Журнал "Вокруг Света" №10  за 1997 год

Чтение с продолжением: Иа Орана

Окончание. Начало в № 9/97 г.

Документальная повесть

Удача... Как мне хотелось, чтобы она была со мной! Но будет ли так — этого я не знал. Как не знал я и того, прекратится ли, в конце концов, этот нескончаемо нудный дождь. И что мне делать, если я так и не найду Жаклин Литег.

Маленький допотопный автобус-развалюха — «трак» («Трак» (англ.) — грузовик, переоборудованный в автобус; широко распространен и Полинезии как общественный транспорт.) — мчался сквозь дождь по узкой асфальтированной дороге, кольцом охватывающей гористый остров Муреа. По обеим сторонам дороги громоздились гигантские кокосовые пальмы — их массивные, развесистые кроны, сплетаясь где-то в вышине, образовывали извилистый колышащийся свод. И «трак», рокоча, фыркая и то и дело вздрагивая, точно зверь, встряхивающийся после купания, мчал меня на северный берег Муреа — в бухту Кука.

У Муреа было еще одно, не менее экзотическое название — Ба-ли-Хаи. Так англосаксы испокон веков называли далекую мифическую землю — рай земной. Туда — в бухту Ваиаре меня доставил с Таити последний рейсовый пароходик-катамаран.

Кстати сказать, с названием Бали-Хаи было связано и то место в бухте Кука, где мне посоветовал сойти водитель «трака», молодой добродушный таитянин. Так назывался клуб, где, по словам того же водителя, собираются местные. Они знают все и вся. Знают и Жаклин Литег...

«Трак», глухо и протяжно скрипнув и содрогнувшись всем своим дряхлым механическим существом, замер у обочины, напротив входа в клуб.

— Приехали, — весело подмигнув, сказал мне водитель, открыл дверь и, выпуская меня в дождь, бросил на прощание: — Желаю удачи!

И опять мне желают удачи...

В первом, полузатененном зале клуба, с длинной стойкой-баром по правую стену — ни души; левой стены там не было вовсе — зал выходил в уютный внутренний дворик-сад.

Подойдя к стойке бара, я почувствовал за нею какую-то возню. И тут показались дети — смуглые, черноволосые. Я окликнул их на французском. Они же в ответ защебетали что-то по-испански. В следующее мгновение из-за двери, ведшей куда-то внутрь, возник такой же чернявый усач средних лет, с дымящейся сигарой в зубах. Оказалось, он — «латинос». И по-французски говорит неважно. Усач, словно оправдываясь, стал мне сразу объяснять, что перебрался на Таити вместе со своим семейством совсем недавно, прямо из Колумбии; с работой ему, как ни странно, подфартило, и теперь он — бармен при клубе. И, как бы в доказательство этого, он предложил мне угоститься настоящим колумбийским кофе — «прямо оттуда». А «для согреву», промокшему путнику, — бренди, виски или рому, на выбор. Я вежливо отклонил его предложение и, прикурив сигарету от его зажигалки, которую он ловко, с услужливой улыбкой достал из кармана просторных шорт, спросил:

— Подскажите, пожалуйста, месье, где здесь живет Жаклин Литег? Как найти ее «фаре»?

Услыхав это имя, усач перестал дымить сигарой и как-то сразу помрачнел. Я решил, что он меня не понял. И пояснил:

— Мне нужна мадам Жаклин, жена художника Литега. Он жил здесь, в бухте Кука...

— Ах, художника... — повеселевший бармен, похоже, ухватился за мои слова, точно утопающий за соломинку, и, весь засияв, вымолвил: — Так он здесь.

— Как здесь! Кто?..

— Ну, этот... ваш... здесь... в другом заде, — усач махнул рукой в сторону дворика-сада и смутился.

— Кто — Литег?! — вырвалось у меня и я почувствовал, как волосы у меня на голове встают дыбом.

— Ну, этот... как его там... ваш художник...

Поняв, что мне от него ничего больше не добиться, я поспешил через внутренний дворик в другой зал. Я только успел разглядеть, что это довольно просторная стилизованная пристройка — под большой «фаре». Стен у нее не было — только крытая панданусом крыша, а посередине — овальная стойка бара и стоит она у самого берега бухты...

Конечно, это — он. Нет-нет, разумеется, не Эдгар Литег: ведь я был в здравом уме, чтобы поверить в такое. Но это был точно художник — не признать в нем «артиста» было невозможно. Он сидел в полном одиночестве в дальнем конце бара, глубоко погрузившись в кресло. Показался он мне очень странным, этот «попаа». Во всяком случае, с виду: длинное, чуть ли не до пят, синее в узорах «пареу», белоснежная футболка, поверх нее — синяя кофта-безрукавка, как будто было холодно; на голове — сдвинутая на затылок панданусоная шляпа а-ля «Гоген». И, что самое, пожалуй, странное — босой. Подойдя поближе, я разглядел его гладко выбритое, нестарое лицо и поблескивающую в левом ухе золотую серьгу колечком. В руке он держал опорожненный стакан — на донышке посверкивали в полумраке окатыши льда.

При виде меня лицо незнакомца и глаза улыбнулись — мягко, приветливо, и оттого первой моей мыслью было: наверное он счастлив. Счастлив абсолютно. И я подошел к нему...

Бармен и мое предчувствие меня не обманули — он и в самом деле был художник, звали его Эрхард Лакс, и по национальности он был немец. Торопиться нам было некуда — ни мне, ни Эрхарду Лаксу, дождь поливал вовсю... и грех было бы не отметить наше знакомство. Бухту Кука заволакивало влажными сумерками. Мы сидели, пили «бурбон» — «Мануа!.. Мануа!» (Здоровье! (рео-маои.)) — и вели неспешный разговор, как если бы когда-то в прошлом были знакомы, а потом вдруг разминулись — но лишь затем, чтобы сойтись снова. Каждый из нас прошел свой путь на Таити — только с разницей в двадцать три года. И очевидная мимолетность встречи нас теперь объединяла. А еще объединял нас Эдгар Литег: ведь он-то, в сущности, и привел меня сюда, в бухту Кука. И этого я не скрывал от моего нового знакомого.

— Знаешь, а ведь я только что от Жаклин, — вдруг сказал Эрхард.

Заметив в моих глазах напряжение, художник пояснил:

— Ну да, я каждый день вижусь с нею. Да и живет она совсем неподалеку.

Эрхарду Лаксу не составило труда догадаться, чего я хочу.

— Боюсь, увидеться с ней невозможно, — с сожалением в голосе проговорил он. — Во всяком случае, сейчас. — И, прочитав в моих глазах вопрос, добавил: — Потому что... как бы тебе сказать... ну, что ли, она не в себе... Понимаешь, она много пьет.

— Ну так давай я возьму чего-нибудь... и пойдем.

— Не спеши, друг. Даже если мы заявимся к ней с выпивкой, она все равно ничего не сможет рассказать... Для начала ей захочется пропустить стаканчик-другой. И еще... Потом, смотришь, она просто напьется и перестанет соображать.

«Вот так история, — пытался я собраться с мыслями. — Жаклин Литег... Красавица туземка — и надо же, горькая пьяница. Хлеще того — сумасшедшая...»

— Она уже далеко не красавица, — словно подхватил мою мысль Эрхард. — Время и выпивка превратили ее в старуху.

Не скрою, с одной стороны, мне было бесконечно жаль Жаклин. А с другой, символ Эдгара Литега, казавшийся мне незыблемым, вдруг разрушился в одночасье.

— Да не переживай ты так, — улыбнулся мне Эрхард. — Ну хорошо, завтра утром, так и быть, отведу тебя к Жаклин. А там будь что будет.

Между тем в клубе «Бали-Хаи» зажегся свет, неяркий, он как бы слился с тусклыми огнями бухты, где виднелся четырехмачтовый парусник «Уинд Сонг» («Песнь ветра») — он стоял на якоре и походил на корабль-призрак. А за ним, над чернеющими вдали горами и океаном уже полыхало звездное небо... В Полинезию приходила ночь.

Мы вышли с Эрхардом на маленький пирс, примыкавший к клубу.

— А потом, после Жаклин, — говорил Эрхард, — я отвезу тебя в местную галерею. И там кое-что покажу. Литега покажу, конечно. Раннего. Одну из первых его черных картин. Только она и осталась на Муреа... И свои картины покажу, если хочешь...

Что же, завтра так завтра.

Так случай свел меня с Эрхардом Лаксом.

— Эрхард, а что ты делал сегодня? И как оказался в «Бали-Хаи»?

— Я бываю здесь почти каждый вечер, — ничуть не удивившись моему вопросу, сказал художник. — Но сегодня меня задержал здесь дождь.

Художник сказал мне, что он закончил картину, потом, как обычно, навестил Жаклин — принес ей продукты, а вечером заглянул в «Бали-Хаи». Там-то его и застали... дождь и я; после клуба он собирался домой — в поселок Махарепа — это на северо-восточной оконечности бухты Кука, на мысе Паво; там он снимал мансарду, служившую ему и домом, и мастерской, в «фаре» одного достойнейшего человека по имени Френсис Коуэн. Это имя, увы, мне ничего не говорило... Ну и, наконец, на ночь Эрхард Лакс собирался почитать «Робинзона Крузо». Уловив на моем лице удивление, художник объяснил:

— Я перечитываю эту книгу каждый год. Начинаю с первого дня Нового года. И читаю себе понемногу.

— Ты что, раньше никогда не читал «Робинзона Крузо»?

— Ну конечно, читал, — сказал художник и рассмеялся. — О, это отдельная история, — отдельная и долгая. — Эрхард пронзил меня пристальным взглядом. И, помолчав, отрешенно прибавил: — Это было очень давно. Так я узнал историю моего нового знакомого.

Он родился сорок семь лет тому назад в немецком городке Хильдесгейме, под Ганновером. Родился с необоримой страстью к странствиям.

Вот и пустился он в свой неочерченный путь — было это в конце шестидесятых. И не привычным способом — на машине или поезде, или пешком — а в средневековой повозке, запряженной парой лошадей. С собой в путь он взял верного Уголька, черную как смоль овчарку. Эрхард колесил по Европе, писал полотна, продавал их по дороге и таким способом зарабатывал на жизнь. Так, покуда повозка не достигла пределов Франции.

Зима во Франции тогда выдалась на редкость морозная. Пришлось продать повозку с лошадьми и возвращаться в Германию уже поездом.

Дома Эрхард Уголька оставил родителям и подался в Штаты. Оттуда — в Бразилию. Из Бразилии — снова в Штаты. Пересек их с востока на запад — где пешком, где автостопом. По прибытии в Калифорнию выгодно сбыл написанные по пути полотна. Намерзшись вконец во Франции, он сказал себе; «Ежели куда дальше и отправлюсь — только в теплые края». Сказано — сделано. И — прямиком на «очарованные» Гавайи.

На Гавайских островах судьба свела Эрхарда Лакса с компанией беспечных и очень богатых молодых американцев из Сан-Диего. И те предложили Эрхарду отправиться с ними на яхте на самые отдаленные острова Полинезии. «Ты увидишь то, прекраснее чего нет на свете», — уговаривали они его. Но Эрхард был не из тех, кого надо было уговаривать. Он согласился — кто же от подобного предложения откажется!..

Вот таким образом Эрхард Лакс и попал на острова Самоа. А дальше... он сам расскажет об этом...

«Мало-помалу яхта подошла к архипелагу Туамоту. Не знаю почему, но мне вдруг захотелось одиночества — на каком-нибудь атолле: может, я устал от непрекращающегося веселья, а может, еще почему... Словом, захотелось — и все тут. В ответ друзья только пожали плечами — возражать или отговаривать не стали. И высадили меня на первом попавшемся атолле. Им оказался Ниау. На белый коралловый песок острова я ступил с радостью. С собой прихватил сумку с пожитками, палатку, холсты, картон, этюдник с красками. Ну и кое-чего из провизии да воду — недели на две. Друзья же пошли дальше — на Таити. И обещали вернуться через неделю-другую. Но так и не вернулись...

В это самое время через архипелаг Туамоту прошел ураган. И они, верно, не решились возвращаться в опасные воды. Однако почему они не предупредили спасателей на Таити, это было ведомо одному лишь Господу Богу. Я же этого так и не узнал. Иными словами, меня попросту бросили на необитаемом острове.

Прошла неделя, другая... а долгожданного паруса на горизонте нет как нет. Вышли все продукты, опустели канистры с водой. Каждую ночь я разжигал костер — но все тщетно. Днем кружил по берегу как очумелый и все смотрел на море... А питался... Господи, чего я только не ел — и все только сырое: крабов, моллюсков, рыбу. С рыбой было сложнее: у меня не было ни сети, ни удочки. Так что приходилось ловить ее руками. А ты попробуй полови руками-то. Вот-вот... Потом, какая рыба годится в пищу, а какая нет, я, понятно, не знал. Кстати, тогда я убедился, что сырая рыба и впрямь утоляет жажду. Пил же я только молоко кокосовых орехов — пресной воды на Ниау не было и в помине.

Ничто уже не радовало меня — ни солнце, ни море, ни пальмы, ни фантастические закаты, какие могут быть только в Южных морях. Краски и кисти я и вовсе забросил — не до того. Словом — беда. Меня ждал печальный конец. Но вот однажды я полез в сумку — сейчас уж и не вспомню зачем. И там, на самом дне, среди кучи всякого хлама, наткнулся на него... «Робинзона Крузо» Даниеля Дефо! Как он оказался в сумке — ума не приложу... В общем, только благодаря ему я и выжил. Он стал для меня чем-то вроде Библии.

Только много дней спустя на Ниау зашла полинезийская шхуна — «гоэлетта». Это были ловцы жемчуга — паумоту (паумоту — коренное население островов Туамоту) — с атолла Анаа. Я встречал их со слезами на глазах… Туземцы смотрели на меня с жалостью. Еще бы: я был изможден, обожженная на солнце кожа свисает лоскутами. Туземцы забрали меня с собой на Анаа. И я прожил с ними еще месяц — пока не пришел в себя. Плавал от атолла к атоллу, ловил жемчуг и рыбу. Я благодарен моим спасителям за все. И каждый год, зимой, навешаю их там — на Анаа. «Спасители» же переправили меня на Таити. И там я узнал, что закадычных моих гавайских друзей давно простыл и след. Только вот на Таити мне пришлось не по душе — и я перебрался на Муреа, в бухту Кука».

С тех пор минуло двадцать три года. А Эрхард Лакс так и остался на острове Желтой Ящерицы — навсегда. На жизнь он, ясное дело, зарабатывал кистью. Полотна Лакса понравились хозяину частной галереи в Папеэте — и тот стал его постоянным покупателем. По-другому говоря, художник Эрхард Лакс из далекого Хильдесгейма жил на Муреа безбедно и чувствовал себя вполне счастливым. И каждый год — в Новый год — снова и снова раскрывал «Робинзона Крузо»... чтобы еще и еще раз пережить приключение на крохотном атолле Ниау — в «архипелаге Опасном». Приключение, едва не стоившее ему жизни.

— Ты где остановился? — вдруг спросил Эхард. — Где ночевать-то будешь? — уточнил он.

Я растерянно пожал плечами. И Эрхард усмехнулся с укоризной:

— Ночевать под пальмами не советую. Промокнешь и продрогнешь... Вот что, отвезу-ка я тебя в отель «У бухты Кука». Это рядом. Он и недорогой...

Мы покинули клуб «Бали-Хаи», сели в шустрый «мехари» (мехари — скаковой верблюд), как ласково называл свой маленький джип художник, и вскоре были на месте...

Мы расстались. Эрхард Лакс обещал заехать за мной утром, предварительно договорившись с Жаклин Литег о встрече. И я остался один. Сегодняшний день безвозвратно ушел от меня, чтобы вернуться днем завтрашним.

Эрхард Лакс опаздывал. Он сказал, что будет в девять. Но его почему-то не было.

Я встал очень рано. Нет-нет, меня никто не потревожил. Меня подняла тишина. Мертвая. Абсолютная. Неожиданная. Даже прибой, гулко рокотавший далеко на рифе, казался необходимой частью этой тишины.

Я вышел из отеля и направился к берегу бухты, и там мне открылось то, что вчера темнота скрыла от меня. Под раскалившимся добела солнцем, размывшим небесную синеву, зеленели, уходя вдаль и тесня друг друга, изумрудные громады гор: Ротуи, Моуапута и за нею — величественная Тохиеа, перед которой, будто склонясь в почтении, проглядывал среди зияющих чернотой провалов знаменитый Бельведер. И все это — над поблескивающей бирюзовой водной гладью, обрамленной частоколом пожелтевших пальм, гнущихся под тяжестью крупных плодов. Ни ветерка, ни облачка, ни капли дождя... Покой... Нет, я не привык к такому, потому как ничего подобного никогда прежде не видел. И это меня настораживало. Даже пугало.

После легкого завтрака, завершенного чашечкой таитянского кофе, прелесть которого, не попробовав, не оценить, я нервничая и то и дело поглядывая на часы, ходил взад-вперед возле стойки портье, расположенной с наружной стороны отеля, на веранде.

— Ну что, так и не пришел твой приятель? — участливо спросил меня портье и осклабился.

Это был тот самый ночной портье-таитянин, который с широкой улыбкой, полоснувшей его смуглое лицо от уха до уха, накануне торжественно и важно вручил мне ключ от номера — как если бы это был ключ от острова.

Постояльцы отеля уже растворились во всепоглощающей зелени острова, гостей не ожидалось, так что портье особенно делать было нечего. Впрочем, как и мне. И мы разговорились. Портье представился: «Жорес». Жореса, лишенного общения за ночь, буквально прорвало. Рассказав мне обо всем на свете — что было и чего не было — он сказал:

— Тебе надо бы побывать еще в бухте Опуноху. Она там, за Ротуи, — портье махнул рукой в сторону изумрудной глыбы, вздымавшейся на западном берегу бухты Кука.

— А что там интересного? — спросил я безучастно.

— Там тоже красиво. Вот киношники, особенно американцы, и повадились туда.

И Жорес, вспыхнув вчерашней широченной, благодарной улыбкой, и сам того не подозревая, поведал мне... про второе возвращение «Щедрого дара».

Это была история двенадцатилетней давности. Тогда в бухте Опуноху бросил якорь... снова «Баунти». Теперь на нем прибыли две голливудские знаменитости: Энтони Хопкинс (Уильям Блай) и Мел Гибсон (Флетчер Крисчен).

А ведь Уильям Блай, только настоящий, действительно побывал на Муреа — вернее, Эимео. Тогда — в конце первого месяца весны 1777 года. Он был старшим рулевым офицером во второй кругосветной экспедиции Джеймса Кука...

— Ох уж этот Мел! — выдохнул Жорес.

— С ним что-нибудь случилось? — сказал я.

— Нет, как раз с ним-то было все в порядке. Просто в него влюбились обе бухты сразу — Опуноху и Кука... А он держался стойко, этот недоступный красавчик Мел.

— Ну и что из того? — ничуть не удивился я, как будто знал Мела Гибсона с детства. И добавил: — Он парень не промах. Он и сейчас хоть куда.

— Да нет, — спохватился вдруг мой собеседник. — Сказать по правде, дело тут даже не в Гибсоне. Интересно другое. Осветители и всякие там технари из бравой голливудской команды после съемок увезли с собой в Штаты всех наших красавиц.

— Ну так это же прекрасно... — начал было я.

— Да нет, — перебил меня Жорес. — Самое удивительное другое. Они их не бросили...

Жоресу так и не случилось досказать «свою» версию «Баунти»... Во внешний двор отеля, шурша колесами по мелкому гравию, въехал «мехари» Эрхарда Лакса с роскошным акульим плавником на капоте. Художник выглядел точь-в-точь как вчера, он шел ко мне, разводя руками. Извинившись за невольное опоздание, Эрхард на ходу бросил мне:

— Жаклин куда-то подевалась. Я прождал ее битый час... Прямо как в воду канула.

Такого поворота я не ожидал...

— Даже не знаю, что и сказать, — проговорил художник и снова развел руками, как будто в том, что Жаклин не оказалось дома, была его вина.

Заведя свой «мехари», являвший собой скорее помесь черепахи с кучей металлолома, Эрхард с облегчением вздохнул и сказал:

— Поехали. Сам увидишь.

И мы покатили к дому Жаклин Литег.

Состояние жилища вдовы «черного Гогена» можно было определить одним словом: запустение. Покосившийся «фаре», с прохудившейся соломенной крышей, никогда не знавший ремонта; заросший цепким, всепроникающим бурьяном двор; посреди всего этого хаоса — жалкое кудахтанье и тревожный лай. Мы стояли с Эрхардом молча, боясь даже прикоснуться к ветхой, полуразрушенной изгороди, сплошь увитой зеленью. Все это напоминало старое, заброшенное кладбище...

Нам больше нечего было тут делать. Так же молча, не проронив ни слова, мы сели в «мехари» и поехали прочь. Вернее — в галерею «Тики».

Она располагалась на юго-восточной окраине поселка Пао-Пао — у бугрящихся зеленью холмов. И представляла собой музей под открытым небом — полинезийскую деревню, обнесенную почерневшим от времени частоколом. У входа, на небольшом пьедестале, сложенном из груды камней в виде пирамиды, — двухметровое деревянное изваяние туземного божка, увенчанного «фау» — головным убором богов и героев.

Кроме нас и смотрительниц — никого. Мы направились к главной длинной постройке. Вошли внутрь. Там — полумрак, разряженный слабым золотистым светом, струившимся из развешанных по стенам светильников на старинную утварь, предметы культа, макеты древних пирог... Эрхард Лакс не произнес ни слова, положил мне руку на плечо. И слегка подтолкнул — вправо. И показал глазами: тебе туда. А сам остался у входа. И я направился в правое крыло галереи. Там царил полный мрак... Господи!.. Я вздрогнул. Из густой темноты на меня смотрела юная туземка. Красавица. Она улыбалась — нежно и будто кокетничая со мной. «Что она делает в этом темном углу? — пронеслось у меня в голове. — Может, таким оригинальным способом здесь принято встречать гостей?» Подхожу ближе. Хочу окликнуть ее и поприветствовать. И тут меня будто током ударило...

Так ведь это же черная картина. Черная! Вот и рама обозначилась — темная, коричневая. А на черном — светлый, сияющий лик...

Подхожу совсем вплотную. И все еще не верю, что девушка не живая. Вот и потускневшая медная табличка на нижней раме — значит, картина. Черный бархат! Небывалое!.. Читаю надпись на табличке: «Иа Орана». А под нею — другая надпись: «Эдгар Литег. Между 1940 и 1945 годами».

— Вот тебе и Литег, — услышал я за спиной тихий голос Эрхарда Лакса. — Тот самый... Один-единственный. Никто не знает, в каком точно году он написал ее. Никто потом не мог повторить это... Другого Литега на Муреа больше нет.

«Иа Орана...» — проговорил я невольно. Где-то я уже слышал «это». Определенно — слышал... Вчера... На причале... В Папеэте... Среди шума и гама... Люди встречали друг друга. И кто-то кричал кому-то: «Иа Орана!»

Эрхард осторожно снял картину со стены, хитроумно пристроенную в специально отведенной для нее нише, и так же бережно передал мне. И мы, заручившись согласием смотрительниц, вынесли ее наружу, на свет.

Солнце к тому времени скрылось за большими, рассыпчатыми облаками, выкатившими из-за поблекших горных вершин. Пахнуло сыростью — вот-вот заморосит.

— Эрхард, скажи, что такое «Иа Орана»? Так звали девушку? — спросил я художника, не отрывая глаз от картины. И девушка в неуютной влажности воздуха, показалось мне, перестала улыбаться — глаза ее погасли.

— Можешь считать и так... — сказал Эрхард. — Хотя на языке «рео-маои» «Иа Орана» — это простое «здравствуй»...

Я все еще глядел в черные бархатные глаза туземки, такой, какой сотворил ее Литег: эти глаза, снова полные жизненного света, улыбались. И будто звали... И тут Эрхард словно вспомнил что-то недосказанное, но очень важное:

— Нет-нет, ну конечно же... «Иа Орана» — это больше, чем «здравствуй»! Это — приглашение... К дружбе. К братству. И ко всему, что прекрасно в жизни...

Мы водрузили картину на место — откуда она будет встречать других. И я был счастлив. Я увидел Эдгара Литега — его «черную картину», одну-единственную на Муреа, в бухте Кука...

Самая дальняя ниша в правом крыле галереи была широка и светла. Там висели только полотна Эрхарда Лакса. На них — обитатели бухты Кука и долин острова Желтой Ящерицы: рыбаки, моряки, селяне жили, как принято жить на островах Южных морей, легко и свободно...

Как только мы покинули галерею «Тики», Эрхард Лакс предложил заехать к нему домой. Он хотел непременно меня познакомить со своим хозяином Френсисом Коуэном. Он отзывался о нем с глубочайшим почтением — чуть ли не благоговейно.

Дом Френсиса Коуэна стоял на берегу лагуны, сверкавшей ослепительной лазурью. Дом этот ничем особенно не отличался от других домов в Махарепе и Пао-Пао, разве что размерами участка. В самом деле, это был настоящий тропический сад. Невысокая изгородь с низкими широкими воротами для автомашин, за ворогами аккуратная лужайка, узкий белопесчаный пляж. Хозяин встречал нас у входа в «фаре». Это был высокий, сухопарый, сутуловатый мужчина преклонных лет. Одет он был в голубую, с узором, гавайку поверх белой футболки, светлые слаксы и мягкие серые туфли.

Он протянул мне руку. И крепко пожал мою. И лицо его, с заостренными чертами, улыбнулось. Прищуренные глаза тоже улыбались — они, похоже, оценивали меня. И тогда меня обожгла догадка: я как будто знаю его. И знаю давно. Те же усики — только седые. Так же, назад зачесаны волосы — только изрядно поредевшие. Мы стояли и молча глядели друг на друга. Потом к нам подошел Эрхард Лакс и, обращаясь ко мне, торжественно произнес:

— Ну вот, познакомься. Перед тобой — национальный герой Французской Полинезии. Штурман «Таити-Нуи». Спутник легендарного Эрика де Бишопа.

Память моя тотчас вернула меня к фотографии черноволосого парня на зыбкой палубе утлого плотика, затерявшегося где-то в Южных морях. Я видел ее очень давно — в каких-то журналах, каких-то книгах... Но имя?.. Нет, под таким именем штурмана «Таити-Нуи», бамбукового плотика, пустившегося сорок лет назад в самое, пожалуй, трагическое плавание наших дней, я, хоть убейте, не знал. Помнил, «того» штурмана звали то ли Корван, то ли Крован. И об этом я сказал ему.

— К таким штукам я уже давно привык, — признался он. — Как меня только не называли. Было дело, даже путали с другими.

Я разместился в глубоком кресле рядом со стеклянным журнальным столиком посреди гостиной, а Френсис Коуэн направился к книжным стеллажам, занимавшим целиком одну из обшитых деревом стен. Из огромного собрания книг он извлек одну и, вернувшись к столику, сел напротив меня и принялся ее листать. Найдя то, что искал, Коуэн передал мне раскрытую книгу. Две большие фотографии, двое усатых парней в плавках на палубе «Таити-Нуи»: первый (тот, что слева) — возле каюты, у радиостанции, другой (справа) — с секстантом в руке у леерного ограждения.

— Если помнишь, — обратился ко мне хозяин дома, — нашего радиста звали Мишель Брен. А теперь прочти подписи под фотографиями.

Читаю: слева — «Френсис Коуэн, радист, за повседневной работой»; справа — «Штурман экспедиции Мишель Брен производит навигационные измерения».

Редакторы книги нас попросту перепутали с Мишелем — и Френсис Коуэн хорошо и протяжно рассмеялся.

Я взглянул на обложку: «Курсом ост», автор — Эрик де Бишоп. Первое издание — 1958 год. Год моего рождения. На обложке же — крупная фотография: Эрик широко улыбается, в зубах — курительная трубка. Пожалуй, это единственная фотография во всей книге, на которой Эрик де Бишоп запечатлен в добром расположении духа. На остальных же он либо мрачен и угрюм, либо напряжен, либо задумчив. Могучий, седой, коротко стриженый человек с лицом викинга...

Эрик де Бишоп... Самый несчастный из капитанов наших дней. Однажды Судьба отняла у него море. А он, непокорный, решил обмануть Судьбу — и вернул себе море. И тогда Судьба жестоко покарала его..:

В свое время о нем и правда ходили легенды. Вся жизнь этого человека, своенравного, непримиримого, была одним большим морским приключением. Казалось, будто он и на свет-то явился прямо из моря.

До войны Эрик де Бишоп совершил вместе со своим товарищем Тибуэ беспримерное плавание на двойной полинезийской пироге «Каимилоа» с Гавайев к южным берегам Франции — через мыс Доброй Надежды. Эрик тогда вполне оправдал название своего судна: он действительно «ушел за горизонт».

А после войны, уже в сорок восьмом. Эрик де Бишоп из Китая прибыл на Таити на раскрашенной во вес цвета радуги джонке «Чен-Хо», чем поразил видавших виды обитателей Последнего рая. В том числе молодого Френсиса Коуэна...

Они стали друзьями — сорокасемилетний Эрик де Бишоп и двадцатидвухлетний Френсис. И объединила их тогда одна дерзкая мечта: построить плот здесь, на Таити и отправиться на нем на восток — к берегам Чили. В те послевоенные годы Французская Полинезия все еще жила воспоминаниями о славном плавании Тура Хейердала на «Кон-Тики». И Эрик де Бишоп, как писали тогда газеты, «хотел убедить всех, что Тур Хейердал ничего, собственно, не смог доказать — он лишь отдался на волю течения Гумбольдта, и оно несло его сто дней».

Иными словами. Эрик де Бишоп дерзнул бросить вызов Судьбе и Хейердалу: своим примером он решил доказать, что заселение островов Полинезии происходило с запада на восток, а не из Южной Америки, как утверждал норвежский ученый. Что же, теперь мы знаем, что по большому счету прав был Эрик де Бишоп, чья жизнь в отличие от Тура Хейердала была неразрывно связана с Южными морями...

— Да нет, все было не так, как потом писали, — вздохнув, проговорил Френсис Коуэн. — Обосновавшись на Таити, Эрик почти не выходил в море. Здесь для него нашлось только одно занятие — он сделался землемером. И самолюбие его, понятно, было уязвлено. Как у бывалого моряка, застрявшего на суше.

— Самолюбие или гордыня? — осторожно спросил я, памятуя о том, что в свое время Эрика де Бишопа склоняли на все лады.

— Разумеется, Эрик был горд и непреклонен, когда дело касалось моря, — сказал Френсис. — А на берегу он был никто... Когда мы вышли в море, ему было уже за шестьдесят — чуть меньше, чем мне сейчас. И он боялся, что ему не хватит времени...

Итак, в пятьдесят шестом году Эрик де Бишоп, Френсис Коуэн и трое их спутников отправились на плоту «Таити-Нуи» («Большой Таити») на юго-восток и дальше на восток — к берегам Чили. С тем, чтобы потом, под пассатами и по течению Гумбольдта вернуться обратно в Полинезию.

О том, как проходило это плавание, хорошо известно. И я не стану пересказывать все его перипетии. Напомню только, что у острова Робинзон-Крузо, в восточной части Тихого океана, «Таити-Нуи» попал в жесточайший шторм, прогнивший бамбуковый плот готов был вот-вот развалиться — и развалился. И затонул. А команду его принял па борт чилийский патрульный фрегат. Он же доставил мореплавателей в Вальпараисо... Потом был обратный путь — на плоту «Таити-Нуи II», построенном из кипариса на чилийской судоверфи. Был и третий плотик — «Таити-Нуи III»; экипаж строил его прямо в открытом море — из остатков неумолимо идущего ко дну «Таити-Нуи II»... Эта экспедиция закончилась трагически на атолле Ракаханга — в северной группе островов Кука: на рифах плотик перевернуло и Эрик де Бишоп, который к тому времени был обездвижен болезнью, погиб. Остальные члены экипажа выжили. Они похоронили своего капитана там же, на Ракаханге. И лишь через некоторое время его останки перевезли на Таити.

Френсис Коуэн, так уж вышло, был штурманом только на «Таити-Нуи I». В Чили он и Мишель Брен покинули экспедицию. И вернулись на Таити. Их заменили другие. Но почему? Об этом мало кто знает.

— Дело в том, — признался Френсис, — что продолжать плавание было бессмысленно. Тем более, что мы доказали все, что хотели. Да и встречали нас в Чили как героев.

А может, дело все-таки в другом?..

— Нет, — без всякой обиды продолжав Френсис, догадавшись, о чем я подумал. — Ни в трусости, ни в предательстве нас никто не мог упрекнуть — ни меня, ни Мишеля. Даже Эрик. Хотя он очень сожалел о том, что лично я покидаю его... Но я ему так прямо и сказал - кипарис не годится для постройки плота - слишком тяжел. В общем, дальнейшее плавание было обречено на неудачу с самого начала. Так оно и вышло. И хорошо еще, что все закончилось более или менее благополучно. Вот только Эрика жалко...

Крутой нрав Эрика де Бишопа начал проявляться уже вначале — едва «Таити-Нуи» отвалил от гаитянского берега.

— Не успев отчалить, мы были вынуждены вернуться в бухту Фаэтон, — вспоминал Френсис. — Эрик торопился с постройкой плота. И неполадки в конструкции обнаружились сразу же... А что до крутого нрава, — подумав, сказал он, — Эрик был нетерпим к малодушию...

— Я никогда не прошу себя за это, — тяжко вздохнув, признался Френсис Коуэн. — Бог с ним, здравым смыслом. Я должен был остаться с Эриком до конца...

Как бы там ни было, тогда, в Чили, они расстались друзьями.

Пройдет много лет — и Коуэн вместе с четырьмя спутниками совершит плавание на двойной двадцатидвухметровой полинезийской пироге «Гаваики-Нуи» от острова Раиатеа, что в архипелаге Общества, к берегам Новой Зеландии. Это плавание вернет былую славу ему, потомку китобоев из Новой Англии. Хотя сам он славы не искал — долго был простым судовым и страховым агентом, потом стал сюрвейером — наблюдал за постройкой судов. И наконец — судовладельцем... Словом, сегодня он богат и счастлив, как может быть счастлив человек на маленьком острове посреди безмерного океана, — он, вечный Штурман «Таити-Нуи», спутник несчастливого Капитана Южных морей — Эрика де Бишопа.

Пришло время расставания.

На прощание Френсис подарил мне открытку с «Таити-Нуи». И на обороте сделал короткую надпись: «Ia Orana a Igor. Francis Cowan». Это означало, что он ожидал новой встречи со мной. Как и я.

В бухту Ваиаре меня провожал Эрхард Лакс, который стал мне старым новым добрым другом и о котором я знал так мало...

Последняя наша встреча — уже на Таити, — однако, была короткой. Эрхард сказал, что торопится: ему нужно обсудить кое-какие дела с галерейщиком, потому как весь вчерашний день он посвятил мне.

До отхода Барка оставалось два часа. И, прежде чем протянуть мне руку на прощание, Эрхард на мгновение задумался и загадочно улыбнулся.

— Все равно я дам о себе знать, — сказал он, как если бы не договорил чего-то.

И тогда я спросил его напоследок:

— Слушай, а ты навещал ее... Жаклин?

— Забудь о ней. Ты же увидел Литега...

Вот уже на борт ступил мой старый знакомый — лоцман Вуарен. На сей раз разговора с ним у меня не вышло. Лоцман торопился на капитанский мостик. И только успел мне подмигнуть — опять же лукаво. А я во все глаза всматривался в пеструю толпу на набережной. Уже с мостика прозвучала знакомая команда: «Отдать швартовы!», — Барк содрогнулся всем корпусом и медленно отвалили от причала, который постепенно уходил вдаль. И люди на берегу, слившись в одну живую массу, становились все меньше. А я стоял на корме и все смотрел и ждал... И вдруг над толпой провожающих, на набережной, синим пятном вспыхнул зонтик и поплыл над головами. Это был Эрхард Лакс, он прощался со мной, и вроде бы не прощался — будто приглашал вернуться снова. Снова. Когда-нибудь...

Игорь Алчеев / фото Александра Ремесло