Журнал «Вокруг Света» №11 за 2005 год (2782)

Люди и судьбы: Мировоззрение Витгенштейна

Крупнейший философ нашего времени Людвиг Витгенштейн парадоксален и харизматичен. Удивительно, но этот человек, напряженно переживавший собственную отрешенность от современников, всегда считавший, что его идеи неправильно поняты и извращены, во многом способствовал формированию принципов современного мышления. Философия до него строила теории мироздания с древности. Витгенштейн же был одним из тех мыслителей, под влиянием которых эта наука стала по преимуществу философией языка: она исследует, что и как мы можем сказать о мире. В глазах большинства людей философия выглядит самым отвлеченным делом, которое только можно придумать. В действительности работа с основами нашего мышления всегда имеет огромные последствия, она предопределяет судьбу культуры. Витгенштейн походил на философов Древней Греции тем, что осмеливался жить как философ. В наше время человек, для которого философия — не профессия, не развлечение ума, не средство для чего бы то ни было, а естественная форма жизни, поражает воображение.

Оксфордский профессор Джон Мэббот, никогда до того не видевший Людвига Витгенштейна, столкнулся с ним в холле одной философской конференции. Витгенштейн выглядел по своему обыкновению. Положенных профессору философии шляпы и галстука он в жизни не носил. Решив, что незнакомец в шортах и с рюкзаком ошибся дверью, Мэббот заметил:

— Боюсь, здесь собираются философы.

— Я боюсь того же самого, — ответил Витгенштейн. Мысль о философии как профессии была Витгенштейну отвратительна. По его словам, лучше читать детективы, нежели кембриджский философский журнал «Mind». Сам он, разумеется, так и поступал. Однажды друг Витгенштейна Морис О'Кон Друри рассказал ему о своем приятеле, который отказался защищать диссертацию, поскольку понял, что не сделает в философии ничего оригинального. Витгенштейн объявил, что за это приятелю Друри и следовало присудить степень доктора философии. В другой раз Людвиг написал так: «Начало подлинной оригинальности в том и состоит, чтобы не желать быть тем, чем вы не являетесь». Его приводил в несказанный восторг библейский стих: «Какая польза человеку, если он завоюет весь мир и при этом потеряет свою душу?»

Своим ученикам он советовал найти себе лучшее применение. Чем плохо выучиться какому-нибудь дельному ремеслу? На тот счет, что кто-то из них способен воспринять его философию, Витгенштейн не строил иллюзий: «Мои размышления напоминают плакат над кассами английского вокзала «А вам действительно необходимо ехать?» (Дело было сразу после Второй мировой войны.) Как будто, прочитав его, кто-то скажет самому себе: «Если хорошенько подумать, то нет»». Тихий английский юноша, математик Фрэнсис Скиннер, подружившись с Витгенштейном, к несказанному ужасу родителей, стал слесарем. Тот же Друри, бросив философию и Кембридж, отправился помогать безработным Ньюкасла. Молодые люди невольно копировали интонации и жесты Витгенштейна. Когда в старости Витгенштейн посетил в Америке лекцию своего бывшего ученика Нормана Малкольма, студентам он показался «вылитым Малкольмом».

Атмосферу Кембриджа Людвиг находил удушающей. По его утверждению, лично его спасало то, что он умеет «вырабатывать собственный кислород». Имя Витгенштейна было окружено множеством смелых предположений. Про него рассказывали, что наиболее существенным предметом домашней обстановки ему служит шезлонг. Что он читает свои лекционные курсы, растянувшись на полу и задумчиво разглядывая потолок. Оставить «бессмысленную работу преподавателя» («это как смерть заживо!» — писал он в сердцах, возможно, сгущая краски) Витгенштейну долгое время препятствовала тривиальная нужда зарабатывать на жизнь. Когда наконец философ подал в отставку и перебрался в Ирландию, в Кембридже говорили, будто он уехал пасти овец в Турцию.

Университетские лекции Витгенштейна, совершавшиеся у него на квартире, отличались своеобразием, хотя, надо сознаться, — не до такой степени. Во-первых, знаменитых шезлонгов было два. Они поочередно и служили лектору вместо кафедры. По полу профессор не катался. Помимо того, имелись ломберный столик, заменявший Витгенштейну письменный, стул, несгораемый сейф для рукописей и большая печь, которая на время лекций играла роль эпитета для туго соображающих слушателей («С тем же успехом я мог бы распинаться перед этой печью!»). В углу были свалены кипы детективных журналов. В соседней комнате, служившей профессору спальней, стояла раскладушка. Студентам полагалось являться со своими стульями либо устраиваться на полу.

То, что у Витгенштейна называлось словом «лекция», не проистекало ни из каких учебных планов. Она состояла в том, что Витгенштейн принимался философствовать прилюдно и вслух, разбирая ту проблему, которая в данный момент владела его умом. Он просто пускал посторонних в свой бешено работающий мозг. «Это было одним из проявлений его абсолютной, беспредельной честности», — вспоминает Малкольм. Разумеется, в такой «лекции» не оказывалось ни грамма отстраненного профессорского артистизма, бывшего, в глазах Витгенштейна, всего лишь морочившим студентов кривлянием. По свидетельству очевидцев, ход его рассуждения время от времени прерывался сообщениями «Я дурак» и выражениями сомнения в том, что на этот раз он сумеет продолжить.

На деле занятия никогда не заканчивались раньше вечера, оставляя Витгенштейна в полном изнеможении. Едва его слушатели со своими грохочущими стульями направлялись к двери, он умоляюще обращался к кому-нибудь из них: «Пойдем в кино?» По пути в кинотеатр он обыкновенно покупал булочку с изюмом или пирог с мясом, чтобы съесть во время сеанса. Подобно детективам, кинематограф был для него насильственным способом выключить измученный мозг. Потому его предпочтения распространялись на непритязательное американское кино. В английских фильмах он находил тяжесть вымученного интеллектуализма, возможно, по причине предубеждения против английской культуры вообще. Живя в Англии, Витгенштейн не был англофилом.

Витгенштейн избегал быть в центре внимания и уклонялся от любых контактов, которые считал для себя нежелательными. Больше всего на свете он ненавидел тех, кто интересовался его частной жизнью. Когда издатель однажды попросил его дать о себе биографические сведения, Людвиг был взбешен: «Пишите, что вам угодно, только я не могу понять, зачем рецензенту нужно знать мой возраст. Возможно, он верит в астрологию, тогда я могу сообщить дату и час своего рождения, чтобы он смог составить мой гороскоп».

Людвиг Витгенштейн родился 26 апреля 1889 года в Вене и умер 29 апреля 1951 года от рака простаты в Кембридже. После его кончины многие уважаемые издания, в частности лондонская The Times, сообщали, что Витгенштейн происходил из известного княжеского рода. (Мы по справедливости вспомним хотя бы графа Петра Христиановича Витгенштейна, чей корпус в войну 1812 года прикрывал от Наполеона Санкт-Петербург.) Путаницы добавили некоторые из самих «аристократических» Витгенштейнов, которые соглашались подтвердить их родство. История семьи Витгенштейна темна и запутанна и, скорее всего, потому, что в ноябре 1938 года эсэсовцы сожгли синагогу в Корбахе, где погиб ее архив.

Отец Людвига Карл Витгенштейн был крупнейшим промышленником, королем сталелитейной индустрии Дунайской монархии. Про него говорили: «австро-венгерский Крупп». К этому факту своей биографии Витгенштейн примерялся так: «Мой отец был бизнесменом. И я тоже бизнесмен. Я хочу, чтобы моя философия походила на бизнес. Чтобы она что-то улаживала, приводила в порядок».

Кончина отца в 1913 году сделала его одним из богатейших людей Европы. Накануне мировой войны крупные денежные переводы от неизвестного им лица получили выдающиеся австрийские поэты Георг Тракль и Райнер Мария Рильке, впоследствии художник Оскар Кокошка, венский архитектор Адольф Лоос. Людвиг объяснил свой жест семейной традицией. И это были не пустые слова. Не кто иной, как Карл Витгенштейн, финансировал строительство прославленного венского выставочного зала Сецессион. Легенда о девяти концертных роялях, стоявших по комнатам дворца Витгенштейнов, дает понятие о преимущественном направлении художественных интересов семьи. Главным увлечением всех была музыка. Домой к Витгенштейнам по-дружески захаживал Брамс.

Из четырех братьев Людвига трое покончили с собой. Четвертому брату, Паулю, все прочили будущее великого пианиста. Он начал с успехом концертировать еще до Первой мировой войны. На фронте виртуозу оторвало правую руку. Артистическую карьеру, прервать которую Пауль не захотел, ему пришлось продолжать, играя одной рукой. Специально для него фортепьянную музыку для левой руки писали Рихард Штраус и Морис Равель. Знаменитый ре-минорный концерт Равеля, к слову сказать, и был написан для левой руки Пауля Витгенштейна. С ним хотел сотрудничать Прокофьев, но Пауль объявил, что не понимает в его музыке ни единой ноты, и просил композитора музыку для него не писать. Людвигу вся эта затея была порядком не по душе. Он убеждал своего несчастного брата, что публика ходит на его концерты с целью поглазеть на однорукого пианиста. Впрочем, музыкальные интерпретации Пауля ему никогда не нравились. С явным удовольствием Людвиг Витгенштейн вспоминал такой случай. Однажды в юности он занимался у себя в комнате, когда к нему ворвался Пауль с криком: «Я не могу играть, когда ты дома. Я ощущаю твой скептицизм, проникающий даже сквозь стены».

Людвига отличало какое-то необыкновенное переживание музыки. Подлинная история из его кембриджских времен в изложении Малкольма гласит: «У одного студента, который жил во дворике Уэвелла этажом или двумя ниже Витгенштейна, было пианино, на котором этот студент часто играл. Звуки доходили до комнат Витгенштейна и приводили его буквально в состояние бешенства, особенно когда музыка была ему знакома. Он не мог думать, когда слышал пианино. Витгенштейн решил эту проблему характерным для него способом. Он приобрел большой подержанный вентилятор, который издавал при работе ровный гул, громкость которого была достаточна, чтобы заглушить пианино. Я приходил к нему несколько раз на философские беседы, когда работал вентилятор, но этот рев никак не давал мне сосредоточиться, в то время как Витгенштейна он нимало не беспокоил». Он отлично играл на кларнете, одно время даже подумывал сделаться дирижером симфонического оркестра, в мастерской венского скульптора Дробиля вылепил бюст своей подруги, красавицы-шведки; построил роскошный особняк для другой красавицы — своей сестры Гретль, дружившей с Фрейдом, после чего с большим удовольствием так и подписывался: «архитектор Витгенштейн». Наконец, нобелевскую премию по литературе он не получил, скорее, по недосмотру Нобелевского комитета. Автора «Логико-философского трактата» давно числят среди признанных классиков немецкой литературы. Напомним себе, что за философские труды нобелевскими лауреатами в области литературы становились Анри Бергсон в 1927 году и Бертран Рассел в 1950-м.

При всех своих художественных наклонностях Витгенштейн не видел в себе настоящего художественного дарования. «В моих художнических акциях нет ничего, кроме хороших манер, — писал он. — Мой дом для Гретль — плод бесспорного музыкального слуха, хороших манер, выражение большого понимания (некоей культуры и т. д.). Но в нем нет первобытной жизни, дикой жизни, стремящейся вырваться наружу». Тогда как, по его здравому размышлению, во всяком стоящем искусстве должен жить дикий зверь.

Преддверием своего пути в философию Витгенштейн считал один случай из детства. Восьми– или девятилетним мальчиком он стоял на пороге дома и мучительно размышлял: «Зачем люди говорят правду, когда врать гораздо выгоднее?»

Правду сказать, юный Людвиг не имел наклонности ни к чему, кроме техники. В шесть лет он сконструировал швейную машинку. Страсть к всевозможным механизмам, техническим приспособлениям и ремеслам осталась в нем на всю жизнь. «В Тринити-колледж Витгенштейн как-то брал меня с собой, чтобы взглянуть на один хорошо работающий туалет и изучить его конструкцию», — вспоминает Норман Малкольм. «Даже в последние годы своей жизни, — пишет финский логик Георг фон Вригт, — он мог провести целый день среди своих любимых паровых машин в музее Южного Кенсингтона». Ученые дамы были предметом его особенного безразличия. «Но он был очарован, увидев миссис Летти Рэмси за каким-то сложным шитьем, захотел понаблюдать за ней и узнать, как это делается», — вспоминает одна из знакомых Людвига.

Философия стала для Витгенштейна последствием чересчур пристального внимания к техническим вопросам. По окончании школы в 1906 году он собирался учиться у знаменитого физика Людвига Больцмана. Но учеба не состоялась: Больцман покончил с собой. И Витгенштейн всерьез увлекся воздухоплаванием. Учась на инженера в Манчестере, он сосредоточился на расчете пропеллера. Это оказалось сложной задачей, заставившей его заинтересоваться логическими основаниями математики. Так в 1911 году Витгенштейн попадает в Кембридж к Бертрану Расселу. Со слов последнего, по прошествии месяца их разговоры стали касаться другого вопроса:

— Скажите, пожалуйста, круглый ли я идиот или нет?

— Друг мой, я не знаю. А почему вы спрашиваете?

— Потому что, если я круглый идиот, я стану воздухоплавателем. А если нет — философом.

Сомнения обоих собеседников в совершенной гениальности Витгенштейна отпали к следующему лету. «Снежная лавина его интеллекта заставляет меня казаться себе маленьким снежком, — записывает Рассел. — Он говорит, что каждое утро начинает работу с надеждой и оканчивает ее каждый вечер в полном отчаянии». Рассел волнуется, как бы Витгенштейн не покончил с собой. Но Людвига терзает мысль о смерти совсем поиному. Его мучит нестерпимый страх, что внезапная смерть помешает ему закончить что-нибудь великое. Первый ученый доклад Витгенштейна в Клубе моральных наук в Кембридже раскрывал тему «Что такое философия?» и отличался царственной краткостью. Он продолжался четыре минуты.

Грянувшая в 1914 году мировая война изменила жизнь друзей. За несвоевременный пацифизм Бертран Рассел сел в тюрьму. Витгенштейн, подданный австро-венгерской монархии, освобожденный от военной службы по состоянию здоровья, пошел на фронт добровольцем. Там же в Галиции он приобрел «Краткое изложение Евангелия» графа Льва Толстого. Этическое учение позднего Толстого, развивавшее идеи противодействия злу как заблуждению, непротивления ему насилием и бескорыстного служения людям, произвело на Витгенштейна огромное впечатление. Много лет спустя он говорил о Толстом: «Вот настоящий человек. У него есть право писать». Выдающийся немецкий логик Фреге писал Витгенштейну на фронт беспокойные письма, волнуясь о том, хватает ли у него времени для занятий логикой. В начале лета 1916 года Витгенштейн, по всей видимости, угодил в самое пекло Брусиловского прорыва русских, стоившего Австро-Венгрии полтора миллиона ее солдат. Об этом можно догадываться по перерыву в его дневниковых записях. Они начинаются вновь с жалобы на то, что он потерял нить своего математического рассуждения.

Философ закончил войну на горе Монтекассино в окрестностях Неаполя. Досуг итальянского плена позволил ему дописать книгу, названную им «Логико-философский трактат». По старой дружбе Рассел попытался было написать предисловие. Такая рекомендация из уст маститого философа открывала дорогу сочинению никому не известного автора. Витгенштейн объявил предисловие Рассела поверхностным и неверным, искажающим его мысль, и отказался публиковать свою книгу с таким предисловием. «Горд, как Люцифер», — бурчал Рассел. Собственное предисловие Витгенштейна оканчивалось словами: «Истинность изложенных здесь мыслей кажется мне неопровержимой и окончательной». Все основные философские вопросы были по возможности решены. Так что заниматься философией гений больше не намеревался.

Из истории философии известно, что Фалесу, Гераклиту и Демокриту деньги помешали философствовать. Но в этом предположении нам остается довериться Диогену Лаэртскому, писавшему складные биографии величайших философов древности много веков спустя.

После войны Витгенштейн перевел все свои капиталы на имена родственников. По его расчетам, родственники были достаточно богаты, чтобы его миллионы не смогли развратить их еще больше. Впоследствии он отказывался принимать от них даже рождественские подарки, поскольку сам на подарки им не зарабатывал. Он служил гостиничным портье, садовником, подумывал, не уйти ли ему в монастырь. Кончилось тем, что Людвиг окончил полугодичные курсы учителей начальных классов и решил посвятить себя воспитанию подрастающего поколения в австрийской глубинке. Первое предложенное ему место учитель Витгенштейн отверг, поскольку на центральной площади небольшой железнодорожной станции он нашел фонтан и ухоженные дорожки, расходившиеся с его понятиями о подлинном деревенском быте.

Две деревни в Австрийских Альпах, где Витгенштейн учительствовал с 1921 по 1926 год, оказались действительно мрачным захолустьем и явили ему такие человеческие типы, что вскоре посеяли чувство некоторого разочарования. В деревне Витгенштейн встретил те же «пошлость и низость», что и в Кембридже, и людей еще «никчемнее и безответственнее, чем где бы то ни было». В юные годы сын миллионера поражал своих друзей тем, что останавливался не в самых роскошных гостиницах. Теперь скромностью своего быта Витгенштейн приводил в замешательство бедных австрийских крестьян. О том, что он ест, лучшие ученики, допущенные к нему на обед, рассказывали родителям леденящие истории. Дети ходили за ним хвостом. Родители ненавидели, рассуждая посвоему: учитель хочет отвадить их от крестьянского труда и переманить в город. Учительская карьера Людвига Витгенштейна окончилась скандальным судебным процессом по обвинению в истязании маленьких детей.

Опубликованная им несколькими годами раньше книга по философии «Логико-философский трактат» стала к тому времени библией венских позитивистов. Их поклонение автор принимал сдержанно. Глава «Венского кружка», профессор Венского университета Морис Шлик, по возможности тщательно согласовывал с Витгенштейном как список допущенных к философской беседе избранных лиц, так и круг вопросов, которые можно было задавать в таких чрезвычайных обстоятельствах. Впрочем, вместо того чтобы отвечать на вопросы, Витгенштейн предпочитал развлекать себя тем, что читал собравшимся стихи Рабиндраната Тагора.

Совсем по-иному относились к нему в Англии. Кампания по заманиванию Витгенштейна в Кембридж велась уже много лет кряду. Он не поехал бы туда в 1929 году, если бы не знал, что ему надо написать новую книгу и вновь объяснить всю философию. Этой книгой станут «Философские исследования». На вокзале в Кембридже его встречал знаменитый экономист Кейнс. «Бог приехал», — сообщал Кейнс жене.

Примерно к этому времени относится начало самого серьезного любовного романа в жизни Витгенштейна. Она была красавицей и шведской аристократкой. Ее звали Маргарита, и философией она интересовалась меньше всего. Он был едва ли не вдвое ее старше. Витгенштейн поставил Маргарите условие не пытаться проникнуть в его внутренний мир, что она с легкостью выполняла. Знакомых и родственников их отношения повергали в недоумение. Считая жизнь страданием, Витгенштейн не собирался иметь детей, но жениться подумывал. Летом 1931 года он пригласил Маргариту в норвежские фьорды, где они должны были проводить время по отдельности в размышлениях над серьезностью предстоящего им шага. Через две недели такой жизни Маргарита уехала к подруге в Рим.

«Люди, которые то и дело спрашивают «почему?», похожи на туристов, стоящих перед зданием и читающих в своем путеводителе об истории его создания. Это мешает им видеть само здание». По Витгенштейну, от философии надо лечиться, как от болезни ума: «Философские проблемы должны совершенно исчезнуть. Подлинное открытие заключается в том, что, когда захочешь, обретаешь способность перестать философствовать».

Со времен Платона европейская философия постигала истины мира, становясь его обобщением. К примеру, в платоновском диалоге «Гиппий Больший» его герой Сократ, разыгрывая простака, выспрашивает у ученого софиста Гиппия о том, что есть прекрасное, и получает в ответ: прекрасный горшок, прекрасная девушка, прекрасный конь. По мнению Сократа, эти ответы — образчик умственной беспомощности, неумения увидеть общее — «идею» прекрасного, от которой зависит существование всех прекрасных вещей в сиюминутной земной частности. Открытие подобных принципиальных «идей» мироздания якобы и есть подлинная философская мудрость и призвание философии. Все несложно: мудрость в том, чтобы уяснять себе принципы.

Ироничный Сократ поднимает на смех самоуверенного Гиппия. Если бы у Витгенштейна была возможность поучаствовать в их философском споре, он бы посмеялся над Сократом: «Если я говорю, что у «А» прекрасные глаза, то меня могут спросить: что же ты в них находишь прекрасного? А я, например, отвечу: миндалевидную форму, длинные ресницы, нежные веки. Но что общего у этих глаз с готическим собором, который тоже мне кажется прекрасным? Разве я бы сказал, что они — глаза и собор — производят на меня одинаковое впечатление?» Мы употребляем одни и те же слова по разным поводам и под влиянием разных чувств. Одно слово годится на разные случаи жизни. Воображение философов пририсовывает контуры великих философских вопросов к тому, что на поверку оказывается разными случаями употребления слов. Пряча от нас несходства жизненных ситуаций, слова «отправляют нас в погоню за химерами».

Из чего получается язык? Открыв наугад любой словарь, мы найдем в нем «слова» и «значения». «Вот слово, а вот его значение. Деньги и корова, которую можно на них купить», — язвил по этому поводу Витгенштейн. В действительности в таком отрешенном виде языка вообще не существует. Он есть в общении людей. Без контекста и цели слов никто не говорит. Речь всегда предстает как практика общения в конкретной жизненной ситуации. По отношению к этой речевой и жизненной практике «значение» выступает не тем, что дано заранее, а тем, что получается в итоге. По чеканной формуле Витгенштейна, «значение слова есть его употребление». Ка , к слово употребляют, то , оно и значит. Слова обладают устойчивыми значениями постольку, поскольку бывают использованы в повторяющихся речевых ситуациях. Витгенштейн называет их «языковыми играми». Все это звучит, скорее, немного непривычно, чем сложно для понимания. В конце концов, мы сами, изучая иностранный язык, приобщаемся к его «языковым играм» и знаем, что «учить слова» мало.

Философу не пристало воображать себя коровой, дающей молоко. Подлинная философия должна стать деятельностью по прояснению языка. «Я пытаюсь показать, как в действительности мы пользуемся словами, — резюмирует Витгенштейн смысл собственной философии. — То или иное выражение следует иногда извлекать из языка и, очистив, его можно снова вводить в обращение». Такая философия разрушительна. Но от нее «разрушаются лишь воздушные замки и расчищается почва языка, на которой они стоят».

Всякое умствование, не укорененное в настоящей жизненной потребности, было ему глубоко антипатично: «Наших детей учат в школе, что вода состоит из газов водорода и кислорода, а сахар — из углерода, водорода и кислорода. Кто этого не понимает, тот глуп. Самые важные вопросы замалчиваются».

Философия Витгенштейна с виду замыкается в круге отвлеченных логических и лингвистических вопросов. Но это только первая, «написанная половина» его философии, как выражался автор еще «Логико-философского трактата». В знаменитом письме к Людвигу фон Фикеру он в свое время давал такие пояснения: «Моя работа состоит из двух частей. Первая часть представлена здесь. А вторая — все то, чего я не написал. Самое важное — именно эта вторая часть. Моя книга как бы ограничивает сферу этического изнутри». Такие специальные вопросы существовали для Витгенштейна как путь уяснения предела того, что человеку вообще доступно подумать и сказать. Его окончательное суждение звучит как приговор. Наши слова — всего лишь «бренные сосуды», не способные удержать настоящие темы, которые должны волновать человека. Наш язык не подходит для того, чтобы говорить об этике: «Этика не поддается высказыванию». Все слова о добре и зле останутся ложью. «Побег сквозь стены нашей темницы (от беспомощности собственного языка) совершенно, абсолютно безнадежен». Побег исключен.

Худшее, что в таком безнадежном положении можно придумать, — это продолжать говорить о добром и нравственном как ни в чем не бывало. Еще точнее: «Людей нельзя вести к добру. Их можно вести только куда-то. Добро лежит вне пространства фактов». Когда в 1920-е годы Бертран Рассел собирался примкнуть к «Международной организации за мир и свободу», Витгенштейн не скрывал своей досады и возмущения. Разобиженный Рассел на это ему заметил, что он сам, пожалуй, примкнул бы к «Международной организации за войну и рабство». Витгенштейн с этим предположением немедленно согласился. Он делился своей идеей издавать книги Рассела в двух цветах. Его сочинения по математической логике пусть будут красные, и все студенты-философы должны их читать. Книги Рассела по этике и политике надо издавать синими, и пусть никому не разрешается их читать ни под каким видом.

Жене кембриджского профессора Мура, Дороти, беседы Витгенштейна с ее серьезно больным мужем представлялись чересчур бурными. Витгенштейн был взбешен. По его понятиям, если философ умрет во время философского диспута, то для него это будет подобающая смерть. Весной 1945 года, когда русские самоходки прямой наводкой били по Рейхстагу и англичане плакали от радости, Витгенштейн адресовался к ним с вопросом: «Представьте, в каком ужасном положении должен находиться сейчас такой человек, как Гитлер». Что касается Советского Союза, то туда Витгенштейн вообще чуть было не переехал. Его учительница русского языка с изумлением рассказывала, что видела у Витгенштейна том Достоевского, в котором были проставлены все ударения. Витгенштейну предлагали на выбор кафедру в Казани или должность преподавателя Московского университета.

Насчет сталинского режима без смущения и оговорок Витгенштейн высказывался в том смысле, что «тирания его не возмущает». Его отзыв о Ленине звучит почти благосклонно: ленинские сочинения по философии, конечно, полный вздор, «но он, по крайней мере, хотел что-то сделать». Щусевский Мавзолей на Красной площади Витгенштейну понравился. «Ты знаешь, я не слишком хорошего мнения о современной архитектуре, — говорил Витгенштейн Друри. — Но эта могила в Кремле довольно хорошо построена». По поводу собора Василия Блаженного («одного из прекраснейших сооружений, которые он когда-либо видел») Витгенштейн с увлечением пересказывал легенду о том, как царь велел ослепить строителей храма, дабы те не смогли второй раз построить что-нибудь подобное. Витгенштейн прибавлял, что не знает, правдив ли этот рассказ, «но надеется, что да». «Я был потрясен, — вспоминает Друри, — что Витгенштейн надеялся, что эта ужасная история была правдой».

«Произносящих речи против изобретения атомной бомбы» он ругал «отбросами интеллигенции». Эта мысль будет нам понятнее, если мы вспомним того же Бертрана Рассела. В 1955 году Рассел вместе с Эйнштейном и Жолио-Кюри стал инициатором создания Пагуошского движения ученых за мир и разоружение. Но в 1946 году во имя мира во всем мире Бертран Рассел страстно убеждал английское правительство нанести превентивный ядерный удар по Советскому Союзу.

Чувство юмора Витгенштейн считал для философа обязательным. Он умел шутить и дурачиться. «Однажды, когда мы гуляли с ним поздно вечером, — вспоминает Малкольм, — он, показывая на созвездие Кассиопеи, заметил, что оно имеет форму буквы W, под которой разумеется его фамилия. Я же сказал, что, по моему мнению, это перевернутая буква M, что означает «Малкольм». С самой серьезной миной он убеждал меня в том, что я ошибаюсь. Но такие моменты были сравнительно редки. Чаще всего он бывал мрачен. По своей натуре Витгенштейн являлся глубоким пессимистом в отношении перспектив как своих собственных, так и всего человечества в целом». «Я без симпатии взираю на поток европейской цивилизации, не понимая ее цели, если таковая имеется», — писал он. Как-то раз, гуляя по Кембриджу, Витгенштейн увидел в витрине магазина портреты трех великих людей XIX столетия, а именно Бетховена, Шуберта и Шопена, а потом три портрета своих великих современников — Рассела, Фрейда и Эйнштейна. В лицах трех последних он отметил следы явного вырождения.

Игорь Дубровский