Журнал Q 07 2011

Пароль Коба

Юрий Кобаладзе — о том, как он объел Горбачева и Буша, о роли собственной личности в истории, о том, как заткнул за пояс американского морпеха и перепил британских любителей пива, а также о тайнах вербовки Олега Гордиевского

Едва СМИ разразились сенсациями по поводу личности предателя, якобы сдавшего минувшим летом американцам российских агентов-нелегалов, как в теле- и радиоэфире в режиме нон-стоп зазвучал бархатистый голос Юрия Георгиевича, с готовностью комментировавшего, анализировавшего, строившего версии... Дескать, мало кто в России разбирается в плащах и кинжалах так же, как он…

— Как думаете, на чем англичане прихватили Гордиевского?

— Комплекс причин. Олега долго вели. Сначала расчистили поляну в Копенгагене, потом подстроили все так, что освободилась вакансия в Лондоне, и его перебросили туда… Еще немного, и Центр назначил бы Гордиевского резидентом. Это был бы грандиозный успех англичан. Фантастический! Скорее всего, Олега спалил наш суперагент Эймс, дав наводку на «крота» в ПГУ, но Гордиевский в любом случае лет десять стучал в МИ5. Прилично успел напакостить, продажная душа! Хотя сейчас он выдает себя за идейного борца с режимом, на мой взгляд, морально-психологический фактор в той истории очень даже явно присутствует. У Олега была слабость — женщины. Придя к нам в резидентуру, он первым делом покрасил волосы, чтобы скрыть седину и производить на барышень более благоприятное впечатление. У меня язык за зубами не держится, поэтому спросил без обиняков: «Совсем с ума сошел, Олег?» Тот стал оправдываться: «Юра, ты же знаешь о моих проблемах с английским. Купил в магазине флакон, думал, шампунь, оказалось, краска…» Я ответил: «Ладно, считай, что поверил. Но ребята могут не повестись на твою байду, засмеют…» Были и другие нюансы, определенным образом характеризовавшие человека. Гордиевский на протяжении двух лет являлся моим непосредственным начальником, я наблюдал его в разных ситуациях. Задним числом многие поступки кажутся странными, но и прежде кое-что в поведении Олега вызывало удивление. Хотя, врать не стану, не думал тогда, что он может оказаться предателем.

— Видимо, и Гордиевский не опасался провала, раз весной 85-го поехал в Москву?

— Его вызвали якобы для обсуждения деталей перед назначением резидентом, однако, будучи человеком осторожным, он на всякий случай проработал пути отхода. Так получилось, что я оказался едва ли не последним из сотрудников ПГУ, кто видел Олега, более того, помог ему с путевкой в санаторий КГБ. Тогда ведь с этим была напряженка, а я имел связи в местном профкоме... Накануне Гордиевскому объявили, что командировка в Лондон отменяется, он туда не едет, поскольку утратил доверие руководства. Олег потом утверждал, что его накачали психотропными препаратами, пытаясь вытянуть признание в государственной измене и сотрудничестве с английской разведкой. Якобы он не раскололся, вину отрицал. Возможно, так и было, утверждать не возьмусь, но подозрения выбили Олега из колеи. Он потерянно бродил по зданию в Ясеневе с рулоном туалетной бумаги в руках, отрывал ее клочками и утирал катившийся градом пот. Забрел ко мне, сказал, что устал, берет отпуск и хочет отдохнуть. Я вывернулся наизнанку, но путевку раздобыл. Как было не помочь? Олег уехал в санаторий, через пару недель вернулся и позвонил мне: «Юра, я ненадолго исчезну. Прикрой, если будут искать». Я ответил, дескать, все сделаю, не волнуйся. Нас ведь не предупредили, что Гордиевский «на измене» и находится под колпаком. Видимо, наверху считали, что Олег надежно прикрыт и никуда не денется, а он сумел удрать, смотался за те три дня, что я его «крышевал». Утром ушел на прогулку из дома на углу Ленинского проспекта с улицей Обручева и — не вернулся. Позже я неоднократно бывал там. После побега на первом этаже посадили охрану, дотошно выяснявшую, к кому идут гости, с какой целью. В квартире Гордиевского еще долго под бдительным присмотром жила его семья — жена Лейла и две дочки…

— Так вы, оказывается, соучастник!

— Нас всех допрашивали, заставляли писать подробнейшие рапорты! Кости трещали, хотя это был не 37-й год... Позже сценарий ухода Гордиевского удалось восстановить в деталях: когда Олег выбежал из дома, от английского посольства в разных направлениях одновременно отъехало с десяток авто. Какие-то взяли под наблюдение наши спецслужбы, но некоторые ушли от хвоста. Одна из машин в заранее условленном месте подобрала Гордиевского, и на следующий день его переправили в Финляндию. На случай пограничного досмотра он несколько часов провел в багажнике со связанными руками и залепленным скотчем ртом: если бы обнаружили, сказал бы, что похищен и вывезен насильно. Безусловно, это было серьезным психологическим испытанием: лежать в полном неведении, ежесекундно ожидая услышать звуки погони. Когда из автомагнитолы полилась музыка Сибелиуса, Гордиевский понял, что на свободе…

Потом англичане предлагали руководству ПГУ: отдайте семью, и мы никого из ваших не тронем. «В лесу» (так на профессиональном сленге именуют Ясенево) не согласились. И тогда МИ5 в один присест выслала из Лондона двадцать пять советских дипломатов и журналистов… На мой взгляд, это была глупость с нашей стороны. Зачем превращать в заложников жену и детей, сводить счеты с ни в чем не повинными людьми? Позже семья Гордиевского выехала в Англию, договариваться об их освобождении в Москву прилетал лорд Николас Беттел. Но любопытнее другое: Лейла не захотела жить с мужем, не простив ему предательства — не Родины, а семьи. Он ведь бежал, не сказав жене и девочкам ни слова, по сути, бросил их на произвол судьбы… Все это лишь подтверждает известную истину: изменники не могут быть счастливы.

В вышедшей позднее на Западе книге Гордиевский лестно написал обо мне. Мол, среди редкостных уродов, наводнивших лондонскую резидентуру, нашлось лишь два приличных человека, с которыми было приятно работать. Один из них — Кобаладзе. Когда я впервые прочел этот пассаж, невольно покрылся холодной испариной: комплимент из уст предателя звучал весьма двусмысленно…

Был и еще эпизод, связанный с Гордиевским. Сейчас это воспринимается как забавная шутка, дружеский розыгрыш, а тогда все выглядело не столь безобидно. Мишка, мой сослуживец по отделу, как-то обнаружил в своем рабочем столе старую визитную карточку Олега, где на тыльной стороне рукой того была начертана фраза: «С приветом! Гордиевский». Забавы ради Мишка подговорил молодого коллегу, чтобы тот 31 декабря съездил ко мне домой на Сокол и опустил конверт в почтовый ящик. Типа подарок на Новый год! Потом я внимательно изучал штампы и убедился, что они фальшивые, но при беглом взгляде все смотрелось вполне натурально, особенно если помнить, что дело происходило после бурной новогодней ночи… Мы с женой заранее решили, что утром отправимся на прогулку в Серебряный Бор. Выходя из подъезда, я автоматически заглянул в ящик и достал из него конверт… Остатки винных паров моментально выветрились из моей головы, я тут же протрезвел. Меня даже не удивило, что почтальон успел разнести корреспонденцию. И это 1 января! Сразу дико испортилось настроение. Подумал: «Вот гадина какая! И в Москве не оставляет в покое!» Жену расстраивать не стал, мы, как и планировали, поехали в Серебряный Бор. Зима в том году выдалась снежная, за ночь намело сугробов, которые никто не собирался чистить. Словом, я долго тыкался, пытаясь найти место для парковки. Наконец отыскал свободную площадку у одного из домов, оставил машину, и мы пошли гулять. Возвращались другой дорогой, и я увидел, где припарковался. Оказалось, у дачи английского посла! На душе стало совсем хреново. Ну, блин, попал, кранты! Сначала, значит, получил весточку от предателя Гордиевского, а потом поехал к резиденции, дабы продемонстрировать: сигнал принят! Если бы меня прихватила наша контрразведка, ни за что на свете не доказал бы, будто это случайные совпадения.

С превеликим трудом дождался первого рабочего дня, прибежал на службу и пошел сдаваться своему старшему товарищу, возглавлявшему английский отдел. В коридоре встретил такого же погорельца, который стал рассказывать, что накануне ему всю ночь звонили откуда-то из-за границы. Сигналы идут, а звука нет, только буль-буль в трубке. Я говорю: «Кажется, за нас взялись всерьез!» Прихожу к начальнику, говорю: так, мол, Игорь, и так, вот привет из Лондона. И протягиваю визитку Гордиевского. Тот схватил карточку, приказал мне срочно писать подробный рапорт, а сам понесся с докладом в кабинет к Виктору Грушко, заместителю начальника ПГУ. Вдвоем они пошли к Владимиру Крючкову, руководившему разведкой. Дело-то нешуточное! А я понуро стоял под дверью, ожидая высочайшего решения. Тут меня и увидел Мишка, который, собственно, и заварил кашу с визиткой. Говорю ему: «Погорел я, дружище». И рассказываю в красках всю историю… Мишка хватается за голову: «Ты успел доложить начальству?! Это же была шутка! Я разыграл тебя! Беги, давай отбой!» Опять иду к Игорю, тот, матерясь и проклиная чертовых весельчаков-самоучек, мчится к Грушко… Кипеж на все ПГУ! После обеда, когда обстановка нормализовалась и градус напряжения упал, я в коридоре нос к носу столкнулся с Крючковым и Грушко. Главный разведчик не знал меня в лицо, а его зам прежде возглавлял английский отдел, был моим непосредственным начальником. Виктор Федорович шепнул: «Владимир Александрович, это Кобаладзе, поднявший шум из-за визитки Гордиевского». Крючков посмотрел на меня, хмыкнул, обронил сквозь зубы: «Ну шутники, мать вашу!» — и пошел дальше. Пронесло, словом, хотя десятью годами раньше за подобные розыгрыши башку запросто могли открутить…

— Гордиевский — единственный предатель, встретившийся на вашем пути?

— Был еще парень, который параллельно со мной учился в Краснознаменном институте и потом остался в Японии, но я его плохо знал.

— А с полковником Щербаковым, завалившим нашу сеть в США, пути-дорожки не пересекались?

— Кто сказал, что это настоящая фамилия? СВР ничего не комментирует, Госнаркоконтроль, где якобы служил сын перебежчика, от всего открещивается… Впрочем, дело не в имени. Сразу было ясно: без предательства не обошлось, агенты не сами опростоволосились, их сдали. Не должен один человек располагать сведениями о стольких нелегалах. Это против правил. Внутреннее расследование продолжается, за утечку информации головы наверняка полетят, но я уже говорил: в разведке многое строится на доверии. За каждым ведь следить не будешь, телефоны всех сотрудников на прослушку не поставишь…

— Вас буржуины никогда вербовать не пытались?

— Англичане не идиоты, они прекрасно понимали, к кому есть смысл подкатываться, а с кем говорить бесполезно. Меня не трогали, а вот товарища зацепить пробовали. Пообещали ему дом, машину, работу, полмиллиона фунтов подъемных — колоссальную по тем временам сумму. Видимо, имели компромат, хотя приятель даже сейчас не колется, какой именно. А тогда он сказал вербовщикам обескуражившую их фразу: «Как я потом папе в глаза смотреть буду?» И англичане отпали… Далеко не каждому по силам жить с грехом на душе, вот и пытаются изменники оправдать предательство. Тот же Гордиевский придумал себе имидж советского Филби, который, по сути, не был предателем. Ким сначала избрал путь служения коммунизму, а потом уже вступил в контакт с нашей разведкой и по ее заданию пошел на работу в английскую. Филби не изменял идеалам, напротив, работал над их реализацией. Олег тоже старается изобразить, будто переметнулся к противнику не из-за денег или иных материальных благ, а исключительно из идейных соображений.

— А Калугин?

— Странная и путаная фигура. Одно время я даже защищал его, не видя оснований прямо обвинять в предательстве. Пока Калугин не выступил в американском суде с показаниями против наших агентов. О Сергее Каузове, бывшем муже Кристины Онассис, Калугин написал, что тот работал на советскую разведку. Такое уже непростительно. Есть версия, что Калугин знал человека, вербовавшего Олдриджа Эймса, и мог дать американцам наводку, позволившую вычислить лучшего нашего агента последнего времени. Словом, Калугин сжег мосты… Конечно, ни одна спецслужба мира не избегает просчетов. У всех есть предатели, перебежчики. Как говорится, в семье не без урода. Для ПГУ богатым на разоблачения был 1985-й. Его позже назвали годом шпиона. Я присутствовал на закрытом процессе Сергея Моторина, завербованного в Вашингтоне ФБР и расстрелянного в Москве по приговору суда. По сути, майор особого вреда СССР не принес, симпатичный парень, запутавшийся в чувствах и не сумевший вовремя остановиться. Позже я встречался с его вдовой и матерью. Более тягостного разговора в моей жизни не было. Мама продолжала верить, что сын жив и отбывает наказание в колонии… Казни шпионов всегда казались мне малопродуктивным методом борьбы, в мирное время давать высшую меру наказания за шпионаж — варварство, но так хотел Владимир Крючков. Он видел в акте устрашения сакральное жертвоприношение. Моторина поставили к стенке, а подполковнику Южину за более тяжкое преступление чуть позже дали пятнадцать лет, он отсидел пять и спокойно уехал на ПМЖ в Штаты. Время изменилось, началась перестройка...

— Сколько вы прослужили в разведке, Юрий Георгиевич?

— Тридцать два года и теперь официально нахожусь на пенсии. Могу, не кривя душой, сказать, что не сделал за это время ничего постыдного. Да, в моем послужном списке нет заметных подвигов, я не похищал ядерных секретов, но порученную работу выполнял честно. Раскрывать ее подробности не имею права и сегодня, поскольку речь идет о конкретных людях. Зачем подвергать их риску? О себе скажу, что реальный страх испытывал, пожалуй, лишь однажды, когда бесследно пропал мой агент, и я не знал, где его искать. Если бы оказалось, что тот ушел к англичанам, мне не поздоровилось бы, как пить дать. Я был вызван для «разбора полетов» в Москву и по дороге из Лондона сделал остановку в Брюгге, куда подъехал мой товарищ, работавший собкором в Бельгии. Весь день мы гуляли по городу, заходили в приглянувшиеся рестораны, где для снятия нервного напряжения я опрокидывал рюмку водки и запивал ее кружкой пива. После пятой дозы настроение заметно улучшилось, и мои перспективы не выглядели уже столь мрачно. На одной из площадей мы попали на конкурс соловьиных трелей. Там стояли накрытые пледами клетки, в которых заливались пичуги. Когда соловьи не видят, но слышат друг друга, они лучше поют. Еще в Брюгге в тот день проходило соревнование рыбаков. Смотрел я на эти благостные картины и думал: мне бы их проблемы! Тем не менее общая позитивная обстановка позволила чуть расслабиться, а потом и новость подоспела: мой пропавший агент нашелся. Словом, опять пронесло…

Уже говорил, что считаю себя счастливым человеком. Именно работе обязан дружбой с людьми, с которыми в иных обстоятельствах едва ли даже познакомился бы. В какой-то момент я сблизился с Николаем Озеровым, нашим прославленным спортивным телекомментатором. Время от времени он прилетал в Лондон на матчи с участием советских команд, и Москва просила меня опекать Николая Николаевича: он уже сильно болел и с трудом ходил. В 1984-м Озеров в очередной раз прибыл в Англию, чтобы комментировать футбольный матч между хозяевами и сборной СССР. Алла, моя жена, находилась в Москве, и я предложил: «Николай Николаевич, зачем вам тратиться на гостиницу? Останавливайтесь у меня, свободная комната есть». Озеров обрадовался, что сможет пустить сэкономленные на жилье деньги на подарки родне, я же получил шанс понаблюдать за творческой кухней мэтра. Николай Николаевич целыми днями что-то писал в тонкую ученическую тетрадь. Я без конца совал нос в конспект, но Озеров лишь отмахивался: «Потом, не сейчас!» И вот наступил день матча, мы приехали на стадион, поднялись в комментаторскую кабину, началась игра, Николай Николаевич достал тетрадь и… принялся зачитывать выдержки в прямом эфире. Оказывается, у него заранее был расписан весь поединок! Оставалось лишь в подходящий момент вставить фамилии футболистов: «Мяч у Чивадзе, пас Сулаквелидзе, тот бьет вперед… А я, дорогие друзья, вспоминаю стадион «Уэмбли», когда здесь в финале чемпионата мира по футболу встречались сборные Англии и ФРГ…» Далее следовал рассказ на пару минут. Периодически Озеров отрывался от конспекта, сообщал, что удар по воротам наносит Блохин, а Шилтон отбивает мяч на угловой, и возвращался к художественному чтению. И так — на протяжении девяноста минут! Мне и в голову не приходило, что можно вести репортаж в подобной манере!

Но, между прочим, футболом тот вечер для меня не закончился. Со стадиона я отправился в «Ковент-Гарден», где в «Аиде» дебютировал Паата Бурчуладзе, и записал интервью с… великим Лучано Паваротти. О блице для советского радио мы договорились заранее, однако до выхода на сцену итальянец беседовать отказался, предложив встретиться после спектакля. Я с боем продрался в его артистическую уборную сквозь толпу поклонников, скороговоркой задал заготовленные вопросы и собирался откланяться, вполне искренне посетовав, что времени на общение было мало, а обсудить хотелось многое. Неожиданно Паваротти сказал: «В чем проблема? Давайте продолжим». Шалея от собственной наглости, я позвал маэстро в ассоциацию иностранных журналистов, в правление которой входил. И Паваротти пришел! Более того, принес коробку новеньких дисков с записями арий в своем исполнении, раздарил их желающим с автографами, дал кучу интервью, выпил с нами шампанского… После той вечеринки мои акции в глазах коллег выросли невероятно!

Я ведь пять лет на общественных началах возглавлял клубный ресторан нашей ассоциации, отвечал за всевозможные званые ужины, приемы, круглые столы, пресс-конференции и семинары. К нам приходили министры, лорды, партийные функционеры, парламентарии, прочие важные персоны… Кроме того, я руководил специально учрежденным винным клубом и на правах его президента регулярно рассылал письма-просьбы о дегустациях в различные компании, производящие виски, джин и прочие спиртосодержащие напитки. Помню вечеринки, посвященные итальянскому «Кьянти», испанскому «Риоха», японскому саке… Однажды я решил обратиться к чилийцам. Они в тот момент активно продвигали свое вино на европейский рынок, но не имели дипломатических отношений с СССР, поскольку наша страна резко осуждала кровавый режим Пиночета. И вот из посольства Чили пришел ответ: дескать, милости просим на пати. Зовут — надо идти. В сопровождении десятка завсегдатаев клуба я отправился на прием в резиденцию посла. А у входа — форменное столпотворение, куча мала из местных фотографов и телеоператоров. Все хотели увидеть, как советский гражданин ступит на вражескую территорию. Признаться, я слегка растерялся, поскольку не рассчитывал на повышенное внимание к своей скромной персоне. Была наивная надежда, что просочусь незамеченным, попью красненького и мирно отбуду восвояси. Увы, номер не прошел. Нас встречал лично посол, который сразу направился в мою сторону: «Приветствую первого журналиста из СССР, пожаловавшего в гости к чилийцам!» Я живо представил заголовки в завтрашней прессе и почувствовал, как мелко дрожат поджилки. Что делать? Отступать некуда, громко говорю: «Да, я пришел оценить качество вина, производимого на вашей родине. Однако меня заверили, что нам предстоит дегустировать лишь то, которое бутилировали еще при Сальвадоре Альенде!» В общем, налакались мы так, что не могли без поддержки добрести до машин. На следующий день я сидел дома с квадратной головой, тщетно пытаясь прийти в себя. Вдруг — звонок в дверь. Открываю — курьер от чилийского посла с двумя ящиками вина. Красного и белого…

Потом я устроил русский вечер — с водкой и икрой. Спиртного было — хоть залейся, а вот икра — строго дозирована. Зато удалось выпросить у посольского завхоза призы для беспроигрышной лотереи «Знаешь ли ты СССР». Оказалось, в каком-то чулане с давних пор пылились изделия народных промыслов — палех, хохлома, гжель, дымковские игрушки… Сплошь авторские работы, которым по нынешним временам цены нет! А тогда мы раздарили все, каждой пришедшей даме повесили на шею по янтарному ожерелью.

Если не наскучил рассказами, могу продолжить лекцию о спиртном, поскольку за годы, проведенные в Англии, успел глубоко изучить вопрос. Начинал я с джин-тоника и выпил его столько, что последние лет двадцать в рот не беру. Потом были кальвадос, кампари, дюбонне и далее — со всеми остановками. Пока не добрался до виски. Хотя по-настоящему распробовал его в Москве, куда вернулся в канун развернутой Горбачевым антиалкогольной кампании. Тогда в столичных ликеро-водочных магазинах стояли непривычные для русского глаза напитки вроде двенадцатилетнего «Чиваса» за шестнадцать рублей. Видимо, советская торговля, узнававшая все новости первой, уничтожала стратегические запасы. Народ, конечно, предпочитал родную беленькую, стоившую раз в пять дешевле заморского виски. А я, ностальгируя по Британии, налегал на «Чивас» и собратьев, пока путем естественного отбора не пришел к выводу: нет ничего лучше шестнадцатилетнего шотландского «Лагавулина», впервые опробованного мною еще в Англии. Позже, в 90-е годы, в Москве началось повальное увлечение виски, и меня стали регулярно привлекать в качестве эксперта. Кульминацией оказалось участие в шоу одного из центральных телеканалов, где требовалось по запаху и вкусу определить три разных сорта напитка. Бурбон я признал сразу. Американское кукурузное виски трудно спутать. Во втором стакане было нечто ординарное, я предположил, что «Ред Лейбл», и попал в точку. В третий налили односолодовое виски, но точное название я угадать не мог, хотя чувствовал: напиток явно чем-то разбавлен. Оказалось, реквизиторы шоу в ожидании записи отхлебнули из бутылки, а потом решили восстановить объем жидкости, набрав воды из-под крана. Когда факт выплыл наружу, профессиональный бармен, судивший конкурс, снял передо мной шляпу, сказав, что впервые за сорокалетнюю карьеру встречает человека, способного по глотку понять, не разбавлено ли налитое в стакан. С тех пор у меня стойкая репутация великого специалиста по виски, а начиналось все, повторяю, с заурядных походов по лондонским пабам.

Кстати, как-то мне удалось победить хозяев в их традиционном соревновании по распитию светлого пива — yard of lager. Задача в общем-то простая: за один присест, не отрываясь, надо осушить сосуд высотою в ярд, куда входит аккурат три пинты пива — чуть более полутора литров. Дело происходило в Брайтоне. Сначала силами мерились местные мастера, но сошли с дистанции. Тогда за дело взялся я и выпил-таки ярд лагера. Англичане были посрамлены. Они не знали, что перед ними грузин, умеющий пить из рога! Главный секрет заключается в том, чтобы потихоньку вращать сосуд и стравливать воздух. Тогда больше влезает! Словом, я оставил яркий след в истории Британии, и когда моя командировка заканчивалась, на проводы пришел пресс-секретарь Маргарет Тэтчер Брайан Бидэм. Так сказать, в знак особого уважения и расположения. Он едва ли знал, что я работаю на разведку, иначе не прощался бы, но мне было приятно…

Конечно, жизнь в Москве сильно отличалась от лондонской. И не в лучшую сторону. Я со многим готов был смириться, но не со скукой и лизоблюдством. А это процветало тогда повсеместно, даже в КГБ. Обожал подхалимаж Крючков, принимая его за чистую монету. Однажды я был свидетелем монолога, адресованного шефу одним из холуев. Это звучало так: «Дорогой Владимир Александрович, мне не хотелось идти на вашу лекцию, поскольку не верил, будто по заявленной теме можно сказать хоть что-то новое. Но вы выступали столь блестяще, что я вынужден был взять авторучку с блокнотом и конспектировать каждую прозвучавшую мысль!» Крючков расплывался от счастья, заглатывая наживку. И это типичная ситуация, многие люди падки на славословия. Впрочем, гораздо хуже, что Крючков оказался плохим аналитиком, он не умел просчитывать ситуацию, делать правильные выводы из информации, которой обладал. Это при условии, что Крючков был системным человеком. На протяжении долгого времени он вел собственную картотеку по всем направлениям, темам и проблемам, каждый раз сверяясь с досье перед принятием решений. Это позволяло производить впечатление чрезвычайно эрудированного и разбирающегося в любых вопросах человека, но не уберегло от роковых ошибок. Зато подчиненные восхищались глубиной познаний начальника! Я видел, как Владимир Александрович учил садовника, ухаживавшего за растениями в нашем «лесу» в Ясеневе, окучивать яблони и груши. В роду у Крючкова были немцы, и арийская пунктуальность, видимо, передалась ему с генами…

Из тех руководителей, под чьим началом мне довелось работать в разведке, наиболее сильным был Примаков. Вот у кого компьютер в голове! За глаза мы звали его Академиком. Убежден, именно приход Евгения Максимовича позволил СВР устоять в начале 90-х, хотя вопреки слухам, циркулирующим до сих пор, прежде Примаков не имел отношения к спецслужбам. Он спас тогда разведку, прикрыл своим политическим весом. А время ведь было жуткое, масса народу оказалась полностью деморализована. Но даже тогда мы находили возможность шутить, чтобы окончательно не пасть духом. Помню, сочинили приказ о пополнении внебюджетного фонда разведки, записав в проекте, что в связи со сложным финансовым положением решено открыть обменный пункт валюты в помещении пресс-бюро СВР в Колпачном переулке. Оформили документ по всем законам канцелярской науки, и я отнес его в приемную директора. Примакову дали бумагу на подпись вместе с реальными шифрограммами. Евгений Максимович прочитал наше творение, в задумчивости подошел к окну, почесал затылок и спросил у помощника Маркаряна: «Ты Кобаладзе давно видел? Он в норме?» Примаков решил, что у меня крыша поехала! Говорит: «Ты читал этот приказ? Не пойму, как его завизировали в юридическом отделе?» И тут Маркарян не выдержал, хмыкнул. Евгений Максимович сообразил, что его разводят, и побелел от ярости: «Разыгрывать меня удумали?!» Не говоря ни слова, сел в машину и поехал из Ясенева в Колпачный, чтобы лично разобраться с шутниками. Охранник, сидевший у входа в здание, успел по телефону предупредить меня: «Максимыч какой-то красный, злой». Я выхожу из кабинета и вижу Примакова, за спиной у которого Маркарян показывает: молчи, только молчи! Но у меня-то язык во рту не помещается. Слово за слово, все едва не закончилось моим заявлением об увольнении. И такие эпизоды случались…

Чтобы закруглить разговор о курьезах с участием великих, расскажу два случая, связанных с Горбачевым. Накануне «Бури в пустыне» Михаил Сергеевич встречался в Хельсинки с Бушем-старшим. Я входил в кремлевский пул и вместе с коллегами просидел весь день в баре, ожидая, пока закончатся переговоры. Естественно, к вечеру мы до бровей накачались пивом. И вот объявляют, что скоро начнется брифинг. Я почувствовал, что надо срочно искать туалет, иначе мой мочевой пузырь не выдержит испытания пресс-конференцией. Выбегаю в фойе, а навстречу идут президенты в сопровождении свиты. Не успеваю спрятаться, как меня за руку хватает начальник горбачевской охраны и говорит: «Ты-то мне и нужен». Я ответил, что согласен на все, но ровно через пять минут. Но нежданный собеседник заявил, что время не терпит. И изложил суть проблемы: президентов должен кто-то представить журналистам. У янки это традиционно делает морской пехотинец, который хорошо поставленным голосом гаркает: The President of the United States of America! А у нас такого церемониймейстера не оказалось. «Надо, чтобы ты, Коба, — продолжал горбачевский телохранитель, — объявил выход Михал Сергеича. Внешность у тебя подходящая, внушительная. Опять же на радио работаешь, не запнешься…» Шансов возразить или сбежать не было, меня нежно подхватили под белы ручки и доставили за кулисы, торжественно водрузив рядом с громилой-морпехом. Честно признаюсь: не произносил более тяжелой фразы за карьеру! Дико волновался: как бы ничего не перепутать и не опозориться, но в итоге справился с задачей, произнес положенный текст и… стремглав рванул в туалет. После этого вернулся в зал и не без гордости стал ловить на себе взгляды коллег. Один не выдержал и шепнул: «Теперь понятно, для чего тебя, Коба, включили в пул…» И в Москве меня долго потом еще доставали расспросами, заставляя отшучиваться на тему дебюта на высшем уровне…

Однажды мне удалось, что называется, объесть Горбачева и Буша. Дело было в Вашингтоне во время советско-американского саммита. По итогам переговоров президенты проводили пресс-конференцию, а мы с коллегой еще до ее окончания отправились искать место, где можно было бы перекусить. Проголодались зверски! Обостренное обоняние привело нас в комнату, накрытую для фуршета. Я наивно посчитал, что столы сервированы для журналистов и, не став дожидаться голодной своры собратьев по ремеслу, предложил товарищу приступать к трапезе. Не успели мы опрокинуть по первой, как дверь распахнулась и в комнату вошли Горбачев и Буш… Увидели нас… Повисла пауза… Я сделал вид, будто рюмки налиты для первых лиц, позволил себе порекомендовать блюда, которые успел отведать, и вдоль стенки стал пробираться к выходу. Михаил Сергеевич принялся обсуждать с Бушем результаты встречи, и американец, кажется, до конца не понял, кем же были эти двое русских, которые с таким аппетитом поедали яства с президентского стола.

Рассказал как-то эту историю моему сокурснику Сергею Лаврову, нынешнему министру иностранных дел. Он посмеялся и добавил, что постарается не подпускать меня близко к Дмитрию Медведеву и Владимиру Путину, чтобы и их голодными не оставил. Впрочем, с Владимиром Владимировичем мы пересекались на продовольственной ниве, когда премьер приезжал в «Перекресток» инспектировать цены на товары, а я сопровождал его в экскурсии по магазину. Но это тема для отдельного рассказа. Для встреч с главой МИДа у меня есть другой повод: в последние пятнадцать лет мы регулярно сплавляемся по алтайским рекам. Я поздновато влился в плотовое движение, но стараюсь наверстать упущенное. Как-то спустились по Катуни и с тех пор влюбились в Горный Алтай. Если бы не родился в Грузии, наверное, в качестве малой родины выбрал бы те края. Удивительные по красоте места! Кстати, знаешь кличку Лаврова? Лось! У него же зверское здоровье, силушка немереная. Он у нас главный по разведению костров, в любую погоду разжигает с одной спички. Дрова обожает рубить. Даже когда работал в Нью-Йорке в ООН, по выходным Сергей ехал на дачу и колол специально для него заготовленные поленья. Хобби у человека такое! А как Лавров играет на гитаре? Бардам не уступит! Если попросить, и «С чего начинается Родина» споет. Но я, наверное, раскрываю чужие тайны? При случае расспроси Сергея, он ведь и рассказчик прекрасный, уж не хуже меня, это точно…