Жизнь, придуманная ею самой

Как кошка…

Говорят, мои глаза похожи на кошачьи, хотя и не желтые – взгляд цепкий и сверлящий.

Но у кошки есть две особенности, она всегда падает на четыре лапы и имеет девять жизней.

Жизнь научила меня приземляться на лапы и вскакивать, чтобы жить дальше.

И девять жизней у меня тоже есть, вернее, восемь из них уже прошли. Предстоит девятая, которая может оказаться самой короткой, а потому должна получиться самой насыщенной. Нет, не событиями, но пользой.

Я не хочу и не собираюсь исправлять ничего в предыдущих жизнях, не намерена оправдываться. Я жила так, как жила. Может, кому-то и не нравится, но это моя жизнь, а каждый осуждающий пусть представит, что его также судят другие.

Как некрасивая молчаливая московская девочка стала властительницей жизней сначала Поля Элюара, а потом величайшего художника и мистификатора нашего века Сальвадора Дали?

Очень просто – я во многом их и создала. Не смущаясь, могу сказать, что и в том, и в другом половина меня.

Конечно, из трухлявой деревяшки не выточишь Аполлона, для этого нужен мрамор. Но не всякий скульптор сможет разглядеть в куске мрамора будущего Аполлона, и не у всякого достанет терпения и таланта извлечь скульптуру из этого куска.

Да, я ставлю себе в заслугу то, что разглядела в скромном стеснительном мальчике Эжене Гренделе, сочиняющем неплохие стихи, будущего замечательного поэта Поля Элюара.

Я увидела и помогла утвердиться странному молодому человеку Сальвадору из Кадакеса, над которым окружающие просто смеялись, помогла ему стать великим Сальвадором Дали.

И еще кому-нибудь помогу, этому будет посвящена моя девятая жизнь.

Проще всего подняться по отвесной стене, встав на спину, плечи или даже подставленные ладони друга.

Я именно это и делала – подставляла спину, плечи и ладони. А если потом, поднявшись, мои Поль и Сальвадор помогали подняться и мне, так как можно за это осуждать?

Дали написал о себе в «Тайной жизни Сальвадора Дали».

Та книга – такая же мистификация, как и эта.

Не существовало Сальвадора Дали, который описан в «Тайной жизни…», он показан таким, каким Сальвадор сам себя видел. Другие (например, его сестра Ана Мария), как выясняется, видели его иным.

Именно «Тайная жизнь» подвигла и меня на попытку рассказа о той Гале, какой я вижу себя сама. Наплевать на то, что думают при этом чужие, они всегда не правы, так какая разница, как именно не правы?

Меня обвиняют в любви к деньгам.

Я люблю деньги. Почему бы нет?

Все, у кого они есть или были, деньги любят. Деньги помогают создать нужный уровень комфорта. Не любить их могут только те, кто не познал вкуса обладания деньгами.

Я – «серый кардинал» для Дали, заправляю его жизнью, как своей собственной.

Почему бы нет?

Я всегда на полшага позади и обычно молчу. Интересно, что сказали бы, поставь я Сальвадора позади? И да, я заправляю, но не его, а нашей общей жизнью. Много лет мы с Сальвадором неразделимы, как сиамские близнецы. Это началось тогда, когда я стала Дали, а сам Сальвадор не был ни известен, ни богат, наоборот, был нищим, всеми порицаемым чудаком. Так имею я право распоряжаться нашей общей жизнью, находясь на полшага сзади гениального Дали?

Говорят, человек не забывает ничего из того, что когда-либо видел или слышал в жизни. Просто какие-то факты и видения прячутся глубоко в закоулках памяти, чтобы дать о себе знать обрывками мыслей, картинок или чувств.

Я помню только то, что хочу помнить.

В моей жизни было несколько рождений и смертей – моих собственных.

И если кому-то интересно, я вполне могу преподать урок, как умирать и возрождаться. Как кошка.

Первое рождение – физическое. Документы утверждают, что оно произошло в 1894 году. От того, что я изменю дату, сам возраст не изменится.

Где? Какая разница? Пусть будет Казань – большой красивый город.

Это жизнь, о которой я просто не желаю помнить, а если я не желаю помнить, значит, и рассказа не будет.

Или все же стоит рассказать о «счастливом периоде жизни в Казани»? Лида спрашивала, почему именно Казань? Не знаю, просто пришло в голову. Большой город, там легко затеряться и люди друг друга не знают, как в маленьких.

Из Казани была Аня, мы встречались с ней в Коктебеле.

Второе рождение – переезд в Москву.

Считается, что нас осчастливил отчим – Дмитрий Ильич Гомберг, чье имя в качестве отчества я приняла, а вот фамилию нет. Почему? Не предлагали. Осталась Дьяконовой. Странно, не правда ли? Но вполне символично – Дмитрий Ильич то ли считал себя моим отцом, то ли нет.

Щедрости нашего отчима умилялись, как же, он не жалеет денег на содержание не только четверых детей супруги от ее первого брака, но и двух ее племянников.

Не буду комментировать ни щедрость, ни тайные пружины и мотивы таких поступков, скажу только, что Дмитрий Ильич Гомберг действительно был хорошим человеком, большим либералом и даже демократом и действительно не жалел на нас денег.

У нас было все, что нужно, но не более.

Забота об эстетике жилища и самой жизни – удел женщины, маме же было все равно. Она перепоручила домашнее хозяйство прислуге, а детей няням.

Отчим был адвокатом, а мама писала детские рассказы. Я не помню их изданными, но в своем кругу литераторов мама их читала. Рассказы больше походили на переработанные сказки с нотациями, которые одни звери и птицы читали другим.

Стиль общения с нами самой мамы был похож: нотации, правда, в укороченном варианте.

Именно от нее я глубоко впитала уверенность, что дети – это обуза, их достаточно родить и отдать на воспитание. Позже меня много и с удовольствием упрекали в полном невнимании к собственной дочери Сесиль, но я не могла делить материнскую любовь между своими мужьями-мальчиками и дочерью. Оба супруга требовали именно материнской заботы, причем с полным в нее погружением. А Сесиль воспитала ее бабушка Жанна-Мария Грендель и добрые наставницы пансиона.

Это не эмоциональный холод, а просто неумение делить себя между кем-то, я всегда принадлежала кому-то одному. Позже, когда физически пришлось принадлежать двум сразу, это привело к краху.

Но до таких страстей еще далеко.

Рядом были сестры Цветаевы, вернее, Ася, мы учились вместе и дружили. Марина уже почти взрослая, у нее своя жизнь. Она старше нас с Асей на два года, но эмоционально на все десять.

Сестры Цветаевы дружили между собой по-настоящему, на них было так завидно смотреть!

У Цветаевых был странный дом, хотя не странней нашего собственного. Но много богаче.

И семья странная, тоже отличная от нашей.

Кто воспитал меня больше? Боюсь, что Цветаевы.

Своей маме я безразлична, братья родные и двоюродные учились и жили своей жизнью, а Лида еще маленькая и воспитывалась больше няней. Мама в это время писала детские рассказы. Сочиняя истории для других детей, она словно забывала о существовании собственных.

Маме бы задуматься – наша квартира на шестом этаже в доме на Трубниковской улице в Москве вовсе не была местом, откуда хотелось бежать. Дмитрий Ильич Гомберг – адвокат, он большой либерал, к нам – четверым детям от первого брака супруги и двум ее племянникам – относился как к родным, был щедр и терпелив. Дом – полная чаша, дети определены в хорошие учебные заведения, собранная Дмитрием Ильичом библиотека вызывала зависть у его приятелей, таких же свободомыслящих и образованных людей.

Но дочь при этом при любой возможности спешила в другой, чужой дом – к Цветаевым на Трехпрудный.

И дело было не в том, что там старенький деревянный особняк, просто у Цветаевых атмосфера иная.

Я никогда не видела их маму. Мария (уже не помню ее отчества, пусть будет просто Мария) умерла до нашей с Асей встречи. Знаю только, что она училась у Рубинштейна, но после замужества посвятила себя семье.

Мама Марины и Аси умерла от чахотки незадолго до того, как они перебрались в Москву окончательно. В последние годы жизни она лечилась в санаториях в Швейцарии и Германии, а девочки жили в пансионатах там же.

У сестер Цветаевых я научилась тому, что чужая страна, чужие правила и чужой язык – это вовсе не страшно, можно ко всему привыкнуть и на любом языке научиться говорить. Ася и Марина прекрасно владели французским, глядя на них, и я пыталась разговаривать с нашей горничной Жюстин по-французски. Жюстин – швейцарка, она с удовольствием рассказывала о великолепии Альп, чистом воздухе и замечательных людях.

Сестры Цветаевы научили самостоятельности, меня вовсе не пугала чужая жизнь и необходимость самой отвечать за свои поступки.

Марина научила меня еще одному: умению создавать людей.

Нет, она не учила нарочно, более того, не желала замечать прилипчивую девчонку вообще. Не потому, что моложе, ведь общалась же на равных с Асей, просто я «из других».

У Марины была особенность: она не просто влюблялась (неважно в кого – мужчину или женщину), но боготворила того, кто вдруг становился мил. То есть придумывала себе человека, в кого влюблялась. Даже непонятно, что именно происходило сначала – влюбленность или выдумка. Я подозревала, что второе, Марина по одному слову, одному взгляду, жесту вдруг очаровывалась кем-то и выдумывала его таким, каким тот и близко не был.

Богатейшая фантазия немедленно подсказывала тысячу прекрасных черт возлюбленного, которые вскоре оказывались дымом и развеивались, оставляя горьковатый привкус обмана. Но обманывала она себя сама, объекты ее влюбчивости в том виноваты не были.

Находясь рядом, я постоянно видела рождение и смерть таких идеалов.

Наблюдая за Мариной, я поняла, в чем ее ошибка, – нужно не мысленно наделять очаровавшего тебя человека какими-то качествами, а развивать их, «делать» свою любовь самой.

Однажды я сказала Асе, что, когда полюблю, не стану ждать, а просто превращу любимого человека в такого, каким хотела бы его видеть.

Подруга возмутилась, мы поспорили, а потом едва не поссорились.

Марина училась с нами недолго, она, шестнадцатилетняя, сумела убедить отца позволить слушать курс по старой французской литературе в Сорбонне. Зачем Марине старая французская литература? Неважно, она уехала в Европу, не очень-то печалясь об оставленной в Москве сестре. Во всяком случае, нам с Асей тогда казалось так. Мне казалось.

Вскоре закончилась и наша учеба в гимназии, а следом за ней и дружба.

1912 год оказался переломным во всем.

Ася влюбилась (внушила себе, что влюблена) и собралась замуж. Марина к тому времени из Парижа вернулась и замуж вышла.

Между нами уже не было тех девчоночьи доверительных отношений, мы не сидели за одной партой, а ходить в дом Цветаевых нежеланной гостьей не хотелось. И все же Ася призналась, что ждет от любимого человека ребенка. Сознание предстоящего материнства переполняло ее, сдержаться было трудно.

Ася – мама?! Такое не могло прийти в голову. Наличие детей я связывала с семьей, но при чем здесь влюбленность? Разве обязательно рожать детей, если ты кого-то любишь, во всяком случае, разве это обязательно делать сразу? Во мне укоренилось убеждение, что любовь – это одно, а дети – нечто совсем иное. Любовь – счастье и воля, а дети – обязанность.

Но Ася Цветаева была влюблена, беременна и счастлива.

Она отдалилась окончательно – со своими заботами, планами, здоровьем…

Вторым жутким изменением в жизни было именно здоровье. Не Асино – мое собственное.

Первые сомнения возникли внезапно, как-то вдруг.

– Елена Ивановна Дьяконова… – делая книксен перед большим старым зеркалом, я невесело усмехнулась, – московская барышня. Нет, купчиха, так верней. Провинциальная девица с провинциальной фамилией и отчеством. Да и имя не лучше.

В зеркале отражалось узкое лицо с близко посаженными темными глазами, длинным прямым носом, обрамленное тонкими и оттого не желавшими выглядеть ухоженно волосами.

Внешность – просто беда. Глаза словно ввалились, узкие губы, чтобы не показывать не самые красивые на свете зубы, приходилось держать сомкнутыми, это вошло в привычку и привлекательности не добавляло. А еще проклятая бледность – не интересная, аристократическая, а слегка мертвенная, словно я больна. Может, и правда больна?

Наверное, в тот момент родилось предчувствие возможной беды, краха.

Ася Цветаева говорила, что мертвенно бледной была их мама, а она болела чахоткой, от которой и умерла.

Сердце сжалось от страшной мысли: вдруг и у меня чахотка?! Постоянное покашливание, боль в груди, простуды… и эта самая бледность. Кашляя, стала непременно прикладывать платочек к губам – вдруг там кровь? Быстро комкала, чтобы никто не увидел, а потом осторожно разглядывала, отвернувшись. Крови не было, но беспокойство не отпускало. Я чувствовала, что внутри что-то не так, что-то черное.

А потом появилась и кровь на платочке. Немного, едва заметно, но это уже приговор.

Кашель, температура, легкая лихорадка, бледность и потеря сил…

Бесконечные врачи и диагноз: чахотка. Не скоротечная, есть надежда…

Я понимала такое по рассказам Цветаевых, у их мамы была вялотекущая чахотка, которую та лечила несколько лет в санаториях в Альпах, а потом вялотекущая стала быстрой и также быстро свела женщину в могилу.

Третья моя жизнь началась в Клаваделе.