Журнал "Вокруг Света" №11  за 1997 год

Рассказ: В разведку — под лед Северного Ледовитого океана

Впервые — подробности уникального плавания советской подводной лодки подо льдом Северного Ледовитого океана. Это был канун Нового 1960 года…

Для редакции было большой неожиданностью, когда давний автор «Вокруг света» Владимир Весенский, известный журналист-международник, принес очерк, далекий от его привычных тем. Но еще большей неожиданностью для нас (и уверены, для читателей) оказалось событие, о котором рассказывал автор, его участник. ...Известно, что 17 июля 1962 года атомная подводная лодка «Ленинский комсомол» прошла подо льдом Северного Ледовитого океана и всплыла на полюсе. Это была победа, подобная первому полету в Космос. И подводников, как и космонавтов, правительство отметило такими же наградами.

Но этому, как и полету первого космонавта, предшествовала большая работа других экипажей, других подлодок.

Плавание, в котором участвовал В.Весенский, тогда штурман подводной лодки, было одним из первых, может, и первым: люди шли в неизвестность и мало что знали, и многое из того, что сказано в очерке, еще до недавнего времени оставалось за семью печатями. Они должны были проложить путь для атомохода ценой живучести своей старой дизельной подлодки. И теперь, спустя столько лет, становится ясно, что в этот проект был заложен и крайний вариант — гибель подлодки.

Море теплое — семь градусов плюс, воздух холодный, минус двадцать — туман, носа лодки не видно. Все стоят (на самом деле сидят) по боевой тревоге. Идем в узкости, так положено: проходишь узкость, объявляется боевая тревога. На малюсеньком судоремонтном заводе нам поставили новую радиолокационную антенну — большую, мощную, так что нам светит стать большими глазами Северного Флота.

На мостике вахтенный офицер, сигнальщик в гнезде, командир и я. Три головы над рубкой торчат и одна сверху — сигнальщика. Все смотрим в молоко тумана. Старший штурман сидит внизу в радиолокационной, докладывает курсы и время поворотов. В общем обстановка напряженная, но ничего необычного в ней нет. В море, а тем более в узкости, не расслабишься. Вдруг на мгновение туман рассеивается, и мы видим нос лодки, а на нем матроса со шваброй, как с винтовкой на перевес — будто в атаку на врага собрался. Всем становится не по себе. Нос лодки острый, зализанная палуба, скользкая от примерзшего на ней тумана, как каток. Не дай Бог, подскользнется матрос, упадет за борт. Все, пропал человек. Мы его не подберем, лодку не остановим, и развернуться негде — узкость. Если провозиться минут сорок, то упавшего за борт и искать-то нужно только, чтобы похоронить, — умрет в воде от переохлаждения. Как он туда попал, что делает? Вот еще напасть, чертовщина.

Командир смотрит на меня: «Твой?» Я сразу узнал его по большим оттопыренным ушам, торчащим по бокам пилотки. Мой, Жуков. Командир негромко вахтенному: «Мегафон на мостик». Вахтенный по переговорке: «Мегафон командиру».

Подали мегафон. Тот выставляет мегафон над ветроотбойником, словно пушку, и ласково, совсем не командирским, а материнским, заботливым голосом говорит: «Матрос Жуков, подойдите к рубке». Мегафон тем не менее придает его голосу металлический оттенок и не нужную сейчас никому громкость, и мне кажется, что Жукова этот звук просто сдует за борт. Жуков вздрагивает, переминается с ноги на ногу, разворачиваясь, подскальзывается, но не падает, слава Богу, и идет к рубке со шваброй на перевес. Подошел, поставил швабру, как винтовку к ноге, и смотрит рыжими глазами, преданно так на командира. Не давая ему и слова сказать, командир, приподнявшись на цыпочки — роста он был очень маленького, и мы шутили, за глаза, конечно, что, мол, захожу в каюту, а там, свернувшись калачиком под подушкой, спит командир, — так вот он, перегнувшись за ветробойник, спрашивает ласково: «Что это ты, Жуков, там на носу делал?» Жуков, распираемый чувством исполненного долга и слегка озадаченный, как это командир не знает, что он там на носу, рискуя свалиться, делал, громким голосом докладывает: «Так что товарыщ командир, товарыщ боцман приказали туман разгонять».

Мы все уже, конечно, и без его доклада догадались, что именно он там делал. Таких шуток на флоте не так много: к примеру, лапы у якоря точить, чтобы острее были. Представляете себе, сидит матрос и точит лапы пятисоткилограммового, а то и в две тонны якоря. Все покатываются со смеху в душе, но подходя к несчастному, качают серьезно головами и советуют еще немного подточить, чтобы лучше грунт забирал... Туман разгонять шваброй — как раз и была одна из этих веселых незатейливых шуток. Но в тот день она могла обернуться трагедией, или, как говорят на флоте, «ЧП» — чрезвычайным происшествием.

Командир этого простить не мог. Но за то мы его и любили, что он не вызвал боцмана и не распек его или наказал, а сделал по-своему.

— Молодец Жуков, иди вниз, видишь, туман уже поредел, — сказал он.

Туман и правда поредел, и Жуков отправился вниз отдыхать. Как только он скрылся, командир приказал: «Боцмана наверх». В верхнем рубочном люке показалась круглая морда боцмана.

— Боцман, скажите акустикам, пусть пришлют ведро реверберации. Командир был сама вежливость.

Суть флотских шуток, в принципе, заключается в том, что исходят они от авторитетов. Кто же может не подчиниться командиру? Командир на лодке высший авторитет и высшая власть.

Этот авторитет командира растекается сверху вниз по ступенькам власти. Подводная лодка — маленький, как Земля в Космосе, мир. И даже если крестьянский сын Жуков сообразил, что разгонять туман шваброй глупо, он не мог усомниться в разумности приказа самого боцмана. Теперь боцману надлежало побывать в его шкуре. Он и глазом не моргнул. Спустился вниз, в центральный, и постучал в железную дверь акустиков. У акустиков, лодочной интеллигенции, своя рубочка, места там полтора квадратных метра, аппаратуры напихано — палец сунуть некуда, свободного места нет. Но там все же сидят два человека и напряженно слушают океан. Что он им скажет? Океан им говорит: чук-чук-чук — буксир прошел, ду-ду-ду-ду — подводная лодка под дизелем, а это большой охотник винтами звенит... Так они слушают океан. Но могут и спрашивать его, посылая эхо-сигналы. ПАМ! Пошел эхо-сигнал. Наткнулся сигнал на предмет, отразился от него и раздалось: ТЕНГ! Акустики сразу знают, на каком он расстоянии, вычислят, если это корабль, куда и с какой скоростью он идет. А если сигнал не нашел предмета в воде, то он все равно отразится от самой воды. И разговор будет такой: акустики — ПАМ! А океан — Ш-Ш-Ш! Вот это Ш-Ш-Ш! и есть реверберация. Боцман стучит в дверь акустиков, кандейка в руках. Старшина акустиков выглядывает из окошка в железной двери.

— Чего тебе?

— Чего, чего. Командир приказал ведро реверберации на мостик поднять.

В центральном отсеке хохот. Командир слышит. Доволен. Нельзя так рискованно над молодыми шутить. Боцман этот эпизод запомнит. Я его тоже запомнил, но не из-за Жукова, а из-за акустиков, поскольку самый интересный эпизод в моей флотской жизни оказался связанным с их профессией. Из-за них мы и полезли под лед Ледовитого океана.

Меня на этой субмарине попросил пойти Алик, с ним мы росли с четырнадцати лет вместе. Он был одним из тех двухсот моих братьев, с которыми я учился сначала в подготовительном, а потом в высшем училище подводного плавания в Ленинграде. Если бы это был кто-то другой, я бы, наверное, отказался. Ибо только что женился в Ленинграде на самой красивой девушке и привез ее на Север. Оторваться от нее не мог без дикой, никогда ранее не испытываемой боли и тоски. «Но дружба ведь выше любви к женщине!» — говорил наш неписаный закон моря. И я согласился, оставил свой экипаж на месяц и отправился с Аликом в автономку, то сеть в автономное плавание, заменив собой младшего штурмана, который был еще сыроват для автономки, а мы с Аликом могли работать на равных. «Будет полегче и будет интересно», — пообещал он и не обманул. Мы должны были разведать, можно ли проходить подо льдом Северного Ледовитого и как далеко. Не сходится ли кое-где лед со дном, может ли лодка поднырнуть под толщу льда и не быть раздавленной на глубине? И еще, это, наверное, было самым главным: нужно было найти гидроакустический канал.

Поиск канала был самым большим секретом нашей экспедиции. Мы спешили. Американский атомоход «Наутилус» уже прошел подо льдом Северного Ледовитого океана и всплыл на полюсе в 1958-м. Они отрабатывали задачи ракетной атаки на Советский Союз из-подо льда. А мы? Чем ответить? Вот и мы готовились к войне. Командование заботилось о том, чтобы наши лодки, не встречая сопротивления противника — «мериканцев», так мы их шутя называли, не беспокоясь о противодействии их воздушной и надводной противолодочной обороны, могли действовать свободно. Если загнать лодки с ракетными установками под лед Северного Ледовитого, — полагали наши стратеги, — они, пробив лед, или из естественной полыньи смогут неожиданно атаковать США ракетами. Кто сможет им воспрепятствовать? Никто, по всей видимости. Но для атаки баллистическими или средней дальности ракетами необходимо знать не только точные координаты объекта, который подвергается атаке, но и того места, из которого ракета запускается. А как это место узнать подо льдом?

Способ этот не был секретом ни для нас, ни для американцев: нужно найти в океане звукопроводящий канал, то есть такой слой воды, который, отличаясь по плотности от всей другой воды океана, создает условия неограниченного распространения звука. В нем, как в водосточной трубе, звук отражается от стенок и мчится от одного берега к другому на тысячи миль.

Представьте себе подводную лодку с ракетами подо льдом. Задача атаковать один из городов военно-промышленного потенциала США. Как я уже сказал, командир должен знать свое точное место подо льдом. Это место можно определить по расстояниям. В определенный момент, известный штурману, в разных точках океана, также ему известных заранее, под водой взрываются бомбы. Штурман засекает время прохождения звука от того момента, когда бомбы по расписанию взорвались, и тем моментом, когда он слышит взрыв, и получает, при несложных подсчетах, дистанцию до точек взрыва, и определяет свое положение достаточно точно по тем временам.

Но, чтобы звук дошел, необходимо знать, на какой глубине находится звукопроводящий канал. Вот за ним мы и пошли, полезли под лед...

Из Ура-Губы, что на северном побережье Кольского полуострова, мы повернули направо, дошли до Териберского маяка, повернули налево и пошли прямо по меридиану курсом на Северный полюс. Декабрь, ночь, штормило. Но ветер попутный, мы шли по волне, и качка была вполне терпимой. Я последний раз взял пеленги на три маяка, спустился в центральный, нанес место на карту и только записал координаты в журнал, как услышал по трансляции: «Штурмана во второй отсек». Второй отсек на средних лодках-«эсках» — офицерский. Там же кают-компания. Туда мог вызвать меня с вахты только командир... зачем бы это?

Открываю переборку, придерживая тяжелую дверь — люк, привычно сгибаюсь — голова и нога вперед, перехожу во второй. Разгибаюсь и вижу весь офсостав за столом, командир во главе стола. Все улыбаются. Настораживаюсь, не розыгрыш ли какой? Нет, кэпа в хохму так просто не вовлечешь, море ведь... А командир смотрит на меня отеческим взглядом и ласково говорит:

— Садись, штурман, с нами к столу и возьми стакан.

Стакан вина к обеду в море традиция и часть пайка подводника. Как объясняют врачи — для пищеварения. «Наверное, выход решили отметить», — подумал я и сел. А командир говорит:

— Давай, замполит!

У замполита, как в цирке у фокусника, появился микрофон, и он торжественным голосом на всю лодку по трансляции объявил:

— Сегодня штурману исполняется 25 лет, поздравляем его с этой замечательной датой!

И тут я вспомнил, что сегодня 6 декабря 1959 года, и что 25 лет это как раз мне. Я поднял свой граненый стакан и, сделав первый глоток, понял, что это спирт, подкрашенный вином. Я посмотрел на командира:

— Я же на вахте...

Он понял мой взгляд и сказал громко и великодушно:

— Алик поведет, отдыхай! День рождения все же...

Не раздеваясь, не снимая канадки и сапог, надвинув поплотнее шапку на голову, засовываюсь на мое штурманское спальное место тут же в отсеке. Короткий сон, еще одна вахта, еще сон и, казалось проспал меньше минуты, услышал голос матроса:

— Товарищ старший лейтенант, вас штурман просит.

Ногами вперед в отверстие двери протискиваюсь в проход отсека, иду в центральный. Алик уже наверху, кричит мне прямо в открытый люк:

— Поднимайся сюда, сало пошло.

Я и сам заметил, что лодку уже не качало, а так, просто баюкало. Поднялся на мостик. Действительно «сало». Когда приближаешься к кромке льда, первое, что видишь — это подмороженная вода. Она еще не лед, но уже загустевает и становится как сало, ветер уже не рвет с нее пену, волны еще большие, но покатые, гладкие. Идешь сначала в сале, потом начинаются «блины» — отдельные льдины, потом они становятся все гуще и наконец входишь в лед.

По всей видимости, мы с Аликом молодцы, поскольку прямо по курсу первыми видим тральщик, приданный нам в сопровождение. Мы знаем, он должен нам помогать в выполнении задачи, хотя придан скорее для моральной поддержки, поскольку ни спасти нас, ни помочь чем-либо ни этот корабль, ни какой другой не сможет, если что случится подо льдом. Это нам всем до самого молодого матроса ясно. Но никто об этом не задумывается, и мы радостно отмечаем — первый, пусть самый простой, этап нашего плавания закончен.

— Это надо отметить, — говорит командир.

Ему лет тридцать пять — тридцать шесть, он в звании капитана второго ранга, опытный, совсем седой.

— Будем подходить к тральщику, — продолжает он.

Меня это радует, можно сходить в теплый чистый гальюн, помыться, побриться и вообще почувствовать себя как на базе. Но радость моя омрачается всплывшей в памяти строчкой из секретного приказа-задания на плавание: «Не подходить к тральщику». Теперь я уже не помню, было ли там сказано: «Ни при каких обстоятельствах» или «без крайней необходимости». Но наш кэп немедленно пренебрег указаниями штаба флота и начал маневрировать во льду, чтобы пришвартовываться к тральщику. Тот, кто писал нам инструкцию, был не дурак. Он наверное знал, что во льду швартоваться сложно и что корабль, особенно сигарообразная лодка, не будет вести себя так, как в чистой воде. Мы убедились в этом немедленно. Лодка своим острым форштевнем тут же пропорола корму тральщика, сделав ему пробоину сантиметров двадцать шириной и метра два длиной. Хорошо, что эта часть кормы тральщика нависает над водой и в пробоину не пошла вода. Мы могли его утопить. Командиров, однако, эта небольшая неудача не смутила, и они продолжали маневрировать, пока не пришвартовались друг к другу.

Команде лодки, кроме вахты, было разрешено сойти на тральщик. Все радовались, знакомились с экипажем, смотрели кино и вернулись на лодку только к ужину.

Всю ночь мы били зарядку — заряжали аккумуляторные батареи, а наутро началось первое подныривание под лед. Мы, конечно, готовились к плаванию подо льдом и прочли все имевшиеся на флотах в то время наставления. Помню указания, как надо всплывать из-подо льда: «Лодка из подводного положения должна создать дифферент на корму и всплывая пробить лед форштевнем, образовать полынью и затем уже, отработав назад электромоторами, всплыть в полынье так, чтобы не повредить рубку». На берегу, на базе, этот маневр казался возможным. Во льдах мы сразу поняли, что писавший наставление представления не имел, как в кромешной тьме, подо льдом найти эту полынью, пробитую форштевнем, в масштабах океана — просто лунку, подобную той, что просверливают рыбаки в озере. «Может быть, есть естественные полыньи», — подумал я, недаром же нас снабдили секретным новым прибором — эхоледомером. Прибор был простенький, но важный в нашем плавании, и его тоже нужно было испытать. В отличие от стандартного эхолота, определявшего глубину под килем, прибор показывал толщину льда над лодкой.

Командир скомандовал «к погружению», поднял перископ, и мы без хода начали погружаться. Бух! Вышел воздух из систерн легкого корпуса. Мы погрузились по рубку — позиционное положение. Еще команда — и лодка повисла на перископе. Механик у нас был классный. Так вывесить огромный корабль, чтобы, по закону Архимеда, чуть прибавить объем — приподнять перископ, и лодка всплывет; опустить и она погружается — может не каждый. Нам это удалось сразу. Первый блин получился просто отличный. Командир убрал перископ. Глубина 30 метров. И мы пошли по меридиану на Северный полюс.

Дойти до него мы, конечно, не могли. Запаса электроэнергии наших аккумуляторных батарей в лучшем случае могло хватить миль на сто — двести. А как возвращаться назад, к спасательной кромке? Поэтому с самого начала мы экономили электроэнергию и воздух.

Для подводника экономить энергию означает: никаких отопительных приборов, лишнего света, идти не на главных электродвигателях, а на электромоторах экономхода — скорость 2,5-4 узла, то есть километров пять — семь в час... За бортом тишина, в лодке холодно, влажно. Часа через два начинает болеть голова. Кислород из воздуха мы выдыхали, и теперь нужно вскрыть регенерационные патроны. Они поглощают углекислый газ, восстанавливают кислород и дают тепло за счет химической реакции.

Идем на Север дальше и дальше. Меряем толщину льда над лодкой, глубину под килем. Все тщательно записывается. Это ценнейший материал для тех, кто пойдет за нами. Мы должны ответить на вопросы: нет ли в океане такого льда, что не позволяет лодке под него поднырнуть? Ведь глубина погружения подлодки ограничена прочностью ее корпуса. Наша рабочая глубина 170 метров, опасная 200, но кто знает, не вырвет ли какую-нибудь заклепку на глубине 150 метров, например, лодка-то старая. Еще вопрос: нет ли в океане подводных гор, что сходятся со льдом и не дадут лодке пройти?

Идем как слепые, нащупываем нашей гидроакустической станцией дорогу. Так прошел час. Начинаем искать акустический канал: переходим на главные электромоторы, уходим с шестидесятиметровой глубины на десять метров вниз. Замеряем температуру и соленость воды, еще на десять метров — и опять замер, и так до 170 метров. Начинаем всплывать на 60-метровую. На лодке, кроме экипажа, четверо штатских инженеров. Их называют геодезистами для конспирации. Это они ищут канал в океане. Но для нас это пока секрет.

Время проверить, далеко ли мы ушли от кромки. Пускаю секундомер. Слышу — бум-ax! Это тральщик взорвал глубинную бомбу. Подсчитываю дистанцию до него. Нет, не утащило нас неведомое нам подводное течение. Чувствуем себя уверенней. Так проходит полтора суток. Лед над нами тонкий, всплываем, радуемся, как будто уже все позади и мы пришли на базу. На самом деле еще 25 суток испытаний.

Время дневное, но дня полярной ночью ведь нет, только сумерки, и в сумерках видим, как идут к нам белые медведи. Один из них, самый большой, подходит к корме лодки. Корма сидит низко, медведю на палубу лодки легко зайти, для него это лишь пологая горка, ведь вместо воды сейчас лед.

Вижу, наш боцман засуетился на мостике, что-то крикнул вниз, и ему подали мороженую рыбу. Боцман через рубку спускается с рыбой выходит из надстройки лодки в дверь и направляется к медведю на корму. Тот на железную палубу взойти не решается. Запах не тот — соляркой пахнет. Медведь действительно, как в зоопарке, крутится возле кормы. Боцман подходит близко и бросает ему рыбу.

Медведь нюхает рыбу и внимательно смотрит на боцмана. Ему боцман нравится больше, чем мороженая рыба. Все, кто наблюдает эту сцену с борта тральщика и с мостика лодки, разом заорали: «Беги, дурак! Беги, твою мать!» А медведь уже в двух метрах. Тут только боцман соображает, что это не зоопарк и что медведь не шутит. Он поворачивается и бежит к спасительному барбету и стальной двери рубки. Бежит быстро, но и медведь не отстает. На палубу он ступить боится и потому бежит на трех лапах вдоль борта, а четвертой пытается достать боцмана и стащить вниз. Вахтенный офицер на лодке стреляет из пистолета в воздух. Медведь чуть замешкался, и боцман скрывается в двери рубки. Все облегченно вздыхают, секундная пауза — и раздается дружный хохот. Медведь в недоумении (счастье было так близко...) идет к оставленной было рыбе. А на мостик уже подали мелкашку. Вахтенный офицер с мостика лодки стреляет в медведя, попадает ему в зад. Медведь подбирает рыбу и обиженно, не спеша уходит, тряся брезгливо задней лапой, как недовольный кот.

Выстрелы отпугнули медведей, они отошли метров на двести, постояли и начали новый подход, легко переступая по льду. Какое-то странное чувство шевелится в заскорузлой от техники и скоростей душе. Кто это сказал нам, что мы, люди, самые совершенные существа, хозяева на Земле? Что мы можем во имя человека всех съесть и шкуру содрать. Как это мы уверовали в свое божественное происхождение. Нет, здесь, в Арктике, самым совершенным творением был белый медведь и он же был здесь хозяином. Команда подкармливала мишек с высокого борта тральщика, а медведи развлекали нас своим любопытством и неожиданной для всех нас любовью к музыке.

Так продолжалось несколько дней или, лучше сказать, несколько передышек от плавания подо льдом, пока не произошло нечто, смутившее всех, даже самых зачерствевших просоленых мореманов. Один из «геодезистов», видимо, уже не первый раз ходивший во льды, взял с собой в экспедицию двустволку. Взял с целью убить белого медведя и привезти его шкуру домой в Москву. Мы об этом узнали слишком поздно. Рано утром, когда все еще спали, он вышел на лед, подманил медведя рыбой и, пока тот грыз замороженную треску, в упор расстрелял его. То, что неписаный мир был нарушен, как-то никого не возмутило, и матросы даже помогли «геодезисту» затащить медведя на тральщик в умывальник. Медведь оказался огромным, трехметровым. Он занял весь умывальник, и, пока он лежал там неподвижно дохлый, никто этого как бы не замечал, хотя у всех, как потом выяснилось, было неприятное чувство совершенного предательства. Но когда «геодезист» ночью содрал с медведя шкуру, команда заволновалась.

— Пойди посмотри, кого «колдун» убил, — сказал мне Алик. «Геодезистов» на лодке прозвали колдунами, поскольку они колдовали над своими приборами и никого к ним не подпускали. Алик только что спустился на лодку с тральщика.

— Да, я знаю, медведя... — сказал я.

— Медведя? А ты посмотри, — настаивал Алик. Вид у него был расстроенный, и я пошел. Я знал, что медведь лежал в умывальнике. Со снятой шкурой я его не видел и не ожидал такого зрелища. Без шкуры, без головы и без когтей он лежал на спине ободранный так, что я сразу не понял что это медведь. Передо мной лежал труп женщины. Окровавленный ободранный живот, большие груди... Меня замутило. Убить медведя было преступлением перед законом уже в то время, убить медведицу — вдвойне. Конечно, никто за исполнением закона не следил, но так откровенно выставить напоказ свою жертву? Это было слишком. К ужину «геодезист» пришел в кают-компанию с подбитым глазом. Кто-то из моряков не сдержался. До конца плавания в кают-компании никто с «геодезистом» не разговаривал. А мясо медведицы, когда прошел первый шок, все же съели. Мне это казалось кощунством, но жизнь есть жизнь.

Я где-то читал, что самое опасное время для разведчика наступает тогда, когда он привыкает к опасности. Так было и с нами. Мы привыкли нырять под лед и уже не волновались и не перестраховывались. А опасности поджидали нас каждую секунду, хотя мы об этом и думать не хотели. Даже обидно было как-то. Такой поход, а ничего не происходит, рутина: ныряем, идем под моторами экономхода, мерзнем, погружаемся на предел рабочей глубины, делаем замеры, неизвестно для чего, всплываем и снова погружаемся... На эти погружения даже командир перестал выходить из своей каюты. Доверил старпому. Старпом, грузный мужчина с большим, как блин с маслом, лицом был опытным моряком-подводником. И что мне в нем нравилось — не пил в море. Я много повидал отважных людей, выполнявших свой долг, но, к сожалению, почти все они крепко пили. И не потому, что следовали какой-то флотской традиции, а потому, что слишком хорошо знали, на какой технике мы плавали и боялись погибнуть. Они не были трусами, они справлялись с самыми невероятными заданиями (об одном из них и речь), но в конце концов нервы сдавали, и они начинали пить. Но, впрочем, это я знаю теперь, а тогда я не мог оценить опасность, не догадывался о причине пьянства и возмущался в душе: черт возьми, на тебе лодка, люди, а ты пьян?

Идем на глубине 60 метров, ночь, все спят, кроме вахты. Идем под одним мотором экономхода, скорость 2,5 узла. В центральный пост приходит старпом. Начинаем глубоководное погружение. Все по местам. Я слышу, как вахтенный офицер, уступая место у переговорки, говорит старпому: «Нужно перейти на главные двигатели». Старпом отмахивается: «Ничего, и так хорошо». Я думаю, что он не прав, но кто спорит в море с командиром, теперь он командир и это его ответственность. Витя — вахтенный офицер слегка обижен. Я его знаю еще с училища. Витя грамотный подводник, зря говорить не будет. Напрасно старпом пренебрег советом. Проблема в том, что на экономходу скорость лодки слишком мала, чтобы наши горизонтальные рули, как крылья самолета, могли бы нести дополнительный вес. А что этот вес появится — и ежу ясно. На глубине лодку обожмет колоссальным давлением, ее объем станет меньше, вес больше и... интересно что будет?

Я встаю со своего ящика и внимательно слежу за происходящим в центральном посту. А погружение уже началось. Рутина: глубина 70 метров, замеры сделаны — температура, соленость, плотность, пробы взяты, первый отсек докладывает: глубина 80 метров, седьмой — глубина 80, центральный — 80. Взять замеры...

Все идет по плану. На глубине 120 вдруг лодка начинает проваливаться, горизонтальные рули не держат заданную глубину. Погружаемся все быстрее: 130, 140...

Слышу, как скрипят обжатые толщей воды шпангоуты. Первая реакция старпома — дуть! Рули на всплытие! Лодка продолжает проваливаться. «Дуть» — это значит подавать воздух высокого давления в систерны с водой. Это первая реакция любого подводника. На такой глубине, однако, воздух в систерны дуть бесполезно. Газы сжимаемы, и пузырек воздуха оказывается совсем маленьким — не спасает. Спасение только в скорости, тогда наши рули, как крылья, вынесут... «Полный вперед!» — командует старпом, забывая о том, что главные двигатели не готовы. Надо еще на них перейти. Время, время...

Глубина 200 метров. Электрики понимают, что происходит, и работают как черти в пекле. Нервы у всех на пределе, но внешне все спокойно. Витя поворачивается ко мне и, показывая через спину большим пальцем, говорит: «В хорошенькую историю они попали». Будто мы с ним сторонние наблюдатели. Я понимаю его шутку. Он тоже привлеченный, с другой лодки, и мы начинаем беззвучно хохотать. Мы, конечно, сознаем всю сложность положения и смертельную опасность для всех нас, но мы молоды, и жизнь кажется бесконечной. Я ему показываю глазами на старпома. У него отвисла и мелко дрожит челюсть.

Глубина 207 — почти предел. Из шестого спасительный доклад: «Главные электромоторы на товьсь». «Полный вперед!» — командует старпом, и мы сначала медленно, а потом все быстрее начинаем всплывать. Воздушный пузырь, о котором все забыли, начинает работать, вытесняя балласт. Теперь мы уже летим вверх, но не к спасению, а к ледовому панцирю. Разобьемся? Опомнились на глубине 40 метров, рули на погружение, сбросили скорость, выпускаем воздух, принимая балласт, и все же по касательной бьемся об лед рубкой. Страшный удар — и мы снова уходим на глубину. Теперь уже на спасительную глубину. Осмотрелись в отсеках, все нормально, живем. Находим с помощью эхоледомера лед потоньше, метра два толщиной, и всплываем без хода. Оказалось, это самый простой способ — не нужно лед пробивать, его можно поднять собственным весом лодки.

Вышли на мостик. Картина безрадостная: стекла мостика выдавлены, козырек вмят, антенна-рамка — мы ею пользовались для определения места по радиомаякам — сбита... Но главное — можно продолжать плавание. Выносим на мостик секстан с искусственным горизонтом, звезды на черном небе яркие, манящие, температура -25 С, определяем местоположение и, главное, бьем зарядку — заряжаем аккумуляторные батареи, даем подышать команде свежим воздухом. Опасность миновала, но не надолго.

Короткая передышка закончилась, и мы снова погружаемся. Командир поднимает перископ, в который он видит только черноту полярной ночи, принимаем балласт, то есть запускаем воду из-за борта в систерны. Лодка должна погрузиться. Командир смотрит на глубиномер центрального поста и ждет доклада из первого и седьмого отсеков. На лодке три глубиномера, по давлению за бортом легко определяется глубина: каждые десять метров водяного столба — одна атмосфера. Глубиномер в центральном показывает — глубина ноль. Из первого и седьмого — тоже ноль. Лодка не погружается. В чем дело? Принимаем дополнительный балласт в уравнительные систерны, увеличиваем вес лодки. Опять ноль. Автоматически, по инструкции, включаю эхолот, замеряю глубину под килем. Вижу, что оранжевый огонек — индикатор глубины быстро движется по круглому диску шкалы, показывает: расстояние между килем лодки и дном океана стремительно сокращается. Еще не сообразив в чем дело, также автоматически, громко докладываю: под килем 450 метров, 440, 430... Да мы же, как двухпудовая гиря, летим ко дну! А на глубиномере все еще ноль. Не верю своим глазам. И вдруг, прорвался первый отсек: глубина 130 метров. Вслед за ним — седьмой — 140... Но тут уж мы были готовы: оба мотора полный вперед — и на спасительных рулях выносим лишний груз балласта. Катастрофа нас миновала. Поживем, братцы, еще поживем.

Почему же врал глубиномер? Оказалось, устройство у этого прибора простенькое: микроскопическое отверстие в корпусе лодки переходит в гибкую трубочку, на ней стрелка, которая на шкале показывает глубину. Мы простояли несколько часов во льду на сильном морозе, и вода в отверстиях замерзла. Только десять атмосфер протолкнули лед. Невероятно просто, но смертельно опасно.

Еще десять часов мы идем «туда» — это к полюсу и поворачиваем обратно к кромке льда, к тральщику, ближе к дому, скоро Новый, 1960 год. Успеть бы. Это последнее подныривание. Но что-то еще скажет штаб флота? Штаб флота говорит: «Ладно, так и быть, идите домой». И мы идем под дизелями. Если считать по оборотам, то со скоростью 9 узлов. Обидно, но на самом деле скорость наша всего 5. Шквальный ветер, полный мордотык, в лицо. Сердце радуется, стою на мостике, темнота, только белый огонь на козырьке рубки светит вперед.

Владимир Весенский