Жюльетта. Госпожа де... Причуды любви. Сентиментальное приключение. Письмо в такси

Сентиментальное происшествие Роман[7]

Катерина Валь-Дидье, дама замужняя, слыла серьезной и сдержанной, тогда как ее подруга, Мариза Лежан в браке уже не состояла и вела достаточно рассеянный образ жизни. Они совсем не походили друг на друга, и, пожалуй, это их и сближало. Г-жа Валь-Дидье старалась не давать пищи пересудам, считалась с мнением окружающих и никогда не выставляла напоказ свои любовные приключения, опасаясь нарушить покой семейного очага. «Всему свое место», — говорила она и вела себя осмотрительно. У нее были темные волосы. Ее восемнадцатилетняя дочь Клотильда заканчивала учебу в Англии, г-н Валь-Дидье радовался, глядя на нее, и гордился ею.

Что касается Маризы Лежан, то она была очень довольна, что у нее нет детей. Ей вечно не хватало времени на развлечения, характер у нее был живой, и она умела превращать удовольствия в нечто очень симпатичное и не приводившее к серьезным последствиям. «У меня собственные принципы», — говорила она, и поэтому вела себя совсем неосмотрительно. Волосы у нее были белокурые. Живая, смешливая, она очень нравилась мужчинам, они любили ее, не испытывая опасений, поскольку она ничего не требовала от них, кроме удовольствия, которое испытывала в их обществе. Господин Валь-Дидье, как бы между прочим, ухаживал за ней, и дамы таким образом научились ценить друга друга. Но, хотя г-жа Валь-Дидье считала, что ее безупречная репутация позволяет ей общаться с дамой, поступавшей как заблагорассудится, Мариза Лежан подсмеивалась над предрассудками г-жи Валь-Дидье и немного жалела ее. Обе служили друг для друга источником непрестанного изумления и чувствовали себя сообщницами неизвестно в каком деле. Избегая слишком интимных подробностей, они посвящали друга друга в свои планы и все же в одном и том же отеле на побережье Нормандии оказались совершенно случайно. Именно там во время прогулки они и познакомились с очень пожилой, очень добродушной и очень богатой иностранкой, которая гордилась тем, что знает всех вокруг и их обеих тоже. Она спросила, давно ли они прибыли, чем они занимаются и где поселились. Катерина и Мариза ответили в один голос, что только что приехали, поселились в отеле и в Нормандии собираются отдохнуть.

— Жить в отеле? Вы с ума сошли. Почему в отеле? Живите у меня. Я как раз собираюсь в Нью-Йорк. Располагайте моим домом. Чужой дом особенно приятен, когда хозяева отсутствуют. Не правда ли?

Подруги переглянулись, подумали и согласились, а очень пожилая, очень богатая и очень добродушная дама пригласила их перекусить в соседней кондитерской. «Ну вот, — начала она, — надо сказать, что мой внук, Петер фон Эль, приехал ко мне на поправку. Он служил офицером, шесть лет провел на войне и, вернувшись домой, столкнулся с губительными последствиями войны: оба брата пали на поле брани, родители разорились, родного дома больше не существовало, он разыскал их, нищих и растерянных, в Вене. Все это, а также другие обстоятельства, о которых я собираюсь рассказать вам, привели к тому, что он вынужден был лечиться.

— Бедняжка! — в один голос воскликнули Катерина и Мариза.

— Честно говоря, мне не хотелось бы оставлять его одного. Много лучше, если вы будете рядом, тем более, что Петер нисколько вас не стеснит. Он немного растерян, что, впрочем, понятно, и старается поэтому держаться особняком. Ест он у себя, возможно, вы и вовсе его не увидите.

— Бедняжка! — повторили подруги.

— Да, бедняга Петер живет под угрозой получения ужасного известия, которое мы не можем пока, учитывая состояние его здоровья, сообщить ему. Подобное волнение может стать для него роковым. Врачи твердят в один голос: необходимо выиграть время. И вот в чем заключается это известие: Петер любит девушку, которая умерла.

— Он любит мертвую! — воскликнула Катерина Валь-Дидье.

— Боже мой, мертвую! — повторила Мариза Лежан.

— Да, — ответила старая дама.

Она рассказала им, что девушка, которая умерла, жила в дикой, горной местности, где на несколько дней остановился на постой полк Петера. Именно там он и повстречал ее, в парке, где прогуливался без разрешения. В парке, со всех сторон окруженном лесом, который походил на огромную поляну, посреди которой высился замок, где жила под властью отца эта девушка. Звали ее Матильда, она была очень хрупкого здоровья, отец же жаждал для нее неимоверных успехов. Она прозвала его «папа-громовержец». Значит характер у него был не из легких. Он хотел от зятя всего сразу: происхождения, положения в обществе, богатства, и поскольку мечтал о браке по расчету, ненавидел разговоры о любви, которая зачастую путает все карты. Петер фон Эль, на его взгляд, кроме происхождения, ничем не блистал. Но этого такому человеку, как он, явно не хватало. Гордыня управляла его желаниями, поэтому когда Петер попросил у него руки Матильды, он выпроводил его за дверь, жестом приказывая ему навсегда покинуть их дом. Нельзя было выразиться ясней и высокомерней.

Молодые люди продолжали любить друг друга. Назначали свидания, обменивались клятвами в верности, и однажды вечером отец Матильды застал их в лесу вдвоем. Сидя рядышком на берегу ручья, они достали со дна два камешка и, согрев их губами, обменялись ими. Два камешка, два поцелуя, два бутона, слишком стыдливых, чтобы раскрыться. Голова Матильды покоилась на плече Петера, когда звук приближающихся шагов заставил их отпрянуть Друг от друга и обернуться назад: папа-громовержец стоял и смотрел на них.

— Черт вас побери, чтобы ноги вашей не было в этих местах, — заорал он, обращаясь к Петеру. — Пойдем, Матильда.

— Нет, нет, умоляю тебя!

Он схватил ее за руку и потащил прочь, и она не осмелилась ни обернуться, ни пальцем пошевельнуть в сторону Петера, который провожал ее взглядом, пока она не исчезла из виду, не пропала в чаще дубов этого прекрасного леса. На следующий день полк Петера сменил место расположения.

Матильду воспитала умная, образованная женщина, бедная родственница, заменившая ей мать, которую звали Татина. Девушка знала, что когда-то Татина любила ее отца, даже надеялась одно время скрасить его одиночество и до сих пор не могла простить ему, что он пренебрег ею.

Татина, проводившая большую часть времени в замке, жила в деревне, в хорошеньком домике, куда частенько на чашку чаю наведывалась Матильда. Отец, несмотря на отъезд Петера, лишил ее и этого удовольствия, отныне запретив ей выходить без него из дому. Она же была сильно привязана к нему и до сих пор во всем соглашалась с ним. Далекая от того, чтобы восстать против отцовской воли, она подчинялась всем распоряжениям, тем более что надеялась безоговорочным повиновением смягчить его нрав. Однако отказаться от своей любви она не могла, ей было так грустно и одиноко, что она поведала Татине о своих чувствах. Матильда передавала ей письма, которые писала Петеру, а он отправлял Татине письма к Матильде. Так Татина стала посланницей любви.

Переписка длилась три месяца, до самого конца войны. Петер фон Эль вернулся домой, где царили смута и неуверенность и где ничего для него не осталось, кроме любви к девушке, призывавшей его к терпению. Он хотел похитить ее. Она отказалась: «Нет, нет, не нужно скандала, не нужно разрыва с отцом. В конце концов он уступит», — писала она Петеру. Желание вновь увидеться с ней и сознание того, что это невозможно, угнетали его: он стал сомневаться в будущем счастье, на него находили приступы отчаяния, он впал в депрессию. Доктора советовали ему полный покой. Он покинул Вену, родители последовали за ним и устроились в семейном пансионе близ неврологической клиники, в которую его поместили. Письма Матильды переполняли клятвы в вечной любви, но к себе она его не звала, и он переходил от ярости к полному упадку сил, проклиная свою несчастную долю. Так прошло больше года, когда вдруг Матильда позвала его на помощь.

— Это случилось 25 мая, да, 25 мая прошлого года, — кивнула старая дама, — как видите, совсем недавно. Я находилась рядом с ним, когда он получил ее письмо. Какое письмо, какое событие! Бедная Матильда, она слишком много пролила слез.

— Слез?

— Ну да, слез. Отец не собирался уступать ее просьбам. Упрекал ее в том, что она игнорирует претендентов на брак, которых он хотел навязать ей, часто повторяя: «От тебя одни несчастья. Ты позоришь свою семью». Бедная девочка, несчастный ребенок! Не правда ли, это ужасно?

— Ужасно, — сказала г-жа Валь-Дидье.

— Жестоко, — заявила Мариза.

Ежедневные, все более нестерпимые сцены довели Матильду до того, что она забыла свои принципы и отмела все условности. Измученная до предела, она просила Петера приехать.

Г-жа Валь-Дидье и г-жа Лежан слушали старую даму, не пропуская ни слова. «И что же?» — спрашивали они время от времени. «И что тогда?» — спросили они в который раз.

— Так вот, Матильда написала Петеру, что отец собирается 15 июня на заседание совета лесничества, и его целый день не будет. «Приезжай, я буду готова к отъезду. Татина вещь за вещью переносит к себе мое белье и платье. Я жду тебя у нее 15-числа». Состояние его переменилось в мгновение ока. Никакой усталости, злобы, страха или сомнений. Перед ним широко открылась новая жизнь. Петер выздоровел.

— 15 июня? Но это же сегодня! — вскричала г-жа Валь-Дидье.

— Да, увы! Только он получил это письмо, как его родителям пришло письмо от ее отца. Чудовище! В словах, от жесткости которых веяло могильным холодом, он сообщал им о смерти своей дочери: «Отвращение, которое внушает мне ваш сын, не позволяют мне писать ему. Поэтому я вынужден обратиться к вам, чтобы вы сказали ему, что Матильда мертва, да, мертва для него. Никогда больше он не увидит моей дочери. Конечно, это жестоко — отказаться от всякой надежды, но придется: все кончено, навсегда. Кончено. Ответа не надо». Что произошло между отцом и дочерью? Обнаружил ли он письма Петера? Потеряла ли она голову? Она была такой ранимой! Что бы ни произошло, она мертва. Моя дочь и ее муж, опасаясь того, как скажется на здоровье сына подобное известие, не осмелились посвятить его сразу в содержание письма и, поскольку до отъезда оставалось еще две недели, решили постепенно подготовить его. Они упустили из виду, что ни о чем не подозревающий Петер продолжал писать Матильде.

— И что же?

— Ему стала отвечать Татина. Что могла она еще придумать? Поставьте себя на ее место — письма Петера, переполненные любовью и совместными планами на будущее, разве могли они кого-нибудь оставить равнодушным? Кто решился бы открыть ему правду? Разве стали бы скрывать от него такое известие, если бы он был в состоянии воспринять его? Нет, конечно. Она знала, что он болен. Необходимо было выиграть время, и сейчас это остается самым важным, поэтому он до сих пор ничего не знает. Петер показал мне письмо от Татины: «Я еще могу позволить вам разочароваться, — пишет она, — но расстраиваться запрещаю категорически. Матильда, боясь разволновать вас, скрыла, что у нее началось воспаление глаз, которое внезапно осложнилось тяжелой инфекцией. Окулист, вызванный отцом, будет наблюдать за ней до полного выздоровления. Он нас совершенно успокоил. Хотя болезнь потребовала довольного неприятного лечения: ей завязали глаза, и она пребывает в полной темноте. Но уже через несколько недель она поправится. Да, но как досадно, как все же досадно! Дорогой Петер, не беспокойтесь, потерпите еще немного, Матильда умоляет вас об этом. Она меньше страдает от болезни, чем от того, что не может писать вам. Благословение Господу, я рядом, я стану ее посланницей, можете рассчитывать на меня…» Что касается меня, — продолжала старая дама, — я, не колеблясь ни минуты, посадила Петера в машину, уверила его, что путешествие развлечет его, а перемена обстановки способствует выздоровлению, и вот он здесь, в ожидании момента, когда сможет отправиться за своей дорогой Матильдой. Он пишет ей каждый день.

— Какой кошмар! — воскликнули друг за другом Катерина и Мариза.

— Теперь, заботясь о том, чтобы Петер узнал о смерти возлюбленной только тогда, когда позволит здоровье, Татина отвечает на его письма умершей как бы под диктовку слепой.

— О, хоть бы он смог полюбить другую девушку! Если бы новая любовь смогла помочь ему забыть ту, которую он больше никогда не увидит! Это мое самое заветное желание, — заключила свой рассказ старая дама.

Бабка Петера фон Эля на следующий день уехала в Соединенные Штаты, и г-жа Валь-Дидье вместе с Маризой Лежан вечером того же дня переехали в ее загородный дом. Дом этот, расположенный на вершине холма и окруженный фруктовым садом, представлял собой бывшую ферму с увитыми глицинией, виноградом и розами стенами.

Слуги богатой иностранки уже ожидали подруг. Им помогли выгрузить вещи, и пока вносили чемоданы, они взглянули на фасад здания и воскликнули хором: «Как здесь красиво!» Потом, привлеченные превосходным видом, подошли к перилам террасы и долго не могли оторваться от созерцания долины, очертания которой менялись в зависимости от набегавших облаков, которые то скрывали, то открывали солнце. Прохлада, предвещающая отдаленное приближение сумерек, прогнала их с террасы, и вот тогда, медленно приближаясь к дому, они увидели красивого молодого человека, одетого в белое, который стоял в проеме входной двери. Его высокая фигура выделялась на фоне темной прихожей — стройный и импозантный, он, похоже, улыбался. Он подошел, поцеловал каждой руку, потом, после обмена приветствиями и шутками, предложил им джина с лимонадом, который они выпили, обсуждая красоты Нормандии. Взгляд Петера фон Эля переходил с лица г-жи Валь-Дидье на г-жу Лежан. Одна со своими манерами безупречной дамы, другая с ее живостью и непосредственностью, умели нравиться и, хотя прекрасно знали об этом, чувствовали, как растет их привлекательность. Действительно, взгляд Петера фон Эля делал женщин еще красивее. Взгляд мужчины свысока.

— В котором часу ужин? — спросила Катерина.

— Когда пожелаете.

— Я желаю прямо сейчас, — заявила г-жа Лежан. — Умираю с голоду, но не меняйте из-за нас ваших привычек, ваша бабушка сказала…

— Что же она сказала?

— Что вы предпочитаете ужинать в одиночестве.

— Бабушка создает себе иллюзии, и я их поощряю, когда они приносят ей радость, — ответил он. — Для нее больной мужчина вновь становится ребенком, которого можно нянчить. Ей необходимо играть какую-нибудь роль, и она совершенно права: роль создает ощущение жизни. Роль — это наше место в жизни. Зачем мне отказывать ей в удовольствии считать меня больным? Но сегодня вечером я решил отказаться от радостей одиночества и собираюсь отужинать с вами, если позволите.

Нашим дамам только это и требовалось. Они поднялись в свои комнаты переодеться и, не желая быть застигнутыми одна другой, заперлись на ключ, чтобы отрепетировать перед зеркалом позы и выражения лиц, способные, на их взгляд, добавить им привлекательности.

Опасаясь, что веселость Маризы соблазнит Петера фон Эля, г-жа Валь-Дидье вошла в гостиную смеясь, тогда как г-жа Лежан, боясь, как бы серьезность Катерины не обольстила молодого человека, появилась на пороге серьезная и неприступная. Каждая, таким образом, была карикатурой на другую.

Петер фон Эль с восхищением смотрел на обеих. В его спокойствии чудилась какая-то мягкость, в его медлительности — затаенная печаль, что-то подсказывало, что ему знакомы и рассудительность терпения, и безысходность покорности судьбе. Он любил природу, охоту, музыку и литературу, за ужином он так проникновенно говорил о поэзии, что дамы, казалось, искренне ею заинтересовались. Он обращался поочередно то к Катерине, то к Маризе, приводил имена, которые ни о чем им не говорили, и, не зная что ответить, они молча внимали, стараясь удержать его взгляд.

После тридцати лет мужчина, который нравится, не прилагая усилий, знает об этом и привыкает нравиться. Таков был и Петер фон Эль, но ему мысль выступить в роли соблазнителя и в голову не приходила. Кокетство ему было чуждо, а его природа и нрав не позволяли ему обращать внимания на чувства, которые он вызывал в женщинах. Он воспитывался в обществе, воплощением наилучших манер которого являлся, и его галантность могла легко заставить женщину, привыкшую к манерам иного круга, потерять голову.

Кофе подали в сад. Г-жа Валь-Дидье задумчиво произнесла:

— Как много звезд! Они полны тайны! Господи, как мы ничтожны! Кто мы? Куда идем?

— Мы здесь, и нам хорошо, — ответила г-жа Лежан. — Тепло, погода чудесная, мы переживаем восхитительные минуты. Не будем загадывать. Что за радость в этих риторических вопросах?

— Главное — уметь чувствовать, — сказал Петер фон Эль.

Они немного прогулялись вокруг дома и рано разошлись по комнатам. Г-жа Валь-Дидье по дороге к себе задержалась у Маризы Лежан, и там, готовясь ко сну, они принялись болтать.

— Ужин прошел отлично, не правда ли? — сказала г-жа Валь-Дидье.

— Да, превосходно, и что же ты о нем думаешь?

— О ком о нем? А-а, ты имеешь в виду нашего хозяина? Я пока не успела составить определенного мнения.

— Любопытно, — ответила Мариза Лежан, — держу пари: все наоборот. Он так смотрел на тебя, и я заметила, ты не опускала глаз. Мне даже неудобно стало.

— О, прошу тебя, ты что-то путаешь. Возможно, он очень мил, но меня он совершенно не интересует, уверяю тебя.

— Да, Катерина, он нисколько не интересует тебя, но, если не ошибаюсь, ты влюбилась в него с первого взгляда.

— Я? Влюбилась с первого взгляда? Ты с ума сошла! Это ты глаз с него не спускала. Просто пожирала глазами.

— Я? Пожирала глазами? Нет! Катерина, как ты можешь? Если хочешь знать, что я думаю, я скажу: во-первых, ему нравишься ты и, во-вторых, я чувствовала себя третьей лишней.

— Ты, третьей лишней? Наоборот, это мне время от времени хотелось оставить вас наедине. Существуют верные признаки: взгляды, которыми вы обменивались, ножом можно было резать. Зачем отпираться, Мариза? Ты обычно такая искренняя, — сказала г-жа Валь-Дидье и добавила: — Совершенно бессмысленный к тому же разговор — он любит мертвую, вот и все.

— Да, женщину, которая мертва, но красивая женщина могла бы заставить его забыть о ней. Однако уже поздно, спокойной ночи, пора спать, — заключила г-жа Лежан.

С той поры обе подруги непрерывно поддразнивали друг друга, приписывая одна другой надежды и чувства, в которых не желали признаваться, но которые каждая питала в отношении Петера.

На следующее после этого разговора утро, когда они еще оставались каждая у себя в комнате, под окнами проехал на лошади Петер фон Эль.

Заслышав его голос, они выбежали на балкон, откуда увидели, как он медленно удаляется, потом переходит на рысь и наконец галопом скачет по лугу. Эта картина очень понравилась обеим, и Катерина сказала перед обедом Петеру фон Элю, что видела его утром и позавидовала. «Я так люблю лошадей, — сообщила она.

— Да ну? Давайте ездить вместе. Моя бабка тоже обожает лошадей. Нам повезло, у нас три лошади! — ответил он.

— Мне-то не очень повезло, поскольку, увы, я не смогу воспользоваться вашим предложением.

— Но почему?

— Я не захватила с собой необходимых для верховой поездки вещей. Ни сапог, ни брюк, ни…

— Бабушка, как вы понимаете, ездит с дамским седлом, но у нее тридцать шесть амазонок, некоторые еще времен ее юности. Чудо как хороши. Я сейчас велю принести.

Принесли костюмы. Катерина зашла за ширму, переоделась в одну из амазонок, показалась, вновь скрылась, и так появлялась пять или шесть раз подряд, хорошея с каждым новым костюмом.

Петер фон Эль зааплодировал ей.

— Теперь ваш черед, — сказал он Маризе Лежан.

— Мой? О нет! Я ведь не умею ездить верхом. Так что зачем?

Она мучилась весь вечер, глядя на Петера фон Эля и г-жу Дидье, скачущих верхом и пропадающих в густой траве нормандских лугов, прежде так радовавших глаз. Петер и Катерина покинули ее, сбежали; теперь они разговаривают наедине, и Мариза, раньше лишь пожимавшая плечами при слове «меланхолия», с удивлением услышала собственный голос, прошептавший: «Больше они в лес не поедут…»

Когда раскрасневшись на ветру, они с тем победным видом, который почти всегда отличает вернувшихся с прогулки на лошадях, приехали домой, она обратилась к Петеру фон Элю с просьбой дать ей несколько уроков верховой езды. Он не смог уклониться, и пришел черед г-жи Валь-Дидье ревновать и страдать: уроки стали для нее пыткой, и она страшно сердилась на подругу за то внимание, которое Петер вынужден был ей оказывать. Прикрываясь невинной маской отличного настроения, они глаз друг с друга не спускали.

Петер же, пребывая в мечтах о собственной любви, был настолько глух к чувствам окружающих, что совершенно не обращал внимания на разворачивающиеся вокруг него битвы и душевные терзания. Он, ни о чем не подозревая, жил в мире, не имевшем ничего общего с миром дам, которых он призван был развлекать. Их пригласила к себе бабушка, он старался сделать их жизнь как можно более приятной, но твердо решил про себя не тратить на них все свое время. Однако поскольку влюбленные подруги исподтишка наблюдали за ним и за предполагаемой соперницей, подстерегая возможность побыть с ним наедине, ему стоило большого труда вырвать несколько мгновений для чтения, написания писем и размышлений.

Однажды в полдень подруги сидели рядом, отдыхая в тени деревьев, Мариза задремала над иллюстрированным журналом, а Катерина, занятая своими мечтами, бодрствовала. Вдруг она увидела, что Петер фон Эль вышел из дому. Он вертел на указательном пальце кольцо с ключами, которые поблескивали на солнце. Катерина последовала за ним:

— Куда вы собираетесь? — спросила она тихонько.

— На пляж.

— На пляж? Отличная мысль! Я бы тоже не отказалась искупаться. Вы знаете, где здесь магазины? Смогу я купить купальник?

— Поехали, — ответил Петер.

Шум отъезжающей машины разбудил Маризу. Она вскочила, побежала за автомобилем, звала их, в ярости топала ногами, даже принялась рвать на себе волосы.

Постигшая ее неудача вскоре была забыта, так как на следующий же вечер представилась возможность взять реванш. Г-жа Валь-Дидье расположилась в туалетной комнате. Непричесанная, ненакрашенная, она, завернувшись в пляжный халат, красным лаком покрывала ногти на ногах, и, хотя все располагало к мирной болтовне, г-жа Лежан, наблюдавшая за ней, неожиданно заявила, что голодна:

— Охотно съела бы пару гренок, — сказала она.

— А что мешает тебе позвонить и заказать хоть полдюжины?

— Никто лучше себя самой не сделает, спущусь-ка я в буфетную, так будет проще всего, — ответила Мариза и вышла.

В гостиной Петер фон Эль запечатывал письмо.

— Я вас не отрываю? — спросила она, развернув перед ним какую-то бумажку. — Это рецепт. Не соблаговолите ли вы отвезти меня в аптеку?

— Нисколько не отрываете. Я, видите ли, собирался съездить на почту.

— Вы так часто пишете…

— Письма заменяют тем, кто в разлуке, прогулки и беседы. Они порой отображают жизнь такой, какой она должна бы быть. Но пойдемте, я отвезу вас. Будем надеяться, что аптеки еще открыты.

Забытая в своей туалетной комнате Катерина Валь-Дидье постепенно поняла, что осталась одна. Сначала она подождала, потом забеспокоилась, и пришла к выводу, что с ней сыграли злую шутку. Растопырив пальцы ног, она встала, на пятках прошла через ванную, открыла дверь и крикнула изо всех сил: «Мари-и-и-за! Ма-ри-и-за!» Встревоженная горничная решила, что случилось что-то ужасное, и примчалась, крича на ходу:

— Что, пожар?

— Дело не в этом, — ответила Катерина и, чтобы успокоить ее, закурила.

— Все может случиться, — заметила горничная.

— Вы не видели г-жу Лежан?

— Видела, она уехала с г-ном фон Элем.

— Уехали без меня? Не предупредив? Да еще в такое время? Это нелюбезно с их стороны, благодарю вас.

— К вашим услугам, — ответила уходя горничная.

Г-жа Валь-Дидье в сердцах швырнула сигарету на плитки пола. «Ага! Гренки, говорите! Теперь я буду знать, что означают гренки», — в ярости повторяла она, продолжая свой туалет.

Подобные случаи и уловки повторялись все чаще. Катерина и Мариза, используя любые хитрости, изощренные и грубые, старались остаться наедине с Петером, а когда он возил их кататься на машине, оспаривали, кому достанется место рядом с ним.

Прогулки стали походить на экскурсии. Они посетили замки Луары и однажды даже заночевали в придорожном трактире. Петер фон Эль с блеском исполнял роль гида.

— Вы просто кладезь премудрости, — твердили дамы в один голос.

— Нет, кладезь премудрости — это то, что мы видим перед собой, — отвечал он.

К обеим он относился одинаково. Его серьезность увеличивала значимость каждого взгляда, каждого слова, которое он произносил. Вскоре в его галантности появились нотки благовоспитанной фамильярности, и порой г-жа Валь-Дидье, которая вдруг на минуту решала, что он предпочитает ее, в следующее мгновение отказывалась от иллюзий в пользу Маризы, которая, в свою очередь, не более чем на миг испытывала превосходство.

Так они прожили две недели, и вот однажды, дождливым вечером, они застали его в гостиной, где, сидя спиной к окну, он рассматривал альбом:

— О, фотографии! Чьи? Ваши? Военные? Покажите! Покажите! — вскричала Мариза.

— Как это нескромно, — сказала ей Катерина.

Петер фон Эль замялся:

— Нескромно? Нет, почему!

— Тогда показывайте, — повторила г-жа Лежан. — Странно, вы как будто боитесь.

— Боюсь? Вы ошибаетесь, только если боюсь показаться неблагодарным.

— Неблагодарным?

— Ну да. Вы делитесь со мной радостью, и мне не хотелось бы омрачать ее своим беспокойством.

— Беспокойство? Как ее зовут? — спросила Мариза.

Вопрос рассмешил его, а у Катерины защемило сердце. Но содержимое альбома живо интересовало ее, она опасалась, что он может закрыть альбом, и, довольно ловко давая выход любопытству, сказала:

— Недаром говорят, что любое беспокойство не вредно обсудить.

— Скорее даже, не беспокойство, я сгораю от нетерпения, — ответил он. — Ведь память способна оживить в душе образы, и тогда ощущаешь свою беспомощность.

— Вот поэтому мне больше нравятся фотографии, — откликнулась Мариза. — Фотографии — их все же можно потрогать, подержать в руках! Не то что воспоминания в чистом виде, о которых вы говорите…

Петер фон Эль протянул им альбом и сразу, казалось, забыл об их присутствии. Полузакрыв глаза, опершись подбородком на спинку кресла, он как бы самому себе стал монотонно рассказывать склонившимся над страницами дамам о прожитых годах. Иной раз в его повествовании проскальзывало какое-нибудь иностранное слово, и перед ними возникали картины: колокольни, леса, уходящие солдаты, какая-то девушка на фоне величественных пейзажей восточной Европы. Как-то в парке, со всех сторон окруженном лесом, после холодной, наводящей тоску осени, случилось ему на закате встретить утреннюю зарю и насладиться рвущими сердце поцелуями. «Слова — это камень и кровь, этими сгустками крови и камнями, падающими у нас изо рта, мы стараемся продлить существование любимых вещей. Человек рассказывает о своем доме, и тот запечатлевается в памяти других людей, и любовь, о которой он сумел поведать им, годами заставляет биться тысячи сердец. Нужно уметь говорить о том, что любишь, ведь молчание — это забвение».

Г-жа Валь-Дидье и г-жа Лежан не поняли смысла сказанного, тем не менее слова Петера фон Эля произвели на них большое впечатление.

— Какая красивая девушка. Кто она? — спросили они, возвращая ему альбом.

— Ее зовут Матильда. Скоро я поеду за ней, и мы, возможно именно здесь, сыграем свадьбу.

В тот вечер подруги оплакивали несчастную любовь Петера фон Эля.

— Подумать только, ведь вскоре он узнает о смерти бедняжки! Как грустно, как прискорбно, просто ужас. С ума сойти можно, — сказала г-жа Валь-Дидье.

— Да, сойти с ума от печали и унижения. Бедняга Петер! От него так давно все скрывают, заставляя любить мертвую, писать письма мертвой! Он видит как шевелятся ее губы, получает письма, которые, как он думает, писала она, они несут ему поцелуи женщины, лежащей в могиле. Скажи мне, разве это гуманно?

— Нет, негуманно и даже опасно, человек, находясь в одиночестве, влюбляется все сильней…

— Да, все так, но, благодарение Богу, разлука часто не согласуется с верностью. Начинаешь страдать, устаешь, отчаиваешься, а потом в один прекрасный день встречаешь кого-то, кто отвлекает тебя.

— Говори за себя, — возразила г-жа Валь-Дидье, всем своим видом показывая: «Соблюдайте дистанцию».

— Ой, прошу тебя, не строй из себя святую невинность. Ты прекрасно понимаешь меня. Что ново, то и мило, дорогая моя, тебе это известно не хуже, чем мне. Новое увлечение, — и пожалуйста, хоп! ты на другом свете. Долой прошлое, долой воспоминания, едва ощущаешь слабые угрызения совести. До свидания, день вчерашний, нас интересует завтрашний! Знакомо ли тебе что-либо хуже, чем мужчина, с нетерпением ожидающий тебя, который продолжает любить и которого ты уже не любишь, потому что влюблена в другого? С этой минуты он мешает тебе, раздражает, и ты жалеешь его до того, что начинаешь ненавидеть. Какая досада! Он готов, бери его, а у тебя, несмотря ни на что, доброе сердце, и ты отдала бы все на свете, чтобы избавиться от него, то есть за то, чтобы он полюбил другую. Женщина искренне способна желать счастья мужчине только тогда, когда он ей самой не нужен. У мужчин в отношении женщин абсолютно то же самое. Петер, возможно, очень романтичен…

— Или романичен, — перебила ее Катерина.

— Романтичный, романичный, назови как угодно, но Петер в конце концов такой же, как и другие мужчины, а ты, без сомнения, самая тонкая и самая элегантная женщина из тех, кого он встречал за последние годы.

— А ты — самая веселая, самая беззаботная. А это важно, поверь.

— Полно, Катерина, почему ты думаешь, что он равнодушен к твоему очарованию?

— А почему ты не признаешь, что его покоряет твоя веселость?

— Он предпочитает серьезность.

— Да нет же, как раз смех, веселье.

— Катерина, я вижу тебя насквозь. Ты стараешься ему понравиться. Ты его обожаешь, с ума по нему сходишь.

— Кто, я? Господи Боже, как ты ошибаешься! Посмотри на себя прежде, чем толковать о сумасшествии. Ты его забавляешь и прекрасно знаешь об этом.

— А я уверена, что ты влюблена в него…

— Нет, это ты…

— О! Сколько можно лгать! — перебила г-жа Лежан.

— Если уж я лгу, то ты — лгунья в квадрате, — ответила улыбаясь прекрасная г-жа Валь-Дидье.

Так обе лгуньи продолжали подтрунивать друг над другом, но ни одной не удалось вывести другую на чистую воду.

Их разговор затянулся далеко за полночь. Обе остались при своем мнении и, расставаясь, в который раз признали, что Петер фон Эль — настоящий мужчина, что они желают ему только добра и что только новая любовь сможет оторвать его от привязанности к Матильде.

— Тем более, что так считает и его бабка. Чтобы освободить, спасти, защитить его, — добавила Катерина, — необходимо, чтобы настоящее отвлекло его от прошлого.

— И в конце концов потеснило его теперешнюю любовь, предало ее забвению. А-а! То же мне сложности! Ведь влюбиться так просто! — воскликнула Мариза.

— Тогда скрываемая правда не сможет навредить ему, и он почти с облегчением воспримет через несколько дней известие о ее смерти.

— Известие о ее смерти…, — повторила г-жа Лежан, заканчивая этими словами вечер.

Несколько раз Петер фон Эль приглашал их поужинать в маленькие ресторанчики на берегу моря, где для редких посетителей играла пара музыкантов, сезон закончился. Он превосходно танцевал, то есть умел, не двигаясь, перемещаться в такт музыке. Мариза бледнела при виде уносимой им, расслабленной, что-то шепчущей Катерины, Катерина впадала в отчаяние, когда он подхватывал Маризу, которая в эту минуту испытывала блаженство единения, — зрелище, которое ревность вынести не в состоянии.

Прошло две недели с тех пор, как недоступный иностранец и две дамы, силящиеся завоевать его, стали жить вместе, когда г-жа Валь-Дидье заговорила об отъезде. Пришло время уезжать на юг. Близ Канн у нее был прекрасный дом, где в июле муж и дочь собирались присоединиться к ней. Она понимала, что ничто не мешает г-же Лежан остаться в Нормандии, и ей это не нравилось. Она отвергла мысль оставить подругу наедине с Петером, но была не в силах покинуть его и не решалась пригласить его одного, без Маризы, поэтому ей пришлось пригласить к себе обоих.

Петер фон Эль поблагодарил ее:

— Никогда не бывал на юге Франции. Когда вы ожидаете меня увидеть? — спросил он.

— Когда? Но я не собиралась ждать вас, я надеялась, что мы поедем вместе.

— О! — сказала Мариза, — ты считаешь, что поступаешь правильно? Петер и я, мы будем стеснять тебя, пока ты будешь устраиваться, и ты смогла бы, закончив дела, несколько дней спокойно передохнуть.

— Передохнуть? Почему ты решила, что мне это нужно? Ни малейшего желания не испытываю.

— Хм, передохнуть, передохнуть, я выбрала это слово из деликатности… Ну, ты меня понимаешь?..

— Я понимаю, что ты считаешь в порядке вещей оставаться здесь и наслаждаться жизнью, пока я одна отправлюсь в Канны готовиться к вашему приезду. Нет, в самом деле, я не согласна.

— Катерина совершенно права, — вскричал Петер фон Эль. — Мы поедем вместе на машине моей бабушки. Согласны, Катерина? А вы, Мариза?

— Вы знаете, отсюда до Канн ехать очень долго, — заметила та.

— Ну и прекрасно, — ответил он, и тремя днями позже они приехали на юг.

Г-жа Валь-Дидье, чтобы не заставлять своих гостей ужинать в доме, пропахшем камфорой и мертвыми мухами, позаботилась заказать столик в соседнем ресторане. Им накрыли под соломенным навесом, тихонько играла музыка, с суши дул легкий ветерок, смешивая аромат эвкалиптов и цветов с суровым дыханием моря. Чудесное мгновение заставило всех позабыть о прошлом. Они танцевали, смеялись, выпили больше, чем обычно, и когда пришло время возвращаться, дамы настолько устали, что разошлись по комнатам, не обменявшись ни единым словом. Катерина очень хотела спать. Она улеглась в кровать и зажгла лампу у изголовья, тогда как Мариза, задержавшись в ванной, вдруг услышала знакомые шаги. Она быстро завязала пояс халата, открыла дверь и побежала к лестнице, последние ступеньки которой одолевал Петер фон Эль.

— Как вы меня испугали! Это вы? — прошептала она. — Я решила, что забрался грабитель. Уже поздно. Что вы делали внизу?

— Прогуливался по саду. Размышлял. Встречал зарю. Ожидал, наверное, увидеть другое небо.

— Другое небо? Зачем? Вы же знаете, небо везде одинаковое.

— Я спрашиваю себя порой, не вредят ли грустные мысли той, о ком думаешь?

— Вредят, и ей, и вам. Грустить бесполезно, это ничего не решает. Грусть — это яд, вредный микроб, который напрасно культивируют, это заразная болезнь, кривое зеркало, которое нужно поскорее разбить. Случалось ли вам грустить с пользой? Мне нет. Мы пришли в этот мир, чтобы быть счастливыми, не правда ли? Так давайте пользоваться жизнью. На нашей планете много серьезных вещей и случаются счастливые моменты. Их украдкой посылает нам в подарок сама жизнь, и их нужно принимать, никому не причиняя вреда. Можно тайком перейти границу, забыть обо всем, так интересней путешествовать: ты вроде бы здесь, а вроде бы тебя и нет, ты больше никто или, вернее, ты слепок кого-то другого. Да, верность — это прекрасно, но не распускайте ее, а то она умудрится обвинить вас во всех смертных грехах за то только, что вы залюбовались розой.

— Верность не обращает внимания на розы.

— Тогда ясно, почему происходят измены! Погода чудесная, мы находимся в замечательном месте, мы живем у очаровательной дамы, мы…

— Это вы — очаровательная, поэтому так говорите со мной. Вы добры, красивы и к тому же так непосредственны. Чего еще можно желать? Мариза, я обожаю вас! Правда, вы ведь верите мне? Почему вы так смотрите, будто сомневаетесь?

Глаза Петера приняли совершенно незнакомое Маризе выражение: в них появились истома, умиление, нежность. Петер слишком много выпил, а она приняла опьянение за чувственное волнение.

— Я расхотела спать, теперь не засну. Что мы стоим на лестнице и шепчемся? — спросила она.

— Вы расхотели спать, а я и не хотел.

— Тогда, может быть, спустимся в сад?

Они спустились в гостиную, и Мариза остановилась перед подносом, уставленным бутылками.

— Отличная идея! Умираю от жажды, — заявил Петер.

Он наполнил два стакана, один протянул Маризе, свой выпил одним глотком, налил еще, потом последовал за ней в сад, где они и расположились в шезлонгах, которые Мариза подвинула поближе друг к другу.

— Ни ночь, ни день, такой неопределенный свет, наверное, должен быть в лимбе, — сказал он.

— Что вы сказали? — спросила г-жа Лежан — он так тихо говорил, что она не расслышала и придвинулась совсем близко к губам Петера фон Эля. Их щеки, плечи, руки соприкоснулись. Они замолчали, закрыли глаза, нежно обнялись.

На следующее утро г-жа Лежан, окрыленная одержанной победой, зашла к г-же Валь-Дидье узнать, хорошо ли та спала.

— Замечательно, а ты, дорогая? — ответила Катерина.

— Я? Да я глаз не сомкнула.

— Обидно. Бессонница, вот мука.

— Бессонница? Мука? Да нет. Совсем не то. Представляешь… — начала она, и г-жа Валь-Дидье, сначала с любопытством, потом с досадой, выслушала рассказ о часах, проведенных Маризой с Петером фон Элем. Однако ей удалось справиться с собой и изобразить хорошее настроение:

— Это должно было произойти, — заявила она. — Я была совершенно уверена. Что я тебе говорила? Все так и получилось. Он любит тебя? Что ж, тем лучше для него и для тебя. Тебе он будет обязан своим спасением. Представляешь, он будет обязан тебе жизнью! Дорогая, я так рада, так рада за вас обоих.

— Правда?

— Что ты хочешь этим сказать? Надеюсь, ты не осмелишься сомневаться во мне?

Вошла горничная со свежим бельем. Подруги переглянулись, произнеся еле слышное «т-с-с!», и Мариза ушла. Разойдясь по комнатам, задумавшись каждая о своем, они занялись туалетом и часом позже спустились в гостиную, обнаружив там Петера фон Эля, который, опустив голову, мерил шагами комнату.

— Петер, да что с вами? Какое мрачное выражение лица! — вскричала г-жа Валь-Дидье.

— Слишком много виски, слишком много всего…

Мариза фамильярно взяла его под руку, потом, поднявшись на цыпочки, прошептала что-то на ухо. Хотела о чем-то напомнить? Или подбодрить, или продемонстрировать Катерине полученные, по ее мнению, права на него? Неизвестно, но все заставляет думать, что ее нескромные и фамильярные манеры явно не пришлись по вкусу Петеру фон Элю. Он избегал ее взгляда, высвободился, провел рукой по лбу и сказал: «Какая жара!»

Равнодушный вид, отсутствие планов являются выражением как крайней усталости, так и невыносимой печали. Г-жа Валь-Дидье испытывала невыносимую печаль, и вид у нее был расстроенный и усталый:

— Да уж, жара, — сказала она. — Что будем делать? Останемся дома? Выйдем прогуляться? Хотите пройтись?

Петер кивнул, и, едва они успели выйти, как г-жа Лежан снова взяла его под руку. Он не осмелился оттолкнуть ее. Катерина сделала вид, что ничего не замечает, и они направились в город, где, пройдясь по магазинам и накупив газет, уселись на террасе приморского кафе. Мариза рассеянно заглянула в газету, прочла дату и подскочила:

— Вот это да! Еще немного, и я забыла бы про день рождения сестры. Нужно послать ей поздравительную телеграмму, — произнесла она, вставая и, поскольку Петер тоже поднялся с места, протянула к нему руки, уперлась ладонями в его грудь и сказала: — Нет, нет, сидите, прошу вас, не оставляйте Катерину в одиночестве ждать нас.

— В одиночестве, ждать? Но мне совершенно все равно. Не беспокойтесь обо мне, Петер, ступайте с Маризой.

— Нет, останьтесь, — повторила г-жа Лежан.

Катерина молчала, Петер не двигался, но Мариза, будто он продолжал настаивать на том, чтобы сопровождать ее, все не отнимала рук от его груди, повторяя снова и снова: «Нет, нет, останьтесь, останьтесь, умоляю вас». Он остался, она ушла, потом развернулась, подошла к ним и добавила: «Не говорите обо мне плохо».

Как только она ушла, г-жа Валь-Дидье и Петер фон Эль переглянулись.

— Бессонные ночи никак не сказываются на вас, — заметила она.

— Ага! — ответил он, — вижу Мариза поделилась с вами.

— Женщины, тем более подруги, часто все друг другу рассказывают.

— Даже тогда, когда нечего рассказать?

— Как нечего?

— Так, нечего. Позвольте, поговорим о чем-нибудь другом.

— Но о чем же?

— Давайте решим, когда встретимся вновь.

— Встретимся вновь?

— Да. Катерина, я решил сегодня же уехать.

— Как? Так скоро? О! Понимаю, вы уезжаете вдвоем!.. Как я только что ошиблась, утверждая, что подруги обо всем рассказывают друг другу. Мариза не говорила мне о ваших планах… на медовый месяц.

— Медовый месяц? Не думаю. Нет, я уезжаю один. Искушение, которому я поддался, — это призыв к порядку. Собираюсь вернуться в Нормандию.

— Петер, вы бежите от любви, вы боитесь любви?

— Нет.

— Но вы же любите Маризу. Вы влюблены в нее и, что бы там ни было, после проведенной ночи…

— Это была самая черная ночь в моей жизни.

— О…

— Катерина, я — не любитель любовных похождений.

— Бегут от того, чего боятся. Если вы любите Маризу, тогда понятно, почему вы уезжаете, но если нет, тогда почему?

— Некоторые поступки лишены завтрашнего дня. Завтрашнего дня и чувства вины. Женщине, которая без колебаний соглашается стать игрушкой мужских домогательств, приходится, когда наступает день, исчезнуть вместе с ночью. Я очень хорошо отношусь к Маризе и не хотел бы ни разочаровывать ее, ни доставлять неприятности, но ее поведение сегодня утром свидетельствует о том, что, боюсь, она заблуждается.

Зная, как легко, с какой свободой суждений Мариза относится к любви, находя удовольствие даже в разрыве отношений, г-жа Валь-Дидье ответила: «Женщины страшно боятся быть покинутыми, но, что касается Маризы, у вас не должно возникать угрызений совести. Будьте самим собой, объяснитесь с ней, она поймет.

— Неловкость останется. Мое присутствие станет источником дискомфорта, я совершенно уверен, поэтому и решил уехать.

Г-жа Валь-Дидье прижала платочек к губам.

— Это слишком грустно, ведь я ни в чем не виновата, а вы находите естественным, что я буду страдать от последствий вашего поступка, или, вернее, проступка Маризы.

— Каких последствий?

— Да ваш отъезд.

— Катерина, меня глубоко трогают ваши переживания. Мне тоже жаль. Поверьте, мне не хочется покидать вас.

— О, как я на нее сердита! Она все уничтожила, все испортила…

— Катерина, вы заблуждаетесь: я уезжаю не из-за нее, а из-за себя. Не будем больше об этом, а теперь позвольте поблагодарить вас.

— Поблагодарить меня? Ну уж нет, от этого я вас избавлю, — снова прижав платочек к губам, прошептала: — Ничего не понимаю. Все кажется справедливым и в то же время несправедливым и таким ужасным… Теперь не знаю, что и думать, не понимаю, чего хочу.

Тут как раз появилась г-жа Лежан, издали весело приветствуя их. Они так вяло отреагировали, что еще не приблизившись, она почувствовала, что в ее отсутствие произошло что-то серьезное, что-то неотвратимое, и жертвой станет она. Она села, по очереди посмотрела на Катерину, на Петера, потом, прервав молчание, сказала:

— Вы и не притронулись к мороженому, оно почти растаяло.

— А знаешь, полет ласточек и мелькание прохожих завораживают меня почти так же, как звезды, как огонь камина. Я могу смотреть и смотреть, забыв о том, кто я, где нахожусь, — ответила г-жа Валь-Дидье.

— Мы вас ждали, — добавил Петер фон Эль.

— Правда?

— Ну конечно, Мариза.

Они взяли ложечки и медленно, улыбаясь в пустоту, принялись помешивать мороженое, пока оно окончательно не растаяло.

У г-жи Лежан застрял в горле комок, она не знала, что делать со своим радостным настроением, ощутила, что веселье ее не к месту, и ей захотелось заплакать.

— Возьмем фиакр, — решила внезапно г-жа Валь-Дидье. — Который час? Пора возвращаться.

Они ехали домой по раскаленной зноем дороге, не проронив ни слова. Сразу по возвращении Петер прямиком отправился к себе, и дамы остались вдвоем.

— О чем вы говорили? Что он тебе сказал? Он сожалеет? Его мучит совесть? Он обвиняет себя? — спрашивала Мариза у г-жи Валь-Дидье.

— Откуда мне знать, что он думает? Все, что я могу сказать, это что он уезжает.

— Он?

— Да, сейчас он пошел собрать вещи. Вот так, дорогая моя.

— Он сказал тебе, что уезжает, и ты его не уговорила остаться?

— Я? Напротив, я умоляла его остаться.

— Ты его умоляла? Ты действительно его умоляла, и все же он уезжает? Но почему?

— Спроси свою совесть, — ответила г-жа Валь-Дидье, — и скажи: тебе и в самом деле есть чем гордиться?

Г-жа Лежан была тонкая штучка:

— Мою совесть? Сначала ты спроси свою. А-а, поняла, — вдруг сказала она, — ты ревнуешь! Мадам не может вынести мысли, что я нравлюсь мужчине, который нравится ей. С помощью намеков и закатив глаза, ты его смутила? «Не верьте ей, я ее хорошо знаю, она так непостоянна! Ей все равно, кого любить, она любит, как дышит, не важно каким воздухом…» И получай! Пошли сомнения. И пожалуйста! Подозрения! Признайся, что ты напугала его и постаралась нас разлучить. Хорошая работа. И ты спокойно смотришь мне в глаза?

— Мариза, приди в себя. Если не хочешь получить пощечину, советую замолчать.

— Молчать перед женщиной, которая, не стесняясь, говорит гадости за спиной? Ты меня еще не знаешь, милочка. За кого ты меня принимаешь?

— Я? За женщину, которая вывалялась в грязи, — ответила Катерина, и тут Мариза влепила ей пощечину.

Г-жа Валь-Дидье испустила крик, затопала ногами и помчалась догонять г-жу Лежан, которая бросилась бежать, поймала ее, встряхнула и влепила ей две пощечины.

— Убирайся вон отсюда, — кричала она, — собирай вещи и убирайся!

Г-жа Лежан открыла дверь и испарилась.

Катерина быстро пришла в себя. Попудрилась, причесалась, потом, заметив, что стол на террасе накрывают к обеду, пошла распорядиться, чтобы обед подавали не раньше, чем через полчаса. «Уберите один прибор и вызовите такси», — приказала она.

Вскоре появились Петер фон Эль, за которым шел дворецкий с чемоданами, и Мариза Лежан в сопровождении горничной, нагруженной ее вещами. Они столкнулись лицом к лицу в вестибюле, где г-жа Валь-Дидье делала вид, что поправляет букет, стоявший на столике с гнутыми ножками. Она обернулась и жестом глубоко оскорбленного человека, отсылающего прочь наглеца, показала Маризе на голубое с черным такси, которое ожидало ее с включенным мотором на дорожке у входной двери. Свой жест она сопроводила пожеланием доброй ночи, прозвучавшим очень дерзко в начале дня. Пожав плечами, г-жа Лежан направилась к машине, куда уже уложили ее багаж. Петер остановился перед Катериной.

— Почему она уезжает? Куда направляется? Что вы ей сказали?

Катерина замялась:

— Я? Ничего особенного. Тут целая история. Погодите, я расскажу вам.

— Рассказывайте быстрее.

— Нет, нет, не сейчас.

Петер помчался к двери, но г-жа Валь-Дидье опередила его и загородила выход, удерживая на крыльце.

— Мариза! Мариза! Почему вы уезжаете, даже не попрощавшись? — закричал он.

Г-жа Лежан, чей отъезд сопровождался страшным шумом мотора, выглянула из окна такси, которое уже тронулось. Кончиками пальцев она послала Петеру грустный воздушный поцелуй, потом взглянула на Катерину и показала ей нос.

Внезапно стало очень тихо.

— Она — сумасшедшая, — произнесла наконец г-жа Валь-Дидье.

— Что вы ей сказали? Что произошло?

— Хотите знать? Хорошо, она дала мне пощечину.

— Правда?

— Речь идет не о правде, а о пощечине, больше ни о чем. Это переходит все границы, даже если дело касается подруги. Мариза влюблена в вас, ну и пожалуйста. Но разве это причина, чтобы оскорблять меня, чтобы обвинять в том, что я — причина вашего отношения к ней? Разве это я, из ревности, разлучила вас с нею? Советовались вы со мной прежде, чем принять свое решение? Нет, и тысячу раз нет. Я не желаю вмешиваться в эту историю. Уезжайте, сейчас же уезжайте, не обращайте на меня внимания, меня не существует, я не хочу больше жить.

— Но за что она ударила вас?

— Досада, злость и недостаток воспитания. Потребность найти виноватых и заставить других расплачиваться за свои ошибки. Тут все средства хороши, и мне все это надоело.

Пригласили к столу.

— До свидания, Катерина.

— До свидания…

Петер фон Эль взял г-жу Валь-Дидье за руки и поочередно поцеловал каждую.

— Я думала, что отъезд Маризы заставит вас остаться. Я потеряла лучшую подругу, мне грустно, а вы хотите оставить меня в одиночестве? Это нелюбезно с вашей стороны, — сказала она. — Я и не подозревала, что вы такой равнодушный.

Петер, выслушав ее, почувствовал себя неуютно и, боясь показаться неблагодарным и невежливым, вскричал:

— Разве я равнодушный человек? Как плохо вы меня знаете!

— Тогда что же мешает вам пообедать со мной?

Петера ждал дворецкий, готовый проводить его до машины. Г-жа Валь-Дидье повернулась к нему и спросила, где багаж г-на фон Эля.

— Уже в машине.

— Перенесите его обратно, — велела она и, обращаясь к Петеру, добавила: — Вы ведь составите мне компанию до завтра? Как говорит Мариза: «Мне нужно передохнуть».

Петеру фон Элю ничего не оставалось, как поклониться в знак согласия.

Вечером они поехали на прогулку в противоположную от моря сторону. Петер заметил, что Катерина, которой больше не досаждали то ревнивые, то насмешливые взгляды Маризы, выглядела такой тихой и спокойной, что напоминала неподвижную воду пруда. Соперничество больше не вынуждало ее все время быть начеку. Расслабленная, безмятежная, она отдавалась счастью остаться наедине с мужчиной, которого любит и мечтает завоевать, она грезила наяву и, пока он рассказывал ей об архитектуре, закрыла глаза, и, сложив руки на груди, представляла себе, какое счастье ее ожидает. Они проезжали мимо деревушек, заглядывали в церкви, покупали фрукты и лаванду. В ритме ветра чудилась истома, и Петер, сидя за рулем, разглядывал пейзаж с тем вниманием, которое вызывают вещи, о которых мы собираемся рассказать отсутствующему собеседнику, о ком непрестанно думаем.

— У нас все совсем по-другому, — повторял он время от времени, потом, высказав несколько соображений о разнообразии пейзажей нашей планеты, затормозил у ограды маленького кладбища.

— Как здесь хорошо, — сказал он. — Мне стыдно испытывать такое удовольствие.

— Стыдно? Но почему?

— Потому что испытывать удовольствие в моем случае уже означает изменить. Живописная дорога, разнообразие красок, вы, Катерина, и вот я увлечен. Можно ли одновременно сохранять верность и развлекаться. Нет. Развлечение — это измена. Вас захватывает то, что развлекает, вот почему все так серьезно. Доверие, которое к нам питают, единственная путеводная нить. Наше спасение.

Г-жа Валь-Дидье не увлекалась философскими рассуждениями. Называла их пустыми упражнениями ума, а Петер, обвиняющий себя в гипотетической измене, только подавал ей лишнюю надежду. Вот все, что она поняла.

— О, Петер, люди тратят целую жизнь, напрасно пытаясь понять себя, так зачем мучиться угрызениями совести незнакомцу, каковым мы так и остаемся? Случается, этому незнакомцу необходимо посвоевольничать. У него появляются свои желания, и, препятствуя их исполнению, мы только увеличиваем его требования. Полноте, что вы загрустили, я ведь тоже нуждаюсь в утешении.

Петер, казалось, не слышал ее:

— Давайте, — предложил он, — прогуляемся немного пешком.

Он толкнул ворота кладбища, и они пошли по кипарисовой аллее, ветки деревьев, казалось, вздыхали. Порой какая-нибудь дата, эпитафия, выбитое на могильном камне имя привлекали их внимание. Г-жа Валь-Дидье сказалась усталой и вздохнула.

— Я совершенно измотана. Сил никаких нет. Верно, от свежего воздуха.

Петер, не раздумывая, предложил ей присесть у могилы семьи Дюжантиль, утопающей в зарослях шиповника.

— У могилы? Ни за что!

— Почему? Самое место для отдыха.

— Да, но какого отдыха! — возразила она, потом, опасливо оглядываясь, все же позволила себя уговорить. Он устроился рядом. Неожиданно поднялась стая птиц, закружилась венцом и канула в вышине. Г-жа Валь-Дидье сорвала цветок, принялась обрывать лепестки, приговаривая:

— Любит, не любит, любит… Совсем не любит! — воскликнула она, не решаясь притронуться к последнему лепестку, оставшемуся в серединке.

— На кого вы гадаете? — спросил Петер.

— На вас, — ответила она.

— На меня? Разве цветок может рассказать вам о моих чувствах? Вы хотите заставить солгать этот невинный цветок? Катерина, я вас…

Он замолчал, г-жа Валь-Дидье не отрывала от него глаз. Он прищурился, словно пытаясь увидеть в ней чьи-то далекие черты; дыхание его стало прерывистым, он задыхался, черты лица обострились, ноздри задрожали, губы приоткрылись, и Катерина, в каждом из этих признаков распознавая неминуемое приближение поцелуя, заволновалась, расслабилась, веки ее смежились, как вдруг «Апч-хи!» Петер фон Эль чихнул. Она отпрянула от него.

— Будьте здоровы, — сказала она и, не зная, как вести себя дальше, пробормотала первые попавшиеся строчки прочитанного утром стихотворения.

Петер достал носовой платок, снова чихнул, попросил прощения, высморкался и спросил, о чем она говорила.

— Что вы сказали, Катерина? Чертовы чиханья помешали мне расслышать.

— Я сказала: «Не могилой ли станет постель любви?»

— О! Такой образ мне не нравится. Пойдемте отсюда.

По дороге домой они остановились у торговцев глиняной и металлической посудой. Катерина в этот вечер нарядилась к интимному ужину в саду византийской мадонной.

Она выглядела ослепительно красивой. Он сделал ей комплимент: «Как вы хороши, Катерина, надеюсь, что сердце у вас не такое переменчивое, как внешность. За три недели я видел вас все более красивой и всякий раз иной. Это, поверьте, вызывает даже некоторое беспокойство», а потом, словно проведенный вместе день превратил г-жу Дидье в его кузину, обнял и расцеловал ее в обе щеки. Она хотела быть ласковой и жаждала ласк, и, конечно, надеялась, что выражение восхищения будет подкреплено более нежными жестами, поэтому вместо того, чтобы удовольствоваться поцелуем, прижалась к нему, а он из вежливости не решался высвободиться. Его это стесняло, она была полна любви, и их неподвижно застывшая скульптурная группа простояла бы еще Бог знает сколько времени, если бы не раздался звонок в дверь. Г-жа Валь-Дидье бросилась в дом и зашла в буфетную:

— Я никого не принимаю. Меня нет, — сказала она.

— Но, мадам, это ваш муж, ваш муж и мадемуазель Клотильда. Я видел их в окно.

— Как? Зачем? Я сошла с ума или они сошли с ума! Что же делать?

— Ну, так веселей, — ответил дворецкий, направляясь к двери.

Г-н Валь-Дидье прибыл из Англии, где раньше, чем рассчитывал, покончил с делами. Он воспользовался неожиданно представившейся возможностью, чтобы заехать в пансион за дочерью и отвезти ее в Лондон. Два дня они ходили по ресторанам, театрам и музеям, потом Клотильда заметила отцу: «Пока мы тут развлекаемся, мама там совсем одна готовится к встрече с нами. Поедем поможем ей, устроим сюрприз».

Г-же Валь-Дидье удалось скрыть досаду. Она встретила мужа и дочь радостной улыбкой, упрекнула в скрытности, а когда излияния закончились, проводила на террасу и представила им Петера фон Эля.

Г-н Валь-Дидье умел владеть собой. Он мыслил философски и не позволял чувствам, каковы бы они ни были, смутить свой покой. Он был жизнерадостен, великодушен и сделал вид, что очень рад компании незнакомца, тем более, что тот действительно сразу понравился ему. Что касается Клотильды, она тут же влюбилась в молодого человека, чья красота поразила ее. Слуги поставили еще два прибора, и ужин, на который так рассчитывала г-жа Валь-Дидье, превратился в семейное торжество.

Г-н Валь-Дидье расспрашивал жену о пребывании в Нормандии и удивился отсутствию Маризы Лежан.

— Ты мне писала, что она путешествует с тобой, — сказал он.

— Да, мы вместе приехали вчера, но сегодня утром она внезапно уехала.

Рассеянность Катерины не ускользнула от ее мужа. Он понял, что у нее нет никакого желания ни выслушать вопросы, ни отвечать, что внимание ее приковано к негромкому разговору Петера и Клотильды. Хотя г-жа Валь-Дидье знала, что она красивее и соблазнительнее дочери, все же на протяжении всего вечера она ревновала к ней Петера и обречена была ревновать еще сильней, когда на следующее утро, около одиннадцати, узнала, что Петер и Клотильда вместе уехали.

— Да, уехали купаться, — сказал г-н Валь-Дидье.

Она ответила, что тоже с удовольствием искупалась бы, после чего он проводил ее на пляж.

— Сколько народу, — заметила она. — Никогда нам не отыскать их в этом муравейнике.

— Не понимаю, чем это может помешать тебе искупаться.

— Одна в море, среди чужих людей? Нет, нет, я буду чувствовать себя потерянной. — И пока она осматривала пляж, отыскивая беглецов то среди купающихся, то в толпе разлегшихся в тени под зонтиками, муж беззаботно, порой улыбаясь красивым женщинам, порой глядя на море, следовал за ней.

— Вот я растяпа! — вдруг вскричал он, — ведь Клотильда сказала мне: «Мы собираемся в Гарупу».

— Она могла бы меня предупредить.

— Она поручила мне, но читая газеты, забываешь, на каком ты свете, все путается, ведешь себя, как дурак.

— Ты сам это сказал.

Они отправились в Гарупу; молодые люди играли там с друзьями в мяч. Клотильда, увидев родителей, оторвалась от игры и побежала навстречу.

— Как это мило с вашей стороны! — сказала она.

— Пойдешь купаться? — спросила мать.

— Конечно. Скорей переодевайся. Сейчас закончим партию, и мы в твоем распоряжении.

— Ты сняла кабинку?

— Да, мама. Вон налево, одна, вторая, третья. Видишь? Одна, вторая, третья и четвертая, зеленая моя. Ну, видишь?

— Да вижу, я еще в своем уме.

— Тогда я тебя не провожаю.

Г-жа Валь-Дидье разделась, открыла пляжную сумку, достала масло для загара, японские тапочки, разноцветные полотенца и вдруг обнаружила, что в спешке, стремясь поскорее прервать пребывание дочери с Петером, забыла купальник. Расстроившись, она снова оделась и пошла на поиски мужа, который с интересом следил за последними минутами игры в мяч. Вот уже с десяток лет он страдал ревматизмом, и морские купания ему были запрещены, но он от души посочувствовал жене.

— Слабое здоровье, благодарение Господу, защищает меня от подобных разочарований, но тебя мне очень жаль, — сказал он. — Иди сюда, садись рядышком и, словно добрые старые родители, порадуемся молодому задору.

— Старые? Говори за себя, — ответила она.

Г-же Валь-Дидье не исполнилось еще и сорока, а выглядела она моложе своего возраста. Короткие волнистые волосы, легкая походка, легкие платья, особенно летом, придавали ей вид молодой девушки. Ей давали не больше тридцати. Тот, кто молод, волен любить. И не боится выглядеть смешным. Нынче утром она впервые почувствовала признаки старения. Сидя на песке рядом с супругом, облаченным в чесучовый костюм и широкополую шляпу, она оказалась в положении матери, которую старит взрослая дочь. Ее обошли, и тогда как муж радостно смеялся, глядя на бегающую и прыгающую в волнах Клотильду, она приходила в ярость всякий раз, когда Петер, что-то приговаривая, ловил ее и утаскивал в воду.

У г-на Валь-Дидье были какие-то дела в Милане, и на следующий день он стал поговаривать об отъезде. Катерина советовала дочери поехать с отцом.

— Не стоит отпускать его одного, — сказала она. — Ты ведь еще не бывала в Италии, а ему ничто не доставит такого удовольствия, как показать тебе Флоренцию, Сиену, Урбино и Венецию…

Разговор происходил утром. Г-жа Валь-Дидье завтракала в постели, а Клотильда сидела у ее изголовья.

— Италия? Страна достоверностей? Нет, не хочу, — ответила дочь, состроив гримаску.

— О каких достоверностях ты говоришь? Прекрасное всегда непредсказуемо, или, если хочешь, в настоящих произведениях искусства, будь они созданы сейчас либо в древности, всегда присутствуют новизна и актуальность, — заявила г-жа Валь-Дидье, дословно цитируя Петера фон Эля.

— Может быть, но я устала. Я только приехала, и у меня нет сил на открытие непредсказуемости шедевров, в общем, я предпочитаю остаться.

— Какая ты эгоистка! Какая ты, дорогая моя, нечуткая! Тебе предоставляется случай сделать отцу приятное, а ты отказываешься. Тебе предлагают посетить страну, о которой мечтают тысячи, миллионы людей, а ты отказываешься. Нет и нет! Твердишь одно слово. Уверяю тебя, мое терпение не безгранично. Я решила, что ты поедешь с отцом, и ты поедешь. Увидишь множество прекрасных вещей, развлечешься и еще поблагодаришь меня потом. Дети не могут сами заниматься своим воспитанием, Клотильда. Я знаю, что делаю, и потом я твоя мать в конце концов.

— Ты моя мать не в конце концов, а прежде всего. Но это не заставит меня поехать в Италию.

Г-жа Валь-Дидье вспылила:

— И не надо ничего говорить. Будешь делать то, что я велю. Слышишь?

— Слышать-то я тебя слышу, но и себя тоже слышу и, уж извини, обязана сказать — никогда у меня не было от тебя секретов, и я не хочу, чтобы они появились.

— Секреты?

— Да, у меня есть секрет.

— Говори, я тебя слушаю.

— Так вот, я влюбилась.

— Ты?

— Да, я.

— В Англии?

— Нет, здесь.

— Объяснись. Кто он, детка?

— Петер фон Эль, — прошептала Клотильда.

— Ты?

— Да, я.

— Это невозможно, глупость какая-то. Подумай немного. Ты же его совсем не знаешь.

— Я люблю его, говорю же тебе и…

— И, конечно, хочешь выйти за него замуж?

— Я не хочу, чтобы нас разлучили.

Г-жа Валь-Дидье отпила глоток чая, и, уставившись на поднос с завтраком, спросила:

— А он, он тебя любит?

— Пока не знаю, но, может быть, он…

— Нет, Клотильда, нет, сокровище мое, он не любит тебя, он не может тебя любить. Ты — моя дочь, ты уже не ребенок, ты умеешь хранить тайны, я доверяю тебе. Как бы жестоко это ни прозвучало, я открою тебе правду, иначе когда-нибудь ты сможешь упрекнуть меня в том, что я стала причиной твоего разочарования. Слушай, детка, Петер фон Эль не свободен, он больше, чем женат, он обручен с девушкой, которая умерла, умерла, уже месяц, как она лежит в могиле.

— Любит мертвую! Но почему он не знает об этом?

— Он сильно болел, еще не совсем поправился, подобная новость может стать для него роковой, — ответила г-жа Валь-Дидье, рассказав дочери все, что узнала от бабки Петера фон Эля.

— Какой ужас! Нельзя поддерживать в нем такое заблуждение. Скажи ему правду, и ничто больше не помешает ему любить меня. Я его утешу, и все развеется в прах. Что касается меня, я не желаю стать еще одной горсткой пепла, я не уеду отсюда и останусь с ним.

Г-н Валь-Дидье отбыл в Италию, его дочь осталась в Каннах, и жизнь в доме г-жи Валь-Дидье пошла по-иному.

Дом был просторный. Отец Клотильды хотел, чтобы молодежь, приезжая на каникулы, чувствовала себя свободно, и Клотильда, следуя советам отца, пригласила к себе всех своих друзей, которые, как и она, проводили каникулы неподалеку. С утра до ночи в доме царили музыка, шум, гам, коктейли, походы на пляж и обратно. Г-жа Валь-Дидье вынуждена была подчиниться такому образу жизни, и хоть и мечтала побыть с Петером наедине, пришлось, отдавая по утрам распоряжения, принимать во внимание не столько предполагаемых, сколько непредвиденных гостей. Клотильда и ее друзья признавали только свои собственные желания. Их поведение приводило в замешательство Петера фон Эля: «Эти молодые люди не чувствуют природу. Они полностью лишены твоей поэтичности, твоего романтизма», — писал он Матильде. Однако он не отдалялся от них, пытаясь понять, участвовал в их жизни и развлечениях. Клотильда особенно забавляла его своей живостью, желанием походить на взрослую даму, сохраняя при этом резвость избалованного ребенка. Он прозвал ее «непоседа». Она смотрела ему прямо в глаза, отводила его в сторону, подкладывала ему в комнату букетики цветов, которые ее мать, бдительно следившая за ней, убирала до того, как он мог их обнаружить. Если поведение Клотильды и внушало опасения г-же Валь-Дидье, то уж Петер, напротив, вел себя безукоризненно. Катерина продолжала пользоваться его неусыпным вниманием: он явно предпочитал ее общество обществу молодых девиц, Клотильда ревновала и злилась на мать.

— Ты ведь знаешь, что я люблю его и заставляешь все время сидеть возле себя, — говорил она.

— Я? Ничего я его не заставляю. Он ведет себя так, как ему нравится, — отвечала г-жа Валь-Дидье.

Так оно и было на самом деле — ни к кому не относясь свысока, не желая ни льстить, ни обидеть кого бы то ни было, Петер фон Эль вел себя так, как считал нужным.

Клотильда говорила своей лучшей подруге, которой поверяла все тайны:

— Я влюблена в Петера фон Эля. Как ты думаешь, он меня любит?

— Он? С ума сошла. Ему тридцать два года. Представляешь, тридцать два! Мы для него вообще не существуем. Тебе бы заняться кем-нибудь другим. Петер фон Эль! За ним же охотится твоя мать. Она за нос его водит.

— Думай что хочешь. У меня свое мнение, — отвечала Клотильда. И, желая поболтать и рассказать, какая она несчастная, поведала подруге тайну, которую доверила ей мать: — Невеста в могиле. Ничего себе! Все это материнские измышления, чтобы отговорить меня, — заключила она.

— Отговорить от чего?

— Любить иностранца, бедняка, она-то хочет, чтобы я вышла замуж за богатого человека, за француза. Сама знаешь не хуже меня, родители, особенно матери, способны на все, чтобы расстроить брак, который им не по вкусу. Что бы ты предприняла на моем месте?

— Я? Прежде всего, узнала бы правду.

— Ты права. Это самое главное, — согласилась Клотильда, у нее в общих чертах созрел план, и она поспешила пригласить Петера совершить прогулку: — Поедемте с нами покорять моря. Отправление назначено на завтра.

— Поездка по морю? — воскликнула г-жа Валь-Дидье. — Что еще за фантазии?

— Успокойся, мама, самая прозаическая поездка: решено плыть на остров Паркероль, осмотреть его и заночевать там. Вы поедете, Петер?

— С удовольствием. Спасибо, Клотильда.

— Мама, — продолжила она, — я тебя не приглашаю, потому что на этот раз решено не брать с собой взрослых.

— Но, — возразила г-жа Валь-Дидье, силясь улыбнуться, — Петер, если я не ошибаюсь, уже взрослый?

— Да, — ответила Клотильда, — но ты же моя мать.

Задетый обидным для Катерины ответом, Петер фон Эль повернулся к Клотильде и попросил прощения за то, что не сможет принять ее приглашения. Она восприняла урок и, обвиняя во всем мать, решила отомстить.

— С меня довольно, — сказала она подруге. — Мама не упускает случая доставить мне неприятности. Все время старается лишить меня общества Петера. Кто хочет сделать его несчастным? Он-то просто умеет себя вести. Я считаю, что от него скрывают смерть невесты не потому, что правда убьет его, а потому что пока он верит, что она жива, он не сможет жениться ни на ком другом, на мне например. Признаю, не все матери так изобретательны, как моя. Вот послушай: «Ах, Клотильда, бедное мое дитя, необходимо, увы, чтобы ты оставила всякую надежду. Мужчина, которого ты любишь, влюблен в девушку, которая почила в бозе. Он мог бы об этом узнать, но тогда он умрет на месте!» Это так красиво, грустно, так мрачно и так здорово придумано. Молчание. Полное молчание. Заговорить — значит совершить убийство. Какой ужас! Петер? Да он так же здоров, как ты! Где правда во всем этом? Если действительно он помолвлен с мертвой, все равно он рано или поздно узнает об этом, и я нахожу гнусным, что никто ему не скажет. Он имеет право узнать, что свободен, и тогда посмотрим, как он распорядится свободой. Кто может поручиться, что мама не рассказывает ему, что я обручена с мертвым? Я имею право защищаться. Так или нет? Мне надоело терзаться сомнениями и оставаться жертвой измышлений дорогой мамочки. Да будет свет! Света, пожалуйста, света! — вскричала она в заключение произнесенной речи.

— Ты недавно сама говорила, что родители способны на все, особенно матери. Поговори с Петером. Чем ты рискуешь?

Вечером того же дня, пока г-жа Валь-Дидье заканчивала туалет, Клотильда отправилась за Петером, который мерял шагами тропинку под апельсиновыми деревьями.

— Почему вы отказались поехать с нами на Паркероль? Зачем испортили мне удовольствие? — спросила она. — Какая мама, в самом деле, недобрая. Ей подходит любой возраст, кроме ее собственного. Она красивая, очень красивая, красивей всех нас, согласна, ну и что? Пусть оставит нам хотя бы нашу молодость!

— О, Клотильда, вы несправедливы. Не знаю более терпимой матери, чем ваша. Она позволяет вам делать все, что вам заблагорассудится, и потом, каким образом может она помешать вам быть молодой? Да она моложе вас. Не могу представить ничего более приятного, чем провести день в ее обществе.

— Молодая, очаровательная, все так, но она не хочет говорить нам правду.

— Какую правду?

— Правду, которую необходимо знать.

— Клотильда, вы ангел, но у вас, мне кажется, слишком вычурный, слишком изощренный ум. О чем вы говорите?

— Хорошо, слушайте: мама вам рассказывала, что я помолвлена с мертвецом, не зная о его смерти?

Петер от души рассмеялся:

— Вы, невеста мертвеца? Глупость какая! Нет, никогда ничего подобного ваша мать не говорила. Клянусь.

— Глупость? Так вот, я тоже клянусь, она сказала мне, что ваша невеста мертва, а ее гувернантка, выдавая ее за слепую, давно сама отвечает на ваши письма. Кажется, слабое здоровье…

— Довольно! Довольно! — вскричал Петер фон Эль и, сжав голову руками, бросился в дом. Клотильда побежала за ним с криком: «Подождите! Подождите!»

Он, не оборачиваясь, поднялся к себе в комнату, собрал вещи, разорвал последнее письмо к Матильде и, не попрощавшись, отправился в сторону границы с Италией. Визы у него не было, поэтому въезд ему запретили; на несколько дней, пока оформили визу, он задержался в одном из отелей Ниццы, но, не желая ехать на чужой машине, вернулся на ней в Нормандию, оттуда поездом добрался до Парижа, потом до Австрии. Он направлялся в Вену.

Когда он нежданно-негаданно появился на пороге, родители его просматривали газеты. Все это происходило вечером.

— Петер, Петер! — вскричали они.

— Матильда, моя Матильда!

— Увы! Бедное дитя, дорогой мальчик…

— Значит, вы знали?

— Увы…

— Вы узнали об этом давным-давно? Кто вам сообщил?

— Нам написал ее отец.

— А Татина?

— Она нам не писала, — ответила, рыдая г-жа фон Эль.

— Конечно, потому что она писала мне, а вы, вы все знали, всем все было известно. — Петер закрыл руками лицо. — О, теперь я понимаю, почему вы настаивали, чтобы я уехал. Дома кто-нибудь мог проговориться, и я давно бы узнал о том, что жизнь моя кончена, тогда как в Нормандии никто не знал даже о существовании Матильды, кроме бабушки, которая рассказала обо всем г-же Валь-Дидье. На что она надеялась?

— Как и мы, она боялась за тебя, — ответил отец.

— Да, как и вы, она надеялась, что во Франции какая-нибудь красивая женщина или избалованная девица смогут отвлечь меня от Матильды… Вы говорите с мертвецом, мне остается только устроиться рядом с моей мертвой невестой.

Г-жа фон Эль бросилась в объятья мужа.

— Ах! — кричала она, — видно, суждено нам, чтобы война и любовь отняли у нас деток!

— Да, — ответил Петер и, не говоря больше ни слова, повернулся, хлопнул дверью и уехал туда, где нашла последний приют Матильда.

Вдали от Средиземного моря, вдали от суетного мира, где страсть — безделица, в день святого Гаэтана он прибыл в горную деревушку, прошел на кладбище, которое раскинулось на лесной поляне. Он переходил от могилы к могиле, разыскивая имя, разыскивая цветок, время от времени он звал Матильду. Матильды там не было. «В домовой церкви, быть может», — подумал он и вернулся в парк, где полтора года назад встретил на закате утреннюю зарю, подошел к церкви, но она была закрыта. «Откройте, откройте!» — восклицал он, барабаня кулаками в дверь. Тишина. Готовый к любым бурям, он бросился в замок, одним прыжком взлетел по лестнице, прошел в вестибюль и очутился лицом к лицу с папашей-громовержцем. Петер фон Эль замер на месте, потом отступил на шаг.

— Моя Матильда! Вы чудовище! Вы погубили ее. Где она? Хочу встать перед ее могилой на колени и умереть.

— Да, я — чудовище, но сейчас не время для разговоров. Ступайте за мной. Идите, преклоните колени и умрите, раз вы этого хотите.

Петер фон Эль последовал за ним в библиотеку, где Матильда, которой Татина читала вслух, сидела в шезлонге, рядом с ней стояла клетка с птичками.

— Матильда, смотри кого я привел, — сказал ей отец, и Матильда, увидев Петера фон Эля, вскричала:

— Этого не может быть!

Как описать охватившее их счастье! Матильда, застыв в объятиях Петера, повторяла: «Не может быть», ее отец смеялся и рыдал, а Татина застыла на месте.

Постепенно они осознали реальность происходящего.

— Посмотри, как я счастлива. Я счастлива, папа-громовержец, — тихонько сказала она, но он избегал ее взгляда, отвернулся и посмотрел на Петера фон Эля.

— Если я с трудом могу простить причиненные вашим молчанием моей дочери страдания в последние две недели, так это потому, что сам столько страдал от того, что она обманывала меня, — сказал он ему. — Вы переписывались? Татина стала вашей сообщницей? И моя строгость была не больше, чем мостом, под которым вы встречались? Я подозревал об этом, но когда Матильда явилась под этот мост на свидание, а там никого не оказалось, я увидел, насколько она несчастна, и не смог этого вынести.

— Вы? Вы не смогли вынести горя Матильды? Вы, который мучил нас столько времени? Вы, написавший моим родителям письмо, в котором сообщили о ее смерти?

— Я?

— Да, вы.

— Нет. Это неправда. Мог ли я, рискуя накликать беду, заявить о смерти своего живого ребенка? Смерть Матильды? Нет. Я написал вашим родителям, чтобы вы прекратили свои настойчивые преследования. Ваши притязания на нее, г-н фон Эль, мешали моим планам. «Матильда мертва, мертва для него», вот точные слова письма, которое они получили. Они не поняли. После всех обрушившихся на них бед мрачное настроение сыграло с ними злую шутку: они сочли известием о смерти отказ на ваше предложение руки и сердца.

— Но ведь я же вам писала, — воскликнула Татина. — Вы знали, что Матильда жива и думает только о вас. С тех пор, как она выздоровела, она не переставая плакала. Три дня, десять дней, пятнадцать, больше двух недель ни единого слова от вас, ни одного письма!

— Мне сказали, что вы обманываете меня.

— Ну, хватит! — прервал их папа-громовержец. — Подойди сюда, дитя мое, возьми Петера за руку и, раз твоя жизнь зависит от него, раз для того, чтобы ты жила, нужно… — начал было он, потом повернулся и вышел из комнаты.

Холодное молчание разлуки пало на дом г-жи Валь-Дидье. Письма к Петеру фон Элю валялись на столике в вестибюле, потому что никто не знал его адреса.

Потребность говорить о возлюбленном с женщиной, которая его знала и любила, толкнула Катерину написать Маризе. Она умоляла ее вернуться. Их воссоединение началось с рыданий, перешло в извинения и закончилось клятвами в вечной дружбе. И все же три сердца не переставали страдать. Ни смеха, ни музыки не слышалось более под крышей дома г-жи Валь-Дидье, и ничто после отъезда Петера фон Эля не могло утешить бедных женщин в их горе и печали.

Клотильда бродила угрюмая, Катерина выглядела печальной, Мариза задумчивой, а г-н Валь-Дидье, приезжавший на уик-энд передохнуть, находил, что вечера стали невыносимо длинными в компании дам, которые никуда не хотели идти и, казалось, утратили вкус к развлечениям.

В конце сентября произошло важное событие, которое могло вернуть их к жизни. Как-то утром, когда они еще лежали в постелях, каждая на подносе с завтраком нашла письмо, адресованное ей. «Дорогая моя, приезжайте отужинать со мной 27 сентября в восемь часов. Умоляю вас и очень настаиваю, — писала г-же Валь-Дидье бабушка Петера фон Эля. — Что за старая дура! — можете подумать вы. Возможно, если умолять глупо. 27-го Петер будет у меня, необходимо, чтобы вы приехали. Я уже так стара, что у него нет от меня секретов, но даже если бы и были, я бы сразу догадалась. Он ничего не может утаить от меня. Я знаю, что он вас покинул без единого слова прощания, даже не поблагодарив. Знаю и то, что он еще не успел вам написать. Совершенно непростительно, но вы слишком добры, чтобы не найти ему оправдания, чтобы не отнестись благосклонно и не простить его, узнав об обстоятельствах отъезда и о событиях, развернувшихся с тех пор. Ваша очаровательная дочь чуть не убила его, сообщив о смерти Матильды. Благодарение Богу, он сбежал, и это его спасло. Ему столько предстоит вам рассказать, что я замолкаю. Нескромность — большой порок. Петер так нуждается в вашей дружбе. Приезжайте, не расстраивайте его, вот все, что я могу сказать».

Г-жа Валь-Дидье встала:

— Я получила призыв о помощи, и, слава Богу, выбора нет — выезжаю завтра же.

Горничная, к которой она обращалась, спросила, какое платье упаковывать.

— Голубое, пожалуйста, — ответила она.

— Мадам права. В голубом везде чувствуешь себя удобно. Спокойный цвет.

— Именно спокойный. Человек в несчастье нуждается в покое, нежности и преданности. Нуждается в женском сердце. Бедняга, ему нужна такая женщина, как я.

— Но по виду месье не скажешь, что он нуждается в этом во всем!

Г-жа Валь-Дидье не стала разрешать это недоразумение.

— Увы! — только и ответила она. Ни Маризе, ни Клотильде она не сказала о полученном письме, но предупредила, что г-н Валь-Дидье требует ее присутствия на банкете, который устраивают в его честь.

«Не зная, куда вам писать, отсылаю эти несколько строчек к г-же Валь-Дидье, — писала бабушка Петера фон Эля Маризе Лежан. — Через три дня мой внук будет здесь. У него нет от меня секретов, к тому же я догадываюсь о его желаниях и мыслях. Вы были так добры к нему, так помогли, поэтому я настаиваю на своем приглашении. Не откажите ему в удовольствии снова увидеть вас и приезжайте к ужину 27-го в восемь часов. Вас ожидают приятные известия».

Г-жа Лежан быстро встала и спустилась в столовую посмотреть расписание поездов.

— Он не умер, он жив, — сказала она ничего не понимающему дворецкому. — Он слишком плохо себя вел, чтобы осмелиться самому позвать меня. Несчастный человек нуждается в развлечениях, шутках и шалостях. Чтобы вернуться к жизни, ему нужна такая женщина, как я.

Ни Катерине, ни Клотильде она не сообщила о полученном письме и пыталась придумать предлог для своего отъезда, когда г-жа Валь-Дидье объявила, что уезжает в Париж.

— Отлично, а я как раз навещу свою сестру, она живет под Лионом, — ответила Мариза. — Она зовет меня к себе с прошлой весны.

«Я не знакома с вами, но знаю, как мой внук любит вас, — писала бабка Петера фон Эля Клотильде. — Через три дня он будет у меня, и я приглашаю вас поужинать с ним 27-го в восемь. Я знаю, он прозвал вас «непоседа», так вот, маленькая «непоседа», вы совершили чудо. Мы так беспокоились, зная, что Петер может получить известие, которое способно погубить его, и тут ему повезло — он встретил вас. Какая удача! Вы оказались смелее нас, вы открыли ему то, что мы не осмеливались сообщить, и ваша храбрость спасла его. Спасла! У него нет от меня тайн, а если бы и были, я сама догадалась бы, ведь я уже очень стара. Благодаря вам, он уехал с разбитым сердцем преклонить колени на могиле возлюбленной и, благодаря вам, стал счастливейшим из смертных. Спасибо вам, дорогое дитя, спасибо! Я вас жду. Я вдруг обнаружила, что поступаю неправильно, приглашая вас, не предупредив вашу прелестную мать. Извинитесь за меня перед ней и попросите, если дела помешают ей вас сопровождать, отпустить вас одну, я стану для вас самой лучшей дуэньей. Я непрестанно думаю о счастье Петера. Только о нем и нужно думать».

Клотильда вскочила с кровати, оделась и помчалась на пляж к своей подруге.

— Иди скорей сюда. Мне нужно с тобой поговорить. Бабушка Петера фон Эля пишет…

— Что он умер?

— Нет! Ты что? Он жив.

— О! Я решила…

Они отошли в сторону.

— Ты только послушай. Приготовься: сейчас ты услышишь нечто небывалое. Читать?

— Давай, скорее, — ответила подруга, и Клотильда шепотом, на одном дыхании прочла письмо, потом перечитала каждую фразу, делая ударение на каждом слове: «… я знаю как сильно мой внук любит вас…»

— А почему вместо него пишет бабушка?..

— Потому что он не знает, что я об этом думаю. Кроме того, уверена, что он считает это более приличным, как и то, что нужно пригласить мою мать. Ох, уж эти условности, он еще верит в условности.

— Клотильда, ты забыла, ведь Петер беден, он иностранец.

— Да, верно, забыла. «… Если дела помешают вашей прелестной матери вас сопровождать…». Слышишь: моей прелестной матери? Ну уж нет, стоит только показать ей письмо, как она запретит мне ехать.

— Да, кстати об условностях, почему не приглашен твой отец?

— Вспомни поговорку: «Сомневаясь, воздержись». Когда Петер удостоверится, что я люблю его, он сам побеспокоится о том, чтобы поговорить с папой и попросить моей руки.

— О! Как быстро ты изменилась, стала уважать условности! Настоящая г-жа Петер фон Эль, или я ошибаюсь? Ты покраснела?

— Нет, я не краснею. Но послушай, послушай еще! «Только благодаря вам он уехал помолиться за упокой ее души и только благодаря вам он стал счастливейшим из смертных». Я знала, что он сможет ее забыть и что не так уж он и болен, как утверждали. Письмо подтверждает это.

— Все хорошо, но видишь ли, я бы не полагалась так безоговорочно на письмо бабушки. Я бы успокоилась только тогда, когда Петер написал бы сам. Она-то приглашает тебя, а он? Кто поручится, что милая старушка не решила женить его во что бы то ни стало. Возможно, ты увидишь жалкий обломок…

— Ты шутишь.

— Подумай.

— Только и делаю, что думаю. Говори, что хочешь, но Петер сумел пережить свою драму. Он страдал. Хорошо, пускай, но теперь тучи рассеялись, выглянуло солнце.

— И что?

— А то, что, когда светит солнце, все снова начинают строить планы. Переносятся в будущее.

— В плохую погоду тоже.

— Какая ты все-таки противная. Ты не считаешь нормальным, что Петер думает о будущем. А что такое будущее для мужчины, что, я тебя спрашиваю?

— С ними разве угадаешь? То одно, то другое, а иногда и то и другое вместе. Утром они хотят жениться, создать домашний очаг, завести детей, а вечером…

— Домашний очаг, детей. Петеру только это и надо. Он ищет покоя. Хочет верить в будущее, а будущее, признай, это любимая девушка, такая, как я. Не так ли?

— О, Клотильда, ты рискуешь выйти замуж за неудачника!

По возвращении Клотильда застала г-жу Валь-Дидье за пианино, Мариза ей подпевала.

— Вот и ты наконец, — сказала ей мать, — мы ждали тебя, чтобы сесть за стол.

За завтраком Катерина жаловалась, что придется ехать в Париж, а Мариза, — что договорилась провести два дня у сестры в окрестностях Лиона. «Что делать, долг прежде всего, тем более, что сестра так легко обижается». Клотильда, скрывая свое намерение уехать, не вмешивалась в разговор и ограничилась тем, что попросила мать купить ей в Париже бежевое пальто.

На следующий день дамы одна за другой покинули виллу, чтобы поехать к любимому человеку, которого, как они полагали с достаточным основанием, могли поддержать, увлечь, сделать счастливым.

Катерина была серьезна, Мариза отважна, а Клотильда радостна. Первая наняла машину, вторая отправилась на поезде, а Клотильда взяла машину подруги.

Все три любовные приключения, полные грез и сердечного трепета, должны были закончиться 27 сентября в восемь часов вечера. И вот когда г-жа Валь-Дидье, выходя из машины перед домом Петера фон Эля, который, как она полагала, ждет ее с нетерпением, она внезапно очутилась в компании Клотильды и Маризы, которые по той же причине, в тот же час и в том же месте вышли одна из автомобиля, другая из такси. Было в их встрече что-то настолько тревожащее, что первым их порывом было скрыться. Не проронив ни слова, они переглядывались и смотрели на дворецкого, который, выйдя навстречу, замер на пороге, разглядывая их. Маленький разносчик телеграмм поднялся на холм и подъехал к террасе, звоня в звоночек своего велосипеда. Этот звук постепенно привел их в чувство. Дворецкий взял у него из рук голубой квадратик, потом подвинулся, пропуская дам, помог им раздеться и открыл дверь в гостиную.

Комнату освещали свечи и огонь большого камина, вокруг которого стояли и разговаривали несколько человек. Открывшаяся дверь заставила их смолкнуть, но тут же раздались приветствия бабушки Петера.

— Петер! Ты где? Где он? А, вот ты где, — сказала она, подталкивая его к прибывшим гостьям, которых приняли чрезвычайно тепло.

— Вы? Все втроем! Какой сюрприз! Это превосходно, — восклицал Петер. Он расцеловал Клотильду и обеих дам, потом, обращаясь к бабушке, произнес: — О! Какой приятный сюрприз! Как ты добра ко мне. Спасибо.

— Это не я добра к тебе, дорогой, а твои друзья. Ты мне часто говорил и повторял, чем ты им обязан. Я решила… нет, я догадалась, что они будут счастливы быть рядом с тобой в такой день.

— О…, — сказала Клотильда.

— О…, — в один голос выдохнули Катерина и Мариза, еще толком не понимая, о чем речь.

Они были сбиты с толку и волновались.

— Что до меня, — вновь заговорила словоохотливая старая дама, — я никогда не устану повторять, что только вам, маленькая непоседа, Петер обязан по-настоящему гармоничным и полным счастьем.

— О, Петер, возможно ли это? Неужели? — спросила Клотильда.

— Да, это правда, — ответил он вполголоса. — Вы отправили меня умереть на могиле Матильды, а моя прекрасная Матильда решила, что я покинул ее. Никогда бы не бывать нашему счастью, если бы слезы, которые она пролила благодаря вам, не смягчили сердце ее отца. Но идите же сюда, здесь есть люди, с нетерпением ожидающие знакомства с вами, — сказал он, указывая на своих родителей, на Татину и на отца-громовержца.

Тут из тени вышла девушка — высокая, красивая, бледная и одетая в белое, ее элегантность бросала вызов белому цвету. Она походила на видение благодаря своим широко расставленным глазам, замедленным жестам, все в ней вызывало образы дальних стран. Она представилась:

— Я невеста Петера. Верность может быть смелой, а может быть боязливой. Меня зовут Матильда, — сказала она.

Клотильда первой поздравила ее, потом, пользуясь случаем, когда все занялись созерцанием их счастья, на цыпочках вышла из гостиной, села в машину и никем не замеченная уехала.

Гордость и верность своим принципам придали г-же Валь-Дидье сил сделать хорошую мину при плохой игре и, пока она с наигранной искренностью делала комплименты Татине и родителям Петера фон Эля, Мариза, не обладавшая ни гордостью, ни принципами, уже строила глазки отцу Матильды.

Стоит заметить, что человек этот, столь суровый и высокомерный, был неравнодушен к женским прелестям.

Веррьер-ле-Бюиссон,

5 октября 1955 г.