1985 год. Сыктывкар. Аэропорт. Зал ожидания. Вечер. Нетерпеливыми, но подконтрольно медленными, усмиряющими тревогу шагами пространство прорезает молодой мужчина, отсчитывая время своего ожидания. От кресла до окна, от окна до стены и обратно, по лестницам вверх и вниз – он слоняется бесприютно по зданию аэропорта. На улицу не выбегал, потому что не курит. Иначе, может, и выскочил бы ненадолго, толкнув порывисто и нервно стеклянную дверь, а просто воздухом подышать – нет, это слишком далеко от желанного самолета. Даже повернуться спиной к стене, за которой на летном поле стоят авиалайнеры, боязно, как будто это может отсрочить вылет. Обычно разговорчивый и способный завести теплую беседу с любым попутчиком, мужчина сегодня молчалив и погружен в сумбур своих мыслей. В его голове слайд сменяется другим так быстро, что резкость не успеваешь навести, и ни один из них невозможно ухватить, чтобы заземлиться. Слайд, призывающий к действию выпить, голову не посетил, потому что, пусть и нервы, но нет такой привычки – махнуть стопочку. Может, это помогло бы не так психовать из-за приятного, но холодного и оттого очень раздражающего голоса из громкоговорителя, который регулярно выдает все новые и новые объявления, а заветные слова из него никак не раздаются. Анатолий Васильевич Шпица ждет, чтобы невидимая женщина-диспетчер из радиорубки, где вершатся судьбы, наконец-то произнесла: «Началась посадка на рейс Сыктывкар – Пермь».
Мужчина прилетел час назад из Инты, а впереди было еще целых 2 часа до пересадки. Погрузившись в мысли и отчего-то чувствуя сильное волнение вместо радостного предвкушения, он протоптал квадратные метры здания аэропорта вдоль и поперек. Тревожился, будто бы о чем-то уже знал. Хотя складывалось все очень удачно: на шахте пошли навстречу, дали отгулы, в авиакассах на Комсомольской посчастливилось купить билеты на идеально подходящий рейс. И вот теперь оставалось дождаться. Бродя меж будущих авиапопутчиков, Анатолий иногда на миг замирал среди людского муравейника то с серьезным лицом, то с блуждающей улыбкой, искрящейся на кончиках темных с позолотой усов. Окрыленный удивительными чувствами, он трепетно ждал полета.
Молодой, стройный, красивый, больше похожий на кинозвезду, чем на шахтера, – он, непрерывно перемещаясь, включался, как лампочка то тут, то там по всему аэропорту. «Светящийся» мужчина 3 дня тому назад неожиданно стал отцом и теперь спешил в Пермь на выписку из роддома. Перечитывал в уме сфотографированные памятью телеграммы. Первую получил 28 октября: «Ухту не вылетай, Галя попала больницу»[3]. Какое счастье, что она не успела вылететь в Ухту, как они планировали, а то ведь все могло случиться и в самолете. Вторая телеграмма пришла 29-го. Анатолий прочел ее, когда пришел домой с ночной смены. Узкая бумажная полоска, вклеенная в открытку с щекастым зайчонком, со словами «Поздравляем дочкой» так и стояла перед глазами.
Слайд выдернул из головы все тот же голос диктора, который теперь казался самым дружелюбным на свете: «Уважаемые пассажиры…» Это было приглашение на посадку!
С толпой попутчиков прошел в зал вылета. Сна от волнения ни в одном глазу, ладони немного потеют, сжимая ручку наскоро собранной без обычной помощи жены сумки. И вот уже электрический свет в вечернем аэропорту стал казаться очень теплым, гостеприимным, как свет прихожей в доме, куда приятно возвращаться и откуда легко провожают, заботливо попросив присесть на дорожку. Прошло вечных полчаса, и тут громкоговоритель плюнул трещащей нотой новой «песни» – Анатолий всем телом подался к выходу на трап. И как только тело могло так опередить звук… А звучало: «Пермь не принимает, покиньте зал вылета до новых распоряжений». Внутри все оборвалось. Так вот почему он так волновался. Задержку рейса объявили минимум до утра. А ведь утром, максимум днем, Галю надо уже забрать. Оставаться в аэропорту было немыслимо трудно. И Анатолий, стряхнув разочарование и отчаяние с плеч, стал думать, как ему действовать.
В это время, отдав свою новорожденную дочь после вечернего кормления, как полагается, нянечке, которая унесла ее в общую детскую, Галя сидела в палате совершенно одна, неприкаянно озираясь по сторонам и мучаясь вопросом: «Как быть?» На нее с соседних коек смотрели с немым укором завитки свернутых матрасов. Всех выписали еще до полудня. Под окном то и дело раздавались смех и умиление на разный лад, пока поток выписывающихся и встречающих не иссяк. А Галина Федоровна Карповская теперь терзалась в палате, оставшись одна среди этих разноцветных матерчатых улиток, которые отправили в жизненный путь состоявшихся матерей с их детьми – новыми людьми – и отдыхали до следующих. Они будто молча упрекали Галю за то, что она задерживается. Женщина мучилась дилеммой: дожидаться застрявшего в Сыктывкаре мужа или выписаться в срок. Вопросов было много: «Придумает ли он что-то или нет? Почему не принимает Пермь?» И как было странно, что ее выписывают, как обычную родильницу, ведь у Кати явные признаки недоношенности. Еще бы, на месяц с лишним раньше родилась, и никакие внутривенные препараты, которые кололи Гале несколько часов, ее не остановили. И даже кювез не понадобился. Вот и говори после этого, что у 8-месячных низкая выживаемость.
Галя всегда отличалась гиперответственностью и повышенной совестливостью и, как истая комсомолка, не любила попирать справедливые правила (она даже родила в день рождения комсомола!). Но из роддома ее гнал не системный характер. Представить одинокую ночь, когда она и днем-то вздрагивала от каждого плача из далекой детской, Галя не могла. Сердце от этих звуков разрывалось. Как продолжать быть тут, когда уже утром можно будет прижать к груди дочь и никому не отдавать, ни в какие чужие, хоть 300 раз профессиональные руки, а самой оберегать ее недостаточно заросший родничок, пеленать и мыть. И почему только нельзя быть с ребенком в роддоме вместе, кто придумал эти свидания по часам?!
Где-то там в Сыктывкаре Толя с холодной испариной на лбу и с застывшим взглядом светлых серых глаз, обращенным внутрь, пытался изобрести из воздуха осточертевшего аэропорта машину времени и не мог себе представить, как же это он не заберет из роддома дочь, а Галя – тут в палате не могла представить, как можно было бы добровольно отказаться от воссоединения с дочкой сию минуту и ждать мучительно еще сутки.
Анатолий купил билет до Кирова, прилетел туда, но ситуация в Перми не менялась, и он помчался на железнодорожный вокзал, где все подходящие поезда уже ушли, и впереди был чудовищно большой перерыв, беспощадный – до самого вечера…
Он позвонил Гале в роддом, а она из телефонной будки, не пускаясь в долгие объяснения, решительно сказала, что всех выписали и ждать не собирается. В ее голосе был будто взгляд в сторону, но своим неусыпным взором через разделяющее людей пространство она смотрела не на мужа. Галя делала стены прозрачными, чтобы видеть дочь присущим лишь матерям зрением. Анатолий не стал спорить. Что в голове у едва родившей, да еще в таких обстоятельствах, женщины – сложно вообразить. Но, что греха таить, обиделся. Интересно, пройдет ли обида, пока доберется, примирится ли разум с сердцем и с каким чувством он явится на порог? И как же получилось, что Катя так рано родилась? Все ли с ней хорошо?
Пожалуй, то, что мой папа не успел на выписку из роддома – самый драматичный момент в истории нашей семьи. Могу себе представить его досаду и боль. Мне самой до сих пор за папу обидно. Когда я представляю всю ту самолетную западню, мне вместе с ним горько, хочется вернуться туда, изменить хоть что-то, чтобы он успел, чтобы у него не было даже в самом крохотном уголке сердца этой неутоленной тоски, этой, в контексте всей жизни, не такой уж большой ранки, которая до сих пор нет-нет да вспомнится и саднит. В семейном архиве есть той ране свидетельство. Поняв, что не успевает, папа отправил маме телеграмму: «Галинка, родная! Прости, что нет рядом тобой, спасибо дочку! Крепко целую. Люблю вас, Толя».
Так сложилось. Когда папа наконец-таки добрался до Перми и уже подошел к двери маминой квартиры, он был все еще окутан дымкой досады и грусти. Не так… Не так он хотел! И эта пелена, будто легкое полотно шелка, невесомое, белесое, почти прозрачное, занавесив дверной проем, немного придержала шаг через порог, но только ненадолго. Мама улыбнулась и сказала: «Ну иди же, смотри».
Никто не ожидал моего рождения именно в Перми, поэтому кроватки не было. На пол спустили антресоль от стенки «Хельга», застелили и сдвинули в угол. Там я сверточком и лежала, когда меня впервые увидел папа. Пришел, увидел, полюбил.
На следующий день оказалось, что никто, кроме него, не может меня мыть. Мама боялась: на вид я была хрупкая, как красненькая тропическая лягушонка. А папа и любил, и мыл без страха. Объясняет, смеясь, что был молодым смелым дураком: «Шо там мыть? Несколько квадратных сантиметров, на руку положил да помыл». Я родилась 45 см, 2,9 г. Врач сказала, что, если бы мама доносила положенный месяц, родилась бы у нее богатырша. Так что мой первоначальный вес был не так уж и мал для 8-месячной. Но мама – есть мама. Она огибала собой наш помывочный дуэт, просачиваясь тревожным вниманием в каждую щель между моим телом и папиными руками, одним взглядом уплотняя в этих промежутках воздух, контролируя скольжение детского мыла и поддерживая шею, которую и так, конечно же, надежно держали. Папа говорит, что она была похожа на пантеру рядом со своим детенышем.
Любовь между ними, любовь ко мне и заботы счастливого родительства, конечно же, вытеснили ту обиду. Никто не был виноват. Очень важно все вовремя проговаривать, рассказывать подробно о своих чувствах и мотивах и с помощью этого 100 раз убедиться в том, что вы друг друга услышали, и если нужно будет, повторять разговор еще и еще. Не должно быть у двоих недомолвок: они с годами превращаются в прокисшую правду. Будто смотришь на бутылку с просроченным молоком – выпил бы, а уже нельзя. Представляешь, как бы ты ее пил – вкусно, аж усы над губой белые. А время-то упущено.