Журнал «Вокруг Света» №01 за 2007 год

Геродот: превращение мифа в науку

Если ли верить сатирику Лукиану, этот человек достиг широкой славы всего за четыре дня. Закончив свою «Историю» в середине V века до н. э., он отправился на Игры в Олимпию и там устроил публичные чтения прямо в храме Зевса. Слушатели были так заворожены его рассказом, что немедля «присвоили» девяти книгам, на которые автор поделил свое сочинение, имена девяти Муз. К концу великих соревнований Геродот оказался популярнее даже их победителей, а для эллинов олимпийское первенство значило куда больше, чем для нас теперь: достаточно сказать, что чемпионы с триумфом въезжали в город через специально сделанный в крепостной стене пролом…

О достоверности греческих изображений трудно судить наверняка. Однако историки полагают, что это портрет Геродота

Эхо этого успеха звучало так долго, что слышалось даже тысячи лет спустя, в момент рождения русского историописания. Батюшков так представляет его в стихах, посвященных выходу в свет карамзинской «Истории государства Российского»:

«Когда на играх Олимпийских , / В надежде радостных похвал, Отец истории читал, / Как грек разил вождей азийских И силы гордых сокрушал, / Народ, любитель шумной славы, Забыв ристанье и забавы, / Стоял и весь вниманье был. Но в сей толпе многонародной / Как старца слушал Фукидид, Любимый отрок аонид, / Надежда крови благородной! С какою жаждою внимал / Отцов деянья знамениты И на горящие ланиты / Какие слезы проливал!»

Впрочем, Лукиан писал почти шестьсот лет спустя после смерти Геродота, и во многих сообщаемых им деталях можно сомневаться. Вряд ли грек когда-либо вслух читал свою «Историю» целиком. Она длиннее «Илиады» и «Одиссеи», вместе взятых, и на ее полный текст должно было уйти более 50 метров папируса. Декламация произведения от начала до конца, с перерывами на еду и сон, заняла бы больше четырех дней. К тому же некоторые современные ученые считают, что Геродот вообще не завершил своего труда: он заканчивается на полуслове (на истории о страшной казни одного перса), а в имеющемся у нас тексте есть ссылки на разделы, которые, видимо, так и не были сочинены. К примеру, на рассказ об Ассирии или о смерти Эфиальта, предавшего отечество захватчику Ксерксу.

А если и слушал Геродота Фукидид (об этом говорит даже не Лукиан, а византийская энциклопедия X века), то под его обаяние он явно не попал. «История Пелопоннесской войны» этого второго писателя построена на сознательном отвержении методов первого, а к критике им отдельных сообщений своего предшественника мы еще вернемся. Но один очень важный эпизод в батюшковском стихотворении подмечен верно: именно с Геродота начинается нить преемственности, которая тянется к Карамзину, а затем — к научной истории ближайших нам двух веков, — популярность античного автора среди современников сыграла огромную роль в становлении этой традиции. В те времена, когда Фукидид начинал собирать сведения для своей собственной работы, сочинения его старшего коллеги были хорошо известны любому простому афинянину. Причем хорошо до такой степени, что, скажем, Аристофан с полным основанием рассчитывал на хохот публики, когда пародировал в своих «Ахарнянах» геродотовское толкование корней вражды между греками и азиатами — вплоть до мифических похищений женщин в глубокой древности (Ио и Европы, Медеи и Елены): «Но вот в Мегарах, после игр и выпивки, / Симефу-девку молодежь похитила. / Тогда мегарцы, горем распаленные, / Похитили двух девок у Аспасии. / И тут война всегреческая вспыхнула»…

Оценили галикарнасца и потомки. К сожалению, в каноническом русском переводе Георгия Андреевича Стратановского геродотов стиль засушен до неузнаваемости, и в полной мере оценить энергичный дух оригинала нашему читателю сложно. Гораздо более адекватное представление можно получить из пересказа для детей, выполненного «солнцем русской филологии», недавно умершим Михаилом Леоновичем Гаспаровым. Для Аристотеля (IV век до н. э.) Геродот служил примером историка. В Пергамской библиотеке читателей встречал его бюст. А Цицерон наградил Геродота титулом «отец истории», который, как известно, закрепился в веках.

В не меньшей степени заслуживает он и титулов «отец географии» или «этнографии». Практически о каждом народе, участвующем в повествовании, грек дает подробный вставной рассказ. Такие рассказы занимают большую часть первых пяти книг его сочинения, и существует мнение, что один из них (может быть, «египетский» из второй книги) как раз послужил отправной точкой для написания всей «Истории». Но и в «собственно исторических» частях существенное внимание уделяется пространственным и прочим познавательным деталям. Рассказывая о походе Ксеркса на Элладу, Геродот не забывает упомянуть, например, что в городе Каллатеб, что на реке Меандр в Малой Азии, «ремесленники изготовляют мед из тамариска и пшеницы», или «доложить» о львах и диких быках, водившихся во Фракии. Его занимает, что, спускаясь по ночам от своих логовищ к лагерю персов, львы «не трогали ... ни вьючных животных, ни людей, а нападали только на верблюдов. Удивляюсь, — пишет он, — что за причина заставляла львов оставлять в покое всех прочих животных и набрасываться лишь на верблюдов: львы ведь не видали прежде этих животных и не пробовали их мяса»…

Сам вопрос «был ли Геродот более историком или географом?» неверен по существу: эллинам обе эти дисциплины представлялись единой наукой и единым литературным жанром. Возможно, кстати, в наши дни, с модой на «тотальную историю», введенной французскими историками школы «Анналов» (в первую очередь — Жаком ле Гоффом, автором «Цивилизации средневекового Запада»), мы возвращаемся к тому же... Само слово «история», хотя и встречается уже в первой знаменитой фразе сочинения Геродота — «Геродот галикарнасец представляет свою историю...» — не имело для него современного смысла, а обозначало собственно «изыскания», процесс поисков информации, плоды которого автор и представляет читателям и слушателям.

Сказка или быль?

Однако какова достоверность этих изысканий? Не основана ли репутация нашего героя лишь на его непревзойденном таланте рассказчика? Ведь уже в древности многие бросали ему упреки в пристрастности и склонности к сенсациям. Античная традиция донесла до нас названия многих памфлетов, направленных против него, например «О лжи Геродота» Элия Гарпократиона, «Против Геродота» египетского жреца Манефона («того самого» создателя хронологии фараоновых династий) и других. До нашего времени дошел текст одного из них с характерным названием «О злокозненности Геродота», написанный небезызвестным Плутархом из Херонеи в Беотии, автором знаменитых «Сравнительных жизнеописаний». Плутарх обвиняет прославленного автора в том, что тот откровенно предпочитает варваров своим соотечественникам, а оценивая уже этих последних, стремится опорочить коринфян и беотийцев в угоду афинянам. Дело доходит даже до прямого упрека в продажности: будто бы Геродот за афинские деньги представил трусом коринфского полководца Адиманта, «получившего венок свободы от всей Эллады», а у плутарховых земляков вымогал плату за хвалебный отзыв о них. Прозвище «отец лжи» немногим менее известно, чем звание «отца истории», да и слова Цицерона, как это часто случается с популярными изречениями, вырваны из контекста (сравните с ленинским высказыванием о «важнейшем искусстве» или строкой Ювенала «в здоровом теле — здоровый дух!»). В действительности римский оратор заметил в диалоге «О законах»: «У Геродота, отца истории, и у Феопомпа (подражавшего ему греческого ученого IV в. до н. э. — Прим. ред.) можно найти бесчисленные вымыслы».

А между тем, как нетрудно понять, достоверность геродотовых сведений и сегодня очень важна для ученых, изучающих античность: ведь о многих народах, местах, событиях мы знаем прежде всего или даже исключительно со слов «родоначальника». Конечно, новые находки постоянно дополняют эти знания, и время, когда о мире до греко-персидских войн судили лишь по Ветхому Завету да Геродоту, давно прошло. Между прочим, один из писателей XVI века видел руку Провидения в том, что великий грек начинает свой рассказ примерно «там», где заканчивается Книга пророка Даниила. Но все же археология лишь облегчает для специалистов оценку сведений, почерпнутых из «Историй», а не заменяет их.

…Обвинения в злонамеренной пристрастности Геродота следует отбросить сразу же. Подобного рода упреки в его адрес легко поддаются сравнению с известной критикой Ломоносовым Миллера, историографа елизаветинского двора. Михайло Васильевич «громил» последнего за то, что он стал писать о «смутных временах Годунова и Расстриги — самой мрачной части российской истории». А ведь это не может послужить «славе российского народа»! Такие обвинения особенно понятны в устах Плутарха, патриота родной Беотии: во время нашествия Ксеркса беотийцы вынуждены были встать на сторону азиата, и Геродот этого не утаивает. С другой стороны, историк Диилл сообщает, будто автор «Историй» получил от афинян десять талантов серебра (а талант — это ни много ни мало 30 кг), но такая сумма настолько несоразмерна обычным тогдашним наградам за литературные произведения, что этот рассказ можно смело отвергнуть как вымысел. Да и, в конце концов, галикарнасец не только говорит, что афиняне спасли Грецию от ксерксова нашествия (причем с оговоркой, что такое мнение «конечно, большинству придется не по душе»), но и признает, что их решение помочь малоазийским грекам против персов за двадцать лет до того «стало началом бедствий для всей Эллады».

Что же касается интереса Геродота к варварам (этим словом, напомню, называли всех, кто говорил не по-гречески) и готовности признать, что их традиции древнее отечественных, то не счесть ли подобную широту взгляда, скорее, преимуществом? Сам историк «отвечает» на этот вопрос пассажем, который грех не привести целиком: «Если бы предоставить всем народам на свете выбирать самые лучшие из всех обычаи и нравы, то каждый народ, внимательно рассмотрев их, выбрал бы свои собственные. Так, каждый народ убежден, что его собственные обычаи и образ жизни некоторым образом наилучшие. Поэтому как может здравомыслящий человек издеваться над подобными вещами! А что люди действительно такого мнения о своем образе жизни и обычаях, в этом можно убедиться на многих примерах. Вот один из них. Царь Дарий во время своего правления велел призвать эллинов, бывших при нем, и спросил, за какую цену они согласны съесть своих покойных родителей. А те отвечали, что ни за что на свете не сделают этого. Тогда Дарий призвал индийцев, так называемых каллатиев, которые едят тела покойных родителей, и спросил их через толмача, за какую цену они согласятся сжечь на костре своих покойных родителей. А те громко вскричали и просили царя не кощунствовать».

Итак, речь не идет ни о подкупе, ни о политических интригах. Проблема «правдивости» Геродота гораздо глубже. Понятно, что всякие сведения о других народах, странах и временах имеют ценность только тогда, когда сообщающий их сам видел то, о чем рассказывает, или слышал от надежных очевидцев. Геродот осознал это первым и тем самым положил начало объективной гуманитарной науке. Он часто признается, что о чем-то, мол, невозможно узнать достоверно. Например, о землях к северу от Скифии (то есть о нашей — и украинской — средней полосе) он пишет, что «никто точно не знает, что находится выше страны, о которой начато это повествование. У меня даже нет возможности расспросить кого-либо, кто утверждал бы, что знает это как очевидец... Но то, что мы смогли как можно более точно выяснить по слухам, — все это будет изложено».

Как попасть в «историю»?

Что же все-таки видел наш герой своими глазами? Полного и последовательного отчета о своих путешествиях он нигде не дает, но во многих местах, как известно, ссылается на личный опыт.

В самом начале своего сочинения он сообщает, что родился в Галикарнасе, греческой колонии на побережье Карии, под властью персов (ныне это Бодрум в Турции). И некоторые сведения, попавшие в «Историю», наверняка восходят к годам жизни в отечестве. Например, то обстоятельство, что именно карийцы «научили эллинов прикреплять к своим шлемам султаны, изображать на щитах эмблемы и первыми стали приделывать ручки на щитах». До тех пор все воины всех народов носили щиты без ручек и пользовались ими с помощью кожаных перевязей через шею и левое плечо. Впоследствии Галикарнас гордился своим знаменитым сыном. Надпись на постаменте статуи, поставленной несколько веков спустя, торжественно гласит, что не древний город Нина (Ниневия в Ассирии), не Индия и не Древний Вавилон взрастили медовые уста Геродота, но скалистая почва этих берегов. Однако, как это часто бывает, при жизни отношения Геродота с «малой родиной» не были столь безоблачны, он вынужден был удалиться в изгнание по политическому обвинению (считается, что это произошло из-за его активной, но неудачной борьбы с тираном города — за демократизацию режима).

Изгнание же располагало к странствиям. Располагала к ним и интеллектуальная атмосфера эпохи. Ищущим знаний полагалось путешествовать. Демокрит из Абдер, известный всякому ученику советской и постсоветской школы как создатель теории атомов, хвалился, что «объехал больше земель, чем кто-либо иной в его время, и предпринял самые обширные разыскания, видел большинство климатов и стран и говорил со многими сведущими людьми». Уже начиналось время странствующих учителей красноречия и мудрости, софистов, описанное Платоном в сократических диалогах.

Начнем с тех мест, где Геродот наверняка жил подолгу. Он, к примеру, прекрасно знаком с историей и достопримечательностями острова Самос, с храмом Геры Самосской, «величайшим из известных нам храмов», и с работой местных мастеров. Где еще мы могли бы почерпнуть такую деталь: знаменитый Поликратов перстень был сделан самосцем Феодором, сыном Телекла, если бы ссыльный галикарнасец не «доложил» нам о ней? А в другом месте он сравнивает египетские меры длины с самосскими, — очевидно, чтобы дать о них представление самосской же аудитории. Далее: античная традиция единодушно утверждает, что Геродот провел много времени в Афинах, и его осведомленность в афинских делах свидетельствовала бы в пользу этого факта, даже если бы он не описал афинский Акрополь так, как это мог сделать только очевидец. Ничуть не хуже информирован Геродот о делах знаменитого храма Аполлона в Дельфах , о прорицаниях Пифии и о дарах, преподносимых святилищу, которые он тоже описывает как человек, лично в нем побывавший. К примеру, ему знакома золотая статуя, преподнесенная храму лидийским царем Крезом, а также тот факт, что, по мнению дельфийцев, изображала она женщину, которая пекла этому монарху хлеб. Наконец, известно, что Геродот принял участие в основании общегреческой колонии в Фуриях, на «носке» итальянского сапога. Возможно, там и застигла его смерть, как сообщает поздний биограф, хотя есть версия, что в старости он отправился то ли в Македонию, то ли опять-таки в Афины. Во всяком случае, описывая, например, Крым, наш автор сравнивает его не только с мысом Суний в Аттике, но и — для тех, «кто не плавал мимо этого мыса», — с полуостровом в Италии, где расположены Тарант и Брентесий (теперь — Таранто и Бриндизи на «каблуке» Апеннин).

В промежутке же между изгнанием и кончиной Геродот, по его словам, посетил еще огромное количество мест в самой Элладе и за ее пределами. В Греции он упоминает о своих визитах в Додону, где волю Зевса узнавали по шелесту священных дубов, а три жрицы рассказали ему, что храм велела основать черная голубка, прилетевшая из Египта. На остров Делос, где по традиции девушки (на его глазах) перед свадьбой отрезали себе локон, обматывали им веретено и относили на могилы мифических гиперборейских послов. В Эпидавр, где он якобы раздобыл информацию о зловещих тайных культах. И так далее.

«За границей» же Эллады — в Малой Азии он, вероятно, добирался до Сард, лидийской столицы, но едва ли забредал дальше на восток: Царская дорога оттуда в Сузы, где жил персидский царь, описана им явно с чужих слов. Зато Геродот утверждает, что посетил Кипр и Тир (ныне Сур в Ливане), южнее по финикийскому побережью наведался в Газу, «город, едва ли меньше Сард», а оттуда добрался до Египта. В Египте же спустился по Нилу до Сиены (там, где сейчас Асуанская плотина) и «заехал» на побережье Красного моря. Возможно, во время того же путешествия он заехал в Кирену (современная Ливия ), где его поразил урожай, снимаемый трижды в год, и, наконец, в Причерноморье — о низовьях Днепра и Днестра и о колхидском Фасисе нам рассказано с полным знанием предмета.

Почти ничего не говорит Геродот о том, как совершались эти путешествия, но давно выдвинуто предположение, что он либо ездил с купцами, либо сам был купцом. Нетрудно заметить: его живо интересуют торговые пути, единицы меры и веса, переводы с одного языка на другой, — словом, практические вопросы, которые и должны занимать негоцианта. Иногда о знакомстве Геродота с миром коммерции можно догадаться даже по его умолчаниям. Например, он рассказывает о самосском купце Колее, совершившем необычайно удачное путешествие в Тартесс (неподалеку от современного Кадиса в Испании ). Тот-де сумел получить там самую значительную прибыль из всех греков, «исключая, конечно, Сострата, сына Лаодаманта, эгинца (с ним-то ведь никто другой в этом не может состязаться)». Геродот не сообщает, куда ходил корабль этого Сострата, и долгое время комментаторы настаивали на логичном предположении, что туда же, в Тартесс. Но в 1971 году итальянские археологи опубликовали найденную ими надпись из святилища Юноны в этрусском городе Тарквинии (ныне Грависка в Тоскане) — посвящение Сострата Аполлону Эгинскому. Очевидно, всякий греческий торговец был наслышан о барышах, нажитых их удачливым коллегой на «операциях» с этрусками, так что Геродоту не требовалось пересказывать эту историю.

С другой стороны, некоторые путешествия отец истории явно совершил из чистой любознательности. Так, он упоминает, что в Тир отправился специально для того, чтобы увидеть тамошний знаменитый храм Мелькарта (для греческого автора это — Геракл) и выяснить, когда его основали, а затем — для дополнения картины — переплыл на остров Фасос у фракийского побережья, где также видел Гераклово святилище, возведенное финикийскими мореходами.

В том же Тире он не упустил возможности побеседовать со жрецами. Судя по всему, это было его обычной практикой. Например, в описании Египта он тоже часто ссылается на сведения, полученные от служителей культа. И вообще — постоянно собирает свидетельства знающих людей о тех местах, которые посещает сам, и о тех, до которых так и не добирается. Принцип, сформулированный самим Геродотом, широко известен: «Мой долг передавать все, что рассказывают, но, конечно, верить всему я не обязан». Иногда он действительно передавал истории, в которых сам сомневался, да и не мог принять их на веру по всему складу своего образования и кругозору, — но мы-то теперь знаем, что это правда! Хрестоматийный пример — его рассказ о плавании финикийцев вокруг Африки, во время которого они видели солнце с правой стороны от себя. «Я-то этому не верю, пусть верит, кто хочет», — иронически комментирует наш автор. Теперь же любому школьнику ясно из курса географии, что при движении в западном направлении в Южном полушарии так и получается.

Но это — редкий случай, конечно. А вот примеров, когда современные археология и этнография подтверждают рассказы Геродота, которые должны были казаться его греческой аудитории, по меньшей мере, экзотическими, множество. Скажем, он описывает скифское камлание с воскурением дымов конопли, при том, что конопля в то время не росла в самой Элладе, и ему приходится объяснять аудитории, что это за растение. Описанный им способ варки мяса в желудках жертвенных животных, практиковавшийся скифами, засвидетельствован аж у бурят на Ангаре. Связки ивовых прутьев, которые, согласно Геродоту, использовали скифские гадатели, были найдены археологами в могильниках Мечет-Сай на реке Илек, притоке Урала. Рецепт приготовления пастилы из вишневого жмыха, оставшегося после выжимания сока, применявшийся геродотовскими аргиппеями, еще в середине прошлого века зафиксирован у осетин. Результаты новых раскопок знаменитого Чертомлыкского кургана в Днепропетровской области Украины, опубликованные в 1994 году, подтвердили даже жуткий рассказ Геродота о карауле мертвых дружинников, посаженных на кол вместе с конем, вокруг могил скифских царей. И так далее, и тому подобное — почти до бесконечности…

«Ложь» и «намеки»

Так что же, получается, что Геродот абсолютно достоверен? Да нет, вопрос снова оказывается сложнее, чем кажется на первый взгляд. Если в начале археологического исследования описанных Геродотом стран европейцы вполне могли, подобно Флоберу в Египте, пользоваться его сочинениями как путеводителем и им хватало точности, то по мере накопления знаний выяснилось, что полно и таких случаев, когда сведения древнего грека никак не совместимы с тем, что видит современный путешественник. Кроме случаев явных фантазий (например, упоминание о костях летучих змей, которые он якобы сам видел на Красном море), есть и примеры простой путаницы. Геродот путает географические координаты Фермопильского прохода, места героической битвы спартанского царя Леонида с Ксерксом. Он опровергает личным опытом информацию Гекатея из Милета, говоря о расстоянии от Босфорского пролива до Фасиса морем, — и ошибается почти вдвое.

Еще один характерный пример — с изображениями египетского царя Сесостриса в Малой Азии. «В Ионии, — пишет «отец истории», — также есть два высеченных на скале рельефных изображения этого царя: одно — на пути из Эфеса в Фокею, а другое — из Сард в Смирну. В том и другом месте это рельефное изображение мужчины-воина в четыре с половиной локтя высотой. В правой руке он держит копье, а в левой — лук. Соответственно и остальное вооружение египетское и эфиопское. На груди у него от одного плеча до другого вырезана надпись священными египетскими письменами, гласящая: «Я завоевал эту землю моими плечами». Действительно, как раз в этих краях, у перевала Кара-Бель, и сейчас можно видеть два рельефа, практически полностью отвечающие геродотову описанию. Конечно, они не египетские, а хеттские, и связь с мифическим Сесострисом, как и перевод иероглифов, нужно оставить на совести писателя. Но главная проблема даже не в этом: два рельефа находятся не на разных дорогах, а совсем рядом друг с другом, на дороге из Эфеса в Фокею, примерно в шести километрах от пересечения с дорогой на Смирну. К тому же воин, наоборот, держит копье в левой руке, а лук — в правой… Легко понять, как такие ошибки могли проникнуть в сочинения Геродота, если предположить, что он записывал чей-то чужой рассказ, а сам этим путем никогда не ездил.

Но тут логически возникает следующий вопрос — а могли ли собеседники Геродота рассказывать ему решительно все то, что он им приписывает? Ведь, по меньшей мере, странно слышать, скажем, из уст египетского жреца такой вариант греческого мифа о Елене: будто бы та провела годы Троянской войны вовсе не в Илионе, а в Египте, в надежном убежище у царя Протея, отнявшего ее у похитителя Париса. И именно поэтому, мол, троянцы просто не могли вернуть ее ахейцам. В Греции, а вовсе не на берегах Нила, эта версия пользовалась популярностью — Еврипид в финале своей «Электры» вставляет ее в монолог Кастора без особых оговорок, как общеизвестный факт.

Или — можно ли поверить, будто скифы сами рассказали Геродоту, что их народ — самый молодой на свете? А вот римский автор Юстин, например, сообщает, что «скифское племя всегда считалось древнейшим; впрочем, между скифами и египтянами долгое время происходил спор относительно древности».

На основании этих и подобных фактов немецкий ученый Детлев Фелинг даже выдвинул теорию: мол, большая часть того, о чем Геродот рассказывает как о своих личных наблюдениях или со слов информаторов, есть не более чем литературная игра, где автора интересует лишь увлекательность рассказа, а вовсе не поиск истины. Не в этом ли упрекал предшественника и Фукидид, когда писал в своем собственном труде, что он предназначен быть достоянием на века, а не усладой слушателей? Да и слово «представление» (apodexis), которое употребил в отношении своего сочинения Геродот, в греческом языке, как и в русском, может обозначать и выступление артиста.

Образец знаменитой греческой театральной маски. «Истории» писались для исполнения на театре…

Работы Фелинга и согласных с ним в главном его тезисе ученых немедля породили обильную полемическую литературу (самым видным ее представителем стал американский исследователь Кендрик Притчетт), озабоченную восстановлением репутации Геродота и доказательством его «надежности». Местами удалось показать вероятность правоты галикарнасца. Например, в вопросе о численности скифов. Оценивая ее, «старик» предполагает, что никто не знает ее в точности, но ему, мол, показали у источника Экзампей невдалеке от Борисфена медный котел, сделанный из наконечников стрел всех скифов: «он свободно вмещает 600 амфор». Сторонники гипотезы о «лживом Геродоте» утверждают, будто такие размеры совершенно исключены. Но ведь он упоминает чаши аналогичного размера, виденные им на Самосе и в Дельфах, где слушатели могли легко проверить его рассказ! К тому же вещи, посвященные богам, часто имели совершенно непрактичные размеры. Кто бы поверил в существование бронзовой игральной бабки весом в 40 кг, если бы она не была найдена археологами в храме Аполлона в Дидимах близ Милета?..

Местами удалось показать, что ошибки Геродота, скорее, от невнимательности, чем от «злого умысла». К примеру, он наверняка неоднократно бывал в Дельфах, но знаменитую «змеиную колонну» с названиями городов, участвовавших в войне с персами, описывает крайне неточно, несмотря на всю ее важность для главной темы труда.

А где-то путаницу удается отнести на счет информаторов. Еще Фукидид упрекал «отца истории» в том, что он упоминал в составе спартанской армии вымышленный «отряд питанцев». Но стоит обратить внимание, что его основным собеседником в Спарте, государстве, практически закрытом для иностранцев, был питанец Архий, который, видимо, не упустил возможности приукрасить свою «малую родину».

Ну, а если не срабатывает ни один из этих трех методов — «оправдывать» Геродота, наверное, в самом деле, не стоит. Вряд ли правы те, кто находит достаточным в числе прочих такой аргумент: Анакреон в одном стихотворении называет «летучими змеями» насекомых, и этого достаточно, чтобы утверждать, будто «кости летучих змей» на берегу Красного моря были всего лишь высохшей саранчой…

Мир по галикарнасцу

Куда интереснее, чем разбирать недоразумения, исследовать культурный контекст, в котором писал Геродот, и понять, какими глазами он смотрел на то, что узнавал в своих путешествиях. Такие исследования, к слову, не подтверждают гипотезу о «литературной игре», ведь для подражания стилю ученого-историка нужно, чтобы было чему подражать, а наш автор был первым в своем жанре. Но они — и это главное — позволяют понять, что галикарнасец не был всего лишь наивным простодушным наблюдателем, смотревшим на мир без всякого предубеждения.

Прежде всего, при всей широте взгляда на варварские обычаи, он всегда «остается греком» и старается объяснить увиденное с греческой точки зрения. Чужеземные боги в согласии с обычной античной практикой всегда отождествляются у него с «родными», что зачастую приводит к противоречиям: скифы почитают «больше всего Гестию, кроме того, Зевса и Гею, полагая, что Гея — жена Зевса» (а не его бабушка, как в олимпийской мифологии). Или вот Геракл. Геродот отождествляет с ним и финикийского Мелькарта, и египетского бога луны Хонсу, следуя, вероятно, культовой практике греков, живших в этих странах подолгу (помимо прочего, они должны были служить ему переводчиками). Убедившись же в ходе путешествий, что эти культы намного древнее той эпохи, к которой эллинские предания относили Геракла, он был вынужден выдумать теорию о двух персонажах, один из которых — древний бог, а другой — герой, сын Амфитриона и Алкмены…

Выделяет Геродота из ряда античных историков и отношение к религии. Он балансирует на грани между гомеровским чистым мифом и более поздней рационалистической традицией. С одной стороны, в отличие от того же Фукидида, он вполне способен верить в оракулов, огромную роль в его концепциях играет божественное воздаяние. Именно в его историческом сочинении на сцену в последний раз выходят боги и герои во плоти, как реальные действующие лица. Он спокойно верит, что след, увиденный и измеренный им на скале в долине Днестра, принадлежит все тому же Гераклу. А с другой — знает, что оракулы (даже дельфийская Пифия) не чураются подкупа. Зачастую излагает крайне прозаические версии древних мифов: к примеру, Ио, по его мнению, вовсе не бежала через полмира в облике коровы, а просто была похищена из Аргоса финикийскими корабельщиками.

Мир Геродота — это еще в большой степени мир поэтов. Считается, что галикарнасец был знаком с Софоклом, который посвятил ему оду, а на создание «Ифигении в Тавриде» Еврипид мог вдохновиться, прочитав о культе Девы у тавров в геродотовском рассказе о скифах. Конечно, стихотворцы, в свою очередь, оказывали на историка влияние. Недавняя находка папирусных фрагментов поэмы Симонида о Персидской войне лишний раз показывает, что Геродот вполне мог пользоваться поэтическими сочинениями как источником. Он и сам упоминает как важный свод сведений о краях за Скифией поэму «Аримаспея» некоего Аристея из Проконнеса, сложенную, судя по всему, в VII веке до н. э. Английский ученый Джон Болтон доказал, что этот Аристей, скорее всего, существовал в действительности, но «Аримаспея» полна историй самых фантастических, например о стерегущих золото грифах. Подобным же образом увлекательный полусказочный рассказ Геродота о приходе к власти лидийского царя Гигеса вполне мог быть основан не на рассказах лидийцев, а на трагедии, тоже известной по папирусным отрывкам.

Однако Геродот был знаком и с современными ему «научными» школами. Возможно, именно в этих кругах им был усвоен рационализм. Он спорит с воззрениями софистов на естественность: ему не нравится довод, осмеянный вскоре Аристофаном в «Облаках», будто богам не может быть неугодно скотское поведение. Ему известны новейшие медицинские теории школы Гиппократа: он знает о естественных причинах эпилепсии (долгое время считавшейся «священной болезнью») и осведомлен о целебных свойствах бобровой струи… Вообще, поиск причин, которым так увлечен историк (от причин греко-персидских войн до причин разливов Нила), составлял то главное, что занимало современную ему греческую мысль. Однако наука в те времена еще только выходила из пеленок, и многие «научные» аргументы основаны просто на считавшемся абсолютным принципе симметрии. Рядом с основанным на эмпирических наблюдениях (и вполне верным) объяснением разливов Нила мы встречаем неожиданное утверждение, будто Нил и Дунай параллельны и во всем подобны друг другу. Тогдашняя геометрия умела измерять площадь только квадратами, и в результате у Геродота Понт Эвксинский (Черное море) и Меотида (Азовское море) равны по площади. Подобные теоретические несуразности порой берут у него даже верх над собственным опытом мореплавателя!

Впрочем, не стоит думать, что такие гипотезы всегда ведут в ложном направлении. К примеру, Геродот предполагает, что быки в Скифии безроги из-за холода, а в Ливии (опять симметрия!) имеют длинные рога из-за тепла. Конечно, это неверно: всякий может увидеть вполне рогатых быков в куда более северных областях. Но по сути вывод Геродота напоминает так называемое «правило Аллена»: у северных теплокровных животных выступающие части тела миниатюрнее, чтобы беречь тепло. Не надо забывать и о том, что в куда более просвещенные времена люди проявляли большее невежество. Так, Тацит все еще верил, что Земля плоская и что Солнце садится в море прямо за Британией, когда Эратосфен уже рассчитал точную длину экватора. Да и Шерлок Холмс, герой рубежа XIX—XX веков, являл читателям примеры ужасающей неосведомленности…

Гениальный немецкий филолог Феликс Якоби говорил, что молодые ученые не должны писать диссертаций о Геродоте: им не охватить всей его сложности. Он, наверное, прав, ведь даже в нашем коротком «расследовании» мы увидели его и увлеченным распространителем откровенных «басен», и беллетристом, готовым на все для развлечения аудитории, и человеком, считающим своим долгом довести до сведения публики свидетельства о том, чему сам не верит. И точным наблюдателем, способным верно объяснить разливы Нила, и невнимательным слушателем, путающимся в дорогах возле Смирны. В каждом случае ученым приходится разбираться отдельно. Одно несомненно: спустя многие века мы все еще не можем отрешиться от обаяния его повествований. Царь Ксеркс, по словам Геродота, расплакался при мысли, что из бесчисленных племен, приведенных им в Элладу, никого не будет в живых спустя всего лишь сто лет. Но на страницах Геродота они по-прежнему живы.

Георгий Кантор

Карта мира по Геродоту (450 г. до н.э.)

Примерно так выглядел знаменитый храм Аполлона в Дельфах, где пророчествовала известная всему греческому миру Пифия, в середине IV века до н. э., то есть примерно век спустя после Геродота. Однако и в его времена на склонах горы Парнас стояло грандиозное святилище, а уж когда оно возникло, не знал даже всеведущий историк

Едва ли не самый знаменитый «тракт» Древнего мира — вымощенную некогда камнем Царскую дорогу из малоазийского Эфеса в Сузы, столицу персидского царства Ахеменидов, выстроил около 500 года до н. э. Дарий I. Геродот не жалеет слов, восхищаясь этой магистралью, — и прекрасные постоялые дворы располагаются здесь на расстоянии однодневного перехода друг от друга (редкость в античности) , и протяженность ее рекордна — около 13 500 греческих стадий (более 2 000 км), и преодолевают ее царские гонцы из конца в конец с какой-то сверхчеловеческой скоростью…

Ионического ордера храм Геры на Самосе, упоминаемый в конце Книги II «Историй», был построен при тиране острова Поликрате (538—522 гг. до н. э.) и выглядел в интересующую нас эпоху примерно так (за основу для данной иллюстрации взяты изображения более известного «близнеца» — святилища Артемиды в Эфесе). Галикарнасец считал его крупнейшим в Элладе

«…на все это было израсходовано 1 600 талантов серебра. Если это верно, то сколько же денег пошло на железные орудия, на хлеб и одежду для рабочих, так как строительство всех этих сооружений продолжалось 20 лет и, кроме того, немало времени понадобилось на ломку и перевозку камней и сооружение подземных покоев». («Истории», Книга II «Евтерпа».) Между прочим, в наше время любой отличник и даже хорошист в средней школе на вопрос «Кому принадлежат три великие пирамиды?» — без колебания ответит: «Хеопсу, Хефрену и Микерину». И не задумается при этом о том, что эти эллинизированные имена царей Хуфу, Хафра и Менкаура запустил в исторический обиход именно Геродот

«…я отплыл в Тир Финикийский, узнав, что там есть святилище Геракла. И я видел это святилище, богато украшенное посвятительными дарами. Среди прочих посвятительных приношений в нем было два столпа, один из чистого золота, а другой из смарагда, ярко сиявшего ночью» («Истории», Книга II «Евтерпа»). На самом деле то было, очевидно, святилище финикийского бога Мелькарта. Об архитектуре его не осталось достоверных сведений, так что здесь мы, собственно, видим изображение знаменитого Соломонова храма в Иерусалиме. Ряд авторитетов, в том числе Иосиф Флавий, считают, что здания походили друг на друга как две капли воды

«Барельеф Сесостриса». «В Ионии… есть два высеченных на скале рельефных изображения этого царя: одно — на пути из Эфеса в Фокею, а другое — из Сард в Смирну. В том и другом месте это — рельефное изображение мужчины-воина почти в 41,2 локтя высотой; в правой руке он держит копье, а в левой лук…» Обратите внимание: почтенный автор в своем описании явно совершил ошибку, «перепутав руки». На рельефе довольно четко видно, что царь держит копье в левой, а лук в правой руке

1. Центр древнегреческой религиозной жизни Дельфы расположены в уникально живописном месте — отсюда открывается вид одновременно на солнечную долину, поросшую оливами, Коринфский залив и горы Парнас. Ныне комплекс, некогда посвященный Аполлону, представляет собой развалины. Общая площадь его фундамента — около 60 метров в длину и 24 в ширину. Именно за этими дорическими колоннами, между которыми раньше стояли статуи Аполлона, Артемиды, Диониса и Лето

2. Бюст Геродота из коллекции Фарнезе ныне находится в Археологическом музее Неаполя. Так потомки представляли себе облик «отца истории» во времена римского владычества. Правда, вряд ли по прошествии нескольких веков после его смерти у них были достоверные сведения о его внешнем виде

3. Царская дорога — главная транспортная артерия державы Ахеменидов. Галикарнас, родина Геродота, расположен отсюда совсем неподалеку. И сами Сарды, археологические раскопы которых разбросаны по этой холмистой равнине, пользовались большим вниманием историка, особенно в связи с правлением там лидийского царя Креза с середины VI века до н. э. Его прославили в веках именно «Истории»

4. Храм Геры на Самосе был сожжен персами, но развалины его изумляли путешественников еще в римское время. Заново обнаружил святилище в Новое время французский путешественник Жозеф Питтон де Турнефор (1702 год), а раскопали его немецкие археологи только два столетия спустя

5. Эта кора (слово буквально означает «дева») стояла в самосском Герайоне в самом начале парадной дороги к храму. Она типична для греческой скульптуры архаического периода

6. Большой Сфинкс в Гизе. Всем известно, что эта колоссальная статуя льва с человеческим лицом является частью ансамбля великих пирамид. А имя чудовища из мифа об Эдипе дали статуе, конечно, греки. Геродот не упоминает о Сфинксе, рассказывая о пирамидах и сообщая, что сам он измерил периметр той из них, что принадлежит Хефрену. Скорее всего, эта «слепота» объясняется просто: во времена Геродота статуя лежала погребенная под толщей песка. Ее окончательно очистили и выставили на всеобщее обозрение лишь в 1905 году

7. Храм Мелькарта в Тире Финикийском. Этот бог, или «Царь города» (отождествлявшийся греками с Гераклом), был здесь главным божеством. Святилища в его честь вырастали в финикийских колониях по всему Средиземноморью, а царь Ахав даже пытался ввести поклонение ему в Израиле. Геродот посетил храм, чтобы разобраться в особенностях поклонения Гераклу у разных народов. Впоследствии там принес жертвы своему «божественному предку» Александр Македонский

8. Хеттский «Барельеф Сесостриса» около перевала Кара-Бель, на высоте 21 метра над дорогой из Эфеса в Фокею турки называют «Эти-Баба» («Хеттский Отец»). Геродот же принял его за монумент полулегендарного египетского царя Сесостриса (Сенусерта), который, по его мнению, покорил всю Переднюю Азию вплоть до Колхиды

Читайте также на сайте «Вокруг Света»:

Утраченная Эллада