Жуков. Маршал на белом коне

Глава первая Родина. Текущая река

Маршал стоял над рекой и пристально наблюдал за её течением. Берега в этом месте будто стискивали Протву, и стремя реки, подчиняясь теснине песчано-каменистых осыпей, бугрилось рябью нервных воронок, с урчанием крутило тугие жгуты и стремительно уносилось за излучину. Там, за поворотом, река текла вольнее, шире, спокойнее. Там начинались купальные места и сенокосы, которые испокон веку принадлежали жителям Огуби, Костинки и родной деревни маршала Стрелковки. Или Стрелковщины, как, по местным преданиям, некогда называли эту небольшую приречную деревушку уральские мастера, которые отливали в Угодском Заводе чугунные пушки, а возле реки обстреливали их усиленными зарядами.

Песчаные берега только выглядели податливыми, на самом деле они как неприступные твердыни смиряли своенравный ток реки своим вековым покоем. Они и тогда, в пору детства маршала, были такими же.

Впереди, в километре выше по течению, лежала его родная деревня, его милая сердцу Стрелковка. Позади, за спиной, тоже недалеко, родина его матери — деревня Чёрная Грязь. Он стоял сейчас словно между двумя родниками, живыми, покуда ещё сильными, и чувствовал их земное биение и ток. Видимо, так и чувствуют родину, подумал он.

Вид текущей воды завораживал. Маршал не мог оторвать глаз от этой вековой борьбы реки и берегов. Но он-то знал, что есть в этом соперничестве некая высшая гармония. Именно она и успокаивала взгляд, умиротворяла душу.

Чуть выше, на пригорке, под берёзами виднелась череда окопов. Окопы пехотные. По очертаниям и характеру расположения — немецкие. Война дошла до его родины в октябре 1941-го. Той осенью он пережил многое. Как тогда ему казалось, многое смог понять и оценить. Во многом разуверился. В чём-то, наоборот, укрепился.

Маршал оглянулся на берёзы. Немолодые. Снизу кора разошлась в глубоких чёрных морщинах и наростах. Вверху — белые, словно в седине своих лет. Должно быть, его ровесницы. В детстве он их здесь не видел. Нет, не помнит, чтобы здесь начинался лес или были какие-то заросли. Раньше от его деревни до Высокиничей в пойме ничего не росло, кроме травы. Сплошные сенокосы. И ему, как и всем подросткам из окрестных деревень, приходилось здесь и косить, и сушить сено, и стоговать, и накладывать на телегу высокие возы…

Да, сколько воды утекло с тех пор… Сколько лет… И казалось, душа его устремилась туда же, вслед за струящимся потоком. От истоков к устью. От рождения к неизбежному исходу. Да, думал он, жизнь быстротечна. Давно ли стоял где-нибудь у такой же излучины его дед или прадед и наблюдал за игрой реки, любовался её тишиной и ладом? Уйдём и мы, думал маршал, а придут сюда следующие поколения… Какими они будут? Не растеряют ли родовых черт, самых главных, становых признаков народа, который основательно заселил эту землю, старательно возделывал её и оборонял?

Свидание с родиной, тем более по прошествии стольких лет, считай, всей жизни, рождает в человеческой душе чувства смутные. Всё в ней колышется и движется куда-то. Как в реке. Только река знает, куда течёт. Всё в её жизненном токе определено природой, рельефом и временем. А в душе человеческой всё смутно и необъяснимо сложно. Ничего она, душа, не знает. Ни покоя, ни того, куда несёт человека его судьба и где приткнётся. Да и незачем ей знать. И тогда выходит, что и жизнь человека, изломы его судьбы и медленные излучины действительно сродни реке. Вот такой, как река его детства. Река родины.

Крестили Георгия Жукова в Никольской церкви села Угодский Завод Малоярославецкого уезда Калужской губернии. Церковь стояла на Угодском погосте близ братской могилы казаков, умерших от ран в здешнем лазарете после Тарутинского сражения в октябре 1812 года. Крестил приходской батюшка Василий Всесвятский. По совершении обряда в метрической книге сделали обычную запись, из которой явствовало, что младенцу дано имя Георгий, что рождён он в 1896 году 19 ноября, что крещён 20-го, а родители его «деревни Стрелковки крестьянин Константин Артемьев Жуков и его законная жена Иустина Артемьева, оба православного вероисповедания».

Крёстными родителями младенца стали крестьянин села Угодский Завод Кирилл Иванович Сорокин и «крестьянская девица» Татьяна Ивановна Петина.

В тот год в приходе родилось 65 мальчиков и 82 девочки. Причём Жуковых появилось на свет пятеро. Дети родились во всех пяти стрелковских дворах, носивших фамилию Жуковы.

О родителях будущего маршала следует привести некоторые подробности. Потому что история отца и матери нашего героя стала предметом серьёзных раздоров историков и биографов.

Споры и кривотолки пошли вот откуда: доподлинно остаётся неизвестным происхождение отца — Константина Артемьевича Жукова. Семейное предание гласит, что в деревне Стрелковке на левом берегу Протвы жила бедная бездетная вдова Аннушка Жукова… «Чтобы скрасить своё одиночество, — пишет в своих мемуарах маршал, — она взяла из приюта двухлетнего мальчика — моего отца. Кто были его настоящие родители, никто сказать не мог, да и отец потом не старался узнать свою родословную. Известно только, что мальчика в возрасте трёх месяцев оставила на пороге сиротского дома какая-то женщина, приложив записку: „Сына моего зовите Константином“ Что заставило бедную женщину бросить ребёнка на крыльцо приюта, сказать невозможно. Вряд ли она пошла на это из-за отсутствия материнских чувств, скорее всего — по причине своего безвыходно тяжёлого положения».

Как пишет далее Жуков, дом вдовы Аннушки, где родились и все её внуки, в том числе и Георгий, стоял посреди деревни. «Был он очень старый и одним углом крепко осел в землю. От времени стены и крыша обросли мохом и травой. Была в доме всего одна комната в два окна». Кем и когда был построен дом Жуковых, никто не знал.

Как вспоминал сам маршал, все пять дворов стрелковских Жуковых роднёй друг другу не доводились, даже дальней. Крестьяне Малоярославецкого уезда Калужской губернии свои фамилии обрели, как и большинство окрестных, после отмены крепостного права. Кто выбирал, когда записывали, а кому и просто назначили.

Аннушка умерла, когда её приёмышу едва исполнилось восемь лет. Сына поднять не успела. Снова оставшись сиротой, мальчик пошёл в село Угодский Завод, искать кусок хлеба на пропитание. И — нашёл. Его взял к себе в подмастерья сапожник. Так, через поле и перелесок, и бегал Константин Жуков каждое утро, стараясь не опоздать к началу работы. Вечером возвращался. Через три года, вступив в пору отрочества, попал он в Москву и там устроился в обувную мастерскую Вейса. Испокон веков жители подмосковных городков и селений искали в богатой Москве заработок и хорошую жизнь. И порой находили и то и другое. Оборотистый и предприимчивый немец открыл собственный магазин модельной обуви, и дела у предприятия шли неплохо. Со временем из Константина получился хороший мастер. Встав на ноги, он в 1870 году женился. В жёны ему высватали «крестьянскую дочь Анну Иванову» из той же деревни Стрелковки. У них родились сыновья — Григорий (1874) и Василий (1884). Младший вскоре умер. А в 1892 году умерла от скоротечной чахотки Анна Ивановна. Константин Артемьевич остался вдовцом.

Кстати, происхождение его отчества остаётся невыясненным. Вероятнее всего, оно выбрано произвольно.

Мать будущего маршала, Устинья Артемьевна, родилась неподалёку, в деревне Чёрная Грязь, что в шести километрах ниже по течению Протвы, в семье Артемия Меркуловича и Олимпиады Петровны. Фамилии при рождении Устя не получила, так как фамилий здешние крестьяне помещика Голицына не имели вплоть до конца 80-х годов XIX века. Впоследствии записались Пилихиными. Устинья Артемьевна фамилии по отцу никогда не носила. Не успела. В семье она была старшим ребёнком. Известно, в крестьянском доме старший из детей — и за мать, и за отца, и за всех на свете. Рано втянулась в тяжёлый физический труд. От отца по природе ей передались широкая крестьянская кость, выносливость и упорство.

В деревне старшую пилихинскую дочь называли Устей, Устюхой. В семье — Устюшей. Детей впоследствии называли Устюхиными. По фамилии — редко. Будущего маршала окликали Егором Устюхиным. По причине того, что после отмены крепостного права здешние мужики, владевшие каким-либо мастерством — кузнечным, плотницким, столярным, скорняжным, сапожным и иным, уходили осенью трудиться по найму и возвращались домой весной, когда начинались сельскохозяйственные работы, в деревнях постепенно воцарился матриархат. Верховодили женщины. Правда, их первенство простиралось до известных пределов. Выборные и иные должности в общине занимали только мужчины.

Шли годы. Устинья повзрослела, заневестилась. Артемию Меркуловичу жалко было отдавать замуж, считай, в чужой двор, большую дочку — хорошая работница, в поле за двоих управляется, — но пора пришла.

Вначале её выдали за Фаддея Стефановича, крестьянского сына из соседнего села Трубина Спасской волости. Этот Фаддей Стефанович тоже оказался бесфамильным. Когда играли свадьбу, жениху только-только исполнилось 19 лет, а невесте было побольше — 22. Вскоре родился у них сын Иван, дальнейшая судьба которого неизвестна. А спустя некоторое время от чахотки умер Фаддей Стефанович. Устинья подалась в прислуги. Нанималась к богатым хозяевам в соседние деревни. Вне брака прижила ребёночка, вроде бы мальчика, крещённого с именем Георгий. Мальчик тот на свете долго не пожил, умер «от сухотки».

Как это часто бывало в деревнях, вскоре вдовец и вдова не просто сошлись, а честь по чести обвенчались в церкви. Впрочем, Константин Артемьевич и Устинья Артемьевна не просто сошлись, а обвенчались церковным браком. Венчал их приходской священник Василий Всесвятский, который затем будет крестить всех их общих детей. Венчание состоялось 27 сентября 1892 года в храме села Угодского Завода, о чём в здешних церковных книгах имеется соответствующая запись.

Устинье Артемьевне в год второго венчания было 29 лет. Константину Артемьевичу — 48.

Пошли совместные дети: Мария (1894), Георгий (1896) и Алексей (1899). Младший пожил всего полтора года. Случилось несчастье: ползая по дому, опрокинул на себя посудину с кипятком. Ожог оказался смертельным.

Имя Георгий, а в просторечии Егор, Устинья выбрала в память об умершем младенце, прижитом вне брака, но дорогом её сердцу. Такой обычай в этой местности был в то время весьма распространён.

Двадцатого ноября по церковному календарю день преподобного Григория. И когда священник назвал это имя, Устинья, как повествуют местные хроники, «решительно отвергла это имя. Оно ей было неприятно из-за сына Константина от первого брака, с которым у неё не сложились отношения».

Память святого великомученика Георгия, как известно, православные чтут 26 ноября, 9 декабря по новому стилю. Так что дата крещения младенца с Днём святого Георгия никак не совпадает. На счёт невежества священнослужителей эту историю отнести тоже нельзя, так как, по мнению жуковского краеведа А. И. Ульянова, «священник и дьякон были достаточно образованными, чтобы не перепутать имя святого и его простонародное искажение»[1].

Жили Жуковы в Стрелковке, в стареньком доме с замшелой крышей и вросшим в землю углом. Кормились от земли и от домашнего хозяйства, а также от ремесла Константина Артемьевича. Дорога в Москву ему была с некоторых пор заказана. «Я не знаю подробностей, — писал впоследствии маршал, — по рассказам отца, он в числе многих других рабочих после событий 1905 года был уволен и выслан из Москвы за участие в демонстрациях. С того времени и по день своей смерти в 1921 году отец безвыездно жил в деревне, занимаясь сапожным делом и крестьянскими работами».

«Я очень любил отца, — вспоминал маршал, — и он меня баловал. Но бывали случаи, когда отец строго наказывал меня за какую-нибудь провинность и даже бил шпандырем (сапожный ремень), требуя, чтобы я просил прощения. Но я был упрям — и сколько бы он ни бил меня — терпел, но прощения не просил. Один раз он задал мне такую порку, что я убежал из дому и трое суток жил в конопле у соседа. Кроме сестры, никто не знал, где я. Мы с ней договорились, чтобы она меня не выдавала и носила мне еду. Меня всюду искали, но я хорошо замаскировался. Случайно меня обнаружила в моём убежище соседка и привела домой. Отец ещё мне добавил, но потом пожалел и простил».

Характер — «был упрям», «терпел, но прощения не просил» — сформировался ещё тогда, в детские и отроческие годы.

Отец Константин Артемьевич, подчас не зная, как реагировать на проделки Егорика, в сердцах говорил: «В хвост и в гриву такого лупцевать!» Но строгость отца не породила в душе мальчика озлобленность. В воспоминаниях Жуков о нём отзывается с сыновней теплотой, в которой порой сквозит гордость. Значит, без дела отец шпандыря с гвоздя не снимал.

Статью, широкой крестьянской костью он пошёл в материнский род — пилихинский. Да и упорство, воля добиваться своего, твёрдость и умение брать на себя ответственность и за поступки, и за проступки, и за порученное дело — тоже оттуда, от пилихинского корня.

Ещё когда мальчонка только слез с печки и в первое лето босиком побежал по деревне, старики провожали его восторженно-насмешливыми взглядами и говорили:

— О, дед Артём побёг! Плечистый мужик будет. Девкам — беда!..

Звали его Егориком. Потом, когда повзрослел — Егором. Георгием ни в детстве, ни потом — никогда. Даже когда стал маршалом и слава о нём полетела повсюду и имя не сходило со страниц газет и журналов, книг и плакатов, когда тысячекратно повторялось по радио и в телевизионном эфире, в родной деревне его продолжали называть Егором Жуковым.

О матери маршал вспоминал: «Мать была физически очень сильным человеком. Она легко поднимала с земли пятипудовые мешки с зерном и переносила их на значительное расстояние. Говорили, что она унаследовала физическую силу от своего отца — моего деда Артёма, который подлезал под лошадь и поднимал её или брал за хвост и одним рывком сажал на круп».

О могучем деде Артёме сохранилось семейное предание: когда начал строиться, ездил в лес один, валил матёрые дубы, распиливал стволы на брёвна, соразмерные будущим стенам дома, и один укладывал их на повозку.

Разделение труда в семье Жуковых установилось по такому принципу: самую тяжёлую работу выполняла мать, а отец занимался сапожным ремеслом. По всей вероятности, Константин Артемьевич был слаб здоровьем. Возможно, именно по этой причине вынужден был покинуть Москву. А «полицейская» версия сложилась позже, когда Жукову необходимо было заполнять анкеты, писать автобиографию и соблюдать прочие предосторожности в соответствии с временем. Вряд ли Константин Артемьевич служил в армии. Сведений об этом на родине в архиве фондохранилища музея маршала Жукова нет. Так что копировать «военную жилку» юному Жукову было не с кого и не с чего. Ни военного человека, ни обстоятельств, которые бы с ранних лет развивали в нём интерес к военному делу, рядом с ним не было и в помине.

Чтобы хоть как-то выбиться из бедности и осенью на Покров проводить детей в школу обутыми-одетыми, Устинья Артемьевна нанималась в Угодском Заводе к зажиточным хозяевам и купцам возить из уездного Малоярославца и ближайшего города Серпухова бакалейные товары. За поездку ей платили рубль. Иногда накидывали сверх 20 копеек за добросовестность и расторопность. «И какая бывала радость, — писал маршал в „Воспоминаниях и размышлениях“, — когда из Малоярославца привозили нам по баранке или прянику! Если же удавалось скопить немного денег к Рождеству или Пасхе на пироги с начинкой, тогда нашим восторгам не было границ».

Извозом занимались многие. Промысел этот был в основном женский. В Стрел ковке существовала целая артель, в которую входила и Устинья Жукова. Женщины отправлялись в извоз примерно раз в неделю. Иногда приходилось ночевать в Малоярославце или в Серпухове, а наутро чуть свет везти товар в Угодский Завод. В дождь и слякоть, в метель и стужу. Для Устиньи такая работа была делом привычным.

Глава вторая Нищее, счастливое детство

Детскими забавами в Стрелковке были летом — Протва, зимой — Михалёвские горы.

Протва — река невеликая. Но и не речка — река. Когда в 1941 году, осенью и зимой, здесь стоял фронт, вплотную придвинувшись к Серпухову и Подольску и угрожая с севера непокорной Туле, Протва сперва серьёзно препятствовала продвижению к Москве немецких войск, а потом, когда началось контрнаступление, — нашим.

Особенность этой реки — плавное равнинное течение, песчаное дно, плёсы, заросшие ракитником и ольхами, щучьи омуты. Весной она разливается так широко и вольно, что превращается в море. Поэтому на пологих и низинных местах здесь никогда не строились — затопит, унесёт. Деревни и сёла стоят в отдалении или на кручах. Почва в основном песчаная. Кругом сосновые боры. В борах черника, земляника, костяника, грибы. В прежние времена водилось много дичи: тетерева, рябчики, куропатки, перепела. На Протве и старицах — дикие утки.

Все окрестные жители — прекрасные пловцы.

Однажды, уже в 1957-м, в Крыму во время отдыха маршал заплыл так далеко от берега, что родные заволновались. Семьи Жуковых и Пилихиных, как это не раз бывало, отдыхали на море вместе.

— Далеко заплываешь. Не боишься? — сказал ему двоюродный брат Михаил.

— Не боюсь. Я всю жизнь заплываю далеко. Чего нам бояться? Помнишь, как Сашка нас плавать научил! На Протве самые глубокие места вдоль и поперёк по нескольку раз переплывали. Наперегонки!

Александр Пилихин, наставник и опекун братьев, учил их плавать так. Сажал в лодку, выгребал на середину Протвы, где она поглубже и пошире, выталкивал одного и другого в воду и кричал: «Плывите к берегу!» И внимательно следил: если кто начинал «хлебать» и тонуть, ловко выхватывал из воды и затаскивал в лодку.

Зимой развлечением стрелковской детворы становились Михалёвские горы. Катались на лыжах и на «леднях». «Ледня» — старое, износившееся и уже не нужное в хозяйстве решето. Обмазывали его жидким коровьим навозом и морозили. Процедуру эту необходимо было выполнять неоднократно, чтобы покрытие ложилось тонкими слоями и служило потом долго. Нынешние «ледянки», на которых дети катаются зимой с горок, — производное той, настоящей «ледни».

Егорик слыл среди своих одногодков заводилой и атаманом. В потасовках, которые время от времени случались, всегда решал исход «по-честному». Был не по годам силён и ловок. В драках «стенка на стенку» — надёжен и храбр.

Потом, когда начал, как говорят в деревне, «девкам на пятки наступать», драки не прекратились — ревниво отгонял соперников от своих избранниц. Однажды на танцах стал отбивать невесту у местного почтальона. «Егор, не лезь, — предупредили друзья, — у него револьвер». Почтальонам выдавали служебное личное оружие, так как их работа была связана с перевозкой ценностей и крупных денежных сумм. Почтальон, не отличавшийся силой, не расставался со своей «привилегией» и на гулянках. Жукова это только раззадорило. Когда началась драка, почтальон выхватил револьвер. Жуков ловко выбил его из руки соперника и забросил в кусты. Эта безрассудная, отчаянная храбрость впоследствии проявится на фронте — и на одной войне, и на другой, и на третьей, и на четвёртой, самой большой и продолжительной.

Так что и на гулянках не уступал первенства. За девчатами ухаживал лихо и напористо. На родине до сих пор шутят: так, мол, и воевал, и когда солдатом был, и когда маршалом.

Особенно запала в душу одна…

Жуков в ту пору уже работал в Москве и в Стрелковку приезжал только на лето и в Рождество погостить.

Своему редактору «Воспоминаний и размышлений» журналисту Анне Миркиной он рассказал однажды в порыве откровения, когда речь зашла о родине, о юности, о первых волнениях крови: «Я, когда молодым был, очень любил плясать. Красивые были девушки! Ухаживал за ними. Была там одна — Нюра Синельщикова — любовь была».

Но это будет потом, после детства и отрочества. Крепко его тогда захватила первая любовь. Вот и не забывалась. Когда приехал из Москвы в Стрелковку и узнал, что Нюру уже сосватали, ходил вокруг её дома и не своим голосом кричал: «Нюрка! Что ты наделала!»

Впоследствии, уже оглядываясь на прожитое, но словно всё ещё оберегая старую рану, Жуков подарит Нюре первое издание своих «Воспоминаний и размышлений», где будет упоминание и о ней. На титульном листе сделал сдержанную надпись: «А. В. Синельщиковой — другу моего детства на добрую память». На самом же деле Нюра была другом не только детства, но и юности, более того — невестой.

Отец Константин Артемьевич хоть и был строг с детьми и лупил самого резвого и непокорного из них — Егорика — шпандырем, хозяином в доме был, видимо, никудышным. Всё держалось на двужильной Устюше. Иначе как объяснить, что в 1902 году, уже к осени, «от ветхости» обломились прогнившие обрешётины и стропила дома и крыша рухнула внутрь. Когда односельчане собрались на усадьбе Жуковых, чтобы помочь горю бедной семьи, накануне холодов вынужденной жить в сарае, выяснилось, что новые стропила на гнилых стенах поднимать бессмысленно. Пустили по кругу шапку и вскоре собрали необходимую сумму, на эти деньги в соседнем селе купили готовый сруб. Перевезли. Дом поставили обыдёнкой — за один день накидали на мох сруб, подняли стропила, обрешётили и покрыли соломой в несколько рядов.

Тот год был для семьи Жуковых самым тяжёлым. Сам маршал вспоминал его так: «Год выдался неурожайный, и своего зерна хватило только до середины декабря. Заработки отца и матери уходили на хлеб, соль и уплату долгов. Спасибо соседям, они иногда нас выручали то щами, то кашей. Такая взаимопомощь в деревнях была не исключением, а скорее традицией дружбы и солидарности русских людей, живших в тяжёлой нужде».

Анна Ильинична Фёдорова[2], старожил из Чёрной Грязи, вспоминала: «Была я маленькая, сидела на печке и видела, как Егор Жуков приходил к моему старшему брату Семёну. Они дружили. Был он из бедной семьи, ходил в рваных ботинках». Да, заметим мы, при отце-то сапожнике…

Та же Анна Ильинична сохранила в памяти ещё кое-что. Воспоминание это относится к более позднему периоду жизни Жукова, когда он уже жил и работал в Москве, а на родину приезжал погостить. И — погулять. «Когда Жуков в юности приезжал из Москвы в Стрелковку, то в деревне говорили: „Егор приехал, на вечеринках жди драки…“». Так что характер его твердел на кулаках и на крапиве.

Известен случай, когда после очередной драки на вечеринке местные парни подкараулили его, связали и бросили в канаву с крапивой. «Вот тебе наши девки, москвич!..» В крапиве Егор пролежал до утра. Но и этот случай был частью становления характера. Уроком, который, надо признать, он усвоил только отчасти…

Однако лето для деревенской ребятни — это не только купание на реке, но и заботы по хозяйству. Грядки прополоть. Воды наносить — и домашней скотине, и на полив огорода.

В лес за ягодами сходить, за грибами. Рыбалка на реке Протве и речке Огублянке, впадавшей в Протву неподалёку, возле села Огуби, развлечением была лишь отчасти. Рыба стала частью пропитания семьи. Рыбу ловили корзинами. Когда подросли, плели верши, нерета и морды. Чем лучше снасть, тем богаче улов. Плотва, густера, окуни, щуки, налимы, голавли, лини, лещи. Часть большого улова Егор относил соседям. В благодарность за щи в голодные дни. А ещё он пристрастился к охоте.

Жил в деревне Прошка по прозванию Хромой. Он работал половым в придорожном трактире в Огуби. Хромой Прошка купил себе ружьё и стал ходить на охоту. Брал с собой и Егора. Они вскоре подружились, хотя Хромой Прошка был намного старше. Мать Прошки на крестинах Егора держала его на руках перед купелью, а потом, голенького, принимала от отца Василия. Так что Хромой Прошка доводился ему почти роднёй.

Поскольку они ходили в лес вдвоём, а ружьё было одно, то и стрелял из него владелец — Хромой Прошка. А Егору доставалась другая работа: зимой, когда они охотились на зайцев, Егор делал загоны или распутывал заячьи малики, то есть следы. Он искусно и умело тропил зайца. Увидев след, сразу определял, беляк это или русак. Различал концевые, жировые, гонные или взбудные следы. Понимал, что если косой сделал смётку — отпрыгнул со своего следа, «двойки» или «тройки», далеко в сторону, то где-то неподалёку и залёг. Иногда зайца брали прямо на лёжке. Бывало — и упускали. Тогда Егору приходилось выслеживать его, топтать снег по новому кругу. А в конце лета ходили на уток. В августе на крыло становилась молодь. Выводки в хорошие годы были большими. За одну охоту добывали до дюжины крякв. Стрелял Хромой Прошка, а Егор плавал за подранками. Конечно, Прошка давал Егору выстрелить раз-другой, но случалось такое редко.

Иногда на охоту отправлялись втроём. Егор уговаривал Хромого Прошку взять с собой друга-однокашника Лёшу Колотырного. Колотырный — это прозвище. Настоящая фамилия друга — Жуков.

Пройдут годы. Пройдёт одна война. Грянет за ней другая, Гражданская. Коноводом у командира кавалерийского полка Жукова будет верно служить красноармеец Алексей Жуков, которого комполка по-прежнему будет окликать Колотырным.

Человек родины, Жуков всегда будет окружать себя земляками, роднёй. Надёжными и добросовестными людьми.

Страсть к охоте, в особенности утиной, Жуков сохранит на всю жизнь. Охотничьи же навыки, умение «тропить» зайца и тихо подходить к утиным выводкам пригодятся очень скоро — на Первой мировой войне, где Жуков будет разведчиком.

Деньги, собранные миром на покупку сруба, Жуковым необходимо было возвращать общине. Они и возвращали. Частями. Как могли. Это был своего рода кредит. Беспроцентный.

Помогать своим. Не оставлять в беде. Выручить родню, близкого. Не оставить вниманием земляка. Выросший и воспитанный деревенской общиной, родителями, роднёй в такой нравственной атмосфере, Жуков сохранит эти качества на всю жизнь. Будет щедр к родным и близким. Заботлив по отношению к многочисленным племянникам и племянницам, гостеприимен. Родня всегда будет окружать его и в московской квартире, и на даче, и даже на квартирах в гарнизонах. Он любил, чтобы вокруг него были родные лица, звучали интонации его родины — Стрелковщины.

На следующую осень после того, как Жуковы выбрались из сарая в новый дом, Егора и Машу собирали в школу.

Церковно-приходская школа для крестьянских детей находилась в деревне Величково, это вниз по течению Протвы на полпути к Чёрной Грязи. Сюда ходили учиться крестьянские дети из четырёх деревень: Лыкова, Величкова, Стрелковки и Огуби. Учительствовал в школе сын местного батюшки Сергей Николаевич Ремизов. Местные хроники сохранили о нём память как о талантливом педагоге, посвятившем свою жизнь крестьянским детям, их просвещению. Отец учителя, Николай Ремизов, «тихий и добрый старичок», к тому времени уже заштатный священник местной церкви, преподавал в школе Закон Божий.

Сестра Маша в школу пошла на год раньше. Егор выучился читать и писать печатными буквами по её букварю, а потому пришёл в школу уже подготовленным. Вспоминал: «Некоторым ребятам родители купили ранцы, и они хвастались ими. Мне и Лёшке вместо ранцев сшили из холстины сумки. Я сказал матери, что сумки носят нищие и с ней ходить в школу не буду.

— Когда мы с отцом заработаем деньги, обязательно купим тебе ранец, а пока ходи с сумкой.

В школу меня вела сестра Маша. Она училась уже во втором классе. В нашем классе набралось 15 мальчиков и 13 девочек.

После знакомства с нами учитель рассадил всех по партам. Девочек посадил с левой стороны, мальчиков — с правой. Я очень хотел сидеть с Колотырным. Но учитель сказал, что вместе посадить нас нельзя, так как Лёша не знает ни одной буквы и к тому же маленький ростом. Его посадили на первую парту, а меня — на самую последнюю».

Школу в Величкове построил здешний землевладелец князь Николай Сергеевич Голицын в 1888 году. Согласно «Правилам о церковно-приходских школах», изданным в 1884 году, величковская школа, её духовно-нравственный тон и учителя должны были заложить добрую основу подрастающего поколения и утвердить в народной среде православие. В день открытия школы крестьянская община преподнесла щедрому строителю и попечителю две богато изукрашенные, в серебряных окладах иконы — святого Николая и «Иисус Христос на престоле, благословляющий приходящих к нему детей». Растроганный князь тут же передал дары школе, дабы «в каждом из двух классных помещений находилась одна икона». Князь Голицын не только выстроил здание школы, но и закупил всё необходимое для учебных занятий: мебель, классные доски, счёты, тетради, карандаши, перья, чернила и чернильницы, книги, предусмотренные программой, словом, всё «в потребном количестве». Он же взял на себя расходы на выплату жалованья учителям и все текущие надобности. Школа князя Голицына в Величкове была лучшей в уезде и считалась образцовой.

Егор учился хорошо. Все предметы ему давались легко. Поэтому оставалось время и на проказы. Марья Ивановна Крюкова, учившаяся с Егором в одном классе, рассказывала, что она с подружкой сидела впереди, а Егор, сидевший сзади, «озорничал». У девочки были длинные густые косы, и Егор во время урока цеплял на них репей. Неравнодушен он был и к её подружке: по дороге из школы домой в Стрелковку он донимал репьём обеих.

Впрочем, земляки великого полководца любят пошучивать вот на какую тему: когда слава Маршала Победы, уже очищенная от наветов, зависти и опасной хулы, докатилась до родных мест, многие местные старухи стали рассказывать доподлинные истории о том, как Егор в своё время не смог добиться их благосклонности…

Первый класс Маша окончила с трудом. Сестра в учении оказалась слабенькой. Её оставили на второй год. Родители решили: хватит попусту лапти рвать, в домашнем хозяйстве от девочки пользы будет больше. Маша разрыдалась. Егор вступился за сестру. Сказал, что не Маша виновата в том, что отстала в учёбе, а то, что ей приходилось пропускать много уроков, чтобы заниматься домашним хозяйством, пока мать находится в извозе. При этом выказал такое умение стоять на своём, что родители уступили. С тех пор брат и сестра учились в одном классе. Егор всегда помогал сестре, если у неё что-то не получалось. И никому не давал её в обиду.

Всю жизнь он будет опекать старшую сестру. Устраивать и учить племянников. Но об этом — в свой черёд.

Учитель Жукова Сергей Николаевич Ремизов принадлежал к породе русских подвижников. Родился он в Угодском Заводе в семье священника. В тот год, когда в Величково из Стрел-ковки с холщовой сумкой через плечо пришёл в первый класс Егор Жуков, учителю исполнилось 40 лет. Педагогический стаж составлял 22 года. Ремизов окончил Калужское духовное училище и сразу же был определён в только что построенную школу в Величкове. Неоднократно поощрялся по ведомству Малоярославецкого уездного училищного совета «за усердное отношение к школьному делу». Отмечен Синодом — «за ревность в наставлении детей в вере» получил наградную Библию. Окончил педагогические курсы в Калуге. Личность незаурядная, цельная. Можно уверенно предположить, что на становление будущего полководца общение с ним оказало огромное влияние. Счастье для человека, которому в ранние лета попадается такой учитель и наставник. Ремизов пристрастил Егора к чтению. Настоял, чтобы тот пел в церковном хоре. Книги стали частью жизни Егора, воспитателями и ангелами-хранителями его души. Жуков всю жизнь делал себя сам. И в этом его делании самыми верными помощниками были книги.

В последние годы жизни Сергей Николаевич Ремизов обратился к Богу. В заброшенной часовне в Угодском Заводе, уже в советские годы, собирал детей и беседовал с ними на духовно-нравственные темы. Он ушёл из жизни в 1926 году, никем не преследуемый, но и всеми забытый.

В 1964 году маршал приезжал на родину. Посетил могилу отца. И долго искал могилу учителя. Но не нашёл её. Своим спутникам с грустью сказал:

— Есть у меня в жизни долг неоплаченный. Долг памяти первому учителю — Сергею Николаевичу Ремизову. Прекрасный был педагог. А главное — человек светлый, порядочный.

В первом отделении (классе) Жуков изучал объяснительное чтение; письмо; арифметику; Закон Божий, который в первый год обучения включал Священную историю от Сотворения мира до Вознесения Христова, знание шестнадцати молитв.

В два последующих года дети постигали катехизис; Символ веры; богослужение с обязательным посещением храма и участием в службе. Кроме духовных предметов во втором отделении школьники осваивали чистописание; письменные упражнения; русское чтение.

Также ученик самостоятельно должен был прочитать сверх программы 200 книг — произведений русских писателей, рекомендованных Министерством народного просвещения.

В 1906 году Жуков успешно окончил полный курс трёхклассной церковно-приходской школы. Учитель Сергей Николаевич Ремизов вручил выпускнику похвальный лист с отличием и напутствовал самыми добрыми словами.

После окончания школы отец подарил Егору новые сапоги. Мать сшила новую рубаху. Подарки были не праздными — парня собирали в Москву. Родители понимали: пора парню учиться не книжной науке, а той, которая давала бы кусок хлеба — мастерству. Привязывать к земле Егора не хотели: смышлёный, ловкий в любом деле, заводила и атаман, такой и в Москве не пропадёт. Но в Москву он сразу по выпуске из начальной школы отправлен всё же не был. Почему, неизвестно. Возраст уже позволял оторваться от дома и стать подмастерьем хотя бы в уездном Малоярославце. Кстати, городок славился мастерами-хлебопёками и скорняками. Продукция отправлялась в Москву. Благо туда через Малоярославец лежала прямая как стрела дорога — знаменитое Варшавское шоссе.

Пока Егор учился грамоте и Закону Божию в Величкове, Россию потрясли два урагана: Русско-японская война (1904–1905) и первая русская революция (1905–1907). Империя устояла, но сроки её существования исчислялись уже немногими годами.

Местные хроники отмечали следующее: «События, происходившие тогда в городской России, мало затронули Стрелковщину. Выборгское воззвание политизированной интеллигенции, обратившейся с призывом к народу начать кампанию гражданского неповиновения из-за роспуска Госдумы, оставило народ равнодушным. На повседневной жизни крестьян политическая борьба, как казалось здешним жителям, никак не отражалась. Столыпинская реформа в Стрелковщине и в целом в Калужской губернии провалилась. Мужики не хотели выходить из общины и угрожали „красным петухом“ всем, кто попытается из неё выделиться. Привычный уклад жизни Огубской общины выдержал напор новых веяний. Хутора здесь не возникли. Несмотря на смутное время не знали в крае и политического террора. Только в нижних, по течению Протвы, волостях эсеры пытались мутить народ, дрались в пьяном виде со своими противниками и грабили во имя „светлого идеала“. Впрочем, и это случалось довольно редко»[3].

В 1908 году в Чёрную Грязь навестить родню приехал из Москвы брат Устиньи Артемьевны Михаил Артемьевич Пили-хин. Вот тут-то и начала жизнь-река ломать своё привычное течение и буровить новую излучину.

Михаил Артемьевич Пилихин к тому времени не просто обжился в Москве, а по-настоящему разбогател. В своё время его отдали в подмастерья одиннадцатилетним. И вот он — мастер-меховщик высочайшего класса, при богатых и солидных клиентах и заказчиках, владелец меховой мастерской в самом центре Москвы на Кузнецком Мосту и собственного магазина мехов и изделий из кожи. Из Чёрной, как говорится, Грязи калужской — да на Кузнецкий Мост!

Приехал Михаил Артемьевич к сестре в Стрелковку, посмотрел на бедность родни, поинтересовался хозяйством, видами на урожай. Всё кругом выглядело тоскливым, и тоска эта казалась беспросветной и бесконечной. Зато племянник произвёл хорошее впечатление — крепкий, с умным внимательным взглядом, с достоинством в движениях и осанке. В лице, посадке головы и коренастой фигуре чувствовалась пилихинская порода. Волевой подбородок с ямочкой. Пожалуй, из парня толк выйдет. Но в деревне — пропадёт.

— Ну вот что, Устя, — сказал он, кивнув на Егора. — Племянника я забираю.

Константину Артемьевичу в тот раз шурьяк[4] руки не подал. Разговаривал с сестрой и Егором.

Решение Михаила Артемьевича и обрадовало Жуковых, и опечалило одновременно. Наконец-то у сына забрезжило будущее, да и не в чужие люди уходит, а к родному дяде, к выгодному делу, к денежному ремеслу, с которым жизнь можно устроить куда как лучше, чем здесь, в нищающей деревне. С другой стороны — на одни рабочие руки в семье становилось меньше. Да и жалко от себя отпускать…

Закончилось деревенское детство Егора Жукова. С его радостями и развлечениями на Протве. С рыбалкой, покосами и охотами на зайцев и уток. Со стремительными гонками на намороженных «леднях» на Михалёвских горках. С девичьим смехом и шёпотом возле соседских калиток…

Глава третья Москва

Одна из двоюродных сестёр по материнской линии Анна Михайловна Пилихина, прожившая 96 лет и до конца своих дней не бросавшая огорода и небольшого хозяйства на родной земле в Чёрной Грязи, вспоминала: «Если бы не наш отец, малограмотный, но предприимчивый скорняк Михаил Артемьевич Пилихин, то мой двоюродный брат Егор Жуков пас бы в Стрелковке гусей… В нашей московской квартире Егор все годы жил, как равноправный член нашей семьи. Равняясь на моего старшего брата, Александра, Жуков быстро становился городским человеком. Александр родился в 1894 году и был, таким образом, старше Егора на два года».

Расставание с родиной было нелёгким. Родители, сестра, закадычный друг Лёша Колотырный…

— Ничего, племяш, — похлопал его по плечу дядя Михаил Артемьевич, — на Пасху приедешь повидаться. Московских гостинцев им привезёшь. Ещё пуще любить и ждать будут. Помяни моё слово.

Слово у дяди было твёрдым. Как шип в подошве. Сказал — сделал.

— Жить будешь с нами. В семье. Работать не ленись. Твоё дело какое? Слушаться и выполнять всё, что прикажут.

Пилихины занимали второй этаж просторного дома, где у них были и мастерская, и магазин, и жилые комнаты. Теперь в этом здании, перестроенном и расширенном, находится магазин «Педагогическая книга». Чуть позже оборотистый Михаил Артемьевич приобрёл двухэтажный деревянный дом в Брюсовом переулке. Дела у него шли в гору. Производство потихоньку расширялось. Клиентов становилось больше.

В Москве в новой городской обстановке Жуков освоился быстро. Шумное московское многолюдье ему понравилось. На первые же заработанные деньги купил приличную одежду. Умел сэкономить лишнюю копеечку, зная, что дома, в Стрелковке, каждому грошику, присланному им, будут очень рады.

Никаких поблажек в доме и в мастерской дяди Жукову не делали. Вначале состоял в мальчиках на побегушках: подметал и мыл полы в квартире и в мастерских, надраивал хозяйские сапоги, ходил в лавку за табаком и водкой для мастеров, ставил самовар, мыл посуду, зажигал лампады у икон. Одним словом — «что прикажут». Присматривался и к основному делу. Старшая мастерица Матрёша, она же артельная кухарка, вскоре подарила ему напёрсток, дала иглу с ниткой и показала, как сшивается мех. Она же преподала первый и весьма жёсткий урок поведения за столом. Сам маршал вспоминал эту историю так: «Кузьма, старший мальчик, позвал меня на кухню обедать. Я здорово проголодался и с аппетитом принялся за еду. Но тут случился со мной непредвиденный казус. Я не знал существовавшего порядка, по которому вначале из общего большого блюда едят только щи без мяса, а под конец, когда старшая мастерица постучит по блюду, можно взять кусочек мяса. Сразу выловил пару кусочков мяса, с удовольствием их проглотил и уже начал вылавливать третий, как неожиданно получил ложкой по лбу, да такой удар, что сразу образовалась шишка».

Из воспоминаний двоюродного брата Жукова Михаила Пилихина-младшего: «Мать Егора Жукова в 1908 году… отправила его в Москву к моему отцу… в учение меховому искусству на четыре года. В это время мой отец с семьёй проживал в Камергерском переулке, где он снимал квартиру, в которой находилась скорняжная мастерская. Имел трёх мастеров и трёх мальчиков-учеников. В этот год осенью привезли к дяде учиться скорняжному искусству и Егора Жукова.

В конце 1908 года дом был назначен на ремонт. Отец снял квартиру в Брюсовом переулке. В мастерской Пилихина работы всё прибавлялось. Крупные меховые фирмы и знаменитые мастерские женского верхнего платья Ламоновой, Винницкой, другие мастерские давали много заказов. Сезон скорняжного дела начинался с июля. С 20 декабря все мастера уезжали по своим деревням на Рождество, а возвращались 10–15 января. Каждый ученик был прикреплён к мастеру, который и обучал его. Мастера приходили к семи часам. Ученикам входило в обязанность подготовить к приходу мастеров рабочие места, а по окончании работы подмести мастерскую и всё убрать.

К приходу мастеров мы ставили самовар и готовили всё к завтраку. Все мастера находились на хозяйских харчах — завтракали, обедали, ужинали. Это было лучше для производства, и мастерам было лучше: они хорошо покушают и отдохнут. А если они будут ходить в чайную, там выпивать и только закусывать, то полуголодные будут возвращаться уже навеселе. Они были бы малопроизводительными работниками.

Егор Жуков очень усердно изучал скорняжное искусство и был всегда обязательным и исполнительным. После двух лет работы в мастерской дядя взял его в магазин, он и там проявил себя исполнительным и аккуратным. Егор с большим любопытством ко всему присматривался и изучал, как надо обслуживать покупателей, там служил и старший брат Александр, который Егору помогал всё это освоить. А я работал младшим учеником. В 1911 году, когда Егору исполнилось 15 лет, его стали называть Георгий Константинович».

По всей вероятности, Егор заслужил похвалу дяди, за что тот и повеличал его. После чего его мастерство признали все, работавшие в пилихинской мастерской, и стали называть по имени и отчеству.

В своих мемуарах Жуков нелестно отзывается о дяде Михаиле Артемьевиче Пилихине. Но всё это можно отнести на счёт идеологии. Мемуары Главного Маршала Победы должны были выйти к читателю политически правильными, идеологически выдержанными. Вот и расставлялись нужные акценты: раз собственник, владелец производства, да к тому же ещё и торговец, то — эксплуататор и стяжатель. Мало ли что родной дядя — благодетель, помогший выбраться из нищеты, освоить хорошую профессию и наставить на путь истинный… Двоюродная сестра на это бросила короткий, но справедливый упрёк: если бы, мол, не «наш отец»… то пасти бы Егорке Жукову гусей в родной и беспросветной глухомани.

«Первое время я очень скучал по деревне и дому, — писал о своей скорняцко-московской одиссее маршал. — Я вспоминал милые и близкие сердцу рощи и перелески, где так любил бродить с Прохором на охоте, ходить с сестрой за ягодами, грибами, хворостом. У меня сжималось сердце и хотелось плакать. Я думал, что никогда уже больше не увижу мать, отца, сестру и товарищей. Домой на побывку мальчиков отпускали только на четвёртом году, и мне казалось, что время это никогда не наступит».

Двоюродные братья дружили как родные. Во всём друг другу помогали, выручали в сложных обстоятельствах. Вместе осваивали скорняжное дело и искусство торговли. Вместе развлекались. И учились. Александр хорошо знал немецкий язык и учил Егора, давал ему регулярные уроки. В свободное время гуляли по Москве. Захаживали и в книжные лавки, покупали книжки. Кроме учебников приобретали дешёвые переводные издания приключений лондонского сыщика Шерлока Холмса[5] и американского его собрата Ника Картера[6].

Чтение для Жукова ещё в Стрелковке стало любимым занятием. Но в деревне книг было мало. А тут столица открыла перед ним свои кладовые… Когда он ходил в школу в Величкове, учитель Сергей Николаевич Ремизов время от времени давал ему что-нибудь из своей библиотеки. А потом, когда Егор всё возможное и посильное для его возраста перечитал, сказал жадному до чтения ученику: «Вот окончишь школу, подрастёшь и поедешь в Москву. Там устроишься учеником в типографию. Станешь мастером-печатником. Вот уж где книги вольные будут!»

Но родители и дядя знали лучше, как устроить его будущее. А книги никуда не ушли…

Иногда Александр приносил такую книгу, смысл которой осилить было непросто. И Жуков понял, что знаний, образования его не хватает для того, чтобы мыслить и понимать мир шире и глубже. Поэтому детективы и приключенческие книги ему вскоре наскучили, и они с Александром принялись за учебники математики, русского языка и географии. На полке у Жукова появились научно-популярные книги, описания путешествий и природных явлений, справочники. Хозяин, наблюдая за увлечениями детей и тягой к знаниям, сдержанно поощрял их.

Вскоре Жуков поступил на вечерние общеобразовательные курсы. Они «давали образование в объёме городского училища». Сочетать работу и учёбу было непросто: «…уроки приходилось готовить ночью на полатях, около уборной, где горела дежурная лампочка десятка в два свечей».

В воскресные дни и по великим праздникам Михаил Артемьевич всех домашних вёл в храм Воскресения Словущего, что стоял неподалёку. В нём был довольно хороший хор. Дядя, по воспоминаниям Жукова, в буквальном смысле приходил в восторг и священный трепет, слушая церковные песнопения. После службы был торжественный обед. После обеда глава семьи отпускал всех на волю. Если случалось особо приподнятое настроение, мог подарить по серебряному николаевскому полтинничку. Братья были предоставлены сами себе. Обычно они отправлялись на прогулку по городу.

Михаил Пилихин-младший вспоминал: «В 1911 году отец взял меня из школы на своё предприятие в ученики на четыре года на тех же основаниях, как и других учеников.

Георгий Жуков взял надо мной шефство, знакомил меня с обязанностями, в основном убирать помещения, ходить в лавочку за продуктами, ставить к обеду самовар. А иногда мы с Георгием упаковывали товары в короба и носили в контору для отправки по железной дороге. Во время упаковки товара Георгий, бывало, покрикивал на меня, и даже иногда я получал от него подзатыльник. Но я в долгу не оставался, давал ему сдачи и убегал, так как он мог наподдать мне ещё. За меня заступался мой старший брат Александр, он был одногодок с Георгием. А в основном жили очень дружно…

В воскресные дни отец брал нас в Кремль, в Успенский собор. Он всегда проходил к алтарю, где находился синодальный хор, который состоял почти исключительно из мальчиков. Отец очень любил слушать пение этого хора. Нас он оставлял у выхода из собора, так как мы, малыши, не могли пройти сквозь толпу к алтарю. Отец уходил к алтарю, уходили и мы из собора, бродили по Кремлю. А когда в конце службы звонили в колокол к молитве „Отче наш“, мы быстро возвращались к входу в собор и все вместе шли домой. Синодальным хором дирижировал Николай Семёнович Голованов, впоследствии главный дирижёр Большого театра. Мой отец с Н. С. Головановым и его женой Антониной Васильевной Неждановой, знаменитой певицей, был хорошо знаком, и, когда мой отец умер в декабре 1922 года, Н. С. Голованов с синодальным хором принял участие в похоронах».

По всей вероятности, дружба семьи музыкантов и артистов и меховщика происходила не только из душевной близости — регент хора и певица являлись заказчиками у Пили-хина-старшего. Клиенты Михаила Артемьевича были люди знатные.

«В воскресные дни мы во дворе играли в футбол, — вспоминал Михаил Пилихин-младший, — мячом служила нам старая шапка, набитая бумагой. Играли в городки, в бабки, в лапту с мячом. В те времена игры эти были в большом почёте. В ненастные дни, когда отца не было дома, мы играли в прятки или в футбол в проходной комнате, „воротами“ служили нам двери. Мы так возились, что соседи с первого этажа приходили с жалобами, у них с потолка сыпалась штукатурка. В дальнейшем нам были запрещены навсегда игры в комнате. Мы тогда стали собираться на кухне и играть в карты — в „21 очко“ Играли на старые пуговицы, мы собирали их во дворе, их выкидывал сосед — военный портной…»

Азартного картёжника из Жукова не вышло. Страстишку пресёк всё тот же главный домашний педагог и воспитатель — Михаил Артемьевич. Однажды хозяин вошёл в комнату сыновей. Те азартно резались в карты. Дядя схватил племянника за ухо и сказал:

— Не там, не там твои червонцы рассыпаны, Георгий Константиныч…

Ухо потом долго горело огнём. К картам Георгий больше не притронулся.

В 1912 году Жуков окончил полный курс учёбы. В автобиографии, написанной им для личного дела в 1938 году, Жуков уточнил следующее: «Образование низшее. Учился 3 года до 1907 г. в церковно-приходской школе в дер. Величково Угодско-Заводского района Московской области и 5 месяцев учился на вечерних курсах при городской школе в Москве, в Газетном переулке. Не было средств учиться дальше — отдали учиться скорняжному делу. За 4-й класс городского училища сдал экстерном при 1-х Рязанских кавкурсах ст. Старожилово Р.У.Ж.Д. в 1920 г.».

Дядя Михаил Артемьевич успехи племянника поощрил некоторой суммой денег сверх причитающегося жалованья, а также подарком в виде костюма-тройки, двух пальто — демисезонного и зимнего на меху с каракулевым воротником, пары ботинок и комплекта белья.

Отблагодарив дядюшку за щедрые дары, он тут же уехал в Стрелковку, чтобы показаться на родине настоящим московским франтом.

Так и произошло. Отпуск, пожалованный Михаилом Артемьевичем, Жуков провёл в Стрелковке и Чёрной Грязи. Гостил, помогал по хозяйству. И лихо отплясывал на вечеринках, с жаром заглядывая в девичьи глаза.

По возвращении в Москву снова встал за прилавок. Дядя положил ему десять рублей в месяц, притом что жил и столовался Жуков по-прежнему в гостеприимной семье Пилихиных.

Умный человек был дядюшка Михаил Артемьевич Пили-хин. Цельная натура. И скуповатая, и щедрая одновременно. Настоящий русский человек. Крепкий корень, который поднимал и держал обширную крону большого, разветвлённого семейства. Невозможно удержаться от сравнения с нынешними купцами и дельцами, арендующими помещения для контор на Кузнецком Мосту и в Брюсовом переулке. Невозможно представить, чтобы они вот так, семейно, шли в Кремль или на службу в ближайший приходской храм. Всё по островам да по ниццам, по закрытым клубам и злачным местам…

Десять рублей в месяц — по тем временам и ценам весьма хорошее жалованье. Средний москвич считал счастьем жить на один рубль в день. Жуков проживал в три раза меньше. Но ведь и стол, и кров были бесплатными.

Фунт муки стоил 6 копеек. Десяток яиц — 44 копейки. Фунт шведской сёмги — 90 копеек. А вот снять квартиру из двух-трёх комнат стоило недёшево — 40–50 рублей в месяц. Билет на концерт знаменитости стоил от одного рубля до десяти. Дешёвые книжки стоили копейки. На них-то и тратил Жуков часть своего жалованья.

Он, конечно же, понимал своё счастье. Но, видимо, знал и другое: к примеру, офицер получал около двух тысяч рублей в месяц. Офицеры были частыми и выгодными заказчиками.

Расплачивались всегда щедро, оставляя хорошие чаевые. Особенно ему нравились кавалеристы — длинные шинели, ремни, шашка на узкой портупее, шпоры, которые при ходьбе позванивали…

В это время Жуков с братьями часто ходил в театр, на концерты. Посещали юноши и кино. В Москве к тому времени уже было много кинотеатров. Михаил Артемьевич отпускал сыновей в синематограф со спокойным сердцем, зная, что никакого непотребства они там не увидят: ещё в 1908 году московский градоначальник генерал Джунковский запретил показывать в кинотеатрах фильмы «парижского жанра» — «фривольные или порнографические по содержанию».

«На четвёртом году учения», как отмечают биографы маршала, Михаил Артемьевич взял Георгия с собой на ярмарку в Нижний Новгород. Там расторопный в этих делах дядюшка снял на время ярмарки лавку и успешно вёл оптовую торговлю. В обязанности Жукова входили упаковка проданного товара и отправка его на пристань для дальнейшей транспортировки по назначению. Часть грузов доставлялась по железной дороге. Эти контейнеры Жуков сопровождал и оформлял в железнодорожной товарной конторе. Такого хваткого и надёжного помощника Михаил Артемьевич подбирал для своего дела давно. И вот, кажется, выучил из своих, поднял, как говаривали в Чёрной Грязи, из гусиного помёта. Сыновья-то — ни Сашка, ни другой — не годятся. А племянник — хваткий и характер имеет. Этот дела не упустит.

В мемуарах маршал рассказал об этом периоде своей жизни так: «На четвёртом году учения меня, как физически более крепкого мальчика, взяли в Нижний Новгород на знаменитую ярмарку, где хозяин снял себе лавку для оптовой торговли мехами. К тому времени он сильно разбогател, завязал крупные связи в торговом мире и стал ещё жаднее».

Нижегородская ярмарка, её изобилие и щедрость, разноликий людской поток и ходкая торговля поразили впечатлительного Жукова. Восхитила Волга. «До этого я не знал рек шире и полноводнее Протвы и Москвы. Это было ранним утром, и Волга вся искрилась в лучах восходящего солнца. Я смотрел на неё и не мог оторвать восхищённого взгляда».

Чувство прекрасного, воспитанное в чуткой душе Егора в детстве на Протве, среди живописных пейзажей родины, озарило картину величественной Волги тем отражённым светом, который не погаснет в нём никогда. И не случайно он снова вспыхнет в мемуарах, пусть лаконичным эпизодом. Ведь «Воспоминания и размышления» написаны не художником и не поэтом, а солдатом.

Мария Георгиевна Жукова в книге «Маршал Жуков — мой отец» напишет: «Когда мне было лет тринадцать, отец послал меня в поездку на теплоходе по Волге и по возвращении домой задал вопрос: „Расскажи, Машенька, как тебе Волга понравилась?“ И был рад, что „понравилась, о-о-очень“».

В том же году Жуков побывал и на другой ярмарке — в городке Урюпино в области Войска Донского. Но не с дядей, а с приказчиком Василием Даниловым, по воспоминаниям Жукова, «человеком жестоким и злым». Эта ярмарка Жукову не понравилась: «Урюпино был довольно грязный городишко, и ярмарка там по своим масштабам была невелика».

Но впечатление о поездке испортило совсем другое. На ярмарку с ними поехал четырнадцатилетний мальчик, ходивший в ту пору в подчинении у Жукова. Приказчик Василий Данилов невзлюбил мальчика и по каждому поводу и без повода «с какой-то садистской страстью» избивал его. Тот в слезах жаловался Егору как старшему. Егор несколько раз пытался разговаривать с приказчиком, чтобы унять его пыл. Но разговоры на самодура не действовали. И когда он в очередной раз замахнулся, чтобы ударить мальчика, Жуков схватил ковырок[7] «и со всего размаха ударил его по голове. От этого удара, — вспоминал маршал, — он упал и потерял сознание. Я испугался, думал, что убил его, и убежал из лавки. Однако всё обошлось благополучно. Когда мы возвратились в Москву, он пожаловался хозяину. Хозяин, не вникая в суть дела, жестоко избил меня».

Видимо, именно этот поступок Михаила Артемьевича — несправедливость, усугублённая мордобоем, — оказался главным воспоминанием о нём, навсегда засев в душе юноши, с малых лет одарённого не только умом, смекалкой и трудолюбием, но ещё и чувством собственного достоинства.

В 1914 году началась Первая мировая война.

Австро-Венгрия объявила мобилизацию и придвинула свои войска к границе с Россией. Россия объявила мобилизацию и начала стягивать войска на западных рубежах. Германия объявила войну России. Россия вторглась в Восточную Пруссию. Англия объявила войну Германии. Австро-Венгрия — России. Сербия и Черногория — Германии. Франция — Австро-Венгрии. Япония — Германии. Австро-Венгрия — Бельгии. Россия, Франция и Англия — Турции. Англичане высаживаются во Франции и атакуют германский флот у Фолклендских островов. В Европу прибывают Канадский и Австралийский экспедиционные корпуса.

Снежный ком рос стремительно…

В Москве на призывных пунктах шла запись добровольцев. Газеты сообщали о сражениях с германскими войсками при Гумбиннене, о тяжёлых боях в Мазурских болотах. На австровенгерском фронте разворачивалась Люблин-Холмская операция.

Осенью 1914 года в одном из армейских эшелонов на фронт уехал Александр Пилихин. На войну он отправился добровольцем — ратником ополчения 1-го разряда. В эту категорию призывников входили лица мужского пола в возрасте от 20 до 38 лет. В связи с военными действиями возраст снизили до 19 лет.

До мобилизации русская армия насчитывала 1 миллион 423 тысячи человек. В ходе войны призвали ещё 13 миллионов 700 человек. Россия была страной крестьянской, так что солдаты шли в основном из деревень, от сохи. Призывали, соблюдая пропорцию: от каждой тысячи (без различия возраста и пола) под «красну шапку» стригли 112 человек здоровых мужчин от 19 до 38 лет. В деревне: от ста дворов — 60 мужиков. В результате мобилизации больше половины крестьянских хозяйств остались без самых эффективных работников.

Записываясь в государственное ополчение, Александр уговаривал пойти вместе с ним и Георгия. Тот вначале тоже было загорелся двинуть на призывной пункт вместе с братом, но в последний момент решил посоветоваться со старшим мастером Фёдором Ивановичем, которого все в мастерской уважали за рассудительность и мудрость и который читал и растолковывал им газеты. Старик выслушал Жукова и сказал:

— Что Сашка на войну рвётся, мне понятно. У него отец богатый. Ему есть, что защищать. А коли ты вернёшься калекой — кому будешь нужен? Ещё одна обуза матери?

И Александр ушёл на призывной пункт один.

Но судьбу не обойдёшь и, как говорили в Стрелковке, на кривых оглоблях не объедешь…

Без Александра в доме Пилихиных стало скучно и мрачно. Жуков вскоре ушёл из дома дядюшки на съёмную квартиру.

Из воспоминаний маршала: «В то время я по-прежнему работал в мастерской, но жил уже на частной квартире в Охотном Ряду, против теперешней гостиницы „Москва“. Снимал за три рубля в месяц койку у вдовы Малышевой. Дочь её Марию я полюбил, и мы решили пожениться. Но война, как это всегда бывает, спутала все наши надежды и расчёты. В связи с большими потерями на фронте в мае 1915 года был произведён досрочный призыв молодёжи рождения 1895 года. Шли на войну юноши, ещё не достигшие двадцатилетнего возраста. Подходила и моя очередь».

1915 год резко изменил жизнь и судьбу нашего героя.

Жукову пошёл девятнадцатый год. Он вступал в призывной возраст. Александр изредка присылал из действующей армии письма. О боевых действиях брат почти ничего не сообщал. В одном из писем написал: «Я, сын своей Родины, не мог оставаться без участия…» Сердце Георгия дрогнуло, когда он прочитал эти слова.

Судьба старшего брата Александра Михайловича Пилихина будет короткой. На фронте он получит несколько ранений, последнее — тяжёлое. На санитарном поезде его эвакуируют в тыл. Он будет лежать в госпитале в Москве. Из госпиталя выйдет инвалидом и вернётся к отцу. В феврале 1918 года вступит добровольцем в Красную армию. Его полк вскоре бросят под Царицын, в самое пекло. Он погибнет в одном из первых же боёв.

Весной по Москве прокатилась волна погромов против «немецкого засилья». В Зарядье, на Варварке и в других местах, где изобиловали «венские» булочные и «немецкие» колбасные лавки, со звоном осыпались витрины. Патриотического порыва бушующей «народной» толпы порой только и хватало на то, чтобы разграбить немецкую лавку, растащить товар с мелкооптового склада.

Погромы во многом провоцировало правительство Николая II. В начале февраля были приняты законы «о правах подданных воюющих с Россией государств на недвижимое имущество». Один из этих законов касался подданных Австро-Венгрии, Германии и Турции и указывал, что им воспрещается, «и притом навсегда, приобретение каких бы то ни было прав на недвижимое имущество на пространстве всей Империи, включая и Финляндию». Временные ограничения, введённые ранее, отныне становились постоянными: подданные воюющих с Россией государств могли лишь нанимать квартиры, дома и другие помещения, так как наём недвижимости по закону допускался только на определённый срок. Им также «запрещалось заведовать недвижимым имуществом в качестве поверенных или управляющих, состоять на службе в акционерных обществах и товариществах, обладающих правом приобретения недвижимых имуществ, занимать должности председателей, членов правления или совета, и отмечалось, что эти лица не могут быть представителями и даже обыкновенными служащими».

Война питается деньгами, а увеселяется кровью. Летом 1915 года вышел указ о досрочной мобилизации лиц 1896 года рождения.

Михаил Артемьевич прочитал извещение в газете, махнул рукой и сунул скомканную газету племяшу в руки:

— Это, Георгий Константинович, по твою душу. Государь твой год под ружьё поставить решил. Досрочно. Стало быть, дела на фронте плохи.

Надежды Пилихина-старшего рушились. Возможно, он уже тогда почувствовал, что рушится куда большее — привычный вековой уклад, а с ним и достаток, распадаются семейные скрепы, слабеют вера, законы, шатается, как старый зуб, государство.

Глава четвёртая Драгун

Повестку Георгию принесли из Малоярославца — в Стрелковку. Как и Лёшке Жукову по прозвищу Колотырный и другим погодкам-односельчанам. Кончилась московская жизнь. Прошла юность-вольница. Спокойная, обеспеченная работа в лавке у дяди. Поездки на шумные и всегда интересные новыми впечатлениями ярмарки. Праздничные отпуска на родину, где его любили и всегда с нетерпением ждали в гости. Весёлые танцы под гармошку и драки на вечеринках.

Георгий уходил в армию с некоторой неохотой. Впоследствии в мемуарах признавался: «Особого энтузиазма я не испытывал, так как на каждом шагу в Москве встречал несчастных калек, вернувшихся с фронта, и тут же видел, как рядом по-прежнему широко и беспечно жили сынки богачей. Они разъезжали по Москве на „лихачах“, в шикарных выездах, играли на скачках и бегах, устраивали пьяные оргии в ресторане „Яр“ Однако считал, что, если возьмут в армию, буду честно драться за Россию».

Последние вольные дни на родине отгулял по-молодецки. Призывники ходили от деревни к деревне, пели:

Днём работали. Хотелось успеть помочь родителям управиться с сенокосом. Конец июля — самая сенокосная пора. А вечером — на гулянку. К друзьям-товарищам. К девчатам.

Из воспоминаний жительницы Чёрной Грязи Татьяны Ивановны Емельяновой: «Очень весело, бывало, гуляли. И поют, и танцуют, и бывало это: „Пойдём ввечеру смотреть. Нынче Егор будет русского плясать“». Любующимся русским танцем Егора нравились не только его движения, но и огонь в его глазах, удаль, энергия, которая в те мгновения от него исходила. Танцем Жуков утверждал и показывал не только свою стать, он выплёскивал торжество своего духа, демонстрировал, зачастую с вызовом, превосходство перед местными женихами.

Потом, уже генералом, а затем и маршалом, он, переживая мгновения душевного восторга, будет неожиданно бросаться в пляс, лихо, по-молодецки отдирать «русского» на глазах у изумлённых сослуживцев.

В начале августа 1915 года новобранцы прибыли в Малоярославец, на сборный пункт уездного по воинским делам присутствия. Здесь призывников оформляли, распределяли по командам и отправляли дальше. Заполняя анкету, Жуков утаил, что, кроме трёхклассной сельской церковно-приходской школы, окончил экстерном курс четырёхклассного вечернего училища в Москве. Последнее обстоятельство резко повышало образовательный ценз и сразу меняло общий статус и ценность призывника. С такой начальной подготовкой ему была прямая дорога в офицерское училище, в школу прапорщиков. А там…

Годы спустя Жуков так объяснил тогдашний свой выбор: «На моё решение повлияла поездка в родную деревню незадолго перед этим. Я встретил там, дома, двух прапорщиков из нашей деревни, до того плохих, неудачных, нескладных, что, глядя на них, мне было даже как-то неловко подумать, что вот я, девятнадцатилетний мальчишка, кончу школу прапорщиков и пойду командовать взводом и начальствовать над бывалыми солдатами, над бородачами, и буду в их глазах таким же, как эти прапорщики, которых я видел у себя в деревне. Мне не хотелось этого, было неловко. Я пошёл солдатом».

Объяснение малоубедительное. Ведь встречал же Жуков в Москве прапорщиков и юнкеров, своих ровесников, которые, как свидетельствуют многие современники, выглядели очень даже достойно. По всей вероятности, многие места в «Воспоминаниях и размышлениях» написаны с оглядкой на цензуру той поры. Государственное политическое управление Министерства обороны СССР, Генеральный штаб, КГБ, а над всем этим — ЦК КПСС, секретари и работники идеологического фронта прочно крепили порученные им рубежи… Вероятно, выходец из бедняцкой крестьянской семьи, которого и шпандырем били, и подзатыльники он от строгого дяди получал, и за водкой для мастеров в соседнюю лавку бегал, полагал, что ему не место в школе прапорщиков. Как бы то ни было, судьба поставила его именно в солдатский строй, о чём он впоследствии немало размышлял: а если бы попал в младшие офицеры, а потом, в Гражданскую, погоны и честь повлекли бы и дальше, на Дон, в Новороссийск…

Из Малоярославца призывников привезли в губернский город Калугу. На вокзале построили и взводными колоннами погнали на юго-восток, к Бобруйским артиллерийским складам.

Из мемуаров маршала: «В Калугу прибыли ночью. Разгрузили нас где-то в тупике на товарной платформе. Раздалась команда: „Становись!“, „Равняйсь!“ И мы зашагали в противоположном направлении от города. Кто-то спросил у ефрейтора, куда нас ведут. Ефрейтор, видимо, был хороший человек, он нам душевно сказал:

— Вот что, ребята, никогда не задавайте таких вопросов начальству. Солдат должен безмолвно выполнять приказы и команды, а куда ведут солдата — про то знает начальство».

Эта была первая солдатская заповедь, прозвучавшая из уст старого служаки-ефрейтора, и её будущий маршал усвоил навсегда.

Поскольку здесь, под Калугой[8], началась армейская служба будущего Маршала Победы, стоит рассказать об этом месте особо.

В 1807 году Министерство военно-сухопутных сил Российской империи приняло решение о создании «запасного артиллерийского парка на девять дивизий». Указом государя императора Александра I самый крупный парк боеприпасов русской армии был размещён именно здесь, под Калугой, к западу от Москвы и на полпути к Смоленску. При нём сформировали запасной артиллерийский полк. Место выбрали во всех отношениях удобное: в глухом лесу на берегу речушки, вдоль которой пролегала дорога. Ходят легенды, что здесь даже построили подземный завод: в обширных подземельях снаряжали и готовили к боевому применению корпуса ядер, гранат и снарядов. Но впоследствии, когда надобность в том отпала, вход в подземелье замуровали, и, как пишут местные хроникёры, «следов от него не осталось». В канун нашествия Наполеона генерал от инфантерии граф Михаил Андреевич Милорадович, впоследствии ставший героем Отечественной войны 1812 года и затем убитый декабристами на Сенатской площади в Санкт-Петербурге, «лично приезжал для осмотра и остался весьма доволен». Позже здесь были устроены склады для воинского обмундирования и снаряжения, построены казармы для новобранцев-рекрутов. Так постепенно возник военный городок.

«Разместили нас в бараке на голых нарах, — вспоминал Жуков. — Сказали, что можем отдохнуть до 7 часов утра. Здесь уже находилось около ста человек. В многочисленные щели и битые окна дул ветер. Но даже эта „вентиляция“ не помогала. „Дух“ в бараке стоял тяжёлый.

После завтрака нас построили и объявили, что мы находимся в 189-м запасном пехотном батальоне. Здесь будет формироваться команда 5-го запасного кавалерийского полка. До отправления по назначению будем обучаться пехотному строю.

Нам выдали учебные пехотные винтовки. Отделённый командир ефрейтор Шахворостов объявил внутренний распорядок и наши обязанности. Он строго предупредил, что, кроме как „по нужде“, никто из нас не может никуда отлучаться, если не хочет попасть в дисциплинарный батальон… Говорил он отрывисто и резко, сопровождая каждое слово взмахом кулака. В маленьких глазках его светилась такая злоба, как будто мы были его заклятыми врагами.

— Да, — говорили солдаты, — от этого фрукта добра не жди…

Затем к строю подошёл старший унтер-офицер. Наш ефрейтор скомандовал: „Смирно!“

— Я ваш взводный командир Малявко, — сказал старший унтер-офицер. — Надеюсь, вы хорошо поняли, что объяснил отделённый командир, а потому будете верно служить царю и отечеству. Самоволия я не потерплю!

Начался первый день строевых занятий. Каждый из нас старался хорошо выполнить команду, тот или иной строевой приём или действие оружием. Но угодить начальству было нелегко, а тем более дождаться поощрения. Придравшись к тому, что один солдат сбился с ноги, взводный задержал всех на дополнительные занятия. Ужинали мы холодной бурдой самыми последними.

Впечатление от первого дня было угнетающим. Хотелось скорее лечь на нары и заснуть. Но, словно разгадав наши намерения, взводный приказал построиться и объявил, что завтра нас выведут на общую вечернюю поверку, а потому мы должны сегодня разучить государственный гимн „Боже, царя храни!“. Разучивание и спевка продолжались до ночи. В 6 часов утра мы были уже на ногах, на утренней зарядке.

Дни потянулись однообразные, как две капли воды похожие один на другой. Подошло первое воскресенье. Думали отдохнуть, выкупаться, но нас вывели на уборку плаца и лагерного городка. Уборка затянулась до обеда, а после „мёртвого часа“ чистили оружие, чинили солдатскую амуницию и писали письма родным. Ефрейтор предупредил, что жаловаться в письмах ни на что нельзя, так как цензура всё равно не пропустит.

Втягиваться в службу было нелегко. Но жизнь нас и до этого не баловала, и недели через две большинство привыкло к армейским порядкам.

В конце второй недели обучения наш взвод был представлен на смотр ротному командиру — штабс-капитану Володину. Говорили, что он сильно пил и, когда бывал пьян, лучше было не попадаться ему на глаза. Внешне наш ротный ничем особенно не отличался от других офицеров, но было заметно, что он без всякого интереса проверяет нашу боевую подготовку. В заключение смотра он сказал, чтобы мы больше старались, так как „за Богом молитва, а за царём служба не пропадут“.

До отправления в 5-й запасный кавалерийский полк мы видели нашего ротного командира ещё пару раз, и, кажется, он оба раза был навеселе».

В сентябре батальон перебросили в Харьковскую губернию под Балаклею. Здесь формировались маршевые роты для 10-й кавалерийской дивизии. Дивизия дралась на фронте и требовала постоянного пополнения. Ещё в дороге новобранцы узнали, что дивизия, в которой им предстоит служить и, возможно, воевать, состоит из трёх кавалерийских полков — гусарского, уланского и драгунского. Все три — лёгкая кавалерия. Но гусары были окутаны туманом романтики, да и унтер-офицеры, от которых «в царской армии целиком зависела судьба солдата», по слухам, в гусарском учебном эскадроне «были лучше и, главное, более человечные».

На станции сразу по прибытии новобранцев построили и распределили по эскадронам.

«После разбивки, — вспоминал маршал, — мы, малоярославецкие, москвичи и несколько ребят из Воронежской губернии, были определены в драгунский эскадрон».

Стоит напомнить, что драгуны — это род конницы, способной действовать как в конном, так и в пешем строю. Первоначально — пехота, посаженная на лошадей.

Но в 5-м кавалерийском полку драгун готовили прежде всего как кавалеристов — для действия в конном строю.

Из мемуаров бывшего драгуна Жукова: «Через день нам выдали кавалерийское обмундирование, конское снаряжение и закрепили за каждым лошадь. Мне попалась очень строптивая кобылица тёмно-серой масти по кличке „Чашечная“.

Служба в кавалерии оказалась интереснее, чем в пехоте, но значительно труднее. Кроме общих занятий, прибавились обучение конному делу, владению холодным оружием и трёхкратная уборка лошадей. Вставать приходилось уже не в 6 часов, как в пехоте, а в 5, ложиться также на час позже.

Труднее всего давалась конная подготовка, то есть езда, вольтижировка и владение холодным оружием — пикой и шашкой. Во время езды многие до крови растирали ноги, но жаловаться было нельзя. Нам говорили лишь одно: „Терпи, казак, атаманом будешь“ И мы терпели до тех пор, пока не уселись крепко в сёдла.

Взводный наш, старший унтер-офицер Дураков, вопреки своей фамилии, оказался далеко не глупым человеком. Начальник он был очень требовательный, но солдат никогда не обижал и всегда был сдержан. Зато другой командир, младший унтер-офицер Бородавко, был ему полной противоположностью: крикливый, нервный и крайне дерзкий на руку. Старослужащие говорили, что он не раз выбивал солдатам зубы.

Особенно беспощаден он был, когда руководил ездой. Мы это хорошо почувствовали во время кратковременного отпуска нашего взводного. Бородавко, оставшись за взводного, развернулся вовсю. И как только он не издевался над солдатами! Днём гонял до упаду на занятиях, куражась особенно над теми, кто жил и работал до призыва в Москве, поскольку считал их „грамотеями“ и слишком умными. А ночью по нескольку раз проверял внутренний наряд, ловил заснувших дневальных и избивал их. Солдаты были доведены до крайности.

Сговорившись, мы как-то подкараулили его в тёмном углу и, накинув ему на голову попону, избили до потери сознания. Не миновать бы всем нам военно-полевого суда, но тут вернулся наш взводный, который всё уладил, а затем добился перевода Бородавко в другой эскадрон.

К весне 1916 года мы были в основном уже подготовленными кавалеристами. Нам сообщили, что будет сформирован маршевый эскадрон и впредь до отправления на фронт мы продолжим обучение в основном по полевой программе. На наше место прибывали новобранцы следующего призыва, а нас готовили к переводу на другую стоянку, в село Лагери.

Из числа наиболее подготовленных солдат отобрали 30 человек, чтобы учить их на унтер-офицеров. В их число попал и я. Мне не хотелось идти в учебную команду, но взводный, которого я искренне уважал за его ум, порядочность и любовь к солдату, уговорил меня пойти учиться».

Учебная команда для подготовки унтер-офицеров — это то, что вскоре в войсках будет называться школой младшего комсостава, а в послевоенное время — сержантской школой.

Учебная команда находилась в городке Изюме той же Харьковской губернии. Казарм не было, личный состав расселили по палаткам. Начались занятия.

После первых же дней Жуков и прибывшие с ним поняли, что «с начальством… не повезло» и здесь. «Старший унтер-офицер оказался хуже, чем Бородавко», — вспоминал потом маршал недобрым словом своего очередного наставника.

Наставник имел прозвище — Четыре с половиной. Указательный палец на правой руке у него был наполовину обрублен. Унтер имел свирепый нрав и мог во время занятий или построения кулаком сбить с ног замешкавшегося солдата. Всё ему сходило с рук. Однажды замахнулся и на Жукова, но тот принял стойку и так взглянул на Четыре с половиной, что тот разжал кулак.

С тех пор житья Жукову не стало. Старший унтер-офицер наказывал его чаще всех и строже всех. «Никто так часто не стоял „под шашкой при полной боевой“, не перетаскал столько мешков с песком из конюшен до лагерных палаток и не нёс дежурств по праздникам, как я. Я понимал, что всё это — злоба крайне тупого и недоброго человека. Но зато я был рад, что он никак не мог придраться ко мне на занятиях».

И вот тут проявилась черта характера будущего командира. Унтер «изменил тактику» — предложил Жукову заняться его канцелярией, стать «нештатным переписчиком». Услугу обещал оплачивать освобождением от некоторых особо трудных занятий.

— Будешь вести листы нарядов, отчётность по занятиям и выполнять другие поручения, — сказал ему Четыре с половиной.

«Выполнять другие поручения» — означало доносить на своих товарищей: сообщать, кто о чём говорит, кого бранит.

На это двадцатилетний драгун из калужских ему ответил:

— Я пошёл в учебную команду не за тем, чтобы быть порученцем по всяким делам, а для того, чтобы досконально изучить военное дело и стать унтер-офицером.

Ответ Жукова окончательно разозлил Четыре с половиной.

— Ну, смотри… А унтер-офицером ты никогда не станешь. Попомни моё слово.

Четыре с половиной своё слово сдержал. Но и Жуков до конца выдержал схватку со своим непосредственным командиром, продолжая стоять на своём.

Унтер отомстил по-своему — подвёл непокорного и неугодного драгуна в самый канун выпускных экзаменов под отчисление из учебной команды «за недисциплинированность и нелояльное отношение к непосредственному начальству».

А между тем все в эскадроне были уверены, что первым на экзамене будет Жуков. В школе существовало правило: лучший выпускался в звании унтер-офицера, остальные — вицеунтер-офицерами, «то есть кандидатами на унтер-офицерское звание».

Унтер-офицер в армейской кавалерии имел звание либо старшего вахмистра, либо младшего вахмистра. Соответственно — либо две поперечные лычки на погоне, либо три. В Красной армии (когда ввели погоны) и в Советской армии унтер-офицерское звание соответствовало званию младшего сержанта и старшего сержанта.

На одно из этих званий, а точнее младшего унтер-офицера, вполне справедливо, как лучший в эскадроне, претендовал драгун Жуков. Но вместо этого он едва не был отчислен из учебной команды. Если бы не вмешательство товарища по учебной команде, брат которого, офицер, служил заместителем командира эскадрона, военная карьера Жукова, возможно, пресеклась бы в самых своих истоках.

Представление унтера на отчисление Жукова из учебной команды разбирал сам начальник команды. В разговоре выяснилось, что он тоже москвич, из Марьиной Рощи, до войны работал краснодеревщиком, потом служил в уланском полку вахмистром. Воевал. В бою показал себя храбрым и умелым командиром, за что награждён несколькими солдатскими георгиевскими крестами и произведён в офицеры. После тяжёлого ранения, ещё не вполне оправившись, принял учебную команду.

— Вот что, солдат, — обратился он к Жукову, — на тебя поступила плохая характеристика. Пишут, что ты за четыре месяца обучения имеешь десяток взысканий и называешь своего взводного командира «шкурой» и прочими нехорошими словами. Так ли это?

— Да, ваше высокоблагородие, — ответил Жуков. — Но одно могу доложить, что всякий на моём месте вёл бы себя так же.

Начальник команды выслушал Жукова и сказал:

— Иди во взвод, готовься к экзаменам.

Это была победа. Упорное стояние на своём. Не смог унтер растоптать в нём ни человеческого достоинства, ни солдатской чести.

Экзамены Жуков сдал успешно. Но желанного звания всё же не получил.

В середине 1960-х годов писатель Константин Симонов провёл ряд интервью с маршалами-фронтовиками. В стране «потеплело», и беседы писателя с полководцами получились довольно откровенными. Вот что сказал Симонову Жуков:

«Конечно, в душе было общее ощущение, чутьё, куда идти. Но в тот момент, в те молодые годы можно было и свернуть с верного пути. Это тоже не было исключено. И кто его знает, как бы вышло, если бы я оказался не солдатом, а офицером, получил бы уже другие офицерские чины и к этому времени разразилась бы революция. Куда бы я пошёл под влиянием тех или иных обстоятельств, где бы оказался? Может быть, доживал бы где-нибудь свой век в эмиграции? Конечно, потом, через год-другой, я был уже сознательным человеком, уже определил свой путь, уже знал, куда идти и за что воевать, но тогда, в самом начале, если бы моя судьба сложилась по-другому, если бы я оказался офицером, кто знает, как было бы. Сколько искалеченных судеб оказалось в то время у таких же людей из народа, как я…»

Многие будущие полководцы Красной армии, командующие армиями и войсками фронтов, маршалы Советского Союза начинали свою службу с унтер-офицерских званий. Маршал И. С. Конев окончил учебную команду в звании артиллерийского фейерверкера, что соответствовало армейскому унтер-офицеру. Унтер-офицерами были будущие маршалы С. К. Тимошенко, С. М. Будённый, К. К. Рокоссовский.

Учебные команды старой русской армии давали неплохую подготовку. Вспоминая свои будни и муштру под зорким оком взводного командира, Жуков признавал, что учили хорошо: «Каждый выпускник в совершенстве владел конным делом, оружием и методикой подготовки бойца. Не случайно многие унтер-офицеры старой армии после Октября стали квалифицированными военачальниками Красной армии».

Глава пятая Первая война

Учёба позади. Впереди — фронт. Вести с войны поступали неутешительные. Иногда, выезжая на занятия в поле, драгуны видели проходящие мимо санитарные обозы. Оттуда доносились стоны раненых. Никому из будущих младших командиров не хотелось такой участи — ехать в тыл изуродованным осколком или пулей, саблей или пикой врага. Но судьба многих из них будет и того горше.

Великая война, или, как её называли в Российской империи, Вторая Отечественная, шла уже два года. Началась она 28 июля 1914 года и окончится 11 ноября 1918 года. Эта война, по словам историков, «разделила всемирную историю на две эпохи, открыв совершенно новую её страницу, наполненную социальными взрывами и потрясениями».

В 1916 году шли упорные бои под Салониками в Греции и Сербии. Особая русская бригада генерал-майора М. К. Дитерихса[9] и французские дивизии потеснили австро-германо-болгарские войска. Продолжались бои под Верденом. Англичане в атаках на реке Сомме применили невиданное оружие сокрушительной силы — танки. Это было первое боевое применение танков. Совсем скоро в тысячах километров на востоке на другой реке на маньчжуро-монгольской границе комкор Жуков подготовит и успешно проведёт операцию против японских войск, в ходе которой «впервые в мировой военной практике танковые и механизированные части использовались для решения оперативных задач в качестве основной ударной силы фланговых группировок, совершавших манёвр на окружение».

Это узелок на память тем, кто считает, что Жуков был недоучкой и воевал в основном «человеческим мясом».

Здесь же, на Восточном фронте тоже шли упорные бои. На барановичском направлении наступали армии Северо-Западного фронта генерала Эверта. А южнее, в Восточной Галиции и на Буковине пронёсся, сметая австро-венгерские порядки, смерч русских войск.

Командующий войсками Юго-Западного фронта генерал А. А. Брусилов[10] повёл свои армии в наступление. Эта масштабная операция вошла в историю Первой мировой войны как Брусиловский прорыв.

Жуков прибыл на передовую в составе команды маршевого пополнения 10-го драгунского Новгородского полка в район Каменец-Подольска. Здесь, на стыке русской 9-й армии с союзными румынскими войсками[11] командование сосредоточило полки 10-й кавалерийской дивизии. Вместе с драгунами из прибывших составов выводили своих застоявшихся лошадей кавалеристы соседнего 10-го гусарского Ингерманландского полка. Выгружали амуницию. И в это время, когда вовсю шла разгрузка, над станцией стал кружить самолёт противника. Сбросил несколько небольших бомб и улетел. Одна бомба разорвалась совсем близко к месту выгрузки. Осколками убило солдата и несколько лошадей.

Это была первая смерть, которую увидел Жуков на войне. Нелепая. Можно сказать, случайная. И тем более трагичная. Вид такой смерти порой повергает человека в наибольшее смятение и страх, чем гибель товарища в бою, во время схватки. Должно быть, именно такие крайние чувства испытал и Жуков, потому и запомнил на всю жизнь первого убитого своего однополчанина. Но и другое вскоре поймёт он: чем лучше командиры заботятся о безопасности пребывания своих солдат вблизи передовой, чем эффективнее решают вопросы маскировки и скрытного передвижения войск, тем прочнее позиции этих войск на фронте.

В начале сентября 10-я дивизия выдвинулась вперёд и сосредоточилась для наступления «в Быстрицком горно-лесистом районе». Эскадроны спешились и приготовились к действиям в пешем строю, так как «условия местности не позволяли производить конных атак».

К сожалению, биографы Маршала Победы, историки и политологи все свои усилия сосредоточили на деятельности Жукова в период Второй мировой войны и после её завершения. 1916 и 1917 годы почти целиком выпали из их поля зрения. Серьёзных научных исследований по этой теме не проводилось. И нам в таких стеснённых обстоятельствах не остаётся ничего другого, как довериться мемуарам самого Жукова.

Юго-Западный фронт готовился к новому наступлению. Генерал Брусилов, получив резервы и пополнив запасы армейских складов всем необходимым, был полон решимости продолжить наступление и развить свой летний успех в глубину австро-венгерских и германских позиций. Для этой цели привлечена была в том числе и 10-я кавалерийская дивизия.

Дивизия, с которой предстояло идти в бой Жукову, состояла из двух бригад. Первая бригада: 10-й драгунский Новгородский полк; 10-й уланский Одесский полк. Вторая бригада: 10-й гусарский Ингерманландский полк; 1-й Оренбургский казачий Его Императорского Величества Наследника Цесаревича полк.

Усиление: 3-й казачий артиллерийский дивизион.

За дивизией прочно закрепилась слава войска дисциплинированного, храброго, высокоманёвренного и стойкого.

Под Ярославицами 10 эскадронов дивизии кинулись на 20 эскадронов австрийской кавалерийской дивизии.

Австрийцы давно искали открытого боя и вот, наконец, час настал. Точь-в-точь как у Лермонтова в «Бородине»: «И вот нашли большое поле: есть разгуляться где на воле!..»

Драгуны и уланы 4-й кавалерийской дивизии генерала Риттера фон Зарембы перед боем облачились в парадные мундиры, заранее предполагая победу над противником. Началась отчаянная рубка. Австрийская конная лава хлынула с холмов. Но русские так смогли построить порядок, что первую волну австрийской кавалерии буквально подняли на пики и разметали шашками. В рубке участвовали с обеих сторон одновременно 2500 всадников. Свист сабель, треск и хруст, стон и гам стояли невообразимые. Оба дивизионных начальника тем временем находились на соседних холмах в нескольких сотнях шагов друг от друга, наблюдали за боем и давали необходимые указания. Австрийский генерал бросал в дело новые и новые эскадроны. Генерал Фёдор Артурович Келлер[12], командир 10-й кавалерийской дивизии, располагал более скромными резервами.

В разгар боя, как повествуют свидетели того эпизода, «к генералу Келлеру прискакал всадник, сообщивший о наличии у австрийских кавалеристов в бою обременительных в походе парадных металлических касок, которые затруднительно разрубить. Поэтому последовавший совет графа оказался весьма полезным. Несмотря на то, что многим австрийцам каски спасли жизнь, многие всё же, как впоследствии выяснилось, были поражены именно таким способом».

— Бей их в морду и по шее! — рявкнул Келлер вестовому драгуну.

Тот резко развернул коня и поскакал к своему полковнику с приказом генерала о том, как надобно действовать впредь.

Генерал Келлер — легендарная личность, верный солдат императора. Среди кавалеристов имел прозвище «Первая шашка России».

Когда в бою под Ярославицами наступил кризисный момент и свежий резервный эскадрон австрийских драгун опасно проскочил через боевые порядки полков, увлечённых рубкой, и стал угрожать тылу и флангу, Келлер вскочил на коня, выхватил шашку и скомандовал:

— Штаб и конвой — в атаку!

Офицеры штаба и оренбургские казаки личной охраны кинулись в поле за своим генералом. Через несколько минут всё было кончено. Австрийцы побежали. Как повествуют хроники, их преследовали и рубили до тех пор, пока не устали кони.

Генералу Келлеру тогда было 59 лет. Для кавалерийского боя возраст, надо заметить, уже неподходящий. Но дух этого кавалерийского начальника был необычайно высок.

Встречный бой при Ярославицах стал первым кавалерийским боем Великой войны и последним в истории войн, в котором одновременно участвовало такое количество всадников, действовавших исключительно холодным оружием — пиками и шашками.

Характер и судьба генерала Келлера в чём-то, возможно, в самом главном, схожи с характером и судьбой нашего героя. Тот же цепкий и быстрый ум, та же решительность и твёрдость. И та же беззащитность вне поля боя, когда по фронту и на флангах оказываются хитрые и лукавые политики, искушённые в тонкостях тактики и стратегии иной войны.

А вот как описывает один из офицеров 10-й кавалерийской дивизии визит царя Николая II в 3-й конный корпус, который только что был сформирован из кавалерийских и казачьих дивизий и частей генералом Келлером.

«Ранним майским утром 1916 года полки 10-й Кавалерийской дивизии, в рядах которой я имел честь служить, начали стягиваться на большое Хотинское поле, где должен был состояться Высочайший смотр Государем 3-го конного корпуса генерала графа Келлера.

Воинственно прекрасную картину представляла собой эта собранная в одном месте внушительная масса разнообразной по типу русской конницы.

Вот регулярные полки 10-й Кавалерийской дивизии: нарядны нервные рыжие кони Новгородских драгун. На прочной гнедой масти лошадях сидят Одесские уланы. Серебром отливают серые кони „голубых“ Ингерманландских гусар. Их однобригадники — Наследника Цесаревича Оренбургские казаки, — как вросшие сидят на своих маленьких, крепко сбитых, сибирских лошадях. А какой былинной чисто русской удалью веет от чернобровых красавцев донцов, с лихо выбивающимися из-под фуражек чубами и как статны их быстроногие степняки!

Вдруг со стороны Хотина показался скачущий во весь опор „махальный“ Лицо командира корпуса отразило радостное волнение. Своим зычным голосом граф Келлер скомандовал: „Корпус смирно! Шашки вон — пики в руку! Равнение направо! Господа офицеры!“

Начальники дивизий и командиры полков подхватили команды. Весь корпус в одном радостном порыве повернул головы направо… Дав шпоры своему гунтеру, граф Келлер поскакал навстречу приближавшейся от города большой группе всадников. Всё ближе и ближе видны идущие крупной рысью всадники и впереди всех, на светло-сером коне ГОСУДАРЬ!!!

Трубачи Новгородского полка заиграли „встречу“ Послышалось приветствие Государя, покрытое громким, радостным ответом драгун, перешедшим в громовое „ура“.

Вот Государь уже у следующего полка — Одесских улан. Снова гремят трубачи и слышен громкий ответ восьми сотен голосов.

Замерли на своих серых конях Ингерманландские гусары… Но вот раздались звуки родного полкового марша. Государь уже перед полком. Его приветливые слова проникают прямо в душу. На глазах старых вахмистров видны слёзы. В громком, восторженном ответе вылилось охватившее весь полк, — от командира до последнего рядового, — чувство горячей преданности и любви к Монарху.

Объехав все части корпуса, Государь занял место, чтобы пропустить полки церемониальным маршем. Раздались громкие команды, и, сделав „заезд повзводно направо“, корпус перестроился в колонну для прохождения перед Царём.

Под звуки своих полковых маршей полк за полком начали проходить перед Царём бесконечные ряды покрытой славой русской Императорской конницы.

Равняясь как по ниточке, проходят шагом мимо Государя Новгородские драгуны. За ними размеренной рысью движутся Одесские уланы. Оттянув немного, галопом скачут серые эскадроны Ингерманландских гусар. Стелясь по земле, „намётом“, проносятся на своих маленьких сибирских лошадках лихие Оренбургские казаки. Громыхая колёсами орудий, скачут за полками конные батареи».

В этом параде унтер-офицер Жуков участия не принимал. Он прибыл в полк чуть позже. Но именно в тот период, когда генерал Келлер энергично формировал свой корпус. Действовала жёсткая система отбора. Брали не всех. Ценз был высок. Особенно это коснулось казачьих полков. Привыкшие к некоторой вольнице казаки порой не выдерживали требований, предъявляемых приказами командира корпуса. Многие из них отсеивались и направлялись в другие части.

Самыми подготовленными оказались полки 10-й кавалерийской дивизии. Именно она стала костяком 3-го конного корпуса.

Дивизией в то время командовал генерал-майор Василий Евгеньевич Марков[13]. Он отличился в рубке при Ярославицах, за что был награждён офицерским орденом Святого Георгия 4-й степени и Георгиевским оружием.

Полком командовал полковник Сергей Дмитриевич Прохоров. А до него — полковник Александр Романович Алахвердов — обрусевший армянин.

Среди документов и архивных материалов, которые накануне Первой мировой войны публиковались в различных изданиях, удалось отыскать полковую песню. Сочинили её, по всей вероятности, офицеры Новгородского драгунского полка. Пели все, в том числе и солдаты. Характер песни шуточный, с намёком на армянское происхождение командира, который, хотя и обрусел, однако придерживался армяно-григорианского вероисповедания. Что, впрочем, не мешало ему вместе со всей православной массой полка посещать полковую православную церковь и причащаться у русского батюшки.

Вот эта песня. Удивительное дело: её исполняли и офицеры полка под гитару в часы отдыха, и солдаты под гармонь и балалайку, и пели как строевую.

Можно предположить, что эту весёлую и одновременно боевую песню пел и унтер-офицер, командир отряда разведчиков Георгий Жуков.

Вскоре началось новое наступление. 3-й конный корпус как наиболее боеспособный, имевший большой опыт и победный дух, шёл в авангарде ударной группировки. Однако австро-венгерские и германские войска успели перебросить на угрожаемый участок фронта достаточные резервы, а наши новые союзники-румыны замешкались и действовали в отрыве от Юго-Западного фронта, и вскоре наступление замедлилось, а затем и вовсе выдохлось.

О первых боях Жуков сохранил вот такие воспоминания: «Когда на войне очутился, поначалу была какая-то неуверенность, под артобстрелом, но она быстро прошла. Под пулями никогда не наклонялся. Трусов терпеть не могу».

Солдат как солдат. Примерно то же самое говорят все бывалые бойцы, кому пришлось привыкать к окопам, к передовой, к обстрелам и бомбёжкам.

В октябре 1916 года близ местечка Сас-Реген в Восточной Трансильвании, куда подошли авангарды 3-го конного корпуса, Жукова назначили в головной дозор. Отряд продвигался по горной тропе цепочкой. Жуков ехал третьим, прислушиваясь к звукам леса. И вдруг впереди раздался сильный взрыв. Горячей волной, смешенной с песком и галькой, Жукова выбросило из седла.

Очнулся он спустя сутки в полевом лазарете.

— Ну что, унтер, охрял[14]? — кивнул ему с соседней койки пожилой солдат с забинтованной рукой.

— Повезло тебе. Одни царапины. Скоро заживут.

Жуков почти не слышал его. Сквозь шум в ушах доносились лишь обрывки фраз.

Оказалось, что двое товарищей Жукова, ехавших впереди, ранены тяжело. Сам он, по всей вероятности, сильно контужен.

— Кто-то из вас на мину наехал. — Старый солдат кивнул на соседние койки, где лежали раненые драгуны.

Вскоре Жукова отправили в глубокий тыл, в Харьков. Из госпиталя его выписали в 6-й маршевый эскадрон его родного 10-го драгунского Новгородского полка, который по-прежнему стоял в селе Лагери. Почти никого из знакомых в полку не осталось. Но Жуков всё равно был рад, что вернулся. Тем более — с лычками унтер-офицера и двумя Егориями[15] на груди. Первый, 4-й степени, он получил за ценного «языка» — австрийского офицера, которого вместе с товарищами захватил во время разведки. Второй — за контузию.

За ордена награждённым тогда платили из царской казны хорошие деньги. К примеру, за Егория 4-й степени — 36 рублей в год. За Егория 3-й степени — 60 рублей. Кавалер 1-й степени получал 120 рублей. Унтер-офицер имел прибавку к жалованью на треть за каждый крест, но не больше двойной суммы. Прибавочное жалованье сохранялось пожизненно после увольнения в отставку. Вдовы могли получать его ещё год после гибели кавалера или его смерти от ран. Кроме того, удостоенный Егория 1-й степени жаловался званием подпрапорщик. Это высшее звание, которое мог получить солдат, последняя ступень к офицерскому званию. Соответствовало званию старшины в Красной и Советской армиях. Звание подпрапорщика присваивалось и кавалерам 2-й степени при увольнении их в запас.

Жуков добывал свои кресты и лычки кровью, потом и самодисциплиной при необычайном рвении, желании быть во всём первым. Первую свою войну он закончил кавалером двух Егориев.

Такие же отличия имели будущие маршалы Р. Я. Малиновский и К. К. Рокоссовский. И. В. Тюленев, К. П. Трубников, С. М. Будённый и А. И. Ерёменко были награждены всеми четырьмя степенями.

В маршевом эскадроне Жукова приняли хорошо. Свой. Побывал в боях. Ранен. Грудь в крестах. Грамотный. Читает газеты и умно их растолковывает. Вспоминал: «Беседуя с солдатами, я понял, что они не горят желанием „нюхать порох“, не хотят войны. У них были уже иные думы — не о присяге царю, а о земле, мире и о своих близких».

Начались разговоры о забастовках в крупных городах, о рабочих стачках, о том, что кругом несправедливость и притеснение простого люда.

Вначале на молодого унтера солдаты посматривали с опаской. Но потом поняли — офицерам не донесёт.

Мало того что он не доносил, а ещё и говорил, читая газеты и листки, которые разными путями и сквозняками заносило в эскадрон, что «мир, землю, волю русскому народу могут дать только большевики и никто больше».

Глава шестая Большевики

Разговоры разговорами, а в стране уже кипели нешуточные страсти. Назревали, как точно определил модный в то время в офицерской среде поэт Александр Блок, «неслыханные перемены, невиданные мятежи…»[16].

Февральский вихрь не миновал и дальнего гарнизона в Лагерях.

Как вспоминал Жуков, ранним утром 27 февраля 1917 года эскадрон был поднят по тревоге. Построились повзводно.

Жуков, улучив момент, спросил командира взвода поручика Киевского:

— Ваше благородие, куда нас собрали по тревоге?

— А вы как думаете? — ответил поручик вопросом на вопрос.

— Солдаты должны знать, куда их поведут. Всем выдали боевые патроны. Волнуются.

— Патроны могут пригодиться, — снова уклончиво ответил взводный.

В это время на плацу появился командир эскадрона ротмистр барон фон дер Гольц. Старый вояка, награждённый за храбрость золотым оружием и офицерским крестом Святого Георгия, он после тяжёлого ранения был направлен в тыловую часть и от этого страдал больше, чем от последствий ранения. На солдат рычал, и его не любили и боялись.

Вскоре поступила команда «рысью», и эскадрон, вытянувшись в колонну по три, начал выдвижение в сторону Балаклеи. Драгуны немного успокоились: к штабу. Когда показался плац перед зданием штаба, скакавшие впереди увидели, что там уже строятся одесские уланы и ингерманландские гусары. Никто не знал, что случилось и чего ждать. Офицеры, стиснув зубы, молчали и на вопросы солдат не отвечали. Но в воздухе, как говорят в таких случаях, пахло порохом…

Эскадроны строили в несколько рядов, развёрнутым строем, в затылок друг другу. Словно для атаки. Офицеры всматривались в дальний поворот улицы. Кого они ждут, думал Жуков, поглядывая по сторонам.

И вот из-за угла каменного дома появилась толпа с красными знамёнами. Эскадроны затихли. Даже лошади присмирели. Ротмистр фон дер Гольц поскакал в сторону штаба. Следом за ним поскакали командиры уланского и гусарского эскадронов.

Из штаба навстречу им вышла группа людей, среди которых Жуков увидел рабочих и военных, но не только офицеров. Они шли к эскадронам. Впереди шагал высокий человек в распахнутой солдатской шинели.

Как вспоминал впоследствии Жуков, «он сказал, что рабочий класс, солдаты и крестьяне России не признают больше царя Николая II, не признают капиталистов и помещиков. Русский народ не желает продолжения кровавой империалистической войны, ему нужны мир, земля и воля. Военный окончил свою короткую речь лозунгами: „Долой царизм! Долой войну! Да здравствует мир между народами! Да здравствуют Советы рабочих и солдатских депутатов! Ура!“

Солдаты ответили дружным: „Ура!“

Спустя некоторое время в полку был создан солдатский комитет. Перво-наперво Комитет арестовал офицеров, которые отказывались выполнять его решения, а значит, подчиняться. Среди арестованных оказался и командир 6-го эскадрона ротмистр фон дер Гольц».

По воспоминаниям Жукова, большевики в их полку быстро перехватили власть. В основном делами заправляли офицеры. Начали избирать делегатов в полковой совет и эскадронный солдатский комитет. Шумели недолго, делегатами избрали поручика Киевского и солдата из первого взвода. Солдата звали Петром. Оказалось, земляк — калужский, родом из Мосальска, оттуда и призывался. А председателем солдатского комитета единогласно избрали Жукова.

Временное правительство, министры, депутаты, эсеры, меньшевики, кадеты, анархо-коммунисты, анархо-индивидуалисты, анархо-синдикалисты… Но всю эту разноголосицу накрывали лозунги большевиков, их лидеров. Большевики глубже почувствовали настроения и чаяния народных масс и дали им идею, от которой невозможно было отказаться. «Советская власть уничтожит окопную страду. Она даст землю и уврачует внутреннюю разруху. Советская власть отдаст всё, что есть в стране, бедноте и окопникам. У тебя, буржуй, две шубы — отдай одну солдату. У тебя есть тёплые сапоги? Посиди дома. Твои сапоги нужны рабочему…» — так агитировал солдат Петроградского гарнизона председатель Петросовета и инициатор создания в Петрограде Военно-революционного комитета Лев Троцкий.

Такие простые и понятные речи сыпались на измученных затяжной войной солдат и обозлённых неопределённостью петроградских рабочих долгожданной манной небесной. Прощай, проклятый вонючий окоп! Наконец-то помещичья земля достанется крестьянам!

Слушая такие речи, Жуков думал о своих родных в Стрел-ковке и Чёрной Грязи, о земляках Угодско-Заводской волости, о тяжком их беспросветном существовании. И вот появилась сила, которая обещает дать этим труженикам то, чего они были лишены и о чём всю жизнь мечтали. И эта сила готова взять власть!

Итак, судьба прибила нашего героя к большевикам. Впрочем, он осознанно выбрал этот путь. Тогда ещё можно было выбирать. Никто за уклон и отступничество не карал.

Постепенно власть в полковом солдатском комитете захватили меньшевики и эсеры, «которые держали курс на поддержку Временного правительства».

Двадцать пятого октября 1917 года большевики совершили в Петрограде революцию. В стране началось жестокое противостояние сторонников и противников революции. 28 октября в Киеве юнкера и казаки окружили Мариинский дворец и арестовали заседавший там ревком в полном составе. Узнав об этом, солдатские комитеты подняли гарнизон. Революционно настроенные отряды атаковали казармы Николаевского военного училища, овладели артиллерийскими складами, гарнизонной гауптвахтой и выпустили арестованных на свободу. Но тем временем Центральная рада стянула к Киеву верные войска, сформированные из солдат и офицеров, настроенных националистически. «Вольные казаки» и гайдамаки Петлюры дрались за провозглашённую ими Украинскую народную республику. Когда самостийщики ворвались в Киев и другие крупные города Украины, начались повальные кровавые расправы над красногвардейцами. Рада не признала Октябрьскую революцию в Петрограде и власть большевиков. Подразделения и отряды, подчинявшиеся Временному правительству или симпатизировавшие большевикам, начали разоружать и распускать по домам.

«Кончилось тем, — вспоминал Жуков, — что в начале осени 1917 года некоторые подразделения перешли на сторону Петлюры.

Наш эскадрон, в состав которого входили главным образом москвичи и калужане, был распущен по домам солдатским эскадронным комитетом. Мы выдали солдатам справки, удостоверяющие увольнение со службы, и порекомендовали им захватить с собой карабины и боевые патроны. Как потом выяснилось, заградительный отряд в районе Харькова изъял оружие у большинства солдат. Мне несколько недель пришлось укрываться в Балаклее и селе Лагери, так как меня разыскивали офицеры, перешедшие на службу к украинским националистам».

Нечто подобное в эти же дни пережил фейерверкер и будущий Маршал Советского Союза Иван Конев, находившийся неподалёку, под Киевом, в составе артиллерийского дивизиона гвардейского Кирасирского полка. «Полк категорически отказался украинизироваться, что по единому решению офицеров и кирасир было явно недопустимым для старого русского гвардейского полка». Конев в одной из бесед с Константином Симоновым рассказал, как гайдамаки разоружали их дивизион: «Я прятал шашку и наган под полушубком, мне за это здорово попало. Все командиры перешли на сторону гайдамаков. Наш дивизион был настроен революционно, многие поддерживали большевиков, поэтому Рада приняла решение дивизион расформировать и отправить на родину».

Дальнейшая судьба двух будущих маршалов весьма схожа: Конев отправился в родную деревню Лодейно под Великим Устюгом, а Жуков в Стрел ковку под Малоярославец. Военная карьера для них, казалось, закончилась, едва начавшись.

Жуков в мемуарах пишет, что приехал в Москву 30 ноября 1917 года. Многие тогда возвращались с фронта. Много было дезертиров. «Декабрь 1917 и январь 1918 года, — продолжает Жуков, — я провёл в деревне у отца и матери и после отдыха решил вступить в ряды Красной гвардии».

Как видим, в Москве, уже большевистской, Жуков не задержался. Но, конечно же, он заезжал к Михаилу Артемьевичу Пилихину, чтобы повидаться с двоюродными братьями и сёстрами.

Предусмотрительный и мудрый Михаил Артемьевич к тому времени своё дело ликвидировал и жил со своей семьёй тихо и мирно как простой московский обыватель. Некоторых дочерей выдал замуж. Сыновей переженил. Жизнь продолжалась. Младший брат Михаила Артемьевича Иван Артемьевич Пилихин, все эти годы работавший в мастерской брата мастером, скопил кое-какой капитал и открыл собственное дело. В Дмитровском переулке купил конюшню. Часть её перестроил в квартиру. Занимался лошадьми и скорняжным делом. Выступал на московском ипподроме на собственном жеребце по кличке Пороль Донер.

О контузии Жуков помалкивал. Хотя вскоре обнаружилось, что временами он плохо слышит.

На родине царили нищета и разорение.

Ещё в 1913 году у Константина Артемьевича Жукова закончился срок полномочий как представителя общины деревни Стрелковки на волостных сходах в Угодском Заводе. С той поры из-за преклонных лет на общественную должность, которая давала кое-какое положение и достаток, его не избирали. После ухода Георгия на фронт материальное положение семьи и вовсе пришло в упадок. Устинья обратилась к местным властям с просьбой о помощи. Краевед и биограф Жукова А. И. Ульянов пишет: «Комиссия, побывав у них дома, выяснила, что отец призванного „по дряхлости всякую трудоспособность утерял, мать содержать мужа… и сохранять своё хозяйство до прибытия сына с войны без посторонней помощи не может, ввиду чего хозяйству и семье грозит полное разорение“. Жуковы имели дом, хозяйственный двор, лошадь, корову. В те годы многие крестьянские семьи очень бедствовали. Поэтому просьба Устиньи, хотя и подкреплённая волостным попечительством, видимо, осталась безответной».

Что и говорить, куда, если не к большевикам, оставалось идти унтер-офицеру из такой семьи.

Но, как говорят, беда не приходит одна. Георгий тяжело заболел. Извечный спутник затяжной войны — сыпной тиф не только на фронте, но и в тылу. «В начале февраля тяжело заболел сыпным тифом, — вспоминал маршал, — а в апреле — возвратным тифом. Своё желание сражаться в рядах Красной армии я смог осуществить только через полгода, вступив в августе 1918 года добровольцем в 4-й кавалерийский полк 1-й Московской кавалерийской дивизии».

По всей вероятности, здесь Жуков не совсем точен. Жанр мемуара — вольный жанр. Дело в том, что ещё в конце мая 1918 года ВЦИК издал постановление «О принудительном наборе в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию». По этому постановлению унтер-офицер Жуков подлежал призыву. Но его скосила болезнь. И если бы не своевременная помощь земского доктора Николая Васильевича Всесвятского, кто знает, каким был бы её исход. Доктор Всесвятский поднял Жукова на ноги, спас от смерти. Спустя год Всесвятский заразится от больного тифом и умрёт в возрасте сорока пяти лет от роду.

В 1938 году Жуков собственноручно напишет в автобиографии: «В РККА — с конца сентября 1918 года по мобилизации. Службу начал в 4-м Московском полку (кавалерийском) с октября 1918 года».

Что ж, в 1938 году память у Жукова была лучше, да и год такой, что в анкетах ошибки допускать было опасно. Так что, скорее всего, Жуков из Стрелковки уехал в Москву и там был призван рядовым по «принудительному набору».

В полку Жуков быстро освоился, записался в сочувствующие большевикам. 1 марта 1919 года первичная партийная ячейка 4-го кавполка утвердила Жукова кандидатом в члены РКП(б). А 8 мая 1920 года он стал членом РКП(б).

В стране заполыхала Гражданская война.

Глава седьмая Вторая война

Первая кавалерийская дивизия Московского военного округа, с которой Жуков прибыл на фронт, была сформирована на основании приказа Высшего военного совета № 54 от 19 июня 1918 года. Полки её дислоцировались в разных районах Москвы. 4-й кавалерийский — в Октябрьских казармах на Ходынке.

Кстати, именно здесь, в Николаевских казармах, после октября 1917-го переименованных в Октябрьские, находилась учебная команда 2-й гренадерской артиллерийской бригады, в которой за два года до того учился будущий боевой товарищ и соперник Жукова Иван Конев. Отсюда в чине фейерверкера Конев отбыл на Юго-Западный фронт.

Весной 1919 года четырёхсоттысячная армия Колчака захватила несколько крупных городов и подступила к Казани и Самаре. После взятия этих поволжских городов Верховный правитель России намеревался двинуть свои войска на Москву. Одновременно армия генерала Деникина атаковала по всему фронту с юга, прорвала оборону красных в нескольких местах, захватила Донбасс, часть Украины, Белгород, Царицын. После перегруппировки началось наступление на Москву. Положение осложнял Чехословацкий корпус австро-венгерской армии, по стечению обстоятельств оказавшийся растянутым по Транссибирской магистрали от Пензы до Владивостока. В руках легионеров оказались крупные станции, города, связь, важнейшие коммуникации.

Для молодой Советской республики всё складывалось очень скверно. Казалось, ещё одно усилие, и офицерские полки и казачьи сотни прорвутся в центр России, поднимут на штыках московских комиссаров, и с большевизмом будет покончено. Но советское правительство объявило массовую мобилизацию под лозунгом «Все на борьбу с Деникиным!». На Восточном фронте гремел другой лозунг большевиков «Колчака за Урал!».

На Восточный фронт был брошен полк, в котором служил Жуков. Сюда же, к Самаре, прибывали из центра хорошо экипированные и вооружённые части новой Красной армии. Она создавалась на основании декрета Совета народных комиссаров РСФСР от 15 января 1918 года «О Рабоче-Крестьянской Красной армии».

В своих мемуарах маршал пишет, что сразу после болезни, в конце сентября он поехал в уездный Малоярославец, чтобы добровольно вступить в только что созданную Красную армию. Но принят, по его словам, не был, так как следы болезни свидетельствовали о его непригодности к службе. И тогда он отправился в Москву.

Из «Воспоминаний и размышлений»: «Наш кавалерийский полк двигался на Восточный фронт.

Помню момент выгрузки нашего полка на станции Ершов. Изголодавшиеся в Москве красноармейцы прямо из вагонов ринулись на базары, купили там караваи хлеба и тут же начали их поглощать, да так, что многие заболели. В Москве-то ведь получали четверть фунта плохого хлеба да щи с кониной или воблой. Зная, как голодает трудовой народ Москвы, Петрограда и других городов, как плохо снабжена Красная Армия, мы испытывали чувство классовой ненависти к кулакам, контрреволюционному казачеству и интервентам. Это обстоятельство помогло воспитывать в бойцах Красной Армии ярость к врагу, готовность их к решающим схваткам».

Что и говорить, воспитание голодом — самое сильное, действенное. Оно быстро ставит человека в строй, безошибочно определяет ему место в том строю и указывает путь.

А путь Жукова и его боевых товарищей лежал к Уральску. Здесь, на фронте 4-й армии, сложилось самое тяжёлое положение. Белые, развивая наступление на Самару и Саратов, блокировали Уральск.

Город был плотно осаждён казаками генерала Толстова[17]. Гарнизон — 22-я стрелковая дивизия и отряды рабочих, — отрезанный от основных сил южной группы войск Красной армии, сражался из последних сил. Южной группой командовал М. В. Фрунзе. На помощь осаждённым Фрунзе бросил 25-ю Чапаевскую дивизию и 1-ю Московскую кавалерийскую, 3-ю бригаду 33-й стрелковой дивизии и отдельные отряды.

4-й кавалерийский полк вышел к станции Шипово. Разъезды передового боевого охранения вскоре донесли: впереди несколько сотен казаков, движутся встречным маршем. И вот под станцией Шипово красные конники схватились во встречном сабельном бою с восемьюстами уральских казаков.

Казачий полк — 400 сабель. В военное время — 600. Под Шипово на 4-й кавполк навалилась большая сила — до семи сотен. Казачья сотня — 110–115 всадников. Эскадроны развернулись и кинулись навстречу друг другу. Рубка была отчаянной, жестокой и непродолжительной. Дело решил неожиданный и лихой манёвр полковых артиллеристов. Когда первая волна кавалеристов и казаков сошлась и с сёдел полетели порубанные тела тех и других, а эскадроны и сотни второй и последующих волн пришпоривали своих коней, развёртывая строй для своей очереди кинуться в гущу рубки, из-за насыпи во фланг казакам выскочил эскадрон с пушкой. «Артиллеристы — лихие ребята — на полном скаку развернули пушку и ударили белым во фланг. Среди казаков — полное смятение» — так маршал спустя десятилетия описал картину боя при станции Шипово.

Нам, конечно же, интересны были бы подробности этой схватки, детали. Но на частности мемуарист оказался весьма скуп.

Уральский гарнизон был деблокирован чапаевцами. Свою задачу выполнили и кавалеристы.

В это время произошло событие, которое, возможно, произвело на Жукова сильное впечатление. Потому что он написал о нём в своих мемуарах. Хотя, как всегда, без особых подробностей.

«Во время боёв за Уральск мне посчастливилось увидеть Михаила Васильевича Фрунзе. Он тогда лично руководил всей операцией.

М. В. Фрунзе ехал с В. В. Куйбышевым в 25-ю Чапаевскую дивизию. Он остановился в поле и заговорил с бойцами нашего полка, интересуясь их настроением, питанием, вооружением, спрашивал, что пишут родные из деревень, какие пожелания имеются у бойцов. Его простота и обаяние, приятная внешность покорили сердца бойцов.

Михаил Васильевич с особой теплотой и любовью рассказывал нам о В. И. Ленине, говорил о его озабоченности в связи с положением в районе Уральской области.

— Ну, теперь наши дела пошли неплохо, — сказал М. В. Фрунзе, — белых уральских казаков разгромили и обязательно скоро добьём остальную контрреволюцию. Освободим Урал, Сибирь и другие районы от интервентов и белых. Будем тогда восстанавливать нашу Родину!

Мы часто потом вспоминали эту встречу…»

Вскоре 1-ю Московскую перебросили на другой участок — под Царицын. В бой дивизию не вводили. Полки стояли во втором эшелоне и усиленно занимались боевой подготовкой.

Однажды Жуков — в то время он уже был помкомвзвода — увидел, как один из кавалеристов «выезжает» свою лошадь. Лошадь хорошая. По всей вероятности, недавний трофей. Хозяин к ней ещё не привык. В манеже он отрабатывал «подъём коня в галоп с левой ноги». Приём непростой. Нужна выучка.

Жуков остановился. Всадник нервничал. У него ничего не получалось. «Конь, — впоследствии вспоминал Жуков, — всё время давал сбой и вместо левой периодически выбрасывал правую ногу».

— Укороти левый повод! Укороти! — по-командирски крикнул Жуков седоку.

Тот ничего не ответил, перевёл коня на шаг, подъехал к Жукову и сказал:

— А ну-ка, попробуй.

И только тут Жуков узнал комиссара дивизии — своего однофамильца и тёзку Георгия Васильевича Жукова.

Жуков принял повод. Быстро и ловко подогнал под свой рост стремена. Легко вскочил в седло. Прошёл несколько кругов, чтобы привыкнуть к повадкам и характеру коня. На очередном круге поднял в галоп с левой ноги. Прошёл галопом круг, другой. Хорошо. Перевёл с правой — хорошо. Снова перевёл с левой — конь шёл без сбоя. Умный, хороший конь. Командирский. Такого коня иметь на войне — счастье.

Комиссар удивлённо покачал головой.

— Надо вести его покрепче в шенкелях, — сказал Жуков наставительно.

Тот на наставления не обиделся, рассмеялся. Глядя на ладную посадку кавалериста, на точные его движения, в которых чувствовались выучка и опыт, спросил:

— Ты сколько сидишь в седле?

— Четыре года. А что?

— Так, ничего. Сидишь неплохо.

Они разговорились. Комиссар, по долгу своей комиссарской службы, поинтересовался, где его однофамилец начал службу, где воевал, когда призван в Красную армию, является ли членом партии. Рассказал и о себе: в кавалерии десять лет, воевал, привёл в Красную гвардию из старой армии значительную часть своего полка.

После этого разговора между ними завязались хорошие отношения. Однажды комиссар Жуков предложил кавалеристу Жукову перейти на политработу. Ему требовался толковый и грамотный помощник. Но кавалерист отказался.

— Нет, товарищ комиссар, политработа — дело не моё. Больше люблю строевую службу. Думаю, что и партии, и Красной армии буду больше полезен в строю.

— Ну, хорошо, тогда пошлём тебя на курсы красных командиров. При первой же возможности. Пойдёшь?

— А вот за такое доверие — спасибо. На курсы пойду с удовольствием.

Но дальнейшие события отодвинули учёбу и курсы на неопределённое время. Белые неожиданно переправились через Волгу на левый берег и захватили плацдарм — село Заплавное между Чёрным Яром и Царицыном. Главнокомандующий Вооружёнными силами Юга России генерал А. И. Деникин гнал свои дивизии вперёд, всё ещё надеясь соединиться с Уральской армией и образовать единый фронт против большевиков. Село Заплавное находилось в непосредственной близости от места дислокации 1-й Московской кавалерийской дивизии, поэтому её полки и подразделения тут же были втянуты в тяжёлые бои.

Белые шли напролом. В мемуарах Жуков упоминает об офицерских полках, действовавших на их участке. Здесь в одном из боёв Жуков был ранен. Произошло это в октябре 1919 года. «В бою между Заплавной и Ахтубой во время рукопашной схватки с белокалмыцкими частями меня ранило ручной гранатой. Осколки глубоко врезались в левую ногу и левый бок, и я был эвакуирован в лазарет, где ещё раз, кроме того, переболел тифом». Жукову и на этот раз повезло. Из боя, раненого и теряющего сознание, его вынес друг — эскадронный политрук и старый большевик Антон Митрофанович Янин.

Янин тоже был ранен, но легко. Когда раненых начали отправлять в тыл, Янин запряг лёгкую рессорную бричку, уложил на неё товарища и погнал коня в сторону Саратова. Там, в лазарете, работала подруга политрука — Полина Николаевна Волохова. Она-то и позаботилась о том, чтобы раны Жукова поскорее зажили — пригласила ухаживать за молодым командиром свою младшую сестру-гимназистку.

И тут начинается история, клубок которой так туго и ожесточённо затянут спорящими сторонами, что пытаться распутать его, даже в такой обширной книге, как эта, — затея абсолютно безнадёжная. Когда дело касается наследства, когда вскипают обиды отвергнутой женщины, сюжет любого романа начинает двоиться, троиться и т. д. И который из них настоящий, понять совершенно невозможно.

Судя по многим свидетельствам и поступкам, наш герой был мужчиной пылким, влюбчивым. Даже в зрелые лета влюблялся как мальчишка. А что уж говорить про неполных 23, когда он однажды, лёжа в лазарете, открыл глаза и увидел над собой лицо девушки, которое сразу поразило его своей красотой и юной чистотой. После фронта, крови, ужаса кавалерийских атак, после рубок, бессонницы и постоянного напряжения в ожидания вражеской пули тишина лазарета и голубые глаза «белой голубки» не могли не ранить сердце солдата.

Но любовь была недолгой. Как и всё на войне.

Сёстры Волоховы вернулись к себе на родину, в Полтаву.

Жукова в госпитале снова сразил тиф. После выздоровления он получил месячный отпуск на родину.

Жизнь в Стрелковке протекала уныло. Только Протва и лес радовали взгляд, манили к себе, навеивали воспоминания юности. Народу в Стрелковке заметно поубавилось. Девушки вышли замуж и уехали в другие деревни. Друзей детства и юности разметало по стране. Кто был в Москве, кто на войне. А кто сгинул ещё несколько лет назад в Галиции и Мазурских болотах…

Отец совсем состарился, сгорбился. Но ещё тюкал своим молотком, чинил соседям изношенные сапоги. Смотрел на мир добрыми глазами. Мать, как и прежде, тянула воз за двоих.

Зашёл к соседям Жуковым. Прочитал им письмо от их сына, Пашки Жукова, друга детства. Пашка служил в Красной армии. Письмо он получил от него под Царицыном. Берёг. Всюду возил с собой, как частичку родины. Пашкины родители всплакнули.

«Дорогой друг Георгий!

После твоего ухода в Красную армию почти все наши друзья и знакомые были призваны в армию. Мне опять не повезло. Вместо действующей армии меня послали в Воронежскую губернию с продотрядом выкачивать у кулаков хлеб. Конечно, это дело тоже нужное, но я солдат, умею воевать и думаю, что здесь мог бы вместо меня действовать тот, кто не прошёл хорошую школу войны. Но не об этом я хочу тебе написать.

Ты помнишь наши споры и разногласия по поводу эсеров. Я считал когда-то их друзьями народа, боровшимися с царизмом за интересы народа, в том числе и за интересы крестьян. Теперь я с тобой согласен. Это подлецы! Это не друзья народа, это друзья кулаков, организаторы всех антисоветских и бандитских действий.

На днях местные кулаки под руководством скрывавшегося эсера напали на охрану из нашего продотряда, сопровождавшую конный транспорт хлеба, и зверски с ней расправились. Они убили моего лучшего друга Колю Гаврилова. Он родом из-под Малоярославца. Другому моему приятелю, Семёну Иванишину, выкололи глаза, отрубили кисть правой руки и бросили на дороге. Сейчас он в тяжёлом состоянии. Гангрена, наверное, умрёт. Жаль парня, был красавец и удалой плясун. Мы решили в отряде крепко отомстить этой нечисти и воздать им должное, да так, чтобы запомнили на всю жизнь.

Твой друг Павел».

В 1922 году Жуков узнает и о горькой судьбе Павла. Друг детства погибнет на Тамбовщине во время подавления восстания крестьян.

Гражданская война — самая жестокая война. Брат идёт на брата, сын на отца. В какой-то момент мерилом любви и ненависти становится хлеб. Обратная сторона хлеба — голод. Перед лицом голода границы жестокости и милосердия размываются, исчезают, и всё кажется оправданным…

Удивительное дело: они, солдаты Первой мировой, а теперь и Гражданской, по-прежнему оставались крестьянскими сыновьями, и их душа болела прежде всего о родине, о своих земляках. Они знали, за что и за кого воевали и умирали.

Отпуск пролетел быстро. Жуков явился в военкомат. Попросился, чтобы направили в действующую армию. Но медицинскую комиссию не прошёл — был слаб физически, организм ещё полностью не восстановился. И тогда военком, порывшись в своих бумагах, вдруг объявил, что отправит Жукова в Тверь, в запасной батальон, с последующим направлением на курсы красных командиров.

Из Твери его направили в Рязанскую губернию на станцию Старожилово. Там размещались 1-е Рязанские кавалерийские курсы РККА.

Жукова зачислили в 1-й эскадрон. Командир эскадрона бывший офицер русской армии В. Д. Хламцев побеседовал с вновь прибывшим и, когда узнал его чин в старой армии и что за плечами Жукова две войны, назначил его на должность старшины эскадрона. Курсы мало чем отличались от учебной команды. Правда, здесь давали ещё и достаточно основательное общее образование.

Сведения об успехах товарищей курсантов 1-го приготовительного отделения (репетиции и экзамены).

Решение педагогического комитета — переводится в специальное отделение.

Заведующий учебной частью

В. РОТТ.

Среди документов 1-х Рязанских кавалерийских курсов обнаружен протокол внеочередного собрания партячейки, на котором разбиралось персональное дело одного из курсантов.

Жуков выступил против его отчисления и высказал своё мнение о несправедливом отношении к фронтовикам.

— Почему красным офицерам, приехавшим с фронта, устроили аттестационную комиссию, какой не должно быть для красных командиров? — обратился он на собрании к комиссару курсов.

Из «Воспоминаний и размышлений»: «Строевые командные кадры состояли главным образом из старых военных специалистов — офицеров. Работали они добросовестно, но несколько формально — „от“ и „до“ Воспитательной работой занимались парторганизация и политаппарат курсов, общеобразовательной подготовкой — военизированные педагоги».

Всякая учёба выявляет способности человека. Для одного и курсы — академия, после которой он становится хорошим командиром, уверенно управляет своим подразделением, хладнокровно и расчётливо руководит боем, при необходимости может заменить выбывшего по причине ранения или смерти вышестоящего командира. А из другого и академия не сделает даже полкового командира…

Наш герой к тому времени, кажется, уже определился в жизни. Армия ему нравилась. Кавалерийское дело освоил основательно. Начинал в дивизии «первой шашки России», а теперь продолжал обучение у офицеров всё той же старой армии. Дисциплину любил и прекрасно понимал, что именно она и в бою и в службе — основа успеха и победы. Но пай-курсанта из него не вышло. Что уж он там натворил, из дошедших до нас документов неясно. В своих мемуарах Жуков тоже эту историю даже не упоминает. Но вот что отыскали в архивах биографы маршала:

«Из приказа по 1-м Рязанским кавалерийским курсам Командного состава РККА.

№ 211 (село Старожилово) от 31 июля 1920 года.

Убывшего в распоряжение Рязгубвоенкомата курсанта т. Жукова Георгия (старшина 1-го эскадрона), откомандированного за нарушение воинской дисциплины, исключить из списков Курсов курсантов 1-го эскадрона с 29 июля, провиантского, приварочного с 31 июля, чайного, табачного, мыльного с 1 августа и денежного довольствия с 1 июля…»

Правда, уже через неделю руководитель курсов сменил гнев на милость и, должно быть, в связи с изменившимися обстоятельствами издал другой приказ — о том, что «прибывшего из ГУВУЗа для окончания курса старшину курсантов т. Жукова Георгия зачислить в списки курсантов 1-го эскадрона с 5-го августа, провиантское, приварочное, чайное, табачное, мыльное с 1 августа и денежное довольствие с 1 июля с.г.».

Среди курсантов Жуков выделялся опытом и великолепными кавалерийскими навыками. Неплохо владел винтовкой и приёмами штыкового боя. В седле держался так, что ему могли позавидовать потомственные казаки. И уже тогда проявились качества, необходимые хорошему командиру. Преподаватели, видя его рвение, дали возможность развиваться этим качествам.

К лету 1920 года обострилось положение на юге России. Белые, понимая, что затяжные позиционные бои постепенно истощают их силы, а значит, ведут к неминуемому поражению, предприняли отчаянную попытку вырвать инициативу из рук красных. Штаб генерала Врангеля разработал операцию, которая должна была коренным образом изменить ход войны. Из Крыма на Кубань выступила Группа особого назначения: около восьми тысяч человек при 12 орудиях, 120 пулемётах, 8 аэропланах. Группу поддерживал отряд броневиков. Командовал десантом генерал С. Г. Улагай[18]. Улагаевскому десанту вначале сопутствовал некоторый успех. Но вскоре продвижение его застопорилось контратаками красных. Часть казачьих станиц встала под знамёна белых. Но массового восстания против большевиков, на что рассчитывал Врангель, не произошло. Красная армия к тому времени была уже достаточно сильна, и в дело были брошены резервы. В том числе и сводная 2-я Московская курсантская бригада. Она состояла из курсантов, прибывших в Москву из Твери, Рязани и других городов. Костяк её составляли слушатели различных курсов, находившихся в самой Москве.

Из «Воспоминаний и размышлений»: «В середине июля курсантов спешно погрузили в эшелоны. Никто не знал, куда нас везут. Видели только, что едем в сторону Москвы. В Москве курсы сосредоточили в Лефортовских казармах, где уже были расквартированы тверские и московские курсанты. Нам объявили, что курсы войдут во 2-ю Московскую бригаду курсантов, которая будет состоять из двух пехотных полков и одного кавалерийского. Бригада будет направлена на врангелевский фронт. Мы получили всё необходимое боевое снаряжение и вооружение. Экипировка и конская амуниция были новые, и внешне мы выглядели отлично.

В Москве у меня было много родственников, друзей и знакомых. Хотелось перед отправкой на фронт повидать их, особенно ту, по которой страдало молодое сердце, но, к сожалению, я так и не смог никого навестить. Командиры эскадрона, часто отлучавшиеся по различным обстоятельствам, обычно оставляли меня, как старшину, за главного. Пришлось ограничиться письмами к знакомым. Не знаю, то ли из-за этого или по другой причине, между мной и Марией произошла размолвка. Вскоре я узнал, что она вышла замуж, и с тех пор никогда её больше не встречал».

Мария — это вовсе не та, которая совсем недавно выхаживала Жукова в лазарете. Не «гимназистка» Волохова. А другая, таинственная Мария, хозяйская дочь, из московского дома, где он когда-то, в другой жизни, работая в скорняжной мастерской и магазине дяди Михаила Артемьевича, снимал комнату. Судя по всему, встречи с ней он больше не искал.

Похоже, что пока на любовном фронте наш герой терпел поражение за поражением. Вначале Нюра Синельщикова из Стрелковки, а теперь Мария, которую, как ему тогда казалось, он тоже нежно любил.

Но судьба несла, уносила его к своим берегам, глубоко прорезая тот предначертанный, единственный путь и всё остальное делая второстепенным.

Конечно, в Москве хотелось повидать родню. О судьбе Александра он уже знал из писем младшего брата Михаила: Сашка добровольцем ушёл в Красную армию и погиб в бою под Царицыном. Михаил тоже на фронте, тоже в Красной армии и где-то воюет.

В начале августа 1920 года сводный курсантский полк сосредоточился под Екатеринодаром. Начались бои. Полк действовал в районах станиц Урупской, Бесскорбной, Отрадной, Степной.

Когда Улагай отступил обратно в Крым и на фронте наступило некоторое затишье, курсантов направили в Армавир.

Здесь у них приняли экзамены и зачислили командирами взводов. Большинство однокурсников Жукова были направлены в 14-ю отдельную кавалерийскую бригаду, по-прежнему занятую ликвидацией остатков улагаевских отрядов. Сюда же, в 1-й кавалерийский полк, попал и Жуков.

Чуть позже он узнал, что большинство его товарищей по Рязанским курсам, в составе сводного полка продолжавшие преследование отходящих войск генерала Улагая, попали в засаду в горах Дагестана. Многие были убиты, а другие взяты в плен и зверски замучены.

Из донесения командира 1-го кавполка начальнику штаба кавалерийской бригады 14-й стрелковой им. А. К. Стёпина дивизии о прибывших в полк командирах:

«…15. Георгий Константинович Жуков.

Род оружия — кавалерия.

На какую должность назначен — на должность командира взвода.

Год, месяц, число назначения — 1920 г., 19 октября.

С какой должности назначен и какие занимал должности в старой армии — в должности командира взвода, в старой армии вахмистр.

Краткая боевая характеристика и удостоение на высшую должность — в боевом отношении неизвестен, знания службы хорошие, исполнителен, член РКП».

В донесении командира кавполка в штаб 14-й кавбригады о командире взвода Георгии Жукове говорится: «Образование: общее — 4 класса городского училища, военное — 1 Рязанские кавалерийские курсы».

В то время членом Реввоенсовета Южного фронта был Сталин.

Судьба пока держала их на расстоянии друг от друга. Но наступит время — произойдёт это довольно скоро — и они окажутся рядом. В одном кабинете. За одним столом. У одной оперативной карты. На долгие годы.

1-м кавалерийским полком бригады, как вспоминал маршал, командовал старый казак, «храбрец и рубака» Андреев. И вот к нему в штаб прибыло долгожданное пополнение — группа молодых командиров взводов.

Андреев взглянул на новоприбывших. Особенно долго разглядывал их красные революционные галифе. И сказал:

— Мои бойцы не любят командиров в красных штанах.

Взводные молчали.

— Красные штаны на передовой — это, знаете ли…

— Других нет, — вдруг сказал Жуков. — А этими нас обеспечила Красная армия.

Взводным было обидно. Красные революционные шаровары в войсках считались шиком. В некоторых частях, особенно обносившихся, они выдавались как награда.

Комполка между тем продолжал в том же пренебрежительном тоне:

— У нас бойцы больше из бывалых вояк. Не первую войну воюем. А необстрелянных и желторотых мы не жалуем. Так что тяжеловато вам придётся на первых порах. Но — как себя покажете…

Жуков усмехнулся. И комполка спросил его:

— Вот вам, товарищ Жуков, приходилось воевать?

И когда Жуков назвал номер своего полка и дивизии, когда перечислил все операции, в которых участвовал и в одной войне, и в другой, казак просветлел лицом и оживился:

— Выходит, ты, братец, рядом с 1-й Донской казачьей дивизией воевал!

— Точно так! — ответил Жуков. — Донцы-молодцы рядом наступали.

— Ну, тогда направляю вас в самый лучший эскадрон. Командиром там Вишневский. Бывалый рубака, человек, как говорят, строгий, но справедливый.

Взводные прибыли в эскадрон. Командир эскадрона принял их весьма своеобразно. Он читал книгу. Когда они вошли в штабную избу, глаза поднял только на мгновение. Выслушал доклад и распорядился, всё так же не отрываясь от книги:

— Вы, Жуков, ступайте во второй взвод и принимайте его от Агапова. Вас, Ухач-Огорович, назначаю на четвёртый взвод. Всё, можете быть свободны. Идите и принимайте своё хозяйство. Потом доложите.

Агапов оказался пожилым усталым человеком. Воевал он уже не первую войну. Исполнял обязанности взводного после недавних боёв, когда выбыл командир. Старый кавалерист достал из кармана шинели список взвода и сказал:

— Во взводе тридцать человек. Все в наличии. Все старые, проверенные делом бойцы. За исключением четверых. Они прибыли недавно — пополнение. Народ, как говорится, пожилой, степенный. Но есть и с норовом.

И Агапов коротко рассказал о каждом. Это был один из тех незабываемых уроков, который преподнёс будущему полководцу старый русский кавалерист. И Жуков усвоил его навсегда — знать биографию каждого своего подчинённого, понимать его характер, предвидеть возможные его поступки.

— Горшков — рубака. И партизан.

— В каком смысле? — спросил Жуков.

— В самом плохом. Вне строя любит попартизанить. По деревням там… По женской части. По продовольственной… Но в бою, в атаке — первый. Он сразу себя покажет. Но голос на него повышать не следует — обидчив. С ним лучше поговорить наедине: так, мол, и так, братец… Касьянов — пулемётчик. Пулемётчик, пожалуй, из лучших в эскадроне. Воронежский хохол. Надёжный. Опытный. Бой чует — как собака лису. Ему не надобно ставить задачу, время терять, он сам знает своё место, где занять позицию и какую цель первой поразить. А дальше трое неразлучных — Казакевич, Ковалёв, Сапрыкин. Они и в бою всегда рядом. Если куда посылать, то только всех троих. Гулеваны. В обороне за ними глаз да глаз… Этих, если что, и перед строем можно пропесочить. Пригрозить. И даже к комиссару полка отправить. Чтобы и он их, своим калибром, слегка поправил. Комиссар у нас человек строгий и не любит, когда личный состав красноармейскую честь позорит.

Жуков выслушал Агапова и сказал:

— Вот что: назначаю вас своим помощником. А сейчас стройте взвод. Хочу познакомиться. Поговорить.

Построили взвод. Вот они, стоят, его молодцы — курские, воронежские, орловские, смоленские. Смотрят с прищуром и лёгкой насмешкой. Ну, ничего…

— Вот что, товарищи, — начал Жуков, — меня назначили вашим командиром. Хороший или плохой я командир, хорошие или плохие вы бойцы — это мы увидим в ближайшем бою. А сейчас я хочу осмотреть ваших коней и боевое снаряжение. Будем считать это нашим знакомством.

Взводный начал внимательно осматривать лошадей, хотел убедиться, что подковы сидят хорошо, а «стрелки» копыт прочищены, не забиты грязью. Знакомился с красноармейцами: кто, откуда родом, где воевал. Заметив, что бойцы не сводят глаз с его штанов, сказал:

— Командир полка меня предупредил, что вы не любите красные брюки. Но вот какие дела, товарищи бойцы: советская власть выдала мне эти, и то в долг, и я их ещё не отслужил. А служить будем вместе. Что касается красного цвета вообще, то я вас могу успокоить: красный цвет — революционный цвет и символизирует борьбу трудового народа за свою свободу и независимость.

Потом перед боем бойцы шутили: сейчас пойдём вперёд с «красным знаменем». И действительно, в первую же конную атаку, которая случилась через несколько дней в Приморском районе, Жуков бросился во главе своего взвода с шашкой наголо. Храбрость и другие командирские качества нового взводного красноармейцы оценили сразу, и отношения вошли в русло устава.

В том бою взвод атаковал в составе эскадрона. Влетели на позиции белых, порубали пулемётчиков, многих взяли в плен. Сами не потеряли ни одного человека.

Глава восьмая В составе карательной экспедиции

Вскоре Жукова назначили командиром эскадрона в составе всё той же 14-й отдельной кавалерийской бригады. Эскадрон был направлен в Воронежскую губернию.

Там возмущённые жестокостью продотрядов и произволом местных комбедов восстали крестьяне богатых деревень и хуторов. К ним примкнули дезертиры, остатки разбитых белогвардейских отрядов, бывшие офицеры, прятавшиеся в сельской глуши. Вскоре разрозненные отряды мятежников были объединены в дивизию, дивизия разделена на полки, которые получили наименования — Старокалитвенский, Новокалитвенский, Дерезовский, Криничанский, Дерезоватский. Возглавил народное формирование бывший вахмистр и житель слободы Старая Калитва, что в 40 верстах от Россоши, Иван Сергеевич Колесников[19].

Этот воронежский Емелька Пугачёв был незаурядной личностью. Местные его побаивались и любили одновременно. За предательство мог зарубить шашкой. Не позволял своим хлопцам совершать грабежи и реквизиции. Крестьяне говорили о нём: «Где Колесников, там и правда». Его полки и эскадроны шли в бой против «коммунии», продразвёрстки и мобилизации. На знамёнах восставших были начертаны лозунги: «Против грабежей и голода!», «Долой уголовно-бандитскую власть предателей русского народа — коммунистов!», «Да здравствует Великая, Единая и Неделимая Россия!», «Да здравствует Учредительное собрание!».

Дивизия Колесникова долго не соединялась с мятежниками соседней губернии — Тамбовской, где восстание проходило под лозунгами и явным влиянием эсеров. Возглавил его председатель Союза трудового крестьянства Пётр Токмаков. Одним из руководителей Тамбовского восстания был эсер Александр Антонов, от фамилии которого и произошло понятие «антоновщина». Но обстоятельства заставили народного атамана из Старой Калитвы примкнуть к политизированным антоновцам. И уже в стане антоновцев бывший вахмистр и бывший большевик возглавил одну из армий. Эскадроны Колесникова состояли из бывалых рубак.

Мятежников всячески поддерживало, укрывало и подкармливало местное население, а потому воевать с ними было непросто.

Понимали ли тогда командир красного эскадрона Жуков и его товарищи, что воевали со своим народом?

В мемуарах маршала размышления о сущности «тамбовского бунта» окрашены в один цвет — красный. Никаких оттенков. Но иначе и быть не могло — кто бы позволил опубликовать какие-то сомнительные мысли? Политически, так сказать, выдержанно, сухо, как в передовице главной партийной газеты, в мемуарах написано: «Политическую организацию эсеро-кулацкого восстания возглавлял ЦК эсеров. Своей главной задачей он считал свержение Советской власти».

В дни проведения масштабной карательной экспедиции в Воронежской, Тамбовской и Саратовской губерниях у Жукова произошли две встречи, которые во многом повлияли на его судьбу, на годы определили его семейное положение.

Из «Воспоминаний и размышлений»: «Вскоре командующим войсками по борьбе с антоновщиной был назначен М. Н. Тухачевский.

О Михаиле Николаевиче Тухачевском мы слышали много хорошего, особенно о его оперативно-стратегических способностях, и бойцы радовались, что ими будет руководить такой талантливый полководец.

Впервые я увидел М. Н. Тухачевского на станции Жердевка, на Тамбовщине, куда он приехал в штаб нашей 14-й отдельной кавалерийской бригады. Мне довелось присутствовать при его беседе с командиром бригады. В суждениях М. Н. Тухачевского чувствовались большие знания и опыт руководства операциями крупного масштаба.

После обсуждения предстоящих действий бригады Михаил Николаевич разговаривал с бойцами и командирами. Он интересовался, кто где воевал, каково настроение в частях и у населения, какую полезную работу мы проводим среди местных жителей.

Перед отъездом он сказал:

— Владимир Ильич Ленин считает необходимым как можно быстрее ликвидировать кулацкие мятежи и их вооружённые банды. На вас возложена ответственная задача. Надо всё сделать, чтобы выполнить её как можно быстрее и лучше.

Мог ли я подумать тогда, что всего через несколько лет мне придётся встретиться с Михаилом Николаевичем в Наркомате обороны при обсуждении теоретических основ тактического искусства советских войск!..

С назначением М. Н. Тухачевского и В. А. Антонова-Овсеенко борьба с бандами пошла по хорошо продуманному плану. Заместителем М. Н. Тухачевского был И. П. Уборевич, который одновременно возглавил действия сводной кавалерийской группы и сам участвовал в боях с антоновцами, показав при этом большую личную храбрость.

Особенно сильные бои по уничтожению антоновских банд развернулись в конце мая 1921 года в районе реки Вороны, у населённых пунктов Семёновка, Никольское, Пущино, Никольское-Перевоз, Гривки, Ключки, Екатериновка и у реки Хопёр. Здесь хорошо действовали кавалерийская бригада Г. И. Котовского, кавбригада Дмитренко, Борисоглебские кавалерийские курсы и наша 14-я отдельная кавбригада под командованием Милонова. Но полностью уничтожить банду в то время всё же нам не удалось.

Основное поражение антоновцам было нанесено в районе Сердобска, Бакуры, Елани, где боевые действия возглавил И. П. Уборевич. Остатки разгромленной банды бросились врассыпную в общем направлении на Пензу. В Саратовской губернии они были почти полностью ликвидированы…»

Итак, красный маршал Тухачевский произвёл на командира эскадрона, судя по эпитетам, сильное впечатление. Но многие из этих эпитетов сразу, как только автор «Воспоминаний и размышлений» начинает ретроспективное инспектирование состояния войск Красной армии, её вооружения, снаряжения и технического оснащения, как только приступает к серьёзному анализу просчётов и поражений, — все эти поклоны, повисая в воздухе, превращаются в общие фразы. Писатель и биограф Жукова Владимир Карпов[20] сразу заметил эти несоответствия и зазоры: «Противоречия в оценках Жукова объясняются и цензурными барьерами, и усердием „доработчиков“». Да и сам Жуков в разговоре со своим биографом признался: «Книга воспоминаний наполовину не моя».

Тем не менее Жуков назвал имена главных героев трагедии на Тамбовщине: Ленина, Тухачевского, Антонова-Овсеенко, Уборевича, Котовского. Пожалуй, только Дзержинский и Склянский остались за пределами его воспоминаний. Но это были люди из другого ведомства, которое, как покажет дальнейшее, будет всегда враждебно ему, полководцу и солдату.

Вот основные требования приказа от 11 июня 1921 года № 171 «демона Гражданской войны»[21] Тухачевского, изданного им сразу по прибытии на Тамбовщину:

«1. Граждан, отказывающихся называть своё имя, расстреливать на месте без суда.

2. В селениях, в которых скрывается оружие, властью уполиткомиссии или райполиткомиссии объявлять приговор об изъятии заложников и расстреливать таковых в случае несдачи оружия.

3. В случае нахождения спрятанного оружия расстреливать на месте без суда старшего работника в семье.

4. Семья, в доме которой укрылся бандит, подлежит аресту и высылке из губернии, имущество её конфискуется, старший работник в этой семье расстреливается без суда.

5. Семьи, укрывающие членов семьи или имущество бандитов, рассматривать как бандитов, и старшего работника этой семьи расстреливать на месте без суда.

6. В случае бегства семьи бандита имущество таковой распределять между верными Советской власти крестьянами, а оставленные дома сжигать или разбирать.

7. Настоящий приказ проводить в жизнь сурово и беспощадно».

А на следующий день Тухачевский, этот, по определению Жукова, «гигант военной мысли, звезда первой величины в плеяде выдающихся военачальников Красной Армии», издал приказ о применении против повстанцев отравляющих газов, то есть химического оружия.

Осмелюсь предположить, что эти пафосные характеристики, столь несвойственные для сурового и сдержанного стиля маршала, «доработали» те, кто головой отвечал по различным ведомствам — от КГБ до Генштаба и Главного политического управления — за «качество», то есть политическое соответствие мемуаров Маршала Победы генеральной линии партии и правительства. И вот ещё о тамбовском газовщике Тухачевском, в тех же «Воспоминаниях и размышлениях»: «Умный, широко образованный профессиональный военный, он великолепно разбирался как в области тактики, так и в стратегических вопросах. М. Н. Тухачевский хорошо понимал роль различных видов наших вооружённых сил в современных войнах и умел творчески подойти к любой проблеме…»

Если иметь в виду ещё одну цитату из приказа, изданного Тухачевским на следующий день после приведённого выше, то слова Жукова, вольно или невольно, наполняются исторической иронией. Вот она, эта цитата: «Остатки разбитых банд и отдельные бандиты продолжают собираться в лесах. Леса, в которых укрываются бандиты, должны быть очищены с помощью удушающих газов. Всё должно быть рассчитано так, чтобы газовая завеса, проникая в лес, уничтожала там всё живое. Начальник артиллерии и специалисты, компетентные в такого рода операциях, должны обеспечить достаточное количество газов».

Вот ещё одна цитата, вышедшая из-под пера «гиганта военной мысли» Тухачевского, который всегда «умел творчески подойти к любой проблеме»: «Без расстрелов ничего не получается. Расстрелы в одном селении на другое не действуют, пока в них не будет проведена такая же мера».

Не будем давать никаких оценок этому документу. Воздержимся и от каких бы то ни было комментариев, ибо комментарий, как верно заметил мудрый Владимир Карпов, — это уже мировоззрение.

Атмосфера, которая царила в те дни на Тамбовщине, а также в соседних Воронежской и Саратовской губерниях, в целом не отличалась человеколюбием и благородством. Стороны вели жестокую войну и не щадили ни своих противников, ни самих себя.

Вот как вспоминает Жуков один такой бой, в котором ему довелось участвовать. Произошло это близ села Вязовая Почта весной 1921 года.

«Рано утром наш полк в составе бригады был поднят по боевой тревоге. По данным разведки, в 10–15 километрах от села было обнаружено сосредоточение до трёх тысяч сабель антоновцев. Наш 1-й кавполк следовал из Вязовой Почты в левой колонне; правее, в 4–5 километрах, двигался 2-й полк бригады. Мне с эскадроном при 4 станковых пулемётах и одном орудии было приказано двигаться по тракту в головном отряде.

Пройдя не более пяти километров, эскадрон столкнулся с отрядом антоновцев примерно в 250 сабель. Несмотря на численное превосходство врага, развернув эскадрон и направив на противника огонь орудия и пулемётов, мы бросились в атаку. Антоновцы не выдержали стремительного удара и отступили, неся большие потери.

Во время рукопашной схватки один антоновец выстрелом из обреза убил подо мной коня. Падая, конь придавил меня, и я был бы неминуемо зарублен, если бы не выручил подоспевший политрук Ночёвка. Сильным ударом клинка он зарубил бандита и, схватив за поводья его коня, помог мне сесть в седло.

Вскоре мы заметили колонну конницы противника, стремившуюся обойти фланг эскадрона. Немедленно развернули против неё все огневые средства и послали доложить командиру полка сложившуюся обстановку. Через 20–30 минут наш полк двинулся вперёд и завязал огневой бой.

2-й полк бригады, столкнувшись с численно превосходящим противником, вынужден был отойти назад. Пользуясь этим, отряд антоновцев ударил нам во фланг. Командир полка решил повернуть обратно в Вязовую Почту, чтобы заманить противника на невыгодную для него местность. Мне было приказано прикрывать выход полка из боя.

Заметив наш манёвр, антоновцы всеми силами навалились на мой эскадрон, который действовал уже как арьергард полка.

Бой был для нас крайне тяжёлым. Враг видел, что мы в значительном меньшинстве, и был уверен, что сомнёт нас. Однако осуществить это оказалось не так-то просто. Спасло то, что при эскадроне было 4 станковых пулемёта с большим запасом патронов и 76-мм орудие.

Маневрируя пулемётами и орудием, эскадрон почти в упор расстреливал атакующие порядки противника. Мы видели, как поле боя покрывалось вражескими трупами, и медленно, шаг за шагом, с боем отходили назад. Но и наши ряды редели. На моих глазах свалился с коня тяжело раненный командир взвода, мой товарищ Ухач-Огорович.

Это был способный командир и хорошо воспитанный человек. Отец его, полковник старой армии, с первых дней перешёл на сторону советской власти, был одним из ведущих преподавателей на наших рязанских командных курсах.

Теряя сознание, он прошептал:

— Напиши маме. Не оставляй меня бандитам.

Его, как и всех раненых и убитых, мы увезли с собой на пулемётных санях и орудийном лафете, чтобы бандиты не могли над ними надругаться.

Предполагавшаяся контратака полка не состоялась: не выдержал весенний лёд на реке, которую надо было форсировать, и нам пришлось отходить до самой Вязовой Почты.

Уже в самом селе, спасая пулемёт, я бросился на группу бандитов. Выстрелом из винтовки подо мной вторично за этот день была убита лошадь. С револьвером в руках пришлось отбиваться от наседавших бандитов, пытавшихся взять меня живым. Опять спас политрук Ночёвка, подскочивший с бойцами Брыксиным, Юршковым и Ковалёвым.

В этом бою мой эскадрон потерял 10 человек убитыми и 15 ранеными. Трое из них на второй день умерли, в том числе и Ухач-Огорович, мой друг и боевой товарищ.

Это был тяжёлый для нас день».

За тот бой Жуков был представлен к ордену Красного Знамени. Из приказа РВСР за № 183 от 31 августа 1922 года:

«Награждён орденом Красного Знамени командир 2-го эскадрона 1-го кавалерийского полка отдельной кавалерийской бригады за то, что в бою под селом Вязовая Почта Тамбовской губернии 5 марта 1921 г., несмотря на атаки противника силой 1500–2000 сабель, он с эскадроном в течение 7 часов сдерживал натиск врага и, перейдя затем в контратаку, после шести рукопашных схваток разбил банду».

Свой первый боевой орден наш герой заслужил в честном сабельном бою, где победу добывают храбростью, силой и ловкостью. Газами в том бою не пахло…

Народная молва, склонная к романтизации и поэтизации прошлого, когда прошлое уже не ощущает боли потерь, свидетельствует о том, что атаман Колесников и красный командир Жуков встретились именно в том бою. И сошлись на саблях.

Никто из них не смог одолеть своего поединщика. Почувствовав силу друг друга, они разъехались.

Жуков в книгу мемуаров этот яркий эпизод почему-то не включил. Но рассказал его Константину Симонову: «В 1921 году мне пришлось быть на фронте против Антонова. Надо сказать, это была довольно тяжёлая война. В разгар её против нас действовало около семидесяти тысяч штыков и сабель. Конечно, при этом у антоновцев не хватало ни средней, ни тем более тяжёлой артиллерии, не хватало снарядов, бывали перебои с патронами, и они стремились не принимать больших боёв. Схватились с нами, отошли, рассыпались, исчезли и возникли снова. Мы считаем, что уничтожили ту или иную бригаду или отряд антоновцев, а они просто рассыпались и тут же рядом снова появились. Серьёзность борьбы объяснялась и тем, что среди антоновцев было очень много бывших фронтовиков и в их числе унтер-офицеров. И один такой чуть не отправил меня на тот свет.

В одном из боёв наша бригада была потрёпана, антоновцы изрядно насыпали нам. Если бы у нас не было полусотни пулемётов, которыми мы прикрылись, нам бы вообще пришлось плохо. Но мы прикрылись ими, оправились и погнали антоновцев.

Незадолго до этого у меня появился исключительный конь. Я взял его в бою, застрелив хозяина. И вот, преследуя антоновцев со своим эскадроном, я увидел, что они повернули мне навстречу. Последовала соответствующая команда, мы рванулись вперёд, в атаку. Я не удержал коня. Он вынес меня шагов на сто вперёд всего эскадрона. Сначала всё шло хорошо, антоновцы стали отступать. Во время преследования я заметил, как мне показалось, кого-то из их командиров, который по снежной тропке — был уже снег — уходил к опушке леса. Я за ним. Он от меня… Догоняю его, вижу, что правой рукой он нахлёстывает лошадь плёткой, а шашка у него в ножнах. Догнал его и, вместо того чтобы стрелять, в горячке кинулся на него с шашкой. Он нахлёстывал плёткой лошадь то по правому, то по левому боку, и в тот момент, когда я замахнулся шашкой, плётка оказалась у него слева. Хлестнув, он бросил её и прямо с ходу, без размаха вынеся шашку из ножен, рубанул меня. Я не успел даже закрыться, у меня шашка была ещё занесена, а он уже рубанул, мгновенным, совершенно незаметным для меня движением вынес её из ножен и на этом же развороте ударил меня поперёк груди. На мне был крытый сукном полушубок, на груди ремень от шашки, ремень от пистолета, ремень от бинокля. Он пересёк все эти ремни, рассёк сукно на полушубке, полушубок и выбил меня этим ударом из седла. И не подоспей здесь мой политрук, который зарубил его шашкой, было бы мне плохо.

Потом, когда обыскивали мёртвого, посмотрели его документы, письмо, которое он недописал какой-то Галине, увидели, что это такой же кавалерийский унтер-офицер, как и я, и тоже драгун, только громаднейшего роста. У меня потом ещё полмесяца болела грудь от его удара».

И похоже, и не похоже… О его «громаднейшем росте» Жуков, возможно, упомянул намеренно. Колесников был примерно такого же роста, как и его возможный соперник. В чекистских листовках, отпечатанных для красноармейцев с целью опознания атамана, значилось буквально следующее: «среднего роста, блондин, коренастый…» Такую же ориентировку при других обстоятельствах могли бы дать и на Жукова.

Но хроника событий на Тамбовщине подтверждает, что «22 марта у села Талицкий Чамлык, что на стыке современных Воронежской, Липецкой и Тамбовской областей, произошёл упорный встречный бой семи полков 1-й повстанческой армии с 14-й отдельной кавбригадой красных под командованием А. Милонова», что «потери повстанцев в этом бою составили около трёхсот человек убитыми и ранеными».

В тамбовских и воронежских хрониках много легенд и былей. Рассказывают, что и защитники народа из дивизии Колесникова пополнение в свои сотни набирали так: залетят в какую-нибудь деревню, сгонят к амбару мужиков, способных сесть на коня и держать в руках шашку, поставят пулемёт с заправленной лентой и объявляют: «Кто с нами — сюда, в шеренгу, а кто нет — туда». И сотник плетью указывает на стену амбара, куда смотрит пулемёт. Так что во время такой агитации и инвалиды на коней запрыгивали добрыми молодцами…

А погубила Колесникова женщина.

Говорят, чекисты внедрили в штаб калитвинского атамана свою сотрудницу — двадцатилетнюю Екатерину Вереникину. И была она такой красоты и женской прелести, что глаз не отвести. Увидел её Колесников, и кровь в нём взыграла, а ум помутился.

Вначале он приблизил её к себе, назначил на какую-то штабную должность, чтобы чаще видеть красавицу рядом. А потом…

Что — потом… Потом чекисты уничтожили лучший Старокалитвинский полк повстанцев, «по непонятным причинам вышедший на линию артиллерийского и пулемётного огня красных». Погиб командир полка, брат атамана Колесникова Григорий. В руки чекистов попали вся канцелярия и архив повстанцев. Колесникова стали обкладывать как волка. Звериное чутьё и осторожность, которые много раз спасали ему жизнь, оказались слабее женских чар и женского коварства.

Колесников был убит в бою близ села Дерезоватское. Его товарищи долго потом искали могилу. Но так и не нашли. И это обстоятельство породило легенду о том, что атаман не погиб. Действительно, часть его людей ушла к Харькову и соединилась с вольным войском батьки Махно. Мелкие отряды и группы какое-то время кружили по Тамбовщине, пока советская власть не объявила амнистию.

Многие мужики вернулись в свои деревни. Сдали оружие и начали отстраивать пожжённые тухачевцами дома. О том, что потеряли и приобрели, старались не думать. Но порой, под чарку, вспоминали, как под рукою атамана Колесникова «воны гарно размахнулысь».

Человек, убитый во время операции, проведённой чоновцами[22] по наводке Екатерины Вереникиной, хотя и одет был в одежду атамана Ивана Колесникова, но при опознании местными жителями таковым не признан.

Вот и думай, погубила красавица атамана или, наоборот, спасла его. Ведь и он был красив и удал.

Женщина встретилась в эту пору и нашему герою.

История знакомства Жукова со своей будущей женой выгладит почти комически.

Однажды командир эскадрона со своим политруком Яниным остановились на ночёвку в доме местного священника. Сели за стол ужинать. И вдруг на печи под старыми зипунами послышался шорох.

— Кто там? — строго спросил Янин.

С печи слезла девушка. Совсем молоденькая. Невысокого росточка. И с виду ничего себе. Жукову она сразу приглянулась.

— Ты кто? — спросил он её.

— Я — поповна, — ответила она.

Жуков засмеялся. Кивнул политруку:

— Янин, ты когда-нибудь видел такую поповну? — И пододвинул к столу табуретку: — А ну, садись, поповна, с нами.

«Поповну» звали Александрой Зуйковой.

Пили чай и разговаривали.

— Грамотная ли ты? — спросил девушку Жуков.

— Грамотная.

— Пойдёшь писарем в эскадрон?

— Пойду.

Дочь Георгия Константиновича и Александры Диевны Эра Георгиевна Жукова об этой встрече её родителей рассказывала так: «„Жалко девку, — сказал отец Янину, — всё равно убьют, война ведь. Пусть лучше будет у нас писарем в эскадроне“. И приказал Александру Диевну оформить. Так она оказалась в эскадроне, которым командовал Георгий Константинович».

По другой версии, Жуков познакомился со своей будущей женой вот при каких обстоятельствах. Однажды, когда эскадрон занял для ночёвки деревню, Жуков увидел, как несколько красноармейцев погнались за местной девушкой. Он тут же окликнул «женихов». Те ушли несолоно хлебавши. А девушку он привёл в штаб.

Из рассказов Эры Георгиевны Жуковой о матери: «Родилась она в 1900 году в селе Анна Воронежской области в многодетной семье агента по продаже зингеровских швейных машин Зуйкова Дия Алексеевича. Имя Дий дал сыну его отец, волостной писарь, встретив это редкое имя в каких-то бумагах. Жили бедно. Но маме удалось закончить гимназию, а затем учительские курсы. Недолго проработав в сельской школе, она встретилась с отцом, отряд которого в те годы был направлен в Воронежскую область для борьбы с бандой Антонова, и в 1920 году стала его женой.

Время было трудное, в погоне за белогвардейскими бандами отряд всё время передвигался. И мама была зачислена в штаб отряда писарем. Как она рассказывала, спуску от командира ей никакого не было. А однажды он чуть было не отправил её на гауптвахту за какую-то оплошность при подготовке художественной самодеятельности. Трудности и лишения кочевой военной жизни не мешали их счастью. И оба, уже на моей памяти, любили вспоминать эти годы: как мама часами тряслась в бричке, как перешивала военные гимнастёрки на юбки, а красноармейские бязевые сорочки на бельё, как плела из верёвок „босоножки“».

«Не мешали их счастью…». Ещё как мешали.

Видимо, от постоянной дорожной тряски, от переутомления Александра Диевна потеряла ребёнка. Первенца. Говорят, это был мальчик. Не случись беды, у них был бы сын.

От трёх женщин у Жукова будет четверо детей. Все — дочери.

Глава девятая Командир 39-го Бузулукского кавалерийского полка

Портрет красного командира Жукова очень точно набросал в своих воспоминаниях бывший старшина эскадрона Александр Кроник[23]: «Был он невысок, но коренаст. Взгляд у него спокойный, неназойливый, но цепкий, оценивающий. Скованности в позе комэска не угадывалось, но и той естественной расслабленности, которую может себе позволить человек, ведущий непринуждённую застольную беседу, я тоже в нём не чувствовал. Движения его были сдержанны. Он, вероятно, был очень крепок физически, а в сдержанности каждого его жеста я чувствовал выработанную привычку постоянно контролировать себя, что свойственно людям волевым, внутренне дисциплинированным. Я сразу почувствовал, что мой комэск — настоящая военная косточка».

Весной 1923 года Жуков был повышен в должности до помощника командира 40-го кавполка 7-й Самарской кавалерийской дивизии, которая дислоцировалась в районе Минска.

После окончания Гражданской войны из Красной армии начали увольнять многих «военспецов» из «бывших». На их место ставили красных командиров, выдвиженцев из народа, хорошо проявивших себя в боях и походах. Армия постепенно растила свои кадры. Эта кампания вынесла на стремнину и комэска Жукова.

Волевого и деятельного командира заметил командир 7-й кавдивизии Каширин[24]. Познакомились. Оба — разведчики в годы Первой мировой войны. Им было о чём поговорить.

Комдив хорошо разбирался в людях. В Жукове он сразу разглядел командира с большим будущим — малость его подучи, дальше он сам пойдёт.

Из «Воспоминаний и размышлений»: «Комдив Н. Д. Каширин принял меня очень хорошо, угостил чаем и долго расспрашивал о боевой и тактической подготовке в нашем полку. А потом вдруг спросил:

— Как вы думаете, правильно у нас обучается конница для войны будущего, и как вы сами представляете себе войну будущего?

Вопрос мне показался сложным. Я покраснел и не смог сразу ответить. Комдив, видимо, заметив мою растерянность, терпеливо ждал, пока я соберусь с духом.

— Необходимых знаний и навыков, чтобы по-современному обучать войска, у нас, командиров, далеко не достаточно, — сказал я. — Учим подчинённых так, как учили нас в старой армии. Чтобы полноценно готовить войска, нужно вооружить начальствующий состав современным пониманием военного дела.

— Это верно, — согласился комдив, — и мы стараемся, чтобы наши командиры прошли военно-политические курсы и академии. Но это длительный процесс, а учебных заведений у нас пока маловато. Придётся первое время учиться самим.

Он прошёлся по кабинету и неожиданно объявил, что меня решено назначить командиром 39-го Бузулукского кавалерийского полка.

— Я вас не очень хорошо знаю, но товарищи, с которыми разговаривал, рекомендуют вас на эту должность. Если возражений нет, идите в штаб и получите предписание. Приказ о назначении уже подписан.

Прощаясь с комдивом, я был очень взволнован. Новая должность была весьма почётной и ответственной. Командование полком всегда считалось важнейшей ступенью в овладении военным искусством».

И там же — размышления маршала о том, что такое полк для командира и для будущего полководца: «Полк — это основная боевая часть, где для боя организуется взаимодействие всех сухопутных родов войск, а иногда и не только сухопутных. Командиру полка нужно хорошо знать свои подразделения, а также средства усиления, которые обычно придаются полку в боевой обстановке. От него требуется умение выбрать главное направление в бою и сосредоточить на нём основные усилия. Особенно это важно в условиях явного превосходства в силах и средствах врага.

Командир части, который хорошо освоил систему управления полком и способен обеспечить его постоянную боевую готовность, всегда будет передовым военачальником на всех последующих ступенях командования как в мирное, так и в военное время».

Из приказа по 39-му Бузулукскому кавалерийскому полку: «№ 224, лагерь Ветка 8 июля 1923 г.

Согласно приказа 7-й Самарской кавдивизии от 8 июля сего года за № 319, сего числа вступил во временное командование 39-м Бузулукским кавполком.

Основание: приказ 7-й Самарской кавдивизии № 319.

Командир 39-го Бузулукского кавполка ЖУКОВ

Военный комиссар БУШЕВ

Начальник штаба ЛИЦКИЙ».

Полк стоял в летних лагерях. Горнист трубил утреннюю зорю, и для красноармейцев и командиров начинался очередной день боевой учёбы.

Жуков был превосходным кавалеристом и мог любому в своём полку сказать: «Делай, как я!» Он ловко, одним махом, садился в седло, бросал коня в галоп, мгновенным движением выхватывал шашку и рубил «лозу» и «горку» из мокрой глины на высоком станке. Так он время от времени проводил занятия с младшими командирами. Знал, что среди них есть сверхсрочники, старые рубаки не хуже его, так что эти выезды были уроками проверки физического состояния и боевой выучки и для него тоже. Слышал сквозь топот копыт возгласы стариков: «Эх, как рубит!» А потом резко осаживал, поворачивал разгорячённого коня и командовал:

— Справа по одному-у! На открытую дистанцию на рубку лозы галопом — ма-арш-ш!

И пошла карусель! Внимательно следил за действиями своих подчинённых, подмечал все ошибки и просчёты. Потом делал подробный разбор.

Из воспоминаний Александра Кроника: «И так же отменно владел он приёмами штыкового боя. Винтовка в его руках казалась лёгонькой, как перо. Преодолевал он проволочные заграждения с удивительной лёгкостью и быстротой: удары прикладом и уколы штыком наносил неожиданные, сильные и меткие.

…Он поднимал эскадрон в любое время суток. Мы совершали марши, учились вести разведку, атаковали, маневрировали. Комэск считал, что полевая тренировка — лучший вид учёбы. Намеченные планы переносить или пересматривать не любил и уж совсем не любил отменять собственные приказы. „Лучше вообще не отдавать приказа, чем отменить отданный приказ“, — сказал он мне однажды».

Как тут не вспомнить непреклонного генерала Келлера, который приказал своим полкам в сабельном бою под Ярославицами следовать приказу, полученному перед боем, и не отступать от него, что бы ни случилось.

Будущий полководец учился у всех, постоянно, упорно, везде. И это постоянство и упорство, помноженное на лучшие черты характера пилихинской породы, давали прекрасные результаты.

Вот только с личной жизнью у комполка не всё складывалось благополучно.

После того как у Александры Диевны случился выкидыш, она стала беречься. Врачи советовали покой и предрекали бездетность. Но она вскоре забеременела. А чтобы благополучно выносить плод, уехала к родителям. И, видимо, именно в это время произошла новая встреча Жукова с прежней любовью — Марией Волоховой.

Квартиры командира полка Жукова и комиссара Янина находились рядом. К Антону Митрофановичу Янину к тому времени переехала жить его давняя любовь и фронтовая подруга Полина Николаевна Волохова. А после смерти родителей из Полтавы в Минск к старшей сестре приехала и младшая Мария. Старая любовь вспыхнула с новой силой.

Любовь к прекрасному полу у нашего героя была частью любви к прекрасному вообще. Человеком он был физически крепким, красивым, характер имел упорный, по-крестьянски основательный, а потому и в его любви к женщинам было много такой же основательности и силы.

Признаться, я так и не смог до конца разобраться в обстоятельствах и тайнах этого замысловатого треугольника. И с облегчением снимаю с себя обязанности дотошного исследователя и толкователя взаимоотношений Жукова и его возлюбленных периода 1920-х годов. В таких историях до края, чтобы заглянуть в бездну, лучше не ходить. Уж если сам Жуков не разобрался в своих чувствах, то наше дело — постороннее…

Младшая дочь от Александры Диевны Элла Георгиевна рассказывала, что её мать и отец в первый раз «расписались в 22-м году. Но, видимо, за годы бесконечных переездов документы потерялись, и вторично отец с мамой зарегистрировались уже в 53-м году в московском загсе».

Официально Жуков не был женат ни на Марии, ни на Александре. В мемуарах, рассказывая о напряжённой боевой учёбе той поры и энтузиазме, с которым его товарищи создавали новую армию, повышали её боеспособность, он между прочим пишет: «В начальствующем составе армии люди были главным образом молодые и физически крепкие, отличавшиеся большой энергией и настойчивостью. К тому же большинство из нас были холостыми и никаких забот, кроме служебных, не знали».

Этот абзац Жуков писал, по всей вероятности, сам. «Доработчики» к нему не притронулись — ничего подозрительного не заметили.

Дети и внуки от первых двух жён, конечно же, соперничали, всячески аргументировали своё превосходство. Больше всего в этой семейной дискуссии всегда доставалось Александре Диевне. Мол, она заполучила Жукова в семью через партком…

Но вот письма Жукова к ней. Отметим, что особых сердечных нежностей в письмах Жуков никогда и ни к кому не проявлял.

«Дер. Сирод. 12.9.1922.

Здравствуй, милая Шура!

Шлю привет. Прежде всего хочу тебя успокоить, получил ли я посланные тобой письма. Да, получил… Не знаю, почему шли так долго, наверное, задержались на контрольных пунктах.

Теперь буду писать о себе, так как вижу из писем, что это тебя интересует больше всего. 27 августа прибыл в распоряжение штадива, где я получил назначение командиром 2-го эскадрона 38-го кавполка, куда и прибыл 28 августа. Эскадрон большой и хороший. Так что я занялся серьёзно… Словом, живу хорошо, только тем плохо, что страшно скучно. Деревня глухая, 70 домов. Никуда не выезжаю. До местечка Калинковичей — 6 вёрст, там штаб полка, я пока ни разу не был. Страшно скучаю, хочу безумно видеть тебя, а тут ещё твои письма, полные слёз… Пиши поскорей, куда присылать за тобой и выслать денег… Прости, что плохо писал, страшно болят голова и рука, которую порезал. Твой Жорж».

Эскадроны полка были расквартированы по окрестным деревням. Вечерами, понятное дело, бывало скучновато. Для Жукова эта скука усугублялась ещё и тем, что он не пил.

А вот более позднее письмо всё той же Александре Диевне:

«Ленинград. 19.10.24.

Здравствуй, милый Шурёнок!

…Вчера, 18.10, закончил последний экзамен, всего держал по семи предметам. Результат следующий: 1-е место по общей тактике „отлично“, 2-е по тактике конницы „хорошо“, по политграмоте „удовлетворительно“, по стрелковому „отлично“, по езде „хорошо“ Как видишь, Шурик, отметки приятные, и не каждый может это сделать, да и мне это легко не далось. С 6.10 по 18-е, т. е. 12 дней, работал по 18 и по 20 часов, имея определённую цель. Правда, на состоянии отозвалось, начались головные боли, ввалились глаза. Но теперь до 1 ноября буду отдыхать и слегка работать. Сегодня, например, был в городе (с экскурсией). Осмотрел дворец, где жили Александр III и Мария Ф. Во дворце всё сохранилось как было, роскошь, которую пришлось осмотреть, описать очень трудно. Кроме того, был в Зимнем дворце, где жил Николай II с семейством. Зимний дворец ещё более шикарен и по объёму, и по вкусу. Город очень красив, особенно Невский проспект, но обезображен наводнением, так как все мостовые ещё ремонтируются, и говорят, что к 15 ноября город приведут в нормальный вид…

Кружковая работа, Шурик, у нас уже началась. Езда с 22.10 по 2 часа в день, а остальные занятия начнутся с 1.11. Пока до свидания, милый мой Шурик, целую тебя, твой Жорж».

Ленинградское письмо жене содержит любопытный штрих. Сообщая «милому Шурёнку» о своих успехах, Жуков как о наивысшем достижении пишет о том, что он первый в группе по общей тактике. Ему не столько важна оценка — «отлично», сколько первенство среди товарищей. Природная, родовая, пилихинская черта — быть первым среди равных. Эта неутолимая жажда первенства и приведёт нашего героя в Берлин — командующим войсками 1-го Белорусского фронта, Маршалом Победы.

Вначале — в 1928 году — родила Александра Диевна Зуйкова. Девочку назвали Эрой. Потом — в 1929 году — родила Мария Николаевна Волохова. И тоже девочку. Её назвали Маргаритой.

Но оставим на некоторое время женщин Жукова и вернёмся к его службе.

После Николая Каширина 7-й кавдивизией командовал Гая Гай[25]. Дивизия участвовала в больших окружных манёврах, в ходе которых 39-му Бузулукскому кавполку отводилась особая роль. Наблюдатели, в том числе и командующий Западным фронтом Михаил Тухачевский, были поражены быстрым и решительным манёвром одного из кавалерийских полков во встречном бою. Полк значительно опередил своего условного противника в развёртывании и фланговым ударом «разгромил его наголову».

Тухачевский поинтересовался у командира дивизии, кто командует полком. Ему назвали имя Жукова. Такого комполка он не знал. Но действия его отметил, похвалил за быстроту и решительность, за высокую выучку красноармейцев, которая чувствовалась в каждом движении атакующих эскадронов.

В июле 1924 года комдив Гай направил талантливого молодого командира на учёбу в Ленинград. Жукову была выдана следующая аттестация: «Хороший строевик и администратор, любящий и знающий кавалерийское дело. Умело и быстро ориентируется в окружающей обстановке. Дисциплинирован и в высшей степени требователен по службе. За короткое время его командования полком сумел поднять боеспособность и хозяйство полка на должную высоту. В боевой жизни мною не испытан. Занимаемой должности соответствует.

Командир 2-й бригады 7-й Самарской дивизии В. Селицкий».

Командир и военком 7-й кавалерийской дивизии Гай написал резолюцию: «С аттестацией командира бригады вполне согласен. Тов. Жуков теоретически и тактически подготовлен хорошо. За короткий срок поставил полк на должную высоту. Хороший спортсмен-наездник. Должности вполне соответствует».

В город революции Жуков приехал впервые. Здесь его многое поразило. О некоторых своих впечатлениях он рассказывал в письмах Александре Диевне.

Высшая кавалерийская школа[26] размещалась в корпусах бывшей Высшей кавалерийской школы старой армии. Прекрасная учебная база, налаженный быт, методические кабинеты, манеж для выездки.

Жадный до всего нового, что способствовало совершенствованию его военных знаний и продвижению карьеры, Жуков сразу же с головой погрузился в учёбу.

Начальником курсов в то время был легендарный Примаков[27]. Вскоре его сменил «военспец» Баторский[28], который реорганизовал курсы, наполнил учебный процесс высокой военной культурой. По его распоряжению была образована особая группа, в которую вошли 25 командиров полков.

Бывший курсант, а впоследствии выдающийся полководец Иван Христофорович Баграмян те ленинградские дни вспоминал почти с восторгом: «Мы были молоды и, вполне естественно, кроме учёбы, нам хотелось иногда и развлечься, и погулять, что мы и делали: уходили в город, иногда ужинали в ресторане, иногда ходили в театры. Жуков редко принимал участие в наших походах, он сидел над книгами, исследовал операции Первой мировой войны и других войн…».

Другой однокурсник, Константин Константинович Рокоссовский вспоминал такую картину: «Жуков, как никто, отдавался изучению военной науки. Заглянем в его комнату — всё ползает по карте, разложенной на полу. Уже тогда дело, долг для него были превыше всего».

«Георгий Константинович Жуков среди слушателей нашей группы считался одним из самых способных, — вспоминал Баграмян. — Он уже тогда отличался не только ярко выраженными волевыми качествами, но и особой оригинальностью мышления. На занятиях по тактике конницы Жуков не раз удивлял нас какой-нибудь неожиданностью. Решения Георгия Константиновича всегда вызывали наибольшие споры, и ему обычно удавалось с большой логичностью отстоять свои взгляды».

Молодым курсантам Высшей кавалерийской школы предстояло разъехаться по своим гарнизонам и полкам, чтобы с новыми силами взяться за боевую учёбу, а на полигоны уже выезжали танки и танкетки, бронемашины и артиллерийские тягачи. Техника начинала теснить кавалерию. Так что вскоре многие однокашники Жукова уйдут в другие рода войск. Да и сам он распрощается с кавалерийским седлом и шашкой.

Когда были сданы экзамены, Жуков с двумя своими товарищами решили возвращаться к месту службы в Минск своим ходом, на лошадях. Тысяча километров марша — это не прогулка. Тем более что они поставили перед собой задачу преодолеть расстояние за семь суток. В дороге лошадь Жукова Дира неожиданно захромала. Осмотрели копыто, обнаружили трещину. Кто-то из товарищей предложил залить трещину воском. Так и сделали. Некоторое время Жуков вёл Диру в поводу. Вскоре она перестала хромать, и он вскочил в седло.

В Минске, при въезде в город, группу молодых командиров полков, решивших поставить рекорд, встречал комиссар 7-й Самарской кавалерийской дивизии Григорий Штерн. Он был в приподнятом настроении, поздравил прибывших с успешным окончанием марша и сказал, что последние километры надо проскакать полевым галопом.

— Вас там встречает вся дивизия! — предупредил он. — Покажите хлопцам, что у вас ещё есть порох в пороховницах!

Порох нашёлся. Хотя последние сутки они держались на одном характере. Лошади исхудали, а всадникам пришлось прокалывать на ремнях не одну пару дырок. Конный пробег заметило не только командование, но и Совнарком. Всем троим его участникам вручили денежные премии.

Это были годы трудовых подвигов, рекордов, свершений и мирных побед.

Глава десятая Отпуск на родину

Большинство биографов маршала Жукова его регулярные поездки на родину попросту не замечают. Увлечённые темой службы и войны, темой женщин и темой кремлёвских интриг, родину они пропускают как незначительное.

А между тем Жукова невозможно понять вне родины. Потому что он прежде всего человек родины. Корневой. Земляной. Сыновнее, крестьянское чувствовалось в нём всю жизнь. И всю жизнь ему помогало. Именно родина стала первичным материалом, тем фундаментом, на котором впоследствии строилась судьба будущего Маршала Победы.

Для того чтобы создать Героя и вручить ему разящий меч победителя, Творец выбрал породу. Так кузнец выбирает металл. Порода оказалась подходящая. Пилихинская. Отец, Константин Артемьевич Жуков, дал тоже немало — привязанность к родне, чувство прекрасного и доброту.

Георгий Жуков всегда был добр, внимателен и щедр по отношению к своей родне и землякам. Хлопотал, устраивал, одаривал. Влияние матери оказалось гораздо большим. Но, пожалуй, самым значительным оказалось влияние дяди Михаила Артемьевича, добившегося успеха в огромной и чужой Москве, а также двоюродного брата Александра Пилихина.

Брат учил Георгия русскому языку и математике. Растолковывал непонятные книги и вообще непонятное, смутное, что волновало и тревожило. Водил его и младшего Михаила в театр, в цирк и на концерты московских и заезжих знаменитостей, учил плавать. Александр был для Жукова не только братом, но и другом. По словам двоюродных сестёр и брата Михаила Михайловича Пилихина, Жуков вспоминал об Александре всю жизнь. Думал о нём. Нуждался в нём.

Итак, Жуков вернулся в 7-ю Самарскую дивизию. Его назначили командиром 39-го полка.

В армии шла реформа, начатая М. В. Фрунзе. В результате очередного сокращения, второго после Гражданской войны, армия с пяти с лишним миллионов уменьшилась до 562 тысяч. Если численный состав рядовых бойцов сократился почти в девять раз, то командный — в пять. Из 400 тысяч командиров в РККА после чисток командных кадров и различных фильтраций было оставлено всего 80 тысяч.

7-я Самарская дивизия, которая с 1924 года стала носить имя Английского пролетариата, из шестисоставной стала четырёхсоставной.

По новому штату структура полков значительно увеличилась. Если раньше полк состоял из четырёх эскадронов, то теперь из шести. Каждые два эскадрона объединялись в кавалерийский дивизион. В состав полка также входили пулемётный эскадрон (16 пулемётов с полными расчётами), полковая артбатарея, отдельный взвод связи, отдельный сапёрный взвод, отдельный химический взвод и полковая школа младшего комсостава.

В войсках вводилось единоначалие. Жуков исполнял обязанности и командира полка, и комиссара одновременно.

Но вначале была поездка на родину. Отпуск.

Из «Воспоминаний и размышлений»: «Я поехал в деревню повидать мать и сестру.

Мать за годы моего отсутствия заметно сдала, но по-прежнему много трудилась. У сестры уже было двое детей, она тоже состарилась. Видимо, на них тяжело отразились послевоенные годы и голод 1921–1922 годов.

С малышами-племянниками у меня быстро установился контакт. Они, не стесняясь, открывали мой чемодан и извлекали из него всё, что было им по душе.

Деревня была бедна, народ плохо одет, поголовье скота резко сократилось, а у многих его вообще не осталось после неурожайного 1921 года. Но, что удивительно, за редким исключением, никто не жаловался. Народ правильно понимал послевоенные трудности.

Кулаки и торговцы держались замкнуто. Видимо, ещё надеялись на возврат прошлых времён, особенно после провозглашения новой экономической политики. В районном центре — Угодском Заводе вновь открылись трактиры и частные магазины, с которыми пыталась конкурировать начинающая кооперативная система».

Жуков сходил на могилу отца. Константин Артемьевич умер весной 1921 года. Георгий на похороны приехать не смог. Воевал с восставшими мужиками в Воронежской губернии.

Дом без хозяина постарел, стал расходиться по щелям и оседать в землю.

Мать и сестра Маша, как всегда, радовались приезду Георгия. И, конечно, его подаркам и тому, каким их сын и брат стал красивым и важным. Командир кавалерийского полка, орденоносец! Радовали и его достаток, и щедрость. Сразу уступили ему единственную в доме кровать. Сами в первую ночь легли по лавкам. А следующую ночь он ночевал у Пилихиных в Чёрной Грязи.

Повидался со старыми товарищами. Поредела их стрелковская ватага. Кто на германской пропал, кто на Гражданской погиб. Подруги, с кем когда-то лихо отплясывал на вечеринках, вышли замуж и растили детей. Поинтересовался, как поживает Нюра. Посмотрел на неё издали. Вздохнулось неотболевшим. Раза два сходил на деревенские гулянки. Гармонь по-прежнему собирала по вечерам деревенскую молодёжь. Жизнь продолжалась. Сплясал, показал удаль и то, что красные командиры родину не забывают. Но понял: прежние воды Протва давно унесла…

Купил новый сруб. И вместе с зятем, мужем Маши, Фёдором Фокиным, перевёз венцы и пиломатериалы в Стрелковку.

За Фёдором заметил весьма распространённую русскую болезнь — чрезмерное пристрастие к выпивке. Как-то попенял ему: мол, домом бы надо заниматься, а не бражничать. Фёдору не понравилось замечание шурина. Видимо, с той поры не сложились их отношения.

Жуков выпивал редко — так, стопочку за компанию. И пьяных не любил. А тех, кто при этом терял самообладание, презирал. Не можешь — не пей…

Дом, однако, поставили. И душа Жукова успокоилась. Отца не смог похоронить, так хоть мать, сестра и племянники поживут в тёплом новом доме. Расходы по строительству нового дома для него оказались вполне посильными, а потому вдвойне приятными.

Дом простоит до 1936 года, когда в Стрелковке случится большой пожар и выгорит полдеревни. Но об этом чуть позже.

Глава одиннадцатая Снова полк

Порой некоторые наши публицисты, чрезмерно увлечённые идеей «проклятого прошлого», упрекают Жукова: мол, мало учился. А дальше свой тезис развивают в следующем направлении: отсюда-де и многие просчёты, ошибки и катастрофы 1941 и 1942 годов, большие потери в живой силе и технике в приграничных сражениях, «котлы» под Минском и Белостоком, неудачное контрнаступление механизированных корпусов, Киев, Брянск, Вязьма…

Но во-первых, многие военачальники Красной армии окончили полный курс Военной академии им. М. В. Фрунзе, а затем Академию Генерального штаба. И они тоже воевали и под Киевом, и под Вязьмой. А во-вторых, история знает немало примеров того, как люди, не имевшие высшего образования, но обладающие особыми способностями, достигали высокого мастерства в избранном ими роде деятельности.

Великая певица XX века Лидия Андреевна Русланова тоже не смогла окончить консерваторию и пела «не правильно», не «на мембране», за что пеняли ей образованные специалисты и знатоки, однако ж пела лучше всех и её популярность была безгранична.

Не имел специального музыкального образования и великий русский бас Фёдор Иванович Шаляпин.

Максим Горький, один из образованнейших людей России, не имел системного академического образования.

Великий русский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе Иван Алексеевич Бунин окончил всего один класс гимназии, то есть по нынешним меркам не имел даже начального образования. А кто написал «Антоновские яблоки», «Тёмные аллеи» и «Жизнь Арсеньева»?

Да и К. К. Рокоссовский, фронтовой товарищ и соперник Жукова, не учился в военной академии.

Военную науку Жуков постигал на курсах. Учился в эти годы галопом, день и ночь просиживая над картами, учебниками, монографиями, журналами по военному делу и конспектами. Время и стаж (читай — опыт и знания) для него в эту пору шли (читай — приобретались), как на войне, — год за три.

Самым главным университетом стал для Жукова 39-й кавалерийский полк 7-й Самарской дивизии, полк, вскоре получивший название Мелекесско-Пугачёвский, а затем Терский.

В должности командира полка он служил около семи лет. Для офицера (командира), делающего карьеру и всеми силами старающегося в этом преуспеть, — срок слишком большой. Засиделся Жуков в командирах полка. Учился. Но вот что он впоследствии говорил: «…Не менее важную, на мой взгляд, роль в подготовке квалифицированного комсостава, особенно младшего и среднего звена, играла учёба, самообразование непосредственно в лагерных условиях, так сказать, без отрыва от производства. Десятки, сотни тысяч военных пополняли таким образом свои знания, совершенствовали боевую закалку, тут же отрабатывали их в учениях, манёврах и походах. И тот, кто не смог по тем или иным причинам пойти в учебное заведение, упорно занялся самоусовершенствованием непосредственно в частях». В большей степени эти слова относятся к самому Жукову.

А вот его размышления о том, что такое полк для командира и для войска: «Командование полком всегда считалось важнейшей ступенью в овладении военным искусством.

Полк — это основная боевая часть, где для боя организуется взаимодействие всех сухопутных родов войск, а иногда и не только сухопутных. Командиру полка нужно хорошо знать свои подразделения, а также средства усиления, которые обычно придаются полку в боевой обстановке. От него требуется умение выбрать главное направление в бою и сосредоточить на нём основные усилия. Особенно это важно в условиях явного превосходства в силах и средствах врага.

Командир части, который хорошо освоил систему управления полком и способен обеспечить его постоянную боевую готовность, всегда будет передовым военачальником на всех последующих ступенях командования как в мирное, так и в военное время».

Но не только служба заботила Жукова в этот, полковой, период его жизни. Никак не могла разрешиться судьба любовного треугольника.

Дочь от Марии Николаевны Волоховой Маргарита Георгиевна оставила истории свою версию. Теперь её цитируют все биографы. «Когда Александра Диевна принесла из роддома болезненную девочку, которую назвала Эрой, она сказала Георгию Константиновичу, что больше его никогда не покинет. В ответ отец ушёл из собственного дома и поселился у Яниных. Но Александра Диевна продолжала требовать, чтобы он жил с ней. А через шесть месяцев после рождения Эры в июне 29-го года Мария Николаевна родила Жукову меня. Папа потом мне рассказывал, что я была такая розовенькая, голубоглазая, просто настоящая маргаритка, что он меня назвал Маргаритой. Месяц спустя — 6 июля — отец зарегистрировал меня в загсе в качестве своей дочери и оформил метрическое свидетельство. Так я получила фамилию Жукова и отчество Георгиевна».

Сын Маргариты Георгиевны Георгий, со слов матери, факт признания Жуковым Маргариты своей дочерью дополнял следующим рассказом: «Конечно, это вызвало бурю протеста со стороны Александры Диевны, которая то бегала за Марией Николаевной, угрожая залить ей глаза серной кислотой, то просила отдать ей Маргариту. Требовала она и чтобы Георгий Константинович вернулся домой, помог с Эрой, которая всё время болела. Дедушка отказывался, говорил, что это не его дочь, и продолжал жить у Яниных. Поняв, что мужа добром не вернуть, Александра Диевна написала на Георгия Константиновича заявление в парторганизацию. Она просила его образумить и заставить с ней расписаться. Дедушка не хотел жить с Александрой Диевной, как бы его ни заставляли, и открыто заявил об этом при разборе его персонального дела. Партийная организация вынесла ему взыскание за двоежёнство и поставила условие: если не вернётся к заявительнице, которая родила первой, то будет исключён из партии. Мария Николаевна была просто потрясена и, чтобы спасти репутацию любимого человека, посоветовала ему вернуться к Александре Диевне. Сказала, что оставляет его сама, хотя это решение и было для неё мучительным. Позднее Георгий Константинович признался маме, что в его жизни это был единственный случай, когда его оставила любимая им женщина».

Неблагодарное и безнадёжное дело вступать в такой диалог. Но дело в том, что для Жукова Мария Николаевна была не первой, кто ему дал от ворот поворот. (Если такое вообще было.) Первая и, возможно, единственная из женщин, кто отверг любовь нашего героя, была Нюра Синельщикова из Стрелковки. И эту рану, незажившей, он носил всю жизнь.

Однако диалог на тему любовного треугольника придётся дочитать до конца. Хотя бы в общих чертах. Из воспоминаний Эры Георгиевны: «В 28-м году, в Минске… мама была в положении и очень плохо себя чувствовала. К ней часто приходили чем-то помочь, да и просто навестить подруги, в том числе и эта женщина… Она намеренно появлялась одна, чтобы отец её потом проводил. В результате в 29-м году и родилась Маргарита. Все сразу поняли, от кого — общество-то маленькое, все друг у друга на виду. У отца тогда были большие неприятности по партийной линии. Видимо, она пожаловалась. Состоялся даже какой-то суд по поводу алиментов. Судя по письмам, отец не хотел их платить, а мама его вынудила. Но это увлечение было минутным, и мама папе его простила».

Увы, увлечение Жукова было вовсе не мимолётным. Известно, что переписка Георгия Константиновича и Марии Николаевны возобновилась в 1942 году. По всей вероятности, после гибели под Сталинградом Антона Митрофановича Янина.

Из рассказа Маргариты Георгиевны: «Это персональное дело отца длилось более полугода. В самый разгар событий от тифа умирает Полина. Трёхлетний Володя остаётся без матери. Янин, ставший вдовцом, предлагает увезти Марию Николаевну с грудной дочерью в Минводы, где живут его отец и братья. Она соглашается, и Янин оформляет служебный перевод. Но перед тем как уехать, по-мужски разговаривает с Жуковым: „Ты запутался. Забудь о Марии и дочери, я о них позабочусь сам“ Затем он с Марией благородно забрал детей и уехал — сначала в Минводы, потом — в Курган и Краснодар. А в 1941 году полковник Янин, имея бронь от призыва в армию, добровольцем уходит на фронт. Через год он погибнет под Сталинградом. 17-летний сын Антона Митрофановича Володя, прибавив себе год, тоже идёт воевать. Через несколько месяцев после Керченского десанта он умирает от ран в госпитале».

Сколько раз Антон Митрофанович Янин спасал Жукова! Спас он своего друга и тогда. И не нам их судить.

А теперь — в полк!

В конце 1929 года Жукова направили на Курсы усовершенствования высшего начальствующего состава. Курсы находились в Москве. Занятия с курсантами проводились непосредственно в Наркомате по военным и морским делам. В Москве Жуков три месяца слушал лекции по оперативному искусству и тактике.

Поездке на курсы предшествовала одна очень важная встреча.

В 39-й кавалерийский Терский полк должна была прибыть высокая инспекция: два Семёна, как их иногда называли в войсках, — главный инспектор кавалерии РККА Семён Михайлович Будённый в сопровождении командира 3-го кавалерийского корпуса, в состав которого входила и 7-я Самарская кавдивизия, Семёна Константиновича Тимошенко.

Из «Воспоминаний и размышлений»: «Собираю своих ближайших помощников: заместителя по политчасти Фролкова, секретаря партбюро полка А. В. Щелаковского, завхоза полка А. Г. Малышева. Выходим вместе к подъезду и ждём. Минут через пять в ворота въезжают две машины. Из первой выходят Будённый и Тимошенко. Как положено по уставу, я рапортую и представляю своих помощников.

Будённый сухо здоровается со всеми, а затем, повернувшись к Тимошенко, говорит: „Это что-то не то“. Тимошенко ответил: „Не то, не то, Семён Михайлович. Нет культуры“.

Я несколько был обескуражен и не знал, как понимать этот диалог между Будённым и Тимошенко, и чувствовал, что допустил какой-то промах, что-то недоучёл при организации встречи. Обращаюсь к Будённому:

— Какие будут указания?

— А что вы предлагаете? — спрашивает в свою очередь Семён Михайлович.

— Желательно, чтобы вы посмотрели, как живут и работают наши бойцы и командиры.

— Хорошо, но прежде хочу посмотреть, как кормите солдат.

В столовой и кухне Семён Михайлович подробно интересовался качеством продуктов, их обработкой и приготовлением, сделал запись в книге столовой, объявив благодарность поварам и начальнику продовольственной службы полка. Затем, проверив ход боевой подготовки, Семён Михайлович сказал:

— Ну, а теперь покажите нам лошадей полка.

Даю сигнал полку „на выводку“. Через десять минут эскадроны построились, и началась выводка лошадей. Конский состав полка был в хорошем состоянии, ковка отличная.

Просмотрев конский состав, Семён Михайлович поблагодарил красноармейцев за отличное содержание лошадей, сел в машину и сказал:

— Поедем, Семён Константинович, к своим, в Чонгарскую. — И уехал в 6-ю Чонгарскую дивизию.

Когда машины ушли, мы молча посмотрели друг на друга, а затем секретарь партбюро полка Щелаковский сказал:

— А что же мы — чужие, что ли?

Фролков добавил:

— Выходит, так.

Через полчаса в полк приехал комдив Д. А. Шмидт. Я ему с исчерпывающей полнотой доложил всё, что было при посещении С. М. Будённого. Комдив, улыбнувшись, сказал:

— Надо было построить полк для встречи, сыграть встречный марш и громко кричать „ура“, а вы встретили строго по уставу. Вот вам и реакция.

Замполит полка Фролков сказал:

— Выходит, что не живи по уставу, а живи так, как приятно начальству. Непонятно, для чего и для кого пишутся и издаются наши воинские уставы».

А вот как в своих мемуарах описал ту инспекцию маршал Будённый: «Осенью 1927 года я приехал с инспекцией в Белорусский военный округ, в частности, в 7-ю кавалерийскую дивизию, входившую в состав 3-го кавкорпуса С. К. Тимошенко. Командир дивизии Д. А. Шмидт, который незадолго до моего приезда принял 7-ю дивизию от К. И. Степного-Спижарного, произвёл на меня хорошее впечатление.

— Разрешите узнать, какие полки будете смотреть? — спросил комдив.

— А какой полк у вас лучше других?

Стоявший рядом С. К. Тимошенко сказал:

— У нас все полки на хорошем счету. Но лучше других полк Жукова, о котором я докладывал вам. Он умело обучает бойцов, особенно хорошо проводит занятия по тактике…

Командир 39-го кавполка Г. К. Жуков встретил меня чётким рапортом. Строевая выправка, чёткость — всё это говорил о о том, что командир полка свои обязанности знает хорошо.

— Какие будут указания? — спросил Жуков, отдав рапорт.

В свою очередь я спросил Жукова, что он предлагает сам как командир полка. Георгий Константинович предложил мне обойти казармы, ближе познакомиться с жизнью и работой бойцов и командиров.

— Что ж, согласен, — сказал я. — Однако вначале посмотрим, как кормите солдат.

Побывал в столовой и на кухне, беседовал с солдатами и поварами, интересовался качеством продуктов, обработкой их, снял пробу…

Затем проверил ход боевой подготовки. Надо сказать, что почти по всем показателям 39-й полк был на хорошем счету, и я остался доволен осмотром.

— Ну, а теперь покажите мне лошадей, — сказал я Жукову.

Командир полка дал сигнал „на выводку“.

Пока строились эскадроны, С. К. Тимошенко доложил мне, что 39-й кавалерийский полк преуспевает во всех видах конного спорта. Почти все командиры занимаются спортом, в том числе и сам командир полка…

Эскадроны построились, и началась выводка лошадей. Конский состав полка был в хорошем состоянии, ковка отличная. Я остался доволен и даже похвалил Жукова».

Маршал Будённый, как заметил один из биографов Жукова, писал свои мемуары уже после публикации «Воспоминаний и размышлений» своего бывшего подчинённого и «кое-что, возможно, оттуда заимствовал».

Но командира, чтущего службу и устав гораздо выше кавалерийской «культуры» приёмов начальства, он заметил. И посоветовал командованию направить перспективного комполка на курсы в Москву. По всей вероятности, не обошлось и без участия командира корпуса. Два Семёна, два старых кавалериста разглядели-таки в молодом комполка будущего полководца.

Эпизод инспекции Будённого и Тимошенко 39-го кавалерийского Терского полка, с одной стороны, характеризует Жукова как ревностного служаку, для которого требования устава определённо важнее возможного неудовольствия высшего руководства; с другой — некоторую негибкость будущего маршала, не умеющего в нужный момент, как говорят, подать стремя, подставить его под ногу хозяина… Черта характера. Пилихинская порода. Помните, как он со всего маху хватил «кувырком» старшего приказчика во время поездки на Урюпинскую ярмарку? Унижений не терпел. Хотя на подчинённых давить умел. И давил порой основательно — лишь бы добиться нужного результата.

Месяцы учёбы на Курсах усовершенствования высшего начальствующего состава при Военной академии им. М. В. Фрунзе пролетели быстро. По всей вероятности, Жуков навещал Пилихиных в Брюсовом переулке.

Руководитель учебной группы на выпускника Г. К. Жукова дал следующую характеристику: «Общевойсковую тактику знает вполне удовлетворительно даже для общевойскового пехотного командира. Совершенно не отставал от успехов других слушателей группы. Показал удовлетворительное знание ПУ-29[29], а равно и боевого устава артиллерии. В оперативно-тактических решениях обнаружил достаточную отчётливость и большую[30] твёрдость. Штабную работу знает почти удовлетворительно. Его познания как командира-конника определять не берусь. Отличался большой точностью (даже графической) в работе. Метод военных игр и групповых упражнений постиг вполне удовлетворительно. С успехом может руководить общетактической подготовкой полка и дивизии. По наклонностям и характеру командир явно строевой (к штабной работе мало годен)».

Это были уже не кавалерийские курсы. Здесь командный состав Красной армии обучался многим новшествам, в том числе и взаимодействию родов войск: пехоты, артиллерии, танков, авиации и, конечно же, кавалерии. Но кавалерия постепенно отступала на второй и третий план.

В одной группе с Жуковым учился Александр Горбатов. В то время он командовал бригадой во 2-м кавалерийском корпусе и в военной карьере своего однокашника обгонял. Оба были хорошо начитаны, на занятиях преуспевали, в свободное время сидели за книжками. Они часто сходились в спорах о прочитанном и услышанном на лекциях. Тогда только что вышли из печати труды М. В. Фрунзе, обобщающие опыт Гражданской войны. Б. М. Шапошников опубликовал монографию «Мозг армии» — серьёзную аналитическую работу, в которой, по словам Жукова, «был проанализирован большой исторический материал, всесторонне обрисована роль Генерального штаба, разработаны некоторые важные положения по военной стратегии». Появилась книга В. К. Триандафиллова «Характер операций современных армий», в которой он писал: «В крупном тактическом значении танков для будущей войны теперь никто не сомневается. Имеющиеся к данному времени увеличение автоматического оружия в пехоте, тенденция дальнейшего увеличения и качественного улучшения этого оружия, широкое распространение искусственных препятствий в обороне и отставание средств подавления (артиллерии) от средств обороны выдвигают танки как одно из могущественных наступательных средств для будущей войны».

Вот что они, молодые кавалерийские и пехотные командиры, горячо обсуждали в те дни. С Горбатовым Жукова судьба ещё сведёт. На какое-то время военную карьеру талантливого командира Горбатова прервут арест и колымские лагеря, где он переболеет цингой. Войну встретит под Витебском летом 1941-го в звании комбрига. Потом, в 1943-м, получит 3-ю армию, в ходе Орловско-Курского сражения поведёт её в наступление на Орёл. Отличится в других операциях. На заключительном этапе войны его 3-я армия в составе 1-го Белорусского фронта под командованием маршала Жукова будет атаковать Берлин и участвовать в ожесточённых уличных боях.

Их война была впереди. Но уже тогда они говорили о ней, о танках и артиллерии, о насыщении пехотных подразделений автоматическим оружием, о строительстве глубокоэшелонированной обороны и пр.

Глава двенадцатая Начало 1930-х

Весной 1930 года Жуков вернулся в Минск. Здесь его ждали хорошие новости. В 7-й Самарской дивизии появился новый командир — однокашник по Ленинградским кавалерийским курсам Константин Рокоссовский. Герой только что отгремевших боёв на КВЖД, награждённый тремя орденами Красного Знамени. В марте того же года Жуков получил повышение — кавалерийскую бригаду. 2-я кавбригада 7-й Самарской дивизии была сформирована из 39-го и 40-го полков.

При назначении Жукова на новую должность командир и военный комиссар 11-го кавалерийского корпуса Тимошенко 17 мая 1930 года издал следующий приказ: «Командир — военный комиссар 39-го полка тов. Жуков Г. К. в течение семи лет командовал 39-м кавполком. Годы мирной учёбы требовали максимума знаний, сил, энергии и внимания в деле подготовки частей и воспитания бойца.

Высокие личные качества тов. Жукова как командира и воспитателя дали ему возможность держать полк на высшей ступени подготовки и морального состояния.

К сегодняшнему дню 39-й кавполк считаю одним из лучших полков корпуса по боевой подготовке.

За хорошее руководство полком тов. Жукову от лица службы объявляю благодарность.

С назначением на новую должность надеюсь, что тов. Жуков ещё больше приложит сил и внимания в деле подготовки частей и сколачивания целых соединений.

Желаю успеха».

Доверие командования, а затем партийного руководства, новые назначения, награды, почести здоровыми зёрнами ложились на честолюбие и служебное рвение краскома Жукова.

Снова во главу угла он ставил дисциплину, требовательность командиров к своим подчинённым. Порядок, послушание и ещё раз порядок. Некоторым казалось, что стиль его работы выходит за пределы разумного.

Из «Воспоминаний и размышлений»: «Меня упрекали в излишней[31] требовательности, которую я считал непременным качеством командира-большевика. Оглядываясь назад, думаю, что иногда я действительно был излишне требователен и не всегда сдержан и терпим к проступкам своих подчинённых. Меня выводила из равновесия та или иная недобросовестность в работе, в поведении военнослужащего. Некоторые этого не понимали, а я, в свою очередь, видимо, недостаточно был снисходителен к человеческим слабостям.

Конечно, сейчас эти ошибки стали виднее, жизненный опыт многому учит. Однако и теперь считаю, что никому не дано права наслаждаться жизнью за счёт труда другого. А это особенно важно осознать людям военным, которым придётся на полях сражений, не щадя своей жизни, первыми защищать Родину».

Бригада Жукова вскоре стала образцовой и в дивизии, и в корпусе. Отличный результат во многом достигался именно жёсткой требовательностью командира. Служить так служить…

Ревностный служака из 7-й Самарской кавдивизии запал в душу внимательному Будённому. Запомнились ему и бравый внешний вид кавалеристов, и добротные конюшни, и превосходная ковка лошадей Терского полка, и великолепная «выводка».

«Выводка» — это старинный, довольно непростой и очень красивый военный ритуал. И люди, и кони в нём должны действовать как одно целое. По тому, как производится «выводка», опытный глаз всегда определит состояние подразделения, его выучку и боевой дух. Будённому «выводка» 39-го кавполка понравилась. И в феврале 1931 года он вытребовал Жукова к себе в Москву в Наркомат по военным и морским делам СССР на должность своего помощника.

Никто — ни Будённый, ни Тимошенко, ни нарком Ворошилов — конечно же, и не предполагали тогда, в начале 1930-х, для какого высокого полёта они ставят на крыло птенца из Белорусского военного округа.

А птенец уже чувствовал силу своих крыльев. И был себе на уме.

Комдив Рокоссовский дал такую аттестацию командиру 2-й кавалерийской бригады 7-й Самарской кавдивизии: «Сильной воли. Решительный. Обладает богатой инициативой и умело применяет её на деле. Дисциплинирован. Требователен и в своих требованиях настойчив. По характеру немного суховат и недостаточно чуток. Обладает значительной долей упрямства. Болезненно самолюбив. В военном отношении подготовлен хорошо. Имеет большой практический командный опыт. Военное дело любит и постоянно совершенствуется. Заметно наличие способностей к дальнейшему росту. Авторитетен. В течение летнего периода умелым руководством боевой подготовкой бригады добился крупных достижений в области строевого и тактическо-стрелкового дела, а также роста бригады в целом в тактическом и строевом отношении. Мобилизационной работой интересуется и её знает. Уделял должное внимание вопросам сбережения оружия и конского состава, добившись положительных результатов. В политическом отношении подготовлен хорошо. Занимаемой должности вполне соответствует. Может быть использован с пользой для дела по должности помкомдива или командира мехсоединения при условии пропуска через соответствующие курсы. На штабную и преподавательскую работу назначен быть не может — органически её ненавидит.

8 ноября 1930 г.

Командир-Военком дивизии (Рокоссовский)».

Пожалуй, это самая точная характеристика нашего героя.

Однажды в 1942 году под Сталинградом будущий Главный маршал авиации, а в ту пору генерал-лейтенант, командующий авиацией дальнего действия Александр Евгеньевич Голованов стал свидетелем разговора Жукова и Рокоссовского. Впоследствии в своей книге мемуаров «Дальняя бомбардировочная…» он вспоминал: «Из дружеской беседы Жукова и Рокоссовского я узнал, что они, оказывается, старые товарищи и сослуживцы. В своё время, когда Рокоссовский командовал кавалерийской дивизией, Жуков был там одним из командиров полков. Вспомнили старую совместную службу, и Жуков сказал, что он недавно читал аттестацию, данную им Рокоссовским в те времена.

— Я тебе дал тогда хорошую и правдивую аттестацию и смысл её могу повторить и сейчас, — сказал Рокоссовский. — В ней говорилось, что ты волевой, решительный и энергичный командир… Достижения поставленной цели добиваешься, преодолевая любые препятствия. У тебя высокая требовательность к подчинённым, подчас она переходит границы, но требовательность к себе также высока. Этой аттестацией ты представлялся на повышение по службе.

— А я к тебе претензий не имею, — ответил Жуков».

Эта вполне дружеская беседа имела некоторую предысторию, которая и подтолкнула её героев к воспоминаниям. И предысторию, и фрагмент самой истории запечатлел в своих мемуарах Рокоссовский, вспоминая свою совместную с Жуковым поездку в сентябре 1942 года на Сталинградский фронт: «Гордов[32] явно нервничал, распекая по телефону всех абонентов, вплоть до командующих армиями, причём в непростительно грубой форме. Не случайно командный состав фронта, о чём мне впоследствии довелось слышать, окрестил его управление „матерным“. Присутствовавший при этом Жуков не вытерпел и стал внушать Гордову, что „криком и бранью тут не поможешь; нужно умение организовать бой, а не топтаться на месте“. Услышав его поучение, я не смог сдержать улыбки. Мне невольно вспомнились случаи из битвы под Москвой, когда тот же Жуков, будучи командующим Западным фронтом, распекал нас, командующих армиями, не мягче, чем Гордов.

Возвращаясь на КП, Жуков спросил меня, чему это я улыбался. Не воспоминаниям ли подмосковной битвы? Получив утвердительный ответ, заявил, что это ведь было под Москвой, а кроме того, он в то время являлся „всего-навсего“ командующим фронтом».

Гордов, зная нрав и азарт Жукова, по всей вероятности, рассчитывал, что тот одобрит его лихой и «матерный» стиль руководства войсками. Но Жуков не одобрил. Почему? Видимо, потому, что старания генерала Гордова не давали положительных результатов.

В июне 1930 года Совет народных комиссаров принял уточнённый план строительства РККА: предусматривалось «полностью перевооружить армию и флот новейшими образцами боевой техники. Исходя из требований современной войны, необходимо было создать новые рода войск (авиацию, бронетанковые войска), специальные войска (химические, инженерные и др.), модернизировать старую технику, организационно перестроить пехоту, артиллерию, кавалерию, осуществить массовую подготовку технических кадров и всему личному составу овладеть новой техникой».

Красная армия становилась на колёса. Лошадиные силы форсированными темпами заменяли моторами. Планировалось создать новые крупные механизированные соединения — корпуса, а также отдельные механизированные бригады, насытить танками стрелковые дивизии, в танковых частях повысить удельный вес современных средних и тяжёлых боевых машин. Планы тех лет выглядели более чем амбициозными: увеличить в три раза авиационную мощь армии, причём основное внимание уделялось развитию тяжёлой бомбардировочной и перевооружению истребительной авиации более совершенными образцами самолётов. На механизированную тягу ставили артиллерию большой мощности. Развивали зенитную и противотанковую артиллерию. В штат стрелковых соединений вводились механизированные полки и танковые батальоны. Повышенное внимание уделялось средствам связи. Создавался подводный флот. На морях строились береговые укрепления, оснащённые мощными артиллерийскими системами для обороны военно-морских баз.

Как известно, командный состав для танковых частей и механизированных соединений набирали из кавалерии. Вот откуда в аттестации Жукова столь прозрачное резюме Рокоссовского: «Может быть использован с пользой для дела по должности помкомдива или командира мехсоединения при условии пропуска через соответствующие курсы».

Новое назначение и для Жукова, и для Рокоссовского оказалось неожиданным. Рокоссовский вспоминал, что его огорчила срочная телеграмма из Москвы: он терял хорошего комбрига. Жуков тоже не особенно радовался: штабная работа, рутина… Но приказ есть приказ.

Сборы были недолгими. Рокоссовский спросил Жукова:

— Сколько времени тебе потребуется на сборы? Надо телеграфировать в Москву.

— Два часа, — ответил Жуков.

Утром следующего дня вместе с семьёй — женой Александрой Дневной и двухлетней дочкой Эрой — он выехал в Москву.

Жуков был зачислен в штат инспекции кавалерии РККА, которая входила в состав Наркомата по военным и морским делам СССР. Здесь же находилось и Управление боевой подготовки Красной армии.

В том же 1931 году в наркомат на должность начальника вооружений РККА пришёл Михаил Тухачевский. Вскоре он был назначен первым заместителем наркома по военным и морским делам.

Жукову пришлось непосредственно общаться с Тухачевским в период работы над проектом Боевого устава конницы Красной армии. «После поправок М. Н. Тухачевского, — вспоминал впоследствии маршал, — уставы были изданы, и части конницы получили хорошее пособие для боевой подготовки».

Армия перевооружалась, модернизировалась. А мир между тем бурлил, как кипящая лава, но вулкан ещё казался спящим.

В Германии лидер нацистской партии Адольф Гитлер и лидер Немецкой национальной народной партии Альфред Гутенберг договариваются о сотрудничестве.

В Австрии подавлена попытка государственного переворота во главе с фашистским лидером Пфимером.

На Дальнем Востоке японская армия при поддержке морской авиации предприняла атаку на Мукден и другие стратегические объекты Маньчжурии.

В 1932 году СССР и Польша подписали Договор о ненападении.

В Китае японские войска захватили Шанхай.

В Клайпеде (бывший Мемель) произошёл фашистский переворот. Национальный союз Литвы провозгласил фашистскую программу.

В Маньчжурии образовано прояпонское марионеточное государство Маньчжоу-Го. Возглавил его бывший китайский император Пу И.

В апреле 1932 года в Германии нацисты одержали победу на выборах в местные органы власти в Пруссии, Баварии, Вюртемберге и Гамбурге. В Пруссии нацисты получили большинство мест в парламенте и начали формировать однопартийное правительство.

Адольф Гитлер отклонил предложение президента Германии Гинденбурга занять пост вице-канцлера.

В том же году германская делегация временно покидает Женевскую конференцию по разоружению, требуя одинаковой численности вооружённых сил для всех стран — участниц конференции.

СССР и Франция заключают Пакт о ненападении.

В стране вступает в действие «Закон о трёх колосках», известный также как Указ «7–8» — Постановление ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 года «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности», принятое по инициативе Генерального секретаря ЦК ВКП(б) И. В. Сталина.

Всё это касалось судьбы и жизни нашего героя лишь отчасти либо настолько косвенно, что никак не отвлекало от основных дел.

Однако одно событие так всколыхнуло его душу, что холодом обдавало потом всю жизнь.

Ещё в январе 1930 года, когда Жуков учился на Курсах при Военной академии им. М. В. Фрунзе, вышло Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». В деревне началась борьба с кулачеством. Теперь эту бедственную для русской деревни государственную кампанию в литературе и историографии называют раскрестьяниванием.

Согласно постановлению кулаки были разделены на три категории:

— первая — контрреволюционный актив, организаторы террористических актов и восстаний;

— вторая — остальная часть контрреволюционного актива из наиболее богатых кулаков и полупомещиков;

— третья — остальные кулаки.

Представьте себе обстоятельства, когда документ с такой размытой формулировкой и общими определениями попадает в руки местных органов власти. Произвол, месть, шантаж, грабёж творились на каждом шагу. Главы кулацких семей подлежали аресту, их дела передавались спецтройкам в составе представителей ОГПУ, обкомов и крайкомов ВКП(б) и прокуратуры. Семьи кулаков первой и второй категории выселялись в отдалённые местности СССР или в отдалённые районы области, края, республики на спецпоселение. Кулаки третьей категории и их семьи расселялись в пределах района на землях, отводимых за пределами колхозов. Глав кулацких семей первых двух категорий, как правило, отправляли в концлагеря.

Наши либеральные публицисты много рассуждают о 1937 годе, о сталинских лагерях, о злодействе Берии и т. д. А злодейство началось раньше, когда ломанули деревню, её вековые устои. И первые концлагеря наполняли крестьянами. Правда истории такова.

Подписывали карательные постановления и документы председатель ВЦИК СССР М. И. Калинин, председатель СНК СССР А. И. Рыков, а практическую часть выполнял председатель ОГПУ при СНК СССР В. Р. Менжинский.

Это было частью государственной политики. Страна, по точному определению исследователей того сложного периода, входила в предвоенную мобилизацию. Страна нуждалась в хлебе. В достаточном количестве хлеба. Но его по-прежнему не хватало. После революции исчезли основные, как сейчас говорят, сельскохозяйственные производители — крупные помещичьи и крестьянские хозяйства. Мелкие частные крестьянские хозяйства обеспечить хлебом и мясом огромную страну не могли. С усилением кулачества — среднего сельхозтоваропроизводителя — ситуация с хлебом только осложнилась: кулак начал контролировать деревню, в том числе и местные органы власти.

В Москве это почувствовали с болезненным страхом. Сталин — в ту пору ещё далеко не диктатор, а всего лишь Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) — в 1928 году отправился в поездку по Сибири, со своего рода инспекцией, по поводу «неудовлетворительного хода хлебозаготовок в крае». И вот на одном из деревенских собраний после того, как он произнёс эмоциональную речь о необходимости сдавать зерно государству по фиксированным ценам и в объёме, необходимом для страны, один пожилой крестьянин вдруг сказал насмешливо:

— А ты, кавказец, попляши! Тогда, может быть, мы тебе хлеба и дадим!

Это не могло не оскорбить кавказца. Вот почему после поездки по сибирскому краю в его выступлениях, а потом и в официальных документах появилась фраза — «крестьянский бунт».

Без хлеба ни индустриализации, ни перевооружения армии провести было невозможно.

На поля, на землю необходимо было вернуть крупного производителя сельскохозяйственной продукции. Но не помещика же. Поскольку деревня продолжала жить крестьянской общиной, пусть и надломленной переменами и потрясениями, но всё же крепким коллективом, решено было провести массовую и поголовную коллективизацию. Деревню загоняли в колхозы. Кулак мешал. Его необходимо было устранить как главную помеху.

Согласно инструкции, разосланной органам местной власти в районы коллективизации, у кулаков конфисковывали «средства производства, скот, хозяйственные и жилые постройки, предприятия производственные и торговые, продовольственные, кормовые и семенные запасы, излишки домашнего имущества, а также и наличные деньги». Работникам ОГПУ на местах из Москвы были разосланы свои инструкции, в которых, в частности, было и такое: «Кулаки — активные белогвардейцы, повстанцы; бывшие белые офицеры, репатрианты, проявляющие контрреволюционную активность, особенно организованного порядка; кулаки — активные члены церковных советов, всякого рода религиозных общин и групп, „активно проявляющие себя“; кулаки — наиболее богатые ростовщики, спекулянты, разрушающие свои хозяйства, бывшие помещики и крупные земельные собственники».

После нэпа, когда многие хозяева смогли встать на ноги, в категорию кулаков или, как тогда говорили, «местных кулацких авторитетов», «кулацкого кадра, из которого формируется контрреволюционный актив», можно было записывать половину деревни. И записывали.

Из Стрелковки и Чёрной Грязи прилетели нерадостные вести: многие зажиточные хозяйства, соседи и однофамильцы попали в списки на раскулачивание. Верно заметил один из биографов Жукова: «Советская власть как катком прошлась по Пилихиным»[33].

В скорняжной мастерской дяди вместе с Жуковым работал младший сын хозяина и двоюродный брат Георгия Иван Артемьевич Пилихин. Работал он, как и все Пилихины, усердно и с расчётом. Постепенно скопил некоторый капитал и выделился. В Дмитровском переулке купил конюшню и перестроил её. Часть здания переделал под квартиру, другая часть по-прежнему служила конюшней. Иван страстно любил лошадей. И выезд у него был славный. Не лошади — огонь. Он выступал жокеем на собственном жеребце по кличке Пороль Донер. Но в 1929 году советское правительство свернуло нэп, и частника-скорняка Ивана Михайловича Пилихина вместе с семьёй (женой и сыном) выслали из Москвы в Гжатск. Благо, что не на Енисей…

Георгий Жуков Пилихину-младшему и его семье ничем помочь не мог. Двоюродный племянник Жукова Анатолий Пилихин в своей книге, со слов родственников, так описал мытарства Ивана Пилихина: «Следователь требовал от богатеев отдать государству их золото. На одном из допросов супруга скорняка Ольга Игнатьевна сняла с ушей золотые серёжки и отдала их в руки следователю со словами: „Нет у нас, кроме этого, никакого золота. Всё, что имелось у мужа, он отдал“ По возвращении семьи из ссылки в 1930 году выяснилось, что их квартиру занимает представитель власти, проводивший следствие и получивший на лапу серёжки, которые носила его половина с выпученными глазами. Бездомным ничего не оставалось, как поселиться в подмосковном Новогирееве у родителей Ольги Игнатьевны».

Дальнейшая судьба младшего из двоюродных братьев Жукова весьма любопытна, поэтому я не могу не продолжить цитату из книги Анатолия Пилихина: «Иван Артемьевич до Великой Отечественной войны преподавал в профтехучилище скорняков. И часто сетовал: „Мехов нет. Молодёжь не на чем учить“. В послевоенные годы мастер работал в меховом ателье Московского Художественного Академического театра. Однажды ему поручили выполнить срочный заказ, поступивший от члена Политбюро ЦК ВКП(б) Л. П. Берии. Скорняку надлежало подобрать по окрасу и рисунку шкуры чёрно-бурых лисиц, чтобы через трое суток бригадой изготовить шубу для некой особы и близкой знакомой Лаврентия Павловича Берии. Пилихин тотчас приступил к работе, но неожиданно погас свет. Из ателье немедленно позвонили в Мосэнерго и предупредили энергетиков, что они могут сорвать задание… самого товарища Берии. Спустя 20 минут электрические лампочки зажглись.

Один раз „левой“ заказчицей у Ивана Артемьевича стала кинозвезда Любовь Орлова. Ей он сшил из щипаной нутрии так называемую шубу под обезьянку».

Иван Михайлович, как видно из пилихинской хроники, сложный период классовой борьбы пережил. Спасли профессия, приобретённая в отцовской мастерской, трудолюбие и мастерство.

А вот мать Ивана, вдова Михаила Артемьевича Пилихина, попала под каток советской власти в ходе подавления «крестьянского бунта».

Михаил Артемьевич умер в 1922 году. Своё дело он продал ещё в 1916-м, каким-то неведомым чутьём угадав, что эпоха свободного частного предпринимательства в стране безвозвратно миновала. Его вдова Ольга Гавриловна перебралась с дочерьми и внуками в деревню, подальше от бурных событий новой жизни. В Чёрной Грязи у них был добротный кирпичный дом с надворными постройками и флигелем. Родовую усадьбу Михаил Артемьевич при жизни не забывал, кое-какие денежки вложил в её обустройство, надеясь доживать свой век в тишине и покое на лоне природы. И вот в 1930 году решением местных властей вдову, её детей и внуков из их дома выселили во флигель. Скот реквизировали и угнали на колхозный двор.

По рассказам двоюродной сестры Жукова Анны Михайловны Пилихиной, доживавшей свой век в Чёрной Грязи, брат на этот раз вступился за них и написал в сельсовет письмо — «прислал бумагу, что семья раскулачиванию не подлежит».

После этого дом Ольге Гавриловне вернули. Правда, реквизированный скот с колхозного двора забрать не удалось. Когда она в 1934 году умерла, Пилихиных из дома снова выселили.

Так и жила Анна Михайловна, наблюдая, как новые хозяева постепенно разрушают родительский дом и ту жизнь, которую они налаживали из поколения в поколение. Дом, где, приезжая на родину, часто бывал и ночевал после гулянок в окрестных деревнях брат Егор, ей вернули лишь в 1991 году. Глава районной администрации Василий Прокопович Чурин рассудил так: документов на дом нет, но ведь маршал ясно написал в своих мемуарах, как ходил в Чёрную Грязь к своему дяде Михаилу Артемьевичу именно в этот дом, а значит, по закону, он должен принадлежать дочери владельца…

В 1964 году во время очередного приезда на родину Жуков навестит сестру. Дом дяди Михаила Артемьевича будет ещё чужим. Он посмотрит на него издали и скажет сестре:

— Давай-ка, Нюра, перебирайся ко мне на дачу в Сосновку. Будешь жить у меня. А?

— Ходить за твоей коровой! — засмеялась она. — Слышала, как ты её доишь. Нет, Егор, на родине доживать буду.

Глава тринадцатая Снова Белоруссия

Будённому исполнительный и расторопный помощник нравился. За два московских года Жуков, по аттестации Будённого, «проделал очень большую работу по составлению руководства по подготовке бойцов и мелких подразделений конницы РККА», а также руководства по подготовке полковых школ и младшего начальствующего состава, «участвовал в манёврах УВО[34] в качестве полкового посредника», разрабатывал и организовывал учения. Резюме Будённого как непосредственного начальника было таково: «…тов. ЖУКОВ Г. К. является:

1. Командиром с сильными волевыми качествами, весьма требовательным к себе и подчинённым, в последнем случае наблюдается излишняя жестокость и грубоватость.

Чувство ответственности за порученную работу развито в высокой степени (пример: разработка указанных выше руководств по боевой подготовке не только формально, но и с постоянным исканием, уточнением новых, лучших форм и методов, большой инициативы и т. д.).

2. Тактически и оперативно грамотным общевойсковым командиром, овладевшим задачами, которые были поставлены приказом № 080 (разработка указаний к приказу № 031, участие в кавалерийских сборах, манёврах, составил правильную оценку боевой подготовки взвода и эскадрона во всех отношениях к Пленуму РВС СССР этого года и написал ряд статей в Кавалерийском сборнике). Может хорошо и поучительно организовать и проводить занятия с командным составом, штабом и войсками. Политически развит вполне удовлетворительно, твёрдый и выдержанный член партии. Задачи партийно-политической работы в РККА усвоены. Не имея академического образования, много работает над своим личным военным и политическим развитием.

3. С техническими средствами и новым оружием, имеющимся и вводимым на вооружение конницы РККА и других родов войск, знаком (техническое учение на кав. сборах и остальные учения с техникой).

4. Личная стрелковая подготовка не проверялась, систематически в Инспекции не проводилась.

5. Состояние здоровья вполне удовлетворительное.

ОБЩИЙ ВЫВОД:

Тов. ЖУКОВ Г. К. — подготовленный общевойсковой командир-единоначальник; вполне соответствует занимаемой должности и должности командира кав. дивизии и начальника нормальной кав. школы».

Работая в наркомате рядом с Будённым и Тухачевским, Жуков хорошо освоил кабинетную, штабную работу. Он уплотнял время, энергично трамбовал его своей волей, жаждой знаний и самодисциплиной. Много читал. Но штабной рутиной тяготился, тосковал по своим эскадронам, «выводкам» и запаху армейских конюшен. В Москве ему не хватало воли, живой, армейской работы. Будённый это заметил.

И вот однажды в наркомат Ворошилову позвонил из Минска командующий Белорусским военным округом Уборевич:

— Товарищ нарком, был на днях с инспекцией в вашей дивизии[35]. Хозяйство запущено. Боевая подготовка на самом низком уровне. Клеткин[36] не справляется. Считаю, что его нужно срочно заменить толковым и требовательным командиром.

Ворошилову было неприятно слышать, что 4-я Краснознамённая дивизия, шефами которой были он и Будённый, два главных кавалериста страны, в плачевном состоянии. Полки дивизии до передислокации к западным границам размещались в Гатчине, Царском Селе и Петергофе — в казармах, изначально оборудованных для конногвардейских частей, с конюшнями, манежами, плацами для выездки, полигонами. Потом по приказу Тухачевского дивизию перебросили в район Слуцка, в чистое поле. В итоге: «…блестяще подготовленная дивизия превратилась в плохую рабочую воинскую часть».

Ворошилов посоветовался с Будённым, и решено было срочно назначить в 4-ю дивизию Жукова.

Из «Воспоминаний и размышлений»: «И вот настал день, когда мы с женой и дочерью сели в поезд, который снова повёз нас в знакомые места, Белоруссию. Я знал и любил Белоруссию, белорусскую природу, богатую чудесными лесами, озёрами, и как охотник и рыбак радовался, что вновь попаду в эти живописные места. За время работы в Белоруссии я изучил характер её местности — от северных до южных границ. Как это мне потом пригодилось! А самое главное, в Белорусском военном округе имел много друзей, особенно в частях и соединениях конницы».

По прибытии к месту назначения Жуков пристроил жену и дочь в восьмиметровой комнатушке начальника химической службы дивизии, а сам в тот же день отправился в расположение 19-го Манычского кавалерийского полка, которым командовал Фёдор Костенко[37].

Вскоре полк Костенко станет одним из лучших в корпусе. Его старший сын Пётр, ещё будучи мальчишкой, изучал военное дело вместе с красноармейцами. Со временем Пётр станет командиром-кавалеристом. Затем окончит артиллерийское училище, будет командовать артиллерийской батареей. Весной 1942 года войска Юго-Западного фронта попадут в окружение под Харьковом. Генерал Костенко и его сын капитан Костенко застрелятся, чтобы не попасть в плен.

После 19-го Жуков побывал и в других кавполках, в конно-артиллерийском и конно-механизированном. Дивизия была большой, пятисоставной. По военным меркам — вполне корпус.

Хуже всех обстояли дела в 20-м Сальском Краснознамённом полку, который стоял в деревне Конюхи в 20 километрах западнее Слуцка и относительно границы, проходившей неподалёку, являлся для дивизии своего рода первым эшелоном. Командовал полком Владимир Крюков[38], с ним Жуков будет дружить всю жизнь.

В 21-м кавполку Жуков обнаружил относительный порядок. Полком командовал Иван Музыченко[39]. Жуков его знал по совместной службе в 14-й отдельной кавалерийской бригаде. У них сложатся прекрасные отношения здесь, в дивизии.

Командиром 23-го кавполка был Леонид Сакович. Командуя 28-й кавалерийской дивизией, он погибнет 27 мая 1942 года под Харьковом.

4-м механизированным полком командовал Василий Новиков. Впоследствии генерал Новиков[40] станет выдающимся, дерзким танковым командиром, одним из лучших в годы Великой Отечественной войны.

Сыновья Новикова — Дмитрий и Юрий — станут офицерами Красной армии. Все трое — отец и сыновья — будут воевать в 7-м гвардейском танковом корпусе, который одним из первых ворвётся в Берлин с юга. В ходе кровавых уличных боёв, когда наступающие танки, при нехватке пехоты, становились лёгкой добычей немецких фаустников, генералу Новикову сообщат: «Убит ваш сын, Юрий Новиков…» Обгорелое тело сына привезут на командный пункт.

Когда в приказе Верховного генерал Новиков не увидит номера своего корпуса, он, возмущённый несправедливостью, тут же направит в Москву телеграмму, финал которой будет таким: «Я пишу Вам как генерал и как отец, потерявший при штурме столицы Германии сына, тело которого находится на моём командном пункте…».

Как напишут потом историки, «ошибка была тотчас исправлена. Особым приказом Верховного Главнокомандующего 7-му гвардейскому танковому корпусу было присвоено почётное наименование Берлинского».

Всё это будет потом.

А пока кавдивизия спешно обустраивалась у западной границы. Семьи командиров жили здесь же. Дети росли в гарнизонах и, охваченные энтузиазмом своих отцов, стремились скорее взрослеть.

Вот как вспоминает те годы Эра Георгиевна Жукова: «Из конюшен, располагавшихся недалеко от штаба, нас — детей — трудно было „выкурить“, хотя, помнится, заходить туда нам не очень-то разрешали. Мы знали всех лошадей по именам, у нас были свои любимцы, которым мы таскали из дома угощение. Всеми силами старались мы помочь красноармейцам в уходе за лошадьми. А уж когда удавалось прокатиться летом на подводе, а зимой на санях, счастью не было конца. До сих пор помню лицо красноармейца, кажется, его звали Василий, который был к нам снисходительнее других и охотно катал нас, когда отправлялся по хозяйственным делам. Лицо у него было чисто русское, всё усыпанное веснушками, волосы рыжие. Он очень любил лошадей и с увлечением о них рассказывал.

С тех самых пор я с благоговением отношусь к этим животным, считаю их самыми красивыми и умными. Папа с детства поощрял во мне любовь к лошадям, и впоследствии с 15 лет я занималась конным спортом под его руководством.

Запах конюшни для меня не просто один из запахов. С этим запахом для меня слишком много связано. Если мне случается „дохнуть“ конюшни, либо читать о лошадях, или смотреть конноспортивные состязания по телевизору, мне всегда вспоминаются эпизоды из кавалерийской практики отца, видится его прекрасная посадка на коне, а также его умение обращаться с любым норовистым конём. Помню, как однажды на прогулке верхом мой конь что-то заартачился и начал вставать на дыбы. Я испугалась. Отец же, ехавший рядом, совершенно хладнокровно каким-то неуловимым движением схватил коня под уздцы и успокоил его».

Точно так же, «хладнокровно» и «неуловимым движением», Жуков будет выправлять на фронте самые, казалось бы, безнадёжные обстоятельства. Вдыхать в дрогнувшие войска уверенность. Возвращать в окопы бегущих. Ломать сопротивление противника на самых неприступных участках фронта. Менять направление действия армий и целых фронтов.

Однако служба в Слуцке складывалась далеко не безмятежно.

Разгром Сталиным «левой оппозиции» эхом прокатился по всей стране. Пронеслась та кровавая колесница и по армейским рядам. В армии шла борьба двух кланов, двух непримиримых группировок. С одной стороны — Ворошилов, Будённый, Шапошников, Тимошенко. С другой — Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Фельдман, Эйдеман. На первый взгляд это была борьба двух концепций строительства Красной армии. Некоторые современные публицисты, следуя той же примитивной тенденции, простодушно «уточняют»: старой, костной, и новой. Процесс замены коня моторами в армии действительно проходил болезненно. Но суть борьбы в действительности была более сложной и непосредственно касалась политики. На фоне трудностей, особо обострившихся тогда, — голод на Украине и в Поволжье, невозможность быстрыми темпами обеспечить деревню тракторами и комбайнами, угроза военного нападения со стороны Франции, Польши и Англии, недостаточные темпы индустриализации, непрекращающиеся крестьянские бунты, — оппозиция заговорила о смене курса, о необходимости радикальных уступок. Сталин допустить этого не мог. Роль военных в таких шатких обстоятельствах, как правило, становится решающей. В феврале 1931 года Сталин, выступая перед участниками Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности, произнёс: «Мы отстали от передовых стран на пятьдесят — сто лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». Германский вермахт нападёт на СССР ровно через десять лет.

В современной историографии по поводу «заговора военных» существуют две основные точки зрения, конечно же, противоположные. Но если мы будем исходить из того, что заговор всё же был, то история нашего героя вплетается в следующий сюжет.

Спустя полгода после вступления Жукова в должность командира дивизии произошло вот что. После очередной своей внезапной инспекции в 4-ю кавдивизию командующий Белорусским военным округом Уборевич обнаружил некоторые непорядки и объявил комдиву выговор.

Здесь необходимо остановиться и задуматься: что это было?

Возможно, новый командир 4-й кавдивизии пришёлся здесь, в округе, не ко двору. Ставленник Будённого и Ворошилова… На тщеславного и волевого Уборевича это назначение могло произвести не лучшее впечатление.

Для Жукова, целиком поглощённого делами службы, заботами о боевой подготовке личного состава, всё остальное имело второстепенное значение. Положение в дивизии постепенно выправлялось, уже видны были некоторые результаты.

И вот — выговор. Отношение Уборевича настолько его уязвило, что в тот же день он послал в округ на имя командующего телеграмму следующего содержания:

«Командующему войсками округа Уборевичу.

Вы крайне несправедливый командующий войсками округа, я не хочу служить с Вами и прошу откомандировать меня в любой другой округ.

Жуков».

Стоит задуматься и здесь: что это? Характер?

Конечно же, и характер тоже. Но и уверенность в своих силах. Силы уже были, службу Жуков знал хорошо. Но возможно и другое: он чувствовал поддержку и покровительство Будённого. И всей, так сказать, Первой конной армии РККА.

В мемуарах этот разлад с Уборевичем маршал изложил как недоразумение, которое вскоре исчерпало себя в результате настойчивости одного и благородства другого. Но, скорее всего, это просто поклон в сторону вскоре расстрелянного Уборевича — дань уважения талантливому наставнику, в общении с которым наш герой получил много полезных профессиональных уроков. К тому же не следует забывать о времени, когда писались мемуары, о том, какими настроениями и идеями оно было проникнуто.

Жуков всю жизнь создавал, строил и шлифовал себя сам. Он сам, с его эскадроном, полком, дивизией, корпусом и армейскими товарищами, командирами, подчинёнными, рядовыми бойцами и теми задачами, которые решала Красная армия и вся страна, — был военной академией. Военную науку постигал с жадностью и рвением, уроки усваивал хорошо, но по-своему, смешивая в роднике своего характера благоприобретённое с врождённым.

Через два дня Уборевич позвонил Жукову:

— Интересную телеграмму я от вас получил.

Жуков был готов к этому разговору.

— Вы что же, не довольны выговором? — спросил Уборевич; голос его был ровным, спокойным.

— Не доволен, товарищ командующий. Не доволен потому, что выговор не заслужен мною, а значит, несправедлив.

— Значит, вы считаете, что я несправедлив?

— Да, я так считаю. Иначе не отправил бы вам телеграмму.

— И настаиваете на том, чтобы откомандировать вас?

— Да, настаиваю.

— Подождите с этим, — после паузы тем же спокойным голосом сказал Уборевич. — Через две недели у меня будет инспекторская поездка, и мы с вами переговорим. Можете подождать со своим рапортом до нашей встречи?

— Могу.

— Ну так подождите.

При следующей встрече Уборевич сказал Жукову:

— Я проверил материалы, на основании которых вам вынесено взыскание, и пришёл к выводу, что оно действительно несправедливо. Продолжайте служить. Будем считать вопрос исчерпанным.

Но Жукову, не имевшему в личном деле ни одного взыскания по службе — личная жизнь не в счёт! — этого было мало.

— В таком случае, товарищ командующий, выговор могу считать снятым? — спросил он.

— Разумеется, раз я сказал, что он несправедлив.

Впоследствии о своих взаимоотношениях с Уборевичем маршал рассказывал Константину Симонову: «Я чувствовал, что он работает надо мной. Он присматривался ко мне, давал мне разные задания, вытаскивал меня на доклады. Потом поручил мне на сборе в штабе округа сделать доклад о действиях французской конницы во время сражения на реке По в Первую мировую войну.

Этот доклад был для меня делом непривычным и трудным. Тем более что я, командир дивизии, должен был делать этот доклад в присутствии всех командующих родами войск округа и всех командиров корпусов. Но я подготовился к докладу и растерялся только в первый момент: развесил все карты, остановился около них; надо начинать, а я стою и молчу. Но Уборевич сумел помочь мне в этот момент, своим вопросом вызвал меня на разговор, дальше всё пошло нормально, и впоследствии он оценил этот доклад как хороший.

Повторяю, я чувствовал, как он терпеливо работает надо мной. А вообще он был строг. Если во время работы с его участием видел, что кто-то из командиров корпусов отвлёкся, он мгновенно, не говоря лишнего слова, ставил ему задачу:

— Товарищ такой-то! Противник вышел отсюда, из такого-то района, туда-то, находится в таком-то пункте. Вы находитесь там-то. Что вы предполагаете делать?

Отвлёкшийся командир корпуса начинал бегать глазами по карте, на которой сразу был назван целый ряд пунктов. Если бы он неотрывно следил, он бы быстро нашёл, но раз хоть немножко отвлёкся, то всё сразу становится трудным. Это, конечно, урок ему. После этого он уже в течение всего сбора не сводит глаз с карты.

Уборевич был бесподобным воспитателем, внимательно наблюдавшим за людьми и знавшим их, требовательным, строгим, великолепно умевшим разъяснить тебе твои ошибки».

Характерно то, что точно такие же отношения — учитель-ученик — сложились с Уборевичем и у другого будущего маршала Великой Отечественной войны Ивана Конева. И быть может, Конева, тоже служившего в эти годы в Белорусском военном округе и командовавшего элитной 2-й Белорусской стрелковой дивизией, командующий войсками округа выделял как наиболее способного и перспективного, называя его «Суворов». Жуков такой похвалы от Уборевича не слышал.

Как полководец наш герой рос долго. Ничего ему не доставалось в жизни и службе легко. Чины и звания получал в своё время или с некоторым запозданием. До сорока одного года командовал дивизией. В 39–40 лет И. Д. Черняховский и Н. Ф. Ватутин в звании генерал-полковников командовали фронтами. А Жуков получит корпус, когда ему будет уже за сорок.

Наступил 1936 год. Жуков к тому времени уже носил в петлицах эмалевый ромб комбрига и золотой шеврон на рукаве. Это звание ему было присвоено год назад. Тогда же дивизия приказом наркома была переименована в 4-ю Донскую казачью. В Красной армии создавались казачьи части. После Гражданской войны, в которой казачество поделилось на два враждующих войска, казаков в Красную армию долго не призывали.

Полки и отдельные эскадроны 4-й Донской получили соответствующие наименования:

— 19-й Донской казачий Манычский Краснознамённый полк;

— 20-й Донской казачий Сальский Краснознамённый полк;

— 21-й Донской казачий Доно-Ставропольский полк;

— 23-й Донской казачий Сталинградский полк;

— 4-й Донской казачий механизированный полк;

— 4-й Донской казачий конно-артиллерийский полк;

— 4-й Донской казачий отдельный эскадрон связи;

— 4-й Донской казачий отдельный сапёрный эскадрон.

Казаков переодели в новую форму. Теперь они носили шапку-кубанку из чёрной мерлушки с тёмно-красным верхом и крестообразным золотым галуном. Длинный приталенный бешмет с разрезом. Тёмно-синюю суконную черкеску с газырями. Красные кавказского типа башлыки, обшитые чёрной тесьмой. На тёмно-синих шароварах широкие красные лампасы. И высокие кавалерийские сапоги. Оружие — казачья шашка на кожаной портупее и кавалерийский карабин с укороченным стволом. В армию вновь возвращались пластунские части.

Неизвестно, носил ли казачью форму первый командир 4-й Донской дивизии. Во всяком случае, фотографий Жукова в казачьем бешмете и кубанке нет. Хотя фотографией в ту пору Жуков увлекался. Как и многие старшие командиры Красной армии, имел фотоаппарат. Сам проявлял плёнки, затем печатал и сушил снимки.

Основную массу бойцов дивизии составляли крестьянские дети — молодёжь из деревень и сёл, хуторов и станиц. К тому времени закончилась так называемая «война с крестьянством», начатая в период насильственной коллективизации. На II съезде колхозников-ударников были приняты поправки к примерному уставу сельскохозяйственной артели: теперь семьи колхозников повсеместно наделялись участками земли для ведения личного подсобного хозяйства, строительства жилого дома и хозяйственных построек; для выпаса личного скота отводились пастбища. Развивалась рыночная торговля. В результате значительно подешевели некоторые продукты питания. Резко возросло их производство. Напряжённость, до сих пор царившая в обществе, заметно спала. Это чувствовалось и в войсках. Вдобавок ко всему 26 июня 1935 года вышло решение Политбюро «О снятии судимости с колхозников». Судимость снималась с лиц, осуждённых на срок более пяти лет по Указу от 7 августа 1932 года — «Закону о трёх колосках».

Народ и Красная армия в Советской стране были едины. Всё доброе, что партия и правительство делали для народа, добром отзывалось и в войсках. Всё злое — злом. И первые месяцы войны это вскоре покажут.

А пока страна под руководством партии большевиков и комсомола растила новое поколение, молодое и здоровое, готовое положить свою жизнь за социалистические идеалы.

В апреле 1936 года германские войска заняли демилитаризованную Рейнскую область — условия Версальского договора были демонстративно нарушены. В промышленные районы немцы ввели 35-тысячную группировку. Причём это были уже дивизии не рейхсвера, а вермахта, подчинённого непосредственно Гитлеру. Переименование вооружённых сил Германии произошло в 1935 году. Фюреру нужна была промышленность Рейнской области для производства военной техники и вооружения. Никаких ограничений Гитлер уже не признавал. Версальские цепи были сорваны, и немцы с энтузиазмом переступили через них. Доверие немецкого народа новому лидеру было абсолютным и во многом напоминало доверие советского народа Сталину. На парламентских выборах 99 процентов голосов жители Германии отдали за кандидатов от партии нацистов.

Франция, теперь уже не разделённая свободной от немецких войск Рейнской областью, попытается ответить: запретит фашистские партии и организации. Национализирует оборонную промышленность.

Восемнадцатого июля в Испании вспыхнул мятеж военных против республики — началась гражданская война. Она продлится до 1939 года. Советский Союз будет посылать республиканцам не только оружие, танки и самолёты, но и военных специалистов, лётчиков, танкистов, сапёров. По различным источникам, в Испании на стороне республиканцев воевало от трёх до четырёх тысяч добровольцев из СССР. Кроме того, в интербригадах сражались бывшие солдаты, офицеры и генералы белой армии. Их было около тысячи. Для многих из них война в Испании казалась началом пути возвращения на родину, в Россию.

А в Советской стране пели песни «Весёлый ветер»[41], «Песню о встречном»[42], «Крутится, вертится шар голубой…»[43] и «Широка страна моя родная…»[44]. Последняя сразу стала народным гимном. В воинских частях смотрели кинофильмы «Чапаев»[45] и «Дети капитана Гранта»[46]. Наибольшей популярностью пользовалась среди молодёжи и в войсках кинолента «Чапаев».

В начале Великой Отечественной войны специально для поднятия духа красноармейцев будет смонтирован девятиминутный ролик «Чапаева», в котором Василий Иванович призывает бойцов громить фашистов.

Конечно, все эти фильмы смотрел наш герой вместе со своими бойцами — в полковых и эскадронных кинотеатрах под открытым небом, где экраном служила солдатская простыня, натянутая между двух берёз. Но к чему он действительно был неравнодушен, так это к книгам. И читал он не только военную литературу, но и художественную. К тому времени были опубликованы «Тихий Дон» и первый том «Поднятой целины» Михаила Шолохова. Две первые книги трилогии Алексея Толстого «Хождение по мукам». «Как закалялась сталь» и «Рождённые бурей» Николая Островского. «Зауряд-полк» Сергея Сергеева-Ценского. К страстному увлечению Жукова книгами и к его взаимоотношениям с писателями мы ещё вернёмся.

В конце лета 1936 года в 4-й кавалерийской дивизии произошло несколько знаменательных событий. По результатам инспекторской проверки части дивизии получили высокие оценки и награду — орден Ленина. Вручать орден приехал Маршал Советского Союза Будённый. Семён Михайлович произнёс пламенную речь, вспомнил боевые заслуги полков, дравшихся в годы Гражданской войны в составе его доблестной Первой конной, и прикрепил высшую награду страны к знамени дивизии.

Постановлением ЦИК СССР от 16 августа 1936 года орденом Ленина был награждён и Жуков.

А в Европе уже полыхало. В Испанию защищать республику ехали добровольцы из всех стран. Осторожная Великобритания и нейтральная Франция вскоре начали поставлять республиканцам оружие и снаряжение. Италия, Германия и Португалия помогали фалангистам-мятежникам генерала Франсиско Франко — направляли в Испанию солдат и лучших пилотов, которые «обкатывали» в небе новые самолёты. Две силы уже столкнулись на полях Андалусии и Страны Басков.

Тем временем Жуков и его дивизия на масштабных манёврах Белорусского военного округа показывали своё мастерство при форсировании реки Березины. За действиями полков и эскадронов наблюдали нарком Ворошилов, его первый заместитель Маршал Советского Союза Тухачевский, начальник Генштаба РККА Маршал Советского Союза Егоров, командующий Белорусским военным округом Уборевич, военные представители Великобритании, Чехословакии, Франции. Кроме того, в числе посредников были слушатели военных академий, работники центрального аппарата Наркомата обороны, командующие военными округами.

После тридцатиминутной артиллерийской подготовки авангарды 4-й Донской казачьей дивизии не мешкая подошли к реке. Звено самолётов, пролетевшее на бреющем над их порядками, поставило дымовую завесу. Когда дым рассеялся, наблюдателям открылась такая картина: передовые эскадроны уже выбрались на противоположный берег Березины и расширяли захваченный плацдарм. Вскоре вся дивизия, в том числе танки и механизированные части, форсировала реку, «ударила» по противнику, «опрокинула» его и начала успешно продвигаться в глубину обороны.

Из «Воспоминаний и размышлений» Жукова: «На разборе манёвров нарком дал высокую оценку нашей дивизии, похвалил за хорошую организацию форсирования реки и новаторство танкистов, рискнувших своим ходом преодолеть такую глубокую реку, как Березина…»

На торжественной церемонии в Минске по случаю успешного завершения манёвров Белорусского военного округа нарком обороны Маршал Советского Союза Ворошилов недвусмысленно заявил, что «война готовится…». Из его речи следовало, что готовится она на западе, в Европе. Но если враждебные силы нападут на СССР, «мы будем без извинений, без расшаркивания, драться с врагом рабочих и крестьян, врагом трудящихся, так, как никто ещё не дрался».

Когда отзвучали фанфары, начался серьёзный разбор манёвров, проведённых почти одновременно в Киевском и Белорусском военных округах, где размещались самые мощные группировки РККА. Главной их задачей была отработка «передовой по тем временам теории глубокой операции и глубокого боя» — добиться решительного успеха за счёт массированного применения техники и взаимодействия пехоты, артиллерии, танков, авиации, воздушного десанта и кавалерии. К каким же выводам пришли эксперты Наркомата обороны?

Начальник Управления боевой подготовки РККА командарм 2-го ранга А. И. Седякин[47] констатировал: «Тактическая выучка войск, особенно бойца, отделения, взвода, машины, танкового взвода, роты, не удовлетворяет меня. А ведь они-то и будут драться, брать в бою победу, успех „за рога“». Он также отметил неумение пехоты Белорусского военного округа «вести наступательный ближний бой». Напомнил, что наступление стрелковых полков в основном заключается в «равномерном движении вперёд». Обратил внимание на то, что частично или целиком отсутствует «взаимодействие огня и движения», что роты шли в атаку, «игнорируя огонь обороны». Одновременно сами «они не подготавливали свою атаку пулемётным огнём, не практиковали залегание и перебежки, самоокапывание, не метали гранат». «Конкретные приёмы действий, — подвёл итог Седякин, — автоматизм во взаимодействии… не освоены ещё».

По этому же поводу позднее, уже после расстрела «талантливых военачальников», сокрушался маршал Будённый: «Мы подчас витаем в очень больших оперативно-стратегических масштабах, а чем мы будем оперировать, если рота не годится, взвод не годится, отделение не годится?»

Уже совсем скоро война покажет, что старый кавалерист был прав. Даже после прорыва немецкой обороны наша пехота оказывалась в плачевном положении: противник, имея мощные резервы, чаще всего уступал в таких случаях давлению наших сил, отводил войска, а затем согласованными фланговыми ударами отсекал прорвавшихся и уничтожал или пленял в «котле».

Историк Андрей Смирнов в 1999 году опубликовал в журнале «Родина» своё исследование манёвров 1936 года. В нём, в частности, говорится: «Бичом РККА накануне 1937 года были низкая требовательность командиров всех степеней и обусловленные ею многочисленные упрощения и условности в боевой подготовке войск. Бойцам позволяли не маскироваться на огневом рубеже, не окапываться при задержке наступления; от пулемётчика не требовали самостоятельно выбирать перед стрельбой позицию для пулемёта, связиста не тренировали в беге и переползании с телефонным аппаратом и катушкой кабеля за спиной и т. д. и т. п. Приказы по частям и соединениям округов Якира и Уборевича пестрят фактами упрощения правил курса стрельб — тут и демаскирование окопов „противника“ белым песком, и демонстрация движущейся мишени в течение не 5, а 10 секунд, и многое другое».

Однако манёвры двух основных военных округов несомненно принесли и положительные результаты. Успешно взаимодействовали механизированные соединения и конница. Внушительно выглядела операция по массированному выбросу воздушного десанта. Пожалуй, это была последняя удачная воздушно-десантная операция РККА.

После осенних манёвров в Положение Временного полевого устава РККА, введённого в действие приказом наркома обороны СССР от 30 декабря 1936 года, были внесены очень важные поправки.

1936 год для Жукова был годом его стремительного роста как командира. В этот год он был отмечен самым высоким орденом страны — орденом Ленина. Свою 4-ю Донскую дивизию он вывел в ряд лучших не только в округе, но и в РККА.

Семейные дела вошли в ровное русло. С принятием нового законодательства о браке и семье про «свободную любовь» человеку его положения лучше было не думать. Да и годы остепеняли.

Но неожиданное письмо от родных сильно омрачило его жизнь. Сестра Маша написала, что в Стрелковке случился большой пожар, что выгорела половина деревни, до самой Огуби, и что их дом тоже сгорел…

Он сразу же собрал деньги и послал на родину. Сам выехать пока не мог.

Глава четырнадцатая Репрессии

До сих пор в нашей исторической науке и публицистике идёт спор: существовал ли заговор военных или «чистка» в Красной армии 1937 и 1938 годов явилась следствием страха Сталина перед усилившимися военными, входившими в окружение маршала Тухачевского…

Когда читаешь эту полемику, невольно приходишь к такой же мысли, которую высказал один из биографов Сталина Станислав Рыбас. Перелистав сотни дел осуждённых в период сталинских «чисток», он с горечью признал: «Это была правда, смешанная с ложью и помноженная на будущую войну»[48].

Дабы не путаться в оценках и не попасть в адвокаты дьявола, приведу здесь обширный фрагмент из мемуаров маршала: «По существующему закону и по здравому смыслу органы госбезопасности должны были бы вначале разобраться в виновности того или иного лица, на которого поступила анонимка, сфабрикованная ложь или самооговор арестованного, вырванный под тяжестью телесных пыток, применяемых следовательским аппаратом по особо важным делам органов государственной безопасности. Но в то тяжкое время существовал другой порядок — вначале арест, а потом разбирательство дела. И я не знаю случая, чтобы невиновных людей тут же отпускали обратно домой. Нет, их держали долгие годы в тюрьмах, зачастую без дальнейшего ведения дел, как говорится, без суда и следствия.

В 1937 году был арестован наш командир 3-го конного корпуса Данило Сердич как „враг народа“ Что же это за „враг народа“?

Д. Сердич по национальности серб. С первых дней создания Красной Армии он встал под её знамёна и непрерывно сражался в рядах Первой конной армии с белогвардейщиной и иностранными интервентами. Это был храбрейший командир, которому верили и смело шли за ним в бой прославленные конармейцы. Будучи командиром эскадрона и командиром полка Первой конной армии, Д. Сердич вписал своими смелыми боевыми подвигами много славных страниц в летопись немеркнущих и блистательных побед Олеко Дундича. И вдруг Сердич оказался „врагом народа“.

Кто этому мог поверить из тех, кто хорошо знал Д. Сердича?

Через пару недель после ареста комкора Д. Сердича я был вызван в город Минск в вагон командующего войсками округа.

Явившись в вагон, я не застал там командующего войсками округа, обязанности которого в то время выполнял комкор В. М. Мулин. Через два месяца В. М. Мулин был арестован как „враг народа“, а это был не кто иной, как старый большевик, многие годы просидевший в царской тюрьме за свою большевистскую деятельность. В вагоне меня принял только что назначенный член Военного совета округа Ф. И. Голиков (ныне Маршал Советского Союза). Он был назначен вместо арестованного члена Военного совета П. А. Смирнова, мужественного и талантливого военачальника.

Задав мне ряд вопросов биографического порядка, Ф. И. Голиков спросил, нет ли у меня кого-либо арестованных из числа родственников или друзей. Я ответил, что не знаю, так как не поддерживаю связи со своими многочисленными родственниками. Что касается близких родственников— матери и сестры, то они живут в настоящее время в деревне Стрелковка и работают в колхозе. Из знакомых и друзей — много арестованных.

— Кто именно? — спросил Голиков.

Я ответил:

— Хорошо знал арестованного Уборевича, комкора Сердича, комкора Вайнера, комкора Ковтюха, комкора Кутякова, комкора Косогова, комдива Верховского, комкора Грибова, комкора Рокоссовского.

— А с кем из них вы дружили? — спросил Голиков.

— Дружил с Рокоссовским и Данилой Сердичем. С Рокоссовским учился в одной группе на курсах усовершенствования командного состава кавалерии в городе Ленинграде и совместно работал в 7-й Самарской кавдивизии. Дружил с комкором Косоговым и комдивом Верховским при совместной работе в Инспекции кавалерии. Я считал этих людей большими патриотами нашей Родины и честнейшими коммунистами, — ответил я.

— А вы сейчас о них такого же мнения? — глядя на меня в упор, спросил Голиков.

— Да, и сейчас.

Ф. И. Голиков резко встал с кресла и, покраснев до ушей, грубо сказал:

— А не опасно ли будущему комкору восхвалять „врагов народа“?

Я ответил, что я не знаю, за что их арестовали, думаю, что произошла какая-то ошибка. Я почувствовал, что Ф. И. Голиков сразу настроился на недоброжелательный тон, видимо, он остался неудовлетворённым моими ответами. Порывшись в своей объёмистой папке, он достал бумагу и минут пять её читал, а потом сказал:

— Вот в донесении комиссара 3-го конного корпуса Юнга сообщается, что вы бываете до грубости резким в обращении с подчинёнными командирами и политработниками и что иногда недооцениваете роль и значение политических работников. Верно ли это?

— Верно, но не так, как пишет Юнг. Я бываю резок не со всеми, а только с теми, кто халатно выполняет порученное ему дело и безответственно несёт свой долг службы. Что касается роли и значения политработников, то я не ценю тех, кто формально выполняет свой партийный долг, не работает над собой и не помогает командирам в решении учебно-воспитательных задач, тех, кто критикует требовательных командиров, занимается демагогией там, где надо проявить большевистскую твёрдость и настойчивость, — ответил я.

— Есть сведения, что не без вашего ведома ваша жена крестила в церкви дочь Эллу. Верно ли это? — продолжал Ф. И. Голиков.

— Это очень неумная выдумка. Поражаюсь, как мог Юнг, будучи неглупым человеком, сообщить такую чушь, а тем более он, прежде чем написать, должен был бы провести расследование.

Дальнейший разговор был прерван приходом в вагон исполнявшего должность командующего войсками округа В. М. Мулина. Я раньше никогда не встречался с В. М. Мулиным. При первой же встрече он произвёл на меня очень хорошее впечатление своей красивой наружностью, спокойным и мягким тоном разговора, умением коротко и ясно выразить свою мысль. После предварительной беседы В. М. Мулин сказал:

— Военный совет округа предлагает назначить вас на должность командира 3-го конного корпуса. Как вы лично относитесь к этому предложению?

Я ответил, что готов выполнять любую работу, которая мне будет поручена.

— Ну вот и отлично, — сказал В. М. Мулин.

Ф. И. Голиков протянул В. М. Мулину донесение комиссара 3-го конного корпуса Н. А. Юнга, отдельные места которого были подчёркнуты красным карандашом.

В. М. Мулин, прочитав это донесение, сказал:

— Надо пригласить Юнга и поговорить с ним. Я думаю, что здесь много наносного.

Голиков молчал.

— Езжайте в дивизию и работайте. Я своё мнение сообщу в Москву. Думаю, что вам скоро придётся принять 3-й корпус, — сказал В. М. Мулин.

Распростившись, я уехал в дивизию.

Прошло не менее месяца после встречи и разговора с Ф. И. Голиковым и В. М. Мулиным, а решения из Москвы не поступало. Я считал, что Ф. И. Голиков, видимо, сообщил обо мне в Москву своё отрицательное мнение, которое сложилось у него на основании лживого донесения Юнга. А я, откровенно говоря, отчасти даже был доволен тем, что не получил назначения на высшую должность, так как тогда шла какая-то особо активная охота на высших командиров со стороны органов государственной безопасности. Не успеют выдвинуть человека на высшую должность, глядишь, а он уже взят под арест как „враг народа“ и мается бедняга в подвалах НКВД.

Несмотря на то, что кругом шли аресты, основное ядро командно-политического состава дивизии работало требовательно, с полным напряжением своих сил, мобилизуя личный состав дивизии на отличное выполнение задач боевой подготовки. И что особенно радовало — это то, что партийная организация частей дивизии была крепко сплочена и пресекала любую попытку каких-либо клеветников ошельмовать того или иного коммуниста, командира или политработника.

Однако вскоре всё же был получен приказ наркома обороны о назначении меня командиром 3-го конного корпуса. Командиром 4-й кавалерийской дивизии вместо меня назначался И. Н. Музыченко.

Передав дивизию И. Н. Музыченко, я через пару дней выехал в город Минск и вступил в должность командира 3-го конного корпуса.

По прибытии в корпус меня встретил начальник штаба корпуса Д. Самарский. Первое, о чём он мне доложил, — это об аресте как „врага народа“ комиссара корпуса Юнга, того самого Юнга, который написал на меня клеветническое донесение Ф. И. Голикову. Внутренне я как-то даже был доволен тем, что клеветник получил по заслугам — „рыл яму для другого, а угодил в неё сам“, как говорится в народной пословице.

Недели через две мне удалось детально ознакомиться с состоянием дел во всех частях корпуса и, к сожалению, должен был признать, что в большинстве частей корпуса в связи с арестами резко упала боевая и политическая подготовка командно-политического состава, понизилась требовательность и, как следствие, ослабла дисциплина и вся служба личного состава. В ряде случаев демагоги подняли голову и пытались терроризировать требовательных командиров, пришивая им ярлыки „вражеского подхода“ к воспитанию личного состава. Особенно резко упала боевая и политическая подготовка в частях 24-й кавалерийской дивизии. Дивизия стояла в районе города Лепель, и её жилищно-бытовая и учебная базы были ещё далеки от завершения. На этой основе возникало много нездоровых настроений, а ко всему этому прибавились настроения, связанные с арестами командиров.

Находились и такие, которые занимались злостной клеветой на честных командиров с целью подрыва доверия к ним со стороны солдат и начальствующего состава. Пришлось резко вмешаться в положение дел, кое-кого решительно одёрнуть и поставить вопрос так, как этого требовали интересы дела. Правда, при этом лично мною была в ряде случаев допущена повышенная резкость, чем немедленно воспользовались некоторые беспринципные работники дивизии. На другой же день на меня посыпались донесения в округ с жалобой к Ф. И. Голикову, письма в органы госбезопасности „о вражеском воспитании кадров“ со стороны командира 3-го конного корпуса Жукова.

Через неделю командир 27-й кавалерийской дивизии В. Е. Белокосков сообщил мне о том, что в дивизии резко упала дисциплина и вся служба. Я спросил его, а что делает лично командир дивизии Белокосков? Он ответил, что командира дивизии сегодня вечером разбирают в парторганизации, а завтра наверняка посадят в тюрьму. По телефонному разговору я понял, что Василий Евлампиевич Белокосков серьёзно встревожен, если не сказать большего. Подумав, я сказал, что сейчас же выезжаю в дивизию.

В штабе дивизии меня встретил В. Е. Белокосков. Я поразился его внешним видом. Он был чрезмерно бледен, под глазами залегли тёмные впадины, губы нервно подёргивались после каждой короткой фразы. Я спросил:

— Василий Евлампиевич, что с вами? Я ведь вас хорошо знаю по 7-й Самарской кавдивизии, где вы отлично работали, были уважаемы всей парторганизацией, а теперь просто не узнать. В чём дело?

— Идёмте, товарищ командир корпуса, на партсобрание, там сегодня меня будут исключать из партии, а что будет дальше — мне всё равно. Я уже приготовил узелок с бельём.

Началось партсобрание. Повестка дня: персональное дело коммуниста Белокоскова Василия Евлампиевича. Информацию делал секретарь дивизионной парткомиссии. Суть дела: коммунист Белокосков был в близких отношениях с „врагами народа“ Сердичем, Юнгом, Уборевичем и другими, а потому он не может пользоваться доверием партии. Кроме того, Белокосков недостаточно чутко относится к командирам, политработникам, слишком требователен по службе.

Обсуждение заняло около трёх часов. Никто в защиту В. Е. Белокоскова не сказал ни одного слова. Дело шло явно к исключению его из рядов партии. Исполняющий должность комиссара корпуса В. В. Новиков, по существу, поддержал выступавших и сделал вывод, что Белокосков не оправдал звания члена партии.

Попросив слово, я выступил довольно резко:

— Я давно знаю Белокоскова как честного коммуниста, чуткого товарища, прекрасного командира. Что касается его служебной связи с Уборевичем, Сердичем, Рокоссовским и другими, то эта связь была чисто служебной, а кроме того, ещё неизвестно, за что арестованы Уборевич, Сердич, Рокоссовский, так как никому из нас неизвестна причина ареста, так зачем же мы будем забегать вперёд соответствующих органов, которые по долгу своему должны объективно разобраться в степени виновности арестованных и сообщить нам, за что их привлекли к ответственности. Что касается других вопросов, то это мелочи и не имеют принципиального значения, а товарищ Белокосков сделает для себя выводы из критики.

В этом выступлении было что-то новое, и члены партии загудели: „правильно, правильно“. Председатель спросил, будет ли кто ещё выступать? Кто-то сказал, что есть предложение комкора Жукова ограничиться обсуждением. Других предложений не поступило. Постановили: предложить В. Е. Белокоскову учесть в своей работе выступления коммунистов.

Когда мы шли с партсобрания, я видел, как Василий Евлампиевич украдкой вытер слёзы. Я считал, что он плакал от сознания того, что остался в партии и может продолжать в её рядах работу на благо народа, на благо нашей Родины. Я не подошёл к нему, считая, что пусть он наедине переживёт минувшую тяжёлую тревогу за свою судьбу и радость душевную за справедливость решения партийной организации.

Прощаясь, мы крепко пожали друг другу руки, и у него из глаз выкатилась крупная слеза, оставив свой след на щеке. Он не сказал мне ни одного слова, но его слеза, рукопожатие были убедительнее и дороже всяких слов. Я был рад за него и не ошибся в нём. Всю свою жизнь (умер он в 1961 году) Василий Евлампиевич был достойнейшим коммунистом, скромным тружеником и умелым организатором всех дел, которые ему поручались. В годы Великой Отечественной войны он был одним из главных организаторов автомобильной службы и снабжения войск. После войны Василий Евлампиевич возглавлял Главное управление военно-строительных работ, спецработ, а в последние годы был заместителем министра обороны по строительству. Везде и всюду Василий Евлампиевич успевал. Был всегда спокойным и хорошим товарищем, а не заступись я за него в 1937 году, могло быть всё иначе. К сожалению, многие товарищи погибли, не получив дружеской помощи при обсуждении их в партийных организациях, а ведь от партийной организации много тогда зависело, так как после исключения из партии тут же следовал арест.

В 1937 году приказом наркома обороны я был назначен командиром 3-го корпуса Белорусского военного округа. Но вскоре в связи с назначением командира 6-го казачьего корпуса Е. И. Горячева заместителем командующего войсками Киевского особого военного округа мне была предложена должность командира этого корпуса.

У моего предшественника Е. И. Горячева трагически закончилась жизнь. После назначения заместителем к С. К. Тимошенко он, как и многие другие, перенёс тяжёлую сердечную травму. На одном из партсобраний ему предъявили обвинение в связях с „врагами народа“ И. П. Уборевичем, Д. Сердичем и другими, и дело клонилось к нехорошему. Не желая подвергаться репрессиям органов госбезопасности, он покончил жизнь самоубийством. Жаль этого командира. С первых дней существования советской власти он героически сражался в рядах Красной Армии. В Конной армии последовательно командовал эскадроном, полком, бригадой и на всех командных должностях был умелым и отважным военачальником. Его любили и уважали бойцы и командиры-конармейцы.

Я охотно принял предложение. 6-й корпус по своей подготовке и общему состоянию стоял выше 3-го корпуса, а самое главное — в его состав входила 4-я Донская казачья дивизия. Я командовал ею более четырёх лет и, вполне естественно, питал к ней особую привязанность».

Из этого очерка хорошо видно, какая чума охватила в те годы войска и к чему привела эта эпидемия.

До сих пор у Жукова много недоброжелателей. Архивы, даже косвенно касающиеся не только самого маршала, но и его окружения, перелопачены в десять рук. Да и теперь пыль на жуковские папки не ложится. Скрупулёзно исследованы материалы, касающиеся репрессий военных, и если бы там, среди протоколов допросов и писем с «сигналами», нашёлся хотя бы намёк на иную службу нашего героя, то мы давно бы стали свидетелями триумфа его оппонентов. Жуков никогда доносчиком не был. Он действительно служил только родине, только её победам. И ни от кого из своих друзей в трудную минуту, когда и собственная карьера могла рухнуть и закончиться на лесоповале и в кровавом подвале НКВД, не отказался. Ни от Данилы Сердича, ни от Константина Рокоссовского. Как ни старался Голиков, как ни тянул его за язык, шантажируя и намекая на опасность дружеских связей с «врагами народа». Эта закалка поможет Жукову выжить и потом, во время опалы и травли в 1940-е и 1950-е годы.

С Голиковым Жукову придётся и впоследствии время от времени сталкиваться по службе. Когда я писал книгу о действиях 10-й армии Западного фронта в период контрнаступления под Москвой, в Подольском архиве отыскал папку с телеграфными переговорами командующего Западным фронтом генерала армии Жукова и командующего 10-й армией генерал-лейтенанта Голикова. В декабре 1941-го и в январе 1942 года их объединяли общий приказ и одна цель — разбить, отбросить от Москвы врага. Перед фронтом 10-й армии отступала 2-я танковая армия Гудериана. Жуков постоянно торопил Голикова. Свежая, резервная армия наступала недостаточно быстро, тем самым ломала замысел штаба Западного фронта, и Жуков постоянно нервничал, порой откровенно подгонял Голикова. И в его телеграфных репликах порой чувствовалась неприязнь. Но равновесия не терял даже в самые трудные минуты. Возможно, он всё же опасался этого человека с обширными связями в Наркомате обороны и органах НКВД.

Генерал Голиков не войдёт в историю Великой Отечественной войны не только как талантливый, но даже как средней руки командарм. Зимой 1942 года он передаст 10-ю армию генералу Василию Попову. Будет командовать армиями и фронтами, но нигде не проявит своего полководческого таланта. В конце концов, его отзовут в Наркомат обороны, где он до конца войны будет успешно командовать кадрами.

Верно заметил Жуков: чем выше должность, тем опаснее в те годы было служить родине, тем подозрительнее становились люди наркома Ежова, а затем Берии, которые, казалось, только и ждали очередного случая, чтобы белое назвать чёрным, а чёрное — белым, чтобы сверстать очередное дело о новом разоблачении «врагов народа». И однажды Жуков едва не угодил в их лапы.

Из «Воспоминаний и размышлений»: «В этот период[49] войсками Белорусского военного округа командовал командарм 1 ранга И. П. Белов[50], который взялся энергично осуществлять подготовку войск округа.

Осенью 1937 года им были проведены окружные манёвры, на которых в качестве гостей присутствовали генералы и офицеры немецкого генерального штаба. За манёврами наблюдали нарком обороны К. Е. Ворошилов и начальник Генерального штаба Б. М. Шапошников.

Вскоре командующего войсками И. П. Белова постигла та же трагическая участь, что и предыдущих командующих, — он был арестован как „враг народа“, и это тогда, когда И. П. Белов, бывший батрак, старый большевик, храбрейший и способнейший командир, положил все свои силы на борьбу с белогвардейщиной и иностранной интервенцией, не жалея себя в деле выполнения задач, которые перед ним ставили партия и правительство.

Как-то не вязалось: Белов — и вдруг „враг народа“. Конечно, никто этой версии не верил.

После ареста И. П. Белова командующим войсками округа был назначен командарм 2 ранга М. П. Ковалёв, членом Военного совета вместо Ф. И. Голикова был назначен И. 3. Сусайков.

На смену арестованным выдвигались всё новые и новые лица, имевшие значительно меньше знаний, меньше опыта, и им предстояла большая работа над собой, чтобы быть достойными военачальниками оперативно-стратегического масштаба, умелыми воспитателями войск округа.

В Белорусском военном округе было арестовано почти 100 процентов командиров корпусов. Вместо них были выдвинуты на корпуса командиры дивизий, уцелевшие от арестов. В числе арестованных командиров корпусов был Кутяков Иван Семёнович. Об И. С. Кутякове мне хочется сказать здесь несколько слов.

Знал я Ивана Семёновича более двадцати лет и всегда восхищался им и как командиром, и как сильным и волевым человеком. И. С. Кутяков — солдат царской армии. В своём полку он пользовался большим авторитетом и в первые дни революции был выбран солдатами командиром полка. Это большая честь — быть избранником солдат-фронтовиков. Для этого надо было отличаться большими достоинствами: всегда и во всём быть примером для своих товарищей, иметь ясную голову, отзывчивое сердце, хорошо знать и любить людей, понимать их думы и чаяния.

В годы Гражданской войны И. С. Кутяков командовал стрелковой бригадой 25-й Чапаевской дивизии. После гибели Василия Ивановича Чапаева И. С. Кутяков был назначен вместо него командиром дивизии. За успешное командование частями в боях с белогвардейщиной он был награждён тремя орденами Красного Знамени и орденом Красного Знамени Хорезмской республики, а также почётным оружием. В 1937 году И. С. Кутяков был выдвинут заместителем командующего войсками Приволжского военного округа.

И. С. Кутяков, как и многие другие, был оклеветан и трагически погиб. Разве можно забыть тех, кто был поднят нашей ленинской партией из рабоче-крестьянских низов, обучен и воспитан в борьбе с внутренней и внешней контрреволюцией, тех, кто составлял драгоценную жемчужину военных кадров нашей Родины, нашей партии. Нет! Их забыть нельзя, как и нельзя забыть преступления тех, на чьей совести лежали эти ничем не оправданные кровавые репрессии, аресты и выселение членов семей „в места не столь отдалённые“.

Как-то вечером ко мне в кабинет зашёл комиссар корпуса Фомин. Он долго ходил вокруг да около, а потом сказал:

— Знаешь, завтра собирается актив коммунистов 4-й дивизии, 3-го и 6-го корпусов, будут тебя разбирать в партийном порядке.

Я спросил:

— Что же такое я натворил, что такой большой актив будет меня разбирать? А потом, как же меня будут разбирать, не предъявив мне заранее никаких обвинений, чтобы я мог подготовить соответствующее объяснение?

— Разбор будет производиться по материалам 4-й кавдивизии и 3-го корпуса, а я не в курсе поступивших заявлений, — сказал Фомин.

— Ну что же, посмотрим, в чём меня хотят обвинить, — ответил я Фомину.

На другой день действительно собрались человек 80 коммунистов и меня пригласили на собрание. Откровенно говоря, я немного волновался и мне было как-то не по себе, тем более что в то время очень легко пришивали ярлык „врага народа“ любому честному коммунисту.

Собрание началось с чтения заявлений некоторых командиров и политработников 4, 24, 7-й дивизий. В заявлениях указывалось, что я многих командиров и политработников незаслуженно наказал, грубо ругал и не выдвигал на высшие должности, по мнению которых, умышленно замораживал опытные кадры, чем сознательно наносил вред нашим вооружённым силам. Короче говоря, дело вели к тому, чтобы признать, что в воспитании кадров я применял вражеские методы. После зачтения ряда заявлений начались прения. Как и полагалось, выступили в первую очередь те, кто подал заявления.

На мой вопрос, почему так поздно подано на меня заявление, так как прошло полтора-два года от событий, о которых упоминается в заявлениях, ответ был дан:

— Мы боялись Жукова, а теперь время другое, теперь нам открыли глаза арестами.

Второй вопрос: об отношении к Уборевичу, Сердичу, Вайнеру и другим „врагам народа“ Спрашивается, почему Уборевич при проверке дивизии обедал лично у вас, товарищ Жуков, почему к вам всегда так хорошо относились „враги народа“ Сердич, Вайнер и другие?

Затем выступил начальник политотдела 4-й кавдивизии С. П. Тихомиров. Все присутствовавшие коммунисты ждали от него принципиальной политической оценки деятельности командира-единоначальника, с которым он проработал несколько лет в дивизии. Но, к сожалению, его речь была ярким примером приспособленца. Он лавировал между обвинителями, а в результате получилась беспринципная попытка уйти от прямого ответа на вопросы: в чём прав и в чём не прав Жуков? Тихомиров уклонился от прямого ответа. Я сказал коммунистам, что ожидал от Тихомирова объективной оценки моей деятельности, но этого не получилось. Поэтому скажу, в чём я был не прав, а в чём прав, чтобы отвергнуть надуманные претензии ко мне.

Первый вопрос о грубости. В этом вопросе, должен сказать прямо, что у меня были срывы и я был не прав в том, что резко разговаривал с теми командирами и политработниками, которые здесь жаловались и обижались на меня. Я не хочу оправдываться в том, что в дивизии было много недочётов в работе личного состава, много проступков и чрезвычайных происшествий. Как коммунист, я прежде всего обязан был быть выдержаннее в обращении с подчинёнными, больше помогать добрым словом и меньше проявлять нервозность. Добрый совет, хорошее слово сильнее всякой брани. Что касается обвинения в том, что у меня обедал Уборевич — „враг народа“, должен сказать, что у меня обедал командующий войсками округа Уборевич. Кто из нас знал, что он „враг народа“? Никто. Что касается хорошего отношения ко мне со стороны Сердича и Вайнера — могу сказать, что мы все должны бороться за то, чтобы были хорошие отношения между начальниками и подчинёнными. Вы правы, критикуя моё плохое отношение к некоторым командирам, но не правы критиковать меня за хорошее отношение ко мне Сердича и Вайнера. За это, скорее, надо было бы похвалить, чем бросать двусмысленные намёки и бездоказательные обвинения.

Что касается замечания начальника политотдела 4-й кавдивизии Тихомирова о том, что я недооцениваю политработников, то должен сказать прямо: да, действительно, я не люблю и не ценю таких политработников, как, например, Тихомиров, который плохо помогал мне в работе в 4-й кавдивизии и всегда уходил от решения сложных вопросов, проявляя беспринципную мягкотелость, нетребовательность, даже в ущерб делу. Такие политработники хотят быть добрыми дядюшками за счёт дела, но это не стиль работы большевика. Я уважаю таких политработников, которые помогают своим командирам успешно решать задачи боевой подготовки, умеют сами работать засучив рукава, неустанно проводя в жизнь указания партии и правительства, и, не стесняясь, говорят своему командиру, где он не прав, где допустил ошибку, чтобы командир учёл в своей работе и не допускал бы промахов.

Организаторы этого собрания, видимо, рассчитывали на то, чтобы исключить меня из партии или, в крайнем случае, дать строгое партийное взыскание, но коммунисты не пошли на это.

После критических выступлений собрание приняло решение, которое явилось для меня серьёзной помощью. В решении партактива было сказано: „Ограничиться обсуждением вопроса и принять к сведению объяснение товарища Жукова Г. К.“

Откровенно говоря, для меня выступление начальника политотдела 4-й кавалерийской дивизии С. П. Тихомирова было несколько неожиданным. Мы работали вместе около четырёх лет. Жили в одном доме. Как начальник политотдела и мой заместитель по политчасти он меня, безусловно, не удовлетворял, но в частной жизни, как человек, он был хороший во всех отношениях и ко мне всегда относился с большим тактом и уважением. Он всегда подчёркивал, что как единоначальник я являюсь полноценным политическим руководителем и пользуюсь настоящим партийным авторитетом у командного состава, в том числе и у политработников.

Когда кончилось собрание партийной организации, я не утерпел и спросил Тихомирова:

— Сергей Петрович, вы сегодня обо мне говорили не то, что всегда, когда мы работали вместе в дивизии. Что соответствует истине — ваши прежние суждения обо мне или та характеристика, которая была дана вами сегодня?

Он ответил:

— Безусловно, та, что всегда говорил. Но то, что сегодня сказал, — надо было сказать.

Я вспылил и ответил:

— Я очень жалею, что когда-то считал тебя принципиальным товарищем, а ты просто приспособленец.

С тех пор я перестал считать его своим товарищем. При встречах с ним отвечал только на служебные вопросы.

Прошло около 20 лет. Когда был уже министром обороны, я получил от Тихомирова три письма. В них он писал, что ему очень хочется встретиться со мной и поговорить по душам о совместной работе и много ещё о чём. Я не ответил ни на одно его письмо, так как считал, что даже время не могло загладить ту несправедливость, которую он допустил по отношению ко мне.

Хорошо, что парторганизация тогда не пошла по ложному пути и сумела разобраться в существе вопроса. Ну а если бы парторганизация послушала Тихомирова и иже с ним, что тогда могло получиться? Ясно, моя судьба была бы решена в застенках НКВД, как и многих других наших честных людей».

В этом отрывке мемуаров полководца, быть может, как нигде чувствуется его характер. Напористый, порой взрывной, прямолинейный. Именно эта прямолинейность и бесхитростное желание идти до конца, граничащие с грубоватостью, возможно, в тот раз и спасли Жукова. Коммунисты партактива 3-го кавкорпуса выслушали его доводы, хорошо зная его характер и темперамент, а также командирский опыт и партийную надёжность, «приняли к сведению» всю полученную информацию и благополучно для всех сторон ограничились «обсуждением вопроса». В руки сотрудников НКВД своего товарища не отдали, тем самым спасли для грядущих побед талантливого полководца.

Так что кружили чёрные вороны и над головой Жукова. Плотно кружили…

В личном деле маршала хранится выписка из одного донесения. Донесение или донос, судите сами. Поступил этот документ «куда следует» буквально накануне осенних манёвров. Будто некто стремился предупредить события, в которых командир 4-й кавдивизии снова может продемонстрировать высокую боевую выучку своих полков и отличиться.

«Выписка из донесений ПУОКРА и политорганов ЛВО на лиц ком. и нач. состава, проявивших отрицательные настроения и о которых поступили те или другие компрометирующие заявления военнослужащих.

Московский военный округ.

Жуков — командир 4-й кавдивизии (БВО).

Группа слушателей Академии им. Фрунзе из БВО и 4-й кд прямо заявляет, что Жуков был приближённым Уборевича, во всём ему подражал, особенно по части издевательства над людьми.

ВРИД начальника ОРПО ПУ РККА

Дивизионный комиссар КОТОВ.

10 августа 1937 года».

Какие «отрицательные настроения» «проявлял» Жуков, проходя учёбу в Ленинграде, в доносе не сказано. Донос вообще для тех времён и нравов классический. Ничего конкретного, никаких имён свидетелей — «группа слушателей…». При сколько-нибудь внимательном прочтении понимаешь, что «компрометирующие заявления» заключаются в том, что Жуков подражал Уборевичу, «особенно по части издевательства над людьми». Донос, требующий предварительного разбора товарищей по партии. Так что в жернова НКВД командиры РККА попадали не сразу. Их туда сталкивали товарищи по оружию. Более преданные делу строительства Красной армии и повышению её боеспособности, более партийно выдержанные, более правильные в личной жизни.

Возможно, если бы «товарищи по партии» на собрании такого же партактива 27 июня 1937 года не исключили из ВКП(б) комдива К. К. Рокоссовского с формулировкой «за потерю классовой бдительности», а спустя месяц он не был бы уволен из РККА «по служебному несоответствию», то в августе во Внутренней тюрьме УГБ при НВД по Ленинградской области не выбивали бы зубы, не плющили бы молотком пальцы ног и не выводили бы во двор для имитации расстрела у стены со следами пуль. Допросами с пристрастием руководил сам начальник Ленинградского УНКВД Заковский, революционер со стажем. К тому времени боевых орденов у него было столько, сколько у подследственного Рокоссовского и комдива Жукова вместе взятых. Даже медаль «XX лет РККА» он успел получить в феврале 1938 года и поносить её до августа, когда был арестован и расстрелян — о, ирония истории! — как германский, польский и английский шпион. Кстати, не реабилитирован ни после смерти Сталина, ни потом.

Однако стоит упомянуть и о том, что Жуков в этот мрачный для командного состава Красной армии период владел охранной грамотой, которая и спасала его и от партийных чиновников, и от завистников, и от следователей НКВД: покровительством главных кавалеристов Советского Союза Ворошилова и Будённого. Оба они в своё время дали Жукову, как командиру и единоначальнику, превосходные аттестации, в том числе и по партийной принадлежности — «твёрдый, выдержанный член партии…».

Но вернёмся в 1937 год.

Одиннадцатого июня 1937 года в Москве Специальное судебное присутствие Верховного суда СССР на закрытом судебном заседании рассмотрело дело М. Тухачевского, И. Якира, И. Уборевича, Р. Эйдемана и др. Обвинение: шпионаж, измена родине, подготовка террористических актов… В тот же день в 23 часа 35 минут председательствующий В. В. Ульрих огласил приговор — высшая мера наказания — расстрел. 12 июня 1937-го приговор был приведён в исполнение.

Любопытная деталь: в первом издании своих мемуаров Жуков упомянул о репрессиях лишь вскользь. Вот как отреагировал на это обстоятельство биограф маршала писатель Владимир Карпов: «Читая первое издание книги Г. К. Жукова „Воспоминания и размышления“, я удивился, что Георгий Константинович, называя своих командиров — Уборевича, Сердича и многих других, говорит об их высоких командирских качествах, прекрасных отношениях с ними и на этом ставит точку. А о том, что они были расстреляны, он, прямой и смелый человек, упоминает вскользь или вообще умалчивает. Всё это выглядело тем более странно, что книга была написана им уже после XX съезда КПСС — первое её издание вышло в 1969 году, когда вроде бы не было причин для недомолвок или умолчания».

И далее Владимир Карпов рассказывает о том, в каком виде попала ему в руки рукопись маршала: «…на её полях замечания „руководящих товарищей“, которые высказывали пожелания не только по поводу репрессий, но и по поводу освещения тех или иных боевых действий, оценок некоторых генералов и т. д.». По мнению Владимира Карпова, из рукописи маршала изъяты «целые страницы, особенно то, что касалось репрессий».

Четыре года спустя бывший посол США в СССР (1937–1938) Джозеф Девис размышлял наедине со своим дневником: «Сегодня мы знаем, благодаря усилиям ФБР, что гитлеровские агенты действовали повсюду, даже в Соединённых Штатах и Южной Америке. Немецкое вступление в Прагу сопровождалось активной поддержкой военных организаций Гелена. То же самое происходило в Норвегии (Квислинг), Словакии (Тисо), Бельгии (де Грелль)… Однако ничего подобного в России мы не видим. „Где же русские пособники Гитлера?“ — спрашивают меня часто. „Их расстреляли“, — отвечаю я. Только сейчас начинаешь сознавать, насколько дальновидно поступило советское правительство в годы чисток».

Даже если в размышлениях бывшего американского посла в России есть лишь доля истины, над этим стоит глубоко задуматься. К сожалению, по этой теме исследованы далеко не все исходные материалы, а некоторые свидетельства погибли вместе с их носителями — следователями и надзирателями, которые допрашивали причастных и терзали невинных.

Во время повальной волны «чисток» в Красной армии, конечно же, пострадало, погибло много невинных. Коса наркома НКВД Ежова, этого маленького злобного человека, как свидетельствуют современники, страдавшего комплексом неполноценности как раз по поводу своего небольшого роста, оказалась огромная, и размахивал он ею широко… Пока позволял Сталин.

С одной стороны, НКВД — если следовать одной из версий — в 1937–1938 годах действительно выкосил из Красной армии «пятую колонну». Но надо признать и очевидное: «дальновидность» советского правительства, о которой говорит американец, очень дорого нам обошлась и ударила по армии, её боеспособности и кадровому составу, пожалуй, в той же мере, в какой (если признавать наличие «пятой колонны») и помогла ей избавлением от внутренних врагов. Ведь судя по результатам предвоенных манёвров, аналитическим разборам, ныне опубликованным и доступным, «командиры, репрессированные в 37-м», действительно «не сумели подготовить Красную армию к войне с Германией, ибо не сумели (или не захотели) обучить свои войска»[51].

Исторический термин «пятая колонна» родился именно тогда. А точнее — в октябре 1936 года. В те дни, когда Жуков обмывал только что вручённый ему орден Ленина, испанский генерал, командующий армией франкистов Эмилио Мола, перед атакой на Мадрид, который храбро защищали республиканцы, передал по радио обращение к жителям столицы, и в нём, в частности, он сообщал, что наступать на осаждённый город он намерен четырьмя колоннами, но у него в резерве есть и пятая, которая уже находится в Мадриде, и она ударит в спину противнику в самый решительный момент битвы.

Накануне Второй мировой войны самые дальновидные и жестокие правители государств постарались избавиться от «пятой колонны». Как известно, Гитлер в Германии позаботился об этом заблаговременно. Была проведена чистка рядов от ненадёжных и скомпрометировавших себя. К примеру, министр имперской обороны фельдмаршал Бломберг был вынужден уйти в отставку из-за скандала: пресса шумела по поводу того, что он женился на бывшей проститутке. Командующего сухопутными силами генерала фон Фрича обвинили в гомосексуализме и отстранили от должности. Оба выступали против планов Гитлера, опасаясь прежде всего того, что агрессия в отношении соседних стран приведёт Германию к ещё большему краху, чем это произошло в результате Первой мировой войны. Вместе с высокопоставленными диссидентами из вермахта были уволены «шестнадцать поддерживающих их генералов, а сорок четыре сняты с должностей». По некоторым данным, из германской армии в связи с историей Бломберга и Фрича было уволено до тысячи офицеров. Таким образом, «большая чистка» была проведена и в германских вооружённых силах. Правда, без стрельбы в затылок. Те, кто пострадал несправедливо, впоследствии были восстановлены в должности и звании и воевали на Западном, на Восточном фронтах и в Африке.

Но есть и другая правда. Многие немецкие офицеры и штатские, не расстрелянные в 1938 году, были расстреляны в 1944-м после неудачной попытки покушения на фюрера. Значит, все эти годы камень за пазухой всё же носили.

Во всяком случае, когда вермахт вторгся в пределы СССР и захватил громадные территории, по нынешней географии целые страны, «пятая колонна», которая, несомненно, у нас существовала и в меру своих сил и возможностей действовала, не смогла сплотиться в сколько-нибудь боеспособное формирование. А потому гражданская война в 1941–1945 годах в нашей стране не началась. Как бы её ни провоцировали в тылу Красной армии, в частности на Северном Кавказе.

В то же время нельзя не задуматься над мыслью Жукова, изъятой из первого издания «Воспоминаний и размышлений»: «Уборевич больше занимался вопросами оперативного искусства и тактикой. Он был большим знатоком и того и другого и непревзойдённым воспитателем войск. В этом смысле он, на мой взгляд, был на три головы выше Тухачевского, которому была свойственна некоторая барственность, небрежение к черновой повседневной работе. В этом сказывалось его происхождение и воспитание».

Иероним Петрович Уборевич успел заложить много прочных камней в строительство Красной армии. Особенно в воспитание командирских кадров. Его учениками были несколько будущих маршалов Великой Отечественной войны. В их числе Иван Степанович Конев.

Конев, служа в Белорусском военном округе в те же годы, что и Жуков, командовал 37-й (Речица), а затем элитной 2-й стрелковой дивизией им. М. В. Фрунзе (минское направление). Кстати, так же как и Жуков, в августе 1936 года, за прекрасную боевую выучку войск и успешные действия во время очередных манёвров был награждён боевым орденом, правда, более скромным — Красной Звезды.

И Жуков, и Конев впоследствии, размышляя о массовых репрессиях в Красной армии, говорили о том, что расстрел Уборевича — большая потеря для войск. Тем более в самый канун войны.

Сетования Жукова на то, что армия перед германским вторжением испытывала дефицит командиров высшего звена, опровергаются статистикой, согласно которой «после репрессий 1937-го в армии, особенно на уровне среднего и высшего командного звена число генералов, закончивших Академию им. Фрунзе, заметно возросло». В этот период уже была хорошо отлажена система переподготовки командного состава РККА. Через различные курсы, в том числе академические, прошли будущие генералы и маршалы Советского Союза Василевский, Ватутин, Баграмян, Малиновский.

Репрессированные маршалы и краскомы в своё время на родине учиться не пожелали и, когда появилась такая возможность, устремились в Германию. Что и говорить, в кругах советской элиты, в том числе военных, европейское образование всегда ценилось выше отечественного. В 1927 году «по обмену опытом» в Германию в длительные командировки ездили Уборевич, начальник Военной академии им. М. В. Фрунзе Эйдеман, начальник 3-го Управления РККА Аппога. Уборевич в 1928 году окончил в Германии Высшую военную академию. В 1929 году Военную академию германского Генерального штаба окончил Якир. Учились в Германии Примаков, Дубовой, Левандовский, Урицкий. Многие из них окончили двухлетние курсы рейхсвера. Все трое, кроме Дубового, были расстреляны. А Иван Дубовой стал талантливым танковым командиром. Войну закончил в Германии командиром танкового корпуса, Героем Советского Союза.

Завершим тему репрессий в РККА цифрами, опубликованными совсем недавно.

В 1937–1938 годах органы НКВД арестовали 9500 военнослужащих. Кроме того, за «порочащие связи с врагами народа» были уволены 14 600 человек. Многие уволенные сразу же подали документы на реабилитацию. Их дела разбирала специально созданная в августе 1938 года Комиссия при Наркомате обороны СССР. По представлению комиссии в мае 1939 года было принято решение о возвращении в Красную армию 12 461 командира. Троцкистский заговор был раздавлен, «пятая колонна» прекратила своё существование, и проблема уволенных из армии из разряда политической перешла в разряд кадровой. Известно, что в первые месяцы войны многие уволенные из РККА командиры, в том числе полковники и подполковники, работавшие на различных гражданских должностях, явились в военкоматы, им были возвращены звания, они получили назначения в соответствии со своими званиями. Командовали полками, дивизиями, корпусами и войну закончили генералами, героями Советского Союза.

И — личное наблюдение. Много работая в архивах и знакомясь с документами уровня батальон — полк — дивизия — армия, я всего лишь два раза встречал случай, когда дивизией командовали майоры, и трижды-четырежды — когда на полки назначались капитаны. Первый случай: в 1941 году под Тулой и Наро-Фоминском майор вывел свой полк из окружения при всей артиллерии и сразу же был назначен командиром одной из дивизий 50-й армии. Что касается капитанов: в 1942 году в окружённой под Вязьмой Западной группировке 33-й армии, когда погибли многие командиры полков — полковники, подполковники и майоры, — остатки полков из окружения выводили капитаны из числа уцелевших комбатов. Нигде в документах не встречал, чтобы стрелковыми полками командовали лейтенанты или даже старшие лейтенанты. Конечно, война была огромна, и где-нибудь, в какой-то период, возможно, каким-то полком мог командовать и старшина, и сержант… Но мы рассматриваем типичные случаи, о которых говорят: «Как правило…» Так что тезис: «Полками командовали младшие лейтенанты» — с полной уверенностью можно отнести к жанру сомнительной истории и горячей публицистики.

Недавно опубликованные многочисленные документы и свидетельства подтверждают тот печальный факт, что в частях западных военных округов, Белорусского (Уборевич) и Киевского (Якир), процветали очковтирательство, приписки, что уровень боевой подготовки не соответствовал отчётам и донесениям.

В некоторых частях командиры орудий не умели подать команду расчёту, а расчёт не умел стрелять. Командиры танков не умели управлять экипажем, а экипаж не владел навыками взаимодействия в бою с другими машинами. Командиры стрелковых отделений не знали своих обязанностей в бою. В Белорусском военном округе «был отмечен случай, когда младший командир со спокойной душой обучал бойцов наводке на пулемёте, который… был наклонен набок: одно колесо значительно выше другого». В некоторых подразделениях инструкторы учили бойцов заряжать винтовку перед ротной шеренгой, одна винтовка на 100 человек. Когда бойцу давали оружие в руки, он не знал, как с ним обращаться. Пулемётчики не знали пулемётов.

После того как из этих округов выкосили самых образованных и талантливых, бойцов учили военному делу менее талантливые. Но преданные и трудолюбивые.

Глава пятнадцатая Третья война и первый триумф

Однажды в споре историков я услышал такую фразу: «Зрелость Жукова при Халхин-Голе необъяснима». В развитие этого тезиса снова всплыла версия о том, что якобы и Жукова вместе с «красными маршалами» в конце 1920-х годов или в начале 1930-х обучили искусству вождения войск германские специалисты.

Конечно, это очередные выдумки. Для чего? Да всё для того же, чтобы убедить население, что простой русский юноша из калужской деревни, выходец из бедняцкой семьи не мог достичь таких высот благодаря лишь врождённым способностям, упорству и рвению, то есть таланту и характеру.

Говорят, когда Жукову в Смоленск, где находился штаб Белорусского военного округа, позвонили из Москвы и приказали срочно прибыть в Наркомат обороны к Ворошилову, он, хорошо понимая, что о причинах вызова спрашивать не должен, всё же уточнил: «Шашку брать?»

Поехал в Москву без шашки. С чемоданчиком, где лежало бельё и всё необходимое в дороге. Время было тревожное, и этот чемоданчик с дежурным бельём Жуков принёс в свой рабочий кабинет в первый же день. И вот — пригодился.

В Москву убыл первым же поездом, даже не заехав домой.

В разговоре, записанном Константином Симоновым, о своей неожиданной командировке на восток Жуков рассказывал: «На Халхин-Гол я поехал так — мне уже потом рассказали, как всё это получилось. Когда мы потерпели там первые неудачи в мае — июне, Сталин, обсуждая этот вопрос с Ворошиловым в присутствии Тимошенко и Пономаренко, тогдашнего секретаря ЦК Белоруссии, спросил Ворошилова: „Кто там, на Халхин-Голе, командует войсками?“ — „Комбриг Фекленко“. — „Ну, а кто этот Фекленко? Что он из себя представляет?“ — спросил Сталин. Ворошилов сказал, что не может сейчас точно ответить на этот вопрос, лично не знает Фекленко и не знает, что тот из себя представляет. Сталин недовольно сказал: „Что же это такое? Люди воюют, а ты не представляешь себе, кто у тебя там воюет, кто командует войсками? Надо туда назначить кого-то другого, чтобы исправил положение и был способен действовать инициативно. Чтобы мог не только исправить положение, но и при случае надавать японцам“. Тимошенко сказал: „У меня есть одна кандидатура — командира кавалерийского корпуса Жукова“.

„Жуков… Жуков… — сказал Сталин. — Что-то я помню эту фамилию“ Тогда Ворошилов напомнил ему: „Это тот самый Жуков, который в 37-м прислал вам и мне телеграмму о том, что его несправедливо привлекают к партийной ответственности“. — „Ну, и чем дело кончилось?“ — спросил Сталин. Ворошилов сказал, что ничем, — выяснилось, что для привлечения к партийной ответственности оснований не было.

Тимошенко охарактеризовал меня с хорошей стороны, сказал, что я человек решительный, справлюсь. Пономаренко тоже подтвердил, что для выполнения поставленной задачи это хорошая кандидатура.

Я в это время был заместителем командующего войсками Белорусского военного округа, был в округе в полевой поездке. Меня вызвали к телефону и сообщили: завтра надо быть в Москве. Я позвонил Сусайкову. Он был в то время членом Военного совета Белорусского округа. Тридцать девятый год всё-таки, думаю, что значит этот вызов? Спрашиваю: „Ты стороной не знаешь, почему вызывают?“ Отвечает: „Не знаю. Знаю одно: утром ты должен быть в приёмной Ворошилова“. „Ну что ж, есть!“

Поехал в Москву, получил приказание: лететь на Халхин-Гол и на следующий день вылетел».

Прежде чем отправиться к новому месту службы, Жуков навестил московскую родню. Сразу из Генштаба поехал в Брюсов переулок к двоюродному брату Михаилу Михайловичу Пилихину. Родные хоть и не ждали его, да ещё в столь поздний час, но встретили, как всегда, радушно.

Пока Клавдия Ильинична накрывала на стол, а брат бегал в ночной магазин за водкой, Жуков написал жене письмо. Узнав о его вызове в Москву, Александра Диевна разрыдалась — испугалась, что мужа арестуют. Насмотрелась на аресты в гарнизоне. На то, как офицерские жёны и дети в один момент остаются без мужей и отцов, без крыши над головой, без средств к существованию… Он с трудом успокоил её, уговорил, чтобы до его весточки из Москвы сидела дома и ничего не предпринимала самостоятельно, ни с кем не обсуждала его отъезд и вообще поменьше разговаривала, даже с самыми надёжными подругами. Знал её характер — сгоряча могла наговорить много лишнего.

«21.30. 24.5.39. Из Москвы в Смоленск.

Милый Шурик!

Сегодня был у наркома. Принял исключительно хорошо. Еду в продолжительную командировку. Нарком сказал: заряжать надо примерно на 3 месяца. К тебе у меня просьба такая: во-первых, не поддавайся хныканью, держись стойко и с достоинством, постарайся с честью перенести неприятную разлуку. Учти, родная, что мне предстоит очень тяжёлая работа, и я, как член партии, командир РККА, должен её выполнить с честью и образцово. Ты ж меня знаешь, что я плохо выполнять службу не приучен, но для этого мне нужно быть спокойным за тебя и за дочурок. Я тебя прошу это спокойствие мне создать. Напряги все свои силы, но этого добейся, иначе ты не можешь считать себя моим другом жизни. Что касается меня, то будь спокойна на 100 процентов.

Ты меня крепко напоследок обидела своими слезами. Ну что ж, понимаю, тебе тоже тяжело.

Целую тебя крепко, крепко. Целую моих милых дочурок.

Ваш Жорж».

Жуков понял — его посылают на войну. Сомнений не было. Но воевать придётся не кавалерией. Так что по поводу шашки Ворошилов его не обманул. А вначале сердце дрогнуло, когда услышал, что — без шашки…

Нарком вкратце назвал группировку: пехота, артиллерия, авиация, танки и мотомехчасти. Кавалерии совсем мало, несколько эскадронов. По данным разведки, кавалерия была на той стороне, у противника — несколько полков баргутов. Баргуты — древнее племя, когда-то обитавшее в Забайкалье, а теперь живущее во Внутренней Монголии, хорошие воины, прирождённые наездники. В их жилах смешались три крови — монгольская, бурятская и тунгусская. Основной же силой, с которой предстояло драться, были японцы.

Что же предшествовало срочной командировке Жукова на восток?

В 1937 году Англия начала искать пути дружбы с Германией, даже ценой своих интересов во Франции. 21 мая посол Германии в Англии фон Риббентроп пригласил в посольство для приватной беседы Черчилля, в то время рядового члена парламента. Отстранённый от активной политики, Черчилль основное время проводил в своём имении Чартвилл. Занимался живописью и писал очередную книгу. Одним словом, скучал без дела. Но немцы прекрасно понимали политический вес, влияние в парламенте Великобритании да и военный потенциал этого человека. Риббентроп заявил, что Гитлер склонен к тому, чтобы гарантировать целостность Британской империи со всеми её колониями. Черчилль в свойственной ему манере даже лаконичные монологи превращать в афоризмы ответил, что «эту задачу уже несколько столетий выполняет британский флот». Разговор затянулся. В конце концов Риббентроп подошёл к карте, сказал, что рейх нуждается в жизненном пространстве, и жестом очертил то «жизненное пространство», в котором «нуждается рейх»: всю Польшу, всю Украину, всю Белоруссию и Прибалтику. Черчилль ответил, что хотя англичане «находятся в плохих отношениях с Советской Россией и ненавидят коммунизм так же, как Гитлер, они всё же не ненавидят её настолько».

— В таком случае, — сказал Риббентроп, — война неизбежна.

Правительство Чемберлена ещё какое-то время пыталось лавировать. Вернее, англичане вкупе с французами, оттягивая неизбежное, потихоньку скармливали молодому хищнику, одетому в униформу цвета фельдграу, Восточную Европу. В сентябре 1938 года по Мюнхенскому сговору, подписанному Англией, Францией, Германией и Италией, германские войска вошли в Судетскую область Чехословакии. Жадные до неосторожности поляки тут же потребовали свою долю от распадающейся Чехословакии — спорную Тишинскую область. При этом Польша пыталась пойти и дальше: обдумывала «возможность присоединения Варшавы к Антикоминтерновскому пакту», с условием, что Германия уступит ей Украину с выходом к Чёрному морю. Застарелая болезненная мечта Речи Посполитой не давала покоя и толкала поляков на роковые ошибки. Германия же продолжала давить на Англию и Францию, требуя новых уступок и земель. На очереди была проблема «Данцигского коридора», которую Европе, ступившей на путь компромисса, необходимо было решать в пользу Германии. Более того, в британских газетах появлялись статьи с заголовками вроде «Если немцы так могущественны, не должны ли мы пойти вместе с ними?»[52]. Сбывалось пророчество Черчилля, произнесённое им в речи в палате общин: «У вас был выбор между войной и бесчестьем. Вы выбрали бесчестье, теперь вы получите войну».

И война началась.

В апреле 1939 года Гитлер отдал приказ о подготовке операции «Вайс» — вторжение в Польшу. Вермахт атаковал польские пограничные заставы 1 сентября. Общее командование блицкригом в Польше будет осуществлять генерал-полковник фон Браухич. Армиями и танковыми группами — генералы Гудериан, фон Клюге, Лист, фон Рунштедт, фон Кюхлер.

Германские и словацкие дивизии стягивались к польской границе. В состояние повышенной боевой готовности были приведены и части Красной армии, дислоцированные в западных особых военных округах — Белорусском и Киевском.

Жуков отбыл в противоположную сторону, за тысячи километров от вулкана, где уже созрела лава новой мировой войны. Его задачей было усмирение японцев и их союзников в Маньчжурии. Здесь Япония энергично создавала мощный плацдарм для нападения на СССР, Монголию и Китай.

Летом 1938 года у озера Хасан состоялась проба сил. Японцы атаковали небольшими силами, и их хорошенько оттрепали.

Осенью того же 1938 года японский Генштаб разработал план полномасштабной войны против МНР и СССР: оккупация Монгольской Народной Республики и советского Приморья. В случае успеха, «если проба сил у Халхин-Гола покажет, что Япония в состоянии победить СССР, то в действие вступал план, согласно которому японский Генштаб планировал перерезать Транссибирскую магистраль, отторгнуть Дальний Восток от остальной части Советского Союза». Публикации последних лет проливают более ясный свет на замысел этой операции: по свидетельству одного из бывших офицеров японского Генерального штаба, «основной стратегический замысел японского командования по этому плану заключался в том, чтобы сосредоточить в Восточной Маньчжурии главные военные силы и направить их против советского Дальнего Востока. Квантунская армия должна была захватить Уссурийск, Владивосток, а затем Хабаровск и Благовещенск».

Начальник штаба Квантунской армии генерал Итагаки говорил, что Монголия очень важна «с точки зрения япономаньчжурского влияния сегодняшнего дня, ибо она является флангом обороны Транссибирской железной дороги, соединяющей советские территории на Дальнем Востоке и в Европе. Если Внешняя Монголия будет объединена с Японией и Маньчжоу-Го, то советские территории на Дальнем Востоке окажутся в очень тяжёлом положении и можно будет уничтожить влияние Советского Союза на Дальнем Востоке без особенных военных усилий. Поэтому целью армии должно быть распространение японо-маньчжурского господства на Внешнюю Монголию любыми средствами».

Замысел японцев: овладеть Монголией, прорваться к Байкалу, перехватить коммуникации, связывающие Дальний Восток с центром, и придушить его в постепенной блокаде. На создание таких колоссальных «котлов» не осмелятся даже немцы в самый пик их военного могущества и успехов на Восточном и Западном фронтах.

Японцы зарились на жирный кусок: руды, железо, уголь, скот, пастбища, лес, железная дорога, территория, равная Германии, Англии и Франции вместе взятых.

Однако наступать большими силами японцы не решались. Конфликт сразу бы перерос в большую войну. Большая война уже вот-вот должна была вспыхнуть на Западе. Стоило немного подождать. Но до этого основательно укрепиться на своих передовых плацдармах, чтобы быть готовыми к нападению.

Поле битвы выбирали японцы. И выбрали его весьма удачно, выгодно расположив свои войска.

Что же представлял собой этот ландшафт, ставший после летне-осенних боёв 1939 года историческим?

Холмистая открытая местность пустыни Номонган. Пески с редкой растительностью. Балки, долины, сопки. И всю эту местность разрезала река Халхин-Гол. Ширина её 100–130 метров, глубина — до трёх метров. Берега крутые, местами заболоченные, а потому труднопроходимые для боевой техники. С востока тянется гряда сопок. Они возвышаются над местностью, главенствуют над окрестными холмами. В реку Халхин-Гол среди балок и песчаных котлованов впадает речка Хайластын-Гол. Именно она, эта небольшая речушка, разделит на две части район предстоящих боевых действий. Для советских войск и союзнических монгольских эта речка была помехой: она рассекала фланги, препятствовала взаимодействию частей правого и левого крыла.

Выбирая место для атаки, японцы рассчитывали на то, что в случае неудачи можно будет легко отступить, «не теряя лица», то есть вывести свои войска из-под удара.

Как отмечают историки, «с формальной точки зрения подобный инцидент выглядел бы как столкновение Монгольской Народной Республики и Маньчжоу-Го (марионеточного государственного образования, созданного японцами после оккупации Маньчжурии). Фактически же за их спинами стояли Советский Союз и Япония. В январе 1936 года правительство Монголии обратилось к СССР с просьбой о военной помощи, а 12 марта 1936 года в Улан-Баторе был подписан протокол, в соответствии с которым в Монголии были размещены советские войска — 57-й особый стрелковый корпус».

Кстати, этот корпус формировал из войск группы усиления Монгольской народной армии и частей, дислоцированных в Забайкалье, комдив Иван Степанович Конев. Он был отозван из Белорусского военного округа в августе 1937 года и направлен в Читу. Конев за период с конца августа по начало сентября привёл корпус в Улан-Батор. Это был беспримерный марш-бросок крупного войскового соединения из Кяхты вглубь Монголии. 30 тысяч войск, 280 бронемашин, 265 танков, 107 самолётов различных типов. Части Квантунской армии в то время ничем подобным не располагали. Когда мотомехчасти 57-го особого корпуса закончили сосредоточение в районе города Саин-Шанда, в 400 километрах к югу от Улан-Батора, разведка доложила, что подразделения Квантунской армии не двинулись с места. Все важнейшие коммуникации и перевалы были уже в руках коневцев. Конев за этот марш-манёвр получил звание комкора и орден Красного Знамени.

И вот наступало время Жукова. Что чувствовал наш герой накануне сражения, когда готовил войска к первому своему делу? Понимал ли он, осматривая в бинокль песчаные холмы и вереницу японских окопов на склоне Баин-Цагана, что перед ним лежит его Тулон?

Из рассказа Жукова Симонову: «Первоначальное приказание было такое: „Разобраться в обстановке, доложить о принятых мерах, доложить свои предложения“.

Я приехал, в обстановке разобрался, доложил о принятых мерах и о моих предложениях. Получил в один день одну за другой две шифровки: первая — что с выводами и предложениями согласны. И вторая: что назначаюсь вместо Фекленко командующим стоящего в Монголии особого корпуса».

Прибыв в расположение 57-го корпуса, Жуков застал штаб и войска в полурасхлябанном состоянии.

Из «Воспоминаний и размышлений»: «К утру 5 июня[53] мы прибыли в Тамцак-Булак, в штаб 57-го особого корпуса, где и встретились с командиром корпуса Н. В. Фекленко, полковым комиссаром М. С. Никишевым[54] — комиссаром корпуса, комбригом А. М. Кущевым — начальником штаба и другими.

Докладывая обстановку, А. М. Кущев сразу же оговорился, что она ещё недостаточно изучена.

Из доклада было ясно, что командование корпуса истинной обстановки не знает. Я спросил Н. В. Фекленко, как он считает, можно ли за 120 километров от поля боя управлять войсками.

— Сидим мы здесь, конечно, далековато, — ответил он, — но у нас район событий не подготовлен в оперативном отношении. Впереди нет ни одного километра телефонно-телеграфных линий, нет подготовленного командного пункта, посадочных площадок.

— А что делается для того, чтобы всё это было?

— Думаем послать за лесоматериалами и приступить к оборудованию КП.

Оказалось, что никто из командования корпуса, кроме полкового комиссара М. С. Никишева, в районе событий не был. Я предложил комкору немедленно поехать на передовую и там тщательно разобраться в обстановке. Сославшись на то, что его могут в любую минуту вызвать к аппарату из Москвы, он предложил поехать со мной М. С. Никишеву.

В пути комиссар подробно рассказал о состоянии корпуса, его боеспособности, о штабе, об отдельных командирах и политических работниках. М. С. Никишев произвёл на меня очень хорошее впечатление. Он знал своё дело, знал людей, их недостатки и достоинства.

Детальное ознакомление с местностью в районе событий, беседы с командирами и комиссарами частей наших войск и монгольской армии, а также со штабными работниками дали возможность яснее понять характер и масштаб развернувшихся событий и определить боеспособность противника. Были отмечены недостатки в действиях наших и монгольских войск. Одним из главных недочётов оказалось отсутствие тщательной разведки противника.

Всё говорило о том, что это не пограничный конфликт, что японцы не отказались от своих агрессивных целей в отношении Советского Дальнего Востока и МНР и что надо ждать в ближайшее время действий более широкого масштаба.

Оценивая обстановку в целом, мы пришли к выводу, что теми силами, которыми располагал наш 57-й особый корпус в МНР, пресечь японскую военную авантюру будет невозможно, особенно если начнутся одновременно активные действия в других районах и с других направлений.

Возвратившись на командный пункт и посоветовавшись с командованием корпуса, мы послали донесение наркому обороны. В нём кратко излагался план действий советско-монгольских войск: прочно удерживать плацдарм на правом берегу Халхин-Гола и одновременно подготовить контрудар из глубины. На следующий день был получен ответ. Нарком был полностью согласен с нашей оценкой обстановки и намеченными действиями. В этот же день был получен приказ наркома об освобождении комкора Н. В. Фекленко от командования 57-м особым корпусом и назначении меня командиром этого корпуса.

Понимая всю сложность обстановки, я обратился к наркому обороны с просьбой усилить наши авиационные части, а также выдвинуть к району боевых действий не менее трёх стрелковых дивизий и одной танковой бригады и значительно укрепить артиллерию, без чего, по нашему мнению, нельзя было добиться победы».

Пока небо контролировала японская авиация. Одиночные истребители безнаказанно летали над территорией дислокации 57-го корпуса, гонялись за машинами, расстреливали их с воздуха. Росло количество убитых и раненых. Это плохо действовало на общее настроение войск, которым в ближайшие дни предстояло вступить в бой.

Генштаб на предложение усилить группировку отреагировал мгновенно. Из Москвы и военных округов были направлены самолёты, укомплектованные лучшими экипажами. Главную ударную силу составляли асы-истребители — 21 Герой Советского Союза. Почти все прошли Испанию, имели большой опыт боёв. Командовал авиацией в небе над Халхин-Голом Герой Советского Союза «испанец» Яков Смушкевич[55]. Обладая огромным боевым опытом и организаторскими способностями, Смушкевич быстро наладил воздушное патрулирование. Советские лётчики по сути дела накрыли непробиваемым куполом район действий наших войск, их сосредоточение и развёртывание.

Здесь непосредственно в бою были испытаны и отлично показали свои технические и огневые качества модернизированные И-16 и сверхманёвренные истребители-бипланы «Чайка»[56]. Начались воздушные схватки. Японские лётчики, владевшие небом, конечно же, не хотели его уступать.

Двадцать второго июня с аэродромов противостоящих сторон взлетели 95 советских и 120 японских истребителей. Началась битва за небо. Позже Константин Симонов, наблюдавший события на Халхин-Голе глазами репортёра, напишет, что таких грандиозных воздушных боёв не видел даже во время Великой Отечественной. Бой истребителей длился три с половиной часа. Самолёты по нескольку раз садились для дозаправки и пополнения боекомплекта. Результат: сбито 32 японских самолёта, наши потери — 11.

Двадцать четвёртого июня японцы, уязвлённые неудачей двухдневной давности, залатали пробоины на крыльях своих истребителей «Накадзима» Ki-27[57] и повторили налёт. И снова были избиты. Некоторые горящие машины падали прямо в реку.

В воздушных схватках с 22 по 28 июня японцы потеряли 90 самолётов. Наши потери — 38 машин. В июле напряжение в воздухе заметно ослабло.

На земле среди песчаных барханов и сопок война шла с переменным успехом. Стороны готовились к решающим боям. Накапливали силы, подтягивали войска, укрепляли оборону, подвозили боеприпасы. Усиленно действовала разведка.

Местность в районе боёв была открытая. Все передвижения войск — как на ладони. Разведывательный самолёт поднимался в воздух, набирал высоту и — вот они, колонны противника: наноси на карту направление их движения, примерный численный состав, вооружение, типы танков и орудий…

В начале июля 1939 года 57-й корпус был преобразован в 1-ю армейскую группу. Несколькими днями раньше в Чите для обеспечения воюющей армейской группы сформировали Фронтовую группу. Первую возглавил комдив Жуков. Вторую — командарм 2-го ранга Штерн[58]. Одновременно в районе боевых действий находился заместитель наркома обороны командарм 1-го ранга Кулик[59]. Он выполнял ту роль, которую вскоре будут выполнять на фронтах представители Ставки.

Хроника решающих боёв на песчаных, продутых монгольскими ветрами берегах реки Халхин-Гол такова:

— второго июля японцы и баргутская кавалерия начали очередное наступление, противник форсировал реку и на западном берегу овладел господствующей высотой Баин-Цаган;

— в тот же день Жуков отдал приказ своему резерву (танковой бригаде и монгольскому бронедивизиону) контратаковать противника;

— четвёртого июля японская ударная группировка, оказавшись в полуокружении, понесла огромные потери;

— пятого июля «Баин-Цаганское побоище» стихло, и японские войска начали отход;

— восьмого июля ночью японцы вновь атаковали и потеснили наши подразделения, находившиеся за рекой на плацдарме;

— одиннадцатого июля Жуков подписал жёсткий приказ, после которого ряд командиров, уклонившихся от боя, и бойцов-«самострелов» были преданы суду военного трибунала;

— в тот же день японцы были атакованы частями 11-й танковой бригады, во время этой атаки погиб её командир комбриг Яковлев[60];

— тринадцатого июля в наиболее напряжённые дни Жуков подписал приказ: «Тов. красноармейцы, командиры и политработники соединений и частей корпуса! На нас, сынов славного 170-миллионного народа, выпала высокая честь защиты трудовых масс МНР от презренных захватчиков, на нас возложена почётная задача разгрома самураев, попирающих мирный труд свободного народа МНР. Призываю вас к отваге, мужеству, смелости, храбрости и геройству! Смерть презренным трусам и изменникам! Суровая рука революционного закона и впредь будет беспощадно сметать с лица земли трусов и изменников. Честь и слава храбрым и смелым воинам нашей славной РККА! Приказ довести до каждого бойца»;

— с тринадцатого на двадцать второе июля на фронте наступило затишье, обе противоборствующие группировки использовали его для проведения перегруппировки и отдыха, готовясь к решающему удару;

— двадцать третьего июля японские войска провели артподготовку и атаковали плацдарм на правом берегу, но после двухдневных боёв вынуждены были отступить на исходные позиции;

— снова начались воздушные бои, в ходе которых с 21 по 26 июля японские лётчики потеряли 67 самолётов, наши — 20;

— тридцать первого июля из Москвы пришёл указ о присвоении командиру 1-й армейской группы очередного воинского звания комкора;

— в августе шли усиленные консультации в рамках треугольника нарком Ворошилов — Штерн — Жуков по поводу предстоящего наступления, группировка накапливает силы, боеприпасы, продовольствие, горючее, усиленно работают разведка и штабы;

— в штабе 1-й армейской группы подготовлен план операции по разгрому 6-й армии японцев в районе реки Халхин-Гол;

— двадцатого августа в 6 часов 15 минут начались мощная артподготовка и авианалёт на заранее разведанные цели, после чего войска Жукова двумя ударными группировками атаковали фланги 6-й японской армии и оборону в центре;

— двадцать первого и двадцать второго августа японцы, придя в себя, начали контратаковать, на что Жуков отреагировал введением в дело резервной 9-й мотоброневой бригады;

— двадцать третьего августа, в самый пик напряжения, Жуков ввёл в бой свой последний резерв — 212-ю авиадесантную бригаду и две роты пограничников;

— двадцать четвёртого и двадцать пятого августа лётчики комкора Смушкевича успешно действовали бомбардировочной и истребительной авиацией: эскадрильи скоростных бомбардировщиков совершили 218 групповых вылетов и сбросили на склады, колонны живой силы и техники, на позиции 6-й японской армии и её тылы 96 тонн бомб, а истребителями в воздушных боях было сбито 70 японских самолётов;

— двадцать шестого августа ударные группировки правого и левого крыла армейской группы Жукова сомкнулись позади боевых порядков 6-й японской армии и начали энергично формировать «котёл»;

— в этот день Квантунская армия несколько раз предпринимала попытки деблокировать окружённых в районе Халхин-Гола — из Хайлара перебрасывались части 14-й пехотной бригады японцев и вводились в бой на узком участке, но 80-й стрелковый полк, прочно врывшийся на северо-восточной кромке «Больших Песков», отбил все атаки извне;

— двадцать девятого и тридцатого августа бои продолжались на северном участке фронта в районе реки Хайластын-Гол, а к утру 31 августа на территории Монголии не было ни одного вооружённого солдата Квантунской армии — только пленные и мёртвые;

— четвёртого сентября два батальона японцев атаковали высоту Эрис-Улын-Обо на правом крыле фронта, но были жёстко отбиты, потеряв убитыми и пленными до 350 человек;

— восьмого сентября усиленный батальон японцев снова атаковал правый фланг 1-й армейской группы и снова атака была отбита с большими для него потерями.

Вот и всё. Солдаты 1-й армейской группы собирали по оврагам и воронкам в окрестностях Халхин-Гола и Баин-Цагана пленных и трофеи. В штабе Жукова подсчитывали свои потери. А тем временем Япония, разуверившись в силе своего оружия, спешила обезопасить себя иными, политическими средствами — через своего посла в Москве «обратилась к правительству СССР с просьбой о прекращении военных действий на монгольско-маньчжурской границе».

Сталин ликовал. Ему очень нужна была именно эта и именно такая, сокрушительная, победа. Победителей ждали награды.

Через несколько дней после того, как смолкли последние залпы, а солдаты трёх армий — Красной, Монгольской народно-революционной и Квантунской — похоронили своих погибших боевых товарищей, политики подписали «соглашение между Советским Союзом, МНР и Японией о прекращении военных действий в районе реки Халхин-Гол, которое вступило в силу на следующий день».

Соглашение было подписано 15 сентября 1939 года. В это время далеко на Западе, в Польше, шла война. Германские танковые клинья при поддержке эскадрилий пикирующих бомбардировщиков кромсали польскую армию. Уже была окружена Варшава, шли бои на побережье. Завершилось окружение польских войск, которые не смогли противостоять германскому блицкригу, в гигантском «котле» между Вислой и Бугом. Солдаты и офицеры Войска польского, оказавшись в безвыходном положении, сдавались тысячами.

Англия и Франция объявили войну Германии.

Семнадцатого сентября Красная армия перешла польскую границу севернее и южнее Припятских болот. Официальным предлогом было «обеспечение безопасности украинцев, белорусов и евреев, проживающих в восточных областях Польши» в обстоятельствах «полного распада государства».

Главные события происходили на Западе. Именно там вскипала история. И она ещё призовёт нашего героя туда, на свои поля раздора. Но пока Жуков занимался последствиями малой войны за тысячи километров от Буга и Сана.

В первые дни наступившей тишины стороны, как уже было сказано, хоронили своих убитых.

Произошёл такой эпизод, который добавляет, как мне кажется, весьма важный штрих к характеристике Жукова.

Вначале вчерашние неприятели приняли решение об обмене пленными. Потом японцы, придерживаясь кодекса буси-до[61], попросили советскую сторону разрешить им собрать тела убитых своих солдат и на территории, которая теперь им не принадлежала. Обычай предписывал: тело погибшего воина должно быть сожжено, а урна с прахом передана его семье. Советскую сторону смутила неожиданная просьба японцев. Побаивались и того, что это одна из уловок разведки Квантунской армии, что, возможно, сражение на берегах Халхин-Гола только начало войны. Переговоры стали затягиваться. Тогда японцы тонко упрекнули советскую сторону в атеизме и снова пояснили — «законы буддизма требуют, чтобы родные могли поклониться праху своих мертвецов». Переговорщики советской стороны попросили паузу, после которой объявили японской стороне, что согласие командующего войсками армейской группы комбрига Жукова получено и что их санитары могут приступить к сбору тел. Японские офицеры восприняли это решение с глубоким удовлетворением, и дальнейшие переговоры проходили под впечатлением великодушия победителей.

Много лет спустя бывший переводчик японской делегации майор Ньюмура в своих мемуарах рассказал о реакции офицеров и солдат Квантунской армии, когда они узнали о положительном решении советской стороны по поводу просьбы о погребении павших: Жуков признал высшую ценность религии, значит, он в первую очередь воин и только потом «настоящий коммунист».

Но ещё сильнее японцев впечатлил разгром их 6-й армии. Танковая атака под Баин-Цаганом. Налёты эскадрилий скоростных бомбардировщиков и губительный огонь советских истребителей. Стойкость пехоты. И мощь артиллерии.

Когда германские войска перейдут границы СССР и в поисках союзников вовсю заработает дипломатия Третьего рейха, посол Германии в Японии Отт в ответ на напоминание японской стороне о союзнических обязательствах услышит от принца Коноэ буквально следующее: «Японии потребуется ещё два года, чтобы достигнуть уровня техники, вооружения и механизации, который показала Красная армия в боях в районе Халхин-Гола».

Но и через два года японцы не осмелятся напасть на СССР.

Если брать в расчёты географию и статистику сторон участников боевых действий — общую численность и потери, то бои в районе Халхин-Гола потянут разве что на армейскую операцию, с большим допущением — на фронтовую. С ограниченными целями. Но учитывая контекст международных событий и их стилистику, Номонган для всех стал полномасштабной войной. С победителями и проигравшими. С трофеями и территориальными изменениями. Понимали это и в Москве, и в Токио, и в Улан-Баторе, и в Пекине, и в Берлине, и в Лондоне, и в Париже, и в Варшаве, и в Вашингтоне.

Нелегко дался Жукову его Тулон.

В военной публицистике существует старый спор о том, кто же автор этой тщательно продуманной, основательно подготовленной и с блеском проведённой операции на охват с последующим изолированным уничтожением 6-й армии японцев.

Как уже было упомянуто, в помощь Жукову нарком Ворошилов послал в район боевых действий двоих командармов 1-го ранга — Кулика и Штерна, обеспечив их высокими полномочиями, которые они понимали и трактовали настолько широко, что порой пытались командовать и войсками сражающейся 1-й армейской группы, и самим Жуковым. Но вскоре натолкнулись на мощный стержень его характера и отступили.

Когда на восточном берегу реки Халхин-Гол наши войска захватили плацдарм, расширили его и начали закрепляться, командующий Фронтовой группой Штерн проинспектировал этот участок фронта и 13 июля доложил Ворошилову: «По-видимому, противник, заслонившись охранением и прощупывая разведкой наши слабые места, готовит в ближайшие дни сильный удар с целью отбросить наши части в реку». В связи с этим дал свои рекомендации: «Пока подойдут новые части и подтянутся слабые, уменьшить число наших частей на восточном берегу, но прочно занять два небольших плацдарма, обеспечивающие переправы, которые использовать в последующем для перехода в наступление».

Ещё один «ценный совет» Жуков вскоре услышал от другого командарма 1-го ранга — Кулика.

Из беседы с Константином Симоновым: «На Баин-Цагане у нас создалось такое положение, что пехота отстала. Полк Ремизова отстал. Ему оставался ещё один переход. А японцы свою 107-ю дивизию уже высадили на этом, на нашем берегу. Начали переправу в 6 вечера, а в 9 часов утра закончили.

Перетащили 21 тысячу. Только кое-что из вторых эшелонов ещё осталось на том берегу. Перетащили дивизию и организовали двойную противотанковую оборону — пассивную и активную. Во-первых, как только их пехотинцы выходили на этот берег, так сейчас же зарывались в свои круглые противотанковые ямы, вы их помните. А во-вторых, перетащили с собой всю свою противотанковую артиллерию, свыше ста орудий. Создавалась угроза, что они сомнут наши части на этом берегу и принудят нас оставить плацдарм там, за Халхин-Голом. А на него, на этот плацдарм, у нас была вся надежда. Думая о будущем, нельзя было этого допустить. Я принял решение атаковать японцев танковой бригадой Яковлева. Знал, что без поддержки пехоты она понесёт тяжёлые потери, но мы сознательно шли на это.

Бригада была сильная, около 200 машин. Она развернулась и пошла. Понесла очень большие потери от огня японской артиллерии, но, повторяю, мы к этому были готовы. Половину личного состава бригада потеряла убитыми и ранеными и половину машин, даже больше. Но мы шли на это. Ещё большие потери понесли бронебригады, которые поддерживали атаку. Танки горели на моих глазах. На одном из участков развернулось 36 танков, и вскоре 24 из них уже горело. Но зато мы раздавили японскую дивизию. Стёрли.

Когда всё это начиналось, я был в Тамцак-Булаке. Мне туда сообщили, что японцы переправились. Я сразу позвонил на Хамар-Дабу и отдал распоряжение: „Танковой бригаде Яковлева идти в бой“. Им ещё оставалось пройти 60 или 70 километров, и они прошли их прямиком по степи и вступили в бой.

А когда вначале создалось тяжёлое положение, когда японцы вышли на этот берег реки у Баин-Цагана, Кулик потребовал снять с того берега, с оставшегося у нас там плацдарма артиллерию — пропадёт, мол, артиллерия! Я ему отвечаю: если так, давайте снимать с плацдарма всё, давайте и пехоту снимать. Я пехоту не оставлю там без артиллерии. Артиллерия — костяк обороны, что же — пехота будет пропадать там одна? Тогда давайте снимать всё.

В общем, не подчинился, отказался выполнять это приказание и донёс в Москву свою точку зрения, что считаю нецелесообразным отводить с плацдарма артиллерию. И эта точка зрения одержала верх».

Можно себе представить, какого напряжения воли и характера стоили нашему герою эти консультации с вышестоящим начальством, постоянно находившимся рядом. Начальство пыталось постоянно давать указания и советы, одновременно докладывало наверх обо всём происходящем в армейской группе. При этом ни Штерн, ни Кулик не отвечали за главное — за результаты боёв. Жуков прекрасно понимал: случись провал — голову снесут прежде всего с его плеч.

Танковая атака у Баин-Цагана была, конечно же, риском. Но риском, который Жуков мгновенно просчитал: японцы успеют уничтожить какое-то количество танков бригады комбрига Яковлева, многие экипажи пожгут, но быстрые, как кавалерийские эскадроны, БТ-5 на колёсном ходу успеют добраться до японской ПТО раньше, чем те овладеют инициативой. Что и произошло. Перед Жуковым в пустыне Номонган стояла чрезвычайно сложная задача — быть осторожным (чтобы выжить) и одновременно смелым и решительным в своих действиях (чтобы победить).

Спустя годы он так оценивал своё тогдашнее положение и внутреннее состояние: «Первое тяжёлое переживание в моей жизни было связано с 37-м и 38-м годами. На меня готовились соответствующие документы, видимо, их было уже достаточно, уже кто-то где-то бегал с портфелем, в котором они лежали. В общем дело шло к тому, что я мог кончить тем же, чем тогда кончали многие другие. И вот после всего этого — вдруг вызов и приказание ехать на Халхин-Гол. Я поехал туда с радостью. А после завершения операции испытал большое удовлетворение. Не только потому, что была удачно проведена операция, которую я до сих пор люблю, но и потому, что я своими действиями там как бы оправдался, как бы отбросил от себя все те наветы и обвинения, которые скапливались против меня в предыдущие годы и о которых я частично знал, а частично догадывался. Я был рад всему: нашему успеху, новому воинскому званию, получению звания Героя Советского Союза. Всё это подтверждало, что я сделал то, чего от меня ожидали, а то, в чём меня раньше пытались обвинить, стало наглядной неправдой».

По всей вероятности, именно это лежало в основе его конфликта с командармами. В беседе с Константином Симоновым о Халхин-Голе Жуков рассказал о стычке со Штерном: «На третий день нашего августовского наступления, когда японцы зацепились на северном фланге за высоту Палец и дело затормозилось, у меня состоялся разговор с Григорием Михайловичем Штерном. Штерн находился там, и по приказанию свыше его роль заключалась в том, чтобы в качестве командующего Забайкальским фронтом обеспечивать наш тыл, обеспечивать группу войск, которой я командовал, всем необходимым. В том случае, если бы военные действия перебросились и на другие участки, перерастая в войну, предусматривалось, что наша армейская группа войдёт в прямое подчинение фронта. Но только в этом случае. А пока что мы действовали самостоятельно и были непосредственно подчинены Москве.

Штерн приехал ко мне и стал говорить, что он рекомендует не зарываться, а остановиться, нарастить за два-три дня силы для последующих ударов и только после этого продолжать окружение японцев. Он объяснил свой совет тем, что операция замедлилась и мы несём, особенно на севере, крупные потери. Я сказал ему в ответ на это, что война есть война и на ней не может не быть потерь и что эти потери могут быть и крупными, особенно когда мы имеем дело с таким серьёзным и ожесточённым врагом, как японцы. Но если мы сейчас из-за этих потерь и из-за сложностей, возникших в обстановке, отложим на два-три дня выполнение своего первоначального плана, то одно из двух: или мы не выполним этот план вообще, или выполним его с громадным промедлением и с громадными потерями, которые из-за нашей нерешительности в конечном итоге в десять раз превысят те потери, которые мы несём сейчас, действуя решительным образом. Приняв его рекомендации, мы удесятерим свои потери.

Затем я спросил его: приказывает ли он мне или советует? Если приказывает, пусть напишет письменный приказ. Но я предупреждаю его, что опротестую этот письменный приказ в Москве, потому что не согласен с ним. Он ответил, что не приказывает, а рекомендует и письменного приказа писать мне не будет. Я сказал: „Раз так, то я отвергаю ваше предложение. Войска доверены мне, и командую ими здесь я. А вам поручено поддерживать меня и обеспечивать мой тыл. И я прошу вас не выходить из рамок того, что вам поручено“. Был жёсткий, нервный, не очень-то приятный разговор. Штерн ушёл. Потом, через два или три часа, вернулся, видимо, с кем-то посоветовался за это время и сказал мне: „Ну что же, пожалуй, ты прав. Я снимаю свои рекомендации“».

Штерн, должно быть, чувствовал себя не совсем уютно, исполняя обязанности снабженца при младшем по званию. Правда, у Жукова было больше командного опыта. Штерн же, судя по послужному списку, был больше комиссарской косточкой.

Операция по охвату 6-й японской армии, которой триумфально закончилось дело на Халхин-Голе, целиком готовилась в штабе Жукова. Порой её ошибочно приписывают штабу Штерна и лично ему. Это не так. Жукову повезло. В Монголии рядом с ним был надёжный заместитель, талантливый штабной работник и член Военного совета 1-й армейской группы Михаил Андреевич Богданов[62]. Вместе с оперативными работниками штаба он подготовил план окружения противника. Войска армейской группы план выполнили блестяще.

Москва не жалела наград. 70 человек были удостоены медали «Золотая Звезда»[63] Героя Советского Союза, 83 — ордена Ленина, 595 — ордена Красного Знамени, 134 — ордена Красной Звезды, 33 — медали «За отвагу», 58 — медали «За боевые заслуги».

Солдатская медаль «За отвагу» на Халхин-Голе оказалась самой редкой наградой.

Жуков тогда получил свою первую золотую звезду. Всего их будет четыре.

Некоторые исследователи и публицисты, приверженцы теории «кровавых дел» Жукова, твёрдо стоящие на том, что, мол, он добывал победы исключительно большой кровью своих солдат и расстрелами, настаивают на том, что именно на Халхин-Голе впервые проявилась жестокость будущего маршала. Так что придётся нам затронуть эту трудную тему.

Что касается соотношения потерь, то мы об этом уже упоминали. Наши потери были значительно меньше японских. О расстрелах придётся рассказать подробнее.

И тогда, в монгольской пустыне, и через два года, когда начнётся другая война, Жукову не раз приходилось выправлять чужие огрехи, результаты чужой бездарности, слабоволия и откровенной трусости. В том числе — на войне как на войне — и так называемыми «расстрельными приказами». Лично, конечно, не расстреливал. Такого не было. Арест, следствие, трибунал, а там — как ляжет карта судьбы…

Хозяйство ему от комдива Фекленко досталось незавидное. Низкая боевая выучка, разболтанная дисциплина. Солдаты не владели самыми элементарными навыками — не умели стрелять из винтовки, не говоря уже о пулемётах. В первых боях, когда Жуков только что прибыл в 57-й корпус, в некоторых стрелковых полках на огневые позиции выходили исключительно командиры и стреляли по японцам из штатных пулемётов. В полках и батальонах царили пьянство и неповиновение командирам. Когда запахло порохом, начались повальные самострелы. Ещё на марше к передовой раненных в конечности санитарные машины увозили в тыл десятками. Зачастую небоеспособные подразделения поступали из Забайкалья, от Штерна.

Из донесения в Политуправление РККА от 16 июля 1939 года: «В прибывшей 82 сд отмечены случаи крайней недисциплинированности и преступности. Нет касок, шанцевого инструмента, без гранат, винтовочные патроны выданы без обойм, револьверы выданы без кобуры… Личный состав исключительно засорён и никем не изучен, особенно засорённым оказался авангардный полк, где был майор Степанов, военком полка Мусин. Оба сейчас убиты. Этот полк в первый день поддался провокационным действиям и позорно бросил огневые позиции, перед этим предательством пытались перестрелять комполитсостав полка бывшие бойцы этого полка Ошурков и Воронков. 12.07 демонстративно арестовали командира пулемётной роты Потапова и на глазах бойцов расстреляли, командир батальона этого полка Герман лично спровоцировал свой батальон на отступление, все они преданы расстрелу. Для прекращения паники были брошены все работники политуправления РККА, находящиеся в это время на КП…»

И далее: «В этом полку зафиксированы сотни случаев самострелов руки…»

Сотни! А это означает, что самострелы в дивизии, присланной Штерном в качестве усиления 1-й армейской группы, становились явлением массовым.

Можно себе представить состояние Жукова, когда ему донесли, что полк, державший оборону в центре построения фронта по линии реки Халхин-Гол, оставил свои позиции, смят наступающими японцами и в беспорядке бежит, что на его плечах японская пехота потоком обтекает оголённые фланги 57-го корпуса и угрожает не только плацдармам на другом берегу реки, но и всей армейской группе…

Вот тогда-то и состоялась знаменитая контратака бригады лёгких танков. Впоследствии и Кулик, и Штерн упрекали Жукова за неосмотрительность, за то, что не прикрыл танковую атаку пехотой, что действовал не по уставу. Действительно, не прикрыл. И — не по уставу. Танковая атака была импровизацией, вынужденным риском. Творчеством. И — проявлением воли, способности взять всю ответственность на себя. Может, потому и удалась.

А вот каким увидел Жукова Константин Симонов во время своей журналистской командировки в Номонган: «Штаб помещался по-прежнему всё на той же Хамар-Дабе. Блиндаж у Жукова был новый, видимо только вчера или позавчера срубленный из свежих брёвен, очень чистый и добротно сделанный, с коридорчиком, занавеской и, кажется, даже с кроватью вместо нар.

Жуков сидел в углу за небольшим, похожим на канцелярский, столом. Он, должно быть, только что вернулся из бани: порозовевший, распаренный, без гимнастёрки, в заправленной в бриджи жёлтой байковой рубашке. Его широченная грудь распирала рубашку, и, будучи человеком невысокого роста, сидя, он казался очень широким и большим».

«В моих записках о Халхин-Голе, — впоследствии, готовя к изданию свои фронтовые блокноты, писал Константин Симонов, — сохранилась такая запись: „Как-то во время одного из своих заездов на Хамар-Дабу мне пришлось впервые столкнуться в военной среде с теми же самыми спорами о талантах и способностях и притом почти в той же непримиримой форме, в какой они происходят у братьев-писателей. Я не предполагал встретиться с этим на войне и поначалу удивился.

Дожидаясь не то Ортенберга, не то Ставского, я сидел в одной из штабных палаток и разговаривал с командирами-кавалеристами. Один из них — полковник, служивший с Жуковым чуть ли не с Конармии, — убеждённо и резко говорил, что весь план окружения японцев — это план Жукова, что Жуков его сам составил и предложил, а Штерн не имел к этому плану никакого отношения, что Жуков талант, а Штерн ничего особенного из себя не представляет и что это именно так, потому что — он это точно знает — никто, кроме Жукова, не имел отношения к этому плану“».

Это — к спору об авторстве плана операции по разгрому японцев на реке Халхин-Гол.

О тех событиях, о военных замыслах японцев маршал спустя годы говорил: «Думаю, что с их стороны это была серьёзная разведка боем. Серьёзное прощупывание. Японцам было важно тогда прощупать, в состоянии ли мы с ними воевать. И исход боёв на Халхин-Голе впоследствии определил их более или менее сдержанное поведение в начале нашей войны с немцами. Но если бы на Халхин-Голе их дела пошли удачно, они бы развернули дальнейшее наступление. В их далеко идущие планы входил захват восточной части Монголии и выход к Байкалу и к Чите, к тоннелям, на перехват Сибирской магистрали».

Когда дело было сделано, Жуков заскучал о семье. Вспомнил, что сказал брату и его жене, прощаясь с ними перед тем, как уехать на аэродром, где его и других офицеров ждал борт до Читы: «Или вернусь с подарками, или… не поминайте меня лихом». Клавдия Ильинична тогда ответила: «Лучше уж с подарками».

Подарки дарить он любил.

Из письма Жукова двоюродному брату М. М. Пилихину от 31 октября 1939 года: «Миша, шлю тебе привет, очевидно, я буду через месяц-полтора в Москве, тогда обо всём поговорим, а сейчас скажу пару слов. Провёл войну, кажется, неплохо. Сам здоров, сейчас налаживаю дела, так как за войну кое-что подразболталось. Посылаю тебе подарок, который я получил от наркома: костюм… если будет тебе коротковат, попробуй его переделать. Жму руку, Георгий. Поцелуй за меня Клавдию Ильиничну и Риточку».

Посылка для Пилихиных в Москву была отправлена с оказией.

Бывший адъютант Жукова М. Ф. Воротников вспоминал: «В первых числах ноября 1939 года, находясь в Улан-Баторе, Георгий Константинович командировал меня в Москву с наградными материалами… Провожая, Жуков наказал: „Зайдите сразу к моему двоюродному брату, Михаилу Пилихину, передайте вот этот чемодан и письмо. Живёт он недалеко от Центрального телеграфа, в Брюсовом переулке, 21. Скажите, что непременно приеду с подарками, как обещал. А вот эту записку отдайте директору Центрального Военторга“».

А записка для директора Центрального военторга свидетельствует о необычайной скромности и одновременно заботливости Жукова о семье: герой Халхин-Гола просил отпустить ему через адъютанта за наличный расчёт несколько отрезов ситца для пошива платьев девочкам двух и одиннадцати лет. Да солёной кильки в банках.

Эра Георгиевна Жукова вспоминала, что «в конце лета отец написал, чтобы мы собирались к нему в Монголию, так как обстановка стабилизировалась. Сборы были суматошными, всем миром обсуждали, что взять с собой. Тем более что папа в письмах предупреждал, что в Монголии трудности с овощами и фруктами. А ведь у мамы были мы: сестре шёл всего третий год.

Семь дней ехали поездом то ли до Улан-Удэ, то ли до Кяхты, точно не помню, а оттуда машиной до Улан-Батора. Мне было всё интересно, тем более что мы впервые имели отдельное купе, всё в красном дереве и бархате, а вот маленькой сестре было невмоготу, и почему-то по ночам она просилась домой. Затем очень долго — 600 километров — до места назначения добирались на „эмке“. Папа нас не встречал, хотя по письму у него такое намерение было, и свой быт мы устраивали сами с помощью порученца.

Дом, расположенный на пригорке, был просторный, светлый, довольно удобный. Тут же рядом стояло несколько домов, в которых жили семьи сослуживцев отца. Хорошо помню семью полкового комиссара М. С. Никишева, с которым мы довольно тесно общались.

Как часто в моей жизни случалось, уже после начала учебного года пошла в четвёртый класс. Едва закончился учебный год, как нужно было опять собираться в дорогу, теперь уже в Москву, куда папу вызвали для назначения на новую должность.

Монголию вспоминаю с большим удовольствием. Там провели мы с отцом немало счастливых часов, хотя свободного времени, как всегда, у него было немного. Сколько мог, как и раньше, он следил за моей учёбой, всегда поощрительно относился к моим занятиям общественной работой, участию в самодеятельности. Хорошо запомнился праздник, посвящённый Дню Конституции. К папиному большому удовлетворению мне было поручено читать стихи Джамбула о советском законе[64]. Я, естественно, страшно волновалась перед выступлением. Но выйдя на огромную сцену и увидев в первом ряду папу и маршала Чойболсана, как-то успокоилась, вспомнила наставления отца не волноваться и не думать о публике, очень чётко и громко без единой запинки прочитала стихотворение, чем заслужила одобрение отца».

В доме, где поселилась семья комкора Жукова, за два года до того жил командующий Особой группой войск в Монгольской Народной Республике комдив Конев, впоследствии командующий 2-й Отдельной Краснознамённой Дальневосточной армией. Весной 1940 года, когда комкора Жукова отозвали в Москву, командарм 2-го ранга Конев командовал войсками Забайкальского военного округа.

Монголия ликовала. У неё появился сильный союзник, с которым она может противостоять даже такой грозной силе, как трёхсоттысячная группировка Квантунской армии, дислоцированной в Маньчжоу-Го. Когда Германия нападёт на союзника Монголии, на протяжении всей войны МНР будет поставлять воюющей Красной армии продовольствие, тёплую одежду (полушубки), гужевой транспорт и вооружение, изготовленное на средства, собранные дружественным монгольским народом. Для СССР Монголия стала надёжным союзником на Востоке.

Как отмечал маршал в своих мемуарах, «только за 1941 год от Монгольской Народной Республики было получено 140 вагонов различных подарков для советских воинов на общую сумму 65 миллионов тугриков. Во Внешторгбанк поступило 2 миллиона 500 тысяч тугриков и 100 тысяч американских долларов, 300 килограммов золота». На эти средства заводы строили танки, артиллерийские орудия, самолёты.

Однако Халхин-Гол принёс не только победу. Бои, особенно начального периода, показали неготовность войск к современной войне. Вот о чём думал Жуков, когда из Монголии возвращался в Москву, теперь уже вместе с семьёй. Чувствовал, что в Москве не задержится надолго. Главные события теперь происходили на Западе.

Глава шестнадцатая Киевский Особый

В «Личном листке по учёту кадров» дату окончания службы в Монголии Жуков собственноручно пометил апрелем 1940 года.

И вот что примечательно. Дочь Эра Георгиевна вспоминает, как они всей семьёй летели в Москву на самолёте. А двоюродный брат Жукова М. М. Пилихин — что встречал брата и его семью на железнодорожном вокзале. Пример того, как неточны бывают свидетели. Причём без всякого умысла.

М. М. Пилихин: «В мае 1940 года Георгий телеграфировал нам в Москву: „Будем 15 в Москве. Встречайте. Жуков“ На автобазе[65], где я работал, стоял „опель-кадет“ Марины Расковой[66]. Я попросил у неё машину — встретить Г. К. Жукова с семьёй из Монголии. Разрешение получил, и мы с Клавдией Ильиничной и дочкой Ритой поехали встречать Георгия с семьёй на Ярославский вокзал. Пришла машина и из Наркомата обороны. Подошёл поезд, и мы пошли к вагону, в котором прибыл Жуков с семьёй. Но он уже шёл к нам навстречу, с первой Золотой Звездой Героя Советского Союза на груди и орденами Монгольской Народной Республики. Он с большой радостью обнял нас и сказал: „Вот мы опять все вместе!“».

Когда весной 1939 года Жуков уезжал из Брюсова переулка на аэродром, на вопрос брата, куда же всё-таки его направляют, уклончиво ответил: «Еду туда, где будет либо грудь в крестах, либо голова в кустах…» Вернулся со звёздами.

В начале июня вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об установлении воинских званий высшего командного состава Красной армии» — вводились генеральские звания. Жукову было присвоено воинское звание генерала армии. Командарм 2-го ранга Конев получил звание генерал-лейтенанта. Генералами армии стали К. А. Мерецков[67] и И. В. Тюленев[68].

Жуков перескочил через несколько ступеней и, не износив ромбов ни командарма 2-го ранга, ни 1-го, получил в петлицы сразу пять звёзд генерала армии. Так Сталин и Наркомат обороны оценили его победу на Халхин-Голе.

Назначение на Киевский Особый военный округ (КОВО) Жуков получил в Кремле из первых уст.

Из «Воспоминаний и размышлений»: «С И. В. Сталиным мне раньше не приходилось встречаться, и на приём к нему шёл сильно волнуясь.

Кроме И. В. Сталина, в кабинете были М. И. Калинин, В. М. Молотов и другие члены Политбюро.

Поздоровавшись, И. В. Сталин, закуривая трубку, сразу же спросил:

— Как вы оцениваете японскую армию?

— Японский солдат, который дрался с нами на Халхин-Голе, хорошо подготовлен, особенно для ближнего боя, — ответил я. — Дисциплинирован, исполнителен и упорен в бою, особенно в оборонительном. Младший командный состав подготовлен очень хорошо и дерётся с фанатическим упорством. Как правило, младшие командиры в плен не сдаются и не останавливаются перед „харакири“ Офицерский состав, особенно старший и высший, подготовлен слабо, малоинициативен и склонен действовать по шаблону».

Жуков также доложил о состоянии боевой техники и вооружения, привёл сравнительные характеристики наших и японских танков и самолётов. Отметил хорошую боевую работу лётчиков под командованием Смушкевича. Сталин спросил:

— Как действовали наши войска?

— Наши кадровые войска дрались хорошо. Особенно хорошо дрались 36-я мотодивизия под командованием Петрова[69] и 57-я дивизия под командованием Галанина[70], прибывшая из Забайкалья.

Жуков вынужден был доложить и о тех недостатках, которые обнаружились в ходе боёв. Сказал о нестойкости 82-й стрелковой дивизии, развёрнутой накануне монгольских событий и укомплектованной в основном приписным составом, необученным и несколоченным. Высоко оценил умелые действия танковых бригад, особенно 11-й комбрига Яковлева. И предупредил, что танки БТ-5 и БТ-7 слишком огнеопасны, что были случаи, когда машины загорались вне боя, на марше. Причина пожаров — несовершенство конструкции моторов и ходовой части. Одновременно отметил эффективность танковых атак, при умелом управлении — их мощь и манёвренность: «Считаю, что нам нужно резко увеличить в составе вооружённых сил бронетанковые и механизированные войска».

Сталин спросил об артиллерии. Жуков ответил, что «артиллерия наша во всех отношениях превосходила японскую, особенно в стрельбе».

«Я пристально наблюдал за И. В. Сталиным, — вспоминал впоследствии маршал, — и мне казалось, что он с интересом слушает меня».

Сталин слушал с интересом. Кто знает, что думал диктатор, глядя на своего будущего первого маршала? Расстреляв героев Гражданской войны и таким образом избавившись от опасности заговора и удара в спину, он был поставлен судьбой и обстоятельствами перед необходимостью замены мятежных маршалов новыми. Пока генералами. Но будущих маршалов он в них уже видел.

В конце марта того же 1940 года из ленинградской тюрьмы «Кресты» вышел Рокоссовский. За него хлопотал Тимошенко. Сталин уступил. Рокоссовского с семьёй сразу же отправили в Сочи — поправить здоровье, успокоиться и приготовиться к службе и новому назначению. В июне бывший командир Жукова получил звание генерал-майора и почти одновременно с ним был направлен в Киевский Особый военный округ. До сих пор история ареста и заключения Рокоссовского — два с половиной года в «Крестах» — полна тайн и легенд. В 1960-е годы по приказу Хрущёва архивно-следственное дело Рокоссовского будет уничтожено.

Сталин выслушал Жукова и сказал:

— Теперь у вас есть боевой опыт. Принимайте Киевский округ и свой опыт используйте в подготовке войск.

Жуков, выдержав паузу, спросил:

— Как понимать крайне пассивный характер войны на Западе? Как в дальнейшем там будут развиваться события?

Сталин усмехнулся. Вопрос генерала армии ему понравился. Он снова набил трубку и раскурил её.

— Французское правительство во главе с Деладье и английское во главе с Чемберленом не хотят серьёзно влезать в войну с Гитлером. — Сталин говорил неторопливо, словно рассуждая; к этой манере длинных монологов Жуков привыкнет, когда ему придётся часто общаться с хозяином кремлёвского кабинета. — Они всё ещё надеются подбить Гитлера на войну с Советским Союзом. Но из этого ничего не выйдет. Им придётся самим расплачиваться за свою недальновидную политику.

Сталин всё ещё верил в надёжность пакта, заключённого год назад с Германией[71].

Возвратившись в гостиницу «Москва», Жуков долго не мог уснуть, размышляя о беседе с вождём. Об этой первой их встрече маршал написал в мемуарах: «Внешность И. В. Сталина, его негромкий голос, конкретность и глубина суждений, осведомлённость в военных вопросах, внимание, с которым он слушал доклад, произвели на меня большое впечатление».

До отъезда в Киев Жуков с семьёй жил в одном из номеров гостиницы «Москва». Это была самая комфортабельная гостиница, построенная в 1930-е годы архитектором А. В. Щусевым в стиле «сталинского ампира».

Судя по записям в журнале посещений кремлёвского кабинета Сталина, на приёме у вождя в июне 1940 года по приезде из Монголии Жуков был дважды: 1 июня с 23.20 до 1.25 и 13 июня с 13.20 до 14.30. Докладывал, по всей вероятности, ночью с 1-го на 2-е, а назначение получил 13-го. Хотя в мемуарах эти две встречи смешаны в одну. Впрочем, для воспоминаний и размышлений вполне допустимо.

В те дни Жуков был оглушён. Почести, доверие, внимание, новое назначение… Его всё поражало и впечатляло. И золотая звезда героя на груди, и обилие звёзд в генеральских петлицах, и «негромкий голос» Сталина, когда тот обращался к нему, и величавая роскошь гостиницы как символ новой народной империи, и счастливые глаза жены и дочерей. Всё это окрыляло его, делало сильным, но он ещё не осознавал своей силы.

Вот откуда слёзы на щеках Жукова в минуты прощания с боевыми товарищами на Киевском вокзале, когда он уезжал к новому месту службы. Это были слёзы счастья. Он понял, что строптивого коня судьбы он наконец-то ухватил за гриву, потянул на себя, осадил, и конь ему повиновался…

В своих воспоминаниях Жуков ни словом не обмолвился о том, с какой целью Сталин посылал его в Киев. А между тем армии самого мощного военного округа должны были обеспечить реализацию одного из пунктов пакта Молотова — Риббентропа, касающегося возвращения Бессарабии и Северной Буковины.

Ночью 27 июня 1940 года нарком иностранных дел СССР Молотов пригласил к себе румынского посланника Давидеску и вручил ему ультиматум: в течение суток заявить о согласии на передачу Советскому Союзу районов Бессарабии и Северной Буковины.

История спорных территорий такова. В январе 1918 года, воспользовавшись Гражданской войной в России и ослаблением русской армии, Румыния послала свои войска за Дунай и Прут и захватила земли до Днестра. Румыны с боем заняли Кишинёв. Захват земель не был признан Советской Россией. По последней переписи, проведённой в 1897 году, в Бессарабии и Северной Буковине состав коренного населения был таким: молдаване — 47,6 процента; украинцы — 19,6; евреи — 11,8; русские — 8; болгары — 5,3; немцы — 3,1; гагаузы — 2,9 процента.

Сталин собирал растерянные в годы смуты земли бывшей Российской империи, строя свою — Советскую.

Правительству Румынии долгое время удавалось лавировать между интересами Англии, Франции, Германии, Италии и удерживать за собой оккупированные области. В 1939 году согласно подписанному пакту спорные территории отходили к СССР. 1 июня 1940 года немцы заявили о своём невмешательстве в случае нападения СССР на Румынию и в то же время усилили поставки в Румынию трофейного польского оружия. Румыны, чувствуя, что старый спор вот-вот может разрешиться не в их пользу, попросили помощи Германии. Но немцы «остались верны» германо-советским соглашениям. Говорят, Гитлер обронил: «Румынию лучше иметь противником, чем союзником». Видимо, имея в виду, что противник из Румынии слабый и румынская нефть в виде бензина и масел польётся в баки и моторы самолётов и танков вермахта сразу, когда этого потребуют обстоятельства большой войны. Союзник же всегда склонен выторговывать условия своего союза.

Двадцать восьмого июня 1940 года войска Жукова взяли под свой контроль мосты и переправы через реки Черемош, Прут и Днестр, переправились и колоннами двинулись дальше в Южном, Юго-Западном и Западном направлениях. Начался Прутский поход советских войск. Жуков провёл его стремительно, в несколько суток.

В прижизненных изданиях «Воспоминаний и размышлений», в которые автор вносил поправки и дополнения собственноручно, о Прутском походе нет ни строчки. Разве что вот это: «Всё лето мы с членом Военного совета округа Владимиром Николаевичем Борисовым, командирами отдела боевой подготовки и оперативного отдела провели в войсках. Главное внимание уделяли полевой выучке командного состава, штабов и войск всех родов оружия».

Хроника Прутского похода Красной армии летом 1940 года такова.

Двадцатого июня командующий войсками Киевского Особого военного округа генерал армии Жуков получил директиву наркома обороны СССР и начальника Генштаба о начале сосредоточения войск и полной боевой готовности к 22.00 24 июня. Цель наступления — разгром румынских войск в Бессарабии. Создаётся Управление Южного фронта. Командующим войсками фронта назначается Жуков. Штаб фронта располагается в городе Проскурове.

Двадцать третьего июня Молотов заявил послу Германии Шуленбургу о намерении СССР в самые ближайшие дни присоединить к себе Бессарабию и Северную Буковину. Он также изложил просьбу о том, что советская сторона ожидает всяческую поддержку Германии и «обязуется охранять её экономические интересы в Румынии». Шуленбург попросил паузу, так как это заявление «является для Германии полной неожиданностью, и попросил не предпринимать никаких решительных шагов до прояснения позиции немецкой стороны». Молотов ответил согласием ждать ответа Германии до 25 июня.

Двадцать пятого июня Шуленбург передал Молотову заявление Риббентропа, в котором говорилось, что «Германское правительство в полной мере признаёт права Советского Союза на Бессарабию и своевременность постановки этого вопроса перед Румынией…». В послании говорилось о неожиданности претензий Советского Союза на Буковину и выражалось беспокойство за судьбу проживавших на этих территориях этнических немцев. Тем не менее, говорилось в заявлении Риббентропа, Германия остаётся верной московским соглашениям, будучи, однако, «крайне заинтересованной» в том, чтобы территория Румынии не стала театром военных действий. Руководствуясь интересами мира, Германия, со своей стороны, выражала готовность оказать политическое влияние на Румынию с целью мирного решения «бессарабского вопроса» в пользу СССР.

Двадцать шестого июня Молотов вручил послу Румынии Давидеску заявление правительства Советского Союза: «В 1918 году Румыния, пользуясь военной слабостью России, насильственно отторгла от Советского Союза (Россия) часть его территории — Бессарабию — и тем нарушила вековое единство Бессарабии, населённой главным образом украинцами, с Украинской Советской Республикой. Советский Союз никогда не мирился с фактом насильственного отторжения Бессарабии…» Молотов также передал послу карту, на которой была отмечена линия претензий.

Двадцать седьмого июня Румыния объявила мобилизацию.

В этот же день Молотов сделал новое заявление: в случае невыполнения требований советской стороны — передачи Бессарабии и Северной Буковины СССР — советские войска готовы пересечь румынскую границу. Коронный совет Румынии принял решение о выполнении требований Советского Союза. Германская сторона приватно дала знать румынам, что «изменение границы будет носить временный характер и указанные территории вновь войдут в состав Румынии».

К исходу того же дня части 12-й армии Южного фронта заняли исходные позиции, развернувшись фронтом на юго-восток. Войска 5-й армии закончили развёртывание под Винницей. Южнее вдоль границы изготовилась 9-я армия.

Двадцать восьмого июня, получив указание из Москвы действовать по «мирному» варианту, войска Жукова начали операцию. Вперёд двинулась лишь часть группировки. Румынские пограничники и войска снимались с позиций и отходили в тыл, а части Южного фронта занимали оставленную территорию. Разминировались мосты. Советские войска вступили в Хотин, Кишинёв, Бельцы, Бендеры, Аккерман.

Двадцать девятого июня 204-я воздушно-десантная бригада в количестве 1372 человек десантировалась в районе города Болграда с приказом занять города Рени и Кагул. Вечером того же дня советские войска вышли к реке Прут, перехватили коммуникации и установили погранпосты с целью проверки румынских войск и изъятия у них награбленного имущества, которое принадлежало местному населению. В освобождённом советскими войсками Кишинёве состоялся митинг: перед стотысячным собранием горожан выступили Хрущёв и Тимошенко, а также председатель Бессарабского временного революционного комитета Бурлаченко. Советские газеты сообщали, что народ встречал Красную армию с ликованием.

Тридцатого июня десантники 204-й воздушно-десантной бригады вошли в город Рени, где завязалась короткая перестрелка с румынскими пограничниками. В этот же день 44 самолёта десантировали в районе Измаила части 201-й воздушно-десантной бригады. К исходу дня авангарды Южного фронта вышли к реке Прут на новую советско-румынскую границу.

Первого июля ночью с румынской территории был открыт огонь. Один красноармеец получил ранение. Войска Красной армии не отвечали. Утром с рассветом части 204-й воздушно-десантной бригады заняли Кагул и пресекли грабёж местного населения отходящими частями румынской армии. К исходу дня новая граница по рекам Прут и Дунай полностью контролировалась войсками Южного фронта.

Второго июля румыны потребовали от советской стороны возвращения оружия и боеприпасов, захваченных на территории Бессарабии и Северной Буковины. В 22.00 с румынской стороны было произведено шесть одиночных выстрелов из винтовки. Ответный огонь не последовал. Красноармейцы и пограничники строго исполняли приказ Жукова огня не открывать. На заявление советских пограничников о произошедшем инциденте делегаты румынской стороны ответили, что «румынские солдаты чистят оружие и от неосторожности происходят выстрелы».

Третьего июля — шестой и последний день похода — из Румынии депортированы 134 бывших солдата румынской армии, мобилизованных в районах, отошедших к СССР. Граница через реки Дунай и Прут окончательно закрыта. По нарушителям пограничники открывают огонь. В Кишинёве состоялись парад войск Южного фронта и демонстрация по поводу присоединения Бессарабии к СССР.

Четвёртого июля румынские войска числом до двух рот вышли на правый берег Прута и начали окапываться напротив погранпоста. В ответ на этот демонстративный манёвр Жуков приказал выкатить на прямую наводку несколько орудий под прикрытием бронемашин. Через несколько часов румынские солдаты покинули свои позиции и ушли вглубь своей территории. В этот же день в город Кагул вошли части 25-й стрелковой дивизии. 204-я воздушно-десантная бригада отведена в Болград, там погрузилась в вагоны и по железной дороге переброшена в Бендеры.

Пятого июля начальник штаба Южного фронта генерал Ватутин передал ответ румынскому генералу Красна, что оружие у румынских солдат насильственно не изымалось, а «брошенное разбежавшимися солдатами румынской армии» советские воины собирать не обязаны. Войска Южного фронта приказом Жукова переведены «в состояние обычной готовности мирного времени».

Седьмого июля расформировано полевое управление Южного фронта. Из Одессы в Аккерман прибыли первые грузовые суда с продовольствием для жителей Бессарабии.

Восьмого июля пограничные отряды НКВД — 120 погранзастав — заступили в наряды по новой линии демаркации между СССР и Румынией. Войска расформированного Южного фронта начали возвращаться к местам постоянной дислокации.

Девятого июля Гитлер объявил Румынию государством, находящимся под защитой Германии.

Второго августа VII сессия Верховного Совета СССР приняла Закон «Об образовании союзной Молдавской Советской Социалистической Республики» в составе СССР. В состав Молдавской ССР включены шесть из девяти уездов бывшей Бессарабской губернии, входившей в состав Российской империи, — Бельцкий, Бендерский, Кагульский, Кишинёвский с городом Кишинёв, Оргеевский, Сорокский, — а также Григориопольский, Дубоссарский, Каменский, Рыбницкий, Слободзейский, Тираспольский с городом Тирасполь, районы бывшей Молдавской АССР, в 1918 году оккупированной румынской армией. Аккерманский, Измаильский и Хотинский уезды Бессарабии отошли к Украинской ССР. Войска, дислоцированные в новых лагерях на присоединённых территориях, получили указание политуправления Красной армии разъяснить всему личному составу, что, «благодаря мудрой сталинской внешней политике, мы избавили от кровопролитной войны трудящихся Бессарабии и Северной Буковины и решили вопрос о возвращении Бессарабии в могучую семью Советского Союза мирным путём». Войскам приказывалось «сохранять бдительность и вести активную политработу среди местного населения».

Восьмого октября маршал Антонеску обратился к Гитлеру с просьбой о вводе германских войск в Румынию «для защиты нефтеносного района Плоешти и обучения румынских войск». Через четыре дня корпус вермахта взял под контроль все нефтяные месторождения Румынии. Риббентроп в своём письме Сталину объяснил действия Германии заботой о недопущении венгеро-румынского конфликта из-за спорных территорий и утверждал, что «германо-итальянские гарантии Румынии вовсе не направлены против СССР».

Шестнадцатого октября правительство маршала Антонеску дало согласие на присоединение Румынии к Тройственному пакту Германии, Италии и Японии.

После того как немецкие солдаты вошли в Румынию, «еврейские беженцы массово хлынули в СССР, все они оседали в новообразованной Молдавской ССР и Аккерманской области УССР».

На второй день Прутского похода, когда 9-я армия генерала Болдина[72] замешкалась на переправах в нижнем течении Днестра, Жуков приказал направить вперёд воздушно-десантные бригады.

Тогда у Жукова, по всей вероятности, произошёл первый неприятный разговор с командармом Болдиным. Позже это перерастёт в неприязнь, которую маршал так и не сможет преодолеть.

В более поздних изданиях «Воспоминаний и размышлений» маршал рассказал об успешном Прутском походе. Однако эпизод с заминкой на днестровских бродах 9-й армии он представил в несколько иных тонах: «Двум танковым бригадам была поставлена задача: обогнать отходящие колонны румынских войск и выйти к реке Прут.

Совершив стремительный марш-бросок (около 200 километров), наши танковые части появились в районах высадки десантов одновременно с их приземлением. Среди румынских частей, местных властей, всех тех, кто стремился скорее удрать в Румынию, поднялась паника. Офицеры, оставив свои части и штабное имущество, также удирали через реку. Короче говоря, королевские войска предстали перед советскими войсками в крайне плачевном состоянии и продемонстрировали полное отсутствие боеспособности. На второй день этих событий я был вызван И. В. Сталиным по ВЧ. И. В. Сталин спросил:

— Что у вас происходит? Посол Румынии обратился с жалобой на то, что советское командование, нарушив заключённый договор, выбросило воздушный десант на реку Прут, отрезав все пути отхода. Будто бы вы высадили с самолётов танковые части и разогнали румынские войска.

— Разведкой было установлено грубое нарушение договора со стороны Румынии, — ответил я. — Вопреки договорённости из Бессарабии и Северной Буковины вывозится железнодорожный транспорт и заводское оборудование. Поэтому я приказал выбросить две воздушно-десантные бригады с целью перехвата всех железнодорожных путей через Прут, а им в помощь послал две танковые бригады, которые подошли в назначенные районы одновременно с приземлением десантников.

— А какие же танки вы высадили с самолётов на реке Прут? — спросил И. В. Сталин.

— Никаких танков по воздуху мы не перебрасывали, — ответил я. — Да и перебрасывать не могли, так как не имеем ещё таких самолётов. Очевидно, отходящим войскам с перепугу показалось, что танки появились с воздуха…

И. В. Сталин рассмеялся и сказал:

— Соберите брошенное оружие и приведите его в порядок. Что касается заводского оборудования и железнодорожного транспорта — берегите его. Я сейчас дам указание Наркомату иностранных дел о заявлении протеста румынскому правительству».

Из вышеприведённого диалога можно сделать вывод: Сталин был очень доволен своим генералом. Тем, что не ошибся в Жукове, доверив ему «блицкриг» в Бессарабии. Тем, что земли советской империи прирастают некогда утраченными областями. Тем, что Красная армия занимает более выгодные позиции и районы для возможных боевых действий в ближайшее время. Войска в Бессарабии теперь надёжно обеспечивали южный фланг — выстраивалась во всех отношениях удобная линия обороны по Карпатам и устью Дуная. К тому же теперь рядом находились нефтяные промыслы Плоешти. Больше половины горюче-смазочных материалов для танков, авиации и транспорта Германия получала именно отсюда. Несколько массированных налётов бомбардировочной авиации — и… Сталина согревало и это — возможность контролировать Гитлера, пусть косвенно, посредством возможного влияния на поставки румынской нефти.

Любопытный факт: многие будущие главные маршалы и генералы большой войны были уже здесь. Командующие фронтами, армиями, корпусами и дивизиями.

Рокоссовский командовал 5-м кавалерийским корпусом, который был срочно переброшен в КОВО и после Прутского похода был дислоцирован в Славуте и окрестностях.

Ватутин руководил штабом округа, а во время похода — штабом Южного фронта.

Катуков командовал танковой дивизией, дислоцированной в районе Шепетовки.

Черняховский — танковой бригадой в Белоруссии.

Конев ещё служил в Забайкалье, но в Наркомате обороны ему уже был заготовлен приказ о назначении в Северо-Кавказский военный округ, где совсем скоро он приступит к формированию 19-й армии. Летом и осенью 1941 года 19-й армии придётся стоять на самых опасных участках фронта, прикрывая смоленское, а потом и московское направления.

Баграмян служил в штабе 12-й армии КОВО. Вскоре он будет переведён в штаб округа и возглавит оперативный отдел.

Итоги шестидневного похода Жукова не радовали. А большая война, уже год сотрясавшая Европу, подступала к рубежам СССР. Войска надо было готовить к самой трудной войне. Она уже тогда, осенью 1940-го, многим казалась неминуемой.

Из директивы войскам КОВО, подписанной 17 июля 1940 года Жуковым: «При выполнении особого задания правительства СССР по освобождению трудящихся Бессарабии и северной части Буковины от гнёта румынских бояр во многих частях и соединениях округа обнаружено большое количество недочётов, влияющих на их боевую готовность и слаженность для ведения современного боя.

Основными недочётами являются:

а) Отсутствие боеготовности частей. Не хватало целого ряда предметов, необходимых для боя у бойца, командира, орудийного расчёта, танкового экипажа, подразделения и части…

<…>.

г) Наземные войска не подготовлены и ничем не обеспечены для связи с авиацией.

<…>.

е) Пехота недостаточно обучена. Плохая подгонка снаряжения и обуви. Нарушаются строи подразделений в походе. Комсостав не держит в руках свои подразделения, вследствие чего имеется большое количество отставших бойцов от своей части. Слабо отработаны наблюдение за воздухом, передача сигналов и команд по колоннам и расчленение при налёте авиации. Недостаточно отработана тактическая слаженность отделений и взвода…

<…>.

з) Артиллерийские части не подтянуты, неповоротливы, вяло принимают команды и медленно их выполняют. Артиллерийская разведка подготовлена слабо — штабы плохо ею руководят…

Нет знаний боеприпасов, взрывателей. Отсутствует рассортировка их. Таблицы стрельб начальствующий состав знает слабо.

Командиры поверхностно знают состояние своих частей и подразделений.

и) В танковых частях взаимозаменяемость экипажа полностью не достигнута, достаточной сколоченности взвода, роты не добились. Вопросы взаимодействия танков с пехотой, артиллерией, а также и внутри танковых подразделений и частей должным порядком не отработаны.

к) Понтонные и сапёрные батальоны округа слабо подготовлены по переправочному и мостовому делу, расчёты не были сколочены, номера плохо знали свои обязанности.

Командный состав инженерных частей не умел правильно организовать работу по сборке паромов и вводу их в линию моста.

л) Высокая аварийность в частях ВВС. Из-за недисциплинированности лётного состава произошло большое количество аварий и даже катастроф на учебных самолётах У-2.

Неумелое размещение материальной части на аэродромах не обеспечивало быстрый взлёт частей ВВС. Отсутствовали маскировка и должный порядок на аэродромах.

Низкая мобильность авиабаз снижала боеготовность лётных частей.

Не все авиабазы знали, какое имущество необходимо забирать с собой для обеспечения боевой работы частей».

А дальше идёт перечень всего того, что необходимо в срочном порядке сделать личному составу частей и подразделений округа «для полного устранения вышеуказанных недочётов». И первым пунктом в этом перечне значится: «К 25.7.40 г. проверить и спустить до части все необходимые запасы боеприпасов, горючего, продфуража и другого имущества и в частях разложить его по подразделениям».

Далее: «Тактическую подготовку подразделений и частей закончить: взвода — к 1 августа; роты, эскадрона — к 15 августа; батальона — к 1 сентября.

Сентябрь месяц отвести на дополнительную тренировку батальона, полковые и дивизионные учения и инспекторские смотры.

В тактической подготовке начсостава, штабов и войск до конца учебного года взять основной упор на отработку:

а) Наступательного боя с преодолением полосы заграждения и крупных водных преград.

б) Оборонительного боя с устройством полосы заграждения и

в) Разведку.

Подготовке начсостава уделить исключительное внимание, считая это одной из центральных задач».

Как видим, Жуков в своей повседневной рутинной работе постоянное внимание уделял именно всему тому, за что впоследствии его, да и всю Красную армию, будут упрекать стратеги-историки: мол, не уделяли внимания обучению командирских кадров среднего звена (рота — батальон), не учили бойцов и командиров действиям в обороне.

Судя по тону директивы и тем требованиям, которые выносились в первый ряд, к войне не просто готовились, а готовились торопливо, с ощущением, что последние мирные дни, отпущенные на обучение личного состава, обеспечение снаряжением и подвоз боеприпасов, истекают. Вот пункт из той же директивы, который касается подготовки новобранцев: «Боевую подготовку новобранцев призыва июня 1940 года вести на основе моей директивы… имея задачей подготовить одиночного бойца, способного действовать в составе отделения во всех видах боя, — закончить к 15.8, после чего новобранцев равномерно распределить по штатным подразделениям на пополнение некомплекта из расчёта, примерно, по 1–2 человека на отделение, и тактическое обучение их вести в штатных подразделениях. В целях успешного прохождения ими программы — освободить их от нарядов и работ». Одним словом — учёба, учёба, учёба. Поле, стрельбы, марш-броски, изучение матчасти, владение винтовкой, умение бросать гранату, быстро окапываться в любых обстоятельствах и на любой местности, маскироваться.

Жуков готовил войска КОВО к боевым действиям в обстоятельствах большой войны.

Глава семнадцатая Генштаб

Хорошим генштабистом Жуков так и не стал. Кажется, он и сам в какой-то момент понял, что попал не в свою стихию. Но школу Генштаба пройти ему всё же довелось. И она, эта суровая и напряжённая школа рядом с Верховным главнокомандующим, стала для него одной из необходимых ступеней роста.

В Генштаб Жукова пригласили в феврале 1941 года.

Осенью и в начале зимы в КОВО кипела работа. Жуков накручивал командный состав, торопил, всячески подгонял. В его руках был самый крупный военный округ. Да и географически он лежал на пути всех неприятелей, которые когда-либо вторгались в пределы России. В декабре Жуков отбыл на совещание высшего командного состава РККА. В Москву поехал с докладом. Текст выступления ему помог подготовить начальник штаба 12-й армии и бывший однокашник полковник Баграмян.

Из «Воспоминаний и размышлений»: «Совещание состоялось в конце декабря 1940 года. В его работе приняли участие командующие округами и армиями, члены военных советов и начальники штабов округов и армий, начальники всех военных академий, профессора и доктора военных наук, генерал-инспектора родов войск, начальники центральных управлений и руководящий состав Генерального штаба. На совещании всё время присутствовали члены Политбюро А. А. Жданов, Г. М. Маленков и другие. <…>.

Всеобщее внимание привлёк доклад командующего Западным особым военным округом генерал-полковника Д. Г. Павлова „Об использовании механизированных соединений в современной наступательной операции“ Дело в том, что до 1940 года у нашего военно-политического руководства не было твёрдого понимания значения способов и форм применения крупных танковых и механизированных соединений типа корпус — армия в современной войне. В своём хорошо аргументированном выступлении Д. Г. Павлов умело показал большую подвижность и пробивную силу танкового и механизированного корпусов, а также их меньшую, чем других родов войск, уязвимость от огня артиллерии и авиации.

Мой доклад „Характер современной наступательной операции“ был также встречен хорошо. Участники совещания сделали ряд ценных дополнений и критических замечаний.

Все принявшие участие в прениях и выступивший с заключительным словом нарком обороны были единодушны в том, что, если война против Советского Союза будет развязана фашистской Германией, нам придётся иметь дело с самой сильной армией Запада. На совещании подчёркивалась её оснащённость бронетанковыми, моторизованными войсками и сильной авиацией, отмечался большой опыт организации и ведения современной войны.

Мы предвидели, что война с Германией может быть тяжёлой и длительной, но вместе с тем считали, что страна наша уже имеет всё необходимое для продолжительной войны и борьбы до полной победы. Тогда мы не думали, что нашим вооружённым силам придётся так неудачно вступить в войну, в первых же сражениях потерпеть тяжёлое поражение и вынужденно отходить вглубь страны.

Все выступавшие считали необходимым и в дальнейшем продолжать формировать танковые и механизированные соединения типа дивизия — корпус, с тем чтобы иметь равное соотношение в силах с немецкой армией. Много говорилось о реорганизации, перевооружении ВВС, противовоздушной и противотанковой обороны войск, а также о необходимости перевода артиллерии на механическую тягу, чтобы повысить её подвижность и проходимость вне дорог.

В целом работа совещания показала, что советская военно-теоретическая мысль в основном правильно определяла главные направления в развитии современного военного искусства. Нужно было скорее претворить всё это в боевую практику войск. На основе выводов совещания через некоторое время были предприняты дальнейшие меры к повышению боевой готовности войск приграничных округов, совершенствованию штабного мастерства. В округах прошла новая волна крупных оперативно-стратегических игр и учений, разрабатывался план обороны госграницы, укреплялась организованность в войсках.

Анализируя проблемы организации обороны, мы тогда не выходили за рамки оперативно-стратегического масштаба. Организация стратегической обороны, к которой мы вынуждены были перейти в начале войны, не подвергалась обсуждению.

После совещания на другой же день должна была состояться большая военная игра, но нас неожиданно вызвали к И. В. Сталину.

И. В. Сталин встретил нас довольно сухо, поздоровался еле заметным кивком и предложил сесть за стол. Это уже был не тот Сталин, которого я видел после возвращения с Халхин-Гола. Кроме И. В. Сталина в его кабинете присутствовали члены Политбюро.

Начал И. В. Сталин с того, что он не спал всю ночь, читая проект заключительного выступления С. К. Тимошенко на совещании высшего комсостава, чтобы дать ему свои поправки. Но С. К. Тимошенко поторопился закрыть совещание.

— Товарищ Сталин, — попробовал возразить Тимошенко, — я послал вам план совещания и проект своего выступления и полагал, что вы знали, о чём я буду говорить при подведении итогов.

— Я не обязан читать всё, что мне посылают, — вспылил И. В. Сталин.

С. К. Тимошенко замолчал.

— Ну, как мы будем поправлять Тимошенко? — обращаясь к членам Политбюро, спросил И. В. Сталин.

— Надо обязать Тимошенко серьёзнее разобраться с вашими замечаниями по тезисам и, учтя их, через несколько дней представить в Политбюро проект директивы войскам, — сказал В. М. Молотов.

К этому мнению присоединились все присутствовавшие члены Политбюро.

И. В. Сталин сделал замечание С. К. Тимошенко за то, что тот закрыл совещание, не узнав его мнения о заключительном выступлении наркома.

— Когда начнётся у вас военная игра? — спросил он.

— Завтра утром, — ответил С. К. Тимошенко.

— Хорошо, проводите её, но не распускайте командующих. Кто играет за „синюю“ сторону, кто за „красную“?

— За „синюю“ (западную) играет генерал армии Жуков, за „красную“ (восточную) — генерал-полковник Павлов.

Из Кремля все мы возвращались в подавленном настроении. Нам было непонятно недовольство И. В. Сталина. Тем более что на совещании, как я уже говорил, всё время присутствовали А. А. Жданов и Г. М. Маленков, которые, несомненно, обо всём информировали И. В. Сталина.

С утра следующего дня началась большая оперативно-стратегическая военная игра. За основу стратегической обстановки были взяты предполагаемые события, которые в случае нападения Германии на Советский Союз могли развернуться на западной границе.

Руководство игрой осуществлялось наркомом обороны С. К. Тимошенко и начальником Генерального штаба К. А. Мерецковым; они „подыгрывали“ за юго-западное стратегическое направление. „Синяя“ сторона (немцы) условно была нападающей, „красная“ (Красная Армия) — обороняющейся.

Военно-стратегическая игра в основном преследовала цель проверить реальность и целесообразность основных положений плана прикрытий и действия войск в начальном периоде войны.

Надо отдать должное Генеральному штабу: во всех подготовленных для игры материалах были отражены последние действия немецко-фашистских войск в Европе.

На западном стратегическом направлении игра охватывала фронт от Восточной Пруссии до Полесья. Состав фронтов: западная („синяя“) сторона — свыше 60 дивизий, восточная („красная“) — свыше 50 дивизий. Действия сухопутных войск поддерживались мощными воздушными силами.

Игра изобиловала драматическими моментами для восточной стороны. Они оказались во многом схожими с теми, которые возникли после 22 июня 1941 года, когда на Советский Союз напала фашистская Германия…

По окончании игры нарком обороны приказал Д. Г. Павлову и мне произвести частичный разбор, отметить недостатки и положительные моменты в действиях участников.

Общий разбор И. В. Сталин предложил провести в Кремле, куда пригласили руководство Наркомата обороны, Генерального штаба, командующих войсками округов и их начальников штабов. Кроме И. В. Сталина присутствовали члены Политбюро.

Ход игры докладывал начальник Генерального штаба генерал армии К. А. Мерецков. После двух-трёх резких реплик Сталина он начал повторяться и сбиваться. Доклад у К. А. Мерецкова явно не ладился. В оценках событий и решений сторон у него уже не было логики. Когда он привёл данные о соотношении сил сторон и преимуществе „синих“ в начале игры, особенно в танках и авиации, И. В. Сталин, будучи раздосадован неудачей „красных“, остановил его, заявив:

— Откуда вы берёте такое соотношение? Не забывайте, что на войне важно не только арифметическое большинство, но и искусство командиров и войск.

К. А. Мерецков ответил, что ему это известно, но количественное и качественное соотношение сил и средств на войне играет тоже не последнюю роль, тем более в современной войне, к которой Германия давно готовится и имеет уже значительный боевой опыт.

Сделав ещё несколько резких замечаний, о которых вспоминать не хочется, И. В. Сталин спросил:

— Кто хочет высказаться?

Выступил нарком С. К. Тимошенко. Он доложил об оперативно-тактическом росте командующих, начальников штабов военных округов, о несомненной пользе прошедшего совещания и военно-стратегической игры.

— В 1941 учебном году, — сказал С. К. Тимошенко, — войска будут иметь возможность готовиться более целеустремлённо, более организованно, так как к тому времени они должны уже устроиться в новых районах дислокации.

Затем выступил генерал-полковник Д. Г. Павлов. Он начал с оценки прошедшего совещания, но И. В. Сталин остановил его.

— В чём кроются причины неудачных действий войск „красной“ стороны? — спросил он.

Д. Г. Павлов попытался отделаться шуткой, сказав, что в военных играх так бывает. Эта шутка И. В. Сталину явно не понравилась, и он заметил:

— Командующий войсками округа должен владеть военным искусством, уметь в любых условиях находить правильные решения, чего у вас в проведённой игре не получилось.

Затем, видимо, потеряв интерес к выступлению Д. Г. Павлова, И. В. Сталин спросил:

— Кто ещё хочет высказаться?

Я попросил слова.

Отметив большую ценность подобных игр для роста оперативно-стратегического уровня высшего командования, предложил проводить их чаще, несмотря на всю сложность организации. Для повышения военной подготовки командующих и работников штабов округов и армий считал необходимым начать практику крупных командно-штабных полевых учений со средствами связи под руководством наркома обороны и Генштаба.

Затем коснулся строительства укреплённых районов в Белоруссии.

— По-моему, в Белоруссии укреплённые рубежи (УРы) строятся слишком близко к границе и они имеют крайне невыгодную оперативную конфигурацию, особенно в районе белостокского выступа. Это позволит противнику ударить из района Бреста и Сувалки в тыл всей нашей белостокской группировки. Кроме того, из-за небольшой глубины УРы не могут долго продержаться, так как они насквозь простреливаются артиллерийским огнём.

— А что вы конкретно предлагаете? — спросил В. М. Молотов.

— Считаю, что нужно было бы строить УРы где-то глубже, дальше от государственной границы.

— А на Украине УРы строятся правильно? — спросил Д. Г. Павлов, видимо, недовольный тем, что я критикую его округ.

— Я не выбирал рубежей для строительства УРов на Украине, однако полагаю, что там тоже надо было бы строить их дальше от границы.

— Укреплённые районы строятся по утверждённым планам Главного военного совета, а конкретное руководство строительством осуществляет заместитель наркома обороны маршал Шапошников, — резко возразил К. Е. Ворошилов.

Поскольку началась полемика, я прекратил выступление и сел на место.

Затем по ряду проблемных вопросов выступили ещё некоторые генералы. <…>.

Странное впечатление произвело выступление заместителя наркома обороны по вооружению маршала Г. И. Кулика. Он предложил усилить состав штатной стрелковой дивизии до 16–18 тысяч и ратовал за артиллерию на конной тяге. Из опыта боевых действий в Испании он заключал, что танковые части должны действовать главным образом как танки непосредственной поддержки пехоты и только поротно и побатальонно.

— С формированием танковых и механизированных корпусов, — сказал Г. И. Кулик, — пока следует воздержаться.

Нарком обороны С. К. Тимошенко бросил реплику:

— Руководящий состав армии хорошо понимает необходимость быстрейшей механизации войск. Один Кулик всё ещё путается в этих вопросах.

И. В. Сталин прервал дискуссию, осудив Г. И. Кулика за отсталость взглядов.

— Победа в войне, — заметил он, — будет за той стороной, у которой больше танков и выше моторизация войск.

Это замечание И. В. Сталина как-то не увязывалось с его прежней точкой зрения по этому вопросу. Как известно, в ноябре 1939 года были расформированы наши танковые корпуса и высшим танковым соединениям было приказано иметь танковую бригаду.

В заключение И. В. Сталин заявил, обращаясь к членам Политбюро:

— Беда в том, что мы не имеем настоящего начальника Генерального штаба. Надо заменить Мерецкова. — И, подняв руку, добавил: — Военные могут быть свободны.

Мы вышли в приёмную. К. А. Мерецков молчал. Молчал нарком. Молчали и мы, командующие. Все были удручены резкостью И. В. Сталина и тем, что Кирилл Афанасьевич Мерецков незаслуженно был обижен. <…>.

На следующий день после разбора игры я был вызван к И. В. Сталину.

Поздоровавшись, И. В. Сталин сказал:

— Политбюро решило освободить Мерецкова от должности начальника Генерального штаба и на его место назначить вас.

Я ждал всего, но только не такого решения, и, не зная, что ответить, молчал. Потом сказал:

— Я никогда не работал в штабах. Всегда был в строю. Начальником Генерального штаба быть не могу.

— Политбюро решило назначить вас, — сказал И. В. Сталин, делая ударение на слове „решило“.

Понимая, что всякие возражения бесполезны, я поблагодарил за доверие и сказал:

— Ну а если не получится из меня хороший начальник Генштаба, буду проситься обратно в строй.

— Ну вот и договорились. Завтра будет постановление ЦК, — сказал И. В. Сталин.

Через четверть часа я был у наркома обороны. Улыбаясь, он сказал:

— Знаю, как ты отказывался от должности начальника Генштаба. Только что мне звонил товарищ Сталин. Теперь поезжай в округ и скорее возвращайся в Москву. Вместо тебя командующим округом будет назначен генерал-полковник Кирпонос, но ты его не жди, за командующего можно пока оставить начальника штаба округа Пуркаева».

Теперь назначениями и перемещениями Жукова по иерархический лестнице стал управлять Сталин. И так будет до самой смерти диктатора.

Сталин, как отмечают все его биографы, был хорошим психологом и, говоря современным языком, великолепным менеджером. Вот почему его кадровые перестановки оказывались в большинстве случаев правильными, точными, своевременными. Из длинной шеренги маршалов и генералов, из этого послушного и верного строя, который был уже очищен расстрелами 1937 и 1938 годов, он выхватывал по одному из самых талантливых и надёжных и расставлял их, думая о предстоящей войне, кого во главе округа и фронта, кого во главе армии, корпуса, дивизии. И в этой напряжённой и опасной игре, где ставка — будущее, Сталину нужен был один, самый энергичный и надёжный, самый талантливый и удачливый, который всегда, в самый трудный момент, находился бы рядом. И Сталин его выбрал.

В мемуарах маршала Мерецкова назначение Жукова на должность начальника Генерального штаба выглядит несколько иначе. Вот как он описывает в своей книге «На службе народу» финал совещания и штабных игр:

«Мне было предложено охарактеризовать ход декабрьского сбора высшего комсостава и январской оперативной игры. На всё отвели 15–20 минут. Когда я дошёл до игры, то успел остановиться только на действиях противника, после чего разбор практически закончился, так как Сталин меня перебил и начал задавать вопросы.

Суть их сводилась к оценке разведывательных сведений о германской армии, полученных за последние месяцы в связи с анализом её операций в Западной и Северной Европе. Однако мои соображения, основанные на данных о своих войсках и сведениях разведки, не произвели впечатления. Тут истекло отпущенное мне время, и разбор был прерван. Слово пытался взять Н. Ф. Ватутин. Но Николаю Фёдоровичу его не дали. И. В. Сталин обратился к народному комиссару обороны.

С. К. Тимошенко меня не поддержал.

Более никто из присутствовавших военачальников слова не просил. И. В. Сталин прошёлся по кабинету, остановился, помолчал и сказал:

— Товарищ Тимошенко просил назначить начальником Генерального штаба товарища Жукова. Давайте согласимся! Возражений, естественно, не последовало».

Некоторые биографы полководца говорят, что «в назначении Жукова начальником Генштаба главную роль сыграли его удачные действия во время оперативно-стратегических игр и выступление на совещании».

По всей вероятности, уверенные и грамотные действия Жукова во время «битвы» с «красными», то, как он положил на лопатки своего коллегу и соперника в игре командующего Белорусским военным округом генерала Павлова, а также внятное выступление по теме «Характер современной наступательной операции», основанное на опыте, полученном на Халхин-Голе, — всё это в совокупности, конечно же, повлияло на Сталина и Тимошенко, которые, каждый имея свой мотив, искали более подходящую кандидатуру начальника Генштаба. И вот сошлись на Жукове — волевой, исполнительный, в достаточной степени грамотный, нюхнувший пороху на передовой и имеющий опыт современной войны. Как некогда характеризовал Жукова его непосредственный начальник Рокоссовский: «Сильной воли. Решительный. Обладает богатой инициативой и умело применяет её на деле. Дисциплинирован. Требователен и в своих требованиях настойчив…»[73]

Да, у него не было академического образования. Но все знали способности Жукова постигать теорию управления войсками самостоятельно. Всюду с собой он возил главный свой багаж — книги. «Как сейчас, вижу три тома Клаузевица „О войне“, примечательные тем, что они испещрены пометками отца, — вспоминала Элла Георгиевна. — Такая же судьба постигла десятки томиков в светло-серых переплетах серии „Библиотека командира РККА“ Они были очень удобны для работы, так как печатались с большими полями. Были и книги, изданные ещё до революции. Среди них „Ведение современных войн и боя“ А. Г. Елчанинова, „Стратегия“ Н. П. Михневича, „Современная война“ А. А. Незнамова, „Основы современного военного искусства“ В. А. Черемисова». А ещё Свечин, Мольтке, Шлиффен, Снесарев. Жизнеописания великих полководцев Древнего Рима и Карфагена. Знал способности своего нового непосредственного подчинённого и Сталин.

Главная военная академия ждала нашего героя впереди.