Жизнь на общем языке

Татьяна Алюшина Жизнь на общем языке

– Ну, тогда пока, – старательно выдерживая нейтральную интонацию, произнес он и махнул скупым, коротким жестом, словно отсекая все невидимые нити, связывавшие их до этого момента, повернулся и зашагал вперед, быстро удаляясь по дороге.

У Клавы неожиданно, не пойми с чего, вдруг что-то резко, болезненно остро перехватило-защемило в груди, чуть повыше сердца, и сжало-сжало, словно тисками, настолько сильно, что спазмом перекрыло горло, не давая продохнуть. А черная, беспросветная муть-безнадега обожгла разум внезапно открывшимся, как вспышка, озарением, пониманием, что он на самом деле уходит – вот прямо сейчас, совсем, навсегда, окончательно и безвозвратно уходит в…

– Подожди! – окликнула она его, царапая, продирая с болью криком перехватившее судорогой горло…

Он не остановился, будто не услышал ее вовсе, продолжая довольно быстро и столь же неотвратимо удаляться от нее все дальше и дальше, постепенно растворяясь в плотном тумане, больше похожем на непонятную, какую-то странную субстанцию, дымку, как-то слишком быстро, буквально в одно мгновение, выгнанную резким порывом ветра на дорогу из оврага, в котором она до этого момента клубилась-варилась, стелясь по земле в серых утренних сумерках…

– Да подожди ты!!! – громко потребовала Клавдия, закашлялась от сухой боли, оцарапавшей горло, и просипела вдогонку: – Подожди!

Но он снова проигнорировал ее призыв, а может, действительно просто не слышал или не обратил внимания на ее хриплые окрики и все шел и шел, не меняя ритма и скорости движения, неотвратимо уходя от нее.

И Клава рванула вперед, туда, за ним – догнать, остановить, попытаться что-то объяснить-доказать, спросить, да просто поговорить нормально…

Но, странное дело, внезапно оказалось, что, пока она то рефлексировала и раздражалась на него, то орала-сипела, стоя у края оврага на обочине, он уже успел довольно далеко отойти. Может, поэтому и не слышал, что она его зовет?

Клава прибавила ходу, не упуская из виду в странном, все сгущавшемся плотном тумане его спину с каким-то рисунком на куртке, в которую он был одет: не то наездник на коне, не то кентавр какой, не то лось, что ли… непонятно.

– Подожди! – снова окрикнула она, уже ожидаемо причиняя своему горлу болевые, дерущие ощущения.

Но и на этот ее зов он не обернулся, ровно и целеустремленно продолжая шагать по дороге.

И тут Клавдия разозлилась! Просто ужасно, прямо так… ух! – как сильно разозлилась! Вот так бы и тюкнула его по башке упертой и по этой его прямо излучавшей отстраненность и свою несгибаемую правоту спине с непонятным лосем-кентавром на куртке. Уходит он, понимаешь! Решил, сказал – и пошел! Нет уж, он ее выслушает…

И она прибавила скорости, почти побежав, одновременно с рывком внезапно осознав, почувствовав, что опция «бежать» дается ей с большим трудом: по какой-то непонятной причине ноги совершенно отказались подчиняться приказам головы, и Клавдии потребовалось прилагать определенные усилия, чтобы заставить конечности передвигаться, а быстрое передвижение вызвало у нее прямо-таки болезненные ощущения во всем теле.

Это что за хрень?! С чего бы вдруг такая немощь навалила? Не иначе как от нервов – бабушка Софья уверяет, что все болячки и глупости у людей случаются исключительно от нервов и стресса. Вот, наверное, и у нее от этих самых нервов в паре со стрессом тело решило побастовать.

Ага, да сейчас, посопротивляйся мне тут – или она не спортсменка в душе́?! Она тоже умеет упираться и вредничать, еще как умеет, тебе и не снилось! «Так что нефиг мне тут изображать уставшую олимпийскую чемпионку после финиша!» – прикрикнула Клава мысленно на свои ноги и, разозлившись на себя, на него, на идиотскую какую-то ситуацию в целом, преодолевая сопротивление организма, наддала-прибавила усилий, припустив еще быстрей.

И сразу заметно начала приближаться к двигавшемуся впереди мужчине.

– Стой! – окликнула она в очередной раз, громко прохрипела севшим-сипевшим, окончательно разболевшимся горлом.

А он услышал. В этот раз наконец услышал ее, остановился, резко развернулся и очень удивился, обнаружив догонявшую его зачем-то девушку и поспешил навстречу.

– Ты чего? – с очевидным беспокойством спросил он, подходя вплотную.

Клавдия – у которой все тело мелко дрожало от затраченных усилий и напряжения, которые пришлось приложить к истязанию себя бегом, – наконец остановившись, продленно, с огромным облегчением выдохнула, еле удержавшись, чтоб не согнуться пополам, упереться руками в коленки и форсированно подышать, приходя в норму, словно не пару десятков метров пробежала трусцой, а как минимум километров пять преодолела в состязаниях на скорость и выносливость.

– Ты зачем за мной? – спросил он озабоченным тоном и произнес что-то непонятное: – Тебе нельзя сюда, – с поразившей Клаву неподдельной заботой и искренним переживанием за нее.

Явно за нее, она это отчетливо почувствовала. Как же это так – он о ней беспокоится и все-таки уходит? Что за ерунда?

– Простынешь, – ошарашил он Клаву следующим заявлением и вдруг поправил платок на ее шее, выбившийся из-под ворота курточки во время бега, а сам воротник запахнул посильней.

– Ты почему так резко ушел? – спросила Клава.

– Ну, почему… – произнес он и, осторожно, медленно притянув ее к себе за борта воротника, которые так и не отпустил, заглянул в глаза совсем близко. – Ты же отказалась. Мы же выяснили, что тебе ничего этого не надо.

Отпустил и, заботливо запахнув еще плотней воротник ее курточки, отступил на шаг и указал жестом себе за спину:

– Мне надо идти, вон машина уже ждет.

Привстав на цыпочки, Клава посмотрела через его плечо туда, куда он указал рукой, где в ставшем за эти несколько мгновений еще более плотным тумане угадывался силуэт машины типа «буханки», кажется, так их называют, или «Газели» (бог знает, она в таких марках не разбирается) – что-то малое грузовое, похожее на банковские автомобили.

И ей вдруг привиделось-почудилось, что оттуда, со стороны этой самой машины, дохнуло на нее чем-то страшным, темным, потусторонним…

Непроизвольно отшатнувшись и зябко передернув плечами, Клава тряхнула головой, сбрасывая с себя непонятные ощущения, отделываясь от всякой глупой, пугающей ерунды, лезущей в голову.

– Ничего мы не выяснили и даже не начинали выяснять, – возразила она строптиво, – я просто сказала о своих сомнениях, а ты…

– А если есть сомнения, Клав, то уже ничего и нет, и не может быть, – улыбнулся он уставшей, печально-мудрой улыбкой, отступил еще на шаг и, будто извиняясь, но твердо и окончательно, оповестил: – Я пойду, мне пора. Прощай. Все у тебя хорошо будет.

Развернулся и продолжил свой путь – туда, к ожидавшей его машине.

А Клавдия… у нее остановилось сердце, и, заполняя предательской тьмой и холодом мозг, сознание прострелило абсолютным, гибельным пониманием: вот он сейчас уйдет и больше этого человека не будет – совсем не будет! Окончательно и навсегда!

Ни для нее, ни для чего на свете его уже не будет! Как только он дойдет до машины – закончится все!

Она дернулась следом за ним всем телом, но не могла сдвинуться с места, открыла рот в отчаянной попытке прокричать, позвать – остановить, вернуть, объяснить что-то, самой ей до конца непонятное…

И как ни напрягалась, как ни старалась изо всех последних, отчаянных сил, но только открывала рот, раздирая его в беззвучном крике, ужасаясь невозможности выдавить из себя хоть какой-нибудь звук…

…а он все уходил, уходил, растворяясь в окончательно заполонившем мир сером, уплотнившемся до состояния киселя тумане, в котором таяло и исчезало все вокруг…

Клавдии стало страшно! Так дико, так животно-жутко страшно, что захолодело все внутри, словно оборвалась, остановилась жизнь… Она еще была способна думать, чувствовать, понимать и испытывать-переживать ужас и панику, а жизнь все – остановилась!

И в этом последнем, растянувшемся мгновении ужаса и почти уже небытия она вдруг так четко и ясно осознала… что совершенно не знает, понятия не имеет, кто этот мужчина. Она не смогла бы узнать его голос, поскольку тот звучал приглушенным шепотом, словно доносился через вату. Она не представляет, как выглядит этот человек: его лицо было стерто, укрыто, как плотной вуалью, тем самым странным туманом, в котором он растворился, уходя, окончательно и бесповоротно…

Навсегда.

– Нет!!! – проорала Клава. – Не-е-ет… – просипела утробно, с надрывом и резко села на кровати, обхватив измученное горло ладонью, рефлекторно пытаясь удержать, уменьшить боль.

Судорожно втянула-вдохнула в себя воздух, с наслаждением и невероятным облегчением осознавая, что снова может свободно дышать, и двигаться, и даже разговаривать…

Распахнув глаза, Клавдия осмотрелась, не сразу сообразив, где находится, в каком состоянии и что с ней вообще происходит: она все еще была там, в неприятном, плотном тумане, ей просто стало легче, прошел какой-то неожиданный приступ или?..

Дома!!! Боже мой, она дома! Какое счастье! Никакого тумана, никакого сковывающего ужасом приступа, парализовавшего сердце и дыхание, и никакого уходящего в небытие незнакомца – все это было сном, просто сном, только ночным бредом.

Господи, какое счастье!

А напугавший ее страшный ночной кошмар медленно разжимал тиски своих холодных, влажных черных лап, в которых все еще держал свою жертву, вынужденно ослабляя захват и неохотно отпуская, подчиняясь силе яви, неумолимо уничтожающей всякую ночную нечисть.

– О господи… – произнесла, выдохнув с неимоверным облегчением, Клавдия, полностью возвращаясь в реальность.

Закрыла глаза и потерла лоб, ощутив на пальцах легкую холодную испарину. Кошмар стремительно отступал, унося с собой в черноту ночи, ставшей уже вчерашней, бурю пережитых чувств и эмоций, и настолько сильно напугавшую ее убийственную беспомощность перед обстоятельствами, и ощущение животного страха и безысходности…

– Приснится же такое! – посетовала-пожаловалась Клава, обессиленно откинувшись назад на подушку.

Глубоко, на всю полноту легких вдохнула и медленно, длинно выдохнула, окончательно освобождаясь от пережитых страхов и беспомощности.

Еще раз: долгий, затяжной, вдумчивый глубокий вдох – задержать дыхание – и такой же длинный выдох. И еще раз. И еще пять раз.

Полежала, расслабляясь и чувствуя легкое головокружение от интенсивной дыхательной процедуры, повернулась, посмотрела на электронные часы-будильник, стоящие на тумбочке, отстраненно-холодно оповестившие, что в данный момент сутки находятся на отметке пяти часов пятидесяти минут утра.

– Вот же, печки ваши лавочки! Ну какого, спрашивается… – ругнулась в сердцах Клава.

Нет, ну что за засада-то, а! Понятно, что теперь она уже точно не уснет, а вставать в шесть утра, когда у тебя половина дня свободна и именно сегодня можно было бы наконец-то расслабиться в удовольствие и вполне себе законно поспать от души да вдоволь, что и наметила она себе вчера, и предвкушала, укладываясь спать… Нет, воистину: хочешь Кое-Кого Серьезного насмешить, расскажи о своих планах…

Нет, ну елки же метель, как говаривал дед Коля в моменты сильного душевного негодования, прибавляя шепотом вдогонку взрослых словесных натюрмортов, «которые всякой мелочи слушать не положено».

Мелочью была она, Клавдия, и взрослых дедушкиных матерных «натюрмортов» честно старалась не слушать, поскольку дала тому слово-обещание этого не делать. Впрочем, при внучке дед Коля свое красноречие праведное придерживал, и развесистых ругательств, при которых следовало бы немедленно закрывать уши, Клавочка от него никогда не слышала, а потому уши и не закрывала: дедушка ругался совсем тихо, сквозь зубы, на уровне бу-бу-бу, не пойми-разбери какого. Это он так, предупреждал на всякий случай, причем по большей части самого себя.

«Чего это я взялась деда Колю вспоминать?» – подивилась Клавдия. Никак бредовым сном навеяло. Подумала и тут же передернула плечами, почувствовав, как от одного лишь коротенького упоминания липкая лапка кошмара, вынырнув из ночного небытия, коснулась ее волос, напоминая о себе.

Да ну на хрен! Разозлилась на себя и на этот дурацкий, перепугавший ее, ненормальный какой-то сон, решительно откинула одеяло и подскочила с кровати. Срочно в душ и смыть с себя всю эту фигню ночную!

И кофе. Стоя под струями горячего душа, представляла она себе чашку с любимым бодрящим напитком уже куда как веселее, чем пару минут назад. «Много горячего, крепкого кофе, непременно со сливками и какой-нибудь вкусняхой!» – совсем и окончательно взбодрилась Клавдия. Сегодня, после такого-то стресса и «нервов», она разрешает себе любые вкусняхи, вплоть до запрещенного куска тортика-медовика. Ум-м-м, обожаю!

Точно: сядет в свое кресло у окна в кухне, медленно, с удовольствием смакуя каждый глоток, будет тянуть горячий кофе из любимой большой кружки и поглядывать за окно во двор на спешащих на работу людей, а осознание того, что ей-то как раз никуда сейчас спешить и торопиться не требуется, только усилит наслаждение моментом!

И главным, определяющим ее сегодняшний кайф словом станет именно это: «Не торопясь»! Боже, как давно она не могла позволить себе плавной, тягучей, ленивой неспешности и неторопливого, вдумчивого смакования утреннего кофе. Ради такого можно и кошмар потерпеть, который поднял в такую рань.

«О нет, нет!» – тут же открестилась от этой мысли Клава, зябко передернув плечами только лишь от одного коротенького намека на воспоминание о ночном мучении. На фиг, на фиг такие поводы к раннему просыпанию – тьфу на них, тьфу и тьфу! Лучше уж будильник завести, пусть звонит-будит, зараза.

Подумала мгновение и решила, что и на будильник лучше тоже тьфу, попьет она свой кофе и в привычном торопливом темпе, обжигаясь, то и дело напряженно посматривая на часы, что-то мыча-отвечая на ходу и бегом, с полным ртом (к недовольному ворчанию бабули), чем вставать в такую рань по любому поводу – хоть банальному и привычному, хоть тем паче такому неприятному, как случился нынче.

Клавдия любила поспать и была классической «совой», только вспоминать о своей принадлежности к данному отряду пернато-спящих и дрыхнуть в «сладость-радость, до помятой щечки», как говаривал тот же дед Коля, ей удавалось нечасто, всего пару раз в месяц да во время отпуска – вот такие «печки ее лавочки».

«Ее лавочки» в данном случае – это уклад Клавиной жизни.

Выбравшись из душа и вытершись насухо, пару мгновений поколебавшись в раздумьях, решила Клавдия Юрьевна устроить сегодня себе максимально доступный пофигизм, в список которого первым пунктом вошло игнорирование всех привычных косметических процедур, обязательным порядком следовавших после принятия водных процедур (за исключением, понятное дело, чистки зубов и самых необходимых кремов). Ну вот на фиг – честное слово! Такая это канитель постоянная, что иногда не грех и забить!

– Что-то тебя, матушка, вразнос понесло, – усмехнулась она своему отражению в зеркале, – тортик наметила, кремы-процедуры, фен-прически отменила. Бунтуешь?

Ну, не то чтобы прямо вот так бунтует. Настоящее «фи» привычной размеренной жизни и серьезная эмоциональная встряска, изредка разрывавшие обыденность жизни Клавдии, протекали у нее несколько иначе. А нынче утром это так – не фейерверк, а скорее безобидная хлопушка-петарда. Ибо… есть у нее на сегодня дела важные и серьезные обязательства, так что толком и не взбрыкнешь.

Но тортик – это все-таки какая-никакая, но петарда, пусть и маленькая, но все же. Тем более большой кусок тортика… и, пожалуй, немного мангового суфле к нему – чем не бунт? Настоящий такой, честный! И ладно, и можно, просто сделает парочку дополнительных асан йоги во время своего часового занятия.

И чтобы окончательно не «пойти вразнос» (как называет изредка нападавшее на внучку такое вот революционное настроение-поведение бабушка Софья), Клавдия дала себе установку, что ради баланса и успокоения совести выберет себе на сегодня дело-занятие из числа тех, что находятся в реестре важных и, без сомнения, нужных, но несрочных, а потому благополучно отложенных на мифическое, загадочное, никому не ведомое «удобное и свободное» время, которое имеет странное свойство находиться крайне редко, а в большинстве случаев и вовсе не появляться.

Время ни с кем не воюет, а потому не наступает, у него и так все хорошо, и атаковать или отступать ему не требуется, а дела наши где были, там и остаются.

«Охо-хо…» – мысленно вздохнула тяжко Клавдия, припомнив список-перечень тех самых важных и отложенных «на потом» дел-занятий, до которых не дошли ни только руки, но и ноги, и голова иже с ними.

Ладно, сначала кофе, блаженство в утренней тишине и одиночестве, а потом, может быть («Только может быть!» – внесла торопливое уточнение она), открывающее возможность «дать заднюю» какое-нибудь дело из «дальних ящиков».

Но «тишина одиночества» – это Клавдия определенно переборщила с оптимизмом в своих планах-ожиданиях.

– Софьюшка Михайловна, что это вы ни свет ни заря, а уж в трудах и хлопотах? – улыбнулась колдовавшей у плиты над туркой с кофе бабуле Клавдия.

– Сон стариков короток и тревожен, – улыбнулась в ответ бабушка Софья, делясь философскими умозаключениями. – Наверное, потому, что между ними и вечностью остается совсем немного времени для того, чтобы успеть осмыслить и понять нечто важное и великое или хоть немного поумнеть.

– Понятно, – усмехнулась Клава, развеселившись, – снова не приняла «Мелатонин» на ночь.

Подошла, обняла бабушку и поцеловала в мягкую, еле уловимо пахнущую розой щечку, с удовольствием вдохнув такой родной, любимый запах.

– Кофе будешь? – подхватывая с огня турку с поднявшейся в ней кофейной шапкой пены и проигнорировав замечание внучки, поинтересовалась Софья Михайловна.

– Обязательно, – уведомила бабушку Клава. – На ваш шедевр, Софья Михайловна, не претендую и даже не заглядываюсь. К тому же имею конкретное желание: свой любимый размерчик и вкус: много, крепко, горячо и со сливками.

– Это уже не кофе, – привычно заметила бабуля, не признававшая таких извращений с великим, как она считала, напитком.

– Понятное дело, – так же привычно согласилась Клава, доставая из шкафчика большую турку.

Это был их извечный, практически теософский спор из серии «Чья религия лучше и правильней».

Бабушка поставила турку на специальную подставку, заранее приготовленную на столе рядом с крохотной чашечкой на блюдце и маленькой десертной тарелочкой тонкого фарфора из того же сервиза, что и чашка. На тарелочке лежало несколько аккуратно разложенных долек засахаренных фруктов.

Бабушка холила, лелеяла и любила свои ритуалы, выработанные годами. Одним из них являлась церемония пития утреннего кофе – неизменно исполнявшаяся неспешно, с удовольствием, в давно отработанной и отлаженной последовательности действий, с применением определенных атрибутов. Что бы ни случилось и ни произошло – хоть «весь мир в труху», – но сначала кофе, и только потом отправимся спасать-выручать родных-близких, учеников и все человечество в целом, коли возникла в том необходимость.

Именно в такой последовательности.

Даже если все пропало, и «ой-ей-ей, все плохо, и мы все умрем!».

– Ну, «все умрем», насколько мне известно, пока никто не отменял, – спокойно потягивая обжигающий напиток, замечала бабуля, когда кто-то начинал истерить рядом, требуя немедленно что-то делать, бежать, звонить, решать и так далее. – А на все остальные неприятности торопиться необязательно, к сожалению, они от нас никуда не денутся и без нас не обойдутся. Так что сначала выпью свой кофе, а потом мы займемся этим вопросом.

Клава обожала наблюдать за бабушкой в моменты ее «кофейного священнодействия»: ее с детства завораживала, очаровывая, атмосфера, которую незаметно творила-создавала бабуля. Для начала надо постараться достичь внутреннего спокойствия и остановить суетливую торопливость, отбросить пустые мысли и сосредоточиться на том, что делаешь. Непременно стелилась белая скатерть на круглом столе, поверх которой клалась кружевная льняная салфетка, на которую водружалась потемневшая от времени мини-тренога с ма-а-аленькой горелочкой (ее следовало зажигать, только если кофе остывал), куда ставилась турка. Бабуля усаживалась за стол, в задумчивости немного пошевелив пальцами над тарелочкой, выбирала соответствующий ее настроению и желанию в данный момент фрукт, откусывала крохотный кусочек засахаренного апельсина, или грейпфрута, или чего иного и запивала его небольшим глотком обжигающего кофе.

Потрясающий аромат кофе с еле уловимым запахом гвоздики (или кардамона, или корицы и цитруса, тоже в зависимости он настроений и предпочтений этого дня Софьи Михайловны) казался маленькой Клавочке бесподобным и незыблемым, чем-то очень надежным, означавшим, что все всегда будет хорошо, и ассоциировался со счастьем, как праздник Новый год. У всех он только раз в году, а у Клавочки всякий раз, когда она смотрела, как бабуля наслаждается кофе.

И еще – беседы.

Да, неторопливый, легкий разговор за чашечкой кофе также входил в ритуал, разумеется, при наличии достойного собеседника. Клавдия у Софьи Михайловны всегда числилась в таких с того возраста, как начала произносить первые слова. Впрочем, как и вся остальная родня.

Боже мой, как же любила, ценила и берегла эти моменты, проведенные с бабулей, Клавдия и как редко ей удавалось поприсутствовать в этой душевной теплоте!

Чтобы непременно вот так, как надо: никуда не спеша, словно зависнув в остановившемся мгновении, посидеть с бабулей утром, окутанной волшебным ароматом, умиротворенной неторопливостью Сонюшки, ее мудростью и спокойствием. Рядом с ней все проблемы оказывались вдруг обычной решаемой ерундой, не стоящей душевных переживаний и надрыва, которые надо просто решать шаг за шагом, только и всего. Мир, в котором Клава чувствовала и ощущала себя счастливым ребенком, защищенным от всех напастей.

Ведь не трудно же было это устроить – встать пораньше, часов в семь. Как правило, именно в это время Сонюшка, умывшись и приведя себя в «долженствующий вид», что означало: прическа и удобная, строгая одежда, исключавшая даже намек на халаты и нечто спортивно-расхристанное. Ну что вы, халаты предназначены для спальни и ванно-туалетных процедур, спортивная форма – для спорта и дачи, а для дома только платье либо блузка с юбкой и простые, но элегантные и не сковывающие движения домашние туфли на невысоком каблучке. А как вы хотели – старая советская преподавательская закваска, когда ученики и родители могли заявиться в любое время к учителю домой со своими вопросами и проблемами и требовалось выглядеть непременно подтянутой и прибранной, готовой ко всякого рода неожиданностям – высший класс!

Вот и вставала бы на час пораньше, ворчала на себя мысленно Клавдия, поглядывая за «священнодействием» бабули, так нет же – вечная усталость и загруженность делами-заботами, и всегда хочется поспать подольше, и еле вытаскиваешь себя из кровати под ворчание на будильник, ставший твоим личным врагом.

– А что ты, Клавочка, поднялась настолько рано, у тебя же выходной день? – поинтересовалась бабушка, выбрав из разложенных на тарелочке фруктов засахаренный ананас и откусывая кусочек. – Даже Роберт Ромуальдович еще спит.

– Кхмф-ф… – донесся из прихожей неодобрительный, невнятный возглас на слова Софьи Михайловны.

– Ну или дремлет, – чуть поведя бровью, скорректировала утверждение бабуля.

– По-моему, его высочество чем-то недоволен? – усмехнулась Клава.

– Немного. Мы с ним не сошлись во мнениях по одному вопросу, – ответила туманно Софья Михайловна, сделала глоточек кофе и снова откусила немного сладости.

– Кхм-кхым… – в бурчливо-осуждающих тонах прокряхтел объект их обсуждения из прихожей.

– Так что ты поднялась-то в такую рань? – повторила свой вопрос бабуля, проигнорировав все эти кряхтенья и ворчанья.

– Да такая фигня замороченная приснилась, – пожаловалась Клава, заливая водой размолотый кофе в большой турке, – напугала, просто ужас какой-то.

– Настолько неприятный сон? – поинтересовалась Софья Михайловна, запивая лакомство глотком кофе.

– Настоящий кошмар, – призналась Клава. – Подскочила вся в холодном поту, словно вырвалась от смерти.

– А что конкретно тебе приснилось? – заинтересовалась бабуля.

– Не, булечка, ну на фиг, – торопливо отмахнулась двумя руками Клава, – даже вспоминать не хочу. Брр… – передернулась всем телом она.

– Такой тяжкий кошмар? – удивленно приподняла брови бабуля.

– Да какой-то просто треш голимый, – все жаловалась Клава.

– Как я понимаю, твое высказывание можно перевести с вашего сленга на литературный язык как «нечто страшное, до ужаса»? – уточнила Софья Михайловна.

– Совершенно верно, – подтвердила Клава.

Подхватила с конфорки турку с зашипевшим пенкой кофе, перелила напиток в свою чашку, добавила сливок, размешала и, поставив на стол, устроилась напротив бабули, в своем любимом кресле у окна. А потом оповестила:

– И, посчитав себя серьезно потерпевшей от ночных кошмаров, я решила компенсировать этот стресс, дозволив себе сегодня всяческий разврат!

– Шампанское, джаз и бурный роман с незнакомцем? – уточнила степень разрешенного «разгуляева» бабуля, поджимая губы, чтобы сдержать улыбку.

– Э-эх… – вздохнула преувеличенно досадливо Клава. – Увы, но нет, не по моим трудовым подвигам размах. Я как тот партработник из старого анекдота, что рассказывал дедуля: «Хотел подскочить, обличить, высказать свое гневное возмущение и несогласие, но удалось только приподняться, громко «пустить ветры», испортив воздух, и сесть обратно». Дальше игнорирования косметических втираний-растираний – и прически иже с ними – и обещания побаловать себя куском медовика приличных размеров и манговым десертом мое бунтарство не распространилось.

– Никакой фантазии, – пожурила Софья Михайловна, – и это у молодой девицы в тридцать с небольшим лет. Ударилась бы в загул, выпили бы бокал-другой с подругами, рванули бы вместе на танцы, познакомилась там с веселым парнем, влюбилась, закрутила роман, поддалась бы легкому сумасбродству… – перечислила возможную альтернативную программу разгула бабуля.

– Полноте вам, Софья Михайловна, откуда такие страсти? – рассмеялась Клавдия. – Шампанское, танцы, сумасбродный роман… Из всего перечисленного максимум, что я могу успеть до обеда, это танцы, и то в домашних условиях под какой-нибудь разудалый джазок из моих записей. А ограничусь йогой, чуть больше обычного часа.

– Звучит ужасно постно, как бунт божьей коровки в стакане, – вздохнула с театральной обреченной печалью бабуля. – А почему до обеда? – вычленила она самое главное из всего сказанного внучкой.

– Ну, потому что мне иногда необходимо-таки вспоминать, что я где-то все-таки мать и даже хозяйка с претензией на главу семейства, – вздохнула обреченно Клава. – Поэтому сейчас я немного расслаблюсь, покайфую рядом с тобой за чашкой кофе, потом приготовлю хороший, вкусный завтрак для Павлуши, провожу его в школу, уберу квартиру, приготовлю обед и ужин и поеду в госпиталь, навестить Васю и… надо посмотреть там парочку пациентов.

– Понятно, – кивнула бабуля и уточнила: – Своих специалистов, как я понимаю, у них нет?

– Почему нет, – пожала плечами Клавдия, – есть, и очень достойные. Но таких специалистов, как я, нет.

– Ну, положим, такие специалисты, как ты, не отличаются большим количеством в нашей стране, я бы сказала, что таковые представлены в единичных экземплярах, – наливая себе новую порцию кофе из турки, неторопливо рассуждала Софья Михайловна. – И твое согласие помочь коллегам я понимаю и полностью одобряю.

Пошевелив задумчиво пальцами над тарелочкой, она выбрала другой фрукт, откусила, запила кофе и продолжила:

– А все остальное из домашних дел, что ты перечислила, смело можешь проигнорировать и, как вы говорите, «задвинуть подальше и не париться». И устроить себе настоящий выходной. Хоть полдня, да отдохнуть. Павлуша взрослый, ответственный парень и вполне способен сам отправиться в школу, без твоего материнского напутствия, что, как правило, и делает. Завтрак ему с удовольствием могу приготовить и я, или он сам себе приготовит, а уборку и обед-ужин мы доверим Раисе Романовне.

– О как, – подивилась Клавдия. – И откуда нам такое счастье?

Раиса Романовна была уникальной даже не «домработницей», а настоящей домохозяйкой, талантливейшим во всех хозяйственных делах и вопросах профессионалом высочайшего уровня. Ага, только трудилась она на этой ниве не у них, а у бабушкиной знакомой, жены очень представительного дядечки, занимавшего какие-то там посты в министерстве. Изредка Софье Михайловне удавалось заполучить Раису Романовну в помощь для проведения серьезных семейных мероприятий: юбилеев кого-нибудь из родных или каких иных торжественных больших сборов.

Вставала такая разовая помощь профессиональной помощницы недешево, но те блюда, которые готовила Раиса Романовна, та сервировка стола, ухаживание за гостями во время всего застолья, а по окончании праздника наведенный ею порядок стоили любых денег и, главное, искренней, глубокой сердечной благодарности хозяев.

– У нас что, мероприятие? – уточнила Клавдия.

– Небольшое, – кивнула бабуля.

– Ну, – засомневалась Клавдия в рациональности приглашения помощницы, – малый масштаб вроде как не совсем по профилю Раисы Романовны?

– Время течет, люди и их возможности меняются, – заметила философски настроенная Софья Михайловна. – Раечка уже в годах и не так шустра, как раньше, и силы уже не те. К тому же с прежними нанимателями у нее не все гладко в отношениях.

– Что может быть не гладко в отношениях с Раисой Романовной? – сильно подивилась Клава. – Она настолько коммуникабельна и мудра, что, по-моему, найдет общий язык с кем угодно.

– Язык найдет, – согласилась бабуля, – а достойную оплату уже не всегда.

– Так Зимины вроде бы богатые товарищи и исправно ей платили?

– Да, не бедствуют, – подтвердила бабушка и вздохнула: – Только Раечка для них стала уже… Как вы это говорите? «Не формат»? Вот именно, потому что возраст приличный и здоровье часто подводит, ковид перенесла, причем дважды, побаливать начала. Нет, она вполне бодра, хочет и может работать, но не тянет прежних нагрузок, да и, откровенно говоря, ей тоже требуется забота и человеческое участие. А Зимины не из числа людей, обладающих щедрой сердечностью, к тому же перебрались жить в загородный большой дом, теперь им прислуги требуется уже несколько человек. Раю не то чтобы уволили, но…

– Понятно, – покивала Клава и, зная бабушкины заходцы с намеком и дальним прицелом, поинтересовалась: – И что? Я правильно понимаю, что ты хочешь ее переманить к нам?

– Я вижу в этом несколько позитивных моментов, – поделилась своими размышлениями бабушка. – Ты из-за своей занятости, а я в силу возраста уже не можем вести хозяйство на желательном и должном уровне, и помощь нам не помешает. Во-вторых, вы с Павлом постоянно отсутствуете дома, а круг моего общения довольно узок: подруги по библиотечному клубу, знакомые в геронтологическом центре – все это дело хорошее, не спорю, но, так сказать, больше общественное. Выражаясь современным языком, «тусня по интересам» в одной возрастной группе. А Рая может стать хорошей компаньонкой в наших прогулках с Робертом Ромуальдовичем, и ей полезно гулять на свежем воздухе, да и ее участие в делах – это нам большое подспорье.

Она посмотрела вопросительно на внучку:

– Только, если мы решимся и Рая согласится, ее помощь и забота, как ты понимаешь, это не благотворительность, а работа и стоит денег, и все еще приличных денег. Не таких, как раньше брала Раиса, но все же…

– Да ну, бабуль, не мильены же, – заверила Клавдия. – Если тебе в радость и в помощь, то даже не сомневайся: договаривайся с Раисой Романовной. Это отличное предложение и снимет с меня большую проблему. Я давно подумывала, что нам надо подыскать помощницу по хозяйству. Ну, со мной все понятно, я дома скорее призрачный персонаж, чем явленный, заниматься хозяйскими делами получается на бегу и наскоком. Павлушка, как может, помогает, но скажем честно: какой с него спрос, что он там наубирает и вымоет, это же не Грига обихаживать, что он может дотошно и с удовольствием делать часами. Тебя мы вообще исключаем из этих забот, а заодно напоминаю, что ты дала мне серьезное обещание, что не будешь касаться уборки и других тяжелых нагрузок по дому. Так что Раиса Романовна – это просто подарок для нас. А что касается оплаты, то справимся, не обеднеем. Я вполне прилично зарабатываю, да и Вася помогает.

– У Васи «трое по лавкам» сидят и есть просят, да ему и самому сейчас помощь требуется, и немалая, – напомнила о реалиях Софья Михайловна, озвучивая свои сомнения.

– Ба, все нормально, никто не бедствует, и непоправимую дыру в бюджете нам помощь Раисы Романовны не нанесет, не беспокойся. Договаривайся, – закончила обсуждение этого вопроса Клавдия и быстро перевела беседу с финансового вопроса в другое русло: – Ты так и не объяснила, что у нас за мероприятие намечается, о котором я совершенно не в курсе?

– Вчера ты вернулась слишком поздно, я уже отдыхала у себя в комнате и не успела тебя уведомить. А сегодня вот оповещаю, с самого, можно сказать, раннего утра, – улыбнулась бабуля.

– Ну, оповещай, – легко рассмеялась Клава.

– Ты знаешь, кого я вчера встретила? – взбодрилась радостным возбуждением Софья Михайловна.

– Даже опасаюсь представить, кто бы это мог быть, – хмыкнула Клавдия, – если встреча с этим человеком вызвала в вас, Софья Михайловна, столь очевидную живость чувств и некую, я бы даже сказала, ажиотацию. – И выдвинула осторожное предположение: – Никак бывший поклонник?

– Нет, не поклонник, хотя было бы неплохо, – рассмеялась Софья Михайловна и спросила: – Ты помнишь Настеньку Ладожскую?

– Какую Настеньку? – озадачилась Клава и уточнила: – А я должна ее помнить?

– Ну, может, и не помнишь, ты маленькая была, тебе тогда всего семь годков было, – задумалась бабушка и добавила вводных, недостающих для вызова у внучки воспоминаний: – Анастасия Игоревна Ладожская, моя бывшая ученица, которая спустя много лет преподавала у меня в гимназии математику. Ее сын какое-то недолгое время сопровождал тебя домой.

– Точно! – обрадовалась внезапному озарению Клавдия и взмахнула подтверждающе ладонью. – Саму Анастасию Игоревну я смутно совсем припоминаю, а вот сына ее помню отлично. Его же Матвеем звали?

– Почему же звали, – усмехнулась бабуля. – Так до сих пор и зовут.

– Он такой был… – призадумалась Клава, выуживая из закромов и закоулков памяти припыленные временем картинки прошлого. – Я бы сказала: неординарный парень, интересный.

– Да, Матвей у Настеньки пареньком был необычным, – улыбнулась тепло Софья Михайловна.

– И что дальше? – поторапливая бабушку к дальнейшему рассказу, поинтересовалась развитием событий Клавдия. – Встретила ты маму необычного мальчика Матвея, и что?

– Мы обе очень обрадовались. – Бабуля не потрафила внучке и не ускорила плавного течения своего повествования, проигнорировав ее очевидное нетерпение. – Я Настеньку всегда высоко ценила как преподавателя и уважала как человека. Ты же знаешь, коллектив нашей гимназии я подбирала, словно бриллианты в корону: каждый человек был уникальным и талантливым. А уж Настенька, что и говорить, отличный математик и умница большая.

Заметив нетерпеливое выражение на лице Клавы, Софья Михайловна все же снизошла и поспешила с объяснениями, вернувшись из далекого прошлого в день сегодняшний:

– А встретились мы вчера совершенно случайно, можно сказать чудесным образом. Возвращаясь с рынка на автобусе, я задумалась, и мы с Робертом пропустили нашу остановку. Вышли на следующей и, посовещавшись, решили: раз уж так получилось, пройдемся через сквер, прогуляемся, уж больно дивная нынче погода и природная красота вокруг, да и Роберт любит наш сквер. И вдруг встречаю Настеньку, что гуляет с внучкой на детской площадке. Обрадовались мы обе необычайно, обнялись, расцеловались. И выяснилось в быстром сумбурном разговоре, что Настя с мужем и детьми как много лет назад тогда уехали на Север, так и остались там жить и работать на долгие годы. Квартиру свою московскую сдавали, потом в ней какое-то время жил Матвей, пока не обзавелся своим личным жильем. В старой квартире они останавливаются, только когда приезжают в Москву. А приезжают очень редко, теперь вся жизнь у них связана с Севером. Но тут дочери пришло приглашение пройти курс повышения квалификации и стажировку, на которую она подавала заявку и сдавала экзамены больше года назад и уже было отчаялась и потеряла всякую надежду, что ее возьмут. И вдруг такая радостная неожиданность: вызвали на учебу! У нее маленькая двухлетняя дочь, которую не хотела оставлять на длительное время своего отсутствия, вот Настя и полетела вместе с ними, заниматься внучкой, пока дочь будет учиться. Остановились и живут у Матвея, не собираясь расконсервировать старую квартиру, но понадобилось забрать из нее кое-какие вещи. И Настенька с внучкой прогуливались по скверу, пока дочь складывает и собирает понадобившиеся вещи.

– Очень киношно. Нет, на самом деле из разряда: «Ну надо же, бывает же такое везение!» – оценила случайную встречу женщин Клавдия. – Но, как я поняла, есть и продолжение истории радостной встречи?

– Разумеется, – уверила бабушка. – Общения с некогда дорогим мне человеком и где-то даже другом на бегу и наскоро мне определенно недостаточно, да и откровенно дурной тон, поэтому я пригласила Анастасию к нам в гости. А еще приготовила ей сюрприз, обзвонив старых коллег и пригласив кое-кого из преподавателей нашей бывшей гимназии, с которыми Настенька тогда близко дружила. И, чтобы достойно провести встречу, мне и понадобилась помощь Раечки.

– Замечательно, – искренне порадовалась за бабулю Клавдия. – Уверена, у вас получатся отличные посиделки и вечер воспоминаний. И я очень-очень рада, что ты так воодушевилась. Какая-нибудь помощь от меня требуется?

– Думаю, вдвоем с Раечкой мы отлично справимся, – отказалась бабуля от предложения.

– С чем справитесь и какая помощь? – героически борясь с зевотой и вяло почесывая взлохмаченный затылок, спросил появившийся в кухне в одних трусах и тапочках заспанно-помятый Павел. – И почему Бобчик обижен? Уткнулся носом в угол своей лежанки и только фыркнул, когда я с ним поздоровался.

– Роберт Ромуальдович изволит дуться, – пояснила бабуля, – потому как я отказалась немедленно, сразу же после того, как встала, идти с ним на променад. Его высочеству в голову взошло что-то непонятное, каприз какой-то. Ему же прекрасно известно, что, пока я не выпью свой кофе, мы из дома не выходим. – Она специально громко-назидательно повысила голос на последней фразе, чтобы слышал объект ее обличений.

– Упфхм… – послышалось отчетливое иронично-обиженное восклицание из прихожей.

– А тебе, Павлуша, не стоит конфузить женщин своим обнаженным внешним видом, – напрочь проигнорировав все восклицания из прихожей, обратилась Софья Михайловна к правнуку. – Бесспорно, ты выдающийся эталон атлетически сложенного юноши, что не может не радовать взор твоей матери и бабушки, но все же это ужасный моветон, – попеняла ему, улыбаясь.

– Пардоньте-с, арьергронмейр, – шаркнул извинениями «а-ля франсе», преувеличенно грассируя, Пашка, хохотнул и повинился, объясняя: – Как всякого неосознанного индивида, меня интуитивно тянет туда, где кормят и балуют.

– А сколько времени? – спохватилась Клава.

– Полвосьмого, – уведомил Пашка.

– Ничего себе. Засиделись мы, однако, Софья Михайловна, за разговорами, поддавшись релаксу, – поразилась Клавдия и подхватилась с места. – Сейчас завтрак приготовлю неосознанному индивиду.

– Сырники твои фирменные, ладно? – торопливо попросил Пашка.

– Будут тебе сырники, – пообещала любящая мать, потрепала сына по волосам, обняла, поцеловала в щеку и отстранила. – Все, иди приводи себя в порядок. Софья Михална права: твои мятые труселя с тапками – это какой-то жесткий моветон.

– Удаляюсь, дабы не оскорблять своим непотребным видом ваши чувствительные, тонкие натуры, дамы. – Дурашливо «щелкнув» голыми пятками и исполнив театральный «офицерский» кивок, Пашка четко развернулся и отправился в ванную.

– Испортила ты, бабуля, ребенка приобщением к русской классике, ох испортила, – наигранно-обреченно вздохнув, попеняла Клавдия.

– Этого ребенка не способно испортить ничего, – отмахнулась в ответ бабуля. – В нем слишком хорошая закваска, высокая степень разумности, прекрасно развито критическое мышление и отличное чувство юмора, доставшееся ему от родителей. В любом случае с классикой переборщить невозможно, ее много не бывает по определению. Впрочем, если я слегка и перестаралась, то и ничего, прекрасно поживет и испорченным, – усмехнулась Софья Михайловна. – По крайней мере, он осилил «Тихий Дон» Шолохова, а по нынешним временам, для той дикой системы преподавания, что имеет место в стране, это практически академический уровень.

Так, понятно, зацепила-таки неосмотрительно своим замечанием Клавдия больную-любимую тему Софьи Михайловны, расслабилась, видимо, а в совокупности с темой воспитания правнука это вообще полная засада…

Э-эх, хорошо ездить в метро днем, а не в утренние часы пик. Да и в вечерние часы пик еще то «удовольствие». А вот так, не опаздывая и не торопясь, спокойно, прогулочно дойти пешочком до станции, спуститься вниз и даже обнаружить свободное место в вагоне – красота же!

Стянув привычно тяжелый рюкзак со спины и устроившись на единственном свободном сиденье, Клавдия примостила свою поклажу на коленях, прижала-обняла, дабы не свалилась при тряске, накренилась набок и, чуть суетно повозившись, достала из кармана легкой куртки смартфон. Хотела проверить сообщения, да так и не активировала, захваченная неожиданно пришедшей в голову мыслью.

Пройтись неспешным шагом Клавдии, вечно куда-то стремительно несущейся, торопящейся, при этом умудрявшейся каким-то чудом никогда никуда не опаздывать и везде поспевать аккурат к нужному моменту, удалось только лишь потому, что она откровенно сбежала от бабушки с Раей, развивших бурную деятельность по подготовке торжественной встречи бывших коллег. После второй просьбы-поручения, отданной дамами Клавдии, пытавшейся все-таки хоть немного отдохнуть, и того «шороха» и шума, что они развели, она поняла со всей очевидностью: надо линять!

Причем незамедлительно!

Вот и сбежала. Потому и не поехала на маршрутке до метро, а с удовольствием прошлась-прогулялась до станции. Погода стояла… Бабушка права: «дивная природная красота» посетила столицу. После первых непривычно холодных недель сентября вдруг неожиданно вернулось тепло – и как-то взбодрило, порадовало. Солнце стояло высоко, небо синело во всю свою ширь – ни облачка, а деревья, прихваченные немного багрянцем и желто-оранжевыми пятнами, придавали настроению ту особую, какая бывает только яркой, буйной осенью, терпкую, светлую и немного печальную нотку.

Хорошо, что она сбежала из дома: смогла расслабиться, отпустить суматошные мысли и вечный внутренний бег, успокоить мысли, пройтись и почувствовать, впустить в себя эту теплую, чуть горчащую осеннюю грусть.

Хорошо.

И хорошо, что бабуля встретится со своими бывшими коллегами, она так воодушевилась предстоящим мероприятием, собралась, мобилизовалась, навела «приличествующую моменту» красоту: сделала легкий макияж, а Клава накрутила ей настоящую прическу. И теперь Софья Михайловна подбирает достойный наряд для торжественного вечера из числа имеющихся у нее в гардеробе. Но, пока не определившись с выбором, она достала альбом со старыми фотографиями, повздыхала-поулыбалась с ноткой легкой печали, рассматривая некоторые, но быстро отложила: потом посмотрят все вместе, когда «девочки» придут.

Клавдия непроизвольно улыбалась, мысленно представляя себе развившую кипучую деятельность по встрече гостей бабушку и эту небольшую сценку с фотоальбомом. И, как обычно бывает, по цепочке ассоциаций, смутно, без каких-либо подробностей и деталей, она вдруг вспомнила и Анастасию Игоревну. Ну как вспомнила – так, поверхностно, насколько запечатлело в памяти ее детское сознание человека, с которым она не так-то часто и встречалась.

А вот ее сына Матвея Клавдия помнила очень даже хорошо.

Вообще-то это поразительно. В том смысле поразительно, что она настолько хорошо помнит какого-то там мальчика из ее далекого детства, с которым и общалась-то совсем недолго. А что, кто-нибудь может похвастать тем, что спустя больше двадцати лет прекрасно помнит происходившее с ним в семилетнем возрасте? Особенно если учитывать, что это был небольшой, проходной эпизод в жизни ребенка, насыщенной иными «важными» событиями разного рода.

Вот прямо вот так и помните? Как выглядел человек, его внешность, манеру говорить и двигаться, и о чем конкретно он с вами разговаривал, еще что-нибудь? Попробуйте, покопайтесь в своих детских воспоминаниях – ну-ну, прямо нахлынули, как кино? Да не получится, даже не напрягайтесь.

Не то чтобы в памяти Клавдии прямо-таки отчетливо запечатлелся образ-видение мальчика Матвея, понятное дело, что нет. Разумеется, сейчас она вряд ли вспомнит его лицо или голос и много чего еще про него не вспомнит. И понятно, что память, которая любит «пошалить», подкидывая различную интерпретацию далеких событий, как правило, более устраивающую нашу совесть, чем то, что происходило в действительности, возможно, и подкорректировала кое-какие детские воспоминания и ощущения Клавдии. Но что она точно сохранила в той памяти, так это само ощущение от общения с Матвеем, то, как легко и спокойно она чувствовала себя рядом с ним и как ей было интересно и даже радостно с ним общаться. А еще она помнила их разговоры. Нет, серьезно, на самом деле помнила большую часть их бесед, может, потому, что всякий раз ему удавалось поразить ее воображение и удивить маленькую, любопытную Клаву.

«Надо признать, что Матвей Ладожский был весьма нестандартным мальчиком, сильно отличавшимся от своих ровесников», – подумалось Клавдии, целиком захваченной нахлынувшими воспоминаниями.

Хотя назвать его мальчиком она могла только сейчас, с высоты своего нынешнего возраста, а тогда – страшно посчитать-подумать, сколько лет назад, – маленькая семилетняя Клавочка воспринимала этого парня как взрослого человека.

– Вот, Клавочка, этого мальчика зовут Матвей. Он отведет тебя домой.

– Бабушка, – возразила девочка, настороженно разглядывая незнакомого парня, и, потянув бабулю за руку, чтобы та наклонилась к ней, доверительно сообщила Софье Михайловне громким шепотом, который услышали все, кто находился в этот момент в директорском кабинете: – Какой же он мальчик, он вон какой большой и взрослый. – Подумала пару мгновений и внесла уточнение: – Он уже, наверное, почти наполовину старый.

«Наполовину старый мальчик», в свою очередь, с интересом рассматривал забавную симпатичную девчушку, не спускавшую с него опасливого, настороженного взгляда, и еле заметно улыбался.

– Ну ведь только «почти», – сдерживая смех, ответила внучке Софья Михайловна, – значит, еще не совсем взрослый. То есть мальчик, или молодой человек, или юноша. Так обычно называют возраст, в котором он пребывает в данный момент.

– Но большой, – прошептала уточнение Клавочка.

– Да, – выпрямившись, согласилась с ней бабуля, – такой вот не по годам крепкий молодой человек. – И повторила: – И он сопроводит тебя до дома. Не пугайся, Матвей очень хороший и надежный юноша, – дала характеристику мальчику Софья Михайловна. – Ты же знаешь Анастасию Игоревну, она мама Матвея. Мы попросили его проводить тебя, поскольку, будучи заняты делами и работой, сами не имеем возможности это сделать. А тебе прекрасно известно, что маленьким девочкам категорически недопустимо ходить по улицам одним, без сопровождения взрослых, – не преминула Софья Михайловна напомнить внучке в миллионный, наверное, раз одно из основных правил безопасности.

Многолетнее преподавание русского языка и литературы и безусловная любовь и преданность последней, как и врожденная склонность к преподаванию и здоровому менторству, не могли не сказаться на манере изъясняться Софьи Михайловны. Порой она слишком увлекалась, впадая в некую чрезмерную витиеватость и изысканность речи, и поделать с этим обстоятельством уже не имелось никакой возможности – только терпеть.

Впрочем, все домашние, и Клавочка в том числе, привыкли не обращать на эту «кучерявую» словесность особого внимания и даже выработали некоторые приемы «противоядия». Но не об этом.

Бабушка подвела внучку к мальчику, назначенному ей в сопровождающие, взяла ладошку Клавы и протянула Матвею.

– Все, ребятки, – поторопила она, – знакомьтесь и идите, нам с Анастасией Игоревной некогда, уже прозвенел второй звонок и начинается следующий урок у старших классов.

В принципе, от гимназии, которой руководила Софья Михайловна и где работала преподавателем математики мама Матвея, было не так чтобы далеко до дома, в котором проживала семья Клавдии, – всего полтора квартала пешком или две короткие остановки на троллейбусе, причем по пути не требовалось переходить проезжую часть или спускаться в подземку – все близко, но…

На дворе свистела и улюлюкала криминальным беспределом середина девяностых, обстановочка была еще та: беззаконие, лихие ребятки с пистолетиками и автоматами, ведущие активный отстрел себе подобных, разборки, наезды, рэкет и всякое иное непотребство в больших количествах и масштабах.

И одиноко бредущая или едущая в транспорте без присмотра и опеки взрослого девчушка, в блондинистых кудряшках, непослушно выбивающихся локонами из любых туго заплетенных косичек, с доверчиво распахнутыми голубыми глазами, обрамленными длинными черными ресницами, с розовыми щечками и пухлыми губками, становилась желанной, легкой и практически законной добычей для любого извращенца.

Похитят – и никто не найдет. Да и искать не станут: не депутатский же ребенок, в самом деле, пропал и не единственное дитя крутых-богатых-знаменитых родителей, чего искать-то? Сами проворонили, сами и разбирайтесь со своими проблемами. А потому в те переломные (теперь уже далекие, слава тебе господи) годы нормальные, адекватные родители детей своих без присмотра старались не оставлять. А как этот присмотр и постоянную опеку наладить, когда все работали, было еще тем вопросом и проблемой для большинства семей. Кто как мог, так и налаживал.

Софья Михайловна же на какое-то время воспользовалась помощью Матвея, в силу сложившихся обстоятельств вынужденного приходить к матери на работу.

Понятно, что четырнадцатилетний подросток вряд ли сможет противостоять взрослым, матерым преступникам, но дать отпор дворовым хулиганам он вполне мог, ну или поднять шум, призвать в случае необходимости на помощь прохожих или просто сбежать вместе с девочкой.

То, что Матвей не бросит ребенка и будет защищать Клавочку до последнего вздоха, Софья Михайловна не сомневалась ни на секунду – такой это был мальчик. Выделявшийся среди своих сверстников статью, будучи более крупным и выше всех мальчишек не меньше чем на полголовы, спортивным – чем-то он там занимался, какой-то борьбой, она толком не знала, да и не важно. Самое главное, это был очень ответственный парень.

Спокойный, уравновешенный, вдумчивый и… надежный.

Софья Михайловна, стоя у окна своего директорского кабинета, с некой все же тревогой наблюдала за тем, как Матвей Ладожский, на которого она возложила непростые обязанности по защите и охране внучки, ведя ту за ручку, выходит вместе с девочкой с охраняемой территории гимназии.

А Клава перестала настораживаться и опасаться Матвея, как только он взял ее ладошку в свою руку там, в кабинете бабушки, и произнес:

– Привет, я Матвей. Прогуляемся?

Почему-то именно это его предложение прогуляться успокоило маленькую Клавочку моментально, а когда он улыбнулся, она и вовсе перестала опасаться этого мальчика. Да потому что совсем он не чужой и не ненашенский – свой, нашенский и хороший. Добрый. Это Клавдия поняла наверняка в тот самый момент, когда замечательная улыбка словно озарила лицо юноши, или молодого человека, как, по словам бабушки, называется его «почти уже наполовину старый» возраст.

И, смело вложив свою ладошку в большую твердую руку, Клавдия радостно отправилась по указанному им маршруту – про-гу-ли-ва-ться.

Клавочка ожидала и была уверена, что они будут идти и о чем-то разговаривать, но он почему-то молчал, и они вовсе ни о чем не говорили. Но, удивительно, ей было совсем не плохо от этого его затянувшегося молчания. И никакого неудобства или маеты она не ощущала, скакала рядом вприпрыжку, стараясь подстроиться под его шаги, щурилась, поглядывая на яркое сентябрьское небо, наблюдала за кошкой, которая непонятно почему пристроилась идти за ними (наверное, они ей понравились), а потом, тоже непонятно отчего, шмыгнула в подворотню.

А когда Клавочке захотелось поговорить, вот тогда она и спросила:

– А почему ты молчишь?

– Я размышляю, – улыбнулся Матвей девчушке.

– О чем? – заинтересовалась Клава.

– Решаю в уме задачку по математике.

– Это как? – Клавочка даже остановилась, захваченная удивлением, вынуждая остановиться и его.

– Представляю условия задачи и мысленно произвожу вычислительные действия, – пояснил парень.

– Без тетрадки? – совсем уж оторопела от такой чудной странности девчушка.

– Без тетрадки, – подтвердил Матвей и спросил: – Ты цифры знаешь, складывать умеешь?

– Знаю, – кивнула энергично Клава, – и складывать умею до десяти.

– И сколько будет, если к одной единичке прибавить еще одну?

– Два, – пренебрежительно отмахнулась Клава, – это и всякому ребенку известно, а я еще в садике знала.

– Хорошо, – усмехнулся парень и задал следующий вопрос: – А сколько будет к двум прибавить пять?

Клавдия призадумалась и выдала ответ:

– Семь.

– Вот видишь, и ты решаешь задачки в уме. Как ты это сделала?

– Вспомнила пример, написанный в тетрадке, и ответ, – крепко подумав и вспомнив, как она вот так взяла и сказала, что «семь», ответила Клавочка.

– Это называется визуальный ряд, – прокомментировал он и, заметив непонимание, отобразившееся на лице малышки, поспешил объяснить: – Не важно, как это называется, главное, что ты мысленно представила цифры и ответ задачи и как это выглядит на бумаге. Вот так же делаю и я, только я помню и держу в голове больше знаков, формул и параметров.

– Ты очень умный, – с самым серьезным видом оповестила его Клава.

– Ну, так уж и очень? – усмехнулся Матвей.

– Очень, – настойчиво повторила девочка и кивнула в подтверждение своего заявления.

– Хочешь арбуз? – неожиданно спросил мальчик.

– А у тебя есть? – удивилась Клавочка, посмотрев на него с большим сомнением.

– Есть, – уверил Матвей и одарил ее своей замечательной улыбкой.

Покрутил головой, что-то высматривая по сторонам, и указал на скамейку шагах в десяти от них, которую заприметил:

– Идем вон там посидим.

Резвым козленком Клава стремительно рванула к скамейке, настолько ей было любопытно, где он может прятать настоящий большо-о-о-й арбуз и где он его возьмет, если, кроме солидного и необычного школьного рюкзака, у этого Матвея ничего больше и нет. Подлетела к скамье и уселась, излучая нетерпеливую готовность лицезреть удивительный фокус-покус или какой-нибудь розыгрыш.

Но ни фокуса, ни покуса, ни розыгрыша не произошло. Загадочно улыбаясь, явно посмеиваясь над ней, Матвей расстегнул свой рюкзак и достал из него пластмассовый контейнер – диво-дивное по тем временам, не было тогда в обиходе у граждан такой роскоши. Самые продвинутые из тех, кто брал с собой на работу обеды и перекусы, носили продукты в стеклянной посуде, обернув в целлофановый пакет, или в железных коробках от импортного печенья, а вот так, чтобы специальный контейнер, – нет.

И Клавочке это показалось дивом каким-то, она-то точно такой коробочки раньше не видала. А когда он открыл крышку и показал содержимое бокса, она и вовсе рот открыла от небывальщины: распространяя вокруг потрясающий аромат, вырвавшийся на свободу из-под крышки, красовались в контейнере алые куски-квадратики арбуза с «запотевшими» капельками выступившего на их боках сока и притаившимися в мякоти крупными черными косточками.

– Угощайся, – распорядился Матвей, с удовольствием взяв себе один квадратик.

Скажите, вы знаете много мальчиков четырнадцати лет, которые таскают с собой в школьном рюкзаке контейнер с арбузом?

Понимаете? Он предложил ей угоститься не каким-то там чупа-чупсом дрянным, не чипсами непонятной этимологии, не колой или напитком «Буратино» из ларька, не шоколадкой или, на крайний случай, незамысловатой горячей сосиской в булке, купленной в ближайшем хот-дожном лотке, – а арбузом!

Мягко говоря, это не совсем типичное для пацана его возраста поведение, выбор лакомства и форма его упаковки-транспортировки.

В частности, в целом и в совокупности.

Клавочка уплетала этот арбуз и от полноты переполнявших ее замечательных чувств жмурилась как сытая кошка, пригревшаяся на солнышке, болтала ногами, не достававшими до земли, громко, с удовольствием выплевывала черные косточки на газон возле скамейки, а сладкий сок стекал по ее пальцам и рукам аж до самых локтей.

И было ей так хорошо и прекрасно, как только может быть в детстве, в те мгновения, когда у тебя все отлично, тебе весело, радостно и счастливо на всю широту, аж до неба.

– А ты знаешь, что арбуз это ягода? – неожиданно спросил Матвей.

– Я-агода-а-а… – протянула совершенно потрясенная данным фактом Клавочка и посмотрела на парня расширившимися от поражения глазешками. Подумала и высказала свои серьезные сомнения по поводу данного утверждения: – Ягоды же маленькие, – она показала пальцами, какими должны быть ягоды, по ее весьма компетентному мнению профессионального поедателя этих самых ягод, – как клубничка или малинка. А это же арбуз, – подчеркивая масштаб растения, басом произнесла Клавдия и изобразила руками совсем другой размер.

– Да, – согласился парень, – и все-таки это вот такая ягода. Так ученые утверждают.

Клава задумалась о странных ученых, которые могут утверждать нечто подобное. Почему-то у нее не возникло даже дуновения или легкого намека на сомнения в том, что, может, это не ученые вовсе, а как раз таки сам Матвей говорит неправду. В неведомых ученых она сомневалась гораздо больше.

– А еще они выяснили, что арбуз больше чем на девяносто процентов состоит из воды, – добавил он Клавдии поводов к размышлению.

– Это как? – спросила она.

– А вот так, – решил на примере показать ей Матвей.

Подошел к небольшой лужице недалеко от скамейки и бортиком ботинка скинул в нее совсем немного земли с газона.

– Вот, приблизительно столько в нем воды и совсем немного волокон.

– Так что, – посмотрела на него расширившимися от потрясения глазами подошедшая и вставшая рядом Клавочка, – получается, что мы едим воду?

– Выходит, что да, едим воду, – подтвердил он ее предположения.

И вдруг улыбнулся своей потрясающей улыбкой, преобразившей весь его серьезно-сосредоточенный вид, и рассмеялся, добавив:

– Но очень вкусную, фруктовую воду.

Они доели ягоду-воду под названием арбуз, и тут выяснилось, что у мальчика Матвея имеется в наличии еще и упаковка бумажных платков, которыми он старательно вытер руки, подбородок и губы Клавдии, но это не сильно помогло, поскольку руки у них обоих стали липкими. И пришлось Матвею не только проводить девочку до квартиры и «сдать» ее прабабушке Марии Анисимовне, но и вместе с Клавой отмывать руки от засохшего арбузного сока в ванной комнате. После чего Мария Анисимовна усадила их обоих пить чай с еще теплым овсяным печеньем, которое только недавно испекла.

Так и повелось: когда у Клавочки заканчивались уроки, она отправлялась на продленные занятия, где вместе с другими ребятами делала домашнюю работу по всем предметам, а потом они слушали, как им читают вслух всякие интересные книжки, и играли в увлекательные развивающие игры. А когда продленка заканчивалась, за ней приходил Матвей.

Он закидывал на плечо ее рюкзачок поверх своего, брал Клаву за руку и сопровождал, как обозначила их прогулки Софья Михайловна, девочку до квартиры, где передавал Марии Анисимовне. Иногда они втроем пили чай с какой-нибудь вкусностью, которую пекла прабабушка Клавы, но редко: как правило, Матвей торопился по каким-то своим важным делам, казавшимся Клавочке таинственными и непременно чудесными.

Большую часть дороги до дома Клавдии они молчали, вернее, молчал Матвей, а Клава просто шла рядом с ним. Ей никогда не было неловко или скучно, и ее нисколечко не смущало и не угнетало это его молчание: она твердо знала, что он не просто так себе молчит и глупости всякие в голове думает – он РАЗМЫШЛЯЕТ.

Иногда решает задачки или мысленно играет в шахматы, иногда обдумывает какие-то важные дела или, как он ей объяснял, принимает решения, взвешивая аргументы за и против. Что такое аргументы, Клава не знала и спросила у него, а он объяснил, что это такие ответы на вопросы. Например: если я сделаю вот так, то что в результате моих действий получится, каковы будут их последствия и что из этих последствий хорошо для меня, а что плохо и только навредит.

Иногда он рассказывал ей какие-то странные, серьезные научные вещи, поражавшие маленькую Клавочку до глубины души.

– Знаешь, почему листья на деревьях становятся такими яркими и разноцветными? – спрашивал Матвей, когда восторженная Клава моталась по скверу, с удовольствием подбивая ногами засыпавшие газон листья, сброшенные деревьями, и шурша ими.

– Потому, что они постарели и умерли? – выдвигала свою версию этого природного явления Клава.

– Можно сказать и так, – кивал он и добавлял разъяснений: – По-научному это называется «потеря хлорофилла». Это такой пигмент, который любит тепло и солнце. Когда солнца и тепла становится мало и они нужны самому дереву, чтобы подготовиться к зиме, он перестает их наполнять, и листья теряют зеленый цвет, желтеют, краснеют и опадают.

– А хлофил этот куда девается? – выясняла внимательно слушавшая его Клавочка.

– Исчезает, – пожимал Матвей плечами.

– Значит, он предатель. Бросает листики и сбегает, когда им холодно и плохо, – вздыхала Клавочка, жалея листья. – А откуда ты это знаешь?

– Прочитал в научном журнале.

– Научном – это который ученые пишут? – выясняла девчушка.

– Они, – усмехался парень.

– Какие-то странные и неправильные эти ученые, – размышляла Клава.

– Почему? – улыбался он своей чудесной улыбкой.

– Потому что изучают то, что и вовсе изучать и не надо. Зачем им этот хлофил предательский? Вот взяли бы и придумали, как все ягоды сделать такими, как арбуз. – И она изобразила руками большой шар и рассмеялась. – Вот было бы здорово: малина как мяч, или клубника, или крыжовник.

– Стань ученым и придумай, как вырастить большие ягоды, – предложил Матвей.

– Нет, – покрутила головой Клавочка и сообщила с самым серьезным видом: – Я ученым не могу, мне надо дедушке зубки вылечить.

И, мгновенно перескакивая на другую тему, спросила:

– А ты крыжовник любишь? – И, не дожидаясь его ответа, оповестила: – Я очень люблю, он такой сладенький и кисленький. На дедушкином огороде растет.

Клавдия могла идти и бесконечно развивать какую-нибудь тему, захватившую ее в этот момент, не обращая никакого внимания на то, что Матвей ей не отвечает, и в разговоры-диспуты с ней не пускается, и не отделывается утвердительным мычанием, кивками и редкими «да», чтобы показать, что вроде как слушает. Просто молчит, и все. Но она точно знала, что он слышит все, что она говорит, и это совершенно не мешает ему РАЗМЫШЛЯТЬ, и в любой момент она может задать ему прямой вопрос, и он обязательно ответит.

И она трещала-щебетала в свое удовольствие, припрыгивала от переполнявшей ее энергии, смеялась или становилась серьезной и задумчивой по ходу своих рассуждений, и было ей очень хорошо и всегда интересно рядом с этим странноватым, удивительным мальчиком-юношей Матвеем Ладожским.

А однажды он ее спас…

Как известно, «чего боишься, от чего бежишь, то к тебе и припожалует», как говаривала Клавина прабабушка Маша и добавляла:

– Так что не приманивай, не позволяй страху в голове твоей посиживать, гони прочь.

Клавочка-то в силу возраста и отсутствия опыта в те свои безмятежные семь лет и вовсе ничего не боялась, зато за нее активно боялись родители, бабушка Соня с дедушкой Павлом и прабабушка Маша.

Вот и «приманили».

Где-то недели через три с того дня, когда Матвей первый раз проводил Клаву домой, они шли из гимназии по привычному маршруту. Клава, размахивая ручонкой, что-то увлеченно повествовала, Матвей, никогда не выпускавший ее ладошки из своей руки, традиционно задумчиво молчал, все было как обычно.

Да не совсем.

Матвей заприметил этого мужика не сразу. Вернее сказать, он бы его и вовсе не заметил, но, привыкший поглядывать по сторонам, обратил внимание на мужчину, идущего метрах в пяти вровень с ними и внимательно рассматривавшего вдохновенно щебетавшую о чем-то своем важном-интересном Клавочку.

Матвею сразу не понравился и этот мужик, и его столь очевидный интерес к девочке, потому он рефлекторно и притянул Клаву к себе поближе, и ускорил шаг так, что той пришлось почти бежать, поспевая за ним.

Незнакомец тоже ускорился, не отставая от детей и все поглядывая на Клаву. Матвей подобрался весь, быстро посмотрел по сторонам, выискивая прохожих, прокручивая в голове варианты возможных неприятностей.

И вдруг мужик – тоже успевавший посматривать еще и по сторонам, – улучив момент, когда другие прохожие оказались достаточно далеко от детей, явно на что-то решился: быстро прошагал в их сторону и встал прямо перед Матвеем, перекрывая ему путь и вынуждая остановиться.

– Какая очаровательная малышка, – произнес мужчина, разглядывая Клаву плохим, гадким взглядом, и спросил у Матвея, не отводя глаз от ребенка: – А ты брат, что ли?

Но, вместо того чтобы ответить этому чужому человеку (который ужасно не понравился Клавочке и даже немножко напугал ее, и точно сильно бы напугал, если бы Матвей не притянул ее к себе и не прижал к боку), он вдруг коротко и резко ударил дядьку носком ботинка прямо по ноге, под коленку. Сильно!

И схватил Клаву, оторвав от земли, прижал у себя под мышкой, как большую куклу, и побежал быстро-быстро! А дядька ужасно орал вслед и ругался «взрослыми словесными натюрмортами», как дед Коля.

Громко! И обещал Матвею ноги вырвать и что-то еще с ним сотворить, наверное, страшное и болючее, уж очень сильно он разозлился. Клава не очень понимала, что именно он там кричит, да и не до дядьки ей было: следовало крепко-крепко держаться за Матвея, чтобы не выпасть у него из-под мышки. А он, таща на себе девочку, завернул в какой-то переулок, а из него, через арку, во двор чужого дома, пробежал через весь двор-колодец и шмыгнул в дальний подъезд. И там наконец поставил Клаву на ноги, поправил на ней курточку и спросил:

– Испугалась?

– Не-а! – весело отрапортовала Клава и покрутила отрицательно головой.

– Это хорошо, – похвалил Матвей.

И вдруг притянул к себе, прижал, обняв двумя руками, и замершая от неожиданности Клава слышала, как гулко бухает быстро-быстро в его груди сердце, чувствуя щекой удары через все слои одежды.

– А ты испугался? – спросила она и, запрокинув голову, посмотрела на него снизу вверх.

– Да, – подумав, честно признался он.

– Ты испугался, что он тебя побьет? – уточнила причину его испуга Клава.

– Нет, – снова немного помолчав, объяснил Матвей природу своего страха, – я испугался за тебя.

– За меня? – сильно подивилась Клавочка. – Но я же была с тобой, что за меня бояться?

– Вот именно, – тяжко вздохнув, непонятно ответил он.

Ничего больше не случилось. Они так постояли немного в темном подъезде, потом Матвей долго смотрел в щелочку двери, но дядьку так и не увидел, и они вышли и пошли домой. Только другой дорогой.

Маленькой Клавдии это происшествие казалось совсем не страшным, забавным приключением, шуткой или игрой. Особенно смешно становилось ей, когда она вспоминала и рассказывала взрослым, как тащил ее у себя под мышкой Матвей. И только спустя много лет она поняла, что на самом деле произошло тогда и от чего именно спас ее Матвей, от какой ужасной беды.

А вот взрослые, которым они рассказали о встрече с неприятным дядькой, поняли все сразу и правильно. И предприняли определенные шаги. Четыре дня Клаву отправляли из гимназии домой на такси, а на пятый день снова появился Матвей, но теперь они выходили из здания гимназии через черный ход и шли совсем другой, более длинной дорогой. Но это нисколько не расстраивало Клавдию, а наоборот, было хорошо, потому что ей всегда было хорошо, интересно и радостно рядом с Матвеем.

Ну а недели через две все вернулось на круги своя, и они снова ходили все тем же прямым проспектом, как и обычно.

Чуть больше двух месяцев Матвей исправно провожал Клавдию из гимназии до квартиры. А потом изменились какие-то обстоятельства, которые не объяснили Клавочке, и вместо Матвея ее стала забирать и отводить домой та самая Раиса Романовна. А в январе Клава начала ходить совсем в другую, в простую школу рядом с домом, откуда ее забирала уже бабушка Маша.

Клавочка скучала по Матвею и грустила, что больше с ним не видится, и все приставала ко взрослым, требуя объяснить, почему он не приходит, но те отделывались коротким: «Он занят другими делами» – или тем же непонятным: «Обстоятельства изменились». Только прабабушка Маша сказала:

– Он ведь большой парень, у него свои важные дела, учеба. Сколько мог – он нам помог, за что ему великое спасибо, а теперь нам самим надо справляться. – И погладила Клавочку по голове. – А ты не грусти, свидитесь еще, поди, жизнь длинная.

Жизнь-то – она, конечно, длинная (хотя у кого как), но с Матвеем Ладожским она так больше и не свиделась. Подумав об этом, Клава вздохнула, уже подходя к воротам госпитального пропускного пункта – вот насколько погрузилась в захватившие ее воспоминания, даже не заметила, как весь путь проехала и прошла.

Хорошие воспоминания, светлые и теплые.

Интересно, как сложилась жизнь у Матвея Ладожского? Кем он стал и каким? Ну ничего, вот она вернется домой и расспросит бабулю, наверняка же ей Анастасия Игоревна все-все расскажет про свою семью и про их жизнь. И про Матвея в том числе.

«Интересно будет узнать, как сложилась жизнь у девочки Клавы. Смогла она дедушке своему зубы вылечить?» – размышлял Матвей, остановив машину у светофора, прямо перед ним переключившегося на красный свет.

Вернувшись вчера поздно вечером домой, Матвей мгновенно заметил, что мама пребывает в каком-то радостно-возбужденном состоянии.

Понятно, что что-то хорошее у них тут случилось.

Но спрашивать не стал. А мама еле дождалась, пока он умоется и переоденется в любимые, «уютные», как называл их Матвей, домашние джинсы и тонкий джемпер, сядет за стол в кухне и примется за ужин, который она ему подала.

Прекрасно зная, прямо скажем, своеобразный характер своего сына, Анастасия Игоревна не сомневалась, что тот сразу же заметил ее взбудораженность и понял, что у мамы произошло какое-то неординарное и приятное событие, но ни за что вот так с ходу не спросит, предоставив ей самой рассказать, и поинтересуется только в том случае, если она совсем уж откровенно промолчит, ничего не пояснив.

– Я встретила Софью Михайловну! – сев напротив него за стол и радостно улыбаясь, сообщила она.

– Здорово, – оценил действительно хорошую новость Матвей. – И как она?

– Главное – жива, здорова и вполне бодра. А об остальном мы с ней завтра спокойно и подробно поговорим. Она пригласила меня в гости, – вывалила все новости разом Анастасия Игоревна.

– Отлично, – дал свою оценку Матвей. – И то, что жива, бодра и здорова, и то, что ты пойдешь в гости.

Нормально поговорить матери с сыном больше не удалось: в кухню примчалась двухлетняя Лялька, обожавшая своего дядьку, и тут же полезла к нему на колени, а следом за ней подтянулась и сестрица, мать этого неугомонного чуда. И ужин превратился в сплошной бенефис одной девочки, умудрившейся говорить без перерыва, таскать из тарелки любимого дядюшки спиральки макарон, смешно засовывать всей ладошкой их себе в рот и жевать, продолжая что-то рассказывать.

И, только лежа в кровати, перед тем как заснуть, Матвей вдруг так ярко и четко, словно это было только вчера, вспомнил маленькую девочку Клаву, внучку Софьи Михайловны, симпатичный сгусток неукротимой энергии, и так ему вдруг хорошо на душе стало и сделалось тепло в груди, что, проваливаясь в сон, он все продолжал улыбаться.

Матвей очень хорошо помнил эту девчушку и как они встретились в первый раз. Софья Михайловна попросила его помочь с внучкой, но, честно говоря, еще очень большой вопрос: кто кому больше помогал в этой ситуации. Понятно, что Софья Михайловна – им с мамой, да и всей их семье в целом, так что Матвею было совсем не трудно сделать для нее такую малость. Имея младшую сестрицу двух годов, он представлял процесс сопровождения маленькой девочки от школы до дома как некое простое и однообразное действие, не интересное, но и не обременительное. Но, получив инструкции от Софьи Михайловны, расписавшей ему все «страшилки и пугалки», которых она опасается, и объяснившей, почему именно девочке требуется эскорт крепкого парня, несколько пересмотрел свои представления об ответственном поручении. А когда она знакомила его с Клавой в своем кабинете, то стало очевидно, что все его мысли, рассуждения и представления о предстоящей «работе» оказались совершенно неуместными.

Клавдия его просто покорила: невероятно живая, шустрая девчушка, вокруг головы которой, словно нимб, светились выбившиеся из косичек непокорные мелкие белесые кучеряшки. Она смотрела на Матвея распахнутыми голубыми глазищами, обрамленными удивительными для блондинки черными и длинными ресницами, настороженным и немного озорным взглядом.

И Матвею, рассматривавшему ее в ответ, отчего-то вдруг стало так легко и весело, что захотелось смеяться. Она оказалась неугомонной, любознательной, замечательной девчонкой, которая практически всю дорогу припрыгивала и подскакивала рядом с ним, и он не сомневался ни на минуту, что обязательно начала бы мотаться вокруг, то и дело убегая вперед и возвращаясь назад, если бы он отпустил ее ручонку.

Но он не отпускал, а она не сопротивлялась и не возражала.

Клавочка вообще оказалась необыкновенной девочкой. Ну, для него необыкновенной. Матвею, привыкшему к тому, что люди, как правило, недоумевают, отчего он постоянно молчит и не спешит вступать в пустые разговоры и никчемную болтовню, удивительно спокойно и легко молчалось, погружаясь в размышления, рядом с девочкой Клавой.

Он чувствовал, что малышку нисколько не тяготит его малая разговорчивость и погруженность в свои мысли. Она могла просто припрыгивать рядышком и что-то напевать, поговорить с кошкой, оказавшейся рядом, шугануть голубей, пошлепать по луже, создавая кучу брызг, приняться рассказывать ему что-то из «важных» происшествий своей жизни, не требуя, чтобы он как-то реагировал, отвечал и вступал с ней в диалог.

А еще она настолько живо реагировала, когда он рассказывал ей какие-нибудь научные факты или делился тем, о чем думает и размышляет! Личико Клавы вытягивалось от оторопи, глаза расширялись, и она смотрела на него восторженно-пораженно, и Матвею становилось весело и всякий раз делалось почему-то тепло в груди.

Так и заснул он в тот вечер, вспоминая, какой замечательной, веселой и обаятельной была девочка Клава.

Утром, понятное дело, Ладожскому было не до воспоминаний о далеких маленьких девочках из его детства: закрутились-завертелись дела, как важные и срочные, так и необходимые, обыденные, рутинные. А вот вечером, когда он ехал забирать маму с вечеринки у Софьи Михайловны, вдруг снова вспомнились буйные, непокорные мелкие кудряшки, голубые глазюшки и замечательный звонкий смех девчушки Клавдии.

Все-таки Клавдия немного устала. Слава богу, не так, как доводила себя порой, серьезно перерабатывая за день, – не до тягучей, заполонившей все тело усталости, когда руки, спина и шея наливаются свинцом, а в позвоночник от многочасового напряженного сидения словно забили штырь железный, вызывающий болезненные ощущения при любом движении. Нет, не так, но все-таки ощутимо.

По-хорошему, сегодня надо было вообще ничего не делать, а серьезно и честно отдыхать: поваляться в кровати и на диване, посмотреть какой-нибудь фильмец, поесть вкусняшек, да просто ничего не делать, кроме йоги. Но получилось, что получилось, и к накопившейся за неделю усталости прибавилась еще и сегодняшняя.

Лифт у них в доме был хоть и старенький, но шустрый, и Клавдия, привычно задавая себе непродуктивный вопрос, что она вечно таскает такое и зачем напихивает, скинув наконец тяжелый рюкзак, не успела толком сделать и пары махательных движений, расправляя напряженную и постанывающую спину, как, дернувшись, лифт остановился на ее этаже.

Ладно, фиг с ними, с движениями, выспится и сделает утром свой обычный короткий комплекс йоги, растянется получше и подольше, для чего встанет пораньше…

«Так, стоп!» – остановила себя Клава на этом моменте. Поосторожней с заявлениями-намерениями! «Встанет пораньше», нет уж, это к каким-нибудь другим девочкам, из разряда певучих утренних пташек, а она лучше ляжет в это самое «пораньше» И, ободренная этой правильной мыслью, закинув на плечо лямку еще больше потяжелевшего от ее усталости рюкзака, она вышла из лифта.

И остановилась, обнаружив слегка приоткрытую дверь в родные пенаты, из-за которой доносился непонятный гвалт на разные голоса и громкий, возмущенный и одновременно радостный (видимо, оттого, что представился случай свободно и во весь голос выражать свое отношение к действительности) лай Роберта Ромуальдовича.

Распахнув дверь и окинув взором открывшуюся картину, Клавдия оценила сложившуюся ситуацию и, форсировав голос, чтобы перекричать весь этот балаган, отдала команду:

– Бобчик, цыц!!!

Наверное, она перестаралась с командным голосом, ибо разом замолчали все присутствовавшие в прихожей, а его высочество, которому, собственно, и предназначалось данное обращение, от неожиданности подавился очередным «недогавком» и, пыхнув-хлопнув щеками, уставился на Клавдию гневным до предела взглядом, трактовавшимся совершенно однозначно: «Ты что, охренела на меня командами цыкать?!»

– Что, забыл, кто тебя парной телятиной потчует? – напомнила язвительно Бобчику Клавдия. – Так что нечего на меня смотреть негодующе.

– Пы-пых-х-х… м-да… – сдулся Роберт Ромуальдович, «пыхнув» щеками, отвел взгляд куда-то в сторону и, не теряя достоинства, ретировался с поля боя, затерявшись меж ног столпившихся в прихожей людей.

– Клавочка! – чрезмерно обрадованно воскликнула бабуля, спеша разрядить повисшее молчание и возникшую на пустом месте неловкую ситуацию. – А у нас тут целый диспут. Вот Матвей… – повела она ручкой в сторону высокого незнакомца. – Ты помнишь Матвея?

Интересный, симпатичный мужчина, обыкновенной, ничем не выдающейся внешности, кроме, пожалуй, роста и крепко сбитой, атлетической фигуры, молча, внимательно рассматривавший Клавдию, вдруг улыбнулся, и его лицо мгновенно преобразилось, озарившись замечательной, светлой улыбкой, непроизвольно вызвавшей у Клавдии ответную широкую и радостную улыбку.

– Вы стали… – сделала какие-то пассы руками Клавдия, изображая нечто монументальное. – Большим, – подобрала она наконец слово.

– Да, – кивнул он и хмыкнул. – И совершенно определенно теперь уж точно сделался «наполовину старым», – напомнил Клавдии данную ею когда-то возрастную характеристику мальчику Матвею. А потом заметил в свою очередь: – Вы, Клавдия, тоже… – Он подумал, как лучше сформулировать. – Подросли, – показал рукой, какого росточка она была в те свои далекие семь лет.

– Определенно, – легко рассмеялась Клава.

А следом за ней и все находившиеся в прихожей: элегантная и немного величественная Софья Михайловна, Раиса Романовна, видимо, вышедшая открывать двери на звонок, и подтянувшиеся из гостиной на громкие голоса и спор «девочки» в количестве четырех дам.

– Матвей приехал за Настенькой, – принялась пояснять сложившуюся ситуацию Софья Михайловна, – а мы с девочками так замечательно общаемся, что еще не готовы расставаться. Матвей презентовал нам корзину великолепных фруктов, дивные конфеты и бутылочку настоящего «черри». Но категорически отказывается присоединиться к застолью и нашей беседе, а мы все его дружно уговариваем. Ты пришла очень вовремя, надеюсь, поспособствуешь нам его все-таки уговорить.

– Нет-нет, Софья Михайловна, при всем уважении, – заспешил в очередной раз отнекиваться гость, – я лучше посижу в машине и поработаю.

– А знаете, Матвей, – предложила Клавдия, выручая его, а заодно спасая и себя от участи общения с пятью (пятью!) бывшими дамами-преподавателями, вспоминающими былое, – Софья Михайловна занята чудесной и радостной встречей с гостями, а у Роберта Ромуальдовича давно настало время вечернего моциона, значит, выводить его на променад предстоит мне. Приглашаю составить нам компанию и прогуляться. Тем более на улице такой дивный и теплый вечер.

Первым на внесенное ею предложение отреагировал Бобчик: живенько протиснувшись между ног присутствовавших и сев на задницу перед Клавдией, выжидательно уставился на нее, всем своим видом прямо-таки излучая вопрос: «Гулять? Это ты сейчас всерьез или так, издеваешься?»

– Я с большим удовольствием принимаю ваше предложение, – несколько поспешно и почти радостно согласился гость, «атакованный» гостеприимством.

– Почему Роберт Ромуальдович? – поинтересовался Матвей, когда они спускались по лестнице подъезда, проигнорировав лифт.

– На самом деле его высочество зовут Роберт Арнольд Генрих Восьмой, или Девятый, очередность я вечно путаю, – взялась объяснять Клавдия. – Все потому, что он ужасно породистый, выведенный от непомерно правильных, именитых родителей.

– А Бобчик – это семейно-ласкательное? – уточнял детали Матвей.

Обсуждаемый объект при произнесении его уменьшенного, домашнего имени незнакомцем остановился, повернул голову и посмотрел на того откровенно презрительным, полным высокомерия взглядом, очевидно означавшим недоуменный вопрос: «Ты кто такой вообще, чтобы со мной тут фамильярничать?»

Двое особей мужеского полу – пес и человек – какое-то время смотрели друг на друга с большим познавательным интересом, словно изучая и примеряясь к силам и характерам друг друга. Переводя взгляд с одного на другого, Клавдия не удержалась и звонко рассмеялась комичности неожиданно возникшей мизансцены.

Роберт Арнольд Генрих все-таки Девятый попал в их дом по воле и благому намерению бывшего ученика Софьи Михайловны, преподнесшего ей такой вот, скажем прямо, весьма недешевый подарок на восьмидесятилетний юбилей три года назад.

– Вот, Софья Михайловна, я счел, что вам непременно нужен песик. Эта порода называется бостон-терьер, их еще называют «массачусетские джентльмены». Они очень добродушные, веселые, живые, очень умные, у них совершенно отсутствует агрессия, и они очень доверчивые. Надеюсь, он будет вам настоящим другом.

И бывший ученик, по ходу жизни ставший весьма состоятельным и влиятельным человеком, торжественно протянул юбилярше корзину, где на специальной мягкой подстилке копошился совсем маленький и совершенно очаровательный щенок, смотревший на них огромными глазенками, темными, как поблескивающие бочками греческие маслины.

Оторопев от неожиданности, Софья Михайловна приняла корзину с необычным презентом, с удивлением рассматривая крутившегося в ней от нетерпения маленького песика.

– Он великолепной породы, шоу-класса, что считается у собак наивысшей категорией качества, от очень родовитых родителей. Это его документы. – Даритель протянул Клавдии целлофановую синюю папку с клапаном на кнопке, в углу которой красовался его личный вензель, оттиснутый золотыми буквами. – Здесь щенячья метрика, ветпаспорт, чемпионские дипломы родителей, все контакты заводчика, заверенные копии его лицензий и сертификатов, а также подробная инструкция по уходу, воспитанию и кормлению. По всем вопросам вы можете звонить и обращаться к заводчикам. Зовут щенка Роберт Арнольд Генрих Девятый, – чуть более пафосно, чем требовал момент, произнес он.

Не то хвалился, любуясь самим собой, не то на самом деле искренне радовался, что смог сделать такой чудесный подарок.

Пашка тем временем забрал из рук Софьи Михайловны корзину, поставил на пол и, подхватив под теплое пузо, с максимальной осторожностью извлек из нее щенка, извивавшегося у него в руках от радости и нетерпеливого желания гулять-бегать-носиться и изучать мир.

Роберт Арнольд Генрих Девятый лизнул розовым язычком руку Пашки и чихнул. Пашка рассмеялся и поставил его на пол. Щенок осмотрелся своими шкодливыми черными глазами-маслинами, покрутился всем тельцем, выказывая миру небывалый восторг… и сделал лужу, даже не присев, отошел от нее подальше и безмятежно улыбнулся, излучая полнейшее счастье и чистую радость.

– Не! – громко рассмеялся Павел, наблюдая за выражением морды крутившегося туда-сюда малыша, от переизбытка эмоций не знавшего куда бежать в первую очередь. – Какой там на фиг Роберт Ромуальдович…

– Арнольд Генрих, – поправил его щедрый даритель.

– Да какая разница, – легкомысленно отмахнулся от замечания Пашка. – Никакой он не Арнольдович, а просто Боб.

Глядя совершенно преданными глазами на парня, щенок закрутил хвостиком, интенсивно виляя задом.

– И даже не Боб, – все смеялся Пашка, – а Бобчик. Замечательный, чудесный Бобчик!

– Тяф! – подал голос переименованный на простецкий лад Генрих Девятый, в тот момент ставший по ходу еще и Ромуальдовичем, и довольнехонько улыбнулся оттого, что в его жизни все так замечательно и счастливо сложилось.

У морды Бобчика, совершенно как у человека, имелась яркая, выразительная мимика, в усиление которой прилагались еще и разные типы и формы телесно-вербального дополнения: он мог презрительно фыркать и даже чихать, умел смеяться (честное слово, по-настоящему смеяться и даже хихикать и улыбаться), и ужасно обижаться, и смотреть уничижительно, после чего величественно уходить, всем своим телом выказывая высшую степень неодобрения и порицания, и так далее.

Роберт Арнольд Генрих Девятый оказался Большим Жизненным Подарком Софьи Михайловны, став для нее не просто любимым песиком, а членом семьи и по-настоящему близким другом.

Они общались на уровне настоящих, неподдельных человеческих отношений: безмерно любили друг друга, разговаривали, спорили, обижались и мирились, признавались в любви, вместе смотрели телевизор и обсуждали новости и фильмы. Софья Михайловна даже читала вслух Бобчику отрывки из книг, а он стойко терпел и тягостно вздыхал в особо чувственных местах текста. И прочая, и прочая…

– Самое главное, что бабуля не чувствует себя одинокой, – завершила рассказ Клавдия, когда они с Матвеем медленно шли в сторону сквера, а предмет ее повествования с преувеличенным показным достоинством, явно наигранным специально для незнакомого чужака, лениво трусил в пределах видимости. – Они на самом деле общаются, как друзья и близкие люди, с одним лишь изъяном, что Бобчик не умеет произносить слова, но им это совершенно не мешает. Мы с Павлом всякий раз, наблюдая эти беседы-общения, диву даемся, недоумевая, как мы вообще могли жить раньше без Роберта Ромуальдовича. Теперь это кажется чем-то даже ненормальным, настолько он стал настоящим членом нашей семьи. Такая вот история.

– А Павел ваш сын, как я понял? – вычленил из ее рассказа этот момент Матвей.

– Да, – разулыбалась Клавдия, – совсем взрослый парень пятнадцати годов.

– А муж? – спросил Матвей.

– Мужа нет. Сын есть, а мужа нет, – все улыбалась Клавдия, явно нисколько не парясь отсутствием супруга в своей жизни, а даже, как показалось Матвею, почему-то радуясь этому факту. И спросила в свою очередь: – А у вас жена и дети?

– Нет, – коротко ответил мужчина. – Ни детей, ни жены.

– По убеждению или какой иной причине? – почувствовав легкую напряженность в его голосе, осторожно спросила Клавдия.

– Так получилось в жизни, – уклончиво ответил он и перевел разговор на другую материю: – А вы, насколько я помню, собирались лечить зубы дедушке?

И улыбнулся, вызывая у Клавы кратковременную легкую оторопь оттого, как мгновенно преобразилось, словно осветилось изнутри его лицо ничуть не изменившейся, все такой же замечательной, как в те его далекие четырнадцать лет, улыбкой.

– И как, удалось вам осуществить задуманное? Стали вы зубным врачом? – смотрел он на нее, щедро одаривая теплом своей улыбки.

– Вам надо запретить улыбаться, лучше законодательно, – бухнула неожиданно не пойми что Клава, только после понявшая, что именно сказала, и рассмеялась: – Простите, просто когда вы улыбаетесь, то становитесь совсем другим человеком: потрясающе обаятельным, располагающим к себе.

– Вместо злобного и угрюмого? – усмехнулся Матвей.

– Нет, – возразила Клавдия, – вместо сосредоточенно-молчаливого, задумчивого и погруженного в свои непростые мысли. – И спросила: – Все так же решаете в уме задачки или разыгрываете партию в шахматы?

– Все так же, – кивнул он уже без улыбки. – Но теперь задачи и шахматные партии посложней будут. – И снова поменял течение их разговора, выправляя его в прежнее русло: – Так что, получилось у вас, Клавдия, стать зубным доктором-то?

– Доктором стала, – кивнула Клава, выглядывая далеко убежавшего, превратившегося в черную точку в сгущающихся сумерках Бобчика. – Хирургом-стоматологом, стоматологом-гигиенистом и пародонтальным терапевтом.

– Это разные специальности? – выяснял подробности Матвей.

– Да, это три разные специальности, можно сказать, три профессии, – подтвердила Клава.

– И как вам удалось за столь короткий срок, при наличии ребенка и семьи, получить три разные специальности? – заинтересованно спросил Ладожский.

– Адским трудом, злой упертостью в паре с упрямством, помощью родных и близких и большой удачей, пославшей мне Великих Учителей и замечательных людей на этом пути. А еще чем-то необъяснимым, Высшим, что выводило меня, словно за ручку, к этим самым Учителям и людям, много давшим мне в профессии и многому меня научивших.

– Это здорово, – порадовался за нее Матвей.

– Да, здорово, – согласилась она и внесла уточнение: – Только учиться приходилось постоянно, в прямом смысле. То есть каждый день, на протяжении многих, многих лет с утра до позднего вечера я училась и училась, бесконечно штудируя и заучивая какие-то предметы и проходя практику. Порой даже во сне училась и подскакивала утром, холодея от испуга, что что-то забыла вызубрить, а сегодня экзамен, или зачет, или курсовая, а я такое учудила. Ужас какой-то, – пожаловалась Клавдия. – Впрочем, я до сих пор продолжаю учиться, вечно какие-то курсы повышения квалификации и класса, сертификации всякие, освоение-внедрение новых разработок, препаратов-аппаратов и постоянные экзамены. Привыкла уже. Ученые утверждают, что процесс учебы не дает стареть мозгу, а тот, в свою очередь, не дает дряхлеть всему организму. По этой теории, при моей образовательной интенсивности, я должна была законсервироваться где-то в районе восемнадцати лет на долгие годы, – посмеялась Клавдия, живо представив себе столь радужную перспективу.

– Вы очень молодо выглядите, – не лукавя, вполне честно высказал свое мнение Матвей.

– Спасибо, – поблагодарила Клавдия и вздохнула печально: – А вот дедушке помочь мне, к великому сожалению, не удалось, он умер, когда я только осваивала специальность пародонтального терапевта. И я убеждена, что в большой степени на обострение его болезней и ранний уход повлиял именно тяжелый, запущенный пародонтоз. – И вздохнула еще раз: – Так вот получилось.

Она перевела-угомонила дыхание и спросила, добавив бодрости в голос:

– Ну а вы, Матвей, кем стали? Если я правильно помню, то в четырнадцать лет вы со своей будущей специальностью еще не определились?

– В четырнадцать не определился, а в шестнадцать все-таки принял окончательное решение и начал двигаться в выбранном направлении, – ответил он.

– В каком? – выясняла Клава.

– Я стал химиком-технологом нефтяной и газовой промышленности. Но, как и вы, понял, что узкая специализация слишком ограничивает профессиональные возможности и научно-прикладной кругозор, и параллельно окончил курс химических полимерных технологий. Ну а остальные направления освоил уже самостоятельно, а кое-что, опять же как и вы, Клавдия, осваиваю до сих пор.

– То есть вам до сих пор интересно учиться? – спросила она, сильно заинтересовавшись данным обстоятельством и, понятное дело, сразу же транслируя его стремление к знаниям на себя.

– Как и вам, Клава, – снова улыбнулся он, в третий раз упомянув эту их схожесть. Задумался на пару мгновений и признался: – Можно сказать, что с выбором профессии мне помогли три человека. Одним из которых была Софья Михайловна: она обратила внимание на то, что я прихожу «на работу» то с учебником химии для вузов, то с физикой и механикой, и спросила каким конкретно предметом я увлечен. Я поделился с ней своими сомнениями, и она посоветовала мне расслабиться и мысленно представить картинку, в которой я чем-то занимаюсь, скажем, лет через десять, но, представляя это видение, постараться ощутить настоящее творческое удовольствие от того, что я делаю. Я и представил, и смог почувствовать это самое творческое удовольствие, и понял, что это прикладная химия.

– А двое других помощников? – спросила Клавдия.

– Мой отец и еще один неординарный человек, мой учитель. Но это было несколько в иной жизни, гораздо раньше, чем судьба свела нашу семью с Софьей Михайловной, – не стал развивать эту тему Ладожский.

– Знаете, это, конечно, замечательно, что вы до сих пор храните в памяти тот момент, но, согласитесь, испытывать благодарность и помнить столько лет спустя кого-то, кто мимолетным советом помог в чем-то подростку, это все-таки несколько странно, немного перебор, – высказала свои сомнения Клава.

– Софья Михайловна серьезно помогла моей маме и всей нашей семье в очень трудный момент. Такое не забывается, – признался Матвей.

– А что у вас случилось? – заинтересовалась необычайно Клава.

– Мы вернулись из Монголии и…

– В смысле из Монголии? – перебила Клава, изумившись. – Из турпоездки, что ли, или вы что – там жили?

– Родители там работали. И да, мы там жили, – подтвердил ее предположение Матвей.

– Это как это? – подивилась Клавдия чудному обстоятельству. – И сколько вы там жили?

– Восемь лет, – усмехнулся Ладожский ее оторопевшему виду, делавшему ее совершеннейшей девчонкой.

– Обалдеть! – уставилась на него пораженно Клавдия. – А почему я об этом ничего не знала?

И тут же сообразила – почему.

– А, ну да, не тот возраст, чтобы интересоваться какими-то скучными Монголиями и подробностями жизни других людей. А потом вы уехали и пропали из моей жизни. Слушайте! – возбудилась вдруг необычайно Клавдия пришедшей ей в голову мыслью. – Матвей, вы должны обязательно мне рассказать про ту вашу жизнь и про Монголию в целом. – И повторила: – Обязательно! Мне ужасно интересно. Я вообще про то, что советские люди могли годами работать в других странах, не знала, ну просто потому, что никогда не интересовалась и не сталкивалась с этим вопросом и фактом, а про Монголию так и вовсе знаю, только где она находится на карте и что там был Чингисхан. И, в общем-то, все.

– Это слишком большая тема, и на ходу ее не охватишь, – усмехнулся энергичному напору девушки и ее очевидному горячему интересу Ладожский.

– А не надо на ходу, зачем нам на ходу! – даже возмутилась такой перспективой Клава. – Давайте встретимся! – предложила она и тут же осеклась, немного стушевавшись, поняв, что чуть ли не свидание назначает, причем малознакомому мужчине, которого, по сути, видит в первый раз. И внесла уточнение: – Мы же можем встретиться? Ну, как давние друзья?

– Можем, – кивнул Матвей, улыбаясь все шире, так его радовала и забавляла эта девушка, ее шумная энергичность, открытость и невероятное обаяние. – И как давние друзья, и как нынешние. – Он посмотрел на нее, ненадолго призадумавшись, и предложил: – И знаете, Клава, раз уж мы оба признали, что когда-то были друзьями, то, может, перейдем на «ты»? А то когда я слышу от вас обращение ко мне во множественном числе, то чувствую себя уже даже не «наполовину старым», а на все три четверти.

– Легко! – с брызжущим оптимизмом и энтузиазмом согласилась с предложением Клавдия и сразу же спросила: – Ну так что, мы встретимся?

– Обязательно, – уверил ее Матвей и усмехнулся: – Если, конечно, нам удастся синхронизировать наши графики, – напомнил он о немаловажном факте их жизней.

– Да, графики, – опечалилась сразу Клава, достала из кармана свой смартфон, активировала и открыла страницу с графиком ее работы на ближайший месяц. – Вот! – обрадовалась она. – У меня послезавтра отменился пациент, как раз в обеденное время, в три часа. А потом у меня все плотно занято… Сможешь послезавтра? – спросила она с осторожным оптимизмом.

– Сейчас посмотрим.

Ладожский, никак не ожидавший от девушки столь стремительной скорости принятия решения, полез за своим смартфоном в карман и вздохнул немного по-стариковски, открывая записную книжку в телефоне.

– Послезавтра… – пролистывал он график назначенных дел. – В три точно не смогу, а вот в полчетвертого может получиться.

– Мне тебя уговаривать? – приподняла величественно-язвительно бровку Клавдия.

– Не надо уговаривать, – рассмеялся Ладожский. – Приложу максимум усилий, чтобы успеть.

– Ну и отлично! – порадовалась Клавдия и незамедлительно потребовала: – Диктуй свой номер, запишу.

Номер Ладожский продиктовал и принял проверочный звонок от нее, пополнив свою записную книжку телефоном энергичной девушки Клавдии.

И в этот самый момент смартфон Матвея зазвонил у него в руке.

– Матушка, – сообщил он Клаве, посмотрев на экран. – Видимо, вечеринка-девичник надолго все же не затянулась и подошла к концу, – предположил он и ответил: – Да, мам.

Выслушал, что ему говорит Анастасия Игоревна, и коротко сказал:

– Понял, сейчас подойдем. – А нажав отбой, подтвердил свои предположения: – Вечер встречи наших дам завершился. Пора и нам, Клавдия, возвращаться.

Сидя в комнате отдыха, держа в руке свою эксклюзивную кружку (с ручной росписью на стоматологическую тему, некогда подаренную благодарным пациентом) с позабытым и уже безнадежно остывшим чаем, бессознательно отталкиваясь носком правой ноги от пола и покручиваясь туда-сюда в офисном кресле, откинув голову на подголовник, Клавдия Юрьевна Донгак, один из ведущих, уникальных специалистов известной стоматологической клиники, выпав из действительности, полностью погрузилась в захватившие ее мысли.

Мальчик Матвей Ладожский вырос и стал интересным, привлекательным мужчиной. Несколько замкнутым, неспешным и молчаливым на вкус Клавдии, предпочитающей мужчин открытых, веселых, с хорошим чувством юмора и обязательно надежных. И желательно сексуальных. Нет, не желательно – обязательно сексуальных, причем не явно и прямолинейно, как одиозный разбушевавшийся бабник и вечный ходок какой, нет, а так, чтобы… от мужественности его шла аура, волнительно, захватывающе, эротично…

«Ага, – мысленно хмыкнула с сарказмом Клавдия, – а остальные женщины, можно подумать, предпочитают угрюмых мужиков, желательно импотентов, не смеющихся над классным анекдотом, потому что не догоняют, в чем юмор, готовых в любое время дня и ночи всех поголовно предать и продать».

Какого качества и уровня чувство юмора у Матвея Ладожского, за короткую беседу во время их вынужденной прогулки с Бобчиком Клавдия, честно говоря, не разобралась. Конечно, Матвея Андреевича не отнесешь к разряду неугомонных весельчаков, но не в силу природной угрюмости и нелюдимости характера – отнюдь, а просто из-за присущей ему вдумчивости и привычки тщательно взвешивать свои слова, прежде чем транслировать свои мысли.

А вот что Клавдия чувствовала абсолютно точно и в чем была совершенно уверена, на все сто процентов, так это то, что этому мужчине можно полностью доверять.

Хотя-а-а – напомнила она себе очевидный факт – это в свои семь лет Клавочка полностью и безоговорочно доверяла мальчику Матвею, но мало ли как могла изменить, переформатировать жизнь человека и каким в силу обстоятельств и пережитого опыта он мог стать к сегодняшнему дню, растеряв по пути и смелость с отвагой, и честность с надежностью, – всякое возможно. Но что-то подсказывало Клаве, некое обостренное чувствование и какое-то внутреннее виденье, что никакие жизненные превратности не смогли бы сломать и настолько кардинально изменить натуру Матвея Ладожского.

Вот не могли, и все тут, что вы ей ни говорите! Она это точно знает.

Чувствует на уровне интуиции, редко подводившей ее в серьезные жизненные моменты.

«Да-а-а… – призналась честно она себе, – запала я на Матвея-то Батьковича, ой, запа-а-а-ла… зацепил он мое девичье-ретивое».

Сразу, с ходу – и вот, получите, Клавдия Юрьевна!

А потому, что с сексуальностью у этого мужчины все очень и даже очень в порядке, как надо у него с этим фактором! Клавдия прямо-таки ощущала всеми своими пресловутыми женскими фибрами исходящую от него притягательную мужскую энергию и магнетизм какой-то, ей-богу, будившие в ней всякие там положенные флюиды и – ой-ой! – эротические, прости господи, мысли.

А какая у него улыбка!.. Ох ты, боже ты мой, мамочка!..

– …Клавдия Юрьевна, але!!! – прорвался в ее сознание громкий окрик ортодонта Багирова, безжалостно развеивая яркий образ Матвея Ладожского, улыбающегося перед мысленным взором Клавдии. – Что это с нашей красавицей? – спросил он у кого-то.

– Очень похоже на романтический припадок, – засмеялась Лиза, их терапевт-стоматолог, и спросила в свою очередь: – Клавочка, ты, часом, не влюбилась?

– Может, и влюбилась, – не стала отнекиваться Клавдия и, тяжко вздохнув, окончательно вернулась в действительность. – Пока непонятно.

– Да все уже понятно, – возразила, посмеиваясь, Лиза. – Судя по тому, как ты напрочь выпадаешь из жизни, витая в своих фантазиях с улыбкой, влюбилась, да еще как.

– Я настолько залипла? – уточнила, подивившись, Клава.

– Минут пятнадцать сидела, от всего отключившись, и улыбалась.

– Беда-а-а… – дала оценку своему состоянию Клавдия.

– А может, и хорошо все будет, – предположила Лиза и от внезапно пришедшей ей в голову мысли резко перестала посмеиваться. Спросила со строгостью и искренней тревогой: – А ты, случайно, не из-за Влада тут улыбаешься?

– Да ну, – отмахнулась Клавдия, – нет, конечно. – И от мысли о такой возможности даже встряхнула головой. – Слава богу, данный эпизод моей жизни в прошлом и возврату не подлежит.

– Тогда кто? – взбодрилась интересом Лизавета.

– Да, честно говоря, никто, – ушла от ответа Клавдия. – Так, привиделось что-то, подумалось о чем-то, взыграло где-то…

Посмотрев на часы, она вздохнула протяжно-тягостно, подчиняясь обстоятельствам, отставила чашку с остывшим чаем и поднялась с кресла:

– У меня следующий пациент. Так что романтика отменяется, пойду трудиться.

Трудиться и постараться не думать о Матвее Ладожском, залипая на его образе, и не торопить время в нетерпеливом ожидании предстоящей завтра встречи. Только бы отказавшийся от приема пациент не передумал и не решил все-таки явиться в назначенное ранее время.

А вот Матвею, на следующий день с самого раннего утра погрузившемуся с головой в рабочие дела, было совсем не до воспоминаний о девушке Клавдии. Нет, до девушки Клавдии дело ему, как выяснилось путем логических размышлений и эмоциональных ощущений, безусловно было, и очень даже серьезное и важное дело. Но думать, гоняя в голове мысли о ней и обо всем, что с ней связано, Матвею уже не требовалось: со всем тщанием и довольно подробно, со всех возможных сторон, он обдумал этот вопрос вчера, сидя за рулем джипа, когда возвращался вместе с мамой домой по вечерним запруженным московским улицам.

Размышлял, внимательно прислушиваясь к тем чувствам, что вызывает в нем стоявший перед мысленным взглядом образ Клавдии, вспоминая ее звонкий солнечный смех, выражение неподдельного восторженного удивления и любопытства в этих распахнутых синих глазах… Вспоминал и тихо улыбался, привычно параллельно слушая мамин рассказ-отчет в восхищенных тонах о прошедшей встрече с Софьей Михайловной и бывшими коллегами.

Что тут думать-то особенно – вот встретятся послезавтра, поговорят, а там он дополнит свое видение и понимание явления под именем Клавдия, и свои выводы на ее счет, и принятые, пока только промежуточные решения.

– Это же квартира, – наклонившись поближе к Ладожскому, прошептала недоуменно Клавдия, словно сообщала неприятный факт, который тот по невнимательности не заметил.

Матвей «подхватил» Клавдию на автобусной остановке возле ее клиники и повез в предложенное им для обеда милое, как он пояснил девушке, кафе, где потрясающе готовят удивительные блюда, исключительно по-домашнему, используя какие-то старинные рецепты.

Ну, по-домашнему так по-домашнему, не стала спорить Клавдия, согласившись с его выбором места для встречи, одним из важных факторов в пользу которого была возможность именно что хорошо пообедать двум работающим, честно проголодавшимся людям.

Но вот уж чего она никак не могла ожидать, так того, что понятие «по-домашнему» следовало трактовать и понимать настолько буквально!

Уверенно покрутившись во дворах, как водитель, хорошо знавший кратчайший путь к нужному объекту, Ладожский припарковал свой джип у отреставрированного старинного здания. Обойдя капот машины, галантно открыл пассажирскую дверцу, подав даме руку, помог выбраться из высокого автомобиля и, поддерживая под локоток, направился… к подъезду того самого, совершенно очевидно по всем приметам жилого, здания.

Матвей позвонил в домофон (им сразу же открыли, не поинтересовавшись, кто же там пожаловал) и повел Клавдию на второй этаж по старой широкой лестнице с огромными окнами-витражами на лестничных пролетах и истертыми временем и ногами многочисленных бывших жильцов ступеньками, правда, с явными признаками недавно сделанного отличного ремонта-реставрации. На втором этаже они остановились у солидной двери, определенно сделанной из массива какого-то дерева, которую заранее распахнул уже ожидавший их парень лет восемнадцати, любезно пригласивший гостей в помещение:

– Здравствуйте, проходите, пожалуйста. – И пропустил их вперед.

Обычная прихожая, с интересной и такой же старинной, как и весь этот дом, кованой вешалкой и огромным зеркалом чуть не во всю стену. Ковровая… не красная, нет, синяя дорожка, но той же этимологии, что и красная в бывших кабинетах дворцов советской власти. Через анфиладу двух комнат Клавдию с Матвеем проводили в небольшой кабинет, по трем стенам заставленный от пола до высоченного потолка полками с книгами. Со скромно притулившейся сбоку специальной «библиотечной» лестницей, предоставляющей возможность доставать книги с самых верхних полок. С тяжелым старинным письменным столом у окна и креслом с высокой спинкой и «ушами» ему под стать. У одной из стен с книгами расположился небольшой круглый стол на одной массивной «ноге», застеленный белой кружевной скатертью. Большой персидский ковер покрывал практически весь пол комнаты.

Ошарашенная Клавдия, недоуменно крутя головой по сторонам и рассматривая обстановку, опустилась на галантно отодвинутый и придерживаемый для нее Ладожским стул. Придвинулась к столу, дождалась, когда он займет свое место, и вот тогда, наклонившись к нему поближе, прошептала свой вопрос-открытие.

– Ну да, квартира, – подтвердил тот, усмехнувшись удивленному и заинтригованному выражению лица девушки, – но не совсем. Вообще-то это кафе, только исключительно для друзей и близких знакомых. Без всяких вывесок и реклам.

– Подпольное, что ли? – все дивилась Клавдия.

– Почему подпольное? – пожал плечами Матвей. – Вполне себе официальное, со всеми необходимыми лицензиями и сертификатами, разрешающими этот вид деятельности. Просто вот такое.

– Умеете вы удивить, Матвей Андреевич, – откинувшись на спинку стула, не то укорила, не то похвалила Клавдия.

– Хозяин всей этой красоты мой хороший и давний знакомый, – пояснил Ладожский. – А готовят тут на самом деле очень вкусно. И, что немаловажно, здесь можно спокойно и поесть, и поговорить. А я очень ценю, когда эти два дела можно совершать именно так: спокойно.

Тот же молодой человек, что впустил их в квартиру, принес меню и, ловко сервировав стол под полноценный обед и приняв заказ, скрылся за дверью комнаты.

– Поскольку мы все же ограничены во времени, предлагаю тебе, Матвей Андреевич, приступить к обещанному рассказу о Монголии и о том, каким образом ваша семья там очутилась и как вам там жилось, – предложила Клавдия и призналась: – Я честно порывалась несколько раз посмотреть в интернете информацию об этой стране, но, к сожалению, была настолько занята эти дни, что увы, так мне и не удалось прочитать ни строчки. Поэтому придется тебе взять на себя функции энциклопедии и сделать хотя бы небольшой экскурс в историю, поскольку я вообще не в теме.

– А ты, Клавдия, реально считаешь, что можно изучить какую-то страну и ее историю по информации, собранной в интернете? – спросил Матвей с едва улавливаемой иронией в голосе.

– Нет, не считаю. Но когда не имеешь возможности там побывать и у тебя нет нескольких лет, чтобы что-то про нее понять и узнать, изучая всерьез и лучше всего изнутри, то хотя бы так.

– Да, хоть так, – подумав-помолчав, согласился он.

Вернулся официант, принес салаты и холодные закуски. Расставил, пожелал приятного аппетита и удалился.

В затянувшемся молчании, поразительным образом нисколько не тяготившем их обоих, справились с салатами, запив каждый своим напитком: Клавдия – зеленым чаем, Ладожский – простой водой с лимоном.

– Впрочем, я зря тебя поучаю, – нарушил тишину Матвей. – Прожив в Монголии восемь лет и будучи плотно связанным с ней все эти годы, я не могу похвастать, что досконально изучил эту страну, – признался он и, переключившись на более деловой тон, спросил: – Значит, говоришь, экскурс в историю…

Помолчал, задумавшись, видимо, выстраивая мысленно факты по порядку и решая, что и как рассказывать.

– Тогда надо начать с довольно далекого исторического периода.

На протяжении долгих веков Монголия являлась частью Китая, его дальней окраиной, и этот размеренный и устоявшийся порядок государственности порушил и изменил не кто иной, как российский барон Унгерн, бежавший от Гражданской войны в России и от участи быть наголову разгромленным частями Красной армии, хорошенько надававшей его бойцам.

Прибежал, значит, себе барон этот лихой, оккупировал своим белогвардейским войском Монголию, находившуюся в то время под протекторатом Китая, и своим указом и волей восстановил где-то там давным-давно во времени утраченную ханскую власть в стране.

Правда, длилось это «счастье», свалившееся на монголов, недолго, поскольку довольно быстро Красная армия все же разгромила войско барона и освободила территорию Монголии. А самого барона фон Унгерна-Штернберга судили в Новосибирске, тогда еще Новониколаевске, и по приговору Чрезвычайного трибунала, не парясь сомнениями и рефлексией любого рода, благополучно расстреляли. Но менять государственный уклад не стали – ну ханская власть, да и Будда с вами. Зато в тысяча девятьсот двадцать первом году большевистская республика установила с этой страной дипломатические отношения.

Поцарствовать от души и с размахом последнему монарху Монголии Богдо-хану не довелось, ибо помер он через три года после восседания на ханство, в тысяча девятьсот двадцать четвертом году. А вот тут-то молодая Советская Республика не сплоховала, и под ее влиянием… не путать с давлением, ни в коем случае! Реально, на самом деле грамотная дипломатическая работа и просто доброе человеческое отношение – под влиянием этого и была провозглашена Монгольская Народная Республика, энергично взявшаяся строить социалистическое государство.

И никакого сарказма – без Советского Союза эта страна до сих пор пребывала бы в родоплеменном укладе, не имея никакой цивилизации.

Понятно, что мы помогали и поддерживали новую страну во всем и всем, чем могли. В тысяча девятьсот тридцать девятом году Монголия, при самой активной поддержке и помощи СССР, отразила вторжение японцев на реке Халкин-Гол, в котором участвовали советские военспецы, как их называли в те времена. Кстати, большинство из русских военных специалистов, принимавших участие в той военной кампании, до этого воевали в Испании, где испанские товарищи частенько называли и обращались к ним «компанеро». Этим же словом красные командиры обращались друг к другу во время монгольского сражения. Ну а монголы переиначили слово «компанеро» на свой лад и долгие годы всех советских специалистов, прибывавших в их страну, называли не иначе как «компанами».

Причем, что характерно, в Монголии осело довольно много русских, бежавших от революции и Гражданской войны: бывшие белогвардейцы, старообрядцы, казаки-семеновцы и церковные служители, которые, между прочим, советских товарищей весьма-а-а недолюбливали, но в открытое столкновение не вступали. Сторонились, старались вовсе не общаться и пересекаться по минимуму, избегая эксцессов, – опасались. Так вот их компанами местные жители никогда не называли, только приехавших из Союза.

Ну, это так, ремарка. Имеющая некоторое отношение к жизни Матвея Ладожского. Продолжим.

Советский Союз в прямом смысле создал с нуля национальную промышленность Монголии, как и многоэтажные дома, дороги, современную по тем временам медицину и армию, обучая и готовя монгольских специалистов, новый пласт интеллигенции страны, в Союзе. А в тысяча девятьсот сорок первом году советскими учеными был разработан и введен в обиход письменный язык на основе кириллицы, взамен устаревшей старомонгольской графики, недоступной простым людям.

Это были очень тесные и дружеские связи. Очень. Долгие годы Монголию называли шестнадцатой республикой Советского Союза.

Во время Великой Отечественной войны Монголия помогала Советскому Союзу всем, чем могла, первой из всех стран предложив свою помощь. На фронт были отправлены сотни тысяч монгольских лошадей, продукты, одежда, а собранных жителями Монголии материальных средств хватило, чтобы сформировать танковую колонну и авиационную эскадрилью. Монгольские добровольцы участвовали в той войне как первоклассные снайперы, а в конце ее сражались с Японией.

Люто сражались, не щадя себя. Помнили старые обиды.

Монголия обратилась к правительству СССР и лично к Сталину в сорок четвертом году с просьбой принять ее в состав страны в качестве одной из республик. Но, к сожалению, правительство вынуждено было отказать, потому что на тот момент независимость Монголии признавала одна-единственная страна в мире – Советский Союз. А портить тогда отношения с Китаем, под протекторатом которого номинально находилась Монголия, было недальновидно и ой как нежелательно.

Но, даже не став частью Советского Союза, Монголия долгие годы была настоящим другом и добрым соседом России.

В тысяча девятьсот шестьдесят первом году, при помощи и мощной поддержке Советского Союза, Монголия вступила в ООН.

– Такой краткой исторической справки достаточно? – спросил, усмехнувшись, Ладожский у откровенно увлеченной его рассказом Клавдии.

– Нет, – вздохнула она, вынужденно смиряясь с обстоятельствами, – но, учитывая, что у нас не так много времени, ограничусь на первый раз и этой сжатой, будем считать вступительной инфой. А ты переходи к повествованию о том, как ваша семья оказалась в Монголии.

– Да вот оказалась, – вздохнул Матвей, задумавшись. – В восемьдесят пятом году, когда мы с мамой приехали туда к отцу, для большей части населения Союза такая вот командировка на работу за границей считалась чем-то чудесным, главным призовым выигрышем всей жизни.

Разумеется, наиболее престижной и недосягаемо желанной даже в самых смелых мечтах для подавляющего большинства граждан, живших в Советском Союзе, за так называемым железным занавесом, являлась возможность работать в развитых капиталистических странах, в Европе, США, в Южной Америке и так далее, по убывающей значимости благосостояния и политического влияния государства.

Монголия в том списке престижных государств находилась где-то на самых последних строчках, ибо по уровню товарной скудности опережала все страны социалистического лагеря и самого СССР. Но!

Но советским специалистам, работавшим в Монголии, платили зарплаты в так называемых инвалютных рублях, проще говоря, в «чеках», или «бичиках», как чаще всего называли инвалютные рубли советские специалисты в Монголии. В переводе на местную валюту эта зарплата достигала восьмисот-девятисот тугриков, что, на минуточку, составляло приблизительно оклад заместителя министра Монголии и в несколько раз превышало среднюю заработную плату в самом Союзе.

Но даже не эти, сумасшедшие по тем временам, оклады составляли главную замануху работы там, а возможности, которые давала работа советским гражданам в этой стране. В Улан-Баторе, столице Монголии, работали элитные, недоступные местным жителям магазины, между прочим, с правом экстерриториальности, то бишь выведенные из-под монгольского законодательства и считающиеся юридически и практически территорией СССР.

И в этих дивных, чудных магазинах (например, в известном «номер двадцать» и «Военторге», по большей части сгруппированных в пятнадцатом микрорайоне, относящемся к «Русскому кварталу», продавались сделанные по высшему разряду и категории промышленные товары, предназначенные на экспорт, и различные деликатесы, которые невозможно было купить на родине, да и достать из-под полы нереально: осетрина, икра, разнообразные великолепные колбасы и сыры, вино, фрукты-овощи и прочая, прочая…

Попасть в этот торговый рай могли только советские граждане и руководители Монголии. В какой-то момент на входе в эти магазины даже поставили советских солдат, дабы оградить от попыток местных товарищей проникнуть туда. Вообще, сегрегация местных жителей и разница в социальном статусе совспецов и монголов была совершенно очевидной. И это неравенство, кстати, в семидесятые-восьмидесятые годы вызвало серьезные антисоветские настроения, кое-где и националистические выступления и даже нападения.

Конечно, влияние Советского Союза в Монголии было огромным. Например, в Улан-Баторе был выстроен уже упомянутый «Русский квартал», где жили только советские граждане, работавшие в Монголии, – «Проспект Мира» назывался. Да и в самом городе было немало зданий и сооружений, выведенных из-под юрисдикции страны и принадлежащих Советскому Союзу. По некоторым данным, в лучшие времена, в том числе в семидесятые-восьмидесятые годы, в Монголии работали до ста тысяч советских специалистов. А наши войска прочно стояли в стране, отстроив полноценные военные объекты, имея артиллерию, самолеты-вертолеты и насчитывая около пятидесяти тысяч военнослужащих.

И все это добро в девяностые годы… Войска вывели полностью, а всю матчасть, с домами и сооружениями безвозмездно, то есть даром, как говорилось в известном мультике, передали Монголии.

Такая вот фигня.

Но это в девяностые, а в семидесятых-восьмидесятых годах советские специалисты мечтали попасть на работу в Монголию, хотя бы на год-два, чтобы заработать весьма приличные деньги, качественно прибарахлиться да круто приподняться в социальном статусе. Такие «везунчики» в обществе считались элитой, кем-то исключительным, кому необычайно, ну просто необычайно подфартило.

Андрей Васильевич Ладожский владел не просто редкой, востребованной профессией горного инженера, но и накопил уникальный опыт, до назначения в Монголию успев поработать в нескольких странах социалистического лагеря и в некоторых капиталистических, из разряда так называемых «сочувствующих» советскому строю.

– Место, где мы жили, называлось Дорнод, как и весь аймак, реже его называли монгольским названием Эрдес, – помолчав пару мгновений, от общих сведений перешел к личной истории Ладожский. – Собственно, название поселку дало Дорнодское урановое месторождение, расположенное в Северо-Чойбалсанском районе, приблизительно в ста километрах от административного центра. Его открыли советские геологи еще в сороковых годах. – Он вздохнул задумчиво и сделал акцент на главном: – Определяющее слово в данном случае – «урановое».

В восемьдесят пятом году инженер Ладожский с женой (получившей вместе с мужем направление на службу учителем математики и физики в первую отстроенную к тому времени школу поселка) с их пятилетним сыном Матвеем прибыли по месту своего нового назначения: на возводящиеся с нуля посреди голой, бескрайней, продуваемой всеми ветрами степи горнодобывающее предприятие, шахты и поселок возле него.

Первое время родителям было, прямо скажем, непросто: попасть из устроенного, комфортного цивилизованного быта в Москве в буквальном смысле на огромную стройку и жить в очень стесненных условиях: с ограничением в воде, которая была исключительно привозной, деля жизненное пространство во временной застройке еще с тремя семьями, со всеми вытекающими трудностями и сложностями временного, неустроенного быта.

Но шахты, комбинат и поселок возводились невероятно быстро и, главное, очень качественно, продуманно и грамотно. Денег в это предприятие советское правительство не жалело, вбухивая просто немереные ресурсы и посылая работать лучших специалистов из всех республик Советского Союза.

Через несколько месяцев Ладожские получили просторную квартиру в новеньком, пахнущем свежей покраской и струганым деревом доме-усадьбе, рассчитанном на несколько семей.

Дорнод хоть и числился поселком, но к тому времени вполне мог претендовать на звание небольшого городка, поскольку насчитывал около десяти тысяч человек, а к восемьдесят восьмому году и все двенадцать тысяч.

Выстроили три шахты и комбинат, пробурили скважины, нашли воду, возвели очистительные сооружения, организовали бесперебойное снабжение, построили дома с системой водоснабжения и горячей водой, два садика, две школы, хороший клуб, бассейн, стадион, центральную площадь с зелеными насаждениями.

Работа была проделана просто колоссальная, и за весьма короткий срок. Ко всему вышеперечисленному еще и ЛЭП возвели, и проложили железную дорогу до Читы, по которой вагонами отправляли руду, добываемую в карьере открытым способом, на переработку в Краснокаменское горно-химическое объединение.

Много добывали и много отправляли.

Построенный всего за несколько лет, засаженный десятками тысяч деревьев и кустов поселок зеленел в бескрайней степи, как дивный оазис посреди пустыни, и можно было бы назвать его заповедником… если проигнорировать тот факт, что рядом добывается урановая руда, причем открытым, карьерным способом.

В Дорноде жили только советские граждане, но и местные жители имели доступ в поселок, правда, не все кто ни попадя, а по предварительной договоренности, ну и те, кто был занят на каких-то работах, так что общение с монголами, пусть и не плотное, но какое-никакое все же имелось.

И именно в вопросе того самого общения с местными жителями и отличился Матвей Ладожский. Месяца через три после их приезда в Дорнод на небольшой ярмарке, что развернули монголы возле поселка в выходной день, съезжаясь со всей степи из стойбищ, чтобы предложить свои товары и продукты русским «компанам», познакомился Матюша с двумя пацанами, его ровесниками: шестилетними Ерденом и Аяном. Ну как познакомился, как и положено нормальным пацанятам: подравшись до расквашенных носов и полного душевного удовольствия от хорошей драки, в которой каждый посчитал себя победителем.

Взрослые, понятное дело, кинулись разбираться и разнимать детей, а мальчишки, неожиданно сплотившись, горой стояли друг за друга, уверяя, что просто показывали приемы и сравнивали, как дерутся в Монголии и в Союзе.

– И как дерутся, по-разному? – спросил отец Матвея, старательно пряча улыбку.

– Не-а, одинаково, – ответил Матюшка. – Главное, ка-а-ак дать первым! А потом добавить! – И, вздохнув расстроенно, утирая рукавом хлюпающую кровью сопатку, быстренько зыркнув в сторону Ердена, трогавшего наливающийся багровым цветом синяк на скуле, закончил пояснение: – Если успеешь, конечно.

Взрослые, и монголы, и русские, окружавшие набедокуривших пацанов, дружно расхохотались, и инцидент был исчерпан, не успев и оформиться. Инцидент-то да, не состоялся, а вот настоящая дружба мальчишек началась с этого самого момента.

Честно сказать дружеские связи и близкие отношения с местными жителями не то чтобы находились под жестким запретом, они как-то с обеих сторон не поощрялись, что ли. Советские граждане дистанцировались от местных, вроде как чувствуя себя гораздо более выше по статусу, более цивилизованными, а монголы недолюбливали компанов за плохо скрываемое высокомерие и тоже держали дистанцию.

Ведь, если откровенно, русские даже не пытались по-настоящему понять Монголию, ее народ, его устои и традиции, не изучали всерьез и глубоко историю страны, ее своеобразие. Так, поверхностно и несколько пренебрежительно. Взять один лишь тот факт, что подавляющее большинство работавших в Монголии совспецов не владели и начальными основами монгольского языка – вообще ноль и чистый лист, только небольшой набор сленговых словечек, переделанный на русский лад. А зачем, если большинство местных жителей прекрасно понимают русский язык и многие отлично на нем говорят.

Но не об этом сейчас. А о Матвее и его друзьях, в чем-то сломавших сложившуюся систему, пусть и в отдельно взятом, их частном случае.

Мальчишки настолько сдружились, что пришлось родителям обоих семейств собираться и договариваться, как лучшим образом устроить общение ребят, ну не запрещать же им дружить, раз уж у них сложились такие теплые отношения.

Надо сказать, что на том своеобразном «совещании» присутствовали и представители власти поселка Дорнод, и глава сельскохозяйственного объединения, в которое входил род и стойбище Ердена с Аяном. Вот всем миром, вместе с руководством, и выработали определенные правила и договорились о взаимодействии.

В рамках этих правил буквально через две недели Матвея отправили в гости к новым друзьям, в стойбище их рода, находившееся в восьмидесяти километрах от поселка. Надо уточнить: пока в восьмидесяти километрах, на минуточку, вообще-то ребята они были кочевые и перемещались за своим табуном, куда и когда решат и укажут старейшины.

Анастасия Игоревна ужасно переживала: мол, куда мы его отпускаем?! В какое-то средневековье, к совершенно чужим, незнакомым людям, в полную антисанитарию! И начинала перечислять мужу все ужасы, которые могут случиться с Матюшей, и плакала, каждый день ожидая мчащегося на коне посланника с вестью о том, что с их мальчиком случилась беда.

Но прошел день, и два, и неделя, и вторая, а бедового вестового степь так и не прислала. Нет, понятно, что Матвей не канул в неизвестность, между стойбищем и руководством поселка имелась связь, по которой практически каждый день сообщалось, что с джиджиг, то есть по-русски с ребенком, компана Андрея все в полном порядке. Так «в порядке» и продолжилось целый месяц, а после небольшого перерыва и возвращения Матюши в поселок на пару недель – и еще на полтора месяца.

Вот так оно сложилось. Понятное дело, что мама не перестала волноваться, но уже не боялась и не ожидала беды всякий раз, когда сын убывал на стойбище в семейство Ганбай.

А Матвею невероятно нравилась кочевая жизнь его друзей! Господи боже, как же ему нравилось все-все-все в этой степи!

Он перенимал у друзей навыки и знания, которыми те с удовольствием делились со своим другом, «маленьким компаном», а он впитывал словно губка, пробуя и повторяя раз за разом, если что-то с ходу не получалось, упорно и настойчиво осваивая, приноравливаясь, стремясь во всем достичь уровня мальчишек. И уже через полтора месяца совершенно свободно болтал на их диалекте, смеси монгольского и маньчжурского языков. А через полгода довольно уверенно держался в седле на спокойной, добродушной кобылке Керым, научился разводить костер с одной спички, ухая от холода, нырял с пацанами в мутную воду реки, возле которой стал стойбищем их род, и не падал с верблюда, когда тот взбрыкивал, выказывая свой непростой норов.

Лето быстро закончилось, началась учеба, и Матвей пошел в свой первый класс, но ужасно скучал по друзьям и тому непередаваемому чувству постоянной радости жизни и бесконечной свободы – свободы и вызова, – что рождала в его душе степь.

Но, увы, Ерден и Аян тоже учились, их отправляли в город, в школу-интернат на время учебной четверти. Однако при первой же возможности, на любых, даже очень коротких каникулах Матвей рвался в стойбище Ганбаев, и давно привыкшие к такому явлению и смирившиеся родители уже не возражали, а просто помогали сыну организовать этот «тур». Ну да, отправить Матвея к друзьям – это вам не в соседний городок по асфальтовой дороге на автобусе или машине, а целое мероприятие по снаряжению настоящей экспедиции. Стойбище вообще-то кочующее, которое в данный момент может оказаться хрен знает где в степи, хоть на границе с Китаем, хоть на сотню километров в другой стороне от той же границы, а зимой морозы в степи стояли, как правило, лютые, ветер и снег похлеще, чем в Сибири. И так далее, так далее – до фига всяких отягощающих факторов и нюансов.

Но, несмотря ни на что, ни на какие сложности и препоны, каждые каникулы Матвей уезжал в степь. Вот так.

А вот сами Ладожские, как и большинство жителей поселка, редко куда выезжали: все, что могло потребоваться для жизни и сверх того, в том числе и спецмагазины с дефицитными товарами, имелось и у них в Дорнаде. Так что необходимости мотаться за четыреста километров в «Русский квартал» в Улан-Батор за покупками не было вообще, что, как показало время, оказалось весьма удачно и выгодно. Выгодно хотя бы по той причине, что в степи деньги тратить на какое-то баловство-расточительство типа дорогих ресторанов, баров и развлечений не получалось.

Да и не до шикования чете Ладожских было, вот уж точно – работали очень много, особенно отец, и скопили весьма приличную сумму, которую и переправили в Москву, родителям Андрея Васильевича с вполне конкретной целью: решить квартирный вопрос.

Старшие Ладожские нашли толкового маклера и при его посредничестве и помощи друзей Андрея поменяли (понятное дело, с доплатой, на которую как раз и присылали деньги из Монголии сын с невесткой) их общую двухкомнатную квартиру в спальном районе, в которой они ютились двумя семьями, на трешку поближе к центру. А через годик-другой еще раз – и тоже на трешку, но с гораздо большей площадью, просторными прихожей, кухней, ванной и туалетом и небольшой десятиметровой черной комнаткой без окон в придачу – еще ближе к центру Москвы, в хорошем, добротном доме.

Таким образом, и выходило, что Андрей Васильевич с Анастасией Игоревной работали в Монголии, а их жилищные условия в Москве благодаря их крутому заработку постепенно улучшались.

В Монголии же тем временем неравенство местных жителей и советских специалистов становилось все более и более очевидным, особенно ярко проявляясь в сфере потребления, в тех самых спецмагазинах, в зарплатах, в уровне жизни, сильнее всего выпячиваясь в столице, в Улан-Баторе, где даже в гостинице «Баянгол» открыли бар по западному образцу, как в гостиницах высшего класса «Интурист» в Советском Союзе. Все в этом баре было полнейшей калькой европейской богатой жизни, там даже девушки-путаны работали, по тому самому же советскому образцу. Ясное дело, что местных к этому бару и близко не подпускали. Как и к самой гостинице.

Все это не могло не вызывать ропота и недовольства простых монголов, и «компанам» становилось все менее вольготно и безопасно в столице, а в некоторые районы Улан-Батора по вечерам им и вовсе лучше было не заходить – ибо чревато, могли и напасть, и избить всерьез.

Но поселка Дорнод, где жила компактная община советских граждан, практически не пересекавшихся с местными жителями, все возрастающее напряжение между монголами и совспецами до определенной поры совершенно не касалось и мало тревожило, а массовые протесты, шумевшие в Улан-Баторе и других городах, в эту глушь не доходили и были здесь неактуальны.

Матвей за несколько лет настолько ассимилировался в местной среде, что выделялся среди своих монгольских друзей только ростом, статью, цветом волос и глаз. Он даже одевался так же, как они: в смесь современных и национальных одежек, удобных и лучше всего приспособленных для непростой кочевой жизни.

Прожженный степным беспощадным солнцем до черноты и выгоревших белесыми прядями волос, он мчался вместе с друзьями на неоседланных конях, от переполнявшей их радости и бурлившей энергии выкрикивая гортанные монгольские ругательства и ухарские подначки. Он отправлялся в ночное пасти табун, охотился на степных сусликов, лис и волков, мог самостоятельно поставить юрту, подоить кобылицу и верблюдицу и добротно выполнить любую мужскую работу по хозяйству. И несколько раз с побратимами-друзьями даже ходил в походы с охотниками, аж за ковыльную степь, в далекие леса, немного приобщаясь еще и к этой сложной науке.

Кстати, о науке. Благодаря врожденной расположенности ума к точным предметам, усилиям мамы и дополнительной специальной литературе, которую они заказывали для него в Москве, учился Матвей очень хорошо, отлично учился, даже на придирчивый и немного предвзятый взгляд мамы.

А еще появился у него некий наставник, человек сложный, во многом загадочный, живший со своей семьей особняком и от русских, и от монголов, в нескольких десятках километров от стройки, в предгорье, на небольшом хуторе. Он отчего-то выделил Матвея из компании его друзей-побратимов и взялся учить его русской борьбе и еще кое-каким бойцовым старинным навыкам.

Но это отдельная тема. Совсем отдельная и совсем не простая.

Наступил девяностый год, и в Монголии произошла демократическая революция, дав отмашку стремительному разрастанию национализма, символом которого стал Чингисхан. Понятное дело, происходило это под умелым управлением «товарищей» с запада, даже не утруждавших себя необходимостью хоть как-то скрывать свое участие и намерения. С портретами Чингисхана в руках люди выходили на демонстрации, что было откровенной, нарочитой формой протеста против навязанного им СССР понимания истории и их исторического пути.

Такая вот «деконструкция Старшего брата» и напоминание ему про татаро-монгольские времена, и кто там тогда кого порабощал, кто кем рулил и был выше по всем статусам, и все остальное прочее про тот самый исторический процесс.

Демонстративно крутой переворот сознания и направления развития, ориентированного в другую, совсем не русскую сторону. И происходил этот процесс достаточно жестко и очень болезненно. Многие советские спецы и давно прижившиеся «местнорусские» и их потомки вынужденно покидали Монголию.

Для большинства уехавших советских граждан этот «исход» стал невероятной психологической травмой и крушением всей жизни. Люди потеряли все: офигенный заработок, исключительные возможности в потреблении, высокий социальный статус и, главное, ощущение себя большим человеком, специалистом, несущим прогресс отсталой братской стране. Подавляющее большинство совспецов, вернувшись на Родину, оказались никому не нужными, выброшенными и отвергнутыми. Жестко так.

Не избежал печальной участи и их карьер, и горнодобывающий комбинат, и, разумеется, «оазис» в степи: поселок Дорнод.

Распался Союз, и российской власти стало не до урана, тем более что на тот момент стране вполне хватало добычи с забайкальских и уральских месторождений, да и уран резко упал в цене на международном рынке. Но, хотя процесс закрытия предприятия начался с девяносто первого года, Ладожские все еще оставались в поселке, продолжая работать. Андрей Васильевич входил в число технического руководства, осуществлявшего постепенное закрытие, консервирование и передачу предприятия монгольским партнерам. В девяносто втором году Анастасия Игоревна родила дочь Кирочку, продолжая до самых родов преподавать в школе значительно поубавившимся ученикам.

К девяносто третьему году большую часть работников и служащих Дорнода вывезли в Союз, а те, кто был вынужден остаться для полной и окончательной остановки и закрытия предприятия… не получали зарплат и даже голодали, потому как привоз продуктов и необходимых товаров прекратили, а вывезти рабочих и техперсонал не имелось никакой возможности.

Это было настолько дико и неправдоподобно, что не поддавалось нормальному осмыслению.

Андрей Васильевич сумел отправить в Улан-Батор жену с грудной дочкой и Матвеем только благодаря семейству Ганбай, ставшему за эти годы по-настоящему близкими Ладожским, а сам остался, продолжая работать даже в таких невыносимых условиях.

Итак, для справки: до девяносто шестого года руду все еще отгружали и отправляли вагонами в Читу.

А потом… сотни геологических отчетов были переданы монгольской стороне, как и вся инфраструктура, активы поставлены на консервацию, шахты и карьер затоплены. Но прекрасный зеленый город и горнодобывающее производство не понадобились монгольскому государству и… буквально за полгода были полностью разобраны и растащены местными жителями. «Приватизировали» весь металл – буквально весь, то есть рельсы железной дороги и даже просмоленные шпалы, все металлические конструкции и сооружения, выкачали воду, расконсервировали шахты и вытащили из них абсолютно все, даже зубилами выбивали арматуру из железобетонных сооружений, где это было возможно. Все деревья срубили – в степи дерево в большой цене, содрали и унесли кафель из домов, унитазы, умывальники, краны, мебель, шифер с крыш…

Да что перечислять! Абсолютно все, что можно было демонтировать и унести, – разобрали и унесли. И от цветущего прекрасного городка остался обглоданный до костей, рассыпающийся скелетный костяк, призрак величия пропавшей страны…

Но рачительные монголы хотя бы методично и тщательно собрали, сортировали и унесли все ценное: что-то продали, что-то переплавили, что-то приспособили в своих хозяйствах – а мы просто бросили…

Вбухали в рудник, горнодобывающий комбинат и город хренову кучу средств и сил, потратив больше, чем получили прибыли от его эксплуатации за все эти годы, – и просто бросили, не получив ни копейки компенсации.

Как это назвать? И как, и кем назвать тогдашних руководителей страны, дорвавшихся до власти и швыряющих достояние и ценные ресурсы, с таким трудом добытые их предшественниками?

Через полгода после того, как сумел отправить жену с детьми теперь уже в Россию, переставшую быть Союзом, Андрей Васильевич и сам вернулся в Москву.

Все, распрощались они с Монголией.

И попали…

Да, в конце восьмидесятых, когда Ладожские уезжали, в Союзе все уже было непросто: формальное, «витринное» благополучие, внешняя показушность и гнилая, расползающаяся по швам подкладка «шикарного костюма», когда весь народ жил не просто в двойных стандартах, а в вынужденной бытовой и житейской лжи, когда на кухнях обсуждали засидевшихся в партийном руководстве стариков… Так называемый Красный проект, начатый в революцию семнадцатого, взлетел и добился невероятных достижений и прорывов в науке, промышленности, в социальной сфере, в военном доминировании, потому что имел Цель. Пусть и несколько утопическую, но сильную и конкретную: построить такую страну социализма, в которой каждый человек имеет невероятные возможности для саморазвития и достойной, комфортной жизни, чтобы эта страна стала символом, призывом остальным государствам идти тем же путем, а ее государственная система стала самой лучшей.

Классная идея, между прочим, только к восьмидесятым партийное руководство, до смерти боявшееся реформации и пересмотра устаревших концепций, потерявшее гибкость мышления, подвело страну к краю. И уже все бурлило и кипело по границам Союза, вспыхивая то там, то там национальными восстаниями, а в стране был тотальный товарный дефицит и дикое расслоение в обществе. В условиях того самого дефицита уровень потребления элитной верхушки был на порядки выше, чем у остального населения. Элита имела полный доступ к благам под грифом «спец»: транспорт, продукты, санатории, пансионаты, рестораны, промышленные товары и так далее.

Да, все бурлило, булькало, разваливалось и тихо, а бывало, что и громко, роптало, но… но в восьмидесятых это все еще была Держава. Целая, мощная, с огромным промышленным и социальным заделом, который выковывался десятилетиями, с высоким международным статусом, с огромными ресурсами и сильной армией и флотом…

А вернулись Ладожские совсем в другую страну – раздробленную, обнищавшую и какую-то униженную, утратившую уважение к самой себе, признавшую себя побежденной и сдавшейся незримому врагу, выпрашивая у того милости и подачки.

Для людей, пропустивших перевороты девяносто первого и третьего годов и не находившихся в России во время ее стремительного переформатирования на другую ментальность, другое сознание, на совсем иной уклад жизни, это настолько явно бросалось в глаза, что возникало ощущение, будто они пропустили какую-то войну и вернулись после капитуляции родины, когда победители и бывшие союзники занимаются дележом и отъемом лакомых трофеев.

Темные улицы, грязь, мусор, какие-то непонятные ларьки в центре города, связанные друг с другом и с соседними домами клубками провисших, чуть не задевающих головы прохожих проводов. Люди у метро, торгующие всем подряд: продуктами, цветами, алкоголем, вещами, наркотиками, если кому сильно понадобится. Совершенно новые правила и порядки жизни, непонятные, дикие какие-то реалии, звуки стрельбы, ставшие чуть ли не обыденностью…

Но можно было бы пережить и как-то постараться встроиться, прижиться и в этих новых условиях, деваться-то все равно некуда и приходится адаптироваться. Однако ужас ситуации, в которую они попали, заключался в том, что все взрослые Ладожские оказались без работы.

Бабушку и деда безжалостно уволили с их предприятий под предлогом «сокращения штатов», не произнеся ни слова благодарности за долгие годы безупречного, а часто и ударного труда, невзирая на все их грамоты, регалии, награды и стаж работы, не выказав ни толики внимания или участия. Вызвали в отдел кадров, вручили трудовые книжки и приказ нового начальства: все, пока, товарищи, свободны, сдайте пропуска. Выплатив вдогонку, как насмешку, мизерное, унизительное выходное пособие.

Понятное дело, старики никому не были нужны в то дикое, разрушительное время – дорогу молодым, посторонись, старичье, не видите, теперь у нас новая жизнь началась, без ваших кровавых коммуняк и совка загнившего! Но они ведь были не старики, им всего-то чуть больше шестидесяти исполнилось.

Андрей Васильевич после целого дня, проведенного в родном министерстве и общения со своим теперь уже бывшим непосредственным начальством, вернулся домой, ссутулившись от навалившейся беды, почерневший, с проявившимися вдруг глубокими морщинами, перечертившими его лицо словно шрамы, помрачневший, как неживой, постарев лет на десять всего за несколько часов.

Уволили и его. В никуда, в пустоту – ищите работу сами, а наш отдел закрыт. Правда, выходное пособие тоже начислили… в три раза меньшее, чем составляла его месячная зарплата в лучшие времена. И в заключение беседы потрясли руку в издевательском рукопожатии и «поздравили»:

– С возвращением на Родину, Андрей Васильевич.

С этого момента началась новая жизнь Ладожских. Но это уже другая история.

– Как-то вот так, – завершил на нерадостной ноте свою историю Матвей.

Увлеченная его рассказом, Клавдия даже не заметила, как они отобедали, отдав должное на самом деле оказавшейся очень вкусной еде, и даже целый большой чайник чая выпили с маленькими десертиками без сахара. Обед протекал как бы на периферии ее сознания, настолько она была захвачена повествованием Матвея.

– Нет-нет, – воспротивилась завершению рассказа Клавдия. – А дальше, про твою семью? Как вы справились? – И спросила почти утвердительно: – Ведь справились же?

– Жизнь всю не расскажешь, – пожал плечами, обозначая очевидное обстоятельство, Матвей.

– Всю не расскажешь, – согласилась Клавдия, – но основные моменты очень даже можно.

– Как-нибудь в другой раз, – не поддался на легкий нажим со стороны девушки Ладожский.

– С нетерпением буду ждать этот самый другой раз, – со всей серьезностью пообещала Клавдия, словно принимая от него клятву, и очень искренне призналась: – Мне было необычайно интересно. Я отлично помню, что ты прекрасно умеешь объяснять всякие сложные научные явления, но я никак не ожидала, что ты, оказывается, замечательный рассказчик. Ты меня просто заворожил своим рассказом, он меня необычайно захватил, хотя в моей памяти твой образ сохранился как мыслителя и весьма молчаливого юноши, по большей части погруженного в свои мысли.

– Спасибо за оценку и что не назвала меня угрюмым бирюком, – улыбнулся он ее слишком эмоциональной реакции на его повествование.

Самому Матвею оно казалось всего лишь сухой констатацией фактов, и не более. А поди ж ты, удивительное дело, ей понравилось и настолько зашло…

– Ну что ты, – легко рассмеялась Клава, – я совершенно точно знала, что на самом деле ты веселый и очень добрый юноша, просто постоянно погружен в мыслительный процесс, который не мешал тебе слышать мою болтовню, и вникать в то, что я там щебетала, и даже отвечать, когда я что-то спрашивала. Мне всегда было невероятно легко и интересно с тобой. И спокойно. – Практически без перехода, задумавшись всего на мгновение, она заметила: – Ты знаешь, то, что ты рассказал про Монголию и вашу жизнь там, пересекается и очень похоже с некоторыми важными моментами моей жизни. – И посетовала: – Жаль, что я ничего не знала про вашу жизнь в Монголии раньше, я бы тебя еще в детстве помучила расспросами.

– А зачем? Ты была маленькой, а дети прошлое не всегда осознают, они мыслят реальностью, то есть здесь и сейчас, воспринимая лишь близкое прошлое: вчера, неделю назад, ну, может, месяц. Да и время, что мы провели вместе, было недолгим. А вскоре я с родителями и вовсе уехал в Сибирь. Потому общение с Софьей Михайловной не то чтобы оборвалось, мама обязательно поздравляла твою бабушку с праздниками и несколько раз отправляла посылки с сибирскими дарами, но, как обычно бывает в жизни, когда люди разъезжаются, каждого захватывают свои дела-заботы и они теряют связь друг с другом.

– Да, «инертность жизни», как называет этот процесс мой папа, – покивала Клавдия и решительно заявила: – И все же я прямо настаиваю, чтобы мы встретились в ближайшее возможное время и ты продолжил свой рассказ о вашей жизни после возвращения в Россию, а то остановился на самом интересном месте. И еще про Монголию.

Ладожский не ответил. Смотрел на нее внимательно, явно размышляя над каким-то вопросом. А Клаве вдруг пришла четкая и яркая картинка-вспышка памяти: вот так же останавливался взгляд мальчика Матвея, когда приходила ему в голову неожиданная, интересная мысль, которую непременно надо было срочно обдумать, иначе она ускользнет.

Он так и объяснял маленькой Клаве: «Все самые важные мысли, они юркие и очень шустрые, пробегают-шмыгают, словно дразнят. И, если не успеешь ухватить эту мысль за хвостик, притянуть к себе, обдумать, прокрутить и повторить пару раз, она так и убежит, и уже никогда ее не выудишь ниоткуда».

Понятно, что после столь загадочного объяснения маленькая Клавдия просто прилипала к нему с расспросами: куда это она шмыгнет, в норку, что ли, и где эта норка, и как понять, какая мысль важная, а какая ерундовая, и как ее поймать… и так далее, так далее. А он ничего, не раздражался и совсем не сердился, а подробно отвечал на все ее детские «почемучки».

– Через два дня мне надо лететь в Монголию по делам.

«Надумал», – поняла Клавдия, когда Ладожский заговорил.

И в который уже раз поразилась тому, как много она, оказывается, сохранила в памяти про него и про то их короткое общение: очередной четкой картинкой всплыло перед ее мысленным взором воспоминание о том, каким обычно делалось выражение лица Матвея Ладожского, когда он, что-то всесторонне обдумав, приходил к конечному выводу или принимал решение.

Вот точно такое, как в данный момент. Поразительно!

– Полетели со мной, – ошарашил Матвей Клавдию предложением. – Всего на несколько дней: день на перелет, два полных дня там и день обратно. – И расцветил свое предложение некоторыми деталями и заманухами: – Перелет долгий, с пересадкой, у нас будет куча времени, чтобы спокойно, неторопливо и даже подробно поговорить, пообщаться – и задать друг другу любые интересующие вопросы, и ответить на них. Мне, например, очень важно узнать о тебе и о твоей жизни как можно больше. Понятно, что мне придется там провести несколько встреч и поработать, но я обязательно устрою так, чтобы тебе показали все, что только возможно за столь короткий срок, по крайней мере основные достопримечательности. Ну и, что смогу и успею, покажу сам.

Настало время помолчать задумчиво Клавдии. Она смотрела ему в глаза и… и не понимала, что на самом деле он ей предлагает, что ей думать, какие строить предположения…

Ее спас зуммер будильника на смартфоне, который она выставила на определенное время, предположив, что они могут увлечься беседой. Да уж, беседой они однозначно увлеклись, с некоторым даже перебором.

– Я не знаю, что тебе сказать, – отключив будильник, старательно подбирая слова, ответила Клавдия. – По большому счету я не имею никакой возможности принять твое предложение: у меня плотный график, пациенты и масса других обязательств.

– Полетели, – произнес Матвей без всякого нажима и какого-либо читающегося в интонации контекста, не отпуская взгляда Клавдии. – Тебе понравится.

– Мне надо возвращаться на работу. У меня следующий пациент, – закончила их странный разговор Клавдия, не дав никакого ответа на его предложение.

Они больше вообще практически не разговаривали, кроме короткого препирательства по поводу оплаты обеда: Клавдия вскинулась платить за себя, а Ладожский просто молча на нее посмотрел таким красноречивым взглядом, что она пожала плечиками, мол, ну и ладно, плати, если хочешь, предпочтя не вступать с ним в споры о женской самостоятельности. И потом за всю обратную дорогу, пока Матвей вез Клавдию в ее клинику, они не произнесли ни слова. Даже не удивляясь тому, что это затянувшееся молчание нисколько не тяготило обоих, хоть в этот раз между ними и висело сделанное Матвеем предложение и недоумение Клавдии, вызванное этим самым предложением.

– Двадцать четыре часа?! – эмоционально, с наигранно форсированным негодованием воскликнула Клава, когда Ладожский ответил на ее звонок через сутки после сделанного им предложения.

Клавдия промучилась эти сутки, изводя себя бесконечными вопросами. Перво-наперво основным: лететь или отказаться и даже не обдумывать предложение господина Ладожского? И следующими не менее важными: «А на самом деле, что он подразумевает, приглашая меня составить ему компанию? Что, реально вот только пообщаться? Исповедаться, так сказать, друг перед другом о прожитом? А на фига? Чтобы в дальнейшем крепко сдружиться?»

И хмыкала, иронизируя над собой: «Ага, одного друга-мужчины мне маловато будет, заведу-ка я себе еще одного».

– Клава! – громко окликнула внучку бабушка, войдя в кухню.

– А? Что? – выскочила из захвативших ее раздумий Клава.

– Ты стоишь с лопаткой в руках, – ровным, спокойным тоном пояснила Софья Михайловна, – замерев над сковородой с котлетами, которые благополучно горят.

– О-о-о, черт! – выругалась Клавдия, подхватывая сковороду с конфорки и отставляя ту в сторону.

– Что-то подсказывает мне, – садясь за стол, тем же тоном заметила Софья Михайловна, – что вряд ли столь глубокая задумчивость вызвана размышлением о ходе лечения твоего очередного сложного пациента.

– Это ж-ж-ж неспроста! – ответила Клавдия, процитировав известного персонажа. Перевернула котлеты на сковороде и, усмехнувшись, выдвинула предположение о наведших бабулю на такие выводы причинах: – Может, опыт? – И уточнила: – Это я про подсказчика.

– И он, – медленно кивнула бабуля, соглашаясь с этой версией и дополняя ее, – и присущая мне наблюдательность. – И спросила напрямую: – Так в какие увлекательные мысли ты настолько глубоко погрузилась?

Клавдия ответила не сразу. Порассматривала придирчивым взглядом котлеты, нашла, что они вполне пригодны к употреблению и не настолько уж прямо и подгорели, чтобы их выбрасывать, – так, чуть-чуть более темной корочкой взялись. Поставила сковороду снова на огонь и только после этого повернулась к бабушке и призналась о предмете своей задумчивости:

– Матвей Андреевич Ладожский предложил мне составить ему компанию и послезавтра полететь вместе с ним в страну Монголию на два дня.

– Понятно, – не выказала яркой эмоциональной реакции на заявление внучки Софья Михайловна. – И, насколько я понимаю, теперь ты мучаешься вопросом, соглашаться тебе или нет, и что он подразумевал, и какую конкретную цель преследует, приглашая тебя. Я правильно трактую?

– Правильно ты трактуешь, – подтвердила Клавдия слегка ворчливо, кивнула и добавила: – Как всегда.

– Просто я хорошо тебя знаю, – усмехнулась бабуля и поинтересовалась: – Так и к каким выводам ты пришла и что решила?

– Да что я могу решить! – с досадой произнесла Клава.

– Котлеты, – напомнила бабуля, одним словом, произнесенным с ровной интонацией, остужая эмоциональный всплеск негодования внучки.

Снова подхватив сковороду с плиты, Клава выключила газ под конфоркой и переставила ее на соседнюю.

– Я его совершенно не знаю, – резко развернувшись от плиты к бабушке, начала озвучивать свои сомнения Клавдия. – Мы виделись, можно сказать, полтора раза. И вот ответь мне, булечка, для чего мужчина приглашает девушку слетать с ним куда-то там за границу? Поболтать? Наладить дружеские отношения?

– Даже если он надеется на вашу близость, – подумав, поделилась своим мнением Софья Михайловна, – то я абсолютно уверена, что, не получив твоего настоящего, встречного желания, которое возможно трактовать только однозначно, Матвей не станет настаивать на интимных отношениях, оставив ваше общение на той самой дружеской волне. – И добавила: – Мужчина обязан желать и стремиться к близости с женщиной, которая его зажгла, которая ему интересна и притягательна, иначе это уже не мужчина, а черт знает что такое. Ты лучше подумай вот над чем: что бы ты чувствовала, если бы он не хотел близости с тобой? Если бы на самом деле он сделал такой широкий дружеский жест только в память и благодарность за прошлое.

– Этот «дружеский жест» до фига стоит, посмотрела я цены на авиабилеты в Монголию, – возразила с сарказмом Клавдия и вздохнула тягостно, словно сдуваясь: – Да и не о чем говорить и решать тут нечего: у меня клиенты в клинике и госпитале и плотный график, без единого окна.

– Подождут, – отрезала категорично бабуля. – Ничего, не смертельно больные, и тебе их не оперировать, спасая жизнь. Переживут как-нибудь. Перенесешь прием, раскидаешь по неделе, к тому же у тебя два выходных, аккурат попадающие на эти дни.

– Ох, бабуля, – снова вздохнула протяжно Клавдия.

– Клава, – очень серьезным, наставническим тоном произнесла Софья Михайловна, – для молодой женщины тридцати пяти лет ты слишком правильная. Молодость пролетает мгновенно, а потом долгие годы старости ты каждый день недоумеваешь, как она настолько стремительно промелькнула, а ты столько не сделала, не попробовала, не испытала и пропустила, отложив на потом из-за вечной житейской суеты. Нельзя только работать и учиться, жизнь не любит, когда игнорируют какую-то ее важную составляющую часть. Ты обязана и имеешь полное право хотя бы иногда вытворить какое-нибудь сумасбродство, выскочить из привычной, рутинной обыденности. Даже если потом разочаруешься или ошибешься, то хоть взбрыкнешь и проживешь яркие, наполненные чувствами, эмоциями и ожиданиями моменты. – И завершила свое наставление, безапелляционным утверждением-приказом: – Лети. И будь что будет, потом разберемся.

«Значит, решилась!» – понял Матвей, чувствуя, как напряженность, которая, оказывается, с того самого момента, как он сделал предложение Клавдии, сковала что-то у него внутри, вдруг отпустила, разжала тиски от этого ее форсированно наигранного возмущения. И теплая, приятная волна какой-то светлой, искристой радости прокатилась по его телу, вызывая приятное облегчение и непроизвольную улыбку.

– Не все настолько безнадежно, – продолжая улыбаться, заверил Матвей девушку. – Пару месяцев назад я забронировал два билета на хороший и удобный рейс, с одной короткой пересадкой.

– Настолько предусмотрительно? – подколола его Клавдия. – Два билета – это предвидение?

– Не совсем, – все улыбался Ладожский. – Я всегда бронирую два билета, поскольку велика вероятность, что со мной полетит кто-то из моих партнеров.

– Или спутница, – внесла уточнение Клава.

– Нет, – произнес весомым, не дающим малейшего повода для сомнений и иной трактовки тоном Ладожский. – Спутница никогда. Ты исключение. – И тут же спросил почти весело: – А у тебя загранник-то есть?

– Да у кого его нынче нет? – отчего-то тяжко вздохнула Клавдия.

– Не печалься, Клава, – усмехнулся Ладожский. – Тебе понравится, я же обещал.

– Это-то и настораживает, – ответила вредненько Клавдия и отключилась, не попрощавшись.

Вылет у них был совсем ранний, утренний, и понятное дело, что вся ночь пошла наперекосяк, по сути став бессонной. Клавдии удалось вечером урвать пару часиков, чтобы покемарить. Но, как обычно бывает, когда вынужденно подскакиваешь по будильнику после короткого, беспокойного «недосна» в ночной темноте, только-только вроде бы разоспавшись, она никак не могла окончательно пробудиться. И все зевала, ныла, чувствуя себя разбитой, и все ворчала, что ввязалась в эту историю, и дулась на Ладожского, подбившего ее на авантюру, и подремывала в такси всю дорогу до аэропорта, где ее, полусонную и недовольную, встретил и извлек за ручку из машины Матвей.

И как взял за ручку, так за ручку и сопроводил, через стойку регистрации для бизнес-класса и дальше в зал ожидания для VIP-персон, где до Клавдии наконец-то дошло, что летят они в элитном салоне.

– О как, – подивилась, аж окончательно проснувшись и взбодрившись от удивившей новости, Клавдия. – С чего это такой широкий жест? Я посмотрела в интернете, почем нынче посещение Монголии, так-то впечатлилась предлагаемой стоимостью, а тут еще и бизнес-класс. Ты настолько богатый человек, что можешь себе позволить смотаться на пару денечков по работе за такие деньги?

– Билеты я бронировал на свою фирму и оплачивал несколько месяцев назад, во время хороших скидок. К тому же мои монгольские партнеры заинтересованы в нашем сотрудничестве больше меня и, по сути, это их предложение и их проект, поэтому они готовы компенсировать большую часть моих расходов, – пояснил Ладожский.

– Даже за сопровождающую тебя девушку? – уточнила Клава.

– Вряд ли я позволю кому-либо платить за девушку, которую пригласил составить мне компанию, – усмехнулся Матвей и, меняя тему, предложил: – Давай-ка ты устраивайся поудобней и поспи, у тебя совершенно осоловелый вид и глаза закрываются. Я разбужу, когда объявят посадку.

Разумеется, поспать нормально Клавдии не удалось – так, снова немного покемарить, погружаясь в короткую отключку и вскидываясь от всякого резкого звука. Зато она реально вырубилась в самолете, как только они взлетели и разрешили опустить спинку кресел, что она сразу же и проделала, разложив кресло на максимально возможную горизонталь, благо салон бизнес-класса был почти пустым и позади их ряда пассажиров не имелось.

Клава проспала около трех часов и проснулась, когда предложили обед и напитки, чувствуя себя довольно сносно, по крайней мере не разбитой.

Обсудили с Матвеем и стюардессой свои кулинарные предпочтения, сделали заказ, и, когда девушка принесла и расставила на их столиках блюда и напитки, Клавдия потребовала от Матвея продолжения его повествования.

– По-моему, вот сейчас самое время для неторопливой, плавной беседы, – заметила она, приступая к еде. – И кто-то обещал ответить на все мои вопросы и многое рассказать.

– Кто обещал, тот сделает, – не удержался от улыбки Ладожский, разглядывая немного заспанное лицо девушки и розовеющую отлежанную щеку. – Но давай придерживаться принципа справедливости, по которому, я думаю, настала твоя очередь отвечать на вопросы и рассказывать о себе.

– Ну, может, – призадумавшись, согласилась Клавдия соблюдать тот самый принцип и разрешила: – Тогда спрашивай, какие сведения обо мне тебя интересуют.

– Обширные, – одарил ее своей потрясающей улыбкой Матвей, заставив сердце Клавдии забиться чуть быстрее. – Но начать я бы хотел с прояснения одного момента. – Он задумался на мгновение и внес поправку: – Нет, скорее все же двух моментов.

– Первый? – выказала готовность отвечать Клавдия, отправляя в рот кусочек красной рыбки.

– Тебе нравится твоя профессия? Ты нашла свое настоящее призвание или по инерции: раз уж выбрала такую специальность еще в детстве и ввязалась в эту историю, то и движешься дальше в этом направлении?

– Эм-м-м… – протянула Клавдия, обдумывая ответ. – Наверное, надо начать «от печки», пожалуй, как раз с тех моих семи лет, когда мы с тобой познакомились.

– Весь внимание, – поощрил ее к рассказу Ладожский.

Когда Клавочке Алексеевой было семь лет, у дедушки Павла Саввовича, папиного папы, стали очень сильно болеть зубы. Нет, они не вот тебе в один день взяли и вдруг разом нещадно разболелись, они и задолго до этого изводили дедушку ноющими болезненными ощущениями, и он ходил к разным врачам, а те проводили стоматологическую чистку, назначали какие-то притирки и полоскания и даже таинственный для семилетней Клавочки электрофорез и ультразвук, но помогало это мало, честно сказать, совсем не помогало.

Дедуля не жаловался, но, как говорила, сердечно сочувствуя мужу, бабуля, сильно маялся и мучился болями, из-за которых не мог нормально жевать, и оттого ему приходилось принимать обезболивающие таблетки.

Маленькая Клавочка ужасно переживала за дедулю, она забиралась к нему на коленки, дотягивалась ручкой до его шеи, обнимала и говорила ободряюще:

– Дедулечка, ты потерпи немножко! Я стану зубным врачом и вылечу все-все-все твои зубки, – клятвенно обещала она.

– Договорились, – улыбался деловитости маленькой внучки дедушка. – Уж я потерплю, Клавонька, пока ты станешь доктором. Только для этого надо хорошо учиться, ты знаешь?

– Знаю, – тягостно вздыхала внучка от нерадостной перспективы непростого пути к званию зубного доктора. – Мне бабушка Соня уже все объяснила. – И смотрела на дедушку своими голубыми глазищами, рассуждая: – Что ж поделаешь, дедушка, придется и мне терпеть, раз я тебе помочь хочу.

– Придется, внученька, – пряча улыбку, соглашался дедушка Павел.

И Клавочка терпела, что приходится стараться в учебе, раз уж дала такое твердое слово дедуле. И отчего-то ни разу за все десять школьных лет не задумалась, насколько ей-то самой интересна и нужна профессия, к которой она настолько целеустремленно двигается, усиленно готовясь по тем предметам, которые надо будет сдавать при поступлении на стоматологический факультет. Ни разу даже не озадачилась вопросом: а это вообще-то ее выбор или просто так сложилось?

Вот так, не терзаясь ничем таким, Клавдия и отправилась поступать в Евдокимовку, как нежно-сокращенно называли в просторечии «третий мед»: Московский государственный медико-стоматологический университет имени А.И. Евдокимова.

Волновалась ужасно, хотя точно знала, что подготовилась отлично и сдавала хорошо, чувствовала, что проходит, но все же – детская мечта, данное обещание! Поступила, разумеется, с ее-то упорством и усидчивостью в любом деле, причем и поступила ведь на бюджет.

Примчалась домой, ликуя от заслуженной виктории, прокричала с порога:

– Я студентка Евдокимовки, на бюджете!

Они тогда еще все вместе жили в одной квартире: бабушка Соня с дедом Павлом, папа Юра, мамуля Оля, Клавдия, ее младший двухгодовалый братик Антоша и прабабушка Маша, которые всем семейством и ждали возвращения их абитуриентки с новостями, ради чего папа даже взял выходной.

Поздравляли, радовались, отмечали.

И учеба покатилась своим чередом, сразу же втянув в себя, с первого дня, и нагрузив по самую маковку. Клава с удовольствием и большим усердием училась, даже когда носила Пашку. И потом, после родов, хоть и взяла академку на год, но все равно училась, насколько это было возможно с грудным ребенком. Зато на следующий год кое-какие предметы сдала экстерном, освободив тем самым себе много времени, которое посвящала сыну.

– Знаешь, когда я поняла, что это действительно мое призвание, мое творчество и моя жизнь? – сама увлекшись собственным рассказом, задала она Матвею вопрос, не требующий его ответа. – Когда после окончания универа и двухгодичной стажировки в разных клиниках, во взрослой и детской, попала довольно случайно и благодаря своей настойчивой наглости на конференцию ведущих стоматологов страны.

– Свистнула пропуск у академика какого, что ли? – предположил, усмехнувшись, Ладожский.

– Не-а, – покрутила отрицательно головой Клавдия. – Я проходила интернатуру под руководством одного профессора и самым нахальным образом взяла и написала статью о процессе лечения одного редкого случая у пациента, попавшегося мне. Разумеется, подвела эту статью под базу тех научных изысканий, которые проводил мой руководитель. Ну, как ученица, честно спросила у профессора разрешения, показала материал и послала статейку в профильный научный журнал. А ее возьми да и напечатай редакторы журнала, понятно, как работу одного из помощников профессора, но все же под моим именем. А тут аккурат конференция подоспела, а списки участвовавших от нашей научной клиники составлял профессор, поручив мне перепечатать их в окончательном, утвержденном составе. А мне было жуть как интересно, что они там на этой конференции обсуждают. Ну я ать – и внесла свое скромное имечко в состав участников, поскольку подходила под требование «имеет печатные работы и научные статьи». Я-то статью теперь имела. А без этого условия вообще никак, это самый первый, фильтрующий участников барьер.

– Смухлевала, – констатировал Матвей.

– Воспользовалась служебным положением, – поправила его Клавдия и возмутилась: – Я же не препараты запрещенные украла, чтобы обогатиться, а просто на время прыгнула на пару-тройку ступенек выше своего социально-профессионального положения. Посмотреть, послушать, опять-таки же, поучиться у именитых и матерых.

– Да, молодец, только поддерживаю в таком усердном стремлении, – похвалил ее Матвей. – И как, дело стоило того?

– Определенно стоило, – уверенно, с неким даже нажимом, заявила Клавдия, – хотя бы потому, что именно на той конференции я со всей ясностью поняла, что это моя главная реализация в жизни, мое творчество и призвание. Только произошло это озарение методом «от обратного», в пику и против того, что я там услышала.

– Интересно, это как же? – удивился Матвей.

– Да вот так получилось, – принялась пояснять Клава. – Нет, первые два дня все было очень познавательно, и увлекательно, и невероятно интересно: научные доклады, представление и обсуждение новых приемов и методик лечения, новых лекарственных препаратов, интересной фармакологии и инструментария, все, разумеется, европейских, американских и японских научных объединений и компаний.

Но третий день… Перешли к обсуждению перспектив и стратегии развития стоматологии в нашей стране. И чем больше я слушала, тем больше офигевала. Ребята, вы о чем? Что вы обсуждаете? В стране народ поголовно с дрянными, больными зубами, население к стоматологам не ходит вообще, да потому что ее просто нет для большинства населения. У нас, по сути, отсутствует качественная бесплатная стоматология, а та, что есть для малоимущих и граждан льготных категорий, так это не просто слезы, это рыдания. Ибо она практически не финансируется, особенно после реформы две тысячи четырнадцатого, когда медицинские профессии просто тупо упразднили, в том числе и зубных врачей. В небольших городках, в селах и поселках вы не найдете зубного врача, хоть какого. А обеспечение социальных стоматоклиник – это… да даже говорить нечего.

В стране практически не существует специалистов-пародонтологов, некому грамотно даже камни почистить и обработать десны, и вообще напрочь отсутствует хоть какая-нибудь государственная программа по лечению этого заболевания, в разных стадиях имеющегося у большинства народа. Уж я-то знаю, я работала в профильной государственной клинике и такого насмотрелась, особенно в детском отделении, – впечатлений на всю жизнь хватит! И коронки с имплантами сажают прямо на больные десны, а порой и на воспаленные надкостницы.

А вы что обсуждаете?! Ребята, мы вообще про лечение? Нет, ну просто реально хотелось бы понять: если мы о новых разработках и методиках, о прорывной фармакологии нового поколения, что, согласитесь, и ожидаешь от серьезной научной стоматологической конференции, то это одно. А если о чем-то другом, о коммерции и доходах, то, наверное, ну, как мне кажется, – это все-таки форум или, не знаю, та же конференция, но только финансовая или по бизнесу, с повесткой «Как лучше заработать много бабла». Если вы про коммерцию – тогда это к другому сообществу, а мы тут вроде как врачи. Как говорится: «Давайте обсуждать вкус фуа-гра с теми, кто его пробовал». Я, например, в бизнесе вообще ни разу ни при чем и ни фига не понимаю. А слово «финансы» до сих пор считаю неприличным и ругательным.

– Что, все настолько плохо? – спросил сочувствующе Матвей.

– Ну, это было восемь лет назад, сейчас ситуация несколько иная, появились некоторые подвижки и даже прорывы, – немного смягчила эффект от своей пламенной речи Клавдия и продолжила: – Ну так вот. Слушаю я выступления и дебаты докторов стоматологов и думаю себе: ну уж нет, это ни фига не мой путь. Когда я поступала в Евдокимовку, я четко знала, чего хочу достигнуть. Я поставила себе цель: стать первоклассным пародонтологом и стоматологом, овладеть профессией, ощутить свое дело, как говорят, «на кончиках пальцев», виртуозно. И помогать людям. Как это ни наивно и ни романтично звучит, но я всегда хотела именно помогать людям, чувствуя в каждом своем пациенте те страдания, через которые прошел дед Павел, как бы сквозь призму его мучений.

Клавдия резко замолчала, остужая свою эмоциональность, которой поддавалась всякий раз, когда заходил разговор на эту важную для нее, болезненную профессиональную тему.

– Бабушка говорит, что при моей эмоциональной вовлеченности в профессию, повышенной человечности и глубоком сочувствии каждому пациенту меня вполне можно признавать профнепригодной, ибо это верный признак в перспективе заполучить быстрое профессиональное выгорание. Наверное, она права, но я пока не могу иначе.

Она вздохнула поглубже, резко выдохнула и двинулась дальше по своему рассказу:

– Ну, это так, ремарка. Так вот. Сидела я там, слушала очередного выступающего про финансы и поняла, что люблю и уважаю свою профессию, что не могу себе представить, что занимаюсь чем-то иным, и что получаю настоящее удовольствие, когда вижу результат своей помощи пациентам, и мне невероятно нравится то, что я делаю. И решила: нет, ребята, мы пойдем другим путем. И прямо там, на конференции, начала опрашивать известных специалистов и ученых на предмет получения интересующей меня специальности и знаний у самых лучших педагогов, какие имеются в нашей стране.

Получила интересную информацию, сама поискала в интернете отзывы и оценки, поговорила со своим заведующим клиникой и с профессором – и выбрала Санкт-Петербургский институт последипломного образования, где, по моему глубокому убеждению и мнению многих компетентных специалистов, лучшая врачебная школа и лучший курс фундаментальной пародонтологии. Вот туда я и поступила, на очное отделение, можно сказать, получила от жизни суперприз. Наверное, за все мои старания и труды судьба дала мне настоящего Учителя, суперспециалиста, мою профессиональную маму: потрясающего преподавателя Юлию Валерьевну, стоматолога-хирурга и гигиениста. Ну и начался новый этап моей учебы и жизни между Петербургом и Москвой, растянувшийся на два года. Да я до сих пор туда мотаюсь, но уже по научной практике.

После поработала в одной клинике, где была штатная единица для пародонтолога. Работала, писала статьи, печаталась в профизданиях, ездила в Питер, где постоянно училась новым методикам и практикам. А где-то через год меня пригласили на собеседование в клинику, в которой сделан упор как раз на лечение гингивита и пародонтита, собственно по моему основному профилю.

Еще один мой выигрышный билет и еще один Учитель – совершенно потрясающий главврач и заведующий клиникой Геннадий Сергеевич, специалист высочайшего уровня, таких в нашей стране, пожалуй, что больше и нет, он уникальный, очень крутой. И еще один подарок – просто замечательный коллектив. Мы все примерно одного возраста, и все одинаково креативные, и все учимся, развиваемся, стремимся к наивысшему профессионализму, мы соратники и единомышленники и по-настоящему дружим. Как-то так, – улыбнулась она, посмотрев на Ладожского.

– Повезло, – подвел резюме под ее рассказ Матвей. – Редко кому удается найти свое настоящее призвание и еще реже, даже найдя, ему следовать.

– А тебе? – спросила, внимательно на него посмотрев, Клавдия.

– Мне да. До сих пор я не пожалел ни разу, что пошел в эту профессию, и все, чем я занимался по специальности, мне нравилось и доставляло удовольствие.

– Что это за профессия – химик?

– Химик – это несколько иная специальность, более научной направленности, а я химик-технолог, – пояснил Матвей. – Химик-технолог отвечает за реализацию технологических цепочек, в результате которых на выходе получают конечный продукт. Любой продукт: полимеры, пластмассы, удобрения, синтетические волокна и ткани, цемент, лекарственные препараты, продукты питания и так далее, довольно обширный список. Химик-технолог осуществляет проект уже имеющегося процесса получения продукта или нового, который открыл и смоделировал сам, составив новый продукт и процесс его получения. То есть технолог собирает воедино и отвечает за последовательность всех этапов производства: за оборудование, за использование химического сырья, за транспортировку и хранение как полуфабрикатов, участвующих в процессе, так и самого продукта.

– А как ты вообще выбрал и почему такую странную специальность? – выясняла Клавдия. – И, кстати, – вдруг вспомнила она, – поскольку сейчас твоя очередь отвечать на вопросы, напоминаю: ты обещал рассказать про то, что было после того, как вы вернулись из Монголии.

– Да, обещал, – согласился Ладожский. – Ну, раз ты задаешь сразу два вопроса, постараюсь связать их одним расширенным ответом-повествованием.

Замолчал, посмотрел в иллюминатор, вероятно, вспоминая и решая, что и как ей рассказать, и, судя по тому, как он сосредоточился, непросто давались ему те воспоминания. Клавдия не мешала Ладожскому думать и не торопила, а рассматривала его, неожиданно отметив, какой у него красивый, почти классический, мужественный профиль, очень четко очерченный в этот момент и в этом ракурсе. Словно нарисованный карандашом на фоне падающего из иллюминатора света, отраженного от белоснежных облаков, над которыми они пролетали.

– В тот раз я остановился на моменте, как родители и бабушка с дедом остались без работы, – начал свой рассказ Матвей, не сразу повернувшись к Клавдии лицом, какое-то время продолжая разглядывать облака за стеклом. – Родители как-то растерялись от настолько неожиданно резкого перехода из, считай, полного благополучия и высокого уровня жизни, если не брать во внимание последние полтора года в Дорноде, в обрушение всего: доходов, привычек, планов, будущего… Это было буквально нисхождение до уровня нищеты и полного бесправия, они оказались выброшенными из всех структур за ненадобностью.

…Понятное дело, что состояние нищеты не наступило вот так, в один момент, они все же не погорельцами были и не в пустую, обнесенную грабителями квартиру вернулись. Много чего было накоплено и приобретено за эти годы дефицитного, дорогого и пользующегося высоким спросом в стране. У отца, Андрея Васильевича, имелась машина «Жигули», был у них и видеопроигрыватель, в те времена считавшийся недоступным и вожделенным предметом роскоши, была приличная, дорогая и качественная мебель, вещи, отличные дубленки, шубы и шапки монгольской ручной выделки, тканые ковры… Даже то, как и во что мы одевались и какую одежду носили, резко контрастировало с тем, как одевались в те времена большинство людей. Да и по совету хорошего знакомого Андрей Васильевич обменял некоторую сумму на доллары, и на первое время кое-какой «жирок», чтобы не умереть с голоду, у них имелся.

Но их четверо взрослых, Матвей и двухлетняя Кирочка – и никаких доходов. Вообще. Как они бились в поисках работы, что только не предпринимали! Мама обивала пороги всех школ и училищ, пытаясь устроиться хотя бы на полставки, обзванивала всех знакомых и малознакомых, пытаясь найти вакансию. А толку? Те преподаватели, которые еще работали в школах, насмерть держались за свои места, а вот с зарплатами у них все было печально: не платили порой по нескольку месяцев даже те мизерные крохи, что считались окладом. Бабушке с дедом так и вовсе предлагали работу, что называется, «за еду».

А отец…

Андрей Васильевич очень тяжело переживал этот момент. Но молча, про себя, не сетуя и не жалуясь родным. Он ведь прекрасно осознавал высокий уровень и класс своего профессионализма и цену себе как редкому специалисту, до мелочей и подробнейших деталей владеющему своей профессией, понимал отлично.

Как прекрасно понимал и осознавал и всю стратегическую важность и необходимость для страны отраслей промышленности по добыче и разработке ценных ископаемых, одним из самых крутых профи в которых и числился, причем с впечатляющим послужным списком. Поэтому откровенно недоумевал, почему не может найти работу и не востребован как специалист.

Его невероятно угнетало, что он, здоровый, сильный мужчина, в самом расцвете своих физических и профессиональных сил и способностей, оказался выброшен из жизни и никому не нужен со всем своим уникальным багажом знаний и умений.

Он стучался во все возможные двери, ходил на приемы к разного рода начальникам и людям, отвечающим за главные отрасли хозяйствования в стране, – все безрезультатно. А чтобы хоть какую-то копейку поднять, параллельно с этим «хождением по мукам» начал подрабатывать по вечерам извозом на своих «Жигулях». И, в общем-то, неплохо получалось заработать, на скромный «прокорм» семейства хватало.

Но однажды два бухих пассажира, которых он вез, избили его, отобрав всю выручку за день. Хорошо хоть, не убили и не угнали машину-кормилицу. Но избили изрядно, и Андрей Васильевич попал в больницу.

Вот тогда Ладожским совсем тяжко пришлось.

В те времена болеть обходилось слишком дорого, дороже жизни, потому как нормальные лекарства и уход за больным стоили очень больших денег его родным и близким.

Закончились все их долларовые заначки, Анастасия Игоревна начала продавать вещи и аппаратуру, чтобы хоть на что-то жить и лечить-поднимать мужа.

Трудно было. И ужасно обидно, а от какой-то сжимающей душу непоправимой несправедливости их семью словно втянуло в облако непроходимой, черной тоски. И было так глухо и безнадежно, без какого-либо просвета впереди, что хоть «горькую» пить начинай от безысходности.

И именно в это время с мамой связалась Софья Михайловна.

Когда-то давно Софья Михайловна Алексеева была учителем русского языка и литературы в советской спецшколе с гуманитарным уклоном, а параллельно занималась научной деятельностью, которая позволила ей, пройдя курсы повышения квалификации, стать преподавателем в педагогическом вузе. В который и поступила мать Матвея, тогда еще Настенька Кузьмина, приехавшая из маленького городка в Ростовской области в Москву.

Настя была одной из лучших и любимых учениц Софьи Михайловны по предмету педагогика, который та преподавала в институте. Она же порекомендовала Настеньке продолжить учебу и поступить в аспирантуру, что девушка и сделала. И даже доучилась до старшего научного сотрудника, но защищаться не стала: влюбилась и вышла замуж за Андрея Ладожского, практически сразу забеременев. А выйдя из декретного отпуска, Настя устроилась в физико-математическую школу преподавателем и со своей наставницей не пересекалась, за жизненной суетой и плотным рабочим графиком практически утеряв с той контакт. А потом и вовсе уехала за мужем в Монголию, и тоненькая нить их редкого общения с Софьей Михайловной и вовсе оборвалась.

В начале девяностых Софью Михайловну разыскал ее бывший ученик, долго уговаривал возглавить частную гимназию с серьезной гуманитарной целевой ориентацией и изучением иностранных языков, которую он вместе с друзьями организовывает и финансирует. И умолил-таки в конце концов.

Каким-то образом, через бывших учеников и знакомых, до Софьи Михайловны дошли слухи, что Настенька с мужем и детьми вернулась в Россию и ищет работу, оказавшись в весьма затруднительном финансовом положении. Софья Михайловна разыскала телефон Ладожских, позвонила и пригласила Анастасию на встречу, результатом которой стало немедленное оформление Анастасии Игоревны на должность преподавателя математики задним числом и выдача той аванса.

– Это было в августе, – говорил Матвей ровным, малоэмоциональным тоном, не позволяя себе расчувствоваться, поддаваясь воспоминаниям, – а в начале сентября и мне довелось познакомиться с Софьей Михайловной. Мама попросила прийти в гимназию и представила меня своему директору. Дело в том, что твоя бабушка придумала, как и чем можно еще помочь моей маме и нашему семейству в целом. – На этот раз он улыбнулся, посмотрев на Клавдию. – Мы пообщались и остались весьма довольны друг другом. Софья Михайловна оформила на должность разнорабочего деда Василия, который, к сожалению, тогда не мог выполнять таких обязанностей, побаливать сильно начал, слишком тяжело психологически ему дался этот голодный год нашего трудного положения. Ну вот вместо него приходил после школы я и что-то там приколачивал, привинчивал, если требовалось. Но на самом деле завхоз гимназии, в подчинении которого я находился, отличный, кстати сказать, дядька, которого почему-то все называли Платоныч, прекрасно справлялся и сам. Да и зарплата, причитавшаяся мне, была совсем небольшая, и не ради нее это все затевалось Софьей Михайловной.

– Тогда зачем? – спросила заинтригованная Клавдия. – Чтобы сопровождать меня?

– Нет, эта необходимость возникла попозже, недельки через две после начала моей «трудовой» деятельности, – усмехнулся Матвей. – Дело в том, что в гимназии было прекрасно организовано питание и имелась отличная столовая, в которой очень хорошо готовили из качественных, свежих продуктов. Стоимость продуктов входила в плату за учебу, но для всех сотрудников гимназии, в том числе и для раз-но-ра-бо-чих, – посмеиваясь, произнес он по слогам, – обеды предоставлялись бесплатно. Но только обеды. Я был подростком и в тот момент начал быстро расти, так что есть мне хотелось постоянно. А Софья Михайловна, зная от мамы, полностью ей доверявшей и без утайки рассказавшей, обо всех наших семейных проблемах и перипетиях, просто решила таким образом меня подкормить. Помнишь арбуз, который мы как-то ели? – спросил он, улыбаясь тем далеким воспоминаниям.

– Еще бы! – уверила радостно Клавдия. – Я его запомнила на всю жизнь. Во-первых, потому, что ты был очень странный мальчик.

– Почему странный? – подивился неожиданной характеристике Матвей.

– Ну как почему, – усмехнулась Клавдия. – Для начала тебе поручили сопровождать маленькую девочку и заботиться о ней. Согласись, вряд ли найдется много мальчиков, которым поручают столь важное дело. Во-вторых, ты постоянно молчал, что-то там вечно обдумывая, решая у себя в голове. Правда, как-то так позитивно молчал, что меня это нисколько не напрягало и не смущало. Но молчал же.

– Да уж, – рассмеялся негромко Ладожский, – я тогда такой паренек был задумчивый, все задачки мысленно решал.

– Если тебе кажется, что сейчас ты как-то кардинально изменился, то ты сильно ошибаешься, – иронично усмехнувшись, уверила его Клавдия. – Если тебя не разговорить, ты будешь молчать, погрузившись в свои размышления. Как там у Гафта было? Сейчас вспомню… – Она наморщила лоб, подумала и расплылась в довольной улыбке: – Вспомнила: «Так иногда порою поговорить хочу, но только сам с собою, поэтому молчу».

– Отлично сказано, – рассмеялся негромко Ладожский. – Человек определенно знал, о чем пишет. – И попытался возразить: – Но я что-то не припомню, чтобы погружался в затяжную задумчивость, общаясь с тобой.

– Погружался, погружался, – убежденно заявила Клава. – Если бы еще в детстве я не поняла и совершенно точно не знала, что ты не просто отмалчиваешься, а что-то такое правильное и важное крутишь у себя в голове, то давно бы страшно обиделась, решив, что ты потому молчишь, что думаешь всякие гадости про меня. – И тут же и спросила, не дожидаясь его реакции на свои слова: – Мне вот интересно, ты всегда таким был, с детства, это черта характера или приобретенная привычка к глубокому аналитическому процессу размышления?

– Да пожалуй, что и то, и другое, – подумав, ответил Матвей и пояснил: – Мне было, наверное, лет восемь, когда мы с Ерденом и Аяном очередной раз придумали какую-то безумную забаву, ну и накосячили немного… – Он замолчал, крутнул головой, иронично усмехнувшись, видимо, вспомнив, что они тогда вытворили, и внес уточнение: – Ну, как немного, не сработал агрегат, что мы соорудили. Ну и раздолбали по ходу испытаний дверь и часть стены у сарая общего пользования. Досталось тогда нам. Ну вот, а после разбора всех «полетов» у отца со мной произошел серьезный разговор. Я его почти дословно помню до сих пор, настолько он меня зацепил. Отец придал нашей беседе тон какой-то особой, высокой доверительности мне, сыну, так что я воспринял каждое его слово как драгоценное откровение. – Ухмыльнувшись, Матвей с явным уважением похвалил: – Вот что всегда умел отец, так это преподнести важную информацию так, что ты запоминал ее навсегда. Умеет он подбирать правильные ключики к любому человеку, такой природный, врожденный дар психолога.

– Только почему-то стал инженером, – удивилась Клавдия.

– А когда у тебя в подчинении сотни работяг, никогда не сможешь нормально управлять ими, да чтобы они к тому же слушались и уважали тебя, если не обладаешь даром убеждения и таким вот талантом, – пояснил Ладожский. И продолжил рассказывать: – Ну так вот, он мне и говорит: «Мыслительный процесс, Матвей, штука тонкая и до конца не познанная, его на самотек пускать никак нельзя, разрешая, чтобы он сам себе впустую-дурную молотил всякую ерунду, позволяя никчемным мыслишкам болтаться как в дырявом колодце, наползая друг на друга. Мозг должен работать, обязан трудиться, иначе он хиреет и тупеет, старея раньше времени и теряя способность продуцировать яркие творческие мысли, идеи и образы, делающие человека полноценным и счастливым. А хирея, мозг заставляет и все тело очень быстро стареть и дряхлеть. Хочешь быть всегда здоровым, молодым, крепким и умным, в первую очередь тренируй свой мозг, постоянно его загружая осмысленной работой».

Я спросил, как это загружать, чем? А он объяснил: «Ну, например, идешь ты по улице или едешь в транспорте – и не просто бездумно глазеешь по сторонам, а запоминаешь маршрут, названия улиц, людей, которых встречаешь, всякие интересные детали, а параллельно с этим решаешь в уме задачки по школьным предметам, или разгадываешь головоломку какую-нибудь, или проигрываешь шахматную партию. Это называется: размышлять, мыслить, заниматься творческим процессом». И так мне его слова запали, что я принялся учиться думать-размышлять, как он мне сказал, и доставал отца, требуя научить, помочь, подсказать, как ловчее этот мыслительный процесс наладить. А скоро это стало получаться само собой, практически на автомате. Но я уверен, если бы не определенный склад характера и набор привычек-навыков, вряд ли бы я этому научился.

– Получается, что семена учения попали на благодатную почву, – оценила его объяснение Клавдия.

– В общем и целом да, попали, – согласился Матвей.

– В принципе я как раз об этом и говорила, о твоей привычке постоянно быть погруженным в мыслительный процесс, делавшей тебя странноватым пареньком. Что у нас там по счету? – спросила она и сама же ответила: – Кажется, в-третьих. Ну вот в этих самых третьих ты предложил мне угоститься арбузом. Не какой-то шнягой из ларька и дешевскими снеками, а арбузом. А уж когда ты достал из своего чудесного стильного рюкзака пластмассовую коробочку с крышкой, это меня вообще чуть в ступор не ввергло. Я таких коробочек тогда отродясь не видала.

– Мама несколько таких контейнеров купила в спецмагазине в Монголии, она в них всегда что-то вкусное передавала Ганбаям, отправляя меня в степь. И здесь они пригодились, – объяснил происхождение чудной коробочки Ладожский.

– Ну вот, а спрашиваешь, почему странный, – рассмеялась весело Клавдия. – Да вот потому, что в степь с контейнером!

– Я бы сказал, скорее просто нестандартный.

– Да ну тебя, – развеселилась Клавдия и передразнила: – «Нестандартный!» Из другого мира, инопланетянином ты был тогда, точно. Когда открыл свою чудесную прозрачную коробочку и я впервые в жизни увидела арбуз без корок, порезанный на ровные квадратики, то испытала просто культурный шок какой-то. А как он пах! Боже мой… До сих пор помню его запах. А какой у него был вкус! А какая это была чистейшая детская радость и непередаваемое удовольствие его есть, и сок тек по рукам… Ты знаешь, – посверкивая воодушевленно глазами, призналась Клавдия, – больше ни разу в жизни, никогда мне не довелось есть такой потрясающе вкусный и такой счастливый арбуз.

– Ну надо же, как это тебе запомнилось, – удивился Матвей, засмотревшись на нее, раскрасневшуюся от тех счастливых, далеких, детских воспоминаний.

– И что ты хотел рассказать-то про арбуз? – вернула его к началу разговора Клавдия.

– А что про него, – продолжил объяснение Матвей. – Учителям гимназии только обеды предоставлялись бесплатно, а все остальное продавалось в буфете, можно было купить, правда, стоило это для педагогов в несколько раз дешевле, чем в обычном магазине, столовой или кафе. Вот мама и покупала кое-что из кулинарии или выпечки, складывала в контейнеры и передавала мне, а я относил домой.

– Бли-и-ин, – даже расстроилась Клава, – а мы слопали ваш арбуз только вдвоем, даже твоей маленькой сестричке не досталось.

– Досталось, этот мама взяла для меня, а для Киры и бабушки с дедом потом купила еще, – уверил ее Матвей.

– Ну тогда ладно, – махнула успокоенно Клавдия и потребовала продолжения: – И как дальше вам жилось? И что про выбор профессии?

– Как жилось? – задумался Ладожский.

Андрей Васильевич вышел из больницы и нашел-таки применение своим знаниям, устроившись преподавать в московский геолого-разведочный техникум. Пусть и на небольшую и совсем нестабильную, частенько задерживаемую зарплату, но хоть что-то, и по профилю основной профессии. Так, постепенно, наладилась их новая жизнь: бабушка с дедом занимались внучкой Кирой, домом и вели все хозяйство, Матвей учился и «подрабатывал» в гимназии, а родители работали.

Летом, как только настали каникулы, невзирая ни на какие трудности и препоны, одолжив у родителей денег, пообещав отдать обязательным порядком, сложным путем и маршрутом: на поездах, электричках и на машине со знакомыми – Матвей умудрился все-таки попасть в Монголию к друзьям-побратимам.

Кстати, не просто так: «Здрасте, приехал к вам подарочек такой из России» – нет. Парни все лето работали наравне со взрослыми, занимаясь лошадьми и на заготовках, да и любой другой работы не чурались и на ежегодных больших торгах отлично со всем справились. И заработали пусть и не большие капиталы, но и не копейки, а настоящие трудовые деньги. Впрочем, не первый раз, лет с двенадцати все трое были не пацанва беспечная, а серьезные помощники в хозяйстве рода Ганбаев.

А в то лето произошел с Матвеем случай, во многом повлиявший на выбор его жизненного пути. Матвей с друзьями подрядились носильщиками и работягами к проводникам, сопровождавшим группу богатых людей, приехавших, чтобы пройти сложным таежным маршрутом и поохотиться.

Последней остановкой перед заходом в тайгу, чтобы «встать на тропу», у группы был хутор, хозяином и владельцем которого являлся тот самый загадочный и непростой учитель Матвея и его товарищей. В основном-то Матвея, Ердена и Аяна в ученики он не взял, но смотреть и повторять движения и связки, которым обучал на тренировках Матвея, не запрещал и парней не гнал.

И был этим непростым человеком Алексей Григорьевич Гордеев, сын бывшего казачьего есаула, эмигранта, ушедшего вместе с семьей от советской власти и некогда осевшего в Монголии. Есаул передал сыну талант настоящего «пластуна» – разведчика и обучил забытым и практически утерянным приемам русской борьбы, которой в свое время и взялся обучать Матвея Алексей Григорьевич.

Почему при том стойком неприятии и даже внутреннем отторжении, которое испытывали «местнорусские» эмигранты ко всем советским гражданам, Гордеев выделил Матвея и принял его в ученики? Особенно если учитывать тот факт, что у самого Алексея Григорьевича имелось трое родных сыновей, которым, по непонятным и загадочным причинам, он свою науку не передал… Это так и осталось для Матвея тайной.

Бог знает, чем руководствовался сын старого, матерого казака, он своих решений и поразительного отношения к Ладожскому никогда не объяснял – просто учил, и все.

Учитель немногословный был, все в себе носил и вообще редко вступал в беседы, но уж если начинал что объяснять, то в некой иносказательной форме, иногда притчи, иногда чьей-то былой мудрости, порой даже сказа старинного. И умудрялся так наставлять и обучать Матвея жизни и «мужской правде» (как он называл внутреннюю нравственную основу и человеческую суть мужчины), говорил так, что каждое его слово было весомо и значимо, запоминаясь на всю жизнь.

Матвей невероятно обрадовался этой встрече – ведь не виделись больше двух лет! Они долго, обстоятельно и вдумчиво, отдельно от всей компании, парились с учителем, только вдвоем, в добротной, деревянной бане, некогда самолично срубленной и поставленной Алексеем Григорьевичем. А потом так же долго, никуда не спеша, сидели, провожая уходящий жаркий день, на лавочке за банным срубом, наблюдали сгущающиеся сумерки и разговаривали.

Спросил его Учитель, определился ли Матвей с профессией.

– Почти, – признался парень. – Химия меня очень увлекает, но и физика, да и математику люблю. Что-то из этих наук и этого направления.

– Хочешь стать ученым? – уточнил намерения Матвея Учитель.

– Не совсем, – с явным сомнением ответил Матвей. – Попробую, конечно… но не знаю.

Помолчали, слушая далекий лес и цвиркающих на разные голоса птиц. Хмельной, сладко-горький аромат близкой степи доносил до них легкий ветерок.

– Представь себе, что случился на земле какой-то страшный апокалипсис, война или катаклизм природный. Много людей погибло, и цивилизация исчезла. Нет электричества, нет водопровода, нет связи, и остановлены, разрушены все производства. Как ты думаешь, какие люди будут цениться выше всех в такой вот постапокалиптической жизни?

– Женщины и дети, – сразу же ответил Матвей.

– Нет, они будут основной, главной драгоценностью этого мира, ради сохранения и защиты которой сообщества и кланы будут биться до смерти. А цениться будут специалисты, которые способны созидать, делать что-то своим умом, талантом, знаниями и, главное, руками. Таких еще называют прикладниками.

– А ученые?

– И ученые, разумеется, тоже. Только ученые – они про будущее, они о дальнейшем развитии, стратегический, так сказать, ресурс. А выживать, стараясь сохранить как можно больше ценных людей, строить, создавать условия надо будет здесь и сейчас, в настоящем, чтобы те же ученые смогли дать направление и развивать новый мир.

– Тогда инженеры всякие, медики, техники, – начал перечислять Матвей.

– Совершенно верно. Люди, способные что-то создать, отремонтировать, построить, сделать новый агрегат, в перспективе наладить пусть и примитивное, но производство. – Учитель повернул голову, посмотрел на Матвея и завершил свою мысль: – Они и сейчас в большой цене, поскольку все меньше в мире людей, способных что-то созидать, делать руками, творить. А скоро настанет время, похожее на апокалипсис, и те самые прикладники будут на вес золота. – Он усмехнулся и дополнил: – И ученые.

– А почему скоро настанет апокалипсис? – сосредоточился Матвей.

– Слишком долго мир был, разнежились все, вон даже Союз свой и Россию вместе с ним профукали, – помолчав, ответил Учитель. – Соседи хоть и дербанят сейчас ваш бывший Союз почем зря, подчистую, но одним разрешенным грабежом не удовлетворятся. Не их стиль.

– Так что, война будет? – нахмурился Матвей.

Алексей Григорьевич редко говорил, но если говорил, то никогда и ни в чем не ошибался.

– Будет, – подтвердил Учитель и конкретизировал немного: – Но не сейчас, попозже. Ты к тому времени и выучиться успеешь, и на ноги крепко встать. – И посмотрел на своего ученика с лукавым прищуром: – Можно ведь и ученым быть, и прикладником толковым, по большому счету эти две ипостаси отлично совмещаются.

– Как? – живо спросил Матвей.

– Вот ты и думай, – снова усмехнулся Гордеев.

Матвей и думал. Будто прочитал Учитель устремления Матвея, расположенность его натуры и тяготение системы и устройства его мышления к тому самому прикладному, конкретному какому-нибудь делу, но одновременно с этим и к научному поиску, и внедрению его в дело своей жизни. Как книгу открытую прочитал и почувствовал. Оттого и завел тот их разговор.

Озадачил ученика. Озадачил. И, вернувшись в Москву, Матвей принялся скрупулезно наводить справки, узнавая о разных специальностях в тех науках, к которым тяготел больше всего, примеряя к себе ту или иную профессию.

На следующий год, весной, отца разыскал бывший начальник управления треста, в котором много лет числился Андрей Васильевич, и пригласил на серьезный разговор к себе в офис. Они проговорили несколько часов подряд, пообедав прямо там, в кабинете, и немного выпив за встречу. И, как рассказывал потом отец, этот его бывший начальник, узнав историю мытарств Андрея Васильевича, который тщетно пытался устроиться на работу, обивая пороги бывшего своего министерства, сначала долго, прочувствованно матерился, называя управленцев и руководителей, как бывших, так и нынешних, идиотами, додумавшимися упустить специалиста такого уровня, и продажными скотами.

А потом развеселился и посмеивался, говоря, что раз они такой бриллиант профукали, то и сами козлы, а умные люди своего шанса не упустят. И предложил Андрею Васильевичу должность в частной нефтяной компании, в которой был одним из учредителей и партнеров. Компания как раз начинала разработку нового месторождения. Только придется Ладожскому и его семейству переехать на Север.

Андрей Васильевич согласился сразу, не сомневаясь ни на секунду, что жена его решение поддержит, да и сын не подведет.

Сын не подвел, но, посовещавшись с Анастасией Игоревной и старшими Ладожскими, решили, что лучше будет, чтобы Матвей все же остался в Москве с бабушкой и дедом. И школу окончит, ему всего год остался, а там и поступать надо, и лучше же все-таки в Москве учиться, а не на Севере.

Матвей согласился с разумностью приведенных доводов и в Москве остался, проводив родителей и сестренку в далекое, холодное Заполярье.

И школу он свою окончил, и отлично окончил, а вот поступать не стал, чем привел всех родных в состояние глубокого, шокового непонимания. А он и сам, честно сказать, до конца не понимал, почему так поступил. Может, потому, что до той поры так и не определился, в каком направлении двигаться. Но основным аргументом, который он приводил самому себе, было желание попробовать делать что-то реальное, теми самыми руками, о которых говорил ему учитель. И уехал к родителям на Север, в Заполярье, и нанялся работать на отцовское предприятие, простым рабочим на один из строительных участков.

Отпахал годик и… нет, снова не поступил, отправился служить в армию по призыву. А что, нормально, не видел в этом явлении проблемы Матвей – надо, так отслужим, мужчина он или кто.

Попался ему грамотный и толковый военный комиссар, то бишь военком, который, выяснив, какими навыками и талантами обладает призывник Ладожский, сразу же определил того в «учебку» пограничных войск, с дальнейшим прохождением службы на китайско-монгольском участке российской границы, поскольку парень владеет в совершенстве монгольским и китайским языками.

– Китайским? – удивилась Клавдия.

– Вообще-то военком немного ошибся, – разъяснил Ладожский. – Тогда я мог свободно говорить на маньчжурском диалекте. А в Китае официальным, общеразговорным языком является мандаринский диалект путунхуа. Его я начал изучать позже, как раз на службе, хотя на тот момент знания моего маньчжурского более чем хватало, ведь именно с этой провинцией и граничила на том участке Россия.

– Да вы кладезь достоинств, Матвей Андреевич, – подивилась наигранно преувеличенно Клавдия и спросила: – А что все-таки получилось с химией-то, а?

– Да нормально все с ней получилось, – посмеялся ее нетерпению Ладожский. – Отслужил два года и поступил в университет на специальность химика-технолога. Встали-таки мозги и пристрастия в правильный ряд во время работы на строительстве нефтяной отрасли. Вот там я точно понял, чем хочу заниматься. И ни разу не пожалел. После универа попал работать на интересное производство, по тому же нефтяному профилю, поучился на заочном по второй специальности и немного в аспирантуре, перешел работать на экспериментальное производство исследовательского института. Потом с друзьями открыли свое небольшое дело, на базе парочки моих разработок. Мне нравится, и я люблю то, чем занимаюсь.

– А чем ты занимаешься? – тут же спросила с живым любопытством Клавдия.

– Я… – начал было отвечать Матвей, но его перебил блимкнувший зуммер системы оповещения, предваривший объявление командира корабля о снижении высоты и подготовке к приземлению.

И следом за объявлением на верхней панели засветился значок, призывающий пристегнуть ремни безопасности.

– Как-то быстро, – удивилась Клавдия.

– Есть такая африканская пословица, – защелкивая свой ремень, сказал Ладожский. – Хочешь идти быстро – иди один, хочешь идти далеко – иди в компании с другом.

– Экий вы разносторонний, Матвей Андреевич, и ученый, и полиглот, да еще и африканские пословицы знаете, – проворчала Клавдия.

– Мне послышалось или это действительно сарказм? – приподняв удивленно брови, посмотрел на нее вопросительно Ладожский.

– Да нет, не послышалось, – покаянно вздохнув, призналась Клава, – это я просто вредничаю. Может, от усталости и недосыпа. Не знаю, – пожала она плечами.

Но прощения не попросила. И извиняться не стала.

А потому что! Как только он произнес слово «с другом», так тут же перед мысленным взором Клавдии, как перед Гамлетом тень его батюшки, нарисовалась в ее сознании «тень» ее бабушки Софьи Михайловны, произносящей своим назидательным, менторским тоном: «Что бы ты почувствовала, если бы это был просто дружеский жест с его стороны и ничего более?»

Вот то и почувствовала – совершенно неосознанно, мгновенно кольнувшую обидой мысль: «Только с другом? Типа ляля-тополя, дружеская поездочка с возможностью длительных бесед, ничем более не окрашенная?»

И отчитала себя мысленно, ужасно досадуя: «Так ты, печки твои, блин, лавочки, Клавдия Юрьевна, уже определись – тебя оскорбляет отсутствие мужского внимания и сексуальной заинтересованности или, наоборот, проявление таковой с его стороны? А то рефлексируешь тут как подросток, не пойми чего желая».

В общем, разозлилась она на себя конкретно, поэтому и не стала больше ни о чем спрашивать Матвея и разговаривать с ним до самой посадки, буркнув, что ей надо прочитать то, что она скачала себе в читалку. Уткнулась в телефон и, не видя ни одной буквы, ворчала на себя мысленно, делая вид, что увлечена чтением.

– Выбрала, что хотела посетить? – прерывая процесс самобичевания Клавдии, спросил Ладожский, указав подбородком на картинку у нее на смартфоне, фотографию монгольского национального исторического музея, на которой она «залипла» расфокусированным, не видящим ничего взглядом.

– Да, определилась.

Клава с удовольствием послала мысленные бурчания и упреки, в которые погрузилась, куда подальше и порадовалась, что успела проштудировать экскурсионный вопрос до отлета и даже составить план, которым и поделилась с Ладожским:

– Поскольку у нас всего два дня, а смотреть достопримечательности хочется не бегом и наскоком, я выбрала первым делом Дом-музей Рерихов, это обязательно, Храм-музей Чайджин-ламы, ну и, понятное дело, статую Чингисхана. Невозможно же слетать в Монголию и не поселфиться на фоне Чингисхана.

– По нынешним временам такой игнор можно смело приравнивать к преступлению, – согласился с ней, выдерживая самый серьезный вид, Матвей. Рассмеялся и спросил заботливо: – Действительно так устала, что загрузилась какими-то сложными мыслями?

– Настолько очевидно?

– Ты вздыхала, дула губы и куксилась, – перечислил Матвей признаки загруженности девушки неприятными размышлениями.

– Я не куксилась, – картинно возмутилась Клавдия. – Я никогда не куксюсь!

– Куксилась, куксилась, – уверил Матвей, подхватив предложенный Клавой игровой тон. – Еще как. Сопела недовольно и поджимала губы. И задумалась, а текст в смартфоне листала просто так.

– Ну ладно, – примирительно согласилась Клавдия, – признаю, проскочила неприятная мысль и пришлось ее обдумывать. И раз ты такой наблюдательный, то тебе предоставляется почетное право отвлечь меня от этой самой мысли. Так что давай, Матвей Андреевич, выскажи свое мнение по поводу выбранных мной к посещению достопримечательностей.

– Ну, Чингисхан в Цонжин-Болдоге – это фетиш, его желательно посетить, тем более если ты первый раз в стране. А вот со всем остальным, увы, вряд ли получится. Мы прилетаем поздно вечером, селимся в гостиницу, я забронировал нам номера. Но на следующий вечер мы с тобой уезжаем в другое место и вернемся только через сутки, ближе к ночи, чтобы на следующее утро уже улететь. Так что для посещения достопримечательностей у тебя всего один день. И не забывай, что разница во времени между Москвой и Улан-Батором пять часов вперед. Думаю, не спеша и с расстановкой ты сможешь только съездить к Чингисхану и вернуться в гостиницу. Поскольку это не просто поездка, а серьезное экскурсионное мероприятие. Сама дорога на машине в одну сторону займет часа два. Можно, конечно, сразу ехать к Чингисхану, но по пути к нему находится знаменитый природный парк Горхи-Тэрэлж, с удивительными скалами и открывающимися видами просторов. После посещения парка можно перекусить местными блюдами, а потом уж к Чингисхану. В результате поездка займет практически весь день. Еще следует учитывать тот факт, что в Улан-Баторе будет двенадцать дня, а в Москве только семь утра. И что-то подсказывает мне, что вряд ли ты проснешься раньше.

– Раньше не проснусь точно, – предупредила самым решительным образом Клавдия и спросила, немного расстроившись: – А как же Дом Рерихов? Мне очень хотелось ознакомиться с его экспозицией.

– Они работают до вечера, может, и успеешь посетить, тем более он находится в центре города, в пяти минутах ходьбы от нашей гостиницы. Ну а если не успеешь, сделаешь это в следующий приезд в Монголию.

– В следующий? – подивилась смелости данного предположения Клавдия. – Сильно сомневаюсь, что у меня получится приехать сюда еще раз.

– Мы не можем знать, – усмехнулся Ладожский. – Жизнь полна сюрпризов, вдруг и доведется.

– Ну, может, только в качестве того самого сюрприза, – согласилась без всякого оптимизма Клавдия и спросила: – А куда ты планируешь меня отвезти?

– К моим близким друзьям. У тебя будет уникальная возможность увидеть не показную и не туристическую версию, а настоящую жизнь степных жителей, их быт, их дела, их работу.

– Здорово, – обрадовалась Клава и поблагодарила: – Спасибо тебе.

Пересадка была короткая, всего полтора часа между рейсами, но они успели походить-побродить по огромному зданию аэропорта, разминая ноги, затекшие от долгого сидения, а после «лечебного променада» устроиться в кафе, заказав себе по большой порции кофе и огромному бутерброду с разными начинками, покрывавшими высокой горкой тонкий, хрустящий кусок хлеба.

Кофе был отличный, вот прямо замечательный кофе, даже лучше, чем Клавдия готовила себе дома, и горячий – просто класс! И чудо-бутерброд был совершенно отменным, вкуснющи-и-и-им!

Похрустели молча, жуя и тихонько мыча да постанывая, выказывая таким образом должное восхищение кулинарному произведению. А справившись с бутербродами, расслабившись и неторопливо потягивая кофе, вернулись к прерванной беседе.

– Так чем ты все-таки занимаешься? – повторила свой вопрос, заданный еще в самолете, Клавдия.

– Разработкой и внедрением химических технологий материалов, – усмехнулся Матвей.

– Это назначение твоей специализации, я поняла, – покивала Клавдия. – А каких конкретно материалов? И где ты их внедряешь? На заводе каком, на производстве?

– Раньше да, работал на экспериментальном производстве при научно-исследовательском объединении. Увлекательная работа была, такая бодрая, творческая: научная и техническая одновременно, – разъяснил Ладожский.

Поставил опустевшую кружку на блюдце и отодвинул от себя.

– Параллельно со своей основной работой несколько лет назад, с двумя моими друзьями, мы открыли небольшое совместное предприятие. Мы втроем заядлые туристы, немного охотники, немного рыбаки, но главное – трекингисты с приличным стажем. Не экстремалы, нет, не гонимся за острыми ощущениями на грани. Просто любим и ценим многодневные походы-переходы по диким природным местам, посидеть в конце дня у палаточки, установленной где-нибудь возле реки, сварить уху или похлебку из дичины, что добыли днем, помолчать, созерцая природу и слушая тишину. Такой коллектив мужчин, созвучных по совпадению интересов и характеров, подобрался. Частенько к нам присоединяется еще парочка-тройка походников. Все мы парни с нормальным достатком и на свои любимые пристрастия средств не жалеем. Да и опасно это, экономить на хорошей экипировке в условиях дикой тайги, или степи, или пустыни. Поэтому свое снаряжение подбираем тщательно, у давно известных и проверенных фирм. Но даже в суперэкипировке всегда найдутся какие-то недостатки, недоработки, то, что можно улучшить, усовершенствовать. Я тогда закончил разработку и синтезирование одного материала, над которым довольно долго трудился, и, получив экспериментальный образец, продемонстрировал друзьям, рассказав о его свойствах. А они заинтересовались необычайно и потребовали провести его полное тестирование во всех возможных экстремальных условиях.

– Так, подожди, я уточню, – остановила его Клавдия. – То есть ты придумал и создал какой-то новый материал? Типа материю, что-то вроде мембранной ткани или лайкры?

– Мой продукт только условно можно назвать тканью, поскольку он выполняет именно эту функцию и для этого предназначен, но у него несколько иные свойства и состав. Он не только безвреден для организма человека при его применении, но и контролирует температуру тела, то есть является терморегулятором и способен держать температуру на максимально комфортном уровне для человека. Температуру можно задавать с помощью изменения параметров плотности и толщины. Материал этот также является «дышащим», то есть пропускает воздух в обе стороны: из внешней среды к человеку и от него, во внешнюю среду. Он очень легкий, тонкий, компактный и суперпрочный, механически его весьма непросто повредить.

– Но, если я правильно помню, уже имеется много тканей подобного рода, их применяют и у нас в медицине, так называемые «золотые покрывала», как раз с такими характеристиками, и у МЧС подобные материалы есть.

– Да, конечно, но у моей разработки гораздо более интересный и более широкий спектр показателей по всем параметрам.

– Каких? – любопытничала Клавдия.

– Разные технические характеристики, две из которых появились незапланированно, как побочный эффект. Первая: материал не пропускает инфракрасного излучения, проще говоря, если смотреть в тепловизор, то не увидишь организм, излучающий тепло, если он накрыт этим материалом. И вторая: способность к мимикрии, к эффекту хамелеона, способность подстраивать внешний рисунок под окружающую среду. Не явно и контрастно, а лишь оттеночным фоном. То есть если, скажем, заданный цветовой фон изделия зеленый, то оно не сможет мимикрировать под белый снежный покров, если тот выпадет, а станет просто гораздо менее яркой, словно выцветет. Но если задать базовый оттенок, скажем, «осень», то, попав в осенний лес, совпадающий с оттенками на полотне, через два часа ткань, назовем ее все-таки так, практически полностью подстроится под цветовую гамму, так что, если смотреть сверху, ее вряд ли отличишь от общей цветовой гаммы местности. За этот побочный эффект один из моих друзей и партнер по бизнесу окрестил нашу продукцию «хамик», типа: хамелеон и мимикрия в одном флаконе. Нежненько, как он говорит, как неведому зверушку. Но для нас лично как раз эти два свойства хамика были скорее вредны, чем полезны. Туристам, если, конечно, это не беглые зэки или какие иные лихие люди, скрываться нет нужды, а если беда какая или несчастное происшествие, так и совсем наоборот: требуется быть как можно более заметным, чтобы тебя могли обнаружить спасательные службы. Так что мы решили отнести эти свойства к недостаткам нового материала.

– Слушай, как здорово и интересно! – подивилась, сильно впечатлившись, Клавдия. – И что дальше?

– Все как и полагается при создании нового продукта: запатентовал свою разработку, проведя ряд серьезных тестирований в лабораторных условиях, погоняв в экстремальных параметрах: от мороза в минус семьдесят градусов до жары за шестьдесят, в условиях урагана, ливня, града и всяких возможных механических повреждений. Ну и, разумеется, на токсины и различные параметры возможного влияния на органику. Проще говоря: прошли все возможные испытания и необходимые исследования. Продукция показала великолепные результаты.

Ладожский прервал свой рассказ, услышав объявление о начале посадки на их рейс.

– Идем, – поднимаясь из-за столика, позвал он Клавдию, – посадку объявили.

– Так, – распорядилась строгим тоном Клава, – зафиксируйся на моменте, на котором остановился. Как только сядем в самолет, продолжишь свой рассказ. – И призналась, посверкивая от любопытства и возбуждения глазами: – Мне ужасно интересно. Просто ужасно.

И, как только в салоне закончилась суета с рассадкой пассажиров, закрыли двери и самолет начал выруливать на взлетную полосу, Клавдия развернулась боком к Ладожскому, чтобы лучше того видеть, и потребовала продолжения:

– Ты остановился на том, что твой материал прошел все стадии испытаний и тестирования. Рассказывай дальше.

– А дальше, – улыбнувшись ее эмоциональной увлеченности его рассказом, ответил Матвей, – я запатентовал свой продукт и парочку побочных открытий, сделанных в процессе его разработки. А один из моих «походных» друзей-соратников, Алексей Малков, предложил открыть свое небольшое производство, фирмочку по тюнингу, как он это обозначил, туристической экипировки. Мы и так с мужиками понемногу «шаманили» свою снарягу и походную экипировку, еще до создания хамика. Улучшения и модификации, как говорится, сплошной хендмейд, которые мы, что называется, «под себя» делали, неожиданно оценили многие наши знакомые из числа таких же увлеченных трекингом туристов и часто заказывали провести и для них подобного рода улучшения снаряги и амуниции. И как-то незаметно и довольно бодро мы обросли клиентурой. Пусть это был и ограниченный круг людей, объединенных исключительно по интересам, но он довольно быстро разрастался. А тут еще и хамик появился, вызвав неподдельный интерес и спрос. Вот Малков и предложил сделать из увлечения малый бизнес, открыть фирму и поставить улучшение и модификацию на поток, пусть и небольшой, но все-таки. Как ни странно, мы довольно быстро и без каких-либо проволочек смогли открыть и зарегистрировать компанию, взять целевой кредит, подобрать подходящие площади, чтобы развернуть производство небольших партий хамика и цех по модификации экипировки. А вот что оказалось для нас настоящим нежданчиком, так это то, что заказы на нашу продукцию повалили чуть ли не косяком. Мы и заметить не успели, как обросли клиентами не только из числа своих знакомых, приятелей и их знакомых из туристической среды, а и новыми клиентами из других городов и регионов. Даже в Монголии мои названые братья заинтересовались и попросили образцы.

– А ты продолжал работать на своем научно-исследовательском производстве? – выясняла интересующие ее детали Клавдия.

– Какое-то время, – кивнул Матвей. – Все-таки хамик был не единственным направлением моей научной деятельности, и мне было интересно то, чем я занимался параллельно с его разработкой. Но потом случилась СВО.

– И что? – не поняла Клавдия, не очень удачно пошутив. – Все ушли на фронт?

– Нет, – помолчав, посмотрел на нее задумчиво Матвей, странным таким взглядом, от которого Клавдии стало даже несколько неловко за свою шутку. – Не все. Кое-кто остался. Просто неожиданно выяснилось, что хамик оказался продуктом так называемого двойного назначения. Это сразу же смекнул наш третий друг, соратник и партнер Геннадий Варов, бывший военный, полковник в отставке по ранению. Он не просто предложил, а настоял, что надо нам выходить на министерство обороны. Но имелось несколько сложных для такого предложения моментов. Во-первых, материал хоть и прошел все необходимое тестирование, проверки и положенное лицензирование, но был вообще-то дорогостоящим в производстве, из-за нескольких входящих в его состав компонентов. А второй момент: мы производили хамик весьма ограниченным объемом, а для промышленных масштабов требовались серьезные вливания и затраты на производство и отладку специального оборудования, пусть и не сложного, в основном на базе имеющегося и используемого в подобного рода промышленности, но все же. В общем, возникла куча вопросов и больших сомнений: а надо ли нам вообще во все это влезать?

– В каком смысле «во все это»? – уточнила Клавдия. – В военную операцию как таковую? Вы с твоими партнерами вообще как к ней отнеслись? Ты лично как относишься к СВО? Поддерживаешь?

Ладожский ответил не сразу. Привычно помолчал, всматриваясь в выражение лица Клавдии. Вздохнул продленно и, выдохнув, ответил совсем не прежним, повествовательным, тоном, а скорее констатирующим некие выводы, явно сделанные после подробного и тщательного осмысления ситуации и фактов.

– Поскольку я имею привычку собирать наиболее полную, какую только возможно, информацию по интересующему меня явлению или вопросу и подвергать ее серьезному анализу прежде, чем делать какие-то выводы, то и ситуацию с Украиной и началом СВО я постарался изучить как можно более досконально, на основе тех материалов и данных, которые были мне доступны. Я не буду озвучивать и перечислять все свои мысли по этому поводу и выводы, к которым пришел. Для меня очевиден один главный вывод: в данный момент уже не имеет ровно никакого значения ни мое, ни чье бы то ни было оценочное мнение и суждение по поводу начала СВО. Как не имеют значения и любые рассуждения о том, нужно ли было вообще начинать эту операцию или власть совершила глупость и надо было начинать ее гораздо раньше или не начинать вовсе. И что там накосячили военные в начале этой операции, кто виноват, и чего те же самые военные ожидали, ввязываясь в этот конфликт, а что получили в реале жестким «нежданчиком».

Сейчас это уже не важно, а подобные разговоры и обсуждения просто пустая трепотня, и не более того, причем еще и опасная. На сегодняшний момент значение имеет только один факт: Россия воюет. И это настоящая, полноценная война, которая не закончится ни завтра, ни через месяц, ни в следующем году, хоть как вы ее ни называйте: СВО или помощь и освобождение своих русских людей на Украине. Главное – это факт, что мы воюем. И воюем всерьез, по-настоящему. Россию к этому целенаправленно вели, вынуждали, провоцировали и подталкивали, и мы таки в это ввязались, поскольку выбор у нас был невелик: либо мы противостоим тому, как жестко нас продавливают, вынуждая занять одну «определенную» позицию, и защищаем несколько миллионов близких нам по крови и этнической принадлежности людей, которых уже начали всерьез «раскатывать» под ноль в тот момент, – либо отдаем свой суверенитет и перестаем быть державой как таковой. Мы оказались в ситуации невозврата, и сейчас нам необходимо выиграть не только войну, а выиграть мир. Потому что война идет не за территории, людей и ресурсы, а за само существование России, ибо совершенно очевидно: если мы проиграем, такой страны больше не будет вообще. Не будет, и все. И тогда настанет час одной из заповедей китайского «Искусства войны» Сунь-цзы: «грабь горящий дом», и Россию примутся растаскивать и рвать по кускам. А людей, населявших эту страну, то есть нас, заставят годами платить по самому большому, грабительскому счету и громко каяться, при этом жестко нивелируя до полного уничтожения под каким-либо предлогом, типа: «Ой, какая страшная эпидемия случилась в бывшей России» или «Ай-яй, люди решили попартизанить и взорвали сами себе ядерный арсенал». Не имеет значения механизм уничтожения, главное, что на месте России западным странам и Америке нужна пустая территория со всеми ее ресурсами, принадлежащими только им. Поэтому на данный момент, какими бы ни были наши убеждения по поводу СВО, мы не можем игнорировать реальность, подтвержденную настоящими фактами и тем, как развиваются события. И от мотивации всех нас и нашей заряженности на необходимость победы в самом прямом смысле зависят жизни наших близких и всех нас. Вот и все. Выстраивание исторических фактов в событийный ряд и их логический анализ приводят именно к этим выводам.

– Ты говоришь, как бабушка Софья и как Вася, – сразу же и как-то сильно расстроилась Клавдия. – Они тоже постоянно твердят о многовековой мечте Запада уничтожить Россию. – Она посмотрела на Матвея грустно-напряженным взглядом. – Ну не может же быть все до такой степени ужасно. Мне кажется, вы все чересчур сгущаете краски. Невозможно, чтобы в современной мире, в одной, в общем-то, цивилизации с теми же европейцами, с обеими Америками, с Австралией, да вообще со всем миром в целом, некое объединение стран, пусть хоть НАТО, хоть какое другое сообщество, может всерьез задумываться и стремиться реально уничтожить одну, в общем-то, сильную и не последнюю державу в мире. Это очень трудно, практически невозможно представить. – И возмутилась: – Что они, нас бомбить, что ли, ядреными бомбами начнут? Это же полный бред.

– Ну, ядреными вряд ли, – невозмутимо ответил Матвей, – хотя при определенных, патовых для них ситуациях и могут. Но отрицание реальности, Клава, никогда не являлось спасением от нее, а, как правило, лишь усугубляло ее последствия для человека, не желающего этого видеть, – сочувствуя ей, как можно более мягко произнес Матвей. – Нравится нам, не нравится, протестуем мы и отвергаем ситуацию с СВО внутренне или громогласно, но на данный момент реальность такова, какой я ее описал. Наша жизнь состоит из выбора между двумя вариантами: плохого и хорошего, а те, в свою очередь, состоят из нескольких вариантов хорошего и плохого. Но вся засада в том, что мы обязаны постоянно делать выбор – от мелкого, бытового, до глобального, способного изменить жизнь, и порой не только нашу жизнь. И если человек живет в России, считает себя ее гражданином и намеревается жить в ней и дальше, связывая свое будущее с родиной, то он обязан срочно перестраивать свое сознание и себя, чтобы делать все, что может, для победы страны в этом противостоянии. Если, конечно, он желает ей победы, а не поражения.

– Знаешь, что я тебе скажу, – завелась вдруг негодованием Клавдия. – Я стоматолог, пародонтолог и гигиенист. Все, что я умею, это лечить заболевания десен, костей челюсти и зубов у людей. Я ничего не смыслю в геополитике, и не очень хорошо знаю историю, и уж тем более ни фига не разбираюсь в политологии. Я просто делаю свое дело, и делаю его очень хорошо. И чем дело моей жизни может помочь в этой войне, я даже смутно не могу себе представить…

Она резко замолчала, оборвав себя на незаконченной фразе, и засопела, о чем-то сильно задумавшись.

Ладожский непроизвольно улыбнулся, старательно сдерживаясь, чтобы после столь пламенной речи девушки и ее явных переживаний совсем уж неуместно не рассмеяться над этой ее совсем девчоночьей реакцией.

– Мой дедушка Павел, – начала объяснение она, – благодаря которому и во имя которого я и стала стоматологом, был простым рабочим на заводе «Серп и Молот». То есть как простым, совсем и не простым, а токарем-слесарем самого высшего разряда, а когда еще и окончил заочно техникум, стал мастером цеха. Бабушка всегда шутила, что их брак – это «смычка города с деревней» или «союз пролетариата с интеллигенцией», как писали-призывали к объединению народа и его социальных слоев советские плакаты в тридцатых годах. Но про деревню бабуля несколько перегнула, дедушка был такой же потомственный москвич, как и сама Софья Михайловна, и к тому же еще и потомственный рабочий, не в первом поколении трудившийся на «Серпе и Молоте». Он в пятнадцать лет окончил ремесленное училище и стал к станку, а уже гораздо позже, женившись и имея сына, по настоянию бабули поступил на заочное отделение в техникум. Он был невероятно талантлив в своем ремесле, и его очень высоко ценили и считали незаменимым.

Так вот дедушка Павел рассказывал мне, как его отец, мой прадед Савва Геннадьевич, говорил ему о том, как они работали во время Великой Отечественной войны. Савва Геннадьевич в первый же день войны отправился добровольцем в военкомат, но его завернули, сказав: такие спецы стране сейчас нужны на своем месте, а потом еще и двойной бронью обложили, чтобы наверняка не ушел на фронт. Так вот, он говорил деду по поводу льющихся со всех СМИ на людей в девяностые годы информационных мутных потоков: «Если бы мы во время войны имели доступ к подробной информации о том, что творится и происходит на фронтах, какие военачальники как воюют, что они профукали и надурили, какие ошибки и просчеты совершает руководство страны, в чем оно ошиблось и где не доглядело, если бы нам доносили, сколько и каких предателей обнаружили в рядах того же руководства, и рассказывали, какие тайные коммерческие сделки ведутся между нашим государством и теми, которые помогают Гитлеру, и так далее, мы бы никогда не победили такого страшного врага. Потому что, вместо того чтобы полностью отдаваться работе и думать о победе и своем вкладе в нее, пусть малом, но каждодневном и честном, и делать все ради этой победы, отдавая все свои силы, всего себя, головы наши были бы заняты мыслями о том, почему так происходит, критикой руководства и ощущением тяжелейшего предательства и обмана. То есть получается, что с нас вы спрашиваете и призываете, не щадя живота своего, трудиться ради победы, а сами вон чего вытворяете… Какой уж тут трудовой подвиг! Но мы читали газеты и слушали радио, где рассказывалось о подвигах, как военных, так и трудовых, всего советского народа, единым порывом и единым духом. Не скрывали и трудностей, и тяжелых испытаний, выпавших каждому из нас, но было понятно, что мы все вместе, сплотившись и встав одной сплошной стеной, и от каждого зависит победа. И мы четко понимали: вот коварный, жестокий враг, которого надо победить во что бы то ни стало. И эта победа зависит в том числе и от меня лично». Как-то так. Они были простые люди, которые не разбирались в мелочах и нюансах военного дела, дипломатического искусства и ничего не знали про управление страной. Понимаешь?

Клавдия посмотрела вопросительно на Матвея и ответила сама:

– Я так же, как мой прадед, умею делать свое дело, и делать его хорошо, и все. Как говорилось в известном фильме: «Так что мы на поприщах трудимся». В этом месте точка. Я не смотрю телевизор и новостные программы хотя бы потому, что мне просто некогда этого делать, по этой же причине я не залипаю в новостных лентах и не читаю длинные посты в Сети, в которых непонятные специалисты дают оценку происходящим событиям и прогнозируют грядущую катастрофу. Зато бабушка моя Софья Михайловна смотрит все новости, политические ток-шоу и аналитические программы и находится в курсе каждодневных происшествий на всех фронтах, как военном, так и политическом, и на внутреннем фронте страны. Регулярно созванивается с дедом Колей, маминым папой, который такой же доморощенный политик и спец, как и бабуля, и вот они часами обсуждают все, что произошло за этот день. Знают имена-фамилии всех мировых политиков, рассуждают о необходимости срочных перемен в стране и читают мне политинформации.

– Ну и что ты так разволновалась, Клав, все ты правильно говоришь, – поддержал ее рассуждения Ладожский. – Совершенно не обязательно погружаться в каждодневные события на фронте и следить за реакцией мировых политиков на эти самые события. Главное – четко осознавать свою гражданскую позицию и свои убеждения и каким ты видишь и мыслишь свое будущее: с кем и где. Ну и действовать, жить, исходя из этого понимания. Наверное, сейчас это самое важное для всех: понять, кто ты, с кем ты и чего хочешь.

– Ну, Матвей, блин… – кипятилась Клавдия, понимая, что они, как в зыбучий песок, погружаются все глубже и глубже в обсуждение этой непростой темы. – Ты снова рассуждаешь, как Вася с бабушкой. Они мне уже весь мозг замучили своими наставлениями. Когда бабуля устраивает домашнюю политинформацию и рассказывает, как и что происходит на Украине, у меня волосы дыбом встают! Я не могу поверить, что украинцы вообще способны так поступать. Я просто в это не могу поверить, во все те ужасы, о которых она рассказывает. Мне невероятно жалко людей, до сердца жалко, – расстроилась она окончательно. – Всех: и наших солдат, и людей Донбасса, которых обстреливают, и украинских людей, и их солдат. Но я не могу принять и поверить, что все они и Европа иже с ними до такой степени нас ненавидят. Этого просто не может быть. Ладно… – выдохнула она, обрывая себя и сбегая от неприятного разговора и несколько агрессивно перевела «стрелки» их беседы на Матвея: – Ты мне лучше вот что скажи: все вокруг говорят о том, что скоро будет мобилизация. Сначала ее обещали в мае, а один пациент меня просто достал своим нытьем на эту тему, спасало только то, что большую часть времени ему приходилось сидеть с открытым ртом. В такие моменты начинаешь еще больше ценить свою профессию, лишний раз убеждаясь в правильности выбора, когда пациент на приеме вынужден молчать, – пошутила Клавдия, чувствуя, как отпустило немного внутреннее напряжение, вызванное непростым разговором. – Потом обещали: все, вот стопудово будет в августе. Август благополучно прошел, и сейчас говорят, что уж к концу сентября верняк будет. На минуточку, сейчас самый конец сентября, и… Если эта самая мобилизация все-таки случится, ты, например, пойдешь на фронт?

– Мобилизация будет. Может, не полная, поскольку потребности в таком количестве необученных, диких гражданских не требуется, – ответил Матвей. – Но по сделанному мной анализу получается, что в каком-то виде ее все-таки проведут. Вообще-то я не попадаю под мобилизационные стандарты, которые существуют у нас в стране на данный момент: мне сорок два, а по нормативам младший состав, старшины и сержанты, призываются из резерва до тридцати пяти лет. Но, если придет повестка, пойду обязательно: так-то мне не к лицу, не по летам и не по чину отсиживаться, да и не хочу. Но, если не призовут, добровольцем напрашиваться не стану: думаю, найдутся более умелые солдаты, чем я, чтобы воевать, а у меня здесь много важных дел.

– По твоему хамику? – спросила Клавдия. – То есть у вас все-таки получилось сотрудничать с министерством обороны?

– Получилось, – кивнул Матвей. – Но не сразу. Алексей обратился к бывшим сослуживцам и в соответствующие структуры с предложением, но решительного ответа не получил. Посмотрели-повертели хамик и вынесли вердикт: да интересно, но не в таком виде. Но Лешка не сдавался, уверенный, что вся наша продукция – а это на тот момент были и легкие палатки походные, легкие теплые спальники, кое-что из приспособлений для экипировки – армии очень даже нужна, а уж хамик и подавно, пусть не для массового снабжения, но разведке и специальным подразделениям точно. И, будучи талантливым воякой и упертым по жизни мужиком, Лешка очень по-военному поставил перед собой цель, разработал тактику и стратегию и развернул целую кампанию, стараясь донести до военного руководства очевидные преимущества нашего продукта перед массовыми, принятыми образцами. А когда недавно произошли большие кадровые перемены в армейском руководстве и многое поменялось в подходе к военному производству и потребностям фронта, наши дела сдвинулись.

– То есть вы начали работать на военку?

– Ну, не все так быстро и легко, как хотелось бы, – остудил ее оптимизм Матвей. – Для начала надо представить свое изделие промышленникам, чтобы они вынесли вердикт. Есть такая военно-промышленная комиссия и профилированные институты по разработке военных новаторств. Компании, претендующие на госзаказ, должны быть аккредитованы в министерстве обороны как профилированные по нуждам армии и пройти целую кучу согласований на разных уровнях. Но Леха Малков тараном, а где надо, и буром пробивал эту военную бюрократию, задействуя все свои связи и знакомства. И таки добился, чтобы нам разрешили представить свою продукцию: не только хамик четырех основных расцветок по временам года, но и новые разработки. Специальные, переделанные для армейских нужд, легкие палатки со съемным «покрывалом» из хамика, которое можно ставить на растяжки в виде навеса, покрывая всю территорию вокруг и маскируя от обнаружения с квадрокоптера. Индивидуальные «покрывала», тоже очень легкие, но теплые спальники с молниями мгновенного расстегивания, понятно, что опять же из хамика. И кое-что еще по мелочи. Комиссия приняла все наши разработки, протестировала и одобрила. Как известно, потребность рождает функцию, а потребность спецподразделений и разведки в новаторских материалах и разработках огромна и постоянна. Вот нашу продукцию и оценили по достоинству в итоге. На прошлой неделе мы получили разрешение на изготовление пробной партии. Сейчас оформляем кредит и подбираем помещение, закупаем станки, набираем персонал. Как только запустимся, тогда и получим госзаказ. Как-то так.

– Красавцы! – похвалила честно, от души Клавдия и спросила с большим интересом: – А тебе нравится этим заниматься? – И расширила свой вопрос: – Ну не просто что-то придумывать, открывать и синтезировать новые материалы и химические составы, а налаживать производство?

– Конечно, – уверил Ладожский, – я же не просто химик-изобретатель, я технолог, прикладник, как говорил мой Учитель. Мне необычайно нравится весь процесс, когда из идеи, из какого-то наития, научной, необъяснимой чуйки вдруг получается нечто конкретное. Сначала этап поиска, проб и ошибок, потом прорыв, открытие и первый образец, за которым следует целый ряд улучшений достигнутого результата. Дальше разработка технологии и, наконец, отлично продуманный и полностью выстроенный цикл серийного производства. Это очень круто, такой творческий процесс.

– Понимаю тебя, – покивала, солидаризируясь, Клавдия. – Такое интересное состояние творчества, некоего измененного состояния сознания, в которое порой впадаешь, когда делаешь что-то интересное, например умудряешься полностью вылечить какой-нибудь тяжелый, запущенный случай.

Она посмотрела на немного удивленное выражение лица Матвея и тихонько рассмеялась:

– Вот-вот, бабушка бывает так же на меня смотрит, когда я, несколько увлекаясь, начинаю восторженно рассказывать ей, как лечила особо трудный случай. И все недоумевает, на каком из этапов лечения я умудрилась отыскать возможность для творчества, ковыряясь в чьих-то гнилых зубах. А Вася в таких случаях откровенно меня троллит, утверждая, что стоматология – это слишком конкретное и прикладное дело, чтобы быть искусством или чем-то творческим. А я не согласна, иногда в такое состояние впадаешь… У меня во время приема всегда играет тихая музыка из моего плей-листа, в основном блюзовая. И, бывает, занимаешься пациентом и словно растворяешься в этой музыке и в том, что делаешь, и радуешься, что получается справиться со сложной задачей, прокручивая в голове, как пациенту это поможет и что получится по окончании курса лечения. Люди становятся другими, когда их вылечишь, потому что меняются их привычки в еде и в поведении, и даже в их жизни: кто редко улыбался или прикрывал от стеснения рот рукой, теперь открыто смеется и постоянно улыбается, а от этого меняется и весь химический баланс организма. Вот такая со мной история, заносит меня иногда, – посмеялась тихонько Клава.

– А Вася – это кто? – спросил старательно нейтральным тоном Матвей. – Ты уже раз третий упомянула это имя. Твой бойфренд? Ты сейчас с кем-то в отношениях?

– Вася? – сбившись с волны своих размышлений-откровений, удивилась вопросу Клавдия и объяснила как нечто само собой разумеющееся: – Вася мой бывший муж и отец Павла.

– Вы развелись, но поддерживаете вполне дружеские отношения? – прояснял не до конца понятную ему ситуацию Ладожский.

– С Васей? – снова подивилась Клавдия и подтвердила: – Ну конечно. Он близкий и родной мне и всей нашей семье человек.

И, только заметив, как меняется выражение лица Ладожского, не сумевшего скрыть недоумения и некой досады, словно холодея и дистанцируясь от нее, Клавдия сообразила наконец, чему он удивился.

– Эм-м-м, – почесала она бровь в замешательстве, – наверное, про Васю надо объяснить.

– Да нет, – освобождая ее и себя от ненужных и лишних признаний, отказался от пояснений Матвей, – я не ожидаю, что ты станешь рассказывать и делиться откровениями о каких-то глубоко личных моментах.

– Они, конечно, личные, – правильно поняла его замешательство Клавдия, – но не настолько, чтобы их требовалось скромно замалчивать или хранить. – И, видя, что Ладожский собрался и дальше ей возражать, подняла ладонь останавливающим жестом: – Давай я тебе просто расскажу.

– Ну давай, – согласился, сдаваясь ее настойчивости, Матвей.

С Василием Клавдия впервые встретилась и познакомилась в институте, в тот самый судьбоносный день, когда ждала момента появления списков поступивших, которые строго в определенный час вывешивали в центральном холле Евдокимовки.

Отчего-то Клава ужасно нервничала и никак не могла успокоиться, расслабиться, ожидая оглашения результатов приемной комиссии. И ведь знала, и прекрасно понимала, что сдала экзамены отлично и наверняка проходит по баллам, но вот никак не могла унять какого-то нервического внутреннего тремора, отчего принялась вышагивать из одного угла холла в другой.

И вот, когда она завершила свой очередной «пробег» по диагонали холла из одного его угла в другой, на «финише» ее остановило ироничное замечание, произнесенное незнакомым юношей, скорее даже не юношей, а уже молодым мужчиной.

– «От мнительности заболевают, от надежды выздоравливают», – явно посмеиваясь над ней, произнес симпатичный высокий парень восточной внешности.

– Что? – спросила рассеянно Клава.

– Я говорю: поздняк метаться, дело уже сделано, и что будет, то и будет.

– Не знаю, – искренне призналась Клавдия, – меня что-то колотит.

– Ну, каков бы ни был результат, смертельного же ничего не случится, – по-философски спокойно заметил парень и добавил вдогонку: – Не лося же в лесу упустили в голодный год.

– Че-его? – уставилась на него недоуменно Клавдия и уточнила растерянно: – Какого лося?

– Упитанного, – перестав улыбаться и шутить, с самым серьезным видом, как нечто совершенно очевидное, объяснил незнакомец.

На какое-то мгновение они уставились друг на друга – Клава растерянно-недоумевающе, он сосредоточенно-серьезно… И вдруг парень улыбнулся, продемонстрировав обалдевшей Клавдии два ряда идеальных, прекрасных ровных и белых зубов.

– Какие же вы, москвичи, все-таки дикие! – рассмеялся он.

– Точно, – соглашаясь с ним, кивнула Клавдия.

Хохотнула-прыснула… и зашлась приступом сотрясающего все тело смеха, вот как-то сразу, в один момент захватившего ее. А парень поддержал такую позитивную инициативу.

И они хохотали, громко, от души, так, что на них недоуменно оборачивались все, кто находился в холле в тот момент. Они успокаивались немного, останавливались, переходя на легкое, затухающее посмеивание, вытирали выступившие слезы, переводили дыхание, но стоило только посмотреть друг на друга, как тут же закатывались новым приступом хохота. Так и смеялись, чуть не пропустив сакральный момент, когда секретарь ректора спустилась по лестнице в холл в сопровождении двух студентов и с их помощью принялась вывешивать на стенде списки поступивших.

Разумеется, Клавдия Алексеева нашла себя в тех долгожданных списках в числе первых, как и рассмешивший ее парень со странной фамилией Донгак, звали которого Василий. Он, как выяснилось из их разговора, приехал аж из Тывы, чтобы поступить именно в Евдокимовку и стать стоматологом.

А еще из того же разговора выяснилось, что Василию тому как раз волноваться вообще было не о чем: во-первых, он поступал по причитающейся льготе, как только что демобилизовавшийся из армии, во-вторых, проходил по национальной квоте, поскольку относился к малым народностям, будучи чистокровным тувинцем, ну и, в-третьих, Василий был очень умный и имел офигенный проходной балл, окончив школу с серебряной медалью.

Вот уж кому точно нечего было опасаться, что «упитанный лось» ломанулся куда-то в чащобу, сбегая от нерадивых охотников в голодный год. И, что характерно, не только в переносном, но и в самом что ни на есть прямом смысле не имело смысла опасаться такой неудачи, поскольку Василий Донгак был отменным охотником.

Он был старше Клавдии на три года… и на целую жизнь, ибо взрослым этот парень стал примерно лет в десять, когда получил свое родовое имя после того, как выиграл главный приз в соревнованиях между подростками-мальчишками в заездах и играх на неоседланных жеребцах. Абсолютно этнический, коренной, в каком-то там махровом, теряющемся в глубине веков поколении тувинец – сын, внук, правнук и праправнук охотников-промысловиков, после развала охотничьих хозяйств по всей России освоивших новое дело и ставших довольно удачливыми и крепкими фермерами.

Человек, обладающий великолепным, врожденным чувством юмора и таким мощным обаянием, которому невозможно сопротивляться. В его обществе, подпадая под это самое его обаяние, любой начинал непроизвольно улыбаться, посмеиваться и шутить.

Весельчак и балагур, в любое время готовый к тонкому, ироничному незлобливому розыгрышу и шутке, никогда не грузившийся из-за пустячных проблем, Василий мог показаться мало его знающему, стороннему наблюдателю несерьезным и поверхностным. Люди невнимательные, больше всего занятые своей собственной личностью, коих с лихвой хватало в студенческой среде (да и в числе преподавателей имелись подобные индивиды), за острой, точной иронией и теплым юмором Василия не могли разглядеть истинного, по-настоящему мудрого и глубокого человека, мужчину с сильной волей и надежного друга, как не могли понять и оценить его мощную личность, его неординарный ум и нравственную внутреннюю стабильность.

Хотя нет – как раз таки ум Василия этим господам-студентам и преподавателям признавать все-таки приходилось, поскольку спрятать столь яркое достоинство студенту Донгаку никак не удавалось и учился он стабильно блестяще, а имея исключительную память, не сильно-то утруждал себя нудной зубрежкой, запоминая любой материал практически с первого лекционного доклада или прочтения.

Тогда, в день их знаковой встречи, когда Клавдия с Васей изучали списки поступивших абитуриентов, теперь уже получивших полное право смело и гордо числиться студентами, они выяснили еще один порадовавший их обоих факт: учиться им предстоит на одном факультете, на одной специальности и даже в одной группе.

Это, без сомнения, радостное обстоятельство было далеко не главным открытием их первой встречи и знакомства. Самое уникальное, что они мгновенно сдружились, сделав поразительное открытие: оказывается, как случается любовь с первого взгляда, так случается с того же первого взгляда и настоящая дружба, вернее, с первого совместного хохота.

Ну и лося, разумеется. Упитанного и шустрого.

Поговорив буквально полчаса, оба уже чувствовали себя совершенно свободно и раскрепощенно, словно знали друг друга много лет, ощущая необъяснимую настоящую душевную близость и полное взаимопонимание. Основой столь необыкновенной душевной близости оказалось совпадение Клавдии и Васи в юморе, в мировосприятии, в отношении к самой жизни и в их базовых нравственных устоях. А еще в невероятном трудолюбии и упорстве, хотя этот момент они прояснили чуть позже, уже в процессе учебы. Это что касается черт характера, врожденной расположенности и воспитания, то есть вещей вполне объяснимых. А вот что касается необъяснимых ничем материй…

Так бывает, редко, очень редко, но бывает, когда встречаешь совершенно незнакомого тебе человека и вдруг чувствуешь чем-то высшим, недоступным пониманию и не поддающимся никакому логическому объяснению – душой, наверное! – что этот человек твой.

Твой. Родной, близкий. И ваша встреча не просто не случайна, она судьбоносна и изменит всю вашу жизнь навсегда, встроившись в нее как недостающий пазл в картинку, как нечто даденное от рождения.

Суперприз. Родным душам Василия и Клавдии, например, повезло встретиться.

А вот любви, сексуального влечения и той особой искры притяжения, которая возникает, вспыхивает между мужчиной и женщиной, – нет, не случилось между Клавдией и Васей, увы. Они стали очень близкими друг другу людьми, чем-то необъяснимым, что даже выше кровного родства… но только друзьями. Впрочем, такой расклад меньше всего напрягал их обоих – им отлично дружилось, заполучив друг друга в свои жизни.

Так тоже бывает. И уж точно-определенно, гораздо реже, чем любовь с первого взгляда. Но ведь бывает.

На следующий же день после встречи в институте Клавдия притащила Васю домой, знакомить со всей своей многочисленной родней. А та сразу же, с первой минуты знакомства с парнем, приняла его, как и Клавдия, с удивительным ощущением, словно Вася их давний и близкий родственник, настолько он сразу же расположил к себе всех Алексеевых юмором, душевной, щедрой теплотой и непривычной столичным жителям искренней открытостью.

Ну а дальше… А что дальше? Все, как и положено: ребята учились, сидя за одной партой. У Василия проистекали романы – от бурных до тихих и незаметных, от увлечений разной степени интенсивности до страстей. Поскольку барышни разного возраста наперебой влюблялись в весьма симпатичного, высокого, веселого, доброго и щедрого парня с интересной, экзотической восточной внешностью, по большей части как раз таки за эту самую экзотичную внешность и классную мускулистую фигуру. А у Клавдии случались ухажеры, правда, весьма осторожные, ибо Вася блюл спокойствие и безопасность подруги и всяким, с его точки зрения, неподходящим «сестренке» личностям «выгуливать» и развлекать Клавдию не позволял, что она воспринимала с присущей ей иронией и смехом.

– Но вы все-таки поженились, – напомнил очевидный факт Ладожский, реагируя на настойчиво повторенное несколько раз Клавдией утверждение, что они с Василием лишь очень близкие друзья. – И, кстати, второй вопрос, который я хотел задать тебе с самого начала, когда прочитал твою фамилию Донгак. Меня удивило, откуда у тебя фамилия с очевидными монгольскими корнями, но теперь-то понятно. В тувинском языке очень много заимствований из монгольского, поскольку он тоже относится к тюркской языковой группе. Эта фамилия созвучна монгольскому имени и некоему понятию, определению. Тебе известно какому? – расширил свой вопрос Матвей.

– Известно, – кивнула Клавдия и процитировала со значением: «Тот, кто за справедливость».

– Точно, – подтвердил Ладожский и продолжил объяснение: – На монгольском справедливость звучит так: шударга ес, а справедливый человек: шударга хун. Улавливаешь схожесть?

– Определенно, – подтвердила Клавдия и поразилась: – Ты и тувинский язык знаешь?

– Нет, не знаю, но слышал много раз, практически понимая всю речь. Повторюсь: эти языки очень близки, впрочем, как и сами народы и их история.

Но следующим вопросом Ладожский вернул Клавдию к ее рассказу:

– И, раз вы поженились, получается, что стали не только друзьями, но и влюбленными?

– Да нет, – усмехнулась Клавдия, – то, что мы поженились, оказалось такой банальной и такой тупой историей, похожей на бытовой анекдот, что даже смешно.

Произошло все и на самом деле банально тупо. Не, ну честно.

Клавдия послала подальше очередного ухажера, не пройдя с тем и половины пути к интимной близости: по дороге к ней выяснилось, что он самовлюбленный придурок, к тому же глуповат по ее несомненно завышенным меркам.

Ну а какими при такой родне и Васе им быть-то, как не завышенными?

Уж какие есть, куда их теперь денешь-то, придется донашивать.

Но не суть. Дело в том, что у самого Василия, завысившего Клавдии все тестовые показатели для выбора претендентов на близкие отношения, в это же самое время закончился очередной роман с девушкой-актрисой – с громким разрывом, выдержанным и исполненным в трагических тонах.

Не то чтобы он сильно переживал о завершении этих отношений, но расстраивался: все-таки привык к актрисе и секс у них был ох какой зажигательный. Понятное дело, что Вася, как настоящий мужчина, с Клавдией интимными подробностями отношений со своими девушками никогда не делился, но то, что страсти у них кипели будь здоров, Клаве и рассказывать не требовалось – она и так все замечала и видела.

Ну вот, переживают они, значит, оба завершение очередных несостоявшихся отношений, а тут случился день рождения у их одногруппника, на который тот пригласил друзей, в число которых входили и Клава с Василием. День рождения отмечали на даче, которую имениннику предоставили в его полное распоряжение любящие родители, позволив молодежи оттягиваться от души. Что те и не преминули сделать со всем тщанием, старанием и энтузиазмом.

Были вкусные шашлыки, много фруктов-овощей, много выпивки, подарки, розыгрыши, музыка, орущая на всю округу, веселое застолье и танцы, в прямом смысле «до упаду», речка с заплывами и ныряниями – одним словом, хорошо!

Активненько так, по-студенчески оттянулись.

Практически не пьющая Клава окосела с поразительной быстротой и принялась пьяненько-плаксиво жаловаться Василию на свою несчастливую судьбу в любовных отношениях. В том смысле, что никак они у нее не ладятся, эти самые любовные! Ей уже восемнадцать, а она до сих пор в девицах ходит, не испытав всех прелестей секса или хотя бы частичной их составляющей, а кандидаты на роль первооткрывателей в этом вопросе как-то совсем не блещут, на ее придирчивый взгляд… опять-таки сформированный не без серьезного влияния Василия на этот самый придирчивый взгляд.

Вася же в ответ жаловался родной подруге на нечто подобное, только в том смысле, что девчонки, с которыми он встречается и вступает в близкие отношения, замечательные и умные, бывает, что и с юмором, и красавицы, и секс с ними… ну разный случается, иногда и не очень, а иногда прямо – ух, огонь! Еле потом ноги волочишь. А все не то… понимаешь? Не западает ни одна в душу, не цепляет всерьез…

И так они нажаловались друг другу, что даже условно трезвый Василий, выпивший за весь вечер всего-то пару бокалов сухого вина (поскольку не любил алкоголь вообще и в принципе, а если и выпивал, то в весьма ограниченных дозах), выдвинул «оригинальное» предложение, неожиданно посетившее его сознание: а давай утешим друг друга единственно возможным и примитивным способом.

Ну а вдруг поможет? И окажется тогда, что им обоим и искать больше никого не надо, раз они уже есть друг у друга?

Ну а че бы не попробовать, а? Не, попробовать можно, конечно… Что они и проделали, не откладывая эксперимент на неопределенное будущее, закрывшись в крохотном гостевом домике, пристроенном к банному комплексу, пока остальные прилично уже поддатые и раздухарившиеся гости и виновник торжества с ними веселились у реки и на участке.

А когда закончили «утешать» друг друга…

Не, как-то че-то обоим не понравилось – фигня какая-то невнятная получилась, вынужденно признали оба. И, принявшись обсуждать эту непонятку, вспоминая некоторые идиотские моменты, которые случились в процессе, обсмеяли и оборжали свои карикатурные потуги на секс, тут же переводя все в анекдот и фарс. А нахохотавшись до колик в животе, посовещались и решили, что эта попытка прошла неудачно из-за опьянения Клавдии, легкого подпития Васи и кучи орущего в непосредственной близости от их «ложа любви» пьяного, веселящегося народа. И надо бы все повторить на трезвую голову.

Для чистоты эксперимента, так сказать.

Ну и повторили на те самые «чистые и трезвые» головы на следующий же день в комнате общежития, в которой проживал Василий, воспользовавшись удачным отсутствием двух его соседей по жилплощади, гулявших в этот момент где-то по Москве с девушками.

– Не… – покрутив головой, произнесла Клавдия по завершении интимной части их встречи. – Как-то это…

– …не то, – закончил за нее мысль Василий, полностью солидаризировавшись с подругой. – Надо признать, Клавуня, friendly sex – это не наш с тобой путь.

– Точно, не наш, – подтвердила Клава и поделилась эмоциями: – Такое ощущение, что мы какой-то инцест гадкий совершаем.

– Ну, есть и положительная сторона в этой истории, – преувеличенно философским тоном заметил Вася. – Проведя чистый эксперимент, мы поняли, что наша с тобой духовно-родственная связь прочнее, выше и глубже, чем телесная.

– Вася! – призвала к порядку раздухарившегося друга Клавдия.

– Проще говоря, – переходя с наигранно-пафосного на обыденный тон, пояснил Василий, – секс – это не наша с тобой история, Клавуня. Высшие силы решили, что дружбы и родства душ с нас более чем достаточно.

– Да и аминь, – порадовалась этому обстоятельству Клава. – Слава богу, не будет поводов ругаться и расставаться из-за интимных разногласий, неудовлетворенности и недовольства.

И посмотрела на него в ожидании поддержки, и, увидев, какую мину скорчил при ее словах Васька, начала тихонько посмеиваться, а он, конечно, поддержал, сказал тут же какую-то ужасно смешную и уместную, прямо в точку, хохму. Клавдия начала ржать уже во весь голос, и через пять минут они хохотали как сумасшедшие, ничуть не смущаясь наготы друг друга и того, что продолжают валяться в постели.

Вот так они не состоялись как любовники, чему на самом деле оба были абсолютно честно, даже где-то несказанно, рады, испытав что-то вроде настоящего, внутреннего освобождения и облегчения.

Жили и учились себе дальше, став еще ближе и родней друг другу, чем были до этого сексуального эксперимента. Возможно, до него у каждого из них где-то там, подспудно, в подсознании, совершенно неосознанно возникал все-таки вопрос-любопытство: а как бы у них получился интим и какой бы могла быть их близость? И это нормально для молодых и здоровых людей. Ну вот, они удовлетворили свое тайное любопытство и теперь точно знали, что никакой телесной близости у них не может быть, и это знание освободило их обоих, сблизив еще сильней.

А через два месяца выяснилось, что проведенное ими исследование глубин взаимной сексуальности возымело неожиданное продолжение в виде обнаружившейся у Клавдии беременности.

Ничего обсуждать и выдумывать ни они, ни их родные-близкие не стали, потому что Вася спокойно, твердо и достаточно безапелляционно заявил:

– Мы поженимся. Ребенок – это святое, и у него должна быть нормальная, полноценная семья, мама и папа.

– И куча родни, – закончила за Васей фразу Клавдия.

И ничего так, никто особо не возражал. Да вообще никак не возражал – ни особо, ни изысканно или просто и даже ни намеком каким. И тогда, когда Клавдия с Васей, без всяких утаек и раскаяния, рассказали родным, как именно и почему получилось, что они неожиданно стали родителями, лишь Софья Михайловна с сомнением заметила:

– Так ведь можно и жизнь себе сломать, дети. Как вы собираетесь жить вместе и создавать семью, не имея близости?

– Не создавая из этого факта проблему, – объяснил «как» Василий.

– Ну попробуйте, – не выказала оптимизма бабушка.

Вася с Клавой поженились буднично и тихо: подали заявление в загс и всего лишь через неделю, в будний день, без всякой помпы, пришли после занятий в институте и просто расписались без свидетелей и шумихи. Отметили с родственниками Клавдии у них дома.

Скромно – просто немного более торжественный, чем обычно, домашний обед.

Они больше никогда, ни разу не пытались повторить попытку интимной близости, окончательно поняв: то, что они имеют, гораздо более драгоценно и важно, чем простой, незамысловатый, не самый шикарный и малорадостный секс, какой мог бы у них получиться.

К тому же ирония и сатира совершенно не совместимы с физической любовью и телесной близостью, а они то и дело смеялись да ржали, до близких смешливых слез у обоих, перекидывая друг другу, как мячик по полю, шутки, цитатки и подколки, мгновенно реагируя на любую подачу остроумным ответом.

На большом семейном сборе, на который специально из Тывы прибыли отец и дед Василия, было принято решение, что родители Клавдии, Юрий и Ольга, с братом ее Антошкой переселятся в новую квартиру, которую они давно собирались покупать, а тут вот и повод подоспел, вынуждая принимать окончательное решение по этому вопросу. К тому же небольшая фирма, одним из учредителей которой являлся Юрий Павлович, начала наконец приносить пусть не очень большую, но все-таки стабильную прибыль, и ипотеку они могли вполне спокойно себе потянуть.

На этом моменте обсуждения вмешался старший Донгак, дед Василия Чыргал-бай Увангурович, заявив, что они со стороны своего семейства и рода поучаствуют, оплатив половину первоначального взноса за ипотечную квартиру для сватов, раз их сын и внук входит в семью Алексеевых и будет жить с ними.

Так и постановили, с большим уважением и расположением друг к другу: Василий с Клавдией остаются жить с Софьей Михайловной и дедом Павлом, а родители с Антошкой переезжают в новую квартиру.

Ну и зажили.

Большинство молодых людей, вступая в самостоятельную взрослую жизнь, оказываются к ней совершенно не готовы, причем каждый в каком-то своем, отдельном случае: кто к материнству или отцовству, кто к серьезной работе и необходимости самому обеспечивать себя и близких, а кто к настоящей, а не игрушечной жизни и ответственности.

Вот именно – к настоящей жизни. Для Клавдии ничего особенно-то и не поменялось, кроме того, что родители стали жить отдельно, а вместо них рядом с ней образовался Вася. Она настолько не воспринимала перемены, произошедшие в ее социальном и семейном статусе, что еще долгое время пребывала в каком-то девичьем беспечном состоянии, словно для нее ничего и не изменилось. А вот Василий – совсем иное дело, он сразу же принял на себя всю полноту ответственности не только за себя, Клаву и их будущего ребенка, но с первого же дня и за Софью Михайловну и Павла Саввовича.

Через несколько месяцев произошел между Клавой и Васей разговор, который заставил Клавдию сильно призадуматься о своем новом статусе и тех переменах, что он принес в ее жизнь.

Были ли у Василия связи с другими женщинами или нет, неизвестно. Когда он находился в Москве, то ночевал только дома, никогда не пропадал в «неизвестность» хотя бы на пару часов и телефон не отключал, будучи в доступе постоянно. Мог, понятное дело, задержаться в институте, но у них с Клавдией была настолько сложная и насыщенная учеба и практика, что они порой оба возвращались домой только к ночи. С кем встречался и как проводил время Василий, когда уезжал домой в Тыву, только одному Василию и было известно.

Ну вот как-то раз Клавдия честно так, по-дружески, сунулась расспросить мужа об интимной стороне его мужской жизни, проявить, так сказать, искреннее участие и заботу, но получила в ответ довольно суровый словесный, что называется, отлуп.

– Клава, ты теперь моя жена, пусть и номинальная, и мать моего будущего ребенка, а я, насколько тебе известно, уважающий себя мужчина. И оскорблять тебя и унижать самого себя разговорами и обсуждением с тобой или с кем бы то ни было вообще моих мужских потребностей и левых заходов никогда не стану и никому не позволю. Никаких отношений ни с кем у меня нет, давай так договоримся.

Бабушка Софья Михайловна, честно подслушивавшая ту их беседу, оставшись вдвоем с Клавой, аплодировала Василию Максыровичу, выказывая свое уважение ему как мужчине. Нет, не стоя, до этого не дошло – сидя, но аплодировала, проявляя таким образом свое женское и человеческое уважение внучатому зятю. А на замечание Клавдии, что вообще-то интеллигентные люди не подслушивают чужих разговоров, особенно бесед между мужем и женой, спокойно ответила:

– У вас нет интимных отношений, поэтому ничего запретного или конфузящего вас услышать я не могу. А быть в курсе того, что происходит в нашем доме, я обязана.

Собственно, возразить было особенно и нечего.

Умные люди, причисляющие себя к ученым, утверждают, что основой брака является единомыслие и доверие и только с ними и вырастает любовь. Первого и второго у Васи с Клавдией было до фига и самого высокого качества, и любовь имелась, только человеческая, родственная, а вот самого главного, что связывает мужчину и женщину, тех самых чувств, бог им не дал. И, понятное дело, в этом была причина, почему семьи у них не могло получиться, да и не воспринимали они свой брак всерьез как таковой, во всех его смыслах.

Софья Михайловна была права: какая совместная жизнь, когда нет самого главного? Никакая. Но тот их разговор с Василием словно встряхнул Клавдию, заставив о многом задуматься и многое пересмотреть и понять про свою теперешнюю жизнь.

А потом родился Павлуша, которого назвали в честь деда Павла Саввовича. Клавдия легко носила сына, а чего бы ей тяжело его носить? Молодая, восемнадцать-девятнадцать лет, здоровая женщина, энергичная, благополучная и позитивная. И так же легко его и родила, своего богатырька – четыре пятьсот весом и пятьдесят пять сантиметров ростом.

Клавдия сидела в декрете и штудировала учебники и конспекты, которые приносил ей Вася, а также внимательно выслушивала все пояснения, которые он давал, и делала вместе с ним задания и курсовые работы. Благодаря чему, приступив к занятиям по окончании академического отпуска, уже в другой группе и на другом потоке, на год младше, чем училась с Василием, она смогла сдать экстерном несколько предметов и освободить себе достаточно много времени, чтобы заниматься сыном.

На первые их совместные, семейные летние каникулы Василий с Клавдией и Павлушей приехали в Тыву.

– Когда я попала первый раз в Тыву, – увлекшись собственным рассказом, делилась впечатлениями с Матвеем Клава, – я обалдела. Мы живем в своей Москве как в отдельной какой-то резервации, словно за МКАДом и Шереметьевом жизни и вовсе нет. Ну еще в Турции, Египте и Европе есть. Мы совершенно не знаем свою страну, не понимаем и не осмысливаем огромности ее масштабов и всей той красоты и настоящих человеческих и природных богатств, которыми она одарена. Не понимаем, насколько Россия потрясающе красива, величественна и разнообразна.

У Василия большая семья, двое старших братьев и две сестры, и все они на тот момент, когда мы приехали впервые, уже имели свои семьи, и у Пашки вдруг обнаружилась целая куча двоюродных братьев и сестер. Вся родня занята в семейном бизнесе и трудится на ферме Донгаков, которую основал их дед, сейчас возглавляющий род, Чыргал-бай Увангурович. Чем они только ни занимаются в своем хозяйстве: и коней разводят, и овец, и всякую иную живность, и пасеку имеют. Немного промышляют охотой и помогают лесному хозяйству. И вот все это огромное семейство, передавая нас с тогда еще грудным Пашкой из рук в руки, устроили нам обалденный туризм, показывая свою Тыву. Начнем с того, что их ферма расположена на границе Убсунурского заповедника. Соответственно, не так уж и далеко от самого озера Убсу-Нур, считающегося, уверена, ты знаешь, Всемирным наследием Юнеско, большая часть которого расположена на монгольской территории. Боже, какие же в Тыве красивейшие места!

Восхищаясь, Клавдия покрутила головой, вспоминая о тех своих далеких, сильных впечатлениях.

– Я была совершенно очарована и захвачена этой небывалой, какой-то гордой, величественной красотой. И люди. Поразительной открытости и доброты, улыбчивые, щедрые. Может, это только мне такие попадались, но других я там не встречала. И знаешь, что меня зацепило и удивило больше всего, когда ты рассказывал о Монголии?

– Что ее история очень похожа и созвучна с историей Тывы? – догадался Ладожский, чуть улыбнувшись.

– Точно, – подтвердила Клава, подняв указательный палец вверх.

– Ну так ничего удивительного, – пожал плечами Матвей. – Урянхайский край, как раньше называлась эта территория, насколько я помню, долгие годы находился под управлением китайских, Цинских властей и Внешней Монголии.

– Точно, – еще раз тряхнула поднятым пальчиком Клавдия. – И только в тысяча девятьсот четырнадцатом году Тыва стала протекторатом России по резолюции Николая. У этих народов много общего, и исторического, и этнического. Но есть и разница. Тыва тоже помогала Советскому Союзу во время Великой Отечественной войны всем, чем могла, хотя, как и Монголия, тогда еще не входила в его состав. Меня поразил один факт: оказывается, Тыва передала весь свой золотой запас Союзу для победы в той войне. И ее как раз приняли в состав Союза в сорок четвертом году. Но в девяностом такая же фигня была, как и в Монголии: этнические и народные выступления, которые финансировали и подпитывали извне, и многие русские, что здесь проживали, поубегали из городов в сельскую местность. И чуть не отделилась тогда Тыва от России, но нашлись умные люди и, не помню, в каком году, это Вася знает историю родного края досконально, где-то в начале девяностых, переименовались в республику и остались в составе России.

– Да, истории определенно в чем-то похожи, – согласился с ней Ладожский. – Есть такое очень точное понятие: «география – это судьба». Во многом Монголия, Россия и Тыва схожи друг с другом той самой своей географией и геологией, природными ресурсами, огромностью территорий и их малой населенностью. В Монголии на полтора миллиона квадратных километров всего около трех миллионов населения, в Тыве и России это соотношение хоть и больше, но ненамного.

– Интересное сравнение, – подивилась Клавдия. Задумавшись на пару секунд, перевела дыхание и продолжила свой рассказ: – Когда ты рассказывал о своем детстве в Монголии, о настоящей дружбе на всю жизнь с монгольскими ребятами, я поразилась, насколько пересекаются некоторые моменты наших жизней и насколько твоя история созвучна с историей моего сына. Только, в отличие от тебя, Павлуша не частично, а полностью ассимилирован и погружен в тувинскую жизнь, с самого рождения. Он человек сразу двух миров: отцовского, тувинского, и моего, русского, московского, и в каждом из этих миров он чувствует себя абсолютно органично и свободно. В десять лет Павлуша получил свое тувинское имя Опай-бол, что значит «мудрый, чуткий, заботливый, уважает старших и любит мать». Получил после того, как на охоте с прадедом застрелил своего первого волка. С лошадьми он общается так, словно он сам конь и связан с лошадиной породой каким-то глубинным родством: понимает их язык и всегда знает, чувствует, что животному надо, почему у того хорошее или плохое настроение, кого надо одернуть и пожурить, а кого приласкать и побаловать. Носится с друзьями, как и ты в детстве, по степи без седла как чумовой. Вася с дедом Максыром хотели было прислать ему в Москву жеребенка, но, поразмыслив, отказались от этой идеи, потому что все каникулы и любое свободное от учебы время Пашка проводит на ферме у Донгаков, он отца реже видит, чем деда с прадедом, потому что Вася работает в городской клинике стоматологом. А всем коневодам отлично известно, что конь, если долго не видит своего хозяина, может и серьезно заболеть от тоски. Но без постоянного контакта с лошадьми Павлуша себя не мыслит, и когда живет в Москве, то ездит в конноспортивный комплекс, где занимается и даже имеет своего любимчика – трехлетнего гнедого Грига, с которым проводит больше времени, чем с нами с бабулей, друзьями и даже со своей девушкой. Правда, с ней вопрос он решил элегантно просто: привел свою подругу в конюшню, и теперь на занятия они ездят вместе.

– Молодец, – похвалил искренне Матвей. И спросил: – Если я правильно понял, твой Василий после института вернулся в Тыву?

– Да, вернулся. Собственно, он не планировал и не собирался оставаться в Москве, а поступал и учился только для того, чтобы работать стоматологом в Тыве. Он и интернатуру там проходил в клинике.

– То есть он живет там, а вы с сыном в Москве? – уточнил этот момент Матвей.

– Ну да, – не очень поняла, о чем он спрашивает, Клавдия и взялась объяснять: – А как иначе? По-другому и не предполагалось. У Васи же там все: родственники, жена, дети, работа.

– Так вы с ним не живете вместе? – все допытывался Ладожский.

– Да нет, конечно! – врубилась наконец Клавдия, какой именно момент пытается прояснить Матвей. – Это было бы неправильно и нечестно по отношению ко всем нам, поскольку как таковой семьи у нас с ним не было. Пока Вася учился в институте, мы жили у нас всем скопом, а когда он окончил, уехал обратно на родину. Через год встретил наконец свою настоящую любовь, нашу замечательную Валюшу, и привез ее сразу же к нам знакомить. Мы ей объяснили всю ситуацию и приняли в свою русско-тувинскую «стаю». Мы с Васей быстренько развелись и всем скопом поехали к ним на свадьбу в Кызыл, а оттуда на ферму Донгаков. Даже Софья Михайловна изволила посетить сие мероприятие, была принята тувинской родней по-королевски и осталась весьма довольна приемом и всем своим вояжем. У Вали с Васей один за другим родилось трое сыновей, старшие погодки, а младший Кирюшка через пять лет после среднего.

– То есть хеппи-энд и практически идиллия? – усмехнувшись, подытожил все ее разъяснения и рассказы Матвей.

– Нет, – покрутила отрицательно головой Клава. – Никакой слащавой идиллии и веселого семейного ситкома. Обычная, как и у всех, жизнь, со всеми ее радостями и горестями, потерями и проблемами. Дедушка Павел умер, а ведь не очень и старый был. Болел сильно, лежал, бабуля… да мы все за него боролись до последнего часа, но… Потом у Паши с его специфичной внешностью и слишком глубоким и очень уж неординарным восприятием мира… – И перебила сама себя, вставив вопрос: – Ты же его не видел? Он по-настоящему красивый парень у нас получился, такой, знаешь, особой экзотической красотой, с его восточными отцовскими корнями, ну и умный очень, даже мудрый, в отца пошел. Бабуля его вырастила и воспитала на русской классике, а родня Васи, сам понимаешь, на естественном встраивании ребенка в природу. Вот и вышел у нас слишком уж уникальный мальчик, во многом на тебя, встроенного в жизнь двух миров одновременно, похож. За что и получил от одноклассников, таких современных деток-полудебилов, выросших и воспитанных на мемах, тупых клипах, видосах, матюках и вседозволенности, нехилый прессинг. Слава богу, до совсем уж жесткого буллинга дело не дошло. Помогло, что Павел на самом деле мудрый парень, а в семье у нас сложились по-настоящему доверительные отношения. Пашка рассказал о начавшейся травле и преследовании его, как в реале, так и в Сети, мне и отцу, мы написали заявление в полицию, подключили бабушкиного бывшего ученика, тот задействовал свои связи в руководстве полицейского управления. Ситуацию разрешили, родители тех детей, которые организовали травлю Павла, получили судебные иски и условные сроки, дети – приводы в полицию. А Пашку мы на год отправили в Тыву к Донгакам, и там он учился на «удаленке», удачно получилось, как раз локдаун ковидный начался. Как говорится, не было бы счастья… в общем, совпало.

А когда вся эта шняга прошла – то есть и локдаун с удаленкой, и повод, из-за которого Павел просидел в Тыве этот год, – он вернулся в Москву и, понятное дело, пошел в другую школу. Кстати, именно в этой новой школе Пашка познакомился со своей девушкой Аленой, в которую влюбился с первой встречи, потом долго и, по-моему, даже с удовольствием за ней ухаживал, показывая-демонстрируя себя во всей красе и не форсируя события. Девочка оказалась умницей и оценила по достоинству все старания ухажера. Но с той травлей, начавшейся, кстати, и организованной девочкой, с которой Павел отказался встречаться и, представляешь, переспать, когда она ему настойчиво предлагала… Мы такое прошли… я и не подозревала, какие нынче ненормальные, больные психически дети встречаются, совершеннейшее зверье, без тормозов.

– Я не сталкивался с этим вопросом, поэтому ничего не знаю по теме. Но из того, что слышал иногда от друзей и приятелей, делаю поверхностный вывод, что такая проблема существует и не ограничивается единичными случаями, – обозначил свое отношение к вопросу Ладожский. – Главное, что вы с этим справились и не произошло никакой трагедии.

– Это правда. Тот момент мы смогли пройти достойно, и, я уверена, Павел многое вынес для себя из той неприятной истории и стал сильнее духом. Только тревог и переживаний и сейчас хватает, – вздохнула обреченно Клава.

– По какому поводу?

– Ну как, – пожала плечами Клава и развела руки в стороны нарочитым возмущенно-бессильным жестом. – Идет СВО, а у нас папа, который не может находиться в стороне, когда, как говорит Жванецкий, «на кухне такие дела».

– Как я понял из твоих слов, Василий поддерживает СВО и рассуждает как патриот, – отметил очевидный факт Матвей.

– Да если бы он только рассуждал! – негодуя, пожаловалась Клавдия. – У нас же Василий Максырович полумерами не ограничивается. Ему же долг предписывает участвовать в боевых действиях.

Вася ей так и сказал, когда, не предупреждая, вдруг в середине марта поздно вечером объявился на пороге их квартиры.

Конечно, все обрадовались его приезду, даже Роберт Ромуальдович, довольно попыхивая щеками, все ластился к редкому гостю, требуя от того особенного внимания. Пашка кинулся обниматься, Софья Михайловна заспешила накрывать на стол, а Клавдия сразу почувствовала, поняла: что-то неладное с этим его приездом. Ох неспроста он примчался без всякого предупреждения и намека, ох неспроста! Предчувствие растревожило ее совсем не на шутку. Ну и после посиделок за столом и разговоров про семью-родню, Валюшку и детей, когда уж и Пашка, и бабушка отправились спать, Клавдия спросила Василия прямо:

– Вась, ты чего приехал? Беда какая случилась?

– Почему беда? – переспросил он.

– Да потому что чувствую я какую-то засаду! – вспыхнула Клавдия, сразу же загораясь возмущением. – Нечего мне тут дурака валять, знаю я тебя! Давай признавайся немедленно!

– Да особо-то признаваться и не в чем, Клав, – посмотрел ей прямо в глаза Василий. – Я иду добровольцем на фронт.

– Бли-и-ин… – ругнулась Клавдия, ужасно расстроившись. – Вот чувствовала я, что ты обязательно влезешь в эту историю! – И разволновалась окончательно. – Ну ладно, я понимаю, что ты у нас такой вот товарищ, что не можешь остаться в стороне. Ну так и иди на фронт в медчасть, хирургом-стоматологом, спасай раненых. Наверняка в таких специалистах есть нужда и необходимость, – уже понимая и зная со всей неотвратимой очевидностью полную бесполезность своих уговоров, чуть не плакала Клавдия.

– Клав, – ответил ей ровным, уверенным тоном Василий, – у меня военно-учетная специальность: снайпер. И ты прекрасно знаешь, что я на самом деле классный снайпер, с врожденными уникальными данными для стрелка и талантом.

– Ой-ой-ой… – прикрыв глаза и с силой придавив пальцами веки, протянула устало-безысходно Клавдия. Убрала руки от лица, посмотрела на него и предприняла последнюю, заранее обреченную на провал попытку вразумить: – Ты служил семнадцать лет назад, Вась. Наверняка же все навыки утрачены.

– Такие навыки не утратишь, тем более я, – перебил ее бывший муж и самый близкий человек. – Я прописан здесь и на военном учете состою в местном военкомате, потому и приехал. Я уже позвонил и договорился, что меня примут для прохождения предварительного ускоренного спецкурса в центре «Рус» в Гудермесе, в кадыровском университете спецназа, чтобы восстановить те самые навыки, подобрать опытную команду, пройти совместный курс обучения и слаживания. А для этого мне должны дать направление в военкомате по месту прописки. Меня уже ждут в Чечне.

– У тебя четверо детей, четверо пацанов… – окончательно сдаваясь, выдохнула опустошенная этим известием и его решимостью Клавдия.

– Еще и поэтому, Клав, я обязан туда идти, – покивал, соглашаясь, Василий. – Отец должен объяснить своим сыновьям простые истины, например ту, что долг каждого мужчины – защищать свою Родину. И что это нормально, в этом нет никакого героизма и тем более никакого ложного, показного «ура-патриотизма», это естественно для настоящего мужчины.

– Я понимаю, понимаю, что это твоя убежденность и внутренняя человеческая суть, – уже почти плакала Клава, – но это так… – Она не смогла договорить, все-таки расплакавшись.

– Ну ладно тебе, – притянул ее к себе Вася и обнял. – Ну, что ты, Клавунечка, ну что ты расплакалась, все нормально будет. Ты же знаешь: «Смелого пуля не боится, а труса и в кустах найдет». Так что повоюем, все путем будет.

– Господи, Вася, ну что ты несешь, – жаловалась и слабо возмущалась сквозь слезы Клавдия, прижимаясь к нему. – Пуля никого не боится и никого не щадит: ни труса в кустах, ни героя.

Помолчала, поплакала Василию в плечо, повздыхала, успокаивая себя, всхлипнула и, чуть отстранившись, заглянула ему в лицо.

– Валя знает, что ты воевать отправился, а не в какой-то там вояж неизвестный?

– Знает, – кивнул он и погладил ее по голове.

– И что?

– Ну что ты спрашиваешь? – пожал плечами Вася. – Понимает, отпустила и благословила.

– У шамана была? – спросила с тревогой Клава.

– Была, – коротко ответил Вася.

– Ну что я из тебя все клещами вытаскиваю! – разозлилась и придушенно, чтобы не переполошить домашних, закричала на него Клавдия.

– Ну что ты нервничаешь, Клавуня, – подбодрил Вася, примирительно улыбнувшись. – Шаман пообщался с духами и сказал: воевать хорошо будет, отпусти. – И, увидев, что подруга недовольно нахмурилась, предупредил ответом незаданный ею вопрос: – Заговаривать от ранений не стал и амулет не дал, сказал, что получу все, что должен получить, и пройду все, что предначертано пройти.

– И все?! – возмутилась Клавдия. – А про то, что вернешься живым, ничего не сказал?

– Получу все, что должен, и пройду, что предначертано, – добавив немного металла в тон, повторил Василий.

– Да елки ж его метель того шамана! Какая-нибудь хрень по башке, что ли, предназначена?! – ругалась, разбушевавшись, Клавдия и потребовала ответа на следующий вопрос: – А Валя что ж?

– А что Валя, ты же ее знаешь…

Валю она, понятное дело, знала.

Причем очень даже хорошо знала. Любила и ценила.

Носительница красивого русского имени Валентина была, как и сам Василий, коренной тувинкой, в таком же, теряющемся где-то в веках по линии обоих родителей, поколении. Причем тувинкой, принадлежащей к религиозной конфессии «шаманизм», вдобавок имевшей в предках своего рода несколько сильных шаманов. Сейчас Валюха и ее родные обращались за помощью и советом во всяком непростом деле к шаману, считавшемуся одним из самых сильных из числа действующих в республике. Он приходился к тому же Валентине каким-то там троюродным не то дядей, не то дедом, Клавдия толком не разобралась в их родственных связях. Верить или не верить его предсказаниям и принимать ли всерьез его систему оказания помощи больным соотечественникам – дело каждого, но многое из того, о чем говорил и что пророчил тот шаман, частенько сбывалось. Например, предсказание о рождении всех троих сыновей Василия и Валентины, причем задолго до их зачатия. Как предсказал он Валентине и встречу с ее будущим мужем и подсказал, как того самого мужа узнать и не пройти мимо.

Всякий раз, когда Клавдия приезжала в Тыву, Валюха предлагала ей пройти обряд у шамана, но, честно говоря, Клавдия немного побаивалась этого непонятного действа и отговаривалась, ссылаясь на свою православную веру, запрещающую проходить языческие обряды. Но с шаманом тем встречалась и общалась несколько раз. Дядька он был, без сомнения, весьма интересный и определенно не простой, а наделенный некой необъяснимой мощью и знаниями. Находясь рядом с ним, Клавдия буквально всем телом ощущала исходящую от него сильнейшую энергию, у нее словно легким электрическим зарядом начинало пощипывать всю кожу и тихонько потрескивали волосы на голове – правда, правда. А он смотрел на нее своими хитрющими глазами, очень мудрым, все понимающим и все видящим взглядом, и тихо посмеивался над забавной русской девочкой, которая боится своей собственной силы и не раскрытых пока знаний и возможностей. Хороший человек, «хоть и мракобес», как говорилось в одном старом фильме.

Вечером следующего дня Василий улетал в Чечню.

Всем все объяснил, со всеми попрощался. Долго разговаривал один на один с Пашкой, закрывшись с тем в его комнате. Беседовал с бывшим тестем Юрием Павловичем, тоже наедине, но уже в кухне. Обнимался и обещал себя беречь бывшей любимой теще Ольге Александровне. Пообнимался и с Антоном, пришедшим обязательным порядком вместе с родителями проводить бывшего зятя, подбадривал всплакнувшую Софью Михайловну, даже с Робертом Ромуальдовичем простился, присев перед тем на корточки и пожав сопящему псу лапу. Последней в очереди на прощание стояла особняком Клавдия.

Родственники, уважая необыкновенную близость, родство душ и жизней этих двух людей, тактично удалились из прихожей, давая тем возможность побыть наедине.

– Будь осторожен, – обняв двумя руками Василия за талию и уткнувшись лбом в его плечо, потребовала горячим шепотом Клавдия, изо всех сил сдерживая слезы.

– Да, осторожность – мое второе имя, – пошучивая, подбадривал ее Василий, прижимая к себе.

– Я знаю твое второе имя, – напомнила ему серьезно Клава и попеняла ворчливо: – Кто мне говорил, что самое большое количество самоуверенных на кладбище?

– Так я и говорил, – хохотнул Василий.

– Господи, – простонала, не удержавшись и таки дав слабину, Клавдия, – ну зачем она тебе и всем нам эта СВО сдалась?

– За жизнью, Клав, за жизнью, – перестал балагурить и ответил серьезно Василий. – Просто ты, как и большинство людей в стране, пока этого не догоняете.

– Ладно, Вась, – выдохнула протяжно Клавдия и отстранилась от него, не разжимая рук, чтобы видеть его лицо. – Извини, это я от переживаний капризничаю. – и совсем другим, решительным и твердым тоном напутствовала: – Иди, раз решил и раз твоя совесть тебе так велит. Но только попробуй мне там погибнуть! – отчитала заранее и потребовала она. – Я тогда не знаю, что с тобой сделаю… На том свете отыщу, поймаю, притащу назад и такую трепку тебе задам, от души за все и сразу, пусть руки себе отобью, но отлуплю обязательно!

– Ну вот и хорошо, – согласился он, расплываясь в улыбке, – вот и обещала, запомни.

– Запомню, – дала еще одно обещание Клавдия.

Притянула его голову и поцеловала в губы – нет, не интимным поцелуем, а по-настоящему дружеским, честным.

– То есть Василий ваш сейчас «за ленточкой»? – спросил Ладожский.

– Нет, – тягостно вздохнула Клавдия, – сейчас не «за ленточкой». Василий наш лежит в госпитале в Москве, получив тяжелое ранение. – И добавила от души: – Зараза такая.

– Почему зараза? – усмехнувшись, спросил Ладожский.

– Да потому что… – горячилась Клавдия, сдерживая возмущение, – потому что обещал мне быть осторожным, а сам… – И выдохнула протяжно, успокаивая себя. Призналась: – Это я так, от безысходности и еще не прошедшего испуга за него ругаюсь. Понятно, что в той ситуации он не мог поступить иначе. Его товарища тяжело ранило осколком взорвавшейся рядом с ними мины. Вася со своим вторым номером начали вытаскивать раненого, и в этот момент прилетела еще одна мина вдогонку. Вася прикрыл собой раненого. Ну и сам получил ранение в незащищенный бронежилетом бок, минные осколки раздробили ребро и вместе с осколками кости пробили легкое. Вот такая фигня, – тягостно вздохнула она.

– Главное, что живой, – подбодрил ее Ладожский. – А тот раненый и третий их товарищ как? Живы?

– Да, все живы. Парни из их команды смогли вытащить всех троих и отвезти в полевой госпиталь. Там Васе и ребятам провели срочные операции и переправили в стационарный госпиталь в Ростовскую область. А уже оттуда Васю отправили в Москву, для проведения сложной операции, которые в Ростове не делают. Из тех самых осколков его ребра, которые извлекли из него медики, и, как я понимаю, плазмы Василия, с добавлением еще какой-то особенной органики, на медицинском 3D-принтере создали имплант-протез и поставили ему вместо утраченного ребра. Теперь Василий Максырович восполняет пробелы в игровых навыках, недополученных в детстве, надувая резиновые игрушки, чтобы разрабатывать легкие, и ожидает полного приживания протеза.

– Слушай, а как он вообще стал стоматологом, при таких-то талантах и навыках: снайпер, да еще и охотник? – подивился Матвей. – Он же, как я понял, даже в городе не жил?

– Да, они все жили на ферме, недалеко от заповедника, – кивнула Клавдия, – и до ближайшего городка от них было километров двести. А как стал? – И усмехнулась: – Да почти так же, как и я. Только моим мотиватором был дедушка Павел, а его – старшая сестра, у которой ужасно болел зуб, а отвезти ее в город не могли несколько дней, потому что разыгралась страшная метель и ударил сильный мороз. Она мучилась, плакала и стонала, и Васька дал ей слово, что обязательно станет зубным врачом и вылечит ей все зубы. Такая вот загогулина судьбы: где-то там, видимо на небе, в решающих судьбы органах, переплелись наши с ним обещания, чтобы несколько своеобразно соединить нас. Только с той разницей, что для меня это дело всей жизни, наука, изыскание и творчество, а для него просто профессия, и не более того. И что-то подсказывает мне, что к ней он еще не скоро вернется. По крайней мере, сейчас он лежит в госпитале, и знаешь, о чем мечтает, чего больше всего ждет и к чему рвется?

– Думаю, того, когда его выпишут и он сможет снова вернуться на фронт? – предположил Матвей.

– Точно, – покивала недовольно Клавдия.

– А вот мне интересно: откуда тебе настолько подробно известно о том, как ваш Василий получил ранение и о ходе его лечения? – полюбопытствовал Матвей. – Насколько мне известно, родственникам военных редко сообщают подробности их ранений и где те проходят лечение. Только после того, как их выписывают и отправляют в отпуск.

– Ну, Василий Максырович указал меня самым близким родственником и человеком, с которым следует связаться в первую очередь в случае… – Она оборвала себя и подобрала другое слово: – О любых происшествиях с ним. И только после меня жену и остальных родственников. Мне сообщили о его ранении, потом он сам позвонил из Ростова, а дальше получилось совершенно удивительное, счастливое совпадение. Мой главврач, Григорий Сергеевич, попросил меня как-то помочь коллегам в военном госпитале, в челюстно-лицевом отделении, поскольку сам занят по полной, консультируя и помогая в другом госпитале. У них есть свои специалисты, но гигиениста и пародонтолога в одном лице не имеется, а нескольким ребятам требовалась серьезная послеоперационная чистка. Я стала два раза в неделю и в один свой выходной помогать коллегам. И надо так случиться, что именно в этот самый госпиталь привезли Василия. Во-о-от… Ну и, пользуясь положением консультанта и добровольного помощника, я обратилась к руководству госпиталя, попросила, и мне разрешили, чтобы Павлуша смог навещать отца в любой момент. А Пашка там быстренько принялся помогать ребятам, которые лежат с Васей в одном отделении, звонит их родственникам, сообщает, как у тех дела обстоят, пишет и рассылает им письма, одним словом, работает почтальоном. Еще и Аленку, и своих одноклассников подключил-привлек к этому делу, они взяли шефство над ранеными, покупают и приносят то, что ребята просят, и организовали сбор денег для поддержки их родных, посылки собирают. Ну, так, по мелочи, но все-таки.

– Ну вот, – усмехнулся Ладожский, – а помнится, кто-то утверждал, что ей совершенно нечем помочь в СВО, поскольку она просто лечит зубы.

– Ну, это же не помощь, а то же самое лечение, только на добровольных началах, – пожала плечами Клавдия.

Возможно, они бы и дальше дискутировали на эту тему, но их беседу прервала стюардесса, предложив ужин и поинтересовавшись их выбором блюд, и принесла подносы с едой.

И, только получив заказанную еду, они оба вдруг почувствовали, что прилично проголодались, и принялись уплетать с аппетитом, лишь изредка перекидываясь короткими фразами. А вскоре и вовсе замолчали.

В какой-то момент, потихоньку потягивая горячий душистый чай с лимоном, задумавшись, Клавдия засмотрелась в иллюминатор, где через большую прореху в плотном облачном покрове открылась вдруг далеко внизу матерая тайга, над которой они пролетали в это время.

Растревожил ее их с Матвеем разговор, вынудив вспомнить и снова пропустить эмоционально через себя не самые приятные моменты.

Как тогда она нашла силы, чтобы удержать себя и не разрыдаться, не устроить настоящую дикую истерику, не ухватить Ваську изо всех своих возможных сил, обнять, прижать, вцепиться в него, да что угодно вытворить – только бы не отпускать, требуя, чтобы он остался и выкинул куда подальше весь свой идиотский героизм из головы…

Смогла. Сама не понимает до сих пор, как справилась с паникой, затапливающей мозг. Она дико, ужасно за него испугалась, испугалась того, что он уходит безвозвратно, гибельно – насовсем, испугалась, что его обязательно убьют. И этот дикий страх бился у нее в голове паникующим набатом.

Но она отпустила его. Перекрестила, благословила – и отпустила.

Достойно, как диктовали ей уважение и любовь к Василию.

А потом рыдала, давясь слезами на кухне, и бабушка, отправив Пашку из дома, чтобы тот не видел мать в таком состоянии и не поддавался ее панике и отчаянию, строго и бескомпромиссно отчитывала внучку не щадя.

– Ну-ка, – потребовала Софья Михайловна самым строгим своим директорским тоном, – прекрати это безобразие немедленно! Ты что тут бабьи подвывания устроила?

– Его же… убить могут, ба… – захлебывалась слезами Клава и упрекала ее: – Как ты не понимаешь?!

– Я-то хорошо понимаю, – выговаривала ей холодно Софья Михайловна. – Только я осознаю, что такая возможность существует, а ты рыдаешь так, словно заранее его хоронишь и уже оплакиваешь. Если никак не можешь повлиять на ситуацию, то незачем изводить себя самыми страшными предположениями. – И потребовала: – Перестань, имей уважение к Василию, да и к себе самой! – И протянула Клаве стакан с водой. – На-ка, выпей и уймись уже. Не пристало тебе так рассупониваться, все-таки характер имеешь.

– Имею… – кивнула Клавдия, выпила одним махом всю воду, захлебываясь и проливая на грудь, отставила стакан на стол и добавила: – Все-таки.

– Что это ты голосить принялась? – разошлась отчитывающим назиданием Софья Михайловна. – Кто нас и страну защищать будет, как не настоящие мужчины? Те, что ли, деятели, которые «свалили», как вы изволите выражаться, «за бугор» с честно украденными деньгами и теперь оттуда обливают нас всех и страну грязью, отрабатывая иудово серебро и выслуживаясь перед хозяевами? Эти да, «защитят», еще как, а за определенную доплату к уже имеющимся капиталам с удовольствием поспособствуют, чтобы нас по концлагерям распределили.

– Ба… – устало-просительно начала было Клава.

– Что «ба»? – резко оборвала ее Софья Михайловна. – Василий поступает так, как предписывает ему совесть, человеческое и мужское достоинство и верность. И он совершенно прав: кто, если не такие, как он, мужчины? На кого нам тогда опираться и рассчитывать, когда беда и война? – И сама себе ответила, тягостно вздохнув: – Вот то-то. В России испокон веков так было: пришел час испытания и час мужества – и поднимаются мужчины, казалось бы обычные, простые люди, а на поверку выясняется, что воины и защитники, люди подвига.

– Да все я понимаю, – безнадежно тягостно вздохнула Клавдия. – И Василия понимаю и уважаю его выбор и поступок, только… – Она посмотрела на Софью Михайловну больными глазами. – На кой черт оно нам это все прилетело-то, а, ба? Война эта на кой нам далась?

– Ох, Клавонька, – вздохнула бабушка, прижала к себе голову внучки и погладила, сочувствуя и ободряя. – Так уж мир и его история устроены, что некоторые события предопределены, как, например, извечное противостояние Европы и англосаксов против России. Уж как мы оттягивали этот момент, как сопротивлялись, настаивая на мирных решениях и соблюдениях международных законов, но все оказалось бесполезно, потому что у них имелся свой план и свое видение развития событий и нового мироустройства, в котором нет места России, как сильному и самостоятельному государству. Ничего нового, между прочим, если почитать историю. Сколько могло наше правительство, столько и старалось отсрочить прямое противостояние. Да ведь если тыкать медведя в берлоге палкой, то это, наверное, интересно и даже весело, только ненадолго. Вот неизбежно и наступил тот момент, за которым прилетела, как это называет Павлуша, «ответка». Знаешь, когда человек хочет стать богом, из него всегда выходит злодей, а когда небольшая группа людей решит, назначит и возомнит себя властителями всего мира, управляющими всеми людьми и событиями на Земле, они неизбежно становятся Всемирным Злом, которое в соответствии с мировыми и божественными законами природы, равновесия и жизни подлежит обязательному истреблению. И получилось, что России досталась непростая историческая роль, можно сказать, некоего Уравнителя, раз за разом вынужденного нивелировать перекос в равновесии, уничтожая то самое Зло, способное в своем стремлении к мировому абсолютному господству истребить что угодно, даже саму Землю.

– Ладно, ба, – остановила рассуждения Софьи Михайловны Клавдия, измученно вздохнув, – как-то я не готова сейчас выслушивать и вникать в подобного рода рассуждения и всякие высокие материи про мировое зло, исчадия ада и тому подобное. Хрен с ним, с мировым-то, главное, чтобы Васька живой вернулся и желательно целый. – Она вздохнула еще разок и добавила: – И все остальные, кто там сейчас в том замесе оказался.

Ситуация как-то успокоилась, и Клавдия вместе с ней, постепенно уговорив себя, что ничего ведь страшного не происходит – Василий проходит подготовку в Центре спецназа, иногда звонит, редко, но звонит же. А когда он там попадет на фронт – еще большой вопрос, может, к тому времени все и закончится уже с тем СВО. Ну, как-то так настраивала себя Клавдия, определив психологическую установку: вот позвонит он, предупредит, что отправляется уже туда, как они говорят, «за ленточку», вот тогда она и начнет волноваться и молиться за него всерьез.

Но он не позвонил. Просто почему-то долго не было никаких звонков и никакой связи с ним. Очень долго – сначала четыре недели, потом месяц, потом полтора месяца… два, два с половиной…

Конечно, Клава давно уже и волновалась, и молилась, и Валюхе моральных трендюлей отвесила, потребовав, чтобы та немедленно шла к своему «мракобесу» и заставила того как угодно, но провести обряд защиты от гибели для Василия. Но Валька что-то лепетала в ответ и объясняла, что этого никак нельзя делать.

А однажды… Утром это было. Она очень плохо спала, все какие-то видения ее донимали, сгинувшие в момент пробуждения, оставив после себя только неприятное «послевкусие», безотчетную тревогу и никаких четких воспоминаний. Выползла кое-как в кухню, где бабуля уже пила свой кофе с фруктами, плюхнулась на стул и попросила, подпустив «сиротливости» в голос:

– Бабуль, свари мне кофе, пожалуйста.

– Что это с тобой? – обеспокоилась Софья Михайловна. – Заболела, что ли?

– Да нет… не знаю, – прислушавшись к себе, ответила неопределенно Клавдия и пожаловалась: – Да приснилась какая-то муть дурная. И мает меня что-то, и как-то беспокойно на душе.

– Надо температуру померить и давление, – присмотревшись к внучке, постановила бабушка. – Сегодня сильные магнитные бури обещали, а это такое противное явление. Сейчас тонометр принесу. – Она начала подниматься из-за стола.

– Не надо тонометр, ба, – остановила ее порыв Клавдия. – Просто свари кофе, пожалуйста.

И поднялась со своего места следом за бабушкой, чтобы достать кофемолку. В этот момент ее и накрыло… Ухватившись за столешницу двумя руками, чтобы не упасть, и забыв дышать, чувствуя, как бешено колотится сердце, причиняя боль грудине, Клава буквально реально видела, как черный, смертельный сгусток впивается в беззащитное тело Василия…

В себя пришла от резкого запаха нашатыря и первое, что увидела, это перепуганное донельзя лицо сына, склонившегося над ней.

– Мамуль, ты что? – спросил он растерянно.

– Вася… – прошептала она.

– Что? – напрягся Пашка.

– Нехорошее что-то… – Клавдия прикрыла глаза, пытаясь ухватить в воспоминании и вернуть свое видение, чтобы понять, что случилось, увидеть подробности.

– Он… – Павлуше перехватило горло спазмом, не давая произнести самое страшное.

– Нет… – с трудом покрутила Клавдия головой и выдохнула: – Кажется, жив…

А потом проспала полдня, не помня, как очутилась в кровати.

И только через две недели ей дозвонились и сообщили о ранении Василия.

В семье темы того Клавдиного приступа непонятного ясновидения осторожно не касались и не обсуждали: мало ли что бывает, вот и у нас тут чудовина такая случилась, но лучше эту самую чудовину не трогать и не теребить, мало ли.

Но как же здорово, что Василий жив! Жив – это самое главное, а все остальное…

Привалившись виском к боковине кресла, глядя на открывающуюся в иллюминатор панораму из сменяющихся картинок, проплывающих за бортом самолета, глубоко задумавшись, Клавдия и не заметила, как провалилась-скатилась в сон.

А Матвей смотрел на нее спящую – на маленькое розовое ушко, спрятавшееся в непокорных светлых волнистых локонах, точно так же, как и в ее детстве, постоянно вырывавшихся на свободу из любой прически. Только тогда это были мелкие белые кучеряшечки, обрамлявшие ее головку словно пушистым нимбом, а сейчас, с возрастом, эти кучеряшечки превратились в светло-русые локоны-завитки, все так же умудрявшиеся выбиться из общей, уложенной массы волос. Смотрел на изгиб изящной шейки, на порозовевшую от слишком жаркой температуры в салоне щечку и мягкий, изысканный овал скулы, на мерно поднимающуюся и опускающуюся от дыхания грудь… и думал.

Он думал о том, что, наверное, с ним произошло какое-то небывалое чудо.

«Надо же вот так встретиться? Как она сказала про себя с Василием? «Где-то там, высоко в небе, в решающих судьбы органах пересеклись наши с ним обещания…» Мы с ней ничего не обещали и тем более не предполагали, что можем встретиться в жизни еще раз, а вот ведь как сложилось».

Матвею казалось, что ничего подобного в его жизни произойти уже не может, а оно вон как случилось. Спит вон перемена его судьбы и хмурит бровки во сне, видать, что-то не очень приятное ей там снится, а он вдыхает ее запах, смотрит на нее и отчетливо понимает, что переменилась жизнь. Как бы ни сложилась она дальше, к худу ли иль к добру – а переменилась навсегда, совсем. Какое-то, видать, постановление-решение принято в тех самых небесных «решающих судьбы органах», которое они с Клавдией теперь должны исполнить.

Она проснулась оттого, что Матвей пытался тихонько, стараясь не потревожить ее сон, застегнуть на ней ремень безопасности.

– Что? – спросила, вскинувшись тревожно ото сна, Клавдия.

– Мы идем на посадку, – пояснил Ладожский и повинился: – Не хотел тебя будить, уж очень сладко ты спала.

– Не заметила, как заснула, – выдохнула она, окончательно просыпаясь, перехватила у него ремень, застегнула и спросила: – И что дальше по плану?

– Приземляемся, нас встречает машина, которая отвезет в гостиницу. Заселяемся в свои номера. Если захочешь, можно перекусить в ресторане, а можно и в номер заказать. Если решишь прогуляться, скажи, я познакомлю тебя с твоим индивидуальным гидом. Сам не смогу, я спать, мне завтра надо рано встать, сделать несколько звонков и уезжать.

– А как мне организовать экскурсию?

– Все уже организовано и договорено. Когда ты определишься по времени: в двенадцать дня или раньше, тогда твой гид подойдет и будет ждать в холле гостиницы.

– Я попробую встать в одиннадцать, собраться и позавтракать за час, – рассуждала Клава, прикидывая свои возможности к столь раннему подъему.

Пока самолет садился, они обсудили какие-то детали и организационные моменты, а дальше все происходило по озвученному Ладожским плану. С одной лишь поправкой: гулять Клавдия, может, и хотела бы, да вот только не нашла в себе сил, решив отоспаться с запасом на завтрашний день.

Когда Клавдия с Ладожским заполняли анкеты у стойки ресепшен, к ним подошла миловидная молодая монголка, и по тому, насколько тепло и радостно поздоровался с ней Матвей, да к тому же еще и обнявшись, стало совершенно очевидно, что эти двое давно и хорошо знакомы.

Что-то там непроизвольно и неожиданно екнуло-кольнуло в эмоциях и чувствах Клавдии Юрьевны, наблюдавшей сцену радостной встречи, что-то такое, от чего она уж было собралась опечалиться и, может, даже обидеться непонятно до конца от чего и, собственно, на кого конкретно, но в тот самый момент, когда она еще решала про себя: начинать ли ей уже расстраиваться всерьез или погодить пока, довольно улыбающийся Ладожский повернулся к Клаве и представил девушку:

– Знакомься, Клавдия: это Оюун, бывший экскурсовод, нынче же известный историк и краевед, которая знает все о Монголии и может рассказать совершенно потрясающие и неожиданные факты из истории страны. Она родная сестра Ердена и мой друг. Единственная, кому я могу доверить тебя и твое знакомство с Монголией. – И он усмехнулся: – Особенно если учитывать, что водителем в вашей завтрашней экскурсии вызвался быть ее муж, а не сынок, откровенно косящий под Шумахера в его лучшие спортивные годы.

– Здравствуйте, – приветливо поздоровалась женщина и протянула Клавдии ладонь для рукопожатия.

– Здравствуйте, – искренне улыбнулась в ответ Клава, пожимая предложенную Оюун руку.

– Ах-найз сказал, что приедет вместе с очень давним и хорошим другом и просил показать этому другу все, что возможно, за один день, – с явным упреком в тоне на отличном русском языке пояснила, улыбаясь, Оюун.

– А что значит «ах-найз»? – полюбопытствовала Клава.

– «Ах» переводится как брат, а «найз» – друг. Причем такому сочетанию научил нас всех сам Матвей. Нам нравится называть его просто Ах-Матвей. А он смеется, когда к нему так обращаются, говорит, что такое впечатление, словно им постоянно восхищаются в издевательском тоне, – рассмеялась Оюун.

Они поговорили совсем недолго, обсудив втроем детали завтрашнего экскурсионного дня, и, тепло попрощавшись с Оюун, Клавдия с Матвеем поднялись на свой этаж и направились к своим номерам, расположенными, как выяснилось, через стену друг от друга.

– Ну что, Клава, – остановившись у двери ее номера, произнес свои пожелания Ладожский, – тебе завтра хорошего дня и ярких впечатлений. Встретимся вечером, когда вернешься в гостиницу. – И попрощался: – Спокойной ночи. Да завтра.

– До завтра, – повторила она за ним, отпирая дверь своего номера.

Клавдия искренне считала, что ни за что не сможет заснуть. Ну, во-первых, потому, что по московскому времени еще совершеннейшая рань, а во-вторых, ее переполняли впечатления и эмоции, вызванные долгим и откровенным разговором с Матвеем, и хотелось прокрутить в голове еще разок всю их продолжительную беседу в деталях… Но стоило ей принять душ и упасть на огромную, мягкую кровать, как практически мгновенно Клавдия просто выключилась, не успев толком додумать какую-то очень умную и правильную мысль, посетившую, как водится, перед самым сном, когда нет уже никаких сил.

Все, отбой – если этой важной, предательской мысли очень надо, то придет она еще раз, а если не надо, то и «печки с ней ваши лавочки…».

Утром завертелись-закружились дела экскурсионные, и понесли они Клавдию к величественному монументу Чингисхана с осмотром всех известных достопримечательностей по пути.

С Матвеем Клавдия встретилась вечером, вернувшись в гостиницу и прямиком отправившись в ресторан, где он ее ждал на ужин. Но начали они не с трапезы, а с небольшой, неожиданно возникшей почитай на пустом месте дискуссии, темой которой стала финансовая независимость Клавдии Юрьевны, выяснившей, что, как оказалось, Матвей Андреевич оплатил вперед все ее экскурсионные расходы, то бишь: аренду машины, услуги Оюун и ее мужа, билеты в парк и на монумент и даже обед Клавдии и ее экскурсоводов в одном милом этническом кафе.

– Я вполне платежеспособна, Матвей, – принялась строго выговаривать ему Клавдия, как только села за столик, – и в состоянии сама за себя расплачиваться.

– Ты мой друг и моя гостья, я тебя пригласил, – напомнил ей Ладожский.

– Вот именно, друг, а не… – непонятно с чего завелась Клавдия.

– Подожди, Клав, – останавливающим жестом предотвратил Матвей очевидное намерение дамы продолжить словесное нападение, – не накручивай лишних мыслей, «не плоди сущностей», как говорят физики. Как уважающий себя мужчина, я считаю, что только так правильно, и на этом мы закончим нашу дискуссию. – И, подчеркивая бессмысленность дальнейшего обсуждения этого вопроса, переключил ее внимание на другую тему. Ну, по крайней мере попытался переключить: – Расскажи лучше, как тебе экскурсия. Как Чингисхан?

Клавдия не ответила сразу. Помолчала, побуравила его взглядом, посопела не очень довольно и выдохнула, отпуская все свои выступления за воинственный феминизм куда подальше.

– Ладно, – согласилась она с неизбежным, не удержавшись и таки попеняв немного вдогонку: – Ты как Васька, ей-богу, тот тоже постоянно своими мужскими принципами размахивает и брови хмурит, когда ему кажется, что его безупречную брутальность что-то там поцарапало. – И подчеркнула для острастки: – Но хочу тебе сказать: мне это далеко не всегда нравится. И далеко не всегда я принимаю его мужские шовинистские проявления. Поэтому в следующий раз, если ты там что-то решишь сделать и предпринять, руководствуясь своими правилами и внутренними законами-установками, сначала, будь любезен, уведоми меня об этом, чтобы я не попадала в неловкие ситуации.

– Постараюсь, но не обещаю, – улыбнулся примирительно Ладожский и повторил попытку сменить тему: – Так что с экскурсией? Тебе понравилось?

– Мне понравилось, – кивнула, продолжая немного вредничать, Клавдия. – И впечатлило. – И, тут же позабыв о демонстрации своей независимости, совсем по-девчоночьи схлопнув ладошки в замок, поделилась эмоциями: – Слушай, он такой здоровый, этот их Чингисхан! Я, конечно, читала в инете, какие у него размеры, но одно дело – читать и фотки смотреть, и совсем другое – увидеть это вживую. Он как огромный дом! Сорок метров, это, скажу я тебе, до хрена как много!

Им принесли ужин, который заказал Матвей, предварительно обсудив с Клавдией ее предпочтения по телефону, пока она еще только ехала в машине, возвращаясь в гостиницу. Клава с удовольствием уплетала достойный ужин и увлеченно рассказывала, делясь впечатлениями:

– Сначала мы остановились возле Зайсана, и я пофоткалась у танка на постаменте, а Оюун мне про него все рассказала. Дальше мы поехали в парк Горхи-Тэрэлж. Там вышли из машины и провели втроем обряд задабривания природы. Прикольно, между прочим. Ну ты про это все знаешь. Потом посмотрели на яков, мы с Харгалом полазили по скалам, он меня подстраховывал, а Оюун громко давала объяснения снизу. Съездили к «Черепахе», полазили вокруг нее. Кстати, все эти каменные образования поразительно похожи на такие же на нашем Алтае. Потом мы побродили по юрте с сувенирами. Я купила всякие интересные штучки для коллег, подруг и своим, взяла бы больше, но Оюун остановила, сказала, что для меня приготовили сувениры. – И она поинтересовалась, не делая паузы и не меняя интонации: – Кто приготовил и где, хотелось бы знать?

– Там, куда мы с тобой отправимся сразу после ужина, – не удержался, улыбнулся этому ее боевому тону все еще в русле за свою самостоятельность Матвей, – а приготовили мои братья и их семьи. Я всех предупредил, что привезу своего давнего друга.

– Позабыв, как и с Оюун, упомянуть, что этот друг женского пола? – уточнила иронично Клавдия.

– Нет, Аяну я сказал, что это та самая Клавдия, о которой я им с Ерденом рассказывал, когда мы были подростками. И о тебе, и о твоей бабушке Софье Михайловне, которая так помогла моей семье. Они помнят.

– Ни фига себе, – серьезно поразилась Клава, – с чего бы им помнить, про какую-то далекую девочку и ее бабушку из России, да когда это было-то? И было-то мимолетным явлением в твоей жизни.

– У нас хорошая память, – улыбнулся Матвей и подтолкнул вопросом дальше ее повествование-отчет: – После Горхи-Тэрэлжа, надеюсь, Харгал отвез вас в кафе его знакомого?

– Отвез, конечно, – уверила энергично Клавдия. – Еще как отвез, всю дорогу только о нем и говорил, постоянно многозначительно напоминая жене, чтобы та это дело не забыла и не потащила нас в дорогой ресторан. Видимо, у них эта тема предмет давних споров. Но не суть. Завалились мы в то самое кафе, и накормили нас там под самое горло. Очень вкусно, особенно эти хушууры, монгольские чебуреки, и какой-то удивительный вкусный чай к ним. Ну а потом был Чингисхан. Честно говоря, эстетически он меня не потряс, так себе скульптурка с точки зрения искусства, но размеры – это да, поддавливают масштабом. Все осмотрела, везде пофоткалась, «себяшки» – селфи сделала, на лифте на шею лошади поднялась, с высоты осмотрелась. Ничего особенного: степь да горы вдалеке и юрты. Доводилось мне видеть места в России куда как более величественные и захватывающе красивые. А так интересно. Люди, которые этот памятник возводили и музей в нем организовали, явно немного переборщили с гигантоманией. Этот сапог огромный на первом этаже и кнут, вошедший в Книгу Гиннесса. Но мне понравилось. Не жалею, что съездила. К тому же Оюун потрясающая рассказчица, она настолько увлекла меня своими экскурсами в историю, легендами и рассказами о реальных событиях, что я была просто заворожена. Огромное тебе спасибо, что смог договориться с ней о таком большом одолжении! Как я поняла, она очень занятой специалист и к тому же действительно очень уважаемый и известный человек. Многие люди, которых мы сегодня встретили, здоровались с ней с каким-то особым почтением.

– Да, сестренка у нас такая. Ученая дама. Признанный авторитет среди историков, – покивал Матвей и спросил, включив режим бодрого гида: – Ну что, отчет твой принял, ужин мы осилили, готова двигаться к новым приключениям и впечатлениям?

– Готова, – отрапортовала в тон ему Клавдия.

– Мы что, едем в аэропорт? – спросила она недоуменно полчаса спустя, когда автомобиль, в котором они ехали, свернул по указателю в сторону воздушного порта.

– Ага, – безмятежно и абсолютно неинформативно ответил Ладожский.

– Мы куда-то летим? – допытывалась она.

– Ага, – ответил он в той же манере, но, увидев, как девушка поджимает недовольно губки, добавил: – Потерпи, сейчас все увидишь и поймешь.

– Вот на этом?! – с бо-о-ольшим сомнением и откровенным удивлением произнесла Клавдия, указывая на стоявший в ангаре довольно потрепанный самолет малой авиации, что-то типа «Як-40», на котором ей доводилось летать как-то раз в далеком детстве. Прикольно было, но воспоминания так себе, не из лучших: укачало маленькую Клавдию серьезно.

– Как-то он не вызывает у меня никакого доверия, – честно призналась она.

– Поверь, – бодрил всем своим довольным видом и тоном Ладожский, – это очень крепкий и надежный самолетик.

– Ничего не хочу сказать плохого о нем, – все с тем же откровенным сомнением поделилась Клавдия, – но мне он кажется как-то сильно пожившим. Причем не самой спокойной и мирной жизнью.

– Это только с виду он потрепанный и бывалый, – уверял ее Матвей, двигаясь к самолету. – На самом же деле это очень достойный агрегат. Зато приблизительно через два часа мы окажемся на месте.

– Два часа? – насторожилась в очередной раз Клавдия. – А нельзя как-то иначе оказаться на том самом месте? Не посредством малой авиации?

– Можно, – ответил Матвей, – на машине. Только ехать придется всю ночь, но нам с тобой такой вариант не подходит.

– А нам обязательно туда надо? – все сомневалась Клавдия. – Может, ну его? Посетим как-нибудь в другой раз. – Она подумала и честно добавила: – Если я когда-нибудь приеду в этот самый другой раз.

– Клав, – спросил со всей серьезностью Матвей, – ты боишься летать на малых самолетах?

– Ну, так… – сделала она неопределенный жест рукой.

– Не бойся. – Он неожиданно притянул ее к себе, обняв за плечи рукой, и пообещал: – Все будет хорошо.

И она вдруг совершенно отчетливо поняла и почувствовала, что да – все будет хорошо и на самом деле бояться совершенно нечего.

– Ну полетели, – решилась-таки Клавдия.

Два часа – это Ладожский сильно заложился по времени, видимо, на всякий случай. Летели они часа полтора, ну, может, чуть больше, в самолете, оказавшемся грузовым бортом с несколькими пассажирскими сиденьями в хвосте салона. Было ужасно шумно от работающих двигателей и винтов, не давших никакой возможности нормально разговаривать, да еще и холодно. Пришлось доставать теплые куртки и шапки, которые посоветовал прихватить с собой еще в Москве Матвей, а Клава все недоумевала зачем. Посмотрела прогноз погоды в Монголии, вполне приятный и теплый для конца сентября, поудивлялась этой его рекомендации, но спорить не стала, а просто взяла теплые вещи. Вот и пригодились.

Смотреть было решительно не на что в сгустившейся окончательно темноте за бортом самолета, скрывшей всякие виды из иллюминатора. Клаву клонило в сон и совершенно не хотелось ни о чем разговаривать, думать и даже двигаться. И она снова не заметила, как заснула, устроив голову на плече Матвея.

И проснулась рывком, когда он осторожно погладил ее по голове.

– Просыпайся, садимся, – сказал Матвей в самое ухо девушке.

И с этого самого мгновения вокруг Клавдии все завертелось в каком-то стремительном, непредсказуемом и немного пугающем водовороте: события, люди, дорога, встречи и снова люди…

Бесшабашно-удало плюхнувшись на все три колеса разом и подпрыгивая на неровностях грунтовой полосы, их «лайнер» подкатил к какому-то двухэтажному небольшому строению, оказавшемуся при ближайшем рассмотрении чем-то вроде аэропортной и диспетчерской станции. Возле входа в нее, рядом с большой, темной «тушей» какого-то внедорожника хищного вида, стоял человек, явно ожидавший их, поскольку других пассажиров, кроме Клавы и Матвея, в самолете не было.

– Привет! – шагнул навстречу мужчина и заграбастал Матвея в объятия.

– Привет! – ответил тот, довольно посмеиваясь, и, похлопав по спине друга, развернулся к Клавдии: – Знакомьтесь: это мой названый брат и друг Аян, а это, Аян, та самая девушка Клавдия.

– Очень приятно, – отпустив Ладожского из своих объятий, шагнул навстречу Клаве мужчина.

– И мне, – искренне призналась она и протянула руку.

Руку ее мужчина взял двумя ладонями, пожал-потряс с неким даже почтением, отпустил и заторопил прибывших:

– Ну все, грузитесь в машину, надо ехать.

– Мы куда-то спешим? – тихонько спросила Клава, придвинувшись к Ладожскому поближе.

– Спешим, – односложно подтвердил тот, не утрудившись раскрасить свой ответ подробностями.

Ехали они очень быстро, можно сказать, гнали, разрезая темноту фарами, по вполне себе приличной дороге, совершенно одни, не встретив ни единого автомобиля за всю их поездку, закончившуюся минут через двадцать у крайней юрты большого стойбища, состоящего еще из десятка похожих юрт, расположенных полукругом.

– Ну вот, почти приехали, – подбодрил Клавдию Ладожский.

– Почти? – недоуменно переспросила она.

Но он уже выбирался из машины и не то сделал вид, что не услышал ее вопроса, не то на самом деле не услышал, но обошел джип и распахнул дверцу для Клавдии, подавая ей руку.

И как-то так быстренько-быстренько потащил-сопроводил девушку, которая не успела ничего толком сообразить и посмотреть по сторонам, как – раз – и уже оказалась внутри юрты, окруженная толпой улыбавшихся и приветствовавших ее и Матвея людей.

– Это семья, – пояснил Клавдии Аян и принялся представлять родню по ранжиру: от старейшего представителя до подростка лет десяти.

Клавдия улыбалась, кивала, пожимала руки, отвечала на какие-то вопросы и снова пожимала руки… Но достаточно быстро этот «хоровод» закончился, и родня, только что заполонившая, казалось бы, все пространство юрты, вдруг как-то неожиданно и незаметно рассосалась-удалилась, оставив Матвея с Клавдией и Аяном втроем.

– Мы все приготовили, – обводя рукой пространство юрты, обратился к девушке Аян, – вы посмотрите, Клава, если что-то понадобится, скажите, мы принесем.

– Так, – отмахнулся от его заботы Ладожский, – если что-то понадобится, я сам потом возьму и все принесу. А сейчас мы уже поедем.

– Поедем? – переспросила Клава, как-то потерявшись в том, что происходит, в той стремительной смене картинок и ситуаций и каких-то непонятных поступающих новых «вводных». – Куда?

Попрощавшись и проводив через порог брата, Матвей повернулся к Клаве и ответил на ее вопрос, ничего не объяснив:

– Это сюрприз.

– То есть я правильно понимаю, – принялась выяснять подробности Клавдия, – что мы сейчас снова куда-то поедем? И эта юрта не конечная станция нашего вояжа?

– Ну вообще-то это конечная станция, – нисколько не прояснил ситуацию своим ответом Ладожский, – мы недалеко отъедем, а потом снова сюда вернемся.

– Так, – разозлилась отчего-то Клавдия. – Я ничего не поняла, и мне это не нравится. Объясни сейчас же: куда и зачем мы поедем?

Он не ответил. Подошел, встал совсем близко, взял ее руку в свою большую, крепкую ладонь, посмотрел Клавдии в глаза, дождался ее ответного прямого взгляда и спросил:

– Ты мне доверяешь?

– Да, – все так же ворчливо-недовольно, но ни секунды не задумываясь ответила Клава.

– Я привез тебя сюда не за тем, чтобы знакомить с моей монгольской родней и проводить этническую экскурсию, хотя и для этого тоже, разумеется. Но в первую очередь для того, чтобы показать тебе кое-что. – И спросил, доверительно понизив голос: – Ты готова к сюрпризу?

– Ну-у-у… – протянула наигранно недоверчиво Клавдия, – если это не какой-то треш, страшный саспенс или замороченный опасный квест…

– Нет, ничего из перечисленного тобой. Все абсолютно безопасно и не страшно, – уверил он ее и улыбнулся: – Но глаза я тебе ненадолго завяжу.

– Это зачем еще? – опешила от неожиданности Клава.

– Для достижения необходимого эффекта, – объяснил Матвей и принялся раздавать указания деловым тоном: – Так, сейчас мы тепло оденемся, как в самолете, а потом я завяжу тебе глаза платком. – И предупредил-остановил все возможные вопросы, уже готовые сыпаться из нее: – Все, Клав, давай уже поедем, а то времени может не хватить.

Выполнять его распоряжения она не поспешила: постояла, посмотрела на мужчину с очевидным сомнением на лице, посопела недовольно, но, решительно выдохнув, махнула рукой:

– Ну ладно, давай уже свой сюрприз. – И поворчала для порядка и поддержания имиджа: – Что у тебя там хоть за платок для завязывания?

– Отличный у меня платок, – рассмеялся Матвей, помахав перед ней тем самым платком веселенькой, пестрой расцветки.

Повязал Клавдии на глаза платок осторожно, можно сказать, нежно, но надежно и крепко, а сверху нахлобучил ей на голову еще шапку, взял за руку, вывел из юрты, довел до машины, на которой они сюда приехали, подхватил на руки и усадил на пассажирское переднее сиденье.

Клавдии было интересно, немного азартно, весело и все время подмывало глупо захихикать, настолько нелепой и детской ей казалась вся эта затея с завязыванием глаз и устройством загадочного сюрприза, зачем-то придуманного Матвеем.

Он сел в машину, завел мотор, и они поехали не очень быстро и определенно не по дороге, а по степной, дикой целине, то и дело подскакивая на небольших кочках и ухабах. Ехали недолго, минут пятнадцать-двадцать, может чуть больше, в странном каком-то молчании, нисколько не давившем на нервы и психику и никаким иным образом не угнетавшем их обоих.

– Приехали, – скоро сообщил Ладожский. – Посиди немного, я все подготовлю. – И предупредил: – Только не подсматривай. Потерпи. Поверь, ожидание того стоит.

– Буду сдерживаться изо всех возможных душевных сил, – усмехнулась Клава. – Но ты все-таки поторопись, ибо они не беспредельны и любопытство может победить.

– Потороплюсь, – усмехнулся Матвей и выбрался из машины.

Что-то он доставал из багажника, захлопнул дверцы и куда-то пошел, Клавдия слышала его удаляющиеся шаги. Но, когда он отошел достаточно далеко и звук шагов, постепенно затухая, перестал быть слышен совсем, неожиданно наступила поразительная тишина.

Странная такая тишина, абсолютная, пугающая – плотная.

Оглушительная…

Клаве вдруг пришла в голову неожиданная и пугающая мысль, что она сидит тут совершенно одна, с завязанными глазами, в неизвестной машине, бог знает где, посреди ночной дикой степи, не имея никакого, даже приблизительного представления, в какой стороне находятся города-поселки-люди, цивилизация, да хотя бы то же стойбище, из которого они уехали.

В полной темноте и этой жуткой тишине…

– Ну что…

Возле нее резко распахнулась дверца, заставив Клавдию вздрогнуть от неожиданности всем телом.

– …выгружаемся! – бодрым голосом провозгласил Ладожский следующий этап неведомого Клавдии плана и потянул девушку на себя.

– Ты меня напугал, – призналась она. – Было так тихо, что даже стало жутковато. А потом я поняла, что не представляю, куда ты делся и где я нахожусь. Вообще, в пространстве. Глобально и в частности.

– Ну теперь-то не страшно, – все бодрил голосом Матвей, выуживая ее из машины и подхватывая на руки, – я же рядом!

И понес куда-то, продолжая развеивать все ее страшилки:

– А в машине есть навигатор, на котором отмечена точка, где мы находимся.

Он все нес и нес ее. Наконец остановился и объяснил, что происходит:

– Так, сейчас я тебя уложу и кое-что еще доделаю, но ты повязку не снимай, потерпи, совсем немного осталось.

Вместе с Клавдией в руках он опустился на одно колено и действительно положил ее на землю, ну не совсем уж прямо на землю, а на нечто непонятное, мягкое и совсем не холодное, и отошел. Что-то он там делал, чем-то шуршал рядом с ней и над ней.

«Может, он палатку ставит? – предположила заинтригованная Клавдия. – Ну, ту самую разработку их фирмы, что они для военных делают?»

Куда-то делись, испарившись без следа, все напугавшие ее мысли и страхи, которые она переживала еще несколько минут назад, сидя в машине, сменились здоровым таким, перекормленным вконец любопытством, понуждающим строить всякого рода предположения: одно красочней и замысловатей другого. Но Клавдия стоически терпела, останавливая рвущиеся на свободу вопросы, а вместе с ними и неосознанно тянущиеся к повязке руки.

– Ну почти все, – порадовал Матвей, опускаясь на колени рядом с ней. – Осталась пара моментов.

Он снова чем-то зашуршал, и Клава почувствовала, как он укрывает ее сверху.

– Ну вот, – подвел он итог всем своим делам, – сейчас я сниму с тебя повязку, но ты глаза не торопись открывать, подожди буквально пару секунд, я скажу, когда можно, – говорил он, развязывая и снимая платок с лица Клавы.

Посмеиваясь про себя, она прислушивалась к тому, что происходит. Почувствовала, как он лег бок о бок слева от нее, поправил шапку у нее на голове, нахлобучив поглубже, подтянул то, чем ее раньше укрыл, наверное спальник или одеяло, Клаве под самый подбородок. И все – прекратив всякую суету, движение и шуршание, лег ровно на спину рядом, касаясь плечом и рукой Клавдии, медленно выдохнул, видимо приводя себя в ровное, спокойное состояние, и разрешил:

– Можешь открыть.

Она распахнула глаза… и, сделав непроизвольный, потрясенный, судорожный вдох-всхлип, забыла дышать вообще!

Огромное, бездонное и бесконечное черно-бархатное небо, усеянное мириадами звезд, мерцающих бриллиантовым блеском разных оттенков: то желтоватым, то сине-голубым или красноватым – в обрамлении сверкающей короны Млечного Пути раскинулось над ней…

Затаив дыхание, Клавдия смотрела в Небо… а Небо смотрело на нее, захватывая и словно втягивая в себя все ее существо.

Небо бесконечного Космоса подавляло и одновременно возвеличивало, поднимая над всякой глупой и смешной суетностью, над пустыми человеческими страстями и мимолетностью бытия. Его невозможно было объять взглядом, скудными возможностями человеческого зрения, и невозможно было осмыслить убогой ограниченностью человеческой фантазии и воображения – оно было непередаваемо Великолепно и Непостижимо.

Внутри Клавдии, где-то на периферии сознания, постепенно нарастая, зазвучала какая-то потрясающей красоты тихая музыка: дивный аккорд, разложенный на несколько голосов, возвышающий и исцеляющий душу своей прекрасной гармонией, который пели-тянули небесные ангелы или сами звезды…

Она вдруг почувствовала непонятную боль, сдавившую грудь, и, только сейчас сообразив, что давно уже не дышит, вдохнула полной грудью, словно вбирала еще и таким образом в себя это Небо, и медленно выдохнула.

Невозможно было оторвать взгляда от этого великолепного Зрелища – Небо втягивало в себя, словно соединяло ее личность с собой и со всем Сущим, со всем Миром невидимыми нитями и потоками, давая понять и почувствовать, что она всего лишь маленькая часть чего-то невероятно огромного и прекрасного, позволяя ей выйти за пределы рассудочного и слиться с этим самым Единством…

В какое-то мгновение от этого почти непереносимого величия и погружения в звездный Космос Клавдии стало вдруг не по себе, и она ухватилась за руку Матвея, как за надежный якорь, способный заземлить ее и удержать на краю Мироздания…

А он осторожно сжал ее ладошку в своей большой, теплой ладони, и они лежали, держась за руки, глядя в необъяснимый, непостижимый и невероятный Космос, и молчали.

Долго молчали. Не фиксируя истекающего в тот же бездонный Космос времени, но чувствуя себя чем-то единым в этом их молчаливом, благоговейном созерцании.

– «Не будь атеистом, душа не блудница, здесь к Богу так близко, что грех заблудиться…» – нарушив тишину, прошептала благоговейно Клавдия строчку из запомнившегося ей стихотворения поэта Владимира Скобцова. Помолчала и спросила тихонько, словно боясь громким голосом потревожить Небесную Гармонию: – Как ты думаешь, как жили наши предки, глядя вот в такое Небо? Когда никакого «светового шума» и электричества нет и в помине. А ночью тьма захватывает человека, стоит тому переступить порог дома. И он поднимал голову, смотрел вверх и видел вот Это.

Матвей ответил не сразу, смотрел на Небо, представляя и примеряя на себя описанную ею ситуацию, размышляя над ответом.

– Думаю, так же и жили, как мы. Любили и ненавидели, страдали и радовались, предавали и жертвовали собой ради близких или идеи какой. Люди не меняются, и человеческая природа, двойственность его сущности, всегда одинакова и остается прежней во все времена. Только им требовалось гораздо больше мужества и смелости, чтобы жить, потому как полагаться нашим предкам приходилось исключительно на самих себя, на свои способности и возможности. Царь далеко, государство с его законами где-то там же, рядом с государем, и никакой тебе медицины, полиции и социальных институтов, защищающих права населения. Ну и грешить, наверное, было страшней, потому что поднимаешь глаза в это Небо – и становится совершенно очевидно, что существует нечто Высшее, управляющее жизнью, которое обязательно рано или поздно рассудит и накажет по справедливости, да так, что никакое раскаяние не спасет.

– Страшно, – помолчав, согласилась с его оценкой Клава. Помолчала еще и произнесла восхищенным, восторженным шепотом: – И непереносимо прекрасно.

– Да, – согласился Матвей, – непереносимо…

Перевернулся на бок, приподнялся на локте, всмотрелся в еле различимые черты девичьего лица, медленно наклонился и накрыл ее губы своими губами…

Сначала совсем легко, лишь обозначив поцелуем поддержку и полное созвучие с тем, что она испытывает и переживает в этот момент. Но через пару секунд что-то огромное, как Небо, которое дышало и жило над ними, непреодолимо и яростно полыхнуло в них обоих, захватывая целиком и полностью в свое огненное притяжение, и поцелуй превратился в страстный, обжигающий и… потрясающе прекрасный.

Душами, телами, чем-то необъяснимым и мощным они устремились друг к другу, торопясь слиться, стать единым целым, и в этот момент, под этим живым, дышащим огромным Небом, это было единственно верным, единственно правильным и нужным – утверждение самой Жизни и воздаяние Мужчине и Женщине, творящим эту самую жизнь.

Конечно, им было не до размышлений о каких-то высоких материях и рассуждений о чем-то метафизическом – их просто затянуло в эротическом, сексуальном вихре яркого и мощного обоюдного желания соединиться, слиться в одном порыве, и они торопились, судорожно и бестолково пытаясь поскорей избавиться от одежды, которой оказалось слишком много и она ужасно плохо снималась, путаясь и цепляясь за руки-ноги, крючки-застежки, штанины и рукава.

Чуть не рыча от досады и торопливости, они умудрились что-то постягивать и отбросить в сторону, что-то снять не до конца… и все, все – он провел своей большой горячей ладонью по ее полыхающей от желания коже и поцеловал ее трепещущий животик, а она тянула его вверх, чтобы слиться в новом горячем поцелуе, и он шептал что-то и шел за ее желанием, а она стонала и торопила, торопила…

…и он вошел наконец в нее, соединив их тела и жизни в то самое единое целое, и замер, переживая сам и давая возможность пережить и почувствовать всю полноту и красоту этого короткого мгновения и ей… А переступив за тот миг, поддерживая и подгоняя друг друга все больше и больше разгорающейся страстью и сводящим с ума желанием, они понеслись в одном ритме, в одном едином дыхании к апофеозу, сливаясь в прекрасное, законченное целое…

И, на самой вершине их соединения, на том великолепном пике, на который им посчастливилось выскочить вместе, переживая сильнейшее эротическое потрясение, Клавдия распахнула глаза, взлетая в Небо, и, не сдерживаясь, свободно, радостно и мощно выпустила в это же Небо свой победный крик освобождения, разошедшийся волной по черной степи…

Они долго лежали, не размыкая объятий, даже не пытаясь перелечь как-нибудь поудобней. Лежали, молчали и плавились в остывающем, не менее великолепном «послевкусии» их потрясающего оргазма. И только спустя какое-то неизвестное, продолжительное время Матвей осторожно переместился и лег на бок, придвинул к себе и обнял Клаву, пошарил рукой вокруг, нащупал чью-то куртку, притянул и накрыл ею девушку, пошарил еще разок, наткнулся на край спальника-одеяла, подтянул и его и накрыл на этот раз их обоих.

Они лежали, тесно-тесно обнявшись, и смотрели в сверкающий неисчислимым количеством звезд разной яркости и размеров, переливающийся их блеском, волшебный, непостижимый Космос, молчали и прислушивались к тихой-тихой музыке, звучавшей где-то внутри их…

И было это настолько… не объяснить, не передать, не постичь…

Музыка внутри… и бескрайняя бесконечность Космоса.

Клавдия проснулась, чувствуя незнакомое удивительное состояние абсолютного внутреннего расслабленного покоя, умиротворения и вместе с тем какой-то светлой душевной радости. Улыбнулась этому дивному ощущению и чувствам, вздохнула глубоко и открыла глаза.

Еще не поднявшееся, лишь обозначившее свои намерения солнце высветлило небо над горизонтом, сотворив поразительную картину, в которой одна, западная, сторона небосвода все еще чернела тьмой, переливаясь и сияя бриллиантовой россыпью звезд, а вторая, восточная, светлела, словно размывая четкость, лишая звезды яркости и смягчая черную бархатность ночи.

Клава снова глубоко вздохнула, любуясь этим прекрасным зрелищем, пошевелилась и поняла, что лежит на боку, прижимаясь спиной к мужчине, обнимающему ее одной рукой за талию, другую же положив ей под шею, плотно укутанная в куртку и расстегнутый спальник, а на голове у нее даже обнаружилась шапка.

И когда это, интересно, Матвей успел ее так уложить и утеплить и как, если она даже не почувствовала?

– Привет, – тихим полушепотом поздоровался предмет ее размышлений.

– Привет, – в тон ему ответила Клава и перевернулась, чтобы оказаться к нему лицом. А посмотрев на него, перевела взгляд наверх. – Ты видел, какая красота? Солнце встает.

– Видел, – ответил он. – И уже не первый раз, но каждый раз это как-то по-другому, иначе. – Помолчал, рассматривая небосвод, и признался: – Мне очень хотелось тебе это показать, поделиться этим с тобой.

– Это какое-то конкретное место или мы просто отъехали подальше от света и жилья в степь? – спросила Клавдия и, оторвав взгляд от неба, снова посмотрела на него.

– Это очень конкретное место, – объяснил Матвей и предложил: – Посмотри вокруг.

Он подождал, пока Клава обведет взглядом окрестности, и пояснил:

– Видишь, мы находимся на небольшой возвышенности, на плоской вершине холма. Говорят, что в древности это место считалось сакральным. Не знаю, сейчас его не почитают таковым, даров сюда не приносят и обряды здесь не совершают, может, просто забыли. Степь большая и разная, как море, горы или пустыня. И в каждом ее уголке можно видеть звездное небо. Но мы с братьями решили, что с этого места Космос виден лучше всего, до самой его глубины. И отчего-то именно здесь, когда наблюдаешь это потрясающее зрелище, кажется, будто бы оно проникает в тебя и ты в нем растворяешься. Не знаю, может, мы просто наслушались сказок и всяких мистических историй, что рассказывал нам в детстве дедушка Бадарч, известный сказитель и великий рассказчик, но нам с парнями нравилось думать и считать, что мы заново открыли Холм Начала Жизни, на котором сбываются все мечты и желания. И это только наша тайна.

– Ты поэтому меня сюда привез, чтобы сбылись твои мечты? – спросила его Клава.

– Я так далеко не думал и ничего конкретного не желал и не загадывал. Просто хотел поделиться с тобой этим местом и нашей детской тайной. И красотой ночного звездного неба. Самое лучшее время, когда небосвод видно намного четче, чем обычно, когда небо самое яркое и самое пронзительное, – это вторая половина сентября. А если повезет, как нам с тобой, и сентябрь окажется теплым, то в самые его последние дни небо особенно прекрасно. Как сейчас.

– Спасибо, – прочувствованно, от самого сердца и души поблагодарила Клавдия. – Это невероятно щедрый подарок, великолепный.

– Пожалуйста, – чуть помолчав, ответил Матвей.

Прижал ее к себе покрепче и перевернулся вместе с ней так, что оказался лежащим сверху, и начал покрывать лицо Клавдии тихими, короткими и очень нежными поцелуями. И она плавилась от этих его поцелуев, испытывая непередаваемую негу, какую-то щемящую нежность и страсть одновременно, и смотрела сквозь щелки глаз, полуприкрытых от невероятных, удивительных ощущений, которые испытывала, на светлеющий небосвод и сдающиеся солнечному свету, гаснущие звезды.

И было это настолько потрясающе чувственно и волшебно, что слезинки срывались с уголков ее глаз и текли по лицу, растворяясь где-то в бортике шапки.

Но, как ни прекрасны были мгновения, наполненные нежностью, страсть, позволив недолго насладиться этими ощущениями, полыхнула в полную силу, как вырвавшийся из топки огонь, требуя продолжения и подгоняя идти дальше, дальше…

Хорошо, что в этот раз им не пришлось разбираться с одеждой, и уже куда-то отлетели спальник и куртки, и где-то растворилась-потерялась шапка с головы Клавдии, и они соединились вновь, замерев на этом моменте и этой грани на пару сладких мгновений, и… сорвались, понеслись дальше, к своей новой вершине…

Что-то шептали друг другу, целовались сумасшедшими, обжигающими до крови поцелуями и неслись, неслись вперед… и снова на самом пике, в минуту наивысшего наслаждения, Клавдия кричала свободно и радостно, на всю просыпающуюся степь…

И где-то вдали на этот торжественный крик освобождения, гимна жизни и любви отозвался какой-то зверь, пролаяв-прокричав в ответ человеческой женщине свое приветствие…

– Нам пора ехать, – через какое-то продолжительное, истекшее незамеченным время сказал невнятно Матвей куда-то в плечо Клавдии, в которое упирался головой.

– Да, пора, – согласилась она, стараясь не шевелиться, и поинтересовалась: – Мы, наверное, сильно задержались? Нас будут искать?

– Искать нас не будут, – слабо усмехнулся Матвей ее предположению. – И мы можем задерживаться сколько захотим и где захотим. – Он помолчал и все-таки добавил: – Но завтрак уже готовят. И он как бы торжественный, как, впрочем, и обед, в нашу честь. У них сегодня вообще праздник в эту самую нашу честь.

– Да ладно, – удивилась Клава, – зачем праздник, с чего бы? Или это тебя тут так встречают? – И вдруг встрепенулась, переполошившись не на шутку: – Слушай, а я ведь ни фига не запомнила ни одного человека, с которыми знакомилась, кроме мальчика Джучи, который представлялся последним. Наверное, именно потому, что он был последним и самым маленьким, и я порадовалась, что история со знакомством закончилась.

– Ничего, – начал мелко трястись от сдерживаемого смеха Ладожский, – если хочешь, мы можем повторить процедуру знакомства еще раз.

– Нет! – перепугалась такой перспективе Клавдия.

– Я почему-то так и подумал, что ты откажешься, – уже смеялся вовсю Матвей.

И так, смеясь, притянул ее к себе, поцеловал в лоб и носик и пообещал:

– Я буду тебе подсказывать, кого и как зовут и кто кому и кем приходится.

Завтрак, о котором упоминал Ладожский, оказался каким-то совершенно не завтраком, а целым пиром горой, ей-богу! Блюд, красовавшихся на длинном столе, составленном из нескольких отдельных столов, чтобы за ним могли поместиться и рассесться все взрослые члены стойбища, было такое количество, что непосвященному человеку могло показаться, будто он попал на национальное кулинарное шоу, где каждый из участников должен был представить комиссии не меньше трех своих кулинарных шедевров.

И все, зараза, оказалось вкусным и необыкновенным, и очень много было такого, чего Клавдии никогда раньше не доводилось пробовать. А каждая хозяйка хотела, чтобы почетная гостья непременно попробовала и оценила именно шедевры ее творения. Минут через сорок пять пира-застолья Клавдия уже не могла дышать от обжорства и откровенно паниковала, мечтая свалить куда подальше и присматривая пути для совершения побега.

Ее выручили Матвей с Аяном, на правах главной принимающей стороны огласив всем, что желают показать гостье коней… ну и все остальное свое фермерско-скотоводческое хозяйство.

На коня, положим, Клавдии при том перегрузе в желудке, который с ней случился, было не сесть. Да и, честно говоря, у нее с лошадиной породой отношения сложились прохладно-нейтральные, и не более того, не в нее дарованиями в этом плане сынок Пашенька пошел, определенно. Поэтому табун она посмотрела издалека, красивых лошадей погладила и угостила яблоками и морковкой и только после долгих уговоров согласилась-таки поездить на спокойной, уравновешенной кобылке.

О чем, кстати, не пожалела ни разу. Сначала они втроем, Матвей, она и Аян, объехали пасущийся табун, потом к ним присоединились сыновья Аяна и их друзья и устроили стихийные соревнования-догонялки и джигитовку, красуясь перед гостьей. А папаша с другом давали такие яркие ироничные комментарии этому действу, что Клавдия хохотала до слез, заваливаясь набок от бессилия, в какой-то момент чуть и вовсе не вывалившись из седла.

Потом начались более серьезные соревнования и игры. Аян объяснил Клаве, что на сей раз все по-взрослому и что это в ее честь молодые парни их рода устроили соревнования, демонстрируя свою удаль. Удаль была что надо, а порой с таким перебором, на грани возможного членовредительства и несчастного случая, что Клавдия от страха за мальчишек то и дело хватала Матвея за руку, тихонько ойкая и вскрикивая в особо пугающие моменты.

Были и танцы под народную музыку, исполняемую на моринхуре (такой национальный струнный монгольский инструмент), и танцы без инструмента, под битбокс в исполнении парочки мальчишек и смешной девчонки и под музыку из плей-листов в смартфонах.

В общем, очень круто все было, динамично и весело. Клавдии необычайно понравилось, она и накаталась на лошади так, что болела внутренняя сторона бедер, и поплясала от души, и приняла участие в некоторых конкурсах-соревнованиях, во всех весело и лихо проиграв, и растрясла по ходу все, что «утрамбовала» в себя на завтрак, и даже поучаствовала в готовке обеда, что варили в больших чугунных чанах на кострах.

Одним словом – от души повеселилась и оторвалась с удовольствием.

Обед они с Матвеем отсидели, как и положено важным гостям: обменялись тостами и благодарностями и всякими дарами. Вернее, Ладожский преподнес кучу чего-то, что, скорее всего, было ему заказано названой родней, а Клавдия только, ужасно смущаясь, что ни разу не подумала о таком вот возможном «алаверды», принимала многочисленные подарки от щедрых хозяев. И только охала от восторга и краснела от неудобства, когда получала шапку из степной лисы и уздечку с серебряной отделкой для сына (про таланты которого, оказывается, Матвей рассказал родне), и небольшой, но настоящий ковер ручной работы, выполненный в национальном, этническом стиле. И много еще всяких интересных и красивых сувениров.

Жесть. Клавдия растерялась совершенно и расстроилась окончательно, расчувствовавшись до слез. И грозила Матвею, цедя сквозь зубы, чтобы никто, кроме него, не слышал:

– Ну, подожди, Ладожский, я тебе отдарюсь, отомщу сувенирчиками, когда привезу в Тыву.

Но он только довольно посмеивался.

После «церемонии обмена дарами» они с Матвеем уезжали.

Прощались по-дружески тепло, почти по-родственному. Хозяева сокрушались, что не вся родня собралась в такой важный и торжественный день, а Клавдия с ужасом представляла себе, что бы было с ее нервами, желудком и поджелудочной, если бы вся эта родня таки себе явилась.

И снова большой, черный, хищный джип привез их на лихой, крейсерской, скорости на полевой «аэродром», где они загрузились в тот же самолет, что привез их сюда, но пассажирами в этот раз были не только Клавдия с Матвеем, а еще пятеро мужчин.

В гостиницу добрались уже поздно, когда совсем стемнело, под ночь. Посовещавшись, решили, что ужин будет, пожалуй, перебором после тех завтрака и обеда, что они пережили, поэтому ограничились парой больших чайников зеленого чая и сладким ааруул (такой сыр, что-то вроде плотно спрессованного творога, который Клаве очень понравился) – заказали с доставкой в ее номер. Куда и ввалились со всей своей поклажей в виде многочисленных сумок, забитых подарками и сувенирами.

Побросали сумки на пол и обнялись.

Вот просто шагнули друг к другу и обнялись, испытав одновременно потребность именно в такой близости. Постояли молча, переживая этот момент, вздохнули освобожденно, словно сплотились перед предстоящим большим и важным делом.

– Я в душ, – объявила Клавдия.

– Иди, – поцеловал ее в макушку Матвей, отпуская.

Пока Клава принимала душ, официант принес заказанный ими чай со сладостями. И, ожидая Матвея, сменившего ее в душе, она потягивала обжигающий душистый травяной напиток, откусывая маленькие и твердые сладкие кусочки лакомства ааруул.

А чуть позже…

Матвей вышел из душа в одном полотенце, обернутом вокруг бедер, подошел к ней, подхватил на руки, перенес и уложил на большую, мягкую кровать, еле уловимо пахнущую какими-то бесподобными дикими степными травами.

И принялся целовать. Продленными, мучительно нежными, обещающими так много, нескончаемыми поцелуями, лишь на мгновение прекратив эту нежную пытку, оторвавшись от ее губ, чтобы сказать:

– Мечтал об этом весь день.

– Ну вот сбылось, – с серьезным видом произнесла Клава.

– Да, – согласился он, – сбылось…

И они вернулись в ласки и к поцелую, словно нырнули в их индивидуальное, одно на двоих, море сильных эмоций, страсти и наслаждения. И он повел-повел ее за собой, всем телом, всем своим существом и горячим шепотом указывая дорогу, и она летела, устремляясь вместе с ним туда, к их очередной великолепной вершине…

А потом долго лежали, не произнося ни звука, остывая и паря в бесподобных ощущениях «после», не испытывая потребности нарушать эту чувственную атмосферу словами.

– Чай, наверное, остыл, – предположила Клава.

– Можем попросить подогреть, – предложил Матвей.

– Да ну, – подумав, отказалась она, – давай попробуем так попить. Не понравится, подогреем.

– Ну давай, – вздохнул Ладожский, садясь и спуская ноги с кровати.

– А ничего так, – сделав глоток чая, дала оценку Клава, – вполне терпимо и не сильно-то он и остыл.

– Нормально, – согласился Матвей, – и даже вкусно, потому что немного терпко, чуть кисловато и сладко, с медом.

– И по-семейному, – усмехнулась Клава, указав чашкой на себя и него, укутанных в гостиничные халаты. Слушай, – вспомнила вдруг она по аналогии, – давно хотела тебя спросить, да все время забывала: ты говорил, что не женат, а был?

– Был, – коротко ответил Матвей, явно не сильно обрадовавшись ее вопросу.

– И почему вы развелись? – полюбопытствовала Клава.

Он помолчал. Вздохнул глубоко, выдохнул, отпил чая из кружки, посмотрел на Клавдию непонятным взглядом и ответил:

– Мы не разводились. Она погибла.

– Бли-и-ин… – протянула обескураженно Клавдия. – Извини, что напомнила и полезла со своими расспросами. Никак не ожидала такого вот поворота. Но, – заметила она, – вообще-то ты не похож на скорбящего вдовца.

– Наверное, потому, что таковым и не являюсь, – пожал плечами Матвей.

– То есть гибель жены не стала для тебя жизненной трагедией? – допытывалась удивленно Клавдия.

Он снова помолчал какое-то непродолжительное время, добавил в свою чашку еще чаю, взял ее, откинулся на спинку кресла, подумал еще немного и ответил:

– Наталья и ее любовник угорели в бане.

– Да ладно! – ошарашенно протянула Клава. – Нет, ну елки же метель… ну как так-то! – пуще прежнего расстроилась она. – Какая ужасная, нелепая и трагическая глупость. Когда это произошло?

– Пять лет назад.

– А сколько вы были женаты?

– Около двух лет, а до этого около года просто встречались.

– И что, все было настолько плохо, что она завела любовника? – недоумевала Клавдия. – Извини, что докапываюсь, просто мне совсем непонятно и очень сомнительно, что ты мог быть до такой степени негодным мужем, чтобы спустя столь короткий срок даму потянуло на сторону.

– Наталья была моложе меня на двенадцать лет, коренная москвичка, единственная дочь вполне обеспеченных родителей. И такая типичная представительница современных девушек со всеми присущими им желаниями… со смартфоном, как продолжением руки, уха и всей жизни, с бесконечным «тюнингом» внешности и погоней за трендами во всех сферах. Мне было тридцать четыре, когда мы встретились, ей двадцать два, она окончила журфак универа, но работы в то время еще не нашла, да и не искала, просто тусила, вращаясь в светской, журналистской среде. Вообще-то Наташа была умненькой девушкой, начитанной и с хорошим вкусом к искусству. И даже довольно неплохо ориентировалась в русской классике.

Он улыбнулся и пошутил:

– Впрочем, не до такой степени, чтобы ее похвалила Софья Михайловна, но по крайней мере она что-то из нее честно читала и даже знала.

И, перестав улыбаться, словно погаснув лицом, Матвей продолжил объяснять:

– После того как мы поженились, ей практически сразу стало со мной скучно и неинтересно. Я в то время очень много работал в институте, на производстве и параллельно проводил эксперименты в лаборатории, разрабатывая новый материал. Да еще как раз в этот самый момент мы с парнями начинали выстраивать свое дело, и все усовершенствования амуниции приходилось делать самим и вручную. Одним словом, домой я добирался лишь под ночь и такой умотанный, что не до молодой жены мне было совсем. Наталью же мои дела, заботы-работы не интересовали вовсе, а общение со мной очень быстро начало ее тяготить. Моя манера сначала обдумывать вопрос и только потом отвечать начала ее ужасно раздражать. Она говорила, что уверена: когда я вот так задумываюсь перед тем, как ответить на ее вопрос или вообще поддерживать с ней беседу, на самом деле я просто мысленно уговариваю себя, заставляя вообще отвечать и разговаривать с ней, настолько считаю ее тупой и ограниченной. К тому же я совершенно не тусовочный чел. Меня все эти пати на рейве, клубная жизнь, псевдодружеские вечеринки, когда с бокалом в руках все перемещаются, как броуновские частицы в пространстве, и трепятся ни о чем: «бла-бла-бла красотулечка-красавчик»… Совершенно они меня не цепляют, не интересны ни разу, это вообще не мое и настолько далеко отстоит от моей жизни, как другая вселенная. От клубной музыки…

Он опять замолчал, подумал и наглядно разъяснил-показал от какой именно музыки, сделав дебильно-тупое выражение лица:

– «Тыч-тыч-тыч», громко, на одном ритме, и все по голове, я вообще заболеваю. А Наталье требовался постоянный драйв, движуха, смена ярких впечатлений, картинок, новых людей и общения. Вот ее и несло.

– Тогда зачем она вышла за тебя замуж, при ее интересах, молодости и образе жизни, совершенно не совпадающем с твоим, если ты ее настолько раздражал? – недоумевала Клавдия.

– У нас был очень неплохой секс, и, в общем-то, мы отлично общались и ладили, пока встречались, много смеялись, ходили в музей, это у Наташки тогда такой период был: «приобщение к мировому искусству», так она его называла. Ну и я невольно попал в этот ее период в разряд того самого искусства, в том смысле, что такой же музейный экспонат: слишком уж не современный и «какое-то ретро», как она меня называла. Но тогда ей требовался именно такой, серьезный, взрослый, по ее меркам, мужчина, сосредоточенный на своем деле, а не безбашенный парнишка-ровесник. Вот она и уговорила саму себя, что я любовь всей ее жизни. К тому же, как она признавалась мне позже, ей всегда хотелось выйти замуж, лет с восемнадцати, и чтобы обязательно была шикарная, красивая свадьба, роскошное платье и все такое, – объяснил Матвей.

– Ну ладно она, – продолжала недоумевать Клавдия, – понятно, молодая московская тусовщица, со своими закидонами и модными трендами, вплоть до выбора жениха определенного возраста и непременного замужества, как делают все подруги и диктует мода текущего сезона. Но ты же не мог не понимать и не видеть, что вы абсолютно разные люди, от слова «совершенно», – подытожила Клавдия его пояснения и сделала единственный логический вывод: – Что-то мне мало верится, что при твоей врожденной способности и склонности к детальному и глубокому анализу любой проблемы и ситуации ты мог настолько ошибиться в выборе жены и не заметить очевидной разницы ваших жизней и интересов. Ты-то зачем на это подписался и согласился? Или любил ее?

– Слава богу, нет, не любил, – покрутил отрицательно головой Матвей, – и, разумеется, все понимал и видел. И даже в мыслях не держал на ней жениться. С самого начала наших встреч мы с ней договорились, что у нас просто необременительный, легкий, почти дружеский роман, который может закончиться в любой момент по желанию каждого из нас. Мы и встречались-то на пару-тройку часов раз, ну два в неделю, не чаще. По крайней мере, я ей честно сказал, что не собираюсь жениться и даже размышлять о такой возможности, потому что полностью, двадцать четыре на семь, занят работой. Она радостно согласилась с предложенным мной раскладом, уверяя, что это именно то, что ее устраивает. Но как-то пришла ужасно расстроенная и сказала, что ждет от меня ребенка.

– Елки вашу метель… – выругалась Клавдия, и, вспомнив, что он еще в первую их встречу упомянул про отсутствие у него детей, осторожно уточнила: – И что ребенок?

– Нет ребенка, – помолчав, крутнул отрицательно головой Ладожский. – Через два месяца после свадьбы у нее случился выкидыш. Я в этот момент был в Монголии. Прилетел как смог быстро, но Наталью уже выписали из больницы, и она лежала дома. Бледная, измученная, рыдала без остановки. Ну, мы как-то справились с этой бедой. Знаешь, я ужасно переживал, просто как-то… очень. За эти месяцы я не просто свыкся с мыслью, что стану отцом, а ждал с радостью этого малыша, погрузился в изучение материала на тему правильного вынашивания ребенка и его рождения, донимал вопросами Оксану, жену Генки Варова, она у него гинеколог, до такой степени, что она в конце концов начала от меня откровенно прятаться.

Он снова задумался, перевел дыхание и более спокойно продолжил свое откровение:

– Я даже не ожидал, что настолько тяжело буду переносить эту потерю. Но Наташка молодая и здоровая, она достаточно быстро в себя пришла. Поскольку я не мог уделять ей много внимания, еще больше погрузившись в работу, науку и наше с парнями дело, чтобы не думать и не циклиться на потере ребенка, попросил присмотреть за ней и помочь ту же Оксану. Ну, она и помогла, – саркастически усмехнулся он.

– В смысле? – не поняла его эмоционального посыла Клавдия. – Что-то сделала плохое эта ваша Оксана, что ли?

– Смотря кто дает оценку, – хмыкнул Ладожский. – Наталья, например, считала, что именно Оксана разрушила нашу с ней жизнь и во всем виновата именно она.

– Как? – спросила Клавдия.

– Оксана отличный специалист и замечательный друг. Сначала она просто заботилась о Наташе, оказывая неявную психологическую поддержку. А чуть позже она решила разобраться, из-за чего у Натальи произошел выкидыш, чтобы предотвратить такую возможность в будущем и подстраховаться, когда та будет носить следующую беременность. Расспросила Наташу, в какой клинике она лежала, навела справки и выяснила, что в этой больнице ее не было. Стала допытываться, не сразу, осторожно, чтобы никого не обидеть, несколько месяцев вела «расследование», можно сказать, и выяснила, что никакого выкидыша у Натальи не было.

– Она что, сделала аборт на большом сроке? – ахнула и аж задохнулась, непроизвольно прижав пальцы к губам от такого предположения, Клавдия, переживая и ужасно сочувствуя Матвею.

– Нет, – холодным, ровным тоном ответил Ладожский. – Оксане удалось узнать, что Наталья вообще не была в положении. Придумала специально. Заплатила за липовую справку какой-то знакомой, а снимок УЗИ взяла у беременной подруги, предъявив мне как доказательство.

– Зачем? – недоуменно приподняла плечи Клавдия, даже как-то растерявшись.

– Ей хотелось замуж, и на роль мужа она выбрала и наметила именно меня, такой вот каприз. Она поставила себе задачу: добиться этой цели любым способом, – пояснил без всякой эмоции Ладожский. – «Любым» из всех иных способов оказался только этот. Как Наташа потом мне призналась, она отлично отдавала себе отчет, что без беременности меня «не заарканить», как она выразилась. Ей очень помогло то, что в тот период я с головой был погружен в свои дела и науку и совершенно не был в теме беременностей как таковых и всего того, что с ними связано. Да я бы и без всяких доказательств тогда ей поверил, почему-то я был уверен, что Наталья только со мной в отношениях и никаких иных мужчин у нее нет. А у нее помимо прочих дарований и способностей, оказывается, еще и отличные актерские таланты имелись. Для нее все это была игра в ее хотелки и желания, эдакие игрушечные страсти, переживания. Несколько месяцев она прекрасно разыгрывала свою беременность, то и дело рыдала и капризничала с чувством и удовольствием, изображая токсикоз и гормональную нестабильность. У нее вообще слезы легкие и дешевые, она по любому поводу рыдала виртуозно. Воспользовалась моим отъездом и имитировала выкидыш, напившись касторки и еще какой-то медицинской дряни, чтобы выглядеть измученной. Вот и вся история.

– Почему ты тогда не развелся с ней?

– Да просто не успел. На самом деле в тот момент был период, когда все навалились одновременно, спать-есть было некогда, не то что дойти до загса и подать заявление. Предложил ей уйти обратно к родителям, она отказалась, рыдала и уверяла, что меня любит и только из-за этого придумала ребенка, обещала, что сделает все, чтобы сохранить наш брак, просила дать ей еще один шанс. Да какой там шанс, у меня все перегорело внутри в пепел, я видеть ее не мог, отвращение к ней испытывал. Сам собрал ее вещи и отвез ее родителям, доходчиво и подробно объяснив и рассказав им все без утаек. Ну и закончилась для меня эта история, как мне тогда казалось. А Наталью понесло вразнос. Не то в отместку за то, что я с ней порвал, не то от своего чрезмерного сексуального темперамента, гонора и обиды, что вышло не по ее, но, скорее всего, оттого, что отпала необходимость притворяться и играть правильную жену. Но это была уже не моя история. Я специально освободил один день, чтобы подать наконец заявление о разводе. Но не успел.

– Как это случилось? – задала осторожный вопрос Клавдия.

– Следствие установило, что у Натальи с этим парнем были бурные и страстные отношения, продолжавшиеся где-то около полугода, в курсе которых были все ее подруги, друзья и коллеги, то есть начался этот роман еще в тот период, когда мы были вместе. На даче у одной из ее близких подруг, где Наталья частенько зависала с любовником, они проводили очередной уик-энд. Эта самая подруга, хозяйка дома, должна была со своим мужем идти в баню через два часа, следом за Натальей с ее бойфрендом. Прошло два часа и три, а гости все не выходили и не выходили и на звонки телефонов не отвечали. Хозяева забеспокоились, пошли узнавать, что случилось, и нашли их в парилке. Почему печная вьюшка оказалась задвинутой, следствию так и не удалось установить: то ли Наталья или ее любовник закрыли задвижку по неосторожности, то ли кто-то из них намеренно это сделал… Но, как объяснили следователи, от угарного газа им обоим резко стало плохо, Наталья первой потеряла сознание, и парень пытался ее вытащить и даже смог приоткрыть дверь и немного высунуться в предбанник, но на пороге и сам потерял сознание. Наталью спасти не удалось, а он остался жив. Болел, долго лежал в больнице и стал инвалидом. Родители Натальи обвинили в ее смерти меня и даже написали заявление в полицию, мол, нанял кого-то, чтобы убить жену и любовника одним махом.

– Это что вообще за на фиг? – возмутилась воинственно Клавдия.

– Их понять можно, – не поддержал ее возмущения Ладожский. – Они потеряли единственную дочь, любимую девочку, обласканную, балованную, «доморощенную», как говорила ее мать. Им надо было кого-то обвинить в ее смерти, ну не себя же. К тому же они люди зажиточные, коммерсанты и надеялись таким образом отсудить у меня и получить половину квартиры, ну, как наследство дочери.

– И что, тебе выдвигали обвинения?

– Нет. У меня было абсолютное алиби, а камеры видеонаблюдения, которыми утыкан весь участок, где случилась трагедия, не зафиксировали никого постороннего. Мало того, на записях четко видно, что никто, кроме Натальи и ее парня, в эти часы к бане не подходил.

– А наследство делили с ее родителями?

– Да какое там наследство, – пожал плечом Матвей, печально усмехнувшись. – Все ее вещи и драгоценности да кредитную машину я отдал им сразу же после похорон. А квартиру я приобретал в ипотеку еще до женитьбы, а ипотеку к тому моменту еще не выплатил. Так что не срослось у них.

– М-да… жесть какая-то, – протянула расстроенно-саркастически Клавдия. – Вот же, спросила… Честно говоря, я даже представить не в состоянии, что в твоей жизни могла случиться подобного рода семейная катастрофа.

– Потому что я слишком продуманный? – усмехнулся невесело Матвей. – Может, именно поэтому она и случилась?

– Поясни, – потребовала Клавдия.

– Я был увлечен Натальей, наверное, даже немного влюблен, мне было с ней легко и необременительно, я воспринимал наши отношения как приятный, легкий романчик и ничего более, точно зная, что он не продлится долго. Но, когда она сказала, что беременна, понятно, что я должен был на ней жениться, и это неизбежно в такой ситуации, как мне тогда казалось. Однако, как показывает жизнь, нельзя предавать себя даже в такой ситуации, нельзя построить жизнь с человеком, который тебе абсолютно чужой, без любви, без единства, без понимания и чувствования друг друга, даже ради ребенка. Я мог стать хорошим отцом ребенку и без женитьбы. А если бы я на ней не женился, то, кто знает, как бы все повернулось, можно было бы обойтись и без трагедии, смахивающей на пошлый, заезженный мелодраматический и детективный сюжет об обманутом муже, решившем убить жену с любовником.

– Так, – решительным тоном произнесла Клавдия, поднимаясь с кресла. – Я должна срочно тебе посочувствовать и уврачевать твои душевные травмы, – заявила она, развязывая пояс халата, и напомнила назидательным тоном: – В конце концов, я все-таки доктор как-никак.

И, скинув халатик, под которым оказалась совершенно голенькой, она обошла столик и села на колени Матвею, сразу же обнявшему ее и прижавшему к себе.

Ну и «посочувствовала» от души и с большим удовольствием, и «уврачевала» все его душевные раны вкупе с сексуальными стремлениями… Да так хорошо «уврачевала», что сама постанывала и кричала от души, позабыв, что они не в степи безбрежной, где ори себе в голос, никто, кроме сусликов да лис с волками, не услышит, а все-таки в гостиничном номере. Да и бог бы с ним!

Они заснули, словно провалились в небытие, даже не заметив перехода от состояния еле бодрствования и кайфа к глубокому, черному сну без сновидений, и проснулись посреди ночи… и долго, очень долго, чувственно целовались, наслаждаясь только этим процессом, не стремясь идти дальше.

– А ты, – прошептал свой вопрос в темноте Матвей, – после Василия выходила еще замуж?

– Нет, – отозвалась тихо Клавдия. Помолчала, поерзала, устраиваясь поудобней в кольце его рук, и принялась рассказывать: – После того как окончила институт, я очень много работала и училась, дедушка Павел болел, и мы все за ним ухаживали, да и Пашка был еще совсем маленьким. Хорошо, у них с Антоном небольшая разница в возрасте, и мама часто забирала его к ним домой, но он не очень любил оставаться у кого-нибудь и всякий раз рвался назад к маме и булечке, как он называл бабушку Соню. Дедушка умер, стало нам, честно сказать, полегче, хотя мы очень тяжело переживали его уход. Павлушу Вася начал забирать на все лето и при всякой возможности на каникулах к ним на ферму, в Тыву, и у меня появилось время для себя. Была парочка романов и увлечений, которые не переросли ни во что серьезное, хотя вполне серьезно начинались. А потом я встретила Влада. Мы познакомились на джазовой вечеринке, я как раз в то время открыла для себя джаз и очень им увлеклась, изучала историю этого музыкального жанра, даже пыталась освоить барабаны, но тупо времени не хватало на эти занятия. А Влад был не только фанатом джаза, но самостоятельно научился играть на саксофоне. Вместе с друзьями они организовали небольшой любительский джаз-банд и по выходным давали концерты в ориентированных на этот вид музыки кафешках и клубах. Вот в кафе, где они как-то играли, мы и встретились.

– Хорошо хоть играли? – спросил Матвей.

– Да, честно сказать, не Армстронги, – усмехнулась Клава, – но для любителей не самый плохой уровень. Вполне. И для завязки отношений взаимного увлечения джазом нам с ним хватило. Влад работал айтишником в какой-то серьезной программной компании, не помню какой. Знаю только, что это достаточно солидная фирма, с большим долевым участием западных профильных институтов. И вот айтишником Влад был действительно классным. Довольно долго, наверное где-то около года, мы просто встречались и общались в одной компании джазовых любителей, а потом отношения стали более близкими и серьезными. Он предложил съехаться и жить вместе, но о женитьбе ни он, ни я не говорили, да и не думали почему-то. Решили, что надо сначала попробовать жить вдвоем. Попробовали. Год я промучилась, разрываясь между работой, учебой, поездками в Питер, Пашкой с бабушкой и этой самой «семейной жизнью».

– А Павел с вами не жил?

– Нет. Вернее, мы попытались жить втроем, но из этой затеи ничего не вышло. Во-первых, потому что Павлуше было неудобно ездить из этого района, где мы снимали квартиру, в школу и в конюшню на занятия по выездке. А во-вторых, у них с Владом не сложились отношения. Ну и было еще и в-третьих: бабушка Софья Михайловна, оставшись совсем одна, затосковала, и, понятное дело, у нее тут же «посыпалось» здоровье, начались какие-то бесконечные болячки. Однажды у нас произошел разговор по поводу Пашки, закончившийся тем, что мы с сыном вернулись домой. А Влад остался жить один в той съемной квартире. Он обиделся, посчитал, что я неправильно себя повела, и на этом фоне мы расстались. Но где-то через год снова сошлись. Правда, теперь мы просто встречались в выходные дни, иногда на неделе, пару раз съездили вместе в отпуск. Тут наши интересы и вкусы не совпадали кардинально: он любил Европу и жаркие страны с морем, ну а я предпочитала узнавать Россию. А чаще сбегала в Тыву, чтобы просто отдохнуть душой и телом, меня же там всегда баловали, не разрешая ничего делать. Так все и тянулось, как говорится, ни два ни полтора. Пока не случилась СВО.

– Он что, тоже на фронт отправился? – сильно подивился Матвей.

– Ну нет, конечно. Влад отправился в другую сторону. В марте уехал в Грузию, – пояснила Клава.

– Понятно, – кивнул Ладожский. – Переживала?

– Удивилась. Я не настолько погружена в соцсети, чтобы каждый день просматривать новостную ленту, поэтому для меня было неожиданным открытием, что, оказывается, куча народа ломанулась бежать из страны от СВО. Но Влад прояснил мне ситуацию. А я почувствовала какое-то внутреннее освобождение и, только попрощавшись с ним, сообразила, что тянула эти отношения как намозолившую лямку, не отдавая себе отчета в том, что они давно уже не имеют никакого смысла и только тяготят меня.

Она замолчала. Они лежали обнявшись и молчали, обдумывая то, что рассказали друг другу.

– Ты знаешь, – прошептал Матвей, – а нам ведь пора вставать. Скоро в аэропорт ехать.

– О-о-о, нет… – простонала расстроенно Клавдия и попросила. – Не тормоши меня пока. Мне так хорошо сейчас лежится. – И повторила, вздохнув: – Просто совершенно как-то чудесно. Тепло, уютно и спокойно.

– Не буду тормошить, – повторил он за ней понравившееся словечко. – Минут пятнадцать у нас еще есть.

Но вставать все-таки пришлось, а куда деваться.

Толком практически не спавшие уже вторую ночь, переполненные слишком сильными впечатлениями, ко всему перечисленному еще и не перестроившиеся на местное время, они в каком-то полусознательном, рассеянном состоянии собирались, выселялись из гостиницы. Матвей прощался со знакомыми и друзьями, приехавшими его проводить, Клавдия даже усилий не предпринимала, чтобы запомнить имена, представляемых ей Ладожским людей.

Понятное дело, что стоило самолету взлететь, как они оба вопреки всем правилам поведения при взлете, откинув спинки своих кресел, практически мгновенно заснули.

Самолет тряхнуло на воздушной «кочке», и Клава проснулась от этого мягкого толчка. Повздыхав-позевав, она посмотрела на Матвея. Скрестив руки на груди, чуть повернув голову в ее сторону, заботливо прикрытый Клавдией пледом, он спал глубоким, спокойным сном и тихо, как-то мило и уютно, посапывал во сне.

Клавдия смотрела на него и улыбалась, чувствуя, как расплывается приятное тепло в груди оттого, что она просто на него смотрит и думает о нем, и оттого, что он рядом.

Какая странная и дивная штука приключилась с ней. С ними.

Почему-то Клава была уверена, что никаких интимных отношений и близостей у них с Матвеем в этой поездке не будет. Почему-то ей казалось, что на самом деле эта поездка – что-то вроде смотрин, в которых они прикинут, насколько им хорошо в обществе друг друга и насколько сильно они испытывают сексуальное притяжение. Ну, что-то в этом духе: знакомятся, приглядываются, размышляют и прикидывают. И, как признался Матвей, он тоже не планировал стремительного сексуального развития их отношений.

Но провидение, категорически отказавшись прикидывать, что да как и к чему-то там присматриваться, само как-то распорядилось – и получилось. И как получилось!

Господи боже – как же у них получилось! Клавдия вот просто смотрит сейчас на него спящего, а у нее внутри трепещет, как сказали бы в старинных романах, «естество» и что-то там еще, в дополнение к трепещущему естеству, про его же фибры. И из-за этого самого предательски трепещущего естества, в совокупности с фибрами, от одного воспоминания об их близости Клавдию обдает горячей волной, пробегающей по телу из низа живота в голову, приливая к щекам и ушам, начинающим полыхать…

Такие вот печки ваши лавочки и елки же их метель.

Клавдии казалось, что там, под тем фантастическим Небом, с ними случилось что-то невероятное. Какая-то необъяснимая мистика и метафизика, из-за которых то их первое соединение получилось настолько потрясающим, что с ней произошел такой силы оргазм, какого она не испытывала никогда в жизни, красоты и мощи которого она даже представить себе не могла. На мгновение Клаве даже почудилось, что она… нет, они оба словно вылетели из своих тел, сливаясь в один яркий поток…

Ну, наверное, ей это все-таки показалось, утверждать и настаивать на том, что это случилось на самом деле, Клавдия бы не взялась, но вот именно такой силы чувства и эмоции переживала она в тот момент.

И, наверное, да, что-то такое с ними необыкновенное все-таки произошло на том сакральном холме в степи. Потому что утром, на рассвете, повторилось подобное же волшебство. По-другому, иначе, с большей нежностью, без той яростной спешки – но повторилось же! И вершины они снова достигли вместе, единым дыханием, и испытали это чудное, удивительное состояние парения, когда все ее тело словно плавилось, растворялось в неге и звенело восторженно каждым мускулом, каждой мышцей.

Клавдия объяснила себе этот странный феномен тем, что, во-первых, они оба находились под невероятным впечатлением от созерцания бесконечно прекрасного, завораживающего Космоса, настроившего их на мощные чувственные переживания. Ну а во-вторых, и по гораздо более приземленной причине, просто потому, что у нее давно не было секса, а еще дольше – такого оргазма… Нет, поправочка: у нее никогда не было секса, чтобы настолько совпадать с партнером.

А уж такого оргазма и подавно! А он вообще у кого-то бывает, чтобы вот так, до глюков, когда тебе кажется, что ты паришь?..

И, пока они с Матвеем принимали активное участие в празднике, устроенном в стойбище в их честь, параллельно с действом Клавдия занималась тем, что пыталась докопаться до причин и объяснить себе, почему у нее первый раз в жизни произошел настолько потрясающий, невероятный эротическо-сексуальный опыт. И что-то она себе там таки надумала и придумала, успокоив свое сознание выводом, что это был единичный, разовый случай. В том смысле, что два оргазма, но один случай под Небом.

Как сама не запуталась в этих размышлениях и выводах – непонятно, но придерживалась такой успокаивающей и все, как ей казалось, объясняющей версии.

Но ночью, в гостинице, это чудо повторилось с ними вновь. Пусть не так, не с таким яростным потрясением и накалом всех чувств, ощущений и эмоций, с отсутствием некой мистической составляющей, пусть иначе, по-другому – то мучительно медленно и неторопливо, то стремительно и ярко… Но от начала и до самого конца во всем вдвоем – на одном дыхании, одной жизнью, на одном языке тела, чувств, разума и эмоций…

Никогда ничего подобного с ней не случалось в жизни – никогда.

Когда они встретились с Владом, поначалу он не вызвал у Клавдии каких-то ярких сексуальных чувств и сильного притяжения. Так, приятный, умный парень, достаточно симпатичный, любит джаз. Понятное дело, эротика между ними все же была, и что-то там все-таки проскочило, в виде пресловутой искры, ну а как без этого? Однако то ли искра была всего лишь слабеньким пшиком, то ли эротической наполненности не хватило, но довольно продолжительное время они просто тусили в одной компании, можно сказать, коллективно дружили. Состояние «дружили» было для Клавдии привычно и не вызывало никакого внутреннего дискомфорта. К тому же ее как-то больше тянуло к Леше, другу Влада, но он был занят ухаживанием за подругой Клавы, и его ухаживания принимались той весьма благосклонно. И все это как-то вяло текло, никуда не двигаясь и не развиваясь. Но, когда все-таки они оказались с Владом в одной постели, их первый секс Клавдию сильно подивил.

Им оказалось очень даже неплохо вместе, и откуда-то взялась непонятно почему дремавшая до той поры страсть, которая внезапно вспыхнула и вполне себе устойчиво горела довольно продолжительное время. По крайней мере достаточно долгое для того, чтобы под впечатлением от нее Клавдия согласилась попробовать жить вместе.

Ну, они и съехались. Не сказать, что они плохо, трудно притирались друг к другу или как-то конфликтно жили, – просто потому, что назвать их тогдашнее состояние настоящей совместной семейной жизнью в полной мере можно было с большой условной натяжкой.

Большую часть времени Клавдия в этой самой жизни и их съемной квартире отсутствовала, появляясь два-три раза в неделю. У нее была учеба в Питере и бабушка с Пашкой, оставшимся жить (считалось, что временно) с Софьей Михайловной, ну, пока мать с ее сожителем устроятся на новом месте, притрутся как-то друг к другу, обживутся. Вот Клавдия и бегала к ним после работы: не бросала следить за делами ребенка и бабули и вела все хозяйство, частенько оставаясь и ночевать в родном доме.

Как-то Влад выступил по этому поводу, мол, на фига мы тогда квартиру оплачиваем, если, по сути, ничего не изменилось: встречаемся два-три раза в неделю, как любовники, а не как семейная пара. И предложил, скорее даже настоял, чтобы Павел переехал жить к ним.

– Если мы семья, – аргументировал он свое требование, – то ребенок должен жить с нами.

– Давай попробуем, – согласилась без энтузиазма и с большим сомнением Клавдия.

Пашка только пожал плечами на объяснение матери, почему ему надо перебираться к ней и Владу, но возражать не стал. Собрал небольшую сумку вещей на первое время, приехал и заселился в выделенную ему комнату.

Это было, конечно, дурацкой ошибкой, что стало очевидно практически сразу. Ну, на минуточку: квартира-двушка, у «молодых», Клавдии и ее бойфренда, достаточно энергичные сексуальные отношения, а парню тринадцатый год. К тому же у Павла с Владом не возникло взаимопонимания, какой-то жесткий неконтакт между ними случился. С самого начала Влад взял с мальчиком поучающий, взрослый тон наставника, то и дело указывая Пашке, как и что следует делать, как себя вести и что говорить. Пашка кривился, но терпел до поры, просто избегая общения с Владом, не желая расстраивать мать. А Клава практически не видела, что происходит между ее мужчинами, привычно много работая, а параллельно снова учась и почти ежедневно бегая к бабушке, после отъезда внука вдруг начавшей болеть всем и сразу: и сердце у нее прихватывало, и суставы разболелись, и давление, и всякая сопутствующая фигня.

Понятно, что такая ситуация не могла длиться сколько-нибудь долго. Она и не задержалась, буквально через месяц разрешившись одним серьезным разговором, расставившим все точки туда, где им и надлежало находиться изначально.

Как-то так совпало и получилось, что в один выходной день собрались дома все трое: Клавдия, Павел и Влад, причем в тот день – чудо чудное – никому никуда не требовалось бежать, торопиться и спешить. По случаю чего Клавдия затеяла и устроила настоящий семейный завтрак, нажарив пышных, сдобных блинов и приготовив к ним несколько разных начинок. Сделала кофе, заварила целый чайник душистого тувинского травяного сбора и позвала мужчин за стол.

Павел с Владом ели с большим удовольствием, вовсю нахваливая Клавины блины.

– Мам, – обратился к ней Паша, откусывая большой шмат блина с начинкой и запивая его травяным напитком, – я хотел Григу угощение сегодня принести, дашь денег, а то перевод задержался?

– Ну конечно, дам, Павлуш, переведу на карту, – улыбнулась ему Клавдия.

– Я не пойму, – откинувшись на спинку стула, заметил менторским тоном Влад, – почему мать должна содержать твоего коня? Она тяжело вкалывает на работе не для того, чтобы оплачивать настолько дорогие увлечения сына.

– Она и не оплачивает, – спокойно ответил ему Павел, – их оплачивают отец и дед. Просто сегодня выходной и перевод не пришел. – Он допил свой травяной чай, поставил кружку на стол и завершил объяснение: – И это не мой конь, а заводчиков, которым принадлежит конюшня, и мы не оплачиваем его содержание. – И повернулся к Клавдии: – Спасибо, мамуль, очень вкусно было, я пойду.

– Иди, – отпустила его Клавдия.

Павел поднялся из-за стола и направился к выходу из кухни.

– Ты забыл попрощаться со мной и у меня тоже спросить разрешения выйти из-за стола, – остановил его недовольным окриком-назиданием Влад.

Пашка остановился, но не успел повернуться и что-то ответить.

– Иди, Пашенька, – спокойным, мягким тоном произнесла Клавдия.

Пашка только кивнул и двинулся дальше в свою комнату.

– Ты подрываешь мой авторитет в глазах пацана, отменяя мои распоряжения и наставления, – раздражившись, напустился с упреками на нее Влад.

– И часто ты делаешь ему подобного рода «наставления»? – тем же ровным, спокойным тоном поинтересовалась Клава.

– Клавдия, он у вас совершенно невоспитанный парень, он забивает на все мои требования, на мои замечания и делает все по-своему, так, как считает нужным, – заводился все больше возмущением, накручивая сам себя, Влад.

– Влад, – одернула, остужая его, Клава, – ему почти тринадцать лет, он давно уже взрослый, сложившийся человек и не нуждается в твоем воспитании. Ты можешь предложить ему только дружбу и постараться найти с ним общий язык, понять его, заинтересовать чем-то, что увлекает тебя самого, поделиться каким-то опытом, стать ему интересным.

– Ты сама-то понимаешь, что говоришь? – наехал на нее Влад. – Он живет с нами, он пацан, подросток, школота, ему необходима мужская рука, наставничество и нормальное мужское воспитание, а не мамино с бабушкой заступничество и потакание всем его прихотям.

– Тебе кажется, что он как-то избалован и изнежен мной и бабушкой? – приподняв брови, спросила Клавдия. – Объясни, в чем и как это проявилось?

– Хотя бы в том, что он полностью игнорирует мои требования и правила жизни, которые я ему объясняю, – не мог уже остановиться Влад.

– Может, потому, что у него иные правила жизни? – выдвинула предположение Клавдия и перешла на холодный, жесткий тон: – У Павла есть родной отец, с которым у них очень близкие, доверительные и по-настоящему мужские отношения. Еще у него есть два русских деда, и третий, тувинский дед, и тувинский прадед, которые его и воспитывают. И поверь, это настолько мужская, как ты изволил выразиться, рука и мужское воспитание, которое ты себе и представить не можешь.

– Что они его, порют и бьют, что ли? – огрызнулся Влад, которого задел холодный тон, которым Клавдия откровенно его отчитывала.

– По меркам отца, деда и прадеда Павла и их народа, – еще более холодным тоном ответила ему Клава, – после того, как в десять лет он заслужил свое тувинское имя, получив его, когда самостоятельно убил своего первого волка во время зимнего загона, Павел стал взрослым человеком, и пороть его не может и не имеет права никто. А вот участвовать наравне со взрослыми в охоте, рыбалке, выпасе и заботе о табуне, в работе на ферме и в многодневных переходах по дикой тайге и степи – это часть жизни, обязанностей и умений Павла. С самого младенчества в нем воспитывают отрицательный рефлекс на дурные дела, на лень, глупость и подлость. Ты можешь предложить что-то более серьезное и действенное для воспитания в нем мужчины?

Сказать, что Влад охренел, – это ничего не сказать. Он сидел в буквальном смысле с открытым ртом, уставившись ошарашенно на Клавдию, не в состоянии до конца поверить ее словам. Нет, он знал, конечно, что ее сын поддерживает тесные отношения с отцом и часто ездит к тому в Тыву, Клава ему про это говорила, и не раз. Но представить, что мальчишка вот так проводит время с родственниками в той Тыве…

– И, кстати, – добила его окончательно Клавдия, – Павел с детства приучен уважать и почитать старших, даже если те не заслуживают этого. Как я понимаю, он тебе ни разу не нагрубил, когда ты принимался его отчитывать и чему-то учить. Так что считай, что почтение он тебе выказал, не ответив грубостью и не послав подальше. Потому как взрослым мужчиной он тебя, видимо, не считает.

– Ты… – не знал, что сказать, Влад, задохнувшись от возмущения.

– Я помогу собрать вещи Павлу и провожу его к бабушке. С нами у него жить не получится, – поднялась из-за стола Клавдия.

А когда они пили чай, теперь уже сидя втроем за столом в родном доме, вместе с Софьей Михайловной, Влад позвонил ей и уведомил очень холодным тоном:

– После всего, что ты мне наговорила, я не хочу с тобой ни жить, ни встречаться. Можешь не торопиться возвращаться. Вещи заберешь, когда тебе будет удобно. – И, не дожидаясь ее ответа, нажал на отбой.

– Кажется, я снова свободна и открыта к новым романтическим предложениям, – оповестила Павла и бабушку Клавдия.

– Это из-за меня? – спросил Пашка, переживая за мать.

– Конечно нет, – улыбнувшись, погладила его по голове Клава. – Это из-за самого Влада. Ему очень трудно принимать и мириться с ситуацией, когда кто-то в чем-то намного лучше его, особенно если это мальчик тринадцати лет.

– Тогда что, мы снова будем жить здесь и втроем? – уточнил Пашка.

– Да, – заулыбалась Клава.

– Ура! – сказал ее сын и счастливо рассмеялся.

– Ну и слава богу, – дала свой комментарий Софья Михайловна, признавшись: – Я всегда испытывала душевный дискомфорт в обществе твоего Влада. Не то чтобы он мне был неприятен, но уж больно этот молодой человек увлечен собственной персоной, чтобы быть интересной личностью.

Клавдия пребывала в глубокой уверенности, что их разрыв с Владом окончателен и никаких отношений в будущем у них более быть не может.

Ан нет, ошиблась.

Во-первых, они оба все так же увлекались джазом и изредка пересекались, встречаясь на джазовых вечеринках и концертах. Пусть и редко, но все же. К тому же круг их общих друзей-джазистов был достаточно узок, поэтому все друг про друга все знали – и кто с кем встречается в том числе. По этой причине для них обоих не было секретом, что ни у Влада, ни у Клавдии после их расставания не возникло новых серьезных отношений.

Первым решил возобновить их близость Влад, ради чего даже пошел и записался на йогу в ту секцию и клуб, где уже несколько лет занималась Клавдия. Получалось у него не очень, но зато они виделись-пересекались теперь и здесь, пусть и в разных группах: он для начинающих, а Клава для профессионалов. Да и занималась она чаще дома, а не в клубе, имея все регалии, дипломы и сертификаты, чтобы и самой преподавать йогу.

Но вот так, понемногу: когда вместе в компании потусят после концерта, выпив по бокальчику сухого вина, когда просто поздороваются и спросят, как дела, когда пересекутся на йоге…

Оба молодые, здоровые и давно без секса, а Клавдия так и вовсе не в поиске такового, а все больше традиционно в работе и семейных хлопотах. Ну и воспоминания о совсем даже неплохом, страстном совместном интиме… Понятно, что где-то месяцев через десять они снова оказались в постели. Очень даже неплохо все прошло – горячо и страстно.

Ни о какой совместной жизни речи даже не заводилось, да и не могло быть – просто снова стали парой, проводившей вместе свободное время: музыка, йога, иногда редкие выходные и пара-тройка ночей в неделю, если повезет и будет такая возможность.

К чему бы все это привело, неизвестно, хотя что гадать: рано или поздно они бы расстались, и на сей раз окончательно. Но пока считалось, что они находятся в отношениях, и Влад даже признавался Клавдии в любви и пошел еще дальше, сказав, что был не прав в ситуации с Павлом.

После двадцать четвертого февраля, когда грянула СВО, Клавдия не виделась с Владом несколько недель. Куда-то он пропал, отписывался, что занят, что СВО – это полный треш и ужасная задница, что он вынужден разбираться и разгребать свалившиеся на него из-за этого проблемы.

Клавдия, честно говоря, не сильно вникала, что он ей там пишет и на что жалуется, у нее в этот момент своих проблем хватало: Василия, отправлявшегося добровольцем на фронт. Ей бы это как-то пережить и принять, какие там стенания любовника – не до них.

Так, в переписке и коротких разговорах по телефону, продолжалось их общение больше месяца, пока Влад не попросил ее срочно прийти к нему.

Он находился в каком-то возбужденном, нервном состоянии, бегал по квартире, собирая вещи, и одновременно пытался что-то ей объяснять.

– Что-то случилось? – обеспокоенно спросила Клавдия, когда он, открыв ей дверь и коротко чмокнув в щеку, куда-то убежал, пробурчав торопливое непонятное приветствие.

– Конечно случилось! – возмущенно прокричал Влад из глубины квартиры. – Идиотизм случился с нападением на Украину, ты что, не понимаешь?!

– Что ты кричишь? – спросила Клавдия, удивившись столь бурной реакции на простой вопрос и найдя его в спальне, стоящим в задумчивости над разбросанными по кровати вещами.

– Клав, не тупи. – Влад развернулся и встал напротив нее. – Ты не можешь не понимать, что ситуация очень стремная. Очень. В ближайшие дни окончательно закроют все границы между Европой и Россией. России приходит полный трындец! И все из-за ее ненормального президента с его желанием мирового доминирования. Он угробит всю страну! Это же какой-то фашизм.

– Что ты несешь, ты себя-то слышишь, Влад? – возразила ему Клавдия. – Какой фашизм?

– Ты что, дура, Клав? – вдруг спросил он, посмотрев на нее с большим сомнением. – Ты что, не осознаешь, не видишь очевидных вещей? Россия под управлением неадекватного президента и его команды летит в тартарары, к хренам собачьим. Она выступила против НАТО, против европейских государств, и ее сотрут с лица земли, уничтожат. Но сначала этот фашистский режим угробит кучу народа, положит на фронтах все население страны. Уже сейчас против России приняты ужасные санкции. – И он повторил с чувством: – Ужасные! Скоро все население страны начнет голодать, не будет элементарных вещей: воды, света, тепла, продуктов. И самое главное: накроется все комповое наполнение и, между прочим, наши смартфоны и айфоны, чтобы ты понимала. Потому что все проги и вся начинка – это лицензированные продукты, в основном штатовские. Огромное количество иностранных фирм и бизнеса уходят, срочным порядком покидают Россию вместе со всеми своими активами. Лучшие люди страны уезжают. Все выдающиеся, знаковые личности, ученые, бизнесмены, банкиры, артисты, да все адекватные люди уезжают. Да просто бегут нормальные люди! Потому что со дня на день объявят всеобщую мобилизацию и начнут грести всех мужчин, хватая на улицах и в магазинах. А я им не идиот и не мужик с ружбайкой из глухой деревни и не собираюсь становиться «пушечным мясом», чтобы попадать под такую раздачу и, мать их, эту страну с ее гребаным правительством защищать.

Влад взял ее за руки, заглянул в глаза и предложил проникновенным голосом:

– Клав, поехали со мной.

– Куда? – не поняла она сразу сделанного им предложения.

– Сначала в Турцию, а оттуда в Дубай. Мои друзья уже уехали и находятся там.

– Как надолго? – спросила она.

– Да насовсем, Клав, что ты тупишь? – снова разнервничался Влад и повторил: – Насовсем! С этой страной все уже кончено! Понимаешь? Здесь нельзя жить и оставаться.

– Почему? – никак не могла взять в толк Клавдия основной мысли-идеи, которую он старался до нее донести.

– Да потому что ее сотрут, уничтожат, здесь будет резервация, которой станут управлять европейские государства и Америка. Это совершенно очевидно. Россия летит в пропасть, занявшись саморазрушением.

– Да что ты ерунду какую-то несешь?! – вырывая руки из его ладоней, пришла наконец в себя Клавдия. – Какое саморазрушение, какая пропасть? Чушь собачья! Никогда Россия не сдавалась и не пропадала, не пропадет и на этот раз.

– На этот раз, Клава, – произнес он раздельно, с чувством, делая упор на каждом слове, – пропадет, да еще как. Совсем и окончательно. И очень скоро.

– Влад, я не понимаю и не знаю, отчего ты впал в такую панику и почему решил, что все пропало. Мне кажется… да нет, я просто уверена, что не может быть все настолько ужасно, как тебе представляется и как ты говоришь.

– Поверь мне, Клав, все именно настолько ужасно и даже еще хуже, – с абсолютной убежденностью и такой же проникновенной интонацией уверил он ее. – Когда-то в Германии люди тоже не считали, что Гитлер – это зло и что возможна настолько страшная война и геноцид. И многие отказывались уезжать, не веря в это. А потом стало поздно и уже никто не смог уехать.

– Слушай, – достал наконец Клаву этот никчемный спор, – ты зачем позвал меня, а? Рассказать все эти страшилки и предупредить, что уезжаешь?

– Не только, – снова взял ее за руки Влад. – Я купил два билета: тебе и себе. Поехали со мной. Хотя бы на несколько месяцев. А когда военная фаза конфликта закончится, а она быстро закончится полным провалом России, может, и получится вернуться.

– Как это с тобой? – удивилась Клава. – Я не могу с тобой, у меня Павел, бабуля, родители и Антон, Вася и его семья. Дед Коля с бабушкой Шурой под Тулой. Работа, в конце-то концов, пациенты. Как ты себе это представляешь?

– По крайней мере, ты будешь в безопасности. Может, потом как-то получится и твоих родных вытащить к нам, – совсем уж что-то несусветное понес он.

– Как вытащить, кого вытащить? – недоумевала Клавдия, начиная заводиться раздражением. – Софью Михайловну ты потащишь в Дубай или Турцию? Родителей моих, Павла? Или Ваську? Деда Колю с бабой Шурой?

– Вполне реально, если мы там легализуемся и получим гражданство, – предположил уверенно Влад.

– И что я там буду делать с твоим гражданством? – все больше и больше злилась Клавдия.

– Устроишься на работу, ты же классный специалист, – легкомысленно предположил он.

– Влад, ты о чем вообще? – возмутилась Клавдия и холодно выговорила ему: – Все мои дипломы и достижения, вся моя научная работа, все, что я титаническим трудом и бесконечной учебой достигла, в ущерб собственной жизни, семье и ребенку, ни в какой твоей загранице не признаются и не считаются. Причем, суки, специально так сделали, хоть у нас специалисты во многих областях на порядок выше их гребаных врачей, на порядок! А для того чтобы там я смогла хоть когда-то начать работать по своим специальностям, мне потребуется лет семь-десять только учиться, причем платно, за охренительные деньги, при этом работая санитаркой в лучшем случае, а в нормальном случае какой-нибудь прачкой или уборщицей, главное, чтобы в медучреждении!

– Ну что ты заводишься, Клав, – попытался успокоить ее Влад. – Значит, не будешь работать, станешь наконец отдыхать и заниматься нашей семьей и собой. Я буду более чем прилично зарабатывать, уж поверь мне. У меня достаточно заказчиков и клиентов, просто так, не имея надежной базы, я бы не сорвался неизвестно куда, да к тому же мне поступило интересное предложение.

– А я не хочу не работать, и сидеть дома не хочу, и зависеть от кого-то тоже не хочу, – объясняла Клавдия. – А если мы разругаемся и расстанемся, мне тогда что делать, милостыней побираться у храма и проситься обратно на родину?

– То есть ты хочешь сказать, что не поедешь, я правильно тебя понял? – подвел итог ее пламенной, возбужденной речи Влад.

– Влад, как ты мог вообще предположить вариант, что я куда-то там поеду от своих родных и близких, от сына? – почти ласково спросила она.

Мужчина помолчал, изучая выражение ее лица, отпустил руки Клавы и вернулся к складыванию в сумку разбросанных на кровати вещей.

– Ну и дура, – сказал он незлобливо, просто констатируя факт.

– Знаешь, переходя на взаимность, хочется тебе сказать, – произнесла с нажимом Клава, – иди ты… к маме куда-нибудь, в свой Дубай например.

– Я-то уйду, – усмехнулся он саркастически, – и уеду, а ты вместе со всеми, кто решил зависнуть в этой стране, останетесь в этой жопе. Впрочем, – предложил он, – если ты передумаешь, я тебе помогу. Обращайся.

Не ответив на его предложение, Клавдия развернулась и направилась к входной двери, но на пороге комнаты резко остановилась на мгновение, повернулась к нему вполоборота и спросила:

– А вот интересно, что ты и все твои «лучшие люди» будете делать, если Россия таки победит в этом конфликте и переиграет всех недругов? Нет, на самом деле интересно. Просто на минутку представь себе такой вариант и такую возможность, жизнь же полна импровизаций, ну а вдруг? Тут победа, страна процветает и прет вперед, а вы… в Дубае, ну или в Турции, или где там еще. И привет от родины, она в вас больше не нуждается. Знаешь, я все-таки предпочту остаться с победителями, а ты езжай на хрен куда угодно, – сердечно, с глубоким чувством напутствовала его Клава нехорошим словом.

И ушла, не прощаясь и не желая ему удачи.

Ни в чем.

Именно после того последнего разговора с Владом, поставившим окончательную точку в их отношениях, возвращаясь домой, Клавдия вдруг осознала в абсолютно полной мере простой и очевидный факт: ни при каких обстоятельствах, какой бы сложности ситуация ни сложилась в стране, она из России не уедет ни в какую эмиграцию, хоть во временную, хоть в постоянную. Просто потому, что не существует для нее такой возможности, только в какой-то совсем уж ужасающей ситуации, когда и страны-то такой – Россия – не станет, да и то…

Павел, бабушка Соня, Василий и Валя с их детьми, мама-папа, Антон, дед Коля и бабушка Шура, семейство Донгаков, клиника, Григорий Сергеевич – уникальный врач и человек, весь их замечательный коллектив, друзья, и ее Великий Учитель Юлия Валерьевна, и пациенты, и Роберт Ромуальдович, с его выразительными щеками и завышенным самомнением… Куда она от них ото всех? Да никуда и никогда! Так что лучше бы России все-таки победить или все это закончить каким-то правильным образом и договориться.

Клавдия усмехнулась своим воспоминаниям. Да уж, не самым романтическим образом закончилась ее попытка устроить или хотя бы попробовать семейную жизнь. Когда Клавдия в тот вечер рассказала бабуле об их решающем разговоре с Владом и его отъезде, Софья Михайловна, комментируя рассказ внучки, не отказала себе в удовольствии пофилософствовать и поделиться мудрыми мыслями в своей излюбленной манере.

– Культура индивидуального эгоизма, которую внедряли долгие годы в умы и сознание наших людей западные идеологи и деятели как единственную форму истинной демократии и правильности формирования личности, не могла не дать своих плодов и результатов, – заметила бабушка.

– Софья Михайловна, по-моему, вы увлеклись философским анализом, – усмехнувшись, остановила ее Клавдия. – Все гораздо проще, на мой дилетантский в этом вопросе взгляд: обычный, банальный эгоизм и простой расчет. Деньги, которые можно потерять здесь и заработать там, и возможности потребления, которые кажутся ему там безграничными, а здесь, соответственно, нет. Вот и все. Ну и нежелание переносить и терпеть какие-либо трудности и ограничивать себя хоть в чем-то.

– Все так, – согласилась с ней бабуля. – Правда, не настолько очевидно и банально, как видится на первый взгляд. Но не стану утомлять тебя своими размышлениями и выводами, а скажу просто: этот твой Влад личность хлипкого человеческого замеса, потому и оказался слабым для любви. Да к тому же трусоват. А как известно, скупой платит дважды, дурак трижды, а трус постоянно. Впрочем, как я понимаю, сильной душевной привязанности и глубоких чувств к нему ты не испытывала, поэтому и переживать не о чем.

– На этом и закончим, аминь, – закрыла тему Клавдия.

Проваливаясь снова в сон под гул самолетных турбин, она улыбалась, видя перед своим мысленным взором недовольно приподнятую бабушкину бровку, когда внучка, завершив беседу, лишила ту возможности порассуждать от души на тему современного поколения, испорченного западными ценностями.

Клава с Матвеем проспали весь первый перелет и проснулись, когда стюардесса разбудила их перед посадкой. Пересадка с рейса на рейс снова, как и при перелете в Монголию, была короткой, но они успели походить-побродить, и Клава даже сделала несколько асан в каком-то тихом, уединенном уголке, где не было людей, под удивленно-восхищенным взглядом Матвея. Потом легко перекусили в кафе, практически не разговаривая: состояние у обоих было несколько пришибленное – от недосыпа, перегрузок и обратной перемены часовых поясов.

Поэтому, сев в следующий самолет, они снова достаточно быстро заснули и проспали почти весь полет, пробудившись минут за сорок до посадки.

– Когда мы встретимся? – спросил Матвей о самом насущной для него теме.

– О-о-о, – протянула безнадежно-расстроенно Клавдия, – у меня неделя забита под завязку, и следующая тоже. Даже выходного не будет, я же перенесла на него своих пациентов, чтобы улететь. Да и в госпитале надо поработать.

– Кстати, о госпитале, – вспомнил Матвей. – Мне бы встретиться с твоим Василием, пообщаться.

– Зачем? – подивилась Клава.

– Ну как, – пояснил Ладожский, – он же снайпер, а мы работаем с обмундированием, тканями и приспособлениями, разработанными для спецподразделений. Обсудить тему, выяснить, что и как им удобней и нужней.

– А-а-а… – протянула, поняв, о чем речь, Клавдия. – Ну я могу обратиться за разрешением к главврачу, – неуверенно предположила она.

– Да я получу разрешение через Министерство обороны, – отказался Ладожский. – Но подумал, что надо бы спросить у самого Василия, согласится ли он со мной встретиться и обсудить этот вопрос.

– Ну конечно, согласится, даже не сомневайся, – с горячностью уверила его Клава. – Но, если тебе будет так спокойнее, я его спрошу.

– Спроси, – кивнул он и переключился на другую тему: – Так когда все-таки встретимся?

– И где? – рассмеялась Клава.

– Ну, где – это решаемо, главное, чтобы возможность была.

– А у тебя как дела обстоят с возможностью? – поинтересовалась Клавдия.

– Да так же, как и у тебя, – легко рассмеялся Матвей.

– Тогда будем решать по мере возникновения окон в рабочем графике, – предложила Клава.

– Остается только такой вариант, – согласился Матвей.

В этот раз им пришлось ждать получение багажа. Если в Монголию они летели налегке, лишь с ручной кладью, то обратно везли кучу всяких сувениров и подарков. В основном везла, разумеется, Клавдия, но и Матвей кое-что прихватил для себя. Ну, не повезешь тот же ковер в багажной полке самолета, это пусть и маленький, но все-таки ковер, а помимо него набралось еще целых три сумки. Вот и ждали.

А когда получили и двинулись через зал регистрации к одному из выходов, ближе всего к которому находилась стоянка, где оставил на эти четыре дня свою машину Матвей, то подивились толпам народа, стоявшим длинными, змеевидно изогнутыми очередями на регистрацию и перемещавшимся по всему зданию аэропорта.

– Куда это, интересно, народ ломанулся? – поинтересовалась удивленно Клавдия, ни к кому конкретно не обращаясь, просто рассуждая вслух.

– Так мобилизацию же объявили, – объяснил какой-то пожилой, простецкого такого вида дядька, оказавшийся в этот момент рядом с ними.

– И что? – не поняла из его объяснений причины скопления народа Клавдия.

– Бегут, – просто ответил мужичок, пожав плечами.

– Бегут… – потрясенно повторила за ним Клава, обводя зал совсем иным взглядом.

Матвей с Клавдией улетали в самом конце сентября из страны, которая находилась в одном политическом и военном состоянии, а вернулись в страну, в которой не просто изменились эти два состояния, а началась совсем иная реальность, иная, жесткая ситуация, словно метлой выметавшая из себя «пассажиров», как назвала бегущих в те дни из России Софья Михайловна.

Матвей донес всю поклажу Клавдии до двери ее квартиры, поцеловал страстным, многообещающим поцелуем и убежал, сославшись на ожидавших его маму с сестрой. Не задержался, чтобы даже поздороваться с Софьей Михайловной, понимая, что это не на пять и даже не на десять минут.

Встреча Клавдии с родными прошла громко, бурно и радостно. Бабушка Софья Михайловна дивилась, охала и ахала, принимая подарки, особо впечатлившись ковром, который сразу же «приватизировала», а Пашка обалдел от уздечки с серебряными украшениями и кнута, украшенного в той же стилистике, собравшись чуть ли не прямо сейчас мчаться в конюшню и наряжать Грига. Поговорить толком и рассказать о впечатлениях у них не получилось, поскольку Клаву буквально вырубало – непонятно, кстати, почему, спала же вроде всю дорогу. И тем не менее отложили все разговоры и демонстрацию видеоотчета на завтра и разошлись по своим комнатам.

Всю ночь, разорванную и перелопаченную обратной сменой часовых поясов (а еще каким-то излишне взбудораженным, нервозным состоянием, обусловленным необъяснимым ожиданием чего-то непонятного, неприятного, что вот-вот, кажется, должно случиться), Клавдия промучилась, то проваливаясь в сон, то подхватываясь и пугаясь, что проспала все на свете.

Еле поднялась утром, пуще прежнего ненавидя будильник, разбудивший ее, и поплелась в кухню: сначала кофе – и только потом все остальное. Знала наверняка, что в таком состоянии иначе никак не получится.

– Плохая ночь? – спросила Софья Михайловна, посмотрев на внучку, вошедшую в кухню.

– Ужасная: толком не спала, дергалась, подскакивала, – пожаловалась Клавдия.

– А вчера была бодра, весела и взбудоражена. – Махнув Клаве рукой, чтобы она садилась, Софья Михайловна принялась за приготовление ей кофе и продолжила свою мысль: – Из чего я сделала вывод, что ваша с Матвеем поездка прошла более чем удачно.

– Замечательно она прошла, бабуль, – призналась Клава, – просто волшебно.

– И… – протянула Софья Михайловна, понуждая внучку продолжить признания.

– И похоже, что у нас теперь вроде как роман, – призналась Клава.

– Это очень хорошая новость, – порадовалась за Клаву бабушка, – я надеялась на такой результат вашего вояжа и даже молилась. – И спросила: – И что вы намерены делать дальше? Как жить-поступать?

– А дальше, Софья Михайловна, – тягостно вздохнула Клава, – мы оба намерены работать, поскольку у каждого из нас загруженность выше макушки. Поэтому я сейчас соберусь морально и физически, позавтракаю и побегу.

– Понятно, – резюмировала бабушка, ставя на стол перед Клавой ее большую кружку с кофе.

Ну и побежала Клавдия. Неделька выдалась сумасшедшая, что у нее, что у Матвея, лишь поздно вечером они могли созвониться и долго разговаривали, рассказывая, как прошел их день и какие дела-заботы ждут завтра. А вот встретиться, хотя бы на пару часов, на тот же обед или ланч, им так и не удалось. Попытались было устроить свидание в выходные и даже вроде бы договорились, но все сорвалось, потому что Клавдию срочно вызвали в госпиталь на помощь коллегам.

Поехала, куда деваться, хоть и расстроилась ужасно. Она как-то очень сильно скучала по Матвею, даже не подозревала, что настолько может скучать и тосковать по мужчине и стремиться к нему всем существом: мыслями, желаниями, чувствами. И постоянно, бесконечно думать о нем и вспоминать подробности тех их четырех дней.

Ну вот, выяснилось, что может.

В госпитале навестила Васю, удивившего ее.

– Приходил ко мне твой друг сердечный Матвей Андреевич Ладожский, – сообщил Василий, посмеиваясь, Клавдии.

– Почему мне слышится ирония или даже скрытый сарказм в твоих словах? – поинтересовалась Клавдия.

– Защитная психологическая реакция бывшего мужа, – хохотнул Васька.

– Ладно, бывший муж, – одернула его Клава, – про психологическую пошутил, теперь можно и серьезно поговорить. Получилась у вас продуктивная беседа? – с большим интересом спросила она.

– Еще как, – с энтузиазмом заверил ее Вася и похвалил с явным уважением: – Он у тебя оказался мужик толковый, очень умный, и главное, что реально «в теме», как говорится, хотя не снайпер, а только охотник. Зато охотник серьезный. Но мужик дельный, грамотный, в реалиях военных спецов рубит, четко погружен. И много они со своими ребятами придумали и уже внедрили интересных, очень полезных фишек и лайфхаков. Молодцы! Кое-что он принес с собой, а что-то показывал в 3D-проекции на айподе. Мы вон с ребятами, – кивнул он подбородком на соседей по палате, – заценили, круто. Ну и подсказали ему кое-какие идеи. Так увлеклись обсуждением, что сестрички не могли нас разогнать, призвали на помощь врачей. Но мы с Ладожским обменялись контактами, я ему еще кое-кого из своих командиров и ребятишек для этого дела подогнал, когда поедет – пообщается и от меня привет передаст.

– Когда поедет?.. – насторожилась Клавдия.

– Ну-у-у, – стрельнул на нее опасливо глазами Василий, – когда-то же поедет. У них «за лентой» полевые испытания проходят. – И, чтобы соскочить с опасной темы, предпринял резкий переход: – Я так понял, у вас с ним все всерьез? – спросил совсем иным, сосредоточенным тоном.

– Ну, не знаю, наверно, – пожала неопределенно плечами Клавдия.

– Клавдия, – попенял ей строгим, наставительным тоном Василий, – ты давай не дури: знает она, не знает… Матвей наш человек, мужчина реальный и правильный. И настроен в отношении тебя правильно и серьезно. Пришел грамотно, выказал достойное уважение, подарки принес продуманные всем парням, как бывалый воин. Честно признался мне в своих чувствах к тебе и предупредил о своих намерениях. У меня сомнений нет, что будем дружить. Тем более Монголия и Тыва практически одинаковая среда воспитания у нас с ним. Общий язык нашли сразу: я его понимал, он меня, даже немного по-китайски перекинулись.

– Значит, он не зря приходил, помогли вы ему в его деле? – увела на этот раз Васю от темы Клавдия.

– Помогли, а как же, – покивал Василий. – И контакты ему дали дельных людей «за ленточкой», которые всем, чем могут, поспособствуют.

– Вот и отлично, – закрыла тему Клавдия. – Побегу я, Вась, мне еще в клинику возвращаться.

– Клав, – в который уже раз попенял ей строго Василий, – ты прекращай столько работать и надрываться. Переходи вон совсем сюда, в госпиталь, не рвись на двух работах.

– Я подумаю, – привычно отговорилась Клава.

А вернувшись совсем поздно домой, завалившись на кровать, она позвонила Ладожскому и принялась жаловаться на то, что никак у них не получается встретиться.

В таком режиме и темпе прошло еще три рабочих дня, а на четвертый утром позвонил Матвей и спросил, посмеиваясь:

– Как ты смотришь на то, чтобы устроить подростковое свидание?

– В каком это смысле? – поддаваясь его настроению, разулыбалась Клавдия.

– В прямом, – принялся пояснять он, – будем действовать как подростки, у которых родаки уехали, оставив их одних дома. В нашем случае матушка моя Анастасия Игоревна с моей сестрицей Кирой и племянницей Лялькой уехали в гости с ночевкой к ее подруге. Можем встретиться и провести вместе ночь, воспользовавшись их отсутствием.

– Отличная идея, – рассмеялась Клава.

– Тогда я заберу тебя вечером после работы, – предложил Матвей.

– Я поздно заканчиваю, – предупредила она.

– Значит, я заберу тебя поздно, – усмехнулся Ладожский.

Они настолько соскучились друг по другу, по их бесподобной близости, по поцелуям и ласкам, что почти не разговаривали в машине, сдерживая свои порывы и желания, еле дотерпев до момента, когда оказались в квартире. И, позабыв даже запереть входную дверь, ринулись друг к другу целоваться, обниматься, срывая друг с друга верхнюю одежду…

Какой там ужин, который в ожидании Клавдии старательно приготовил Матвей, какие там двери-запоры, выключен свет или включен – ничего не имело значения: они растворялись в охватившей их страстной чувственности, друг в друге и неслись, неслись вперед…

– Я по тебе отчаянно соскучился, – признался Матвей, немного придя в себя и отдышавшись, целуя Клавдию в лоб.

И в щеку, и в ее маленькое ушко, и в локон на влажном виске.

– Я тоже отчаянно, – растекаясь негой от его ласк, ответила взаимностью Клавдия.

– Я приготовил ужин и намерен тебя кормить.

– Отлично, – похвалила Клава, – сейчас полежим, совсем чуть-чуть, и пойдем ужинать.

Сказала она и… заснула.

– Клав… – будил ее настойчиво Матвей. – Клава, – снова позвал он и тихонько потряс девушку за плечико, – у тебя телефон звонит.

– Что? – спросонья нервно вздохнула она, посмотрев на него ничего не понимающими глазами.

– У тебя уже второй раз звонит телефон, – разъяснил Ладожский. – Вот замолчал. Снова до тебя не дозвонились.

– А сколько времени? – по-совиному похлопав веками, спросила, сонно пришепетывая, она.

– Семь часов десять минут, – посмотрев на будильник на прикроватной тумбочке, ответил ей Матвей.

– Вечера?

– Утра, – не сдержав улыбку, внес поправку в ее предположение он.

– Елки твою метель, я что, проспала всю ночь? – нахмурилась Клавдия.

– Причем крепко и сладко, – подтвердил Матвей, которого перебил новый звонок ее смартфона.

– Настойчивый кто-то тебя добивается. Будешь отвечать? – поинтересовался он.

– Буду, – кивнула она и попросила: – А где телефон?

– Вот, – взяв с тумбочки, протянул он ей аппарат, – после первого звонка я его нашел в коридоре где-то между прихожей и спальней, вместе с твоим рюкзаком.

– Да, – посмотрев на определитель, благодарно кивнула ему Клава. Выслушала звонившего и коротко ответила: – Да, я буду.

– Что-то случилось? – спросил заботливо Матвей.

– Сложный постоянный пациент попросил перенести его прием на раннее утро, какой-то у него там форс-мажор.

– Понятно, – вздохнул разочарованно Матвей. – Позавтракать успеешь?

– Нет, наверное, – с сомнением посмотрев на часы и прикинув время, ответила Клава и вздохнула расстроенно: – На работе перекушу, мне ассистентка кофе принесет из кофейни. И не поужинали, ты готовил, а я задрыхла…

– В следующий раз поедим, – оптимистично предположил Матвей и спросил: – Как у тебя с графиком?

– Посмотрю, сообщу, – выбравшись из постели и торопливо одеваясь, пообещала Клавдия.

– Я тебя отвезу, – поднялся и Матвей.

– Нет-нет, на метро быстрей и надежней, – отказалась она.

– Тогда до метро довезу.

Быстро собрались-оделись, спустились вниз. Повезло, что вчера Ладожский не стал загонять машину в гараж, оставив ее у дома на свободном парковочном месте, настолько они спешили быстрей оказаться в квартире, что не до гаража им было определенно.

Доехали за пять минут до метро и простились торопливо-скомканно, успев лишь страстно и продленно поцеловаться перед ступеньками на станцию, ну и все.

И «закрутилась-завертелась голова-головушка» у обоих в карусельной гонке по делам и событиям следующих десяти дней. И хоть были они поспокойней, чем предыдущая декада, что у Клавы, что у Матвея, выровнялись и нормализовались графики после поездки, и уже выпадали свободные вечера и даже нормальные, полноценные выходные и у нее, и у него, но отчего-то так получалось, что, когда был свободен Ладожский, Клавдия оказывалась плотно занятой, и наоборот.

А на десятый день, после их короткого «недосвидания», как назвал их встречу Матвей, он позвонил Клавдии и уведомил о том, что завтра утром уезжает.

– Куда? – опешила от такой новости Клава, сразу же ужасно расстроившись и отчего-то насторожившись, как перед бедой.

– Ну-у-у… – протянул он, – к коллегам твоего Василия.

– Туда, что ли? – опечалилась пуще прежнего, разволновавшись всерьез, Клава.

– Что-то вроде, – неопределенно протянул Ладожский.

– А когда вернешься?

– Не знаю, Клавочка, – честно признался он, – тут планировать невозможно. По задачам, что мы себе поставили, недели через две, а как на самом деле получится…

– Во сколько вы выезжаете? – приняв решение, спросила она и расширила свой вопрос: – И откуда?

– Ты с какой целью интересуешься? – усмехнулся Матвей.

– Хочу проводить, – не спросила, а уведомила его о своем решении Клавдия.

– Мы рано выезжаем… – засомневался в правильности ее порыва Матвей и улыбнулся, она чувствовала, что улыбнулся: – Ты же соня, тебе трудно так рано подниматься.

– Потерплю, ну стану ненавидеть свой будильник еще немного больше, чем прежде, ему не привыкать, – не отказалась от своей затеи она.

– Ну ладно, – не стал отговаривать Матвей, признавшись: – Мне будет приятно.

Они договорились о времени и месте завтрашней встречи и попрощались. А Клава почувствовала, как ее охватывает какая-то тошная серая тоска и сопутствовавшее той щемящее, неприятное чувство: будто маяло что-то в душе, изводило непонятно почему. Ничего ведь ужасного не происходит, не воевать же Матвей отправляется, всего лишь по производственной надобности. Ну и, казалось бы, чего дребезжать-то? Или она не из-за его отъезда разволновалась, а потому, что давно с ним не виделась и расстроилась, что теперь совсем неизвестно, когда получится увидеться?

Да что за печки ваши лавочки?! Почему такая невезуха-то?

Почему они толком, нормально не могут встретиться, провести замечательно время, никуда не торопясь, размеренно смакуя каждую минутку, которую находятся вместе? Ну… елки ж вашу метель!

Ладно, уговаривала себя Клава, ничего. Вот он вернется – и устроят они настоящее свидание на целые сутки, а то и на двое, ради этого она готова даже дополнительный выходной взять – бог с ним, потом отработает!

И, настроив себя на правильный лад, замечательно поспав всю ночь, Клавдия подскочила по будильнику ранним утром, наверное, впервые со дня его покупки и водружения на тумбочку у изголовья кровати не высказав замолчавшему звенящему хронометру свои неприятные пожелания.

Вынырнув из станции метро, конечной на этой ветке, где они договорились встретиться с Матвеем, Клавдия передернула плечами, зябко поежившись, слишком резко попав из теплого нутра подземки в холодную зыбкую слякоть гадкой погоды последних октябрьских деньков, продуваемых промозглым ветром, с мелким, как взвесь, не то дождем, не то туманом.

И практически сразу увидела Матвея, ждавшего ее недалеко от выхода. Махнув рукой, он поспешил ей навстречу.

– Привет! – Очутившись в его объятиях, Клавдия прижалась к нему и втянула в себя, вдохнула его запах и тонкий, еле уловимый, очень мужской аромат его одеколона.

– Привет, – особым, проникновенно-нежным тоном поздоровался он в ответ и спросил заботливо: – Озябла?

– Да, как-то холодновато.

– Давай зайдем за дверь метро, там тепло.

– Давай, – согласилась Клава.

Зашли, но спускаться по лестнице на станцию не стали, остановились в уголке у самого входа за дверьми, где гнала теплый воздух система обдува.

– Так ты «за ленточку» едешь? – спросила о самом главном, что больше всего ее пугало, Клавдия, с тревогой разглядывая выражение его лица.

– Не совсем так, – пояснил Матвей. – Недели три назад нашу продукцию: хамик, палатки, спальники, некоторые приспособы на сбрую – мы через министерство обороны отдали в несколько разных подразделений для тестирования в боевых условиях непосредственно ребятами, которым они и предназначаются. Теперь вот надо объехать все эти подразделения, самим услышать и получить отзывы и пожелания да и обсудить все их предложения.

– То есть прямо на линию соприкосновения, – кивнула расстроенно Клавдия.

– Скорее позади нее, окольными тропами, – усмехнулся Ладожский. – А «за ленточку» очень шустро, коротко – и бегом обратно.

– С кем ты едешь? С твоим этим воякой Малковым?

– Нет, Лешка давно уже там. Мы с Михалычем, это начальник нашего цеха, и парой ребят-специалистов. Гена Варов остался на объекте и фирме, отдуваться за нас всех.

– Как надолго вы едете?

– Тут не угадаешь, Клавочка, – покрутил он неопределенно головой. – Я уже говорил, при стабильном раскладе пара недель, а как получится… тут уж, как говорится, война план покажет. Но я все порывался и хотел о другом поговорить, да никак у нас с тобой не получилось нормально пообщаться.

– О чем? – не удержалась от вопроса Клавдия, уж больно торжественным стал вдруг его тон.

– Я размышлял над нашей с тобой ситуацией, обдумал все и понял, что нам надо пожениться. – Он посмотрел на девушку, придав лицу выражение торжественности, и произнес: – Клавдия Юрьевна, выходи за меня замуж.

– Как? – от полной неожиданности откровенно протупила Клава.

– Радостно, – ответил Ладожский.

– Я не о том… – крутнула она, раздражаясь на себя, головой, – я… в каком смысле замуж? – все куда-то невпопад и не туда несло ее.

– В прямом, – пояснил без тени усмешки Ладожский. – Становись моей женой. – Помолчал и добавил: – Навсегда. Совсем.

– Что, прямо сейчас? – Она никак не могла принять и понять серьезность его предложения.

– Прямо сейчас не получится, я уезжаю, – мимолетно, вскользь улыбнулся он и снова стал официально серьезен: – Но как только я вернусь – да, сразу, не вижу причин откладывать. – И объяснил: – Я люблю тебя и очень надеюсь, что это чувство взаимно. Никакой роман или просто любовные отношения нам с тобой не подходят. Встречаться урывками, в гостиничных номерах или на съемной квартире, чтобы провести несколько часов или ночь вместе и снова разбежаться по своим отдельным жизням, – это унижать друг друга и то чувство, которое нас соединило. Нам надо все вместе: жить, быть, любить. Целиком. Только так правильно. – И он посмотрел на нее, ожидая ответа.

– Ты так буднично и как-то между делом признался в любви, – вымученно улыбнувшись, вроде как попрекнула его Клавдия.

– Да? – удивился Матвей и пояснил: – Мне казалось, это совершенно очевидно. Как только я тебя увидел, сразу почувствовал, что ты моя женщина, мой родной человек, а то, что произошло с нами в Монголии, было настолько прекрасно, что не могло бы произойти и случиться без любви. Или я ошибаюсь? – спросил он чуть напряженным голосом.

– Ну-у-у, нет, не ошибся, все так, но… – мямлила что-то невразумительное Клава, – но…

– В таком случае очевидно же, что нам надо как можно быстрей пожениться, – кивнул Матвей, принимая подтверждение своих выводов.

– Но… – снова протянула растерянно Клавдия. – Я вот так сразу взять и ухнуть в замужество не могу, Матвей.

– Почему? Что тебе мешает? – уточнил он.

– Мне надо подумать, понять… – развела Клава руками от неловкости. – У меня куча всяких житейских обстоятельств… – все тянула она, не зная, как сформулировать свой отказ. – И потом, – вдруг взбодрилась, найдя-таки вескую, по ее мнению, причину для отказа, – мы ведь практически не знакомы и даже не встречались толком. Мы ничего не знаем друг о друге.

И, расстраиваясь от того, что приходится объяснять в первую очередь себе самой то, что она и сформулировать-то не в состоянии, выпалила первое, что пришло в голову:

– Может, я храплю во сне…

– Ты не храпишь, – усмехнулся Ладожский.

– Ну, может, ты храпишь, – выдвинула следующее предположение она.

– Наверняка, – ответил Матвей и спросил: – И что, по-твоему, это достаточно веский повод, чтобы не создавать семью?

– Нет конечно! Это я образно, о том, что мы не знаем друг о друге и таких мелочей. Я даже не знаю, какую музыку ты любишь, и любишь ли вообще. И вот так сразу, после одного обеда, четырех дней поездки, двух потрясающих ночей и одного «полусвидания», как ты назвал нашу последнюю встречу, взять и ухнуть, решиться замуж… – пролепетала она растерянно.

– А чего болтать попусту? – объяснил Матвей свое решение. – Трали-вали, журавли… Либо да, либо нет, это же очевидно и сразу чувствуешь и все понимаешь. А если для того, чтобы быть вместе, требуется что-то там узнать друг про друга, о чем-то там договориться, исполнить какие-то непременные условия и ритуалы, то это точно не любовь, а торговая, коммерческая сделка. У меня такая уже была, и ничего путного из этого не вышло, да и не могло выйти по определению. Я люблю тебя, ты любишь меня, мы совпадаем во всем, понимаем друг друга, чувствуем, слышим и дышим на одном языке и на одном языке живем. И это называется офигенная удача. Нам невероятно повезло встретить друг друга, наверное, реально как в сказке. И жить нам надо вместе, а не бегать по свиданиям урывками от жизни, по-моему, это очевидно.

– Да… – покивала Клавдия, испытывая ужасный, мучительный душевный разлад, – тут ты прав, как в сказке, но… вот так и сразу… – И посмотрела на Матвея несчастным взглядом, ища в нем поддержку и понимание. – Ты даже с моим сыном не знаком. Понимаешь, о чем я говорю?

– Зато я знаком с его отцом и не сомневаюсь, что с твоим Павлом мы найдем общий язык, – отринул и этот аргумент Матвей.

– Да, конечно, у вас этого самого общего полно, – согласилась Клавдия и повторила: – Но…

– Ты не готова, – кивнул, захолодев в момент, словно отстраняясь от нее эмоционально, Ладожский, – я понял. – И резко выдохнул: – Ладно, Клав, мне пора ехать. Парни ждут.

– Извини… – попросила-простонала она. – Просто…

– Да, – снова холодно кивнул он, – тебе надо подумать. – И повторил: – Ладно. Я пошел. Пока.

– Как пока? – опешила Клавдия. – Просто так вот пока – и все? – возмутилась она. – Не попрощавшись толком, не обнявшись?

– Да, надо обняться, – согласился Ладожский.

Шагнул к ней, обнял легонько, всего на пару мимолетных мгновений, прижал к себе, отпустил, наклонил голову, поцеловал в щеку и шагнул назад от нее, от них, от того, что предложил ей…

– Поеду я, Клав, – выдохнув, уведомил Матвей. – Береги себя.

Развернулся и, не сказав более ни слова, не оглядываясь, широко распахнув стеклянную створку двери, шагнул из метро в промозглую сырость и двинулся вперед, удаляясь от замершей в недоумении и полной растерянности и душевном раздрае Клавдии.

Он шагал, а она смотрела в его удаляющуюся спину и чувствовала, как вместе с ним уходит из нее радость и какой-то внутренний свет, что, оказывается, поселился в ней с момента, когда она распахнула глаза на том монгольском холме и увидела Небо, и светил, согревая ее все это время.

Она смотрела ему вслед… чувствуя отчаяние и какую-то безысходную неотвратимость несчастья, и увидела вдруг…

– Стой! – прошептала Клавдия, подавшись всем телом к стеклянной створке метрошной двери, чувствуя, как диким холодом обдало все ее тело, от макушки до пяток, подбив-ударив страхом под колени…

Толкнув с силой дверь, она выскочила наружу под моросящий стылый дождь и прокричала во всю силу, которую нашла и собрала в себе в этот момент:

– Сто-о-ой!!!

И, рванув с места, понеслась вдогонку за ним.

– Матвей!!! – крикнула она на бегу.

Он услышал, резко остановился, развернулся и, увидев бегущую к нему девушку, заспешил к ней навстречу.

– Клав, ты чего, чего? – перехватил он ее, запыхавшуюся, перепуганную, дрожавшую от страха, холода и адреналина.

– Эта… – переводя дыхание, не смогла сразу произнести фразу до конца Клава, лишь тыкала непонятно указательным пальцем куда-то. – Эта…

– Что? – испугался за нее Матвей, не понимая, что привело девушку в такое состояние.

– Куртка… – произнесла она наконец и повторила: – Куртка.

– Что куртка? – недоумевал Ладожский.

– Твоя куртка, – ухватив его за руки, сбивчиво, торопливо принялась объяснять Клава. – Рисунок на спине, лось этот…

– Это не лось, а олень, – поправил ее Матвей, откровенно недоумевая, что вообще происходит.

– Где машина, на которой вы едете? – спросила неожиданно Клавдия.

– Вон, – указал Матвей на припаркованный у тротуара микроавтобус типа тех бронированных инкассаторских автомобилей, что работают в банках и возят наличные купюры.

Наверняка он и был когда-то таковым, но состарился, уступив место «молодым» и более модерновым моделям, способным получше защитить банковские деньги от налетов грабителей.

У Клавдии сердце ухнуло вниз, когда она увидела этот микроавтобус.

– Матвей, – чуть не рыдая, принялась объяснять она, тряся его руки на каждом своем слове: – Вам нельзя ехать! Никак нельзя! Тебе нельзя ехать на этой машине!

– Клавдия! – одернул Ладожский ее строгим тоном и, взяв за предплечья, несильно тряхнул. – Что за истерика с тобой? Что ты придумала? Почему нельзя?

– Кошмар! – произнесла четким голосом и посмотрела ему прямо в глаза Клавдия. – Мне приснился ужасный кошмар. Еще до того, как мы с тобой встретились на бабушкином девичнике. Предупреждающий, вещий сон. Я тогда его не поняла совсем, думала, ерунда какая-то. Но в этом сне ты, вот в этой куртке с лосем сзади на спине…

– Оленем, – поправил Ладожский. – Ребята из охотхозяйства подарили. Удобная.

– Да похрен на того оленя! – отрезала Клавдия, срываясь на крик. – Хоть мужик с рогами! Именно в этой куртке ты вот так же уходил от меня, только тогда я не знала, что это ты! И ты садился в эту самую инкассаторскую машину, и вы уезжали, и все… Понимаешь, все! – ухватив за рукава куртки, тряхнула его Клавдия. – Что-то ужасное произошло с вами и…

Вдруг перестав кричать и истерить, в один момент взяв себя в руки, она произнесла четким, ровным тоном:

– Матвей, вам нельзя ехать.

– Это невозможно, Клав, – не отрывая взгляда от ее голубых глазищ с расширившимися от эмоций зрачками, почти затопившими радужку, объяснил он. – Все согласовано с министерством обороны. Весь трафик, весь маршрут, время отправления и прибытия. Все. Мы не можем отменить поездку.

– Тогда поменяйте машину, выброси на хрен эту куртку, езжайте другой дорогой… – И она снова тряхнула его, еле справляясь с подкатившими к глазам слезами. – Сделай хоть что-нибудь, только измени обстоятельства! Слышишь?! Измени!

Он рванул ее к себе и прижал, погладив по растрепавшимся волосам и спине.

– Тише, тише, – успокаивал Матвей, – я тебя слышу, Клав, слышу.

Постояли так, обнявшись, Клаву колотила мелкая нервная дрожь, и он все поглаживал ее, утешая и немного покачивая.

– Хорошо, – сказал вдруг Ладожский, явно на что-то решившись.

– Что хорошо? – резко отстранившись и посмотрев ему в лицо, спросила Клава.

– Я переоденусь, и мы поменяем машину, – ответил он спокойно, отпуская ее из своих объятий. – И выехать нам придется часа на два-три позже.

– Ты мне веришь? – спросила потрясенным шепотом она.

– Не знаю, Клав, – честно признался Ладожский. – Но сделаю, как обещал.

– Спасибо… – прошептала Клавдия, у которой от облегчения мелко-мелко задрожал подбородок и вырвались слезы из глаз.

– За что ты меня благодаришь? – удивился Матвей, не удержался и поймал пальцами текущие по ее щекам слезинки.

– За все… – шмыгнула расхлюпавшимся в момент носом она. – За то, что поверил, ну или хотя бы решил не нагнетать. – И потребовала: – Пообещай мне, что, когда вернешься, обязательно позвонишь и сообщишь, что с тобой все в порядке. Пусть ты даже на меня и обижаешься.

– Я не обижаюсь, Клав, – прояснил свое отношение к их непониманию Матвей, – я не могу по-другому. – Поймал последнюю слезинку на ее щеке и пообещал то, о чем она просила: – Я позвоню. – Подумал и расширил свое обещание: – Ну, или тебе сообщат.

– Нет, – отрезала Клавдия, отказываясь от последней его фразы, – сам позвонишь. Ты обещал.

И шагнула к нему, поднялась на цыпочки, обхватила за шею и поцеловала. Не взахлеб, сгорая от желания, а прощально-обещальным, благословляющим, настоящим поцелуем зрелой женщины.

Оторвалась от мужчины, убрала руки с плеч и отступила.

– Езжай, – отпустила она его.

Развернулась и медленно побрела обратно к метро.

Ни разу не обернувшись.

Наверное, Матвей вместе со своими попутчиками-соратниками уехали, по крайней мере иной какой информации Клавдия не получила. Да и чувствовала она: уехал.

И потянулись бесконечные, обыденные дни за днями, в бытовых и рабочих хлопотах, наполненные постоянной тревогой, думами и воспоминаниями о Матвее и ожиданием его возвращения.

Ну да, Клавдия считала дни. И ужасно за него переживала.

И видела какие-то изматывающие, путаные сны, правда, точно чувствуя и понимая, что нет в тех сновидениях отчаяния или гибели. Поэтому, проснувшись, просто старалась забыть тревожное сновидение как можно быстрей.

А еще она обдумывала, бесконечно гоняя в голове, их разговор перед прощанием, сделанное Матвеем предложение и те его слова про любовь и сделку – и совершенно не знала, как ей поступить.

Вот как? Принимать его предложение и, как только он позвонит, прокричать свое согласие?

А он позвонит? Особенно после того, как Клавдия устроила переполох на пустом месте, вынудив Ладожского менять планы и машину, потакая ее якобы «видению», чтобы успокоить страхи девушки. А надо ли было?

Ладно, сейчас не важно, надо было менять ту машину или нет, сейчас первоочередно другое: вот он позвонит, сообщит, что вернулся, и что будет дальше? Они продолжат встречаться как ни в чем не бывало – или они расстались? Вернее, он с ней расстался… Или не расстался, а просто повторит свое предложение? Ну, вот он повторит, а она согласится?

Клавдия путалась в своих предположениях и бесконечных мыслях о Матвее, о себе и об их отношениях-неотношениях, накручивая себя, расстраиваясь, и ходила мрачная, смурная, погрузившись в работу, как в барокамеру, спасаясь от тревоги.

Но правду говорят: «Пришла беда – отворяй ворота».

Нет-нет – тьфу-тьфу-тьфу, никакая беда, слава тебе господи, к Клавдии не являлась, это так, образно выражаясь. А вот неприятности – да, заявились. С Матвеем не пойми какие дела – все зыбко, непонятно, и вообще ей кажется, что он решил прекратить с ней отношения… И от этой мысли Клавдии становилось так тошно, что от постоянного напряжения и нервов она приболела, не то чтобы прямо заболела всерьез, а просто чувствовала себя совершенно разбитой и замученной. Да еще и на работе конфликт произошел.

Ну, как конфликт – неприятный инцидент с пациентом.

Понятное дело, что пациенты – они разные, зубы болят у всех: и у хороших, порядочных людей, и у неприятных личностей, у зануд и склочников, и у всякой сволочи, и у людей неадекватных… В общем, всем известно, что у каждого в какой-то момент его жизни возникают проблемы с зубами. А если кто утверждает обратное, настаивая на том, что у него никогда в жизни не болели зубы, – не верьте. Помните основное правило каждого медика, гласящее: «Любой здоровый человек – это просто плохо обследованный больной».

Ну это так, что называется, ремарка на полях.

Пришел к ним в клинику мужчина с пародонтозом. Видный такой мужчина средних лет в районе пятидесяти, явно следящий за своим здоровьем и внешним видом, с замашками чиновника выше среднего звена, которому многое дозволено. И совершенно очевидно, как говорится, «на все лицо», что кобели-и-ина… Бабник жуткий. Всех девочек клиники порассматривал масленым оценивающим взглядом, языком проприцокивал на красавиц и понес себя, прынца такого, по коридору в кабинет к Клавдии.

Ну а уж как увидел ее, расплылся в улыбочке и принялся отвешивать двусмысленные комплименты на грани пошлости. Как-то очень опасно на грани, ближе скорее к недвусмысленности и вполне откровенному, прямолинейному съему.

– Виктор Альбертович, – останавливая его намеки, одернула пациента Клавдия и пояснила реалии: – Нам с вами предстоит большая, непростая и долгая работа. Давайте настроимся на сотрудничество.

– Ах, Клавдия, – закатил театрально глазки мужик, – с вами я готов к любому сотрудничеству, особенно к тому, которое будет происходить в более интимной обстановке и без свидетелей.

Он взял ее ладошку обеими руками и посмотрел многозначительным взглядом.

– Виктор Альбертович, – вытягивая свою ладонь из его рук, остудила холодным тоном Клавдия, – вы слишком увлеклись. Присаживайтесь, пожалуйста, в кресло.

В кресло он пересел и без разговоров и лишнего движения выдержал измерение давления, что сделала ему ассистентка Клавдии Надюша. Но, когда Клава села рядом на свой рабочий стул, он тут же положил руку ей на колено и, понизив голос до интимного полушепота, предложил:

– Клавдия, мы обязательно должны встретиться сегодня же вечером. Вы меня просто очаровали, я ослеплен вашей красотой, я возбужден, вы же видите, вы меня просто зажгли… – И сделал не очень приличный жест.

– Виктор Альбертович, – Клавдия, наклонившись к нему поближе, таким же полушепотом ответила «поклоннику», сообщившему, что желает познакомить ее со своей могучей сексуальностью, – хочу вам напомнить, если что. Вы вообще-то у меня на приеме и лежите в кресле.

И, заметив недоуменное выражение его лица, пояснила свою мысль:

– А ведь каждый медик знает простую истину, что хорошо зафиксированный пациент в дополнительной анестезии не нуждается, – процитировала она известное высказывание. – Так что советую вам убрать свои мысли с моего тела и сосредоточиться на процессе лечения. А то мало ли что я могу подумать.

– Ну что вы, Клавдия Юрьевна, – перешел пациент на холодный, почти начальственный тон, – это была просто невинная шутка. Выказанная мной дань вашей красоте.

– А вы «не шутите с врачами, им не до вас», как предупреждал всех Жванецкий, – посоветовала Клавдия и спросила бодреньким голосом, надевая перчатки и поправляя их на руках шумным, нарочито театральным хлопком: – Ну что, Виктор Альбертович, готовы совместить неприятное с полезным?

По всей видимости, совмещать два этих процесса Виктор Альбертович оказался категорически не готов, судя по той скорости, с которой он покинул кресло и кабинет Клавдии. А выскочив в холл, к стойке администратора, устроил жуткий скандал, грозясь всем, чем обычно грозятся деятели подобного рода, начиная от судебных исков до лишения доктора Донгак всех лицензий и разрешений на работу.

Может, инцидент со сладострастным развратником и мог бы закончиться неприятностями, пусть и небольшими, но ощутимыми, но за Виктора Альбертовича взялся лично Григорий Сергеевич, объявив тому, что все разговоры в кабинете врачей записываются и они обязательно прослушают, что именно ему говорила доктор Донгак, а что говорил ей сам Виктор Альбертович. К тому же в кабинете все это время находилась ассистентка, которая даст официальные показания.

От показаний ассистентки, как и от прослушивания разговоров в кабинете, Виктор Альбертович отказался и, тявкнув напоследок смутным и непонятным обещанием таки разобраться со всей их клиникой, коллективом, Клавдией и Григорием Сергеевичем, покинул их медицинское учреждение, заявив, что больше сюда ни ногой, ни, видимо, зубом.

– Записываются разговоры? – переспросила главврача Клавдия в полном недоумении.

– Клав, не морочь мне голову, – махнув на нее рукой, проворчал Григорий Сергеевич. – Какие разговоры, кому они дались – их записывать! Надо же было этого придурка окоротить, не начинать же с ним всерьез разбираться. – И спросил: – У тебя сегодня еще пациенты есть?

– Нет, этот последний.

– Вот и иди домой, и не бери в голову. Инцидент исчерпан, забудь.

Сидя в метро по дороге домой, Клавдия вспомнила выражение лица этого Виктора Альбертовича, когда она, сделав холодно-решительное выражение лица, предложила ему совместить «неприятное с полезным». И впервые с того дня, как уехал в неизвестность Ладожский, не обращая внимания на пассажиров вокруг, вдруг рассмеялась в голос.

И смеялась, смеялась от души, утирая слезы, и никак не могла остановиться, так что невольно начали улыбаться люди вокруг, заражаясь ее искренней веселостью.

Шел восемнадцатый день после их встречи с Матвеем, его предложения выйти замуж и всего того странного, что случилось после этого разговора.

Он позвонил в середине ноября, на двадцать первый день после отъезда.

И поздоровался совершенно измученным, запредельно уставшим и севшим голосом:

– Привет.

– Привет! – воскликнула взбудораженная долгожданным звонком Клавдия, практически прокричав вопрос: – Ты где?!

– Уже в Москве, – ответил Матвей.

– Ты как?! – отчего-то снова прокричала она.

– Нормально, – прохрипел он, – только устали все зверски.

– Слава богу… – выдохнула Клавдия, отпуская кулак тревоги, который, вот только сейчас она поняла и почувствовала, сжимал все эти три недели ее сердце.

– Что? – не расслышал он.

– Я говорю: слава богу! – повторила громче Клавдия.

Он ответил не сразу. Помолчал. Как-то настолько в присущей ему манере, привычно помолчал, что у Клавы сами собой навернулись слезы от внезапно нахлынувших чувств к нему и нежности, от которых затеплело все внутри. А Матвей, не подозревавший, какой шквал чувств-эмоций вызвал в девушке своим молчанием, тихо сопел в трубку, определенно что-то обдумывая.

– Да, – сказал наконец Ладожский, – Богу, разумеется, слава. Без всякого сомнения. Но вообще-то, если кого и благодарить, то надо начинать с тебя.

– Что-то все-таки случилось с той вашей машиной? – спросила Клавдия, сразу же поняв, о чем он говорит.

– Да, – просипел окончательно севшим голосом Матвей.

– Ты что, заболел? – сразу же отреагировала взволнованно Клавдия.

– Да, простыл немного, – подтвердил он ее подозрения.

– Ты у врача был? – встревоженно выспрашивала она. – Сейчас грипп тяжелый ходит.

– Да какого врача, Клав… – рассмеялся хрипловато Ладожский и закашлялся.

– Нормального, – строгим тоном отчитала его Клавдия, – терапевта.

– Нет, – прокашлявшись, невесело усмехнулся Матвей, – не был. Высплюсь, отлежусь, имбиря с медом и лимоном попью, пройдет.

Внутренний «доктор» Клавдии рванулся было возмущением и наставлениями, но она подавила свой порыв и отчитывать его не стала. И объяснять, как следовало бы лечиться, тоже: сам справится.

– Так вот, – произнес он чуть более бодрым голосом. – Мы с мужиками в ножки тебе кланяемся, Клавдия Юрьевна. Честно сказать… – начал было он, но остановил себя: – А не буду я честно тебе говорить. Сама прикинь, чтобы ты тогда подумала, если б оказалась на моем месте, когда принялась рассказывать о ночном кошмаре, из-за которого надо отложить нашу поездку? – Он хмыкнул. – А мужики мои так и вовсе… – И снова оборвал себя. – Ну, не суть. В тот момент я им ничего объяснять не стал. Воспользовался своим начальственным положением и просто уведомил: делаем так.

– И что было с машиной? – поторопила его Клавдия.

– В том-то и дело, Клав, что ничего, – вздохнул тягостно Ладожский. – Перед поездкой мы провели капитальное тестирование броневика и серьезную профилактику, и все с ним было отлично и в полном порядке.

– Тогда что случилось? – недоуменно спросила Клава.

– Никто не понимает и сказать не может, – тяжко вздохнув, ответил Матвей. – Несколько дней он прекрасно бегал и работал в городе, а когда парни «встали на маршрут», вышли на трассу и втопили за сто километров, у него жестко заклинило руль и отказали тормоза. Причем одновременно. Любой специалист скажет, что этого не может быть. Этого и не могло быть, даже криминалистическая экспертиза не в состоянии дать конкретное заключение о причине возникновения этой поломки.

– Кто-то пострадал?

– Все трое. Но не смертельно. Побились серьезно, лежат в больнице, но все живы. Водитель за рулем был очень грамотный, настоящий профессионал, сразу просек, что произошло, смог скинуть скорость и произвести принудительное столкновение с деревом, остановив машину. Так что спасибо тебе от всех нас, неизвестно, удалось ли бы нам справиться так же лихо, как им. У мужиков дорога почти свободная была, а мы шли по плотно загруженной трассе.

– Я не знаю, как это все получилось… – честно призналась Клавдия.

– Главное, что получилось и ты смогла объяснить и донести свои страхи до меня, – перебил ее Матвей.

– Да, – согласилась Клавдия, – наверное, это самое главное. И то, что все живы.

– Ладно, Клав, – поспешил закончить разговор Ладожский, – пойду я, лечь надо, а то меня конкретно рубит.

– Тебя там не мобилизовали? – спросила она шутливым тоном.

– Нет, – вяло хмыкнул Матвей, – не подошел по возрасту. Да и госзаказ у нас, работать надо. – Он помолчал и добавил: – Много и усердно работать, раз вписались в эту тему.

– Мы увидимся? – спросила торопливо Клава, чувствуя, что он просто сейчас прервет разговор.

– Ты подумала над моим предложением? – задал он встречный вопрос.

– Это что, ультиматум? – вспыхнула мгновенным раздражением Клавдия. – Типа: подумала – встретимся, не подумала – не встретимся? Когда надумаешь, тогда и поговорим?

– Клав, – безмерно уставшим и окончательно измученным голосом произнес Матвей, – я не способен сейчас что-то обсуждать и о чем-то спорить. Извини. – И торопливо попрощался: – Все. Пока.

И прервал разговор.

– Да и ладно! – Она швырнула в сердцах на стол свой смартфон, сопроводив тот громким ворчанием: – Не может он!

И тут же осеклась, подумав о бабушке и Пашке, которые могли слышать весь их разговор и ее осерчавшие высказывания. И расслабленно выдохнула, вспомнив, что Пашка на конюшне со своим любимым Григом, а бабушка гуляет с Бобчиком и Раисой Романовной.

Отлично!

Меньше всего Клавдии хотелось бы с кем-то сейчас обсуждать их разговор с Матвеем, особенно принудительно-вынужденно обсуждать, а это обязательно бы произошло, будь Софья Михайловна дома. Уж она-то дивным образом всегда умудряется слышать все, что Клавдия и Пашка предпочли бы от нее утаить, сохраняя свои сугубо личные секреты, и не слышать то, что посчитала совершенно себе ненужным. «Избирательный» такой слух у Софьи Михайловны.

Но что это было?

Вот что стоит за его вопросом? Типа, концепция не поменялась: либо женимся, либо никак? Это вообще как? Не, ты, печки твои лавочки, Матвей Андреевич, серьезно?

Пребывая в совершеннейшем недоумении и растерянности, Клавдия поняла, что ей требуется немедленно, нет, прямо срочно отвлечься, и затеяла приготовить серьезный обед из двух блюд. Ну, или обед и ужин. Не важно – главное, плотно себя чем-то занять. А то, как назло, именно сегодня у нее настоящий, полноценный выходной, в который не надо никуда спешить и ничего делать, кроме как «производить» тот самый отдых. Нет бы работала, и придумывать не пришлось бы, чем и как отвлечься, чтобы скинуть раздражение и избавиться от изматывающих мыслей.

Но если кто-то знает действенный рецепт, как очистить сознание от навязчивых мыслей, растревоженных эмоций и чувств, дайте контакт Клавдии Юрьевне – она оплатит онлайн-консультацию.

Для начала она позанималась йогой, успокаивая свой внутренний настрой, подышала в нужном ритме, и ей почти удалось уравновесить эмоции и отпустить те самые изводящие, бесконечные мысли. Но стоило закончить асаны и встать под душ, как все терзания и непростые думы закрутились с новой силой в ее голове.

И никуда от них не денешься – вот же гадство, хоть ты что ни делай! И с такой вот «полной нагрузкой» Клавдия и принялась готовить обед, вспоминая и заново подробно прокручивая в голове их разговор с Матвеем.

Она все никак не могла осознать до конца, что тот ее кошмар оказался настоящим предупреждением об опасности, и не могла поверить, что ей удалось предотвратить что-то непоправимое и спасти Матвея. Правда, пострадали другие люди, но все они живы, значит, самого страшного удалось избежать.

Как это могло случиться? Клавдия хоть и была человеком верующим… Ну как верующим – в существование некой Высшей силы и Высшего Разума она верила абсолютно, и «Отче Наш» знала, и «Богородичную молитву», и молитву Николаю Чудотворцу, и еще несколько важных молитв. И основные, главные православные праздники они в семье отмечали, и постились перед Пасхой. Иногда. Но истинной, глубокой воцерковленности в ней не было. Однако и во всякую там метафизику и мистику Клавдия как-то не очень верила, допускала, но с сомнением, все больше предпочитая научный и прикладной подход.

А тут такое! Нате вам – лично столкнулась с необъяснимым фактом, на самом деле имевшим место. Вот как такое вообще возможно? И как, и чем это объяснить?

Как там сказал Матвей? Машина была в полном порядке, ей сделали профилактику…

Нет, он не совсем так сказал. Он сказал: «Мы провели капитальное тестирование броневика и серьезную профилактику…»

Захваченная выстрелившей, словно пулей, ассоциацией, ошеломленная, Клавдия замерла в ступоре, с поднятым над разделочной доской ножом, похолодев всем телом, зацепившись сознанием за слова «капитальное тестирование».

– Да ладно… – в глубоком ауте потрясения прошептала она и повторила: – Да ладно… Да ну! – не желая принимать пришедшую мысль, сопротивлялась Клава. – Полное, твою елки же метель, капитальное тестирование. Да как так-то? – Разозлившись, она ругнулась от всей души на себя: – Как так можно было протупить-то, Клава! Ты совсем, что ли?..

И, резко швырнув нож на столешницу, раздосадованная донельзя, повыключала все конфорки на плите, сдернула с себя фартук и рванула в комнату переодеваться.

Через полчаса Клавдия смотрела на разложенные перед ней на столе четыре разных тестера на определение беременности, показывавших одинаковый, однозначный результат, о котором она знала еще до того, как провела это самое «капитальное тестирование».

Мотнулась Клава в соседнюю аптеку и тем же аллюром обратно, благо аптека находилась рядом, в соседнем доме. Быстро провела процедуру и, пока ожидала результата, чистила себя и мысленно, и вслух почем зря. Ну как можно было забыть напрочь о тех самых «днях», святых и регулярных для каждой женщины? Как можно было так протупить?!

«Ну вот как? Да потому что!» – разозлилась она на себя пуще прежнего, а еще пуще того на Ладожского. Да потому что, кроме бесконечных мыслей о Матвее: где он, как он, здоров ли, все ли с ним в порядке, не ранили ли – ни о чем другом она и думать нормально не могла! Вообще! Словно отшибло все остальное, а память на простые бытовые дела так и вовсе стерло начисто!

И что теперь со всем этим делать? И что будет?

Да ничего не делать – как-то в один миг вдруг совершенно успокоилась Клавдия и выдохнула, чувствуя, как снисходит на нее облегчение и душевный, благодатный какой-то покой. Будет то, что будет, то, что и должно быть.

– Да-а-а… – протянула девушка, сидевшая рядом с Клавой, – такое сейчас вообще вокруг…

– И не говори, – поддержала ее вторая дама и принялась эмоционально рассказывать жарким полушепотом: – У моей соседки Зои Викторовны двое сыновей, так представляешь: старший ушел по мобилизации, а младший сбежал в Грузию. И как ей теперь с этим жить?

– Жесть, – согласилась девушка, – а у меня парень уехал, представляете, а я вот…

– А ты-то чего с ним не поехала? – подивилась собеседница.

– Да ну, – махнула пренебрежительно рукой девушка, – у меня работа, клиенты, все норм и по деньгам, и вообще. А там что?

– Ну так парень твой, наверное, не просто так уехал, как-нибудь зарабатывать сможет? – предположила женщина.

– Ага, – саркастически заметила девушка, – верняк: вот точно как-нибудь будет. А оно мне надо – его «как-нибудь»?

«И что бы мне не прийти вечером, нет – надо же было непременно записаться на утро…» – в который уж раз мысленно проворчала Клавдия, раздражаясь от вынужденности выслушивать диалог дамочек.

Клавдия могла и не приходить на прием. Могла, сдав все необходимые анализы, а для собственного успокоения еще и кучу дополнительных анализов и исследований, с чистой душой отправить результаты по электронке своему постоянному гинекологу, потом позвонить и посовещаться с той по телефону. Но она решила, что надо все-таки сходить, заодно уже и сразу встать на учет по беременности. Вот и выкроила время на раннее утро перед работой. Ну кто ж знал, что тут какая-то непонятка с записью произошла и образовалась очередь… из одного человека – той самой девушки, что не уехала со своим парнем в Грузию и теперь вот «зацепилась» языками с еще одной теткой, уже сидевшей у двери кабинета, когда Клавдия пришла.

А Клава, вот честное слово, ничего сейчас не могла слушать ни про «грузинский исход», ни про мобилизацию, ни про СВО и любые касающиеся ее дела. Тошнило Клаву от этих разговоров. Прошла неделя после звонка Ладожского и обнаружения ею своего состояния, в классической литературе именуемого «интересным положением». Положение у нее и на самом деле было интересным, по крайней мере не скучным, если брать во внимание, что она старательно его пока скрывала ото всех (и в первую очередь от родных) и понятия не имела, как сообщить о нем виновнику того самого положения.

И стоит ли вообще ему сообщать…

Из кабинета, у которого они сидели, вышла медсестра и пригласила:

– Клавдия Юрьевна, проходите, пожалуйста.

– Ну что, Клавдия, – глядя в монитор аппарата УЗИ, поставила диагноз гинеколог, – отличный плод. Восемь недель.

«Восемь…» – подумала Клавдия и улыбнулась: значит, космический, монгольский ребенок у нее. С Неба на тот холм в степи сошедший.

– Ну что, отца-то обрадовала новостью? – улыбнулась в ответ на улыбку Клавдии доктор.

– Нет, – покрутила головой Клава, продолжая счастливо улыбаться.

Матвей Ладожский впервые в жизни не знал, как поступить, отчего и пребывал в глубокой растерянности. Тоже, между прочим, впервые в жизни, настолько необычным и странным оказалось для него это состо-яние.

Когда он делал Клавдии предложение выйти за него замуж, то был совершенно уверен, не сомневаясь ни на мгновение, что Клавдия его примет. Ведь это было единственно верным и логичным решением для них, при тех удивительных чувствах, которые они испытывали друг к другу, при их потрясающем совпадении буквально во всех жизненных аспектах и планах, даже в таком экзотическом, как его вторая монгольская жизнь и такая же тувинская жизнь ее сына Павла.

Это ведь настоящее чудо: найти друг друга и настолько чувствовать, слышать, понимать, каким-то одним дыханием, одним устремлением – совпадением жизней.

Так какие еще могут быть варианты? С логической точки зрения Матвея и исходя из того, что он ощущает, – вариант только один: жить вместе, стать настоящей семьей.

Но когда Клавдия настолько очевидно и сильно растерялась от его слов и даже, как показалось Матвею, испугалась и… отказалась выходить за него, то Ладожский решил, что причина отказа девушки в нем самом.

Когда он обдумывал все снова и снова, прокручивая в мельчайших подробностях тот их разговор, то не находил иной причины, из-за которой она не приняла его предложения. Выходит, что Клавдию не устраивает он сам. Что-то, значит, с ним не так?

Но выяснять, спрашивать, настаивать и уговаривать Матвей не стал.

И не станет. Она так решила, и это ее выбор.

Больно ему было настолько, что с того самого памятного разговора у метро сердце Матвея не переставало щемить. И какой-то черной глухой безнадегой и тоской заполонило сознание, да и саму жизнь… в общем, хреново ему было так, что и не продохнуть.

И стало еще хуже после того, как, вернувшись и позвонив Клаве, он услышал ее голос, наполненный истинной заботой и беспокойством о нем, а потом… этот ее вопрос про встречаемся-расстаемся, словно она проверяла, не отказался ли он от своей затеи, не передумал ли, не решил ли оставить все как есть.

Но он не передумал. Да и не мог.

Довольствоваться «огрызками» настоящих отношений и чувств, встречаться на редких свиданиях, пусть и не по гостиничным номерам – этот вопрос уж он как-нибудь бы решил. Уже собирался расконсервировать их старую квартиру и перевезти туда маму с сестрой и племянницей. Да и сестре оставалось учиться всего ничего: четыре месяца. Но даже просто съехаться и «пробовать» вместе жить, по его ощущениям, было сродни предательству тех чувств и того глубокого духовного единения, которое они испытали и пережили, которые испытывал он.

Что-то в этом было унизительное, мелкотравчатое, принижающее и обесценивающее всю истинную красоту и глубину их чувства. Чем-то сродни быстрому перепихону на работе, что-то вроде сексуального фастфуда, потребляемого, если можно так сказать, в разнообразном виде. Какая-то была в этом менеджерская бомжеватость. Матвей не мог бы объяснить, отчего и почему он так это ощущал и почему относился к временности свиданий и «пробной» жизни подобным образом. Но он так чувствовал и так воспринимал альтернативу их женитьбе с Клавдией.

И что делать дальше, и как разруливать этот вопрос, Матвей не знал и представления не имел. И стоит ли вообще пытаться его разруливать, если Клавдия сказала, что не готова к жизни с ним. Чем-то он ее не устраивает для такой жизни. Чтобы просто встречаться и крутить роман, видимо, устраивает, а для семьи – нет.

И так становилось Ладожскому от этих выводов и мыслей…

М-да, хреново, прямо скажем.

Василия выписывали из госпиталя, и встречать его на такси отправились, понятное дело, Клава с Павлом. Прошла неделя после посещения Клавдией доктора.

Ладожский так и не позвонил. И даже ни одной эсэмэски не прислал.

Каждый день, открывая WhatsApp, Клавдия видела, что он периодически заходит в сеть. Значит, в Москве, ну, по крайней мере, в очередную поездку туда, на Украину, не отправился, иначе бы в соцсети не появлялся. Хоть это обстоятельство немного успокаивало ее. А в остальном…

Клавдия скучала по нему ужасно! Ей невероятно не хватало его голоса, запаха, улыбки, слов, его нежности и страсти – его всего. Целиком и полностью. Особенно сейчас.

Но он не звонил. И ничего не предлагал. И не изъявлял желания встретиться и поговорить. Все. Точка.

И она понятия не имела, что думать, делать и как реагировать на такое глухое молчание мужчины. И маялась от этого еще сильнее.

– Ну что, ребята, я здоров! – резвым бодряком вышел к ним навстречу Василий.

– Напоминаю, что я точно знаю, насколько ты здоров, – остудила его браваду Клавдия, выделив голосом «насколько», и проворчала: – Садись в машину, беженец госпитальный.

– Меня выписали, – напомнил ей бывший муж.

– Ага, – кивнула она недовольно, – с припиской «условно годен».

– Ничего, Клавуня, – подбодрил ее Вася, приобняв за плечи, – прорвемся. Съезжу к своим на недельку, там меня Валюха, отец с дедом и шаман подлечат – и можно обратно в строй.

– Ум-м-м, – закатила глаза Клавдия, изображая бессилие перед его упертостью, и забралась на заднее сиденье такси.

Этот спор с Василием продолжался всю последнюю неделю: он рвался сбежать из госпиталя, Клавдия и его лечащий врач вразумляли пациента Донгака, пытаясь всячески уговорить долечиться до конца.

Васька их «продавил». Зараза такая.

Ну и вот результат: они едут к ним домой, где Василий Максырович намеревается поваляться в ванне с лавандовой пеной, поесть от пуза торжественный обед, приготовленный в его честь Софьей Михайловной и Клавдией, пообщаться с нежно любимой московской родней, выспаться на мягкой, душистой кровати… а завтра убыть на самолете в Кызыл, где его ждет радостная и не менее торжественная встреча всей тувинской родни. Вот как-то так он озвучил свои пожелания и планы.

Павел, кстати, собрался лететь вместе с отцом. Ну в этом вопросе Клавдия как раз не возражала, а ровно наоборот – однозначно поддержала сына в его желании. Она, как могла сильно, возражала против всего остального: практически побега из госпиталя, полета на самолете туда-сюда с таким диагнозом и, самое главное, – против решения Василия вернуться обратно на фронт как можно скорей.

Но она могла возражать сколько угодно: Василий, конечно, ее всегда слушал и частенько соглашался с аргументами подруги, но делал по-своему. А в этот раз даже слушать не стал – обнял, поцеловал в щеку, прижал к себе и произнес своим особенным тоном-голосом, которым говорил в крайне редких, особых случаях, ей на ухо:

– Не держи меня, Клав, не держи! – И пообещал: – Все будет хорошо.

– Даже если тебя убьют? – заливалась она бессильными слезами.

– Ну-у-у, – протянул он совсем иным, шутливым тоном и смешливым голосом, – я так просто им не дамся. К тому же ты обещала меня вытащить с того света и отдубасить. Помнишь?

– Помню! – буркнула она капризно и уткнулась лицом ему в плечо, скрывая свои слезы.

– Во-о-от, – протянул многозначительно Васька, – а эта угроза пострашней всякого нацика будет, скажу я тебе.

Она отпустила, как он и просил. Отпустила. И только самой Клавдии было известно, чего ей стоило не удерживать его и отпустить с благословением в душе.

Праздничный обед прошел шумно и весело. Собрались только свои: Клавдия, папа с мамой и Антоном и бабушка с Павлом. Васька балагурил, шутил, баловал их всякими солдатскими байками, сыпал присказками, анекдотами и одаривал оптимизмом. Было очень вкусно, громко и замечательно – прямо репетиция приближающегося Нового года, да и только, до которого оставалось меньше месяца.

Поздно вечером, когда родители с Антоном ушли, а Пашка отправился на свидание с Аленой, в кухне за круглым столом собрались Софья Михайловна, Клавдия и Вася, чтобы выпить чаю с любимыми Васькиными сладостями: конфетами «Птичье молоко» и шербетом, как бывало в те далекие времена, когда Клава с Васей еще учились в институте и жили тут все вместе. Ну вот, накрыли они на стол, расселись на свои привычные места и приступили к неторопливому, вдумчивому чаепитию подо всякие разговоры. Софья Михайловна расспрашивала бывшего внучатого зятя, насколько это было возможно, подробно про его службу, про дела на фронте, про настроения солдат.

– А мы можем поговорить о чем-нибудь другом? – не выдержала Клавдия и пояснила свой запрос: – Более мирном и приятном.

– Знаешь, Клав, – вдруг стал необычайно серьезен Василий, – вы тут живете «расслабив булки», словно вообще ничего не происходит в стране. Большинство людей, особенно в больших городах: в Москве, Питере, Новосибирске, Ебурге и в других миллионниках, воспринимают СВО как нечто далекое и не совсем реальное, пребывая в иллюзии и ощущении, что война – это где-то там, в параллельной вселенной, просто какой-то фильм-боевик, который показывают и раскручивают журналисты, и ничего более. Живете, как говорил один писатель, «под собой не чуя войны», а она происходит прямо сейчас, война идет в полный рост. И прямо сейчас там гибнут пацаны и мирняк, и дети, между прочим. А у вас тут праздник и шоу продолжается.

Пока лежал в госпитале, насмотрелся такого, что охренел: по тиви показывают какие-то шоу с монстрами, снятые по европейской франшизе, по ведущим каналам транслируют американские боевики, где русские гады, убийцы и вообще террористы, просто потому, что они такие, эти русские, где прославляют америкосских солдат… Непонятные артисты и шоумены на тех же каналах совершенно спокойно дают интервью, в котором осуждают СВО. Или известные артисты рассказывают о своих невхрененных доходах, и какие «миленькие» штучки они себе на те самые доходы купили типа домов-замков-машинок и шмуток за десятки лимонов, и кто сколько денежек вложил в тюнинг своих телец и личиков. Няшки такие, они и так чуть не пострадали: вон сколько известных фирм ушло с рынка, прямо насильственное прерывание шопинга, а вы тут еще про какую-то войну. Фи!

Последнее слово он произнес специальным, капризно-«голубым» голоском и продолжил совсем иным, жестким тоном:

– Мы охреневали с мужиками, когда смотрели. Бред какой-то. И блуд реальный. Ну чистый пир во время чумы. Что надо, чтобы народ прочухался наконец? Чтобы зафигачили по Красной площади? Типа: «Ой, а че, действительно стреляют?» – и возмутиться при этом: «По нам, что ли?» По вам, блин, няшки! Для тех, кто еще ничего не понял, они уже бьют в глубь нашей территории: по Белгороду, Ростовской области. Вам всем для протрезвления этого мало? – заводился все больше негодованием Василий. – Идет война за само существование России. Реально и без дураков, и пора уже всем начать относиться к этому факту с трагической серьезностью, и никак иначе. Пора, блин, всем выходить из своих хат с краю и начинать уже вкуривать, что происходит в реале и чем это грозит всей стране и каждому ее жителю.

– Может, нам тогда не стоило вообще ввязываться в эту войну? – предположила Клавдия и внесла уточнение: – Если это настолько тяжелая история и грозит стране полным развалом?

– А нас никто не спрашивал: надо или не надо, – хохотнул саркастически Василий. – Нас к этой войне не череда трагических событий подтолкнула, а вынудили тщательно продуманным, расчетливым и долгосрочным планом, который составили и осуществляли те, кого мы наконец-то назвали нашими врагами, а не партнерами. Россия не могла не вписаться в этот крутой замес первой, иначе нам бы пришлось отбиваться на своей территории с огромными потерями как людей, так и тех самых территорий. Белгород и Крым мы бы точно потеряли при таком раскладе. Военным это совершенно понятно и очевидно. Просто сама суть характера бандитов, коими являются англосаксы и европейцы в этом смысле, – это агрессия как таковая, во всех ее проявлениях и на всех фронтах, в том числе и на идеологическом. И чем меньше этой агрессии оказывают сопротивления, чем меньше дают ей отпора, тем она становится больше и наглее. Мы слишком долго играли с ними по джентльменским правилам, что и привело нас туда, куда привело.

– По поводу начала операции я с тобой, Василий, не совсем соглашусь, – вступила в разговор Софья Михайловна. – Нас, конечно, спровоцировали, это понятно, обмишурив по всем фронтам. Да чего они только не сделали за тридцать лет после развала Союза, чтобы уничтожить и развалить Россию окончательно, якобы активно «интегрируя нас в западный мир»! СВО – это не частный, локальный конфликт между Россией и Европой с Америкой. Ты все правильно сказал про его начало, но это не отменяет того факта, что и в геополитических, общемировых процессах давно назрели проблемы и необходимость глобальных изменений, переформатирование мира, которое должно было неизбежно произойти. Как сказал Уинстон Черчилль: «Главный урок истории в том, что человечество необучаемо». Уж сколько раз России приходилось брать на себя роль «прогрессора», останавливая мировую тиранию и нацизм. И сколько раз мир уже сгорал и рушился, погребая ни в чем не повинных мирных людей под своими обломками: революции, гибель целых цивилизаций и империй, даже Потоп, уже доказанный учеными. А потом мир поднимался из пепла и руин, преображенный и совершенно новый. В данный момент происходит то же самое: мир снова дошел до состояния застоя, в котором начинается полный распад всей его архитектуры и невозможность существования прежней системы, и вынужден измениться, и всегда насильственным, принудительным образом, поскольку всякая война является следствием глубокого мирового, системного кризиса. Как сказал Маркс: «Любое историческое бедствие ведет к историческому прогрессу». И сейчас происходит новый этап исторического процесса и установка нового миропорядка.

– Так, стоп! – решительно пресекла Клавдия явное намерение Василия с удовольствием вступить в диспут с Софьей Михайловной. – Знаете что, ребята, я вам скажу: давайте вы не будете лечить мне мозг, как говорит Пашка. Думаю, на одну нашу семью более чем достаточно трех человек: тебя, бабуля, тебя, Вася, и деда Коли, глубоко погруженных в эту тему, знающих и понимающих все геополитические расклады в мире, и чем нам там грозит всякое возбухание Америки с Европами, и все прочее про гибель мира. Поэтому вы тут между собой обсуждайте судьбы мира и России, а я буду просто работать и делать то, что умею, – хорошо и достойно. У меня, как у человека, ограниченного в политических науках и геополитических раскладах, есть свое мнение, но я даже пищать в вашем присутствии им не рискну, ибо не по моим знаниям диспут. И, к слову, «прорастать на руинах» мне совершенно как-то не хочется, ну, хотя бы не думать об этом. Поэтому вы тут пейте чаек, наслаждайтесь беседой, а я пошла спать, – завершила она свое выступление, поднимаясь из-за стола. – Все. Всех люблю, всех целую. Спокойной ночи! – И наказала Бобчику, лежавшему у ног бабушки: – А ты, Ромуальдыч, проследи, чтобы они тут не засиживались.

На следующий день Василий с Павлом улетели в Кызыл, но Клавдия их не провожала. Она традиционно работала с самого раннего утра, параллельно продолжая думать о Матвее, по ходу размышляя, что же все-таки делать с ее тоской по нему и со все более часто пробивающим ее желанием то и дело плакать, так ей было себя жалко, потому что без этого мужчины впервые в жизни она почувствовала себя совершенно одинокой. В точном соответствии с объяснением этого понятия в словаре Даля: «Находящийся или пребывающий где-либо отдельно от себе подобных». Вот и Клава чувствовала себя находящейся «где-либо» от Матвея, ей подобного, по крайней мере в любви, как он утверждал.

– Матюша, – спросила сына Анастасия Игоревна, как-то вечером улучив момент, когда они остались одни в кухне, – что с тобой происходит? Я подумала, что ты болеешь гораздо тяжелей, чем нам говоришь, просто не желая нас с Кирой расстраивать. Но, смотрю, ты вроде выздоровел, только веселее не стал: все такой же мрачный и угрюмый ходишь. У тебя какие-то неприятности?

– Да нет, мам, все нормально, – попытался съехать с темы Матвей, – просто устал, наверное.

– Да не морочь мне голову! – одернула его построже мама. – Я прекрасно все вижу и чувствую. Вернулся из Монголии вдохновленный, взбудораженный, счастливый, явно влюбленный. Глаза горят, полный планов, прямо сиял весь и постоянно загадочно улыбался. А после того как вернулся из Украины, словно подменили тебя: мало того что простудился сильно и проболел тяжело, так еще и, выздоровев, сумрачный ходишь, больно смотреть.

Она подошла поближе, положила ладонь ему на руку и заглянула тревожно в глаза:

– Что-то у вас там, на Украине, стряслось, сынок? Погиб кто? Или что-то другое страшное?

– Нет, мамуль, – обнял ее за плечи Матвей, поспешив успокоить, – ничего такого не случилось. Штатно съездили. С толком. Многое удалось сделать.

– «Штатно, штатно», – проворчала Анастасия Игоревна. – Все отговариваешься этим словом, а сам чернее тучи ходишь и ничего не говоришь, все в себе переживаешь да в одиночку бедствуешь.

– Просто Клава… – начал неуверенно он.

– Клава? – удивилась необычайно Анастасия Игоревна, отстранившись и посмотрев на Матвея. – Внучка Софьи Михайловны?

– Ну да… – смутился Матвей. – Я тебе не говорил, но в Монголию мы вместе летали, я ее пригласил.

– Для чего пригласил? – потребовала разъяснений мама.

– Вообще-то по-дружески предложил просто показать немного страну, настоящее стойбище, степь. Тем более у меня был второй билет, – пожал он плечами.

– А получилось гораздо больше, чем «просто по-дружески», – кивнула понимающе Анастасия Игоревна. – Я правильно поняла?

– Ты все поняла правильно, мам, – усмехнулся грустно Матвей.

– И это из-за нее ты был таким счастливым и воодушевленным?

– Да, – покивал печально он, – из-за нее.

– И что между вами произошло, что ты так переживаешь? – уже не могла остановиться и выпытывала мама.

– Я предложил ей выйти за меня замуж, – произнес Матвей нейтральным голосом, но не удержал тон, вздохнул и закончил фразу на печальной ноте: – А она отказала.

– Прямо вот так и отказала? – засомневалась Анастасия Игоревна. – Нет, сказала, я тебя, Матвей, не люблю и выходить за тебя замуж не хочу?

– Нет, не так прямолинейно, – принялся Матвей разъяснять ситуацию и начал с предположения: – И мне кажется, что она меня все-таки любит. Хотя я уже в этом не настолько уверен, как раньше. Но Клава сказала, что не может вот так сразу взять и выйти замуж, что, мол, мы друг друга совсем не знаем и у нее всякие житейские обстоятельства. Как-то так…

– Ну так она правильно сказала, – выдохнула облегченно Анастасия Игоревна и принялась втолковывать сыну: – Зная тебя, Матюша, уверена, что ты просто изложил девушке сделанные тобой выводы после тщательного анализа вашей с ней ситуации. Причем изложил в форме окончательного и важного решения. С тобой такое часто бывает: ты проанализируешь некий вопрос, предварительно проштудировав все материалы о нем, сделаешь вывод – и все: для тебя не существует иной альтернативы его решения. Ну, предположим, она сразу же дала бы согласие, и что дальше? Этот вопрос ты обдумывал?

– Разумеется, – подтвердил Матвей. – Если бы она согласилась, мы бы поженились как можно быстрей и стали жить вместе.

– Где бы вы стали жить вместе? – уточнила мама.

– Здесь, у меня, – пожал он недоуменно плечами, – это же очевидно.

– Вот именно, очевидно, – вздохнула Анастасия Игоревна. – Тебе очевидно, и, думаю, Клавдии в тот момент тоже было очевидно, что конкретно ты ей предлагаешь. Поэтому она и не приняла твоего предложения.

– Что-то я не понял, – покрутил головой Матвей.

– Просто, когда ты рассуждал, ты думал только о себе и о Клаве. О вас двоих. А Клава вынуждена думать не только о себе, у нее есть семья, близкие люди, за которых она несет ответственность: Софья Михайловна и Павел. Ты, когда рассуждал о вашей совместной жизни, думал о том, как в вашу жизненную схему встраиваются они?

– Ум-м-м, бли-и-ин… твою дивизию! – ругнулся потрясенный озарением Матвей и потер от досады с силой лоб ладонью. – Вот я протупил… Точно ведь, мам, – посмотрел он на Анастасию Игоревну, – как я мог упустить этот момент?

– Просто ты любишь и торопился как можно скорей связать ваши жизни и быть вместе, – улыбнулась мудрой, всепонимающей улыбкой мама. И продолжила свое объяснение: – Понимаешь теперь, почему Клава не могла с ходу принять твое предложение. Она не может просто переехать к тебе и оставить бабушку и сына жить одних. Значит, это вопрос придется как-то решать. А как? Тебе переселиться к ним? Но это не очень удобно. Им сюда, к тебе? Это еще неудобней: квартира у тебя хоть и прекрасная, но меньше, чем у Софьи Михайловны. А она должна быть такой, чтобы у каждого была своя комната: у Софьи Михайловны в первую очередь, большая и удобная, и у Павла, и у вас с Клавдией отдельная спальная, и желательно еще и гостиная, и большая кухня. И такой размах не ради понтов, как принято это называть, а из жизненной необходимости: чтобы ни в коем случае не ухудшить жизнь Софьи Михайловны, привыкшей жить в определенных условиях. Честно говоря, ее вообще нельзя выдергивать из той обстановки, в которой она живет: из ее квартиры, где все ей удобно, гармонично и в радость, из ее привычек. На людях такого возраста тяжело сказываются столь глобальные перемены. Да и, к слову сказать, почему она должна куда-то переезжать и подстраиваться под ваши интересы и желания? Это ее квартира, ее жизнь. Значит, выход какой? Переезжать тебе к ним. В принципе не все так уж плохо в этом варианте. У Клавдии есть своя комната, Павлуша много времени проводит в Тыве, как-нибудь уместитесь. Ну, или снимать жилье рядом с их домом. Тоже вариант неплохой. Эту квартиру сдашь и вполне подъемно снимать любое жилье.

– М-да… – вздохнул тягостно Матвей, – это я реально протупил…

– Ничего, сынок, – погладила его по щеке мама. – Просто тебе никогда не приходилось думать о своей семье: о жене, детях, бабушках-дедушках, за которых несешь ответственность. То, что у вас с Натальей было, семьей считать нельзя вообще, потому для тебя это не пример. Ты привык жить один и отвечать только за себя в личной своей жизни, вот и упустил этот важный момент. А Клавдия, как бы она тебя ни любила, автоматически думает в первую очередь о людях, за которых отвечает. К тому же у Клавы не получилась семья, раз она одна воспитывает сына, и, может, она не уверена в себе как в жене или вовсе боится и избегает замужества по какой-то иной причине. Тебе бы, прежде чем огорошивать ее предложением, следовало бы сначала поговорить с девушкой откровенно и по душам.

– Да-а-а… – снова вздохнув, задумчиво протянул Матвей, соглашаясь с мамой. – По душам, откровенно, это хорошо. По душам – это замечательно. – И, выдохнув, улыбнулся, обнял Анастасию Игоревну и поцеловал в ее висок: – Мам, какая же ты у меня умная.

– Я-то да, – согласилась, усмехнувшись, она, – умная. А вот ты, сынок, похоже, в этот раз сглупил.

– Сглупил, – согласился с ней Матвей. – И теперь надо постараться мою глупость и просчет как-то исправить.

– Ты уж постарайся, – попросила его мама. – Постарайся.

Прошла еще неделя, но Ладожский так и не звонил, и не писал.

Вернулись Вася с Пашкой из Тывы. Василий выглядел пободрей, получше и здоровей, чем неделю назад, когда улетал на родину. Может, и на самом деле его там «человек хороший, но мракобес» подлечил или весь Валюшин род, в котором много знатных травников и есть свои целители.

Клавдия не стала его расспрашивать на эту тему, да и на долгие разговоры времени у них не нашлось бы: прилетели Василий с сыном поздним вечером, только и успели чай попить, и завалились спать. А совсем ранним утром они провожали Василия туда, за ту самую «ленточку».

– Вась, – предприняла еще одну, заранее обреченную попытку его отговорить Клавдия, – ну куда? Такое тяжелое ранение было, чудом же живой остался. Может, хватит? Детей же четверо, Валюха…

– Да все нормально будет, Клавуня. – Он притянул ее к себе и обнял, успокаивая и объясняя тихо на ухо: – Не могу я не поехать, там ребята мои, как я их оставлю. Да и брат пошел, ты же знаешь. Там сейчас большая нужда в крепких ребятах с хорошей реакцией и правильным глазомером.

Василий чуть отстранил ее от себя, посмотрел в лицо и усмехнулся:

– Как говорит наш замполит: «Сейчас важней надиндивидуальные ценности, одна из которых защита Родины. Мы обязаны отодвинуть свои шкурные интересы и сделать все, чтобы защитить Россию». – И добавил от себя: – Вообще-то, Клав, жить стоит только ради того, ради чего ты можешь умереть.

– О-о-о… – протянула безнадежно Клавдия, реагируя на его высказывания, и попросила. – Как там говорилось в известной книге: «Об одном прошу тебя, друг Аркадий, не говори красиво». Не грузи меня, Вась. И хочу тебе заметить, что «крепкие ребята с хорошей реакцией и глазомером» нужны не только на войне, но и нам здесь, в мирной жизни. – И, посмотрев ему в лицо, попросила уже со всем серьезом: – Береги себя изо всех сил. И вернись живым.

– Я постараюсь, Клавуня, постараюсь, – пообещал он, снова обнимая и прижимая ее к себе.

Провожать Василия до приехавшей за ним машины Клавдия не стала, лишь смотрела в окно в кухне, как он подошел к большому джипу, открыл дверцу, задержался на пару мгновений. Подняв голову, посмотрел на окна их квартиры, увидел Клаву, помахал ей прощально и сел в машину.

А Клава, уткнувшись лбом в оконное стекло, расплакалась.

– Клавдия, – строгим тоном обратилась к ней Софья Михайловна, – что с тобой происходит? Чего это вдруг ты взялась рыдать?

– Мне нравится плакать, – шмыгнув носом и не меняя позы, ответила Клава бабушке.

– Раньше за тобой такие пристрастия не замечались, – заметила Софья Михайловна и спросила: – Или это связано с Матвеем?

Клавдия отлипла от стекла, вытерла ладошкой слезы, шмыгнула еще разок и, повернувшись к бабушке лицом, заверила:

– Это совершенно определенно связано с Матвеем Андреевичем.

– У вас разладились отношения? – усаживаясь за стол, спросила бабушка.

– Это настолько заметно? – невесело усмехнулась Клава.

– Клавдия, не тупи, как ты любишь говорить, – приструнила ее бабуля. – Я не слепая, не глухая и, слава богу, не в маразме, чтобы не заметить, что с тобой происходит. Ты вернулась из Монголии влюбленная, воодушевленная, вся парила и летала, как девчонка-подросток. И каждый вечер болтала с Матвеем по телефону и все смеялась. Но последние недели ты пребываешь в тяжелом нервном и напряженном состоянии и вон, – кивнула она подбородком на внучку, – плакать частенько начала. Нет, я понимаю, пока Матвей находился в опасной поездке на фронт, ты переживала и беспокоилась о нем, поэтому и находилась в подобном состоянии. Но, насколько мне известно, прошло уже две недели после его возвращения, а ты все в том же стрессе и тоске. И уже не болтаешь с ним по телефону. Поэтому я спрашиваю тебя: что такого между вами произошло, что ты находишься в таком нервическом состоянии?

– Матвей Андреевич предложил мне выйти за него замуж, – отчеканила ответ Клавдия.

– Ну, по мне, так это очень хорошее предложение, – улыбнулась Софья Михайловна и уточнила, видимо, на всякий случай: – Надеюсь, ты дала свое согласие?

– Нет конечно, – подивилась бабушкиной уверенности Клавдия.

– Позволь узнать почему? – надменно-вопросительно приподняв одну бровку, поинтересовалась Софья Михайловна.

– Ну, булечка, – почти простонала от необходимости что-то объяснять Клавдия, – мы же совсем не знаем с ним друг друга.

– А что, позволь уточнить, тебе требуется знать такого о Матвее помимо того, что ты о нем уже знаешь? – проделала снова трюк с бровкой Софья Михайловна, несколько озадачив вопросом Клаву. – Сколько у него было женщин и каких? Так ни один нормальный, уважающий себя мужчина никогда и никому не станет рассказывать о своих прошлых романах и увлечениях. Про серьезные отношения – да, расскажет, и только лишь для того, чтобы объяснить причины, по которым те отношения не удалось сохранить. Что еще ты хотела бы про него выяснить? Храпит ли он ночью, ходит ли в трусах по квартире или вообще без оных, закрывает ли зубную пасту и поет ли в душе, когда моется, и тому подобное? Так, дорогая моя, такое познается только путем совместной жизни. Самое главное, важное и основное тебе об этом мужчине уже известно: он честен, порядочен, надежен и по-настоящему предан своим близким. Это сильный волей и духом человек, труженик и ученый. Настоящий мужчина, и, что очень важно, тебе хорошо известна его семья. Мало кому из женщин доступен такой объем информации о мужчинах, с которыми они связывают свою жизнь. К тому же хочу тебе напомнить, что ты не сильно, как говорит Павел, заморачивалась таким вопросом, когда стала жить с этим твоим Владом.

– Просто я не относилась к нему настолько серьезно, да и к совместной с ним жизни относилась как к явлению временному, – пояснила Клавдия. – К тому же я его не любила.

– А Матвея, как я понимаю, ты любишь? – коротко усмехнулась Софья Михайловна.

– Да уж, елки его метель, – вздохнула обреченно Клавдия, – люблю. – Она посмотрела на бабулю страдающими глазами. – Да еще как, бабуль! – Еле удержала слезы и повторила: – Еще как…

– А он тебя? – уточнила Софья Михайловна.

– И он меня, – таки хлюпнула слезливо носом Клавдия.

– В таком случае не вижу препятствий тому, чтобы принять его предложение, – пожала плечиками бабушка.

– А вы с Пашкой? – напомнила ей Клавдия. – Я уже пробовала жить отдельно от вас, и ничего из этого не вышло. Да я отдельно от вас не хочу и не собираюсь. Как вы без меня? А как я без вас?

– Клавдия, – строго одернула внучку Софья Михайловна, чутко уловив, что та готова снова расплакаться, – это все решаемо. Это простые, житейские и бытовые вопросы и проблемы, которые можно уладить и решить. Дело не во мне и не в Павле…

– Хмр-фух… – попыхтел щеками Бобчик, привычно устроившийся у ног Софьи Михайловны.

– …и даже не в Роберте Ромуальдовиче, – продолжила прерванную Бобчиком фразу без намека на иронию бабушка. – Ты просто боишься.

– Чего? – в недоумении уставилась на нее Клава.

– Жизни, – пояснила Софья Михайловна. – Просто жизни. Дело в том, – вздохнув, принялась пояснять она свою мысль, – что у тебя никогда не было своей, отдельной семьи, в которой ты жена, хозяйка и мать. То, что у вас с Васей было, как ты сама понимаешь, назвать браком невозможно, просто в нашу семью вошел еще один ребенок, твой названый брат, и появился малыш Паша, ставший не только вашим сыном, а сыном аж двух семейств. Те потуги и пародия на семью, которые были у тебя с Владом, мы даже рассматривать не станем – пустое. Так вот и получилось, что ты до сих пор остаешься в статусе дочери и внучки, опекаемой родителями и мной. Пусть и условно опекаемой, поскольку ты давно уже взрослая женщина и отвечаешь за нашу семейную ячейку, пусть и несколько своеобразную, но вот такую. Ты великая труженица и всего добилась сама, став прекрасным, уникальным специалистом, ты прекрасная мать, воспитавшая замечательного сына, и прекрасная дочь и внучка. Но, девочка, пора взрослеть, менять статус и учиться быть полноценной хозяйкой своей жизни и хранительницей своей семьи. Ты очень умная, пришло время становиться еще и мудрой.

– Ну да, ну да, – хмыкнула иронично Клавдия. – Как говорят медики, это практически диагноз, когда возраст пришел, а мудрость запоздала. И что ты предлагаешь? Позвонить Матвею и сказать, что я таки подумала и решила, что ладно, так уж и быть, выйду я за него замуж?

– А почему нет? – пожала плечом бабуля. – Ты же ему не отказала, а сказала, что не можешь так сразу, с ходу, дать свое согласие. Что следует понимать так, что тебе требуется время для размышления. Вот ты поразмышляла и пришла к выводу, что готова принять его предложение.

– Да, было бы прикольно, – усмехнулась снова Клавдия. – Только, булечка, есть один нюанс.

– Это какой? – насторожилась Софья Михайловна.

– Видишь ли, бабуля, дело в том, что я беременна и жду ребенка от Матвея Андреевича…

– Ты беременна? – перебила Клавдию бабушка, приподняв на сей раз обе брови от потрясающей новости.

– Да, – кивнула Клава, неосознанно положив руку себе на живот. – Сегодня как раз десять недель будет.

– В таком случае о каких сомнениях ты можешь вообще рассуждать, Клавдия? – попеняла ей бабушка. – Немедленно звони Матвею, договаривайся о встрече, сообщи ему об отцовстве… – И осеклась на этом моменте, уточнила: – Я правильно понимаю, что ты его не уведомила?

– Нет, не уведомила, – подтвердила ее догадки Клавдия.

– Вот и уведоми, и скажи, что принимаешь его предложение. – И она отчитала внучку: – Что мы тогда здесь обсуждаем, когда у тебя такие обстоятельства?

– А мы, бабуля, обсуждаем момент, с которым у нас как раз и есть проблема, – пояснила ей Клавдия. – Дело в том, что Матвей был женат на женщине, с которой у него был простой, легкий романчик по обоюдной договоренности. Но она сказала, что беременна, и он, как порядочный мужчина, женился на ней и несколько месяцев всерьез готовился к своему отцовству. А ты знаешь, как Матвей что-то делает всерьез.

– Да уж, знаю. Одна из достойных черт его характера: вдумчивость и дотошность, – кивнула бабуля.

– Вот-вот, – покивала Клавдия, – именно так он и готовился: вдумчиво и дотошно. Но у женщины произошел выкидыш и депрессия после него. А потом выяснилось, что все это было блефом, что беременность она выдумала, чтобы выйти замуж за Матвея, а выкидыш и свое тяжелое состояние после него разыграла, чтобы он с ней не развелся.

– М-да, – задумалась Софья Михайловна, – не повезло Матюше.

– Не повезло, – согласилась с бабушкой Клавдия. – А теперь представь, прихожу я, такая вся прекрасная, и объявляю, что жду от него ребенка. – Она развела руками и передернула театрально плечами.

– Думаю, он обрадуется этому факту, – не разделила сомнений внучки Софья Михайловна и пояснила свою мысль: – Ты и его бывшая жена совершенно разные женщины. И тебя Матвей уж точно не заподозрит в обмане. Так что не накручивай себе всякой ерунды и сомнений в мыслях, а начинай уже продуктивно думать, когда и как лучше сообщить ему такую потрясающую новость.

– Ладно, – тяжко выдохнув, покивала Клавдия и, оттолкнувшись от подоконника, направилась к выходу из кухни.

– Ты куда? – несколько опешила Софья Михайловна.

– Пошла думать, – ответила ей задиристо Клава.

Ничего она, разумеется, не надумала ни через день, ни через два и даже через неделю.

За суетой, работой и постоянными непростыми мыслями и непринятыми решениями как-то слишком стремительно приближался Новый год, пугая москвичей странной погодой декабря: то морозами за минус десять, то резкой оттепелью и плюсовой температурой, когда вся Москва буквально плыла в лужах, с которыми не справлялись ливневки, то снова морозом, благополучно сковывавшим всю эту «водную феерию» льдом.

Природа откровенно психовала, в чем-то очень сильно совпадая с настроениями Клавы. К тому же пациенты, вполне традиционно перед Новым годом, торопились непременно сразу же и быстро-быстро вылечить все свои зубы, о которых благополучно забывали весь предыдущий год. И работы навалилось… много навалилось, чтобы не говорить грубого слова.

Вот и сегодня Клавдия задержалась дольше обычного, поздно завершив последний свой прием и выскочив из клиники уже около девяти вечера. Шла осторожно, старательно обходя ледяные наросты на тротуаре, опасаясь поскользнуться, и ругала себя мысленно почем зря: ну на кой она соглашается на все эти авралы? Надо уже как-то бережнее начинать относиться к себе и ребенку, отдыхать больше, думать о хорошем…

– Клава, – неожиданно окликнул ее знакомый голос, от которого у нее заныло что-то в груди и мурашки пробежали по спине от затылка до пяток.

Она замерла на месте и посмотрела туда, откуда раздался этот самый прекрасный голос, подумав: может, ошиблась?

Нет. Не ошиблась: широко шагая, торопясь, к ней приближался Матвей Андреевич Ладожский собственной персоной, главный герой всех ее сновидений и виновник всех ее переживаний и душевных терзаний.

– Привет, – подойдя к ней, поздоровался Матвей.

– Привет… – прошелестела в ответ Клавдия, находясь в растерянности от неожиданности, и спросила: – Ты меня что, тут ждал? Или как-то мимо?..

– Я тебя ждал, – кивнул он.

– Зачем? – не приходя в «сознание», спросила Клавдия.

– Поговорить, – объяснил Матвей.

– Здесь? – обвела она удивленно рукой арку, из которой только что вышла, и проспект со стоявшими в глухой пробке автомобилями у Ладожского за спиной.

– Ну, для начала можем сесть в машину, – предложил он. – Или, если хочешь, зайдем в кафе, – кивнул он в сторону кафешки.

– В кафе не хочу, – честно призналась Клава. – Давай начнем с машины.

– Давай, – с явным облегчением согласился Ладожский и взялся за лямку ее рюкзака, просто сообщив: – Я понесу.

– Ну неси, – разрешила Клава.

– Тут совсем рядом, – не сильно информативно сообщил он, закидывая ее рюкзак на плечо и придерживая Клавдию под локоток.

Его машина обнаружилась действительно совсем рядом – буквально за углом, припаркованная у тротуара на разрешенной стоянке.

Положив рюкзак на заднее сиденье, Матвей открыл перед Клавдией дверцу пассажирского переднего, помог приподняться и забраться в высокий джип, закрыл за ней дверцу, торопливо обежал капот и сел сам на водительское место.

Захлопнул дверь, отсекая уличный шум от салона. И…

Они молчали. И на сей раз это их неловкое и какое-то вымученное молчание весьма ощутимо давило на обоих.

– Клав… – нарушил сгустившуюся маятную тишину Матвей, неожиданно развернулся всем корпусом и потянулся за чем-то назад. – Это тебе, – выпрямившись, протянул он ей букет роз.

Да не простых себе роз, а именно таких, какие больше всего любила Клава: крупных, как хризантемы, разваливающихся бледно-розовыми лепестками, старинного кустового сорта, совершенно одуряюще, бесподобно пахнувших поздней осенью, прозрачным небом с высокой синью, приглушенным солнцем, спелым виноградом, сладким вином и счастьем…

– Запоздалые цветы… – прошептала Клавдия, прижимая к себе букет, готовая расплакаться.

– Да, – вздохнул покаянно Матвей, – запоздалые. Я как-то выпустил из виду этот момент.

– Откуда ты узнал, что я люблю именно такие? – подняла на него переполненные слезами глаза Клавдия.

– Спросил у Софьи Михайловны, – объяснил Матвей.

– А что ты еще у нее спросил? – напряглась Клавдия, сразу же забыв плакать.

– Когда ты сегодня заканчиваешь прием, – доложил Ладожский.

– И все? – уточнила она.

– И все, – кивнул он, явно думая о чем-то ином, и неожиданно признался: – Не знаю, как начать разговор. Нервничаю ужасно.

– Ты нервничаешь? – подивилась Клава.

– Еще как, – уверил ее Матвей и таки решился: – Я был неправ, Клав.

– Разве ты бываешь неправ? – удивленно посмотрела на него она. – Ты же всегда все старательно обдумываешь, прежде чем что-то делать или говорить.

– Обдумываю, – подтвердил он, – старательно. Но в этот раз я допустил тяжелую ошибку. Случается, что я не всегда правильно что-то рассчитываю или пропускаю важные параметры проблемы. – Подумал и уточнил: – Правда, редко.

– И в чем ты ошибся?

– В том, что ожидал от тебя немедленного согласия на мое предложение, не приняв в расчет и не подумав о том, что у тебя сын и Софья Михайловна…

– И Роберт Ромуальдович, – внесла дополнение в список Клавдия.

– И Роберт Ромуальдович, – на полном серьезе кивнул, соглашаясь с ней, Матвей. – И тебе необходимо думать не только о себе, но и об их интересах и жизни.

– Необходимо, – подтвердила Клавдия.

А он снова замолчал. Молчала и Клава, наклонилась к цветам, с удовольствием вдыхая аромат роз. Ладожский вдруг снова потянулся на заднее сиденье, а повернувшись обратно, вручил Клавдии пакет с чем-то твердым и прямоугольным внутри, почему-то забрав у нее из рук розы.

– Тебе будет неудобно, – пояснил он, снова сунувшись назад, убирая букет, – пусть пока здесь полежат.

– Ну пусть, – озадаченно согласилась она, потерявшись немного от таких рокировок.

– Открывай, – предложил Матвей, снова ровно усаживаясь.

Осторожно заглянув в пакет, поизучав пару мгновений его содержимое, недоумевающая Клавдия извлекла из него плотно закрытый на защелки объемный, непрозрачный контейнер.

– Это что? – спросила она у Матвея. – Бабочки, что ли? Ты решил компенсировать сразу все недочеты, допущенные во время предложения выйти за тебя замуж? – спросила она.

– Нет, – коротко ответил Матвей и добавил непонятно: – Это другое. Открывай.

И она открыла… и задохнулась от неожиданности.

Внутри контейнера лежали крупные красно-розовые квадратики сочного арбуза, поблескивающие атласными, влажными бочками, утыканные большими черными косточками, и распространяли по всему салону невероятный, потрясающий аромат, на какое-то время перебивший даже запах роз.

– Это… – Клавдия не смогла договорить. Оторвала взгляд от содержимого контейнера и посмотрела потрясенно на Матвея.

– Ягода арбуз, – улыбнулся он, кивнув. И объяснил: – Я подумал, может, этот будет таким же вкусным, как тот из твоего детства?

А она смотрела на него во все глаза, не в состоянии ничего сказать, настолько ее захлестывали чувства и эмоции, и вдруг совершенно неожиданно заплакала.

– Клав, ты чего? – перепугался Ладожский, поддавшись к ней в нешуточной тревоге. – Что случилось?

– Ничего не случилось, – покрутила она энергично головой. – Просто мне теперь нравится плакать, – пояснила свое состояние и спросила: – Я его поем, ладно? – И объяснила каким-то извиняющимся тоном: – А то совершенно невозможно просто смотреть на него и нюхать.

– Ну разумеется, Клав, ешь, – усмехнулся ее просительному тону Матвей, – я же его для тебя принес.

– Ум-м-м… – прикрыв глаза от наслаждения, протянула восторженно Клава, отправив в рот первый кусок.

Прожевала, проглотила и потребовала:

– Ты тоже ешь, а то не получится так же здорово, как тогда. – И поделилась впечатлениями: – Обалденно вкусный арбуз. Где ты раздобыл такую прекрасную ягоду, декабрь же?

– Да вот раздобыл, – усмехнулся Матвей, отправляя в рот кусок арбуза. Прожевал, проглотил и кивнул, соглашаясь: – Действительно вкусный. Повезло. – И сказал с ноткой раскаяния: – Я, наверное, слишком поспешил с предложением. Не ухаживал, как полагается, за тобой, не дарил цветов, конфет и подарков, не водил в театры, на балет и в кино. Не знаю… – явно нервничал он, – на море не возил. Я был уверен, что все это мы с тобой обязательно сделаем, но после того, как поженимся. Мне хотелось, чтобы ты как можно скорей стала моей женой… ну а то вдруг исчезнешь… сбежишь от меня еще лет на двадцать, – пошутил он, нервно усмехнувшись. – Мне очень надо, чтобы все у нас было вместе: вообще вся жизнь и все, что в ней происходит. – Замолчал, подумал и внес уточнение: – Вместе, вдвоем.

Он почему-то ужасно нервничал и никак не мог совладать с эмоциями и чувствами, переполнявшими его, оттого говорил сбивчиво, даже запинался, пытаясь как можно четче и яснее сформулировать и передать свои мысли, но получалось не очень и как-то совсем неуверенно.

– Нет, – покрутила отрицательно головой Клава, откусывая от следующего куска арбуза, – вдвоем уже не получится.

– Да, я понимаю, – кивнул Матвей. – Конечно, нам надо жить вместе с Павлом и Софьей Михайловной, я об этом и говорю.

– И с ними тоже, – согласилась Клавдия и кивнула, подтверждая его мысль. – Но… – протянула она, посмотрев с сомнением на следующий соблазнительно поблескивающий алым бочком кусок, решая – слопать еще и его или уже ладно, хватит.

– Что «но», Клав? – напрягшись, потребовал ответа Ладожский.

Нет, решила Клавдия, пожалуй, не станет она лопать еще, а то пока домой доберешься, а вдруг приспичит по-маленькому… Лучше оставит она это лакомство на потом и съест дома.

– Понимаешь, Матвей, – перевела она наконец взгляд с арбуза на Ладожского, – я не знаю, какого рода психологическую травму нанесла тебе твоя прошлая женитьба, причина этой женитьбы и ее последствия. Но наверняка же бесследно для твоей психики эта история не прошла. И не знаю, справился ли ты с этой проблемой или заполучил какой-нибудь нехилый комплекс. Только должна тебе сообщить, что я беременна и жду от тебя ребенка. Никаких доказательств, справок и всяких там УЗИ я тебе предъявлять не собираюсь. Я просто буду толстеть, а ты будешь наблюдать этот процесс, находясь рядом со мной. И да, я пойду за тебя замуж, и не потому, что беременна, а потому, что выяснилось, что жить без тебя у меня плохо получается. И да, нам придется как-то решать вопрос, чтобы устроить совместное проживание вместе с бабушкой, Пашкой и Робертом Ромуальдовичем, то есть всем колхозом сразу, – вывалила на него все и сразу Клавдия.

– Этот вопрос я уже решил, – отмахнулся Матвей, напряженно всматриваясь в выражение ее лица.

– Как? – подивилась Клавдия.

– Путем сложного обмена и купли-продажи с вашими соседями по лестничной площадке, – торопливо объяснил он и отмахнулся: – Это сейчас не важно, Клав.

– С Григорьевыми? – поразилась Клава. – Которые переезжают? Это они, что ли, из-за тебя собрались переезжать?

– Из-за нас, – досадуя, что приходится обсуждать столь неважные в этот момент вещи, объяснил Матвей и попытался задать главный вопрос: – Клав…

– Но у тебя квартира намного больше и в дорогом доме, с классным ремонтом, а у них…

– Да все это ерунда, Клав, – скривившись, недовольно отмахнулся Матвей. – Какая разница, главное, что уже в январе эта квартира будет нашей. Отремонтируем, сделаем, не проблема.

– А как тебе это удалось? – все дивилась Клавдия. – Они же никуда не собирались переезжать! Они очень милые люди, и бабуля с ними дружит, и, если бы они задумывали продажу квартиры или переезд, она бы точно знала.

– Подкуп в виде возможной халявной выгоды как мощную мотивацию еще никто не отменял, – пояснил торопливо Ладожский, захваченный более важными и насущными мыслями. – И даже очень хорошим людям трудно преодолеть такой соблазн, вот они и не преодолели.

– Ничего себе, – дивилась таким чудесам Клавдия.

– Подожди, – потребовал Матвей и спросил наконец: – Ты беременна?

– Да, – подтвердила весело Клавдия и кивнула.

Весело. Ну а как еще? Потому что, стоило ей увидеть эти красно-розовые куски арбуза, как сразу же все-все в ее жизни наконец заняло правильные и достойные места. И стало ей вдруг легко, светло и необычайно радостно, и что-то запело в душе Клавдии тихую, прекрасную, волшебную песню. Наверное, счастье.

– То есть… – все никак не мог до конца осознать ошеломляющую новость Ладожский.

– …в июне месяце ты станешь отцом, – закончила его вопрос предупреждающим ответом Клава. – Пока не знаю кого, мальчика или девочки, не спрашивала, хочу сохранить интригу, – объясняла она.

– Интригу… – повторил за ней рассеянно Матвей и расплылся в довольной и немного шалой улыбке. – Клав, у нас будет ребенок? Настоящий? Наш?

– Да, – снова подтвердила она…

…и вдруг расплакалась. Вот так, в один момент и вроде бы ни с того ни с сего, вроде же улыбалась и весело ей было – и раз – заревела.

– Клав! – ринулся к ней Матвей, перегибаясь через коробку передач, очень неудобно, но он не замечал сейчас никакого неудобства. – Ты что? Тебе плохо?

– Нет, – плакала уже чуть ли не навзрыд Клавдия, – мне не плохо, мне хорошо… – И, уткнувшись в его плечо, пояснила капризным голосом: – Я теперь все время плачу. Я теперь люблю поплакать.

– Ну да, гормональные изменения, провоцирующие резкие перепады настроения, я помню, – переводя дыхание и отпуская тревогу, покивал понимающе Матвей и принялся поглаживать ее по голове, уговаривая скорее себя, чем Клавдию: – Ничего, ничего, это нормально для беременных женщин, это не страшно. Главное – плакать от счастья, а не от неприятностей и переживаний.

Он замолчал на какое-то время, задумавшись, продолжая нежно поглаживать ее.

– Ты знаешь, что малыш у мамы в животе слышит сразу два ее голоса: внешний, то есть снаружи, и внутренний, то есть внутри организма. Потому что, когда мы произносим звуки и слова, они прокатываются звуковыми волнами разных частот по всему нашему организму. Мы замечаем это, только когда кричим, ругаемся или поем. А малыш улавливает любые вибрации, даже очень слабые. Поэтому очень важно, чтобы мама всегда находилась в хорошем настроении и если плакала, то только от радости.

– Эхм-м-м… – усмехнулась, всхлипнув сквозь слезы, Клавдия, сразу же, в один момент, перестав реветь.

– Ты что? – спросил Матвей и, чтобы увидеть ее лицо, вывернулся еще более неудобно над этой неуместной сейчас совсем коробкой передач и торчащей ручкой скоростей, впившейся ему куда-то в бок под ребра.

– Просто сейчас – как тогда, в детстве, – пояснила Клавдия, глядя на него сияющими голубыми глазами. – Ты все такой же очень умный и немного странноватый, не совсем такой, как все, мальчик, который рассказывает мне всякие поразительные научные факты и истории… – Она всхлипнула еще разок, теперь уж от избытка чувств и добавила: – И арбуз в контейнере… – И тут же собралась снова заплакать, новой волной, от переполнявших ее эмоций и чувств.

– Ну ладно, ладно, все, – снова прижал ее к себе Матвей, предупреждая очередной слезный заход, попросив: – Хватит плакать. Давай уже поедем домой, сдаваться Софье Михайловне и Павлу со всеми нашими новостями. – И вдруг спросил: – Считаешь, мне достанется от нее за то, что я лишил ее хороших соседей и друзей?

– Вряд ли, – вздохнула, успокаиваясь, Клавдия, передумав-таки заходить на следующий круг рева, – но может и поворчать.

– Ну что, поехали, проверим? – заглянул он ей в глаза.

– Поехали, – согласилась она, одаривая Матвея лучезарной, счастливой улыбкой.

И таки запихивая в рот еще один кусочек арбуза.

Поскрипывая снежком под унтами, подгоняемая пощипывающим морозцем, Валюша торопливо шла по тропинке к стоявшей наособицу от ближайшего стойбища большой юрте, украшенной вышитыми на войлоке рисунками и знаками.

Зима нынче пришла ранняя, капризная да переменчивая, неустойчивая, как весь прошлый год: то морозом ударит, как вот сейчас, то теплом пахнет, перебаламучивая зверя в тайге и в стойлах, курятниках и конюшнях, теряющегося от таких перепадов. Но ничего, перезимуют, хотя шаман говорит, что зима будет тяжелой и морозной, а весна и того пуще – аж с двумя затмениями.

– Ты звал меня, дедушка? – остановившись перед шкурой, закрывавшей вход в юрту, спросила громко Валюша.

– Заходи, – разрешил старый шаман молодой женщине.

Соблюдая почтение и ритуал, Валюша, откинув шкуру, переступила порог и поклонилась шаману, сидевшему у очага в центре юрты.

– Вот, – протянула она ему с поклоном завернутое в плотную оберточную бумагу подношение, – Василий передал вам. Чай брикетный, как вы любите, конфеты и табак.

– Спасибо воину, не забывает старого шамана, – поблагодарил тот, принимая из рук Валентины сверток. Положил рядом с собой на шкуру и указал ей кивком на место напротив себя: – Садись.

Поблагодарив очередным поклоном, Валюша опустилась и села напротив него, скрестив, как подобает, ноги.

– Что-то случилось, дедушка? – не удержалась-таки она от вопроса, понятное дело думая только о воюющем на далекой Украине муже.

Не положено было спрашивать самому, пока шаман не разрешит к нему обратиться и не начнет первым беседу, но она вот не удержалась.

– То, чего ты боишься и о чем тревожишься, не случилось. И до высокого солнца не случится. А дальше – как духи решат, дальше я не смотрел, – ответил ей шаман, давая понять таким образом, что отнесся снисходительно к несдержанности женщины.

– Дедушка… – повинилась Валя, поклонившись ему и пряча разрумянившееся от доброй новости лицо.

– Я позвал тебя, чтобы сообщить, что то, о чем ты спрашивала и о чем беспокоилась, сложилось в Целое, – сказал шаман.

– У Клавдии? – уточнила Валя.

– Да, у духовной сестры твоего мужа. Она соединилась со своей половиной, со своей Первичной Душой.

– Ты камлал? – спросила Валя.

– Нет. Этого не требовалось. Они и без постороннего вмешательства не прошли бы друг мимо друга – очень сильное единение, во многих жизнях. Духи им благоволят, и их Бог тоже. – И произнес резко: – Все, иди.

– Спасибо, – поднявшись с ковра, поклонилась и поблагодарила Валентина.

– Такая Любовь и такое Единение накладывают на Первичные Души слишком большую ответственность, – произнес шаман в спину Валентине, отодвинувшей шкуру и уже было переступившей порог его юрты. – Поэтому духи время от времени посылают им непростые испытания, которые надо с достоинством принять и пройти, чтобы подняться на более высокие уровни и двигаться к Постижению, открывая скрытые в душах способности и Дарования.

– У них будет тяжелая жизнь? – расстроилась Валюша, развернувшись к нему лицом.

– Не тяжелая, а непростая, – поправил ее шаман, – но сильная и интересная. Клавдия твоя наделена Даром, откроет его, не побоится, не отречется от него, многого сможет достичь и многим помочь. Да и мужчина ее силен в своем Даровании, и дети Наделенные будут. – Он снова резко прервал свою речь и распорядился: – Все, иди.

Валюша поклонилась, развернулась и вышла из юрты, старательно расправив за собой шкуру, прикрывающую вход.

А шаман улыбнулся мудрой улыбкой в усы.

Странные люди существа. Все время чего-то боятся: болезней, смерти, того Большого, что им недоступно, забывая о том, что пришли они на Землю, чтобы быть счастливыми – Любить, Учиться и Творить.

Только для этого, только для этого…