Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви

Глава 1 Преступление и наказание

Да, нудно, трудно и унизительно жилось Косте в армии.

Но когда майским днем его в последний раз обшмонали на КПП, когда сердобольный Кочкин сунул ему на прощание пакет с домашними пирожками, когда оркестр грянул «Прощание славянки» и друзья, чей дембель по разным причинам откладывался, на руках вынесли его за ворота, у Кости к горлу подкатился комок, а на глазах выступили слезы. Даже опостылевшее проволочное заграждение показалось ему чем-то милым и привычным, а желчный вздорный начальник штаба, вышедший напутствовать увольняемых, выкопавших под его личным руководством не одну сотню окопных метров (особо дерзким нарушителям дисциплины приходилось копать в противогазах), смотрелся чуть ли не отцом родным.

Впрочем, слабость эта была минутной.

В родные места Костя возвращался на самолете – денежки для этого нашлись. Первый раз ему довелось созерцать землю с такой высоты, и он убедился, что учебники географии не врут – в Байкал действительно впадает много речек, а вытекает только одна. Мир внизу уже начал понемногу зеленеть, и только славное сибирское море выглядело белым продолговатым пятном. Лед на нем еще только едва-едва отошел от берегов.

В Европе вовсю цвели сады, а улицы, примыкавшие к аэропорту, были полны девушек, пахнущих сиренью, и парней, пахнущих портвейном. Никто не обращал внимания на Костю, закованного в уродливый и некрасивый парадный мундир. С каким-то горьким удивлением он осознал, что за то время, пока он с друзьями кормил мошкару в Восточной Сибири, жизнь здесь продолжала бить фонтаном.

Оглядевшись немного на гражданке, Костя не ощутил тяги ни к какому виду труда, кроме литературного. Кое-какие наброски остались у него с доармейских времен, кое-что он держал в памяти с тех пор, как майор Щербенко уничтожил все написанное им на бумаге.

Через своего соседа-шабашника, ставившего дачи в кооперативе литераторов «Роман и драма», Костя познакомился с одним настоящим писателем и, две недели бесплатно проработав на него, признался в своих заветных мечтах.

– Ну и что же такое вы пишете? – спросил писатель у Кости.

– Фантастику, – сообщил Костя. – Раньше, правда, и стихи писал…

– Это вы зря, – брезгливо скривилось лицо писателя. – Это никому не нужно. Надо писать о вечном. К примеру, о пограничниках.

Сам писатель разрабатывал только эту тему, потому что, прослужив двадцать лет на заставе, ни о чем другом на свете понятия не имел. Хотя существовала надежда, что, поселившись за городом, он вскоре напишет что-нибудь эпохальное вроде «Дачников».

Впрочем, он все же снизошел до Костиных опусов. Приговор был таков: стихи очень слабые, а проза хоть и сырая, но определенного внимания заслуживает. Но внимание это Косте могут оказать только в «журнале соответствующего профиля». В его устах эти три слова прозвучали почти как «женщина соответствующего поведения». Затем писатель вручил Косте адрес, написанный на клочке газеты.

– Журнал «Вымпел», – прочел Костя. – Никогда о таком не слышал.

– И не удивительно, – пожевал губами писатель. – Редколлегия там еще та подобралась… Уклоняется от разработки темы о пограничниках. Хотя вроде и обязана.

Журнал «Вымпел» по своему статусу должен был заниматься главным образом допризывным воспитанием молодежи, но печатал статьи о чем угодно: о последних модах, экстрасенсах, террористах, восточных единоборствах, гоночных мотоциклах, сексуальном воспитании и джазе – то есть как раз о том, о чем в молодежных журналах писать было не принято. Даже клуб знакомств по переписке – один из первых в стране – в «Вымпеле» существовал. О допризывной подготовке упоминалось только в передовых статьях, да и то довольно глухо.

Вся Костина писанина была с ходу отвергнута, но так просто расставаться с молодым автором редакция не собиралась. По мнению ее членов, именно он должен был в высокохудожественной форме восполнить пробел по части того самого допризывного воспитания. Тут же был составлен договор на цикл коротких фантастических рассказов, соответствующих профилю журнала.

Первый рассказ был написан уже через неделю и после пяти последовательных переделок принят к публикации. Его действие разворачивалось на Марсе, где смелый допризывник-землянин отражал нашествие венерианских захватчиков. Предводитель агрессоров состоял в звании майора и носил имя Щер-Бен-Ка.

– А почему вы автором указываете какого-то Б. Кронштейна? Ведь ваша фамилия Жмуркин, – поинтересовался главный редактор, который сам по паспорту был Я. Гофштейном.

Костя всегда стеснялся своей фамилии, но признаваться в этом не хотел. Подумаешь, какой-то Жмуркин! Чуть ли не Жмурик. А «Кронштейн» звучало энергично и звонко – «К-р-р-о-н-штейн». Он принялся мямлить о том, что, как всякий порядочный писатель, собирается подписываться только псевдонимом и от решения своего отступать не намерен.

– Значит, вы настаиваете именно на таком псевдониме? – с некоторым сомнением произнес редактор и вызвал ответственного секретаря, фамилия которого была попроще – Рабинович.

– Настаиваю, – сказал Костя. – А в чем, собственно, дело?

– Да в том самом, – загадочно ответил редактор. – Ругают нас за национальный состав редакции.

– Ах вот вы о чем! – догадался наконец Костя. – Тут-то у меня как раз все в полном порядке. – И он, как бы в доказательство, потрогал свой курносый нос. – Можете не беспокоиться.

– Вот-вот! – согласно кивнул ответственный секретарь, который был если не умнее, то находчивее редактора. – Вы нам, пожалуйста, свою фотографию принесите. Желательно в анфас. Чтоб у читателей тоже сомнений не возникало.

Но сомнения возникли уже после третьего рассказа, хотя благодаря им тираж журнала удвоился. Правда, возникли они не у читателей. И не по поводу пресловутого национального состава редакции. Копнули глубже. Прямо под идеологическую подоплеку его публикаций.

В одной из центральных газет появилась статья, скрупулезно анализирующая достоинства и недостатки «Вымпела» за последние несколько лет. Среди достоинств называлось хорошее полиграфическое исполнение и доступные цены. Среди недостатков все, что можно приписать печатному органу в несвободной стране. Журналу вменялось в вину то, о чем он никогда не писал, а то, что он действительно писал, искажалось самым невероятным образом. Фразы, с мясом выдранные из текста и произвольно скомпонованные, действительно приобретали двусмысленный, если не сказать больше, характер. В шуточных рисунках, очевидно, подвергнувшихся изучению под микроскопом, была усмотрена издевка над всем, что являлось святым для допризывников, а также их отцов и дедов. Следы идеологической диверсии обнаружились даже в кроссвордах и шарадах. В заключение журнал был назван «шавкой, тявкающей из подворотни» и выражалась надежда, что компетентные органы наконец-то разберутся с ним.

Результаты разборки превзошли все ожидания. «Вымпел» переименовали в «Авангард» и на треть урезали в объеме. Фантастические рассказы исчезли вместе с кроссвордами, шуточными рисунками и прочим безыдейным хламом. Все публикации в отощавшем журнале были теперь на одном уровне – суконном уровне официозных передовиц. У главного редактора едва не отобрали партбилет, а у ответственного секретаря – последнее здоровье. У Кости отобрали единственную возможность печататься. Во всех других журналах и газетах его чурались, как опасного безумца.

Впрочем, ничего удивительного здесь не было. Прирожденные фантасты, правившие страной седьмой десяток лет, терпеть не могли конкуренции.

Глава 2 Что делать?

Все это начинающий писатель Жмуркин воспринял как катастрофу. Почему вещи, на которые годами смотрели сквозь пальцы, вдруг в единый миг стали криминалом? И почему по времени эта поруха совпала с появлением в журнале некоего Б. Кронштейна, успевшего полюбить и тесные редакционные комнаты, стены которых были сплошь оклеены детскими акварелями, и главного редактора, похожего на английского денди, и ответственного секретаря, похожего на колхозного счетовода, и сам журнальчик – пестрый, боевой, веселый? Не стал ли он, Костя, помимо своей воли катализатором, обратившим живой и веселый родник в тухлую стоячую лужу? Быть может, это именно его опусы переполнили чашу терпения тех, кому по долгу службы надлежало определять, что следует и чего не следует читать советским допризывникам? Допустим, человек – слепое оружие рока. Но уж если тебе суждено стать серпом, то почему не тем, который жнет колосья, а тем, который калечит жниц? Что-то чересчур часто терпит крах все то, что вызывает его симпатию.

Он задумался, раз за разом тщательно перебирая события своей жизни. Чтобы не запутаться, Костя по памяти составил список всего того, что он любил и что ненавидел, а затем по каждому пункту выставил результат. Общий итог подтвердил жуткую догадку.

Кто-то умеет гениально шить сапоги, думал он. Кто-то гениально поет, малюет картины, командует большими батальонами или пускает пыль в глаза. Джульетта гениально любила. Ричард Третий гениально ненавидел. Отелло гениально ревновал. Следовательно, среди шести миллиардов землян должны существовать и гении-извращенцы, способные навлекать беду на объекты своей любви, а удачу – на объекты ненависти. Хотя слышать о таких раньше не доводилось. Впрочем, это и понятно. Хвалиться подобным даром не будешь. Это похуже врожденной гемофилии или болезни Дауна… Гений злонравной любви и добротворной ненависти. Ничего себе подарочек судьбы!

«Что же мне теперь делать? Где найти выход? Если я ничего не могу поделать со столь опасным талантом, то должен хотя бы резко изменить свое отношение к вещам, странам, событиям и, главное, к людям. Полюбить грешников и возненавидеть праведников. Проклясть отчизну и восславить врагов ее. Отречься от друзей и близких. Поклоняться кривде, а не правде. Жить по лжи, а не по истине. Возможно ли вообще такое? И с чего начать?»

Отыскивая объект для эксперимента, Костя покрутился по своей комнате и вышел на кухню. Здесь в серванте он приметил початую бутылку водки. Уставившись на нее пронзительным взглядом, Костя принялся бормотать заклинание:

– Я тебя ненавижу, я тебя ненавижу, я тебя ненавижу… – Убеждая себя в этом, он предполагал, что спиртное вскоре должно резко подешеветь и продаваться даже в газетных киосках.

Через пять минут горло его пересохло, в глазах замерцали блики и проклятая бутылка целиком заслонила поле зрения. Косте нестерпимо захотелось выпить. Внутренний зов такой интенсивности он до этого испытывал только во время поноса, находясь в месте, безнадежно далеко отстоящем от ближайшего туалета. Костя терпел сколько мог, а потом, уже на грани обморока, схватил искусительницу за горлышко и сделал долгий, трижды булькнувший глоток.

– Нет, все же я тебя люблю… – переведя дух, печально сказал он.

Уже на следующий день в газетах был опубликован антиалкогольный указ, хотя и не такой строгий, как последующий, рожденный в годы перестройки, но в пьющей стране прозвучавший как гром среди ясного неба.

Костин эксперимент с треском провалился, но зато он теперь уже точно знал – все близкое его душе и сердцу неминуемо обречено на неуспех, страдания и гибель…

Программа, выработанная Костей на будущее, была такова.

По мере возможности никого не любить, кроме заведомо подлых людей. В близких подмечать отрицательные качества и на них концентрировать внимание. Не смотреть хороших кинофильмов. Не читать хороших книг, если нет полной уверенности, что их авторы уже скончались. Регулярно слушать вражеские радиоголоса, дабы проникнуться антипатией к собственной родине. Не заниматься никакой деятельностью, действительно необходимой людям. Например, медициной или пожарным делом. Ведь не исключено, что он воспылает к своей работе симпатией и тогда кривая смертности и горимости сразу рванет вверх.

Чтобы не навлекать беду на родителей, и без того обделенных счастьем, он сначала решил уехать куда-нибудь, но потом решил, что разлука только обострит сыновние чувства, а повседневные трения и размолвки, наоборот, эти чувства будут умерять.

Бросить литературу Костя уже не мог, хотя и понимал в душе, что чем сильнее будет увлекать его творческий процесс, тем дальше он будет уходить от него в область графомании.

Оставалось определиться с работой. Закон уже грозил ему уголовной ответственностью за злостное тунеядство. В то время все личности, испытывавшие тягу к интеллектуальному труду, но не имевшие доступа к кормушке творческих союзов, устраивались либо кочегарами, либо дворниками, либо сторожами. Но его родной городок отапливался в основном дровами и торфом, а на единственной котельной штат был укомплектован практически навечно. Последнего дворника рассчитали еще в восемнадцатом году. Оставалось податься только в сторожа, что Костю в принципе устраивало – полюбить такую работу было, по его убеждению, просто невозможно.

Глава 3 Сторож брату моему

Неприятным открытием для Кости оказалось то, что все сторожа были сосредоточены в так называемой вневедомственной охране, подчинявшейся непосредственно милиции. Нельзя сказать, что он не испытывал симпатии к людям, недавно сменившим цвет мундиров с синего на мышиный. Просто Костя инстинктивно старался ни при каких условиях с этой категорией лиц не сталкиваться. Просить у милиции помощь и защиту в Костином понимании было то же самое, что лечить холеру синильной кислотой. Наловчившись крутить руки, местные городовые думать так и не наловчились – видно, нужды особой не было. В каждом живом человеке (особенно мужского пола) после семи лет они видели потенциального, а может быть, уже и сознательного преступника. Правило: «Пусть лучше пострадает десять невиновных, чем уйдет от ответственности один виновный» – продолжало оставаться в силе и после того, как его авторы сами давным-давно превратились в пресловутые щепки, без которых, как известно, лес рубить не полагается. Однако какая-нибудь альтернатива отсутствовала, и одним ранним августовским утром он отправился на поиски конторы, взявшей под свое крыло представителей третьей из древнейших профессий, упомянутой в Библии сразу после «пастыря овец» и «землепашца». Здание, на которое указали ему знающие люди, выглядело ровесницей Ноева ковчега. Во всем городе не было больше таких мутных оконных стекол и такого запущенного фасада.

На работу Костю без всяких проволочек приняла кассирша отделения охраны, сухопарая дама с замашками отставного наркома и следами порочной красоты на лице. Иное начальство отсутствовало. Приняв от Кости заявление и выписав трудовую книжку, она объяснила, куда ему идти, но не объяснила, что нужно делать.

Целый месяц Костя простоял в чистом поле возле двух бурых от времени стогов льна, называвшихся «шохами». Кроме этих стогов, на посту не было ничего – ни забора, ни телефона, ни огнетушителя, ни хоть какой-нибудь будки, где можно было бы укрыться от непогоды. Однажды ночью прямо на Костю вышли три мужика, имевшие при себе бутылку самогона. Они попросили у сторожа стакан, но даже такой мелочи у него не оказалось.

Приближения осени Костя ожидал с ужасом. Не предполагал он, что где-то караульная служба налажена еще хуже, чем в армии.

Явившись в контору за причитавшимися ему шестьюдесятью рублями, Костя твердо решил уволиться. Он чувствовал: еще чуть-чуть – и проклятые шохи, испепеляемые его ненавистью, сами собой превратятся в горы первоклассного батиста.

Однако его уже поджидал начальник охраны подполковник Корыто. На этот скромный пост он слетел аж с должности начальника уголовного розыска. О причинах подобного афронта ходили противоречивые слухи: не то он кого-то случайно пришиб на допросе, не то хапнул взятку, превышающую допустимые размеры. Работа в охране была для любого милиционера тем последним пределом, за которым открывались необъятные и неблагодарные просторы так называемого «народного хозяйства».

Видом Корыто напоминал косожского богатыря Редедю. Каждая его ладонь была размером с лопату, а на загривок не всякий хомут налез бы. Он был одним из последних монстров уходящей эпохи. Даже в МВД такие экземпляры уже почти не сохранились. В органы он попал сразу же после окончания оккупации еще несмышленым губошлепом. Зачлись довольно сомнительные партизанские заслуги. Университетов он, естественно, не кончал и уже в майорском звании был почти насильно определен в заочную среднюю школу милиции. Проучился он там, а вернее, промучился, целых четыре года, но дальше середины второго курса так и не добрался. Не помогли даже свиные полутуши, без которых юристам-заочникам являться на сессию было так же неприлично, как и без штанов.

Читать он еще читал. Даже написанный от руки текст разбирал. Но дальше начиналась мука мученическая, поскольку на каждый документ надлежало наложить соответствующую резолюцию или хотя бы оставить на нем автограф.

Подполковник брал самописку в правую руку, а левой обхватывал ее запястье, словно собирался стрелять из крупнокалиберного пистолета «магнум-питон». Тщательно прицелившись, он тыкал пером в левый верхний угол документа и, сопя, выводил первую букву – заглавное «К». Отдохнув немного и придав бумаге более удобное положение, он вновь атаковал ее, на этот раз посылая дуплетом сразу «о» и «р». После буквы «ы», очевидно, самой трудоемкой для него, Корыто вытирал испарину и уже на последнем дыхании изображал размашистую завитушку, обозначавшую заключительный слог «то».

Добросовестно проделанная работа требовала поощрения и, не дождавшись его со стороны, Корыто делал комплимент самому себе. При этом он обычно обращался к глуховатому бригадиру Зайцеву:

– Вот перемрем мы, дед, что тогда молодежь без нас делать будет, а?

– И не говорите даже, – озабоченно отвечал бригадир, ковыряя в ухе. – Пропадут.

Нельзя сказать, чтобы в течение всех тридцати лет своей службы Корыто пребывал в органах бесполезным балластом. Культуру и образование ему вполне заменяли опыт, настырность, интуиция и пудовые кулаки. С самогонщиками, ворами, браконьерами и семейными скандалистами он боролся вполне успешно, и если бы не тот единственный досадный просчет (то ли у подследственного череп слабый оказался, то ли у взяткодателя в последний момент дрогнула лапа), карьера подполковника Корыто могла бы иметь дальнейшее развитие.

На Костю начальник смотрел долго и взыскующе, как будто бы уже уличал его в каком-то преступлении, а затем спросил, словно в ржавую трубу протрубил:

– Ты сколько классов кончил?

– Десять. – Этот факт Костя скрывать не собирался.

– А в сторожа чего пошел?

– Семейные обстоятельства, знаете ли… – уклонился Костя от прямого ответа.

– Судимый? – Корыто стукнул ладонью по столу.

– Н-н-нет. – От неожиданности Костя даже поперхнулся.

– Тогда бригадиром пойдешь. Зайцеву нашему давно на покой пора. Зажился. Уже землей пахнет. Работа у тебя будет непыльная. И денег на два червонца больше.

– Я… я… – Костя хотел сказать: «Я подумаю».

– Пиши заявление! – Это прозвучало уже как приговор. Корыто ногой пихнул Косте табуретку. (До сих пор тот стоял перед начальником навытяжку.)

Под диктовку той же всезнающей кассирши Костя написал новое заявление и отправился на квартиру к одряхлевшему Зайцеву, который должен был ввести преемника в курс дела.

Глава 4 Пикник на обочине

Работа бригадира действительно оказалась несложной. В начале месяца требовалось составить график дежурства на каждый пост, а в конце – табель учета рабочего времени. Если какой-нибудь сторож заболевал или запивал, Костя обязан был найти ему замену. Конечно, полагалось еще проверять несение службы в ночное время, но начальник на этом внимание не заострял. Он и сам трудился спустя рукава, воспринимая свою новую должность как ни к чему не обязывающую синекуру.

В один из первых же дней Костиного бригадирства он буркнул, глядя куда-то в сторону:

– Пошли. Научу тебя обследовать техническую укрепленность охраняемых объектов.

При ходьбе в животе Корыта, раздутом неумеренным питьем и обжорством, хлюпало, как в катящейся бочке. Каждый его шаг был вдвое длиннее Костиного, и тому приходилось бежать вслед за начальником вприпрыжку. Обследование началось с ближайшего гастронома. Не говоря никому ни единого слова, Корыто прорезал толпу, ожидавшую подвоза молока и хлеба, прошел на склад, выхватил из ящика бутылку вина и прямо из горлышка опорожнил ее на две трети. Остатки достались Косте. В склад так же молча зашла молоденькая продавщица и положила на подоконник две соевые конфеты.

Корыто закусил, удовлетворенно икнул, порылся в карманах и оставил на том месте, где раньше лежали конфеты, мятый рубль.

– Добавляй сорок копеек, – сказал он Косте.

На этом обследование технической укрепленности гастронома закончилось.

Конечно, в каждой работе имеются негативные стороны.

В работе бригадира охраны основной негативной стороной был сам по себе контингент сторожей, средний возраст которых превосходил среднюю продолжительность жизни по стране.

Хлебозавод охранял дед, сравнимый с египетской мумией если не годами, то внешним видом. Родственники доставляли его на пост автомобилем, совали в руки некое подобие посоха и оставляли в одиночестве. Опираясь на этот посох и медленно-медленно, почти незаметно для чужих глаз подволакивая ноги, старик мог пройти за ночь метров десять-пятнадцать. Утром вновь налетала деловая родня и в темпе утаскивала своего пращура, исправно пополнявшего семейный бюджет.

Другой дед, заменивший Костю на посту возле стогов льна, питался не через пищевод, а через трубку, торчавшую из-под ребер. Залив туда полбутылки вина, он распевал похабные песни и плясал вприсядку, но поскольку запах алкоголя отсутствовал, отстранить его от службы не представлялось возможным.

Одна шустрая старушка, которой Костя сделал запись в служебной книжке «Спала на посту», удлинила в первом слове левую палочку буквы «п» и жаловалась на бригадира всем встречным-поперечным:

– Гляньте, люди добрые, что мне этот сопляк написал! «Срала на посту»! А где же мне еще срать? Я ведь пост бросить не могу, даже если подыхать придется! Опозорил, ирод! Да только я этого так не оставлю! Я до министра с жалобой дойду!

И действительно дошла. Правда, не до министра, а только до начальника областного отдела охраны. Костя был строго предупрежден за нетактичное поведение и нецензурную запись в служебной книжке. Свою правоту он доказать не сумел. Свидетелей этого конфликта, конечно же, не имелось, а поскольку Костя неосмотрительно воспользовался шариковой ручкой, принадлежащей лично старушке, ему не помогла бы даже графологическая экспертиза. Как говорится среди канцелярской братии – то, что написано пером, не опровергнуть языком.

Сторожа выделывали на постах кротовые шкурки, вязали веники, выстругивали на продажу косье и, несмотря на преклонный возраст, предавались всем человеческим порокам, включая прелюбодеяние и пьянство. Приятное исключение составляли лишь ветераны НКВД-МВД да бывшие школьные учителя, никогда не терявшие бдительности.

К Косте начальник относился сносно, пустыми придирками не изводил и по мелочам не дергал. Иногда даже выписывал денежную помощь, которую они потом вместе и пропивали.

Впрочем, встречались они не часто. На работу Корыто являлся часам к одиннадцати-двенадцати, а сразу после обеда исчезал. Бухгалтерша, второй по влиянию человек в охране, приходила за час до начальника и уходила сразу вслед за ним. Весь рабочий день высиживала на месте только надутая, вечно чем-то недовольная кассирша. Иногда она ссорилась с начальником, причем всегда нападала первой.

– Алкоголик! – шепотом говорила она, снимая очки и в упор глядя на Корыто. – Бугай холощеный!

– Немецкая овчарка! – отвечал начальник, намекая на мало кому известные обстоятельства тридцатилетней давности.

После этого он брал под мышку книгу приказов и уходил домой, где жена вела за него почти все делопроизводство.

Хватало у Корыта и отрицательных качеств, на которых Костя, желавший начальнику только добра, старался постоянно фиксировать свое внимание. Во время застолий он успевал сожрать всю закуску еще до того, как другие выпивали по первой стопке. Изрядно выпив, он обычно засыпал богатырским сном, после чего доволочь его десятипудовую тушу до дома представлялось занятием архисложным. Он панически боялся кошек, пересекающих его путь, и всегда швырял в них камнями. Еще он презирал евреев, приписывая им все мыслимые и немыслимые грехи.

Однажды, оказавшись в одной компании с директором автобазы Соломоном Шапиро, Корыто настоял, чтобы тому накрыли отдельный стол на пне в десяти шагах от основного застолья (выпивали в лесу за городом по случаю приближающихся первомайских праздников и окончания технического осмотра транспорта). Как на беду, стакан имелся в единственном экземпляре, и Соломону пришлось пользоваться пластмассовой мыльницей. Впрочем, он на это нисколько не обиделся и, сидя в отдалении, громко рассказывал анекдоты про Абрама и Сару. Костя хохотал от души, но не столько над анекдотами, сколько над тем фактом, что пили они здесь исключительно на Соломоновы деньги.

Захмелев, Костя утратил контроль над своими чувствами и постепенно стал проникаться к начальнику неподдельной симпатией. Уж очень тот потешно шевелил челюстями, перемалывая баранину вместе с костями. Жест, которым Корыто перебрасывал через плечо очередную опорожненную бутылку, был полон своеобразной медвежьей грации. А его рассказы о былых сексуальных подвигах доводили слушателей до колик.

Из леса Костя и Корыто вышли обнявшись. Начальник уже начинал задремывать на ходу, и Косте пришлось остановить попутную машину. Сложности это не составляло, поскольку Корыто был облачен в полную милицейскую форму, только фуражку забыл в лесу.

– Подвези командира, друг, – сказал Костя, запихивая сонного собутыльника в кабину. Сам он решил вернуться в лес и поискать фуражку. Очень уж дорожил ею начальник. Редкого размера была вещь – шестьдесят второго.

Машина тронулась, и Корыто сразу уснул, как ребенок, колыбель которого покачивает мама. Тщетно ожидая его указаний, водитель миновал один населенный пункт, второй, третий и, только отъехав километров за семьдесят, понял, что, кроме храпа, от своего пассажира ничего не дождется. В ближайшем районном центре он подрулил к отделу милиции и потребовал изъять из его машины бесчувственное тело.

Дежурный и его помощник сами справиться с этой задачей не смогли. Пришлось звать на помощь административно арестованных, уже завалившихся на нары. Вшестером они кое-как дотащили Корыто до ленкомнаты (не станешь же помещать подполковника милиции, пусть и пьяного, на ночевку в КПЗ). Там его и заперли, перевернув предварительно вниз лицом, дабы он не захлебнулся рвотными массами, если таковые вдруг попрут.

Проснулся Корыто среди ночи в абсолютном мраке и совершенно незнакомом месте. На ощупь обследовав помещение, он не нашел электровыключателя. Двери не открывались, а двойные окна он бить не решился. Идентифицировать принадлежность помещения Корыто не смог: для служебного кабинета здесь было слишком много стульев, а для кабака слишком мало столов. Все это не было бы так трагично (приходилось Корыту просыпаться в местах и похуже), если бы только его не мучил переполненный сверх всякой меры кишечник. Когда терпению наступил тот предел, после которого не существует ни стыда, ни благоразумия, Корыто отодвинул от стены что-то тяжелое, высокое и холодное, что он вначале принял за вычурной формы сейф и что на самом деле оказалось бюстом рыцаря революции Ф. Э. Дзержинского – кстати говоря, уроженца здешних мест, – долго и шумно делал свое дело, а облегчившись, задвинул бронзового истукана на место.

Остаток ночи прошел без происшествий. В восемь часов утра Корыто был опознан начальником местной милиции (как-никак по соседству служили и в управлении не раз встречались). Мягко пожурив коллегу и напоив его тепленькой водичкой из графина, он отпустил того на волю. А в девять в ленкомнате началось оперативное совещание, на которое, как обычно, собралось человек двадцать-тридцать.

Поначалу запахи перегара, лука, сапожного крема и мужского пота как-то перебивали зловоние, исходившее со стороны бюста, но в конце концов сидевший с краю инспектор ГАИ, в силу специфики своей службы привыкший к свежему воздуху, не выдержал и, прикрывая нос ладонью, поинтересовался:

– Сознавайтесь, ребята, кто из вас в штаны наложил?

– Да ты сам скорее всего, – был ему ответ. – С твоей стороны несет.

– Может, это Фелька обделался, – вполголоса пошутил кто-то, даже не предполагая, насколько эти слова близки к истине.

Вонь к тому времени стала уже нестерпимой. Открыли окна, но это не очистило атмосферу, а только привлекло мух. Стали заглядывать во все углы и вскоре обнаружили мину, оставленную неблагодарным постояльцем. Размером она, по словам очевидцев, не уступала двум сложенным вместе кирпичам.

Арестованным, накануне таскавшим тело Корыта, теперь пришлось таскать его экскременты. Высокое предназначение места преступления, а также выбор предмета, использованного для сокрытия содеянного, грозили перевести этот, в общем-то, анекдотический случай в плоскость идейно-политической диверсии. Оскорбленный в лучших чувствах начальник милиции названивал во все инстанции, требуя немедленной сатисфакции. («Ну чего ты кипятишься? – сказал ему в неофициальной беседе один высокопоставленный шутник – Можно подумать, он тебе в любимый сервиз наделал. Пошли своих ребят, пусть они их ленкомнату засерут. Квиты будете».)

И тем не менее дело это получило широкую огласку.

Глава 5 Два гусара

Костя наливал стакан водки, начальник с хлюпаньем выпивал, зажевывал лавровым листом, затем бил себя кулаком по лбу и мычал:

– Все из-за того жидюги приключилось! И чем он меня опоил, гад! Ведь выгонят теперь! Как собаку выгонят! Убью обрезанца!

– Не виноват он, – внезапно признался Костя. – Это все из-за меня.

Корыто мельком глянул на него, опять треснул себя по лбу – загудело как в пустом котле – и затянул прежнюю бодягу:

– Без пенсии уволят! Под зад ногой дадут! Все грехи теперь припомнят! Ох, беда! Наливай! Пойду сейчас придушу Соломошку. Уже все равно!

– Не виноват он, – повторил Костя и для смелости сам пригубил граммов сто пятьдесят. – Такой уж я человек. Если мне кто-то понравится, у того обязательно неприятности будут. И наоборот. Со мной дружить то же самое, что с заразным целоваться.

Путаясь и перепрыгивая с одного на другое, он поведал начальнику историю своей жизни, приведя много ошеломляющих примеров. Для чего это ему понадобилось: из чувства морального мазохизма, с тоски или просто по пьянке – Костя и сам не мог понять. Начальник пить не перестал, но больше не мычал и не бил себя по лбу.

– Врешь ты все, – сказал он, когда Костя закончил, а вернее, выдохся. – Мозги пропил, чушь несешь.

Костя только развел руками: хотите верьте, хотите нет.

– Значит, если я тебе сейчас сопатку сворочу, мне повезет? – спросил Корыто, глядя на Костю кровавыми бычьими глазами.

– Не сразу… Да и то только если я на вас действительно обижусь…

– Что ж мне такое тогда сделать, чтоб ты обиделся? Мудье оторвать?

– На вас мне трудно обидеться. Симпатичны вы мне.

– Симпатичен… – тупо повторил Корыто. – Значит, мне теперь одно дерьмо в сети поплывет? Фарт в жизни кончился, а?

– Поверьте, я не нарочно. Надо было вам с самого начала об меня ноги вытирать. А теперь поздно.

– Вот так я за доброту свою всю жизнь и страдаю. – Корыто сморщился, словно собираясь заплакать, а затем грохнул донышком стакана по столешнице и заорал так, что подслушивающая под дверью кассирша отскочила словно ошпаренная: – Пошел вон с глаз моих, гаденыш! А не то сейчас только уши твои до стенки долетят!

– И ты веришь всему этому? – удивился давний друг и покровитель Корыта, полковник внутренней службы Быкодеров, ныне возглавлявший отдел кадров областного Управления внутренних дел. – Я спрашиваю, веришь ты этому бреду?

– Неужели ты, Захар Захарович, думаешь, что я это все придумал? – Корыто хоть и у друга в кабинете сидел, но вел себя, как казанская сирота. Дружба между полковниками – это совсем другое дело, чем дружба между лейтенантами.

– Да, ты такое, конечно, не придумаешь. Ты только нагадить можешь под нос первому чекисту.

– Ну зачем ты так… – Корыто отрешенно махнул рукой.

– А затем, что тобой сейчас особая инспекция занимается. И помешать ей я не в состоянии, даже если очень захочу. Ты бы еще Ильичу в кепку помочился, обалдуй.

– Значит, все, мне крышка? Все труды, все заслуги коту под хвост?

– Ты про заслуги свои знаешь кому расскажи… Уборщице нашей, тете Клаве. И то вряд ли поверит. Все заслуги твои – пил и жрал всю жизнь на халяву. Разве не так?

– Ну уж если разговор об этом пошел, – лицо Корыта стало багроветь от челюстей к скулам, – то и тебе от этой халявы немало перепало.

– Кто же спорит. – Быкодеров усмехнулся. – Но только ты меня не пугай. Не такие меня пугали. А помочь тебе я помогу. В рамках возможного, естественно. Вот если бы ты до конца недели преступление какое-нибудь громкое раскрутил или бандгруппу выявил, совсем бы другой разговор получился.

– А больше ты мне ничего не присоветуешь? – Забыв о напускном подобострастии, Корыто посмотрел на Быкодерова почти с ненавистью. – Может, мне башкой эту стену пробить или до Москвы раком доползти?

– Ты язык-то попридержи. – Быкодеров скрылся от приятеля за синеватым облачком сигаретного дыма. – Не распускай его, как свою задницу… Я про этого мальчишку все думаю. Врет он или не врет?

– С чувством говорил и убедительно. Дар мне такой, дескать, свыше дан. Губить все любимое и лелеять все ненавистное. Я ведь сначала к нему по-хорошему отнесся. Работе учил. Не гонял зря. Стаканом никогда не обносил.

– Пьешь, значит, с подчиненными? – презрительно скривился Быкодеров.

– С кем же мне тогда пить, если начальники со мной не пьют? – вполне резонно возразил Корыто.

– Ладно, дальше рассказывай.

– С год он у нас примерно числится. И весь этот срок на меня одни только неудачи сыпались. Что задумаю, ничего не получается. Верные дела не выгорают. У тестя два кабана подохли. Мои, заметь, кабаны. Опять же кражи каждый день. То аккумулятор с машины снимут, то склад какой-нибудь тряхнут. Да и дочка моя тоже… Из дома сбежала с каким-то проходимцем… А, что говорить! – Корыто в сердцах плюнул на ковер.

– Занятно… – Быкодеров задумался. – На сказку похоже. Хотя в жизни всякие фокусы случаются. Слыхал я, у вояк секретные лаборатории имеются, где подобные феномены изучаются… В общем, придется тебе самому разобраться, вранье все это или нет.

– Разобраться… А как?

– Самостоятельно разве ничего не можешь придумать? Башка ведь у тебя здоровая, как Дом правительства. С такой башкой в Кремле нужно сидеть, а не… – Увидев, как перекосило Корыто, Быкодеров свою фразу не закончил. – Ну ладно, помогу. Есть тут у меня одна мысль. Завтра постараюсь сам приехать. Так сказать, в целях оказания практической помощи…

Глава 6 Западня

Утром, как обычно, Костя заскочил в контору узнать всякие служебные новости и расписаться в специальном журнале за якобы проверенные посты.

Так гадко на душе у него давно не было. «И какой дьявол меня за язык потянул, – думал он. – Человека только расстроил, да и себе неприятности нажил».

Он специально явился пораньше, дабы не встретиться лишний раз с начальником, но тот паче чаяния уже сидел в своем кабинете. Хорошо еще, что не один. Сквозь приоткрытую дверь видны были только колено и локоть гостя. У Кости почему-то сложилось впечатление, что говорили они именно о нем. Тягостное предчувствие заныло, словно больной зуб.

Он уселся за пустующий стол бухгалтерши, положив справа от себя дерматиновую папку, содержавшую всю бригадную документацию: дислокацию постов, графики дежурств, журнал инструктажей по технике безопасности и закрытые больничные листки, а сверх того – еще цветные карандаши, копирку и складной пластмассовый стаканчик.

Незнакомец внезапно вышел из кабинета и стал у дальней стены, глядя на Костю нагло и откровенно, как на голую бабу. Человек он был немолодой, но подтянутый, щеголевато одетый и явно не из местных.

– Жмуркин, зайди ко мне, – глухо произнес Корыто.

Едва не сбив телефон, Костя встал и на ватных ногах проследовал в кабинет. Некоторое время начальник молчал, а потом спросил, глядя в стол:

– Сколько тебе сторож Курков денег дал?

– Мне? Денег? – Костя даже не успел удивиться. – Нисколько.

Курков работал сторожем недавно, но Косте сразу не понравилось его крысиное, вечно перекошенное в непонятной ухмылке личико. Поговаривали, что в молодости он успел покантоваться в полиции, но вину свою смыл, если не своей, то чужой кровью. Лучшего натурщика для портрета Иуды трудно было подыскать. Костя, неоднократно застававший Куркова на месте преступления, мог даже предложить несколько сюжетов: «Иуда, в служебное время собирающий пустую стеклотару», «Иуда, сливающий бензин из казенной машины».

– От сторожа Куркова поступило заявление. – Корыто по-прежнему не поднимал глаз. – Три дня назад он попросил у тебя отгул. Законный, между прочим. А ты с него за это потребовал двадцать пять рублей. Которые вчера вечером и получил.

– Выверните карманы. – Заезжий франт беззвучно подобрался сзади и сунул Косте под нос удостоверение в красном коленкоровом переплете. – Не сомневайтесь, права на обыск у нас имеются.

Костя беспомощно оглянулся по сторонам, словно бычок, которого на бойне огрели кувалдой по первому разу. Кассирша вытянула шею так, что ее увядшие груди встали чуть ли не торчком.

– Ну, веселее, – легонько толкнули Костю в спину.

Ощущая себя человеком, без парашюта сброшенным с самолета, Костя извлек из карманов носовой платок, тощий бумажник, в котором всяких ненужных бумажек было куда больше, чем денег, оторванную от пиджака пуговицу и связку ключей. Жесткие ладони ловко, но не особо тщательно ощупали его бока, после чего чужак, уже казавшийся Косте живым воплощением мирового зла, поинтересовался:

– А эта папочка, случайно, не ваша?

Не дожидаясь ответа, он приподнял папку и, как мешок с картошкой, тряхнул за углы. («Странно, а почему замок не застегнут?» – успел подумать Костя.) Вместе со служебными бумагами на стол желтым листопадом посыпались рублевые бумажки, которых там никак не должно было находиться.

– Ай! – Кассирша вместе со стулом отпрянула к стенке, как будто это были не деньги, а порнографические открытки.

– Чье это? – с глумливой улыбкой спросил заезжий инквизитор.

– Не знаю… – Слова срывались с Костиного языка уже без всякой связи с мыслительными процессами.

– Пересчитайте. – Купюры были передвинуты поближе к кассирше. – И перепишите номера.

Рублевок оказалось ровно двадцать пять. Номера их совпадали с теми, которые Курков указал в заявлении. Торжество справедливости было полным, безоговорочным и подробно задокументированным.

Странный гость звонил куда-то, начальственным голосом требуя конвой, зардевшаяся от всего случившегося кассирша костерила не столько Костю, сколько начальника, под влиянием которого молодой бригадир сбился с пути истинного, из кабинета Корыта слышалось бульканье и доносился аромат лаврового листа.

Когда Костю уводили, он, как легендарный Овод, не обронил ни единого звука. Все случившееся было так неожиданно и кошмарно, что ему не хватало не то что слов, но даже и воздуха. Ревущая лавина смяла его, подхватила и, расплющивая обо все встречные валуны, понесла в бездну.

– Ну и что там у тебя слышно? – неделю спустя спросил Быкодеров у своего приятеля.

– Скажи, дело мое закрыто? – просипел в ответ Корыто.

– Да его пока и не открывал никто. Все как-то само собой улеглось. Генерал посмеялся да рукой махнул. Повезло тебе. Не парнишка ли подсобил?

– Не знаю… – Корыто вздохнул, словно автомобильная камера спустилась.

– Ты все сделал, как я велел?

– Сделал. Подсадили Жмуркина в камеру к двум рецидивистам. Те по пятому разу шли. Особо опасными признаны. По десятке им было заранее нарисовано. Это еще в лучшем случае. Я с ними быстро столковался. Дюжину флаконов «Тройного» пообещал. Обработали они Жмуркина знатно. Всю ночь гоняли.

– Ну а потом? – нетерпеливо перебил его Быкодеров.

– А потом суд состоялся. Дали им по три года общего режима. Это за грабеж с нанесением тяжких телесных повреждений! Рецидивистам! Каково?

– Выходит, мы с тобой из кривого ружья прямо в десятку попали?

– Вроде того. Придумал ты все красиво, ничего не скажешь. А теперь думай, как Жмуркина на волю вытащить.

– Это зачем? – Быкодеров изобразил крайнюю степень удивления.

– Ну как зачем!.. – Корыто даже заерзал на стуле. – Я ведь тебе объяснял. От его симпатий со мной беда случилась. А теперь все по местам стало. Разобрались. Фарт ко мне вернулся. Даже за кабанов страховку получил. И дочка вернулась. Пора и честь знать. Жалко парнишку.

– С каких это пор, дорогой товарищ Корыто, ты таким жалостливым стал? Забыл, где служишь? Да и вообще, при чем здесь ты? Тебя он невзлюбил, ладно. Да только этого мало, как в песне поется. Меня-то он только мельком видел, пару минут. А я на этом месте давно засиделся. – Быкодеров ласково погладил свой стол. – Пускай этот щенок и меня невзлюбит. Да так крепко, чтобы я через год министром стал.

– Да в своем ли ты уме, Захар Захарыч? Не-е, я в этом деле не участвую. – Корыто затряс башкой влево-вправо, словно слепней отгонял.

– Участвовать ты будешь во всем, что я тебе прикажу. Посмотри, – Быкодеров сунул ему под нос какую-то бумагу. – Приказ о твоем увольнении. За проступок, дискредитирующий высокое звание работника милиции. Только номер осталось поставить и дату. Прямо сейчас ставить или подождем?

– Да ты же только что сам говорил… заглохло все… Генерал посмеялся только…

– Не толкали, вот и заглохло. А захотев, можно знаешь какой трезвон поднять. Не станет же генерал из-за тебя своей шкурой рисковать.

– Вот ты, значит, как… – Корыто сгорбился. – Со мной ты, значит, разобрался. Подмял. А с ним как думаешь поступить? Как его ненависти будешь добиваться? Ногти станешь щипцами рвать?

– Ногти? – Быкодеров пожал плечами. – Придумаешь тоже. Ногти отрастут скоро. Тело заживчиво, а сердце забывчиво. Нет, мне надо, чтобы он меня каждый день ненавидел. Из года в год.

– Чую, ты крупную пакость задумал.

– Задумал, чего скрывать. Жмуркина твоего из рук выпускать нельзя. Он атомной бомбы пострашнее. Надо, чтобы он не только меня ненавидел, но и органы целиком. Неужели тебе ради процветания родных органов какого-то вахлака жалко?

– Ничего мне сейчас не жалко… Ни его, ни себя. Только процветать вы уже без меня будете…

– Ладно, не раскисай. Будешь ты еще полковником. Я об этом позабочусь.

Он нажал кнопку внутренней связи и сказал в микрофон коммутатора:

– Катя, сооруди нам чего-нибудь на двоих. Кофе, лимончик… Ну, сама знаешь.

– Я кофе не пью, – тупо сказал Корыто. – Мне бы чаю.

– Будет тебе чай, будет тебе и к чаю. – Быкодеров достал из сейфа два высоких хрустальных бокала. – Слушай, этот, как его, Сучков…

– Курков.

– Верно, Курков. Он от своего заявления не откажется?

– Не должен… Но только мое дело сторона. Я завтра в госпиталь ложусь.

– В гроб ты ляжешь, – ласково посулил Быкодеров.

Обитая красной искусственной кожей дверь бесшумно отворилась, и секретарша Катя, среди работников управления, не утративших еще репродуктивных способностей, известная под ласковым прозвищем Килька, впорхнула в кабинет. Отстукивая каблучками ритм, на манер боевого барабана побуждавший мужчин к безумству и самопожертвованию, она прошествовала по сверкающему паркету и водрузила на стол мельхиоровый поднос, на котором имелось все, что нужно двум мужчинам, заливающим горе или, наоборот, отмечающим успех. После этого, закинув ногу на ногу, она уселась на подлокотник полковничьего кресла.

Впрочем, на Корыто, кроме больших звезд и алкоголизма, нажившего на службе еще геморрой, простатит и целый букет других хворей, это никакого впечатления не произвело.

«Печенку и ту видно», – неодобрительно подумал он.

Глава 7 Униженные и оскорбленные

Костя, успевший за неделю стать ветераном камеры, лежал в одиночестве на почетном месте под нарами. На самих нарах лежать было невозможно – они были сварены из железных прутьев, отстоящих друг от друга на пядь. Несмотря на дневное время, камера освещалась электричеством. Единственное зарешеченное окошко изнутри прикрывалось еще и металлическим листом, в котором без всякой симметрии были насверлены отверстия, каждое диаметром не больше карандаша.

Специфическая вонь, присущая темницам всех времен и народов, давно перестала донимать Костю. Он уже сам стал частичкой своей тюрьмы, насквозь пропитавшись ее запахами и постигнув ее нехитрую философию.

Ни на допросы, ни тем более на работу Костю не водили, а спать он почти не мог – стоило прикрыть глаза, и сразу возобновлялся кошмар, который он пережил в первую же ночь пребывания здесь, когда двое звероподобных, изукрашенных наколками подонков едва не вытряхнули из него душу, основательно попортив при этом телесную оболочку. У Кости болел сломанный нос, зудели рассеченные брови, ныл сколотый зуб. Уши были на месте, но формой напоминали оладьи. На косточках пальцев не осталось кожи – видно, и мучителям его перепало на орехи. Несколько дней он с ужасом ждал возвращения негодяев, но потом узнал, что тех сразу после суда под конвоем увезли в область.

Публика в камере менялась постоянно и в своем большинстве представляла ту часть человечества, на которую махнул бы рукой самый закоренелый гуманист. Да и сами они, погрязшие во вшах и всех мыслимых пороках, давно поставили крест на своей жизни. Опасаясь стукачей, Костя старался ни с кем без особой нужды не разговаривать.

Ближе к полудню в дверях заскрежетал ключ и в камеру втолкнули нового обитателя. Это был первый человек в шляпе, которого встретил здесь Костя. Похоже, и галстука он не чурался, но этот предмет туалета, равно как шнурки и брючный ремень, перед помещением в КПЗ изымался. С удивлением глянув на Костю, человек в шляпе присел на угол нар, но тут же встал, потирая зад.

– А стулья тут не предусмотрены? – поинтересовался он.

– Только по праздникам, – буркнул Костя, вспомнив, как в первый вечер его одурачили с этими самыми стульями.

Когда сразу после ужина постовой постучал в железную дверцу кормушки и приказал всем выходить в коридор, один из рецидивистов, до того относившийся к Косте довольно лояльно, доходчиво объяснил ему, что сейчас всех обитателей КПЗ поведут на просмотр телевизионных передач. «Да только вот беда, – вздохнул он. – Стульев здесь никогда не хватает. Ты, как только дверь откроется, быстренько выскакивай, хватай первый попавшийся стул и беги до самого конца коридора».

Костя, наивно полагая, что ему желают добра, пулей вылетел из камеры и заметался в поисках вожделенных стульев. А имелись они только в одном месте – в маленькой комнатушке, на стенах которой висели приборы охранной сигнализации и рамочки со всякими инструкциями. Прихватив сразу пару стульев, он как угорелый понесся по коридору, но спустя полминуты был настигнут милиционерами, сбит с ног и отколошмачен связкой тяжелых тюремных ключей. Оказывается, их выводили вовсе не на просмотр телевизионных передач, а на оправку в туалет. Естественно, в данной ситуации Костино поведение выглядело более чем странно.

– Не возражаете? – Новоприбывший постелил плащ на пол и залез под нары.

Костя на это только пожал плечами. Некоторое время новичок всматривался в Костино лицо, а затем спросил:

– Кто это тебя так, брат?

– Не твое дело.

Несмотря на столь грубый ответ, шляповладелец покинул плацкартное место и принялся стучать в дверь.

– Ну чего тебе? – раздраженно спросил постовой.

– Здесь человек нуждается в срочной медицинской помощи. Вызовите врача.

– Перебьетесь, блатнюги.

– Брат, если ты лишен возможности вызвать врача, то принеси аптечку. У вас она должна быть.

Кормушка открылась, и щербатый постовой уставился на Костиного доброхота, как на заморское животное.

– Ты что, в санаторий попал? – рявкнул он. – Не положено арестованным лекарственные препараты выдавать.

– Почему не положено? – Новичок говорил неторопливо, но как-то очень проникновенно. – Кто это, брат, тебе такую глупость сказал?

– Инструкция сказала, – отрезал постовой, но от кормушки не отошел.

– Человека без медицинской помощи тоже не положено оставлять. Что выше, закон или твои инструкции?

– Вызывайте начальника.

– Брат, меня и ты вполне устраиваешь. Разве ты не человек? Разве тебя не мама родила? Разве у тебя детей нет?

Некоторое время они молча смотрели друг на друга, потом постовой, у которого обычно и щепотки соли нельзя было выпросить, смешался и, что-то недовольно бурча, ушел, но почти сразу вернулся, неся картонную коробку из-под обуви. Губной помадой на ней был намалеван красный крест.

– Ты врач, что ли? – спросил Костя, глядя, как его сокамерник быстро сортирует лекарства.

– Почти, – ответил тот. – Можешь, брат, звать меня Ермолаем.

– Костя, – скромно представился Жмуркин.

«Почти врач» Ермолай ловко обработал его ссадины перекисью водорода, смазал какой-то мазью кровоподтеки, к левому уху пластырем прикрепил марлевую салфетку, а напоследок заставил Костю проглотить горсть разноцветных таблеток.

– Сейчас тебе станет лучше, – сказал он, поглаживая Костину руку.

И действительно, тому сразу полегчало. Не только боль поутихла, но и на душе как-то посветлело.

– За что сидишь? – задал он новому знакомцу сакраментальный зэковский вопрос.

– Незаконное врачевание лепят, – беззаботно сообщил Ермолай. – Я, брат, не сторонник официальной медицины. Исцеляю руконаложением, заговорами, внушением.

– А гипнозом владеешь?

– В общих чертах.

– Загипнотизируй постового. Сбежим отсюда.

– Я его слегка уже загипнотизировал. Разве ты не заметил? Только мне бежать незачем. Думаю штрафом отделаться. Да и куда я от семьи, от хозяйства денусь? А ты, брат, видать, серьезно влип?

– По самые уши. Я ведь тоже исцеляю. Только не внушением, а ненавистью. Но чаще порчу навожу. А это уже любовью.

– Не совсем понял тебя, брат. Ты шутишь или серьезно?

– Вполне серьезно. Если хочешь, послушай.

Рассказ Кости в общих чертах повторял историю, которую он, на беду себе, поведал недавно подполковнику Корыто. Только на сей раз она изложена была в более пространной форме – сложившиеся обстоятельства весьма располагали к долгим разговорам.

– Да, брат, взвалил ты на себя ношу, – задумчиво сказал Ермолай, когда Костя выговорился. – Выходит, и плохая погода на твоей совести, и все преступления человеческие.

– За то, что до меня было, ответственности не несу, – поспешил откреститься от чужих грехов Костя. – В смерти Пушкина и разгроме декабристов не виноват.

– Знаешь, брат, я тебя скорее всего разочарую. Мой дядька, к примеру, всю войну в пехоте отбарабанил. После каждого боя в его роте состав на треть менялся. Через полгода никого из тех, с кем он начинал, не осталось. А дядька даже царапины не получил. Только в Польше трихинеллез подхватил. Дармовой свининки накушался. А пару лет назад он по пьянке между рельсами уснул. Скорый поезд над ним прошел, и хоть бы что. Как ты это назовешь?

– Ну… везение.

– А я скажу по-другому. Статистика. Длинная цепь случайных совпадений и ничего более. Ведь через фронт миллионы людей прошло. Кого-то в первом бою первая же пуля достала, а кто-то четыре года как заговоренный. Все укладывается в математическую закономерность. Но вот только человек не умеет смотреть на себя как на объект статистики. И начинается всякая метафизика. Удача! Фарт! Божья воля! Ангел-хранитель! А на самом деле все это мура. Примерно то же самое и с тобой, брат. У нормального, неиспорченного человека объектов любви гораздо больше, чем объектов ненависти. Но в реальной жизни негативная сторона превалирует над позитивной. Проще говоря, грязь встречается чаще, чем алмазы. Вот ты и связал свои обширные симпатии с нашей жуткой действительностью. Но так можно и восход солнца с петушиным криком связать.

– Значит, ни один мой пример тебя не убедил? – Костя даже обиделся.

– Понимаешь, брат, ты заостряешь внимание на том, что подтверждает твою версию, и, наоборот, стараешься не замечать фактов, ей противоречащих. Типичное явление самообмана.

– У тебя когда суд? – резко спросил Костя.

– Завтра. А что?

– Берегись, брат. Ты мне понравился. И завтра получишь не штраф, а все, что положено по твоей статье, на полную катушку. И вот тогда ты мне поверишь.

На следующий день кто-то из административно арестованных, получивший в суде пять суток довеска за нарушение режима, передал Косте пустую сигаретную пачку. На ней крупным вычурным почерком было написано:

«Брат, твои самые мрачные прогнозы подтвердились. Или это трагическая случайность, или твое мистическое влияние. Надеюсь, еще встретимся. Невинно осужденный Ермолай Сероштанов».

Глава 8 Женитьба

Костю заставили без мыла и воды побриться тупой безопасной бритвой, немного припудрили, разрешили переодеться в свежее белье и запихали в железную будку автозака. Конечным пунктом назначения этого рейса оказался кабинет полковника Быкодерова, который ради такого случая даже облачился в предписанный офицерам внутренней службы зеленый мундир, как бы возвышавший его над всей остальной милицейской братией.

Коньяком Костю здесь не угощали, но зато и морду не били. Быкодеров раскрыл лежавшую перед ним новенькую, но уже довольно пухлую папку, в которой, как вскоре выяснилось, хранилась удавка, ловко сплетенная для Кости из всяких официальных бумажек. Было здесь и постановление прокурора на арест, и заявление Куркова, и свидетельские показания кассирши, и протокол изъятия денежных купюр, и акт экспертизы, и даже допросные листы, подписанные лично Костей Жмуркиным. Тут только он вспомнил, что, потрясенный арестом, кроме дактилоскопической карты, подмахнул немало других бумаг, якобы совершенно необходимых для соблюдения всех предусмотренных законом формальностей.

– Комар носа не подточит, – напрямик сказал Быкодеров. – Можешь на суде угрем вертеться, а ничего не докажешь. Только время потянешь. А уж соседей по камере мы тебе подберем соответствующих. Не сомневайся. В зону сам попросишься.

– Зачем вам все это нужно? – спросил Костя, почти не видя сидящего перед ним страшного человека.

– Разве не догадываешься? Чтоб ты родину нашу возненавидел, а в особенности – органы ее карающие. Может, это именно из-за тебя народ коммунизм никак не может построить. Да и нас кругом зажимают. Штаты порезали, зарплату придерживают, прав чрезвычайных не дают.

– А если я не сумею… вас возненавидеть?

– Не переживай. Уж мы постараемся.

– Или сдохну просто…

– Сдохнешь, и бес с тобой. Обойдемся без твоей ненависти, а тем более без любви… Впрочем, ходатайствует тут за тебя один… товарищ. Ветеран органов, заслуженный человек, твой бывший начальник подполковник Корыто. Просит уголовное преследование против тебя прекратить.

Молчание зависло, как вот-вот готовый сорваться нож гильотины. Костино сердце, и так колотившееся, как у загнанного зайца, перешло на темп автоматной стрельбы.

– А это возможно? – едва выговорил он.

– Для нас все возможно, – значительно произнес Быкодеров.

– Кому я тогда буду обязан? И чем?

– Никому и ничем. Но ряд наших условий придется выполнить. Не без этого. Условия, прямо скажу, такие, что другой бы их за счастье счел. Тебя оформят на работу в штат нашего управления. Присвоят соответствующее звание. Будешь служить под моим непосредственным руководством. Ну, решай. Или тюрьма, или служба.

– Уж лучше служба, – пробормотал Костя. Здесь явно был какой-то подвох, но он не мог понять, какой именно.

– Но и это еще не все. Ты незамедлительно зарегистрируешь брак с гражданкой Деруновой Екатериной Алексеевной. Девка-конфетка. Все при ней. Потом благодарить будешь.

– А без этого нельзя?

– Если бы можно, то и разговоры бы эти не велись. Рано заартачился. Вопрос пока стоит так: или – или. Мне ведь и передумать недолго. Если не примешь всех условий, вернешься в камеру.

– Хорошо. А если я потом сбегу?

– От счастья своего сбежишь? Не думаю. Да и мы не пальцем деланные. Найдем способ тебя попридержать.

«Что же делать, – думал Костя, стараясь сосредоточиться. – Соглашаться или нет? Пойти в услужение к этому палачу? Или сгнить в зоне? А мать, отец? Они же не переживут. Зато какое счастье для них будет, когда сыночек, на которого они уже рукой махнули как на тунеядца и пропащую душу, форму наденет. Соглашусь! А там будь что будет. Время покажет. Когда все утихнет, можно и уволиться».

– Я принимаю ваши условия, – высокопарно произнес Костя. – Только хоть карточку невесты покажите. Может, она форменный крокодил.

– Зачем же карточку… – Быкодеров нажал на кнопку вызова. – Можешь и в натуре полюбоваться.

Килька появилась в обычной своей вальсирующей манере и, уперев руки в бока, встала напротив Кости. Все действительно было при ней, включая окурок ментоловой сигареты в уголке ярко накрашенного рта, но влюбиться в это грациозное создание было то же самое, что подружиться с коброй.

– Ну и замухрышку ты мне нашел, Захарка, – сказала она, критически осматривая Костю. – И я должна с этим колхозником жить?

– Живи с кем хочешь, а в женах у него будешь числиться. – Быкодеров похлопал свою секретаршу по обтянутому черной юбкой заду. – Зато уж если он тебя невзлюбит по-настоящему, счастье тебе косяком повалит.

Все необходимые для поступления на службу документы, включая комсомольскую и служебную характеристики, подробную анкету, материалы спецпроверки и заключение медкомиссии, были заготовлены заранее. Косте только осталось написать коротенькое заявление. Видимо, в исходе своего замысла Быкодеров не сомневался. Зато матримониальные хлопоты несколько затянулись. Родня Кильки финансировать свадьбу (как выяснилось, третью за последние два года) наотрез отказалась. Костины мама и папа, даже сняв со сберкнижки последние деньги, могли оплатить разве что скромный ужин в ресторане. Пришлось залезать в долги. За пиршественным столом фракция невесты явно превалировала. На Костю никто не обращал внимания, как будто он был здесь случайным гостем, а не виновником торжества. Только уже под занавес веселья какой-то пьяный хам, навалясь на жениха, промычал: «Учти, мы Катьку в обиду не дадим. Если что, как котенка утопим».

Наедине молодые остались лишь часам к пяти утра, когда все разумные нормы в потреблении спиртного, обжорстве, диких плясках и битии посуды были превзойдены прямо-таки со стахановским размахом. Килька, действительно оказавшаяся королевой бала, утерла распаренное личико уголком фаты и глянула на супруга, как цыган-барышник глядит на бракованного жеребца.

– И чего это ты, миленький, губы развесил? Почему законную жену не обнимаешь?

Костя, слегка ослабевший от обильных возлияний, пробормотал нечто уклончивое, но Килька, применив чуть ли не борцовский прием, повлекла его к постели. Уступая Косте в весе, должности (в звании младшего лейтенанта тот уже был назначен инспектором отдела кадров) и даже в возрасте, она тем не менее решительно взяла командование на себя. Среди простыней и подушек Килька ощущала себя если не Наполеоном, то, по крайней мере, атаманом Махно. Таких сумасбродных и садистских команд Костя не выполнял с тех времен, когда, участвуя в армейских учениях по радиационной защите, по сигналу «Вспышка слева» или «Вспышка сзади» должен был бревном валиться в лужу с грязью.

– Да не так, балда! – стонала Килька. – Ты что, никогда на бабу не залазил? Ну и разит от тебя! А побыстрее чуть-чуть можно?

«Камасутру» она, конечно же, не читала, но до всего изложенного там дошла собственным умом и в двадцать лет могла считаться профессором блудных искусств. Впрочем, ориентировалась она лишь на свой темперамент и свое удовольствие, ни в грош не ставя интересы партнера. Это был редчайший образец сексуального маньяка – маньяк-женщина. То, что Костя по наивности посчитал итогом их первой брачной ночи, на самом деле оказалось лишь ее прелюдией. Добрые люди давно проснулись и занимались своими повседневными делами, когда Килька наконец добилась того, чего хотела. Однако чувство удовлетворения она выразила более чем странно: в буквальном смысле изгрызла жениха. Даже матерые рецидивисты, месяц назад напавшие на Костю, не смогли причинить его внешности такого ущерба. Поза, в которой они в тот момент находились, не позволяла Косте обороняться руками, оставалось только бодаться.

Что-что, а возбудить в мужчинах ненависть Килька умела.

Глава 9 На дне

Должность, на которую назначили Костю, в отделе считалась самой никчемной и непрестижной, но в то же время и самой хлопотливой. Завалив работу в первый же месяц, он уже никогда не мог с ней расхлебаться. Поток захлестывающих его бумаг был сродни зыбучим пескам – любая попытка выбраться из них только ускоряла падение в бездну. Очень скоро Жмуркин стал посмешищем всего управления и всеобщим козлом отпущения. Не было такого совещания, а проводились они не реже пяти раз в неделю, на котором полковник Быкодеров не распекал бы его самым строгим образом. Жалкие попытки самозащиты всегда жестко пресекались. Примерно раз в полгода против Кости фабриковалось новое уголовное дело, с которым его всегда любезно знакомили. Чаще всего это были набившие оскомину обвинения во взяточничестве, а изредка, для разнообразия, – совращение малолеток и незаконные валютные операции. Эти фальшивки, выглядевшие, впрочем, весьма правдоподобно, должны были, по мнению Быкодерова, на неопределенно долгий срок приковать Костю к колеснице его (Быкодерова, естественно) карьеры. А уж о том, как поддерживать младшего лейтенанта Жмуркина в состоянии перманентной ненависти, начальник отдела заботился лично.

Костю доставали по мелочам и по-крупному. Все положенное по праву перепадало ему в последнюю очередь или вообще не перепадало. Отпуск Косте назначали на ноябрь или февраль, но путевками в ведомственные санатории обделяли даже в это глухое время. Регулярно, раз в неделю – в субботу или воскресенье, – он попадал в состав так называемой «опергруппы», обязанной выезжать на все малые и большие происшествия. Там его часто использовали вместо служебной собаки – первым пускали в квартиру, где укрывался вооруженный кухонным ножом или двухстволкой свихнувшийся алкоголик, только что расправившийся со своей семьей. Трупы в морг приходилось сопровождать исключительно Косте. (На первых порах – пока не выработалась привычка – по прибытии в это почтенное, но не весьма привлекательное учреждение сопровождающего от сопровождаемого можно было отличить только по наличию форменной одежды да слабым признакам сердечной деятельности.)

Беда была еще в том, что, по меткому замечанию одного ветерана, милиционер из Кости получился «как из дерьма пуля». Для этой деятельности он не подходил ни характером, ни складом ума. Кое-как научившись орать на людей и даже бить их, он всякий раз после этого долго изводил себя муками совести. На работу он шел, как на Голгофу, а каждого понедельника дожидался с содроганием. Иногда Костя даже жалел о том, что предпочел службу заключению. Отбыв срок, он давно бы уже вышел на волю.

Зато органы процветали, как никогда раньше. И зарплату подняли, и штаты дополнительные ввели, а к Олимпиаде и чрезвычайные права подоспели. Лучшие артисты страны пели, плясали и придуривались на их профессиональных праздниках. Даже другая всесильная контора, призванная денно и нощно блюсти государственное спокойствие, ничего не могла поделать с бравой милицией.

Не находил Костя успокоения и в семейной жизни. Килька, манкируя все иные супружеские обязанности, тем не менее регулярно экспроприировала мужнину зарплату и не менее регулярно (то есть еженощно) принуждала его ассистировать в своих нимфоманских забавах. Днем она изменяла ему с Быкодеровым и со всеми другими мужчинами, на это согласными.

Ребенка Килька родила спустя всего шесть месяцев после свадьбы. Недоносок, как ни странно, весил почти четыре килограмма и оказался черноглазым жизнерадостным бутузом, ничем не похожим ни на мать, ни тем более на официального папеньку. Жмуркин, впрочем, ожидал и худшего – негритенка или монголоида. Управление потешалось целую неделю. Один капитан вроде бы даже с завистью сказал Косте:

– А твой-то пацан, наверное, в школу с четырех лет пойдет.

– Почему? – не понял Жмуркин.

– Но раз через шесть месяцев родился, значит, и впоследствии должен ускоренно развиваться.

С горя Костя запил и угодил на гауптвахту. Его бы даже разжаловали, да не было куда. Последнюю звездочку даже в милиции не снимают. Вернувшись домой на сутки раньше и застав в своей постели совсем сопливого юнца, Костя наконец не выдержал и отколотил Кильку как сидорову козу. Жаловаться в официальные инстанции она не стала, но отмщение не заставило себя долго ждать. Трое громил подкараулили Жмуркина в подъезде и отделали по высшему разряду. Сноровка, с которой эта парочка наносила удары (не только руками, но и ногами), наводила на мысль, что драться они насобачились не на улице, а в каком-то закрытом спецучилище.

Повеситься Косте не позволила Килька. У нее в тот вечер были на него совсем другие планы.

Глава 10 Приказано выжить

Время от времени всесильный Быкодеров вносил в свои иезуитские эксперименты что-то новенькое, справедливо полагая, что человек может привыкнуть к однообразным унижениям точно так же, как тягловая скотина привыкает к ярму.

Надо заметить, что возможности в этом плане у него имелись самые широкие. Местные власти давно привыкли затыкать милицией любые дырки, начиная от антирелигиозной пропаганды, проводимой перед престольными праздниками, и кончая обеспечением зимующей скотины кормами.

Жмуркин от подобных мероприятий никогда в стороне не оставался, причем посылали его всегда в наиболее глухие места, а задания поручали самые невыполнимые. Служебный транспорт такой шишке, как он, естественно, не полагался. До места назначения приходилось добираться и попутным автотранспортом, и на телегах, и на лодках, а иногда даже пешком.

Самые большие хлопоты сваливались на милицию во время проведения каких-либо очередных выборов – хоть в Верховный Совет, хоть в народные судьи. Тут уж в кабинетах оставались только генералы да полковники, а всякая более мелкая сошка распихивалась по избирательным участкам, на которые точили клыки не только внешние и внутренние враги, но и слепые силы природы.

Именно благодаря выборам Жмуркин вскоре подробно изучил географию своей области. Особенно ему запомнился первый такой выезд.

В тот раз ему достались сразу два сельсовета, расположенных в дебрях девственной Волотовской пущи. В свои времена в те края даже немецкие зондеркоманды не добрались. Да и колхозов там никогда не было в связи с отсутствием пахотной земли. Местные жители кормились лесозаготовками, смолокурением, браконьерством, но главным образом – самогоноварением. Такого качественного и крепкого бимбера нельзя было отведать ни в одном другом месте. Его в огромных количествах заказывали на свадьбы, поминки, крестины, новоселья и даже на юбилеи госучреждений.

Борьба с самогоноварением коснулась, конечно, и этой глухомани, но многочисленные винокуренные заводики, действуя на манер ракетных установок стратегического назначения, постоянно меняли места своей дислокации и поэтому были практически неуязвимы.

Местные участковые, без сомнения, знали обо всех деталях этого незаконного, но доходного промысла, однако тайна сия, словно сицилийский закон «омерта», была выше служебного долга и партийной совести.

Первый избирательный участок располагался в деревне Хорьки, а другой – в деревне Петуховщина. Хотя эти населенные пункты отстояли друг от друга почти на два десятка верст, какая-то тайная связь между ними была, пусть даже семантическая.

Жмуркина заранее предупредили, что в Петуховщине нет ни телефонной связи, ни электрического света (хотя на время выборов и предполагалось доставить туда дизель-генератор), зато избирательную комиссию возглавляет человек с доброй душой и легким характером – районный главврач по фамилии Недорека. В Хорьках, наоборот, эти блага цивилизации присутствуют, но бал там правит прокурор – мрачный субъект, глубоко презирающий нашу славную милицию.

Выдавая Косте табельное оружие, дежурный по управлению предупредил его:

– В лепешку разбейся, но чтобы ни один избирательный бюллетень не пропал. Сдашь их в районную комиссию, тогда делай что хочешь. Хоть умирай, хоть горькую пей, хоть сутки подряд отсыпайся. Но до этого – ни-ни! Глаз не смыкать, водку не лакать, на провокации не поддаваться! Такая нынче установка.

– А какие могут быть провокации? – наивно поинтересовался Костя.

– Как будто бы ты сам не знаешь! – ухмыльнулся бывалый дежурный. – Поманит тебя какая-нибудь аферистка своей лохматкой, ты и растаешь. А ее подручные тем временем похитят избирательную урну.

– Зачем она им?

– Ради международного скандала. Мол, если урну прозевали, то и родину не отстоим… Ладно, иди. Чтоб в понедельник к рассвету явился.

Напуганный слухами о крутом прокурорском характере, Костя решил сделать круг и сначала заехать в Петуховщину, а уж потом действовать по обстоятельствам.

По пути он несколько раз менял легковые автомобили, в багажниках которых позвякивали пустые сорокалитровые фляги. Водители при виде милиционера сначала терялись, но, рассмотрев Костю поближе, вновь обретали душевный покой.

Асфальт кончился еще на дальних подступах к пуще, уступив место сначала булыжному тракту, построенному еще холопами князя Радзивилла, а потом и песчаному проселку, к самой обочине которого подступали вековые ели.

Пару раз дорогу Косте пересекали зайцы, здоровенные, как собаки (впрочем, это и на самом деле могли быть собаки с длинными висячими ушами – в сумерках не разберешь). Однако он мужественно игнорировал недвусмысленные предзнаменования и в конце концов добрался до таинственной Петуховщины, над которой уже успел спуститься первобытный мрак.

Во всей деревне светилось только несколько окошек. Но, на Костино счастье, все они принадлежали зданию сельсовета. Несмотря на поздний час, избирательная комиссия была в сборе. Огонек керосиновой лампы отражался в тусклом стекле многочисленных бутылок, по большей части еще полных. Судя по всему, Костя подоспел как раз вовремя.

Главврач Недорека, оправдывая данную ему хвалебную характеристику, встретил гостя с распростертыми объятиями. Ему было предложено самое почетное место за столом. Однако Костя проявил принципиальность и первым делом осмотрел печати на сейфе, в котором хранилась избирательная документация. Затем при помощи карманного фонарика он проверил наиболее опасные в пожарном отношении места – чердак, печи и бухгалтерский архив.

Лишь после этого Костя познакомился с членами избирательной комиссии поближе. Все они сплошь были суровыми пожилыми людьми – передовые лесники, заслуженные егеря, объездчики лесных кварталов (как позднее выяснилось, молодежь в деревне отсутствовала напрочь, кроме одной девушки-шизофренички). Местная интеллигенция была представлена старухой-фельдшерицей и старухой-завклубом.

Со стороны хозяев поступило предложение выпить за намечающееся на завтра торжество социалистической демократии. Игнорировать такой тост Костя был не в состоянии. Прикинув, что до назначенного ему контрольного срока (рассвет понедельника) остается еще больше суток, а на Хорьки вместе с засевшим там прокурором можно наплевать, Костя с достоинством принял наполненный до краев граненый стакан (другой посуды в пуще не признавали).

Оказывается, употребляли здесь исключительно первач, почти столь же крепкий, как и спирт, которого Костя за время своей армейской службы откушал немало. С этим еще можно было как-то мириться, но вот закуска вызывала недоумение. В этом богатом дичью и грибами крае на стол подали только свиное сало, почти неуязвимые для зубов сушки да крутой овсяный кисель, на манер холодца разлитый в глубокие тарелки.

Седые темнолицые ветераны дружно опрокинули свои стаканы и принялись черпать деревянными ложками густую жижу, своим видом и вкусом очень напоминавшую клейстер. Уж видно, такой здесь был обычай.

Косте стало дурно уже после пятого захода. Поняв, что аборигенов, имевших к алкоголю наследственную невосприимчивость, перепить невозможно, он попросился на свежий воздух. Завклубом и фельдшерица под руки вывели его из сельсовета и уложили спать на сеновале, рядом с уже давно сломавшимся председателем избирательной комиссии.

Проснулся Костя где-то около полудня, когда голосование уже шло полным ходом. Остервенело лаяли собаки, весело стучал дизель-генератор, со стороны клуба доносилась бравурная музыка. Слегка ополоснувшись холодной водой и наскоро опохмелившись, он приступил к охране общественного порядка.

Очень скоро его надежды на то, что сопутствующие выборам культурные мероприятия пройдут без сучка и задоринки, развеялись в прах. Коренные жители в силу своего преклонного возраста особых хлопот не доставляли, сохраняя рассудительность и степенность даже в пьяном виде, зато начало вовсю куролесить молодое поколение, по случаю выходного дня нагрянувшее из города.

Неблагодарные наследники, по полной программе прошедшие школу заводских общаг, а то и университеты исправительных лагерей, плевать хотели на авторитет отцов и дедов. Власть и закон, представленные в лице Кости Жмуркина, они вообще ни в грош не ставили. Дикие пляски под радиолу вскоре перешли в потасовку. Пока Костя пытался криком унять это безобразие, какой-то мазурик, похитив со стола избирательного участка пачку чистых бюллетеней, бросился наутек.

Преследуя преступника, Костя потерял фуражку и в отчаянии уже хотел было применить оружие, но на помощь ему неожиданно пришел древний дед, ковылявший навстречу. Вняв тревожным воплям милиционера, он врезал шустрому жигану бутылкой по башке.

Ни дурная башка, ни бутылка, полная самогона, при этом не пострадали, однако злоумышленник сбился с шага и был немедленно задержан. К счастью, драгоценные бумажки остались целехонькими, только слегка помялись.

Предупреждения дежурного относительно возможных провокаций начали сбываться, особенно, когда к Косте вдруг стала ластиться девушка – шизофреничка.

Кое-как отшив ее, он занялся поисками фуражки. Поиски закончились успехом, хотя и частичным. Какой-то охальник успел справить в фуражку большую нужду. Косте не осталось ничего другого, как забросить оскверненный головной убор подальше в кусты.

Разрешив одну проблему, пришлось немедленно браться за другую – приезжий мордоворот, приревновавший свою жену к председателю избирательной комиссии, собирался нанести ему такие увечья, после которых даже племенной жеребец перестает реагировать на кобыл.

Затем беды посыпались, как из дырявого мешка. Заглох дизель-генератор, загорелась передвижная киноустановка, в окно избирательного участка засветили булыжником, пьяный тракторист опрокинул свой «Беларусь» с моста в реку, исчез полинявший государственный флаг, еще недавно развевавшийся над сельсоветом.

Все это происходило на фоне затяжной вялотекущей драки, в которую вскоре ввязались даже женщины. Костя с ужасом представлял себе, какие кары обрушатся на него, если нечто подобное происходит сейчас и в Хорьках.

Такой бедлам продолжался до десяти часов вечера, вплоть до официального окончания выборов. Запершись изнутри, комиссия принялась подсчитывать голоса. На столах опять появились сушки, кисель и самогонка.

Довольно скоро выяснилось, что среди массы честных граждан нашлись все же выродки, проголосовавшие против кандидатов блока коммунистов и беспартийных или же оставившие на бюллетенях нецензурные надписи. Председатель сельсовета без труда вычислил как вредителей, так и отказчиков.

– У-у, морды полицейские! Устрою я им веселую жизнь! – пообещал он. – Узнают они светлое будущее, моль барачная!

Оказалось, что председатель тоже сидел в свое время, однако не за измену родине, а за чрезмерное усердие в деле охраны социалистической собственности – подстрелил порубщика, задумавшего подремонтировать свою хату казенным лесом.

Неиспользованные бюллетени члены комиссии заполнили собственноручно, доведя процент проголосовавших за до положенных девяноста девяти и восьми десятых процента. Затем вся документация была помещена в специальный пакет и запечатана сургучом.

Пьянка продолжилась с новой силой, однако главврач Недорека и Костя Жмуркин, которым пора было возвращаться в район, смогли поучаствовать только в первой ее фазе.

Машину должен был вести лесхозовский водитель, ради такого случая целые сутки просидевший под домашним арестом. За вынужденное воздержание ему были обещаны три отгула и четверть самогона. Наверное, сейчас это был единственный трезвый человек на всю округу.

В последний момент на заднее сиденье влезла девушка-шизофреничка, и ее пришлось за ноги вытаскивать наружу. Как отметил про себя Костя, ее ноги, в отличие от мозгов, были в полном ажуре.

Ехать решили более короткой и менее разбитой дорогой через деревню Хорьки. Главврачу было любопытно глянуть, как обстоят дела на соседнем избирательном участке. Костиным мнением он даже не поинтересовался.

А дела у соседей, похоже, обстояли совсем неплохо. В отличие от Петуховщины, Хорьки сияли, словно лагерная зона, в которой администрация проводит повальный шмон. Из распахнутых настежь окон местного сельсовета доносились звуки гармошки и топот пляски.

– Зайдем, – сказал главврач, у которого, похоже, пересохло в горле. Расслышав в общем гомоне молодые женские голоса, он задумчиво добавил: – Что-то давно я не проводил полный гинекологический осмотр.

Костя, сжимавший под мышкой засургученный пакет и оттого ощущавший свою необыкновенную значимость, неосмотрительно согласился на это предложение.

Стол, накрытый для избирательной комиссии в Хорьках, разительно отличался от своего собрата в Петуховщине. Даже жареный молочный поросенок на нем присутствовал, правда, в достаточно растерзанном виде. Что уж говорить о всяких других разносолах!

Ядреные девки, визжа в такт переливам гармошки, высоко задирали ноги. За порядком надзирали крепкие и почти трезвые парни с повязками дружинников на рукавах. Во всех ощущались организаторские способности, непререкаемый авторитет и цепкая хватка прокурора.

Сам он сидел во главе стола за бутылкой коньяка (единственной здесь) и закусывал маринованными грибочками, которые подкладывала ему местная бухгалтерша, дама такая холеная и гладкая, что при виде ее Недорека и Жмуркин невольно облизнулись.

О внешности прокурора сказать можно было только одно – его предком по отцовской линии был Малюта Скуратов, а по материнской – Салтычиха (или наоборот, что принципиального значения не имело).

Заметив вошедших, он кивком головы милостиво подозвал их к себе. Бухгалтерша оставила в покое грибочки и налила три стопки коньяку.

– Как дела? – процедил прокурор сквозь зубы.

– Закончили, – сообщил главврач. – У нас выборщики уже к двум часам проголосовали.

– А у нас к двенадцати, – похвастался прокурор. – И каков же процент?

– Девяносто девять и восемь десятых.

– А у нас девяносто девять и девяносто пять сотых… Ладно, пейте, – сделал он рукой барский жест, словно бы угощал коньяком не государственных служащих, а каких-нибудь кучеров.

Главврач не заставил себя упрашивать дважды, а вот Костя заартачился.

– Не имею права, – сообщил он заплетающимся языком. – Поскольку нахожусь при исполнении служебных обязанностей…

– Пей, я приказываю! – повысил голос прокурор.

Костя в уме прикинул, обязан ли он, инспектор областного Управления милиции, выполнять распоряжения районного прокурора. Получалось, что не обязан. В то же время и раздувать конфликт не хотелось. Прокурор всегда найдет чем досадить милиционеру.

– Воля ваша. – Костя опрокинул стопку, которая после двухсотграммового стакана в руке почти не ощущалась. Коньяк был куда отвратительнее той самогонки, которую ему довелось пить в Петуховщине.

– Давай еще. Дуплись. – На этот раз прокурор наполнил стопку собственноручно.

– Не могу, – опять уперся Костя. – Служебные обязанности… Возможны провокации… Вот, велено стеречь как зеницу ока… – Он продемонстрировал свое засургученное сокровище.

– Значит, заодно и наши бумаги постережешь. – Прокурор залез рукой под широкую задницу бухгалтерши и извлек оттуда на свет божий точно такой же казенный пакет, только с другим номером. – А пока пей. Чтоб потом неповадно было доносы строчить. Дескать, прокурор района организовал массовую пьянку. Если пил с нами, значит, и сам замаран. Больше всех на орехи получишь.

Сраженный такой логикой, Костя живо переправил в свое нутро новую порцию коньяка. К сожалению, она оказалась тем самым детонатором, который привел в действие взрывную энергию самогона, к этому времени уже начавшую постепенно улетучиваться.

Тут же радиола грянула что-то разухабистое. Главврач кинулся в пляс вместе с бухгалтершей. Прокурор пригласил какую-то жеманную девицу в очках. Костя, держа в каждой руке по драгоценному пакету, вытанцовывал свой любимый твист…

Очнулся он уже при свете. Они куда-то ехали. За рулем «газика» сидел прокурор. На заднем сиденье пыхтел главврач, пытаясь провести полный гинекологический осмотр бухгалтерши. Дело пока, правда, ограничивалось верхней частью тела. Освобожденные от кофточки и лифчика груди бухгалтерши мотались из стороны в сторону как маятники. Женщина с такими грудями должна была жить в городе Майами, штат Флорида, а не в деревне Хорьки Волотовского района.

– Где мы? – озираясь по сторонам, слабо пробормотал Костя.

– Подъезжаем к райцентру, – ответил прокурор. Глаза у него были совершенно стеклянные, но руль он держал уверенно.

– Какой сегодня день?

– Понедельник, слава богу.

– Это уже рассвет?

– А ты что – слепой?

– У меня командировка кончается в понедельник… На рассвете…

– Бюллетени сдадим, тогда и закончится твоя командировка.

– А где они – бюллетени? – Костя пошарил вокруг себя.

– Как где? – прокурор сразу сбросил газ. – Они же у тебя были!

– Были, – согласился Костя, проверяя карманы. – Помню… А теперь нет…

– Ах ты, сыч болотный! Ах ты, злыдень! – гадюкой зашипел прокурор. – Да я тебя на всю жизнь в тайгу загоню! Сосну будешь пилить и баланы грузить! Сгною! Молись, чтобы бюллетени не пропали!

Проклятые бюллетени, конечно же, нашлись. Только не в здании сельсовета, где еще вовсю бушевало веселье, а в планшете Жмуркина, который по недосмотру завалился под переднее сиденье «газика».

В управление он явился на рассвете, правда, не в понедельник, а во вторник, за что и получил очередного строгача.

С тех пор на коньяк Костя даже смотреть не мог.

Глава 11 По Руси

Не счесть способов, которыми можно унизить подневольного человека. За годы службы Костя усвоил это истину крепко-накрепко. Мало тебе позорной женитьбы? Мало постылой работы? Ну тогда съезди подучись немного! Хватани лиха на чужой сторонке! Такова была очередная каверза, которую Быкодеров устроил Жмуркину. И как всегда, все у него было законно, все шито-крыто.

Раз в пять-шесть лет каждый сотрудник милиции, носивший офицерское звание, обязан был проходить переподготовку в специальном учебном центре, которых по стране имелось предостаточно. Вот только дураков, согласных несколько месяцев корпеть за партой да еще вести казарменный образ жизни, было мало. Все, кто мог, любыми путями отлынивали от этого дела. В ход шли и фиктивные справки о болезнях ближайших родственников, и ходатайства непосредственных начальников, и связи в высших сферах, и банальные взятки.

Только Костя не мог рассчитывать ни на какие послабления. Его участь была предрешена раз и навсегда. Если бы, к примеру, в управление поступила разнарядка на кастрирование одного штатного сотрудника, им, несомненно, оказался бы лейтенант Жмуркин.

Надо думать, Быкодеров долго ломал голову, выбирая для Кости самый паршивый вариант. Ведь тот же мог угодить летом в город Измаил или весной – в узбекскую Дурмень, место тоже почти курортное. Да и порядки в разных учебных центрах были разные. Где-то режим был почти санаторный, а где-то почти тюремный.

Короче, жребий Косте выпал печальный. Название города, в который ему предстояло отправиться, он слышал впервые. Как вскоре выяснилось, сей населенный пункт являлся столицей автономной республики, расположенной в самой российской глубинке. Больше всего эта республика была известна своими лагерями. На каждого вольного жителя там приходилось чуть ли не по двое заключенных, а потому, наверное, и нравы в обществе царили соответствующие.

Да и время для поездки Быкодеров подгадал самое гадкое – с сентября по ноябрь, когда в тех краях уже царит поздняя осень с неизбежной грязью, дождями и холодами.

Никаких командировочных для слушателей курсов не полагалось. Хватит того, что им предоставляли крышу над головой и бесплатную кормежку. Килька, естественно, не выделила отъезжающему мужу ни копейки. В путь-дорожку Костя отправился, имея на руках проездные документы да десять рублей денег, взятых по такому случаю из отцовской пенсии.

В родном городе стояла теплынь, ветви яблонь обламывались от небывалого урожая, в окрестных лесах было полно грибов. Поэтому Костя был экипирован легко – в летние ботинки, фуражечку и плащ.

Примерно такая же погода держалась до Москвы, но по мере приближения к Уральскому хребту небо все чаще стало заволакиваться тучами, из которых иногда и снежок сеял.

Ехал Костя в купейном вагоне и никаких тягот или лишений не испытывал. Ну какой попутчик не предложит милиционеру выпить и закусить вместе с ним?

Столица лагерного края своим видом весьма удивила Костю. Ему, выросшему на западной границе, где города и веси уничтожались и восстанавливались с завидной регулярностью, такого видеть еще не приходилось.

Город четко делился на три части. Центр состоял из сравнительно новых помпезных зданий, в которых размещались органы власти, всякие влиятельные конторы, театры, музеи и универсальные магазины. Серединная часть, кольцом окружавшая центр, была застроена добротными купеческими особняками, где нашли себе приют магазины поплоше и конторы пожиже. Окраина представляла собой скопление кособоких бревенчатых изб, почерневших от времени. Возле них чаще всего даже палисадников не было. Здесь печки топили дровами, а воду черпали из колодцев.

Асфальтом был покрыт только центральный проспект, а все выходящие на него боковые улицы имели вид оврагов, прорытых в черноземе бурными потоками. По таким улицам, наверное, можно было ездить только на тракторах.

Местная милиция из предметов форменной одежды носила только кителя и фуражки. Нижняя часть их гардероба чаще всего состояла из спортивных брюк и литых резиновых сапог.

Здание, в котором размещался учебный центр, находилось на ремонте (который, судя по всему, длился уже не первый год). Тем не менее слушателей встречали с распростертыми объятиями. Первым делом каждому из них вручали скатанный в трубку матрас и предлагали самому подыскать подходящее пристанище.

Скитаясь по коридорам, усыпанным битым кирпичом, и по спальням, заляпанным известкой, Костя попутно знакомился с такими же, как и он сам, бедолагами, прибывшими сюда со всех концов нашей необъятной родины.

Был здесь азербайджанец Ахмед, которому не дали догулять собственную свадьбу. («Как же они, гады, посмели?» – удивился Костя. «Нет на них закона! На пятый день забрали», – печально сообщил Ахмед. «Сколько же у вас свадьба длится?» – еще больше удивился Костя. «Месяц, как и положено», – объяснил несчастный молодожен.)

Был каракалпак Рамазан, еще не старый человек, у которого дома осталось одиннадцать детей. Он честно признался, что каждый день брал по рублю с каждого базарного торговца, но две трети выручки передавал начальнику. За что же тот так безжалостно обошелся с ним? Наверное, кто-то другой пообещал начальнику платить больше.

Был эстонец Аугуст, наверное, самый счастливый из слушателей. Форму он не носил, козыряя справкой из хозо о том, что вещевым довольствием не обеспечен в связи с отсутствием на складе требуемого размера. Роста в Аугусто было два метра три сантиметра. Будь он русским – обязательно получил бы кличку Дядя Степа. Однако эстонцы поэта Михалкова не читали. Бескультурье, ничего не скажешь.

Кроме того, здесь были молдаване, грузины, украинцы, туркмены, буряты и уроженцы почти всех городов России. Был даже один уйгур, гордый и заносчивый малый, отказывавшийся ехать на переподготовку до тех пор, пока бухгалтерия не выдала ему на дорогу двести рублей.

Слушатели селились землячествами. Прибалты – отдельно, азиаты – отдельно, кавказцы – отдельно. Армяне все же были милей грузинам, чем хохлы или кацапы.

Свой выбор Костя остановил на почти пустой спальне, расположенной в самом конце коридора. В ней стояли деревянные подмостки и бочки с водоэмульсионной краской, зато все стекла в окнах были целы, а двери плотно закрывались. Из подсобки он приволок ржавую панцирную койку и фанерную тумбочку, внутри которой крупными буквами было написано «Зина живет по адресу: ул. Кузнечная, д.5».

К концу дня к нему присоединились еще несколько человек, в том числе бывший инспектор ГАИ из города Грозного Василь Васильевич Преснов, личность весьма колоритная. Себя он считал терским казаком, хотя внешностью больше напоминал тибетского йети. Когда соседи по комнате ради знакомства стали сбрасываться по рублю, он, кинув в общий котел пятерку, заявил: «А мне шампанского».

Неся службу среди чеченцев и совместно с чеченцами, он всех их презрительно называл «зверями», на чем однажды и погорел. Остановив легковушку, за рулем которой сидел типичный представитель коренного населения, Василь Васильевич вполне добродушно сказал: «Предъяви права, зверь», на что тот возмущенно ответил: «Я нэ звэр! Я пэрвый сэкретарь райкома партыи!» На беду Василия Васильевича, это оказалось правдой.

Вечер и добрая часть ночи прошли в веселом застолье, а утром начались суровые будни. На весь корпус функционировал только один умывальник с пятью кранами, а туалет вообще был забит досками крест-накрест.

Поскольку собственная столовая по причине все того же ремонта бездействовала, слушателей строем повели в городское кафе, до которого было не меньше километра.

Шли по проспекту, под замечания горожан типа: «Опять к нам этих тунеядцев со всего света пригнали!» Жирная грязь, натасканная из боковых улиц, покрывала асфальт толстым слоем, и при каждом шаге Костя ощущал, как ее брызги долетают ему чуть ли не до затылка.

Кафе носило весьма символическое название «Дружба» и снаружи выглядело как кавалерийский манеж. (Изнутри, к слову говоря, оно выглядело в том же духе, только пол был не из опилок, а из керамической плитки.)

Надо полагать, что для местного общепита договор с учебным центром был величайшим благом, позволяющим безо всякого труда выполнить финансовый план.

Слушатели – люди дисциплинированные. Это вам не привереды, которые заявились в кафе, сжимая в кулаке свои кровные семьдесят копеек. Эти все сожрут, благо деньги уплачены вперед. Так почему бы им не скормить неликвиды, давно загромождавшие склады и подвалы? Соленые огурчики отмыть от плесени; в мясо, сто раз замороженное и размороженное, добавить побольше чеснока и перчика; прогорклую муку лишний раз просеять; рыбу проветрить; давно подлежащие списанию сухофрукты – перебрать.

Материализованный результат этих умозаключений и был представлен на дегустацию слушателям. Комья манной каши выглядели словно застывшие плевки верблюда-драмодера. Котлеты с гарниром из перловки могли убить аппетит даже у знаменитого обжоры ефрейтора Балоуна. Компот походил на подкрашенную марганцовкой водопроводную воду. Кроме того, порции были просто мизерными. Можно было подумать, что здесь собираются кормить не матерых мужиков, а младшую группу детсада.

Костя, в армии привыкший и не к такому, покорно принялся за еду. Его примеру последовали почти все славяне, за исключением только язвенников. Прибалты, априорно не ожидавшие от советской власти ничего хорошего, тоже вели себя сдержанно. Возмутились одни только кавказцы, тут им надо отдать должное.

Манная каша полетела на пол, котлеты – в официантов. На шум примчался директор кафе. Спустя четверть часа по вызову прибыл начальник учебного центра – честный, но чересчур зажившийся на этом свете, сентиментальный от старости полковник. Последним членом триумвирата стала заведующая производством, чей здоровый цвет лица сразу наводил мысль о преимуществах домашнего питания.

Слушателей, в особенности кавказцев и горячо их поддержавших хохлов, кое-как успокоили. Затем стали изучать калькуляцию. Сразу выяснилось, что в «продуктах вложения» имеет место пересортица, а технология приготовления нарушена по вине неопытных поваров, недавно закончивших кулинарное училище. А вот недостаточная величина порций связана с тем, что еще не на всех слушателей поступили продовольственные аттестаты. Поэтому семьдесят порций приходится делить на сто человек.

Поправить все эти недостатки было обещано в самое ближайшее время. И действительно, дней через пять, когда слушатели уничтожили все залежавшиеся съестные припасы, кормежка слегка улучшилась. Однако кавказцы в кафе «Дружба» больше не показывались. Продукты они приобретали на рынке за собственные деньги, а еду готовили в комнатах, игнорируя все возражения коменданта.

Косте приятно было иногда вдохнуть вечерком аромат шашлыка и запах хванчкары.

Глава 12 Будни и праздники

Коренное население республики приходилось ближайшей родней тем племенам, которые в русских летописях называются «чудью белоглазой». Между собой они делились на три обособленных народа – шокчи, мокчи и мерзь. Почему-то их языки сильно разнились между собой. Соответственно центральная республиканская газета издавалась в трех вариантах – «Шокча Правда», «Мокча Правда» и «Мерзя Правда». Шрифт везде был русский, но ни единого слова, кроме пресловутой «Правды», Костя разобрать не мог, как ни старался.

От смешения аборигенов с лихими людьми (которых начали ссылать сюда еще в допетровские времена), а впоследствии и с зэками образовался довольно симпатичный и дружелюбный народ. Курсантов, в отличие от своей собственной милиции, они уважали и жалели. Входили, так сказать, в положение. Если какой-нибудь подвыпивший курсант засыпал вдруг прямо в канаве, его обязательно доставляли под родную крышу – когда волоком, а когда и на тачке. А уж отказать приезжему в ласке для местной девушки было просто позором.

В промтоварных магазинах было пустовато даже по отечественным меркам, зато мясные отделы гастрономов поражали своим изобилием.

– Ничего особенного, – объясняли такой феномен продавцы. – Неурожай у нас. Вот и забили в колхозах всю скотину, поскольку кормить нечем. А весной не будет ни мяса, ни молока.

Учение продвигалось туго. То не хватало преподавателей, то учебных пособий, а иногда вообще объявляли аврал и всех слушателей бросали на разгрузку цемента или рытье траншеи под теплотрассу. Да и чему можно было учить Василь Васильевича, о милицейской службе знавшего больше, чем сам министр внутренних дел, или гиганта Аугуста, из трех русских слов понимавшего лишь одно.

Между тем гнилая осень с непривычной быстротой переходила в студеную зиму. Котельная грела еле-еле, и слушателям теперь приходилось спать одетыми. А тут еще кому-то из местных начальников пришла в голову мысль привлечь заезжую милицию к патрулированию города, ведь как-никак приближались славные октябрьские праздники, в преддверии которых нельзя было допустить ни одного чрезвычайного происшествия.

В первый же вечер Костя был направлен на дежурство в самый отдаленный и беспокойный район города – Гадиловку. Можно было подумать, что тень Быкодерова незримо витает где-то рядом, строя своему подопечному все новые и новые козни.

В условленном месте его поджидал местный участковый, одетый в полушубок и шапку-ушанку. Костя рядом с ним смотрелся как клоун – нос покраснел от мороза, фуражечка натянута глубоко на уши, ноги отбивают чечетку. Участкового это нисколько не удивило. К чудачествам иногородних курсантов тут давно привыкли.

Они познакомились.

– Ты откуда будешь? – поинтересовался участковый сиплым голосом.

Костя, прикрывая от стужи лицо ладонью, назвал место своей службы.

– Это где-то на Украине? – немного подумав, переспросил участковый.

Косте стало так обидно за свой родной город, в разные времена принадлежавший и литовцам, и полякам, и немцам, но уж украинцам-то – никогда, что он забыл про мороз и принялся горячо рассказывать о героическом прошлом своего народа.

Участковый слушал Костю вполуха – под его полушубком пищала и что-то невнятно бормотала радиостанция. Ночное небо было черным, но одна его половинка выглядела еще чернее, и с той стороны дул пронизывающий ветер. Несмотря на довольно раннее время, светились лишь редкие окна. На улицах не было даже собак.

Костя, запал которого уже угас, заметил, что патрулировать в такое время то же самое, что сажать морковку на Северном полюсе. Результат однозначный. Участковый на это ответил, что сегодня на некоторых заводах давали аванс, а потому возможны всякие сюрпризы.

И он оказался прав. Уже довольно скоро они набрели на первый такой сюрприз. Это был засыпанный снежной крупой человек, лежавший поперек тротуара. При одной мысли о том, как может отразиться такая безалаберность на здоровье, Костю даже передернуло.

Участковый, особо не утруждая себя, пнул лежащего человека ногой и спросил:

– Чего разлегся, как у тещи на печи?

– Да пошел ты, морда ослиная, – не раскрывая глаз, внятно отозвался лежебока.

– Я-то пойду. А ты почему не идешь?

– Протрезвею – пойду. Мне жена запретила домой пьяным являться.

– Дело хозяйское. – Участковый как ни в чем не бывало двинулся дальше, а Костя вприпрыжку устремился за ним.

Примерно за час они обошли весь участок. Костя замерз так, что уже перестал ощущать некоторые участки своего тела. С ушами и кончиком носа он распрощался бы безо всякого сожаления, но вот мужского достоинства было жалко… Ведь могло оно еще и пригодиться когда-нибудь.

Особенно доставалось ногам. Подошвы ботинок были такие тонкие, что Косте казалось, будто бы он идет по мерзлой земле босиком.

Любителей поваляться в такую погоду на улице больше не обнаружилось, но в одном из переулков к участковому подбежала женщина, закутанная в шаль, и что-то шепнула ему на ухо.

– Ладно, – с обычной своей невозмутимостью сказал участковый. – Посмотрим.

Женщина провела их в ближайший дом, обставленный так, словно на дворе еще стояла первая половина нашего века. Такого примуса, таких жестяных корыт, таких горшков и такого убожества Костя не видел с самого детства. А уж о кислом зловонии, запечных тараканах и помойных ведрах даже говорить было нечего.

Впрочем, окончательно околевшему Косте даже этот хлев показался раем.

Пока Костя осваивался на кухне, участковый вместе с женщиной, оказавшейся хозяйкой дома, прошел в соседнюю комнату, из которой раздавался густой храп.

– Где выключатель? – спросил участковый.

– Не горит свет, – ответила хозяйка. – Разбил лампочку, окаянный. Забирайте его к едреной матери. Каждый день пьяный.

– А что он пьет, если нигде не работает?

– Сейчас покажу.

Звякнули пустые бутылки, и хозяйка вместе с участковым вернулась на кухню. В руке она несла довольно симпатичный флакон с какой-то синеватой жидкостью.

– «Средство для ращения волос „Цит“, – сильно прищурившись, прочитал участковый. – Производство Гэдээр». Ну и что?

– А то! – объяснила хозяйка. – Стоит копейки, а градусов больше, чем в вине.

Действительно, в правом нижнем углу этикетки имелась надпись «Алк 25°».

– Хитрая штука, – покачал головой участковый. – Сами немцы ее, поди, не пьют. Нас травят… Ладно, заберем мы твоего супруга. Ты пока паспорт его поищи.

Хозяйка опять ушла в темную комнату, а участковый стал по рации вызывать машину медвытрезвителя. Когда это ему в конце концов удалось, он снял шапку, растер по своей лысеющей голове несколько пригоршней загадочного средства и стал дожидаться, когда его волосы пойдут в рост.

Костю к этому времени так разморило, что он стал задремывать. Заснуть окончательно ему не давала колющая боль в начавших отходить ушах. Да тут еще на кухню ввалились деловито-бесцеремонные хлопцы из медвытрезвителя.

Первым делом они принялись попрекать участкового:

– Ты эту моду брось, каждый день нас в Гадиловку вызывать! Знаешь какой лимит бензина на сутки? А если не знаешь, так лучше молчи! Кого забирать? И учти, больше мы к тебе сегодня не поедем! Сам как-нибудь выкручивайся.

– Клиент в соседней комнате, – спокойно ответил участковый (нервы у него были – позавидовать можно!), – жена его одевает. Заодно и курсанта с собой прихватите. А то еще околеет с непривычки. Парень с Украины, нежный. К нашим холодам непривычный.

«Вот же гад, – вяло подумал Костя. – Так и не дошло до него, откуда я родом. Обидно, понимаешь…»

Накануне праздника для курсантов было организовано посещение центральной городской бани. Ради такого случая в тот день она открылась на час раньше обычного, в семь утра. До восьми часов велено было посторонних граждан на помывку не пускать.

Для большего простора дверь между женским и мужским отделением открыли, однако на чужую территорию решились перейти немногие. Самым смелым оказался Василь Васильевич Преснов, за долгие годы службы в Чечено-Ингушетии соскучившийся по настоящей русской бане. Пока в мужской парилке происходило столпотворение, он в гордом одиночестве обмахивался веником в женской.

Как и было заранее условлено, в восемь часов все слушатели перешли на мужскую половину и дверь между отделениями закрыли. Про Василь Васильевича, разомлевшего в парилке, просто забыли. Часов при себе он, естественно, не имел.

Уже была дана команда на окончание помывки, когда за стеной вдруг раздался дикий визг и грохот шаек. Дверь, традиционно запиравшаяся с женской стороны, распахнулась, и на пороге возник Василь Васильевич, красный не столько от пара, сколько от смущения. Две голые бабы – сисястые и пузатые – грубо толкали ветерана милиции в спину, а одна напоследок даже поддала ему ногой под зад.

– Вот курвы, – сказал Василь Васильевич беззлобно. – Нет чтобы спокойно поговорить, сразу хай подняли. Нужны они мне…

Впрочем, некоторые признаки (неоспоримые у голого человека) свидетельствовали как раз обратное – попадись сейчас Василь Васильевичу непритязательная женщина, просто так она бы от него не ушла…

Глава 13 Бабье царство

На следующий день слушатели участвовали в праздничном параде (опять Костя продрог, как бездомный цуцик), кушали праздничный обед (ну какой может быть праздник без водки?), присутствовали на праздничном концерте (который сами же и подготовили), а к вечеру были поощрены поголовным увольнением из расположения центра. Мало кто воспользовался этой сомнительной милостью. Ну куда, спрашивается, податься в чужом городе, темном и промерзшем?

Костю эта проблема волновала меньше всего. Во-первых, у него не было ни копейки денег. А во-вторых, его вместе с Василь Васильевичем Пресновым и эстонцем Аугустом назначили дневальными по корпусу. Дежурным формально считался заместитель начальника учебного центра по политико-воспитательной работе, но тот как сгинул сразу после концерта, так больше и не показывался.

Главной проблемой дневальных была не охрана здания от проникновения посторонних лиц и даже не повальная пьянка, охватившая слушателей, а электрический выключатель, установленный в туалете (который ради праздника открыли для посещения). Накануне кто-то вдребезги разбил его пластмассовый корпус, и сейчас любой ротозей мог схлопотать электрический удар.

Если бы слушатели находились в трезвом виде, то тут, конечно, и никакого страха не было бы. Но пьяный человек, заскочивший в туалет помочиться или поблевать, рано или поздно начинал машинально шарить по стенке. Лозунг «Уходя, гасите свет» успел засесть у милиционеров в подсознании. И азербайджанец Ахмед, и хохол Листратенко, и даже армянин Геворкян уже получили по рукам, причем с последним даже случился глубокий обморок.

Вот и пришлось Косте и Василь Васильевичу попеременно охранять злополучный выключатель (Аугуст к тому времени надрался до положения риз, чего от него никто не ожидал).

Была как раз очередь Кости. Служба у него была поставлена четко. Дождавшись, когда очередной ханурик справит нужду, он бесцеремонно хватал его за шиворот и выставлял за порог, не позволяя даже прикоснуться к выключателю, а вернее – к торчащим из его нутра голым проводам.

Внезапно в коридоре раздался странный, никогда здесь не слышанный звук – цок-цок-цок. Так могли стучать только женские каблучки.

Костя похолодел. Женщина? Здесь? Среди пустившихся в разгул пьяных мужиков? Откуда она взялась? Ведь он недавно собственноручно запер входную дверь! Может, это какая-нибудь слуховая галлюцинация?

Дабы выяснить истину, он выглянул в коридор. Прямо на него действительно двигалась женщина – не сказать что молодая, не сказать что очень симпатичная, но тем не менее не мираж и не призрак, а существо из плоти и крови.

По казарме (а как еще можно было назвать это место?) она двигалась уверенно, как по собственной квартире, и еще издали улыбалась Косте.

– Добрый вечер! – произнесла женщина слегка прокуренным голосом. – С праздничком вас!

– Да как вы посмели?! – Костя едва не задохнулся от праведного возмущения. – Сюда посторонним нельзя!

– Какая же я посторонняя? – продолжая кокетливо улыбаться, возразила женщина. – Живу по соседству. И сюда на все праздники заглядываю. Меня ваше начальство знает. Можете у кого угодно про Зину спросить. Только хорошее услышите.

– Ах, Зина! – Костя припомнил загадочную надпись, до сих пор сохранившуюся на стенке его тумбочки. – Так это вы, значит, проживаете в доме номер пять по улице Кузнечной?

– Вот именно! – обрадовалась женщина. – И как вы только догадались?

– Догадаться несложно, – незаметно для себя перешел Костя на светский тон. – И что же вы там куете… на своей Кузнечной?

– Счастье кую, мальчики, счастье! Да только в нашей кузне без хороших молотобойцев не обойтись. – Зина подмигнула Косте. – За этим я и пришла. Вы не сомневайтесь, у меня все имеется. И выпивка, и закуска.

– Где же я вам этих молотобойцев найду? – Костя напустил на себя наивный вид.

– Зачем искать? Вы и сами вполне сгодитесь. – Предупреждая брезгливую гримасу, готовую вот-вот появиться на Костином лице (Зина годилась ему если не в матери, то уж в тетки – точно), она добавила: – Я ведь не одна. Гляньте в окошко.

Любопытства ради Костя выглянул наружу. Прямо напротив окна, под фонарем, околачивались две довольно симпатичные киски. Заметив, что на них обратили внимание, они дружно послали Косте воздушные поцелуи.

«А почему бы и нет? – подумал он. – Килька, надо полагать, в эту пору не штопкой носков занимается. Разве я не человек? Почему бы и не расслабиться в приятном обществе? Тем более если выпивка и закуска имеется. Помянем, как говорится, наших дедов, обеспечивших наше счастье и процветание».

Однако чувство долга окончательно еще не покинуло Костю.

– Есть тут одна проблема, – замялся он. – В туалете выключатель разбили. Боюсь, как бы не угробился кто-нибудь по пьянке.

– Да его же по пять раз на год разбивают! – продемонстрировала Зина свою компетентность. – На Новый год, на Восьмое марта, на Первое мая, на октябрьские праздники и на День милиции. Тут ведь все самбисты! Один ногой свет включает, другой локтем. Только это дело поправимое… У вас расческа есть?

– Где-то была… нате…

Заполучив пластмассовую расческу, Зина ловко закрепила ее в корпусе выключателя. Теперь доступ к проводам был закрыт. Косте даже стало стыдно за собственную недогадливость.

– Не знаю даже, как и благодарить… – промямлил он.

– А я вас научу, – лукаво ухмыльнулась Зина. – Подберите мне кавалера по возрасту.

Отказать столь добросердечной женщине было бы нетактично, и Костя, задумавшись на секунду, выпалил:

– Сейчас сделаем.

Растолкав отдыхавшего перед сменой Василь Васильевича, он кратко, но доходчиво объяснил ему суть поступивших предложений. Реакция на это могла последовать какая угодно, к чему Костя уже внутренне подготовился, однако, как оказалось, несмотря на возраст, угли страсти еще тлели в казацкой душе. Да и долгая служба на Кавказе кое к чему обязывала. Джигит – он и на смертном одре джигит.

– Пошли, – сказал Василь Васильевич, натягивая сапоги. – А эта сучья контора пусть горит синим пламенем! Тьфу на нее…

Кисок звали Глаша и Маша, но, которая из них кто, Костя забыл уже через пять минут. Девушки были похожи друг на друга, как родные сестры, только одна была покрашена под блондинку, а другая – под брюнетку.

Всю дорогу до Кузнечной, пять, они весело щебетали, но иногда вдруг переходили между собой на какой-то тарабарский язык, не то шокчанский, не то мерзянский.

– Где больше двух, там говорят вслух, – наставительно произнес Василь Васильевич. – Официальным языком на ближайшие сутки объявляю русский. Великий и могучий, так сказать. Небось учили его в школе?

– Какая там школа! – ответила за подружек Зина. – Да они, непутевые, ее еще в пятом классе бросили. Дети улицы.

– Нехорошо, – огорчился Василь Васильевич. – Как бы вы круглыми дурами не выросли. В ваши годы нужно учиться, учиться и…

– И еще раз учиться! – хором подхватили подружки. – Да только поздно уже. Выросли мы. Даже в детской комнате милиции сняты с учета.

– Ну, учеты, они разные бывают, – туманно заметил Василь Васильевич.

– Не числимся! – дружно заявили Глаша и Маша. – Ни в кожно-венерическом, ни за тунеядство, ни за проституцию. Мы передовики производства. Работаем на атомном заводе.

– Где-где? – Тут уж и Костя удивился.

– Это так гидролизный завод называют, – пояснила всезнающая Зина. – Где спирт из опилок гонят. Его у нас сучком кличут. Зарплата хорошая, но условия – сами понимаете. Химическое производство… Вот девчонки слегка и не в себе. Вы на их чудачества внимания не обращайте. А если что – по шее, не стесняйтесь. Мы не москвички, по всяким мелочам не обижаемся. Меня покойный муж чем только не бивал.

– А что, простите, с ним случилось? – деликатно поинтересовался Василь Васильевич.

– Общее заболевание… в нашем городе мужчины долго не живут. – Похоже, что Зина не была настроена обсуждать эту тему.

– Люди говорят, что она его крысиным ядом опоила. – Девчонки успели уйти вперед, и непонятно было, которая из них сказала это.

– Ты порожняк-то не гони, – спокойно ответила Зина. – Некоторые, в погонах, и поверить могут…

– А вот и наша хавира. – Девчонки остановились перед высоким забором, за которым нельзя было ничего рассмотреть. – Блатхата.

– Вы, кобылы, выражайтесь прилично, – цыкнула на них Зина. – Машка, иди вперед. Посадишь кобеля на цепь.

– Которого? – деловито глянула на гостей беленькая девчонка.

Костя, оценивший ее незамысловатую шуточку, рассмеялся, а Василь Васильевич недовольно засопел.

В конце концов калитка, тяжелая, как ворота феодального замка, была открыта, злой косматый пес загнан в будку, и вся компания ввалилась в дом – типичную крестьянскую избу, правда, изнутри убранную и обставленную с мещанскими претензиями.

Из кухни пахло пареным-жареным, а в зале был заранее накрыт праздничный стол, украшенный, кроме всего прочего, батареей разноцветных бутылок.

– У вас как заведено? – осведомилась Зина. – Сначала за стол, а танцы потом? Или наоборот?

– За стол. – Василь Васильевич, успевший похудеть на пустых щах и перловке, непроизвольно облизнулся. – Какие могут быть танцы на пустое брюхо.

– Нажравшись, тоже особо не попляшешь, – заметила черненькая девчонка, очевидно, Глаша. – Мы на своем атомном заводе полсмены пляшем, а полсмены в лежку лежим.

– Садитесь за стол, а я горячее принесу, – распорядилась Зина. – Пусть мужчины пока наливают.

– Что это, интересно, за сорта? – сказал Василь Васильевич, изучая бутылки, у которых отсутствовали не то что пробки, но и этикетки.

– Наши, местные, – ответила беленькая Маша. – Сучок на клюкве, сучок на зверобое, сучок на липовых почках. Ты какой больше любишь?

– Я вообще-то шампанское люблю… – От запаха местных настоек Василь Васильевича перекосило.

– Вот завтра шампанским и опохмелимся, – сказала черненькая Глаша. – Его у нас в кабаках с черного хода продают. С тройной наценкой…

В это время из кухни, таща на ухвате чугунный горшок, вернулась Зина. Горячее блюдо представляло собой натушенный вперемешку ливер – сердце, почки, легкие, сычуг, вымя, хвост. Оказывается, это было национальное мокчанское блюдо, подаваемое на заказ только в лучших городских ресторанах.

– Говядина-то свеженькая. С рынка небось? – накладывая себе лучшие куски, поинтересовался Василь Васильевич.

– С бойни, – ответила Зина. – Позавчера товарняк корову сшиб. А у меня кум на бойне работает. Вот и удружил свеженинки к празднику. Считай что задаром.

– Неплохо вы здесь живете. Выпивка задаром, закуска задаром. Верно говорят, что Октябрьская революция открыла в жизни рабочего человека новую эру, – позволил пошутить Костя.

Однако его слова приняли за чистую монету.

– Действительно, грех жаловаться, – сказала Зина. – Всего хватает. За это и выпьем!

Выпили. Поморщился один только Василь Васильевич, извративший свой вкус кавказскими коньяками и винами.

Дабы побыстрее поднять настроение и окончательно смести барьер неловкости, все еще существовавший между гостями и хозяевами, стали пить рюмка за рюмкой почти без перерыва. Выпили за хозяйку, за Глашу, за Машу и за каждого из гостей в отдельности. После этого Глаша положила свою руку на левое колено Косте, а Маша – на правое. Зина обняла заметно повеселевшего Василь Васильевича.

– За что я ценю наших российских баб, так это за самостоятельность, – закусывая холодцом, сказал он. – Буквально все на них держится. От профсоюзов до тяжелой промышленности. На Кавказе совсем не так. Там бабы никакого авторитета не имеют. Им даже за одним столом с мужчинами не позволено сидеть.

– А спят они как? – спросила Зина. – Вместе или порознь?

– Порознь, конечно. Баба по ихней вере – существо нечистое. Ее без необходимости лучше вообще не касаться. Бывал я в их старых саклях. Гляжу, а из потолка четыре крюка торчат. Зачем они, думаю. Может, люльку подвешивать? А потом мне добрые люди суть дела разъяснили. Оказывается, раньше к этим крюкам специальные кожаные петли крепились. Баба продевала туда свои руки и ноги, особым образом выворачивалась и висела в воздухе, как птичка-колибри. Мужик подходил к ней сзади и, не вынимая из зубов трубку, делал свое дело. Чтобы, значит, ни единой части своего тела, кроме детородного органа, не осквернить.

Непонятно было, врет Василь Васильевич или говорит правду, но его сообщение вызвало за столом оживленную дискуссию. Глаша даже не поленилась выйти на середину комнаты и попыталась принять позу, описанную гостем с Кавказа. При этом в ее туалете что-то лопнуло.

– Нет, – изрядно намучившись, сказала она в конце концов. – Это натуральная дискриминация. Феодальные пережитки какие-то. Да здравствует Великая Октябрьская революция, освободившая женщин Востока!

– Поддерживаю этот тост! – объявил Василь Васильевич, пытаясь вырваться из цепких объятий Зины.

Когда Глаша вернулась на прежнее место, Маша вовсю целовалась с Костей.

– Хватит, – сказала Глаша, направляя вилку в глаз подруги. – Сейчас моя очередь.

Пир продолжался. Следующим горячим блюдом были жаренные в сметане караси. Зина охотно объяснила, что они стали легкой добычей для всех желающих после того, как стеклозавод по недосмотру спустил в реку ртутные отходы. Никакой опасности для человека караси не представляют, это Зине гарантировала знакомая лаборантка санэпидемстанции, а кроме того, их уже отведала вчера одна знакомая старушка, не заработавшая даже поноса.

– Интересно, какой еще сюрприз вы нам приготовили. Наверное, барана, покончившего жизнь самоубийством, – пробормотал Костя, попеременно подставляя губы то Глаше, то Маше. В глазах девушек ему хотелось выглядеть записным остряком.

Однако Зина почему-то обиделась. У кого-то душа от алкоголя черствеет, а у кого-то, наоборот, становится чрезвычайно ранимой.

– Вы, молодой человек, насчет баранов-то поосторожней. Я всяких там охальников и не за такие слова кипятком окатывала…

Их стали мирить, и по этому поводу всем пришлось налить сучка, настоянного на дубовой коре. Потом выпили за дружбу между народами, опять за Октябрьскую революцию, затем за революцию Февральскую, за крейсер «Аврора», за броненосец «Потемкин» и даже за Кровавое воскресенье. При этом Василь Васильевич крикнул:

– Позор царскому провокатору попу Гапону!

К этому времени общество естественным путем созрело для танцев. Зина включила радиолу «Ригонда», лично ею спасенную при пожаре в клубе родной трикотажной фабрики. Обильная еда на резвости танцоров совсем не отразилась, а сучок, как ни странно, больше бил по голове, чем по ногам. Костя уже с трудом мог вспомнить обстоятельства своего появления здесь, однако двигался вполне прилично – и твист выкаблучивал, и в шейке трясся, и в летке-енке прыгал, и даже пытался выписывать замысловатые па в танго.

Танцы чередовались – быстрый, медленный, быстрый, медленный и так далее. По просьбе публики Василь Васильевич изобразил лезгинку. Когда Костя, сражавшийся на два фронта, выбивался из сил, Маша танцевала с Зиной, а гибкая и вертлявая Глаша, задрав юбку, выдавала канкан.

Вскоре Василь Васильевич и Зина куда-то исчезли. Третье горячее блюдо – свиные ножки с капустой – успело остыть, а количество опорожненных бутылок значительно превысило количество полных.

Опомнился Костя уже в постели, нагой, как праотец Адам. С одной стороны к нему прижималась горячая, как печка, Маша, а с другой – ледяная, как покойница, Глаша (наверное, только что навещавшая дворовый нужник). В соседней комнате равномерно трещали пружины матраса и голос Зины настойчиво требовал: «Еще, еще, еще!..»

В учебный центр наши герои вернулись только на исходе следующего дня. Их ожидал не только заместитель начальника по политико-воспитательной работе, сам получивший изрядную головомойку, но и инспектор здешнего угро. В городе уже был объявлен розыск бесследно пропавших дневальных.

Оправдываться смысла не имело – опухшие рожи и стойкий запах перегара говорили сами за себя. У Василь Васильевича из сапог предательски торчали портянки, а у Кости на ширинке отсутствовали пуговицы.

Обоих провинившихся решено было отчислить из учебного центра и, снабдив соответствующими характеристиками, отправить восвояси. Приговор был неоправданно строг. Только позже они узнали, что под утро казарму посетила инспекционная группа из местного Министерства внутренних дел, от всего увиденного впавшая в ужас.

До Москвы Костя и Василь Васильевич добирались вместе. Практически весь путь они провели в вагоне-ресторане. Поезд хоть и считался фирменным, но мокчанские национальные блюда повара готовить не умели, как их только Василь Васильевич ни упрашивал. Зато водка качеством мало чем отличалась от пресловутого сучка.

Прощаясь с Костей на Казанском вокзале, Василь Васильевич сказал:

– Не надо тужить. Время провели неплохо. Да и девахи попались сочные. Будем надеяться, что они нас не обманули.

– В каком смысле? – не понял Костя, в равной мере измученный и физически и духовно.

– В том смысле, что на учете в кожно-венерическом диспансере они не числятся, – объяснил ему товарищ по несчастью.

– А-а-а… – протянул Костя, еще с вечера ощущавший резкую боль во всем, что имело хоть какое-то отношение к орудию мужского блудодейства. – Беда только в том, что спал я не с картотекой, а с живыми людьми…

Глава 14 Пропавшая грамота

Во всем управлении не было второго человека, имевшего столь пышный букет взысканий, как Костя Жмуркин (и не только банальных выговоров, но и так называемых «служебных несоответствий», после которых чересчур ревностному служаке остается только застрелиться). Даже небезызвестный сержант Синицын, впоследствии разоблаченный как маньяк-убийца, душивший девочек-дошкольниц их же собственными колготками, до этого имел всего две нахлобучки и то по пустячному поводу – несоблюдение формы одежды.

Многие удивлялись, почему такого вахлака не гонят из органов в шею. Почему начальник управления генерал-майор Быкодеров проявляет к этому пигмею столь несвойственный ему либерализм? По этому поводу ходило немало слухов, в которых фигурировала и любвеобильная Килька, и какие-то сверхсекретные бумаги, хранящиеся в генеральском сейфе, и влияние неких всесильных спецслужб. Существовала даже совершенно абсурдная версия, утверждавшая, что уже много лет подряд Жмуркин с успехом заменяет Быкодерову не только Кильку, но и всех других женщин.

Истина же лежала на поверхности. Успешно преодолев массу служебных препон, затоптав большинство своих соперников и уже сидя на ползаднице в кресле министра, Быкодеров ни под каким соусом не мог расстаться со своим ненавистником. Они были повязаны между собой, как ночь и день, как топор и топорище, как поп и черт.

Чем больше страданий и унижений доставалось на долю Жмуркина, тем успешнее развивалась карьера Быкодерова, а одновременно укреплялись и позиции органов. Эпоха, впоследствии названная «застойно-застольной», близилась к закату, и кое-кто уже поговаривал, что престарелого кавалера девятого ордена Победы мог бы вполне заменить его свояк, в милицейских кругах известный под ласковым прозвищем Зятек.

Вот уж кого без всякого преувеличения можно было назвать баловнем судьбы! Такого стремительного продвижения по служебной лестнице отечественная история не знала со времен турка-брадобрея Кутайсова, буквально за пару лет заслужившего от Павла Первого все мыслимые и немыслимые звания, должности и титулы.

Благодаря одной лишь удачной женитьбе никому досель не известный ловелас, подвизавшийся на скромной должности в Политуправлении внутренних войск, чуть ли не в мгновение ока превратился во всесильного заместителя министра, депутата Верховного Совета, доктора юридических наук, члена ЦК и т. д. и т. п.

Как и любой нувориш, он ни в грош не ставил существующую элиту, хапал больше, чем мог проглотить, и плевать хотел на все законы, в том числе и на законы природы. О его смелых кадровых решениях, сомнительных связях, безоглядных загулах и загребущих лапах ходили легенды. Подчиненных он казнил и миловал, как восточный сатрап.

На руководящих должностях в МВД стали все чаще появляться люди его склада – аморальные деляги, циничные красавцы, пахнущие дорогим одеколоном и еще более дорогим коньяком. Руководство страны, на словах приверженное суровым догматам всеобщей уравниловки и пуританского большевизма, запаниковало. Трудно было бороться с настырной и беспринципной молодежью, втершейся в доверие к впавшему в старческий маразм генсеку. Да и силы были уже не те – мучил геморрой, заработанный на бесчисленных заседаниях Политбюро, отказывали почки, простуженные во время октябрьских бдений на Мавзолее, барахлили желудки, испорченные изысками спецкухни, с перебоями стучали сердца, безвозвратно отданные делу борьбы за освобождение рабочего класса, туманился рассудок, в котором отсталое собственническое подсознание боролось с передовым коммунистическим сознанием.

Трудно было даже представить себе, что случится со страной, если к власти придет поколение Зятька, лишенное пролетарских комплексов и марксистских рефлексий.

Абсолютно все: и политическая обстановка в мире, и настроение народных масс, и воля среднего звена партии, и даже само время – казалось, играло на руку Зятьку. И угораздило же его, себе на беду и на радость врагам, нарваться на Костю Жмуркина, до этого скромно прозябавшего в провинции и никаких личных чувств к заместителю союзного министра не питавшего. Коса, как говорится, нашла на камень. Гений удачи столкнулся с гением злонравной любви.

А дело было так. Зятек, до этого успешно шерстивший южные и юго-восточные регионы страны, на манер татаро-монгольского хана везде насаждая своих верных баскаков и принимая щедрые дары от местной знати, внезапно нанес молниеносный визит в родные края Кости Жмуркина.

Находясь почему-то не в лучшем расположении духа, он прямо в аэропорту устроил разнос встречавшим его официальным лицам, среди которых был генерал-майор Быкодеров, в качестве талисмана захвативший с собой безответного Костю.

Каждому начальнику приходилось поочередно отчитываться перед высокопоставленным гостем, на основании доносов, слухов и сплетен уже составившим свое собственное представление о положении дел в правоохранительных органах республики. Достаточно было двух-трех превратно истолкованных слов, чтобы полковники становились подполковниками, майоры – капитанами, а цветущие мужчины, на висках которых только-только начинала пробиваться седина, отправлялись на пенсию.

Досталось и Быкодерову. От полного морального уничтожения его спасло, наверное, только Костино присутствие да еще то обстоятельство, что присвоение и снятие генеральского звания являлось прерогативой исключительно местного Верховного Совета.

Вид Быкодерова, трясущегося от страха, бормочущего жалкие оправдания и лакейски заискивающего перед похмельным молодцем, в сыновья ему годящимся, не мог не вызвать у Кости чувства глубокого удовлетворения. Это было именно то, что Альберт Эйнштейн, правда, в совершенно ином контексте, называл «кратким мигом торжества».

Впрочем, довольно скоро Зятек сменил гнев если и не на милость, то хотя бы на относительную терпимость. Кадровые перестановки прекратились. Головомойки поутихли, руководящий состав МВД вздохнул с облегчением, словно баба, проводившая со двора взвод солдат-мародеров, неосмотрительно пущенных ею на постой.

Московский визитер между тем приступил к разрешению многочисленных проблем, накопившихся в республике, причем брался за дела, совершенно не соответствующие профилю его службы. (Видимо, имел на то какие-то особые полномочия от тестя.) Как человек современный, он отвергал кабинетные методы работы, предпочитая проводить заседания в саунах, охотничьих домиках и недоступных для простых смертных профилакториях с преимущественно женской обслугой.

Все местное начальство, не исключая, конечно, и Быкодерова, вертелось вокруг Зятька мелкими бесами. Нашлось занятие и для Жмуркина – охлаждать шампанское, прибирать в парилке, следить за температурой воды в бассейне, а главное, держать перед Быкодеровым щит своей ненависти.

Особенно долгим и бурным было заключительное мероприятие, в ходе которого один из референтов Зятька потерял папку с какими-то весьма важными бумагами. Хватились их только при посадке в самолет. Референт был немедленно разжалован и уволен, а провожающих – без разбора чинов и званий – послали на поиски пропавших бумаг. Вслед им летел многоэтажный мат, которого Зятек поднабрался за время службы во внутренних войсках, и обвинения в пособничестве вражеским разведкам.

Так уж получилось, что злополучную папку отыскал не кто иной, как Костя Жмуркин (опыт терять и находить у него, слава богу, имелся), ради этого переворошивший целую гору использованных березовых веников, уже вывезенных на ближайшую свалку.

Зятек, стоя на трапе готового к отлету авиалайнера, лично пожал Костину руку и с мягкой хрипотцой, свойственной всем отцам-командирам, произнес:

– А почему ты еще лейтенант? С сегодняшнего дня будешь капитаном. За исполнением прослежу лично, смотрите у меня! – погрозил он пальцем генералам и полковникам, сгрудившимся на летном поле.

Первым в ладоши захлопал Быкодеров, а затем его поддержали остальные коллеги. Впрочем, непонятно было, кого именно они приветствуют – новоявленного капитана или отбывающего восвояси заместителя министра. Не исключено также, что это была всего лишь истерическая реакция вконец задерганных людей, избавившихся, пусть и на время, от источника своих кошмаров.

Из аэропорта Костя возвращался как на крыльях. Отныне Зятек стал его кумиром. В экстазе внезапно вспыхнувшей любви он даже забыл про свой злочастный талант, чему в немалой степени способствовала початая бутылка заграничного виски, подаренная ему кем-то из отъезжающих (самим уже, наверное, в глотку не лезло).

Скорее всего именно в этот день и час над Зятьком стали сгущаться тучи, хотя грому было суждено грянуть чуть позже, в ноябре, как раз накануне Дня милиции, когда прямо в своей супружеской постели скоропостижно скончался самый верный из ленинцев, кроме всего прочего, известный также как защитник Малой земли, покоритель целины, инициатор возрождения и чемпион Книги рекордов Гиннесса по разделу «Почести, награды и знаки отличия».

Ох, не вовремя случилась эта беда! Не успел Зятек как следует подготовиться к ней. Еще бы годика два-три пожить под крылышком у тестя, поднабраться силенок, укрепить авторитет, упрочить связи, проводить в последний путь как можно больше недалеких и злобных старцев, почему-то мнящих себя умом, честью и совестью нашей эпохи.

А так он оказался в положении внезапно осиротевшего волчонка-сеголетка. Не успели окрепнуть лапы, слабовата еще хватка, подводит чутье, выдает щенячий визг, а главное – не сбились еще в стаю верные друзья-товарищи.

По тестю еще не успели справить сорок дней, а со всех сторон на его предполагаемого наследника уже поперли разные зоологические твари – растоптать, разорвать, выпить кровь. Были тут и неповоротливые, но могучие медведи, опасавшиеся за благополучие своих берлог, были и кабаны, взращенные еще в свинарниках усатого Генералиссимуса, были и грифы-стервятники, ради такого случая прилетевшие из далекой пустыни, были и коварные горные барсы, были даже и вконец обнаглевшие серые зайцы средней полосы России. Раньше-то они все и шушукаться в полный голос не смели, а теперь вдруг – откуда что взялось! Прорвало! Зарычали, зашипели, завыли, заулюлюкали…

Но страшнее, но опаснее всех оказалась холодная загадочная рептилия, не то крокодил, не то питон, начавшая свой жизненный путь, как ни странно, в северных чахлых болотах и откормившаяся потом на всяких там диссидентах, подписантах и отказниках. Уж от этого врага пощады ожидать не приходилось. Уж он-то мог шутя проглотить кого угодно – не только чересчур зарвавшегося отечественного волчонка, но даже заморских зверей-тяжеловесов, слона и осла.

Карьера Зятька, обещавшая быть радостной песней, стремительной ракетой, нескончаемым праздником, оборвалась на самом взлете. Следствие, суд, тюрьма – вот чем все это закончилось. Хорошо хоть, что живым остался.

Да ладно бы еще, если бы пострадал он один! Где там! Всесокрушающая лавина репрессий обрушилась на всю милицию в целом. Такого не ожидал никто. Застрелился сам министр, в одночасье лишенный вдруг всех наград и званий. А ведь, поди, уже на покой собирался. Ружьишко приобрел для охоты на водоплавающую дичь. Вот и пригодилось ему напоследок это ружьишко.

И пошло-поехало – от вышестоящего звена к нижестоящему. Косили всех подряд – и тех, кто чересчур высовывался, и тех, кто, подобно куропаткам, пытался спрятаться в дремучих зарослях наших будней. Хорошо хоть, что коса эта не достала всякую мелкую сошку – начальников отделов, оперов и участковых. А кто рангом повыше – все полегли (правда, не в землю, а на нары), особенно в столь любимых Зятьком южных республиках. У следственных бригад прокуратуры ордеров на арест не хватало – пришлось срочно допечатывать. Щелкоперы тоже в стороне не остались. Газеты только про то и пели, что там-то и там-то в органах выявлены очередные злоупотребления.

А что, интересно, такое сверхъестественное открылось? Ну, занимались поборами. Ну, фальсифицировали материалы. Ну, искажали отчетные данные. Ну, дезинформировали руководство страны (хотя это еще надо посмотреть, кто кого больше дезинформировал). Ну, замочили одного подвыпившего комитетчика, заснувшего в вагоне метро. Подумаешь, трагедия! Разве для матушки России это что-то из ряда вон выходящее? Зато ведь и порядок был, не надо отрицать очевидное! Раскрываемость само собой. Профилактика. Отчеты в коллективах. Смычка с творческой интеллигенцией. Какие фильмы снимались! Какие песни пелись! «Наша служба и опасна, и трудна…» Эх, все пошло прахом!

Для того чтобы окончательно унизить милицию, новым министром назначили злобного, полоумного старца, вскормленного кровавым мясом в гнезде птенцов Железного Феликса. Как сказочный Кощей Бессмертный, он не спал ночами, выдумывая, чем бы еще ущемить славных молодцев в красных фуражечках. Зарплату им, что ли, снизить? Или штаты срезать? Права обкорнать? Неплохо! Пусть знают свое место. А еще лучше – поставить эту шарашку под прямой контроль комитета! С прослушиванием служебных телефонов, радиоперехватом и перлюстрацией переписки. Вот уж тогда запляшут!

То было время позора и бесчестия. Быкодеров в своем кресле каким-то чудом уцелел, хотя цена этому чуду была известна – лишение Кости Жмуркина благоприобретенного звания. Теперь все, кому не лень, потешались над его погонами, на каждом из которых имелось по две звезды и по две дырки.

В стране воцарилась атмосфера гнетущего ожидания, как это бывает в открытом море, когда на горизонте возникает странное кучевое облако, словно бы не подвластное господствующим ветрам – верный признак надвигающегося шквала. Какая участь ожидает корабль в самое ближайшее время? Пойдет ли он на дно вместе со всем экипажем или крутая волна лишь слегка тряхнет его? А что, если шквал вообще пронесется мимо и на всех палубах вновь заиграют оркестры, а в барах в честь чудесного спасения будут подавать бесплатный ром?

Никто ничего не понимал, даже самые умные люди.

Одни говорили – жить стало лучше, водка подешевела. Такого не было даже при Никите.

Другие говорили – наоборот, жить стало хуже, на праздношатающихся людей устраивают форменные облавы. Такого не было даже при Виссарионовиче.

Милиционерам запретили приобретать и использовать личный транспорт, что было прямым нарушением их гражданских прав, зато позволили в любое время врываться в бани, кинотеатры и парик-махерские, что было столь же явным нарушением гражданских прав иных лиц. Дескать, квиты.

Вскоре, однако, монстры прошлых эпох, надорвавшие последние силы в борьбе с молодыми и жадными до жизни конкурентами, стали вымирать сами собой. Повторилась история с динозаврами, не то задохнувшимися собственными кишечными газами, не то отравившимися непривычными для них цветковыми растениями, не то вследствие своих громадных размеров утратившими способность к размножению.

На смену туповатым диплодокам и кровожадным тираннозаврам пришли совсем другие существа – мелкие, но пронырливые, а главное, всеядные.

Атмосфера постепенно стала меняться. Да и голоса вокруг зазвучали совсем другие. Ничего не поделаешь, смена исторических эпох…

Глава 15 Охотники на мамонтов

Как говорилось выше, новые хозяева страны принадлежали уже к другой генерации (если не биологической, то идеологической). Тем не менее они имели явную генетическую связь со своими предшественниками. Даже молились тем же самым идолам, правда, не так рьяно.

С одной стороны, они разрешили народу трепаться вволю. Семьдесят лет не разрешали, а тут пожалуйста… И это при том, что еще на памяти старшего поколения за одно-единственное еретическое слово (и даже за оговорку!) расстреливали, а позже стали сажать. Скажет, например, ведущий праздничного концерта: «А в заключение сводный красноармейский хер… ох, простите, хор исполнит песню о партии!» – и нет уже этого ведущего. Все родственники от него быстренько отказываются, а жена переходит на девичью фамилию.

Даже за слово «жид» привлекали к уголовной ответственности. Потом, правда, перестали… Короче, сначала было нельзя, а потом вдруг стало можно. И буквально обо всем, вплоть до самых святых вещей! Могло из этого что-нибудь путное получиться? Да никогда! Ведь недаром сказано у Екклесиаста: «Кто разрушит стену, тот рискует быть ужаленным змеей». В том смысле, что сначала нужно поостеречься, а уж потом давать волю людской молве, орудию куда более опасному, чем змеиное жало. Это к вопросу о гласности.

С другой стороны, народу запретили пить все, что градусами крепче кефира и кваса. (Хотя были предложения подвергнуть гонениям и кефир, благодаря которому наше юное поколение якобы алкоголизируется еще в пеленках.) Опять серьезная промашка вышла. Опять не посоветовались с таким крупным авторитетом, как Екклесиаст. Ведь у него черным по белому (правда, маленькими буквами) написано: «Никто не в состоянии выпрямить то, что Бог создал кривым». То есть, как вы, товарищи, ни бейтесь, а народ-выпивоху не перевоспитаете. Это к вопросу о борьбе с пьянством.

Можно закрыть спиртзаводы, можно выкорчевать виноградники, можно пустить на металлолом оборудование для производства пива, купленное, кстати сказать, за валюту, но народ от этого пить меньше не станет. Больше – пожалуйста! Из вредности. А меньше – никогда! Ведь уничтожить сахар, томатную пасту, муку, горох, сиропы, карамель, искусственный мед, все виды фруктов и (если верить рецепту О. Бендера) табуреты – не удастся никому и никогда. Уж лучше тогда сразу уничтожить народ.

Когда казенное спиртное стало исчезать из продажи, его производство наладили в домашних условиях. Самогоноварением занялись писатели, директора школ, офицеры, шахтеры, железнодорожники, судьи и школьники. У каждого была своя методика, которыми люди охотно делились между собой, как прежде делились секретами домашнего консервирования.

Хотя моря самогона и озера суррогатов залили страну, очереди у гастрономов не уменьшались, а, наоборот, росли. Продавцы винно-водочных отделов и даже грузчики внезапно превратились в элиту общества. Все искали с ними знакомства, все лебезили перед ними.

На спекуляции спиртным были нажиты огромные состояния. День трезвости, объявленный в городе средней величины, приносил его организаторам десятки «штук». Декада трезвости – сотни.

Американскую мафию породил «сухой закон». Нашу – антиалкогольная кампания. Если Достоевский прав и вся наша русская литература вышла из гоголевской «Шинели», то над колыбелью новорожденной российской преступности вместо святцев, наверное, читали ежемесячник «Трезвость и культура».

Очередь за водкой стала таким же непременным атрибутом тогдашней жизни, как в тысяча девятьсот восемнадцатом году – человек с ружьем. Туда ходили, как на работу, там знакомились и влюблялись. Там дрались, пели песни и рассказывали анекдоты.

Вокруг очередей процветал самый разнообразный бизнес. Сюда с базаров переместились карманники, а с вокзалов – проститутки. За определенную таксу можно было нанять так называемую «группу захвата», прорывавшуюся к прилавку чуть ли не по головам покупателей. Пенсионеры подрабатывали, торгуя своим местом в очереди, цена которого возрастала по мере продвижения вперед. Встречались ловкачи, предлагавшие фальшивые справки из ЗАГСа о регистрации свадьбы или смерти, – на любое из этих торжеств полагалось по два ящика водки.

Бывали случаи и вовсе анекдотические. Например, к прилично одетому гражданину, томящемуся в самом конце очереди, подходил некто в милицейской форме. Сострадая интеллигенту, теряющему время в компании отбросов общества, он предлагал за небольшую мзду добыть любое количество спиртного. Мзда якобы требовалась для умасления грузчиков. Получив деньги, часто немалые, лжемилиционер исчезал. Обычно – навсегда.

В столь бурной, а главное – постоянно меняющейся обстановке Жмуркин, как и большинство его сограждан, просто растерялся. Возможно, впервые в жизни он не знал – кого любить и кого ненавидеть. Верить ли апологетам перестройки или, наоборот, обходить их стороной, как опасных провокаторов? Придерживаться принципов гласности или вообще прикусить язык? Учреждать кооперативы или закапывать свои последние денежки в огороде? Держать нос по ветру или с головой нырнуть под одеяло? Продолжать пить горькую или с ясным взором устремиться вперед по пути перестройки?

Совсем, гады, запутали народ! Тут и царя-батюшку добрым словом помянешь, и кремлевского горца. Хоть какая-то определенность была.

А пока Костя Жмуркин жил как бы по инерции. Впрочем, от службы не отлынивал. Понимал, что это не ремстройконтора…

Накануне в вестибюле управления вывесили объявление, приглашавшее всех сотрудников на общее собрание. Тема намечалась самая актуальная – перестройка. Явка, как всегда, была строго обязательной.

В девять часов утра тридцатисемилетний лейтенант Жмуркин, прихрамывая на правую ногу (успел нажить артрит), расхаживал по кабинету и неспешно диктовал губастому юнцу, твердо решившему стать на защиту жизни, здоровья, прав и свобод советских граждан, текст заявления, почти полностью совпадающего с тем, которое ему когда-то подсунул Быкодеров.

– Прошу… принять меня… на службу… Написал? В органы… милиции… на должность… Что хоть у тебя в школе по языку было? – спросил он, заглядывая через плечо юнца.

– «Три», – ответил тот, тщательно выводя слово «должнасць». – С плюсом.

– На должность… инспектора-кинолога… Готово?

– Ага.

– Что же ты написал? – взъярился Жмуркин. – Прочти последнее слово.

– Инспектора-гинеколога…

– Значит, ты согласен работать в милиции гинекологом?

– Если надо, то согласен, – твердо ответил юноша.

– Дурья твоя башка! Не гинекологом, а кинологом. Ты хоть слышал такое слово? Нет! Собаководом, проще говоря. От греческого слова «кинос» – собака. Понял теперь? Бери другой лист, пиши сначала.

Кроме ноги, у Кости болели также зубы и щемило душу – он догадывался, что сегодня ему предстоит очередной разнос от Быкодерова. Так и не дотянув до министра, тот всю свою злобу срывал теперь на Жмуркине, уже без какой-либо конкретной цели, а просто по привычке.

Никто больше не собирал на Костю компромат – нужда отпала. Дезертировать из органов он не собирался. Впереди маячила кое-какая пенсия, профессии не было, литературные труды он забросил из-за полной бесперспективности, даже стихи перестал кропать.

Кильку теперь можно было назвать скорее белугой, и охотников до ее тела поубавилась. Из секретарш ее переместили в кладовщицы вещевого склада, так сказать, в связи с утерей профпригодности. Прежней сексуальной прыти она явить уже не могла и если досаждала мужу в постели, то самую малость. Несмотря на совместное ведение хозяйства, общего ребенка и случаи физической близости, Костя относился к жене как к абсолютно пустому месту. Обделенная как его любовью, так и ненавистью, Килька зачахла, что, впрочем, на ее аппетите совсем не отразилось.

Неизвестно, осуществилась ли ее давняя идея фикс переспать со всеми мужчинами управления, но и Костя за последние десять лет имел двух любовниц. Одну он приучил к чтению фантастики, а другую к минету.

К сыну, истинное происхождение которого так и осталось тайной за семью печатями, Костя относился совсем неплохо, по принципу «Чей бы бычок ни прыгал, а теленочек-то мой». Парень в принципе был послушный, хотя забот с ним хватало.

Еще в младенчестве он переломал все, до чего только мог дотянуться: соски, погремушки, плюшевые игрушки, детскую посуду и даже свою собственную прогулочную коляску.

Впрочем, ни тогда, ни позже, когда столь же печальная участь постигла чайный сервиз, хрустальную люстру, фарфоровую вазу, телевизор, электроутюг и множество других полезных и совсем не дешевых вещей, винить в этом сыночка не приходилось.

У парня был свой дар (не понять только какой – божий или чертов), в корне отличающийся от не совсем нормальных способностей названого отца, а уж тем более – родной матери. Он родился гением разрушения. Причем по молодости лет отчета себе в этом не отдавал.

Стоило мальчишке взять в руки вилку, и ее зубцы превращались в нечто напоминающее штопор. Газовая плита, на которой он пытался разогреть чай, взрывалась. Миски и чашки норовили обратиться в осколки. У книг отрывались обложки. Дверные ручки, которых он касался, отваливались. Ключи терялись. Замки ломались. Часы останавливались, и их потом не мог отремонтировать самый опытный мастер.

Ботинок ему хватало на две-три прогулки. Штаны расползались через неделю. Зимой и летом Жмуркин-младший гулял с непокрытой головой, потому что постоянно терял шапку. Если ему приходилось проходить мимо автомобильных стоянок, во всех машинах срабатывала сигнализация.

В травматологическое отделение мальчишка попадал не реже двух-трех раз в год. Его знали в лицо почти все хирурги. К четырнадцати годам по числу шрамов на теле он мог сравниться с гладиатором-ветераном. Хорошо хоть, что глаза и конечности остались в целости и сохранности.

Одно время Костя даже собирался пристроить столь необычайно одаренного парня в какую-нибудь секретную спецшколу, где готовят диверсантов для будущей войны. У него не было сомнений в том, что по приказу родины сынок безо всяких вспомогательных средств сумеет разрушить любую базу возможного противника, а в случае особой необходимости голыми руками выведет из строя стратегически важный для империалистов Панамский канал.

Правда, старания его успехом не увенчались. То ли таких школ в нашей стране не было, то ли их руководство не посмело рисковать собственной безопасностью…

С миром отпустив добровольца-гинеколога, Костя запер свой стол и устремился в зал заседаний. Занять место в престижных последних рядах ему, как всегда, не удалось и пришлось устраиваться впереди, в насквозь прожигаемом начальственными взглядами пространстве, где нельзя было ни покемарить, ни газетку почитать.

Собрание проводил сам генерал. Как-никак тема обязывала. Перестройка – это вам не фунт изюма.

Быкодеров уже подрастерял свой прежний молодцеватый вид. Его голый череп, неравномерно покрытый пятнами пигментации, напоминал глобус неизвестной планеты, а шея походила на шею игуаны. Украшенный фальшивым золотом мундир отнюдь не компенсировал утрату мужественности и стати. Через равные промежутки времени он резко дергал головой (попеременно то влево, то вправо) и производил челюстями хватательное движение, словно ловил невидимых мух. Кроме генерала и его замов, в президиуме также присутствовали гости – представитель министерства, куратор из обкома партии и председатель недавно созданного городского общества трезвости.

Скривившись так, словно во рту его таяла хинная таблетка, Быкодеров охарактеризовал текущий момент как новый этап торжества социализма, шаг вперед на пути в светлое будущее, очередной удар не только по прямому врагу, но и по нытикам, разгильдяям и тунеядцам, заполнившим страну и даже пробравшимся в органы внутренних дел.

– Вот вам типичный пример, товарищи, – сел на своего любимого конька Быкодеров, – инспектор отдела кадров и спецработы лейтенант Жмуркин. Заметьте, человеку скоро на пенсию, а он все еще лейтенант. Случай уникальный, если не сказать больше. Эффективность его работы равна нулю. Внешний вид как у пастуха. В общественной жизни не участвует. Подчеркнуто аполитичен. В семье разлад. Игнорирует известные постановления партии и правительства. Употребляет спиртные напитки. Вот мы его сейчас и призовем к ответу. Вот мы его сейчас и спросим. Встань, Жмуркин. Как ты понимаешь перестройку? Объясни присутствующим свою точку зрения.

Костя, привычно сутулясь, встал и откашлялся в кулак, словно и в самом деле собираясь говорить. Тактика такая была у него в последнее время – встать, покашлять, может быть, даже пробормотать что-то маловразумительное, выдержать град нареканий и упреков, изобразить раскаяние и, дождавшись, когда гнев начальства разрядится, снова сесть на свое место. Ну что взять с дурачка, кроме анализов?

– Докладывай, – настаивал Быкодеров. – Язык, что ли, прикусил? Когда думаешь перестраиваться?

– Уже, – ляпнул Костя.

– Что – уже?

– Уже перестроился.

– Поглядите-ка, товарищи. – Быкодеров сделал рукой широкий жест, призывая всех присутствующих к вниманию. – Страна еще только ищет пути перестройки. Гласность и ускорение едва-едва дали первые всходы, а лейтенант Жмуркин – уже! Уже перестроился. Столько лет дурака валял, а тут рванул впереди всех. Ну, расскажи поподробнее. Интересно послушать.

– Во-первых, я свой стол в другой угол передвинул. – Костя вдруг ощутил какую-то странную невесомость, отстраняющую его от этого суетного и злобствующего мира. – Во-вторых, я бумаги из левой тумбы в правую переложил, а из правой соответственно в левую. И еще… это… обещаю впредь экономить по одному шариковому стержню в квартал.

Задние ряды смеяться не стали – только захрюкали, опустив головы ниже спинок кресел. Передние ценой неимоверных усилий хранили ледяное молчание. Президиум уставился на Костю, словно суд инквизиции на Джордано Бруно. Шея генерала задергалась и раздулась – старая игуана приняла угрожающую позу.

– Ты что, Жмуркин, пьян?

– Никак нет, товарищ генерал.

– Значит, ты трезвым такую ахинею несешь?

– Разве это ахинея, товарищ генерал? Я перестроился, а вы говорите – ахинея. – И тут Костю понесло. – Ведь я хоть что-то сделал! А другие? Плакат повесили «Идеи перестройки – одобряем». Так ведь на нем раньше было написано «Решения ХХV съезда КПСС – одобряем». Если присмотреться, замазанный текст очень хорошо читается. Вот и все. Напиши завтра «Деятельность опричнины – одобряем», и тоже ничего не изменится. Только, может быть, мотопатрулям прикажут собачьи головы и метла к седлам привязать. Кто чем занимался, тот тем и занимается. Кто воровал, тот и ворует. Кто пил – продолжает, хоть и в общество трезвости вступил. Кто избивал задержанных, бьет по-прежнему. И так еще долго будет. Пока таким, как вы, товарищ генерал, перестройка доверена, никакой перестройки не будет. Это то же самое, что хорьку цыплят высиживать. Дров наломаете, это точно. Но лучше не станет. Попомните мои слова.

На Костю зашикали, но Быкодеров царственным жестом вновь навел тишину.

– Пусть говорит. Гласность, может, тем и хороша, что способствует выявлению скрытых врагов. Мы, значит, все подлецы, а ты, Жмуркин, хороший?

– В том-то и дело, что я, наверное, хуже всех. Если кто-то на человека топором замахнулся, он или палач, или разбойник. А кто тогда я, коль вижу это, но глаза закрываю? Да я в сто раз горше его. Дай вам сейчас приказ с верхов, вы сколько угодно людей в землю загоните. И сделаете это с превеликим удовольствием. А я по долгу службы буду на мертвецов бирочки цеплять. Душой надорвусь, а противиться не посмею.

– Ты эту достоевщину брось. – Генерал передернул плечами и в очередной раз лязгнул челюстями. – Умник нашелся. По существу говори.

– По существу… да… сбился… Простите. Значит, по существу. Когда-то очень давно в этих краях уже жили люди. Бродячие охотники на мамонтов. И очень неплохо по тем временам жили. Брали у мамонта и мясо, и жир, и шкуру, и кость. Всего хватало. Живи и радуйся хоть еще миллион лет. Да только наступил такой момент, когда они последнего мамонта съели. И пришел этим людям конец. Из тысячи, может быть, только один выжил. Да и тот – гол как сокол. Пришлось ему и его детям учиться землю пахать, коз доить, шерсть прясть. И через тысячи лет жизнь куда как краше стала. Телевизор смотрим. На машинах ездим. Все благодаря тому, что та культура погибла, очистив дорогу к новой жизни. Нам суждено повторить судьбу этих самых несчастных охотников. И никакая перестройка тут ничего не изменит. Это только начало конца. Вы надеетесь, что скоро станет лучше? Нет, будет все хуже и хуже, пусть даже иногда покажется, что стало лучше. Возродиться нашей стране можно только через крах и гибель. Охотник на мамонтов никогда не станет ткачом или пастухом. Никто из нас не дождется лучшей доли. Впереди только мрак. Свет увидят совсем другие поколения. Если увидят…

– Так… – зловеще сказал Быкодеров. – Значит, ты агитируешь против перестройки?

– Да нет, пожалуйста, перестраивайтесь, – устало сказал Костя. – Если в узком плане говорить, без исторической перспективы. Только ведь эта ваша перестройка в первую очередь требует перемены отношения к человеку. Если вы его, товарищ генерал, всю жизнь сапогами топтали, неужели теперь станете в каждую отдельную душу вникать. Пустое это все…

Костя сел. В его ушах звенело так, что он даже не расслышал ответных слов Быкодерова.

– Даю справку. О вникании, так сказать, в каждую отдельную душу. Жмуркина давным-давно из органов гнать пора. А мы его держим. Учитывая семейные обстоятельства, стаж работы и состояние здоровья. От трудящихся хлеб для него, пустобреха, отрываем. А он на наше добро вот чем отвечает. Клеветой. Пропагандой чуждых идей… Но, к счастью, не все у нас такие. Вот ты скажи, Сидоров, что же нам нужно сделать для перестройки?

В десятом ряду вскочил майор Сидоров из отдела боевой подготовки и как по писаному отбарабанил:

– Каждому на своем месте нужно работать больше и лучше!

– Вот! – палец генерала указал в потолок. – Вот! Вот она, истина! Значит, большинство все же понимает, к чему нас призывают партия и правительство! Всем присутствующим составить рапорта о завершении личной перестройки и к пятнадцати часам сдать старшим служб. На этом, товарищи, закончим.

Аудитория дружно зааплодировала и, торопясь в столовую, повалила к выходу.

– Нет! – внезапно фальцетом выкрикнул Костя. – Нет! Я не закончил… Попрошу…

Сиденья кресел перестали хлопать. Народ, любопытствуя, приостанавливался. Намечался скандальчик. Перед обедом неплохо было бы и развлечься.

– Я совсем не то хотел сказать! Вы не поняли! Я в правую тумбу наиболее важные бумаги сложил! Теперь их доставать удобнее будет! Я же не левша! Поймите, товарищи! Идеи перестройки – одобряем!

Но те, к кому он главным образом обращался, уже покинули зал. Они тоже спешили на обед, правда, совсем в другую, не общую столовую, где подавали совсем другие блюда и по совсем другим ценам, а на выходе каждый желающий мог прихватить с собой увесистый пакет деликатесов. Здесь о перестройке никто даже не заикался.

Как ни печально, но это был последний день его службы в органах. Отныне пути Кости Жмуркина и нашей славной милиции расходились в разные стороны. Его чересчур горячее и, надо признаться, не совсем обдуманное выступление на столь ответственном собрании было последней каплей, переполнившей чашу терпения Быкодерова. Да и не нужен был ему больше Костя. В самое ближайшее время генерал-майор ожидал приказа о выходе на заслуженную пенсию.

Жаловаться было бесполезно. С таким личным делом, как у Кости, дорога была только одна – в тюрьму…