Журнал «Парус» №69, 2018 г.

Сергей СТЕПАНОВ. Волшебная музыка слова, Или в чем искусства едины

(о Всероссийской научно-практической конференции, посвящённой 200-летию И.С. Тургенева)

Московский государственный институт культуры внёс свою лепту в празднование 200-летнего юбилея крупнейшего русского писателя-классика Ивана Сергеевича Тургенева (1818–1883). 26-27 ноября 2018 года в МГИКе прошла Всероссийская научно-практическая конференция «Синтез литературы и музыки в русской классической культуре» (к 200-летию со дня рождения И.С. Тургенева). Основные организаторы – кафедра специального фортепиано факультета музыкального искусства МГИК и кафедра литературы факультета медиакоммуникаций и аудиовизуальных искусств МГИК. В конференции приняли участие преподаватели, аспиранты и студенты кафедры журналистики МГИК, кафедры сценической речи МГИК, Московского государственного института музыки им. А.Г. Шнитке, РАМ им. Гнесиных, Владимирского государственного университета им. А.Г. и Н.Г. Столетовых…

Проблематика синтеза литературы и музыки стала основополагающей для конференции, посвящённой юбилею И.С. Тургенева, далеко не случайно. Знаменитый писатель был человеком очень музыкальным, его поэтические произведения впоследствии стали известными романсами, музыкальными образами насыщена и его проза. В самом тургеневском слове заключена особая мелодичность.

Вступительное слово на пленарном заседании было произнесено проректором МГИК по научной деятельности, заведующим кафедрой литературы, доктором филологических наук, профессором А.Н. Ужанковым. В программе конференции материалы, посвящённые непосредственно жизни и творчеству писателя-юбиляра, музыкальным образам и музыкальной проблематике в его произведениях, сочетались с анализом многочисленных вопросов, связанных с взаимопроникновением различных видов искусств в русской и мировой классической культуре.

С интересными и содержательными докладами выступили как известные исследователи и практики (доктор философских наук, профессор кафедры литературы МГИК Н.И. Неженец; зав. кафедрой специального фортепиано МГИК, профессор В.Ф. Щербаков; доктор искусствоведения, заведующая кафедрой философии, истории, теории культуры и искусства Московского государственного института музыки им. А.Г. Шнитке А.Г. Алябьева; доктор педагогических наук, директор Высшей школы музыки им. А. Шнитке РГСУ Н.И. Ануфриева; доктор филологических наук, профессор кафедры литературы МГИК И.В. Калус; доктор философских наук, профессор Е.М. Шабшаевич; доктор филологических наук, профессор кафедры журналистики МГИК Т.Е. Сорокина; кандидат философских наук, директор Института искусств и художественного образования Владимирского государственного университета им. А.Г. и Н.Г. Столетовых Л.Н. Ульянова; доктор филологических наук, профессор кафедры литературы МГИК Я.О. Гудзова; доктор педагогических наук, профессор МГИК Г.А. Иванова; член Союза писателей России, доцент кафедры журналистики МГИК А.А. Бобров; кандидат искусствоведения, преподаватель РАМ им. Гнесиных А.Л. Резник), так и аспиранты, магистранты и даже студенты. В частности, студент 1-го курса кафедры журналистики МГИК А. Елесин.

При подведении итогов конференции на круглом столе все участники были едины в том, что русское и мировое классическое искусство есть явление взаимосвязанное, синкретическое, где различные виды и жанры во многом дополняют и более глубоко раскрывают друг друга.

Евгений ЧЕКАНОВ. Горящий хворост (фрагменты)

КОКОН

Как рождаются вновь? Как встают из могил?

Как обычно. По воле Творца.

Тесный кокон, которым ты так дорожил,

Вдруг рассыплется. Вмиг, до конца.

И над бедной поляной, которую ты

Всю исползал на долгом пути,

Замаячит трепещущий свет высоты…

Ты свободен. Восстань и лети!

Кажется, всё очень похоже: ты всю жизнь ползаешь, подобно гусенице, по своей земной поляне и набиваешь утробу, а затем превращаешься в этакую неподвижную куколку. И, значит, впереди у тебя новая ипостась: через некоторое время ты превратишься в роскошную бабочку и станешь порхать с цветка на цветок, пить нектар и с энтузиазмом совокупляться…

Ан нет! При ближайшем рассмотрении эта аналогия не выдерживает критики – достаточно осознать, что твоему праху, в отличие от живой куколки, суждено истлеть в земле. Ну, или испепелиться в печи крематория.

Мое поэтическое «я» возражает: мол, гусеница, окукливаясь, тоже думает, что она умирает. А она всего лишь окукливается. Гм… во-первых, неизвестно, о чем она там думает. А главное – процесс полного превращения чешуйчатокрылых происходит у нас на глазах, не скрываясь в трансцендентальные туманы. Этот метаморфоз мы можем наблюдать, он доступен опыту, – а вот человеческий метаморфоз, столь любезный моему поэтическому «я», нашему опыту недоступен. Во всяком случае, пока недоступен. А значит, и о нашем бессмертии речь пока можно вести только гадательно.

Мое поэтическое «я» опять возражает: мол, в случае человека речь идет не о бессмертии тела, а о бессмертии духа. Я опять сопротивляюсь: тогда и говорить нужно только о жизни духа. Но ты-то ведь, мое восторженное «я», отождествляешь с жизнью гусеницы – жизнь всего человека, а не жизнь одного только его духа!

Мое «я» опять возражает: а что оно такое, человек, ежели не дух?..

В этих схоластических спорах очень легко забыть о том главном, чего из моего стихотворения не выкинешь – о воле Творца. Ведь если Бог существует – а Он существует! – то Его воле всё подвластно, в том числе и наша реинкарнация. А уж как она там происходит – по типу ли «гусеница-кокон-бабочка», или как-нибудь иначе – это дело десятое…

Господи, но почему же мы так жаждем бессмертия? неужели нам мало наших ста лет на Земле?

***

Земную победу судьба стережет:

Ров крут и мосток ненадежен,

И меч окровавленный, встав у ворот,

Чуть что, она тянет из ножен.

Так что же – она всемогуща? Вранье!

Пройди, осторожно ступая, —

И вырви победу из рук у нее!

И пусть она плачет, слепая!..

В юности мне была близка романтика средневековых замков, рвов, мостов, цепей, доспехов, благородных рыцарей и прочей готической белиберды. Мне грезилось, что слепая Судьба стоит у ворот замка с мечом, мгновенно реагируя на каждый неосторожный шорох смельчака, намеревающегося умыкнуть прелестную Победу…

Эти строчки раннего стихотворения отразили мою тогдашнюю инфантильную уверенность в том, что Судьбу можно обмануть, что она не всемогуща. Наверное, многие люди и ныне так считают. Но сам я давно уже убежден в обратном.

ВАХТЕР

За окном горит прожектор, вьется снег…

Померещился вахтеру человек.

Вышел он, звеня ключами, – никого.

Только сердце вдруг застыло у него.

Показалось: из окна глядит вахтер,

На него глядит – а он стоит, как вор.

Нервы, что ли? Он к окошку подошел,

Взглядом комнату знакомую обвел:

Плитка, чайник, стул казенный у стола.

А хозяин, видно, вышел: всё дела…

И на всем пустом объекте – ни души…

Ох, чего не померещится в глуши!

Это стихотворение, написанное в годы студенчества и навеянное впечатлениями от нескольких месяцев подработки ночным сторожем на автостоянке, было моей попыткой поэтически поставить проблему раздвоения личности, взаимоотношений «я» и «не я». Не ведая, что над оным вопросом бились тысячи куда более могучих умов моей планеты, я просто припомнил свои ощущения и попытался воспроизвести их, возведя в нужную для стихотворения степень.

Какие задачи я ставил перед собой? Во-первых, мне очень хотелось поселить в читательской душе, пусть хотя бы на миг, то ощущение «странности» раздвоенного бытия, которое порой посещало и меня самого. Во-вторых, я хотел указать на метод погружения в это ощущение – нужно занять противоположную точку в системе «свой-чужой», поставить себя на место Другого. И еще я стремился показать, что человек не может и не хочет долго пребывать в расщепленном мире – он стремится поскорее вернуться к своему привычному «я», на свою человеческую «вахту».

Увы, никто из прочитавших это стихотворение никогда не сказал мне о нем ничего вразумительного. Решив, что вещь не удалась, я оставил попытки двигаться в этом направлении.

Может быть, и напрасно.

ПУТЬ НА СЕВЕР

Покидаю домашний уют.

– Ничего, – говорю, – ерунда!

Полтора этих года пройдут

И в душе не оставят следа!

Но плывет, словно шумный ковчег,

За окном ярославский перрон,

И молчит, как один человек,

До отказа набитый вагон.

И редеют леса за окном,

И всё чаще – кусты да песок.

И становится в поле темно,

И рассвет еще очень далек.

Хохочу, говорю невпопад,

В зыбкий сумрак смотрю до утра.

А колеса стучат и стучат:

– Полтора!

Полтора!

Полтора!..

В вузе, который я окончил, не было военной кафедры, и поэтому выпускники, не успевшие ранее отдать родине священный долг, должны были после учебы служить не офицерами, а рядовыми. Тут-то им (и мне в том числе) и пришлось хлебнуть горячего до слёз. Ведь тянуть солдатскую лямку «не со своим годом» всегда нелегко, а если тебя, великовозрастного молодого специалиста с высшим образованием, подчас уже отца семейства, отдают в подчинение 19-летним балбесам с двумя-тремя лычками на погонах, то и вообще получается тоскливо.

Правда, одно послабление отчизна сделала: служили мы не два года, как другие призывники, а лишь полтора. Но и этого хватило под завязку. Боже, как мы завидовали своим погодкам, которым посчастливилось окончить вуз с военной кафедрой, – все они отбарабанили свои полтора года лейтенантами!

Меня «советская армия» поначалу просто оглушила. Мужское общежитие – вообще не очень-то приятная штука, я это понял еще в свои 18 лет, когда сверстник, деревенский бугай, одолев в неравной борьбе, заломил мне за спину мою же руку и легко сломал ее в локте (а потом были месяцы хождения в гипсе). Но армия – это насилие мужчин над мужчинами, протяженное во времени. Не день и не два, а год (полтора, два, три) ты живешь в атмосфере сильнейшего давления на твое «я». А сопротивляться тебе запрещено.

Грубые души, привыкшие унижать и унижаться, принимают такой порядок на ура, гордые и тонкие – ломаются или надолго замыкаются в себе. Я умудрился проплыть между Сциллой и Харибдой. Голова на плечах у меня всегда присутствовала, да и физически я был не так уж слаб. Оставалось обрести (а точнее говоря, пробудить в себе) еще кое-что – смелость, хитрость, склонность к авантюризму и, самое главное, глубокое внутреннее презрение к нормам и установкам, навязанным извне.

Через боль, через страх, через страдание я полтора года шел к своему новому «я», навеки закладывая в свою душу пласт, на который могу, если придется, опереться и теперь…

ПО УЛИЦЕ БЕДЫ

Я шел по улице Беды —

И тьма была близка.

Никто не вынес мне воды,

Не подал ни куска,

Не внял ни стонам, ни слезам,

Своих не бросил дел…

Тогда решил я выжить сам —

И выжил, как умел.

Знать, небу было все равно,

Коль донесло с высот:

– Он должен был погибнуть… Но

Раз выжил – пусть живет!

Теряя темные следы,

Я тяжко шел на свет.

И люди с улицы Беды

Глядели мне вослед.

На «улицу Беды» я забредал в своей жизни часто, особенно в детские и подростковые годы. Позднее взросление, поражения в стычках со сверстниками, невнимание сверстниц, неудачи и хвори, полунищий быт родителей, – всё это я принимал слишком близко к сердцу. Утешали меня тогда только книги, первая и главная моя любовь.

Лишь годам к девятнадцати мое ощущение жизни стало, более или менее, комфортным: слезы и стоны остались позади, я научился выживать в мире людей, – как мог и умел.

Покидая улицу Беды, я шел мимо злобных, жадных, завистливых и тупых, мимо тех, кто в сердце своем давно уже поставил на мне крест. И мне не хотелось оборачиваться.

ХВОРЬ

Всё даст Господь!.. Любовь, победу, друга, –

Всё, что цветет на поле бытия!

Твое сомненье – это род недуга,

Всего лишь хворь постылая твоя.

Так излечись! И черпай полной мерой

Из закромов желанья своего.

Но для начала – в Господа уверуй

И попроси здоровья у Него.

Люди, живущие без Бога в душе, терпят в своей жизни самые жестокие, судьбоносные поражения – я видел таких людей, наблюдал их долголетние мучения. И желчно думал при этом: поделом вам, нехристи!

Но если в чьей-то грешной душе я замечал хоть толику страха Божьего, то всегда сожалел о судьбе такого человека. И, если имел возможность, протягивал ему руку помощи.

Помогали в этой жизни и мне – и, надо сказать, довольно часто. Из чего я заключил, что не я один так чувствую и так живу: нас довольно много и мы поддерживаем друг друга. Надо только не стесняться просить о подмоге, когда в твою жизнь приходит недобрый час. И, с Божьей помощью, подмога придет. Кто-то обязательно подаст тебе руку, выручит, посодействует.

Сомнение в вышесказанном – есть болезнь духа. Мое стихотворение свидетельствует о том, что мне и самому случалось страдать этим недугом. Но с одра своей болезни я кричал именно эти слова – никакие другие!..

ГЛАЗА ГЛУБИНЫ

Пруд застелил опавший лист,

И два листка червяк прогрыз.

Глядела в дыры глубина,

И понял я, что нету дна

У водоема… Но вопрос

Точил к сомненью склонный мозг:

Так неужель для взгляда вверх

Необходим грызущий червь?

Бездонное пространство человеческого «я» глядит вверх, в бездонную глубину мироздания, человек всматривается в Бога. Но без дыр, проточенных червем сомнения, мы ничего не разглядим, поскольку каждый устремленный в небеса людской зрачок плотно застелен иссохшей мудростью земных веков. Этот опавший опыт мешает нам видеть истину.

Так в своем раннем стихотворении я оправдывал необходимость вечного сомнения, нашу потребность в черве, неумолимо прогрызающем всё то, что не дает нам смотреть вверх. И образный ряд для поэтической передачи своих мыслей мне удавалось без труда находить в окружающей природе.

Если бы я остался верен этой, условно говоря, тютчевской традиции, моя творческая судьба сложилась бы, возможно, совсем иначе. Но тогда, в конце 70-х, я счел верными упреки в «кузнецовщине», звучавшие в мой адрес, – и пошел в другую сторону.

Может быть, и напрасно. Во всяком случае, сегодняшний я послал бы всех, кто меня упрекает, очень далеко – и продолжал гнуть своё.

ПАМЯТЬ

Дитя на пепелище

На корточках сидит.

То что-то в пепле ищет,

То хмуро вдаль глядит.

Разроет пепел темный

И уголек найдет…

И вновь о доме вспомнит,

И вновь слезу прольет.

Неподцензурная литература была в конце 70-х для меня недоступна, западные радиоголоса я слушал редко, вполуха, не доверял им. Сведущего человека рядом не было. Душа моя жаждала полной правды обо всем, но получала лишь какие-то крохи, фрагменты, обломки…

Я чувствовал, что не знаю чего-то самого главного. Но чего именно?

Порой я казался себе ребенком, сидящим на пепелище родного дома и пытающимся вспомнить, каким был этот дом. Я выгребал из пепла уголек за угольком и до рези в глазах всматривался в них…

***

А что, если нету за зло наказанья –

И всё как попало идет в мирозданье,

И все душегубы пребудут в тепле,

А те, что погублены, – в пепле, в золе,

И все, кто исчезли в пучине войны, –

На мрак и забвение осуждены?

Гоню я подальше мысль черную эту…

А что, если нету? А что, если нету?

Зло, совершенное людьми, должно быть отомщено – в этом у меня никогда не было сомнений. Но если на мщение у людей нет сил, кто отомстит? Иисус Христос говорит: не мстите, оставьте отмщение мне, я сам воздам за каждое зло. Но когда еще это будет, да и будет ли? А душегубы – вот же они, совсем рядом!

Такие вопросы занимали меня в конце 70-х годов, когда рождалось это стихотворение. К мысли о том, что в итоге все равно побеждает добро, а сатана является всего лишь слепым орудием в руках Господа, мне предстояло прийти только лет через десять…

ОБИДА

Разное было в жизни…

Что же, судьба, спасибо

За оплеухи злые

И золотые сны!

Многое было в жизни,

Даже обидно как-то —

Больше не испытаю

Радости новизны.

Кажется мне порою:

Был я в саду огромном,

Много плодов красивых,

Пробуя, надкусил.

Горькими я гнушался,

Сладкими – наслаждался.

Съел бы и самый вкусный,

Да не хватило сил.

Вопль миллионов слышу:

«Ух ты, какой, гляди-ка!

Нам вот одно досталось —

Горечь и кислота…»

Братцы, я понимаю,

И говорю спасибо.

Но все равно обидно,

Что не сбылась мечта.

Всё это ирония, конечно, самоирония… Однако, земная жизнь и в самом деле представляется мне очень похожей на плодоносящий сад: так много в ней – несмотря ни на что! – хорошего, доброго, красивого, притягательного. Если когда-нибудь все наши войны будут перенесены за пределы планеты, Землю вполне можно будет сделать чем-то вроде библейского Эдема – и разрешение людям пожить в этом раю будет выдаваться только за особые заслуги перед человечеством.

А мне вот, грешному, вкупе с моими собратьями по историческому времени, довелось побывать в этом райском саду просто так, за здорово живешь. Повезло, что уж там кривить душой.

А вопли миллионов… ну, я тоже вопил в свое время. Да и сейчас еще иногда постанываю. Но больше по инерции. На самом-то деле, начиная с конца 80-х годов прошлого столетия, когда и было написано это стихотворение, я каким-то краешком души всегда ощущал – мы все живем в райском саду. А страдаем, кричим и злимся потому, что не научились в нем жить. И не желаем учиться, вот что удивительно!..