— Я понимаю, сейчас в тебе говорит обида, но пройдёт время, и ты сможешь по достоинству оценить мою порядочность. — Игорь, взглянув на себя со стороны глазами Лидии, проникся к себе неподдельным уважением, и к его горлу подступила волнующе-горячая волна гордости за свой прямой и честный поступок, выжимая скупую мужскую слезу.
— Тебя послушать, так на таких, как ты, гуляк и проходимцев, нужно денно и нощно молиться, не жалея лба своего, — обрезала разглагольствования мужа Лидия. — Короче, хватит патетики. Сколько ты предлагаешь взамен своей свободы, порядочный ты мой?
— Сколько — чего? — еще не спустившийся с небес на грешную землю, Кропоткин удивлённо вытаращил глаза. — Рублей?
— Нет, юаней.
— Пятьсот на тебя и двести на мальчика, итого — семьсот, — быстро сориентировался Кропоткин.
— Не пойдёт. Мало, — коротко отрезала она, — свобода нынче дороже будет.
— Семьсот пятьдесят, — повысил ставку он.
— Мало.
— В месяц? — брови Кропоткина описали удивленную кривую и возвратились в прежнее положение. — Хорошо, восемьсот, и покончим на этом.
— У тебя один костюм на тысячу тянет. — Протянув руку, Лидия потрогала борт пиджака мужа. — Не иначе как из ателье?
— Большего тебе не предложит никто, — взывая к сознательности бывшей половины, упёрся он. — Лидочка, зачем тебе такие деньги, ты их что, собралась закручивать в банки вместо огурцов?
— Не твоё дело, — жёстко оборвала она.
— А ты, оказывается, умеешь торговаться, — поразился он. — Не замечал… Откуда в тебе это?
— Это твоя последняя цена? — не отвлекаясь от существа вопроса, Лидия упёрлась в Игоря взглядом, и её глаза насмешливо сверкнули.
— Последняя, — решительно кивнув, он рассёк рукой воздух. — Как хочешь, но на большее ты рассчитывать не вправе. Я и так с тобой достаточно щедр. Средняя заработная плата государственного служащего — сто десять — сто двадцать рэ, считай, что каждый месяц на тебя и сына будут работать семеро. Разве за то, чтобы просто-напросто числиться моей официальной супругой, тебе недостаточно этих денег? Подумай, Лида, как бы потом не пришлось кусать локти. А то сама знаешь: близок локоток, да, как говорится… — усмехнувшись, Кропоткин многозначительно повёл бровями. — Ну так что, подумала? — Уверенный в том, что его предложение будет безоговорочно принято, он провёл ладонями по груди и, ощутив под пальцами добротную шерсть дорогого костюма, удовлетворённо улыбнулся.
— А не пойти бы тебе к чёртовой матери? — звонко проговорила Лидия.
— Что ты сказала? — не веря своим ушам, Игорь привстал со стула. — Да на что ты без меня годишься? Через две недели у тебя в холодильнике закончатся продукты, и ты приползёшь ко мне на коленях умолять о ста рублях!
— Пошёл вон, подлец!
Дёрнувшись, словно от пощёчины, Кропоткин откинулся всем корпусом назад, и его лицо вмиг покрылось красными пятнами. Смерив Лидию долгим недобрым взглядом зеленовато-серых глаз, он неторопливо встал, оправил на себе пиджак и, разрезая воздух металлом голоса, негромко, но жёстко проговорил:
— Никуда ты не денешься, через две недели ты будешь есть у меня из рук, и вот тогда условия буду ставить я. — Развернувшись, он пересёк комнату несколькими широкими шагами, и уже через несколько секунд за его спиной захлопнулась входная дверь.
— Какая же ты сволочь, Кропоткин… — одними губами прошептала Лидия и, уткнувшись лбом в мягкую ручку модного кресла, тихо и безысходно заскулила, потому что все обидные слова, сказанные мужем, от точки и до точки были сущей правдой.
— Шелестов, ты чего это? — С любопытством глядя на Мишу, прячущегося от кого-то за углом рекреации и то и дело осторожно выглядывающего из своего укрытия, высокий мальчик с упрямым, как у бычка, лбом и нахмуренными бровями дёрнул его за рукав форменного пиджачка.
— Да ничего, так просто, отстань!
Мишаня несколько раз, не оборачиваясь, нетерпеливо махнул мальчику рукой, призывая его идти своей дорогой, но тот, соединив нахмуренные брови острой галочкой, секунду-другую подумал и, вместо того, чтобы оставить Миньку в покое и заняться своими делами, решил сделать абсолютно обратное. Остановившись всего в двух шагах, насупленный наблюдатель засунул глубоко в ноздрю указательный палец правой руки и, перекрывая шум скачущей и орущей на все лады школьной братии, громогласно заявил:
— А я знаю, от кого ты прячешься!
— Ну и знай себе на здоровье! — повернув голову, Минька бросил короткий взгляд на сопящего недоброжелателя и снова посмотрел на дверь завуча, расположенную в дальней рекреации, куда несколько минут назад вошла мать и где с минуты на минуту должен был появиться отец.
— А спорим, что ты от матери прячешься? — Провернув палец в ноздре, мальчик скривил лицо на одну сторону, нащупал твёрдый, застывший сгусток и, подцепив находку ногтем, осторожно, словно великую ценность, извлёк её на свет. — Что, нашкодили с Кропоткиным, а теперь в кусты?
— Копейкин, отлипни! — Встав на цыпочки, Минька вытянул шею, и, напряжённо застыв, стал вглядываться в арку, соединявшую коридор с лестничной площадкой третьего этажа, с нетерпением ожидая появления Кирилла. По всем расчётам выходило, что папа должен был появиться в школе минут пять, а то и десять назад, но, видимо, какое-то досадное недоразумение не позволило ему прийти вовремя. Подпрыгивая от нетерпения, Миша буравил глазами пустую арку коридора, а настырный Копейкин, от нечего делать наблюдавший за ним со стороны, что-то прикидывал в уме.
Видимо, для того чтобы изучение содержимого носа имело более научный подход, Копейкин поднёс палец со своим сокровищем прямо к глазам и принялся разминать сгусток ногтем. Вволю насладившись созерцанием, Николяша потянулся к нему языком, но неожиданно передумал. Опустив руку, он старательно вытер пальцы о штанину и, наконец, скумекав, что из неожиданной тайны Шелестова можно извлечь какую-нибудь пользу для себя, загундел:
— А что ты мне дашь, чтобы я не пошёл и не сказал твоей маме, что ты прячешься? — монотонно растягивая слова, Николяша выталкивал гласные через нос, только что прошедший санитарно-гигиеническую обработку.
— Тебе чего, заняться больше нечем? — сурово дрогнул Минька тёмными дугами бровей, метнув гневный взгляд на гнусавого Копейкина, так некстати прицепившегося к нему сухим репьём.
— Да ты никак на драку нарываешься? — лицо заскучавшего Николяши заметно просветлело.
— Больно ты мне нужен. — Озабоченный своими проблемами, Миша хотел было отвернуться от назойливого одноклассника.
— Что, сдрейфил?! — громогласно вопросил Копейкин, привлекая внимание окружающих.
— Кто сдрейфил, я?! — забыв о необходимости не покидать свою наблюдательную позицию, Миня повернулся к Николяше лицом.
— Ты! — Закатив глаза в предвкушении нестандартной физической разминки, Копейкин нарочито громко засмеялся. — Что, кишка тонка?
— Вот ещё, буду я об тебя руки пачкать! — Презрительно сверкнув глазами, Миня медленно повернулся к Копейкину спиной, давая понять, что он ничего не боится, и в этот самый момент увидел, как под каменной аркой лестничного свода наконец-то появился отец.
— Ты, трус, ну-ка повернись ко мне лицом, а то мне придётся ударить тебя по затылку! — Копейкин, вскинув голову, нетерпеливо толкнул Мишу в плечо и, сложив руки в кулаки, тут же на всякий случай отпрыгнул подальше и встал в позу боксёра на ринге. — Так ты будешь драться или честно признаешься, что намочил от страха штаны?
Раздираемый двумя желаниями: немедленно влупить Копейкину по его наглой физиономии и отследить траекторию перемещения папы, Минька с досадой скрипнул зубами. Конечно, стоило бы безотлагательно дать Николяше по кумполу, хотя бы ради того, чтобы окружающие не сочли его трусом, но глупая копейкинская моська на данный момент интересовала его меньше всего. Безотрывно следя за долговязой фигурой отца, приближающегося к кабинету Марьи Николаевны, Минька привстал на пальчиках.
— Так ты будешь драться или нет? — в гнусавом голосе Николяши слышалось явное разочарование.
— Драться? — Видя, как высокая тёмная тень, остановившаяся у заветных дверей в соседней рекреации, на секунду застыла, Миня почти перестал дышать. — Ну давай же, давай… — Подталкивая отца взглядом в спину, он выразительно причмокнул и с облегчением увидел, как дверь на миг отворила яркий четырёхугольник дневного света, а потом сразу же захлопнулась, заглатывая высокую тёмную фигуру. — Так ты говоришь, драться? — Развернувшись, Минька счастливо засмеялся. — А отчего бы и не подраться с хорошим человеком?! Ребята, бей Копейкина, с меня мороженое! — звонко прокричал он, и, вопя от восторга, четвёртый «А» смешался в одну большую кучу-малу.
Несомненно, после скромного секретарского кресла в московском горкоме партии место второго по всему Узбекистану действительно было не только повышением, но и неслыханным везением, но для Ивана Ильича отъезд из столицы в Самарканд означал ссылку, заключение в пространстве, лишённом времени и надежд. Здесь, на краю земли, для Берестова было всё чужим: и опрокинутая, расплавленная синь запредельно высокого неба, неторопливо стекающая на горизонте в раскалённое марево песков, и облитые бело-голубой глазурью сахарные головы куполов мечетей, и вычурная вязь старинных камней, оглашаемая ежевечерними гортанными переливами чужих голосов, молящихся чужому Богу…
— Ванюша, я тебя умоляю! Ну что ты хочешь? Хочешь, встану перед тобой на колени?.. — Подойдя к мужу вплотную, Валентина взялась за угол кухонного стола и, по-собачьи заискивающе заглядывая Ивану Ильичу в глаза, стала медленно опускаться на пол. — Ванечка, милый… я тебя Христом Богом молю: сделай, как я прошу… — Коснувшись коленями пола, Берестова осела на бок, всхлипнула и, обняв ноги мужа, прижалась к ним лицом.
— Если ты рассчитываешь меня разжалобить — выброси это из головы.
С презрением взглянув на дрожащую у его ног жену, Иван Ильич попытался освободиться, но та, вцепившись в него мёртвой хваткой, крепко зажмурилась и, мелко затряся головой, пронзительно зачастила:
— Ванечка, миленький, хороший мой, славный, ну ты же не злой! Да, я знаю, я допустила ошибку, но все мы ошибаемся, пойми: безгрешных нет. Я знаю, я не стою твоего мизинца, я не стою того, чтобы сдувать пыль с твоих сапог! Нет! Не перебивай меня, дай мне сказать! — Почувствовав, что колени Берестова дрогнули, Валентина ещё крепче прижалась щекой к шерстяной материи его брюк. — Юра — твой сын, Ваня, он ни в чём не виноват, это я, я одна, пойми! Послушайся меня — помоги ему, всё ещё может быть как прежде!
— Как прежде уже ничего быть не может, Валя. — Холодно взглянув на макушку жены, на которой из-под обесцвеченных гидроперитом коротких завитков проглядывала светло-розовая кожа головы, Иван Ильич глубоко вздохнул, и его губы горько изогнулись. — Встань, не лето красное, по полу дует, ещё застудишься, — бесцветно бросил он, думая о чём-то своём. — Я понимаю твоё стремление помочь единственному ребёнку любыми путями, но твой Юра уже далеко не мальчик, ему тридцать два, а значит, он уже в состоянии отвечать за свои поступки. Когда он несся из Союза без оглядки, он обо мне много думал? Да ни на грош! А теперь, надо же, вспомнил, у него есть папа, — последнее слово Берестов произнёс почти нежно, заставляя губы растянуться в улыбке, но его глаза остались неподвижно-холодными. — Когда он пытался выгадать кусок послаще, его мало интересовала судьба папы, лишь бы вывернуться самому, а там — трава не расти! Как мне удалось замять всю эту грязь с его бегством и не утонуть, я до сих пор не могу понять, видимо, надо мной Бог крепко держал руку, иначе бы мне было несдобровать! Если бы не моя счастливая звезда и удачно сложившиеся обстоятельства, ты сейчас не грела бы свои окорока под дивным солнцем Самарканда, а грызла вечную мерзлоту где-нибудь в Ойкумене!
— Ванюша! — вскинув голову, Валентина бросила на мужа проникновенный взгляд и, неловко встав на одно колено, с усилием оторвала своё тело от пола. — Ванечка, я всё знаю, родной, знаю, насколько я должна быть тебе благодарной и признательной, но умоляю тебя: забудь обиды, помоги мальчику! — Окончательно поднявшись, она глубоко выдохнула и, придерживаясь за угол стола, опустилась на табурет. — Ванюша, Юра решил вернуться в Союз, и ты должен помочь ему, если не ради него, то хотя бы ради маленькой Надюшки! Ты всё можешь, ты ведь такой сильный и благородный!
— Перестань ломать комедию, — поморщился Берестов, устав от нескончаемых подвываний жены. — Ты прекрасно знаешь, что я ничего Юрию не должен, так что нечего давить на мою сознательность и призывать к героизму. Если он хочет вернуться в Союз — пожалуйста, дорога открыта, но пусть он попробует сделать это на общих основаниях.
— Ты говоришь так, будто у тебя на каждой лавке по сыну. — Поняв, что ни лесть, ни пламенные речи на сознательность Берестова воздействия не оказывают, Валентина решилась изменить тактику: — Подумай, какие могут пойти разговоры, если «наверху» станет известно, что сын Берестова возвращается в Союз? Не ты ли мне только что говорил, что замять этот факт тебе помогло не иначе как чудо? Не лучше ли сделать всё аккуратно, без лишней огласки? Так будет лучше для всех: и для Юрашки, и для твоей карьеры тоже, — расценивая молчание мужа как согласие, чуть смелее нажала она. — Можешь себе представить, что начнётся, если кому-нибудь придёт в голову…
— Не стоит растрачивать свое красноречие впустую, — бесцветно уронил он, и от тона, которым это было произнесено, Валентина невольно вздрогнула. Больно царапнув жену холодными кристалликами своих голубых глаз, Берестов перевёл взгляд за окно. — Всё, что ты могла сделать для своего ненаглядного Юрашика, ты сделала, так что твоя совесть может быть спокойной. Ты хорошая мать, Валентина, но плохая жена, хотя, наверное, говорить тебе такие слова я не вправе, потому что сам никогда не был тебе хорошим мужем… Впрочем, теперь это уже всё равно, — неожиданно произнёс он, — потому что мужем и женой нам с тобой осталось быть совсем недолго.
— Что значит недолго? — Слова Ивана прозвучали для Валентины громом среди ясного неба, и в первое мгновение она настолько растерялась, что не смогла уловить их смысл. — Что ты хочешь этим сказать?
— Я ухожу с поста второго секретаря Узбекистана, — отчётливо, словно стараясь прислушаться к своим словам со стороны, проговорил Берестов.
— Что значит — ухожу? — От удивления глаза Валентины раскрылись, а нижняя челюсть слегка отпала. — С такого поста, как твой, в пятьдесят восемь уходят или в тюрьму, или ногами вперёд. Ты что, собрался умирать? — Скривив рот на сторону, она недоверчиво посмотрела на мужа.
— Самое смешное то, что ты почти угадала, — глядя в ошарашенное лицо жены, Берестов усмехнулся. — Помнишь, месяц назад, или что-то около того я ходил к хирургу с фурункулом? — загадочно прищурился он.
— И что? — не понимая, к чему клонит муж, Валентина напряглась, чтобы не упустить сути происходящего.
— На поверку безобидный фурункул оказался зловредной раковой опухолью чуть ли не в последней стадии, — абсолютно спокойно выдал Берестов.
— Ванечка, может быть, врачи что-то напутали? — глядя на мужа с нескрываемой жалостью, Валентина прижала ладони к щекам и что есть силы закусила нижнюю губу.
— Опухоль зафиксирована на рентгеновском снимке, так что никакой ошибки быть не может, — отклонил предположение Иван.
— Да как же это? — Выбитая из колеи ужасающей новостью, Валентина судорожно сглотнула и замотала головой. — Нет, Ваня, нет! Такого не может быть!
— Почему? — Правая бровь Берестова незаметно поползла наверх.
— Потому что без тебя Юрашке не выбраться, — особенно не задумываясь над тем, что говорит, Валентина незрячими глазами смотрела в пространство. — Сколько врачи дали тебе времени?
— Тебя интересует только это?
Вздрогнув, будто очнувшись ото сна, Валентина подняла глаза на мужа и вдруг, осознав смысл своих слов, начала покрываться красными пятнами.
— Ванюша, ты не так меня понял… — не зная, как выкрутиться из создавшейся ситуации, с напряжением выдавила из себя она и, чувствуя, как в области затылка забилась жаркая волна, виновато дёрнула губами.
— Я всё понял именно так, как надо, — тихо произнёс Берестов, и глаза его, сузившись до щелей, резанули Валентину холодными лезвиями нескрываемой ненависти. — В этом мире тебя интересует только одно — благополучие твоего сыночка, и тебе совсем не важно, на чьей крови оно будет построено.
— Ваня!
— С сегодняшнего дня относительно Юрки на меня можешь не рассчитывать, — глухо выдохнул он. — По состоянию здоровья меня меньше чем через месяц отправят на досрочную пенсию, конечно, как полагается, со всеми почестями и регалиями. Из-за того, что болезнь не позволяет находиться в жарком климате, для меня сделают исключение: сразу по выходу на заслуженный отдых мне открыта дорога в Москву. — В тоне Берестова зазвучала нескрываемая желчь.
— В Москву? — Прислушавшись к чему-то невидимому внутри себя, Валентина секунду помолчала, а потом медленно подняла на мужа побледневшее лицо. — Сколько ты заплатил за этот диагноз, Ваня? — Скользнув в пустоту, сердце Валентины на какое-то мгновение остановилось, а потом, рванувшись из груди окровавленной птицей, камнем упало куда-то вниз.
— А ты ничего, кумекаешь, не смотри, что с виду дура дурой. — В тоне Берестова зазвучало нечто похожее на уважение, смешанное с чем-то таким, чему Валентина, пожалуй, не решилась бы подобрать названия: не то с презрением, не то с сожалением, не то с горькой отрешённостью, идущей откуда-то глубоко изнутри, из того потаённого уголка души, доступа в который для неё никогда не было.
— Ты… едешь к ней? — с трудом ворочая непослушным языком, еле слышно выдохнула Валентина.
— К ней, — безо всякой жалости подтвердил Иван.
— Ваня, опомнись, зачем ты ей нужен? Ты старше этой девочки почти на тридцать лет, она моложе даже твоего собственного сына! Кем ты к ней придёшь? Что ты ей сможешь дать? У тебя же через месяц не останется ничего: ни денег, ни связей, ни положения в обществе — ничего, кроме звания почётного пенсионера и грамоты на стене.
— Кто из нас может знать, что у него останется через месяц, — дрогнув уголком рта, Берестов криво усмехнулся.
— Одумайся, Ванечка, пока ещё не стало поздно, — хрипло прошептала она, и вдруг по её посеревшему лицу ручьями побежали слёзы.
— Тебе придётся научиться жить без меня, — словно не слыша её слов, произнес Берестов. — Всё. Ни тебе, ни твоему паршивцу, перешагнувшему через мою жизнь два года назад, я не должен ничего. Живите, как хотите, Бог вам судья, а я умываю руки.
— Почему ты так уверен, что она до сих пор тебя ждёт? — Посеревшее от страха и отчаяния лицо Валентины заливали солёные слёзы, но, цепляясь за каждый возможный шанс, она не желала прекращать борьбу и сдаваться без боя. — Два года назад я разговаривала с твоей Любой, и она мне сказала, что не хочет иметь с тобой ничего общего!
— Лично для тебя это ничего не меняет, — не поверил Берестов.
— Я говорю тебе правду!!! — с болью выкрикнула Валентина. — Клянусь тебе, что это правда, клянусь самым дорогим на свете — здоровьем сына! — Скорее даже не увидев, а почувствовав, что от её последних слов Берестов вздрогнул всем телом, она сложила руки в замок и просяще посмотрела мужу в глаза. — Остановись, ради всего святого, опомнись! Подумай, какой ты крест на себя взваливаешь! А что, если твои слова да Богу в уши? — со страхом прошептала Валентина. — Об этом ты не подумал? — Ты хочешь бросить к ногам этой девочки всё, что у тебя есть, но ей это не нужно! Ванечка… — вложив в свой взгляд всю нежность, на которую она ещё была способна, Валентина пронзительно посмотрела в каменное лицо мужа.
— Что ей нужно, а что нет, решать Любе, своё слово я сказал. — Превозмогая внутреннюю дрожь, Берестов тяжело сглотнул и, едва заметно дёрнув ноздрями, вперил в Валентину ненавидящий взгляд, и в этот момент она окончательно осознала, что с этого дня ей предстоит идти по жизни одной.
— А скажи-ка ты мне, друг мой ситный, Петруша, отчего это у нас литр бензина на заправке — семь копеек, а пол-литра минералки на прилавке — на целый гривенник тянут? — Открыв тяжёлую дверку несгораемого шкафа, Горлов взял в руки толстую картонную папку светло-брусничного цвета и, положив её перед собой на стол, коснулся рукой тряпичных завязок.
— Ну, я не знаю… может, какая накладка где произошла… — Пётр, замявшись, неопределённо пожал плечами, и его лицо приняло виноватое выражение, как будто он и впрямь допустил оплошность, вовремя не уточнив для своего начальника причины подобной ценовой несостыковки.
— Думаешь, накладка? — с сомнением проговорил Горлов, и правый уголок его рта пополз вниз. — А то, что полный бак бензина обходится в два восемьдесят, а бутылка «Экстры» — в четыре двенадцать, это как понимать, тоже как накладку?
— Зачем же брать «Экстру», есть и попроще, по три шестьдесят две…
Недоумевая, к чему Артемий Николаевич завёл подобный разговор, Петруша потоптался на месте и, не зная, что следует отвечать, бросил на генерала растерянный взгляд. В том, что цены на бензин и водку Горлова особенно не интересовали, он был уверен почти наверняка. Да и как же могло быть иначе, если «Волга», на которой передвигался его начальник, обслуживалась исключительно из государственных средств, а к горячительным напиткам Артемий Николаевич питал нескрываемое отвращение, потому что сам не брал в рот ни капли?
Откровенно говоря, последнее время Горлов вёл себя как-то странно, но спросить о причине этих Странностей Пётр не решался. Интересоваться, отчего, не дослушав ответа на заданный вопрос, генерал мог перевести тему в другое русло, было как-то неудобно, а уж о том, что заставляет Артемия Николаевича закрываться на два замка в своём кабинете и целыми вечерами сидеть, внимательно разглядывая какие-то бумаги, было и вовсе неприлично. Возможно, беспокойство генерала объяснялось какими-то служебными затруднениями, возможно — проблемами со здоровьем, а может быть, чем-то ещё, но Петру отчего-то казалось, хотя скорее всего это было полным абсурдом, что главной виновницей неприятностей была именно эта папка, завязывающаяся сбоку на тряпичный бантик и распухающая день ото дня всё больше и больше.
— Да, «Экстра»… — Думая о чём-то своём, Горлов провёл по глянцевой обложке новенького картона ладонью и неожиданно, как с ним часто бывало в последнее время, спросил совершенно о другом: — Как ты думаешь, Петруша, отчего иной крест можно снять по своему желанию в один момент, а иной приходится нести до последнего дня?
— Крест? — От неожиданного поворота разговора Пётр почувствовал себя не в своей тарелке и растерялся окончательно. — Какой крест, Артемий Николаевич? Вы о чём?
— Да так, ни о чём… Что-то я задумался. — Тряхнув седой гривой волос, Горлов натянуто улыбнулся. — Знаешь что, Петруш, езжай-ка ты сегодня домой пораньше, а я ещё, пожалуй, поработаю немного.
— Завтра, как всегда, к девяти? — Глядя в серо-болотные глаза генерала, за последний месяц осунувшегося и как-то неуловимо постаревшего, Пётр вдруг непонятно отчего ощутил острый прилив жалости.
— Да, Петруш, к девяти.
— Так мне идти? — Неуклюже потоптавшись на месте, словно выискивая причину для того, чтобы остаться ещё ненадолго, и так и не найдя её, Пётр неуверенно коснулся ручки двери.
— Иди, иди, — щёлкнув настольной лампой, Горлов кивнул Петру и, нетерпеливо махнув рукой, будто призывая его поторопиться, взялся за хвостик завязки.
— До завтра, Артемий Николаевич.
Медленно развернувшись, точно всё ещё сомневаясь, стоит ли оставлять генерала в одиночестве, Пётр вышел за дверь и, пройдя пару метров по коридору, соединяющему кабинет Горлова с холлом, остановился. Наклонив голову, он внимательно прислушался к звукам. Сначала в комнате царила глубокая тишина, но уже через несколько секунд послышались негромкие шаги, и замок, тихонько скрипнув, повернулся на два оборота. Сомнений быть не могло: великая тайна Горлова пряталась за брусничной картонкой новенькой папки с тесёмочными завязками, доступ к которой был закрыт для всех без исключения.
— Эх, Полюшка-Полинка, папина картинка… — Тяжело вздохнув, Горлов развязал шнурки и, откинув верхнюю картонку, аккуратно развернул края папки. Направив свет настольной лампы на стопку лежащих перед ним бумаг, Артемий Николаевич несколько раз медленно провёл ладонью по подбородку и, ощущая, как под рукой едва слышно шуршит отросшая за день щетина, задумчиво пожевал губами.
Идея собрать досье на собственную дочь пришла ему в голову не так давно, в самом конце августа. Возможно, день, в который на дно пресловутой папки легла первая бумажка, память генерала и не сохранила бы, но он, с детства приученный к аккуратности, зафиксировал это на внутренней стороне обложки. И теперь, воскрешая в памяти события четырёхмесячной давности, на желтовато-белом картоне красовалась проставленная простым карандашом дата: двадцать шестое августа тысяча девятьсот семьдесят второго года.
Четыре месяца назад жизнь генерала дала трещину, ширившуюся день ото дня всё больше и отделявшую его прежнюю жизнь от настоящей бездонной пропастью, в которой Горлову пришлось похоронить свои иллюзии и наивные мечты. Слушая безумные речи Полины, он задыхался в крашеных стенах больничного коридора и не мог поверить, что всё это происходит наяву. Августовский дым уставшей от гари и пыли Москвы, просачиваясь сквозь щели рам, смешивался с отзвуками до боли знакомого голоса Полины и, отдаваясь в горячечном сознании обрывками безобразных фраз, прокатывался в голове тугими резкими спазмами.
Разрывая барабанные перепонки, слова с грохотом и визгом метались в воспалённом мозгу Горлова, и, зажимая уши ладонями, он пытался освободиться от этих страшных, уродливых звуков, разламывающих его мозг на сотни тысяч отдельных кусочков. Но голоса, слившись в единый хор, на разные лады выпевали из подсознания всё новые и новые слова, от которых становилось невмочь и дышать, и жить. «Давай на время забудем об этом бренном теле… Да чтоб ты сдох… дурак в погонах… дойная корова на выпасе… наивный до глупости папаша…» Что ж, относительно наивности, Полиночка, ты сказала сущую правду: прожить с человеком бок о бок двадцать лет и не понять его подлой сущности — это не просто наивность или глупость, это преступная близорукость, имя которой — любовь.
Беря в руки одну фотографию за другой, Горлов смотрел на ангельское личико в светлых кудряшках и никак не мог поверить, что милая девочка на картинках и страшное чудовище с запредельными амбициями и каменным сердцем — одно и то же существо, его единственная и горячо любимая дочка, на алтарь которой он положил всю свою жизнь без остатка. Внимательно всматриваясь в знакомые черты, он искал что-то, что могло бы помочь если не оправдать, то хоть как-то объяснить страшные метаморфозы, произошедшие в характере Поли за последние несколько месяцев, но, кроме ясных, как проточная вода, наивных глаз и светлой, по-детски чистой улыбки, не мог найти абсолютно ничего.
— Вот уж, правда, в тихом омуте черти водятся, — глядя на счастливое лицо дочери, беззаботно разгуливающей по Калининскому с каким-то незнакомым импозантным мужчиной лет двадцати восьми-тридцати, Горлов надел на нос очки и, взяв в руки лист бумаги, начал неторопливо читать. — Зверев Павел Анатольевич, тысяча девятьсот сорок четвёртого года рождения, прописан в Москве по адресу: Сиреневый бульвар, дом двенадцать, квартира восемь… Надо же, фамилия-то какая — Зверев! — перебил он сам себя. — Ну-ка, посмотрим, Павел Анатольевич, на чём ты у нас стоишь… — Поправив оправу на переносице, Горлов пробежал глазами несколько строк. — Вот: не женат, беспартийный, не привлекался, не состоял, родственников за рубежом не имеет, образование высшее, неоконченное. В данное время состоит служащим в Сбербанке СССР. Хорошая биография, товарищ Зверев, чистенькая, только ты вот о чём мне поведай, Павел Анатольевич: откуда же у тебя, простого государственного служащего, водятся такие денежки, чтобы развлекаться с такой дорогой продажной девкой, как Полина Артемьевна? — Горлов положил лист с выпиской обратно в папку и уже потянулся за следующим, как, разрывая тишину поздних московских сумерек, квартиру пронзила звонкая трель звонка над входной дверью. — Кого бы это на ночь глядя? — Вопросительно вскинув брови, Артемий Николаевич привычным жестом сложил все бумаги в папку и, завязав тесёмки на бант, прислушался к голосам в передней.
— …он у себя? — от звуков знакомого женского голоса Горлов вздрогнул, и по всему его телу пробежала крупная дрожь.
— Артемий Николаевич в кабинете, проходите, пожалуйста, Полиночка Артемьевна, — голос прислуги звучал пока в прихожей, у самой двери. — Не желаете чайку?
Завязав папку на бантик, генерал неторопливо убрал её в сейф и, закрыв дверку, дважды повернул ключ в замке.
— Танечка, я бы с удовольствием, на улице такой холод.
— Так я мигом, он у меня с полчаса назад кипел, а разогреть воду — пять минут, не больше. Вы проходите, Полиночка Артемьевна, вот ваши тапочки, а я — сейчас, я — мигом, не успеете оглянуться, а я уже тут как тут, — с удовольствием зачастила Татьяна. — Радость-то какая, Полиночка Артемьевна! — голосок Татьяны счастливо зазвенел. — Вот и мой чаёк сгодится, а то Артемий-то Николаич целыми вечерами в кабинете, всё один да один, вот ему отрада — доченька приехала! Да вы проходите, а я за чайком… — голос Тани оборвался, и её шаги, удаляясь по направлению к кухне, стали постепенно затихать.
Не дожидаясь стука в дверь, Горлов встал, дважды повернул ключ и неторопливо вернулся за стол. Секунды шли за секундами, но дверь так и не открывалась, и в какой-то момент ему показалось, что у Полины так и не хватит мужества войти, как вдруг латунная ручка бесшумно поехала вниз.
— Можно? — приоткрыв дверь, Полина остановилась на пороге, несмело глядя отцу в лицо.
— Заходи, раз пришла, — несмотря на все его старания казаться безразличным, в голосе генерала послышалась явная неприязнь. — Могу я спросить, чем вызван твой визит?
— Я пришла тебя навестить. — Сделав несколько робких шагов, Полина присела на краешек стула, и, глядя на её опущенные глазки, Горлов вдруг подумал, что с ролью бедной родственницы она справляется неплохо.
— Если ты за деньгами, то напрасно надеялась, можешь возвращаться обратно, от меня ты не получишь больше ни копейки, — одним разом расставив все точки над «i», Артемий Николаевич холодно взглянул на дочь.
— Что ты, мне не нужно от тебя денег, — с жаром возразила Полина, и по поспешности, с какой это было произнесено, Горлов отчётливо понял, что она лжёт и что, приди ему в голову мысль поделиться с дочерью какой-нибудь денежной суммой, особенно противиться его решению она не станет. — Я так больше не могу. — Шмыгнув носом, Поля сложила свои розовые губки очаровательным бантиком и стала похожа на маленького обиженного котёнка. — Четыре месяца мы живём с тобой как чужие, у меня душа разрывается на кусочки, я ведь тебя люблю, папочка! — Поля снова всхлипнула, поджав губы, но, видимо, слёзы задержались где-то по дороге, потому что всхлип вышел сухим и коротким.
— Как может разорваться на кусочки то, чего нет? — Тряхнув седой гривой блестящих волос, Горлов изучающе посмотрел на дочь, и, невольно сжавшись под его удивлённым взглядом, Полина почувствовала себя подопытной мышью, отгороженной от внешнего мира толстым стеклом. — Зачем ты пришла в этот дом? Тебя здесь никто не ждёт. — Скользнув по лицу Полины равнодушным взглядом, Горлов скрестил пальцы рук.
— Если бы была жива мама, она бы тебя не поняла. — Спокойный голос дочери резанул Артемия Николаевича по живому, и Полина увидела, как лицо отца передёрнулось. — Мы с тобой родные люди, а живём хуже чужих, — не желая терять набранные очки, с излишней торопливостью проговорила она. — Почему ты не хочешь понять: кроме твоей любви, мне не нужно от тебя ничего! — с болью в голосе бросила она.
— Потому что ты не знаешь, что такое любовь. — Сжав пальцы, Горлов медленно поднял глаза на Полину. — За четыре месяца, что мы с тобой не виделись, времени на раздумья у меня было больше чем достаточно.
— И до чего же ты, интересно, додумался?
Недовольная тем, что все её попытки наладить отношения с отцом потерпели полное поражение, Полина выпрямила спину и, забывшись, почти прекратила корчить из себя обиженную девочку. Восстановить хоть какое-то подобие мира с папенькой было делом первой необходимости, потому что, честно говоря, без него все дела Поли зашли в полный тупик. Мотаясь неизвестно по каким углам, Кирилл уже четыре месяца не подавал о себе никаких известий. Решив разыскать его на старой квартире в Сокольниках, Полина за это время ездила туда трижды, но каждый раз приезжала к закрытой двери. Ощущая себя бантиком на коровьем хвосте, она кипела от негодования: денег, отложенных на чёрный день, становилось всё меньше, но этот надутый индюк, Кряжин, даже и в ус не дул, чтобы обеспечить жену хотя бы мало-мальски приличным содержанием. После безобразной сцены с плюшевым медведем Паша тоже не звонил, а унижаться до того, чтобы звонить ему самой, Полине не хотелось.
Полина перебрала всех близких ей представителей сильного пола по очереди, взвесила все «за» и «против» и, тщательно просчитав свои шансы, пришла к выводу, что единственное уязвимое звено в этой цепи — отец, одинокий, всеми покинутый, старый сентиментальный дурак, свято хранящий память о покойной матери и веру в людское благородство. Натянув на себя маску смиренной, раскаявшейся грешницы, она рассчитывала покорить эту незамысловатую крепость с первого же приступа, но Горлов, упёршись рогом, ломал ей все планы, и, чувствуя, как внутри неё поднимается волна горячей ненависти к этому настырному тупоголовому солдафону, Полина тихо скрипела зубами.
— Несмотря на то, что твоя мать умерла рано, в твоей жизни было всё, и прежде всего любовь, о которой ты мне сегодня говорила, — неторопливо начал Горлов. — Не знаю, вина ли это моя или беда, но любви в твоей жизни оказалось больше, чем тебе требовалось. Балуя маленькую девочку, я любил её за двоих и, наверное, поэтому пропустил тот момент, когда нужно было остановиться. Когда я понял, что хватил через край, было поздно, потому что к тому времени из маленькой куколки в пышных платьицах уже выросла большая дрянь, не ставящая ни в грош никого из окружающих.
— Зачем ты так говоришь, папа, это несправедливо! — попыталась возразить Полина, но Горлов, не останавливаясь, продолжал:
— Несправедливо? — Задумавшись на мгновение, будто прикидывая, стоит ли идти ва-банк, Горлов посмотрел дочери в лицо и, повернувшись, достал из сейфа светло-брусничную папку.
— Что это такое? — будто в предчувствии чего-то непоправимо-страшного сердце Полины ёкнуло и болезненно сжалось.
— Это твоё настоящее лицо. — Раскрыв папку, Горлов начал медленно перебирать фотографии.
— Где ты взял эту гадость? — От страха над верхней губой Полины выступила испарина.
— А чего ты так испугалась? — Наблюдая за выражением лица дочери, Горлов крепко сжимал зубы, и под тёмной кожей его скул ходили твёрдые желваки. — Разве это незнакомые тебе люди? Вот этот — Глеб, ты бегала к нему на квартиру ещё прошлой весной; этот — Дмитрий, неужели ты забыла о бурном романе на горнолыжном курорте, где вы оба отдыхали по путёвке? А это — твоё последнее приобретение, Павел. Как там его — Зверев? Я не ошибся? Вижу, что не ошибся! — радостно улыбнулся генерал, но его глаза тут же холодно царапнули дочь по лицу. — Тебе никто никогда не говорил, что ты шлюха?
Запрокинув голову, Полина приоткрыла рот и сделала глубокий вдох. Всё шло не так, абсолютно не так, как должно было бы быть. Упрямый старик со своей папкой рушил все её планы, выбивая из-под ног крепкую почву и сея в её душе панику.
— Полиночка Артемьевна, а вот и чаёк, — открыв боком дверь, улыбаясь во всё лицо, на порог кабинета с подносом в руках вплыла Татьяна, но, увидев выражение лиц Горловых, испуганно округлила глаза и моментально попятилась. — Я принесу потом, попозже… когда закипит ещё… раз такое дело… — Выскользнув из кабинета, Татьяна мигом прикрыла дверь и во избежание неприятностей торопливо отправилась обратно в кухню.
— Что ты хочешь от меня услышать? — Дождавшись, пока шаги прислуги затихнут окончательно, Полина посмотрела на отца в упор.
— Четыре месяца назад я сказал, что больше ничего не хочу о тебе слышать, и сейчас повторяю то же самое, — отсекая по живому, Горлов посмотрел на побледневшую Полину в упор.
— Что ты хочешь сделать с этой папкой, отдать Кириллу? — напряжённо выговорила она.
— Нет, для Кирюши я подготовил на Новый год другой подарок. — Потянув ящик письменного стола, генерал извлёк из него два новеньких паспорта и, взглянув на первую страницу, один из них протянул дочери.
— Зачем это мне? — Полина раскрыла паспорт, посмотрела на свою фотографию и перевела удивлённый взгляд на отца.
— Сделай милость, открой графу «семейное положение», — попросил Артемий Николаевич.
— Зарегистрирован брак с Кряжиным Кириллом Савельевичем… — Не сразу поняв, что на листе стоят две печати, Полина на миг замялась. — Подожди, подожди… — Подняв на отца огромные от изумления глаза, она откинулась на спинку стула. — Это что же выходит, ты нас развёл? — чуть не по слогам протянула она.
— Кирилл заслуживает того, чтобы быть счастливым, мой крест ему ни к чему.
— Ты хочешь сказать, что оставляешь Кряжину всё: и квартиру, и машину… — поражённо выдохнула Полина. — А я? А как же я?! — не сумев сдержать своих чувств, с обидой выкрикнула она. — Чужому человеку ты даришь тысячи, а родную дочь хочешь оставить ни с чем?! Да ты в своём уме или нет?!
— У тебя останется моя любовь, как ты хотела, — негромко проговорил Горлов. — Моя любовь и память о маме.
— Да пошёл ты со своей любовью, знаешь куда?!! — Глядя на отца, словно на умалишённого, Полина сорвалась с места и, изо всех сил хлобыстнув дверью, пулей вылетела из кабинета.
— Вызывали, Марья Николаевна? — Глядя на бывшую подругу, Любаша натянуто улыбнулась, и уголки её красиво очерченных вишнёвых губ поползли книзу.
— Люба? Проходи, — доброжелательно кивнув, Марья указала рукой на стул, стоящий рядом с её столом. — Сколько ж мы с тобой не виделись, наверное, сто лет…
— Я думаю, никто бы из нас не потерял, если бы мы не виделись ещё столько же, — неожиданно жёстко отозвалась Шелестова, прерывая ненужную болтовню.
Потускнев в один момент, улыбка на губах Маши изломалась, и, постепенно теряя внутренний свет, начала медленно гаснуть.
— Зачем же ты так? Мне казалось, нам с тобой уже давно делить нечего. Кто старое помянет — тому глаз вон, — укоризненно проговорила она, и на её лице проступило выражение беспомощной виноватости, так хорошо знакомое Любе.
— А кто старое забудет — тому оба. — Опустившись на стул, Любаша расправила образовавшуюся на коленях складку шерстяной юбки и посмотрела на Марью в упор.
— Неужели столько лет спустя ты всё ещё носишь камень за пазухой? — Глядя во все глаза на Любу, будто видя её впервые, Маша откинулась на спинку стула, и к выражению виноватости на её лице прибавилось что-то похожее на жалость.
— А на что ты надеялась? — Полоснув по лицу Кряжиной острым, как лезвие, взглядом, Любаша усмехнулась одной стороной рта. — Неужели ты и впрямь думала, что, получив по левой щеке, я тут же побегу подставлять правую? Я что, похожа на святую?
— Ну допустим, святостью ты никогда не отличалась, — негромко заметила Марья.
— Можно подумать, ты всегда была ангелом во плоти. — Истолковав слова Маши как намёк на свою давнюю связь с Кириллом, Люба зло сверкнула глазами. — Скажите пожалуйста, какие мы чистенькие! Что же твоя хвалёная святость помалкивала, когда ты на дядюшкины денежки, между прочим, позаимствованные из кармана нашего щедрого государства, покупала чужого мужа?
— Как ты можешь так говорить! — Обида на несправедливые слова, брошенные в адрес покойного брата матери, придали Марье сил, и выражение виноватости исчезло с её лица. — Во-первых, никого я не покупала, а во-вторых, дядя Миша был кристально честным человеком, сроду не взявшим чужой копейки, и уж кому-кому, а тебе об этом должно быть известно!
— В том, что Крамской не марал рук чужими копейками, я с тобой, пожалуй, соглашусь — в наше время размениваться на копейки станет разве что блаженный, — Мишка хапал тысячами, но хапал с умом и знал, с кем должен поделиться, оттого и катался как сыр в масле. А что касается Кирюшки, — наклонившись над столом Марьи, словно собираясь доверить ей великую тайну государственной важности, Люба слегка прищурила глаза, — а впрочем, чёрт с ним, с Кирюшкой. — Внезапно оборвав себя на полуслове, словно передумав откровенничать, она распрямилась. — Так зачем ты, Кряжина, меня вызывала?
— Будьте так любезны, Любовь Григорьевна, вести себя в кабинете завуча подобающим образом и следить за своей лексикой, вы не на базаре, чтобы позволять себе тыкать, а тем более заместителю директора школы, где учится ваш ребёнок, — неожиданно холодно обрезала Марья.
И от того, что эта вечная тихоня, не способная даже попросить сойти с собственной ноги, на которую наступили в трамвае, позволила себе такой неожиданно резкий выпад в её сторону, Люба практически потеряла дар речи.
— Вы… ты… Чёрт, Кряжина!
— Ветрова, — коротко поправила Марья и, подняв правую руку, с удовольствием продемонстрировала поблескивающее на безымянном пальце золотое колечко.
— О-о, да ты, я гляжу, мужей меняешь, как перчатки! — попыталась съязвить Люба.
— Не всем же сидеть в девках, — не осталась в долгу Марья.
— А ты стала языкастой. — Изогнувшись полукругом, правая бровь Любаши поползла вверх. — Значит, нашёлся ещё один дурачок, взял. — Стараясь ужалить побольнее, Люба метнула короткий взгляд на правую ладонь Маши. — Ты меня прости, что я интересуюсь, но исключительно как подружка подружку хочу спросить: а этот твой Ветров, он в курсе, что ни пелёночек, ни распашоночек ему не светит?
— А ты, оказывается, злая. — Сжав губы, Марья прищурилась и, слегка склонив голову к плечу, с горечью усмехнулась. — Я-то думала, столько лет прошло — ты поумнела, хотела попробовать старую дружбу склеить, ан нет, с годами ты умнее не стала, только злости прибавилось да желчи.
— А с какой стати мне быть к тебе доброй? — не удержавшись, почти выкрикнула Люба. — Когда я с малым ребёнком по углам горе мыкала, а ты дядькиными деньгами Кирюшку к своей юбке пришпиливала, много ты обо мне вспоминала? Да тебе было всё до фонаря: и что Минька растёт без отца, и что Кириллу ты на дух не нужна; ты готова была вывернуться мехом вовнутрь, лишь бы удержать в своих руках мужика! Тоже мне очухалась — дружбу вспомнила! — язвительно ухмыльнулась она. — Да мне твоя дружба — наплевать и растереть, глаза б мои на тебя не смотрели!
— Значит, когда ты за чужим мужем рванула на край земли, это нормально — просто боролась за своё счастье, а когда я…
— Да не за чужим куском я кинулась, за своим!
— Что же ты этот кусок брать не захотела, если до него было рукой подать, пожирнее нашла да побольше?
— А вот это уж не твоё дело! — Глаза Любы метали искры. — Какого лешего ты из меня душу вынимаешь?
Посмотрев Любе в глаза, Марья почувствовала, как в груди, разливаясь горькой горелой патокой, ширится обида, и от бессилия что-либо изменить, от невозможности вернуться в прошлое к её горлу подкатил тяжёлый упругий ком.
— Что тебе от меня нужно? — Сжав ладони в кулаки, Люба с ненавистью смерила Марью взглядом, и напряжение, разливаясь под кожей молочной сывороткой, сделало косточки рук почти белыми.
— Ничего мне от тебя не нужно. — Отодвинув стул, Марья встала. — Бог тебе судья, Люба, я сделала всё, что могла, но, видно, обида оказалась сильнее тебя… — Она собралась добавить что-то ещё, но в это время раздался стук в дверь.
— Марья Николаевна, разрешите? — ещё не успев ничего сообразить, Кирилл шагнул через порог, и, опешив от неожиданного поворота событий, все трое замерли на месте.
— Боже мой, кто бы мог подумать, что всесильный завуч, нагнавший шороху на моего Миньку, — это ты! — Взглянув на Марью, Кирилл широко улыбнулся. — Мишаня мне говорил о какой-то Марье Николаевне, но я не мог этого представить.
— Когда я вызывала родителей Михаила, я тоже не рассчитывала тебя увидеть, — честно созналась Марья, — я думала, придёт одна Люба.
— Это вполне резонно, учитывая запись в Мишином свидетельстве о рождении, — перетягивая одеяло на себя, вклинилась в разговор Шелестова. — Ну так что, мы будем любезничать дальше или, наконец, скажешь, по поводу чего ты надумала устроить у себя в кабинете маленькое родительское собрание?
— Что-то наша Любаня сегодня не в духе, — обращаясь исключительно к Марье, Кирилл скользнул по Любиному лицу безразличным взглядом и тут же снова отвернулся, делая вид, что не замечает её недовольно нахмуренных бровей.
— Между прочим, мог бы и поздороваться, — не удержавшись, ядовито произнесла Люба, и её брови сами собой соединились над переносицей домиком. — Или у нас теперь принято здороваться только с вышестоящими?
— Марья, что ты сделала с Любой, что она бросается на людей, как разъярённая кошка? — продолжая обращаться исключительно к Марье, Кирилл боковым зрением посмотрел на рассерженное лицо Любаши и, едва заметно ухмыльнувшись, дрогнул уголками глаз.
— Да в общем-то ничего сверхъестественного. — Наблюдая за маневрами Кирилла и реакцией Любы на его нехитрые экзерсисы и боясь рассмеяться, Марья прикусила губы.
— Мы будем обсуждать моё поведение или, наконец, всё же перейдём к тому, для чего собрались?
Ощущая, что внутри неё всё кипит от негодования, Любаша оскорблённо дрогнула ноздрями и попыталась зацепить обидчика суровым взглядом, но тот, словно не догадываясь, какие страсти бушуют в душе разгневанной Любани, ласково и нежно смотрел на Марью и, казалось, не видел ничего, кроме серо-зелёных глаз бывшей жены.
— Если ты куда-то очень торопишься, я думаю, Марья согласится тебя отпустить, конечно, с учётом того, что расплачиваться за Мишкины долги останусь я. — Кирилл вопросительно взглянул на Машу и сделал вид, что ожидает её решения, ничуть не сомневаясь, что первой на его сногсшибательное предложение отреагирует Люба, и не ошибся.
— Ты что, хочешь сказать, что я пришла в школу только ради того, чтобы полюбоваться, как вы с Машкой будете строить друг другу глазки? — не дав Марье раскрыть рта, мгновенно возмутилась та. — Что ты вообще здесь делаешь?! Голубикина вызывала в школу родителей Михаила, а ты кто? Дядя с улицы, ни пришей, ни пристегай!
— Так уж и дядя? — недоумённо наморщил лоб Кирилл. — А если подумать получше?
— Да здесь и думать нечего! — чувствуя, что её заносит, но не в силах остановиться, продолжала бушевать Люба. — У тебя что, других дел нет, как за Минькой приглядывать? Есть у тебя твоя Полина — вот и ступай к ней, наделай своих и проявляй о них отцовскую заботу, а мы с Минечкой как-нибудь без тебя обойдёмся, ничего, нам не привыкать!
— Что значит — своих, а этот разве не мой? — Сделав несколько шагов, Кирилл подошёл к Любиному стулу вплотную, и, для того, чтобы видеть его лицо, ей пришлось откинуть голову.
— Кто знает… — Понимая, что она городит несусветную глупость, и ощущая неудобство от своего нелепого положения, Люба невольно снизила обороты и, представив себя со стороны, подумала, что она похожа на смотрящую на учителя снизу вверх неумную школьницу, которой в данный момент было бы неплохо прикусить язык.
— Вот это уже становится интере-есно… — протянул он и, наклонившись вперёд, взялся за спинку стула, на котором сидела Любаня, заключив её в кольцо. — Давай-ка, моя милая, с этого момента подробнее.
От досады, что сморозила такую ничем не объяснимую чушь, Любаша готова была откусить свой собственный язык, но нелепые слова уже произнесены, и теперь, даже при всём желании, их невозможно вернуть назад.
— Никакие подробности я с тобой обсуждать не намерена, так что на мои объяснения можешь особенно не рассчитывать, — стараясь не показывать своего сожаления, намеренно холодно произнесла она. — И потом, мне кажется, ты немного забылся, где ты находишься и для чего сюда пришёл.
— По-моему, вы забылись оба, — негромко, но твёрдо проговорила Марья, и, повинуясь жёстким интонациям, прозвучавшим в голосе завуча, Кирилл неохотно разорвал кольцо рук и вернулся на своё место. — Я думаю, в общих чертах история с пластинкой, из-за которой мы с вами здесь собрались, вам уже известна, — неторопливо начала Марья, но в этот момент на её столе зазвонил телефон. — Да, я слушаю… Когда? — взметнувшись вверх, тоненькие ниточки бровей Марьи вздрогнули. Прислушиваясь к голосу в трубке, она покусывала губы и, бессмысленно перебегая глазами с предмета на предмет, о чём-то напряжённо думала. — Кто при этом присутствовал? — Пальцы Марьи, медленно спускаясь по граням простого карандаша, на мгновение задержались, а потом, соскользнув к оргстеклу, покрывающему поверхность стола, перевернули карандаш грифелем вверх. — Я буду через минуту. — Опустив трубку на рычаг, Маша посмотрела на карандаш, неизвестно каким образом оказавшийся у неё в руке. — Мне крайне неудобно вас задерживать, но по определённым причинам мне придётся вас ненадолго покинуть. — Не дожидаясь их согласия, Марья стремительно поднялась из-за стола, торопливо кивнула, и уже через несколько секунд её удаляющиеся шаги смолкли.
Оставшись вдвоём, Кирилл и Люба какое-то время хранили молчание. Стрелка школьных часов, сорвавшись, ударилась о внутренний ограничитель и, гулко ухнув, перескочила на очередное деление.
— Вот тебе и Марья-краса, девичья коса, сто очков вперёд любому даст и не моргнёт, — уважительно посмотрев Ветровой вслед, Кирилл покачал головой. — А помнишь, какой тихоней Марьяшка была в Озерках?
— Помню. — Как только за Марьей захлопнулась дверь, Люба почувствовала, как её злость, схлынув, куда-то бесследно испарилась. — А помнишь, когда мы были ещё совсем маленькими, я, ты и Машка лазили ночью к Смердиным в сад за недозрелой антоновкой? И зачем она нам понадобилась, в каждом доме этой кислятины хоть отбавляй?
— Так то своя, — тихо засмеялся Кирилл.
— Сколько же с тех пор воды утекло… — задумчиво проговорила Люба, — лет пятнадцать? Нет, больше — двадцать. А ты знаешь, Машка снова вышла замуж. — Вспомнив о золотом колечке на безымянном пальце Марьи, Люба посмотрела на свою руку и незаметно перевела взгляд на ладонь Кирилла.
Не увидев заветного золотого ободка на правой руке, она подумала, что Кирилл, как и большинство мужчин, попросту не носит кольца, но, мельком скользнув взглядом по левой, замерла и чуть не перестала дышать. Притягивая взгляд, поблескивая и сверкая, на безымянном пальце левой руки Кряжина красовалось широкое обручальное кольцо, перепутать которое с другим было попросту невозможно.
От страшного волнения у неё буквально перехватило горло. Любаша медленно подняла на Кирилла глаза и, облизнув пересохшие губы, с трудом заставляя себя выговаривать слова, негромко произнесла:
— Кирилл, можно задать тебе вопрос? Почему ты носишь обручальное кольцо на левой руке?
— А почему тебя это так заинтересовало? — вопросом на вопрос уклончиво ответил он.
— Мне нужно знать, — с нажимом произнесла она.
— Если я скажу, что на правую оно мне перестало налезать, ты поверишь?
— Нет.
— А если я скажу, что перепутал и надел случайно не на ту руку?
— Тоже вряд ли.
— Тогда мне сказать больше нечего, всё остальное ты знаешь сама.
— Ты хочешь сказать, что ты разведён? — впившись глазами в губы Кирилла, Люба ожидала его ответа, как приговора.
— Я хочу сказать, что я свободен и, как человек холостой и лишённый каких-либо обязательств, могу рассмотреть любое предложение. А что, таковое имеется?
— Имеется. — Побледнев как полотно, Любаша сверкнула своими жёлто-зелёными кошачьими глазами и, чувствуя, как её сердце, похолодев, окончательно остановилось, хрипло спросила: — Ты на мне женишься?
— Любочка, вэц-цамое, придётся тебе задержаться на работе ещё ненадолго, у меня тут неожиданно нарисовалась одна ответственная встречка, так ты, вэц-цамое, уж будь добра, сообрази тут кофейку, и всё такое прочее. — Вадим Олегович пригладил на макушке длинные волосы, плавно перетекающие из чёлки в редкий лоскут, прикрывающий небольшую блестящую лысину.
— Вадим Олегович, вы, наверное, забыли: вы сегодня обещали меня отпустить после обеда. — Заправляя в машинку новый лист, Любаша сдержанно улыбнулась и, ничем не выдавая своего волнения, посмотрела в лицо шефа.
Вообще, демонстрировать Зарайскому свои эмоции было делом не только бестолковым, но и опасным: будучи полновластным хозяином своего слова, Вадим Олегович совершенно безболезненно как давал обещания, так и забирал их обратно. Уловив в тоне подчинённого хотя бы нотку недовольства принятым им решением, Зарайский стремился наказать наглеца на полную катушку и делал всё ровно наоборот обещанному.
— Любочка, если ты заметила, я никогда и ничего не забываю, но ты, наверное, меня не поняла: на сегодняшний день у меня назначена важная встреча. — Усиленно демонстрируя переутомление, Зарайский болезненно сморщился и, отняв пальцы ото лба, коснулся ими висков и совершил несколько круговых движений.
— Мне крайне неприятно, но сегодня я не смогу быть вам полезной: у меня тоже назначена встреча, и достаточно важная, так что, сожалею, но вашим гостям придётся обойтись без кофе, — довольно сдержанно возразила Люба.
— Да нет, это я сожалею, что я, вэц-цамое, не смогу тебе поспособствовать, — с лёгким нажимом произнёс Зарайский, и его губы в один миг превратились в узкую щель.
— Но у нас же была предварительная договорённость, Вадим Олегович! Вы же обещали…
— Обещал, но, вэц-цамое, ты должна понимать, что, помимо наших желаний, существуют различного рода обстоятельства, в конце концов, элементарные служебные обязанности, нарушать которые ни ты, ни я просто не имеем права.
— Но я…
— Я не могу понять, в чём, собственно, дело? — повысил голос Зарайский. — Обещал не обещал, вэц-цамое, детский сад тут, понимаешь, развела! Я что, заставляю тебя перерабатывать? Нет, всё в пределах твоего рабочего времени! — вскинув руки, он удивлённо посмотрел на свои растопыренные пальцы. — В чём дело, на каком основании ты пререкаешься с начальством, выговор захотела?
— Но ещё вчера вы разрешили мне уйти домой с обеда. — Стараясь не сорваться и не наговорить того, о чём потом ей придётся сожалеть, Любаша впилась наманикюренными ногтями в ладони. — Вадим Олегович, в пять на Пушкинской площади меня будут ждать, и будет крайне неудобно, если я опоздаю.
— Да брось ты, Любочка! Хорошую девушку, вэц-цамое, можно ждать полжизни, а ты ведёшь разговор о каких-то там двух-трёх часах! — деланно хохотнул Зарайский и, словно подкрепляя свои слова, слегка ударил рукой по столу. — Значит, так. Сегодня ты нужна мне в приёмной, и давай на этом разговор закроем, так сказать, поставим жирную точку. Если тебе нужно с кем-то встретиться — пожалуйста, встречайся, но только назначай все встречи исключительно в свободное от работы время, ясно?
— Ясно. — Опустив голову, чтобы Зарайский не смог увидеть выражение её лица, Любаша закусила губы.
— Ну вот, а разговоров-то, вэц-цамое, разговоров! — довольно закудахтал Вадим Олегович, и, слушая его противный горловой смех, Любаша со злостью подумала о том, что если не стрихнина, то уж пургена подсыпать этому самодовольному субчику в кофе явно не помешало бы.
— Так я на тебя надеюсь? — фальшивенько улыбаясь, переспросил Зарайский, будто во власти Любы было отказаться от его просьбы.
— До девятнадцати ноль-ноль я в вашем распоряжении. — Соединив отпечатанные листы в стопку, Люба подпихнула её в дырокол и, размахнувшись, ударила по железной планке рукой.
— Ты, вэц-цамое, поаккуратнее с дырокольчиком-то, а то как бы не пришлось вычитать из твоей зарплаты за испорченный инструмент. — Зарайский бросил на Любу сухой взгляд, вернув узкую щель губ в исходное положение.
Взявшись за ручку дверей, он уже хотел уйти обратно в кабинет, как вдруг остановился.
— И ещё: ты свой гонор-то умерь, а то, я смотрю, в последнее время на тебя никакой управы не стало. Если, вэц-цамое, тебя перестала устраивать работа, так ты не стесняйся, скажи — эту проблемку мы исправим в один момент: чирк — и на твоём мягком стульчике будет сидеть кто-нибудь другой, вэц-цамое, более сговорчивый и уважительный. — Многозначительно поиграв бровями и явно оставшись довольным своей нотацией, Зарайский перешагнул порог кабинета и, плавно нажав на ручку, мягко прикрыл за собой дверь.
Спорить с Зарайским было всё равно что плевать против ветра: теперь раньше девятнадцати ноль-ноль он не отпустил бы секретаршу даже в том случае, если бы в её услугах не было никакой необходимости, просто из-за того, чтобы настоять на своём и лишний раз дать понять, кто в доме хозяин. Сжав губы, Люба с яростью посмотрела на закрывшуюся за начальником дверь и, бессильно выдохнув, молча полезла в шкаф за кофемолкой.
Двадцать девятого декабря семьдесят второго, без четверти пять, подняв каракулевый воротник зимнего пальто Иван Ильич стоял около памятника Пушкину и, легко похлопывая одним ботинком о другой, с волнением ждал появления Любы. Сурово нахмурив брови и держась одной рукой за сердце, великий классик всех времён и народов сверлил бывшего партийного деятеля откровенно осуждающим взглядом и, неодобрительно косясь на престарелого ромео, явно собирался «глаголом жечь сердца людей».
Притоптывая на месте, Берестов завороженно смотрел на гранёные чашечки знакомых с детства фонариков, идущих вдоль аллеи ровными полосками, и от их слабых жёлтых огоньков, медленно оплывающих в московском сумраке размытыми зеленоватыми волнами, на его душе становилось тепло и уютно. Всё это: и огненно-золотая линия фронтона кинотеатра «Россия», отсекающая глубокую чернильную синь неба от земли, и приземистые деревянные скамейки с витыми чугунными вензелями по краям, и тонкие плети голых ветвей, застывшие в сиреневом студне неба спутанной паутиной, и стылый декабрьский воздух, пропитанный хрустом свежевыпавшего снега и разноголосьем автомобильных гудков — было до боли знакомым и родным, безвозвратно утерянным и вновь обретённым и оттого вдвойне дорогим и милым.
Притоптывая на месте, Иван Ильич вслушивался в разноголосицу звуков и, впитывая в себя кусочек жизни большого города, с грустью думал о своей жизни, стремительно, неудержимо и неожиданно обидно покатившейся кубарем под откос именно в тот момент, когда он ожидал этого меньше всего.
Ещё месяц назад, глядя на причудливую вязь самаркандских мечетей, он мечтал о будущем, которого у него почти не осталось. Повернув вспять, время начало обратный отсчёт его дней, торопливо перелистывая последние страницы, содержание которых уже не представляло никакого интереса. Ровно месяц назад, стоя у окна своего кабинета и глядя в чужое бездонное небо, Берестов ясно осознал, что находится на самом краю. Отбрасывая всё второстепенное, ненужное и пустое, Иван Ильич размышлял о том, что пятьдесят восемь лет, отмеренных ему жизнью, — это безделица, пустяк, чертовски малый срок, за который он так и не успел понять, для чего же пришёл в этот мир. Прижимаясь любом к холодному стеклу, он со страхом представлял последнюю черту, через которую ему скоро предстояло переступить, и от этих мыслей, вихрем проносившихся в его воспалённом мозгу, сердце билось неровно и гулко. Неистово и непостижимо быстро его жизнь катилась под откос, и никто, ни дальний, ни близкий, не мог ему помочь…
Почувствовав, как от холода по рукам и спине побежали мурашки, Иван Ильич вздрогнул и, потоптавшись на месте, в который раз бросил взгляд на часы. Странно… Насколько он помнил Любу, она никогда не относилась к тем женщинам, которые получали удовольствие, давая согласие на свидание и не приходя на него. Если часы не врали, она опаздывала уже на двадцать пять минут. Иван Ильич не сомневался в том, что произошло что-то непредвиденное, только вот что…
До ближайшего таксофона было достаточно далеко — как это ни парадоксально, в центре Москвы подобная роскошь встречалась ещё реже, чем на окраинах, но стоять до бесконечности, дрожа на декабрьском ветру и гадая, что же такого непредвиденного могло приключиться с Любой, было совсем никудышной идеей. Установив для себя крайнее время, Берестов с трудом дождался того момента, когда стрелки часов остановятся на половине шестого, и, в последний раз внимательно оглядевшись по сторонам, нырнул в подземный переход. Проверив карманы и убедившись в отсутствии там двухкопеечной монеты, Иван Ильич мгновенно прикинул, что в час пик поиски вожделенной двушки, а затем и работающего незанятого таксофона могут отнять порядочно времени, гораздо больше, нежели ему потребуется для поездки в горком на машине.
Перейдя улицу под землёй, Берестов остановился у бордюра и, небрежно махнув рукой, на своё счастье с первой же попытки попал на частника, отважившегося на свой страх и риск подсадить к себе респектабельного пассажира в модном каракуле. Конечно, повидавший виды ушастый «Запорожец» не шёл ни в какое сравнение с привычной персональной «Волгой», но воротить нос от удачи было бы просто неумно: на многолюдной улице, в час пик, рискуя потерять права и нарваться на крупные неприятности с милицией, подобрать случайного голосующего отважился бы далеко не каждый водитель.
Берестов вошёл в знакомый холл, когда часы показывали ровно шесть, и, отдав пальто обрадованной неожиданной встречей гардеробщице, неторопливо поднялся по лестнице на третий этаж. Теперь уже не имело смысла спешить. Если Любу из-за чего-то задержали на работе, разминуться они никак не могли по той простой причине, что лестница, ведущая к кабинету второго секретаря, была одной-единственной. Если же Любы на работе уже не было, то торопиться не стоило вдвойне — ни за какие деньги на свете Берестов не хотел бы в чужих глазах выглядеть жалко и униженно.
Поднявшись на второй этаж, Иван Ильич несколько минут постоял на лестничной площадке, держась за перила и изо всех сил стараясь привести себя в норму: как бы он ни старался обмануть болезнь, она брала своё, и подобные подвиги с подъёмом на высокие этажи последнее время давались ему всё сложнее. Наверное, сегодня был его день, потому что ни на самой лестнице, ни в коридоре, застеленном красной ковровой дорожкой, он не встретил ни одного знакомого лица. Какие-то относительно молодые люди и барышни в строгих костюмах с бумагами в руках несколько раз пробегали мимо него, но, по счастью, никого из них он не знал в лицо, и, судя по всему, ни один из них не знал и его.
От рези в нижней части спины на лбу Берестова выступили крупные бисерины пота; на мгновение прикрыв глаза, он крепко сжал губы и, задержав дыхание, прислушался к этой сумасшедшей, всепоглощающей боли, разрывавшей его буквально на куски, а потом, осторожно выдохнув, промокнул носовым платком лоб и складки у носа. Проклятая боль с каждым днём становилась всё нестерпимее, и для того, чтобы понять, что до трагического финала совсем недалеко, особенные познания в медицине не требовались. Учитывая, с какой скоростью прогрессировала болезнь, времени на лишние церемонии у него не оставалось совсем: либо он встретится с Любашей в ближайшие несколько дней, либо… либо не успеет даже проститься.
Берестов тряхнул головой, стараясь не думать о том, что ждёт его в самое ближайшее время, и, уверенно повернув направо, миновал длинный коридор и остановился у дверей второго секретаря. Уловив стук клавиш пишущей машинки, Иван Ильич попытался улыбнуться, но, изломавшись, губы его дрогнули, и утолок рта, переехав набок, повис чуть ли не у самого подбородка. Коротко выдохнув, словно отсекая себе пути к отступлению, он негромко откашлялся, надавил ручку и, толкнув дверь, без стука вошёл в приёмную.
— Любаша, здравствуй! — преодолевая горячую волну острой боли, Берестов подошёл к столу и, увидев, что она собирается встать, коснулся ладонями её плеч. — Видишь, какой я настойчивый, — мягко обволакивая Любу ласковым взглядом, он провёл кончиками пальцев по её щеке, — если гора не идёт к Магомету, Магомет сам пойдёт к своей горе. Отчего ты не пришла, я тебя ждал?
— Простите меня, Иван Ильич, я не смогла, — виновато пожав плечами, Люба бросила короткий взгляд на дверь босса, но для Берестова даже этого мимолётного взгляда было вполне достаточно, чтобы понять, что произошло.
— Этот засранец тебя не отпустил? — громко проговорил Берестов, кивнув на дверь с помпезной табличкой, обрамлённой золотой каёмочкой. — А почему?
— У Вадима Олеговича сегодня была какая-то важная встреча, — призывая Ивана Ильича снизить обороты, шёпотом ответила Люба.
— А чего ты шуршишь, словно мышь в норе? — стараясь говорить как можно громче, Берестов намеренно повысил голос.
— Иван Ильич, не нужно, он и так обещал меня сегодня уволить. — В голосе Любаши послышались невольные нотки боязни, и, взглянув в её побледневшее лицо, Берестов почувствовал, что за эти опущенные, наполненные смятением глаза Любаши он готов порвать Зарайского на мелкие куски безо всякого сожаления.
— Что-то этот Засранский берёт на себя много воли, надо бы с этим разобраться, — изрек Берестов, и, услышав изуродованную фамилию шефа, произнесённую Берестовым с особым нажимом, Любаша помимо своей воли хихикнула.
— Эт-то ещё что тут такое?! — Удачный каламбур Берестова подействовал на Зарайского словно красная тряпка на быка, и, распахнув дверь настежь, Вадим Олегович собственной персоной возник на пороге своего кабинета. — Какой наглец позволил себе… о-о-о! Иван Ильич, — мгновенно просияв, лицо Зарайского, словно пасхальный блин, обильно засочилось маслом, — какая радость! А я-то, вэц-цамое, думаю, кто это ко мне в гости пожаловал? Милости просим, проходите! — желая продемонстрировать своё добросердечие, Зарайский слегка согнулся, и его улыбка засияла ярче электрической лампочки. — Любочка, будь добра, вэц-цамое, сообрази-ка нам с Иваном Ильичем по кофеёчку, только, вэц-цамое, смотри, чтоб скоренько: одна нога здесь — другая там, негоже заставлять ждать такого дорогого гостя. Всё поняла? — многозначительно двинув бровями, Зарайский шевельнул пальцами правой руки, что, по всей видимости, должно было означать указание поторопиться. — Так что ж мы здесь стоим, на дороге? Добро пожаловать в мои апартаменты! — приглашая Берестова войти, Зарайский провёл по воздуху рукой и, описав ею широкий полукруг, театрально поклонился.
— Да я, в общем-то, не к вам, — глядя на Вадима Олеговича сверху вниз, Берестов холодно царапнул взглядом по лицу Зарайского, — так что зря выворачиваетесь наизнанку.
— Если вы не ко мне, тогда, значит, вы, вэц-цамое, ошиблись дверью? — Исподлобья бросив на Любу короткий взгляд, Зарайский сложил губы недовольным колечком и разогнулся. — Любочка, Иван Ильич уходит, так что кофе, наверное, не потребуется, так что, вэц-цамое, можешь не стараться.
— Отчего же ошибся — вовсе нет, — надменно вскинув голову, Иван Ильич сухо взглянул на второго секретаря и с удовольствием увидел, как, повинуясь давней привычке бояться нахмуренных бровей начальства, от страха заходил ходуном подбородок Зарайского.
— Вы меня, видимо, вэц-цамое, не поняли, — заюлил Зарайский, — я хотел сказать, что… хм… Любочка… ты всё же поставь кофейку, вдруг товарищу Берестову захочется выпить чашечку, так мы… хм, вэц-цамое, мы всегда только рады. — Не зная, как себя лучше держать, он напряжённо улыбнулся, и его правая щека задёргалась в мелком тике.
Ошибиться в том, как следует себя вести по отношению к бывшему начальству, было нельзя, потому что, во-первых, за ошибки такого рода можно расплачиваться много лет, а во-вторых, может, это самое начальство вовсе никакое и не бывшее, а самое что ни на есть настоящее. Одно время, с месяц назад или меньше, по горкому ходили слухи, будто Берестова переводят в Москву на пенсию по состоянию здоровья, но, возможно, это были только слухи, и, вернувшись из Узбекистана, всесильный партруководитель вовсе не собирался уходить на заслуженный отдых; и если дела обстояли именно так, а не иначе, из неожиданного визита этой шишки могла выйти пренеприятнейшая история. Решив, что чай всегда лучше пересластить, чем недосластить, Зарайский приветливо осклабился, и на его лице возникло выражение, отражающее целую гамму положительных чувств, начиная с уважения и заканчивая глубоким почтением к опыту и сединам старшего товарища по партии.
— Возможно, вас удивит, но я не ошибся кабинетом и вовсе не перепутал дверь. — Видя неприкрыто раболепное выражение лица второго секретаря, Берестов почувствовал, как его начинает мутить. — Я приехал проведать Любовь Григорьевну, и, признаться честно, мне было бы интересно услышать её мнение о новом начальстве. — Берестов отодвинул стул, сел, закинул ногу на ногу и с удовольствием поглядел в растерянное лицо стоящего рядом Зарайского.
Прикидывая, с какой целью столь высокому человеку потребовалось подобная информация, да ещё из такого сомнительного и, что уж там греха таить, такого предвзятого источника, спина Зарайского стала покрываться холодным потом. Чёрт бы подрал эту Шелестову! Ведь говорили же умные люди: не бери её в секретарши, если не хочешь, чтобы потом аукнулось! Так нет — пожалел на свою голову, никого не послушался, решил, что умнее всех — и вот на тебе, настучала, стерва! Конечно, бывшую любовь из сердца не выкинешь, и как это ему сразу не пришло в голову спросить, с кем назначена встреча у этой вертушки! Выходит дело, у памятника её ждал не кто-нибудь, а сам Берестов… Покрываясь холодным потом, Зарайский представлял возможные последствия своего необдуманного упрямства, и его дыхание останавливалось.
— Так ведь, вэц-цамое, что ж тут узнавать, тут и узнавать нечего, спросите у кого хотите, вам любой скажет, что Любовь Григорьевну я не обижаю, это дело святое — как можно? — Облизнув сухие губы, Зарайский бросил на Любу умоляющий взгляд. — Я думаю, Любови Григорьевне жаловаться особенно не на что, она мне как родная, — ляпнул он, и напряжённая улыбка мгновенно съехала с его лица. Подумав о том, как может истолковать его слова Берестов, Зарайский затрясся, словно осиновый лист, и кончики его ушей полыхнули алым. — Вот и сегодня она отпросилась у меня на часок пораньше, так, вэц-цамое, отчего бы и не отпустить, как вы считаете? Мы же ведь все живые люди. Хорошо, что вы, вэц-цамое, застали Любовь Григорьевну на работе, а то бы ещё несколько минут — и она ушла, — уверенно заявил он. — Любоч… Любовь Григорьевна, вы можете быть абсолютно свободны. — Окинув Любашу ласковым взглядом, он повернулся к Берестову и, рассыпаясь от умиления, то и дело моргая и присюсюкивая, зачастил: — Такой секретарши, как наша Любовь Григорьевна, я, вэц-цамое, нигде не встречал: и исполнительная, и старательная, и…
— Ладно, — пристукнув ладонью по столу, прервал его слащавые излияния Берестов. — Для вашей же пользы я надеюсь, что всё, что вы мне тут наплели, — истинная правда.
— А как же, вэц-цамое, а как же! — заходил петухом Зарайский. — Любовь Григорьевна, я прошу вас подтвердить мои слова, пусть Иван Ильич знает и не беспокоится: мы же с вами работаем душа в душу, вэц-цамое, почти что как родные…
— Будет, — прервал его пустую болтовню Берестов. — Всё, что мне нужно, я спрошу у самой Любови Григорьевны: и о вашей работе, и о том, кто тут кому родной. Мы с Любой сейчас уходим, а ты уж, будь любезен, свари себе кофе сам.
— Да разве же я против, вэц-цамое? — Дождавшись, пока за Иваном Ильичом и Любой захлопнется дверь, Зарайский плюхнулся на стул, стоящий возле секретарского стола и, на минуточку представив, какие высокие покровители, помимо Берестова, могут быть у этой красотки и какие слова Любаша может подобрать для описания его сиятельной фигуры, закатил глаза к потолку: — Ну вот, вэц-цамое, не было печали — купила баба козу! Если всё обойдётся, клянусь Богу, дьяволу и Генеральному секретарю ЦК КПСС одновременно: больше я этой кукле слова поперёк не скажу, только на «вы» и только в белых перчатках!
— Любаша, можно я тебя куда-нибудь приглашу? — стараясь скрыть приступ боли, охватившей его после чрезмерно быстрого спуска по лестнице, Берестов задержал дыхание и, прикрываясь зимним пальто Любы, наклонил голову к груди. — Как давно я за тобой не ухаживал, наверное, лет сто или даже двести, — с трудом заставляя себя говорить ровно, он прикрыл глаза, ткнулся лбом в песцовый воротник и тут же почувствовал, как напряглись плечи Любы.
— Иван Ильич, я бы с удовольствием, но… — Закрутившись вихрем и обгоняя одна другую, мысли Любы слились в беспорядочную безмолвную какофонию, из которой явственно и чётко выступала только одна: прошлая ошибка стоила десяти лет, искупить следующую ей может не хватить всей жизни. — Иван Ильич… — не зная, как объяснить свой отказ, Любаша замялась и, запахнув пальто, медленно повернулась к Берестову лицом, — дело в том… что дома меня ждёт сынишка, поэтому, что бы ни случилось, я должна вернуться с работы не позже восьми вечера, — подобрав фразу, которая показалась ей вполне подходящей для объяснения отказа, она облегчённо вздохнула, но, взглянув в лицо Берестова, поняла, что её уловка была напрасной. — Нет, правда… — Смутившись, она отвела глаза и, не глядя на Ивана Ильича, принялась застёгивать пуговицы.
— Насколько я тебя знаю, у меня появился серьёзный конкурент. — Чувствуя, что боль постепенно начинает выпускать его из своих цепких когтей, Иван Ильич решился вздохнуть глубже. — Если не секрет, кто же этот счастливчик? — Берестов любовался смуглым точёным лицом девушки, длинными стрелками ровных бровей и невольно думал о том, что вот такую, смущённую и необыкновенно молодую, ему, наверное, уже не придётся увидеть Любашу никогда.
— Иван Ильич… — Справившись с застёжкой, она подняла голову и увидела, что в уголках его глаз резвятся весёлые чёртики.
— Ну, относительно ресторана я всё понял, вопрос снят, — взмахнув рукой, будто отсекая неиспользованную возможность прочь, он потянулся за своей шапкой, — а как барышня посмотрит на то, чтобы её проводили до дому?
— До дому? — растерянно повторила Люба.
Нет, что ни говори, а встреча у памятника Пушкину устроила бы её гораздо больше, чем эти спонтанные проводы. Одно дело, побродив по центру, даже зайдя в какое-нибудь кафе или ресторан, вернуться домой как обычно, вовремя, и совершенно другое — мяться у подъезда, подыскивая причину, которая бы позволила не приглашать в дом человека, бросившего ради тебя всё, что составляло смысл его жизни.
В том, что Берестов вернулся в Москву из-за неё, Любаша была полностью уверена, как, впрочем, и в том, что его возвращение именно сейчас было неслучайным. Расставшись со своей женой, Иван Ильич разорвал последнюю ниточку, соединявшую его с прошлым, явно надеясь на то, что она даст своё согласие выйти за него замуж. Что же касается ужасных слухов, ходивших с месяц назад по горкому, то все эти разговоры — сплошная чушь, происки завистников и злопыхателей, просто Берестов искал повод быть рядом с ней, и он его нашёл.
— Насколько я понял из твоих слов, вопрос упирается только во время, так что отказаться от прогулки пешком у тебя не получится, — сдерживая улыбку, Иван Ильич бросил взгляд на часы. — Ну так что, пойдём?
— Не стоять же нам в холле. — Понимая, что он поймал её на крючок и не находя повода для нового отказа, Любаша сдержанно улыбнулась. — А вы всё такой же.
— Ах, если бы твои слова — да Богу в уши, — в голосе Берестова послышалась горечь, но, уловив удивление во взгляде Любы, он моментально переменился. — Расскажи-ка мне лучше про себя, как ты тут эти два года без меня жила, наверное, и не вспоминала? — Придерживая входную дверь, Берестов на какой-то момент оказался за спиной Любы.
Вспыхивая электрическими искрами, невесомые точечки снежинок переливались в отсвете уличных фонарей и, отбрасывая яркие разноцветные блики, сверкали новогодними огоньками. Не боясь быть увиденным, он нащупал в кармане таблетку с обезболивающим, без которой выходить куда бы то ни было он уже не рисковал. Он привычным жестом надавил пальцем на упаковку, порвал тонкую полоску фольги и, забросив таблетку на язык, крупно сглотнул.
— Зачем вы так говорите? — Пройдя несколько шагов, Любаша остановилась и обернулась.
— А что тебе меня, старика, вспоминать, когда кругом полно молодых и красивых? — не то спросил, не то сообщил он.
— Так уж и старика, — хохотнула Любаша, но смех вышел каким-то неестественно натянутым, и, заполняя совершенно ненужную сейчас паузу, она быстро заговорила: — Ну, что вам рассказать… После того, как вас перевели в Самарканд, меня почти сразу же культурно попросили освободить приёмную и переехать со всеми вещичками этажом ниже, к Зарайскому. О нём много гадостей говорили, вы же сами знаете, по горкому о ком только слухов не ходит, но особого выбора у меня не было, как говорится, или — или: или в секретари ко второму, или заявление об уходе по собственному желанию на стол. Признаться честно, я сперва подумывала о том, чтобы уволиться, до того мне не хотелось быть у Олега Вадимовича под начальством, а потом поразмыслила: и куда я пойду — на завод? — Просунув ладонь под согнутый локоть Берестова, Любаша подстроилась под его шаг и, как в давние времена, прижалась к плечу. — Сначала я его не могла выносить, а потом — ничего, притерпелась.
— Сильно он тебя допекает?
— Когда как, — усмехнулась она. — Вообще-то он порядочная дрянь, шишка на ровном месте, возомнил, что пуп земли, и третирует всех окружающих. А если честно, ничего из себя не представляет, только и умеет, что в рот начальству заглядывать.
— Значит, грамотно заглядывает, если в сорок восемь уже второй, — заметил Берестов. — Ну, чёрт с ним, с этим Зарайским, ему моего нагоняя теперь надолго хватит, расскажи мне лучше о себе.
— Да особенно рассказывать-то и нечего, — неопределённо пожав плечами, Люба вскинула брови и, украдкой бросив на Ивана Ильича короткий взгляд, поправила на плече ремешок сумки. — Два года — это не такой уж и длинный срок.
— Когда впереди их ещё много — может, и так, — отозвался он.
Не замечая горечи, прозвучавшей в словах Берестова, Любаня снова передёрнула плечами.
— В масштабе страны два года — сущая ерунда.
— Ну а в твоём масштабе? — не удержавшись, Иван Ильич засмеялся и мгновенно почувствовал, как внизу спины, где-то под рёбрами, его будто прошило раскалённой спицей. Оборвав смех, он прикрыл глаза и тяжело проглотил слюну, но шагу не сбавил. — Как Миша?
— Минечка? Он уже в четвёртом, в феврале ему исполнится десять. — При воспоминании о сыне на лице Любаши появилась светлая улыбка. — Учится хорошо, без троек, мать не позорит, только вот с поведением всё не слава богу: в какую-нибудь историю да обязательно попадёт.
— А отца он видит? — Почувствовав, как напряглась рука Любы, Иван Ильич испытал давно забытое чувство ревности.
— Да, — вслушиваясь в скрип снега под подошвами сапог, Люба коротко кивнула.
— И часто он с ним видится?
— Каждую неделю. — Зная по опыту, что врать Берестову абсолютно бесполезно, Любаша опустила голову.
— Что же, он приходит за ним в школу? — Несмотря на обезболивающее, резь в спине становилась всё сильнее, но останавливаться и уж тем более объяснять Любе, что с ним, Берестов не собирался.
— Когда как, — уклончиво произнесла она, и по коротенькой заминке, повисшей перед ответом, Берестов понял: то, что касается отца Миши, Кирилла, Любе обсуждать не хотелось.
Какое-то время они шли молча, думая каждый о своём. Обдавая их терпким запахом выхлопных газов, мимо проезжали автомобили; кружась и вальсируя в синих и жёлтых конусах света придорожных фонарей, сталкивались мелкие, похожие на пыль жёсткие снежинки, а над вечерним городом, развесив полукруглые бусы иллюминации, горели вытянутые груши стоваттных лампочек.
Шагая под руку с Любой, Иван Ильич втягивал ноздрями холодный декабрьский воздух и, чувствуя, как горячая от мороза волна режет горло и нос, старался запомнить Любашу такой, какой она была сейчас, — молодой, красивой, такой желанной и любимой, но абсолютно чужой, принадлежащей этому миру, из которого он был уже почти вычеркнут.
— Ты его до сих пор любишь? — Почувствовав, что рука Любы начала медленно выскальзывать из-под его локтя, Иван Ильич прижал её к себе и, повернув голову, заглянул Любаше в глаза.
— Вы о ком? — спокойным голосом проговорила она и тут же поняла, что это звучит нелепо.
— А что, так много кандидатов? — усмешка на губах Ивана Ильича вышла кривой. — Я спрашиваю о Кирилле, отце твоего мальчика. Ты его до сих пор любишь? — повторил он.
— Что вы хотите услышать?
— Правду.
— Зачем она вам?
— А зачем мне ложь?
— Хорошо, я отвечу честно, но в обмен вы скажете, зачем приехали из Самарканда в Москву. — То ли от волнения, то ли от холода губы Любаши побледнели.
— С каких это пор ты стала ставить мне условия? — от удивления Берестов широко раскрыл глаза и даже на миг позабыл о мучившей его боли. — Я приехал повидаться с тобой, только и всего.
— Просто повидаться? — несмотря на облегчение, которое Люба почувствовала от ответа Берестова, в её голосе явно проскользнуло сожаление, очень похожее на обиду.
— Если бы я сказал, что приехал сделать тебе предложение, тебе бы стало легче? — устало проговорил он, и внезапно Люба увидела Ивана Ильича совсем в другом свете.
Остановившись под рыжим конусом уличного фонаря, она посмотрела в его лицо, и всё то, что он не пожелал ей сказать, вдруг само, безо всяких усилий с её стороны, её воли и желания, открылось перед ней так ясно, словно это была страница книги, написанной самой жизнью. Любаша внимательно всматривалась в дорогие черты его лица и замечала то, что раньше было скрыто от её взора: и нездоровый, пепельно-серый оттенок кожи, и веер тонких длинных морщин, идущих от тёмных провалов глаз к самым вискам.
— Ванечка, так это правда? — Не заметив, что впервые в жизни назвала его просто по имени, Люба высвободила руку из-под его локтя и, едва касаясь желтоватой впалой щеки, медленно провела по ней рукой. — Как же так вышло, Ванюша? — Взяв его за отвороты пальто, она прислонилась лбом к его груди и, громко всхлипнув, мелко затрясла плечами.
— Ну вот, развела сырость, дурёха…
Поглаживая её по голове, укрытой тонким кружевом пухового оренбургского платка, Иван Ильич смотрел на мелкий крап падающих снежинок и думал, что представлял свою последнюю встречу с Любашей совершенно иначе. Если ему было суждено уйти так скоро и нелепо, он хотел оставить её в памяти смеющейся и молодой, но, видимо, всё в этой жизни кем-то предрешено заранее.
— Я тебя люблю, как же я тебя люблю… — Касаясь щекой паутинки платка, Берестов крепко прижимал Любашу к себе, а рядом с ними проходили чужие люди и с удивлением смотрели на странную пару, застывшую под светом уличного фонаря, не подозревая, что за гранью очерченного светом круга начинается тьма, разорвать которую иногда не в силах даже солнце.
Отчего генерал Горлов любил назначать встречи на мостах, переброшенных через Москву-реку, он бы, вероятнее всего, не сумел дать точного ответа. Возможно, причина этой его склонности крылась в мутно-серой, похожей на сморщенный полиэтилен мелкой ряби воды, в которой, опрокинувшись кверху ногами, знобко поёживался огромный, забранный в камень город, а может, в ощущении едва уловимого головокружения, возникавшего всякий раз, когда он стоял, касаясь рукой чугунного кружева парапета и смотрел в тёмную глубь, лежащую у его ног.
Если бы не обдирающий озноб и кашель, бог знает откуда взявшийся в такую не по-апрельски тёплую погоду, скорее всего, Артемий Николаевич не преминул бы встретиться с Кириллом на каком-нибудь мосту, например на Бородинском, который он, как и многие москвичи, по старой памяти называл Дорогомиловским, но, опасаясь коварного влажного ветра, идущего от воды, он был вынужден отказаться от своей привычки и выбрать для встречи местечко потише.
К Александровскому саду Горлов подъехал чуть раньше, чем было условлено с Кириллом, но, бросив взгляд через чёрные островерхие прутья ограды, сразу же увидел, что его уже ждут. Стоя у Вечного огня, Кирилл задумчиво смотрел на пляшущие язычки рыжего пламени, отражавшиеся в блестящей поверхности отполированных гранитных плит, и, размышляя о чём-то своём, казалось, особенно не следил за происходящим вокруг. Однако, как только, хлопнув дверью служебной «Волги», Горлов направился к аллее сада, Кряжин тут же развернулся лицом ко входу и, приветственно махнув рукой, поспешил ему навстречу.
— Я думал, буду первым, — бросив короткий взгляд на наручные часы, Артемий Николаевич обнял Кирилла за плечи и слегка похлопал по спине. — Ну, здравствуй, пропащий сын, совсем забыл старика? И не приходит, и не звонит, — с глаз долой из сердца вон, так, что ли?
— Да нет, никуда я не пропадал, просто меня за последние два месяца начальство трижды успело отправить в командировку, я и в Москве-то толком не был, — попытался оправдаться Кирилл. — Только приедешь, не успеешь чемоданы распаковать — тебя уже в другую дыру отсылают, и ведь не откажешься: служба.
— Видишь, как оно иногда бывает, — неопределённо протянул Горлов и, несколько раз глухо кашлянув, напряжённо сглотнул. Уловив в тоне тестя непривычные нотки, Кирилл с удивлением посмотрел на генерала, но тот тут же отвёл глаза в сторону, сделав вид, что не замечает недоумённо-вопросительного взгляда бывшего зятя. — Значит, ты весь в работе?
— Так точно…
Испытывая какую-то странную неловкость, повисшую между ними, Кирилл неуверенно потоптался на месте. Никогда раньше, за все два с половиной года общения с этим человеком, он не чувствовал себя настолько скованно и неестественно, как сейчас.
— Артемий Николаевич, что случилось? — Кряжин с тревогой взглянул на генерала. Поднявшись от кончиков пальцев вверх, по его груди прокатилась волна необъяснимого дурного предчувствия.
— Почему так уж сразу и случилось?
Глядя в побледневшее лицо Кирилла, Горлов подумал, что из военного, как ни поверни, стоящего артиста всё равно не получится, даже если этот военный — генерал. Не зная, как лучше приступить к делу, заставившему его назначить эту трижды неладную встречу, Артемий Николаевич слегка коснулся локтя Кирилла, приглашая его подстроиться к своим шагам, заложил руки за спину и неторопливо двинулся вдоль Кремлёвской стены.
— Я искренне рад тебя видеть, хотя в это, наверное, трудно поверить, — начал он издалека. — Но жизнь — такая странная штука, никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. С тех пор, как вы разбежались с Полинкой, прошло уже почти четыре месяца, а для меня — будто и не было их. Зря говорят, что время для всех одинаково, всё это чушь собачья, выдумки. Для молодых — оно одно, для старых — совсем другое.
— Вы говорите о времени так, словно оно — меню в столовой: хочешь — бери пельмени, а хочешь — сосиски, — усмехнувшись странным словам Горлова, Кирилл пожал плечами и посмотрел на точёный профиль старого генерала.
— Ты ещё слишком молод, чтобы судить об этом, — негромко произнёс Артемий Николаевич, — но поверь мне, по молодости время то и дело приноравливается к нам, а с годами нам самим всё чаще приходится под него подстраиваться.
— Какая разница, тридцать тебе или семьдесят, если в сутках, как ни поверни, двадцать четыре часа? — пожал плечами Кирилл.
— Это тебе так кажется, — усмехнувшись, Горлов посмотрел на этого мальчика, прошедшего ровно половину его пути, и на мгновение в глазах генерала мелькнуло что-то похожее на зависть. — Знаешь, когда мне было, как тебе, тридцать, мне тоже думалось, что время измеряется секундами и годами, а оказалось, всё намного сложнее. Не ты измеряешь время, а оно — тебя, а все эти позолоченные стрелочки и камушки часовых механизмов — не что иное, как дань человеческой гордыне. Вот так-то, Кирюшенька…
Соединив за спиной руки в замок, Горлов неторопливо шагал по аллее Александровского сада и, вдыхая тёплый апрельский воздух, чувствовал, как по его телу прокатываются неуступчивые колкие мурашки озноба. Весенний ветерок касался его лица и, проникая за воротник плаща, рассыпался по телу противной знобкой дрожью недомогания. С трудом заставляя себя переставлять ставшие необыкновенно тяжёлыми, словно налившиеся свинцом, ноги, Горлов прислушивался к глухим, ухающим ударам своего сердца и чувствовал, как под верхними веками рассыпается горячая пыль, похожая на мелкий песок, сухой и колючий, впивающийся в роговицы глаз тысячью острых иголочек. По-хорошему, вместо того, чтобы разгуливать по Москве, ему следовало бы напиться крепкого горячего чая с малиной и лечь в постель, под толстое ватное одеяло, но обстоятельства, заставившие его выйти из дому, были намного важнее и собственного здоровья, и вообще чего бы то ни было.
— А на улице не май месяц. — Подняв воротник, Артемий Николаевич знобко передёрнул плечами, и из его груди снова раздался глухой лающий кашель. — Могло бы быть уже и потеплей, как ты считаешь?
— Артемий Николаевич, вы же вызвали меня не для того, чтобы обсуждать капризы погоды, верно?
— В общем-то, да… — неловко замялся тот.
— Тогда что же вы всё ходите вокруг да около?
— Понимаешь… — Набрав воздуха в грудь, Горлов шумно выдохнул и, решившись, поднял на Кирилла глаза: — Скажи мне, только честно, почему вы с Любой перенесли свадьбу на лето?
Странное ощущение, что вот сейчас, буквально через несколько минут, произойдёт что-то нехорошее и его существование будет разбито вдребезги, словно старая и ненужная чашка, пришло к Кирюше внезапно. Откуда оно взялось, он не знал, но, прислушиваясь к острым холодным иголочкам, легонько покалывающим в самых кончиках пальцев, абсолютно ясно понимал, что всё это: и тоненький, словно комариный писк, звон в ушах, и ледяная волна холода, сворачивающая судорогой желудок, и рваные, с неровными перебоями удары сердца — не случайность.
— Это имеет какое-то отношение к нашей сегодняшней встрече? — Стараясь прогнать гнетущее чувство тревоги, Кирилл напряжённо повёл шеей и несколько раз тряхнул головой.
— Имеет.
— Какое?
— Ты мне не ответил.
Подняв брови, Кирилл с удивлением посмотрел на генерала, и по выражению его лица Горлов понял, что обсуждать свои семейные дела с кем бы то ни было, даже с любимым тестем, в планы Кряжина явно не входило.
— Прости, Кирюш, что я спрашиваю, наверное, я не имею права вмешиваться в твои личные дела, и потом, это просто не в моих принципах, но поверь, у меня на это есть веские основания, — последние два слова Горлов произнёс с особенным нажимом, и по его напряжённому тону Кирилл отчётливо понял, что генералу было нелегко решиться на этот разговор. — Фу-у-у, — словно совершив большой труд, Горлов шумно выдохнул и, облизав сухие губы, вымученно улыбнулся.
— Честно говоря, я не могу взять в толк, зачем вам это, — неохотно откликнулся Кирилл, — я ценю ваше хорошее отношение ко мне, но, Артемий Николаевич, поймите меня правильно…
— Ты меня не так понял, — пересиливая неловкость, Горлов поднял глаза на Кирилла, — вернее, это я не так спросил. Мне всё равно, по каким причинам вы перенесли свадьбу чуть ли не на полгода, поверь, я никогда не стал бы копаться в чужих делах.
— Тогда зачем? — вконец сбитый с толку, Кирилл замедлил шаги и остановился.
— Скажи мне, кто из вас двоих предложил подождать с регистрацией до июня, ты или она?
— Это так важно?
— Да. — Повернувшись лицом к Кириллу и глядя на него в упор, Горлов напряжённо замер, и Кряжин увидел, как в глубине его глаз полыхнуло что-то беспокойное и страшно горячее.
— Июнь выбрала Люба. Это что-то меняет?
— Так я и думал! — Плотно зажмурившись, Горлов приложил руку ко лбу и медленно, словно каждое движение доставляло ему нестерпимую боль, провёл ею по лицу.
— Что всё это значит, Артемий Николаевич? — Кирилл непонимающе смотрел на посеревшее от волнения лицо старого генерала. — Вы мне можете, наконец, объяснить, в чём дело?!
— Если бы ты знал, как мне трудно это сделать, — с болью произнёс Горлов и, делая над собой невероятное усилие, посмотрел Кириллу прямо в глаза. — Я никогда не говорил тебе раньше, но на этом свете есть только два человека, за которых я готов пойти в огонь и в воду: ты и моя дочь Полина. То, что ваш брак распался, для меня ничего не меняет… — тихо прибавил он, — вместе ли, по отдельности, пока я буду жив, в моём сердце всегда найдётся место для вас обоих. — Замолчав, он пожевал губами, и в его взгляде появилась отрешённость. — Возможно, сейчас я совершаю самую большую ошибку в своей жизни, но именно потому, что ты мне дорог, поступить иначе мне не позволяет совесть. Есть что-то, что ты должен знать…
— Это каким-то образом касается Любы? — Сердце Кирилла пропустило несколько ударов и, болезненно заныв, часто забилось в груди.
— Да, — собираясь с силами, Горлов набрал побольше воздуха. — Я не знаю, как тебе об этом сказать. Возможно, мои слова покажутся тебе странными… но я очень сомневаюсь, что твоя Люба сдержит слово и выйдет за тебя летом замуж.
— Почему?
— Потому что она уже замужем.
— Что? — не веря своим ушам, Кирилл отступил на шаг назад. — Что вы такое говорите?
— То, что есть, — от волнения голос генерала сухо щёлкнул.
— И вы думаете, я вам поверю? — Отшатнувшись ещё на шаг, Кряжин прищурился, и его глаза нехорошо сверкнули.
— Думаю, нет, — с расстановкой произнёс Горлов, — даже скорее всего — нет. Но я должен был тебе об этом сказать, а уж верить или нет — дело твоё, — голос генерала дрогнул.
— Почему я должен вам верить? — Губы Кирилла болезненно изломались, и, скривившись, его рот сполз на сторону.
— Потому что я тебя люблю.
— Бред какой-то! Этого не может быть! Вы не знаете, вы же ничего о ней не знаете! — сдавленно прохрипел он. — Это какое-то безумие, ошибка! Нет… Нет! — Прижав пальцы к вискам, Кирилл резко замотал головой.
— Я понимаю, насколько тебе сейчас больно и горько, но всё, что я сказал, всё до единого слова — правда, — глухо произнёс он. — Если бы я мог взять хотя бы часть твоей боли, если бы я только мог…
Подняв на Горлова больные глаза, Кирилл шевельнул побелевшими губами:
— Кто… он?
— Кирюшенька…
Болезненно скривившись, Кирилл дёрнул ноздрями и впился ногтями в ладони рук:
— Кто он?!!
— Иван Ильич Берестов, — тихо прошептал генерал, и, расколовшись на мелкие кусочки, синее апрельское небо со звоном рухнуло Кириллу под ноги.
Разлетевшись на тысячу острых осколочков, синяя апрельская высь осыпалась под ноги Кириллу серыми мурашками асфальтовых крупинок и, съежившись, уместилась в одну неровную маленькую лужицу на тротуаре.
— Дур-рак! — Топнув в центр опрокинувшегося на асфальт неба, Кряжин сжал кулаки, и его лицо приобрело землистый оттенок. — И когда же… — Словно споткнувшись на слове, он на мгновение умолк и, с трудом протолкнув в горло тугой, упирающийся комок, зло сверкнул глазами. — Хотя, какая теперь разница…
— Прости меня, Кирилл.
— За что? За то, что вы не захотели, чтобы в меня, как в огородное пугало все кому не лень тыкали пальцами? — Опустив руки в карманы плаща, Кряжин нащупал связку ключей от квартиры и, с силой сжав её в ладони, почувствовал, как их зубцы и бороздки впились в кожу. — Накрылись мои шторки на окошках и горшочки с геранью! — Шевельнув ноздрями, он нервно хохотнул, но смех вышел хриплым и глухим, точно воронье карканье глубокой осенью.
Глядя в мелко подёргивающееся лицо Кирилла, Горлов ощущал себя невольно причастным к этой немой боли, заполнявшей собой всё свободное пространство вокруг, и оттого вдвойне виноватым и несчастным.
— Что ты теперь собираешься делать?
— А что бы на моём месте сделали вы?
— Не знаю, — честно признался Горлов. — Наверное, собрал бы чемодан и уехал куда глаза глядят.
— А если они не глядят никуда? — жёстко спросил Кряжин, и по тому, каким тоном были произнесены эти слова, Артемий Николаевич отчётливо понял, что для себя Кирилл уже всё решил.
— Ты пойдёшь к ней? — негромко спросил он.
— Для чего? — Окинув взглядом засаженный тюльпанами газон Александровского, Кирилл вдруг представил, что вся эта зелёная масса так и останется стоять, вытянув кверху узкие шеи и плотно сжимая слипшиеся пригоршни нераспустившихся цветов. — Люба сделала свой выбор, хотя, видит бог, я никогда не смогу понять, что заставило её поступить подобным образом.
— Может быть, есть что-то, о чём не знаем ни ты, ни я? — с надеждой предположил Горлов.
— Может быть, и есть, — оборвал его Кирилл, — только это теперь не имеет никакого значения: что сделано, то сделано. Вы меня простите, Артемий Николаевич, но мне нужно идти.
— Тебя подвезти?
— Не стоит.
— Кирюша, я не имею права настаивать на чём-то, — коснувшись рукава плаща Кряжина, Горлов помедлил, — но послушайся меня, обида — плохой советчик. Остынь, не руби с плеча, а то как бы не пришлось кусать локти.
— Да, конечно, — Кирилл коротко кивнул. Развернувшись на каблуках, он твёрдыми шагами решительно направился к ограде сада, и по его сосредоточенно-нахмуренным бровям и отсутствующему взгляду Горлов понял, что тот отвечал механически, особенно не вдумываясь ни в слова, произнесённые генералом, ни в те, что произнёс в ответ сам.
— Так уж вышло, что я не верю ни в Бога, ни в судьбу, но если тебе это хоть чем-то может помочь, то храни тебя Господь, сынок! — тихо прошептал генерал и, скользнув взглядом по сторонам, незаметно перекрестил удаляющуюся спину Кирилла.
Словно и впрямь бросив под ноги Кирилла ярко-синюю глазурь, над Москвой прогнулось дымчато-серое небо и, коснувшись лбом мостовой, незаметно заполнило собой все закоулки и дворы.
Втягивая ноздрями чуть влажный воздух, Кирилл старался не думать о произошедшем; но мысли, неотступные, горячие, злые, были сильнее его. Накатывая обжигающими волнами боли, яркие языки ревности и обиды разрывали его на части. Он прислушивался к едва различимому поскрипыванию ботинок об асфальт и, пытаясь обмануть самого себя, высчитывал количество шагов до каждого поворота, но оглушительные горячие волны с силой бились в виски, смешивая минуты и метры в одно неразрывное целое. Всматриваясь в пыльную крошку тротуаров, Кряжин старался сдвинуть рамки действительности до чёрно-белой незрячей полосы, но перед его глазами все время вставали жёлто-зелёные, смеющиеся кошачьи глаза Любаши, и, дурея от этого назойливого образа, он был готов кричать в голос.
— За что ж ты со мной так? — Опустив голову и тупо уставившись в потрескавшийся асфальт, Кряжин выбрасывал вперёд длинный циркуль худых ног, и его ярко-вишнёвые губы кривились от боли и отчаяния. — Зачем ты так? Зачем?
Чувствуя, как голова, разрываемая нестерпимыми спазмами, пылает огнём, Кирилл облизывал пересохшие губы и, шепча под нос что-то нечленораздельное, шёл, не замечая ничего вокруг себя. Его сердце, пульсируя рваными ударами, бешено билось о грудную клетку и, отдаваясь невыносимой болью, разламывало лопатки. Опоясывая огненным обручем, боль разрезала затылок и лоб и, стекая горячим воском по вискам, уходила в шею.
— Молодой человек, вы к кому? — незнакомый женский голос заставил Кирилла вздрогнуть и замедлить шаги.
Подняв голову, он увидел, что находится в подъезде чужого дома, а перед ним, поправляя коротким толстым пальцем съехавшие с переносицы очки, стоит невысокая пожилая женщина в шерстяной вязаной кофте.
— Вы кто? — окинув женщину непонимающим взглядом, Кряжин остановился.
— Это я должна вас спросить, кто вы такой, — пожав одним плечом, упитанная дама с пучком смерила незнакомца подозрительным взглядом. — Вы, собственно, к кому пришли?
— Я? — простой вопрос неожиданно поставил Кирилла в тупик. — Вообще-то я шёл к Берестову Ивану Ильичу.
— Ах, к Берестову! — с облегчением взмахнула руками та. — Тогда вам на восьмой, в пятьдесят шестую. — На миг Кириллу показалось, что странная пухлая пенсионерка обрадовалась его словам.
— Да, мне в пятьдесят шестую. — Уцепившись за знакомое число, память осветила цель его прихода в этот дом и, ощутив, как по позвоночнику прокатилась волна озноба, Кряжин дотронулся кончиками пальцев до лба. — Лифт направо?
— Да-да, вам туда, — сделав несколько шагов, вахтёр с готовностью вытянула руку, мотнув головой, тяжело вздохнула, и Кириллу показалось, что странная женщина посмотрела на него с сочувствием.
Когда, громыхая на каждом пролёте, лифт наконец-то дотащился до нужного этажа и, подбросив кабину, остановился, через сетчатую решётку крохотного оконца Кирилл увидел, что около двери, расположенной справа от лифта, стоит что-то ярко-малиновое. Осторожно приоткрыв дверь, Кряжин шагнул на площадку и невольно отшатнулся: прислонённая к стене, у приоткрытой двери квартиры стояла крышка гроба, обтянутая ярко-вишнёвой сатиновой материей, собранной к узкому концу в складки, и украшенная по краю чёрным атласным кантом.
Застыв на месте, как вкопанный, Кирилл медленно поднял глаза, отчего-то ни на секунду не сомневаясь в том, какой номер увидит на табличке, и, шевельнув губами, бесшумно прошептал:
— Ну, вот и встретились, Иван Ильич. — Дверь лифта с грохотом захлопнулась за его спиной, и Кирилл, вздрогнув, невольно попятился.
— Вы в пятьдесят шестую? Там открыто, можете заходить, — перевесившись через перила лестницы, какой-то мужчина небрежно махнул рукой в сторону приотворённой двери. — Заходите, не стесняйтесь, полюбуйтесь на этого старого идиота, оставившего свою семью без единой копейки! Это же надо было такому случиться! На старости лет втюриться в молодую авантюристку! Любовь — морковь! Развёл телячьи сопли, а она — ничего, с головой, хоть папашку и не любила, а своего не упустила: за три месяца всё подчистую прибрала к своим загребущим ручкам, всё, под ноль, ничего не осталось, как корова языком слизала.
Глядя в полуотворенную щель входной двери, Кряжин прислушивался к тому, что творилось внутри него, и с замиранием сердца чувствовал, как, складываясь по крохотному кусочку, перед его мысленным взором восстанавливается страшная картина горькой человеческой правды. Загнанный в угол, стоящий на самом краю, Берестов не претендовал на его счастье, согласный довольствоваться жалкими крохами жалости той, которую любил. Кряжин, отбросив всё мелкое и наносное, стоял и смотрел в полуоткрытую дверь, за которой для Ивана Ильича открылась огромная чёрная бездна, где квадратные метры и банковские счета не имеют никакого значения и где каждому предстоит держать отчёт только за самого себя…
— Так я не понял, вы из горкома или с прежней работы папашки?
— Нет, я не из горкома, — окинув неприязненным взглядом обрюзгшую фигуру ещё молодого парня, Кирилл взялся рукой за перила.
— Тогда откуда? — бесцеремонно поинтересовался тот.
— Извините, я просто ошибся квартирой. — Чувствуя, что в тёмных стенах подъезда ему стало невыносимо душно, Кирилл набрал в грудь побольше воздуха и торопливо застучал каблуками по лестничному маршу, ведущему на седьмой этаж.
— А вам какая нужна? — голос делового брюнета зазвенел между цементными блоками ступеней, но Кирилл его уже не слушал.
Торопливо перепрыгивая через несколько ступеней, он бежал вниз, к выходу, боясь опоздать даже на минуту. Там, на Бережковской, его ждали жена и сын, дороже которых в его жизни ничего не было и не могло быть. Растратив годы, он не желал терять ни одного мгновения, потому что на тридцатом году своей жизни вдруг ясно осознал, что самое великое счастье — дарить свою любовь живым, счастье, не стоящее ни гроша, за которое можно без сожаления отдать все сокровища мира.