Жизнь прожить...

Ко мне приходит облако.

С рожденья

Оно мое,

Оно идет с полей

Не по теченью ветра — по веленью

Души моей и памяти моей.

Пока я жив —

Его не сбить с маршрута,

Пока я жив —

Оно всегда со мной, —

В нем дали все, как стропы парашюта,

Связуются

С единственно одной —

Той,

Изначальной далью,

Той,

Печальной

И радостной, как бубенец в груди.

Та даль была и лентой повивальной

И первой стежкой под ноги:

Иди.

Иди, малыш!

И я, как по неверной

Волне, шагнул

И удержался — сам! —

И горизонт мой первый,

Самый первый,

Как синим полотенцем по глазам —

И мир открылся!

Мир!

И поземельный

И надземельный

С множеством чудес —

С лохматым псом,

С бадейкой журавельной

И журавлиной музыкой с небес.

Подробный мир.

Чтоб взять и наглядеться,

Чтоб взять и вызнать,

Не хватало дня.

Огромный мир —

На маленькое сердце, —

Он с головой окатывал меня

И относил

Все дальше от порога,

От материнской ласковой руки,

Грозил грозой над взвихренной дорогой

И окрылял:

Держись за ветерки,

Когда качнет,

Греби к себе, как волны,

И отгребай, отталкивай с боков,

А упадешь —

Такой уж я неровный —

Не огорчайся.

Испокон веков

Так было с каждым. Да.

И будет с каждым

Во все мои дальнейшие века.

Я сложный твой,

Я трудный…

А пока что

Ты вон, смотри, не прогляди жука,

И ту букашку-буковку,

И эту

Из моего живого букваря.

Не прогляди.

И по его совету

Я погружался в травы, как в моря.

А травы те тогда густыми были

И рослыми не по моим летам,

Они, как ливни, под рубаху били,

Зеленые,

И сверху,

Где-то там,

Над головой,

Под самым синим небом

Цветки свои качали, не дыша…

Но небо небом. Пусть себе!

А мне бы

Не пропустить глазами мураша,

Сорвать листок,

Потрогать землю пальцем

И на зуб взять:

Мол, как она, земля?

И уж, конечно, высмотреть жужжальце,

То самое, что где-то у шмеля.

«Вез-з-зу!.. Вез-з-зу!..» —

Жужжало пустотело,

Остерегая: сторонись, лечу!

На что уж солнце! И оно глядело

На землю,

Раздавая по лучу

Росинке каждой,

Чтоб она сверкала,

Соринке каждой,

Чтоб взялась травой,

И той норе, откуда вытекала

Искольчатая лента

С головой,

Как пуговица, сплюснутой…

По звуку —

Ознобная:

По рашпилю — ножом…

И я замерз!

Была ль змея гадюкой —

Бедой моей?

Была ль змея ужом?

Спроси́те степь.

По рытвинам,

По комьям

Змея стекла,

Как тихий

жуткий

гром…

Я случай тот по памяти не помню,

По молоточку помню под ребром.

Он больно так

Во все мои границы

Ударил вдруг:

В ружье!

В ружье!

В ружье!

И дал понять:

Горит в моем горнильце

Запазушное солнышко мое.

Чуть что — я тут! — напомнит под рукою,

Не вечное,

Но вечному сродни:

Они вдвоем в заздравном непокое

На вырост мой раскатывали дни.

Они вдвоем —

Зови не дозовешься —

Несли меня, ликуя на бегу,

На край земли,

В подсолнечные рощи —

В степную, лопоухую тайгу.

Там хорошо!

Там солнечные брызги

Не бьют в лицо,

А льются, не слепя.

Идешь по ним —

И голос материнский

Как будто не касается тебя:

— Пора домо-о-ой!.. —

А ты: — Да ну, да ладно! —

Идешь себе.

Какое там «пора»,

Когда курган подступит «агромадный»…

Ну чем он, сизоверхий, не гора,

Чем не Казбек?

И ты

На четвереньках

Возьмешь его, как вынырнешь:

— Ух ты-ы-ы! —

Внизу она, степная деревенька,

Внизу они, огнистые цветы

Твоих лесов!

И голос за лесами:

— Домо-о-ой!.. Домо-о-ой!.. —

Родимая зовет.

Но что поделать с этими глазами

Высокими,

Когда они вот-вот

Слетят с лица, как ласточки,

И разом,

Над окоемной покружив каймой,

Возьмут всю степь

И на зеленый разум

Положат всю.

Какое там «домой»!

И лишь потом

В дремотных, сизых сенцах

Ожгет тебя ременная гроза

От всей души,

От любящего сердца.

И будет ночь — как шапка на глаза.

И будет солнце

Медленно и ало

Вставать,

и плыть,

и длиться над тобой,

Меняя дни,

Меняя покрывала:

Зеленое, с опушкой голубой,

На рыжее,

А рыжее, с багрянцем,

На белый плат сугробных пустырей…

И ты однажды

Бравым новобранцем

Войдешь в ряды бывалых косарей.

И грянет праздник!

Радостную душу

Ты не жалей, а телом пропотей!

Их было — помнишь? — тридцать девять

Дюжих,

В рубахах белых, ладных лебедей.

Зарю на грудь!

И — звончато и нежно —

Ходи,

Ходи,

Оглаженная сталь!

Не жаль косы,

Росы не жаль, конечно,

Да только вот цветов немного жаль.

Жаль красоты!

Эх, кабы не сугробы,

Эх, кабы там не чичер ледяной,

Эх, кабы кнут пастушеский,

Да чтобы

На все двенадцать месяцев длиной!

Эх, кабы так…

А то ведь как озлится

Сама зима,

Уж, чем ни улещай,

Возьмет свое —

Оставит что побриться.

А потому-поэтому:

Прощ-щай!

Прощ-щай, цветы,

Прощ-щай, густые травы,

Дож-жись

под ливень

с правого плеча!

Всех впереди Степан Рудяк

По праву

Известного в округе силача.

Просторно шел.

Нисколько не стесняя

Широких плеч.

Под корень брал,

Под нуль.

Откинешь чуб и ахнешь:

Мать честная,

Прошел прокос, как ворот распахнул!

За ним Шабров.

Ну дьявол, да и только!

Вострил не зря и наводил не зря.

И вот они пошли,

Как под метелку,

Под синий звон, зеленые моря!

Пошли,

Пошли…

От выдоха до вдоха —

Волна к волне.

Душа не дорога.

Вершись, стога!

А разве это плохо,

Когда сенцо подвеселит снега?

А разве плохо:

Санная дорога

И воротник — в пырейном зеленце?

Заходишь в избу —

Ну, жених, ей-богу! —

Сенинки на обветренном лице.

Сияешь весь!

Как будто из метели

К жене — к законной —

Свататься пришел:

Мол, вот он — я.

А раз такое дело,

Жена, глядишь, и чарочку на стол

И сверх того —

Чтоб радость, так уж радость —

Весь огород соленый

На столе.

А разве плохо опрокинуть градус

Во славу лета в лютом феврале?

Повременить,

Прогреться постепенно

И уж совсем не худо повторить.

Шабров, он был по этой части сена

Великий спец!

Да что там говорить:

Вихор со лба

И — ш-ша! — под самый корень.

Как не косой, казалось, — рукавом.

Косил, как пел!

А третьим шел Угорин,

Ну тот Угорин, дочка у кого

Красивая.

Пройдет, как усмехнется,

Как настоит на чем-то на своем —

И колокольчик вдруг да

оборвется

На том

старинном

тракте

почтовом

И долго будет,

жалуясь,

катиться

Из вьюжного

Былого далека

К тебе,

К тебе,

Пока не растворится

В крови твоей,

Не выльется пока

В три ручейка, натянутых колками,

Серебряно звенящих под рукой

Всей той,

Ямской,

Поверстанной с веками,

И всей твоей

Неопытной тоской.

Тоской полей,

Тоской ночных проселков,

Что развели кого-то, не свели…

А тут еще во поле —

Перепелки,

А тут еще в лугах —

Коростели,

Да соловьи в яружке тальниковой,

Да кочета —

В три боя,

В три волны…

Вот от всего от этого-такого

И — бог ты мой! —

Конечно ж, от луны,

От ясных звезд,

От яркой той, Полярной,

Что кажет путь блуждающей душе,

Ты застрадал, выстрадываясь в парня,

На том,

На переломном рубеже

Судьбы своей.

Уж так страдал,

Уж вот как

Выстрадывал во бархатах ночей,

Что просыпались за́ полночь молодки

И к муженькам ласкались горячей.

Страдал навзрыд

От нежности великой:

Авось услышит,

Сжалится авось.

Уж не с того ль в обнимку с повиликой

На горизонте вздрагивал овес?

Уж не с того ли ягодкой багровой

Неслась к тебе поклонная звезда?

Но чтоб она? Чтоб краля та?

Да что вы!

Такого не бывало никогда.

Ты перед ней, как зверь какой,

В присядке

Подметки рвал с последнего гвоздя —

Она ж все по касательной,

Касатка,

Как за дождем плечами поводя,

По кругу все,

По той,

По непоклонной,

По голосистой линии своей:

Мол, ты еще зеленый-презеленый.

Всех зеленей озимых

Зеленей.

И на смех —

На смех —

При своих товарках.

А те:

Да что?

Да как?

Да почему?..

Ну, значит, все:

Сворачивай цигарку

И топай, друг, в махорочном дыму

В поля,

В луга…

И там — в ночной прохладе —

Хоть расплеснись-разлейся под луной.

Эх, Тонька, Тонька…

Ладом не подладить

И никакой не приструнить струной.

Да пропади все пропадом!

Застонешь

И свесишь чуб — нечесаный ковыль…

Что ж! Значит, был не лебедь —

Лебеденыш.

Знать, потому и шел сороковым.

Весь напоказ. Как только что с порога

И — под уклон,

Не ведая о том,

Что степь, она прикинулась пологой

Лишь до поры.

А вот потом,

Потом…

Потом держись!

На тайном перевале

Она схлестнется, знойная, с тобой.

И кто кого:

Трава тебя повалит

Иль ты траву.

И будет день как бой!

И будет боль

В руках и пояснице,

И будут ноги тяжелей свинца,

И солнце

будет

огненной лисицей,

Дыша пожаром, прыгать у лица

Туда-сюда

По голубым стропилам

Дыханью в такт

И развороту в такт.

И — кровь в виски!

А так оно и было.

И — пот, как в бане.

Было,

Было так!

Казалось, все:

Ни шага, ни полшага —

Ложись, милок, и закрывай глаза.

И было б так,

И было б так,

Да, благо,

Была коса…

Огонь была коса!

Сама и жгла,

Сама и подбивала,

Сама вела тяжелое плечо.

Видать, не зря — стальная —

Побывала

В руках отца до петухов еще.

Видать, не зря он вынес из сарая

Твою сначала,

А потом свою,

И — ох! — как бил, голубушку,

По краю,

Покосный вкус

внушая

острию.

И — под брусок.

Он знал, отец,

Коль скоро

Ты чуб наводишь, кудри теребя, —

Пришла пора:

Кормилица,

Опора,

Земля твоя наляжет на тебя:

А ну-ка, мол, охочий,

Поворочай

И подержи,

Как я тебя держу…

Отец, он был философ, между прочим,

А что косарь…

Так я тебе скажу,

Какой косарь!

Умел и пулеметом

И сабелькой на полном на скаку.

Умел, мужик!

И все с таким расчетом,

Чтоб ни ку-ку,

Ни вздоха Колчаку!

Чтоб снег потом —

Навалом

До повети,

Чтоб дождик — в срок,

Чтоб вовремя — роса,

Чтоб ты однажды вышел на рассвете,

Она, —

как вся на выданье! —

коса,

Ждала тебя,

Посверкивая жалом,

Пресветлая и легкая с руки…

Не будь ее, косы такой,

Пожалуй,

Ты б не прошел тем летом в мужики.

А ты прошел. Да как еще. —

Осилил!

И сразу — помнишь? — тридцать девять,

Все:

— Муж-ж-жик!

Муж-ж-жик!.. —

Раздольно возгласили

Хвалу тебе и звончатой косе.

— Муж-ж-жик!

— Муж-ж-жик!

— Ещ-ще один!.. — как спелись. —

— Ещ-ще!

— Ещ-ще!

— Ещ-ще один муж-ж-жик!.. —

И ячмени,

в свою

вступая

спелость,

На ус мотали понизовый зык:

— Муж-ж-жик!

— Муж-ж-жик!.. —

Все явственней,

Все шире —

С усов ячменных

До усов ржаных…

Дошло до баб, что сено ворошили,

А те перешушукали:

— Жених! —

Жених — и все тут.

Толки-перетолки:

Уста — что мед,

Слова — что соловьи,

Из уст — в уста,

Из уст — в уста

Да… к Тоньке.

И та скруглила синие свои:

— А что? Жених!

И надо б в перерыве

К ней подойти:

Мол, как они, дела?

А ты — герой! — буланого за гриву

И на себя стальные удила

Рванул, смеясь!

А как еще герою?

А как еще такому молодцу?

Присел курган,

Что в детстве был горою,

И

Промелькнул,

Как холмик на плацу:

Даешь простор!

И

Через рожь

И

Через

Подсолнухи — сезонные леса…

Тебе такое выказать хотелось,

Такие расчудесить чудеса,

Чтоб ахнули

Овсы и чечевицы,

Чтоб охнули

Сурепка и осот.

Эх, как бы так

Скакнуть да изловчиться

Достать

копытом

беглый горизонт,

Схватить его за прошлогодним стогом

И раскрутить,

Как обруч голубой,

Чтоб мужики, шалея от восторга,

Задрав штаны, бежали за тобой.

— Гляди! Гляди! — кричали.

Ай да парень! —

Усы вразлет,

Улыбки — до ушей.

Ах, юность, юность —

Дрожжи для опары.

Ну что за хлеб, когда он без дрожжей?

Ну что за парень, если не рубаха

И тот, который — оторви да брось?

Не зря же чуб — что рыжая папаха,

И нос — кто я? —

Хотя и не курнос.

Не зря же конь, что облако, —

Под ребра

И в пах его:

Стелись и возноси!

На что Рудяк — мужик добрей, чем добрый,

И тот, как идол до святой Руси,

Окаменел.

Пока ты окрылялся,

Пока ты там носился, удалец,

Он ждал тебя,

И наконец дождался

И — каменный — взорвался наконец:

— Резвисси, значит?

А на ком резвисси?!

Поизмывался, значит, над конем! —

И что ни слово — кнут без кнутовища

Да сыромятным

по глазам

огнем!

Да по душе восторженной,

По нервам,

По всей твоей

влюбленности,

жених,

За удаль конокрадскую —

Во-первых,

За гонор безоглядный —

Во-вторых.

Ох, ну и жег!

Да ладно б там, в сторонке,

Да ладно б тут,

При всех,

Но не при ней —

При ней,

При Тоньке,

При такой девчонке,

Как будто ты — не парень из парней,

А так себе.

А тут еще Угорин

Из-под усов, ощипанных женой:

— Кураж!.. Кураж!.. —

Подкаркивал, как ворон.

Отец родной

И тот, как не родной,

Спиной к тебе.

А что? И так бывает.

А что? И так случается порой.

И показалось: солнце убывает,

И ты, герой, —

Какое там герой! —

Один в степи

Стоишь, как сиротина,

Кругом забытый

И кругом ничей.

И только Тонька — надо ж! —

Антонина

Семеновна,

Звезда твоих ночей,

Восстала вдруг!

Да так тряхнула челкой,

Да так пошла в туманах-облаках,

Что просияли бабы,

Как девчонки,

И парни

колыхнулись

в мужиках.

И вся — к тебе!

К тебе,

Как по мосточку,

К тебе,

К тебе —

По краешку волны…

Глядел Угорин на родную дочку,

Как на себя с обратной стороны:

Царица шла!

Попробуй усомниться

И не признать — свои же как-никак!

Чуть что не так —

Прошу посторониться!

Рудяк?

А кто он?

Что он ей, Рудяк?

Подумаешь! —

И не таких видали.

Подумаешь! —

Встречали не таких.

И от своих

От стоптанных сандалий

И до бровей нещипаных своих —

Вся за тебя!

За все твои шестнадцать

Цветущих лет!

А что?

А ничего.

Да за такое, братцы-новобранцы,

Подай коня,

По всей по ЦЧО

Ты б дал огня — герой сорви подковы —

Сам вихрь,

Сам град,

Сам гром тебе родня!

Да только жаль, что не было другого

На случай тот

Свободного коня.

И ты стоял,

Стоял, слегка смущенный,

И — что скрывать —

Казак из казаков, —

Ну то есть так,

Как будто сам Буденный

Перед лицом развернутых полков

Обнял тебя, как самого такого

Заметного,

А Степку Рудяка

Послал на выгон

Собирать подковы,

Чтоб не срамил резервы РККА,

Чтоб знал своих,

Чтоб очень уж не очень

Шпынял тебя

На празднике твоем.

А между прочим,

Конь-то был рабочим,

Не скаковым, а тягловым конем.

Он был давно поставлен на подковы,

За год, кажись, а может, и за два

До рождества —

Понятно, не Христова.

До твоего, понятно, рождества —

Поставлен был.

II при любой погоде

Хомут, понятно,

И, понятно, кнут…

Вот с той поры в крестьянском обиходе

Его набольше лошадью зовут.

Чуть свет:

— Ходи! —

И тут уж, будь покойный,

Пойдет,

Потянет,

Благо не впервой.

И по прямой пойдет

И по окольной,

Лишь был бы тот, кто правит,

С головой.

И ничего, что где-то чуть споткнется

И малость сдаст.

Бывает.

Ничего.

И все равно

Красавцы иноходцы

Не перепляшут иноходь его.

Постромки рвут,

А тяги, тяги нету.

Копытом бьют,

Да где уж, где уж им!

За ними что — пустые километры

И степь врастяжку…

А за ним,

За ним,

За тягловым,

Не просто так, врастяжку, —

Навалом степь, не сгорбится пока,

В снопах,

В мешках,

А сверх того — фуражка,

А под фуражкой — думы мужика.

За ним — возы.

За ним — крутые дали.

Возы,

Возы…

Не счесть его возов.

И никаких — представь себе —

Медалей,

И никаких — представь себе —

Призов.

Возы,

Возы…

Как избы на телегах.

Возы до слез,

До жалобы в осях.

А все, что недоверстывал до снега,

Наверстывал по снегу,

На санях.

Возы,

Возы…

Вези, уж коль ты лошадь,

Всю жизнь — вези!

А жизнь, она — гора.

Когда там все фундаменты заложат,

Когда там заведутся трактора?

Возы,

Возы…

Со стоном подполозным,

Возы в жару

И в слякоть-непролазь…

Оно, конечно, слава паровозам,

Но разве с них дорога началась?

У них, железных, сила заводская

И ход — куда там! — оторопь берет.

Но говорят, что книга есть такая,

Неписаная книга есть.

Так вот

В ней сказано —

Быть может, что и спорно,

Но сказано —

В допрежние века:

Земля — от неба,

Дерево — от корня,

И далее:

Река — от родника.

И далее:

Дорога — от копыта,

От полоза,

А полоз — то да сё —

Извелся весь

От страшной волокиты

И взял да закруглился в колесо.

И тут пошло!

Пошло на том же вздохе,

На той же тяге,

Втянутой в хомут.

Когда там развиднеются эпохи

И книгу ту до атома прочтут!

И что ж — прочли:

Дознались,

Домечтали,

Свели с огнем железную руду.

И вот она грохочет —

Сталь по стали,—

Индустрия на собственном ходу.

«Иду-у!.. Иду-у!..» —

Раскатисто и ходко

По магистральным

шпарит

колеям.

Эх, кабы вся Россия посередке,

А то ведь вон какая по краям!

Она и там, у моря-океана,

Она и тут,

Где пашут,

Сеют,

Жнут,

Где гнезд пока не вьют

Аэропланы

И корабли к плетням не пристают.

А жизнь идет!

Не так чтоб шибко очень —

Пешком набольше,

Редко, чтоб в седле.

Здесь хлеб растят

И знают, между прочим:

Не вся земля, что сверху, на земле,

А под землей,

Под этой вот, равнинной,

И под нагорной той,

Под верховой…

Рабочий класс — он ствольный класс,

Вершинный,

А раз вершинный — значит, корневой,

Глубинный класс!

А корень где?

Откуда

Его могучесть, кряжистость его?

А все оттуда, друг мой,

Все оттуда,

Все от Микулы — пахаря того.

Все от него, земного,

Не от бога:

Сгибайся в три погибели —

Паши!

Костьми ложись,

А звонкую дорогу

Достань из-под земли

И —

Положи,

Раскинь ее, по звенышку стыкая,

Поверх могил работных мужиков

На тыщи верст…

Так вот она какая,

Та борозда, что испокон веков

Шла по земле за пахарем-кормильцем

И за рудничным пахарем

Туда,

Где глубоко́-глубо́ко

Коренится

Под родниковым холодом

Руда.

Туда,

Туда,

По ствольному отвесу —

Сырой земле и камню вперерез…

А кто сказал, что здесь у нас

К железу

По деревням сторонний интерес?

Уж это зря.

Тут с лаской да с поклоном

Топор берут:

Востер ли он, топор?

А кузня, кузня —

Звоны-перезвоны —

Не просто кузня, а монетный двор.

Как без нее?

Тут в каждой деревеньке,

Соломой крытой,—

Крыши подождут —

Любой железке счет ведут,

Как деньгам,

И чуть ли не по батюшке зовут

Любой гвоздок.

Да будь он трижды гнутый, —

Не бросят,

нет:

Сгодится и такой!

Спрямят его

И в должную минуту,

Как новенький, нацелят под рукой.

Да так вобьют,

Чтоб намертво сидел он

И связь держал в соломенном краю.

А трактор взять?

По тягловому делу

Он все равно что сродственник коню.

Идет-гудет —

Обходит всю сторонку —

Без хомута, а держится возле́.

Весь городской,

Железный весь,

А вон как

По-деревенски ладится к земле,

Берет ее в пятнадцать лошадиных

Железных сил,

Напористо берет:

Прости-прощай, разлад подесятинный,

Да будет погектарный разворот!

Да будет впредь

Земля с землей родниться,

Да будет серп и молот на века,

Как верный знак того, что будет литься

От сердца к сердцу

Главная река —

Река труда!

Всему, что есть на свете,

Она и ход

И взлет она дает —

Растит хлеба,

Раскидывает сети

И руды

Из-под спуда достает,

Идет-гудет

Над радугой-рекою,

Поверх морей,

Дождей поверх

И гроз…

А знаешь,

Будет,

Будет и такое:

Она — поверь! —

Без крыльев,

Без колес

Ударит оземь

тягловым

пожаром

И на такие вымахнет верхи,

Каких сам бог не видывал, пожалуй,

И дьявол сам посредством кочерги

Не ворошил!

Но там,

Но там, чуть сбоку

Звезды́ полей,

У звездного ковша,

Она земле помолится — не богу,

Земная вознесенная душа!

Да, да, земле!

Той самой, с облаками,

Родимой той

И незабвенной той,

Где родники роднятся с рудниками,

А кровь-руда —

с рудничною рудой.

Ей — только ей! —

Воздастся полной мерой

В пределе том,

Неведомо каком,

За хлеб,

За соль,

За первый шаг,

За первый

Невнятный слог,

За слово с корешком,

За свет,

За мысль,

За тяжкий дар познанья,

Так высоко отшторивший зенит,

За вечный зов,

За берег ожиданья —

За весь ее нетягостный магнит

Воздастся ей.

Вот это будет чудо,

Невиданное чудо из чудес!

Ну а покуда, друг мой,

А покуда

Он здесь растет, высокий интерес.

Здесь,

На земле, —

На этой вот и дальней,

Той, заводской, где разливают сталь,

Где, не минуя дали магистральной,

Везет свое проселочная даль.

Возы…

Возы…

Не под гору, так в гору —

По гужевой, извозно-полевой

До самой той, железной,

До которой

Верст сорок, чай,

И то не по прямой,

А по кривой.

И то

Смотря какая

Погода обрисуется в пути.

Добро, когда в затылок припекает.

Сиди себе покрикивай: «Ходи!

Ходи, ходи!»

Поплескивай нестрого

Витой вожжой,

Красуйся на возу.

А что еще?

Дорога как дорога,

Упор дает коню и колесу,

Пылит себе, копытам потакая,

Стремит себя, впадая в горизонт,

И никого —

Характером такая —

Проселочной верстой не обнесет

Хоть не с руки,

А все ж таки уважит,

Хоть сбоку чуть,

А все ж таки пройдет

И все, что есть окольного,

Увяжет,

А не увяжет — ветку отведет,

Подаст ее

То вороху, то стогу

И все дочиста вывезет с полей.

По ней, как встарь,

Запряг коня, так трогай,

А не запряг — пешком иди по ней.

По ней — кто с чем:

Кто с песенкой-потехой,

Кто со слезой-обидой,

Кто с бедой —

Своей ли, чьей…

А за день не доехал,

Поговори с какой-нибудь звездой

И повздыхай, раз есть на то причина,

И пожалей, качая, головой,

Хотя бы трактор:

Надо ж ведь — машина,

А, вот поди ж ты,

Вроде как живой,

Тоскует вот, железами окован,

И просится, не хуже стригунка,

В ночной табун…

Ну как его такого

Не пожалеть,

Припомнив ямщика?

Ну как не взять вполголоса

Того, что

Так издалёка чаялось в душе

И год и два?

И вот

Легко и просто

Само взялось

И вылилось уже.

И вот

Плывет,

У глаз перетекая

За край земли,

За темный окоем…

А за глазами — явственность такая,

Такая даль,

Какую белым днем

Не высветить с высокого порога,

Не перелить в протяжные слова.

Бежит,

Бежит

Полночная дорога,

Как чья-то вековечная вдова.

Бежит,

Бежит

На чей-то зов далекий

В тревожной, переимчивой тиши

На самом том извечном перетоке

Земли и неба,

Мысли и души.

Бежит

От поворота к повороту —

В чужую ли, в родную сторону.

Поди узнай:

С войны ли ждет кого-то,

Кого-то провожает на войну?

Не на войну,

Так, стало быть, в остроги

Сибирские,

В рудничную грозу…

Уж не на той ли на крутой дороге

Нашли окаменевшую слезу?

Нашли.

И понахлынуло народу —

Неможно сколько,

Описать нельзя.

— А ведь и правда — каменная вроде.

— А ведь и верно — горькая слеза.

— Слеза, ну точно!

В натуральном виде,

Как то ядро старинного литья.

— Но это так, на глаз,

А по наитью

Со всех сторон великая…

А чья?

С какой щеки,

С какой такой печали

Скатилась —

Не вмещается в слова?

Молчал народ.

Поля вокруг молчали,

Степные омывая острова.

Молчал весь мир.

Лишь где-то на опушке

Пичужка сердобольная одна

Не утерпела —

Кинулась к кукушке:

«Слезу нашли!

А чья, а чья она —

Не говорят».

А та — лесному эху,

А эхо — ах, минута дорога —

К Магнит-горе.

А там,

А там

С разбегу

В один прыжок —

оленю на рога!

И —

По тайге,

По займищам,

По скалам —

К волне морской:

«Слезу-у нашли!..»

А та

Приподнялась:

«А долго ли искали?» —

И, вся собой до гребня занята,

Пошла на скалы,

Скалы обтекая,

Перегибая изумрудный стан: —

«Нашла, что славить, бестолочь такая,

Их у меня вон целый океан,

Жемчужных слез!»

И с камня-великана

Швырнула эху чудо-жемчуга.

А эху что?

Как звезды на кукане,

Те жемчуга —

оленю на рога

И —

Верть назад!..

Лишь где-то за Уралом,

А может, где у волжских берегов

Хватилось вдруг —

А их как не бывало,

Хваленых тех,

Дареных жемчугов.

И тише,

Тише…

Мимо той кукушки,

В кукушкин лен,

В пчелиный перегуд.

И ни гугу.

Лишь ушки на макушке —

Лежит и ждет:

Куда еще пошлют?

А там,

А там…

На дальнем небосклоне

Пичужка та — святая простота —

И раз,

И два

Спросила колокольню.

И та молчит, как нет на ней креста.

Молчит — и все.

Насмелилась пичужка

И — в божий храм: спросила образа.

И те молчат.

Тогда одна старушка

И говорит:

— Чего уж тут. Слеза

И есть слеза.

Бывало, наши баре

Из нас ее — с руки ли, не с руки —

Уж чем ни чем, лютуя, вышибали,

Уж чем ни чем.

А плакать не моги,

Кричи в себя,

Держи ее, слезу-то

Запретную,

И не пускай за край.

Не то тебя

Раздетой и разутой

За ту слезу отволокут в сарай.

Запрут тебя

И в том глухом сарае

Как позабудут — крошки не дадут.

А не забудут —

В карты проиграют,

Не проиграют —

Сходно продадут,

Не продадут —

Оглаской колокольной

Повяжут у святого алтаря

С таким же битым,

Смолоду прикольным.

И все твое приданое — твоя

Горюч-слеза,

Да страх твой перед богом,

Да горький цвет безрадостной красы…

Ох, сколько ж в нас

У бабьего порога

Перекипело девичьей слезы!

А сколько бабьей спадало —

Считали?

А сколько вдовьей стаяло

Во рту

И в ту войну, как турка воевали,

И в ту войну, японскую,

И в ту,

Германскую?

Да мы с ней пряли,

Жали,

Детей рожали.

Кто ж ее сочтет?

А не она ль кричала на пожаре

И по миру катилась от ворот

В голодный год?

А сколько за глазами

Скипелось тут —

Не выпало в глаза?

Про то вы сами думайте

И сами

Определяйте: чья она, слеза?

— Как это чья?! —

Всплеснула вдруг руками

Одна бабенка. —

Как же это чья?!

Ты что-то, бабка,

С ними,

С мужиками,

Игру ведешь!

А свекры?

А мужья?

Не били разве?!

— Били!

— Били!

— Били-и!.. —

Как град какой ударил в мужиков.

— А мы-то их, как дурочки, любили-и!

— А мы-то их жалели, дураков!

— А мы-то их…

И все

В таком же роде:

Разбушевались шали и платки

По всей степи… включая огороды.

И — веришь, нет — пропали б мужики.

И — веришь, нет —

Еще б, еще б немного,

Слинял бы их мужской авторитет.

И было б так,

И было б так, ей-богу,

Когда б не дед.

А был он хитрый дед.

Уклонных лет, а нет ему износу:

Такой он, значит, непоклонный был.

Весь мир глядел, как бороду пронес он

До той слезы.

И — надо ж! — не забыл,

Фуражку снял

И важно так и строго

С боков и сверху

Оглядел слезу,

Ну то есть так,

Как воз перед дорогой:

Мол, все ли там в порядке, на возу?

И раз,

И два,

И три

Прошел по кругу

И ровно так, для полной тишины:

— Ну что ж, — сказал

И северу

И югу, —

Оно, конечно,

С женской стороны

Тут верно все.

А вот с другого краю —

С мужского как? — интересуюсь я.

И тут уж он покруче взял:

— Мужская

Слеза, — сказал, —

Что у того коня,

Погонная на все четыре дали

И крепкая до гробовой доски,

Она во рту

крошилась

при ударе

И редко чтоб катилась со щеки,

А все нутром,

Все горлом шла,

А то и,

Коль поглядеть с острожной стороны,

Она, бывало, клочьями

Вдоль строя

Под палками

сползала

со спины

И стоном шла

Над матушкой-рекою,

И звоном шла

Под шашкой верховой

Туда — в Сибирь!

А было и такое:

Как с гор высоких,

Вместе с головой

Шаром катилась, обжигая веко,

Не к богу в рай, так под ноги царю,

Аж до́ крови огнянная от веку!

Эй, мужики,

Не так ли говорю?!

— Так, так, отец!

— А как еще иначе?

Такой уж мы напористый народ!..

А был там парень… Вот уж кто горячий!

Так и гарцует — просится вперед.

Такой он был.

Как только что с нашеста

И — здрасте вам! — фуражку на глаза:

— А я-то думал, выберу невесту.

А вы тут все заладили:

Слеза.

Слеза… Слеза…

Да будет вам! —

И с ходу,

Чтоб не сочли за Яшку-трепача,

Он перед всем отхлынувшим народом

Гармонь свою с высокого плеча

Принял на грудь

И вровень с горизонтом

Во всем своем азарте молодом

Рванул гармонь-то,

А?..

Гармонь,

Гармонь-то,

Как не гармонь, а речка подо льдом,

Молчит — и все.

Ну что ты скажешь?

Казус?

Добро бы казус, если б не конфуз.

А было, брат,

А было:

Без отказу

На весь, считай, работала Союз,

На всю страну.

А было:

Так любила

И так страдала, знатная, в тиши:

В ней море было

Свадебного пыла

И больше моря — на́ душу души.

В ней был и звон

И стон со дна покоя,

И вихрь,

И всплеск,

И выплеск в две волны…

И — на́ тебе. Бывает же такое!

Гореть бы парню посреди страны.

Уж это факт.

Гореть как гармонисту

И, что всего страшней,

Как жениху

В глазах девчат.

Гореть! Не окажись тут

Один товарищ:

— Дай-ка помогу.

Он подошел

И так вот, с-под ладошки:

Мол, что ж ты, а, бугай тебя бодай,

Гармонь-то рвешь?

Сперва откинь застежки,

Потом хоть всю «матаню» размотай.

— А ну-ка, дай!

И взял гармонь за плечи,

А та, как сердце чуяло,

К нему

Сама, казалось, кинулась навстречу.

И — веришь, нет — как брату своему,

Легла на грудь — печальная такая

И звонкая такая вперебой,

И всю-то степь

От края и до края,

Рыдая,

Переполнила собой:

«Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

И так зашлась,

Что все, какие были

Вокруг нее, фуражки, картузы,

Как ветром сбило

В сторону Сибири —

И тут же,

Тут же,

У кремень-слезы,

Со дна холмов,

Как вздох,

Как стон глубокий,

Как долгий крик осенних журавлей,

Всплыла над степью,

Над степной дорогой

Дорога вечной памяти.

По ней…

По ней,

По ней,

Пока не отрыдала,

Пока не успокоилась гармонь,

Прошли такие каторжные дали,

Такой живой

прокинулся

огонь,

Что — бог ты мой!

И вот как стало тесно,

И вот как чутко

в той степи глухой,

Что — веришь, нет —

В Москве,

На Красной Пресне,

Булыжник

содрогнулся

под ногой

От песни той,

От памяти,

От боли…

Не говоря уж про кремень-слезу.

А гармонист —

Железный был он, что ли? —

Держал ее — такую! — на весу

И нес ее перед лицом народа,

Как негасимый,

Жертвенный огонь,

На самый верх семнадцатого года,

На смертный бой…

— А что, — сказал,—

Гармонь

И есть гармонь.

По голосу,

По складу —

Не костромской, так ливенской волны.

Да мы с ней, помню, флотские ребята,

Определенно с красной стороны,

На белых шли…

За землю шли,

За волю,

За нашу власть у верного руля,

За наш Совет

И в городе и в поле,

За наш Союз…

И вот она, земля,

В закон легла:

Живи, народ, и здравствуй

В своем дому,

Паши, народ, и сей,

И единись в своем же государстве…

«Владеть землей» —

Ведь это значит: всей.

Всей, всей владеть

И помнить всю на память —

Шахтер ли ты иль пахарь на селе —

И славить всю,

И ладить с ней,

Она ведь,

Земля, везде: и сверху, на земле,

И под землей,

И над землей она же —

Как день и ночь,

Как берег и волна,

Как хлеб и соль…

Не чья-нибудь, а наша

Земля-сторонка и земля-страна,

Просторная

И в сторону Сибири

И в сторону кронштадтских маяков.

Родная вся!

А было как?

А было:

Народ великий

Испокон веков

Пахал ее,

Обстраивал,

Не гостем

Жил на земле

И тут и там, вдали.

А у народа, окромя погоста, —

Подумать больно! — не было земли.

— А в том и соль! —

С низов, как по гудрону,

Пошли басы — груженые возы,

А где басы — пошли и баритоны,

И что ни слово — центнер на весы.

Пошли.

Пошли…

— Да наше ль это дело

Тут шутковать, разыгрывать комедь?

Ведь как мы жили — сердце каменело,

А ей-то как — слезе — не каменеть!

— Об том и речь!

— Да мы на ней, крестьяне,

Поклонные,

Но только до поры,

Еще тогда,

При Разине Степане,

При Пугаче

точили

топоры.

Мы — бунтари!

— А ежели, бывало,

Смиряли нас ружейные стволы,

Так мы не дюже плакали —

Сбивали

Кремень-слезой, все той же, кандалы

И шли в бега.

Кто с Волги шел, кто с Дону,

И под боком у лютой Колымы

Ветвились мы — по прозвищу чалдоны

И кержаки!

— А кто же, как не мы,

Под землю шли —

В шахтеры,

В рудокопы —

И землю доставали с глубины,

Чтоб сталь варить,

Чтоб город греть

и чтобы

Еще разок с рабочей стороны

Качнуть царя!

И так вот Фрол — Матвею,

Матвей — Петру,

Тот — куму своему.

И небольшие вроде грамотеи,

А вот, поди ж ты, знают, что к чему.

И все путем,

И все в таком масштабе

Ворочают

И правят вон куда!

Ох, мудрецы!

А бабы что?

А бабы

Известно что — одна же борозда —

Туда же все:

— И мы про то гутарим!

— И мы про это ж самое…

Про жизнь!..

И тот же парень —

С веничком попарен —

Кажись, остыл, одумался, кажись,

Хитро повел:

— А мне-то что!

Положим,

Она и есть — да слушайте сюда —

Кремень-слеза,

Тогда с каким обозом,

Скажите мне,

И, главное, куда,

Куда, скажите,

В город ли, в село ли

Везти ее

И на какой предмет?

Командуй, дед!

А дед — озяб он, что ли? —

Не то что слово — шелковый кисет

Не развернет.

Ну что ты скажешь —

Казус?

Добро бы казус, если б не курьез.

Вопрос такой, что скоро не развяжешь,

Не перекуришь,

С корня не сорвешь —

Такой вопрос.

Стоит себе — и все тут —

По самый крюк в махорочном дыму.

И тут-то вот со стороны учета

Сам землемер — спасибочки ему:

— Да, — говорит, —

Здесь надо аккуратно

Обмер вести —

С расчетом, стало быть:

Где вширь,

Где вдоль

Промерить поквадратно,

Где с корня взять,

Где в слове объявить,

Где остолбить,

Чтоб не было урону,

Чтоб все в наличье значилось добро.

Вот взять, к примеру, камушки с короны

И все такое злато-серебро —

Откуда что?

Не бог же их насыпал

В кошель казны —

Поштучно и вразвес —

За просто так,

За наше вам спасибо.

Нет, мужики. Таких еще чудес

Никто не знал.

Ну, разве что царь-мытарь.

Ему-то что! Он барин все ж таки.

А мы-то,

Мы-то

Тем и знамениты,

Что мы — первостатейно знатоки.

Мы —

Ковали́ от первой наковальни,

Мы —

Плугари от первой борозды.

Уж мы-то,

Мы-то

Знаем досконально,

Во что и чьи

Заложены труды.

А что крови —

Измерь ее попробуй!

А что слезы́ —

Сочти ее поди!

Тут, я сказал бы, Азия с Европой —

Один массив:

Хоть сверху погляди,

Хоть снизу глянь,

Хоть с горской,

Хоть с поморской,

Хоть с лицевой,

Хоть с тыльной стороны —

Едино все!

Одни же перекрестки

Петли и шеи,

Розги и спины.

Одна ж тюрьма,

Одни ж концы-дороги

Погонные: грузи, парод, вези!..

А что в итоге?

Ясно, что в итоге, —

Слеза не просто, а всея Руси

Слеза-кремень!

И где тут, чья тут доля

Посолоней —

Не скажешь наугад.

А веку ей!..

А веку ей

Поболе,

Чем дней в году.

А что карат, карат…

Карат в ней будет

Столько тут!

Годами

Не поделить.

И есть ли в том расчет

Делить ее, всеобщую,

Когда мы —

Всему

всецело

государь-народ?

Да-да, всему!

По совести,

По корню,

По главному закону Октября —

И тем же самым камушкам с короны,

За вычетом буржуев и царя,

И всей казне

С державным оборотом,

И всей земле

До деревца в лесу…

А посему, как служащий учета,

Я говорю:

В казну ее, слезу!

В казну!

А что?

Уж если не в огранный —

В литейный цех монетного двора,

Чтоб там она

Кругло и недреманно

Намного выше злата-серебра

Светилась,

Упреждая тунеядство,

И вес особый придала рублю.

Вот вкратцах все.

А чтоб не повторяться,

На этом я, друзья, и закруглю.

Вопросы есть?

— Да что вы!

Слово к слову

В закон клади — зубилом ли, пером —

И ставь печать!

— Берем как за основу?

— И в целом — по окружности — берем!

— Берем?

— Берем!

— В казну?

— А то куда же!

А там не примут — рядом арсенал.

— Резон?

— Резон.

— А что учитель скажет?!

А тот учитель — кто его не знал! —

Рисковый был.

Как труженик ликбеза

Он, было время, в принципе своем

Не признавал ни дьявола с обрезом,

Ни ангела с подсобным кистенем.

И — ночь-полночь —

Рисковый,

Но толковый,

Он всю округу исходил пешком.

И всякий раз

Где словом корешковым,

А где и глубже —

Цифрой с корешком —

Вникал во все

И славен был тем самым,

Причем, учти, не ради куражу.

И вот вопрос —

Экзамен не экзамен,

А говори:

Куда ее, слезу?

И сход притих.

Притих и ждет ответа,

Достойно соблюдая тишину

По всей степи некошеного лета.

И — наконец-то:

— Можно и в казну, —

Сказал учитель. —

Честь весьма большая.

Большая, да, но… маловат обзор.

Ведь что меня особенно смущает:

Монетный двор, он не гостиный двор.

И арсенал на общей нашей карте

Не для того, чтоб взоры привлекал…

А кстати, вот что, граждане…

А кстати,

Не из нее ли искру высекал

Великий тот?

Уж он то знал, пожалуй,

По ходу мысли действуя своей,

Какие превеликие пожары

Больнее боли,

Соли солоней

Скипелись в ней

До крайности предельной,

До согнетенной точки центровой…

А не из той ли искры,

Столь нетленной,

На красный день эпохи мировой

Зажглась она,

Звезда большого света,

В виду окольных и далеких стран,

Звезда добра

И мудрого совета,

Звезда родства

Рабочих и крестьян?

Вот я о чем.

И в частности,

Коль скоро

Тут речь зашла: куда ее, слезу? —

Из всех вершин духовного обзора

Я б школу выбрал.

Там, я вам скажу,

Уже теперь

С азов

По первочувству

Иная даль вступает в свой черед.

Так пусть же,

Пусть же

От верхов до устья

Не убывает памятью народ!

Так и сказал.

И все в таком обзоре,

Как увязал суровой бечевой.

И вот еще:

На том большом соборе,

На сходке той огласки вечевой,

Был, говорят,

Гвардейский не гвардейский,

Но все ж таки значительный такой

Один мужик:

По складу — деревенский,

А по чутью,

По взгляду — городской.

А в общем, свой

А в общем, натурально

Мастеровой в характере своем.

Он так сказал:

— А дайте на Урал нам,

Мы всю ее в железо перельем.

И пояснил

Для полного ликбеза,

Для полного родства не напоказ:

— Ведь как-никак, товарищи,

Железо —

Оно к селу и к городу как раз. —

И дояснил,

И доразвил: —

Оно — и

Разумник-гвоздь

И умница-игла.

Оно не просто рудное —

Родное

И кровное

От плуга до крыла.

Оно — и крепь,

Оно — и рельс вдоль рельса.

Оно — и связь.

Оно —

Звено в звено —

Вся наша даль.

И в наших интересах,

Чтоб не крошилось — помнило оно,

Откуда что.

А как уж там решили

Те мудрецы — работники земли, —

В казну ль ее,

В цейхгауз отгрузили

Иль прямо на Магнитку отвезли? —

Ты сам решай.

По способу ль сложенья

Иль сомноженья всех ее карат.

Ведь — шутка ли! —

На ниве просвещенья

Ты корни извлекаешь, говорят.

Вот и давай

Плантуй, как говорится,

Во всех чертах системы корневой!

А если уж и в корень не вместится,

В квадратный тот,

Попробуй — в кубовой.

Авось войдет.

А нет — спроси у вон той

Звезды́ полей

И вслушайся в простор.

Тут кто ни кто — костер у горизонта

На склоне дня.

А, скажем, ночь.

Костер.

А у костра, допустим, трактористы

Иль пастухи —

Втроем ли, вшестером —

Сидят в ночи

И во поле во чистом

Не говорят — беседуют с костром.

О чем они?

О новом урожае?

О ходе ль заготовки фуража?

Ты не гадай.

К костру не приглашают,

Костер, он сам, открытая душа,

Зовет — иди.

Но, чур, брат,

Кроме слова

Ты загодя на ощупь собери

Соломки ль там, навозчику сухого

И ни о чем таком не говори,

А подойди и молви:

— Добрый вечер! —

И брось в костер запасливой рукой

Все, что принес.

Костер, он сам навстречу

Поднимется:

Откуда, мол, такой

Догадливый?

И с красного крылечка,

Как пращур твой, шуткуя и любя,

Ожгет тебя

И лучшее местечко,

Довольный, облюбует для тебя.

И ты садись

И жди, покамест каша

Под сводом не упарится ночным.

И тут тебе такое порасскажут,

Такое нарисуют! —

Где уж им,

Тем писарям!

Расскажут про былое,

Про давнее,

Расскажут и про новь.

И про хлеба —

Ох, как бы не пожгло их! —

И про любовь.

А что!

И про любовь.

И про войну гражданскую,

Про то, как

Рубились насмерть, шкуры не щадя

Того Шкуро…

А там,

А там — дорога,

До полночи вершка не доходя,

Как вспомнит что.

И в образе солдатки

Иль матери — старушки вековой

Свернет к костру, озарена догадкой —

Фонариком:

А нет ли тут кого

Из тех, ушедших в залежные дали,

За ту

Бесповоротную черту,

И в ту войну,

Как турка воевали,

И в ту войну, японскую,

И в ту,

Германскую?..

И, темная от зова

Без отзыва,

Как под воду, уйдет

В такую даль,

Где ничего живого,

Лишь трын-трава в беспамятстве растет.

Туда,

Туда…

За темные затворы,

И выкатит —

В котором уж часу? —

На свет костра,

На берег разговора

Не то луну,

Не то кремень-слезу…

Чего гадать!

Поди к ней и потрогай,

Уж раз ты недоверчивый такой.

А что дорога?

Ясно, что дорога.

Она — где руль, где вожжи под рукой —

Везет свое —

Навалят не навалят —

Торопит неотложную версту…

Она и ночью до свету дневалит

У памяти великой на посту.

По ней вся жизнь.

Дожди ли там, сугробы,

Жара ли, град,

Мосты ли, не мосты —

А хлеб вези!

И все бы ничего бы,

Когда б не хитрый хвостик у версты,

Когда б не гак.

Добро, когда вершковый

Добавок тот,

А что, как верстовой?

Про то дорога знает под подковой,

Да небо, что плывет над головой,

Да скрип колес.

Добро, когда опора

Надежная,

А глазу — красота.

В такую пору,

Недоступный взору,

Он где-нибудь в принорке у крота

Лежит себе.

И хитро так на солнце,

Как нет его,

Глядит одним глазком.

А как дожди,

Откуда что берется, —

Он шевельнется

И ползком,

ползком,

Как змей трясинный,

Набирая силы,

В присосках весь,

Вползает в колеи

Во всю длину проселочной России.

И хоть ты что:

Руби его,

Коли,

Топчи его хоть до ночи —

Он стерпит,

Не прояснит размытые черты

И на одну учетную

Навертит

Не две, так три ухватистых версты,

Собьет с ноги,

По ступицу,

По шкворень

Всосет,

затянет —

Жми давай плечом.

Ведь надо ж так:

Царя свели под корень.

А эту контру — темную причем —

Как ни штурмуй,

Расхлябанные хляби

Не выплеснешь вожжой из-под колес.

Приди, приди на выручку,

Челябинск!

Ну, не Челябинск —

Каменщик-мороз,

Приди, приди,

Ударь кругло и звонко

С крутой подачи северных широт!

А то ведь вон как

Бросило трехтонку —

Не просто вкось,

А задом наперед

Поставило.

Шофер, на что бедовый,

И тот

В такой заносчивый момент

Никак

с верстой

не справится

кондовой.

Никак она в ученый километр

Не лезет вот, сырая-пресырая

И верткая,

Как лодка на волне.

Она и так-то — с посохом —

Кривая,

А с гаком, брат, она вдвойне,

Втройне

Кривей себя:

Заносит, лишь бы вышло,

Куда ни шло —

Не хочет по прямой.

Железо рвет,

Выламывает дышла…

А как ты думал?

Гак — он, брат ты мой,

Не просто гак,

А даль в четыре дали

До наших дней

С допрежнего вчера.

Его, бывало, ямщики мотали

И не смотали.

Нынче шофера

Мотают вот — с поклажей, без поклажи —

На все колеса

Из конца в конец…

Его бы, черта, камушком с Кавказа

И — вдоль спины!

Да чтоб торец в торец,

Да чтоб рядком,

Да ровно чтоб,

Да чтобы

Между селом и городом как раз.

Оно бы так,

Оно бы хорошо бы:

Газуй, шофер!

Да, говорят, Кавказ

Не ближний свет.

И все, что примечталось,

Не сразу, брат, сбывается сполна.

Она ведь нам не с полочки досталась,

Родная наша,

Кровная страна.

А с-под огня,

С-под шомпола,

С-под пики,

С-под страшного разора-грабежа.

Давно ль, скажи,

Тут злобствовал Деникин,

А там,

С краев,

Четырнадцать держав

Давно ль, скажи,

От маковки до корня

Палили нас

И распинали нас?

А год повальный, он, учти, не ровня

Подъемному.

Фугас и есть фугас.

Он рвал и жег

И тут

и там —

Он втрое

Проворней был, чем труженик-топор.

И надо было

Строить,

Строить,

Строить

И курс держать на тягловый мотор.

И надо было рублик,

Что по весу

Позолотей,

И сельский трудодень

В один котел,

В Магнитку класть,

В железо,

А ту слезу, которая кремень, —

В булат,

В броню…

Взгляни по горизонту

Туда-сюда

Не так уж он и чист.

А гак, он что?

А гак, он хоть и контра,

Но никакой, конечно, не фашист,

Не самурай

И в общем-то не предок

Всех бывших тех —

В кокардах и крестах.

Его б в канаву — так его, разэтак! —

А нет канавы — так его, растак! —

В кювет его!

Авось и распрямится,

Авось, глядишь, отцедится в репьях…

А там —

Урал ползком на гусеницах,

А там — и Харьков,

Тот, что на шипах,

А там — ЗИСы — трехтонки бортовые,

Полуторки,

В цепях и без цепей,

А там —

Как встарь,

Угрюмо,

Выя к вые, —

Ах, чтоб тебе! —

Все те же «цоб-цобе»,

А там,

А там —

Все тот же конь в упряжке,

Все тот же кнут — последний разговор…

И вот он — вот! —

Как праздник под фуражкой,

На твердом километре — семафор:

Даешь простор!

И лозунг из газеты:

«Дорогу хлебу!» — строго по стене.

И хлеб идет —

В мешках и под брезентом

И сверх того —

С призывом наравне.

Идет,

Идет…

Сухой идет, не волглый.

А если обнаружится сырца,

Вертай назад!

А там — опять же — свекла,

А там,

А там —

Опять же в два конца —

Все тот же гак под дождиком

В бассейне

Распутицы извозно-полевой…

Но этот гак — продольный гак,

Осенний,

А есть, брат, карусельно-круговой,

Метельный гак.

Хоть ты и царь природы,

Она коварна, белая беда:

Как даст винта,

Вся степь — одни ворота,

Кругом одни ворота…

А куда?

И раз

И два

Крутнет тебя,

Завертит,

Нажварит по сиреневым щекам

И отнесет —

С конем в одном конверте —

К давным-давно замерзшим ямщикам.

Туда,

Туда —

В проем потусторонний,

За самый тот последний окоем.

Потом-то, да,

Потом… перехоронят,

Да жаль, что по раздельности с конем.

Вот стопор в чем!

Не спорю — случай крайний

И горевой. Возьмем повеселей.

Ну вот с чего б, ты думал, не играет

Назар Шабров на ливенке своей?

А ведь играл!

Играл премного званый,

Премного славный в местности родной,

Играл и той,

В полнеба разливанной,

И донной той,

Басовой стороной.

И как играл!

Костер — на венском стуле!

А где костер, там, я б сказал,

Озар

Цветастых кофт, платков…

Не потому ли,

Как свадьба где — послы к нему:

— Назар,

Уважь, родной… —

Всем обществом просили,

Кто руку жал,

Кто под руку держал,

И для начала

чарку

подносили.

А что Назар?

Назар не возражал.

Назар играл —

Светил, душа простая,

На все лады!

И вот ведь фокус в чем:

Светил, не просто бракосочетая,

А согласуя

Плечико с плечом,

Ладонь с ладошкой,

Ладно так

И сродно

Высвечивал

С певучих подмостей.

И — веришь, нет —

Ни одного развода

На сорок свадеб, а зато детей —

Разлив-прилив!

Детей, брат, было море!

Тут сад тебе

И тут же огород

И в будний день

И в праздник, на седьмое.

А рождество — считай, что круглый год.

Вот как играл!

Но где б,

В каком бы месте

И как бы там и сколько б ни играл —

Назар и сам подыскивал невесту,

А вместе с ней и тещу выбирал.

И выбрал все ж согласно поговорке

Со стороны

Глубокой старины:

Куда б ни ехал —

Домик на пригорке,

Куда б ни правил —

К теще на блины.

И заезжал

И грелся над блинами

Часок-другой —

Нельзя ж накоротке, —

И с тех блинов,

Как сказано не нами,

Был сыт,

И пьян,

И ноздри в табаке.

Но как-то раз он ехал из райтопа,

Лихой такой —

Без дров, без уголька, —

И клял себя за то, что —

Вот растёпа! —

Чуток запнулся у того ларька,

И взял-то чуть,

И выпил-то всего-то

Каких-нибудь с полбаночки

И — стоп.

Ну а свернул к райтоповским воротам,

Ворота — хлоп! —

Закрыт уже райтоп.

Порядок, брат.

«Нельзя ж ломиться с ломом,

Там сторож, чай», — сообразил Назар

И так сказал:

— Протопимся соломой, —

И спину тем воротам показал. —

Подумаешь! —

И по боку, не глядя,

Ожег коня

касательным

огнем.

А через час —

Опять же не внакладе! —

Сидел Назар за тещиным столом

И говорил, поигрывая словом

Поверх блинов и около того,

Про то,

Про сё,

А больше про солому:

— Солома что в объеме ЦЧО?

Солома — все!

Соломой что покрыться,

Что постелиться…

Всем она взяла!

Она — и кормовая единица,

Она — и шапка для всего села,

Она — и жар!

Внесешь ее с морозца,

Как в рай какой отворишь ворота, —

Она смеется,

И жена смеется,

И сам ты весь веселый.

Красота

И лад в семье!

Откроешь все задвижки —

Она пчелой

взыграет

огневой!

А теща заикнулась про дровишки,

Так он — куда там! —

Тут же с головой

Ушел в тулуп,

Как тот медведь в берлогу,

Нашарил шапку и ременный кнут:

— Дрова… дрова…

С дровами, бабка, плохо.

Дрова у нас в районе не растут.

И вышел в ночь, где ждал его буланый

Озябший конь

И не просил овса.

А гак тем часом

В образе бурана

Уже прошел тамбовские леса,

И грянул в степь

В метельном балахоне,

Да так

тряхнул

просторные

места,

Что звезды все,

Как галки с колокольни,

Осыпались

И санная верста

Оборвалась:

Свяжи ее попробуй

В таком аду, на градусе таком!

Сугроб в сугроб!

Сугроб!

А над сугробом —

Еще сугроб:

Наждак под наждаком!

И ветер,

Ветер —

Ду́дарь он и стро́галь,

И хват,

И мот,

И он же — сатана…

Была дорога — нет ее, дороги.

И где там что:

Где теща,

Где жена,

Где низ,

Где верх,

Где заяц,

Где волчица,

Где крик,

Где рык,

Где стон из-под ножа?

Рука с рукой не могут сговориться,

С какого боку путная вожжа?

Сугроб в сугроб!

Вся степь — одно кружало

Под парусом дырявым испокон.

Вот тут-то он и дал винта Назару.

Тот самый гак.

И если бы не конь —

Каюк Шабру:

Уснул бы без просыпа,

Не отогрел бы никакой райтоп.

Но друг старинный —

Вот кому спасибо! —

Товарищ конь,

Он все ж таки разгреб

Тот гроб-сугроб

И, белый весь

От вьюжной

Ямской беды,

У смерти в поводу,

Не сдал тогда —

Усек ноздрей конюшню,

Как тот помор Полярную звезду,

И вышел все ж

К завьюженным воротам,

Заржал тревожно —

Конюха позвал…

И вот,

Как видишь,

Запросто с народом

На всю ладонь ручкается Назар,

Живет себе

По совести,

По правде,

С женой живет, что тоже не секрет,

А вот с гармошкой…

Рад бы что сыграть бы,

Да в пальцах прежней

перебежки нет,

Нет воздуха,

Нет стона-перезвона,

И музыка не клеится никак.

А если взять Угорина Семена,

Так тот попал под половодный гак.

А было как?

А было:

Ночь сырая

Стояла в мимолетных облаках.

И наш Семен, минуты не теряя,

Как жаль свою,

Как речку на руках,

Понес жену, притихшую до срока,

На край зари с неясным бережком.

Да будет свет!

И кинулась дорога

Под розвальни,

И конь,

Как босиком,

Пошел,

Пошел

По роспути весенней,

Пошел,

Пошел,

Где лед еще и снег,

Как будто знал,

Что в розвальнях, на сене,

Еще один хороший человек

Не может ждать:

О том вожжа просила

И кнут просил

О том,

О том,

О том…

И вот он — мост!

А мост… как подкосило

Тяжелым льдом

И наискось

со льдом

Снесло

гармошкой,

брошенной с плотины:

Играй, вода, в два берега-плеча!

И тут уж, брат, — челюскинская льдина,

Кричи грачам:

Врача!

Врача!

Врача!

Аукай, брат, —

Ни лодки у причала

И никакой посудины другой.

Ревел поток!

И женщина кричала

И шла своей положенной рекой —

Рекой любви,

Рекой людского рода,

Рекой других светающих времен —

На край зари,

На берег небосвода,

В другую жизнь…

А что Семен?

Семен…

Понятно что:

Топтался виновато

Вокруг саней.

А что еще он мог?

Тулуп — с плеча

И — руки для подхвата:

— Сынок, — просил, —

Да что же ты, сынок,

Так мамку рвешь?!

Да я ж тебя за это,

Как выйдешь вот, нашлепаю, стервец!

Зажегся флаг над крышей сельсовета,

Как добрый знак.

И — ах ты! —

Наконец

Явилось солнце повивальной бабкой

Степенно так —

Не по мосту, а вброд —

И воссияло, красное:

«С прибавком

Тебя,

Великий океан-народ!

С волной тебя, роженица!

С рассветом

Тебя, малышка!

С доченькой, отец…

С кустом вас всех!»

И — веришь, нет —

Об этом

В момент скворчихе

доложил скворец.

А та — грачу,

А тот — жарку-звоночку…

И тут уж конь не выдержал —

Заржал:

«Ну что ж, что дочка,

Хорошо, что дочка!»

А что Семен?

Семен… не возражал.

Семен воспрял!

Семен, как та скворечня

В часы прилета, радость излучал —

Сиял мужик!

И — вот что интересно —

Он как-то так усами помягчал

К жене своей.

И все у них рядочком

Пошло с тех пор —

Про то и разговор —

За дочкой — дочка

И еще раз дочка,

Ну а потом…

Потом, как на подбор,

Сыны пошли —

Угоринцы,

Угоры!

Силен Семен.

И это не предел.

А тут еще по ходу разговора

И доротдел

О том же порадел —

Прокинул мост

Как раз к Восьмому Марта,

Порадовал стахановским трудом.

Так что теперь — не дрейфь, мужик! —

Хоть завтра,

Хоть нынче в ночь,

Пожалуйста, в роддом.

А не в роддом —

Ох, как бы не проспать бы! —

Кому что надо

И кого куда:

Кого на свадьбу,

А кого со свадьбы,

Кого —

И так бывает иногда —

Под бугорок:

Расти, живая травка,

Гори в крестах, прискорбная звезда.

Ну а кого —

Была бы только справка —

С кривой версты

И —

Свидимся ль когда? —

На тот разъезд…

С поклажей, без поклажи —

Прощай, изба!

Прощай, метеный двор! —

До стрелки той…

А стрелка та покажет

С поправкой на зеленый семафор,

Где варят сталь,

Где валят лес у края,

Где дом-хором,

Где временный барак…

Ну, словом, так:

Страна-то вон какая

Просторная!

И гак ли там, не гак,

А жизнь идет

И в том и в этом плане —

С ноги идет, с копыта, с колеса.

И сверх того:

Ты глянь — аэропланы

Дорогу поднимают в небеса!

Крыло в крыло,

Как в песне — голос в голос —

Про степь да степь

За праздничным столом.

И то сказать:

Сам полюс,

Как под полоз,

Прошел уже под чкаловским крылом.

Вот сила, брат!

И с каждым днем все выше,

И с каждым разом дальше все,

Верней

Идет страна.

Да ты и сам, я вижу,

По всем задаткам парень из парней,

Туда ж глядишь со школьного порога —

На тот,

Индустриальный горизонт.

Ну что ж, товарищ, потерпи немного —

Он и тебя однажды отвезет,

Буланый твой —

Подкова за подковой,

За шагом шаг —

Проселком на большак…

А там — кто знает? —

Громов с Байдуковым,

Возможно, перемолвятся:

— Ну как?

Орел?

— Орел! —

И в летную зачетку

Внесут потом полнеба на винтах…

А там,

А там —

Крылом подать! — Чукотка

И — с капитанской трубочкой во льдах —

Губа Обская,

Карские Ворота…

Ну, словом, там —

По ходу облаков —

Земля земель сомноженных народов,

Соборный свод согласных языков.

А день-то, день!..

Он тоже был в ударе

Во градусе развёрнутой страды —

Сиял с утра,

И все четыре дали

Веселым оком

С вёдрой высоты

Оглядывал от моря и до моря,

И сам, как море,

В море корабли

Покачивал окольные подворья

На жарком створе

Неба и земли.

И плыл,

И плыл,

И видел все,

и ведал,

И даже то из виду не терял,

Как ты косил,

Как полдневал-обедал,

Как ложку-востроноску вытирал,

Как пил с колен из копанки бесхозной,

Как лег крестом в метелки щавеля —

Все,

Все он зрил,

Твой славный, твой покосный

День-день-денек!

И — тихо, ты! — шмеля

Осаживал,

Чтоб слушал, бестолковый,

Как вон за той копешкой,

У стожка,

Брала за жабры Нюрка Рудякова —

Кого б ты думал? —

Мужа.

Рудяка.

И вот как жгла законного,

Уж вот как

Выжаривала —

Смерть, а не жара:

— Тебе бы всё — гектары,

Сотки-сводки,

Тебе бы всё — пуды,

Да центера,

Да лошади,

Да разные писульки

Правленские…

А где душа?

Душа

В кирзу ушла,

Под хвостик этой сумки,

В огрызок твоего карандаша!

А скажешь: нет?

Ведь это ж надо,

Надо

Дойти до самодурости такой,

Чтоб взять вот так

И перед всей бригадой

Охаять парня.

Что он — хлюст какой

Иль твой холоп?

Метелочку к метелке

Он вон как рядно

Цвет кидал на цвет.

А ты?

А ты…

Да я б на месте Тоньки

Тебе б такой сыграла культпросвет —

Взяла бы вот

И сумкой,

Сумкой этой

Всю хмурь твою правленскую —

Вот так! —

Соскрябала с носатого портрета!

У них любо-о-овь!..

И тут уж,

Тут Рудяк

Не выдержал —

Поднялся буря бурей

И тоже горячей, чем горячо,

Наддал жене:

— А конь-то что — бандура

Под их любовь?

Он до свету еще

Уздой умылся,

Поводом утерся

И — сыт не сыт —

Работал как тягло,

А тут его — ты ж видела! —

Для форсу —

Копыта мало, подавай крыло! —

И в хвост

И в гриву, бедного!..

Так это

Она и есть, по-твоему, душа?!

Душа… Душа…

Согласен: бога нету

И черта нет,

Но как же без ежа?

А еж тот был,

Вот тут он был, где бьется

Живой движок,

И требует: дыши!

Ну пусть не еж,

А совестью зовется

И там, где сорно, в горнице души,

И раз

И два

Но праву следопыта,

Бывает, подкольнет изглубока

И даст понять:

Дорога — от копыта,

От полоза,

Река — от родника,

И далее — на что сама наука

Бросает свет:

Крыло — от колеса…

И — кто же спорит? —

Скорость — это штука

Великая!

Но и нельзя,

Нельзя

Без тормоза.

Он тоже не такой уж

Чужак в дороге:

С давешних времен

Он — бают люди —

Брат рулю

И кореш

Зубцу любому в ходе шестерен.

И если что,

Всегда он наготове

И крайний случай

На себя берет,

Как первый страж при скорости.

А то ведь

Один такой горячий самолет

Сверкал — был случай —

В радужном просторе

Ночной звездой

И — чем не громобой! —

Во все свои пропеллеры-моторы

Крошил

в капусту

воздух голубой:

Мол, что ж ты, а? — шумел-гремел —

Чего ж ты

Мне в ноздри бьешь —

Разгону не даешь?

Посторонись!

А воздух что?

А воздух,

Он понимал:

Дерзает молодежь!

И потому без всякой укоризны

Всего себя

стелил

под самолет

На тот предмет,

Чтоб жив он был…

А в жизни

Возможен и такой вот поворот:

Он был, тот еж!

Он должную приборку

Провел в душе под знаком соловья

И шильцем,

Шильцем:

Видишь, мол, ведерко,

Так вот поди и попои коня

И хлебца дай — пусть корочку, —

Коль скоро

Ты сам с усам

И парень не дурак.

И ты, конечно, внял его укору,

Но — тьфу ты, черт! —

Тебя и тут Рудяк

Опередил.

Да ладно б там, напиться

Подал коню,

А то ведь — тоже мне

Христос нашелся —

Вздумал повиниться,

Понизиться:

Я, дескать, не вполне

Был прав с тобой…

И все в таком же роде

Старался —

Набивался в кумовья:

— Я тоже, брат, в ребятах колобродил

И знаешь как страдал от соловья!

Бывало, ночь,

Луна по-над деревней

Такая вот!

А звезд над головой —

Что пчел над пчельней:

Хоть бери роевню

И огребай, обзаводись пчелой.

Такая ночь.

И вот

В одну такую

Иду я, значит, с Нюркою своей.

Иду.

Молчу.

А он… а он ликует!

А он, смутьян смутьяныч соловей,

Дает дрозда!

«Цок-цок!..» — и с перецоком

Гремит в саду

Ручейно,

Впереток.

И — вот же дьявол! —

Током,

Певчим током

Через прохладный Нюркин локоток

Мне в душу бьет —

Знобит, как в половодье,

И жаром жгет,

Как в летнюю страду:

«Жить-жить!..» — зовет

И прямо так наводит

На яблочко,

Которое в саду.

«Жить-жить!.. Жить-жить!..»

И я — где чуть левее,

Где чуть правее —

Азимут держу,

Но чую,

Чую,

Чую — соловею

И, двор минуя, точно подвожу

Под яблочко

И колебаю Нюрку:

Давай, мол, это самое

Одно

Испробуем.

А Нюрка мне с прищуркой

И говорит:

«Уж больно зелено».

«Да нет же, что ты, милая ромашка», —

Шепчу я ей.

Оно, мол, в самый раз.

А та ромашка

Руку из кармашка

Да ка-ак ожварит —

Зяблики из глаз!

И снегири.

А там уж растуманы,

А там уж, брат, погуще, чем тайга,

Разрыв-трава!

Не выкосить баяном

И всем колхозом не сметать в стога —

Во был удар!

Я в голос:

«Анна! Анна!..»

Но никакого отзыва — стена

И год,

И два…

И лишь когда с Хасана

Пришел с медалью,

Тут уж,

Тут она

Дала волну —

Прихлынула, как речка,

И так вот гладит ласковой рукой

Медаль мою:

«Ах если б мне колечко,

Степан Василич, ясности такой…»

А я чего?

А я — раз я военный —

Кидаю руку

Под углом к плечу:

«Есть, — заверяю, — Анна Алексевна.

Колечко — что,

Я жернов прикачу!»

И прикатил —

Таким я был атлётом,

Таким подъемным —

Что мне сто пудов!

А к соловью четвертого прилета

Заслал, как полагается, сватов,

И — пир горой

На той,

На красной горке:

Стаканы там и рюмочки в ходу.

Гуляй, народ!

И:

«Горько!»

«Горько!»

«Горько!..»

А яблок этих… яблок в том году,

А меду бы-ы-ыло…

Больше, чем должно быть, —

И наш семейный улей загудел,

В детву пошел!

Так что учти мой опыт.

Ах, ты еще бороться захотел?

Ну что ж, давай!

И два таких веселых

Сошлись чуб в чуб —

Где сад?

Где огород? —

И закачалось солнце, как подсолнух.

И весь,

как с горки,

радостный народ:

Чья, чья возьмет?!

Горласт и распоясан —

Пурга косынок,

юбок

и штанов…

Покос, он — что?

Покос, он тем и красен,

Что никаких не признает чинов.

Покос — артель!

Покос — такая воля,

Такой задор:

Отстал, так подтянись!

А чин?

Что чин!

С райзо ли ты,

С райфо ли —

Бросай портфель

И рядом становись:

Являй собой, какой ты без портфеля

Начальник есть,

Сбивай излишний вес!

А там, глядишь,

Одна такая фея

К тебе проявит встречный интерес —

Пройдет вот так,

Взглянет, как усмехнется,

Как настоит на чем-то на своем,

И где-то в мыслях

Веточка качнется

С тем яблочком, что рядом с соловьем.

И ты уже как вовсе не осенний,

А самый развесенний,

Молодой…

Покос — не просто заготовка сена

В расчете там

На мясо,

На удой.

Покос — размах,

Напор до перекура,

А в перекур —

Шутник и балагур —

Он боком восседает к перехмуру,

Как Стенька Разин:

К черту — перехмур,

А то и к бабам —

К Нюркам там, к Полинам —

На выучку,

Чтоб знал — не забывал:

Уж как она ни высока, перина,

А все ж — по их расчетам —

Сеновал

Повыше будет для дружка мило́го,

Для ро́дного

Под крышей наискос…

Ну, словом, словом,

Сено не солома,

А потому да здравствует покос!

А потому —

Бороться так бороться —

Сошлись чуб в чуб!

Женатый с молодым.

Рудяк — что кряж,

Медведь в штанах:

Упрется —

Куда тебе!

И все же ты над ним —

Ура! — взял верх.

А может, он поддался?

Все может быть… А что?

Все может быть.

Но тот денек, он так и не смеркался

В твоей душе.

Его не позабыть.

А тишина!..

Замри и чутким ухом

Прислушайся к шагам из тишины —

И ты услышишь:

Ночь идет по кругу,

И порошинки шорохов с луны

Метет к ногам

И точит,

Точит,

Точит

Не вечное — дошкольное перо

О серп луны,

О птичий коготочек

И пишет,

Пишет,

Пишет набело

Посланье дню:

Мол, так-то, брат, и так-то,

Ты уж прости, что смутно так пишу,

Что только факты,

Контурные факты,

Без всякой там расцветки привожу.

Ты уж прости

И, темную такую,

Меня за это строго не суди —

Я над Валдаем облака стогую,

И — Дон свидетель —

Спорые дожди

Струна к струне

Струню рукой незрячей,

И ощупью тяну с веретена…

Ведь я-то знаю:

Ты придешь горячий,

Сухой придешь,

А рожь и в ползерна

Не налита…

И все в таком же роде

Писала,

Как вязала узелки.

И где-то там —

Смотри на обороте —

Во глубине светающей строки,

Там,

Там, гляди,

У города Боброва,

К селу поближе,

Там вон,

Там как раз,

У самого стеснительного слова:

Люблю…

Люблю…

Там было и про вас.

Про вас там было

И про то крылечко

Подлунное,

У тополя в тени…

Ах, Тонька, Тонька…

Вся она как речка!

Попить — попей,

А переплыть ни-ни.

Такая ночь!

И ты по первоцвету

Был так светло той ночью осветлен,

Что жить бы, жить

И править жизнь к рассвету,

Но человек…

А человек ли он?

Как раз в тот миг,

Когда, скользнув,

сломался

Неясный луч

На гребнях темных крыш, —

Он,

Чьи полки стояли на Ла-Манше,

Он,

Чье гестапо мучило Париж,

Он,

Он в тот миг,

Когда заря ступила

На синий край завислинских лесов,

Он — черный канцлер —

Танковым зубилом

Своих тяжелых бронекорпусов

Взломал восток,

Расклинил

От Петсамо

До Таврии:

Блицкриг!

Блицкриг!

Блицкриг!

И день воскресный

Стал началом самых

Убойных лет.

А сколько будет их —

Поди узнай!

Огонь

И лютый натиск

Прицельно бьющих,

бреющих

крестов…

И тот рассвет,

Как юный лейтенантик,

Который — представляешь! — только что

Заставу принял,

Вырос на пороге

В косом проеме

сорванных

дверей:

— В ружье!

— В ружье!

И молния тревоги

Безмерной протяженностью своей

Ударила,

Ветвясь по всей огромной

Стране твоей —

В длину и в ширину —

И каждого касаясь поименно

И купно всех,

Ушла и в глубину

Истории —

Туда,

К мечу Донского

И Невского — в седые времена —

И восходя от поля Куликова,

От волн чудских

К холмам Бородина

И далее —

оттуда,

из былого —

Сюда,

Сюда,

В рассветные поля…

— В ружье!

— В ружье! —

Прямой дымился провод,

Как шнур бикфордов,

У виска Кремля.

— В ружье!

— В ружье! —

По градам шло,

по весям,

В набатное —

вставай!—

переходя…

Да ты войди,

Войди,

Войди в железо,

Кремень-слеза,

Как в землю ток дождя!

Войди,

Войди

И все четыре дали

Кольчужно

там,

внутри самой брони,

Свяжи,

Чтоб не крошилась при ударе…

А ты, земля,

Еще родней сродни

Страну с Москвой,

Москву со всем народом,

Дай,

Дай упор во глубине веков,

Яви свой гнев —

Скажись набатным сводом

Согласных всех

И сродных языков.

Скажись-ударь

Везде и отовсюду

Глагольным боем

От лица зари:

Вставай!

Вставай!

Вставай, народ!

Да будут

Твои неколебимы Октябри!

Вставай,

Вставай

Под ратные знамена

Громадой всей

И тут

И там, вдали!

И встал народ.

Их было миллионы,

Работников. И все они ушли

Туда,

Туда —

В огонь ушли.

А скоро ль

Вернется кто?

Не спрашивай — гляди…

Ушел отец.

Шабров ушел.

Угорин.

Ушел Рудяк…

Но прежде чем уйти,

Он косу взял,

Отбил ее — ты вспомни, —

Ни трещинки на лезвии стальном.

А в остальном:

— Ну, полно, Нюра, полно… —

Обнял жену.

Да разве в остальном

Обнимешь все?

И рожью,

Рожью,

Рожью

Ушел мужик

За синий край полей…

И лошади ушли, что помоложе,

И трактора ушли, что поновей.

Ушли,

Ушли…

В то лето у порога

По всей стране

Стояла вся страна.

И почта пригорюнилась.

Дорога

И та спрямилась — вот она, война!

Ко мне приходит облако.

Оно

То радостью моей осветлено,

То — что скрывать —

Омрачено печалью…

Оно придет —

И даль сомкнется с далью

И памятью уйдет в мои глаза,

Как степь,

Как поле —

Просекой в леса,

Как горы — в небо,

Речка — за излуку,

Как за́ год — год…

«Была ль змея гадюкой?» —

Сверкнет во мне!

И я уже стою

Мальчишкой

Там,

У детства на краю.

Стою босым.

Стою белоголовым,

И крик во мне

Никак

не вспыхнет

словом,

Не вырвется,

Как выплеск ножевой.

И я в траве,

Как столбик межевой,

Недвижно стыну

Посредине лета:

У ног моих

Искольчатая лента

Течет,

как деготь

с крапинками льда,

И даже тенью леденит:

Беда!

Беда!

Беда!

Как будто из погребца,

Подгрудно бьет,

Подсказывает сердце:

Бежать!

Бежать!

Бежать во весь опор

На голос матери:

— Домо-о-ой!..

Домо-о-ой!..

С тех пор

Он, голос тот,

Как вспугнутая птица,

И днем и ночью

Надо мной кружится,

Зовет,

Зовет

И летом и зимой:

— Домо-о-ой!..

Домо-о-ой!..

Какое там «домой»,

Когда война.

И я

Во всем зеленом —

Зеленый сам —

В пыли,

В поту соленом,

В развернутых цепях на тыщу верст,

Ложусь,

Ползу…

— Ур-р-ра-а!.. — и в полный рост

Встаю,

Бегу.

Гашу огонь огнем.

Теперь все это в облаке моем

Ко мне приходит.

А бывает так:

Танк многотонный,

Крестобокий танк,

Берет меня — живого! —

В перекрестье

И весь наш взвод,

С холмом,

С окопом вместе,

За бруствер,

Как за шиворот, берет.

«Под крест!

Под крест!

Под крест вас всех!» — ревет

И тянет всех

Под гусеничный лязг:

«Сотру!

Сотру!

Сотру не только вас —

Сотру всю Русь!»

Но — слава бронебойцам! —

Он сам горит!..

Постой!

Да это ж солнце

Встает в окне —

Лицом к пережитому,

И радио поет про Сулико…

Ах, как относит память далеко!

— Домой!.. Домой!.. —

А я всю жизнь из дому.

Москва, Коршево,

1965–1977 гг.