Жюль Верн

Глава первая Тридцать тысяч добрых фей над колыбелью Жюля

Восьмого февраля 1828 года в городе Нанте произошло, среди множества других, следующее событие.

Анри Барнаво, исполняющий обязанности швейцара у парадного подъезда здания местной газеты «Нантский вестник», заявил издателю и редактору месье Турнэ, что он, Барнаво, хочет сообщить ему нечто чрезвычайно важное и интересное.

Месье Турнэ не обратил на эти слова никакого внимания. Тогда Барнаво попридержал хозяина своего за фалды его великолепного, подбитого белым шелком, зеленого пальто.

— Догадываюсь, в чем дело, — сказал месье Турнэ, останавливаясь подле швейцара. — Ваше жалованье за декабрь? Будет уплачено на следующей неделе. Наградные к рождеству? Знаю, знаю, мой друг; потерпите немного, — награжу по-королевски! Вы простужаетесь и хотите иметь теплое помещение? Гм… я сам нездоров и простужен до последней степени. Школьники обстреливают вас из рогатки горохом? Заведите себе ружье и палите в этих бездельников сколько можете! Советую приобрести английское: оно не убивает насмерть и весьма удобно тем, что, целясь в голову, вы всегда попадаете во что-нибудь другое…

— Если бы я умел говорить так, как вы, месье Турнэ, то фортуна давно заинтересовалась бы мною, — ответил Барнаво, вздыхая. — Мое несчастье в том, что при живости воображения весьма и весьма хромает мой словарь. Я ничего не требую от вас, так как нахожу это бесполезным.

— К делу, к делу, — поторопил Турнэ. — Не задерживайте меня!

— То, что я намерен сообщить, весьма исключительно и… короче говоря, я нашел способ увеличить количество подписчиков «Нантского вестника». Стекла ваших очков запотели. Пока вы их протираете, я успею сказать всё, что надо.

Турнэ снял со своего длинного носа очки и принялся протирать их листком папиросной бумаги. Барнаво плотно прикрыл двери на улицу, ближе подошел к своему хозяину и сказал:

— Подписчиков мало потому, что ваша газета сообщает одну лишь правду. Правду подписчики могут узнать и помимо газеты. Ну что интересного в том, что вы напишете о месье Дежуре, которому до того надоело жить, что он собственноручно повесился в парке! Я не уважаю людей, накладывающих на себя руки. Зачем торопиться, тем более что всегда можно передумать! Вместо десяти соболезнующих строк следовало дать фельетон, осуждающий самоубийство. Целый фельетон, слышите?

— Кое-что даем по этой части, — вставил Турнэ.

— Этого мало, — возразил Барнаво. — На прошлой неделе вы напечатали сообщение о том, что у мадам Тибо в ее книжной лавочке отыскался подлинный дневник Людовика Двенадцатого. Вы написали правду, — мадам Тибо в свое время купила триста сорок девятый экземпляр того увлекательнейшего дневника, который при Людовике Двенадцатом приписывался Генриху Четвертому. Какая цель в сообщении подобных сведений? Не понимаю. Лавочка мадам Тибо торгует превосходно. На всех ваших подписчиков, а их триста семнадцать, одного экземпляра всё равно не хватит. Дальше: ваши передовицы посвящены хронике Нанта. Вот тут надо врать! Выдумывать! Давать сенсацию! Тогда…

— Тогда? — спросил Турнэ, надевая очки и оглядывая Барнаво.

— Тогда всё взрослое население Нанта принесет вам установленные подписным проспектом двадцать франков и плюнет на все ваши бесплатные, с небольшой доплатой, приложения.

— Не скажите, — улыбнулся Турнэ. — Вы сами видели одну нашу картину и сами же…

— То я, а то подписчики, — перебил Барнаво. — Мне ваша картина понравилась бескорыстно, ведь я не плачу за эту ерунду, но подписчики платят. Нант с колокольни собора!.. На это жаль не только рамы из багета, но даже и паспарту! Каждый человек может забраться на колокольню и посмотреть Нант, Стоит это три су.

— Чего же вы хотите? — нетерпеливо спросил Турнэ. — Вы изъясняетесь вполне литературно. Вот что значит служить у меня!

— До того, как мне поступить к вам, месье Турнэ, я говорил лучше! Но дело не в этом. Газете не хватает выдумки. Неправды. Сенсации.

— Придумайте, я попробую, — сказал Турнэ. — Зайдите ко мне в приемные часы — поговорим.

— Нет, вы выслушайте сейчас, иначе я всё забуду! Я не смогу зайти к вам в приемные часы: сегодня дождь и слякоть, мне впору сушить зонтики и встряхивать пальто и шляпы. Слушайте, месье Турнэ. У известного вам Пьера Верна, что живет неподалеку, сегодня рано утром родился сын. Этот молодой, чудаковатый и многообещающий юрист обалдел от счастья, — он ждал сына, и бог дал ему сына. Чаще случается наоборот. Одну минуту, месье Турнэ! Напечатайте в завтрашнем номере вашей газеты, что гастролирующая в Нанте знаменитая гадалка Генриэтта Ленорман, дочь знаменитейшей Элен Ленорман, предсказала…

— Чем знаменита Элен Ленорман? — заинтересованно осведомился Турнэ.

— Бог ее знает, — отозвался Барнаво, махнув рукой. — Сами придумайте. Продолжаю: она предсказала, что новорожденный прославит свой родной город, а также и свое отечество. Почтенный Пьер Верн собственными глазами увидит феноменально счастливое будущее своего сына. И не только один он, но также и его супруга. Напечатайте, что новорожденный изобретет всевозможные вещи, полезные для человечества. Мадам Ленорман, эта, возможно, и существующая особа, — я что-то читал про нее, — уплатит вам солидную сумму за рекламу. Вот увидите! Месье Верн лично поблагодарит вас за столь волшебное вмешательство в его судьбу. Известите также — это самое главное, — что мадам Ленорман, покидая Нант, оставила вам пятнадцать тысяч предсказаний на всех пятнадцать тысяч младенцев обоего пола, которые должны родиться в ближайшие годы.

— Вот это уже чушь, — заметил Турнэ. — Я еще согласен с первой половиной вашего проекта, я его уже обдумываю, но…

— Не понимаю, что за ружье в ваших руках! — раздраженно произнес Барнаво. — Пуля из него не попадает ни в голову, ни в более мягкие части! Недомыслие и тупость! Чушь! Да ровно через десять месяцев вы будете иметь пятнадцать тысяч подписчиков, месье Турнэ! Те, что еще не состоят ими, поторопятся, чтобы получить бесплатное, — вы за это что-нибудь возьмете, конечно, — предсказание будущего своих новорожденных! И — смотрите, что делает выдумка: население Нанта увеличивается, вы богатеете, я… со мною, наверное, произойдет что-нибудь очень хорошее. Мадам Ленорман, вместе с номерами вашей газеты, разносит по всему миру популярность свою и славу. В лице месье Верна вы имеете домашнего законника, он спасет вас от любой плутни, любого противозаконного поступка. Вы ничем не вредите новорожденному, — бог знает, что из него получится, на это надо положить не менее двадцати лет. Вам сейчас сорок пять. Как видите, ничего страшного…

— Н-да… Хорошо! Дьявольски интересно, пикантно, черт знает что, — мечтательно проговорил Турнэ и снова принялся протирать стекла своих очков. — Только… только… вы утверждаете, что подобная операция пройдет гладко? Безнаказанно?

— Будьте покойны, месье Турнэ! Я в хороших отношениях с месье Верном, я служил у его отца, хорошо знаю все статьи закона, касающиеся клеветы, подделки подписи и кредитных билетов. Самое неприятное состоит в том, что новорожденный может умереть в ближайшие же дни после появления на свет. Это единственное но в нашем предприятии. Опять-таки не беспокойтесь: мадам Софи Верн родила такого крепыша, что ему жить и жить!

Мимо издателя и швейцара прошмыгнул опоздавший на службу конторщик. Его не заметили. И Турнэ и Барнаво дышали тяжело и шумно.

— Где вы отыскали этакую штуку? — спросил Турнэ, облизывая тонкие, бледные губы. — Расскажи я кому-нибудь — не поверят.

— А вы не рассказывайте, вы напечатайте. Печатному поверят. Сегодня у нас восьмое февраля тысяча восемьсот двадцать восьмого года. Вторая полоса завтрашнего номера газеты должна быть посвящена…

— Вы мне поможете? — шепотом произнес Турнэ. — Могу на вас положиться?

— У вас есть месье Бенуа.

— Бенуа силен в поэзии. Он может дать куплет и всякие там тру-ля-ля, рефрен и сонет. Мой секретарь набил руку на передовицах, посвященных искусству и дамским нарядам. Гм… Зайдите ко мне в два часа. Кстати, я уплачу вам за декабрь и январь. Скажите по совести, — вы сами придумали эту штуку?

— Сам, месье Турнэ! Сам! Пять лет я читаю вашу газету, и наконец мне надоело. Не упустите случая, крепче держитесь за мое предложение! Крутите и наворачивайте вокруг имени Верна!

— Может быть, взять кого-нибудь другого, а? Не думаете же вы, что сегодня в Нанте родила только одна мадам Верн!

— Этого я не думаю, конечно, но чета Верн наиболее подходящая.

— Боюсь одного, — он адвокат, этот Верн…

— Именно этого и не бойтесь! — с жаром воскликнул Барнаво. — Какой уважающий себя адвокат свяжется с каким-то «Нантским вестником»! Фи! Еще не было случая, чтобы адвокат защищал свое собственное дело. Они мастера на то, чтобы защищать чужие, им за это платят. Дайте мне сигару, месье Турнэ. Какую дрянь вы курите, боже мой! Завтра вы будете иметь возможность приобрести ящик «Золотого желудя» из Манилы. Идите и работайте спокойно. Я буду у вас ровно в два.

Издатель и швейцар сидели запершись с двух до четырех. В пять их видели в ресторане «Ницца», — Турнэ заказывал два обеда из семи блюд. В десять вечера они вышли из типографии, в полночь снова пришли туда и там, очевидно, ночевали. В шесть утра девятого февраля не менее сотни мальчишек (обычно их было не больше двадцати) расположились табором у здания типографии. В семь утра мальчишки получили по пятьдесят экземпляров газеты и побежали по улицам и набережной, крича во всё горло:

— «Нантский вестник»! Чрезвычайная новость! Небывалое событие из мира таинственного и чудесного! Каждый отец и каждая мать должны купить номер «Нантского вестника» и хранить как семейную реликвию! Удивительное происшествие!

Засияло солнце великой удачи месье Турнэ. Все газеты были проданы. Всё население Нанта было взбудоражено. Все хохотали, поминая дьявола и великомучеников, однако все склонны были верить тому, что им преподнесла маленькая газета.

Днем, возвращаясь из суда, месье Верн постучал в дверь кабинета издателя и редактора «Нантского вестника». Турнэ впустил его, изогнувшись под прямым углом, усадил в кресло и почтительно замер в отдалении.

Пьер Верн — солидный, упитанный человек лет тридцати на вид, с небольшой, квадратиком подстриженной бородкой, в очках, из-под которых прямо на издателя глядели глубоко посаженные серые глаза, оперся на массивную трость и сказал:

— Я прочел сегодняшний номер вашей газеты. Все четыре страницы.

— В этот номер вложено столько труда, — вкрадчиво пропел Турнэ. — Надеюсь, вам понравился сегодняшний номер, месье Верн?

Верн снял очки.

— Мне очень тяжело сознавать, — начал он, — что в колыбель, где лежит мое дорогое дитя, мой сын, заглянула такая богопротивная фея, как вы, сударь! Тяжело и грустно. Да!

— Это не я, честное слово, не я, — пролепетал Турнэ.

— Кто же, если не вы? Вольтер? Дидро? Или сам Шекспир?

— Мой швейцар, месье Верн! Клянусь честью, мой швейцар!

— Швейцар? Гм… — Верн приставил к переносице указательный палец и прищурился, силясь что-то понять, припомнить. — Швейцар, вы говорите? Гм… Его зовут Барнаво?

— Он самый, месье Верн! Барнаво! Дела мои пошатнулись! Барнаво научил меня, как поправить их. Он дал мне совет…

— Барнаво… Гм… — повторил месье Верн. — Искусно! Барнаво… помню, помню этого человека…

Турнэ решил именно в этот момент круто переменить тактику. Он сказал:

— Я хотел сделать приятное вам, месье Верн. Я приказал Барнаво: сделайте, мой друг, что-нибудь приятное нашему дорогому месье Верну! Он и сделал. Что касается предсказания мадам Ленорман…

— Вот именно, мадам Ленорман, — произнес Верн и поднялся с кресла. — Ее адрес! — грозно и властно добавил он, вскидывая голову. — Насколько мне известно, мадам Ленорман уехала в Америку. Но я этому не верю. По иску частных лиц с нее причитается около двухсот тысяч франков. Дело поручено мне. Слышите? Мне! Еще два года назад я взялся за это дело.

— Желаю удачи, месье Верн, — стараясь сдержать дрожь во всем теле, сказал Турнэ.

— Немедленно адрес мадам Ленорман! — загремел Верн. — Адрес, и я ухожу. И всё вам прощаю, слышите? Прощаю вам тот непростительный поступок, по милости которого весь Нант, все тридцать тысяч жителей его склоняют сегодня мое имя во всех падежах!

— Только адрес? — спросил Турнэ, чувствуя, что малая толика дрожи осталась только под коленками.

— Только адрес. Прошу и требую. Иначе…

Турнэ выбежал из кабинета и кинулся в швейцарскую. Барнаво лежал на диване и, ероша свою рыжую шевелюру, читал свежий номер парижского журнала.«Фарс».

— Адрес Ленорман! — воскликнул Турнэ. — У меня сидит адвокат Верн. Да, тот самый. Он всё простил, у него есть сердце, но нет адреса мадам Ленорман. Вы заварили эту кашу, Барнаво! Давайте адрес!

— Никто и никогда не заваривал кашу, — спокойно отозвался Барнаво, переворачивая страницу журнала. — Каша не кофе, сударь. И плюньте на всех гадалок и их предсказания! Давайте обдумывать следующий номер.

— Адрес, Барнаво, адрес, или я и не знаю, что сделаю с вами! — кричал взбешенный издатель.

— Ничего вы со мной не сделаете, — махнул рукой Барнаво. — Теперь мы оба — и я и вы — на весах мадам Судьбы. Делать будет она, нам остается ждать и надеяться. А вы — адрес! Выдумать его, что ли!

— Выдумайте, Барнаво, выдумайте! У вас это получится!

— Сколько угодно! Ну, хотя бы такой: Ницца, Цветочная набережная, четыре. Можете сказать — сорок, если не нравится четыре. Пансион… ну, пусть будет пансион Анжелики Сету. Да вы перепутаете, я вам напишу. Вот возьмите, успокойте вашего Верна!

Турнэ выбежал из швейцарской. Барнаво удобнее расположился на диване, зажег пятую свечу на столике и, ухмыляясь, произнес:

— Ленорман! Почему-то все сегодня интересуются Ленорман. Я что-то упустил, я ожидал, что героем дня буду я,Барнаво… Ну что ж, подождем. Судьба всегда за тех, кому нечего терять.

Турнэ вручил Пьеру Верну адрес Ленорман. Адвокат, высоко подняв голову, с достоинством удалился. Слава тебе, боже, гроза прошла, но все же хорошую погоду на ближайшее будущее придется делать неустанно…

Шестнадцатого февраля на четвертой странице «Нантского вестника» было помещено второе предсказание мадам Ленорман. Жена булочника родила девочку и пожелала знать будущее своего ребенка. Барнаво сочинил утешительную биографию и, на всякий случай, изготовил на досуге полсотни различных предсказаний.

— Не перепутайте, месье, — сказал он издателю. — На белых листках мальчики, на розовых девочки. Месяца на три вам хватит. Когда я возвращусь, мы придумаем что-нибудь новенькое.

— Вы хотите покинуть меня? — испуганно спросил Турнэ.

— Хочу отдохнуть у себя в деревне, — ответил Барнаво. — Вы обещали мне сто франков и отпуск на два месяца.

— Обещал, — качая головой, со вздохом произнес Турнэ и с великой неохотой отсчитал положенные по уговору сто франков.

На следующий день Барнаво уехал к себе, в Пиренеи. Возвратился он в Нант только спустя восемнадцать лет, когда почтенный месье Турнэ, разбогатев и обанкротившись, продал свою газету издателю журнала мод, когда вырос и возмужал сын Пьера Верна — Жюль, когда… впрочем, об этом все впереди.

Глава вторая Жюль и его брат Поль

Девяти лет Жюля отдали в школу. К этому времени он уже бегло читал и полуграмотно писал. Воспитатель первого класса однажды опросил каждого из учеников: «Кем ты хочешь быть, когда станешь взрослым?»

Двенадцать мальчиков из сорока ответили пожатием плеч и чистосердечным «не знаю». Сын директора нантского театра Пьер Дюбуа сказал, что ему хочется быть учителем в школе: страшно интересно задавать какие угодно вопросы и ставить какие угодно отметки.

Жюль отвечал последним. Маленький, коренастый, светловолосый, необычайно смешливый и в то же время не по летам задумчивый, он вытянул руки по швам и весело произнес:

— Я хочу быть рыбаком, месье!

— Почему же именно рыбаком? — недовольно спросил воспитатель. — Разве это так интересно, заманчиво?

— Еще бы не заманчиво! — ответил Жюль. — Целый день на Луаре, лови рыбу, пой песни!

— Ну, вот! — рассмеялся воспитатель. — Разве ты не можешь петь песни, кататься по Луаре и есть рыбу?

— Могу, месье, — кивнул головой Жюль, — но мне дают не ту рыбу, которую я люблю, мне не разрешают петь о рыбаке, продавшем свою душу черту, а на Луару и вовсе не пускают, — приходится кататься потихоньку.

— Ты, я вижу, намерен своевольничать, — поморщился воспитатель.

— Я хочу быть рыбаком, месье, — повторил Жюль.

Своего младшего брата Поля Жюль сажал в лодку, заявляя, что они потерпели кораблекрушение и спасаются от хищных акул. Поль возражал: в Луаре акулы не водятся, — нужно придумать что-нибудь другое.

— Другое? Гм… Мы едем открывать клад знаменитого морского разбойника Мунго, — секунду подумав, говорил Жюль. — Сиди прямо! Упадешь в воду!

— Это далеко? — спрашивал Поль.

— Тридцать тысяч километров. Мы должны обогнуть рукав Луары, выехать в море и ехать десять дней без пищи. Из воды может показаться покойник, — хочешь?

— Откуда покойник? — пугался Поль.

— Загубленная душа, — отвечал Жюль. — Она скитается по всему свету; понимаешь?

Поль возражал: так не бывает. Жюль сердито разъяснял брату, что на свете многого не бывает, но можно выдумывать то, чего нет, — а вдруг оно есть!

Возвратившись из школы, наскоро пообедав и приготовив уроки, Жюль брал брата за руку, и они уходили из дому. Границы их прогулок были строго определены отцом: с одной стороны собор, с другой — корабельные мастерские, с третьей — дом дяди, и последний наименее отдаленный пункт, за которым начиналась запретная зона, — здание школы, где учился Жюль.

Братья переходили границу безбоязненно, но не всегда безнаказанно. И того и другого лишали сладкого, читали длинные нотации о вреде непослушания. Случалось, что месье Верн встречал своих сыновей где-нибудь далеко от дома, — тогда он брал за руку старшего, а старший вел за собою младшего. Братья послушно шагали, посматривая по сторонам, раскланиваясь с приятелями. Надо сказать, что отцовская забота очень стесняла Жюля, и однажды он нашел способ прекратить эти встречи и проводы.

Он попросил отца объяснить ему, что означает слово «юрист» и можно ли сделаться юристом каждому, кто этого захочет. «Например, мне», — добавил Жюль. Он отлично понимал, что своим вопросом подводит к отцу его любимого коня, на которого тот сию же секунду сел и поехал.

— Я очень рад, мой дорогой сын, что тебя интересуют не только приключения и морские разбойники. В свое время ты будешь юристом, — в этом всё дело. Я намерен приохотить тебя с малых лет к этому занятию. Слушай внимательно…

Когда месье Верн говорил о юриспруденции, ему нужно было иметь руки свои совершенно свободными, — он иллюстрировал жестами свои мысли, показывал толщину книг о законе и праве и вообще распространялся о вещах, недоступных пониманию старшего сына.

На этот раз он также одну руку приложил к сердцу и, полузакрыв глаза и вытянув другую, приступил к объяснению загадочного, темного слова юрист. Минут пять месье Верн рассказывал о сотворении мира и грехопадении первого человека, затем перешел к обсуждению понятий суда и следствия. Здесь он запутался, сообразив, что многое в его словах годится для аудитории среднего и старшего возраста, по меньшей мере. На всякий случай он спросил:

— Тебе понятно, Жюль?

Вопрос остался без ответа. Месье Верн перешел дорогу. До дома оставалось не более сотни метров. Почтенный адвокат скомкал свою лекцию и скосил глаза влево, надеясь по лицу сына определить степень доходчивости своих объяснений. Вместо сына он увидел серые камни мостовой и чугунную тумбу. Скосив глаза вправо, он увидел собачонку своего соседа Дювернуа. Месье Верн обернулся, — позади него шагала мадам Дювернуа.

— Вы очень увлекательный рассказчик, — кокетливо улыбаясь, сказала мадам Дювернуа. — Я иду и слушаю!

— Добрый день, — печально произнес месье Верн. — Вы не видели моих сыновей, мадам?

— Минут пять назад я видела их на набережной, они вместе с мальчиками из корабельных мастерских пускали змея, месье Верн. У вас чудесный старший сын! И как он похож на вас, — вылитый папа! Разве что глаза и улыбка моей милой Софи!..

— Да? — уронил месье Верн. — Вы говорите, пускают змея? В безветренную погоду?

— Они дуют на него из воздушного насоса, — ответила мадам Дювернуа. — И змей, представьте, поднимается!

Когда Жюлю исполнилось десять лет и он перешел во второй класс, воспитатель этого класса опросил учеников: кем они хотят быть?

— Ну, например, ты, Жюль. Отвечай!

— Механиком, который чинит корабли, месье, — браво ответил Жюль.

— Вот как! Мне говорили, что в прошлом году ты хотел сделаться рыбаком.

— Я уже был рыбаком, месье!

Воспитатель снял очки и снова надел их. Жюль понял, что этот жест означает недоумение, удивление, — следует ответить более точно.

— Я уже играл в рыбаков и даже в разбойников, месье, — сказал Жюль. — Потом я плавал в Америку.

Воспитатель рассмеялся.

— И тонул в океане, конечно!

— Три раза, месье! Первый раз меня схватил орел и принес на берег. Второй раз меня спасли пассажиры большого парохода, а третий раз…

Воспитатель устало махнул рукой. Жюль, подумав, решил сказать кое-что о себе без вранья и выдумки.

— Я читаю книги, месье. Я люблю такие книги, в которых рассказывается о приключениях.

— И ты понимаешь их? — спросил воспитатель.

— Не все, месье, но там, где говорится о драках и ссорах, о восстаниях и бунтах на корабле, там я всё понимаю. Очень хорошие книги, месье!

Воспитателю третьего класса Жюль через год сказал:

— Я прочел книгу Диккенса «Записки Пиквикского клуба», месье, и мне хочется быть таким же, как этот английский писатель.

— Таким же? — улыбнулся воспитатель. — Ты хочешь сказать — писать так же, как Диккенс?

— Да, месье, и еще путешествовать.

Одиннадцатилетний Жюль втайне готовился к побегу из дома. Поль, посвященный в эти замыслы, смотрел на брата как на героя, выдающегося человека. Он подражал ему во всем — и его манере ходить, раскачиваясь со стороны на сторону, и употреблять морские термины в разговоре, и неестественно щуриться при рассматривании отдаленных предметов. Значительно сложнее обстояло дело с искусством домысла и вымысла. Привирая в тех случаях, когда нужно было выручить брата, Поль своей нескладной болтовней только подводил Жюля, а когда требовалось что-нибудь сочинить, — хотя бы для того, чтобы разнообразить игры дома и на улице, — всегда кончалось тем, что замыслы расстраивались, интересное становилось скучным, но приходил на помощь Жюль, и все удавалось как нельзя лучше.

Книги, река, близость моря, общение с рыбаками и рабочими из корабельных мастерских приохотили Жюля к мечтаниям о путешествиях. Ему хотелось побродить по таинственным тропинкам девственных лесов Африки, испытать морскую качку, пережить несколько сильных ураганов, освободить из неволи какого-нибудь старого, замученного непосильной работой негра. Жюлю казалось, что для всего этого достаточно трех месяцев, считая дорогу туда и обратно. Куда именно туда, он точно себе не представлял, но как именно оттуда — об этом он заранее позаботился: он напишет письмо Полю, и тот на лодке выедет брату навстречу…

Первый побег из дома не удался: месье Верну сказали, что его старший сын купил в хлебной лавке очень много галет и белых сухарей с изюмом. Видели Жюля на Королевской площади, где странствующий точильщик портил на своем крутящемся камне превосходный нож английской стали, подаренный Жюлю теткой.

Пьер Верн обратил внимание на то, что Жюль, ложась спать, сунул под подушку объемистый пакет. Месье Верн спросил Поля, в чем дело. Поль ответил, что брату так нравится — спать повыше. Пьер Верн ни о чем больше не расспрашивал ни старшего, ни младшего сына. Он погасил свет и улегся в постель не раздеваясь.

В полночь скрипнула дверь. В кабинет вошел Поль; он был в одной рубашке, босой. Он положил на стол какую-то бумажку и вышел. Пьер Верн вскочил, зажег свечу, взял в руки бумажку, прочел то, что на ней было написано:

«Дорогой папа и дорогая мама! От сегодняшнего дня считайте двенадцать месяцев, когда я вернусь к вам, нагруженный золотом. Не ищите меня, это бесполезно, и не мучайте Поля расспросами, у него слабое сердце. Целую вас и дорогих сестричек. Жюль».

— Вернуть! Немедленно! — воскликнула мадам Верн, ознакомившись с запиской. — Что же вы медлите, сударь!

— Двери и окна на запоре, возле дома стоит дядюшка Бонифаций с веревкой и сигнальной трубой, — ответил Пьер Верн. — Ложись спать, Софи. Бонифаций проиграет нам зорю, ежели что. Мальчишка не убежит.

— Сегодня — да, но завтра? — простонала мадам Верн. — И как можно спать, если мы должны слушать трубу!

Дядюшке Бонифацию трубить не пришлось.

Жюль, взволнованный предстоящим бегством, прилег вздремнуть — и проснулся в девять утра. Однако, спустя месяц, он предпринял второе бегство, которое и удалось — как бегство, впрочем, а не побег. Жюль нанялся в качестве юнги на шхуну «Корали», которая отплывала в Индию. Жюль получил матросские штаны, куртку, берет с помпоном, швабру для мытья палубы и котелок для супа. На вторую ночь, когда он, отбывая учебную вахту, сидел на носу шхуны и с тайной грустью вспоминал родной дом, шхуна внезапно была остановлена полицейским патрулем. Усатый человек с портфелем в руках прошел в каюту капитана. Спустя несколько минут Жюль снова надел свой синий костюмчик, короткие, до колен, штанишки и в сопровождении усатого человека спустился в сторожевую лодку. На следующее утро Жюля доставили домой.

— Я чуть не умер, — сказал Поль, кидаясь на шею брату. — Не бойся, тебе ничего не будет! Мама всё время молилась богу, а папа говорил о том, что они неправильно тебя воспитывают, что они виноваты сами, а ты очень хороший мальчик. Далеко успел отплыть? Было страшно?

— Страшно, когда твой путь пересекает судьба, — многозначительно проговорил Жюль. Поль вспомнил, что эту фразу он недавно видел на странице пятой нового романа Фенимора Купера. Поль ни о чем больше не расспрашивал брата, он только боялся, что Жюль соберется с силами и еще раз докажет, что он хороший мальчик.

Две недели спустя Жюль принес отцу ведомость за вторую четверть года, где было сказано, что ученик третьего класса Жюль Верн имеет полные 12 по географии, математике, французскому языку и истории, причем рукой инспектора было добавлено: «Успехи Жюля вообще исключительны настолько, что педагогический совет награждает его парусной лодкой № 4, каковую и предлагается родителям Жюля получить в Нантском спортивном клубе, набережная Жан-Барта, дом № 13».

Пьер Верн немедленно направился в школу и после получасовой беседы с педагогами уговорил их заменить лодку подзорной трубой, а парус — компасом.

Летом 1840 года в Нанте открылась большая мастерская по ремонту локомотивов. Сюда забредали не только мальчики со всего города, но и взрослые. Локомотив, везущий силою пара десяток вагонов, — это было диковинкой из диковинок. Люди разглядывали и ощупывали колеса, поршни, винты и винтики, а на тех, кто занимался ремонтом и сборкой, глядели как на волшебников. Жюль скоро познакомился со всеми рабочими и прямо из школы направлялся в мастерские. Тут же вертелся и Поль. Братьев вскоре приспособили к делу — один подавал винты, другой вставлял в фонари стекла и смазывал поршни.

О бегстве из дома и мысли не было. Супруги Верн успокоились, — и Жюль и Поль нашли себе дело, — бог с ними, пусть возятся с теми машинами, которые будут возить их. Однако супруги не подозревали о том, что и Жюля и Поля мучит бессонница, что мальчики порою не спят до утра, мечтая о самой заманчивой профессии, какая только возможна на свете: о профессии паровозного машиниста. Эти мечты помогли Жюлю еще лучше усваивать географию; готовя уроки о соседних с его родиной странах, он представлял себе путь до них в вагоне поезда. Вот он несется на всех парах, он делает пятнадцать и даже двадцать километров в час, под ним дрожат рельсы, в окна вагонов смотрят пассажиры — счастливейшие люди… Как хорошо! Что может быть лучше управляющего этой металлической громадиной с воронкообразной трубой и медным колоколом на спине!..

— Поль, ты спишь? — спрашивает Жюль брата.

— Нет, — отвечает Поль и дает почувствовать, что он готов к разговорам до утра. — Ты знаешь, Жюль, — сын Куфарэ будет кочегаром на номере пятом! Ему уже сшили кожаный передник.

— Куда ему в кочегары! — пренебрежительно бросает Жюль. — Кто его возьмет! Какой же он кочегар, если ему и семь на восемь не помножить!

— А зачем же кочегару таблица умножения, Жюль?

— Затем. Вдруг умрет машинист, — что тогда делать? Тогда его сменяет кочегар. И тут мало одной таблицы умножения…

Тикают часы, — длинная стрелка посередине наверху, короткая — посередине справа. В соседней комнате похрапывает месье Верн.

— Говорят, что скоро откроют магазины, где можно будет покупать локомотивы, — сообщает Поль. — Вот купи, положи рельсы и катайся!

— Нужно очень много денег, — вздыхает Жюль. — Книги лучше, — на пять франков дают одну толстую и две потоньше. За один франк можно купить Фенимора Купера.

— Интересно? — спрашивает Поль.

— Ты ничего не поймешь, — неохотно отвечает Жюль. — Страшно интересно, не оторваться!

— Завтра будет испытание того локомотива, к которому нам позволили привинчивать фонари, — говорит Поль. — Меня обещали взять на площадку, где стоит машинист.

— Меня тоже, — зябко поводит плечами Жюль. — Я знаю этого машиниста; он живет у старого замка.

— Я знаю всех механиков в мастерских, — хвастает Поль.

Жюль говорит, что он за руку здоровается со всеми инженерами. Поль умолкает.

Месье Верну снится: его старший сын надевает мантию адвоката и в сопровождении десятка судейских идет. по Нанту. Сам месье Верн едет на коне и кричит: «Обратите внимание, это мой сын!»

— Папа бредит, — говорит Жюль. — У него опять какие-то неприятности на службе…

Глава третья День рождения Жюля

«Я всегда думал о том, что есть какая-то разница в понятиях приятель и друг. Я долго не мог найти выражения своей мысли, а сегодня нашел: приятель — это тот, кто дает и помогает, когда я попрошу, а друг — это тот, кто догадывается, кого не приходится просить, Пьер — мой приятель, Леон — мой друг».

Такой записью открыл свой дневник тринадцатилетний Жюль.

Приближался день его рождения. Месье Верн имел обыкновение делать подарки в двух видах: нечто необходимое для преуспевания сына в школе, то есть полезное, помогающее в жизни, и что-нибудь еще, менее необходимое и, быть может, более полезное, ибо месье Верну было не совсем ясно, в чем больше пользы: в подарке развлекательном, сюрпризном или, так сказать, учебном — таком, который можно преподнести в любой день года.

— Подарю ему перочинный нож, — сказал Верн своей жене. — Как ты думаешь, перочинный нож — хороший подарок?

— У Жюля есть два перочинных ножа, — ответила жена. — Один ты подарил в прошлом году, другой Жюль выиграл в лотерею на ярмарке.

— Неизвестно, сколько нужно человеку перочинных ножей, — произнес Верн и задумался. Жена не без испуга взглянула на мужа: у него точь-в-точь такое лицо, каким оно бывает в суде, — плотно сжатые губы, прикрыт левый глаз, пальцы обеих рук бьют по столу, как по барабану. Вполне естественно, конечно, что мысли о перочинных ножах никак не могут быть связаны с мыслью о дне рождения собственного сына, — ведь месье Верн адвокат, и если он вот сейчас думает о ножах, то ножи эти имеют отношение к тому молодчику, что сидит на скамье подсудимых и клянется, что у него нет и не было ни одного даже и перочинного ножичка…

— Тогда что же, если не ножи? — строго произнес Верн, воображая себя на месте прокурора и одновременно думая о том, чем и как можно помочь недогадливому, глупому молодчику. Мадам Верн не могла знать, о чем именно думает ее супруг; она только догадывалась, что всеми уважаемый в Нанте адвокат месье Верн, ее супруг, всегда думает о своих делах. О делах посторонних он говорит вслух. И так же вслух размышляет, прикидывает, спорит с воображаемым собеседником…

— Подари ему волшебный фонарь, — сказала жена. — И дневник с девизами на каждую неделю. Ту книгу, которую я видела в магазине Дюваля. Это и развлечет Жюля, и от этого будет польза.

— Дневник? Вы, подсудимый, вели дневник! — воскликнул Верн, вскинул глаза на жену, руки сунул в карманы просторной суконной куртки и вдруг расхохотался. Жена покачала головой.

— Твои адвокатские дела убьют тебя раньше времени, — печально произнесла она. — Ты постоянно воображаешь себя в зале судебного заседания. Ты сходишь с ума, мой друг. Будет ужасно, если наш Жюль пойдет по твоему пути…

— Гм… Если он пойдет по моему пути… — мечтательно проговорил Верн. — Если действительно случится так, чего я сильно хочу, то мы лет через десять переедем в Париж. Непременно!

— Мечты, — вздохнула жена.

— В Париже, — не слушая ее, продолжал Верн, — ежедневно происходит до пятидесяти убийств, сотни грабежей в домах и на улицах, не считая всевозможных заговоров и крупных преступлений. Париж в этом отношении чудесный город, — там есть кого защищать! Наш мальчик будет первым адвокатом Парижа — да, да! Он откроет свою контору. Я обучу его всем тайнам, всем тонкостям моего ремесла. На дверях его квартиры, — не менее семи комнат, моя дорогая, — я уже вижу и сейчас медную дощечку, а на ней: «Жюль Верн, адвокат. Прием по вторникам от двух до четырех». О!.. Он будет принимать и в среду и в пятницу, но такая надпись поднимет его престиж. Жюль Верн! Адвокат! Как звучит, а?

— Мечты, — качая головой, сказала жена. — Вернемся к подарку. Купи ему механическую рогатку, вроде колчана, только стрелять надо камешками, Жюль увлекается охотой. Он будет убивать вредных птиц, мышей и крыс.

— Мадам! — гневно произнес Верн. — Из рогатки по мышам и крысам? О мой бог! Механическая рогатка! Надо же придумать! На прошлой неделе Жюль каким-то невероятным способом убил ворону, положил ее мне на стол и сказал: «Наш остров избавлен от дикого хищника, папа. Отныне ты можешь безбоязненно подниматься в горы…» А! Как тебе нравится? Рогатка!

— Подари ему книгу, — устало сказала жена и вышла из комнаты, сердито хлопнув дверью.

Книгу? Гм… Смотря какую книгу! Есть книги со всевозможными приключениями, похождениями, пиратскими набегами и даже убийствами. Покорно благодарю за такие книги! Но есть и другие, — они рассказывают о путешествиях, манят в далекие края, — например, география Мальтебрена. Такие книги изучают в школе. И есть стихи и драмы. Например, сочинения Мольера. Его драмы смешны и нравоучительны, они изображают жизнь и учат хорошему, Жюль обожает театр. Это хорошо. И театр и книги — очень полезные вещи. В книгах польза и удовольствие одновременно. Книга недорога — два франка. За три франка можно купить книгу в красивом переплете. Кстати, — Мольер имеется в домашней библиотеке. Следует поискать что-нибудь другое. Что ж, купим Жюлю книгу.

В день своего рождения тринадцатилетний Жюль получил в подарок дневник с девизами на каждую неделю и книгу Анри Бежо «Смешные пьесы». Жюль залпом прочел смешные пьесы, ни разу не улыбнувшись. Одна из них ему понравилась, — в ней толстый и коротконогий доктор по зубным болезням по ошибке вырывает здоровый зуб и пломбирует не тот, который болит. Весь день доктор ошибается.

— Смешно? — спросил Жюль приятеля своего — Пьера.

— Глупо, — ответил Пьер.

— Конечно, глупо, но — смешно ли это?

— Не смешно, а, наверное, больно, — Пьер сморщился, как от зубной боли. — Плохая книга, Жюль, На твоем месте я бы ее продал. За нее дадут меньше франка, но всё же на вырученные деньги можно купить очень много засахаренных каштанов.

Жюль с минуту подумал. Он знал, что самый главный подарок — это дневник. Смешные пьесы — это привесок, чтобы было побольше.

— Ничего не случится плохого, — уже вслух произнес Жюль, — если я увеличу количество интересного и приобрету нечто вкусное в такой день, который бывает один раз в году. Но продавать книгу самому нельзя, — все знают, что я сын адвоката Верна. Гм… Пьер, не продашь ли ты эту книгу?

— С удовольствием! Сколько угодно! Я пойду в лавочку мамаши Тибо, у меня там купят ее в один миг! Это хорошо, что ты обратился ко мне, Жюль! Я твой приятель и никому не скажу.

— Можешь говорить, — спокойно отозвался Жюль. — Я ничего не делаю тайно. Мои родители хорошо знают, что я никогда не вру.

— В том случае, если тебя спрашивают, — возможно, но если тебя не спрашивают, тогда как? — недоверчиво щурясь, спросил Пьер.

— Тогда… — Жюль лукаво усмехнулся, — Тогда я поступаю по статье сто сорок шестой: я умалчиваю. Понимаешь? Это очень хорошая статья, Я почти наизусть знаю папину книгу о наказаниях.

— Интересно?

— Смешно и глупо. Я никогда не буду адвокатом, никогда! Иди и продавай книгу.

— А каштаны?

— Купи. Я буду ждать тебя в саду.

Пьер побежал на Королевскую площадь. Там, в маленькой лавочке мамаши Тибо, можно было купить и продать любую книгу. Мамаша Тибо, сестра известного парижского библиофила, обещала прийти вечером к месье Верну на «чашку чая по-русски», чтобы поздравить Жюля. Это очень хорошо, что мамаша Тибо явится на семейный праздник, — она великая мастерица рассказывать веселые истории, но страшно скупа: в прошлом году она подарила Жюлю заводного крокодила… Можно подумать, что Жюлю пять лет,

А вот и Пьер. В его руках кулек с крупными, чуть приплюснутыми, засахаренными каштанами.

— Возьми свои каштаны и шесть су сдачи. Мамаша Тибо обрадовалась, когда увидела твою книгу. Она заплатила за нее две трети стоимости.

Приятели поделили лакомство — на каждого пришлось по пятнадцать штук. Пять каштанов Жюль дал Пьеру дополнительно, «за работу».

Вечером в гостиной семейства Верн собрались приглашенные: месье Санд — адвокат, месье Дюфон — председатель суда, месье Жорж — учитель географии и истории, чудаковатый Леон Манэ, товарищ Жюля, длинноногая и впалощекая мамаша Тибо, кое-кто из родственников. Жюль ежеминутно расшаркивался, принимая подарки, благодарил.

Чего только не принесли гости! Три перочинных ножа! Прибор для выжигания по дереву (подобную вещь только и могла подарить родная тетка), пенал красного дерева… Санд преподнес чучело совы и калейдоскоп. Они все принимают его за маленького, а ему уже тринадцать лет, скоро четырнадцать, потом будет шестнадцать, восемнадцать, а там, спустя немного, двадцать три.

Когда гости уселись за круглый стол и курносая Альма из Бреста стала разносить дымящийся чай, мамаша Тибо достала из своего портфеля пакет в розовой бумаге и, заведя глаза под лоб, торжественно произнесла:

— Мой милый Жюль! Тебе уже тринадцать лет. Через десять лет ты будешь адвокатом, знатоком законов и человеческих душ, что одно и то же. Душа — это человек. Человек может быть смешным и грустным. В твоем возрасте необходимо быть веселым. С этой целью я решила подарить тебе вот эту книгу.

Она протянула Жюлю пакет. Жюль немедленно стал развязывать тонкую веревку.

— Давно я искала, давно ищу эту книгу, — сказала мамаша Тибо. — Она всё не попадалась мне. Наконец мне повезло. Один молодой человек принес ее в мою лавку часа три назад. Это означает, что ты счастливый человек, Жюль.

— О, тут должно быть что-нибудь особенное, — заметил Пьер Верн. — Кстати, сударыня, вы еще три года назад обещали мне добыть индусский закон о бракосочетании, помните? Что? Не попадается? Гм… Покажи, Жюль, какую книгу ты получил от нашей дорогой мадам Тибо, — обратился он к сыну. — Жалею, что сегодня отмечается не мое рождение, страшно жалею! Сколько лет я тоскую по индусскому закону о бракосочетании!..

Жюль неловкой скороговоркой поблагодарил мамашу Тибо и, глубоко, страдальчески вздохнув, посмотрел на отца: вспомнит ли он статью пятнадцатую, трактующую несерьезное, в сущности, преступление, связанное с перепродажей дарственного имущества?.. Пьер Верн надел очки, взял в руки книгу, вслух прочел название:

— Анри Бежо, «Смешные пьесы», Париж, год одна тысяча восемьсот тридцать семь, цена…

Цена стерта, и Пьер Верн, сняв очки, принялся разглядывать то место, где после слова «цена» должна была стоять некая цифра. Жюль вышел из комнаты, за ним и Леон Манэ.

— Неприятности, — сказал Жюль. — Плохи дела… Постоим здесь, пока там не заговорят о чем нибудь другом…

— Постоим, — согласился Леон. — Я видел, как эту книгу днем продал мамаше Тибо твой приятель Пьер. Я всё понимаю, Жюль. Скажи, дарственная надпись была на этой книге?

— Ой, нет! — воскликнул Жюль, обрадованный тем, что обвинение возможно опровергнуть. — Не было! Ни словечка! Отец забыл надписать эту глупую книгу!

Леон подумал о чем-то.

— Я ничего не подарил тебе, Жюль, — сказал он. — Вместо подарка я выручу тебя из беды. Я, так сказать, буду твоим адвокатом,

— Как ты это сделаешь?

Леон вскинул брови, улыбнулся.

— Адвокаты об этом помалкивают, подсудимые не спрашивают. Ты можешь устроить так, чтобы у тебя заболела голова?

— Она уже болит, милый Леон!

— Очень хорошо! Скажи об этом матери, она уложит тебя в постель. Я кое-что придумал. Впредь не делай подобных глупостей!

Жюль поступил по совету Леона. Голова действительно болела; Жюля уложили в постель, и он вскоре уснул. Проснулся он рано утром. Подле его постели сидел отец. Нос его был оседлан, хорошая примета.

— Проснулся? Очень рад, — спокойно произнес Верн. — Через десять минут я ухожу на службу. Прежде чем уйти, хочу дать тебе маленькое наставление: нанимая адвоката, никогда не скупись, защита должна быть щедро оплачена. Далее: твой первый практический шаг неудачен, твой Леон Манэ натворил бог знает что! Вместо защиты он взял вину на себя… Это хорошо, он твой друг, но это плохо для мальчика, который в будущем станет адвокатом. Из Леона Манэ не выйдет хорошего адвоката. Вряд ли выйдет и из тебя… Вы оба упустили одну мелочь, а именно: второй экземпляр книги. Леон заявляет: «Книгу мамаше Тибо продал я». Книга, говорит он, моя! И тут он попался! А где же, в таком случае, тот экземпляр, который подарил я, твой отец?.. Нет этого экземпляра, мой друг! Пропал, исчез, растворился… Следовательно… Мне надо уходить, да и тебе пора вставать. Присуждаю тебя к домашнему аресту на семь суток с исполнением всех школьных обязанностей. До свидания!

Жюль долго думал о том, что сказал ему отец. Думал он и о Пьере и о Леоне. Вечером, раскрыв новенький дневник, он в краткой форме изложил свои думы.

Глава четвертая Великодушие и характер

Эмиль Занд, учитель истории, похвалил Пьера за домашнюю работу на тему «Город Нант, его прошлое и настоящее». Пьер читал свое сочинение вслух, сидя за партой. Занд сцепил пальцы обеих рук на животе, склонил голову набок и умильно причмокивал. Весь класс, не веря ушам своим, слушал то, что читал Пьер Дюбуа. Подумать только, сочинить такую историю, и лучше всех! В два дня! И кто это сделал? Самый последний ученик по всем предметам, самый непослушный, драчун и забияка, хитрец и враль. Он всегда что-то покупает и что-то продает, коллекционирует пуговицы и бумажки от конфет, и вот, извольте: по просьбе учителя этот мальчишка второй раз читает свое сочинение. И как ловко у него написано, можно подумать, что…

— Списал… Несомненно, списал… Поди проверь его… Ясно, что списал.

Это «списал» перелетает с парты на парту, оно задержалось в конце левого ряда и там обрастает домыслами, ссылками на имена историков, составителей учебников. Всем завидно. Сын трактирщика Анри Карр заткнул уши пальцами и закрыл глаза. Подумаешь! Написал историю Нанта, а того и не знает, что кухарка его родителей должна почтенному Луи Карру за сорок шесть обедов и восемь кувшинов вина. Этакое свинство — сочинить историю города Нанта! Анри Карру в голову не приходило, что его родной город имеет свою историю.

Пьер кончил чтение. Все облегченно вздохнули: еще две-три минуты — и звонок. Учитель Занд в глубокой задумчивости прошелся от доски до двери, затем поднялся па кафедру и, многозначительно оглядев все три ряда, произнес:

— Пьер Дюбуа написал отличное сочинение. В этом сочинении изложены события, имевшие место в нашем городе сто лет назад и даже больше. В сочинении вашего товарища увлекательно и правдиво показана жизнь рыбаков Нанта, первые сношения с Америкой и Африкой, когда в устье Луары входили невольничьи корабли. Отлично изображено восстание рабов на бригантине «Фиалка». Одежда франта и модницы конца шестнадцатого и начала семнадцатого столетия безукоризненно точна, и мне так и кажется — я вижу этих людей! Молодец, Пьер Дюбуа! Представляю тебя к большой классной награде!

Пьер поклонился. Резкий, продолжительный звонок возвестил о конце урока. Тридцать два ученика вышли из-за парт и устремились в рекреационный зал. В классе остались дежурный, Пьер Дюбуа, Жюль и Леон Манэ. Леон обнял Жюля и сказал:

— Поздравляю, дружище! В самом деле, твоя история превосходна. На твоем месте я начал бы пописывать для парижских журналов. Не следует указывать, что тебе пятнадцать лет…

Жюль улыбнулся, сказал: «Успеется, подождем…» Дежурный попросил друзей покинуть класс, — чего доброго, заглянет воспитатель, и тогда не миновать шумного и скучного выговора. Леон Манэ послушно направился к двери. Жюль взял под руку Пьера:

— Ну, что я говорил! Вот ты и поправил свои дела! И, надо думать, надолго. Теперь и Занд и этот хвастунишка из Ниццы, Ляфосс, оставят тебя в покое до конца года.

— Если бы так, Жюль, — со вздохом проговорил Пьер и недоверчиво покачал головой. — Я не забуду того, что ты для меня сделал. Никогда не забуду! Я только боюсь, что на экзамене я непременно срежусь, и тогда… тогда всё обнаружится.

— До экзаменов еще три месяца, а там что-нибудь придумаем, Пьер, не волнуйся!

— Спасибо. Жюль! А ты можешь и еще раз, да?

— Сколько угодно! Подумаешь! Написать коротенькую историю Нанта, сунуть туда немножко поэзии и всяких суеверий, — трудно ли это! Одну мою песенку поют все странствующие комедианты, дающие свое представление на площадях и рынках, и никто не знает, что песенка-то моя! А тут — история Нанта… Да я родился в Нанте!

— Выходите из класса, — попросил дежурный. — Немедленно! Не то запишу на доске ваши фамилии!

Выходить из класса не пришлось: через полминуты звонок пригласил к последнему уроку, по французскому языку. Щеголеватый, напудренный Анри де Ляфосс, подтанцовывая, влетел в класс, изящным движением человека, которому всё в жизни дается легко, кинул журнал на стол, театрально раскланялся, обмахнул лицо свое платком — и тотчас в классе запахло фиалкой. Выслушав рапорт дежурного о количестве присутствующих и неявившихся, Анри де Ляфосс искусным прыжком достиг того места, где сидел Пьер Дюбуа.

«Сейчас начнутся поздравления, — подумали все в классе. — Дай боже, чтобы подольше…»

— Я уже осведомлен о твоих успехах, Пьер, — сказал учитель. — Рад за тебя! Сердечно рад, ты начинаешь приниматься за дело! Хвалю!

Краткая речь де Ляфосса напоминала его походку, — она была отрывиста, легка и непритязательно-грациозна. Он произнес еще нечто о путниках, идущих в горы, то отстающих друг от друга, то вдруг опережающих самого сильного, выносливого товарища. Пьер чувствовал себя неважно: никто не догадывался о том, что происходило в его душе. Он стоял бледный и унылый, моля всех святых, чтобы учитель поскорее приступил к уроку.

— Приступим к уроку, — возгласил учитель. — Задано повторить образцы народной поэзии. Жюль Верн, — обратился он к соседу Пьера, — нам всем очень хочется послушать тебя. Не правда ли?

Всем сидящим в классе было безразлично, кого слушать: Жюль Верн так Жюль Верн, пожалуйста. Во всяком случае, минут десять уже прошло. Жюль Верн проканителится с четверть часа, он на это мастер. Учитель будет слушать, вносить поправки, потом скажет речь по поводу красот французского языка, — смотришь, и еще полчаса набежит, а там и звонок. А завтра день легкий: гимнастика, пение, рисование, география.

Жюль вышел из-за парты, одернул на себе курточку, произнес свое обычное, унаследованное от отца, «гм» и улыбнулся. Образцы народной французской поэзии… Это очень легко, учитель выслушает и поставит двенадцать, но всё дело в том, что наиболее блестящие образцы этой поэзии Жюль ввел в то свое сочинение, которое полчаса назад с таким фурором прочел Пьер Дюбуа… Там были и песни рыбаков, и матросские застольные, и крестьянские, и солдатские, — целых пять страниц образцов народной поэзии, неотделимой от истории родного Нанта. Читать эти стихи сейчас нельзя, — де Ляфосс скажет, что все они уже имеются в сочинении, таком блестящем сочинении Пьера Дюбуа. Гм… А может быть, следует повторить всё то, что уже известно товарищам по классу, и получить хотя бы десять, — ну, пусть даже девять… Нет, нельзя! Де Ляфосс сразу же заподозрит неладное, — Жюль будет дословно читать текст сочинения Пьера, того Пьера, средний балл которого по истории и французскому языку за полугодие не превышает девяти.

— Мы ждем, — сказал учитель. — Неужели, кроме «гм», ничего другого так и не услышим? Не может быть!

— Я очень хорошо знаю образцы народной поэзии, только того, что я знаю, недостаточно для…

— Недостаточно для… для чего? — вкрадчиво пропел учитель, подходя к Жюлю так, как это делает тигр, когда он намерен напасть на беспечного охотника, — несколько сбоку… От учителя пахло, как от клумбы с цветами.

— Недостаточно для большого успеха, — договорил Жюль, опуская глаза.

— Ты хочешь большого успеха? — нараспев произнес де Ляфосс. — Это что-то новое. Неслыханное!

— Да, хочу большого успеха, — упрямо повторил Жюль, — После того, как мы узнали о сочинении Пьеpa Дюбуа, стыдно получить обыкновенное «хорошо». Я тоже имею право на похвалы и внимание всего класса.

— Кто же и что тебе мешает? — спросил учитель.

Жюль вздохнул. Были в этом вздохе боль, тоска и очень много страдания, — следовало прислушаться к этому вздоху.

— Я очень плохо знаю то, о чем вы спрашиваете меня сегодня, — бесстрашно проговорил Жюль. — Я должен в этом признаться. Разрешите сесть.

И, не дождавшись разрешения, сел за парту.

Все ученики, затаив дыхание, стали следить за тем, что будет дальше, что сделает учитель. Он не отличался добросердечием и всегда сурово наказывал малейшее непослушание и вольность. Как он поступит сегодня? Жюль — один из первых по французскому языку, — что это с ним и почему так болезненно морщится его сосед — Пьер Дюбуа?

Анри де Ляфосс вынул из кармана платок, отер лицо, лоб, затылок, подкинул платок, поймал, рывком сунул его за манжету на левой руке и решительными шагами направился к своему столу. Здесь он остановился, повернул голову вправо, словно прислушиваясь к чему-то, потом раскрыл журнал и потянулся за пером.

Жюль сидел, опустив голову; он тяжело, порывисто дышал, и на душе у него было неспокойно и легко в одно и то же время: неспокойно потому, что всё сложилось так, как оно сложилось, и легко потому, что он поступил так, как следовало, как нужно было. Пусть его накажут, пусть все думают, что он и в самом деле плохо приготовил урок. Жюль на крохотном опыте своей жизни знал, что такие мелочи скоро забываются, но никогда не забудется поступок великодушия и чести, никогда не сотрется в памяти школьных товарищей нечто такое, что связано с характером, с поведением человека, сказавшего А и потому обязанного произнести и все остальные буквы алфавита…

«Я выручил товарища, мне от этого плохо, я не должен поправлять это плохое за счет успеха товарища», — размышлял Жюль, и эти размышления облегчали его и даже радовали.

Что же происходило с учителем? Он захлопнул журнал, резко отбросил его в сторону; журнал скользнул и упал на пол. Подбежал дежурный и поднял его. Учитель поднялся со стула, костяшками согнутых пальцев оперся о стол и трагическим голосом, искусно поднимая и опуская его в нужных местах, проговорил:

— Мой дорогой Жюль Верн! Твой ответ и последовавшая за ним демонстрация возмутили меня до глубины души! Одной плохой отметки я нахожу недостаточно. Чрезвычайно недостаточно! Я очень прошу тебя побеспокоить твоего отца, как это ни грустно для меня. Иными словами, прошу тебя завтра же прийти в школу вместе с высокоуважаемым месье Пьером Верном…

Он сделал длительную паузу, глядя на сидящих перед ним учеников так, как актер смотрит на ряды партера.

— Иногда позволительно, — продолжал он с тем же декламаторским пафосом, — вовсе не знать урока, за это полагается самый низкий балл, но непозволительно садиться на место, не получив на то разрешения. Вы сами слышали, каким тоном было сказано: «разрешите сесть». Не тоном просьбы, а тоном утверждения, — да, да! Вот, дескать, я сажусь, но… Это демонстрация! Незнание урока плюс демонстрация! За это полагается…

Он уже устал. Он никогда так много не говорил за один прием. Он был мастером «полувздоха», как отзывались о нем балагуры из Нантского клуба. Он опять достал свой платок, пустил волну благоухания и, никак не употребив его, снова заложил за манжету.

— За это полагается личная беседа с отцом провинившегося, — продолжал он. — Провинившийся, таким образом, наказывает своего отца, отрывает его от дела, огорчает его. Что поделаешь, иначе нельзя. Итак, ты понял меня, Жюль?

Жюль глубоко вздохнул.

Все товарищи смотрели на него.

Жюль встал и вежливо, как полагается, ответил:

— У меня отличная память, месье де Ляфосс. Я охотно исполню вашу просьбу, накажу моего отца. Кстати, он завтра свободен. Он с удовольствием поговорит с вами. Разрешите сесть?

Учитель долго молчал. Он закрыл глаза и, видимо, о чем-то думал. Наконец последовал ответ:

— Стой так до конца урока!

Где-то, совсем близко от той парты, за которой стоял Жюль, булькнул звонок, возвещающий конец урока…

Глава пятая Мечты

В приморскую гавань Нанта ежедневно приходили корабли из Англии, Португалии, Испании и других стран. Большие торговые корабли бросали якоря и принимались за выгрузку, погрузку или ремонт, а потом снова плыли — на юг или север. Раз в неделю приходил бокастый, широкотрубый «Нептун», он пришвартовывался у пристани, матросы сходили на берег, и начиналась выгрузка товаров.

«Нептун» принадлежал купеческой компании Дюаме, владевшей в Нанте двумя универсальными магазинами и фабрикой по переработке рыбы в консервы. «Нептун» увозил кефаль и макрель, крабов и устрицы и оставлял жителям Нанта бумагу и табак, кожу и всевозможную галантерею, без которой как будто можно было и обойтись, — из Парижа в изобилии поступали в Нант те же пустяки и мелочи. Однако подтяжки из Лондона покупались охотнее, чем те, что изготовлялись в Париже, и местные модницы полагали, что испанский шелк гораздо лучше лионского, а португальский зубной порошок значительно приятнее того, который продается под маркой «Грегуар и Компания, Марсель».

В гавани всегда было многолюдно и весело. Сюда ежедневно заглядывал Жюль. Здесь у него имелось свое любимое место — высокая чугунная тумба, видом своим напоминавшая гриб с приплюснутой шляпкой. От этой тумбы до берега было не более двадцати метров. Здесь пахло краской, углем, смешанным ароматом тканей и парфюмерии, водорослями и — еще тем тревожно-смутным и неуловимым, что ведомо одним лишь мечтателям, фантазерам, поэтам.

Жюль принадлежал к их числу. Он мог часами сидеть на своей тумбе и видеть и слышать совсем не то, что видели его глаза и слышали уши. Для всех людей, посещавших эту часть города, пароходный гудок был обычным пароходным гудком — густым рокотанием баритонального тембра или резким вскриком, словно гудок был живым существом и ему наступили на ногу. Впрочем, так представлять себе гудок мог опять-таки один лишь Жюль, и, наверное, одному ему во всем Нанте слышались в тигроподобном рокоте больших кораблей зовы в далекие заморские страны, в девственные леса и необъятные прерии, а в коротких сигнальных гудках маленьких пароходов ясно и несомненно звучали для Жюля такие слова, как Африка, Кордильеры, Суматра, Ява — волшебные, пряные слова, имевшие для мечтателей всего мира десяток смыслов и тысячу ассоциаций.

Как велик мир, как чудесно его устройство, сколько тайн, загадок и сюрпризов скрыто от глаз Жюля за тонкой, зеленоватой черточкой горизонта, укрыто толстым слоем туч, побывавших в тех краях, которые уже ведомы Жюлю, — они освоены, заселены, колонизированы его воображением!.. Однажды он сказал Леону Манэ:

— Изобрести бы такую машину, которая могла бы перелететь океан и спуститься, где только захочется ее капитану… А то — построить такой корабль, чтобы он ходил под водой!.. Набрать туда всякого съестного и плавать сколько угодно! А то забраться к центру земли и пожить там месяца два.

Леон Манэ, близоруко щурясь, разглядывал своего друга и понять не мог, зачем, к чему изобретать подводную лодку, если уже есть пароход… Для чего забираться к центру земли, когда ученым достаточно работы и на ее поверхности. Не проще ли купить билет и проехаться до Гавра или Лиссабона.

— Нет, Леон, это скучно, — говорил Жюль. — Меня интересуют люди и их мечты. На днях мама сказала мне: «Ты с луны упал, что ли!» А я ей ответил: «Погоди, лет через двести, а может быть, и раньше, родная мать такого же Жюля уже не скажет так, потому что она сама будет летать на Луну для того, чтобы скинуть с себя лишний жир. Ведь на Луне не ходят, а прыгают!»

Фантазия, польщенная молчаливым восхищением Леона Манэ, безудержно заработала.

— Я сам придумаю человека, который сумеет объехать вокруг света в… ну, в сто дней! — сказал Жюль.

— Это невозможно, — возразил Леон Манэ.

— Всё возможно, когда человек захочет, — упрямо проговорил Жголь. — Сто дней, не больше!

— Сто пятьдесят, — поправил Леон Манэ,

— Приходи ко мне, и я покажу тебе на моем глобусе маршрут кругосветного путешествия, — сказал Жюль.

— Ты начитался Фенимора Купера, — рассмеялся Леон Манэ.

— Фенимор Купер ходит по земле и видит индейцев, — сказал Жюль. — Это очень интересно, но это не мечты, это то, что есть. Я хочу, чтобы были мечты, чтобы было то, чего еще нет.

— Ну и пусть всё это будет, — махнув рукой, сказал Леон Манэ. — Мечты… У наших родителей совсем другие мечты. Мой отец, например, мечтает о тем, чтобы я ехал в Париж и стал юристом.

— Мой тоже, — улыбнувшись, произнес Жюль. — Поедем вместе, Леон! В Париже, наверное, интересно. Только я не буду юристом. Не хочу. Скучно. Наш де Ляфосс в беседе с моим отцом заявил, что из меня выйдет канатоходец. Честное слово, так и сказал: канатоходец. Мой отец расхохотался. Он хохотал весь день.

— Тебя наказывают? — спросил Леон Манэ.

— Очень редко. И очень нестрого. Лишают карманных денег, не берут в театр…

— Это, по-твоему, нестрого?

— Да, нестрого потому, что разрешают мне посещать театр и одному, без сопровождения папы и мамы. Ну, а карманные деньги… это пустяки, карманные деньги. Когда у меня нет денег, я чувствую себя даже лучше: можно сидеть дома и мечтать. Послушай, Леон, оставь меня! Мне очень хочется побыть одному.

Едва Леон Манэ ушел, как Жюль вскочил со своего чугунного сиденья и побежал на большую пристань. Нарядные мужчины и женщины стояли и сидели у конторки с весами, под гигантскими зонтиками наружного кафе. Ожидали прибытия «Русалки» с грузом из Лиссабона. Владелец судна, его жена и дочь сидели в плетеных креслах и ежеминутно подносили к глазам подзорную трубу. «Русалка» уже дымила подле кромки горизонта.

Жюль пробежал по гранитному настилу набережной, заглянул в портовую кондитерскую, где иностранные моряки пили кофе и лакомились мороженым, и кофе и мороженое сдабривая добрыми порциями рома, который они тянули прямо из горлышка высоких, узких бутылок.

Жюль и здесь, видимо, не нашел того, кто ему был нужен. Он заглянул в матросскую лавочку, где продавали табак, мыло, игральные карты и костяные шахматы. Ученый попугай в огромной круглой клетке, стоявшей на полу, пожелал счастливого пути, когда Жюль вышел из лавки.

Женский голосок окликнул его:

— Жюль! Куда ты бежишь? Я здесь!

Жюль обернулся и замер на месте. Тоненькая, высокая — выше Жюля на полголовы — длинноносая девушка с большими глазами порывисто кинулась к нему и капризно произнесла:

— Это называется ровно в два часа!..

— Здравствуй, Жанна! — обрадованно сказал Жюль и обнял ее за талию. Он, наверное, поцеловал бы ее, если бы она не отстранилась от него, но не с испугом, а с кокетливым лукавством. Большие глаза ее стали еще больше. Жюль взволнованно произнес:

— Ты все еще считаешь меня маленьким! Это хорошо только в том случае, если бы ты меня поцеловала. Маленьких при встрече целуют, Жанна!

И он потянулся к ней, но она с веселым, звонким смехом откинула голову и сказала:

— Не тронь меня, Жюль! Я большая!

— А ты почему смеешься, Жанна?

— Потому, что мне очень хорошо!

— Тебе хорошо потому, что ты встретила меня, не правда ли?

— Жюль, ты маленький!

— Тогда поцелуй меня, Жанна!

Они поцеловались бы, если бы не солнце, не люди, не десяток знакомых мужчин и дам, — почти каждому и каждой приходилось кланяться. Жюль взял Жанну под руку и шепнул на ухо:

— Помнишь?..

Она качнула головой, не отрицая и в те же время давая понять, что она отлично помнит то, о чем спрашивает Жюль. Она вспыхнула, и эта живая, горячая краска на ее лице была лучшим ответом. Румянец говорил: помню, помню! Как забыть первый поцелуй на кладбищенской скамье под вязом! До этого поцелуя они знали только отрывистые, влажные прикосновения к своим щекам губ отца и матери, а этот первый поцелуй был похож на приступ боли во всем теле, на острый укол в сердце, на обморок, памятный на всю жизнь…

На берегу зарядили маленькую пушку, и, как только «Русалка» выкинула синий флаг благополучного прибытия, канонир поджег фитиль и пушка выстрелила с таким оглушительным треском, что Жанна к Жюль вздрогнули всем телом.

— Куда мы идем, Жанна?

— Куда хочешь, Жюль!

Пьер Верн вчера выдал своему старшему сыну карманные деньги, а выдавая, прочел длинную нотацию на тему «Вежливость и такт по отношению к учителям и наставникам». По окончании нотации Пьер Верн расчувствовался и добавил к пяти франкам двадцать су.

— Сходи в зверинец, — сказал он сыну. — Показывают льва, крокодила и слона. Развлекись! Ты худеешь. Влюбись. В математику, например. Приятная девушка! Кого она полюбит, того делает счастливым.

Жанна и Жюль отправились в зверинец. В самом деле, там показывали слона, льва и крокодила. Усатый месье дул в большую медную трубу, толстая напудренная мадам била в барабан. Хозяин собирал деньги и на ходу давал пояснения. И слон, и лев, и крокодил были такие несчастные на вид, что Жанна купила две булки для слона, а Жюль скормил животным целый килограмм галет, специально выпекаемых длл охотничьих собак.

— Мне скучно, — пожаловалась Жанна. — Бедный слон, несчастный лев! Крокодила мне не жаль, — так ему и надо! У тебя есть стихи, Жюль! Почитай мне.

Жюль прочел стихи про моряков, прибывших в родную гавань. Он и не подозревал, что стихи эти через три года будут напечатаны в парижской газете, положены на музыку и станут любимой песней моряков Франции, а еще через сорок лет войдут в сборник морского фольклора с особым примечанием: «Происхождение и автор этой песни неизвестны…»

Об очень многом не подозревали ни Жюль, ни Жанна. Жизнь еще только открывалась перед ними, и им суждено было жить долго, интересно и, кажется, так, как того хотелось и ему и ей.

Нант — город большой, но для тех, кто в нем родился и хорошо знает его, он мал, ибо знание своего родного города означает, в сущности, любовь к памятным для тебя местам, а таких мест всегда и всюду очень немного. Жюлю в неполные семнадцать, а Жанне в восемнадцать лет (она была на год старше его) казалось, что их родной город ограничен кладбищем, школой и домом, где они родились, а так как жили они на одной улице, а кладбище и школа находились от них на расстоянии полутора километров, то естественно, что Нант представлялся им очень маленьким, уютным городком.

Они вышли за черту города, взялись за руки и молча, искоса поглядывая друг на друга, пошли по дороге. Дойдя до ветряной мельницы, они повернули обратно и через полчаса вошли в ту часть города, где находились банк, суд, консерватория и редакция газеты. Жюль сказал, что на прошлой неделе он отправил в «Воскресное приложение» крохотную — сорок строк — поэму, но зайти и узнать, принята она или нет, ему никак нельзя.

— Почему? — спросила Жанна.

— Так, нельзя. Секретарь редакции является моим кредитором, — ответил Жюль. — Я задолжал ему пять франков, вот почему я отправил поэму с посыльным. Жду ответа по почте.

— Ты делаешь долги, как это можно! — воскликнула Жанна. — Ты играешь в карты! Ты, может быть, пьешь вино?

— О нет! — рассмеялся Жюль. — Секретарь редакции очень милый, очень образованный человек, и я не могу понять, чего это он сидит в «Воскресном приложении», когда…

— Какая-нибудь романтическая история, — сказала Жанна, — его покинула возлюбленная, и он подавлен, огорчен. Правда, Жюль?

— Ты начиталась парижских романов и говоришь глупости, — не по-юношески строго произнес Жюль. — Просто-напросто почтенный Бенуа не умеет устроиться в жизни. Его перегоняют другие, и он, извиняясь, уступает им дорогу.

— Напрасно, — заметила Жанна.

— Такой характер, мне это по душе, — отозвался Жюль. — Бенуа хорошо знает астрономию, геологию, химию. Дома у него огромная картотека в сорок тысяч справочных номеров. Это целый университет, Жанна! Он переписал мне две тысячи карточек по воздухоплаванию и жизни моря. Я ему говорил: не надо торопиться, я подожду, мне не к спеху, я еще не знаю, что буду делать в жизни, но он сказал, что ему очень приятно быть полезным сыну такого хорошего человека, как адвокат Пьер Верн. Пойдем, Жанна, обратно, мы рискуем встретиться с этим Бенуа.

— Если хочешь, я зайду в редакцию и справлюсь о твоей поэме, — предложила Жанна. — Только скажи, пожалуйста, зачем тебе эти карточки?

— Так. Не знаю. Нужно, — рассеянно ответил Жюль. — Это сильнее меня. Это, в конце концов, страшно интересно, интереснее всего на свете!

— Я всё же зайду, хочешь?

— Гм… Что ж, зайди. Спасибо, Жанна. Ты лучше всех, кого я только знал в моей жизни,

— Ну это, конечно, из парижских романов, — сказала Жанна, и Жюль согласился, что из всего им прочитанного в голове остается одна чепуха, пригодная для того, чтобы насмешить приятеля.

— Только один Диккенс, только он один! — заявил Жюль. — Я очень люблю этого писателя. Ты читала его роман «Оливер Твист»?

Жанна отрицательно качнула головой. Жюль всплеснул руками:

— Не читала? Не шутишь? Как много ты потеряла, Жанна! Скорее, как можно скорее иди в библиотеку за этой книгой! А потом прочти «Записки Пиквикского клуба».

— Интересно?

— Очень! — воскликнул Жюль, на секунду закрывая глаза. — Дай мне слово, что ты прочтешь эти романы! Ну, вот и хорошо. А сейчас… Боже, и я могу думать о моей поэме после Диккенса!..

Минут через десять Жанна вышла из помещения редакции. Она была возбуждена до последней степени.

— Принята, Жюль, принята! — крикнула она и сунула ему в руки толстый квадратный пакет: — Бери! Здесь карточки. Сто штук. Бенуа просил передать, что эти карточки он дарит тебе, но взамен ему нужна нотная бумага для тех маршей, которые он будет переписывать для тебя. Мне понравился твой Бенуа. Он похож на Лафонтена, правда?

— Красивее Лафонтена, — подумав, ответил Жюль. — Он похож на Диккенса, — его портрет я видел в одном журнале. Да, Жанна, надо написать стихи о Диккенсе и посвятить ему.

— И послать ему в знак уважения от читателя, — подсказала Жанна.

— Неудобно как-то, — смутился Жюль. — Такому Человеку! Такому писателю! От какого-то Жюля Верна…

Глава шестая Глобус внутри и снаружи

— Жюль, тебя папа зовет!

— Зачем, не знаешь?

— Не знаю. Он сказал: увидишь своего братца — пошли его ко мне.

— Он так и сказал: «братца»?

— Так и сказал. Он очень часто так говорит.

— Гм… Когда он так говорит, очки у него на носу?

— Да при чем здесь очки, Жюль! Просто-напросто папа хочет видеть тебя!

— Только видеть или видеть и говорить? Очки в таких случаях играют большую роль, мой милый!

— Да ты что, боишься отца? Ты в чем-нибудь провинился?

— Возможно, что и провинился, но у меня много провинностей, потому-то мне и хотелось бы заранее знать, по поводу какой именно желает говорить со мною папа. Понял?

— Жюль, ты вылитый адвокат! — рассмеялся Поль. — Да, я совсем забыл сказать: папа получил письмо, — кажется, оно на твое имя.

— Ого! — пробасил Жюль. — Ты видел это письмо? Адрес на конверте написан мужчиной или женщиной?

— Адрес как адрес, — возможно ли отличить мужской почерк от женского?

— Так же легко, как скрипку от курительной трубки, — ответил Жюль. — Из тебя, Поль, выйдет очень способный адвокат: ты задаешь нелепые вопросы и долго думаешь над тем, что тебе ответили. Я иду к папе, но предварительно прошу тебя сходить в разведку. Молчи и слушай. Ты входишь в папин кабинет и говоришь: «Я не нашел Жюля». Можешь сказать: «братца». После этого ты внимательно смотришь, что будет делать папа. Если он вскинет голову вот так — ты чихаешь один раз. Если же он…

— Лучше я буду кашлять, Жюль! Чихать мне трудно.

— Нет, чихай! Кашель очень неудобный знак. Чиханье — знак отрывистый, четкий. Итак, запомни: если папа скажет: «Гм…» — ты чихаешь два раза. Если он скажет: «Ладно, потом» или что-нибудь в этом роде — ты чихаешь три раза. Повтори!

— Жюль! — взмолился Поль, едва сдерживая смех. — Ты старше меня всего на полтора года, а держишься со мною, как дедушка с внуком!

— Не сердись, Поль. Мне, видимо, предстоит очень важный разговор с папой. Предосторожности имеют огромное значение. Ты хорошо знаешь папу, его капризный, переменчивый характер. В одном случае он обращается с нами как с младенцами, в другом — как с людьми почтенных лет. Но во всех случаях папа адвокат. Судейский. Юрист. Я полагаю, что он, объясняясь в любви нашей дорогой маме двадцать лет назад, должен был говорить так: «Подсудимая Софи! Я вынужден полюбить вас! Что вы делали от трех до девяти в прошедшее воскресенье? Вы можете обмануть судью и прокурора, но меня вы не должны обманывать, — я защищаю вас, меня вы должны поцеловать!..»

— Ой, Жюль, я умру от смеха!

— Сегодня не умирай, подожди до завтра, Поль. Повтори — в каких случаях ты чихаешь один раз и в каких два и три раза?

Поль повторил без ошибки. Жюль пообещал брату два билета в театр на дневное представление и легонько толкнул в плечо: «Иди!»

Поль вышел. Жюль подошел к зеркалу, причесал щеткой волосы, снял приставшую к рукаву пушинку, вздохнул. В соседней комнате — неразборчивое бормотанье Поля, глухой бас отца. Жюль на цыпочках прошел по коридору, остановился у дверей кабинета.

— Я найду его сам, — услыхал он голос отца, и вслед за этими словаки последовало густое, с тенорком в конце, «апчхи». Чихнул отец. Отрывисто, торопливо и весьма натурально дважды чихнул Поль. Жюль решил войти в кабинет. Едва он взялся за ручку двери, как Поль чихнул еще два раза подряд.

Жюль остановился. Как это понять? Очевидно, предыдущий чих в счет идет — так, что ли? Громоподобно чихнул отец. Сбитый с толку, Жюль вошел в кабинет. Поль увидел брата и чихнул три раза. Произнес: «О господи!» — и чихнул пять раз подряд.

— А! Жюль! — сказал отец. — Я тебя ищу, друг мой! Поль, оставь нас. Не понимаю, с чего это тебе понадобилось нюхать мой табак! Ну и чихай на здоровье! Садись, Жюль.

Поль поймал укоризненный взгляд брата и, мучительно желая чихнуть только один раз, расчихался до слез и стона. Пьер Верн смотрел на сыновей своих с едва заметной улыбкой. Жюль облегченно вздохнул, когда на носу у отца увидел очки, а в руках трубку: добрый знак. Очки на носу — это длительная беседа без нотаций. Трубка в руках — это очень приятная беседа с благополучным концом. Если бы знать, от кого письмо, тогда можно было бы решать задачу, не заглядывая в ответ.

— Еще раз прошу тебя садиться, — сказал отец. — Я хочу поговорить с тобой, и по весьма серьезному делу. Садись, Жюль! Вот сюда, в это кресло.

Жюль только пожал плечами и остался стоять, разглядывая бронзовый бюст Наполеона на столе между огромными чернильницами. Отец смотрел на сына. В доме было тихо. Молчание отца действовало на Жюля гипнотически. Если письмо от Жанны — это не так страшно; если письмо из Парижа по поводу пьесы, то и это не страшно, но если письмо от торговой фирмы «Глобус» — это уже нехорошо.

— Пришло письмо на твое имя, — начал отец. — Еще раз прошу тебя сесть в это кресло. Спасибо. Гм… На конверте под адресом я прочел следующее: «В случае ненахождения адресата вернуть по адресу: Париж, улица Мира, торговая фирма “Глобус”». В момент получения письма адресата на месте не оказалось, поэтому я и вскрыл конверт.

— Я никуда не уезжал, ябыл дома, — сказал Жюль.

— Ты был в Нантском лицее, друг мой, — спокойно произнес отец. — Лицей, где ты учишься, и дом — разные вещи, различные понятия. Письмо пришло в твое отсутствие, адресата на месте не оказалось, оно попало в мои руки. Следовательно…

— Позволь перебить, папа, — неспокойно, нервничая, сказал Жюль. — Если послушать тебя, то выходит, что я имею право вскрывать и твои письма, когда они приходят в твое отсутствие!

— Юридически ты имеешь на это право, если на конверте стоит просьба: вернуть по адресу. Но, прежде чем вернуть, надо узнать, в чем дело. И еще: существует закон, ему уже сотни лет, говорящий о том, что не сын воспитывает отца, а наоборот. Что ты можешь сказать по этому поводу?

— Ничего, папа, кроме одного, а именно: закон — препротивная штука, он напоминает флюгарку на нашей крыше.

— На нашей крыше? — Отец привстал, — Точность, мой друг, точность! Великая вещь — точность! На нашей крыше — это одно, на крыше нашего дома — совсем другое. Закон не флюгарка, он компас. Повтори!

— Флюгарка на крыше нашего дома, — невыразительно, но упрямо произнес Жюль.

Пьер Верн рывком снял очки и положил их на стол.

— Ты принимаешь меня за Анри де Ляфосса, Жюль, — совсем несердито произнес Верн. — Я очень ценю в тебе живость воображения и чувство юмора, но мне не нравится та настойчивость, с которой ты воспитываешь в себе и эту живость и это чувство. Нехорошо, Жюль, очень нехорошо!

Жюль, очень любивший отца, всегда пугался, когда видел его без очков. Серые, пронзительные глаза, лишенные стеклянного прикрытия, становились острыми и проникающими в самую душу — без жалости и снисхождения. Пьер Верн в очках — это был отец Жюля, Поля и их сестер, добрый, отзывчивый, щедрый и гостеприимный, весельчак и острослов. Тот же человек без очков назывался Пьером Верном; это был адвокат, знаток законов, авторитет, сухое, не знающее снисхождения существо, похожее скорее на прокурора, но никак не на защитника. Готовя старшего своего сына в юристы, Пьер Верн взыскивал с него, как с преступника, нарушившего ту или иную статью закона. Это было одновременно и воспитанием и практическим приготовлением к юридической деятельности в будущем. Однако душа Жюля всё же была закрыта для Пьера Верна. Он нажимал там, где следовало совсем не трогать, он настаивал в тех случаях, когда нужно было подойти с нежностью и лаской, он читал нотации тогда, когда самым лучшим выходом было бы полнейшее молчание. Хорошо зная душу и склонности своих подзащитных, Пьер Верн совершал грубые ошибки, экспериментируя над сыном. Ему казалось, что он, отец и воспитатель, непогрешим. Детей своих он называл воском, себя — ваятелем. Поль — этот действительно был воском. Жюль, вполне ощутимо для отца, порою превращался в орешек: его можно было раздавить, но не смять. Что касается мадам Верн, то эта женщина, как и большинство матерей во всех странах мира, воспитанию предпочитала обильные ласки, поцелуи и полное устранение всех педагогических систем и взглядов. Несмотря на это, и Жюль и Поль сильнее были привязаны к отцу, чем к матери.

— Так вот, письмо от «Глобуса», — сказал Верн. — И название-то какое нелепое — «Глобус»! Почему не «Циркуль»? Ну-с, ладно. Этот «Глобус» доводит до твоего сведения, что твой проект раскрывающегося глобуса, — то есть уже не фирмы, а учебного наглядного пособия, — одобрен и может быть принят к изготовлению на следующих условиях…

Пьер Верн замолчал. Очки то надевались, то снимались. Наконец они были надеты, но не на нос, а на лоб — примета исключительно дурная. Жюль решил не возражать, а только слушать.

— Условия следующие, — начал Пьер Верн заметно изменившимся голосом. — Ты приготовляешь наглядное пособие это в виде макета — макета раскрывающегося глобуса, который таким образом объясняет устройство земли до ее центра. Затем ты составляешь таблицу с подробными математическими и геологическими выкладками. Торговая фирма делает две тысячи таких дурацких глобусов и уплачивает тебе триста франков. Всё.

— Очень интересно и приятно, — дрогнувшим голосом проговорил Жюль. — И что плохого… Нет, нет, — испуганно оборвал он себя, — я буду молчать. Я только хотел спросить: что тут дурного?

— Тут всё дурно. — Очки пересели на нос. — Меня злит твой вопрос, Жюль! Меня злят твои ошибки чисто юридического свойства. Ошибка первая: ты ни слова не сказал о патенте. Колоссальная ошибка! Триста франков… Патент даст тебе не менее пяти тысяч франков. Ошибка вторая: свое предложение ты не заверил в нотариальном порядке. Его украдут у тебя. Уже украли! Честнейшим юридическим способом украли! Ты простофиля, мой друг! Тебя обворовали на очень большую сумму. Ты романтик. Фантазер. Три месяца назад тебе исполнилось восемнадцать лет. Через два года ты будешь на юридическом факультете. Мне за тебя страшно, Жюль! Ты хочешь заняться самой неспокойной, самой рискованной профессией, — сам посуди, друг мой!

Пьер Верн раскурил погасшую трубку.

— Забираясь внутрь земли, — продолжал он, — ты совсем забываешь о ее поверхности, а она прекрасна и сама по себе, и теми возможностями, которые… я не в силах говорить, я теряюсь, я положительно теряюсь! Что может быть лучше профессии юриста! Мой отец был судьей. Я не изменил призванию твоего деда, Жюль. А ты… подумать только, в нашем роду романтики! Стихотворцы! Сочинители пьес! Да известно ли тебе, что литература — лотерея? На сто билетов в ней один полувыигрыш. Полных нет.

— А Диккенс? А Фенимор Купер? А Вальтер Скотт? А Лафонтен? А… — осмелев, вскипел Жюль.

— А это и вовсе пустые билеты, если хочешь знать, — устало отмахнулся Пьер Верн. — Выигрывают те, кто их иллюстрирует. Только иллюстраторы остаются в памяти читателей. Грош цена той книге, которая просит рисунка! А ты…

— Не может быть, папа, чтобы ты говорил серьезно! — воскликнул Жюль. — Ну, скажи, что ты шутишь! Не может быть! Литература…

Пьер Верн внимательно оглядел сына и подумал: «Я, кажется, перехватил… Действительно, таким способом этого юношу не поставишь на правильную дорогу..»

— А я люблю книги с рисунками, — с жаром произнес Жюль. — Я ценю их особенно высоко. Отдай мне письмо от «Глобуса».

— Возьми. И вот тебе еще одно письмо. От него пахнет духами. Конверт надписан мужской рукой, но это уловка. Письмо от женщины.

— Это от Жанны, папа, — сказал Жюль, и голос его понежнел, дрогнул, на щеках выступил румянец. — Как пахнет духами, папа! Можно идти?

— Подожди. Вот этим ножом вскрой конверт. Ну, вскрывай! А теперь читай вслух. Я люблю слушать любовную чепуху.

— Папа! Это не любовь! Ты прочти сам. Я не могу!

— Мы не чужие, Жюль. Я сам был молод и сам любил. Это было давно. Сделай мне удовольствие, прочти! Жанна — хорошая девушка, мне она очень нравится. Что она делает в Париже?

— Хорошо, папа, я прочту. Я начинаю. Гм… «Дорогой мой Жюль»… Тут, папа, всего пятнадцать строк. Прочти сам. Мне как-то…

— Догадываюсь, — улыбнулся Пьер Верн. — Давай письмо. Так. «Дорогой мой Жюль, подробности сообщит Леон Манэ, я же пока наскоро хочу уведомить тебя о том, что „Глобус“ согласен выплатить тебе тысячу франков. Я уже беседовала с директором, и он даже угощал меня в кафе на бульварах. Ты глупый. Я забочусь только о тебе»… Гм… Тысячу франков. А тебе обещают триста. Кто прав, Жюль? Сиди, сиди, тут еще три строчки. Ага, дело касается поверхности земли. Жанна не залезает внутрь глобуса. Итак, слушай: «Посоветуйся со своим отцом относительно патента. Целую тебя, обнимаю, тоскую. Твоя Жанна. Двадцать шестое мая. Париж».

— Там так и написано — «твоя»? — спросил Жюль.

— Так и написано, синим по сиреневому. Конверт надписывал, по-моему, тот самый человек, который поил твою Жанну кофе и кормил тартинками.

— Папа!

— Жюль! Всё, что касается дел любовных, подлежит ведению мадам Софи Верн. Она пошла в гости. Дай мне твою руку, сын. Вот так. Запомни все мои советы.

— Спасибо, папа! — Жюль прижался губами к руке отца. — Ты добрый, папа! Я тебя очень люблю!

— И я тебя также. Возьми эту мелочь, я тебе не выдавал за апрель. Иди с богом, мой дорогой Жюль! Всегда помни то, что я говорил!

Поль сидел на скамье подле дома и перелистывал какую-то книгу. Увидев брата, его веселое, сияющее лицо, Поль и сам просиял.

— Сошло? — спросил он. — Всё благополучно.?

— Всё хорошо, Поль. Наш отец — чудесный человек, но ты… ты тоже хороший, только ты еще совсем младенец. Ты даже чихать по уговору не умеешь!

— Неправда, Жюль! Я чихнул по уговору дважды: сперва один раз, потом два раза. Но мне пришлось понюхать табаку. Я не умею чикать по заказу, мне нужно для этого сунуть нос в табак! Но ты веселый, значит…

— Это значит, что я прошелся по поверхности глобуса, предварительно заглянув внутрь его, — смеясь, сказал Жюль. — Вот когда-нибудь…

— Ты о чем?

— Так. Я думаю о патенте. О патенте на счастье всей жизни. Складываю, делю, умножаю…

— И вычитаешь, конечно?

— В моей арифметике вычитание отсутствует! До свидания!

— Подожди, Жюль! Скажи, пожалуйста, папа тебе говорил что-нибудь о рыжем посетителе?

Жюль остановился. Рыжий посетитель?.. Запахло чем-то романтическим, таинственным, воспоминания о прочитанном веселым вихрем пронеслись в голове Жюля.

— Рыжий посетитель? Папа об этом не сказал ни слова. Он, этот посетитель, действительно рыжий?

— Как индейский петух. Этот человек пришел к папе вчера и беседовал с ним больше часа. Потом он расспрашивал меня о тебе. Просил передать тебе привет. Очень интересный человек, Жюль!

— Молодой? Старый? Как зовут?

— Лет под шестьдесят. Он назвал себя Барнаво. Он обедал у Бенуа, я видел их потом в парке — они стреляли в тире. Наш папа ждет его к себе завтра вечером. Этот Барнаво плакал, а папа хохотал.

— Гм… Барнаво — прошептал Жюль. — Первый раз слышу. Страшно интересно. Ну что ж, подождем. Завтра так завтра. Ох, Поль, до чего интересно жить!..

Глава седьмая Очень много иксов

Пьер Верн любил восемнадцатый век. Все нравилось ему там: и литература, и театр, и музыка, и моды, и даже нравы. Вызывая в своем воображении минувший век, Пьер Верн подолгу задерживался на тех образах, которые особенно были дороги ему. По мнению взыскательного адвоката Пьера Верна, всё нынче во Франции стало мельче, скупее, суше. В этом отношении сродни ему была и жена — с той разницей, что она меньше тосковала и сожалела, так как ей не приходилось служить и честолюбие ее было слабо развито. С нее довольно было и того, что весь Нант знал о ее существовании, люди при встрече с нею раскланивались и со снисходительным уважением относились к ее причудам: к мушке на левой щеке и под правым глазом, крохотному зонтику с непомерно длинной ручкой, припудренным локонам. Нантские рыбаки, ремесленники, мелкие служащие и рантье полагали, что при весьма солидных средствах можно позволить себе и не такие глупости. Нантская буржуазия, наоборот, имея очень большие деньги, вовсе не желала позволять себе тех глупостей, которые так естественно и даже умилительно украшали мадам Верн.

Жюлю прививалось поклонение исчезнувшему, минувшему, но случилось так, что он, существуя в веке девятнадцатом, в мечтах жил на полстолетие вперед. Возможно, что жесткая, направляющая рука отца, желавшего видеть сына своего на юридическом поприще, спасла Жюля от мук пустого бескрылого мечтательства и не увела его в любезный сердцу его родителей восемнадцатый век, то есть назад.

Жюлю на всю жизнь запомнился такой случай. Когда ему исполнилось четырнадцать лет, отец положил на стол лист белой бумаги и спросил:

— Это что?

— Бумага, папа, — ответил Жюль, ожидая какого-нибудь фокуса.

— Это бумага, — сказал отец, — но мы представим, что на ней изображена твоя жизнь. Вот я ставлю точку — это начало твоего пути в будущее. Проведем прямую к другой точке. Вот она, видишь? На этой линии я ставлю крупные точки И все их называю иксом. Тебе понятно? Иксы — это собственное твое желание, твое поведение, склонности и мечты. Они, допустим, неизвестны мне. Они, допустим, меня не касаются. Меня интересует конечный пункт — юридическая деятельность. От А до в — как тебе угодно, но здесь, где игрек, — ты юрист.

— А как быть с иксами, папа?

— Это зависит от меня, мой друг, — от меня зависит неизвестное сделать известным. Ты должен стать юристом. В этом твоя слава, хлеб и счастье. Надеюсь, что все понятно? Скажи мне своими словами, как ты это понимаешь.

— Фактически я должен стать юристом, — думая над каждым своим словом, произнес Жюль. — Но юридически вот здесь иксы. Следовательно, неизвестное не может называться фактом, — ты сам говорил мне об этом. Значит, там, где ты написал слово юрист, можно поставить икс.

О, как расхохотался Пьер Верн! Нужно было видеть и слышать эти конвульсии жестов и заливистую истерику безудержного смеха. Отец пришел в себя не скоро; прибежала мадам Верн и, не понимая, что происходит, но чутьем матери чуя какую-то опасность, принялась неистово целовать сына, ежесекундно спрашивая:

— Что случилось? Ради бога! Что случилось, Пьер, да перестань, — скажи, что случилось?

— Ох, случилось… ох, случилось… — тяжело дыша, произнес Пьер Верн, — случилось, что Жюль уже юрист! Нам следует только следить за тем, чтобы… ха-ха-ха! — чтобы Жюль чаще решал задачи со многими неизвестными данными! О мой бог! Неизвестное ему уже хорошо знакомо!

В восемнадцать лет Жюль уверенно и смело жил в своем столетии, украшая действительность особыми приборами и аппаратами, позволяющими разговаривать на расстоянии и летать по воздуху, опускаться на дно океана и путешествовать по всему свету. Чего-то еще недоставало для того, чтобы мечтания эти легли на бумагу хотя бы в форме романа…

Пока что Жюль учился в колледже и на досуге писал стихи, — вернее, куплеты для своего приятеля Аристида Иньяра, молодого композитора, уехавшего в Париж и там зацепившегося за нечто столь неприбыльное, что, по его же словам, не окупало ночной свечи и тряпки для смахивания пыли с рояля.

«Приезжай сюда, ко мне, — писал Аристид Жюлю. — В Париже много едят только дураки и те, кому нечего делать. Нам вполне достаточно будет трех обедов в неделю, но зато мы получим право поплевывать на все стороны, щурить глаза на всех и каждого и рукоплескать идущим впереди нас. Бросай все и приезжай. Мы покорим Париж!»

Планы на будущее у Жюля были таковы: окончить колледж и, не огорчая отца, поступить на юридический факультет Парижского университета. А дальше видно будет. Всё же отец есть отец, — после матери он первый, кого необходимо уважать и слушаться. Отец трудится не столько для себя, сколько для детей своих. Это убедительно и священно.

Слова Поля о рыжем посетителе совершенно неожиданно вернули Жюля к его детству, к мечтам о таинственных исчезновениях и вполне возможных перемещениях в области привычных представлений о том, кто ваши родители, — а вдруг совсем не те, кого мы называем отцом и матерью? А вдруг ты сын принца; что тогда? Тогда нужно заявить тому, кого называешь отцом: «Папа, как выяснилось, я очень высокая особа, но это ничего не значит, я остаюсь твоим сыном, но живу с очень проказливой мыслью о своем могуществе!»

А что, в самом деле! Разве нельзя допустить, что этот рыжий посетитель пришел к Пьеру Верну только затем, чтобы открыть ошеломительную новость: «Ваш сын Жюль — мой сын, почтенный месье Пьер Верн! Я достаточно богат для того, чтобы воспитать его во дворце под кущами каштанов, среди райских птичек и золотых рыбок! Жюль, — скажет этот Барнаво, — собирайся, мы едем»… Куда едем? Да никуда не поедем, а просто страшно интересно!..

— Знаешь, Поль, — признался Жюль брату, — я совсем не маленький, но этот таинственный Барнаво играет на каких-то еще отлично звучащих во мне струнах самой идеальной романтики! Я хожу и воображаю черт знает что! Даже стыдно! Этот Барнаво хорошо одет?

— На нем крестьянская куртка и синие узкие штаны, — ответил Поль. — На голове соломенная шляпа, — она сидит, как дамская шляпка на голове Моисея. На ногах деревянные башмаки и через плечо на ремне кожаная сумка. В ней Барнаво держит копченую рыбу и флягу с ромом. Он курит трубку, набитую табаком третьего сорта. Старик остроумен и хорошо знает литературу. Я беседовал с ним минут двадцать. Ты никуда не уходи, Жюль, а то он придет, и опять в твое отсутствие. Папа что-то знает о нем, но не хочет сказать, что именно.

Был воскресный день в конце апреля. Утром Жюль виделся с месье Бенуа, и тот сообщил ему кое-что о Барнаво. Образ рыжего посетителя побледнел и утратил то очарование, которое придал ему Жюль. Любопытство всё же оставалось неутоленным. Бенуа сказал:

— Этот Барнаво своего рода гений. Твое личное преуспевание в течение ближайших десяти — пятнадцати лет подтвердит мое высокое мнение об этом швейцаре.

— Швейцаре? — изумленно протянул Жюль. — Барнаво — швейцар?

— Он был им, Жюль. Это ничего не значит. Не забудь, что сам Вольтер занимался починкой часов, а Наполеон Бонапарт в детстве ловил рыбу, чтобы кормить себя и свою семью.

Жюль побывал на набережной, заглянул к мамаше Тибо и отложил для себя томик стихов Виктора Гюго. Он навестил родителей Леона Манэ и, беспричинно тоскуя, забрел на станцию дилижансов. Здесь администрация, заботясь о пассажирах, устроила в большом зале ожидания тир, лотерею-аллегри и перекидные картинки, заключенные в квадратном полированном ящике с двумя увеличительными стеклами для рассматривания. Жюль хорошо знал эти картинки, много раз выигрывал в лотерею поплавки и ножнички, но ему не довелось стрелять в цель.

«Попробую», — решил Жюль. На расстоянии пяти-шести метров от барьера стояли вырезанные из железа и грубо раскрашенные корабли и птицы, головы животных и преглупейшие физиономии персонажей из сказок. Жюлю зарядили ружье, и он, наскоро прицелившись, выстрелил.

— Высоко взяли, — сказал хозяин тира. Жюль выстрелил еще раз. Хозяин повторил ту же фразу. Жюль выстрелил в третий раз. Кто-то стоявший позади него сказал:

— Глаз верный, рука твердая, но ружье английское, оно хорошо тем, что, стреляя из него в…

Жюль обернулся и увидел перед собою человека, одетого по изустному эскизу Поля: на рыжей копне волос соломенная шляпа, кожаная сумка через плечо, крестьянская куртка на массивном теле.

— Это вы! — воскликнул Жюль, не слушая окончания сентенции об английском ружье. — Вот хорошо!

— Очень рад, если вам хорошо, — сказал незнакомец. — Бросив на ветер три-четыре франка, вы наконец попадете в слоновий глаз, и тогда хобот поднимется за те же денежки. Продолжайте вашу стрельбу, сударь!

— Я не сударь, а Жюль, сын Пьера Верна, того, с которым вы беседовали вчера. — Жюль жадно рассматривал рыжего посетителя, и сердце его билось так, словно он попал в тот корабль, подле которого висело объявление: «Попадешь капитану в глаз — пойдет дым из трубы».

— Вы Жюль Верн! — воскликнул незнакомец и попятился.

— Да, я Жюль Верн, а вы Барнаво?

— А я Барнаво! Поцелуй меня, мой мальчик! Я имею на это право, я… не будем говорить сейчас о том, что я такое и кто я такой!

Он трижды поцеловал Жюля, обнял его и по-отцовски прижал к своей груди. Жюль чувствовал себя неизъяснимо счастливым и предельно взволнованным; он взял Барнаво под руку и повел его в кафе. Там, потягивая кофе с ромом, старик в картинных выражениях рассказал о своей проделке много лет назад. Трое слуг наперебой принимали заказы Жюля и Барнаво: после кофе последовало мороженое и оршад, за ними снова кофе и ячменное пиво и, наконец, огромные порции колбас, поджаренных в сметане и масле.

А потом они пошли колесить по всему Нанту. В семь вечера они прихватили старого Бенуа и вместе с ним отправились в кабачок. Пьеру Верну была отправлена с рассыльным записка: «Дорогой папа, не сердись! И ты, дорогая мама! Провожу время с Барнаво. Мне очень хорошо. Ваш Жюль и больше ничего. Точка. Жюль Верн».

— Мы еще пригодимся друг другу, — говорил Барнаво, обращаясь к Жюлю. — Вот ты сказал, что будешь учиться в Париже. Что ж, учись, и я за тобой. Куда ты, туда и я. Мне совсем нетрудно будет пристроиться в Париже на какое-нибудь местечко. Мы нальем вино новое в бутылки старые, — нужно только как следует прополоскать их. Правду я говорю, Бенуа?

— Вы изъясняетесь художественно, — лепетал старенький Бенуа. — Не берусь утверждать, что вы произносите одни лишь истины, но я ввику, что вы подлинное дитя народа. Вам недостает образования, связей и системы, Барнаво!

— Образование мне только помешало бы, — самоуверенно басил Барнаво, прикладываясь ко всем бутылкам по очереди. — Будь я образован, я не служил бы швейцаром, не пахал землю, не исполнял обязанностей курьера в префектуре, не давал бы советов префекту, благодаря которым он выгодно женился в то время, когда должен был идти под суд. Связи… связи я добуду — ого, Бенуа, я добуду их! Ну, а система — этого я даже не понимаю, честное слово! Что это такое?

— Это точный маршрут ваших действий и намерений, — заплетающимся языком проговорил Бенуа.

— Не понимаю! В разговоре со мною не следует употреблять этих… этих… ну как их!

— Метафор, — подсказал Жюль. Он чувствовал себя именинником. В его размеренную жизнь восемнадцатилетнего юноши властно вошла какая-то веселая неразбериха, нечто не имеющее отношения ни к настоящему, ни к будушему. Он наблюдательно оглядывал Барнаво и спрашивал себя: «Что мне эта Гекуба и что ей я? Старик когда-то придумал невероятную чепуху и до сих пор верит в предсказание мадам Ленорман! Надо же!..»

— Знаю, о чем ты думаешь, мальчик, — прервал его размышления Барнаво. — Ты думаешь: а для чего я связался с этим сыном народа? Не думай об этом, мой дорогой! Найди свою систему и действуй! Я верю в тебя, Жюль! Почему, на каком основании? И сам не знаю. Такова всякая вера, способная делать чудеса. Мне всегда требуется в кого-нибудь верить. Я верил в Бонапарта, но он что-то где-то сделал не так. Я верил в Турнэ, но он оказался дураком. Я…

Барнаво махнул рукой и приложился к бокалу с ромом.

— Я верил в мой клочок земли, но меня лишили и земли и веры. Длинная история, не хочется рассказывать. И вот я уверовал в тебя, Жюль! В чудесную юность моей родины. А вы, Бенуа, говорите, что я ничего не смыслю в метафоре! И в метафоре, и в гиперболе, и даже в пятистопном ямбе, коли на то пошло! Живи сейчас Гомер — я бы научил его писать в рифму! Уж я ему…

Барнаво не договорил, голова его отвалилась к спинке стула, рот раскрылся, пышные усы свесились, глаза закрылись. Барнаво захрапел. С помощью Жюля и Бенуа (невелика была, кстати сказать, помощь) бывшего швейцара усадили в коляску и привезли в дом Пьера Верна. Здесь его уложили в комнате, отведенной для гостей. Все в доме спали. На своем столике у окна Жюль нашел письмо от Жанны.

«Я приезжаю в начале мая, — читал Жюль, — и снова уеду в начале июня. Твой глобус окончательно утвержден, и, может быть, мне удастся привезти тебе деньги за твою остроумную выдумку. Один консультант отозвался о твоем глобусе так: „У этого Жюля Верна голова работает превосходно, из него выйдет толк…“ Вот, Жюль, те приятные новости, которых ты так хотел от меня. Все идет хорошо. Тебе остается только закончить образование. Я тебя люблю. Если бы ты знал, до чего весело в Париже! Директор „Глобуса“… ну, ладно, а то ты опять подумаешь не то, что следует. Не пиши мне на адрес театра, а прямо в дирекцию фирмы „Глобус“…

Глава восьмая Отъезд

«… Особенные успехи оказал в математике, физике и космографии; весьма похвально учился языку родному и древним, глубокие познания имеет по минералогии, ботанике, астрономии. Педагогический совет аттестует Жюля Верна как способного занять выдающееся место на избранном им юридическом поприще. Отличительные свойства: легкая усвояемость при большом прилежании, отличная и одухотворенная память, характером добр, но вспыльчив, великодушен и не праздно-мечтателен. Председатель Совета выпускного класса Нантского лицея Эмиль Ленуа,..»

Пьер Верн свернул в трубку этот драгоценный документ, перевязал синей ленточкой и спрятал в секретный ящик письменного стола. Жюль наблюдал за отцом с умилением и нежностью.

— Я тревожусь, Жюль, — сказал отец, бренча ключами в кармане. — Твоя юность кончилась. Пришла зрелость. Скажи откровенно, как ты себя чувствуешь?

— Чувствую себя превосходно, папа. Думаю о том, что, к сожалению, синяя ленточка еще настигнет меня…

— Я не очень-то быстр на соображение, Жюль. Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что мне предстоит вручить тебе документ об окончании высшего учебного заведения, который ты также перевяжешь синей ленточкой.

— Да, конечно, — оживился Пьер Веря. — Я доволен тобой, Жюль. Что слышно о Барнаво?

— Он уехал к себе в Пиренеи, чтобы окончательно распродать свое имущество и следовать за мною в Париж.

— Да? Гм… Забавный человек… Он сочинил гадалку Ленорман, которой я чуть было не отправил письмо. Совпали фамилии. Потрясающей выдумки человек этот Барнаво. В нем погиб художник, и потому он…

— Хочет художественно жить, — перебил Жюль. — Это ему удается, и даже хорошо.

— Мне очень не хочется, чтобы и ты жил столь художественно, как твой Барнаво. Никогда не превращай жизнь свою в роман, мой друг! Романы хороши для чтения. Еще один вопрос: насколько я понимаю, ты намерен жениться…

— Что ты, папа? Даю слово, что я и не думаю об этом! Откуда ты это взял?

— Так. Взял. Существует Жанна. Ее письма к тебе. Твои письма к ней. Задумчивость, печаль, исхудание, чтение всякой чепухи…

— Я люблю читать, ты это знаешь, папа. Я немножко люблю Жанну, — что поделаешь… Но Жанна увлеклась директором фирмы «Глобус». Прямо об этом она ничего не пишет, но…

— В таком случае постарайся забыть ее, мой дорогой! Сердце у нас одно, бессердечных девушек тысячи.

— Хорошо сказано, папа!

— Недурно. Это слова Барнаво, я повторяю их, и только. Будешь писать ему — передай от меня привет и глубокое мое уважение. Я никогда не думал, что барон Мюнхгаузен может оказаться таким симпатичным и даже правдивым человеком. Иди, Жюль, я не задерживаю тебя.

Все разъехались. Нант пуст, в нем нет у Жюля ни друга, ни приятеля. Жанна в Париже, но еще год назад она жила в сердце Жюля и он жил в сердце Жанны. Аристид Иньяр богатеет и становится забывчив. Леон Манэ терпит нужду, писателя из него не получается, журналистика его угнетает, пишет он редко и мало. Пьер Дюбуа исчез, он где-то не то в Африке, не то в Америке. Старенький Бенуа получил неожиданное повышение — он поступил на должность секретаря к одному известному парижскому ученому.

Нант пуст. И потому так хорошо, что есть Барнаво, этот Санчо Панса, барон Мюнхгаузен, преданный друг, советчик, светлая голова. Не умилительно ли читать такие, например, его сентенции:

«Хороший юрист получается из того человека, который хочет быть юристом, но кто не хочет им быть, тому не следует и думать об этом, мой мальчик. Я, кстати сказать, юристов не терплю, — мало среди них хороших людей. Твой отец — редчайшее исключение. Что касается тебя лично, то я заприметил в тебе другой талант — ты ловко сочиняешь и привираешь, ты любишь науку и веришь в то, что она поможет человеку стать хозяином вселенной, которая, как это ни странно и глупо, бесконечна, чего я никак не могу себе представить. Вот и иди по этой дороге, и прости, что я не только сажусь в кресло твоего отца, но и беру на себя отцовские обязанности. От моих нотаций голова не заболит. Я одинок, у меня нет детей и сочинений, но я сочинил тебя и хочу посмотреть, что будет дальше, — я не умру до тех пор, пока не смогу сказать: Жюль Верн прославляет свое отечество. Постарайся, Жюль, очень прошу тебя, постарайся! Не особенно торопись, но и не медли. Высоконочтенному Пьеру Верну передай эту квитанцию, он получит по ней в таможне бочонок вина — моего вина, Жюль! Оно очень крепкое, но не вредит рассудку, действуя исключительно на конечности…»

«Послушай, Жюль, сочини для меня стишок! Строчек двадцать, можно и больше, только в рифму, не так, как у Гомера, который писал длинно и утомительно. Тема такая: стар не тот, кому много лет, но тот, кто чувствует свой возраст. Такой стишок очень пригодится в одном моем предприятии. Если тебе вздумается вставить женское имя, я ничего не имею против Мадлен…»

«Высокоуважаемой мадам Верн скажи от моего имени, что ее головные боли пройдут сразу же, как только она приложит к затылку платок, смоченный в утренней росе. Наш судья говорил, что при головных болях хорошо помогает клевета на ближнего, но мне кажется, что судья не учел одного: ближний может сделать так, что у вас заболит что-нибудь другое…»

«Кончается бумага, становится темно, пора ложиться спать — переезжать в завтрашний день, как говорил один мой старинный друг…»

В свой завтрашний день Жюль переехал осенью. Он увез с собою наставления родителей, свою маленькую картотеку, четыре смены белья, рекомендательные письма и длиннейшее послание к своей родной тетке, у которой следовало остановиться до приискания комнаты.

Через неделю он постучал в дверь родного дома. Ему открыл отец. Жюль ожидал восклицаний, знаков крайнего удивления и даже ужаса, нетерпеливых расспросов и, возможно, упреков и насмешек. В самом деле, отправиться в Париж, чтобы там учиться, и вдруг, без предупреждения, явиться домой и лаконично заявить:

— Я немного обожду, папа…

Мадам Верн испуганно пролепетала:

— Я так и думала — несчастье!..

— Именно несчастье, — сказал Пьер Верн. — Садись, Жюль. Хорошо сделал, что вернулся. Что в Париже — стреляют?

Жюль отрицательно качнул головой.

— Грабят? — спросил Верн. — Останавливают на улице людей и требуют, чтобы они взяли в руки нож и пошли резать адвокатов, профессоров, фабрикантов и чиновников, да?

— Нет, папа. В Париже происходят большие перемены. Я еще как следует не разобрался в них. Но кое-что в происходящем мне по душе.

— По душе? — изумился Пьер Верн. — Ну, ты ничего не понимаешь, мой друг! После обеда я всё объясню.

Жюль боялся этих объяснений, — ведь отец ничего не знает, ничего не видел, ему мерещатся выстрелы и грабежи, он всегда говорил, что революция — это прежде всего грохот и шум и только потом тихая и малоощутимая перемена. За обедом все молчали. После сладкого Пьер Верн обратился к сыну:

— Как можно короче, Жюль! Факты, факты и только факты!

В этом «короче» и заключалась трудность: внутренние ощущения и переживания Жюля требовали пространных рассказов, характеристик. Отец невозмутимо выслушал сына и произнес: «Гм…»

— Что же всё-таки случилось, Жюль? — спросил он.

— Видишь ли, папа, всё дело в том, что в Париже произошло…

— Совершенно верно, уже произошло, — перебил отец. — В феврале сего года в Париже убрали монархию. Я ничего не имею против, — важно, убрав одно, не сделать ошибки, выбирая другое. Что же, ошибка сделана, как по-твоему?

— Я очень плохо разбираюсь в политике, папа. Мне советовали на время уехать домой. Сейчас там…

— Ешь тартинки, Жюль, — сказала мать.

— И говори подробнее, — попросили сестры.

— Как можно короче, — поправил отец.

— Сейчас в Париже ничего не понять, — робко начал Жюль, стараясь не смотреть на отца. — Университет откроют только через две-три недели. На улицах открыто смеются над буржуазией. Атмосфера накалена. Трое людей в рабочих блузах остановили меня на улице и спросили, что я буду делать в ближайшем будущем. Я ответил: буду учиться. Они спросили, кем я намерен стать, когда кончу учение. Я ответил: юристом. Они расхохотались и сказали, что этого добра так много, что они не знают, как и когда избавиться от него.

— Они издевались над тобой, Жюль? — дрожа и чуть не плача, спросила мать.

— Ничего подобного, они были вежливы и предупредительны, мама. Такие милые, симпатичные люди! Ну, мы поговорили, и я пошел своей дорогой. На дверях юридического факультета объявление: занятия в конце сентября.

— Продолжай дальше. Софи, положи мне еще одну тартинку!

— Всё очень интересно, — продолжал Жюль, — только не всё сразу поймешь. Всё по кусочкам, отдельными слагаемыми, итог еще не ясен. Меня насмешило всё то, что сказали рабочие о профессии юриста.

Пьер Вера нахмурился.

— Я убежден, — сказал он, — что эта должность будет существовать, всегда, при любом правительстве, при любой форме правления. Такого понимания с меня достаточно! Ну что же, мой друг, побудь дома, подожди, но…

— Мне очень хотелось бы немедленно ехать в Париж, папа!

— Революция ненавидит зрителей, — коротко проговорил Пьер Верн.

Спустя две недели канцелярия юридического факультета вызвала Жюля в Париж.