Конец июля. Ливни сбили листву, и лето на скверах выглядит сентябрём.
«Сентябрь» у нас с Верой словно бы код военной операции.
Мы на время отчуждены, законспирированы, хотя сейчас идём с ней вместе по асфальтированному въезду во двор нового корпуса клиники.
Болен Пётр Савельевич, отчим Веры, бывший замдиректора нашего СКБ, ныне пенсионер.
Старик не в ладах с зятем, и поэтому с нами нет Семёна Васильевича.
А я сегодня представитель месткома. У профказначея мною получены профсоюзные дивиденды и послушно превращены в болгарский виноград и венгерские яблоки, арабские апельсины и бананы маленькой развивающейся республики с именем, похожим на название джаза.
Больничный корпус весь из прямых линий стекла и плоских панелей.
— А что это за сверхкастрюля, забитая наполовину в землю?
Конференц-зал. Он же концертный. Здесь играют Шопена и Скрябина второстепенные лауреаты.
— В такой больнице, я думаю, няньки не вымогают рубль за смену простыни. Как тебе удалось поместить сюда старика?
— Бульон придётся подогреть, — пощупала Вера бутылочку в сумке.
Пластиковый коридор. Белая палата-одиночка; я понимаю: этот комфорт — для безнадёжных.
В постели лежит человек с запавшими закрытыми глазами.
Так вот он теперь каков, наш «блюститель порядка», правая рука Главного по части внутренних дел!
— Ме… мер… завца нет?
(Мерзавец — это Семён Васильевич.)
— Это Гриша, папа, — говорит Вера в ухо Петру Савельевичу.
— Григорий…
Силы оставляют Петра Савельевича.
Я кладу на столик пакет от месткома и администрации СКБ и молча выхожу в коридор.
Мы вышли из больницы поздно.
Не по-июльски сырой и холодный ветер прижал Веру ко мне.
Где-то за нами яростно сияли стеклянные стены больницы.
О чём тогда думала Вера?
Я думал о том, что мне соврать Зинаиде, явившись домой за полночь.
Надо рассказать всё о Петре Савельевиче и ни слова о том, как мы с Верой, слившись, шли в темноте, как она припала ко мне, как нам захотелось — неодолимо, неотвратимо стать предельно близкими, и как Вера потом отстранила меня и сказала сухо:
— В сентябре…