Жизнь удалась

СОСЕДИ

С соседями я познакомился случайно. Впрочем, если не эта случайность — была бы, наверное, какая-то другая, невозможно же год за годом жить с людьми на одной площадке и не познакомиться!

Хотя все может быть. Здесь, в окраинных районах, в новых домах, знакомятся туго, каждый стремится быстрее прошмыгнуть в свою нору, насладиться отдельной квартирой с удобствами, которых, может быть, раньше он был лишен. И бессмысленные хождения из квартиры в квартиру не поощряются. Зайдет одна хозяйка к другой за спичками, та попросит ее подождать, вынесет коробок...

— Вот спасибо! Вы меня просто спасли! А то муж с работы пришел, хватилась — ни одной спички. Завтра обязательно коробочек вам занесу.

— Ну что вы! Зачем? Не стоит беспокойства!

И все!

Так что, возможно, никогда не узнал бы я моих соседей, если бы не случайность.

Разумеется, я встречал их за эти годы, на лестнице и во дворе, но, поглощенный своими делами, так же как они поглощены были своими, не задумывался даже, что вот, эти люди живут рядом со мной. Тем более не пытался я выяснить, в каких степенях родства находятся они между собой.

Однажды я жарил на кухне котлеты, — как вдруг раздался громкий металлический стук в стену, по масляной краске над плитой заструились трещины. Удары становились все резче и звонче, потом наступило короткое вопросительное молчание, и снова посыпались звонкие металлические удары.

Что такое?! Неужели они решили проделать окно между квартирами? Вот это, действительно, что-то новое, нарушающее затворнические традиции этого дома, в котором я за три года жизни так ни с кем и не познакомился.

Потом раздался особенно четкий, молодецкий удар — и бурый, пористый кусок блочной стены прыгнул прямо на сковородку.

С таким добавлением к моему меню я согласиться не мог и, держа в руке этот кусок, позвонил соседям.

Мне открыл хозяин, мужчина лет тридцати пяти. Он был одет в серую спецовку, берет, — все это было покрыто пылью. В руках были зажаты шлямбур и молоток.

Именно молотком, судя по звуку, он сдвинул задвижку на двери, открывая мне.

Он посмотрел на меня, тыльной стороной руки вытер пот под беретом.

— Э, друзья! — я показал кусок. — Прежде чем прорубать ко мне окно, посоветовались бы со мной.

Он положил шлямбур и молоток, озадаченно взял кусок стены.

— Извини, парень! Малость не рассчитал. Кто ж знал, что трухлявая такая стенка окажется?

По линолеуму, покрытому грязью, он провел меня в кухню, стены которой были испещрены зазубринами — насечкой под кафель.

— Управлюсь маленько тут, приду к тебе, зашпаклюю, покрашу, — лучше будет, чем раньше!

Тут, привлеченные инцидентом, подтянулись и остальные члены семьи: жена хозяина, Алла, — пышная блондинка, которую я привык видеть раньше только за прилавком винного отдела нашего магазина, ее — а может, его? — родители: сухая темнолицая старуха, седой старик, которого я часто встречал до этого во дворе и около магазина с кошелкой и палкой.

— Что надо ему? — обращаясь к хозяину, а не ко мне, произнесла Алла.

— Да вот, — показывая кусок стены, проговорил хозяин. — Стены кусочек у него отлетел.

— Есть же такие комедианы! — с непонятной ненавистью, глядя на меня, проговорила старуха. — То одно выдумают, то другое!

— Дай ему рубль, чтобы не вонял, — резко сказала Алла, — и больше не открывай. А то много тут желающих!

И, повернувшись, она величественно вернулась в комнату.

Я стоял, ошеломленный таким приемом. Старик почему-то мне подмигнул и тоже ушел.

— Ну ладно... сам попробую сделать, — пробормотал я и, отперев дверь, вышел на площадку.

Но после этого зато я стал узнавать моих соседей и даже с интересом за ними наблюдать.

Особенно часто удавалось встречать деда: целыми днями, когда он не работал, он колобродил по нашему большому двору — между длинным нашим домом с двенадцатью подъездами и стеклянным торговым центром в конце. В прямоугольнике этом кипела своя жизнь: в песочнице возле грибка возились детишки, на вытоптанной лужайке подростки гоняли мяч, дальше, у ларька, завсегдатаи вели непрекращающийся спор.

Дед обычно хмуро и озабоченно шел с кошелкой по двору, потом останавливался, устремлял на кого-нибудь долгий взгляд. Обращался к этому человеку, чаще всего абсолютно незнакомому, и начинал разговор. Иногда человек отмахивался от него, иногда, подмигивая дружкам, вступал в беседу. Когда дед заворачивал что-то особенное, слышался хохот.

Один раз я наблюдал подобную сцену в поликлинике. В конце коридора послышался громкий, слишком оживленный для поликлиники разговор. В середине смеющейся толпы оказался дед. Вид у него, как обычно, был озабоченный и нахмуренный.

— Да, не повезло тебе, дед! — подмигивая остальным, говорил заводила. — Сорок тысяч на книжке, а тебя бешеный пес укусил. Откуда ж у тебя, если не секрет, такие капиталы?

— Два раза большую премию получил, — хмуро отвечал дед.

— За что ж ты ее получил?

Дед долго пристально смотрел на собеседника — отвечать ли на такой глупый вопрос.

— За что надо получил, не беспокойся!

— Так, говоришь, сорок тысяч на книжке, — подмигивая слушателям, словно сообщая что-то чрезвычайно остроумное, говорил заводила. — А ну как помрешь — куда деньги такие денешь?

— Не помру. Пойду сейчас к доктору Павловой, пусть сделает мне какой укол, — дед в свою очередь подмигнул окружающим, показывая, что он тоже понимает толк в остром разговоре.

Однажды я зашел к ним домой занять шлямбур. Дед дал мне шлямбур, потом позвал в комнату, — он был один и явно скучал. Тусклый в ярком свете дня, брезжил телевизор. Дед внимательно наблюдал за работой экскаваторщика, насыпающего руду в кузов самосвала.

— Куда сыпешь! Куда сыпешь-то?! — страдальчески говорил он. — Есть же такие оболтусы! — кивая в сторону телевизора, обратился он ко мне. — В поезде тоже, — часто такие встречаются! — проговорил он. — Едет, а спроси его, зачем едет, — не скажет!

— Да... — неопределенно проговорил я.

— Дальнобойная Балтийская батарея! — неожиданно молодцевато отчеканил вдруг дед. — Заряжающий орудийного расчета крупного калибра!

— Да, — проговорил я, держа в руке шлямбур, — наверное, довелось вам...

— Да как сказать! Как пришел я на призывной пункт, мне говорят: остров Сухо! Вышел я и встретил в коридоре дружка. Он говорит мне: погоди. Завтра кое-что поинтереснее будет. Прихожу назавтра, он ведет меня к начальнику призывного пункта, тот говорит: Балтийская гвардейская дальнобойная батарея!

— Но там тоже опасно было?

— Ну, ездили на платформах, по железнодорожным путям, вели дальнюю артиллерийскую дуэль.

— Ясно! — я приставил от нетерпения шлямбур и чуть было не проверил его остроту на стенке. — И после, значит, вы на железной дороге работали?

— Не сразу. Сначала я еще в торговле работал.

— Ну, это, наверное, хорошо? — неуверенно проговорил я.

— Да как сказать, — словоохотливо ответил он. — Каждое утро кто-нибудь из начальства: «Волоса болят. Поправь волоса». Ну, нальешь. «Ну, запиши, говорит, Семеныч, за мной!» А что записывать? Записывай не записывай — все равно! Только скажешь — за вами, мол, числится должок, сразу: что-то ты, Семеныч, стал плохо со своими обязанностями справляться, надо будет помоложе кого на место твое сыскать! Ну и молчишь.

— А где это было? Здесь?

— Город Готня, Белгородского района.

— А разве там есть начальство?

Дед удивленно вскинул на меня глаза.

— Еще какое! Один Агапников Сидор Кузьмич! Ого!

— Ну, спасибо! Я пойду. Придерживайте на всякий случай свой кафель.

Потом он уезжал в рейс, — несмотря на преклонные свои годы, он работал проводником, даже, кажется, бригадиром поезда, и представляю — так же дурашливо, притворяясь то глухим, то тугодумным, великолепно обделывал свои дела... Какие они там делают дела? Фруктовые посылки, пустые бутылки, подсадные зайцы... Что еще?

Возвращаясь из рейса, в фуражке и форменной шинели, он каждый раз поднимал по лестнице какие-то узлы.

Потом отдыхал, надевал ватную свою куртку, валеные боты и пускался в странствия по двору, свободно вступая в полемику то в прачечной, то в химчистке, — все его уже знали, — в безликом мире одинаковых дворов и домов он был некоторого рода достопримечательностью.

В магазине самообслуживания он уверенно шел к кассе, минуя очередь.

— Пропустите деда! — говорил какой-нибудь шутник. — Его молодая жена дома ждет!

Он останавливался, пристально смотрел на говорившего и молча двигался дальше.

Потом я слышал хохот в толпе у пивного ларька.

— Так, говоришь, на флоте служил, дед? Служил, служил — и недослужился! Шестеркой так и остался!

— Я не шестерка.

— А кто ж ты?

Дед долго пристально смотрел на обидчика.

— Я проходная пешка!

Хохот.

— А почему у тебя тогда один зуб?

— Один, да ядовитый!

Несколько раз я пытался вытаскивать его из таких перебранок, пока не понял, что они составляют главное удовольствие его жизни.

Дед этот стал казаться мне как бы лешим или водяным этих кварталов — серых, однообразных, недавно только построенных и уже потертых, с перерытыми уже дворами, валяющимися повсюду трубами или грязными досками... Собираясь выходить недалеко, в пределах этого района, я чувствовал вдруг, что неохота даже завязывать шнурки, сойдет и так... И действительно, незавязанные шнурки были как бы символом всего, что здесь происходило.

В сыром ноябрьском тумане я шел через длинный наш двор к остановке. В толпе у магазина слышался гогот — значит, водяной на своем посту.

— А ты не покупай алкоголь! Ты масла купи, жиров купи! — качаясь разглагольствовал дед (причем, судя по его состоянию, он не был таким уж потребителем жиров).

Жена его, или бабка, как он сам ее называл, работала тут же, в торговом центре, на втором этаже, в столовой. В серой марле на голове, в грязном халате и липком переднике, она расхаживала между столов, собирала грязные тарелки и оставляемые посетителями бутылки.

Она чувствовала себя здесь полновластной хозяйкой, грубо и громогласно всеми командовала, — однажды при мне резко вырвала стул из-под молодого парня и передала стул этот более достойному, как ей казалось, пожилому человеку в потертом кожаном пальто.

Какая-то незавершенность и одновременно уже запущенность этого района нагляднее всего ощущалась в этой столовой: посетители здесь никогда не раздевались, входили в строительной одежде, в сапогах, принося на подошвах глину, — раз уж такая здесь грязь, почему бы не принести еще? В таких условиях не выглядела феноменом и бабка, вырывающая из-под посетителей стулья и разговаривающая со всеми, мягко говоря, грубо.

Так же обращалась она и со своими внуками — их было двое: мальчик и девочка. Часто, возвращаясь домой, я слышал, как кричала она на кого-то из них:

— Что я тебе, пьяная? Или куреная? Не голей других ходишь!

При этом ее ничуть не смущало, что пронзительный ее голос слышат все этажи, — наоборот, мне кажется, она этим даже гордилась.

Сын их, Николай, как я узнал из разговоров с дедом, работал сначала в автоколонне, потом таксистом. Его «Волга» с зеленым огоньком стояла иногда возле подъезда, когда он, по случаю близкого рейса, заезжал домой пообедать.

Однажды я спустился с газовыми баллонами, чтоб зарядить их и ехать с ними за город. И тут же, вытирая губы, вышел из подъезда и подошел к своему такси Николай.

— Может, поедем на Полюстровский? — спросил я его. — Баллоны вот надо зарядить.

— Почему ж нет? — добродушно ответил Николай.

Я залез боком на заднее сиденье, втащил два тяжелых баллона, как две гири...

— Захлопни получше... дверь не закрыл, — оборачиваясь с переднего сиденья, сказал Николай. — Дверь барахлит. Эти типы разве сделают что без полбанки?

Вел машину он замечательно, обгоняя всех.

— А правду говорят, — завел я приличествующий случаю разговор, — что корпус у этой «Волги» очень крепкий? Самый крепкий в мире, я слышал...

— Но сталкиваются они в основном тоже с «Волгами», тоже с самыми крепкими в мире! — он захохотал.

Чувствовалось, что после обеда и побывки дома настроение у него прекрасное.

— А правду говорят, что большие деньги в такси можно делать?

— Ну, как и везде, от человека зависит, — словоохотливо заговорил Николай. — Вот дружок мой, Валька, тот еще тип! Заряжает пассажиров покруче и шпарит под девяносто. Нервы как у кота! Так он действительно имеет кое-что! Ну это — тот еще тип! В армии еще отличался, — вместе с ним два года служили. За два года — ни разу! — в застегнутом воротничке его не видел! Встречает старшина: «Рядовой Горохов! Доложите, почему находитесь в незастегнутом воротничке?» — «Так точно, разрешите доложить. Шея грязная, а подворотничок чистый!» Так всю армию с расстегнутым воротом и прослужил, хоп хны!

Мы домчались до Полюстровского, Николай — поскольку я был зажат между тяжелыми баллонами — сам сходил, занял очередь и быстро вернулся.

— ...Валька меня и к подледной рыбалке приучил, — рассказывал он на обратном пути. — Лучшего отдыха, говорит, ты нигде не будешь иметь. И правда что. Меня лично алкоголь не интересует. Ну, выйдешь со льда, примешь для согрева стакан — и все! Как ни уговаривают кореши — никогда! Этот отпуск, правда, я в Батуми провел. Дружок мой, по армии, давно меня к себе звал. И действительно, все у него — мед, орех фундучный, ну все! Сам он на станции автообслуживания работает, но это так только, для виду. Заходит часа на полтора, не больше. Главное — это все уже знают — у него дома. Со всего Кавказа ремонтироваться к нему едут. Причем известно уже — делает он только дверцы. Все! Зато сделает так... толкнешь тихонько — как по маслу пойдет... щелк! Это не то что эти халтурщики делают у нас... Зато уже дома у него — все!

— Что все?

— Ну, яма, гараж, подъемник-таль... Что тебе еще надо? Зато делает с гарантией, все знают...

Жена Николая Алла работала тоже в торговом центре — на первом этаже, в продуктовом магазине. Недавно еще пышная, соблазнительная блондинка, она за какие-то полтора года превратилась в толстую, властную женщину с голосом хриплым и грубым от постоянных споров с бестолковыми и настырными покупателями.

И дома она выступала в той же роли, — иной раз я на кухне у себя вздрагивал, услышав за тонкой стенкой ее голос.

Сыну их Виталию, когда они приехали, было четырнадцать. Мне, помню, нравился этот серьезный и вежливый мальчик, — обычно, встречаясь со мной на лестнице с прыгающим, брякающим на ступеньках велосипедом, он всегда здоровался первым, единственный из всех членов его семьи.

За три года, которые в моей жизни прошли почти незаметно, в жизни Виталика изменилось все: он стал взрослым, вернее, стал подражать каким-то неизвестным мне взрослым, закончил школу, поступил в техническое училище. Теперь я часто встречал его во дворе в компании приятелей с поднятыми воротниками... Что делают теперешние подростки в этих дворах, где нет больше ни таинственных подвалов, ни чердаков, ни рек, ни лесов? Неужели вместо всего этого в их распоряжении лишь плоское пространство, окруженное стандартными, одинаковыми домами?

Иногда в центре их толпы появлялся велосипед или, позднее, легкий мотоцикл... С другими какими-нибудь предметами, кроме разве еще гитар, я их не заставал.

Виталик, преодолевая молчаливое неодобрение друзей, всегда вежливо со мной здоровался, — здороваться, да еще вежливо, да еще со старшими, явно было у них не принято.

Наконец и Виталька достиг идеала, принятого в этом кругу! — сел на новенький ярко-красный мотоцикл и вместе с приятелями, изображая супермена, с чадом и грохотом носился по двору.

Однажды вечером, — у соседей были обычные субботние гости, — вдруг раздался звонок ко мне. На площадке стоял Виталик с какими-то книжками в руках.

— Нельзя у вас посидеть? Я тихо. У этих, как всегда, толковище! — кивнул он в сторону своей двери.

— Опять чего-то не поделили? Зря ты все-таки с ними так — все же они заботятся о тебе.

— Заботятся! — перекривился Виталик. — Волнуются, когда поздно меня нет, а все из-за того — оставлять мне стакан молока на столе или нет? Приходим раз с Бобом, — время детское, полдвенадцатого всего, — на столе записка: «Сосиски за окном, пюре под подушкой». Боб говорит: «Да, не хотелось бы мне сосисками лакомиться, выброшенными за окно, и заедать их пюре, размазанным под подушкой!» Научились бы сначала мысли свои грамотно выражать! «Сосиски за окном, пюре под подушкой»! — издевательски повторил он.

Я прислушался к гулу в их квартире, — сначала был топот, нестройные песни, потом наступила звенящая тишина, которую прорезал пронзительный вопль Аллы: «Николай! Прекрати! Слышишь меня, сейчас же прекрати!» Так заканчивались почти все их субботние гулянки — пронзительной тишиной, прорезаемой криком Аллы: «Николай! Слышишь меня? Сейчас же прекрати!» Я пытался понять, что же происходит в этой наступающей вдруг абсолютной тишине, но так и не догадался. Полная загадка это для меня и сейчас.

— Да, с папаней мне повезло! — усмехнулся Виталик.

— Но зато в технике он отлично разбирается! — тащил я упавшие на меня воспитательные функции.

— Ну, в технике волочет неплохо. Но нынче любой жлоб с четырьмя классами мотор тебе разберет-соберет за пять минут!

— Ну, любой! Я, например, не соберу.

Виталий посмотрел на меня, потом недоверчиво махнул рукой.

— А дед... дедушка... хороший вроде бы старикан?

Виталий снова махнул рукой.

— А вы не поняли его? Он притворяется только сумасшедшим или блаженным, — так выгоднее ему. Повадился тут в общежитие к строителям. Входит в комнаты к ним — будто не совсем в своем уме. Разглагольствует о вреде пьянства — и в каждой комнате выпивает! А мать с бабкой — это вообще мегеры! — вдруг заплакал.

Поздно уже, когда гул у соседей стих и хлопанье двери и завывание лифта прекратились, я в качестве парламентера направился к соседям.

Николай — тихий, задумчивый и, главное, абсолютно трезвый — сидел за столом.

— Ну, что тут у вас?

— А тебе-то какое дело? — багровея, спросил Николай.

— Сын твой у меня. Что он такого сделал, что уйти ему пришлось?

— Сделал, значит! Тут гости собрались — дядья его все-таки, жены их, — а он, закрывшись, в комнате своей сидит. «Тебя, что ли, дома, говорю, нет?» Появляется, задрав нос: «Я дома только для моих друзей!» — «Ах ты пащенок, говорю, а родители тебе кто? Кто кормит-поит тебя, дурака?» — «Сосисками за окном?» — ухмыляясь, говорит. Привязалась эта дурацкая фраза к нему — раз пятьдесят уж за последнее время повторил. «Ладно, говорю, а мотоцикл тебе кто купил?» Тут снова он заносчиво говорит: «Подумаешь! Боб вообще, если хочешь знать, «ИЖ» за машину не считает!» Появился у него еще дружок этот — Боб! Ладно! Перевел все в шутку, сели за стол. Гляжу: пальцами откидывает верхний кусок ветчины, берет с-под него! Ну, тут все во мне захолонуло...

— Все ясно. Ну что, идти ему к вам или нет?

— Пусть идет куда хочет, щенок!

Однажды вечером я возвращался домой, — вдруг рядом со мной, в синем призрачном свете фонарей, появился парень. От неожиданности я вздрогнул, потом только, успокоившись, понял, что это — из компании Виталика, их предводитель, кажется, Боб.

— Слушай, мастер, — обратился он ко мне, — есть к тебе одно небольшое дело.

— Ну?

— Только дело тасовое, предупреждаю!

— Что же, считаешь, может привлечь меня в таком деле?

— Виталик, твой сосед, в пикете сейчас сидит. Надо пойти тебе, полялякать, что ты ручаешься за него, все такое...

Сестра Виталика Тоня совсем недавно еще, кажется, бегала маленькой девочкой по двору. Потом ходила, взявшись с подругами за руки, поглядывая через плечо на дураков мальчиков. Года полтора я как-то не видел ее, и тут, едва узнав, заметил на площадке возле почтовых ящиков с толстым пареньком Симой из нашего двора.

Однажды, зайдя случайно в наш местный бар, я углядел ее в шумной компании подростков, — они, как я понял из разговоров, ждали какого-то «Джека с пластами», потом, кривляясь и юродствуя, явился он, все преувеличенно радостно стали его приветствовать...

Однажды, около двенадцати уже часов, раздался звонок. Я открыл — на площадке стояла разрумянившаяся, веселая Тоня.

Она приложила палец к губам, спросила глазами: «Можно?»

— Прости, что так поздно (почему-то и Виталик, и она принимали меня за своего ровесника). Мускатного ореха у тебя нет?

— Мускатного? Нет.

— Ну тогда зерен кофе дай пожевать.

— Где ж ты была-то до сих пор?

— Да в пабе нашем были.

— Что ж ты делала там?

— А ничего! — беззаботно сказала она. — Сидела, коленками сверкая!

— А думала ты, что мать тебе сейчас скажет?

— Ха, мать! Ей бы помалкивать лучше! У нее у самой Виталька до свадьбы был зачат!

— Откуда ты знаешь-то? Вернее, ну и что? То есть я хочу сказать — наверное, он все равно Николая сын, вашего отца?

— Мало ли что может быть! Да какая разница! — нетерпеливо сказала она.

Летом я встретил ее на Невском. Она, весело припрыгивая, шла по тротуару впереди меня. Я догнал ее.

— Ну, как жизнь?

— Нормально! — ответила она. — У меня парень сейчас такой... Вообще! Финиш! Страха — ноль!

Мы подошли к метро, где стояли кружком длинноволосые мальчишки.

«Который же тут ее «финиш»?» — подумал я.

Он обнаружился минут через пять, небрежно подойдя. Может, насторожило его то, что Тоня со мной?

— Здравствуйте! — поклонился он, преувеличенно старательно.

— Привет! Чем занимаетесь-то тут?

— Да так... Ходим по фирме: «Нет ли чего хорошего для продажи? Не желаете ли познакомиться с девушкой?»

— ...Ясно.

— Может, в бар зайдем? Есть еще полмешка денег.

— Да нет.

— Ты, я вижу, крутой начальник. Ну, пока!

— Хочет под фирму меня подписать. Очень мне нужно подписываться под фирму! — радостно-возбужденно сообщила мне Тоня и отошла к нему.

Глубокой ночью у меня опять как-то раздался звонок.

«Что там еще у них стряслось?» — опоминаясь от тяжелого сна, подумал я.

Я открыл. К моему удивлению, на площадке перед дверью стоял дед.

— Слушай... помоги старуху мою с лестницы спустить. Николай в ночь работает, а одному мне никак.

— Сейчас... оденусь, — мало чего соображая, ответил я.

«Видно, они считают меня каким-то универсалом, годным на все», — думал я, следуя за стариком.

В квартире было душно, пахло кислой овчиной и лекарствами. В угловой комнате на кровати лежала бабка с распущенными жидкими волосами. Рядом с кроватью стояли врач в халате и шапочке и две малорослые слабосильные медсестры.

— Так, — увидев меня, кивнул врач. — Перекладываем на носилки.

Мы пододвинули на стульях носилки. Дед откинул одеяло, и мы осторожно переложили ее.

— Накройте одеялом, — сказал врач.

Дед торопливо накрыл, осторожно подоткнув по краям.

— Несите теперь... только осторожней!

Мы подняли ее, — надо же, какая тяжелая! Мы медленно вышли через дверь на площадку. Пятясь, я стал спускаться по лестнице первый. Для того чтобы носилки стояли горизонтально, нужно было держать мой конец носилок на поднятых руках.

После второго пролета руки онемели и ничего не чувствовали. Главное, чтобы мозг как-нибудь помимо меня не дал им приказ разжаться! Тогда — все!

— Осторожней! Об угол-то не стучите! — проговорил врач.

Не хватает еще, кроме прочих моих забот, нести среди ночи в руках человеческую жизнь, зная — чуть сделаешь не так, и она погаснет!

Наконец мы вынесли носилки с бабкой на улицу. Здесь бабка вдруг высунула из-под одеяла руку и осторожным движением поманила к себе деда.

— Чего тебе? — пригибаясь к ней, спросил дед.

— Зубы, — тихо проговорила она.

— Чего?

— Зубы дома забыла, — смущаясь, сказала она.

— А-а-а! Завтра с утра занесу, — сказал дед.

С помощью санитарок мы вдвинули носилки в фургон.

— Ну... давай там! — неуверенно сказал дед, и машина, как бы сама собой захлопнув дверцы, уехала.

Было почти светло. Мы вернулись в подъезд и вызвали лифт.

...На следующий день, освободившись от смены, Николай заглянул поблагодарить меня.

— Мать все-таки, — растроганно повторял он. — Ты мне теперь... кунак, можно сказать! Чего хочешь проси!

Я как-то не представлял — что можно у него попросить?

— Я видел тут... на балконе у вас колоссальные лещи, — сказал я, не зная, что бы еще придумать. — Сам ловил?

— Принести? — Николай сделал движение к двери.

— Да нет. Хотелось бы как-нибудь с тобой порыбачить. А то я интересуюсь этим делом, а результат — пшик.

— Забито! — радостно проговорил Николай. — В следующую пятницу вечером будь готов!

Вечером в пятницу мы поехали, вместе с дедом. Оказалось, у сестры деда в Лахте, на берегу залива, свой дом, большой, с полным хозяйством.

— Вот так! — подмигивая, сказал мне дед. — У нас, дураков, все есть!

Сестра деда, похожая, кстати, на его бабку, только выше и жилистее, поставила рядом с нашей водкой сковороду голубцов.

— Жрите, — резко проговорила она. — А вы почему не жрете? — неожиданно обратилась она ко мне.

— Я жру!

Наутро мы отправились с Николаем к заливу. На лодочной стоянке он отстегнул железную лодку типа «Днепр», поставил на нее принесенный с собой мотор.

— Ну, как судно? — спросил он.

— Колоссальное! А что за мотор у тебя? Никогда еще такого не видал!

— И не увидишь! Новая модель! «Привет-М»! Привет всем! — хвастливо проговорил он.

Мы зацепились около бакена (здесь чувствовалось еще течение Невы) и стали ловить на донку лещей.

Залив сначала был тихий и теплый, как деревенский пруд. Вот на удилище села стрекоза... Поклевки лещей были неожиданными и резкими. Но потом небо потемнело, накатились волны — и было неясно, то ли дергает леску лещ, то ли конец удилища, поднимаясь с лодкой, дергает лежащее на дне тяжелое грузило.

— Ну... что-то стало холодать? — Николай выкатил из носового рундука бутылку.

— ...Куда мчимся-то? — ежась, кричал я.

Николай, не отвечая мне, только оборачивался и подмигивал через плечо. Наконец мы примчались в какую-то лагуну. Впереди, в блеске волн, я вдруг увидел на мгновение какие-то темные точки... Целые четки из темных точек.

— Сеточка тут у меня поставлена! — тихо проговорил Николай.

Плывя вдоль сети, мы поднимали участок за участком. Но сеть эта, видимо, была поставлена давно, — в ней оказалось только два белых, протухших окуня, живой запутавшийся рак (озябшими руками мы пытались его вынуть, но ничего не получилось, пришлось разломать его и выбросить) и еще — какая жалость! — запутавшийся и тоже протухший чирок.

Бросив сеть в воду, мы развернулись назад.

Николай, упиваясь своим «Приветом-М», то и дело закладывал лихие виражи, то в самую волну, в лоб, то вдоль волны.

Вынырнув в очередной раз из волны совершенно мокрый, я увидал, что мы несемся наперерез «Ракете». Николай отчаянно крутил штурвал, но лодка не сворачивала. Совсем близко нависла над нами вставшая из воды «Ракета», уже видно было дрожание воздуха под ней, — тут Николай, выругавшись, бросился на корму и, повернув руль вместе с мотором, разминулся со смертью.

Мы выкинулись на какой-то островок.

— Начисто вырвало! — он показал кусок борта с привинченным к этому месту колесиком, через которое пропущен был тросик дистанционного управления, — от штурвала назад, к рулю.

— Ну, что делать-то теперь будем?

— «Привет-М»! Привет всем! — снова хвастливо забормотал Николай.

Вопреки правилам, на воздухе и на ветру его развезло. Я чувствовал себя попавшим в дурацкую и, главное, неуправляемую ситуацию.

Волны накатывались все выше. Холодок опасности прошел вдруг по моему животу.

— Надо вырубать! — вставая, проговорил Николай.

— Что вырубать? — кричал я на сильном ветру.

— Заплату... чтоб колесико на ней укрепить!

Николай долго громыхал в сундуке.

— Мать честная, неужели забыл?

Покопавшись, он вытащил оттуда кусок жести и топор.

Потом, стоя на коленях в песке у мокрой деревянной колоды, я прижимал красными руками к колоде кусок жести, а надо мной, покачиваясь, с закинутым за спину топором нависал Николай.

Все было как на известной картине Репина «Отец Мирликийский избавляет от казни невинно осужденных», только самого Мирликийского в картине этой явно не хватало!

«Когда ж он наконец вдарит?» — думал я, сжавшись, но у него все-таки хватило здравого смысла не ударить.

— Нет! — вздыхая и опуская топор, сказал он. — Так дотянем!

Кое-как Николай довел свою шхуну до берега, пристегнул ее на замок, снял мотор. Чувствовалось, что происшествие это не является для него чем-то из ряда вон выходящим. На берегу, после залива, было тихо и тепло.

— Николай! — неожиданно спросил я. — Ты в Эрмитаже когда-нибудь был?

Николай добросовестно задумался.

— Да, заходил два раза, — неохотно проговорил он, — да оба раза бесполезно.

— Что значит — бесполезно? — удивился я.

— Да так. Оба раза драться пришлось.

— С кем же там драться? — удивился я.

— Да первый раз, только захожу в гардероб, — Маратка Гасеев. Ну, мы еще в армии с ним недолюбливали друг друга. Ну и тут сцепились. А второй раз — просто какой-то козел. Так оба раза дальше гардероба не попадал.

— Может, еще раз попробовать? — сказал я, удивляясь такому неожиданному использованию Эрмитажа.

— Да ну... бесполезняк! — Николай устало махнул рукой.

Когда мы, вернувшись в город, вошли в наш двор, мы увидели стоящую посреди двора длинную иностранную машину — собственность капитана торгового флота, живущего этажом выше нас.

Рядом с капитаном и его машиной стоял Димка Соколов, из соседней парадной.

— ...Ну, и отрихтовать! — говорил Димке капитан.

— Ну ясно! — пыжась, говорил Димка.

— Вот, стукнул один идиот! — увидев Николая, капитан показал на вмятый багажник своей машины.

— Да-а-а... это дело у меня вырвалось с рук! — сказал мне Николай.

Через пару недель старуха выписалась из больницы, «распатронив», как она сказала, там всех, и снова в столовой на втором этаже торгового центра слышны были производимые ею крики и грохот.

Жизнь их снова вошла в привычную колею, — с многолюдными сборищами по субботам, с пронзительными криками: «Николай!», с поздними визитами ко мне Витальки и Тони.

Как-то, в качестве парламентера, я долго разговаривал с Аллой.

— Как же! Станешь тут ласковая! — сказала она. — А кто будет весь этот содом в руках держать?

И действительно, кроме прочих, ей ведь добавилась еще забота! Помню, как я удивился, впервые встретив ее во дворе с коляской. Вроде бы ничего по ней не было заметно, такая же толстая была, как обычно, — и вот.

— Девочка? — спросил я ее, ориентируясь по цвету коляски.

— Девочка! — улыбаясь, сказала Алла. — Давно девочку хотела! — словно забыла, что одна девочка у нее уже есть.

Долгое время я о ребенке этом не вспоминал (тем более оказался он очень спокойным и никогда не плакал),

А года через полтора я увидел, как дед бродит по двору уже не один, а водит за руку маленькую девочку, — трогательная картинка!

Да и сам двор за эти годы переменился. Нелепые прутики, воткнутые там-сям, выросли, стали деревьями: одно — сиренью, другое — вишней. Разрозненные деревца образовали сплошной сад.

Однажды под сенью этих кущ я встретил Тоню, бегущую с какими-то баночками, на которых был нарисован румяный ребеночек.

— Что, родила, что ли? — спросил я.

— Да нет, это Ленке, — сказала она.

Тоня после рождения сестры стала чаще бывать дома и во дворе, все свободное время возилась с ней; посадив на скамеечку, играла с ней в ладушки.

— Ну и пацанка у меня! — встретившись со мной на лестнице, рассказывал Николай. — Видел бы, как рисует! Весь детсад к ней срисовывать ходит!

Даже Виталька рассказывал теперь только про Лену.

— Представляешь, я ей говорю: может, телевизор посмотрим? Она подумала так и говорит: «Нет. Не стоит. Когда телевизор смотришь, очень быстро время течет!»

И даже бабка-посудомойка не орала больше в столовой, а, лучась от удовольствия, говорила с посетителями о внучке.

— ...Только крылушков не хватает! — услыхал я обрывок ее фразы.

Как-то я встретил Николая, — его левая рука была в лубке.

— Что? В машине, что ли, гробанулся? — спросил я.

— Да нет. Из-за Леночки вышло. Интересно мне было, как она за столом сидит, руку поднимает... Ведь занятия у них там! Чувствую, совсем невтерпеж стало, должен посмотреть! Ну, забрался на будку, где мусорные баки, — на втором этаже занятия у них... К окну потянулся, ну и свалился!

Явно стесняясь, Николай тихо улыбнулся. Он был абсолютно счастлив.

Маленький этот ребенок, действительно не совсем обыкновенный, стал точкой, которая связала их всех, и не только связала, но вразумила, повернула их к доброте.

Долгое время я не заходил к ним, и они рассеянно кивали на лестнице и во дворе, торопясь по делам.

В одну из суббот я с удивлением услышал частое подвывание лифта, подползающего к нашему этажу, громкие голоса, хлопанье дверей.

Вскоре там начался уже забытый мною гвалт, потом тишина — и крики: «Николай! Ты слышишь меня?! Сейчас же прекрати!»

«Что это их снова поволокло?» — удивился я.

На следующий день я сдавал пустую посуду, стоял среди старух в черных пальто, рассказывающих о непутевых своих невестках и зятьях.

Потом приплелась соседская бабка с набитыми сетками.

«Ого! — подумал я. — Вот это да!»

— Сюда, Игнатьевна, иди сюда! — заговорила маленькая старушка. — Занимала она, занимала! — обратилась она к очереди.

До этого маленькая старушка была «звездой очереди», рассказывая про ограбление соседней квартиры.

— Все вынесли — и приемники, и хрусталь! — с непонятным торжеством говорила она. — И одежу всю подмели. Деньги, правда, не взяли, но все склеили!

— Как это склеили? Что за ерунда? — не выдержав, вмешался я.

— Ерунда не ерунда, а так говорят! — поджав губы, сказала маленькая старушка.

Соседская бабка, хмуро кивнув, встала со своими сетками перед ней.

— По какому такому случаю гуляли? — показывая на сетки, спросила ее маленькая старушка.

— ...Леночку вчера схоронили, — после долгого молчания ответила бабка.

— Как так?!

Вся очередь сразу же повернулась к ней.

— ...Да поехали Николай с Алкой к матери ее, в Красное Село. И Леночку взяли. Посидели немножко, потом на улицу прогуляться пошли. Тут Николай и скажи: «Ну-ка, посмотрим, как ты сама улицу переходишь?» И только отвлеклись куда-то, оборачиваются: «А где же Леночка?» Смотрят — она тут, у самого тротуара лежит. Часов в шесть — раньше, чем собирались, — входят домой, и Алла, и Николай. Посмотрела я на них — и сразу все поняла: «А где ж Леночка?» — спрашиваю. Алла все сидела одна на кухне. Потом вышла. Поехала, оказывается, опять туда, взяла у матери в доме таз горячей воды, губку, вышла на улицу и стала то место на асфальте тереть. К утру — мать ее мне рассказывает, — часам к четырем оттерла.

Очередь молчала.

— ...И главное, бывало, когда улицу с ней переходишь, говорит: «Погоди, бабушка! Осторожнее надо! Налево надо посмотреть, а потом направо!»

— А этому что будет? — спросил кто-то.

— Да ничего, — помолчав, ответила бабка. — Ехал с дачи домой, торопился. Ну, выпивши слегка. У самого тоже дети. Алла простила.

— ...Пустите ее, — после долгого молчания пробасил кто-то впереди. — Пусть без очереди сдает.

— Да какая разница! — посмотрев вперед, сказала старуха.

Вечером у них было тихо.