Жизнь наверху

23

— Я сегодня беру машину,— заявила Нора.

Я налил себе вторую чашку чаю и подумал о том, что настой из лондонской воды и дешевого цейлонского чая не является таким уж бодрящим напитком, пусть даже Нора заставила бы себя положить две ложечки заварки в чайник.

— Как интересно,— сказал я.— Ты уже наконец выбрала?

— Я же тебе говорила, что выбрала,— нетерпеливо ответила она.

— А, вспомнил,— сказал я.— Ты решила купить малютку-«моррис».

— Еще бы ты не помнил,— заметила она.— Ведь именно такая машина стоит сейчас у подъезда. И притом стоит уже целых две недели.

— Хорошо, дорогая. Я ее верну.

— Не в этом дело. Тебе же все равно придется ее отвозить. Так или иначе, тебе придется встретиться со Сьюзен — хотя бы для того, чтобы договориться о разводе.

— Об этом пусть договариваются юристы. Я не желаю ее больше видеть — это окончательно.

— Так ты в самом деле списал ее со счета?

— Она умерла для меня. Умерла и похоронена.

— А что ты станешь делать, если она потребует обратно машину?

— Ну что ты беспокоишься о всякой ерунде,— резко сказал я.— Я же говорил, чтобы ты предоставила это мне…— Я осекся и уже более спокойным тоном продолжал: — Извини, Нора. Ей-богу, Сьюзен ровным счетом наплевать на то, что станет с машиной. И потом, она ведь может пользоваться моим автомобилем. Или автомобилем компании. Фирма оплачивает все ее расходы, ты же знаешь.

— А она, оказывается, не только красива, но и умна. И, конечно, такая мелочь, как почти новенький малютка-«моррис», для нее сущий пустяк.

Взгляд мой невольно упал на черный круг, выделявшийся на кухонном столе. На всей мебели и на вещах в квартире как бы лежала такая же печать небрежности и следов долгого употребления: верхняя крышка маленького газового холодильника поцарапана, а дверца в хранилище для льда сломана. У пробки в ванной отсутствует цепочка, вода в унитазе спускается лишь после второй попытки, все дверные ручки по крайней мере на четыре дюйма вылезают из гнезд… Очевидно, никто из многочисленных обитателей этой квартиры никогда не заботился о ней и не любил ее настолько, чтобы произвести необходимый мелкий ремонт, не говоря уже о том, чтобы беречь вещи.

— Не знаю, умная она или нет,— сказал я,— но для компании она, конечно, ничего не делает.

— Судя по всему — обычное дополнение к тому, что уже тянут на себе налогоплательщики.— Она фыркнула, что, как я теперь уже знал, являлось признаком возмущения.— Противно. Противно до тошноты.

Вид у нее, однако, был самый что ни на есть довольный и необычайно цветущий — глаза были ясные, щеки розовые, и вся она дышала чистотой, хотя, казалось, этого очень трудно достичь в холодной, выкрашенной зеленой краской ванной комнате возле кухни,— оттуда сейчас доносилось бульканье, словно кран протестовал против того, что мы оба каждый день принимаем ванну.

— Никому не охота платить лишний налог,— заметил я.— А вот кому платить — Сьюзен или правительству,— это уже безразлично.

Я заметил, что Нора начинает злиться, и мне это доставило удовольствие: до того, как мы стали жить вместе, я тщательно избегал споров, но теперь делал все возможное, чтобы их спровоцировать.

Такое впечатление, с горькой иронией подумал я, будто мы уже женаты.

— Если бы люди вроде твоего тестя не увиливали от уплаты налогов, всем нам пришлось бы меньше платить.— Голос ее звучал пронзительно.

— Ничего подобного,— возразил я.— Правительство придумало бы что-нибудь еще — всегда можно найти, на что выбросить деньги.

— Я не стану с тобой спорить,— заметила она.— Мне еще предстоит сегодня взять два интервью по поводу этой проклятой собаки.

Уже на ходу она чмокнула меня.

— Ты могла бы доставить мне более приятное удовольствие,— заметил я и притянул ее к себе на колени.

— Нет, нет,— сказала она.— У меня нет времени.— Она вздохнула.— Нет. О господи, до чего же ты противный, ведь я сказала тебе…

Она взглянула через плечо на диван-кровать, стоявшую в закутке, именуемом у нашего хозяина «спальней». Потом еще раз вздохнула, и лицо ее словно застыло, преображенное наслаждением. Она встала, не выпуская моей руки.

— Люби меня,— сказала она и, когда мы уже направились в «спальню», добавила гораздо более смелое слово и с улыбкой повторила его.

— Как хорошо, что можно любить друг друга вот так, без всяких помех,— заметила она получасом позже.

— А разве ты не привыкла к этому, когда была замужем?

Она пристегнула чулки.

— По правде говоря — нет. У Эрика на все было свое время. Однажды в субботу утром мне все-таки удалось соблазнить его, но потом он никак не мог себе простить того, что уступил соблазну. И мне не мог простить, что я соблазнила его. Эрик все время чего-то боялся. Боялся уехать из Леддерсфорда, боялся, что у нас пойдут дети прежде, чем мы успеем накопить на собственный домик, боялся, как бы чего не подумали соседи…

Она взяла было юбку с кресла, стоявшего рядом с диваном, затем снова положила ее и, опустившись передо мной на колени, прижалась головой к моему бедру.

— В Лондоне легче жить,— сказала она.— В Лондоне все лучше. Я нигде не была так счастлива, как здесь.— Она вздохнула и окинула взглядом комнату.— Я знаю, это ужасная дыра, но мне она нравится, нравится даже этот проклятый газовый счетчик, который все время жрет шиллинги. Мы в Лондоне — и это главное. Вот сегодня утром я выйду на улицу и окажусь в Лондоне. Я тебе говорила, что, когда я училась в колледже, у меня в спальне на стене висела карта метрополитена?

— Нет, никогда,— сказал я.— Я и понятия не имел, что тебе так нравится Лондон.

— Я говорила тебе об этом тысячу раз,— сказала она.— Только в риторической форме.— В голосе ее послышались мечтательные нотки.— Слоан-сквер, площадь Виктории, Сент-Джеймский дворец, Вестминстер, Чаринг-Кросс, Тампль… Джо, если у нас будет эта квартира в Хэмпстеде, мне очень скоро захочется иметь детей…

— В том случае, если у меня будет работа,— сказал я.

— У нас будет двое… нет, трое детей. На одного больше…— Она осеклась.— Извини. Я такая дрянь. И такая невезучая.

— Не надо так говорить,— сказал я.— Можешь завести хоть четверых, если хочешь. Мы дадим им имена по названиям станций метро.

Она вдруг резко отстранилась от меня.

— Нет, мой дорогой. Я не могу этому поверить.

Она надела юбку.

— Чему ты не можешь поверить?

Она швырнула мне халат. Я схватил ее за руку.

— Ведь это интервью у тебя назначено только на одиннадцать,— сказал я.

— Мне надо еще заглянуть в редакцию.

Она помогла мне надеть халат и завязала пояс.

— Ну чего ты так торопишься! Скажешь, что тебе пришлось поцеловаться на прощанье и вот ты задержалась.

Она хихикнула; я погладил ее колено, и снова лицо ее превратилось в маску — застыло от удовольствия. Но она отстранила мою руку и направилась к двери.

— Не надо,— сказала она, хотя выражение ее лица не изменилось.— Не надо, мы увидимся с тобой днем у Поппина. А пока отдыхай, дорогой.

Она отворила дверь.

— И не ломай голову над тем, как вернуть Сьюзен машину. У меня родилась одна идея. На следующей неделе Тони едет в Леддерсфорд. Вот он и вернет ее.

— Тони?

— Он работает у нас в редакции. Для журналиста он человек очень здравомыслящий и вполне надежный. Его родные живут в Леддерсфорде. Удобно будет дать ему такое поручение, как ты считаешь?

— По-моему, да,— равнодушно ответил я. И подошел к ней.

— Нет, хватит,— сказала она.— Руки по швам, старый ты греховодник!

Я поцеловал ее; на какую-то секунду я почувствовал, как она отяжелела в моих объятиях, но тут же поспешно высвободилась.

— Я буду кричать,— сказала она.— Ты же знаешь, что я опаздываю.

Я посмотрел на ее пылающее лицо.

— Вот теперь всякому будет ясно, почему ты опоздала,— сказал я.

— А мне все равно,— сказала она.— Джо, ты можешь что-то запомнить?

— Мне всегда есть что вспомнить, когда ты уходишь,— ответил я.

— Я могу дать тебе трех детей, если ты в самом деле захочешь,— сказала она.— На одного больше, чем она, понятно?

Она захлопнула дверь. Я услышал, как она сбежала вниз по лестнице.

Ее слова проникли в мое сознание лишь после того, как я прошел на кухню, чтобы приготовить себе чаю. И тогда я тяжело опустился на стул, и пачка сигарет «Серый орел» вывалилась у меня из рук и упала на пол.

Мне все еще было больно, и я бы ощущал еще более сильную боль, если бы сейчас, хоть я и жил с Норой, не был совсем один. Я пытался представить себе, какими будут эти трое детей, которых подарит мне Нора; я не мог представить себе их лица, но на какую-то секунду отчетливо увидел, как мы живем в доме, где царит счастье, где в большом саду звенят детские голоса. И дом у нас тоже будет большой, подумал я, цепляясь за представшее передо мной видение,— большой деревенский дом, старый дом. Вроде того дома на Пэдни-лейн,— такой дом, где будет привольно дышаться. И вспомнив дом на Пэдни-лейн, я вспомнил о Барбаре.

Если можно назвать врагом человека, который самим своим существованием причиняет тебе горе и вызывает чувство унижения, то она была моим врагом. Но я не мог думать о ней иначе, как с любовью: слишком поздно было сейчас отвыкать от этой привычки.

Я взял пакетик с чаем. И, наполняя чайник водой, я дал волю своей любви,— я вспомнил Барбару, вспомнил — тем более, что и сейчас был в мохнатом халате,— как она звала меня теплым великаном. И квартиру вдруг словно осветило солнце, и уже казалось, что всю эту уродливую обстановку подобрал кто-то близкий и родной. Я пил чай, меня окружали привычные запахи — апельсинов, лимонов, сладостей, табака, и мне все отчетливее и отчетливее представлялось, что Барбара где-то здесь, рядом. Она за дверью — заснула в обнимку с мишкой или с пуделем; вот я сейчас допью чай и приготовлю ей завтрак. Кукурузные хлопья, сыр, апельсиновый сок, да, и еще, конечно, простоквашу с малиновым сиропом, что стоит в холодильнике. А после завтрака я поведу Барбару в зоологический сад. Она ни разу не была там, хотя знает почти всех животных.

Я взял чашку чаю и отправился в «спальню». Там никого не было, и я знал, что никого не будет. А я сижу один в меблированной квартире на Эрлз-Коурт, и грязные окна ее лижет желтый туман. Диван-кровать не застелена; на выцветшем зеленом ковре и исцарапанном сером линолеуме — пыль. Но даже если кровать будет застелена, а пол подметен, комната от этого не изменится. Через какое-то время снова наберется пыль, квартирка в три каморки станет еще более убогой, пол будет еще громче скрипеть под ногой, пятно сырости на потолке станет больше — и никому до этого не будет дела, потому что никто здесь по-настоящему не живет и никогда не жил.

На Эрлз-Коурт люди не живут — побудут немного и переезжают в другое место, как переедем и мы с Норой. Люди селятся здесь, чтобы спрятаться. Я прячусь от своей жены, я прячусь от своего тестя, а главное — я прячусь от своей четырехлетней дочки.

Я сунул руку в карман халата за сигаретами, и пальцы нащупали письмо, которое, судя по уорлийскому штемпелю и угловатому неуклюжему почерку, было от моего тестя. Оно лежало у меня в кармане десять дней, и все эти десять дней уже одно то, что я доставал его и, не распечатав, снова засовывал в карман, явственно напоминало мне, что я навсегда разделался с Капуей, как Нора называла Уорли. Теперь это название как-то само собой слетало у нас с губ. Подобно римскому городу, наша Капуя была местом, где люди жили в роскоши и довольстве, местом, где все продавалось и покупалось. Нельзя вскрывать письма из Капуи, особенно если ты уверен, что в них полно оскорблений. Равнодушие и молчание только и могли быть ответом на письма из Капуи.

Я просунул было палец под край конверта, но, внезапно осознав, что я собираюсь сделать, разорвал письмо и поджег его зажигалкой. И лишь когда оно сгорело, я сообразил, что, вероятно, допустил ошибку: ведь только я и был свидетелем того, что письмо сожжено нераспечатанным. Я куда больше досадил бы Брауну, отослав ему обратно письмо. Сжечь его было слишком большой честью. Тем самым я придал излишнее значение и ему и Капуе.

Я прошел на кухню и налил себе большой бокал виски. Поднося его ко рту, я отчетливо представлял себе, как предстоит мне провести день. По обыкновению, я сейчас выпью вот этот бокал виски — не больше; потом оденусь, пройдусь пешком до станции метрополитена «Эрлз-Коурт», выпью чашку чаю в кафе-автомате или у «Львов», проедусь на метро до Лэстер-сквер, прогуляюсь по Бедфорд-стрит до Стренда, пройдусь по Стренду до Флит-стрит, поглазею по пути на витрины. В половине двенадцатого я зайду к Поппину, сяду в углу возле лестницы и стану ждать Нору. Пока она появится в половине первого, я успею выпить три пинты пива; мы вместе позавтракаем, затем я схожу в театр на дневное представление и в половине шестого зайду за ней на работу.

Сегодня мы будем завтракать в «Петушке», куда нередко заглядывает Ник Холбертон, приятель Норы, который, возможно, сумеет подсказать, где бы мне найти подходящую работу. Я, конечно, не стану его об этом просить, но в любом случае с Ником познакомиться полезно. Нельзя же, дорогой, без конца плыть по течению…

Я поставил на стол рюмку, так и не пригубив виски. А мне как раз и хотелось плыть по течению. Мне совсем не хотелось идти на работу к Тиффилду, даже если бы его предложение оставалось в силе; мне совсем не хотелось встречаться с приятелем Норы, с которым полезно познакомиться. Мне хотелось какое-то время плыть по течению. Мне хотелось ничего не делать. Я покончил со старой жизнью и стоял на пороге новой, но был ли я уверен в том, что мне хочется покончить с одной и начать другую? Я быстро осушил бокал и, впервые нарушая установившийся обычай, налил себе еще.

Прикончив бутылку, я сунул ее в шкаф. Это был белый некрашеный шкаф — единственная новая вещь во всей квартире. В зеркальной дверце шкафа я увидел свое раскрасневшееся лицо и погрозил ему пальцем.

— Смотри, не наделай глупостей, Джо,— сказал я.— Смотри, не наделай глупостей.