Жюль Верн

Глава первая 16 ноября 1876 года

В начале 1871 года Жюль Верн начал писать роман «Страна мехов» — первое произведение, героем которого является женщина, посвятившая себя науке, Полина Барнет. Рядом с ней в романе живет и действует и вторая женщина — эскимоска Калюмах.

— В образе моей эскимоски, — говорил Жюль Верн своим друзьям, — я намерен показать высокое человеческое достоинство, нравственные качества, тяготение отсталого человека к цивилизации, культуре. Для меня не существует раcово неполноценных народов, — есть народности отсталые, и в этом повинны не они, а те, кто угнетает их, держит в рабстве, — повинны господа колонизаторы, то есть так называемые великие державы. Мне думается, что образ эскимоски в моем романе — явление весьма и весьма новое и даже необычное в литературе Франции.

Действие романа происходит в 1859—1860 годах в районе Большого Медвежьего озера, на побережье и в полярных водах Канады, а также у берегов Русской Америки, которая (Аляска и Алеутские острова) в 1867 году была продана царским правительством США.

В 1873 году роман вышел в свет, а через год появился и в России в переводе Марко Вовчок. В журнале «Дело» роман этот аттестовался как одно из выдающихся произведений популярнейшего французского писателя.

Жюль Верн продолжал неутомимо работать.

Когда в одной из парижских газет появилась очередная глава нового романа — «В 80 дней вокруг света», — та именно, в которой Жюль Верн.привел Филеаса Фогга к еще не испробованному им средству передвижения — атлантическому пароходу, — в Амьен на имя автора пришло письмо:

«Милостивый государь мистер Верн! Пароходная компания „Стюарт, Медельсон и Ритуш“ уплачивает Вам 10 000 долларов в том случае, если Вы согласитесь посадить героя Вашего романа Филеаса Фогга на корабль нашей компании. За ответом и письменным обязательством Вашим наш представитель в Париже придет к Вам 12 марта. С почтением — генеральный представитель во Франции Аткинсон».

Жюль Верн отдал строжайшее распоряжение никого не принимать в течение всего дня 12 марта. Одиннадцатого к нему явился агент американского пароходного общества «Нептун» и предложил от имени своего представителя 10 000 долларов «за то только», — именно так и сказал подвижной, длинноногий, очкастый агент, — «что вы, мистер Верн, перевезете своего героя на судне нашей компании и тем самым похвалите удобства наших пароходов».

Жюль Верн отказался от предложения в самых деликатных выражениях, в максимально вежливой форме.

— Пятнадцать тысяч долларов! — сказал агент, предварительно заглянув в свою записную книжку.

Жюль Верн заметил на это, что ему предлагали двадцать пять тысяч, но он…

— Тридцать! — изогнулся агент под прямым углом, и так побыл с минуту. Затем выпрямился и несколько гневно, насколько позволяли на это указания свыше, произнес:

— Как? Почему? Можно подумать, что вы миллионер!

— Разрешаю думать, — спокойно отозвался Жюль Верн.

Тринадцатого марта его настигли на улице два юрких человечка.

— Позвольте, дорогой мистер! — сказал тот, что был самым юрким. — Каким-то всё же образом ваш Филеас Фогг должен переплыть океан, когда книга выйдет отдельным изданием! Нам всё равно, что предпримет герой, когда он путешествует в номерах газеты. Не будет же он ради одного рейса покупать пароход в полную свою собственность!

— А ведь это идея! — воскликнул Жюль Верн. — Прошу пожаловать ко мне, я намерен уплатить за ваше остроумное предложение пятьсот франков.

— Шестьсот, — попросил юркий, и Жюль Верн не стал спорить.

В 1873 году Этцель выпустил «В 80 дней вокруг света» отдельной книгой. Она разошлась в один день — такому успеху мог позавидовать и Александр Дюма. В библиотеках образовалась очередь — новую книгу выдавали только на одни сутки. Парижанки были недовольны тем, что автор романа поскупился на изображение любовных сцен. Жюль Верн ежедневно получал десятки писем с требованием продолжить роман или написать на тот же сюжет пьесу.

Французское географическое общество тоже стало получать письма с одним и тем же вопросом: на каком меридиане совершается переход от одного дня к другому для человека, путешествующего вокруг света? Географическое общество все полученные письма передало Жюлю Верну. На одном из заседаний общества он выступил с ответом. Он объяснил, каким именно образом кругосветное путешествие влечет за собою потерю или выигрыш одних суток, а затем сослался на английский журнал «Природа», напечатавший статью, автор которой сетовал по поводу недоразумений, возникающих от несогласованности в международном счете времени.

«Капитан корабля, — сказал Жюль Верн, — имеет обыкновение менять дату в корабельном журнале при пересечении стовосьмидесятого меридиана, прибавляя или убавляя один день, смотря по направлению, в котором он движется. Но капитан, возвращающийся назад, после пересечения этого меридиана не меняет даты, и потому, от времени до времени, могут и должны быть встречи капитанов, считающих разные числа».

Об инсценировке романа заговорили и газеты. Жюль Верн проявлял полнейшее равнодушие к тому, что о нем писали и говорили. Он уже привык к известности, и она привыкла к нему. Наступала очередь славы, она уже стучалась в жилище Жюля Верна, мешала работать, думать, отдыхать. Однако писем с каждым днем всё прибывало и прибывало, тон газетные статей, настаивавших на инсценировке (об этом просили также режиссеры и актеры) становился всё требовательнее.

— Отстань от них, найди соавтора и напиши пьесу, — посоветовала Онорина, и Жюль Верн сдался.

В соавторстве с Адольфом Деннери он в два месяца написал феерическое представление; в нем актерам предоставлялось изобразить на сцене всё то, что читатель романа разыгрывал в своем воображении.

Восьмого ноября 1874 года состоялась премьера.

Живой слон, паровоз с шестью вагонами, океанское судно в бурю, завывания ветра, гром и молния, свистки и крики — всё это пришлось по душе и французскому школьнику и его родителям. Эмиль Золя в своих «Парижских письмах», печатавшихся в русском журнале «Вестник Европы», с откровенной иронией писал, между прочим, что пьеса Жюля Верна и Деннери действительно имела успех, но надо полагать, что успеху этому всего более содействовал живой слон…

— Золя — человек, лишенный воображения, — незлобиво сказал Жюль Верн, узнав об его отзыве.

С 1900 года до начала первой империалистической войны заново инсценированный роман «В 80 дней вокруг света» выдержал не одну сотню представлений на сцене Народного дома в Петербурге. Здесь так же, как и в Париже, участвовал живой слон, — его ежедневно приводили из расположенного по соседству зоологического сада. На сцене того же Народного дома была осуществлена постановка инсценированного романа «80 000 верст под водой».

Конфетная фабрика М. Конради в России изготовила фруктовую карамель, завернутую в бумажки, на которых неизвестный художник весьма аляповато изобразил Фогга и Паспарту на спине слона, железнодорожный мост, падающий в пропасть, накренившееся судно в бурю. В Париже появились в продаже папиросы без мундштуков, на коробке был изображен Паспарту, а под ним надпись: «Сам курю и другим советую».

— Надо как-то бороться с этой пошлостью, остановить ее, — говорили Жюлю Верну друзья. — Нам хорошо известно, что уже появились в продаже зонтики, носящие ваше имя! Черт знает что!

— Мне в свое время была предсказана слава, — с добродушной улыбкой отвечал Жюль Верн. — Кажется, она уже гостит у меня. Ничем не намерен тревожить ее, она, как вам известно, дурно воспитана…

Илья Львович, сын Льва Николаевича Толстого, рассказал в своих воспоминаниях, как и ему и его братьям, когда они были подростками, отец читал, главу за главой, роман Жюля Верна «В 80 дней вокруг света». «… Этот роман был без иллюстраций. Тогда папа начал нам иллюстрировать его сам. Каждый день он приготовлял к вечеру подходящие рисунки, и они были настолько интересны, что нравились нам гораздо больше, чем те иллюстрации, которые были в остальных книгах. Я как сейчас помню один из рисунков, где изображена какая-то буддийская богиня с несколькими головами, украшенными змеями, фантастическая и страшная. Отец совсем не умел рисовать, а всё-таки выходило хорошо, и мы были страшно довольны. Мы с нетерпением ждали вечера и всей кучей лезли к нему через круглый стол, когда, дойдя до места, которое он иллюстрировал, он прерывал чтение и вытаскивал из-под книги свою картинку…»

Соавтором инсценировок романов Жюля Верна становится одаренный, сметливый и ловкий драматург Деннери, — совместно с ним Жюль Верн инсценировал и свой роман «Дети капитана Гранта».

— У меня теперь новый Аристид Иньяр, — шутя говорил Жюль Верн о своем соавторе. — Фигура колоритная — вылитый Аристид в драматургии! Но ловкость, но умение!.. В пять минут он делает целую сцену. Я только намекну, подумаю, а у него уже готово — хоть сейчас играй на сцене!

— Вам нужно инсценировать все ваши романы, — говорили Жюлю Верну друзья. — Тем более что у вас такой помощник.

— Нет, мне это мешает, — отвечал Жюль Верн. — Это засасывает. Я тружусь над моим «Таинственным островом». Он берет все мои силы.

Каждая глава нового романа переписывалась по три и четыре раза. Первый черновик Жюль Верн писал карандашом, затем, читая его вслух, он постепенно обводил каждое слово чернилами, вычеркивал то, что казалось лишним, поверх карандашного текста заново писал второй черновик. Третий вариант был наиболее трудным, — взыскательность Жюля Верна здесь была предельной. От Этцеля он потребовал неограниченное количество набора в гранках и верстке.

— Это сильно удорожает книгу, — сказал Этцель.

— Но это не менее сильно улучшает ее, — отпарировал Жюль Верн.

В 1875 году «Таинственный остров» был закончен и вышел отдельным изданием. Все интересовавшиеся судьбой Айртона были очень довольны. Корманвиль, которому Жюль Верн отправил свою книгу в Россию, ответил следующим письмом:

«Мне кажется, что я правильно понял Вас, дорогой Жюль Верн, — Сайрэс Смит потому так умело и талантливо с удовольствием и радостью делает всё потребное для жизни своей и товарищей, потому так блестяще осуществляет свои идеи, что он живет на острове, вне системы разбоя и варварства, — на острове никто не мешает Вашим Робинзонам полностью развернуть свои способности. Какой великолепный гимн Труду пропели Вы в своем новом романе, дорогой мой друг! Я думаю, и, наверное, не ошибаюсь, — таинственный остров для Вас символ, это весь наш земной шар, и — какое совпадение! — роман написан в тот год, когда исполнилось сто лет со дня рождения великого утописта Фурье. Должен признаться, что я уже дважды прочел Ваш роман… Сокровища капитана Немо, которые он щедро раздавал народам, борющимся за свою свободу, я сравниваю с теми сокровищами, которые Вы, дорогой Жюль Верн, раздаете читателям своим на всем земном шаре, и прежде всего юношеству, нуждающемуся в подобного рода книгах…»

Французская критика не поняла и этого романа, не увидела, не сумела увидеть глубокой социальной идеи, заложенной в нем. Критика обвиняла Жюля Верна в допущении самых курьезных ошибок, в незнании им зоологии, физики и астрономии. «На вулканических островах, — писал один критик, — не может быть тех птиц, которые живут на страницах романа. В климатической зоне этой никак не может расти бамбук, пальмы и другие деревья. Герои романа находят на острове глину, селитру, серу… Какое невежество, какое незнание самых элементарных вещей! А животный мир! Это какой-то зоологический сад, — тут и дикий баран, и ягуар, и пекари, и шакаловая лисица, и обезьяна, которая так умна, что только не говорит на французском или английском! Как могло случиться, что Жюль Верн на этот раз допустил такие непростительные для себя ошибки!..»

Жюль Верн читал эту критику и посмеивался в бороду.

— Но ведь они правы, — сказала как-то Онорина. — Ты и в самом деле что-то напутал в своем романе. Это на тебя не похоже. На островах Тихого океана не могут жить обезьяны, а у тебя…

— Могут, — лукаво улыбаясь, произнес Жюль Верн. — Мой остров — таинственный остров, дорогая моя!

И, многозначительно грозя пальцем, повторил:

— Таинственный остров, Онорина! Вот, прочти письмо Корманвиля, — этот человек понял то, что я хотел сказать. То, что я уже сказал. Сейчас я заканчиваю «Михаила Строгова»; в этом романе я уже ничего не перепутаю. У меня есть великолепная карта Сибири, список всех деревень, сёл и даже шоссейных дорог!

— Ты сказал: «В этом романе я уже ничего не перепутаю». Значит, в «Таинственном острове» всё же перепутал!

— В тебе, мой друг, погибает талантливый юрист, — шутя заметил Жюль Верн. — Как жаль, что нет моего Барнаво!..

Заканчивая «Михаила Строгова», Жюль Верн конспективно набрасывал очертания нового романа, который должен был называться «Гектор Сервадак». Этцель ждал. Два романа в год — ничего не поделаешь. Очень часто наука отходила в сторону и на сцену выступали юмор в соединении с теми элементами, которые Жюль Верн унаследовал от Дюма. Этцель не шутя говорил, что на месте Жюля Верна он давал бы три романа в год, и при этом ссылался на плодовитость Бальзака, Диккенса, Гюго.

— Вы будете иметь два моих романа в год, — сказал Жюль Верн Этцелю. — А сейчас я беру отпуск на два месяца, я должен заняться моим сыном Мишелем. Ему уже тринадцать лет. Он очень плохо усваивает физику и математику.

— И очень любит романы своего отца, — кстати добавил Этцель,

— Гюго он любит больше, чему я очень рад, — сказал Жюль Верн.

Однажды он спросил Мишеля:

— Кем ты хочешь быть, когда станешь взрослым?

— Читателем, папа, — не задумываясь ответил Мишель.

— Читателем! — рассмеялся Жюль Верн. — Это не профессия, мой друг! Надо чем-нибудь заниматься, чтобы приносить пользу обществу, своему отечеству.

— Я хочу быть таким читателем, чтобы это стало профессией, папа, — заявил Мишель.

— Только читать?.. — с нескрываемым беспокойством спросил отец,

— И путешествовать, и ходить в театры, и ловить рыбу, и принимать гостей, — ответил сын. — Разве плохо?

— Очень хорошо, но нужно трудиться для того, чтобы путешествовать, ходить в театры и принимать гостей.

— Жан, который живет в начале бульвара, — назидательным тоном проговорил Мишель, — сказал мне недавно, что ты сам Гомер и два Дюма в придачу, а потому мне и не следует беспокоиться о будущем.

— Твой Жан говорит страшную чепуху, — строго произнес Жюль Верн и погрозил сыну пальцами обеих рук. — Ты должен учиться, много и долго учиться, и уже только потом…

— А потом, — перебил Мишель, — я стану таким же, как и ты, папа!

— Это, пожалуй, было бы неплохо, — задумчиво проговорил Жюль Верн. — Кое-что из моего материала я оставил бы и на твою долю.

Разговор был прерван приходом Гедо.

— Я за вами, — возбужденно начал ученый. — Послезавтра произойдет невиданное доселе событие: половина Парижа будет освещена электричеством. Да, да, электричеством! Русский инженер Яблочков изобрел особую свечу: она дает свет силою тока, бегущего по медным проводам. Просто и гениально! Просто потому, что гениально, гениально потому, что очень просто. Едем в Париж! Свечой Яблочкова осветят все магазины Лувра, площадь Оперы, Гаврский порт. Кто-кто, а Жюль Верн должен видеть эту диковинку!

Жюль Верн взял с собою в Париж сына. К шести вечера шестнадцатого ноября девять десятых жителей города устремились к центру. Конное движение приостановилось. Нарядно одетые парижане шли возбужденными толпами. В центре и на окраинах еще горели газовые рожки, но большая площадь перед зданием оперы, магазины Лувра тонули во мраке. Заливались свистки полицейских. С неба на город глядели звезды, удивленно помигивая. В шесть вечера с площади Этуаль пустили ракету, толпа замерла, и вот спустя минуту все увидели друг друга, вся площадь вдруг, в одну сотую секунды, улыбнулась ослепительно и весело. Толпа ахнула, — такого ей еще не показывали. В воздух полетели шляпы, котелки, трости. Мишель сидел верхом на отце своем, свесив ноги с плеч и обеими руками вцепившись в густую шевелюру. Гедо кричал:

— Да здравствует Яблочков! Привет русскому гению!

Площадь сияла, как в майский полдень. Каждому хотелось подойти ближе к зданию оперы, но частая цепь полицейских не пускала никого, обещая свободное движение через сорок минут. Гедо крикнул:

— Граждане! Писатель Жюль Верн хочет ознакомиться с этими волшебными лампочками! Дайте дорогу Жюлю Верну!

— Да здравствует наука! — крикнул Жюль Верн во всю силу легких. — Да объединит она народы мира!

Спустя три года на страницах французского журнала «Электрический свет» была напечатана статья:

«Свеча Яблочкова вызвала сперва в Париже, а затем во всех странах подлинное движение в пользу электрического света. Этой свече мы, бесспорно, обязаны тем, что электрический свет удалось ввести в повседневный обиход. История справедливо отведет ей почетное место, на которое она имеет неоспоримое право. Три года назад площадь Оперы, огромные магазины Лувра, аллея Оперы, концертные залы и ипподром были великолепно освещены свечой Яблочкова. В истории электричества это событие не имеет прецедентов. Примеру Парижа последовал Лондон. В продолжение многих месяцев свеча Яблочкова была у всех на устах. В самом деле, что может быть более простого и удобного на первый взгляд! Отныне нет ни регуляторов, ни часовых механизмов, нужно лишь вставить нечто вроде обыкновенной свечи в подставку — и брызнет яркое сияние света. Это достижение было очевидно для публики, и она встретила рукоплесканиями блестящие опыты, Благодаря свече Яблочкова великому городу принадлежит честь первому демонстрировать освещение электричеством улиц и площадей…»

В английских, немецких и бельгийских газетах появились статьи о «северном свете». Свечу Яблочкова называли «русским солнцем».

Глава вторая Счастливые годы

Весной 1877 года Жюль Верн приобрел новую яхту, которая была названа «Сен-Мишель III». Она имела сто футов в длину; сильная паровая машина, высокая дымовая труба между двумя мачтами, большая каюта и четырехфутовое рулевое колесо давали право хозяину яхты отзываться о ней как о настоящем морском судне. Команда состояла из шести матросов, кока и капитана — земляка Жюля Верна месье Олива.

Сразу же после покупки яхты было совершено на ней путешествие; в числе пассажиров значились брат Жюля Верна Поль, сын Этцеля, Онорина со своими девочками и Мишель. Путешественники плыли вдоль берегов Франции и Испании, через Гибралтарский пролив в Алжир.

«Великий романист совершает путешествие», — писали газеты Франции, Испании, Португалии. «Наш Жюль Верн всюду встречается, как самый желанный гость, — писали парижские газеты. — Нет отбоя от желающих получить автограф писателя. В Танжере итальянский посланник кавалер Сковаццо устроил в честь Жюля Верна и его свиты охоту на кабанов. Брат писателя Поль Верн и сын нашего известного издателя Этцеля оказались наиболее удачливыми в этой охоте, чего не скрывает и автор „Таинственного острова“, чистосердечно признаваясь в том, что он спокойно посиживает на палубе своей яхты и работает над новым романом. Желаем нашим путешественникам счастья, здоровья и радости…»

Жизнь ежедневно приносила Жюлю Верну радости.

Возвратившись домой из недальних стран, он немедленно принялся за вторичную работу над новым романом: чернилами писал на первом, карандашном черновике. В разгар этой работы пришло письмо от Этцеля:

«Немедленно приезжайте, у меня сегодня и завтра в гостях русский писатель Иван Тургенев».

— Счастлив познакомиться с вами! — воскликнул Иван Сергеевич, пожимая руку Жюлю Верну. — Горячий почитатель и поклонник ваш! У нас в России никто не пишет таких романов, как вы. Не так давно я разговаривал по поводу ваших книг со Львом Николаевичем Толстым, — они весьма по душе этому великому человеку!

— Польщен и счастлив, — кланяясь и прикладывая руку к сердцу, проговорил Жюль Верн.

Иван Сергеевич, молодо откинув красивую седую голову, окинул взглядом статную фигуру Жюля Верна, который с неостывающей доброй улыбкой рассматривал «северного великана», как называли в Париже Тургенева писатели и художники. Вошел слуга с двумя пачками книг и, по знаку Этцеля, положил их на стол.

— Последние издания Жюля Верна, — сказал Этцель. — И на каждом томе автограф.

— Вы читали меня? — несколько удивленно поднял брови Иван Сергеевич, и в ответ услышал, что его «Записки охотника» читает каждый грамотный француз.

— А я прочел их три раза, и каждый раз со всё повышающимся удовольствием, — признался Жюль Верн. — Прекрасная книга! Ог ее страниц исходит аромат ваших русских степей, леса, озер и рек.

В беседу вмешался Этцель, заявив, что он со своей стороны намерен, в меру сил и способностей своего повара, предложить обед по-русски.

— О, русский обед! — мечтательно проговорил Иван Сергеевич, потирая холеные, чуть припухшие ладони. Жюль Верн обратил внимание на длинные, тонкие пальцы русского писателя. — В мой последний приезд сюда я привез бочонок икры — отличной паюсной икры.

— Целый бочонок! — восхитился Жюль Верн, чувствуя и понимая, что гость всеми этими пустяками начинает очередную искусную беседу.

— Целый бочонок, фунтов на пятнадцать, — продолжал Иван Сергеевич и, взяв Жюля Верна под руку с одной стороны и Этцеля с другой, стал ходить с ними по диагонали большого, просторного кабинета. — Ну-с икру доставили на кухню Флоберу. В назначенное время за стол сели я, Золя, Доде и сам хозяин. Икру поставили посреди стола на особом возвышении. Этакий, представьте, живописный бочонок темно-желтого цвета, опоясанный тремя медными обручами. Золя спрашивает, что в этом бочонке, и, не дождавшись ответа, отвечает себе сам: «Икра!» Засим происходит следующее: милейший Золя берет разливательную суповую ложку, черпает ею икру — этак сразу фунт, не меньше, — и накладывает на тарелку. Засим еще раз, и еще раз, и еще два раза подряд. И, благословясь, начинает есть. Флобер произносит: «Ого!» Доде, неоспоримо соглашаясь с репликой, добавляет: «Н-да-а…» Я деликатно говорю, что икру полагается намазать на хлеб и вкушать, прикрыв глаза и трижды произнеся имя господа. Золя, человек несловоохотливый, чего не скажешь о нем как о романисте, скупо бросает: «Я чуть-чуть, не больше половины». И этак, намазывая икру себе на язык, слопал половину бочонка!

— И отказался от обеда, — заметил Этцель.

— И превеликолепно пообедал, бисируя каждому блюду! Это не человек, а какое-то «чрево Парижа», — закончил Иван Сергеевич, искусно вводя в свою речь название одного из романов Золя. — Я, друзья мои, проголодался.

После обильного, тяжелого, совсем не французского обеда Ивана Сергеевича усадили в глубокое, покойное кресло, и потекла неторопливая дружеская беседа. Жюль Верн по какому-то поводу кстати заметил, что ему уже пятьдесят лет, а сделал он очень мало — каких-то семнадцать романов…

И пренебрежительно махнул рукой.

— Делает много не тот, у кого много книг, — строго произнес Иван Сергеевич. — Очень много книг у покойного Дюма, да что…

— Александр Дюма — моя слабость, — деликатно заметил Жюль Верн, прерывая гостя. — Он — хорошая погода нашей литературы, а вот я…

— А вы грибной дождичек, — ласково улыбнулся Иван Сергеевич. — Светит солнце, машет длинными ветвями березка, идет дождь — и кругом благоухание, всему прибыток, удача, радость.

Жюль Верн поблагодарил за сравнение, сказал, что запомнит его на всю жизнь, и добавил, что не так давно один известный терапевт наговорил ему таких ужасов, так сильно напугал: велел меньше работать, больше гулять…

— Вот чего не скажут нашим, русским писателям, — несколько с грустью и печалью в голосе отозвался Иван Сергеевич. — Больше гулять… У нас в России на долю писателя выпала такая огромная ответственность, такая серьезная обязанность, что жизни не хватит на то, чтобы сказать хотя бы четверть того, что сказать и сделать обязан. Это я такой счастливый, — Иван Сергеевич даже покачал головой неодобрительно и с укором, — что имею возможность бывать за границей. Наши писатели — праведники и чуть ли не святые, иногда на извозчика не имеют, не то что… побольше гулять, поменьше работать…

— Нашему дорогому Жюлю Верну действительно следует поберечь себя, — вмешался Этцель. — Он — неистовый труженик французской литературы.

— В этом году я дам вам только одну книгу, а не две, — серьезно проговорил Жюль Верн.

— И даже одной много, — столь же серьезно вставил Иван Сергеевич. — Одну через год, вот как! Я обещал моему издателю роман через два-три года, не раньше. Я, видите ли, долго думаю и не скоро пишу.

— А я наоборот, — откровенно признался Жюль Верн, — и быстро думаю и скоро пишу.

— Не завидую этому свойству, — вскользь обронил Иван Сергеевич. — А возможно, в данном случае виноват мой возраст…

— Да вот, посудите сами, — горячо, сильно жестикулируя, произнес Жюль Верн и протянул Этцелю письмо: — Читайте, пожалуйста, вслух! Тогда вы, дорогой Тургенев, поймете, почему я должен работать очень быстро.

— «Талантливый учитель по всем предметам, — начал чтение Этцель. — У нас, школьников старших классов, зашел спор: а что, если от нашей планеты оторвется большой кусок…» Оторвется кусок! — в сердцах повторил Этцель. — Хорошенькое выражение для школьников старших классов! Придумают! И читать не хочется!

— Нет, нет, пожалуйста, читайте! — попросил Иван Сергеевич.

— Оторвется большой кусок, — еще раз с презрительной миной произнес Этцель. — «И этот кусок, — продолжал он чтение письма, — будет носиться в мировом пространстве, подобно маленькой планете. Возможен ли такой случай и как должны чувствовать себя люди, которые окажутся на…» Нет, как угодно, — рассмеялся Этцель, — я больше не могу. Непредставимая чепуха!

— Представимая и даже вполне возможная, — возразил Жюль Верн, лукаво посмеиваясь. — Может случиться, дорогой мой друг, что в этом году вы получите роман именно на тему спора школьников старших классов!

— Школьники предлагают писателю тему! — с нескрываемым возмущением и раздражением проговорил Этцель,

— Этим и должны заниматься школьники, — сказал Жюль Верн.

— Читатели, — уточнил Иван Сергеевич. — Это было бы очень хорошо! Очень хорошо и полезно для обеих сторон.

— Милые, умные мальчики, — проговорил Жюль Верн и, взяв из рук Этцеля письмо, прочел последние его строки: — «Вы всё можете и всё знаете, ответьте нам, пожалуйста, или, что лучше, сочините об этом книгу…»

Иван Сергеевич расхохотался, повторяя одну и ту же фразу: «Сочините об этом книгу». Аппетитно рассмеялся и Жюль Верн. Только один Этцель строго и взыскательно оглядывал смеющихся и недовольно бубнил, что для смеха причин здесь нет абсолютно никаких, — письмо должно вызвать чувство возмущения и раздражения.

— Хорошие мальчишки! — воскликнул Иван Сергеевич и, тяжело дыша, стал обмахиваться носовым платком. — Счастлив писатель, получающий подобные письма! Счастливые школьники, у которых есть такой вот Жюль Верн!

— И этот Жюль Верн обязан работать много и быстро, — кланяясь Ивану Сергеевичу, заявил Жюль Верн.

— «Учитель по всем предметам…» — повторил Иван Сергеевич строки из только что прочитанного письма. — Согласен — такому учителю нет времени отдыхать. Желаю счастья, мой дорогой друг, — обратился он к Жюлю Верну и протянул руку для пожатия.

— А теперь откройте окно, — попросил он Этцеля. — Что-то трудно, тяжело дышать.

И вдруг, забыв об ужине и прогулке, он заторопился, попросил проводить его туда, где он оставил свое легкое светлое пальто, шляпу и трость, и, несмотря на уговоры Этцеля и Жюля Верна, оделся и сказал:

— Старости не сидится на месте, — ей всё кажется, что она не старость, а только очень длинно, томительно длинно, прошедшая жизнь. Надо уезжать на родину, а там… Позвольте, я поцелую вас, дорогой мой Жюль Верн! И вас, месье Этцель!

Посидев еще с полчаса, распростился со своим издателем и Жюль Верн. Дома он заперся в своей башенке и погрузился в думы. Он уже видел этот большой кусок, оторвавшийся от земли и носящийся в мировом пространстве.. Неправдоподобно? Следует сделать так, чтобы это было правдоподобно. Много невероятного, мало правдоподобного и в жизни на земле. Истории, кем-то рассказанной, верят потому, что знают рассказчика, знают жизнь и ее фокусы. Приходит писатель и сочиняет нечто такое, чего не было, но что могло быть, и писателю верят — не потому, что он хороший рассказчик, и, конечно же, не потому, что читатель знает жизнь и ее фокусы, а потому, что сочинитель обладает способностью, даром убеждения, — он и лжет, а ему верят…

Вот Этцель предлагает совместную работу с Лавалле — вместе с ним писать географию Франции. Этцель обещает хороших художников, лучшие карты. Этцель готов пойти на любые затраты. И дает срок в пять лет, в то же время требуя, по старому, заключенному еще с Этцелем-отцом, договору, два романа в год.

«Что ж, — думает Жюль Верн, — пожалуй, соглашусь. Это будет своеобразным отдыхом — переключение с романа на… Позвольте, какое же переключение, если старый договор остается в силе!.. Гм. И всё же соглашусь — буду работать с Лавалле!»

Он встает с кресла, прохаживается по кабинету, думает, что-то напевая.

«Кто-то совсем недавно назвал меня бытописателем космоса, — вспомнил он одну журнальную статью. — Лестно, очень лестно! И я должен прибавить еще лести от себя, я должен знать, кого именно поселить на этой маленькой планете, в каком именно месте потеряет земля часть своего пространства. О, как интересно!»

Он потер ладонь о ладонь, тряхнул головой, подошел к окну, растворил его настежь. Из сада повеяло крепким настоем цветов, нагретой за день земли.

«О, как интересно! — повторил он, вздыхая. — И на этом кусочке планеты люди будут вести себя так же, как на планете до катастрофы. А что им остается делать? Они по-прежнему несут то же сознание — они те же существа, с той лишь разницей, что вот эта беда несколько серьезней всех других. Но какие новые чувства приобретут они? Увеличится страх, отшлифуется ненависть, крылатой станет зависть и оглохнет любовь.

Вот тут уже вступает в свои права наука, и здесь нельзя ошибиться. Следует помнить завет Гюго относительно служения родине, прогрессу, человечеству. Каждый сюжет, каждую деталь приключения в романе необходимо напитать мыслью о будущем, а будущее — это свет и благо всех народов.

Утром следующего дня Жюль Верн набросал первые строки своего нового романа, который спустя неделю уже получил очертания, сосудики живого организма налились кровью, заработало сердце. Спустя месяц Жюль Верн написал на папке, в которой хранились черновики первых глав романа, название его: «Гектор Сервадак». Спустя еще полгода Этцель написал на рукописи: «В набор». Незадолго до рождественских каникул школьники старших классов получили от Жюля Верна ответ на свое письмо. В ответе было 350 страниц.

— А теперь я отдохну, сяду на корабль, возьму собаку, сооружу тайну, придумаю капитана лет четырнадцати-пятнадцати, и уже только потом…

— Потом? — нетерпеливо произнесла Онорина.

— Напишу роман о войне. Я просматривал немецкие газеты, и для меня несомненно, что германские промышленники и финансовые деятели не успокаиваются, они вырабатывают планы новой войны. Необходимо обуздать их. Я должен сделать это в моем романе. Никому не приходит это в голову, пусть займется этим Жюль Верн — писатель для юношества!..

Жюль Верн не питал ненависти к немецкому народу, но в сердце его еще живы были воспоминания о национальном позоре и унижении его родины в 1870 году. Слово «Седан» в сознании его было синонимом слова «позор». Он хорошо помнил те дни, когда немецкие войска обложили Париж. Двадцать восьмое января 1871 года казалось ему самой черной датой истории и его личной жизни. Жюль Верн был по-детски наивно уверен в том, что силы прогресса рано или поздно восторжествуют на всем пространстве земного шара и уничтожат носителей зла. Слова «Добро» и «Зло» он всегда писал с большой буквы.

«Профессор Шульце, — писал Жюль Верн в наброске конспекта своего нового романа „Пятьсот миллионов Бегумы“, — строит военный город, в котором сосредоточены предприятия, вырабатывающие орудия смерти. Шульце мечтает при помощи сверхмощной пушки уничтожить свободный город Франсевиль. 500 миллионов в качестве наследства оставлены Шульце и его родственнику французу Саразену. Люди неодинаково используют эти колоссальные деньги. Город-коммуна и гигантская пушка, способная разрушить коммуну француза. Снаряд летит на тридцать миль. Но снаряд летит дальше этих тридцати миль, и пакостник Шульце погибает от своего же изобретения: обычная гибель всякого зла. Француз продолжает свою утопическую работу…»

— Никого не пускайте ко мне, — распорядился Жюль Верн, принимаясь за новый роман. — Меня нет дома. Забудьте обо мне, — я уехал.

— А почта? — спросила Онорина.

— Никакой почты!

— А посетители из Парижа? Что ж, прикажешь им говорить неправду?

— Я не приказываю, но прошу. До сих пор ты была правдива. Две-три недели, месяц… ну, два месяца постарайся наверстать упущенное и лги направо и налево вместе со всеми нашими слугами!

— А мы — растерянно спросила Онорина.

— Вы меня будете видеть дважды в день — утром и вечером минут по тридцать, не больше.

— Нам этого мало!

— Мне тоже. Вспомни изречение известного тебе мудреца Барнаво: «То и хорошо, чего мало».

— Позволь мне на минуту заменить Барнаво, — нашлась Онорина. — Ты собираешься написать сто романов!

— Это совсем немного, приняв во внимание, как быстро и жадно читают книги школьники старших классов! Если мне удастся прожить девяносто лет, я напишу сто пятьдесят романов, Онорина!

Жюль Верн уединился в своем кабинете и засел за работу. Но тут начались неприятности, которые Барнаво, наверное, назвал бы весьма приятными: Жюля Верна избрали в члены муниципалитета Амьена и поручили ему наблюдение и заботы о народном образовании в «столице департамента Соммы» с населением в пятьдесят тысяч человек. Раз в неделю приходилось заседать, не менее одного раза в месяц — посещать школы. Педагоги не давали покоя писателю, а он всё чаще и чаще посматривал на мачты своего «Сен-Мишеля» и однажды, замыслив побег, укрепился в этом решении.

«Правда ли, что вы, как об этом говорят и пишут, ни разу не покидали границ Франции? — спрашивал Жюля Верна один из его почитателей в письме из Лондона. — Правда ли, что у вас есть глобус диаметром в два метра и лучший атлас мира?..»

«Совершеннейшая правда, — отвечал Жюль Верн своему почитателю. — Я сижу дома и никуда не показываюсь. За всю свою жизнь я посетил только три города: Нант, Париж и Амьен. Правда, что у меня есть глобус, но диаметром не в два, а в три с половиной метра. Моему атласу мира завидует главный штаб Великобритании. С почтением Жюль Верн».

«Сен-Мишель» взял курс на Средиземное море. Капитан попросил хозяина яхты снабдить его подробностями плавания.

— Куда вам будет угодно, — сказал на это хозяин. — Посоветуйтесь с моим братом и его сыном, спросите себя, где бы вам хотелось побывать, в каком кабачке выпить. Почему так печальны, дорогой Олива?

Капитан ответил, что он в жизни своей ни разу не испытывал счастья.

— Впрочем, — улыбнулся он, — я здоров, не чувствую своего возраста, выражаясь вашими словами, месье, — я нахожусь в полосе устойчивой, хорошей погоды жизни!

— Моя хорошая погода что-то затянулась, — кстати заметил Жюль Верн. — Я не совсем здоров, но судьба так милостива ко мне, что я и не замечаю кое-каких изъянов в своем физическом состоянии. Скажите, мой друг, доводилось ли вам хоть однажды видеть зеленый луч? Знаете, что это такое?

Капитан сказал, что он видел зеленый луч — таинственный луч заката солнца — много раз. Жюль Верн заговорил о романе своем, посвященном этому лучу, и — в каком-то припадке откровенности — поделился с капитаном своими планами на ближайшее будущее.

— Печальны вы, а не я, — выслушав Жюля Верна, сказал капитан. — У вас, месье, есть все: слава, богатство, семья, почитатели, о вас уже ходят легенды, вас называют поляком, болгарином, сербом, хорватом…

— Есть люди, которым нравится думать, что меня вообще нет на свете, — рассмеялся Жюль Верн. — По мнению этих людей, существует фабрика по изготовлению научно-приключенческих романов, и фабрика эта, иначе говоря — фирма, носит название «Жюль Верн». Всё это делает меня печальным. Я жаждал славы и вот получил ее. В юности я очень нуждался. Сейчас я богат. Со мною переписываются большие люди всего мира. Чего недостает мне? Мне чего-то недостает. Чего же? Не знаю… Смотрите, смотрите — зеленый луч!

Одно мгновенье сияла над погрузившимся в море солнцем ярко-зеленая точка, подобная драгоценному камню. Она была чиста, прозрачна, и было в ней что-то, не поддающееся определению человеческим словом: очарование и тоска одновременно. Капитан из чувства уважения к хозяину своему смотрел туда, куда бежала и яхта, вспенивая воды седого, воспетого поэтами моря. Капитан не понимал своего хозяина — чего он хочет, чего ищет, что еще нужно ему для того, чтобы почувствовать себя счастливым…

— А что такое счастье? — спросил он, отдавая приказание подошедшему матрову. — Вы, месье, могли бы ответить на это одной хорошей фразой?

— Нет, не могу, — отрицательно качнув головой, отозвался Жюль Верн. — Длинно и утомительно-скучно могу, пожалуй. Счастье — это то чувство, то самое ощущение, недовольство тем, что имеешь, без которого невозможно движение вперед. Говорят, счастье в том, чтобы быть здоровым. Неверно. Я знаю многих здоровых людей, не имеющих работы, обремененных семьей. Те, кто работает и одинок, тоже тоскуют по счастью. Я имею право сказать: я счастлив. Но откуда же тоска? И чего хочет от меня тоска моя? Не знаю.

Помолчал и добавил:

— Я успокаиваюсь, когда я работаю. Кажется, я в состоянии ответить вам, но не словами, а делом. Вы понимаете меня? Кажется, счастье в том, чтобы трудиться. Делать то, к чему ты призван всеми своими способностями, дарованием, талантом. Простите, дорогой Олива, я ухожу работать.

— Курс? — спросил капитан.

— По вашему желанию, — ответил Жюль Верн.

Спустя три месяца он закончил роман под названием «Матиас Сандорф» — роман о дальних странах, которые ему пришлось посетить, о приключениях Матиаса Сандорфа в Средиземном море, которые так любил автор этого романа.

— Это мой «Граф Монте-Кристо», — говорил Жюль Верн Александру Дюма-сыну. — Я писал мою книгу, ежечасно вспоминая все доброе, что получил от вашего отца. Его нет в живых. Позвольте посвятить мой скромный труд вам, дорогой друг!

И написал на титульном листе: «Александру Дюма-сыну. Я посвящаю книгу Вам, а также памяти великого, романиста, отца Вашего — Александра Дюма. Я пытался сделать моего Матиаса Сандорфа похожим на Монте-Кристо. Прошу Вас принять это посвящение как доказательство и залог моей глубокой дружбы. Жюль Верн».

— Что дальше? — спросил Этцель неутомимого писателя, только что получившего авторские своей новой книги.

— Дальше? Роман о капитане Немо. Не удивляйтесь, не делайте большие глаза! Был капитан Немо подводный, теперь появится надземный.

— Название? Можно объявлять в проспектах? — оживился Этцель, в котором уже заговорил издатель, неутомимый труженик, воспитатель и поощритель дарований. — Когда получу рукопись? Кого хотите пригласить в качестве иллюстратора? Ру, Беннета? Может быть, дадим работу кому-либо из окончивших Академию художеств? Там есть талантливые люди…

— Сперва еще одно путешествие, — ответил Жюль Верн. — Я еще не нагляделся на белый свет. В каюте «Сен-Мишеля» так хорошо работается! Меня грызет тоска, необъяснимая, глубокая. Вспоминаю Тургенева, — давно ли мы беседовали с ним вот в этом кабинете?.. Нет в живых великого человека… Как странно!..

— Скорее отправляйтесь в плаванье, — сказал Этцель. — И не на месяц и не на два — на год, на полтора. Откуда у вас такие мысли, не могу понять!

— От великого счастья, дорогой Этцель! От преизбытка хорошей погоды! Много лет назад хозяйка квартиры в Париже, у которой я жил в маленькой комнате, сказала как-то, что я родился в сорочке с бантом… Эта женщина учила меня добывать связи, рассказывала о Скрибе… Был у меня Барнаво — великий человек! Барнаво… как мне недостает этого друга!..

Спустя неделю Жюль Верн отправился в новое путешествие.

Глава третья Барнаво просит рекомендаций

Подумать только: папа римский Лев XIII принял Жюля Верна и беседовал с ним о всевозможных вещах, а в Венеции австрийский эрцгерцог Луи Сальватор устроил в честь писателя банкет, сидел рядом со своим гостем и, будучи навеселе, ежеминутно спрашивал:

— А что вы сейчас делаете?

— Пишу роман, — отвечал Жюль Верн.

Эрцгерцог наливал себе и гостю, чокался, выпивал и снова спрашивал:

— Над чем вы сейчас работаете?..

По окончании банкета Жюль Верн узнал от придворных, что эрцгерцог весьма недоволен шуткой знаменитого писателя, — его спрашивают о работе, а он говорит о романах…

Легко и весело было с папой: протянул руку (целовать туфлю не пришлось), побеседовал о кислороде и порохе, показал свою библиотеку, произнес сентенцию: «Книги прибывают, вера убывает», — сложил руки на животе и заявил, что аудиенция окончена.

Бедняки-студенты просят денег. Жюль Верн не отказывает им. Изобретатель умоляет помочь ему закончить конструирование машины для набивки гильз табаком, присылает чертежи и расчеты, является сам и просит ссуду в две тысячи франков сроком на один год. Жюль Верн выдает ему три тысячи франков сроком на пять лет. Вдова парижского коммунара, погибшего на баррикадах в 1871 году, просит Жюля Верна позаботиться о ее детях, принужденных вместе с матерью просить милостыню. Жюль Верн помогает и просительнице и очень многим семьям коммунаров. Люди просят, умоляют, стучатся в доброе сердце писателя, а в журналах печатают его портреты и автографы, и никто не догадывается, каких трудов стоит ему каждая его книга: пишется она скоро и с увлечением, но изнуряет предварительная работа, которой никто не видит. Вот новый замысел: инженер Робур и его воздушный корабль-геликоптер. Робур — это, в сущности, сам Жюль Верн, его мысли и идеи, понимание современности, которая называется капитализмом. Жюль Верн не видит путей и средств борьбы с этой страшной силой, а потому и герой нового романа «Робур-завоеватель» предстает своим читателям как одиночка, гордый, мужественный и романтический. Читатель увлечен сюжетом романа, сравнивает Робура с капитаном Немо и ждет от Жюля Верна очередного толчка, в котором так нуждается воображение, обогащаемое столь часто благородным, великодушным пером художника. «Непревзойденный писатель для юношества», — без устали повторяет критика. Но критику пишет не школьник, а бородатый, женатый дядя, нетерпеливо ожидающий всё новых и новых романов для себя. Романы выходят один за другим, критик жадно читает их, передает жене, сыну. «Это твой писатель, он пишет для тебя», — говорит он пятнадцатилетнему школьнику…

Жюль Верн не в обиде, он рад тому, что его любит такой благодарный, взыскательный и независимый в суждениях своих читатель, как школьник. Но, работая над романами своими, Жюль Верн имеет в виду вообще человека, умеющего и желающего мечтать о будущем, в котором все должно быть чище, лучше, благороднее, чем сегодня. Во всяком случае, письма идут главным образом от молодежи. За одну неделю после выхода «Робура-завоевателя» Жюль Верн получил сорок отзывов.

А вчера пришло сообщение о смерти Блуа: короткое письмо от неизвестного из Тулузы, где жил старик. Вместе с письмом почта доставила ящик с книгами: популярные брошюры по различным отраслям знания, романы Жюля Верна с карандашными пометками на полях…

Письмо от Аристида Иньяра: живет, сочиняет музыку, бедствует. Бедняга Аристид, — так и не сделал имени, хотя и написал сорок опереток и больше трехсот песенок. Их поют, любят, они популярны, а спроси: кто написал музыку, кто автор текста — пожмут плечами и ничего не ответят.

Вспомнилась Жанна. Где она, что с нею? Как быстро наступила старость!.. Пятьдесят девять лет. Старушкой стала Онорина. Сколько же может быть сейчас Жанне? Шестьдесят? Шестьдесят один? Мой бог, какая страшная вещь — старость!

Грустно… Почему так грустно сегодня? Не потому ли, что по утрам, стоит только открыть глаза, целая стая мушек закрывает все предметы… Пошаливает левый глаз… В глубокой старости умерла Софи Верн. Где-то очень далеко сестры; они тоже старятся…

— Здравствуйте, месье, — говорит кто-то в одежде крестьянина, с мешком за спиной, с палкой в руках.

Жюль Верн снимает шляпу, отвечает на приветствие и спрашивает:

— Кто вы? Откуда?

— Барнаво, — отвечает молодой человек и пятится в сторону, испуганно озирая Жюля Верна, который вдруг уронил шляпу и весь задрожал…

— Барнаво?.. Благодарю вас, пусть она лежит на земле… Вы Барнаво?

— Барнаво, месье, к вашим услугам, — улыбается незнакомец. — Племянник служившего у вас Анри Барнаво, сын его младшего брата.

— Мой бог! Садитесь, Барнаво! Ваш дядя… Простите, я не в силах говорить. Возьмите меня под руку, и пойдемте ко мне в дом. Дайте посмотреть на вас, Барнаво… Как ваше имя?

— Жан, — ответил Барнаво и снял с головы своей соломенную шляпу.

— Рыжий! — воскликнул Жюль Верн, приседая от восторга и неожиданности. — Рыжий Барнаво! Теперь я верю, что вы племянник моего дорогого друга! Смейтесь сколько хотите, но вы — вылитый дядюшка! Святейшая копия! Просите у меня всё, что вам угодно! У вас есть просьба ко мне?

— Есть, месье. За тем я и приехал к вам.

В доме Жюля Верна тихо и пусто: вся семья где-то плавает на «Сен-Мишеле». Жюль Верн распорядился немедленно подавать на стол. Жан Барнаво ел с аппетитом умилительным — «в ногу с хозяином». Хозяин надел халат, туфли, повел гостя в свою башню.

— Садитесь, чувствуйте себя как дома, родной мой Барнаво! Какое сходство, мой бог! Говорите, что за просьба у вас ко мне.

— Моя просьба может быть выражена в двух словах, — почтительно начал Жан Барнаво. — Географическое общество снаряжает экспедицию в одну из наших колоний. Одного вашего слова достаточно для того, чтобы в эту экспедицию взяли и меня, месье.

— И только? И эта всё? — изумился Жюль Верн. — Рекомендательное письмо?

— Благодарю от всего сердца, месье! Мой отъезд куда-нибудь, хоть к черту на рога, — дело очень серьезное. У нас, во Франции, все дороги для меня закрыты. Дело в том, что отец мой был коммунаром. Власти мстят мне за отца. Здесь я пропадаю. Помогите мне, месье!

— Вы грамотный? Вы где-нибудь учились?

— Грамотный, месье, но нигде не учился.

— Гм… Расскажите что-нибудь о себе и побольше — о вашем дядюшке!

Беседа затянулась до вечера. Жюль Верн посмотрел на часы:

— Я проголодался. Мне кажется, что мы обедали два дня назад. Мишо! Принесите нам молока, яиц, холодного мяса, вина! Нас пять человек, Мишо! Поскорее!

В полночь, когда Жюль Верн собирался на вокзал, чтобы проводить Барнаво, принесли письмо от Аристида Иньяра:

«Дорогой старина! Подателю сего вручи сто франков. Завтра твоя лекция в каком-то музее музейного городка Амьен. Упомяни мое имя, когда будешь говорить о французской музыке; для тебя это пшик, для меня — толстая надежда. Целую, старина! Будь знаменит еще больше. Твой Аристид».

— Месье, попрошу вас не забыть о рекомендации, — напомнил Барнаво за четверть часа, до того, как садиться в экипаж и ехать на вокзал. — Три слова! Ваша подпись!

«Мой дорогой друг, — писал Жюль Верн председателю Географического общества. — Этот рыжий Барнаво расскажет всё и обо всем, что ему надо. Исполните его просьбу, напишите, скажите, подтолкните, прикажите, сделайте! Если будете кому-либо писать, оставьте себе копию, она пригодится Вам, когда святой Петр остановит Вас у райских ворот. „Ты помог племяннику Барнаво, — скажет святой Петр. — Проходи и ешь с любой яблони“. Ваш всегда Жюль Верн».

— Вот, возьмите, дорогой мой! А теперь на вокзал! Если бы я был моложе, непременно уехал бы с вами!

В двенадцать тридцать пришел поезд. Жюль Верн со слезами на глазах обнял Барнаво, расцеловал его и молча сунул в карман синей крестьянской куртки конверт с деньгами. Трижды ударили в колокол. Барнаво вошел в вагон. Уныло прощебетал свисток обер-кондуктора.

— Новых романов, дорогой месье! — крикнул Барнаво, размахивая своей соломенной шляпой.

— Внуков и правнуков моего родного Барнаво! — ответил Жюль Верн и, тяжело опираясь на свою палку, зашагал по платформе. Ему казалось, что он только что проводил одного из членов своей семьи — самого любимого и дорогого…

Глава четвертая «…Проницательных людей не так уж много в Соединенных Штатах Америки…»

За те двадцать пять лет, что прошли со времени выхода романа Жюля Верна «С Земли на Луну», Америка превратилась в богатую и мощную индустриальную державу. В сейфах американских банков скопилось такое количество золота, что миллиардеры мечтали с помощью его поработить весь мир. Благородный герой «лунного романа» Жюля Верна — Барбикен — в 1889 году переродился в опасного и дерзкого хищника-стяжателя. Его друг — математик Мастон — заявил однажды, что американцы могут выпрямить земную ось, переместив ее посредством непредставимо-потрясающего выстрела из пушки.

— Это не совсем чепуха? — спросил Жюль Верн одного из своих друзей — ученого, специалиста в области баллистики, амьенского инженера Бадуро.

— Совсем чепуха, — ответил ученый.

— Значит, вполне годится для моих героев-американцев! Барбикен, которого вы уже знаете, в новом моем романе является организатором весьма темной компании по эксплуатации богатств Северного полюса. Для того чтобы эти богатства были доступны для разработки, необходимо, само собою, растопить полярные льды…

— А для того, чтобы растопить полярные льды, — перебил ученый, — потребуется изменить расположение климатических поясов. Но это уже не моя специальность. Как на этот счет в вашем романе?

— Герои моего романа намерены подвергнуть полярные льды воздействию солнечных лучей, а для этого и решают выпрямить земную ось. Для этого они сооружают пушку, чтобы…

— Произвести далеко не безобидный выстрел, — заметил внимательно слушавший собеседник. — По мысли вашего романа, герои замышляют злодейский заговор против человечества. Но ведь получится уже не роман, а чистейшей воды памфлет!

— Совершенно верно, это будет памфлет. Мои американские деляги предусмотрели все последствия выстрела из своей пушки: после выпрямления земной оси моря и океаны затопят целые материки; исчезнут с лица земли огромные государства, миллионы людей, но Америки катастрофа не коснется — мои герои будут добывать каменный уголь из недр Северного полюса. В начале романа Полярная область продается с торгов, как простая движимость…

— Странно, — заметил ученый. — Должны же найтись умные, проницательные люди, которые обратят внимание на эту странность!

— «Проницательных людей не так уж много в Соединенных Штатах Америки», — совершенно серьезно проговорил Жюль Верн, цитируя себя самого и указывая на эту именно фразу своему другу, настолько заинтригованному замыслом романа, что он не без удовольствия начал чтение второго черновика прямо с главы третьей. Она называлась так: «В этой главе производится продажа Арктической области».

— У меня уже написана последняя глава, — доверительно, шепотом произнес Жюль Верн. — Так я поступаю в тех случаях, когда мне не терпится ощутить всю вещь как уже законченную. В сущности, после этого остается уже очень немного: нужно написать книгу.

— Прочтите, пожалуйста, эту последнюю главу. Очень прошу! Последняя глава называется…

— Она будет называться так: «Очень короткая, но весьма успокоительная для будущего всего мира».

— Нет нужды успокаивать мир, — насмешливо проговорил собеседник. — Из затеи ваших героев всё равно ничего не могло получиться! Бред! Дикий, невероятный!

— Неизвестно, мой друг, какой бред придет в голову моим героям завтра, — медлительно промолвил Жюль Верн. — Двадцать пять лет назад они стреляли в Луну, сегодня выпрямляют земную ось, а завтра…

— Читайте последнюю главу, потом поговорим и поспорим.

— «Пусть обитатели Земли не тревожатся, — внятно прочел Жюль Верн, почти не заглядывая в рукопись, — Барбикен и капитан Николь не возьмутся больше за свое так плачевно окончившееся предприятие. Мастон не будет больше делать никаких, хотя бы и вполне правильных, вычислений. Это было бы напрасным трудом. В своей статье Алкид Пьердё был совершенно прав. По законам механики для того, чтобы произвести смещение земной оси на 23°28, хотя бы с помощью мелимелонита, и то надо построить триллион пушек, подобных той, какая была выдолблена в толще Килиманджаро. Для этого наша планета слишком мала, даже если бы ее поверхность вся состояла из суши. Поэтому обитатели земного шара могут спать спокойно. Изменить условия, в которых совершается движение Земли, не по силам человеку».

— Никому — так надо сказать, — поправил слушатель.

— Это и значит — человеку, — отозвался Жюль Верн. — Человек — верховное существо на планете. Ну, что скажете по поводу моего нового романа? Впрочем, он будет готов через три-четыре месяца, не раньше.

— Америка рассердится. Она, мне думается, не переведет эту книгу.

— Но будет читать ее в подлиннике, в этом я не сомневаюсь, — уверенно проговорил Жюль Верн.

Роман «Вверх дном» вышел в свет и поступил в продажу в начале января 1890 года. Книги Жюля Верна издавал уже сын Этцеля, — основатель знаменитой на весь мир книгоиздательской фирмы умер в 1886 году. Несколько благосклонных отзывов появилось в газетах и журналах Франции. Две очень короткие рецензии напечатали английские газеты. Соединенные Штаты Америки хранили молчание. Осенью того же, 1890 года роман вышел в России.

«Романы Жюля Верна превосходны, — говорил весьма скупой на похвалу Лев Толстой. — Я их читал совсем взрослым, и все-таки, помню, они меня восхищали. В построении интригующей, захватывающей фабулы он удивительный мастер…»

Великий русский ученый Менделеев называл Жюля Верна «научным гением» и с удовольствием читал его романы.

В эти годы Жюль Верн сблизился и подружился с известным журналистом Паскалем Груссе. Активный деятель Парижской коммуны, он в правительстве ее ведал иностранными делами. Тьер приговорил его к смертной казни, которая была заменена пожизненной каторгой. Амнистия вернула его на родину. Он избрал себе псевдоним — Андре Лори. В соавторстве с этим человеком Жюль Верн написал роман «Обломок крушения».

— Вы мой последний друг, — говорил ему Жюль Верн. — Отец и мать мои умерли. Не так давно умер горячо любимый брат мой, Поль. Сын подарил мне внука. Падчерицы выросли, вышли замуж и вылетели из гнезда. В моем доме старушка Онорина; мой старый, умный пес Паспарту; мадам Мишо — искусная повариха; садовник; привратник, деревья в саду, неустанно переговаривающиеся друг с другом по моему адресу, да фонтан, что-то лепечущий на языке, близком к французскому…

— Ваша семья — весь мир, — сказал на это Паскаль Груссе. — Вы не одиноки.

— О да, — с глубоким вздохом произнес Жюль Верн и выпрямился в своем кресле. — Я не одинок и не чувствую себя старцем. Я мечтаю, — знаете, о чем я мечтаю? О моей сотой книге! Я напишу ее, непременно и обязательно! Для этого мне нужно еще двадцать пять лет. Чувствую, что вы вот-вот скажете, что я проживу еще сорок лет!

— Нет ничего невозможного, — сказал Груссе.

— Кроме того, чего не может быть, — отозвался Жюль Верн. — О мой дорогой, единственный друг!

— Я ревную вас к Реклю, — нерешительно произнес Груссе.

Географ и политический деятель, Жак Элизе Реклю, приятель Жюля Верна, совсем недавно возвратился из длительного путешествия по Европе, Африке, Северной и Южной Америке. «Всемирная география» Реклю служила Жюлю Верну основным источником, откуда он черпал географические описания. Друзья виделись друг с другом почти ежедневно. Груссе шутя говорил: «Вы почти одногодки, — Реклю моложе вас только на два года, но, наверное, вы и умрете в один и тот же день…»

Груссе ошибся только на два месяца…

— Всем друзьям моим, — любил говорить Жюль Верн, — я завещаю долголетие, чтобы они могли увидеть торжество науки, которая объединит народы и сделает их счастливыми!

Друзья возражали, они делали поправку на одно немаловажное обстоятельство, а именно: в чьих руках окажется наука. Они указывали на романы Жюля Верна, приобретавшие всё более обнаженную социальную и сатирическую остроту.

— Ваш пафос подчас приобретает очень гуманистический характер, — указывал Груссе. — Думаю, что происходит это не случайно, а в результате глубоких раздумий, размышлений. Путь ваш труден, извилист, — я желаю вам еще десять лет на то, чтобы вы увидели…

— Десять лет? — рассмеялся Жюль Верн.

— Десять лет на то, чтобы увидели и поняли, — уточнил Груссе, — и тридцать лет на дальнейшую деятельность. Пожелай я вам еще пятьдесят лет жизни — вы расхохочетесь, мой друг!

— Что же мне надо понять? — спросил Жюль Верн, настороженно ожидая ответа.

Груссе пожал плечами.

— То, что не совсем понятно и мне, — откровенно сказал он. — Мне лишь понятно одно: одной науки для блага людей недостаточно. Нужна еще какая-то сила, которой наука будет служить…

Глава пятая В полную меру сил и таланта

Американская и английская критика после выхода в свет романа Жюля Верна «Плавучий остров» всё чаще стала писать об угасании, упадке таланта «великого французского мечтателя». Английская критика, возможно, ошибалась вполне бескорыстно; что же касается американской, то здесь бескорыстие отсутствовало абсолютно: пером газетных и журнальных критиков водили подлинные хозяева Америки — представители банков и промышленности.

Американские миллионеры построили плавающий остров, на котором расположился город-курорт — длиной в семь, шириной в пять километров, весь целиком из металла. Жюль Верн шутя говорил, что у каждой нации свое представление о райской жизни и что ему больше всего по душе рай магометанский: он безобиден, в нем всё как в сказке — много вкусной еды, красивых женщин и чуть-чуть забот о завтрашнем дне, коль скоро есть красивые женщины. Рай христианский — сплошная абстракция, полная противоположность аду, в котором всё конкретно, до костра и огромных котлов и сковородок включительно. Рай американский…

— Больше того, что у них имеется на плавающем самоходном острове, им не надо, — говорил Жюль Верн. — Они мечтают о праздности и, надо полагать, лучшего рая и не желают. Если моя Мишо в загробной жизни видит ветвистую яблоню, плодоносящую круглый год, то американцам достаточно здания банка с полным штатом служащих и чтобы в сейфах сохранялся весь мировой запас золота. Но там, где всё держится на золоте, на корысти, пышным цветом расцветают эгоизм, соперничество злых намерений. Эти свойства страшны и опасны не только для нации, но и для других народов: свойства эти издыхают только в громе и дыме войны…

Население острова в романе Жюля Верна ссорится между собою, разделяется на партии, затевает войну, и в конце концов остров погибает, разорванный на части своими же машинами, приводящими его в действие, — по вине владельцев «Стандарт-Айленд».

Осторожно отзывалась об этом романе и французская критика. Она не говорила об упадке таланта Жюля Верна, но давала понять, что творчество его испытывает некий кризис, что романист резко повернул в сторону и вместо того, чтобы по-прежнему прославлять науку, стал сочинять злые памфлеты. «Читатели с нетерпением ждут от своего Жюля Верна приключений на суше и море…» — писали рецензенты.

— Мои читатели получают только то, во что я свято верю, то, что я люблю и ненавижу, — говорил Жюль Верн, читая критику. — Молчание Америки мне понятно. Есть у меня еще кое-что на примете. И всегда только наука, только бескорыстное пользование ее благами!

Жюль Верн был стар, но возраста своего не чувствовал, и, если бы не двоил левый глаз, если бы не резкая боль после работы в правом, Жюль Верн трудился бы не только утром, но и поздно вечером.

— Какое это счастье, какое наслаждение — труд!..

На часах десять минут шестого, а Жюль Верн уже за своей конторкой. Очень трудно начать главу. Фраза должна быть неожиданной даже и для себя, словно кто-то предложил ее, а ты сомневаешься, хотя сочетание слов в ней, ее походка, интонация и физиономия (да, да, фраза имеет лицо, которое в одном случае улыбается, в другом оно печально) не вызывает никаких возражений; легко и просто встает на свое место вторая фраза, за нею третья и так далее. И только после того, как напишешь первую страницу, убеждаешься в том, что начало первой главы не там, где она вообще начинается, а где-то посредине и именно там, откуда возникает действие, сцена, картина. Жюль Верн старается давать для глаза, а не для уха читателя. Когда есть нечто для глаза, само собою отпадает нужда для уха.

Первая и вторая страницы даются большим трудом, требуют много усилий. Но как только переходишь к страницам третьей и четвертой, всё вдруг становится и легким и приятным. Кажется, что тебе кто-то нашептывает, подсказывает, диктует; и если герой улыбается — улыбаешься и сам, и если герой гневается — вслух гневно говоришь и сам. Жюль Верн работает и играет; любопытно посмотреть на него со стороны, когда он стоит за своей конторкой и довольно потирает руки или кому-то грозит пальцем и весело, раскатисто хохочет. Светит солнце. Где-то поют дети, им подтягивает мужской голос; дым из трубы соседнего дома вьется спиралью и тает. В дверь кто-то стучит. «Войдите!» — говорит Жюль Верн.

В кабинет входит молодой, но уже сделавший себе имя адвокат Раймонд Пуанкаре. Он просит извинить его — дело не терпит отлагательств.

— Вас обвиняют в том, — неторопливо начинает Пуанкаре, — что вы будто бы оклеветали нашего ученого Тюрпена в своем романе «Равнение на знамя», — вы изобразили его сообщником разбойников с Бермудских островов. Я не читал этого романа, простите. Обвинение смешное, но оно обвинение. Мне придется помучиться и понервничать. С одной стороны, — Пуанкаре театрально жестикулирует, — обвинитель отожествляет себя с изменником родины! Это уже…

— Черт знает что! — смеется Жюль Верн. — Наш Тюрпен, изобретатель мелинита, пытался продать свое изобретение за границей. Герой моего романа Томас Рош несколько напоминает Тюрпена, но…

— Вы знакомы с ним? — спрашивает Пуанкаре, расхаживая по кабинету.

— Я хорошо знаком со всеми крючками и петельками юридической науки, и потому вопрос о личном знакомстве отпадает: знакомый не потянет в суд по такому поводу!

— Наиболее опасные враги наши — это все те, кто хорошо знает нас, — самодовольно произносит Пуанкаре, не называя автора этой весьма дряхлой от старости сентенции. — Хорошо уже и то, что судиться с Жюлем Верном означает идти в бой против целой дивизии в то время, когда у тебя только один взвод.

Пуанкаре самодовольно выпрямился, помахал цилиндром, огладил свою бородку, ту самую, которая спустя пятнадцать — двадцать лет всеми карикатуристами будет изображаться в виде копий и молний, направленных на противников Франции вообще и врагов лично его, французского президента. Жюль Верн дал понять, что он польщен сравнением себя с дивизией. Пуанкаре расшаркался и водрузил цилиндр на свою голову чуть набекрень, — так он надевает его всегда после удачно проведенного процесса в суде.

— Я решил не щадить самолюбия этого Тюрпена, — заявил Пуанкаре, уже стоя на пороге. — Я спрошу его, как говорится, в лоб: на какую именно сумму вы рассчитывали, затевая этот нелепейший фарс?..

— Простите, — деликатно произнес Жюль Верн. — Вы не читали моего романа «Равнение на знамя», боюсь, что вы напутаете в суде. Ради бога, простите! Герой романа Рош похищен пиратами, во главе которых стоит американец, владелец подводного корабля. Рош, таким образом, совершенно невольно становится пособником пиратов. Но в ту минуту, когда он видит французский флот, направляющийся к острову пиратов, когда он видит французский флаг и слышит хорошо известную вам команду: «Равнение на знамя!» — он — это вы, как мой адвокат, должны хорошо помнить — взрывает остров и погибает сам.

— Прекрасно, запомню, — несколько обиженно проговорил Пуанкаре.

— Еще раз простите, — Жюль Верн прижал руки к сердцу и виновато посмотрел на Пуанкаре. — Нельзя, по-моему, считать Тюрпена обыкновенным шантажистом, вымогателем. Не забудьте, что я тоже в некотором роде юрист. Одну минутку, я хочу осведомиться о гонораре, который…

— Ни слова! — Пуанкаре закрыл глаза и принял позу актера, играющего благородного дворянина. — Предстоящий процесс для меня не более как лихая кавалерийская атака. Спокойно продолжайте вашу работу. В суд не приходите. Я справлюсь!

Откланялся и ушел.

«Этот справится, — подумал Жюль Верн, снова принимаясь за свой роман. — Мои друзья не ошиблись, рекомендуя эту восходящую звезду».

Спустя неделю Жюль Верн получил телеграмму:

«Тюрпен подал апелляцию первоначальный приговор оставлен в силе поздравляю буду завтра Пуанкаре»

— Я хочу получить то, что мне следует, — сказал Пуанкаре на следующий день. — И я получу сполна, если вы преподнесете мне одну из ваших книг с надписью.

— Но это само собой разумеется, — сказал Жюль Верн. — Это же не гонорар!

— Это очень большой гонорар, — продекламировал Пуанкаре. — Я хотел бы иметь «Таинственный остров». Сохранилась ли у вас эта книга? О, какое счастье! Я буду обладателем романа про обезьяну, которая умеет всё делать не хуже людей!

Жюль Верн поморщился.

— Роман про собаку, обнаружившую убежище морского пирата — капитана Немо! — продолжал Пуанкаре.

Жюль Верн широко раскрыл глаза. Ему хотелось сказать молодому адвокату, что он ровно ничего не понял, ничего не увидел, но адвокат все с тем же самодовольным видом продолжал:

— И этот блестящий роман будет украшен автографом всемирно известного Жюля Верна!

Цилиндр на голове Пуанкаре пополз к затылку. Галстук-бабочка забил пунцовыми крылышками. Жюль Верн попросил адвоката спуститься в сад и там подождать минут десять — пятнадцать.

— Мои белые и желтые розы понравятся вам, дорогой мой сухопутный защитник, — сказал Жюль Верн, направляясь в библиотеку свою за «Таинственным островом».

Пуанкаре пошел в сад. Жюль Верн долго думал над тем, что написать на титуле своей книги. Ему очень хотелось сделать такую надпись: «Читайте вдумчиво и внимательно, так, как читают школьники старших классов…» Просилась и такая: «Любите собак и обезьян…» Чернила высыхали на кончике пера. «Уж лучше бы он попросил у меня денег, — со вздохом произнес Жюль Верн. — Ну что я напишу?..»

В кабинет вошел Пуанкаре с огромным букетом белых роз в руках.

— Прошло двадцать минут, мэтр, — сказал он. — Вы, надеюсь, не в претензии на то, что я самовольно прибавил к моему гонорару еще вот и эту безделку, — он указал на розы. — Что же вы написали мне?

— Сейчас, сейчас, — отмахнулся Жюль Верн и наскоро набросал на титуле: «Да не увянут мои розы в руках Пуанкаре!» И подписался.

— Я настаиваю на денежном вознаграждении, — требовательно проговорил Жюль Верн. — Если вы не назначаете сами, сколько хотите получить за труды, я пришлю деньги по почте. Иначе я не могу, как вам угодно!

— Книгу, мэтр, книгу! — Пуанкаре потянулся за нею, грациозным жестом отставляя в сторону букет цветов. — Ваша подпись и сейчас расценивается весьма высоко, а после вашей смерти…

— Я никогда не умру, Пуанкаре! — воскликнул Жюль Верн, сожалея, что не написал об этом на титуле своей книги.

Какое счастье — адвокат ушел, насвистывая и пританцовывая. О, этот далеко пойдет! Жюль Верн остался один в своем кабинете. Он настежь распахнул окна. Упоенно вскрикивают ласточки, свое меццо-сопрано пробует горлинка, нежным булькающим контральто воркуют голуби. Строки ложатся на бумагу ровными, четкими линиями. Голова ясна, и на душе спокойно. Жюль Верн вслух читает каждую написанную фразу, исправляет ее и, легко нажимая на перо, диктует себе следующую. Старый писатель может не торопиться, — он уже создал целую библиотеку, на всю жизнь насытил воображение читателей, окрылил мечтания юношей, вдохновил ученых. Читатель полюбил Жюля Верна и, не изменяя ему в своей любви, очарованно идет за новыми фантастами, открывателями, родными детьми Жюля Верна в том жанре, который он создал. Андре Лори, Конан-Дойль, Уэллс, Райдер Хаггард… Читателю нравятся книги этих писателей, но любит он только одного Жюля Верна, на всю жизнь, со школьной скамьи.

Русский ученый Константин Эдуардович Циолковский много лет спустя заявит в печати о том, что стремление к космическим путешествиям заложено в нем Жюлем Верном: «Он пробудил работу мозга в этом направлении…»

Ласточка влетела в кабинет, покружилась под потолком, коротко прощебетала: «Извините!» — и вылетела на волю. Левый глаз двоит строку. Жюль Верп прикрыл правый глаз — серая полутьма… Ну что ж, в крайнем случае достаточно будет и одного глаза. Великий Мильтон был слеп совершенно. «Если ослепну, — думает Жюль Верн, — буду работать круглые сутки. — тогда мне ничто не будет вредно…»

На сегодня довольно, — набело переписана очередная глава. Но работа еще не окончена, предстоит подумать о будущих романах, и Жюль Верн, отдыхая от одного, переходит к другому. Его друг Реклю, прекрасный знаток Африки, сам о том не подозревая, внушил одну интересную идею, которой следует воспользоваться. Реклю рассказывал о природе Экваториальной Африки, о быте и нравах населения, о жестокости одних и бесправии других. Прошла неделя, вторая, и в голове Жюля Верна закопошился новый замысел, еще неясный, но уже ощутимый, — некий скелет, позволяющий видеть и всю живую ткань, кожу, нервы. Еще неизвестно, как будет назван этот будущий роман, но содержание его можно даже записать на память, отложить на время и потом вернуться, когда он сам позовет.

Преступник (назовем его Киллером) и изобретатель Камаре строят в Экваториальной Африке город смерти. Камаре любит Киллера, верит ему во всем и делает всё, что тот приказывает. Камаре — чистый, благородный человек, для него наука — всё и, кроме нее, нет ничего другого. Но вот он узнаёт, что он построил и для каких целей, и тогда в гневе и страсти уничтожает этот город смерти и сам гибнет вместе с ним.

Роман этот под названием «Удивительные приключения экспедиции Барсака» (в нем Жюль Верн впервые и первый в художественной литературе писал о радиосвязи) вышел после смерти автора.

Вот прекрасное название для романа: «В погоне за золотым метеором». В мировом пространстве носится метеор из чистого золота. Француз Ксирдаль особым способом заставляет его упасть на землю. Что тогда происходит на земном шаре! Золото падает в цене, биржа в панике. Дальше… еще не совсем ясно, что будет дальше, но в конце концов побеждает добро и терпит поражение зло.

Сколько замыслов, сюжетов, всевозможных сцен беспокоят и днем и ночью! Жизни не хватит, чтобы справиться со всеми образами и картинами, обступившими со всех сторон и требующими, как говорит Реклю, «негативных и позитивных превращений в камере воображения».

А это что за письмо в синем конверте? Неровный почерк без нажима — так пишут врачи, прописывая лекарство. Жюль Верн наблюдательно следил за своими пальцами, за тем, как они взяли конверт, надорвали уголок, указательный палец вошел в щелку и рывком потянул вниз, позвал на помощь соседа и вместе с ним вытянул из конверта вдвое сложенную, мелко исписанную страничку. Затем пальцы легли на колени. Жюль Верн увидел нежное имя: Жанна… Тысячами глаз внутреннего зрения увидел он Жанну своей юности, ощутил запахи и краски, — вот даже и сейчас, по прошествии полувека, теснит дыхание и хочется говорить о себе в третьем лице.

О чем пишет Жанна?

Она пишет, что сейчас ей никак невозможно повидаться с Жюлем, но месяца через два-три она возвратится из Лондона, чтобы прижать к своему сердцу третьего внука, и тогда, наверное, ей удастся побывать в Амьене и…

Следует пять точек. Обычно их бывает три.

Жюль Верн взял свою массивную, толстую палку, шляпу, надел тонкие светлые перчатки. Разворковались голуби, удушливо благоухают цветы в саду, звон в ушах, двадцать лет на сердце. Небо морщит свой ослепительно голубой шелк. До чего всё хорошо, волшебно!

— Идем со мной, — позвал он своего Паспарту.

Старый пес повилял хвостом, молча извинился и положил голову на вытянутые лапы.

— Идем со мной, — повторил Жюль Верн. — Не хочешь?

«Жарко», — всем своим видом сказал Паспарту и с глухим урчанием, неясным повизгиванием, не спуская взгляда с хозяина, произнес: «Гуляйте один, вам надо кое о чем подумать…»

Да, надо кое о чем подумать. Жюль Верн думал о Жанне. Жанны далекой юности нет. Есть женщина семидесяти лет. Страшно подумать: Жанне семьдесят лет… Дряблая кожа, седые волосы, частая, семенящая походка. Лучше не думать.

— Завтра моя лекция в Промышленном обществе, — вслух говорит Жюль Верн. — Во вторник заседание в городском музее. В среду я должен ехать в Париж к Пиррону, — мой глаз беспокоит меня… В четверг или пятницу приезжает Онорина… Здравствуйте, мадам Легар! — здоровается он с учительницей школы. — Мое здоровье? Благодарю вас. я чувствую себя превосходно! Путешествия? О нет, я расстался с моим «Сен-Мишелем», я продал его. Конечно, жаль, привычка…

— Вы давно не были у меня на уроках, — робко произносит учительница. — Дети вспоминают вас, месье.

— Если позволите, если это удобно, я зайду сейчас, — говорит Жюль Верн. — Вы проходите Африку? О, я кое что расскажу вашим ученикам!..

Глава шестая Живет тот, кто трудится

Жюль Верн подошел к своему большому глобусу в библиотеке и стал рассматривать на нем очертания России, Какая в самом деле огромная страна!.. Он циркулем смерил Англию и поставил его ножки так, что одно острие коснулось приблизительно того места, где Одесса, а другое, перешагнув Крым и Кавказ, близко подошло к Каспийскому морю. Жюль Верн сравнил свою Францию с величиной России — его родина легко поместилась на всем том пространстве, которое носило официальное название Малороссии. Он отыскал на глобусе Сибирь. Игра с отмериванием и сравнением увлекла его. Он захватил ножками циркуля от Бреста до Винницы включительно и отложил это расстояние на пространстве Сибири от Омска.

— Экая необъятность! — восхищенно произнес Жюль Верн. — И вот эта необъятность приглашает меня в гости! Корманвиль пишет мне из Приамурья…

Он отошел от глобуса. Правый глаз, утомленный пристальным разглядыванием, обильно слезился. Левым он несколько секунд ничего не видел, а когда коснулся его платком, острая боль ветвистой молнией пробежала по мозгу и сухим фейерверком рассыпалась по всему телу. Жюль Верн поспешил к дивану, на ходу тряхнув звонок и громко крикнув: «Онорина!»

Вошла жена. Она спросила:

— Что случилось?

Ее муж молчал, лицо он закрыл широкой ладонью. Онорина в испуге опустилась на колени перед мужем, охватила его голову руками, приподняла ее. Онорине казалось, что ее старый Жюль умирает. Он и сам догадался, о чем подумала его подруга, и, желая утешить ее, понимая в то же время, что обязан сказать правду, спокойно произнес:

— Жив, старушка, но мой левый глаз вдруг выкинул нехорошую шутку!..

— Я позову врача. — Онорина поднялась с пола и шагнула к двери. — Я пошлю в Париж…

— Не надо, — сказал Жюль Верн. — Просто — маленькое переутомление, перерасход, — пошутил он. — А врачи… вряд ли они увидят больше моего. И что могут врачи? Я счастлив, дорогая моя старушка, — он сел на диван и притянул к себе Онорину. — Я неправдоподобно счастлив! Меня знают и любят. У меня есть ты. На конторке лежит рукопись нового романа. Я его напишу. О, я напишу еще много романов! Меня зовут в Россию. Как фамилия этого человека, мне не выговорить, — ну вспомни! Помоги!

— Какого человека? — спросила Онорина. Ей показалось, что ее муж бредит.

— Того, который прислал мне приглашение от русского журнала. Такая странная фамилия. Бо… бо… Сейчас вспомню, я уже зацепился за корешок. Бо…

— Боборыкин, — сказала Онорина.

— Странные эти русские, — придумать такую фамилию, длинную и трудную!

— Но ведь у тебя есть Бомбарнак, — смеясь напомнила Онорина.

— И будет еще великое множество самых невероятных имен и фамилий, — сказал Жюль Верн. — Не выпить ли нам по рюмочке вина?

Онорина всплеснула руками:

— Вина! Ты хочешь себя убить!

— Всё вредно для того, кто ничего не делает, — сказал Жюль Верн. — Ничто не вредно для того, кто трудится. А кто трудится, тот живет.

Онорина пригласила местного окулиста Курси. Он осмотрел глаз здоровый и глаз больной, сказал что то похвальное по адресу здорового глаза и побранил глаз больной, потом прописал какие-то капли и запретил Жюлю Верну читать книги и писать романы.

— А если я буду писать книги и читать романы? — посмеиваясь в бороду, спросил Жюль Верн.

Курси ответил, что и этого нельзя.

— Как жаль, — вздохнул Жюль Верн. — А я начал писать специально для ваших внуков. Слушайте, дорогой Курси: воды Средиземного моря заливают пески Сахары и орошают пустыню. Аппарат тяжелее воздуха поднимается под облака…

— Говорите тише, не волнуйтесь, — заметил Курси. — Вам нельзя волноваться. Вам надо лежать с закрытыми глазами и…

— И думать? — смеясь спросил Жюль Верн. — Благодарю вас, от всего сердца благодарю вас! Я буду лежать и сочинять новые романы!

В истории болезни, заведенной Курси для потомства, сказано было: «Диабет косвенно повлиял на зрение. 11 августа 1896 года Жюль Верн ослеп на левый глаз. На восемь десятых потеряно зрение правым глазом. Больной чувствует себя превосходно. Аппетит хороший. Работоспособность изумительная: каждое утро десять — двенадцать страниц. Строка чуть кривит, но это вполне естественно и понятно…»

… Дама в темно-лиловом платье приехала в открытой коляске рано утром. Жюль Верн еще спал. На вопрос слуги, что угодно мадам, приехавшая опустила частую, темную вуаль и ответила, что ей ничего не угодно до тех пор, пока месье Верн не пожелает видеть ее, а кто она такая, это никого не должно интересовать.

— Пройдите в гостиную, мадам, — сказал слуга.

Дама взяла его под руку. Мелкими шажками, спотыкаясь о неровности дорожки перед домом, левой рукой приподнимая шумящую шелковую юбку, дама поднялась по ступенькам парадного входа, вошла в вестибюль, остановилась, и тяжело дыша, произнесла:

— Я так устала!..

— Гостиная рядом, мадам, — поклонился слуга и открыл дверь в маленькое, всё в зеркалах и красном бархате, зальце. Дама переступила порог и сразу же опустилась в глубокое кресло.

— Как прикажете доложить о вас?

— Скажите, что месье Верна хочет видеть приезжая из-за границы дама. Если Жюль спросит… если месье будет настаивать, — поправилась дама, — чтобы вы узнали мое имя, скажите в таком случае, что… Ничего не говорите! Надеюсь, что меня примут ради простого любопытства.

Слуга поклонился и не торопясь стал подниматься по деревянной лестнице. Едва он скрылся за поворотом, как дама быстрым и ловким движением подняла вуаль, из бисерной сумочки вынула зеркальце и поднесла его к лицу. Она не охорашивалась, не пудрилась, — она только гляделась в зеркальце, поворачивая голову то влево, то вправо. На немилосердно тайные вопросы ее зеркальце отвечало коротко и строго: «Ты стара, но не безобразна, когда-то ты была хороша, даже красива, об этом подумает каждый, взглянув на тебя. Поменьше, милый друг, мимики, — старым людям мимика во вред. Поменьше жестикулируй, — умный мужчина ценит в женщине ровность движений и спокойствие, скупость каждого жеста. Сделай несколько глубоких вдохов и выдохов, выпрямись и помни, что тот, к кому ты пришла, моложе тебя только на год или на два…»

Онорина еще спала, и слуга не решился будить ее ради неизвестной, странной посетительницы. К тому же она хочет видеть только Жюля Верна. Кто не хочет видеть его!.. Слуга поднялся еще на несколько, ступенек и остановился перед дверью с круглой медной ручкой. Слуга постучал. Молчание. Слуга постучал еще раз. Никакого ответа. Слуга понимающе улыбнулся и, открыв дверь, вошел в кабинет. Окна открыты, узкая железная кровать прибрана. Слуга выглянул в окно, выходившее в сад: месье Верн сидит на скамье подле клумбы с белыми розами и концом трости что-то чертит на песке. Пожарная лестница приставлена к окну. От земли до окна ровно шесть метров.

Слуга неодобрительно покачал головой; таким путем можно спускаться в сад только молодому, зрячему человеку, но месье Верн потихоньку от своей жены испытывает и нервы свои и способность ориентироваться посредством такой непозволительной гимнастики. Слуга вышел из кабинета. Не сказать ли приезжей даме, что месье в саду, где она и может его увидеть?..

— Мадам, — произнес слуга с порога гостиной. — Месье встал и находится в саду.

Дама порывисто опустила вуаль,

— Месье почти ничего не видит, мадам, — чуть слышно проговорил слуга. — Разве мадам неизвестно, что…

Дама подняла вуаль и тотчас опустила руки вдоль тела; голова ее часто-часто затряслась.

— Мадам! — испуганно вырвалось у слуги. — Вам худо?

Он охватил ее за талию, осторожно посадил в кресло.

— Всё прошло… — задыхаясь произнесла дама. — Вы говорите, что месье в саду? И почти ничего не видит?

— Почти ничего, мадам, — отозвался слуга. — Контуры предметов, очертания, аиногда цвета — черный и белый,

— Проводите меня, — повелительно произнесла дама.

Она оперлась на руку слуги и пошла, на полшага отставая. Подле могучего, в три обхвата, дуба слуга шепнул даме:

— Одну секунду, мадам, я совсем забыл: месье просил меня открыть фонтан…

Спустя несколько секунд пенистая струя с шумом вылетела из узкой пасти дельфина. Жюль Верн повернул голову, прислушался к стеклянному лепету.

— Кто здесь? — спросил он. — Вы, Пьер?

— Я, месье. Вас хочет видеть дама. Она здесь, со мною.

Слуга на цыпочках вышел из сада. Остались солнце, Жюль Верн, дама в темно-лиловом платье, равнодушный плеск воды.

Жюль Верн вытянул руки, высоко вскинул голову.

— Я очень плохо вижу, — сказал он. — Днем на солнце я и совсем ничего не вижу. Кого я имею честь принять у себя?

Жанна подала Жюлю Верну руку. Он мгновение подержал ее в своих руках, затем поднял длинные, в кольцах, пальцы и поднес их к губам. Дама свободной рукой подняла вуаль. Жюль Верн вздрогнул, — он узнал, кто эта дама: по форме руки, по частому дыханию, по десятку неуловимых для зрячего признаков. Слепой видел ухом, кончиками пальцев, памятью о запахах и шумах, производимых платьем, — всем тем, чего недостает обыкновенному, нормально действующему зрению.

— Жанна? — и радуясь и пугаясь, вопросительно произнес Жюль Верн. — Вы?

— Я, Жанна, — ответила дама, не решаясь добавить: «Жюль». — Это я. Нарочно приехала так рано, чтобы мне никто не помешал.

— Жанна, — упавшим голосом повторил Жюль Верн.

— Простите меня, Жюль! — дрожа от счастья, сказала Жанна. — Я вижу вас, о мой бог! Вы здесь, рядом со мною! А могло бы быть так, что… Как я наказана, как мне тяжело, мой Жюль!..

— Какой у вас, Жанна, голос! Как в Нанте, Жанна! Вы помните Нант?

— Всё помню, Жюль, и всё благословляю!..

— Спасибо, Жанна, что вы пришли ко мне! Сядьте рядом, в профиль…

— Я старуха, Жюль…

— Я не вижу этого, Жанна, да время и не властно над нами. Мы всегда можем видеть то, чего хотим. Вам двадцать лет, Жанна…

— Вы всё тот же, Жюль. Снять с вас бороду, и…

— Какие мы счастливые, Жанна! Как фантастично это утро, пенье птиц, солнечное тепло, шум листвы! Какое счастье жить и трудиться, Жанна! Скажите мне — были ли вы счастливы?

— Я не могу говорить, Жюль. Не спрашивайте меня ни о чем. Когда-то я любила вас…

— Любили? — улыбнулся Жюль Верн и печально покачал головой. — Кажется, мы говорим не то, что надо.

Она смотрела на него, стараясь запомнить этот высокий загорелый лоб, крупный нос, толстые губы, седую бороду, массивную шею и плечи, грудь атлета.. Глаза широко раскрыты, они смотрят в одну точку, они лишены жизни, подобно тем искусственным, стеклянным глазам, которые можно купить в любом оптическом магазине.

— Вы были первая, Жанна, кого я когда-то поцеловал, — первая из женщин, — сказал Жюль Верн. — Первая, кого я любил. Дайте мне ваши пальцы, от них пахнет юностью, восходом солнца…

— Мои пальцы тонкие и желтые, как свечи в православном соборе, — сказала Жанна, не отрывая взгляда от человека, с которым она могла бы быть счастливой на всю жизнь. — Теперь я могу спокойно умереть, Жюль, — я видела вас. И вы простили меня.

— Я не могу простить себя, — дрогнувшим голосом проговорил Жюль Верн и опустил голову.

Молчание длилось долго.

— А смерть, — сказал он, не поднимая головы, — приходит тогда, когда мы хотим этого. Но я не понимаю, что значит умереть. Мне не удается описание смерти, я всегда говорил только о жизни, молодости, о том, как исполняются мечты. Вы принесли мне ощущение какого-то нового счастья. О, как я буду работать, Жанна!

— Вы будете вспоминать меня, Жюль?

— Всегда вспоминаю вас, Жанна, — всегда! Первая любовь — на всю жизнь!

— Я не помешала вашей работе?

— О! Мой мир расположен на территории воображения, Жанна! Слепота мне не помеха. Прошу вас, Жанна, всем, кого вы встретите, говорить, что старый Жюль Верн счастлив и с ним ничего не случилось. Ну, маленькая неприятность: он не видит вас такой, какая вы есть, но он видит вас такой…

— Какой я была когда-то, — досказала Жанна, из чувства такта освобождая состарившегося, слепого Жюля от обязанности говорить то, что, казалось ей, он должен был произнести.

— Нет, — возразил Жюль Верн, — он видит вас такой, какая вы есть для себя. Маленькая неприятность, Жанна… И для меня и для вас. Я не в силах убедить вас в том, что мы остаемся вечно молодыми для себя, — потому что мы вечно молоды и драгоценны для тех, кто нас любит. У вас дети, внуки, в памяти очень большая, интересная жизнь, а в ней воспоминания обо мне. Какая же тут старость, Жанна!

— Спасибо, спасибо… — задыхаясь произнесла Жанна, и глаза ее стали большими и блестящими от слез.

— Я хочу протанцевать с вами, честное слово! — громко сказал Жюль Верн. — Тот вальс, который в Нанте когда-то назывался Летним. И тогда было то же солнце, так же ворковали голуби и фонтан, заикаясь, читал детские стихи…

— Говорите, говорите, — такое счастье слушать вас! — дрожа и рыдая, сказала Жанна. — Но я боюсь, что… Сейчас я уйду.

— Вы останетесь на весь день, — просящим тоном проговорил Жюль Верн, крепко сжимая руки Жанны. — Я познакомлю вас с моей женой…

— Ради бога! Не надо! Прошу! — испуганно и глухо произнесла Жанна. — Вы не можете быть таким злым, Жюль!

— Простите, — прошептал он, привстав и снова садясь. — Простите!..

— О, как я глупа, смешна, нелепа! — с жаром и гневом на себя произнесла Жанна, сжимая кулаки.

— Вы женщина, Жанна, а я старый человек, — муж, отец, дедушка… И, кроме этого, я еще Жюль Верн. Так вот этот Жюль Верн просит вас остаться у него на весь день. Он расскажет вам о своих замыслах. Он приступил к роману, в котором одним из героев является русский революционер-народоволец, — уже найдены имя и фамилия: Владимир Янов. Жюль Верн, Жанна, еще никогда не чувствовал такой потребности жить и трудиться… Говорят, — он произнес это очень тихо, — что слепые долго живут…

— Вы будете жить долго, Жюль, — растроганно произнесла Жанна. — Мне пора уходить…

Она поцеловала Жюля Верна в щеку, потом в лоб.

— Останьтесь, Жанна, умоляю вас!..

— Прощайте, Жюль. Меня ждут в Париже. Завтра я буду в Нанте. Я увижу те дома, улицы, набережную…

Она шагнула в сторону, отошла еще на два шага, издали глядя на друга своей юности.

— До свидания, Жанна, — шаря руками подле себя, сказал Жюль Верн. — Жаль, очень жаль, что вы так торопитесь… Какого цвета платье на вас? Синее?

— Синее, Жюль.

— И маленькая, корзиночкой, шляпа?

— Да, Жюль, — ответила Жанна, оправляя на своей голове модную, с широкими полями, шляпу, опоясанную белым страусовым пером.

— И белая вуалька? — спросил Жюль Верн.

Жанна молча кивнула, опуская на лицо темную, частую сетку. За стеной сада залаяла собака. Жанна торопливо вышла из сада, села в коляску, сказала кучеру: «На вокзал, скорее!» — и лошади, крутя головами, свернули с бульвара на широкое пыльное шоссе.

К Жюлю подошел слуга и доложил:

— Прибыла почта, месье!

Глава седьмая Поль Легро и его сын Гюстав

Жюлю Верну исполнилось семьдесят лет. Из Парижа в этот день приехали депутации от редакций газет, журналов, представители театров и издательств; от официального чествования Жюль Верн отказался.

В девять утра прибыла почта. Онорина приказала слуге никого не принимать. Она прошла в кабинет к мужу и начала вслух читать прибывшие поздравления.

ВЕЛИКОГО, НЕСРАВНЕННОГО ТРУЖЕНИКА ЛИТЕРАТУРЫ, ПОЭТА НАУКИ, МАСТЕРА ВЫМЫСЛА, ДРУГА ЮНОШЕСТВА ВСЕГО МИРА ПОЗДРАВЛЯЕМ В ДЕНЬ СЕМИДЕСЯТИЛЕТИЯ И ОТ ВСЕГО СЕРДЦА ЖЕЛАЕМ ЗДОРОВЬЯ, ТВОРЧЕСКИХ УДАЧ И РАДОСТИ.

РЕДАКЦИЯ ЖУРНАЛА «НИВА». РОССИЯ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. СВЕТЛОВ. ЛУГОВОЙ, БОБОРЫКИН.

ПОЗДРАВЛЯЕМ С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ ИСКУСНОГО МАСТЕРА СЮЖЕТНОГО РОМАНА. ЖЕЛАЕМ БОДРОСТИ И ДОЛГИХ ЛЕТ ЖИЗНИ.

США. РЕДАКЦИЯ ЖУРНАЛА «МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ».

МОСКОВСКИЕ ШКОЛЬНИКИ В КОЛИЧЕСТВЕ ТРЕХ ТЫСЯЧ ШЕСТИСОТ ЧЕЛОВЕК ПОЗДРАВЛЯЮТ ДОРОГОГО ДРУГА СВОЕГО ЖЮЛЯ ВЕРНА И ЖЕЛАЮТ ЕМУ НАПИСАТЬ ЕЩЕ МНОГО ХОРОШИХ, ИНТЕРЕСНЫХ КНИГ, ПОМОГАЮЩИХ УЧИТЬСЯ И ЛЮБИТЬ ЛЮДЕЙ.

РОССИЯ. МОСКВА.

ЖЮЛЮ ВЕРНУ — ПЕРВОМУ ПОСЛЕ ОТЦА И МАТЕРИ — ПОСЫЛАЮ МОЕ ПОЗДРАВЛЕНИЕ И ОТ ГЛУБИНЫ ДУШИ ЖЕЛАЮ ДОЛГОЙ ПЛОДОТВОРНОЙ ЖИЗНИ.

ПРИЗНАТЕЛЬНЫЙ И ГОРЯЧО ПОЧИТАЮЩИЙ РУССКИЙ ЧИТАТЕЛЬ АЛЕКСАНДР КУПРИН. РОССИЯ. КИЕВ.

ЖИТЕЛИ НАНТА ПОЗДРАВЛЯЮТ СВОЕГО ЗЕМЛЯКА И ЖДУТ ЕГО К СЕБЕ В ГОСТИ.

ОСОБЕННОМУ, НЕСРАВНЕННОМУ, ГОРЯЧО ЛЮБИМОМУ ЖЮЛЮ ВЕРНУ ШЛЕМ НАШУ ЛЮБОВЬ И ПОКЛОНЕНИЕ. ЖАННА С ВНУКАМИ.

— Эту телеграмму положи на конторку, — сказал Жюль Верн. — Много там еще?

Большое серебряное блюдо на столе в вестибюле доверху полно визитных карточек, оставленных жителями Амьена. На перроне вокзала над железнодорожными путями висит транспарант с портретом Жюля Верна; под ним большими буквами написано:

НАШЕМУ ЖЮЛЮ ВЕРНУ СЕГОДНЯ ИСПОЛНИЛОСЬ

СЕМЬДЕСЯТ ЛЕТ. СЧАСТЛИВЫ СООБЩИТЬ ОБ ЭТОМ,

ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ!

Онорина продолжала чтение телеграмм.

ЖЮЛЯ ВЕРНА ПРИВЕТСТВУЕТ ЖАН БАРНАВО. НА БОРТУ «КОРОЛЕВЫ ВИКТОРИИ». ТИХИЙ ОКЕАН.

Принесли заказной пакет с пятью печатями. Жюль Верн попросил сломать печати и прочесть некую важную бумагу. Онорина развернула вчетверо сложенный, толстый, с золотым обрезом лист пергамента. В левом верхнем углу напечатано: «Франция. Министерство финансов. Канцелярия министра. Париж. 8 февраля 1898 г. № 4-Л». Жюль Верн в шутку заметил, что министр финансов, надо полагать, обращается к нему с просьбой о долгосрочном займе в размере двух миллионов из шести процентов годовых.

— Сдеру с него десять, — сказал Жюль Верн. — Читай, Онорина. Я весь нетерпение и чего-то побаиваюсь…

Онорина объявила, что на бумаге только пять слов, не считая подписи.

— Чьей подписи?

— Министра финансов. Слушай: «Золото Франции поздравляет золотую голову».

— Боже, как плоско! — с брезгливой гримасой произнес Жюль Верн. — Кто же подписал эту бумагу?

— Раймонд Пуанкаре. О, если бы ты видел эту подпись! Каждая буква выпячивает живот, а последняя держит в руке огромный пистолет! Это у него такой росчерк!

Жюль Верн стал вслух припоминать:

— Пуанкаре… Адвокат… Красноречивая бестия, не имевшая ни одного поражения в своей практике. Воинственно настроенный злой человек, карьерист и пройдоха. Подумать только, он министр финансов! Пройдет немного времени — и, глядишь, в премьеры вылезет! Как это он написал: «Золото Франции поздравляет золотую голову»… Ну, а сам-то он не хочет поздравить? Или плохого мнения о своей голове?

Стук в дверь и одновременно голос слуги:

— Школьники из Парижа, месье!

— Много? — спросила Онорина.

— Сто человек, мадам! Они непременно хотят видеть месье, чтобы пожать ему руку.

Школьников впустили в кабинет. Они образовали длинную очередь; каждые мальчик и девочка, подходя к Жюлю Верну, низко кланялись и пожимали теплую, сухую руку, а уходя, вытянутые руки свои несли, как драгоценность.

— Добрый! Улыбается! Шутит! — сообщали удостоившиеся рукопожатия своим товарищам, стоявшим в очереди на лестнице. — Какие мы дураки, — забыли попросить автограф!..

— А даст?

— Непременно даст! Проси! Пусть напишет два: тебе и мне.

— Вставай в очередь! Поздравь еще раз!

— Хорошо Франсуа: он догадался взять с собою книгу…

Школьники ушли, и вслед за ними прибыли студенты. Потом потянулась очередь рабочих типографии при издательстве Этцеля-сына, заменившего умершего отца. В пять вечера Жюль Верн прилег, чтобы отдохнуть до семи.

Поль Легро и его сын Гюстав приехали на следующий день утром, когда Жюлю Верну читали свежие газеты. Высокий, краснощекий, с длинными пушистыми усами, Поль Легро вошел в кабинет писателя и шумно поздоровался:

— А вот и я! Здравствуйте! Наконец-то вижу нашего дорогого Жюля Верна! Пятьдесят лет прожил на свете и вот удостоился! А то все президенты, министры, префекты, судьи, мелкие чиновники! Наконец-то вижу человека, которого люблю и уважаю! Здравствуйте! Здравствуйте!

Жюль Верн приветливо пожал руку гостя, пригласил сесть, но гость был взволнован, — он стоял, вытянувшись по-военному, и не умолкая говорил:

— Я ткач, моя специальность — шелк и гарус; я счастлив видеть вас, Жюль Верн! Вместе со мной приехал мой младший сын Гюстав, лентяй и врунишка. Он глотает по сотне книг в месяц и сейчас стоит за дверью, — если позволите, я позову его. Гюстав, входи! Мальчишка не верит, что вы существуете, он говорит, что Жюль Верн — это вроде Гомера: не то миф, не то божество! Простите, я болтаю, но это от радости. Гюстав, положи пакет на стол. Это, дорогой Жюль Верн, наш подарок — собственноручно связанный для вас жилет синего шелка. Мои товарищи ткачи приветствуют вас, дорогой Жюль Верн!

— Я растроган, мой друг, — проговорил Жюль Верн, прижимая обе руки свои к груди. — Садитесь вот здесь.

Гость опустился в кресло, стоявшее у двери. Его сын — долговязый двенадцатилетний мальчуган — с непомерной жадностью разглядывал писателя, ходил вокруг него и все никак не мог поверить, что вот этот седой, бородатый человек и есть тот Жюль Верн, книгами которого зачитывается не он один и не только товарищи его по школе. Гюстав подошел вплотную к писателю и, воскликнув: «Боже мой!», ударил себя по бокам и с пристальной растерянностью продолжал вглядываться в того, кто обогатил его детскую фантазию стремлением к подвигу, открытиям, кто научил читателей своих любить науку, привил неутомимую жажду всё знать и всё уметь.

— Папа! — громко произнес Гюстав. — Он вылитый Филеас Фогг! Папа! Он похож на капитана Гранта! Скажите, пожалуйста, — вы и в самом деле Жюль Верн?

Поль Легро заклокотал от сдерживаемого смеха. Жюль Верн рассмеялся, дважды утвердительно кивнув головой.

— Самый настоящий? — спросил мальчик. — Тот самый, который «Таинственный остров»? И «С Земли на Луну»?.. Вы только не сердитесь, — скажите, зачем вы так сделали, что капитан Немо погиб?

— Капитан Немо не погиб, он жив, — серьезно, как взрослому, ответил Жюль Верн. — Он погиб только в книге, в жизни капитан Немо не может погибнуть. И, кстати, жив Паганель, — недавно он, по рассеянности, женился. Просил кланяться тебе.

— Вот ловко! — воскликнул Гюстав и в обе руки свои взял правую руку Жюля Верна, в горячке восторга подержал ее с минуту и, не зная, чем и как выразить свое восхищение, прижался щекой к теплой ладони, чувствуя, как бегут по его лицу длинные, нервные пальцы.

— Простите моего сорванца, — конфузливо произнес Легро. — В прошлом году он похоронил своего деда, моего отца, и теперь лезет с лаской и поцелуями к каждому, кто с бородой. В вагоне поезда он подружился с каким-то старым крестьянином. Сидят и о чем-то громко спорят. Представьте! А на прощанье целовались так, что старик прослезился.

Гостей оставили обедать. Гюставу Жюль Верн подарил «Цезаря Коскабеля» и на титульном листе написал: «Гюставу Легро от признательного Жюля Верна». Четкие буквы имени легли на портрет автора, закрыли ему верхнюю половину лица, и Гюстав, раздосадованный этим, стянул с конторки резинку и отправился в сад приводить книгу в порядок. Поль Легро остался вдвоем с писателем.

— Я не надоел вам? — спросил он, расправляя свои пушистые усы.

— Напротив, мне очень приятен ваш визит, милейший Легро, мне хорошо и покойно с вами. Расскажите, как вы живете.

— Живу надеждами, — ответил Легро. — А вот что я хотел сказать вам: у нас в Лионе забастовка. Остановились ткацкие фабрики. Мы не работаем уже третью неделю.

— Это, должно быть, бьет по вашему карману, — заметил Жюль Верн. И, немного подумав, добавил: — И по карману хозяина фабрики, конечно…

Ткач встал и прошелся по кабинету. Он ответил, что у рабочих только один карман, а у фабрикантов несколько. Жюль Верн рассмеялся, сказал, что это следует запомнить, и спросил, между прочим:

— Сколько же вы зарабатываете?

Он решил, что гость из Лиона приехал к нему просить материальной помощи, и уже прикидывал, какую именно сумму вручит ему при расставании. Легро ответил:

— Дело не в заработке, который очень невелик, и не в том, что его хватает только на две недели. Дело в том, что я и мои товарищи начинаем понимать и видеть нечто такое, что, само собою, хорошо и давно известно вам. Вчера я продал свой костюм, жена заложила брошь — единственный золотой предмет в нашей семье. У меня трое детей, жена, мать. Ткачи, как правило, многодетны. У старого Гастона, моего двоюродного брата, шесть девочек и трое мальчиков. Они голодают.

— Это ужасно, — глухо произнес Жюль Верн.

— А в газетах пишут, — продолжал Легро, — что требования рабочих чрезмерны, что лионские ткачи — это бездельники, что мы поддались на удочку демагогов. Вон сколько у вас газет, — Легро заглянул в библиотеку и рукой указал на кипы газет и журналов на длинном полированном столе. — Не следует верить этим пачкунам и болтунам!

— Я не особенно-то верю тому, о чем пишут в газетах, — отозвался Жюль Верн. — Я верю только объявлениям; если там сказано, что в такой-то дом требуется няня, — значит, она и в самом деле кому-то нужна.

— Вот вы какой! Это хорошо! — восхищенно проговорил Легро. — Но простите меня, простого, рабочего человека…

Жюль Верн привстал с кресла. Руки его дрожали.

— Я сам рабочий человек, друг мой, — строго перебил он, дважды ударяя кулаком по краю своей конторки. — Все мои книги созданы личным моим трудом. Я продолжаю работать и теперь, когда ослеп.

Легро был страшно сконфужен.

— Видимо, я не так выразился, я не то хотел сказать, — начал он, но Жюль Верн перебил его:

— Вы сказали именно то, что вам хотелось, друг мой!

— Да, то самое! — с запальчивой решимостью произнес Легро. — И еще я скажу вот что: жить рабочему человеку становится невыносимо, дорогой Жюль Верн! Рабочий становится угрюм, недоверчив, — он, вот как я сию минуту, легко и без умысла обижает хорошего человека, — только потому, что…

— Не надо, — махнул рукой Жюль Верн. — Я уже забыл..

— Хозяева выжимают из рабочего последние силы, — продолжал Легро, расхаживая по кабинету, — чтобы тот шелк, который мы делаем, накинуть на плечи богатой лентяйке!

— Картинно сказано, — заметил Жюль Верн.

— Нужда учит хорошо видеть, — с достоинством произнес Легро. — Один писатель хорошо сказал, что у нужды богатый словарь. Я, видите ли, мечтаю. Мечты мои разбужены вами, вашими книгами. Мальчик читает в них одно, взрослый совсем другое. Впрочем, вы можете подумать, что нужда еще и льстит.

— Я слушаю вас с живейшим любопытством.

— Хорошо, вам я скажу, вам я доверяю, но другим поостерегусь: у нас во Франции существуют тюрьмы и старая злая баба гильотина. Рабочие должны организоваться в большую группу, и тогда им будет легче бороться! Разрешите говорить с вами запросто, по-свойски — за тем и приехал сюда. И если слова мои обидят вас, гоните меня без стеснения!

— Я внимательно слушаю вас и всё хочу понять, чего вы хотите от меня, — деликатно проговорил Жюль Верн. — Только сядьте вот сюда, рядом со мною, не шагайте по кабинету!

— Я сяду, — сказал Легро и опустился в кресло. — Я буду краток, я не люблю болтунов. Скажите, пожалуйста, — вот вы, увидевший так много, что даже ученые люди поражаются, вот вы, учитель и воспитатель наших детей, вы, умный и добрый человек, когда-нибудь хоть на одну секунду приходила ли вам в голову такая мысль: как будут жить на земле люди? Лет этак через сорок, пятьдесят? Вы забирались глубоко под землю, опускались на дно океана, поднимались за облака, да что за облака, на Луну летали! И неужели ни разу в жизни вам не хотелось пофантазировать о приложении всей вашей техники для устройства хорошей жизни здесь, на Земле! Для тех, конечно, кто трудится.

Жюль Верн улыбнулся:

— А, вы вот о чем! Ну что ж, мои герои в «Таинственном острове», если помните, делают всё сами ивсё для себя. Мне приходили в голову те мысли, о которых…

— Вот, вот, — горячо перебил Легро, — всё сами и всё для себя! Но если вы придумали такую историю, то без труда можете придумать и другую. И эта новая история будет происходить не на острове, а на большом пространстве, в большом государстве, где много миллионов людей. Вот! Такие же Сайрэсы Смиты будут трудиться для себя!

— Когда-нибудь так и будет, — спокойно произнес Жюль Верн. — Наука освободит человека, и он почувствует себя счастливым.

— Наука? — с жаром воскликнул Легро. — Какая наука, дорогой Жюль Верн? География? Астрономия? Физика? Химия? Ха-ха! Ради бога, простите меня, дурака!

— Вы хороший, дальновидный человек, — ласково проводя по руке своего гостя, сказал Жюль Верн. — Будем уповать на будущее и неустанно трудиться.

— Я ждал, что вы скажете: и бороться, — шепотом добавил Легро. — Да, и бороться. И за будущее и за эту, науку. Чтобы она не оказалась в руках наших угнетателей. О мой дорогой Жюль Верн! Вы могли бы зажечь в нас большой огонь, большую веру. Вас любят, вас слушают, вас знает весь мир. Кстати, Анатоль Франс горячо вступился за ткачей, — вы, наверное, читали его статью?

— Статью Анатоля Франса? — морща лоб, спросил Жюль Верн. — Гм… Мне прочтут ее, непременно прочтут, я напомню. О чем же пишет Франс в своей статье?

— О богатых и бедных, о том, что наше общество должно подумать и решить кое-какие очень важные вопросы. Анатоль Франс напомнил мне некоторые страницы Гюго…

— О, Гюго!.. — взволнованно произнес Жюль Верн, и в глазах его блеснуло молниевидное пламя; Полю Легро показалось, что собеседник его вдруг прозрел при одном упоминании имени великого писателя. — Гюго!.. — повторил Жюль Верн с нежностью и грустью. — Мне не забыть того дня, когда Гюго возвратился из изгнания, — я пробрался сквозь толпу и кинул алую розу под ноги лошади, впряженной в коляску, которая… Гюго стоял, и по лицу его катились слезы, а толпа…

— В этой толпе был и я, — светло улыбнувшись, сказал Легро. — Великий Гюго воспитал во мне гнев против угнетателей. Когда я читал его «Человека, который смеется», мне невольно вспоминался ваш капитан Немо. «Труженики моря» — тоже родня вашим героям.

— Что-то, значит, сделал и я… — не то спросил, не то подтвердил Жюль Верн и успокоенно продолжал: — В меру знаний и сил моих, понимания и желания служить будущему, я тоже с вами, друг мой… Мы начали, за нами придут другие, они будут сильнее и зорче нас, они поправят там, где мы ошибались, и, может быть, скажут, что мы жили и работали не напрасно.

— Они это скажут, непременно скажут! — убежденно проговорил Легро и осторожно коснулся руки Жюля Верна, крепко прижатой к груди. — Я утомил вас, простите!

— Это очень хорошее утомление, — растроганно произнес Жюль Верн. — Я прошу вас остаться у меня еще на один день, мы поговорим, вспомним прошлое; а сейчас не угодно ли пройтись по улицам Амьена со слепым стариком? Я хочу поразмять мои старые скости. Возьмите меня под руку, вот так. Ваш сын — он здесь, с нами?

— Мальчишка куда-то выбежал, у него свои дела, дорогой Жюль Верн. Он счастлив, что повидал вас. О, сколько разговоров будет, когда мы вернемся домой! Держу пари, — ему никто не поверит, что он собственными глазами видел Жюля Верна, никто! Да и мне тоже…

Писатель и ткач вышли из дома. Закатывалось солнце, в маленьком городе было тихо, как на окраине деревни. Жюль Верн шел, опираясь на руку Легро, и ткач был горд и счастлив, ему хотелось говорить о себе и своих друзьях, о людях и книгах, которые с детства учили его борьбе и вере в будущее.

— Сыну своему передайте те мысли, которые поведали мне, — сказал Жюль Верн, внезапно останавливаясь. — Ему придется жить в обществе, готовом к тому, чтобы, с одной стороны, воспользоваться величайшими открытиями и изобретениями, с другой стороны, уже и сегодня готовом к тому, чтобы употребить все эти открытия во зло. Но я верю в торжество науки, в конечную победу разума. Гюго… — вдруг снева вспомнил он это имя. — Я любил этого человека и его книги, я сознательно подражал ему, он учил меня той грамоте, которую не преподают в школе. Гюго…

— И я очень часто вспоминаю этого человека, — сказал Легро. — Извините, мой пострел куда-то улепетывает. Гюстав! Гюстав! Мы едем завтра! Черт знает, что делает этот мальчишка, — смотрите, смотрите, он дрессирует собаку!

Вечером на следующий день Поль Легро и его сын распрощались с Жюлем Верном. Писатель обнял ткача, расцеловал его, пожал руку, попросил почаще навещать.

— Я намерен предложить вам небольшую помощь… — сказал Жюль Верн, задерживая Легро у выхода из дома.

Ткач энергично замахал руками.

— Нет, нет, большое спасибо, — сказал он. — Мы ждем от вас новых книг, новых романов, дорогой наш друг! Будьте здоровы! И всегда помните о том, что мы любим вас!

Легро и его сын уехали.

— Когда придет Дюваль, — сказал Жюль Верн Онорине, — распорядись, чтобы он немедленно перевел пять тысяч франков в отделение Национального банка в Лионе. И пусть укажет, что деньги эти поступают в фонд бастующих ткачей. От кого? Указывать не надо, — просто от кого-то, кто хочет помочь…

Глава восьмая Слава

Чем старше он становился, чем больше жил, тем богаче делалась его выдумка, тем смелее и фантастичнее чувствовали себя герои его романов. Они совершали воистину неправдоподобные вещи, изобретали нечто граничащее с чудом, но проходило немного времени, и жизнь подтверждала реальность того, что не так давно казалось сказочным. Происходило это потому, что Жюль Верн во всех своих замыслах опирался на науку, на точные данные физики, астрономии и химии, он лишь предугадывал развитие этих наук, окрылял их своей мечтой, страстным желанием видеть человека летающим на аппарате тяжелее воздуха, способным видеть какое-либо изображение на расстоянии; находясь под облаками, переговариваться с землей посредством таких аппаратов, каких не было при жизни Жюля Верна.

Он провидел будущее, он видел человека свободным и счастливым, наивно предполагая, что для этого достаточно одной науки, не умея (сегодня это кажется странным) понять того, что эта наука в одних руках служит делу освобождения, а в других закрепощает человека, работающего на пользу эксплуататоров.

Рамуйо и Гудон, владельцы механической мастерской в Амьене, преподнесли Жюлю Верну в день его семидесятилетия особый, как они назвали его, «рабочий станок для сочинения романов»: доска с металлическими линейками, которые плотно и неподвижно держат лежащую под ними бумагу. Слепой Жюль Верн пишет чуть повыше этой линейки, чувствуя ее мякотью кисти; за два сантиметра до окончания строки звонок предупреждает о том, что линейка переместится на один сантиметр ниже. Тот же звонок сообщает, что линейка опустилась последний раз: страница кончилась, она уже вся исписана; спустя минуту линейка механически поднимается и снова прижимает вставленный чистый лист бумаги.

— Я работаю, а мои герои позванивают, — дескать, помни о нас как следует, — шутил Жюль Верн, — рассказывая о механическом приспособлении для работы. — Как жаль, что милейшие Рамуйо и Гудон не изобрели для меня такой машинки, которая заодно аплодировала бы в тех случаях, когда у меня получилось хорошо, и отчаянно освистывала при неудачах!

В семьдесят пять лет, за два года до смерти, Жюль Верн работал с большей продуктивностью, чем в молодые, зрелые годы. Он мечтал о своей сотой книге. «Еще полшага, — говорил он, — и я увижу эту сотую книгу! Еще пять-шесть лет жизни, и я справлю юбилей, которому в загробной своей жизни позавидуют Дюма и Понсон дю Террайль! Я предвидел почти всё из того, что возможно себе представить в области науки, я хорошо покружил голову моему читателю, я изобразил всё видимое глазом и не сделал только одного: нигде не показал себя самого, нигде не хныкал и ни на что не жаловался».

Онорина советовала мужу начать свои воспоминания, рассказать читателям о детстве своем, юности, о встречах с Дюма и Гюго, о дружбе с Груссе и Реклю.

— Ты хочешь сказать, что мне уже пора приниматься за мемуары, — не без обиды произнес Жюль Верн и усмехнулся. — Не забудь, что договор с Этцелем продолжается, — его сын требует от меня два романа в год. Иногда мне кажется, что мои сочинения будут выходить и после моей смерти, — я говорю о тех, которые не успеют выйти при жизни.

— Тебе надо отдохнуть, а для этого самое лучшее писать воспоминания, — настаивала Онорина. — Мы уже старики, Жюль.

— Мы только долго живем — чуть дольше наших родных, — серьезно и строго отозвался Жюль Верн. — Когда-то человек жил сто и сто двадцать лет. Очень прошу тебя никому не говорить о том, что ты предлагала мне засесть за мемуары, очень прошу! Издатели купят всё, что только ты предложишь им и сегодня и после моей смерти.

— Я умру раньше тебя, — сказала Онорина.

Жюль Верн покачал головой, глубоко вздохнул.

— Так не бывает, — сказал он. — Много потрудившиеся писатели, художники, актеры и композиторы умирают раньше своих жен, Онорина. Но ты не грусти, — я что-нибудь изобрету и там, откуда никто не возвращается, я и оттуда дам знать о себе.

— Торопись со своими мемуарами, — еще раз сказала Онорина. — Этцель-сын напечатает их.

Издатели и в самом деле согласны были купить на корню всё, что когда-нибудь могло выйти из-под пера Жюля Верна. Доходило до курьезов. Солидная американская фирма предлагала старому писателю высказать свое мнение о вещах, к литературе отношения не имеющих: о новом сорте зубного порошка, о разведении кроликов в штате Индиана, о фасоне вечернего платья для дам, приглашаемых на рауты. Жюлю Верну предлагали большие деньги только за позволение назвать его именем лакированные ботинки, изготовляемые фирмою «Смит и сыновья». Жюль Верн, высоко ценивший юмор и шутку, ответил почтенному Смиту и его сыновьям, что он, французский писатель, согласен дать свое имя только гробам и саванам и больше ничему и никому.

Шутка была принята всерьез. Спустя две недели со дня отправки этого ответа к Жюлю Верну постучался высокий и тощий человек; он спросил у Онорины, сколько следует заплатить ее супругу за то, что он даст разрешение назвать своим именем комплект инвентаря для покойников. Онорину передернуло, она в испуге закрыла руками лицо. Представитель фирмы уселся в кресло и с азартом и страстью подлинного бога коммерции, в рот которому сунули длинную, вонючую сигару, сказал:

— Дорогая миссис Верн! Каждый состоятельный американец — а у нас нет несостоятельных американцев — с радостью похоронит своего дорогого усопшего по форме номер первый, — условно назову эту форму «Жюль Верн»: золотые дроги, серебряный гроб в форме ракеты, загримированные под вашего супруга факельщики. О, это даст нам много тысяч долларов! Вашему супругу это даст не один десяток тысяч долларов! Вот договор — здесь надо поставить подпись. Одно слово: «Разрешаю». Имя и фамилия: «Жюль Верн». Разборчиво. И дата.

Онорина взяла договор, вошла в кабинет мужа и, упав в кресло, расхохоталась так, как делала это лет сорок назад. До слез и стона хохотал ее муж. Почтительно смеялся слуга, прибиравший в кабинете. Подвывал старый раскормленный Паспарту. В приемной, в первом этаже, сидел доверенный фирмы «Вечное успокоение», — уж он-то поймал этого знаменитого француза! Двадцать тысяч долларов ему, пять тысяч себе за хлопоты; что же касается фирмы, то она заработает на сногсшибательной выдумке не менее двух миллионов в год. А потом этот француз может написать на эту тему фантастический роман, — фирма только поблагодарит.

В приемную спустились Онорина и слуга, впереди них выступал исполненный недоумения Паспарту. Онорина вручила доверенному договор. Доверенный увидел слово «согласен», под ним «разрешаю» и еще ниже подпись. Однако у себя в конторе юркий человечек с огорчением должен был признать этот договор абсолютно недействительным: вместо даты французский писатель написал следующее: «Чистилище. Проспект рая. Собственный склеп. Открыт для публики ежедневно. Не фотографировать».

Почти ежедневно приходят репортеры парижских газет и журналов. Слава — подруга утомительная, надоедливая, егозливая; она лишена драгоценнейшего чувства юмора. Она всеядна, хотя все зубы у нее вставные. Жюля Верна спрашивают: «Как ваше здоровье; что пишете, о чем думаете, намерены ли отправиться в путешествие; чью музыку любите больше всего; что читаете?..»

— Пишу, диктую, дело идет великолепно, — отучал Жюль Верн на вопросы. — Чувствую себя превосходно. В путешествие намерен отправиться по первому приказанию свыше. Имею несколько повесток оттуда, но врачи успокаивают — они говорят, что явка необязательна. Чьюмузыку я люблю? Гм… Вы любите Бетховена? Что? Нет времени познакомиться и послушать? Напрасно. Что касается меня, то я считаю его первым композитором мира. Как вы относитесь к Гайдну? Я очень люблю его музыку. У русских есть Чайковский — этот тоже из семьи великих. Когда играют Бетховена, в голову мне приходят большие, хорошие мысли… Что читаю? Письма друзей, полученные тридцать и сорок лет назад.

Летом девятьсот четвертого года к Жюлю Верну пришел молодой, лет тридцати пяти, человек с саквояжем в руках. Он сказал, что с детства любит книги Жюля Верна, что они очень помогли ему, когда он скитался по родной Италии и пел на рынках и под окнами домов.

— Ваши книги поддерживали во мне веру, давали силу, они утверждали, что человек все преодолеет, что нет для него невозможного. Из газет мне стало известно, что вы не так давно хворали…

— Газеты врут, — сердито буркнул Жюль Верн. — Я не хворал. У меня был насморк. Я поскользнулся на бульваре Лонгвилль и чуточку повредил себе ногу… Скоро в газетах напишут, что я слег и приготовился к смерти. О! Репортеры только этого и ждут, они хорошо заработают на статьях обо мне!

Приезжий был очень смущен. Он не решался сказать, что приехал из Милана специально для того, чтобы петь Жюлю Верну, что очень спешил, боясь… Короче говоря… «Э, буду врать!» — решил приезжий.

— В Париже живет моя сестра, — сказал он, стараясь не глядеть в глаза хозяину дома, забывая о том, что он слеп. — Моя сестра выходит замуж. Завтра я должен присутствовать на церемонии. По пути я и заехал к вам, чтобы…

— Вы прибыли из Англии? — спросил Жюль Верн.

— Из Италии, мэтр, — ответил приезжий. — Я артист Миланской оперы «Ла Скала». Мне…

Жюль Верн рассмеялся:

— Отправляясь из Амьена в Париж, можно по пути заглянуть в Сидней! Ха-ха! В наказание за такое непродуманное вранье вы должны весь день петь мне неаполитанские песенки. Я великий охотник до них, синьор… синьор… позвольте узнать вашу фамилию.

Приезжий замялся. Он все еще не мог привыкнуть к тому, что хозяин дома слеп (к этому никто не мог привыкнуть), а потому старался внешне не выдавать ни волнения своего, ни крайней степени растерянности. Наконец он сказал, что будет петь инкогнито. «Под тремя звездочками на афише», — добавил приезжий.

— Афиша будет, — сказал Жюль Верн. — Я позову на ваш концерт всех моих амьенских друзей. Назовите мне ваше имя, синьор. Потом? Хорошо, я терпелив.

На следующий день вечером приезжий певец поразил Жюля Верна и приглашенных на импровизированный концерт своим изумительно красивым, на редкость чистым, мощным и «чарующим», как сказали гости, тенором. Он пел популярные неаполитанские песенки, итальянские и французские романсы, а потом, после короткого перерыва, исполнил несколько арий из опер Леонкавалло, Сен-Санса, Бизе… Слушатели — их собралось в гостиной человек тридцать — были предельно очарованы: такого певца им еще не доводилось слушать.

— Его имя? — спрашивали гости друг друга.

Никто не знал имени певца.

— Кто это, скажите! — спрашивали Жюля Верна сидевшие неподалеку от него.

Жюль Верн пожимал плечами. Ему казалось, что певец прибыл с Олимпа, где, несомненно, преподавал пение несовершеннолетним богам. Он так и сказал Онорине, на что она возразила: у жителей Олимпа должен быть тенор лирический, а не драматический, как у этого инкогнито.

— Почему же он не хочет назвать себя? — недоумевали гости.

— Потому, — ответил Жюль Верн, уже не желая шутить, — что он не хочет оставить нас нищими. Билеты на концерт этого человека в Милане покупают только богачи.

— Вы знаете, кто он?

— Кажется, узнал, — неуверенно произнес Жюль Верн. — Я слышал этот голос на пластинке граммофона. Это, держу пари, Карузо.

С последним ночным поездом итальянский певец уехал, заявив на прощанье Жюлю Верну:

— Я счастлив! Мечта моя исполнилась: я пел вам, я видел вас!

Глава девятая Последняя

Шестнадцатого марта 1905 года утром, диктуя письмо, Жюль Верн вдруг почувствовал странное онемение во всем теле. Минут через пять всё прошло, однако спустя час он ненадолго потерял сознание.

— Подумай о себе и о своих близких, — сказала Онорина, когда муж ее пришел в себя. — Лежи спокойно, не двигайся, не говори!

Жюль Верн улыбнулся и произнес о себе в третьем лице, чего он никогда не делал:

— Старик понял, что его заждались дальние предки, и он приказал позвать к себе всех своих потомков…

— Что ты говоришь? — склонясь над мужем, спросила Онорина.

— Он говорит, что прожил неплохо… — ответил Жюль Верн.

И стал думать о себе — всё в том же третьем лице: «Он написал много романов, которые пришлись по душе ребятишкам всех стран мира. От него всё еще ждут новых сочинений, но он, кажется, уже не в состоянии больше сочинять… На его романах воспитывается третье поколение читателей, многие, очень многие ученые признаются, что обязаны ему выбором карьеры и направлением своей деятельности. Какой огромный, чудесный путь прошел он вместе с научной мыслью своего времени!.. В его романах читатель найдет географию, астрономию, воздухоплавание, авиацию, баллистику, химию и так далее и так далее… Он создал героев — бессмертных не только для сознания тех, кто читает его книги: Гленарвана, Паганеля, Сайрэса Смита, капитана Немо, Робура, Михаила Строгова, Сергея Ладко, Гаттераса, Паспарту, Филеаса Фогга, Фергюссона, доктора Клоубони… Он писал и исторические романы, и — это самое главное — он всегда был за свободного, высоконравственного человека, преданного родине, идее, долгу. Как много он работал в своей жизни! Каждый день, каждый час! Его считали и считают наставником подрастающего поколения, а он сам продолжает учиться, стараясь узнать как можно больше, чтобы не отстать от своего века, чтобы понять и увидеть грядущее…»

И уже вслух, внятно и громко:

— Я так любил жизнь! Так любил!

Онорина телеграфировала сестрам своего мужа, сыну Мишелю и своим дочерям: «Немедленно приезжайте».

Три врача и две сестры милосердия не отходили от Жюля Верна, и каждый спрашивал себя: «Может ли быть, чтобы этот человек умер? Дикая, смешная мысль! Мироздание не знает смерти. Жюль Верн только занемог, он полежит, отдохнет и встанет. Случается же, что и в природе вдруг всё затихнет, облака повиснут над землей, поникнут растения, но вот зашумит ветер — и всё оживает, и птицы заводят свои песни…»

Иногда Жюль Верн шутил:

— Вам не кажется, доктор, что никакого ада не существует?

— Ада нет, это бесспорно, — отвечал доктор.

— Вы молодец. Ну, а как относительно рая?

— Рая тоже нет, месье.

— Тогда что же есть? Что-нибудь всё-таки должно быть… Для меня хотя бы…

— Для вас…

— Для меня есть небытие, вечный сон, тоска мироздания, продолжительнейший зевок вселенной, доктор! После моей смерти будет то же, что было и до моего рождения. Придумано остроумно. Не было Жюля Верна. Семьдесят семь лет существовал на земле Жюль Верн. И вот не станет Жюля Верна. Какова тема, а? Скажите, доктор, вы сможете подарить мне еще один год жизни?

— Я стараюсь, месье! Все мои знания я…

— Чересчур много знаний, друг мой! Почитайте мне что-нибудь из моих книг. Что-нибудь по вашему выбору, наугад, где раскроется…

Через день он позвал к себе сына.

Мишель вошел и опустился на колени у изголовья отца. Долго длилось молчание. Больной, казалось, не дышал. Наконец он проговорил:

— Прогони… этих… господ…

Врачи и сестры безропотно удалились. Жюль Верн улыбнулся.

— Лодка только на двоих, — сказал он так весело и внятно, что Мишелю хотелось крикнуть на весь дом: «Жив! Здоров! Он шутит!»

— Дайте телеграмму Барнаво. Адрес… Забыл адрес… как жаль…

Утром 24 марта 1905 года он попросил, чтобы все родные его пришли к нему. Он приподнялся и спросил:

— Все здесь?

— Мы все около тебя, — ответила Онорина.

— Какое счастье! — сказал он. — Прощайте… Теперь я могу…

Он не сказал «умереть» или «уйти». Еще раз проговорив: «Теперь я могу…» — он светло улыбнулся и закончил: «…уехать…»

Спустя несколько минут доктор глухо, себе не веря, произнес:

— Конец…

Слуга растворил окно и кинул в притихшую толпу народа, заполнившую бульвар и площадку перед домом:

— Жюль Верн умер!

«ЖЮЛЬ ВЕРН УМЕР.

ЖЮЛЬ ВЕРН ВЕЧНО ЖИВЕТ С НАМИ!» —

возвестили газеты Парижа.

«УМЕР ВЕЛИКИЙ ФРАНЦУЗСКИЙ ПИСАТЕЛЬ ЖЮЛЬ ВЕРН!

ВЕЧНАЯ СЛАВА ЕГО ИМЕНИ!» —

писали газеты и журналы в Петербурге и Москве.

«УМЕР ВЕЛИКИЙ ТРУЖЕНИК ЛИТЕРАТУРЫ», —

сказано было в объявлении на дверях издательства Этцеля-сына.

«КНИГИ ЖЮЛЯ ВЕРНА ВСЕГДА С НАМИ», —

сказали школьники во всех уголках земногошара.

Весть о смерти Жюля Верна постучалась во все сердца во всем мире, и не было в мире сердца, которое не дрогнуло бы, услышав эту весть.

В тот день, когда газеты Франции оповещали о смерти великого писателя, в маленькой парижской газетке на последней странице было помещено объявление, заключенное в траурную рамку:

«24 марта на 79-м году от рождения скоропостижно скончалась Жанна Женевьева де Лятур, о чем с глубоким прискорбием сообщают дети и внуки покойной».

В 1907 году на могиле Жюля Верна поставили памятник.

«К БЕССМЕРТИЮ И ВЕЧНОЙ ЮНОСТИ», — выбито на мраморе.

1955 г.