ЖОНГЛЕР БОГОМАТЕРИ

I

Во времена короля Людовика жил во Франции бедный жонглер по имени Барнабе, уроженец Компьеня, который странствовал по городам, показывая удивительные фокусы.

В ярмарочные дни он расстилал на площади ветхий, сильно потертый ковер и, зазвав детей и зевак затверженными остротами, перенятыми им от одного престарелого жонглера, принимал необыкновенные позы и ставил себе на нос оловянную тарелку.

Вначале толпа глядела на него равнодушно. Но когда, стоя на руках, вниз головой, он ногами подбрасывал и ловил шесть медных шаров, блестевших на солнце, или, перегибаясь так, что затылок касался пяток, придавал своему телу вид совершенного колеса и в этом положении жонглировал дюжиной ножей, вокруг него поднимался гул восторга, а монеты так и сыпались на ковер.

Однако, как и многим людям, живущим своими талантами, Барнабе из Компьеня жилось нелегко.

Зарабатывая хлеб в поте лица своего, он дороже, чем ем? полагалось бы, расплачивался за грехопадение прародителя нашего Адама.

К тому же, он не мог трудиться столько, сколько ему хотелось. Деревья нуждаются в солнечном свете и тепле, чтобы цвести и приносить плоды; в этом нуждался и Барнабе, чтобы показывать свое чудесное искусство. Зимой он был словно полумертвое дерево, лишенное листвы. Обледенелая земля была жестка для жонглера. И, как стрекоза, о которой говорит Мария Французская[1], он в студеную пору страдал от голода и холода. Но так как сердце у него было бесхитростное, то он кротко переносил лишения.

Он никогда не задумывался над происхождением богатств или над неравенством человеческих судеб и твердо верил, что если этот мир плох, то мир иной обязательно будет прекрасен, и эта надежда его поддерживала. Он не следовал примеру плутоватых и нечестивых шутов, которые продали свою душу дьяволу, никогда не хулил имя господа своего, жил честно и, хотя не имел своей жены, но не желал и жены ближнего, ибо женщина злокозненна для сильных мужей, как это явствует из истории Самсона, рассказанной в священном писании.

Надо сказать, что он не был склонен к плотским вожделениям, и ему труднее было отказаться от бутылки, нежели от женщины. Ибо, будучи весьма воздержанным, он все же любил выпить в жаркие дни. Он был благочестив, богобоязнен и ревностно чтил пресвятую деву.

Входя в церковь, он никогда не забывал преклонить колено перед образом богоматери и обращался к ней с такой молитвой: «Госпожа моя, вверяю вам свою жизнь до тех пор, пока богу не будет угодно отнять ее, а когда умру, приобщите меня к райскому блаженству».

II

И вот однажды вечером, после дождливого дня, когда, держа под мышкой шары и ножи, завернутые в ветхий ковер, он шел, грустный и сгорбленный, в поисках какого‑нибудь сарая, где можно было бы переночевать голодному, он увидел монаха, бредущего по той же дороге, и вежливо ему поклонился. Так как они шли рядом, то невольно разговорились.

— Друг мой, — сказал монах, — почему вы одеты во все зеленое? Может быть, вы изображаете шута в какой‑нибудь мистерии?

— Нет, отец мой, — ответил Барнабе, — зовут меня Барнабе, и по ремеслу своему я жонглер. На свете не было бы лучшего занятия, если бы оно кормило меня каждый день.

— Друг Барнабе, — возразил ему монах, — подумайте хорошенько о том, что вы говорите. Нет удела прекраснее, чем удел монахов. Они возносят молитвы господу, богоматери и святым, и жизнь их — непрестанное славословие всевышнему.

Барнабе ответил:

— Отец мой, сознаюсь, я говорил как невежда. Ваш удел не может сравниться с моим, и хотя велика заслуга танцевать, удерживая носом палку, на которую положена монетка, все же она несоизмерима с вашими заслугами. Я мечтал бы, подобно вам, отец мой, ежедневно служить молебны и более всего- молебны пресвятой деве, к которой питаю особенное благоговение. Я охотно отказался бы от искусства, которое прославило меня более чем в шестистах городах и селениях от Суассона до Бовэ, ради того только, чтобы постричься в монахи.

Святой отец был тронут простодушием жонглера и так как отличался проницательностью, то угадал в Барнабе одного из тех простодушных людей, о которых господь наш сказал: «Да пребудет с ними мир на земле!»

И поэтому он ответил:

— Друг Барнабе, пойдемте со мной, и я помогу вам поступить в монастырь, настоятелем которого состою. Тот, кто привел Марию Египетскую[2] в пустыню, послал меня вам, чтобы обратить вас на путь истинный.

Так Барнабе стал монахом. В монастыре, куда он был принят, все соревновались в служении святой деве, и каждый посильно посвящал ей талант, дарованный ему богом.

Сам настоятель сочинял книги, трактующие, согласно правилам схоластики, о добродетелях божьей матери.

Брат Морис искусной рукою переписывал эти трактаты на велене.

Брат Александр украшал их тончайшими миниатюрами. На них была изображена царица небесная, сидящая на троне Соломона, у подножия которого лежали четыре льва; вокруг ее головы, осененной нимбом, летали семь голубок, воплощающих семь даров святого духа: дар страха божия, благочестия, знания, силы, рассудительности, разумения и мудрости. Богоматерь была окружена шестью златокудрыми девами: Смирением, Благоразумием, Сдержанностью, Почитанием, Целомудрием, Послушанием.

У ног ее склонились в умоляющей позе две нагие белоснежные фигурки. То были души, которые взывали о спасении и, конечно, не напрасно прибегали к ее всемогущему заступничеству.

На другой странице брат Александр, изобразил рядом с Марией Еву, дабы одновременно представить грех и искупление, униженную женщину и преславную деву. В этой книге можно было также любоваться Источником живой воды, Колодезем, Лилией, Луной, Солнцем, Садом запечатленным, о котором говорится в «Песни песней», Небесными вратами и Градом господним. И все это были воплощения святой девы.

Брат Мавродий также был одним из нежнейших детей Марии.

Он непрестанно вытачивал из камня фигурки, так что борода, брови и волосы его были белы от пыли, а глаза вечно опухали и слезились; но он был полон сил и бодрости, несмотря на свой преклонный возраст, из чего явствует, что ца- оица небесная оберегала старость своего сына. Мазродий изображал ее сидящей на престоле, осененной жемчужным нимбом. И он старался, чтобы складки платья прикрывали ноги той, о которой пророк сказал: «Запечатленный сад, сестра моя, невеста».

Иногда он воплощал ее в образе ребенка, полного прелести, и она, казалось, говорила: «Господи, ты господь мой!» — Dixi de venire matris шеае: Deus es tu! [3] (Псалом 24, 14).

Были также в монастыре поэты, которые сочиняли на латыни церковные гимны в честь блаженной девы Марии, и даже нашелся некий пикардиец, переложивший сказание о чудесах богоматери в рифмованные строки на народном языке.

III

При виде такого соревнования в славословиях и такой богатой жатвы деяний Барнабе сокрушался из‑за своей несмышлености и невежества.

— Увы, — вздыхал он, прогуливаясь в одиночестве по чахлому монастырскому садику, — как я несчастен, что не могу, подобно братьям моим, достойно прославить святую богоматерь, которой я посвятил всю нежность моего сердца. Увы! Увы! Пресвятая дева и госпожа моя, я человек грубый и неотесанный и не могу служить тебе ни назидательными проповедями, ни трактатами, построенными по всем правилам, ни прекрасными картинами, ни тщательно выточенными фигурками, ни размеренными и равностопными стихами. Увы, я ничего не умею.

Так он стенал и предавался печали. Однажды вечером, когда монахи отдыхали за беседой, он услыхал, как один из них рассказывал историю о некоем святом отце, который из всех молитв знал только «Аве Мария». Этого человека презирали за невежество. Но когда он умер, изо рта у него выросло пять роз в честь пяти букв, составлявших имя Марии. Так была доказана его святость.

Слушая эту историю, Барнабе лишний раз подпвился доброте святой девы; но пример столь благословенной смерти его не утешил, ибо сердце его было полно рвения и он мечтал прославить свою госпожу, царящую в небесах.

Он искал к этому путей, но никак не мог их найти и с каждым днем скорбел все сильнее; и вот, в одно прекрасное утро, он вдруг проснулся, полный радости, поспешил в часовню и пробыл там в совершенном одиночестве больше часа. По еле обеденной трапезы он вновь туда вернулся.

С этих пор он каждый день шел в часовню, когда она была пуста, и проводил там почти все время, которое другие монахи посвящали искусству и ремеслу. И больше он не грустил и не вздыхал.

Столь странное поведение возбудило любопытство монахов.

Все недоумевали, почему брат Барнабе так часто скрывается в часовне.

Настоятель, в чьи обязанности входит все знать о поведении сеоих монахов, решил понаблюдать за Барнабе во время его исчезновений. Однажды, когда жонглер, как обычно, заперся в часовне, настоятель с двумя старейшими монахами стал подсматривать в дверные щели за тем, что происходило внутри.

Они увидели Барнабе, который, стоя на голове перед алтарем святой девы и подняв кверху ноги, жонглировал шестью медными шарами и дюжиной ножей.

Он проделывал в честь святой богоматери те фокусы, которые когда‑то особенно прославили его. Не понимая, что этот простодушный человек таким образом посвящает все свои таланты и все свое искусство служению святой деве, старцы стали кричать о кощунстве.

Настоятель знал, что душа у Барнабе чиста, но он решил, что бедняга лишился рассудка. Они уже собирались выгнать его из часовни, когда увидели, что святая дева спустилась по ступеням алтаря и отерла краем своего голубого плаща пот, стекавший со лба жонглера.

Тогда настоятель, распростершись ниц. на плитах часовни, произнес следующие слова:

— Блаженны нищие духом, ибо они узрят бога!

— Аминь! — ответили старцы, целуя землю.


Загрузка...