Гибель Иудеи

Глава I

Это было в первые дни месяца Шевата, в тринадцатый год правления цезаря Нерона, три с половиной месяца после того, как Иерусалим восстал и изгнал римлян. И теперь по всей стране раздавался один лишь всеобщий крик мести. От снежных вершин Гермона до пустыни Веерсебской, от истоков Ябока до моря бушевала гроза возмущения против римлян, и рокотание ее слышно было и в Олимпии, где повелитель мира, занятый своими жалкими актерскими успехами, бледнел под румянами от страха далекой угрозы. Буря слышна была и в Риме и заставляла дрожать потомков Гракхов. Казалось, воскресло для новой жизни время героев, время Деборы и Самсона, Саула и Давида, великое время Маккавеев. Весь Израиль стоял под оружием, а те, которые были на стороне чужестранцев, спасались бегством или притворялись ненавистниками римлян…

Наконец пришла весть, что Веспасиан, самый храбрый и опытный римский полководец, победоносный покоритель диких жителей Британии, прибыл в Птолемаиду. С ним пришло огромное войско, и он ждет прибытия Тита, своего сына, и его александрийских легионов, чтобы потом бросить святую землю под мечи своих легионеров.

Обитатели Птолемаиды были заняты оживленными спорами. Не было недостатка в темах. Римская армия и присутствие Веспасиана привлекли туда всех, кто имел какое-нибудь имя и положение в округе. Вчера в город явился Малихос, король арабов, со своими знаменитыми стрелками, а сегодня Соем, повелитель Эмесса. В ближайшем времени ожидали Тиберия Александра, управителя Египта. Агриппа, царь иудеев, уже некоторое время находился в городе.

— Царь иудеев? — насмешливо переспрашивал маленький Теофил, греческий торговец пряностями из ближайшего портового города. — Как этот Агриппа может себя называть царем страны, в которую наш победоносный цезарь ежегодно посылает наместников?

Его собеседник, римский судебный писарь Анний, придал своему лицу важное выражение.

— И все-таки Агриппа царь, — сказал он. — Цезарь Клавдий сам дал ему этот титул. Однако страну оставил себе. Впрочем, — прибавил он многозначительно, — бедняге, я полагаю, плохо придется…

— Это ты про Агриппу? Что ты этим хочешь сказать, Анний? Разве ему что-нибудь угрожает? — стали спрашивать другие.

— Разве вы не слыхали, что жители Тира и Цезареи подали на него жалобу как на врага римлян? Схватили Юста из Тивериады, а, как известно, Юст личный секретарь Агриппы. Таким образом хотят выведать, кто был зачинщиком восстания в Тивериаде. Юст закован в цепи, и его завтра будут судить…

— Вот уж кого не жалко! Если бы к ногам Агриппы положили его голову, всей войне был бы конец, — сказал Боас, огромного роста кузнец.

— Рука палача тут не поможет, любезный Боас. Агриппа не имеет никакого влияния у иудеев, вот даже настолько, — засмеялся Теофил, дунув себе на ладонь. — Они не очень поблагодарили бы цезаря, вздумай он в самом деле передать ему власть. Знаешь, как они его называют? Портным, потому что он доставлял левитам полотняные одежды, или дровосеком, потому что рубил ливанские кедры, чтобы воздвигнуть новый фундамент для иерусалимского храма, или же, наконец, каменщиком, потому что он мостил улицы камнями.

— А еще что он делал?

— Еще? Ничего.

— Выскочка, — засмеялся кузнец. — Вот в самом деле великий царь!

— И опасный враг римлян! Ха-ха!

Собеседники дошли до большой площади. Одна ее сторона граничила с портовым кварталом, а другая, обращенная к крепости, была застроена дворцами знатных жителей города. Около одной виллы, построенной в греческом стиле, толпился народ.

— Что там происходит, Анний? — спросил Боас.

— Эта вилла, — ответил он, — принадлежит сестре Агриппы; ее ожидают сегодня вечером из Цезареи.

— Это ты про прекрасную Веронику, — воскликнул Боас, — супругу Полемона Понтийского?

— Она уже давно удрала от него, — сказал Теофил, вмешиваясь в разговор. — Славная семейка, эти потомки Ирода. Братец высасывает кровь у своих подданных, чтобы задавать пышные пиры, а сестрица его, Вероника, бесстыднее Клеопатры и Мессалины.

— Ты лжешь, грек! — крикнул с бешенством Боас. — Вероника благочестивее всех жен иудейских. Я сам в этом убедился, когда весной прошлого года служил в Иерусалиме кузнецом при коннице Флора. Она произнесла обет благочестия, и ей при всех остригли в храме ее великолепные волосы.

— Остричь волосы! — воскликнул Теофил. — Какая глупость!

— Я еще видел ее, когда она молила пощадить свой народ Гессина Флора, иерусалимского наместника. Босая, в разорванном платье, она пошла навстречу пьяному Флору, который с руганью оттолкнул ее. Что за женщина! Мои глаза никогда не видали ничего более прекрасного!

— Однако, — насмешливо возразил грек, — парки уже довольно долго прядут нить ее жизни; ведь она только на год моложе Агриппы.

— Агриппа! — презрительно воскликнул Боас. — Ночи, проведенные в кутежах, отпечатлелись на его лице. У Вероники же, — восхищенно продолжал он, — нет ни складочки. Сама Афродита дала ей это лицо. Как сияющее солнце светит ярче бледного месяца, так она светит ярче всех, даже самых молодых красавиц!

Со стороны галилейской караванной дороги послышался шум, разговор прервался. Караван Вероники вступал в город. Пестро разодетые нумидийские всадники и скороходы открывали шествие. За ними шел конвой в сияющих золотом и серебром латах, а потом следовали двадцать арабских коней, подкованных золотом. Их вели конюхи. Затем, в двухстах роскошных колясках, следовала свита царицы: женщины, врачи, чтецы, актеры, домашние жрецы…

— Клянусь Юпитером, — воскликнул Боас, с изумлением глядя на пажей царицы, — я никогда не видал таких лиц! Скажите, друзья, откуда родом эти юноши?

Никто не мог ответить на его вопрос. Остроты глазеющей толпы доказывали, что это новейшее изобретение Рима еще не дошло до Востока. Для греческого торговца это было первым предлогом показать свое превосходство.

— Они такие же люди, как и мы, — стал он объяснять, громко. — Но только им наклеили тесто на лица, чтобы уберечь кожу от холода и жары.

Оглушительный хохот последовал за его словами. Боас с изумлением глядел на них, а Теофил насмешливо аплодировал.

— Я все беру назад, — кричал он, подмигивая Боасу, — что сказал против Вероники. Вероника набожна, говорит Боас, очень набожна. Ага, да вот и ослицы Поппеи. И у нее они есть!

— Ослицы? Поппеи?

— Ну да. Поппеи, прежней супруги нашего божественного цезаря. Она открыла, что ежедневная ванна в молоке ослиц дает неувядаемую красоту. Вероника следует ее примеру. Истинно королевская затея! Да этих ослиц по крайней мере шестьсот штук. Если бы Поппея была жива, она велела бы задушить иудейскую царицу, потому что она сама могла себе позволить только каких-нибудь жалких пятьсот ослиц…

В эту минуту пронесли носилки, занавески которых были так плотно задвинуты, что невозможно было увидеть, кто в них находился.

Теофил, стоявший впереди других, сказал:

— Кто знает, может быть, в этих носилках сама благочестивая Вероника в тоске ломает нежные руки, скорбя о попранном величии своего безумного народа и о пошатнувшемся храме своего капризного Бога.

Боас нахмурился.

— Эй, ты! Побереги свой язык, назойливая оса! Бога иудеев почитают даже в Риме, и Веспасиан послал ему жертвы и дары.

— И все-таки он затеял против него войну?

Замечание это было столь метким, что кузнец ничего не смог ответить. Ему только захотелось вместо ответа опустить всю тяжесть своих могучих кулаков на голову маленького грека.

В самом конце шествия, в разорванных одеждах, посыпав пеплом распущенные волосы, шла высокая, стройная, величественно-прекрасная женщина, опустив вниз покрытую платком голову.

— Вероника! — воскликнул кто-то.

Толпа молча смотрела на нее.

Резкий голос греческого торговца вдруг нарушил эту тишину:

— Это она оплакивает свой народ, своего Бога, римляне! На ваших же глазах. Это насмешка над Римом! Зачем она явилась сюда? Каменьями ее, каменьями!

Толпа заволновалась, тысячи голосов повторяли страшный крик:

— Каменьями ее! Каменьями!

Вероника остановилась, презрительная усмешка появилась на ее губах. Она, казалось, ждала первого камня…

В эту минуту со стороны крепости раздались мерные шаги военного отряда. Все отступили. И только когда впереди показался воин в простом вооружении и пошел навстречу Веронике, напряжение разрешилось тысячеголосым криком:

— Да здравствует Флавий Веспасиан! Слава великому полководцу! Слава вечному Риму!

Вероника упала на колени и с мольбой протянула к нему руки. Он быстрым взглядом окинул пышность и богатство ее шествия, и на его суровом лице мелькнула улыбка. Он поднял Веронику и повел ее в крепость. У входа он остановился и посмотрел поверх ликующей толпы на то место, где стояла на коленях Вероника. Это казалось ему хорошим предзнаменованием: так же будут склоняться Иерусалим и Иудея перед Римом…

Глава II

— Саломея, сестрица, о чем ты опять думаешь? — спрашивала девочка лет четырнадцати, просунув тонкую головку с непокорными завитками на лбу в дверь женской половины дома.

— Это ты, Тамара? — спросила она, и звук ее голоса странно гармонировал с неподвижным, безжизненным выражением полузакрытых глаз на ее мертвенно-бледном лице.

— Я тебе не помешаю? — сказала девочка, проскользнув в комнату. — О, злая! — проговорила она с упреком, падая к ее ногам и обнимая ее. — Ты опять грустила. Почему? Разве ты не молода? Ты не больше чем на год старше меня. Хороша ли? Да рядом со мной ты как солнце рядом со скромной звездочкой. Умна ли? Недаром ты в этой огромной шумной Птолемаиде с ее чужестранцами, стекающимися отовсюду, научилась всем обычаям мира.

А я в нашей тихой горной Гишале только тогда видела и слышала о чем-нибудь новом, когда к нам являлся старый, угрюмый приятель отца купить масла для своих соплеменников, живущих среди язычников. Но я бы не хотела с тобой поменяться, если от красоты и ума глаза твои глядят так, грустно, губы твои так редко улыбаются!

Саломея провела рукой по ее разгоряченному личику.

— Да сохранит тебе Бог твой веселый нрав, — мягко прошептала она. — Но меня ты не брани, я не родилась для радости.

Девочка весело засмеялась.

— Ты опять говоришь, как во сне, Саломея?

— Нет, это не сон, дитя. Разве ты забыла, что я испытала в жизни. Всем, кто относился ко мне с любовью, судьба приносила лишь зло. Это началось уже с моего рождения. Моя мать, сестра твоего отца, поплатилась за мое рождение смертью. Когда я была ребенком и играла с другими детьми на улице, я чуть не попала под лошадей мчавшейся римской конницы. Мой единственный брат увидел это, оттолкнул меня в сторону, и сам был растоптан безжалостными копытами. Тело его превратилось в бесформенную массу, и мы его даже не смогли узнать. Потом, по желанию отца, я стала невестой уважаемого члена нашей колонии, знатока веры, Иакова бен Иуды. В день нашей свадьбы, когда я уже готовилась к венцу, на нас напали язычники из Птолемаиды. Моего жениха забили среди площади камнями, а мой отец еще не излечился до сих пор от раны, которую ему нанес мечом языческий юноша, преследовавший меня своей любовью. Вот что было и что будет еще?

Она говорила это печальным голосом, влиянию которого не могла не поддаться даже веселая Тамара.

— Да, нам плохо пришлось, — ответила она серьезно, — когда язычники напали на нас. Все улицы покрыты были трупами, и я еще и теперь вся дрожу, вспоминая это ужасное зрелище. Но все-таки, — поспешила она прибавить, заметив, что Саломея снова впадает в задумчивость, — разве не безумие скорбеть о прошлых горестях, когда будущее предстает перед нами в таком радостном свете? Радуйся, дорогая, жизнь твоего отца спасена, и мы оставим этот безбожный город, как только он сможет отправиться в путь, и приедет за нами мой брат Рэгуель. А в Гишале, в доме моего отца, на чистом воздухе наших гор, твое лицо снова расцветет, и ты снова станешь петь веселые песни…

Саломея покачала головой.

— Никогда.

— Подожди, неверующая! — воодушевилась девочка. — Вот увидишь, я окажусь правой. Или скажи мне: Ты его очень любила?

— Кого?

— Твоего жениха?

Саломея взглянула на нее с некоторым удивлением.

— Любила? — Она произнесла это слово задумчиво как бы про себя. — Он был достоин уважения и был предназначен мне отцом. Как же мне было не любить его?

Девочка откинула с досадой головку назад.

— Ты не хочешь меня понять, Саломея. Уважение и любовь, разве это то же самое? Вот, например, у нас есть в Гишале старый Ионафан бен Садук, богатый и очень почтенный человек. Когда он приходит к отцу, он мне приветливо улыбается, хлопает меня по щеке, приносит мне иногда цепочку или пряжку. Я его уважаю, очень уважаю. Но любить? Он горбат, косой, у него скверные зубы. Поцеловать его? Брр…

Она так смешно скорчила гримасу от отвращения, что на губах Саломеи невольно показалась легкая улыбка.

— А что же ты называешь любовью, Тамара? — спросила она, бессознательно поддаваясь легкому тон болтовни девочки.

Лицо Тамары приняло задумчивое выражение.

— Любовью? Он должен быть беден, совсем беден как Иов, а я богата, как Соломон. Тогда я взяла бы большой-большой мешок, наполнила бы его серебром, золотом и драгоценностями, пошла бы к нему и сказала вот, бери, все это твое. Разве он не поверил бы, что я его люблю?

— Ты его, да. А он тебя? Что, если он любит не тебя, а твое богатство?

Девочка опустила головку с печальным видом.

— Да, да. Это бы, пожалуй, выглядело, как будто я его купила. Ну, а как ты думаешь, если бы я была прекрасна, прекрасна, как Далила, и все мужчины лежали бы у ног моих и он также, а я пошла бы к нему и сказала: бери, вся моя красота твоя?

— А будет ли он тебя любить, когда ты станешь старой и уродливой?

— Старой и уродливой? Правда, — сказала она, озабоченно. — Одна красота еще не создает настоящей любви. Мне нужно еще быть мудрой, как царица Савская. А он тоже должен был бы быть не глупым, простым, добрым человеком. И если бы я писала стихи про него и книги…

— Так он бы даже тебя не понял, дурочка. Бремя твоей мудрости придавило бы его к земле…

Темные глаза Тамары засветились гневом.

— Не понял бы меня! — воскликнула она, вскакивая, топнув ногой. — Тогда бы он был глуп, как… Ах, да, — прибавила она, успокоившись, — боюсь, ты права: мужчинам менее всего нужна умная женщина. Что же тогда любовь? Впрочем, я знаю.

— Ну, что?

— Любовь… Это безумие и величие, глупое и мудрое, смешное и серьезное, необъяснимое… О ней нельзя говорить, а можно только петь!

Она быстро проговорила все это, потом схватила цитру со стены, взяла несколько аккордов и пропела свежим, чистым голосом:

Она хотела закончить веселым смехом, но ее голос вдруг дрогнул, так что Саломея с изумлением взглянула на странную девочку, которая неподвижно остановилась посреди комнаты и глядела куда-то широко раскрытыми глазами. Вдруг Тамара вздрогнула и, выронив цитру, упала на ковер с судорожным рыданием.

Саломея с испугом поднялась с подушек и наклонилась над плачущей девочкой.

— Что с тобой, дитя? — спросила она с искренней тревогой. — Доверься мне, ты знаешь, у тебя нет более верного друга, чем я!

Ласковые слова ее возымели свое действие, Тамара подняла голову и положила ее на колени Саломее.

— Я так несчастна, так несчастна! — шептала она со слезами в голосе.

— Кто обидел моего милого, маленького жаворонка?

Слабая улыбка показалась на скорбном личике девочки и искривила тонкие губы.

— Твой жаворонок! Ах, Саломея, — снова вздохнула она. — Твой жаворонок уже не будет петь больше. Разве ты не заметила? Даже эта маленькая глупая песня застряла у меня в горле. Вся веселость моего сердца исчезла, вся беззаботность прошла. Ты удивляешься и качаешь головой. Ты этого не заметила, говоришь ты. Поверь мне, я только представлялась веселой. Я не хотела показать тебе, как горько у меня на душе. Ты улыбаешься? О, если бы ты знала, Саломея!..

Она замолчала, как будто испугавшись чего-то страшного, и вся покраснела до корней волос.

— Но я не могу переносить одна все это, — снова сказала она. — Я должна говорить, если бы даже в этом была моя гибель — иначе у меня разорвется сердце!

— Да говори же, родная, говори!

— И ты не станешь смеяться надо мной, Саломея?

— Нет.

— Может быть, это покажется тебе детским, а все-таки…

Она опять остановилась в нерешительности и потом вдруг обняла подругу и сказала едва слышным голосом:

— Если бы ты знала, как я его люблю…

Саломея почувствовала, как задрожало хрупкое тело девочки.

— Скажи мне все, — прошептала она. — О ком ты говоришь? Я его знаю?

— Знаешь ли ты его, Саломея? Еще бы, конечно, знаешь. Мы обе обязаны ему спасением.

Саломея вздрогнула и широко раскрыла глаза, а щеки ее еще больше побледнели.

— Обязаны ему спасением? — повторила она.

— Ну да, разве ты не помнишь тот вечер, когда Веспасиан въезжал в Птолемаиду. Плотно закутавшись, мы пошли в портовый квартал, к Симеону, врачу нашей колонии, взять у него бальзама, масла и пластырь для твоего отца. На обратном пути, проходя мимо дворца городского управителя, мы вдруг натолкнулись на нескольких римлян с факельщиками впереди. Это были, по-видимому, знатные люди; за ними шла большая толпа клиентов.

— Это был Этерний Фронтон, приятель и вольноотпущенник Тита.

— Да, очень грубый, невоспитанный человек. Он, вероятно, возвращался с пирушки и качался из стороны в сторону. Мы хотели проскользнуть мимо них, как вдруг ты споткнулась.

— Об один из тех камней, — мрачно прибавила Саломея, — которыми незадолго до этого бросали в людей нашей общины.

— Пузырек с бальзамом, — продолжала Тамара, — выпал у тебя из рук, ты нагнулась, чтобы поднять его, твое покрывало откинулось, и свет факела осветил твое лицо Этерний Фронтон устремил на тебя свой взгляд, как на небесное явление. Глаза его засверкали, и он с отвратительным смехом схватил тебя за руку и потянул к себе. Ты молча сопротивлялась, я же забыла всякую предосторожность, забыла, что нам, евреям, угрожает смерть за обиду римлянина, и бросила повесе пластырь в раскрасневшееся лицо.

Она на минутку замолчала и, несмотря на свое грустное настроение, засмеялась при воспоминании об этом.

— Он зарычал, как тигр под ударом кнута, и велел своим людям схватить нас. И тогда в эту минуту, когда грубые руки рабов уже хватали нас, тогда появился он!

— Флавий Сабиний!

Саломея выговорила это имя так странно, что Тамара посмотрела на нее с изумлением. В голосе ее чувствовались и ненависть, и тайное влечение, и глубокое отчаяние…

— Флавий Сабиний, — повторила Тамара тихо, — как он был прекрасен тогда, когда воодушевленный благородным гневом он встал между нами и рабами. Как мужественно звучал его голос, сколько величия было в его осанке! Дерзновенные преклонились перед ним, как слабые колосья перед надвигающейся бурей. Даже надменный Фронтон должен был принудить себя скрыть под беззаботной улыбкой досаду на помеху, но я видела по его дрожащим губам, как он был взбешен, и мне было бы страшно за нашего спасителя, если бы он сам не был племянником Веспасиана. Но когда Флавий Сабиний, — она густо краснела, когда называла это имя, — повернулся в нашу сторону, как он вдруг изменился! В нем исчез повелительный тон, с которым он обращался к рабам. Это был кроткий защитник угнетенных, добрый покровитель женщин. Как он был добр, когда провожал нас в дом твоего отца, и как деликатно избегал упоминать об этом отвратительном происшествии. Я не понимала тебя, Саломея. Ты шла безмолвная, задумчивая рядом с нами и предоставляла мне отвечать на его вопросы. Ни единым словом ты его не поблагодарила, когда он прощался у наших дверей, и я сердилась на тебя за твою холодность…

Она остановилась, как бы давая возможность подруге оправдаться от упрека, прозвучавшего в ее словах, но Саломея молчала, и на ее прекрасном лице было то же замкнутое выражение, как и прежде Тамара посмотрела на нее с осуждением.

— И если бы ты знала, — заговорила она с воодушевлением, — как много он меня расспрашивал потом о тебе. Я его видела два раза после того. Если бы ты знала, что все мы, твой отец, ты и я, обязаны нашей безопасности среди этого враждебного кровожадного народа только его заступничеству перед Веспасианом, ты бы, наверное, не была столь равнодушна и безучастна, Саломея!

Саломея внезапно преобразилась. Все ее тело задрожало, как будто эти слова ее смертельно ранили. Схватив судорожным движением Тамару за руку, она подняла ее с ковра и потянула за собой к узкому решетчатому окну. Она отдернула занавески, впуская свет зимнего солнца, и заговорила, задыхаясь от душившего ее волнения:

— Ты говоришь, я равнодушна и безучастна, Тамара, потому что я не внимала вкрадчивым словам римлянина? Да знаешь ли ты, каковы римляне?…

— Боже мой, Саломея, что с тобой? — бормотала девочка, с ужасом глядя на побледневшее, горевшее страстью лицо Саломеи.

— Слушай! — резко оборвала та. — Не время теперь для легкомысленной игры в любовь. Разве ты никогда не думала о том, почему Иоанн-бен-Леви, твой собственный отец, который может жить в богатстве и спокойствии, который болен и имел полное основание оберегать свое тело, почему он беспокойно мечется из города в город, почему он, миролюбивый купец, взял меч в руку, чуждую битвы? Разве ты не обратила внимания на то, что дети Израиля ходят с помутившимися глазами, озабоченными лицами, и ни одного слова веселья не слышно в их домах? Посмотри, как мать прощается с сыном, который уходит на несколько часов из дому. Она плачет и молится, не зная, увидит ли его вновь. И неужели ты ничего не знаешь о событиях в Иерусалиме, святом городе, и во всей стране? Из-за чего все это? Хочешь, я скажу тебе?

Она подвела изумленную девочку к окну.

— Видишь, вот Кармель, Божья гора. В течение целых веков Всевышний обитал в уединенном величии этой священной кущи. Туда Элия призывал народ пред лицо Божье и выстроил алтарь. И что же? Святилище покинуто, и если теперь кто-нибудь и подходит к нему, так это нечестивый язычник, вопрошающий о низменных личных интересах. Где верующие, которые прежде ходили поклоняться туда? Кто изгнал их огнем и мечом? Римляне… А там, видишь, огромный сад с могильными камнями и мавзолеями — прежде там было мало могил, Божья рука хранила и благословляла жителей Птолемаиды, а теперь — камень на камне, могила на могиле, не найдешь и местечка для могилы маленького ребенка. Все еврейское население Птолемаиды перебралось на кладбище, и все они, немые обитатели этого подземного города мертвых, носят следы на своих телах. У одного тяжкая рана в груди, у другого голова пробита бревном, упавшим с горящего дома, у другого поломаны кости от града камней, которые бросала толпа. Кто убил их, спросишь ты? Римляне. Римляне убили моих отца и мать, брата и сестру, убили самое священное — моего Бога, и я — чтобы я полюбила римлянина?

Она высоко подняла руки и произнесла:

— Великий Бог, бог мести, властитель и судья мира! Восстань и отомсти надменным, как они того заслужили! Как долго будут гордиться эти нечестивцы и радоваться своим злодеяниям? Они уничтожили твой народ и надругались над твоим наследием. Они душат вдов и умерщвляют сирот. Отлично, говорят они, нужно истребить их, чтобы они не были больше живым народом, чтобы исчезло имя Израилево. Они заключили союз против Тебя и говорят: Господь этого не видит и Бог Иакова не обращает на это внимания. Но горе вам! Те, которые надеются на Господа, не падут, а будут вечны, как крепость Сиона. Иерусалим окружен горами, и Господь охраняет собой свой народ, и Он, Праведный, разрубит все нити нечестивцев, и позор покроет тех, кто восстал против Сиона. Господи, защитник мой! Из глубины души молю Тебя, поступи с ними, как с мидийцами, как с теми, которые были уничтожены в Эндоре и стали грязью земной. Пусть властители их будут, как Себа и Сальмуна, которые говорили: завладеем домами Божьими. Как огонь пожирает лес, как пламя зажигает гору, так покарай их, и пусть лица их покроются позором, чтобы они все более и более ужасались в душе и погибли в унижении. Тогда они узнают, что власть Твоя велика, что Ты единый и высший властелин мира!..

Она остановилась в изнеможении, и вдруг — как будто бы Бог хотел дать понять, что он услышал ее мольбу, — внезапно засверкала молния и за ней последовал грохочущий удар грома. Из облака, висевшего над вершиной Кармеля, с внезапной быстротой разразилась ужасающая буря. Над морем и городом раскинулась непроницаемая тьма, лишь на минуту озаряемая синевато-желтым блеском молний, которые прорезывали пламенными полосами горизонт.

Тамара опустилась на пол и плотно прижала руки к лицу. Ей было страшно и бури, и горячности пламенных слов Саломеи. Она чувствовала себя такой несчастной в этот момент. Она уже не думала о Флавии Сабинии, прекрасном юноше, который победно овладел ее невинным сердцем.

Саломея думала о нем, прикладывала сжатые руки к горячему лбу.

Серебристая мгла уже поднималась с Кишона там, где Вадди Мелек приносит ему весенние воды с галилейских гор. Нарастая и вздуваясь, она покрывала тихую зеленую равнину на берегу, поднимаясь к бледному небу и вступая в борьбу с близящимся светом дня. Уже первые лучи его покрывали розовым светом вечные снега Гермона, и утесы могучего Чермака окутывались пылающим пламенем. Вершин Кармеля лучи касались мягким поцелуем и спускались полосами к морю, шумящему тихо, словно сквозь сон.

Часовой у галлилейских ворот Птолемаиды открыл тяжелые железные ворота и вышел, чтобы оглянуть дорогу утомленными глазами. Все было тихо, только издали, сквозь туман, слышался надвигающийся грохот колес и тяжелое дыхание лошадей.

— Деревенский люд, — бормотал солдат про себя. — Приехали взглянуть на въезд Тита. Глупый народ. Они рады даже врагу, если только он окружен блеском.

Он остановился и стал вслушиваться. Ему послышалось, что кто-то стонет от боли. Он тверже ухватился за копье, оправил ремень щита на плече и стал вглядываться в густые кусты, окаймлявшие дорогу. Звуки, казалось, исходили оттуда.

Вдруг все затихло, и солдат уже подумал, что он ошибся, но вот снова до него долетел звук, на этот раз, несомненно, похожий на предсмертный стон. Он осторожно подошел и раздвинул копьем кусты.

Там, лицом вниз, зарывая руки в землю от боли, лежал старик. Его длинные белые волосы слиплись от крови, простое крестьянское платье было разорвано. Солдат перевернул его концом копья, чтобы взглянуть ему в лицо. Глаза старика уставились на него остекленевшим взглядом, потом в них появился страх при виде римского вооружения, и он попытался подняться, но ноги не слушались его. Рана в плече его была слишком глубока, и потеря крови его обессилила. Он со стоном откинулся назад, и глаза его снова затуманились.

— Иудей, — презрительно сказал солдат и хотел вонзить острие копья в грудь несчастного. Но потом передумал. — Да ему и так скоро конец. Жаль блестящей стали. От крови она ржавеет, а Сильвий, наш декурион, и так сердит на меня с тех пор, как Веспасиан на последнем смотре заметил пятно на моем шлеме…

Он сдвинул снова кусты над раненым и вернулся к воротам. Через несколько минут со стороны города к воротам подъехала небольшая группа всадников. Во главе ее был высокий молодой человек в белой тунике, на которой алела широкая пурпурная полоса — знак сенаторского звания. Ноги его были обуты в черные сандалии, стянутые четырьмя ремнями и украшенные золотой пряжкой в форме полумесяца.

— Сам Флавий Сабиний, префект ночной стражи, — воскликнул солдат и быстро ударил копьем о металлическую полосу, висевшую у ворот. Потом он вышел на средину ворот.

Воины выстроились в боевом порядке, а Сильвий, их декурион, выступил на несколько шагов вперед, чтобы передать префекту пароль.

— Удали твоих солдат, — повелел префект. — Мне нужно переговорить с тобой о важном деле.

Когда декурион исполнил поручение, Сабиний отошел.

— Надеюсь, друг, я могу довериться твоей преданности.

Сильвий приложил руку к груди и поклонился.

— Моя жизнь к твоим услугам, господин, — ответил он просто.

— Даже если мои повеления опасны и трудны?

— Повелевай.

— Так слушай. Сегодня или, может быть, завтра будет просить входа в эти ворота один иудей, молодой человек с тонким лицом, одетый в платье галилейского купца; с ним будут два спутника. Ты впустишь его, но только ночью и так, чтобы никто не видал. Тогда же проведи его прямо ко мне и вели дать мне знать через Лепида, моего раба, если меня не будет дома.

— А если чужестранец откажется от моих услуг? Ты ведь знаешь, как иудеи нам, римлянам, не доверяют?

— Тогда шепни ему одно имя, и он последует за тобой.

— Какое имя, господин?

Флавий Сабиний оглянулся на свою свиту. Они были достаточно далеко, и все-таки префект наклонился к декуриону и чуть слышно шепнул ему.

— Иоанн из Гишалы.

Сильвий отшатнулся с ужасом.

— Галилейский мятежник?! — воскликнул он. — Ты хочешь оказать содействие приверженцу врага римлян?

— Не так громко, Сильвий, — тревожно сказал префект. — Конечно, это так, как ты говоришь, но ведь дело идет о войне. Сюда явится Регуэль, сын Иоанна. Ты поражен? Пойми, в чем дело. Помнишь, мы как-то бродили с тобой по улицам Клавдиевой колонии?

— Да, и ты скрылся потом в саду Иакова бен Леви, еврея, торгующего оливковым маслом, — сказал Сильвий с усмешкой. — Я ведь тогда был верным часовым, охранявшим Флавия Сабиния, которого ждали там нежные девичьи объятия…

— Да ты разве знал? — пробормотал Флавий удивленно.

Сильвий усмехнулся.

— Римский солдат, — сказал он шутливо, — имеет не только глаза, чтобы видеть, но и уши, чтобы слышать. А сквозь шелест листьев мне слышался иногда серебристый девичий смех.

— Я этого не отрицаю, — ответил Флавий Сабиний, — да, я там виделся с иудейской девушкой. Как это случилось, я тебе объясню потом. Моя просьба имеет отношение к той девушке. Регуэл, сын Иоанна из Гишалы, ее брат.

— А он едет за ней…

— Да. Если бы жители Птолемаиды или кто-нибудь из любимцев цезаря узнали, что дочь мятежника среди нас…

Он не договорил. Его лоб нахмурился при мысли об опасности, которой подверглись бы Саломея и Тамара, если бы Этерний Фронтон узнал о них.

— Если девушка красива, тем хуже. Иудейки в цене. Потому, господин, поторопись спрятать для себя красотку, — посоветовал Сильвий.

Флавий Сабиний изумленно взглянул на него. Внезапная краска залила ему щеки.

— Не полагаешь ли ты, что у меня что-нибудь дурное в мыслях? Помоги же мне…

Вдруг с другой стороны ворот послышалась громкая перебранка. Они поспешили туда.

Старик, лежавший в кустах, дотащился до часового и там опять упал в изнеможении. Солдат с ругательствами ударил его копьем, чтобы заставить его подняться: приближалось идущее из города длинное шествие. Посредине шли рослые рабы и несли открытые носилки. В них Флавий Веспасиан отправлялся в укрепленный лагерь ожидать прибытия своего сына Тита. По донесениям, принесенным гонцами, Тит должен был вскоре прибыть по дороге, шедшей вдоль морского берега из Александрии, через Пелузий, Газу, Ябнеель и Цезарею.

— Прочь с дороги, иудейская собака! — выругался солдат и всадил конец копья в ногу старика, который вскочил, захрипев от боли. — Если бы я знал, что ты, как и все ваше гнусное племя, живуч, как кошка, я бы уже давно своим копьем избавил тебя от мучений…

Он собирался нанести второй удар копьем, но Флавий Сабиний удержал его.

— Как ты смеешь, Фотин? — крикнул префект, дрожа от гнева. — Разве ты не знаешь, что Веспасиан справедлив ко всем.

Солдат с изумлением взглянул на него.

— Но, господин, — сказал он удивленно, — ведь это иудей.

— Будь он тысячу раз иудей, он все-таки человек. И вот что я тебе скажу. Если ты хочешь уберечь себя от фустуария[1], возьми этого иудея, которого ты так презираешь, и отнеси в караульный покой. Там я перевяжу его раны.

— Я свободный гражданин, — проворчал Фотин, заложив руки за спину.

Лицо префекта побагровело.

— Ты солдат, и теперь военное время! Отними у него оружие, Сильвий, — приказал он. — И скажи Центуриону, чтоб его отправили таскать тюки…

Сабиний наклонился к раненому; только слабое дыхание обнаруживало присутствие жизни в теле.

Префект позвал декуриона, чтобы с его помощью поднять умирающего. В этот момент Фотин бросился вперед, упал на колени среди улицы и, воздев руки, стал кричать.

— Правосудия! Правосудия!

Веспасиана в это время проносили в носилках через ворота. Услышав крик, он приподнялся и спросил, в чем дело. Флавий Сабаний подошел, чтоб дать ему объяснение.

Полководец выслушал его, не прерывая. Потом легкая усмешка показалась у него на губах.

— Фотин, — сказал он солдату, — ты заслужил наказание за непослушание начальнику, за это ты восемь дней будешь есть ржаной хлеб вместо пшеничного. Но все-таки твое усердие похвально, и за ненависть к врагам я дарю тебе это запястье. Большую цепь ты можешь заслужить себе в бою…

Он снял золотое запястье и отдал его солдату, который гордо выпрямился и бросил торжествующий взгляд на префекта.

— Не забывай, племянник, что полководцу не следует подавлять ненависти своих воинов к врагам, — сказал Веспасиан.

— Прости, дядя, — ответил Флавий Сабиний, и губы его задрожали от негодования, — я не знал, что мы ведем войну со стариками, женщинами и детьми.

Из носилок послышался смех. Посмотрев в ту сторону, префект заметил Этерния Фронтона, который ехал с полководцем.

— Неужели ты так презираешь жриц Афродиты, Флавий, — воскликнул вольноотпущенник. — Не забывай, что Епафродит, покровитель учителей истории, рассказывал нам про иудейку Юдифь, которая отсекла голову Олоферну. Но я знаю, ты недоступен стрелам Эрота. Минерва и мудрость греческих философов слишком опутали твой разум и в сердце твоем нет места восторгу перед поясом, головной повязкой, а тем более запястьем красивой девушки…

Флавий понял его намек на свое ночное приключение с Тамарой и Саломеей, но был слишком горд, чтобы отвечать в том же тоне. К тому же все его внимание было поглощено раненым, которому Сильвий пытался влить в рот глоток воды. Старик очнулся и растерянно глядел на воинов, окружавших его. Он вдруг поднял обе руки, потом произнес несколько бессвязных слов:

— Иоанн из Гишалы! Они идут, они идут! — И со стоном упал на руки Сильвию.

Веспасиан приподнялся, и глаза его засверкали.

— Иоанн из Гишалы, — проговорил он. — Не его ли Марк Агриппа называл самым деятельным врагом Рима?

Этерний Фронтон утвердительно кивнул.

— Позволь мне, господин, — сказал он, — остаться и заняться раненым. Это несомненно шпион, подосланный врагами…

Веспасиан, соглашаясь, кивнул. Фронтон, однако, не уходил.

— Ну что еще? — нетерпеливо спросил Веспасиан, давая знак продолжать путь.

— Может быть, ты сочтешь удобным, чтобы Флавий Сабиний взял на себя должность чтеца. Вспомни, что я говорил тебе о его слабости к иудеям…

Их глаза на мгновение встретились, потом вольноотпущенник вышел из носилок.

Веспасиан позвал префекта.

— Прошу тебя, племянник, — ласково сказал он, — побудь со мной и помоги мне справиться с несколькими делами.

— А Этерний Фронтон? — спросил Флавий Сабиний, едва сдерживая свое неудовольствие.

— Я ему поручил исследовать это дело, — холодно сказал полководец.

Префект должен был повиноваться желанию дяди.

— Будь осторожен, — прошептал он Сильвию, проходя мимо него. Потом они сели в носилки рядом с Веспасианом. Шествие двинулось вперед.

Сильвий обернулся к вольноотпущеннику и, указывая на иудея, спросил:

— Что прикажет Этерний Фронтон?

Тот наклонился к раненому.

— Он недолго протянет, — сказал он. — Отнесите его в караульный покой, а ты, Сильвий, приведи скорее врача. Нужно чтобы он очнулся, а говорить уж я его заставлю…

Глава III

— Не понимаю тебя, Вероника, зачем ты так прямодушна с Веспасианом? Ты ведь понимаешь, в каком опасном и двойственном положении очутились я и весь мой дом из-за этого мятежа.

Вероника пожала своими белоснежными плечами, выступавшими из платья с глубоким вырезом, и даже не переменила положения.

— А кто же, если не ты сам, поставил себя в это положение? Нужно было или встать полностью на сторону римлян и всеми силами подавить восстание в самом зародыше, если это было возможно, или же нужно было последовать моему совету, и встать на сторону своего народа, поднять всех против дерзкого вторжения Рима и самому в конце концов возложить на себя корону Азии…

— Опять ты с этими дерзкими замыслами?

— Чем они плохи? Разве наш отец не к тому же стремился? Ты сам ловко сумел усыпить подозрение Рима, и тебе нужно было только объединить всех властителей, стонущих под игом Рима. Тогда было бы легко задушить безумного императора-актера. По одному твоему знаку все сердца забились бы для тебя, и все вооружились бы для твоей защиты.

Агриппа насмешливо засмеялся.

— Кто этот народ? Несовершеннолетние или мечтатели. Они сами не знают, чего хотят — сегодня одного, завтра другого. И неужели ты говоришь это серьезно? Прежде ты так не думала.

Вероника откинулась назад и мечтательно глядела вдаль.

— Прежде я была легкомысленным, жизнерадостным существом, — тихо сказала она. — Я жила только мыслями о своей красоте и о веселье. Что знала я об отчизне, о вере в Бога? Мир казался мне садом, благоухающим для меня, приносящим плоды для одной меня. Только когда наступило то страшное время в Иерусалиме, я стала понимать, что значит долг, и узнала, что сад жизни не может приносить ни цветов, ни плодов, если его раньше не засеять и не возделать его. А кто же это делал? Не мы, а как раз те жалкие люди, которых убивали потом у нас на глазах. Разве эти бедняки не имели права требовать тоже своей части общей жатвы?

Агриппа усмехнулся.

— Вижу, — сказал он, — что во время твоего одиночества в Цезарее ты опять занималась чтением греческих философов…

Она его не слушала.

— И если, — продолжала она с возмущением, — если мы так жестоки и себялюбивы, что ставим свое, благо выше блага других, то почему не оставить по крайней мере этим несчастным веру в награду в другом мире, ожидающую их там за все их труды и мучения? Зачем заменять эту блаженную детскую веру призрачными богами Египта, жалким греческим Олимпом и каменными идолами Рима? Наш народ силен и непобедим именно тем, что он должен отстаивать величайшие блага человеческой души от животных страстей Рима. Тут идет война не из-за светских выгод, война за самое великое — за Бога!

Казалось, она упивалась своими собственными словами. Она вскочила в порыве негодования и встала перед братом, высоко подняв правую руку. Ее длинное темное одеяние придавало ее высокой гордой фигуре что-то пророческое.

— А теперь, — продолжала она с горечью, — вместо того, чтобы думать и сожалеть о легкомыслии минувшего, вместо того, чтобы преклониться перед великой силой народа, ты еще жалуешься на меня. Ты говоришь, я возбудила подозрения этого римского наемника, Флавий Веспасиан! Да кто он такой, чтобы глаза иудейской царицы, внучки великого Ирода, следили за движением его ресниц? Он мог побеждать ленивых и невежественных бриттов и германцев, но тут перед ним нечто иное, святое. В суеверном страхе он старается жалкими жертвами снискать расположение этой святыни, но, если бы он даже победил, Бог Израиля сотрет его своей рукой с земли и не останется следа от него…

Она произнесла эти слова страстно и гневно и опустилась в изнеможении на подушки. Насмешка Веспасиана при встрече оскорбила ее и возбудила всю гордость царицы из рода Ирода, всю гордость ее народа, который с брезгливостью отворачивался от всех, не познавших истинного Бога. Веспасиан шутливо укорял ее за то, что она не стала римской гражданкой.

— Рим покорил весь мир, а Вероника покорила бы Рим, — сказал он.

Она гордо выпрямилась и ответила дрожащим от гнева голосом:

— Вероника — царица и иудейка.

Тогда он расхохотался и сказал:

— Царица — это ничего, иудейка — это кое-что, а римлянка — это все.

Эти слова еще жгли ее душу, и ей казалось, целая река крови не смогла бы смыть ее позора.

Агриппа побледнел от внезапных гневных слов сестры. Глаза его беспокойно забегали. Неожиданная перемена в легкомысленной женщине, которая вдруг стала фанатически преданной Богу, казалась ему опасным препятствием для его планов. Но он знал средство склонить ее на свою сторону. Он наклонился к разгневанной женщине и прижался к ней щекой к щеке, как это делал всегда, когда просил ее о чем-нибудь. Он знал, что это льстило ее гордости, и что ее можно было покорить внешней покорностью ее воле.

В этот момент сходство сестры и брата было поразительно. То же благородство линий и тот же отпечаток чувственности — сочетание, которое составляло прославленную красоту потомков Ирода. Но те же черты, сильные и энергичные у Вероники, были у Агриппы слабыми и вялыми. Природа, как бы следуя странному капризу, дала женщине то, что должна была дать мужчине, и наоборот.

Вероника позволила брату погладить свои пышные волосы и приложить узкую холодную руку к ее вискам.

— А я, ты думаешь, — сказал он почти шепотом, — легко сношу унижение? Во мне тоже течет кровь наших предков. И во мне тоже что-то возмущается, и мне хочется уничтожить всех вокруг. Но я прошел тяжкую школу и научился сдерживать гнев. Когда отец наш умер, царство его было могущественным и раскинулось гораздо дальше границ наследия Иродова. Но я был молод, жил в Риме, меня там держали заложником, обеспечивающим верность отца. У меня все отнимали и посылали римских наместников туда, где ждали меня, законного властелина. Тогда я понял, что с Римом нельзя честно бороться. Я притворился покорным. Ты знаешь, чего я этим достиг. Клавдий поддался моей хитрости и отдал мне после смерти Ирода, нашего дяди и твоего первого супруга, его царство в Халкиде. Тогда я стал неустанно действовать и добился того, что мне поручен был надзор над иерусалимским храмом. Это важный шаг вперед — он привел меня в соприкосновение с народом наших предков. Клавдий умер, я предусмотрительно оказывал услуги Нерону и его матери, и мое влияние усилилось. Я все ближе подвигался к Иерусалиму, мне бы несомненно дали во владение Иудею, если бы не этот проклятый мятеж. Не напрасно ведь я добился дружбы прокураторов, не напрасно укрепил доверие цезаря подарками и преданностью. Увеличивалось мое влияние на соседей. Наши родственники, Тигран и Аристобул, получили через меня Армению. Король Ацица Эмесский женился на — одной из наших сестер, Друзилле, а Алабарх Деметрий Александрийский женился на другой сестре, Мариамне. Ты вышла замуж за Палемона, царя сицилийского. Более того, я знал, что недалеко время, когда можно будет начать мщение. Нужно было подготовить народ. Я приблизил к себе самых видных людей, посвятил их в свои планы. Все они были на моей стороне и готовы были содействовать мне. А теперь пропала долголетняя работа, тщательно подготовленные в течение долгих ночей планы уничтожены, разбиты несколькими безумцами, которые в своем ослеплении считают римлян карликами, а себя великанами. Даже Юст, мой собственный тайный секретарь, увлекся и проповедует открытую войну против императора.

Он вдруг захохотал и сжал кулаки. Вероника поглядела на него с жалостью.

— Бедный Агриппа, — сказала она и погладила его по лицу. — Вот видишь, к чему привела тебя твоя римская змеиная мудрость. Если бы ты раньше попробовал узнать свой народ, который так презираешь, ты бы знал, что нельзя легкомысленно играть его святынями. Твоя ошибка в том, что ты призвал к себе на помощь жрецов храма.

— Без них нельзя было бы ничего сделать…

— Знаю, но Бога следовало касаться лишь в последний момент, когда все другое было бы готово.

Агриппа в отчаянии закрыл лицо руками.

— Ты права, все потеряно. Мы должны перейти на сторону римлян!

— Против родины, Агриппа, против Бога?

Его глаза безумно глядели вдаль. Он сам был потрясен мыслью о низком предательстве своего народа.

В его душе, испепеленной суетной жизнью Рима, горела еще искорка преданности вере его отцов. И разве он сам не имел твердого намерения тогда, когда осуществятся все его планы и он сможет назвать себя властелином Азии, раздуть эту искру в пламя и стать тем, чего таинственно ждали иудеи в течение всей своей истории, тем, что, казалось, осуществилось на минуту в его отце. Избранником Божиим, царем и служителем Божиим. Страданиями купить величие… А теперь?! Он сжал губы в бессильной злобе.

Веронике казалось: все величие ее дома, а с ним весь народ израильский окутывались серым густым туманом.

Агриппа рассказал ей, что все члены тайного союза отказались от него потому, что Веспасиан взглянул на них своим холодным пронизывающим взглядом. Рим обвиняет его в измене, Юст схвачен Веспасианом, и ему грозят смертью, если он во всем не сознается. Юст же знал все его планы, и по его поручению собрал вокруг себя бунтовщиков Тивериады. Хотя открытый мятеж вовсе не был в намерениях Агриппы, но враги обвиняли его и в этом.

Веспасиан, казалось, верил им. Была несомненная преднамеренность в том, что он повел Агриппу смотреть на казнь солдата, ослушавшегося своего начальства.

— Так Рим наказывает мятежников, — сказал он, и зловещая угроза светилась в его глазах, устремленных на царя.

— Вот почему, Вероника, — закончил Агриппа с искаженным от ужаса лицом, — я позвал тебя. Ты мне уже помогала умным советом и быстрыми решительными действиями. На этот раз я тоже молю тебя…

Сестра взглянула на него с некоторым злорадством.

— Что же может сделать такая слабая женщина, как я, — сказала она.

— Ты одна можешь спасти меня, — прошептал Агриппа, — в погребах твоих замков скоплены несметные богатства, а Веспасиан любит деньги. Ты красивее всех римских женщин, умнее и обаятельнее Клеопатры. А Марсия, жена Тита, холодна и ему ненавистна. Если бы ты захотела, тебе было бы легко… приветливо взглянуть, улыбнуться, удержать подольше руку в руке. Прежде чем он успел бы оглянуться, бедняга лежал бы у ног твоих и был бы счастлив, если бы ему дозволено было поцеловать край одежды богини. И все это ни к чему не обязывает. Когда веселая игра надоела, ее прекращают. Да ведь вы, женщины, знаете это в сто раз лучше, чем мужчины. В этом вся ваша жизнь, то оружие, которым вы ведете войну…

Лицо Вероники изменилось, когда брат заговорил с ней легким тоном. Грозная складка между бровей исчезла, она опустила длинные ресницы, из-под них блеснул торжествующий взгляд.

— Это опасное, иногда обоюдоострое оружие, — пробормотала она.

Агриппа напряженно смотрел на нее.

— Я лучше знаю Веронику, — медленно произнес он. — Она не положит руку в огонь, который сама зажгла. Она будет спокойно смотреть на сгорающего там врага и потушит своими нежными пальчиками остатки тлеющей золы.

Голос его становился все более и более вкрадчивым, было какое-то обаяние в его мягком, мелодичном звуке — как во взоре змеи, которая гипнотизирует свою жертву Вероника даже не тронулась с места, когда она закончила говорить. Она только тихо положила свою полную белую руку под откинутую голову, и грудь ее учащенно поднималась и опускалась.

— А если я исполню то, чего ты желаешь?

Он пристально взглянул в ее глаза.

— Только одного Веспасиана цезарь еще уважает и боится. Он единственный может принести вред Иудее и нам. Веспасиан же любит своего Тита до безумия. Если Тит скажет, что обвинение против Агриппы ложно, Веспасиан скажет то же самое. Если Тит будет того мнения, что войну надо вести осторожно, чтобы оставить противникам время для раскаяния, Веспасиан будет того же мнения, и если Тит сочтет Агриппу подходящим, достойным правителем Иудеи, Веспасиан возвестит цезарю, что Агриппа единственный человек, кому следует доверить это место.

— Ну, а дальше?

— Затем Тит будет правителем Сирии и глаза Тита будут устремлены на улыбку Вероники. Он не заметит, как властители Азии снова соберутся вокруг Агриппы, он не услышит звона оружия, которым иудейский народ снова начнет опоясываться, не увидит, как стены Иерусалима будут возвышаться до небес и как на вершинах гор поднимутся крепости, а в гавани появятся тысячи гребцов, управляющих флотом Агриппы.

— А потом?

— Потом Вероника откроет хранилища своих богатств, и, как подземный поток, золотая река разольется, заливая далекую Британию, Галлию, Германию. И повсюду восстанут варвары против Рима. А когда все поднимутся на Рейне, Дунае и у Гальского моря, когда солнце Азии, Африки и Эллады будет уже редко освещать римского орла, тогда Вероника взойдет на самую высокую ступень священного храма иерусалимского и, как пророчица, издаст трубные звуки, перед которыми падет иго римлян, как некогда пали иерихонские стены.

Неужели позор может породить славу?

А ее покроет позор, если она, надругавшись над божеским заветом, отдастся врагу и язычнику. Неужели величие может быть куплено позором? Она невольно сделала отрицательный жест.

Агриппа не обратил на это внимания. Он спешил объяснить Веронике, чего он смертельно боялся. Завтра день обвинения и суда. До тех пор все должно быть сделано. Тотчас по прибытии Тита Веспасиан отправится с ним на вершину Кармеля вопрошать иудейского Бога о решении судьбы. Там все должно свершиться. Он ей это предоставляет. Ее дело воспользоваться минутой.

Она едва слышала его слова. Совершенно бессознательно она поднялась и направилась к выходу.

Агриппа следовал за ней.

Тогда жесткая складка появилась у ее губ и она презрительным взглядом окинула брата. Он отшатнулся и долго с изумлением смотрел ей вслед. Потом он улыбнулся.

— Она все-таки согласится.

Глава IV

— Воды, — простонал старик.

Врач вопросительно взглянул на Этерния Фронтона.

— Какой живучий, — проронил тот, отрицательно качая головой, глаза его сверкнули холодной насмешкой.

Сильвий дрожал от негодования, ставя на место уже взятый им в руки кувшин с водой.

Это было ужасно.

Врач перевязал рану иудея и дал ему лекарство, чтобы сохранить в нем сознание. Тогда к нему подошел Этерний Фронтон и стал допрашивать, откуда он пришел, что ему нужно в Птолемаиде, и состоит ли он в сношениях с Иоанном из Гишалы.

Старик крепко сжал губы, чтобы не испустить ни звука, глаза его с презрением глядели на римлянина.

— Будешь ты отвечать? — спросил тот.

Раненый только улыбнулся.

Вольноотпущенник тоже улыбнулся зловещей улыбкой. Потом он сказал врачу одно только слово.

— Соли…

Сильвий это слышал и побледнел, а врач с ужасом отшатнулся от Фронтона. Но тот еще раз сделал ему знак головой — властный, нетерпеливый, угрожающий.

Дрожащими руками врач снова развязал повязку и положил на рану платок, пропитанный соленой водой.

Это было час тому назад. Тело его извивалось в страшных судорогах, со лба струился холодный пот, и глаза выступали из орбит. Внутри у него горело адское пламя, от которого высыхал язык.

— Воды! Воды!

— Будешь говорить?

Вопрос повторялся уже сто раз, и каждый раз старик в ответ сжимал кулаки и пробовал улыбаться презрительно и насмешливо. И каждый раз Этерний Фронтон делал знак врачу.

— Еще.

Врач прибавлял соленой воды, но старик молчал.

— Жаровню с углем, Сильвий.

Декурион не смел ослушаться. Фронтон зажег собственными руками древесные уголья и стал их раздувать.

Потом он поставил их под лавку, на которой пытали старика.

Старик стал рваться, стараясь высвободить руки и ноги из ремней. Он скрежетал зубами и рычал как зверь.

— Будешь говорить?

Черное облако опустилось на глаза иудея.

— Спрашивай! — крикнул он.

Этерний Фронтон немного отодвинул жаровню.

Барух заговорил.

Он отправился в Птолемаиду с Регуэлем, сыном Иоанна из Гишалы, за сестрой Регуэля, Тамарой, которая жила в доме своего дяди, торговца оливковым маслом, Иоанна бен Леви. Нужно было доставить семью в Гишалу, где мм не грозила бы опасность, и в то же время Барух и его спутник должны были привести точные сведения о величине и состоянии римского войска и о планах Веспасиана В конце их пути на них напала конница галилейского наместника, Иосифа бен Матия. В неравном бою пали Регуэль и Элиазар. Барух же, тяжело раненный, упал на землю и пролежал всю ночь в обмороке. Только утренний холод привел его в сознание. Припомнив случившееся, он стал озираться, ища своих спутников. Но он нашел только мертвого Элиазара. Регуэль исчез. Огромная лужа крови обозначала место, на котором его повалил наземь ударом меча Хлодомар. Остался ли Регуэль в живых и уведен всадниками наместника или же он смог продолжать путь в Птолемаиду? Этого Барух не знал.

Больше он ничего не мог сказать. Кровь хлынула у него из горла и заглушила звуки его голоса.

Этерний Фронтон некоторое время внимательно смотрел на него. Потом он уступил место врачу, который старался облегчить страдания старика, истерзанного пыткой.

— Ничего не поможет, — сказал он. — Да теперь все равно. Ведь он все сказал. Веспасиан будет благодарен богу случая, который предал в его руки семью его злейшего врага. Безумствуй, Иоанн из Гишалы, против Рима! Всякий новый меч, который ты поднимешь против Рима, опустится на голову твоего сына…

Он хладнокровно смотрел на судороги умирающего.

Старый иудей облегченно вздохнул, когда врач развязал ремни. Его потухающий глаз следил за светлым солнечным лучом, который врывался в окно.

— Фотин, — сказал Этерний Фронтон одному из стражей, — приготовься идти со мной. Я отправлюсь к Иакову бен Леви, торговцу оливковым маслом. «Было бы забавно, — прибавил он про себя, — если бы Тамара, дочь Иоанна из Гишалы, была тем маленьким чертенком, который сыграл со мной такую штуку в тот вечер».

Вероника быстро прошла длинный ряд своих покоев. Она была полна ненависти к еще недавно так нежно любимому брату. Так вот зачем он ее звал сюда! Он хотел продать ее, как уже продал раз, когда выдал замуж за Палемона Понтийского, как продал и двух ее других сестер. И все это он делал из честолюбия, только для того, чтобы достигнуть женской хитростью того, чего можно было лишь добиться смелым мужественным поведением. Но на этот раз он увидит…

Когда она вошла в последнюю комнату, навстречу ей метнулась фигура эфиопа, любимого раба Вероники. Резкий нечленораздельный звук вырвался у него при виде Вероники. Эфиоп был немым. Он был подвергнут Агриппой наказанию за то, что выдал тайну. Вероника сжалилась над умиравшим после пытки рабом, и благодаря ее заботам, а также искусству врача Андромаха удалось сохранить его жизнь. Странные отношения установились с тех пор между госпожой и рабом. Казалось, он читал каждую самую сокровенную ее мысль.

Вероника положила ему руку на плечо и повелительным жестом указала на стену.

Он ее понял. Отбросив ковер, он уперся всем своим могучим телом в один из камней стены, пока тот, повернувшись на скрытой оси, не открыл узкий проход, который вел в какую-то комнату. Потом эфиоп отступил назад и наклонился, чтобы поцеловать край одежды Вероники Вероника ласково потрепала его курчавые волосы и взглянула на него повелительно, указывая пальцем на стену. Потом она исчезла в проходе.

Вероника бесшумно прошла в скрытый покой и подошла к ложу, спрятанному за пологом. Андромах, ее лекарь подошел к ней с поднятой предостерегающе рукой.

— Он еще спит, — прошептал он.

Она кивнула головой и осторожно опустилась на стул увешанный золотыми цепочками.

— И у тебя еще есть надежда, Андромах? — спросила она тихо.

— Я еще раз осмотрел его раны, — ответил врач. — Жизнь его вне опасности. Он бы давно уже проснулся, если бы не был истощен сильной потерей крови.

Она сделала ему знак замолчать и наклонилась, чтобы лучше рассмотреть раненого.

Как он был прекрасен! Вероника нагнулась к полураскрытым устам юноши как будто бы для того, чтобы впитать аромат его дыхания. Но в это время он пошевелился. Веки его широко раскрылись, он блаженно улыбнулся, и губы его прошептали: «Гелель, это ты? Такой я видел твою красоту когда она сияла надо мной в долгую ночь. Она освещала мне путь к звездам, к тебе, Гелель, о Гелель!»

Руки его потянулись к ней, и она невольно отступила. Он вскрикнул и поднес руку ко лбу. «Ее уже нет, — простонал он, — она ушла от меня!»

Только тогда к нему вернулось сознание, и он понял, что не спит. Но неужели этот дивный женский образ, явившийся ему, был тоже правдой?

Вероника медленно отдернула тяжелую занавеску с маленького решетчатого окна, и дневной свет залил комнату потом она раздвинула полог у его постели.

Он приподнялся, и пламенный румянец залил его бледные щеки.

— Если ты будешь так волноваться, — сказала Вероника с мягким упреком, — я буду вынуждена уйти.

— О, я буду лежать совсем спокойно, — молил он, — только подожди, не уходи!

Она подвинула свой стул к постели и мягким движением откинула голову Регуэля на подушки. Ее прикосновение обожгло его.

Вероника с улыбкой следила за ним. Опять красота ее победила, как всегда и везде. Перед ней стояли на коленях мужи Рима. Ей поклонялись властители Азии. Перед ней мятежная иерусалимская толпа отступала в благоговении, и ей же поддался теперь этот неопытный мальчик. Каждый его робкий взгляд, дрожащий звук его голоса, смущенный румянец ясно говорили о его чувствах. Она вздохнула. Ей казалось, что в его нежных чистых чертах воскресла ее юность — то время, когда она играла с другими детьми во дворце отца. С тех пор ее жизнь стала погоней за успехом, унизительным служением чужим интересам, и она уже перестала внимать побуждениям души. Но здесь перед ней была незатронутая жизнью душа, полная веры и чистоты. Как бы ей хотелось вылепить мягкий воск этого молодого, неиспорченного сердца по собственному желанию. Но разве мыслимо, чтобы Регуэль когда-нибудь узнал, кто его спасительница? Иоанн из Гишалы был самым ее строгим судьей, беспощадно осудившим ее. Неужели Регуэль не разделяет мнения своего отца?

Накануне, когда она и свита ее встретили Хлодомара и узнали от него имя захваченных путников, она решила удержаться от всякого вмешательства. Но потом она взглянула в лицо потерявшему сознание юноше и вдруг почувствовала непреодолимое влечение к нему. Она потребовала, чтобы Регуэля отдали в ее распоряжение Хлодомар повиновался, хотя и очень неохотно; но он знал отношения своего господина к царскому дому и понимал, что, если не исполнить просьбу Вероники, она сумеет ему отомстить.

Так Регуэль оказался у Вероники.

И теперь — каким торжеством будет для нее влюбить в себя сына того человека, который так гнушался ею.

Нет, Регуэль не должен знать, кто она, кому он обязан жизнью. Она выпрямилась и взглянула на юношу тем пламенным взором, перед которым еще никто не мог устоять до сих пор. И она поняла, что он тоже не устоял.

— Ты ничего не спрашиваешь? — прошептала она. — Тебе не хочется узнать, как ты попал сюда, в Птолемаиду?

— В Птолемаиду?

Он хотел вскочить, но она прикоснулась к нему рукой так легко, что он едва почувствовал прикосновение. Она рассказала, что нашла его среди дороги, в руках грабителей; они обшаривали его платье, ища драгоценности. Когда приблизилась ее вооруженная свита, они разбежались и она благодарила Бога за то, что ей удалось спасти соплеменника.

Глаза Регуэля зажглись радостным блеском.

— Так ты иудейка? — спросил он.

— Как и ты, — спокойно подтвердила она и улыбнулась, заметив, что он облегченно вздохнул.

— Но каким образом, — спросил он с недоумением, — решаешься ты выходить из города на дорогу, где даже отважным мужчинам угрожает опасность? Я трепещу при одной мысли о том, что ожидало бы тебя, если бы ты попалась в руки одного из этих нечестивых римлян…

Она вспыхнула.

— Разве ты так мало знаешь, как иудейки дорожат своей честью? — сказала она. — Знай, прежде чем римлянин сделал бы меня своей возлюбленной, вот этот последний друг нашел бы путь к моему сердцу.

Она вынула из складок платья маленький кинжал в драгоценной оправе и небрежно коснулась им своей груди.

Регуэль побледнел и потянулся к острому клинку.

— Там яд на острие! — крикнула она, отнимая у него кинжал.

Взгляд ее погрузился в его глаза, и теплое дыхание коснулось его лица.

— Оставь его мне, — взволнованно прошептал он. — Когда я подумаю, как легко…

Она усмехнулась насмешливо и обольстительно.

— А тебе что за дело, мальчик?

— Ты права, — сказал он грустно. — Какое дело мне если твой супруг позволяет…

Он не договорил; скрытый вопрос, который слышался в его словах, позабавил ее.

— Мой супруг, — медленно проговорила она с серьезным выражением лица, — если бы он знал, что я шучу здесь с юношей, он бы… Он был ревнив, как тигр…

— Был? — взволнованно проговорил Регуэль. — Значит, он уже умер? И ты…

Она вскочила, засмеявшись, и склонилась в степенном глубоком поклоне.

— Старая, старая вдова, — сказала она.

Он ничего не ответил, а только глядел на нее долгим взглядом, потом наклонился и поцеловал ей руку.

— Что ты делаешь, Регуэль?

— Ты так прекрасна, — прошептал он.

Она слегка отодвинулась от него и посмотрела задумчиво на свои узкие, тонкие пальцы. Много мужских уст касалось их, но никогда никто их не целовал таким горячим и вместе с тем таким чистым поцелуем.

— Регуэль, — сказала она. — Я должна пожурить тебя. Так-то ты исполняешь свои обязанности? Ты даже не спросил о судьбе письма, данного тебе отцом. Успокойся, — быстро прибавила она, видя, как он побледнел. — Вот оно. — Она взяла со стола пергаментный свиток и подала ему. — Прости, что я сломала печать. Я ведь не знала, когда ты очнешься, и боялась опоздать с поручением, которое тебе было дано. Из письма я узнала, к моей великой радости, кому я смогла оказать небольшую услугу. Я узнала, что ты Регуэль, сын Иоанна из Гишалы. А его я ставлю выше всех других. Он один в состоянии победить римлян.

— Ты знаешь моего отца? — воскликнул Регуэль, и то легкое недоверие которое овладело им при виде распечатанного письма, исчезло.

— Я только один раз и видела его, — ответила Вероника. — Это было в Тивериаде, когда он обвинял публично Иосифа бен Матия. Народ восторженно приветствовал его, и наместнику едва удалось спастись бегством. Тогда я поняла, что рука Божия покоится на отце твоем…

— Скажи мне, как тебя зовут? — спросил он вдруг.

Она изумленно взглянула на него.

— Зачем? — спросила она отрывисто.

— Я хотел бы знать, подходит ли твое имя к тому, чем ты мне кажешься.

— А чем я тебе кажусь?

Она это сказала шутливым тоном, но голос ее был странно взволнован.

Он снова покраснел.

— Я вспомнил предания нашего народа, — пробормотал он.

— И с кем ты сравнивал меня?

— С Деборой.

Это имя взволновало ее. Как раз об этом она думала во все время своей одинокой жизни в Цезарее. Это было то, что бессознательно проходило через все ее мысли о будущем величии ее народа, то, что звучало в ее словах сказанных брату.

Дебора!

Ей вспомнилась победная песнь пророчицы. Она так часто повторяла ее ребенком в мрачные бурные ночи и при этом трепетала от восторга. Воображению ее рисовалось былое величие; она вдыхала запах крови, слышала шум колесниц, топчущих трупы врагов.

Неужели то, что удалось простой женщине из народа, не может быть осуществлено ею, могущественной царицей?

Дебора!

— А что если ты угадал, — сказала она Регуэлю. — Что если в самом деле мое имя Дебора и я стану Деборой для нашего народа?

— Ты, наверное, станешь ею, и народ израильский будет восхвалять тебя до конца дней.

— А ты?

Он ничего не ответил. Он уткнулся в ее блестящее платье, чтобы скрыть в нем свое пылающее лицо. Она подняла его голову и, погружая свой взгляд в его чистые благородные черты, прижала ее к своей груди.

— Регуэль!

Звук ее голоса был такой мягкий и многообещающий. Он не мог больше выдержать ее чар, когда она нагнулась к нему. Ослепленный, он закрыл глаза. Вдруг он вздрогнул и упал на подушки.

Губы пророчицы коснулись его уст.

Андромах подошел и нагнулся над юношей, лежащим в обмороке.

— Ты могла убить его, — сказал он Веронике с укоризной.

— А ты не думаешь, что смерть его была бы блаженной? — ответила она, странно улыбаясь.

Глава V

Когда Вероника вернулась в свои покои, навстречу ей вышел Агриппа.

— Не думай, — сказала царица, обращаясь к брату, — что тебе удастся уговорить меня. Мое решение твердо. Я не вступлю на путь позора. Пусть лучше погибнет дом Ирода, чем израильский народ. А спасение только в самом народе. Мы, слабые потомки сильных предков, ничего не добьемся ни хитростью, ни силой. Мой совет тебе — поступай, как я! Забудь искушения Рима, вернись к здоровой простоте твоего народа. В этом и только в этом твое спасение…

Агриппа побледнел, слушая взволнованные слова сестры.

— А ты думаешь, — ответил он, — что Веспасиан меня так и отпустит? Стража его ходит вокруг наших дворцов, пробирается в наши покои, и кто поручится, что римское золото не купило уже уста и уши наших слуг?…

— Брось продажных людей, беги от них, как я убегу, — темной ночью. Будем изгнанниками, не все ли равно? Лишь бы вернуться победителями!

Царь взглянул на нее и закусил губу.

— Ты безумствуешь, Вероника. Подумай, кто сделал меня царем? Рим.

— Возврати ему царство и снова завоюй его сам.

Он ее уже не слушал.

— Кто в состоянии сохранить мне власть? Только Рим. Народ? О, не думай, что эта война ведется только против вторгнувшихся чужеземцев. Чернь Иерусалима и других городов требует большего. Они возмущаются против всего, что стоит выше их, — против меня, их царя, против знатных, захвативших должности, против богачей, овладевших рынками. Если не сдержать неистовства толпы сильной рукой, она всех нас уничтожит…

— Пусть. Если знать не умеет защитить родины, а пользуется своим положением только для собственной выгоды, то я первая готова кричать вместе с народом: долой знатных, губящих отечество!

Она проговорила эти слова вне себя от гнева.

— Ты безумствуешь, — простонал он.

— Да ведь ты, — сказала Вероника после короткого молчания, — не можешь судить о людях, которых называешь чернью. Ты слишком мало их знаешь. Это не римская чернь, которая требует хлеба и зрелищ. Нашему народу нужна иная жизнь — в нем силен дух. Он жаждет истины, стремится к Богу. Да к чему говорить тебе это? — прибавила она с горечью. — Ты все равно не поймешь. Ты уже не иудей. Рим сделал тебя рабом: всех, кто к нему приближается, он унижает, повергает в прах до тех пор, пока они не начинают считать самым желанным милостивую улыбку одного из римских тиранов. Но я не хочу потонуть в этой грязи. Лучше погибнуть, как загнанный зверь, где-нибудь в темной пещере галилейских гор, чем целовать руку притеснителя.

Она отвернулась от брата, который растерянно смотрел куда-то вдаль. Наступила долгая, тягостная тишина; наконец с улицы раздались тяжелые шаги проходящей мимо когорты. Царь опустил голову.

С ужасающей ясностью ему представилась страшная картина, которую он видел мальчиком в Риме. Захвачен был в плен вождь восставшего племени. Это был высокий, сильный человек с гордым взглядом. Таким он проходил, гремя цепями, через Аппийские ворота. А несколько недель спустя вся его спесь была сбита пребыванием в сыром погребе; с тупым равнодушием он позволял проделывать с собой все, что хотели его мучители: его привязали к хвосту лошади и волочили по улицам Рима. Толпа бросала в него камни и куски грязи и кричала ему вслед грубые слова. Так его притащили к Тарпейской скале, и, когда пред ним разверзлась бездонная пропасть, он издал крик безумного, смертельного ужаса. Блестящий, страшный Рим еще раз восторжествовал над одним из своих врагов.

Разве Агриппу не ожидала бы та же участь, если Веспасиан, вняв жалобам городов, учинит допрос Юсту, его секретарю, и заставит его выдать замыслы его господина.

Агриппа содрогнулся и глухо прошептал:

— Тогда я погиб…

Его внутренняя борьба произвела впечатление на Веронику. Несмотря на свой гнев, она не могла отрешиться от привязанности к брату и теперь в сердце ее проснулась жалость. Но в ушах ее снова раздался чей-то зов: «Дебора!»

— Малодушный! — прошептала она с презрением.

Он это услышал. Лицо его исказилось, и он с трудом удержался, чтобы не броситься на оскорбившую его женщину. Но прошла минута — и он лежал у ее ног и молил о прощении…

Этого она не ожидала. Неужели все его честолюбивые мысли о завоевании мира были только позой, а на самом деле он так беспомощен и жалок?

— О если бы я была мужчиной! — прошептала она и топнула ногой, сгорая от стыда.

И этому жалкому, ничтожному человеку она должна была принести себя в жертву? Никогда. Как Дебора, она готова перешагнуть через трупы. Она оттолкнула от себя брата, обнимавшего ее колени, и посмотрела вдаль, как будто взор ее мог проникнуть сквозь стены, туда, где лежал раненый юноша. Она поднялась и прервала мольбы лежащего у ее ног царя.

— Брось ныть, — сказала она резко. — Я сегодня же покидаю Птолемаиду.

Стон вырвался из его груди.

— Вероника!

Она подошла к дверям, у которых должен был ждать ее Таумаст. Она открыла дверь и подозвала его, велев готовиться к отъезду, но в это время раздались поспешные шаги на ступенях ведущей со двора мраморной лестницы. Подняв глаза, она увидела перед собой римского воина со знаками консульского звания. Взволнованным голосом он сказал:

— Прости, царица, что я осмелился проникнуть в твои покои. Но дело чрезвычайной важности привело меня к тебе и к твоему брату Агриппе, которого я напрасно искал в его дворце.

При первых звуках его голоса царь вздрогнул. Неужели Рим уже протягивает свою мстительную руку?

— Флавий Сабиний! — пробормотал Агриппа. — Тебя послал Веспасиан или…

— Мой дядя не должен знать, что я был у тебя, — сказал торопливо префект и оглянулся вокруг. Указывая на Таумаста, который ждал в глубине залы, он тихо спросил: — Ты уверена в преданности этого раба?

— Не беспокойся, — ответила Вероника и подала ему знак встать у дверей и никого не впускать. Потом она пригласила римлянина следовать за ней.

— Вам, наверное, покажется странным мой поступок, — начал Флавий Сабиний. — Я, римлянин, прихожу просить вас помочь и защитить одного из ваших же соплеменников от римлян…

Флавий Сабиний рассказал о своем знакомстве с Тамарой и Саломеей. Он заметил, что Агриппа улыбнулся, когда он говорил о красоте и душевной чистоте девушек; но теперь ему было не до того, чтобы скрывать свою тайную любовь… Он рассказал то, что знал со слов Сильвия о допросе, которому подвергнут был Барух, провожатый Регуэля.

Флавий Сабиний и Сильвий хотели предупредить об, опасности Иакова бен Леви, торговца оливковым маслом, увести девушек до прихода Фронтона. Но было уже слишком поздно. По дороге к дому Иакова они встретили шумную толпу; в центре ее были девушки и больной Иаков бен Леви. Их заковали в цепи и вели под конвоем в городскую тюрьму. Вольноотпущенник шел впереди, и лицо его сияло злорадством, когда он увидел побледневшего префекта. Флавий Сабиний предложил свое поручительство, но Этерний Фронтон отказался отдать захваченных иудеев. Теперь их можно спасти только при помощи самого Веспасиана. Захват родственников Иоанна из Гишалы отдавал и его самого во власть Веспасиана, а вместе с ним и всех тех, которые считали Иоанна своим вождем.

Вероника облегченно вздохнула. Имя Регуэля не было упомянуто. Значит, Этерний Фронтон ничего не знал о спасенном ею юноше. Но опасность грозила ближайшим родственникам Регуэля… Она знала, что благодеяние, оказанное одному члену семьи, обязывает всю семью к благодарности на всю жизнь. Какой случай еще более привязать к себе прекрасного юношу! И кроме того, разве эта удача вольноотпущенника не погубит в зародыше всего восстания? Оно так счастливо началось и так ее радовало. Она познакомилась со всеми участниками восстания и имела возможность их оценить. Для нее не было отныне сомнений, что только один Иоанн из Гишалы сможет выполнить это великое дело. И неужели все это окажется тщетным из-за какого-то вольноотпущенника Фронтона… Кровь ей бросилась в голову. У нее закружилась голова — так ясно она вдруг поняла, что нужно сделать, и так страшен был настойчивый голос совести. Напрасно она ломала голову, чтобы найти другой выход. Все потеряно, если Вероника сама… «Сделает это? А мечты стать Деборой?!» Она откинулась назад и закрыла глаза.

Флавий Сабиний продолжал свой рассказ:

— Я смотрел на пленных и не знал, что делать. У меня сердце сжималось от жалости. Бледный, дряхлый старик с трудом передвигал ноги под тяжестью цепей; оскорбленная женская гордость видна была в благородных чертах Саломеи, а прелестная Тамара с испугом прижималась к подруге, ища у нее защиты от беззастенчивых шуток грубой толпы. Я не знал, как помочь им. Тогда декурион Сильвий подал мне совет обратиться за помощью к тебе, Агриппа. «Мы дали иудеям царя, — сказал Сильвий, — и на что он им, если у него нет достаточно власти, чтобы защитить беспомощных женщин». Сильвий заметил взгляд, которым Этерний Фронтон оглядывал обеих девушек. Я пришел к тебе, Агриппа, — закончил префект, глядя царю прямо в глаза, — просить, чтобы ты заступился перед Веспасианом за твоих соплеменников.

Агриппа пожал плечами.

— Я ничем не смогу помочь! Твой Сильвий был прав, говоря о моем бессилии. Да Птолемаида к тому же не входит в состав моих владений и у меня даже нет предлога.

— Но употреби хоть твое влияние для того, чтобы с заключенными лучше обращались, — просил его префект. — Я знаю Этерния Фронтона, он готов на все для достижения своих целей.

— Мое влияние, — сказал Агриппа с горькой усмешкой. — Я был бы доволен, если бы мог самого себя оградить от нелепых обвинений… Право, Сабиний, мне жаль отказать человеку с таким высоким положением, как ты, но ты требуешь от меня невозможного. И прости, — сказал он, взглянув на солнце, которое уже прошло зенит. — Я должен тебя оставить. Мне нужно готовиться к поездке на Кармель.

Он поднялся и бросил умоляющий взгляд на Веронику. Она все еще сидела, откинувшись назад и закрыв глаза. Как будто почувствовав взгляд царя, она встала, ее глаза вдруг широко раскрылись, в них блеснул гнев. Она направилась к двери.

— Таумаст!

— Что прикажешь, царица?

— Носилки!.. Скорее!..

Агриппа вздрогнул и подался вперед, чтобы заключить сестру в свои объятия.

— Вероника! Ты согласна…

Она толкнула его, брезгливо, он внушал ей отвращение.

— Не ради тебя! — проговорила она сдавленным голосом.

Она знаком попросила его и Флавия оставить ее. Флавий Сабиний с удивлением взглянул на царя, который крепко жал ему руку, прощаясь. Агриппа был теперь совершенно иным.

— Надейся, Сабиний, — радостно говорил он. — Сам Бог отдал в руки Этернию Фронтону дочь Иоанна из Гишалы…

— Я не понимаю, — прошептал префект в изумлении.

— Да разве я сам понимаю, — возразил со смехом Агриппа, — разве кто-нибудь может понять женщин? Но не все ли равно, из-за чего Вероника поедет в Кармель, лишь бы она поехала…

В покоях Вероники ловкие руки греческих рабынь одевали царицу для поездки. Обыкновенно Вероника бранила и строго наказывала прислужниц за всякую неосмотрительность, сердилась, когда ее волосы противились новому убору или когда ей не нравился выбор цветов. Сегодня она ни на что не обращала внимания, занятая своими мыслями. Она даже не рассердилась, когда Хармиона, полировальщица ногтей, уколола ей палец так, что показалась капля крови.

Она долго разглядывала красное пятно и давила его пальцем, чтобы вышло еще больше крови. Потом она засмеялась, высосала кровь и произнесла непонятное гречанкам слово:

— Дебора!

Последние богомольцы спустились еще до полуденного жара тенистыми тропинками с Кармеля; они направлялись в долину Изрееля, или к заливу Акко; там на голубых волнах белели сотни парусов.

Базилид с насмешливой улыбкой проводил взглядом богомольцев. Потом он вернулся затушить огонь на жертвеннике, некогда воздвигнутом израильскому Богу. Его желтое, окаймленное клинообразной черной бородой лицо имело недовольный вид, когда он взглянул на приношения у алтаря.

— Ничего существенного, — ворчал он. — Несколько жалких динаров среди всякой дряни — вот и все, а между тем моя слава скорее выросла в глазах глупой толпы, чем уменьшилась. Видно, тяжко давит народ рука Рима.

Он встал на колени, чтобы отобрать из груды даров монеты и кольца.

— Если мне не выдастся скоро какая-нибудь особенная удача, — продолжал он, говоря самому себе, — то придется или умереть с голода, или вернуться в Рим. Жаль, что меня там знают в лицо — да, многие бы дорого заплатили, чтобы увидеть мою голову посаженной на кол! А все-таки, несмотря на все преследования, наше ремесло приносит еще в Риме огромные выгоды. Эти гордые римляне, повелители мира, только стараются убедить себя, что не верят в богов. Как они ни прикидываются вольнодумцами, а все-таки дрожат перед всякой мелочью, которая им кажется необычной, и приносят жертвы Юпитеру и Минерве, Изису и Озирису, Астарте и Богу иудеев. О глупцы!

Он презрительно засмеялся и, собрав жертвоприношения, спрятал их в складках своего длинного, причудливого плаща. Затем он направился к пещере, скрытой среди густой зелени. Оглянувшись вокруг, он толкнул ногой массивную железную дверь.

Его встретил дикий, раздирающий уши крик. У потолка сидели на шесте два орла. Головы их были покрыты кожаными колпаками. Они били крыльями о шест. На остывшем очаге поднимались из клубка змеиных тел головы со сверкающими глазами и, шипя, высовывали свои рассеченные языки. В стену вделано было железное кольцо, с которого слетел черный ворон и, сев на плечо своего господина, прокричал охрипшим голосом:

— Да здравствует цезарь!

— Есть хотите? — со смехом обратился Базилид к зверям. — Погодите, еще не время набивать животы. Еще, может быть, кто-нибудь да придет внимать предвещаниям свыше. А я должен быть уверен в моих слугах…

Он вытряхнул все, что принес в складках плаща, на деревянный стол, и звон серебра заглушил крик зверей. Они вдруг притихли. Душа их хозяина, казалось, переселилась в них — так жадно сверкали глаза змей и вытягивались шеи орлов. Ворон бросился на кучку блестящего металла и, схватив монету, снова вспорхнул на свое кольцо. Базилид засмеялся.

— Подожди, воришка, — крикнул он, — вынимая монету у него из клюва. — К чему тебе эта штука? Или ты опять хочешь ее унести в потаенный уголок, где я недавно нашел кучку золотых и серебряных монет?

Он прикрепил ворона тоненькой цепочкой к кольцу. Птица отбивалась крыльями и клювом, глаза сверкали и без умолку раздавался ее хриплый крик:

— Да здравствует цезарь!

Наконец Базилид взял кусок сырого мяса и укрепил его на остром крюке, вбитом в стену, на таком расстоянии, чтобы ворон не мог его достать. Тогда крик ворона превратился в сдавленное клокотание: рассвирепев от голода, он не переставал жадно тянуться к недосягаемому лакомому куску.

Точно так же Базилид поступил и с орлами. Так он приручал своих птиц, и они настолько привыкли к своей пещере, что возвращались в нее, когда он выпускал их на волю.

Снаружи раздался голос, который прервал его занятия.

— Базилид, святейший из пророков, где ты?

Эти слова были произнесены высоким, тонким голосом, и горное эхо повторило резкий звук. Базилид вздрогнул. Голос показался ему странно знакомым. Он быстро заглянул за тяжелую занавесь, скрывавшую глубину пещеры, довольный кивнул головой и спустился, вниз по нескольким ступеням; попав в длинный, узкий проход, он вышел из пещеры уже совершенно с другой стороны. Он высек этот проход в каменистой почве, чтобы иметь два выхода из пещеры.

Выйдя на воздух, он бесшумно пробрался в заросли кустов, из-за которых мог видеть все, что происходило около жертвенного алтаря. Наконец он увидел звавшего его человека.

К дереву возле алтаря привязан был мул и ел траву, которую ему подавал маленький, уродливый человек в пестрой одежде. С дерзким презрением к святости места уродец забрался на сам алтарь. Его огромная голова была опущена, так что Базилид не мог видеть его лица. Действия свои он сопровождал такими же словами, с какими прежде пророк обращался к своим зверям.

Голос и вся фигура его напоминали кого-то очень знакомого. Но нельзя было допустить глумления над святыней, которую Базилид сумел обратить в источник доходов. Что если бы кто-нибудь из верующих увидел эту сцену? Он бросился вперед и закричал в притворном гневе:

— Как ты смеешь, несчастный, сидеть на алтаре Всевышнего? Трепещи — тебя может сразить молния.

Карлик спокойно поднял глаза на разгневанного пророка.

— Молния из такого ясного неба, добрейший Базилид?

Увидав лицо карлика, пророк отшатнулся и побледнел.

— Это ты, Габба?

Карлик скорчил насмешливую гримасу.

— Как видишь, почтеннейший из отцов, — ответил он спрыгивая на землю. — Это я, Габба, твой сын, которого ты так долго считал погибшим и так горько оплакивал. И почему ты так испугался? Уж не боишься ли ты и в самом деле, что старый Илья спустится на своей колеснице, чтобы наказать меня за дерзость? — Он лукаво подмигнул Базилиду. — Клянусь всеми богами, у которых ты уже состоял пророком, — продолжал Габба тем же тоном, — я не понимаю, чем тебя так взволновал мой неожиданный приход. Уж не похож ли я, сам того не зная, на покойного цезаря Клавдия? Правда, голова и ноги трясутся у меня, как и у него, когда он еще был жив, но, клянусь Вельзевулом и Асмодеем, язык мой не дрожит, как у него, и, кроме того не любит грибов с тех пор, как Клавдий из-за них попал в число богов[2].

Базилид смертельно побледнел и протянул вперед руки как бы для того, чтобы остановить поток страшных слов.

Но Габба продолжал:

— Не беспокойся, нежно любимый Базилид, заботливейший из всех отцов, — сказал он, хихикая, — я не думаю опустошать твою кладовую. И так у тебя мало чего осталось после смерти матушки Локусты, которая была тебе так полезна своим знанием целебных трав. Не думай также, что меня привлекла к тебе тоска по деревянному ящику[3], ведь с тех пор, как мы расстались, — прибавил он, с горькой усмешкой приподнимаясь на кончиках пальцев, — я уже так вырос, что могу сам пробиться в жизни…

— Чего же тебе нужно от меня? — спросил наконец Базилид, успокаиваясь.

— Мне хотелось только осведомиться, как поживает мой дорогой батюшка, — сказал карлик с насмешкой. — И я хотел предостеречь его по старой дружбе. Ведь еще многие не забыли, что Базилид жил некогда в Риме и с помощью своей добродетельной супруги Локусты помог любящей Агриппине устроить Клавдию божественный пир. Что, если бы в Риме узнали, что тот Базилид и святой пророк горы Кармеля одно и то же лицо! Божественный Нерон обещал высокую награду тому, кто доставит ему удовольствие познакомиться с кудесником. Он даже удовольствовался бы видом одной только головы чародея. Какой завидный отец у карлика Габбы!

Базилид вздрогнул, рука его нащупывала кинжал, спрятанный в складках плаща.

— Оставь это успокоительное снадобье, батюшка, — насмешливо сказал карлик. — Ты бы только нажил себе этим смертельного врага в лице царя Агриппы. Он знает, что Габба, его любимый карлик, отправился на Кармель обнять отца, о котором он сильно тоскует. Царь был бы в отчаянии, если бы лишился своего шута. Ну а теперь оставим шутки, — сказал он серьезнее. — Скажи, хочешь заработать кучу серебряных динариев. Дело, конечно, идет не о грибах… Я ведь пришел к пророку…

Базилид недоверчиво смотрел на него.

— Объясни мне сначала, — пробормотал он, — и если я смогу.

— Разве есть для тебя невозможное? — возразил Габба. — Но здесь неудобно оставаться. Солнце слишком печет. Пройдем лучше в твой прохладный уголок и потолкуем там в тени.

Пророк не отвечал. Разве мог он доверить тайны пещеры тому, кого сделал уродом. Он не мог ждать ничего доброго от Габбы, которого так мучил в детстве. Габба заметил его нерешительность. Он подошел ближе и стал шептать ему на ухо:

— Я ведь знаю, отец мой любит сверкающее золото и если он послушается совета Габбы, то у него будет целый кошель золота. Скорее, Базилид, идем. Мне, кроме того, нужно убедиться, что у тебя есть средства узнать волю Всевышнего относительно Веспасиана.

Пророк вздрогнул, услышав имя полководца, известного своей верой в оракулы. Он понял, что за словами Габбы скрывается чей-то план. Быть может, если он сумеет воспользоваться случаем, ему откроется неисчерпаемый источник дохода. Но все-таки его недоверие не исчезло.

— Если ты мне не веришь, — нетерпеливо сказал Габба, — так подумай, что у меня есть причины не встречаться с тобой, и если бы дело не касалось чего-нибудь очень важного… Отведи моего мула куда-нибудь и затем — он не мог удержаться от того, чтобы снова не впасть в насмешливый тон, — покажи мне святую святых твоего храма, богоспасаемый пророк!

Базилид отвел мула в тень и пригласил Габбу в пещеру. Карлик стал пытливо оглядываться, усмешка показалась на его лице.

— А, — сказал он, указывая на ворона, который все еще тянулся с безумной жадностью за куском мяса, — Зореб, старый знакомец, священный ворон, съевший тысячу лет тому назад Илью у Хритского источника. Как низко ты пал, если Базилид мог заставить тебя после смерти Агриппины приветствовать Нерона именем цезаря.

При знакомом звуке ворон встрепенулся и каркнул:

— Да здравствует цезарь!

Габба расхохотался.

— А ведь Нерон считал это тогда несомненным предзнаменованием, — продолжал он задумчиво. Почему же Веспасиану, не имевшему Сенеку в учителях, не верить этому? А, — продолжал он, увидев орлов, — Кастор и Полукс, вестники Юпитера. А вот и змеи египетских заклинателей. Я вижу, батюшка, все твои небесные знаки в хорошем состоянии, но все-таки я боюсь, Веспасиан несколько избалован богами!

Базилид гордо выпрямился.

— Не беспокойся, Габба, — проговорил он, ухмыляясь. — У меня есть нечто убедительное хотя бы и для самого Сенеки. Смотри!

Он откинул занавес и крикнул повелительным голосом:

— Мероэ!

Габба вздрогнул, услышав это имя, и с напряжением стал вглядываться в темную часть пещеры. Голос пророка заставил приподняться лежащую на полу, на львиной шкуре, полураздетую молодую девушку. Губы карлика непроизвольно повторили имя, которое вызывало далекое воспоминание из давно, казалось, забытой поры детства.

— Мероэ!

Он никогда не мог узнать, откуда она была родом. Локуста принесла ее однажды, подобрав на улице в Риме. Она была тогда четырехлетним ребенком, с тонкой, молочного цвета кожей, темно-синими глазами и шелковистыми волосами, которые блестели на солнце, как серебро.

Мероэ была для Габбы тем, чем бывает для выздоравливающего от долгой болезни первый солнечный луч. Когда Габба лежал привязанный к твердой доске и, несмотря на страшные муки, не решался плакать, боясь Базилида, Мероэ усаживалась около него со своей куклой и так долго играла и шутила, пока на посиневших губах Габбы не появлялась улыбка.

Когда Мероэ подросла, она оплакивала вместе с Габбой его печальную участь и старалась, как могла, утешить его. Однажды, когда, в наказание за его упрямство, его заставили дольше обыкновенного лежать на доске, Мероэ воспользовалась отсутствием мучителей, чтобы своими острыми зубками перегрызть его шнуры. Базилид беспощадно избил обоих детей, и Габба, который уже привык к побоям, страдал только за Мероэ.

Она ни одним звуком не выразила раскаяния. И вот опять перед ним та, которая в его жалком детстве была единственным лучом любви и сострадания. Он бросился к ней, чуть ли не рыдая от радости. Голос его утратил всю свою резкость и насмешливость. Он упал перед ней на колени и прижал ее руки к своей задыхающейся груди Мероэ тупо взглянула на него. Она его не узнала. Потом она провела рукой по глазам уставшим движением и вдруг вся встрепенулась.

— Молчи, он, кажется, зовет меня. Я должна идти, удары его бича ужасны, и кровь… кровь…

Она вздрогнула и застонала.

Габба с ужасом глядел на дикое выражение ее глаз.

Он видел в бледных чертах ее лица страшные следы голода, которым Базилид приручал всех своих слуг: зверей и людей. Сквозь легкое одеяние Мероэ видны были на ее спине кровавые следы бича. Что сделал он из Мероэ, его маленькой дивной Мероэ, которая умела так задушевно смеяться!.

Базилид наблюдал за ними с глухой злобой. Но пока он не тронет Габбу. Дело шло о слишком важном. Но потом…

— Сюда, Мероэ, — сказал он с необычной мягкостью.

Еле передвигая ноги, она дотащилась до него и склонилась так низко, что пряди волос коснулись земли.

— Что прикажешь, господин.

— Готова ты к обряду жертвоприношения?

Ее тело затрепетало от ужаса.

— Пощади, повелитель, — простонала она прерывающимся голосом. — Ты видел, как тяжело мне было в прошлый раз. Когда теплая струя крови течет мне в горло, мне кажется, что адский пламень сжигает мне сердце. Все кружится около меня. Лучше умереть, лишь бы не этот ужас…

Она с мольбой опустилась перед ним на колени. Базилид грубо поставил ее на ноги.

— Ты смеешь возражать, негодница! — крикнул он. — Слишком долго щадил я тебя. Подумай какая у меня власть.

Она снова вздрогнула и наклонила голову с безмолвной покорностью.

Базилид с торжествующим видом кивнул головой и вынул из ниши в стене маленький кувшин, в котором была прозрачная, как вода, жидкость. Он налил несколько капель в бокал и подал его Мероэ.

Она с жадностью выпила и, ощупывая дорогу, вернулась обратно на свою львиную шкуру и, упав на нее, уснула глубоким сном.

— Раньше чем через час она не проснется, — сказал Базилид сыну с улыбкой. — Надеюсь, ты уделишь мне это время. Ну, а теперь, скажи мне наконец, что от меня требуется.

Габба не мог прийти в себя. Бедному калеке, которого все обижали, казалось, что не может быть ничего прекраснее и чище его Мероэ, подруги его детства.

Габба, шатаясь, последовал за пророком в переднюю часть пещеры.

— Ты видел Мероэ, — сказал Базилид, когда Габба сел, — и теперь можешь мне поверить, что я в состоянии удовлетворить всем требованиям Веспасиана. Скажи же, в чем дело.

Габба передал поручение Агриппы. Когда он закончил, глаза пророка засверкали торжеством.

— И сколько, говоришь ты, мне заплатит Агриппа?

— Годовое жалованье прокуратора, — ответил Габба.

Базилид щелкнул языком.

— Пусть придет твой Веспасиан, — смеясь, сказал он, — бог Израиля благосклонно примет жертву язычника.

Он вышел приготовить алтарь. Габба прокрался снова за занавес и присел возле спящей девочки. Он осторожно проводил пальцем по ее щеке, по благородной линии руки и шептал с восхищением и ужасом.

— Мероэ!

Он боялся за нее.

Глава VI

— Посмотри, Агриппа, — сказал, указывая на море, молодой римлянин, носивший знак императорского легата. — Видишь этот маленький корабль с ослепительным парусом? Он рассекает волны, как пламенный конь рассекает воздух, и обходит искусно все подводные камни. Я бы хотел знать, кто в нем. Корабль словно хочет нас обогнать и, очевидно, спешит, как и мы, к Кармелю.

Агриппа тревожно взглянул на корабль, который все время шел почти рядом со всадниками, ехавшими вдоль берега, и теперь приближался к скрытой у подножия Кармеля бухте. Он знал, что Вероника хочет этим путем опередить Веспасиана.

— Это, верно, какой-нибудь купец везет свои товары, — ответил он с напускным равнодушием, — или богомолец, задолжавший жертву богу.

Тит с сомнением покачал курчавой головой и приподнялся в седле, чтобы лучше рассмотреть корабль.

— Верно, твой взор уже потускнел, — сказал он, смеясь, — или сердце стало равнодушным. Неужели ты не можешь отличить женщины от жалкого продавца или ползающего на коленях богомольца. Под мачтой лежит женщина на пышном ковре; она задумчиво опустила руку в голубые волны, и я готов поклясться всеми богами, что она красива. Светлые волосы сверкают на солнце, как корона, а рука у нее узкая и белая.

— Однако, Тит, ты полон мыслей о богине, рожденной из пены морской, — сказал Агриппа с легкой усмешкой. — Один вид показавшегося вдали края одежды или выбившейся из-под платка пряди волос волнует твою кровь…

Тит поехал с Агриппой вперед, оставляя позади себя тяжеловесное шествие Веспасиана. Он пришпорил теперь своего горячего коня, тот взвился на дыбы и помчался вперед, как стрела.

— Если твой каппадокийский конь, — задорно крикнул Тит царю, — в самом деле 429 раз одержал победу в Антиохии, как ты прежде похвалялся, так докажи теперь его удаль. Кто первый примчится туда, где причалит корабль? Мне хочется взглянуть в лицо отважной мореплавательнице.

Агриппа неохотно поскакал за ним. Он знал, как Вероника любила очаровывать чужих, окружая себя ореолом, на вид совершенно случайным, но подготовленным до малейшей подробности. Стремясь опередить римлян в Кармеле, она, наверное, следовала заранее обдуманному плану, а непредвиденное вмешательство Тита могло все испортить. Но как удержать его?

Молодой легат был отличным наездником, и Агриппа невольно восхищался силой и дикой мощью его движений. Но когда он увидел, что только маленькая роща отделяет стремительно несущегося Тита от бухты, в которую входил корабль, он выпрямился на седле и громко свистнул. Туск, его конь, на минуту остановился как вкопанный, потом вдруг ринулся вперед и могучими прыжками, которыми стяжал себе славу непобедимости, промчался мимо Тита. Тит крикнул от изумления и задетого самолюбия и пришпорил своего коня. С громким ржанием гирпинский конь закусил удила. Началась бешеная скачка.

Вероника заметила всадников.

— Я отпущу вас на волю, — крикнула она гребцам, — если мы причалим к берегу раньше, чем они.

Гребцы налегли на весла, и маленький корабль помчался вдвое быстрее. Царица стояла у мачты, гордо выпрямившись, и следила за всадниками.

Кто победит, иудей или римлянин, Агриппа или Тит? Ей казалось, что от этого зависит ее судьба и судьба ее народа. Корабль входил уже в спокойные воды бухты, когда из-за деревьев на берегу стали мелькать все ближе и ближе белые развевающиеся одежды всадников.

На минуту губы ее стиснулись, потом она расхохоталась диким торжествующим смехом. Агриппа был впереди. Он победил.

Но Тит скакал за ним следом и может застигнуть ее здесь. Она иначе представляла себе их первую встречу.

Корабль врезался с треском в каменистый берег. Вероника быстро спрыгнула на берег, приподняв одной рукой край длинной одежды.

— Назад, — крикнула она гребцам и стала быстро взбираться на ближайшую скалу, куда всадники не могли последовать. Наверху она, тяжело дыша, опустилась на траву и посмотрела вниз. Как медленно отчаливает от берега корабль с гребцами. Если Тит успеет настигнуть их у берега, он узнает, что женщина, которая бежала от него, Вероника.

Та же мысль пришла в голову и Агриппе. Нужно было во что бы то ни стало задержать Тита.

У последнего поворота что-то загородило им путь. Это было огромное широколиственное дерево: Дождь и весенние воды, вероятно, размыли почву, и недавняя гроза повалила его. На озабоченном лице Агриппы показалась улыбка. Ему вспомнилась уловка Авла Виталия на состязании с цезарем Нероном. Побеждать властителя мира было опасно и принесло бы скорее смерть, чем почет. Когда они приблизились к дереву, Агриппа вдруг вонзил шпоры так глубоко, что брызнула кровь. Конь взвился, но в тот момент, когда он уже поднялся над деревом, Агриппа дернул его назад и бросился с лошади на землю. Туск перекувырнулся и упал с треском в густые ветви, ломая все вокруг.

— Что случилось, Агриппа? — крикнул Тит, останавливая своего коня.

Агриппа украдкой посмотрел на бухту, маленький корабль уже далеко отплыл от берега, Вероники не было на нем. Облегченно вздохнув, он поднялся и, встретив озабоченный взгляд молодого легата, шутливо сказал.

— Что со мной, Тит? Я благодарю богов, что они не позволили моей отваге забыть долг гостеприимства. Ведь я так горжусь моим Туском, что чуть было не позволил себе опередить гостя. Но я должен извиниться перед тобой за то, что, быть может, испортил тебе, хотя и нечаянно, приятное приключение. Кажется, красавица исчезла; по крайней мере там, на корабле, я ее не вижу.

— Она, вероятно, вышла на берег, — сказал Тит, и тем легче будет нам найти ее.

— Как, ты все-таки хочешь?.. — пробормотал Агриппа, растерявшись.

— Конечно, — надменно возразил римлянин. — Только вечные боги могут удержать Тита от того, что он задумал.

Тем временем подоспела свита царя и помогла Туску подняться на ноги. Благородное животное стояло все в поту и дрожало, странным образом совершенно не пострадав от внезапного падения.

Тит смотрел на Туска восторженными глазами.

— Какой конь! — воскликнул он в восхищении. — Я невольно останавливался среди скачки, чтобы смотреть как он берет препятствия. Какие мускулы, какая сила! Клянусь богами, Агриппа, твой Туск достоин носить на спине властителя мира.

— В таком случае мне пора, — ответил, засмеявшись, царь, — отказаться от него. Надеюсь, ты мне позволишь, благородный Тит, — продолжал он, благоговейно преклоняясь перед молодым легатом, как это было предписано на приемах цезаря, — преподнести его тому, кто мне кажется предназначенным самими богами стать властителем мира.

Он взял поводья и вложил их в руку невольно отступившего римлянина.

— На колени, Туск, — крикнул Агриппа, гладя гриву благородного коня и прищелкивая языком.

Туск радостно заржал и опустился на колени.

— Агриппа! — воскликнул Тит, притворяясь разгневанным, и яркий румянец залил его прекрасное лицо. — Ты льстишь мне.

— Неужели, — ответил серьезно царь, — выражать то, чего жаждет душа, значит льстить?

Тит ничего не ответил, глаза его жадно засверкали. Он взглянул на Туска, потом вдруг, следуя внезапному порыву, вскочил на коня. Тот, как будто понимая речь Агриппы, гордо вытянул стройную шею и стал бить копытом землю. Молодой легат сидел в величественной позе на коне, и в чертах его, в особенности в резко очерченном подбородке, обозначилось выражение властной жестокости, скрытое обыкновенно мягкостью молодого лица. Агриппа, очевидно, коснулся чего-то глубоко затаенного в душе Тита. Отец его Веспасиан, бывший когда-то простым солдатом, стал римским полководцем; имя его все произносили с восторгом и преклонением. Почему же Титу, его сыну, не подняться на плечах своего отца еще выше, почему бы то, что удалось Юлию Цезарю и Октавию-Августу, не удалось Титу? Да, Тит достигнет вершины славы, и могучие крылья молодого орла поднимут вместе с собой и Агриппу. Весь мир будет лежать у их ног. Ведь умер же Британник, который должен был, согласно воле отца своего Клавдия, быть цезарем вместо Нерона. В Риме легко умирают…

Царь отвлекся от своих мыслей, когда увидел, что Тит сошел с лошади и передал ее офицеру своей свиты. Потом молодой легат подошел к воде и громко стал звать назад гребцов Вероники.

— Я хочу спросить их, — сказал он, указывая на маленький корабль, — кто та красавица, которая так лукаво от нас ускользнула.

Но никто из гребцов не откликнулся. Тит тщетно повторил свой приказ; он гневно топнул ногой, пальцы его сжались в кулаки.

— И все-таки, — проговорил он, — я это узнаю. Прошу тебя, Агриппа, — обратился он к царю, — останься здесь с моими людьми, подожди отца.

— Неужели ты хочешь один?…

— Там, где женщина может одна бродить по лесу, там не может грозить опасности, — засмеялся Тит, устремившись вверх по узкой тропинке.

В кустах что-то зашевелилось, и послышались звуки, похожие на серебристый смех лесной нимфы.

Тит остановился, потом быстро пошел вперед. Агриппа насмешливо глядел ему вслед.

Солнечные лучи редко проникали сквозь чащу лавровых и оливковых деревьев, создающих вокруг святого источника пророка Илии густую тень и таинственный прохладный полумрак. И даже проникая в чащу, лучи не доходили до дна источника. Но поднимающиеся на поверхности пузырьки воздуха блестели, как серебряные капли в полосах света, и лопались, бесследно исчезая.

Вероника лежала у края источника и бросала в воду лавровые листы, падавшие ей на колени.

Вдруг совсем рядом раздались чьи-то шаги. Она повернулась в ту сторону, откуда доносился их звук.

По огромной каменной глыбе, от подножия которой источник спускался в долину, за маленькой лесной опушкой, покрытой сочной зеленью, шел, внимательно озираясь по сторонам, тот, кто побудил ее отправиться на гору Кармель.

Лежа в траве, озаренная скользящими лучами, она мысленно сравнивала двух людей, с которыми ее столкнула судьба. Регуэль и Тит. Она уже знала, как разделить между ними свою жизнь. Одному из них, соплеменнику и единоверцу, ее возлюбленному, будут принадлежать ее сердце, ее обольстительный смех, теплое пожатие руки, быстрое биение сердца — все, что есть высокого и прекрасного в ее душе. Другому, римлянину, она тоже будет отдавать сердце, но не преданное и верное, а расчетливое и хитрое. Его она тоже будет встречать улыбками, но заученными поутру перед зеркалом. Вероника, женщина с любящей мягкой душой, будет женщиной для одного Регуэля; для Тита она будет Дианой, которая видит, что красота ее губит Актиона, и рада этому. Подобно Юдифи, она будет наряжаться, когда пойдет убивать!..

Как опытный охотник, он искал следы ее ног на мягкой земле и на пышном ковре травы.

Подняв глаза, она увидела, что Тит уже совсем близко. Ее отделял от него только могучий ствол дерева, под которым она лежала. Тогда незаметным движением она положила голову на камень, обросший темным мохом. На нем золотистый цвет ее волос выделялся ярким сиянием. Маленькая ножка в римском башмаке немного выдвинулась из-под края длинной одежды. Тонкую белую руку она опустила вниз и закрыла глаза так, что длинные черные ресницы бросали тень на матово-бледную щеку. Потом она полуоткрыла губы, улыбаясь, как ребенок в счастливом сне. Грудь ее ровно и мерно поднималась и опускалась под мягкой прозрачной белоснежной тканью.

Она слышала его приближающиеся шаги и бросила быстрый взгляд из-под опущенных век. Она видела изумленный взгляд Тита и с тайной радостью и легким волнением следила, как сменяются чувства на его лице. Изумление перешло в восхищение, а восхищение в страсть.

Она показалась ему Дианой, отдыхающей у тихого ручья. Что-то непонятное, никогда не испытанное, теснило ему грудь, останавливало дыхание. Кровь, отхлынувшая от сердца, бросилась в голову. В сравнении с пышностью этого тела что значила незрелая красота Арицидии Тертуллы, его первой жены. Он взял ее в жены почти ребенком, и она умерла через некоторое время. Какой ничтожной казалась ему теперь ледяная красота Марции Фурнилы, гордой дочери римского сенатора. Она теперь в Риме едва ли тоскует о далеком супруге. Она не стала ему ближе, даже когда у них родилась дочь.

Выросший в обществе Британика, Тит давно уже понял сущность римской красоты, купленной у продавца косметических товаров. Театральная мишура внушала ему отвращение. Но здесь…

Он осторожно отодвинул листву, подкрался к спящей женщине и опустился около нее на колени, вглядываясь в ее сияющее красотой лицо.

Вероника почувствовала горячее дыхание на своем лице, но осталась неподвижной; она только улыбалась еще обольстительнее.

Тит, горя страстью, нагнулся и поцеловал спящую женщину. Губы ее страстно потянулись навстречу, и руки обвили его шею. Он прижал ее лицо к своему дрожащими руками и вскрикнул, охваченный диким восторгом.

Она проснулась и взглянула ему в глаза, потом вскрикнула и оттолкнула его, но он быстро вскочил на ноги и охватил сильной рукой ее стан. Она рванулась, чтобы убежать, но он удержал ее.

— Теперь ты в моей власти, отважная мореплавательница, — прошептал он, — и, клянусь Юпитером, во второй раз ты не убежишь от меня.

Снова он приблизил свои губы к ее губам. Но та, которая его сначала любовно обнимала во сне, а потом гневно оттолкнула, теперь лежала неподвижно в его объятиях и смотрела на него широко раскрытыми глазами, бледная и бесстрастная. Он отпустил ее.

— Почему же ты меня не целуешь? — спросила она. — Ты видишь, я не сопротивляюсь с тех пор, как тебя увидела.

— С тех пор, как меня увидела? — переспросил он с удивлением.

Она засмеялась и откинула волосы назад.

— Я увидела, что ты римлянин, — проговорила она. — Почему же римлянину не напасть на беззащитную женщину? Почему бы ему сдерживать свою похоть и отказываться от чего-либо, что ему хочется? Ведь все мы презренные существа, с которыми вы можете поступать, как вам захочется.

Ее насмешливый тон оскорблял его.

— А что, если я так и поступлю, — сказал он, снова приближаясь к ней.

Она выпрямилась и смерила его изучающим взглядом.

— А ты свободный человек? — спросила она.

— Странный вопрос, — сказал он удивленно.

— Только свободный человек имеет право коснуться свободной женщины, — сказала она резко.

— Римляне свободны.

— Римляне? — переспросила она со смехом. — Конечно, вы считаете себя господами мира, а все-таки в Риме есть человек, пред которым все вы, гордецы, пресмыкаетесь.

— Цезарь… — пробормотал он, пожимая плечами.

— Да, цезарь. Одного только цезаря я и считаю свободным. А ты цезарь?

— Что, если бы я им был?

— Твои слова доказывают, что ты не цезарь. Тот бы не спрашивал…

Она равнодушно отвернулась и прислонилась к стволу дерева.

Он боролся с влечением страсти, охватившей его так внезапно, но гордость в нем оказалась сильнее страсти, и он отступил.

Вероника это заметила и знала, что если он уйдет, то ее дело будет проиграно.

— Уходи, — резко сказала она.

Ее дерзость привела его в бешенство. Одним прыжком он очутился около нее.

— А что, если я не уйду, — проговорил он, задыхаясь, — если я тебя заставлю покориться мне, как ты готова покориться цезарю. Что, если ты будешь принадлежать не цезарю?

Как прекрасен он был в своей страсти, как дрожали его руки! Он стоял, готовый броситься на нее.

Она медленно отступила и подошла к воде.

— Там, в глубине, покойно и тихо, не правда ли? — проговорила она беззвучно.

— Ты хочешь… — сказал он взволнованным голосом.

— Разве этот родник не чище рук несвободного? Он вольный сын гор. Лишь спустившись в долину, он смешивает свои воды с чужими… Я уже сказала: только рука свободного может коснуться царицы.

— Царицы?

— Ты не веришь, конечно, — перебила она. — Да как тебе поверить? Ведь ты римлянин, ты видишь царей, только когда они появляются, окруженные блестящей свитой, в Риме поклониться императору. Что же это за царица, которая одна, без свиты и телохранителей, бродит по горам? Не так ли? Но знай, иудейские царицы не походят на других: они не любят льстить язычникам из-за мимолетных выгод.

— А Друцила, сестра Агриппы, вышла ведь замуж за римского прокуратора Феликса.

— Она полюбила его.

— Ну, так полюби меня…

Он сказал это, смеясь, и все-таки в его шутливом тоне слышалась глубокая страсть.

Она взглянула на него с насмешкой.

— Ты хочешь, чтобы Вероника…

Он вздрогнул, и величайшее изумление выразилось на его лице.

— Вероника! Так это ты была…

Она кивнула головой.

— Это ты была в корабле, за которым я мчался?

— Значит, ты тот римлянин, которого я видела на берегу рядом с Агриппой? — равнодушно спросила она.

Его снова оскорбил ее тон. Он гордо назвал себя.

— Я — Тит!

— Тит? — переспросила она с пренебрежительным равнодушием. — Кто это Тит?

— Тит — сын Флавия Веспасиана, — резко сказал он. — Имя отца ведь ты слыхала?

Она не изменила тона.

— Веспасиан, — повторила она, как будто припоминая что-то. — Ах да, это посланный Нероном полководец. Он хочет завоевать Иерусалим.

— Он его завоюет.

— Да?

Он гневно топнул ногой. Она не обратила на это внимания и медленно сказала, как бы только для того, чтобы не молчать:

— Так ты — Тит. И больше ничего. Только сын Веспасиана?

— Германия и Британия могли бы тебе рассказать о подвигах Тита, а Галилея и Иудея, надеюсь, будут помнить тот день, когда Тит переступил их границы.

Она не расслышала последних слов.

— Германия и Британия? Ах да, это какие-то дикие страны на севере? — Она подняла руку и потянулась за висящим над головой листом.

Он почувствовал скрытую иронию в ее словах и не мог сдержать закипавшей злости.

— В чем цель твоих вопросов, — проговорил он, — и этого тона? Ты хочешь вывести меня из терпения или оскорбить? Не забудь, что я римлянин, а римляне умеют мстить.

Он схватил ее руку и насильно опустил ее, глядя прямо в глаза. Вероника выдержала его взгляд.

— Разве римляне мстят и женщинам? — медленно проговорила Вероника.

Она улыбнулась, когда он отпустил ее руку. Его замешательство росло. Сначала она казалась ему только прекрасной, прекраснее всех, кого он знал и чьей любви добивался. Теперь же он увидел, какой мощный дух в этом прекрасном теле. Странный, жестокий, своенравный и обаятельный дух. Вероника казалась ему подобной таинственному богу ее народа, неприступному, холодному… Но она не была холодна, когда отдавала свои губы его поцелуям. Это было во сне, и она думала о ком-нибудь другом. Кто же был тот, кому предназначалась любовь этой божественной женщины? Им овладело страстное желание узнать его имя. Не в силах сдержаться, он спросил об этом Веронику.

Она не подняла глаз и, сорвав листик, стала теребить его в руках. Мягкая мечтательная нега разлилась по ее лицу. Она снова показалась ему такой же обаятельной, как в первую минуту, когда он увидал ее спящей. Он не мог отвести от нее глаз.

— Кого я люблю? — повторила она задумчиво. — Да разве я сама это знаю?

— Но когда ты спала, — проговорил он смущенно, — ты так потянулась ко мне, как девушка, которая ждала своего возлюбленного…

— А если бы я тебе сказала, что было бы?

Странный гнев овладел им.

— Я бы этого человека… — вспылил он и вдруг остановился, увидав, что Вероника смеется.

— Неужели так легко овладеть твоей любовью? — проговорила она с насмешкой. — Ты отдаешь ее первой встречной женщине, которую увидел в лесу. Ну да, темные глаза и золотистые волосы! Бедный мальчик. Вероника может полюбить только одного человека.

— Кто он?

— Цезарь, — ответила она, глядя ему прямо в лицо.

Он с изумлением взглянул на нее.

— Цезарь? — пробормотал он. — Нерон?

— Разве Нерон цезарь? — спросила она в ответ.

— Я тебя не понимаю.

— Да разве я себя понимаю? Я не о таком цезаре говорю. Пред ним весь мир склоняется, а он все-таки дрожит, боясь кинжала кого-нибудь из своих рабов. Мой цезарь не таков.

— Каков же он?..

Она посмотрела куда-то вдаль.

— Быть может, он еще не родился, — проговорила она задумчиво.

Он не знал, что думать о ней; его ослепляла ее душа, ежеминутно менявшая свой цвет. И все-таки его влекло к ней, как бабочку, которая летит на огонь и сгорает.

Наступило долгое молчание, только слышны были журчание ручья и жужжание жуков. Издали раздался громкий звук труб.

Это означало, что Веспасиан прибыл на Кармель и приближался к алтарю иудейского бога.

Вероника поднялась и направилась к опушке леса.

— Куда ты? — спросил Тит.

— Посмотреть на римлянина перед алтарем нашего бога, — ответила она с усмешкой. — Если хочешь, можешь идти за мной.

В один миг он подбежал к ней и заглянул в ее спокойное лицо.

— Ты еще гневаешься на меня, Вероника? — спросил он мягким, вкрадчивым голосом.

— За что? За то, что ты поцеловал меня во сне? Я уже об этом забыла.

— Будет время, когда ты об этом вспомнишь, — сказал он мрачно.

— Вот как?

— Да. Это будет тогда, когда Рим украсит меня вот этим за разрушение Иерусалима, — ответил он, вынимая лавровую ветвь, которую Вероника не заметила раньше.

Она посмотрела на нее и побледнела.

— Лавровая ветвь… — пробормотала она. — Где ты нашел ее?

Он с некоторым удивлением взглянул на нее.

— Ручей пронес ее мимо меня, когда я выслеживал исчезнувшую мореплавательницу.

Она сжала губы и пошла вперед. Глубокая складка легла между ее тонко очерченными бровями, придавая лицу что-то демоническое. Он не обратил на это внимания, думая все время только об одном: кого она любит?

Когда они приближались к поляне, где был сооружен алтарь, Вероника вдруг обернулась к Титу.

— Отдай мне ее, — глухо проговорила она и потянулась за веткой.

— Зачем?

— Эта ветка моя, я бросила ее в ручей. Значит…

Быстрым движением он спрятал ветку за спину.

— То, до чего дотронулась рука Вероники, — сказал он с улыбкой, — драгоценно для Тита. Я ни на одну минуту не расстанусь с твоей веткой.

— Все-таки я требую отдать ее. Она предназначается не тебе.

— А кому?

— Победителю!

— Значит, мне.

В ее упрямстве было для него что-то обаятельное. Она капризничала, как ребенок.

— Когда же ты мне ее отдашь? — спросила она.

— В тот день, когда уста Вероники прильнут к устам Тита.

— Никогда.

Они вышли на широкую поляну. Навстречу им шел Агриппа. Он удивленно смотрел на них.

Тит рассказал царю, где они встретились, но не сказал о том, что между ними произошло.

Когда Агриппа после обратился к сестре, прося объяснений, она только пожала плечами. И все-таки Агриппа успокоился, потому что Вероника странно улыбалась, когда она останавливала свой взгляд на Тите. Когда Вероника так смеялась…

Глава VII

Воины Веспасиана окружили опушку леса широко раскинутым кругом. Их щиты и копья сияли в солнечном свете. Веспасиан вместе с Агриппой и Титом стояли у алтаря. Недалеко от полководца двое слуг держали на пурпурных шнурах двух годовалых козлов и теленка. Принося их в жертву, Веспасиан надеялся снискать благосклонность единого Бога и отвлечь его благоволение от избранного народа.

— Базилид!

Пророк не появлялся.

Приняв приглашение Веспасиана, Вероника заняла место в его носилках и с усмешкой следила за тем, что происходило вокруг. Она знала, что Базилид, знаменитый пророк горы Кармель, тот, которому язычники приписывали сверхъестественную силу, на самом деле ничтожный служитель господнего храма в Иерусалиме Его некогда изгнали из храма, и он лишен был права взывать к имени Бога. Веспасиан, видимо, этого не знал. Но если бы он даже и знал, то все-таки, как все греки и римляне, готов был видеть во всяком, даже ничтожном, иудее существо особенное, одаренное необычайными способностями, состоящее в сверхъестественных отношениях к творцу мира. Идея иудейства — жертва всеми земными благами ради единого высшего существа. Веспасиан при всей своей насмешливости был очень суеверен и считал самое незначительное событие своей жизни предусмотренным божественной волей. Он видел во всем предзнаменование будущего. Все, казалось, оправдывало его веру. В одном из поместий семьи Флавиев старый освященный Марсом дуб пустил новые отростки при рождении трех детей Веспасии — матери полководца. Каждый из отростков был ясным предсказанием будущей судьбы детей. Первый отросток был слабый и скоро засох, и девочка, рожденная Веспасией, не прожила и года. Второй был очень сильным и обещал счастливый рост. Третий отросток стал деревом. И тогда отец Веспасиана, Сабиний, укрепленный в своей вере изречением оракула, повез своей матери известие, что у нее родился внук, который некогда будет императором. Та расхохоталась и удивилась тому, что сын ее уже стал слабоумным, когда сама она еще при полном рассудке.

Потом, когда император Кай однажды рассердился на Веспасиана, бывшего в то время эдилом, за неисправное состояние улиц и велел за это солдатам наполнить уличной грязью складки его тоги, то и в этом видели предзнаменование: говорили, что настанет время, когда пришедшее в запустение и презираемое всеми государство во время какой-нибудь смуты обратится к помощи Веспасиана и найдет у него защиту. Было еще много других предзнаменований Веспасиан вспомнил, как еще недавно, когда он с Нероном отправлялся на олимпийские игры в Ахайю, ему привиделся вещий сон: ему приснилось, что благополучие его и его семьи начнется тогда, когда Нерону вырвут зуб. А на следующий день, когда Веспасиан шел с докладом к императору, он встретил в атриуме врача, и тот показал ему зуб, только что вырванный у императора.

Все это снова пронеслось в памяти Веспасиана. Теперь он хотел прибавить новое предзнаменование к прежним. С нетерпением ожидал он прибытия пророка.

— Базилид!

Он в третий раз произнес это имя, и пророк вдруг появился перед ним как из-под земли. Вероника вздрогнула и чуть не крикнула от возмущения. Агриппа едва успел удержать ее. Базилид, изгнанный служитель храма, осмелился надеть белое льняное платье, мантию и головной убор священнослужителя храма и препоясан был поясом, который имел право носить только верховный служитель храма.

— Вероника! — с волнением прошептал Агриппа. — Не губи меня…

Вероника откинулась назад и закрыла глаза руками.

За пророком следовала Мероэ, одетая в такие же, как он, одежды, она держала в руках драгоценный кубок. Узкое личико ее было мертвенно-бледно, огромные глаза выглядели потухшими.

Когда Веспасиан увидел пророка, он в знак благоговения преклонил колено.

— Чего желает Флавий Веспасиан от Базилида, пророка всемогущего, вечного Бога, — спросил полководца выходец из Эфеса.

— Ты меня знаешь? — спросил Веспасиан.

— Пророку Всеведущего все известно.

Природная насмешливость Веспасиана проснулась в нем при звуке торжественного голоса пророка.

— Зачем же ты меня спрашиваешь? — сказал он, усмехаясь.

Лицо Базилида не дрогнуло.

— Потому что тот, кто приносит жертву, должен объявить перед всем народом, о чем он молит Всевышнего.

Римлянин насмешливо пожал плечами.

— Тогда вам, конечно, легко все знать.

— Ты без веры пришел сюда и хочешь испытать волю божию, — ответил строго Базилид. — А что, если Бог тебя будет испытывать? Не тревожься, — прибавил он, заметив беспокойство Веспасиана. — Тот, кому я служу, отпускает тебе твое признание, ибо ничего ты не можешь скрыть от его глаз. Он знает, что ты пришел вопрошать об исходе войны, которую ты по велению цезаря должен вести против иудеев. Разве это не так?

И опять у Веспасиана появилось желание посмеяться над пророком.

— Конечно, — сказал он со смехом. — Да твой Бог был бы более слеп, чем Эдип, если бы не видел сверкания копий и шлемов вокруг нас.

— Ты кощунствуешь, римлянин, — произнес Базилид гневно. — Знай, что Богу легко уничтожить тебя и все твои легионы, если на то была бы его воля. Истреби последнюю искру недоверия в душе твоей, полководец. В противном случае дым от твоей жертвы не поднимется к небу, а будет стлаться по земле. И недостойно священнослужителя класть дары сомневающегося на алтарь Всевышнего. Сказать тебе, о чем твое сердце думает и мечтает в тайниках своих? Открыть ли тебе, что ты пришел узнать про иное и более важное, чем судьба маленького презренного племени?

Мощный, громоподобный звук его голоса внушил полководцу ужас пред чем-то необъяснимым, и тайный смысл, который слышался ему в словах пророка, заставил его побледнеть. Откуда этот человек знает то, что он с таким страхом таил от всех. Свои заветные желания и надежды он не открывал даже самым близким друзьям. Быстрым предостерегающим движением он велел Базилиду молчать.

На темном лице пророка промелькнула торжествующая улыбка. Он продолжал говорить почти шепотом, так что только один Веспасиан мог слышать его.

— Флавий Веспасиан, — сказал он с мягким упреком. — Твое сердце было полно неверия и сомнения, когда ты поднимался на Кармель. Поэтому ты изрекал хулу на Бога, но Всевышний хочет, чтобы ты познал его. Вот почему я должен возвестить тебе то, что среди бурной ночи и блеска молний мне говорил голос Всевышнего. Слушай же брожение в душе Веспасиана. Он страшится опасности, и в нем все более и более горит желание достичь самого высокого, что земля дает людям. Но должно свершиться то, что вписано в книгу судеб кровавыми письменами. Расслабленный сластолюбец должен пасть с захваченного трона, а на трон взойдет человек темного происхождения, родом из Иудеи.

Он замолчал на минуту, чтобы дать время оправиться пораженному римлянину.

— Сказать тебе, Флавий Веспасиан, пришедший покорить Иудею, — продолжал Базилид, впиваясь своим острым взглядом в лицо полководца, — сказать тебе, в чем цель твоих стремлений?

Веспасиан отшатнулся с серым от ужаса лицом.

Базилид усмехнулся. Больше уже нечего было бояться насмешек Веспасиана.

— В таком случае, — сказал пророк, поворачиваясь к алтарю, — ты можешь приносить жертву.

Полководец вернулся, шатаясь, к сиденью, приготовленному слугами из камней и моха вблизи алтаря. Затем он дал знак подвести жертвенных животных.

Базилид тщательно осмотрел их и одобрительно кивнул головой. Он обнажил затем свою мускулистую руку и выхватил нож, торчавший за поясом. Затем с быстротой молнии перерезал горло животным. С глухим звуком они упали на землю.

Мероэ, бледная, как смерть, с блуждающим взглядом, наполняла кубок льющейся кровью. Часть ее Базилид брызнул на алтарь, произнося какие-то слова.

Наконец судорожные движения жертвенных животных замедлились, кровь стала литься меньше.

У Мероэ в руках был последний кубок с дымящейся кровью. Базилид в это время быстро и умело содрал шкуры, разрезал на куски мясо и, посыпав его солью, положил на костер. Затем он поджег костер, и густой дым заслонил пророка и девушку.

Мероэ с расширенными от ужаса глазами смотрела на своего господина. При каждом его движении она вся вздрагивала. Наконец раздалось грозно:

— Пей!

Холодящий ужас сковал ее, она с мольбой смотрела на пророка.

— О повелитель… — шептала она.

— Пей! — повторил он.

Она пошатнулась, рука с кубком дрожала, как в лихорадке.

— Я не могу, повелитель. Я не могу…

Она опустилась перед ним на колени. Ее длинные светлые волосы рассыпались по земле, в глазах светилось безумие.

Базилид произнес страшное проклятие, потом вырвал кубок из рук Мероэ и силой втиснул край кубка между ее губами. Дымящаяся густая струя жертвенной крови вылилась в горло Мероэ. Потом Базилид отпустил ее, и она упала на землю.

Заходящее солнце бросало кровавые лучи сквозь облака дыма. Легкое дуновение ветра разносило дым во все стороны, и вся поляна была покрыта туманной завесой, то сгущавшейся, то открывающей полосы дрожащего волшебного света. Все предметы казались призраками в этом странном освещении. Искры то вспыхивали мелкими огненными язычками, то потухали, словно танцуя на верхушках деревьев, на оружии и шлемах солдат. Таинственная тишина разлита была вокруг. Ее прерывал только треск догорающего костра на алтаре и шипение жертвенного мяса, от которого поднимался бледно-желтый дым.

Пророк удовлетворенно кивнул головой, потом скользнул сквозь клубы дыма в заросли, скрывающие вход в его пещеру.

Вскоре после этого раздался шум крыльев в глубине леса. Огромный орел поднялся высоко над вершинами деревьев и стал кружить вокруг алтаря. Веспасиан вышел из мрачного раздумья и посмотрел на парившую наверху птицу. Она была эмблемой власти Рима над всем миром. Не было ли это знамением, посланным иудейским богом?

Вид птицы разрешил тягостное молчание, томившее всех. Они указывали друг другу на птицу. Поднялся шепот, перешедший в общий громкий крик:

— Да здравствует вечный Рим!

Ветер улегся, и жертвенный дым поднялся столбом к небу.

Орел, которого отпугнул крик, на минуту улетел в сторону, потом вернулся и стал снова кружить над манящей его добычей. Суживая круги, он почти неподвижно повис на один миг в воздухе. Раздался пронзительный клекот, и орел бросился в дым и пламя. Потом он снова взвился на воздух, держа в когтях кусок мяса. Вдруг появился второй орел, как молния кинулся на него и стал отбивать добычу. Завязалась яростная борьба. Когда один, нападая, старался схватить другого, тот искусно ускользал от него. Наконец оба они медленно опустились на землю рядом с Веспасианом, который, сдвинув брови, ждал исхода их боя. Но новое чудо! Истощились ли силы соперников, или они повиновались таинственному высшему велению? Они вместе бросились на добычу и, раздирая ее острыми клювами, жадно проглатывали куски с громким криком.

«Что означает этот странный знак? С кем ему придется делить торжество победителя?» — подумал Веспасиан.

Агриппа тихо подошел к нему. Показывая на второго орла, он сказал:

— Тит!

Веспасиан вздрогнул, пораженный правдоподобностью пророчества. «Конечно, его горячо любимый сын предназначен самими небом делить с ним власть». Лицо его просветлело. Он подозвал к себе Тита и показал ему на обоих орлов. Они только что взлетели и поднимались теперь все выше и выше медленными величественными кругами и наконец исчезли из виду.

Тит, казалось, всего этого не видел. Он стоял, прислонившись к носилкам, в которых была Вероника. Он видел только ее. Но она, казалось, не обращала на него внимания, хотя ее рука покоилась рядом с его головой у края носилок. Его горячее дыхание касалось ее бледных пальцев, проникало под широкий рукав платья, обдавая пламенем ее руку.

Столб дыма на алтаре прояснился и вскоре совсем рассеялся, но огонь еще горел, даже сильнее, чем прежде: в нем дрожали стоящие за алтарем деревья зыбкими призрачными очертаниями.

Базилид увидел, что настало время действовать. Он принес к алтарю плетеную корзинку, которую поставил рядом с Мероэ. Затем наклонился над лежащей без чувств девушкой и натер ей виски и руки какой-то жидкостью с едким запахом. Кровавая пена тотчас же показалась на ее бледных губах. Все ее тело свело в судороге. Она широко раскрыла испуганные глаза, в которых светилось сверхъестественное пламя. Казалось, что глаза ее сейчас выйдут из орбит.

— Пламя, пламя… — бормотала она.

Базилид взял ее руки в свои. Его прикосновение произвело странное магическое действие на девушку. Она перестала биться, на лице показалось восторженное выражение. Пророк взглянул на нее и поднес к ее глазам указательный палец правой руки. На нем было кольцо со сверкающим камнем. Тело Мероэ оставалось неподвижным, но взгляд ее устремился на камень, который Базилид все ближе и ближе подносил к ее лицу, приблизив его наконец к середине ее лба. Мероэ следила за его медленными движениями, и на лице ее появилось выражение неземного блаженства. Обнаженные руки ее медленно поднялись над головой, ноги стали двигаться в странном ритмическом танце. Казалось, она как дуновение поднялась бы на небо, но таинственная сила приковывала ее к земле.

Базилид повторял ее движения и шептал какие-то непонятные слова, сопровождая их мелодичным напевом.

— Слушайте, слушайте. Звезды поют на пламенном пути…

Крышка корзинки приподнялась, и из нее показалась голова змеи, за ней другая, третья… Влажные сверкающие тела змей переползали через край и потом поднялись с земли в безмолвном страшном танце.

Губы Мероэ приоткрылись, и она стала повторять его слова все яснее и яснее, чем чаще Базилид их повторял.

Она, казалось, хотела ухватиться за какое-то отдаленное воспоминание, принимающее все более и более определенный образ. Вдруг Мероэ вздрогнула, и лицо ее утратило напряженность, она нашла потерянную нить.

Пророк, увидев это, схватил ее за руку и провел к алтарю. Змеи следовали мелодии, извиваясь и шипя.

Подойдя к нижней ступени алтаря Базилид отошел в сторону и замолчал. Мероэ поднялась на площадку алтаря, свободную от пламени.

Всем показалось, что Мероэ вышла из пламени. Всех охватил ужас. Змеи извивались вокруг Мероэ, вокруг ее груди и бедер, вокруг ее шеи и рук. Голос ее звучал сначала как журчание лесного ручья, бегущего по камням, потом он стал более сильным, подобным горной реке и, наконец, рокоту бурного пенящегося моря.

— Слышите, слышите… Звезды поют на огненном пути… блестящие сонмы ангелов спускаются в огненном облаке… Это ты, архангел Михаил, князь высот… глаза твои жгут, как пламя, охватившее весь мир, крылья шумят, как бурный океан… А это ты, родоначальник, ты законодатель, судья!.. Вот видите! Он явился, герой-избавитель; он вышел из Иудеи, из священного Иерусалима! Все повергается перед ним в прах, и все-таки он милосерден и добр, мой властелин… как сладостное вино, как освежающая летняя заря… Божий лик светится над ним. Его мудрые мысли — я знаю их. Они не рассеются, как плевелы, по ветру. Бог вечности исполнит все его желания… я слышу голос Всевышнего. Меня душит дыхание твоих уст… только вокруг уст избранника оно веет, как мягкий летний ветерок. О, зачем повергаешь ты меня и народ мой вместе со мной к ногам великого врага. Горе мне, горе Израилю! Боже, Боже…

Голос Мероэ замер. Огонь, вспыхнув в последний раз, осветил все вокруг. С безумным криком Мероэ вскинула руки и рухнула на жертвенник. Змеи снова поднялись, извиваясь и шипя.

Вдруг что-то темное и призрачное захлопало крыльями рядом с Веспасианом, и раздались слова, произнесенные каркающим голосом:

— Да здравствует цезарь!

Веспасиан вскочил и поднял руку; он хотел что-то сказать, но слова его утонули в ликующем крике:

— Да здравствует цезарь!

Вероника позволила Титу проводить ее до дворца. На прощание она молча кивнула ему головой, не замечая его протянутой руки.

— Ты не хочешь помириться со мной? — мягко спросил он.

Она горько засмеялась в ответ.

— Разве побежденные могут мириться? Ведь даже Бог, Бог нашего народа, предсказал римлянам победу.

— Что для меня значит Бог! — воскликнул он. — Тит преклоняется только пред богиней.

Не обращая внимания на свиту, он хотел опуститься пред ней на колени.

— Это только слова, — прошептала она.

— Нет, не слова. Повелевай, и ты увидишь…

— Да? А что, если бы я поймала тебя на слове… Берегись, Вероника умеет просить только об очень важном.

— Будь это выше всего на свете — скажи?..

— Догадайся сам.

— А если я догадаюсь, я могу тебе сказать?

— Можешь.

Он облегченно вздохнул и поклонился. Вероника исчезла в дверях, не оглянувшись.

Веспасиан не мог заснуть в эту ночь. Он беспокойно ходил взад и вперед по своей спальне; его обыкновенно бледное лицо покрылось густым румянцем, глаза горели. Слова иудейского бога относились, несомненно, к нему. Все прежние предзнаменования были известны лишь немногим и тех, кто знал о них, здесь не было. Значит, Базилид возвестил ему истину. Все тайные желания и мысли Веспасиана должны исполниться и он не мог продолжать думать об этом. Пред его внутренним взором выступали блестящие картины: слава и честь несут ему лавры… Все у его ног… И громче всего звучат знакомые слова: так часто раздавались они при появлении другого, и только сегодня Веспасиан познал их сладость:

— Да здравствует цезарь!

Базилид сидел в своей пещере. Пламя очага освещало яркими полосами света острое желтое лицо пророка. Он сидел на ковре в передней части пещеры. В углу, на кольце сидел ворон, на земле лежали, свившись в клубок, змеи. Не было только орлов. Они не вернулись. Может быть, они в самом деле остались у иудейского бога. Базилид рассмеялся.

— Не все ли равно, — пробормотал он. — Теперь мне они не нужны. Базилид, пророк Кармеля, умер сегодня, чтобы уступить место Базилиду, государственному человеку. После того, что Агриппа сказал мне на прощание…

С радостным смехом Базилид перебирал кучку золота, которое лежало пред ним на ковре.

На поляне, у алтаря Всевышнего, сидел карлик Габба. Он держал в руках трепещущее тело Мероэ и с ужасом вглядывался в безумное лицо девушки.

Мероэ повторяла все те же слова:

— Слушайте, слушайте… Звезды поют на пламенном пути… светила, светила…

Нить порвалась. Мероэ не могла собрать своих мыслей. Густая темно-красная отвратительная струя крови все увлекла за собой…

Габба положил ее голову себе на колени. Он безмолвно молился о мщении. Сердце его разрывалось. Никогда более он не увидит в любимых глазах Мероэ луч сознания, не услышит сладостных слов: «Габба, дорогой Габба». Душа Мероэ умерла. Вдруг девушка вырвалась из его рук и расхохоталась. Дикими, безумными прыжками помчалась она по поляне, Габба едва мог уследить за ней. Только ее безумный хохот указывал ему путь. Он страшно звучал среди ночи, и Габба холодел от ужаса.

Глава VIII

В доме Этерния Фронтона, вольноотпущенника Тита, веселье кипело до поздней ночи.

На плоской крыше, обращенной к тенистому саду, была устроена терраса. На ней, за колоннами, обвитыми венками, расположились гости Фронтона — пестрое общество, состоявшее из римских офицеров, танцовщиц, мимов и певцов, которые сопровождали своих покровителей. Гости, разгоряченные вином и полураздетые, лежали на пурпурных подушках; их озаряло матово-красное мелькающее пламя высоких светилен. Слуги подавали кубки с испанским вином, прекрасные юноши, одетые девушками, с кокетливой улыбкой разносили венки и яства. Бледные гречанки лежали опьяненные на пышных коврах и бросали в гостей кожуру от плодов. С круглых столов лилось на пол вино, падали смятые розы, разбитые кубки. На запятнанном мраморе валялись раздавленные кольца и запястья. Над всем этим носился серый дым от аравийских благовоний. Одна из рабынь жгла их на серебряном треножнике. Подушки и лежащие на них гости окутаны были тяжелыми облаками, и все пространство между колонн было подернуто словно туманом. Большинство гостей были уже пьяны, а между тем пир только начинался.

— Это что такое, божественный Этерний? — бормотал заплетающимся голосом Секст Панза, знавший только понаслышке о пышной жизни богачей. Он указал на двух рабов, вносивших на подносе корзины. Там на соломе сидела деревянная курица с распущенными крыльями.

Фронтон засмеялся и хлопнул в ладоши; рабы стали вынимать из соломы яйца, выпеченные из теста, и стали раздавать их гостям. Толстый вольноотпущенник Гай лукаво подмигнул наивному трибуну и стал рассматривать как бы с недоверием свое яйцо.

— Боюсь, что в нем есть уже выводок, — сказал он. — Этерний любит такие шутки.

Секст поморщился от отвращения, несмотря на то, что был пьян. Он хотел бросить яйцо на пол, но оно вдруг раскололось у него в руках. Он крикнул от изумления: из скорлупы выкатился бекас, зажаренный в корке из яичного желтка.

Едва присутствующие успели выразить одобрение хитрой выдумке повара, как второй сюрприз сменил первый. В залу внесли новое блюдо на круглом подносе.

— Клянусь духом покойного Тантала, — воскликнул тощий Петроний, помощник городского префекта, — я боюсь, что Фронтон уморит нас с голоду еще при жизни! — На подносе лежали двенадцать знаков зодиака и около каждого из них соответствующее блюдо. Около знака тельца — кусок мяса, около знака рыбы — два морских краба.

Ожиданиям гостей мало соответствовали такие простые блюда, и они с недоумением приступили к еде. Но в эту минуту четыре раба быстро сняли верхнюю часть блюда. Раздался громкий крик изумления. Посреди блюда оказался заяц, имевший вид пегаса с раскрытыми крыльями, а с четырех сторон — изображения Марсия: из скрытых, спрятанных сосудов лился ароматный бульон на мясо и рыбу, плавающие в расположенном вокруг канале.

Росций Манолий, поставщик хлеба в армию, известный своими пышными пирами, начал опасаться соперничества Фронтона. Он сморщил от недовольства свой маленький вздернутый нос.

— Хотел бы я знать, — сказал он соседу, — как Этерний может после такого следовать закону постепенного нарастания впечатлений…

Его слова заглушены были шагами рабов, которые расстилали пред гостями ковры; на них изображены были охотники с копьями. Раздался лай, и вдруг в залу ворвалась свора собак. За ними следовали рабы. Они несли на подносе гигантского вепря с шапочкой на голове. С его рогов свешивались две плетеные корзиночки, одна была наполнена свежими, другая — сухими финиками. Затем появился гигантского роста эфиоп, одетый охотником. Он разрезал вепря, и из зияющей раны посыпались жареные птицы. Слуги, стоявшие наготове, подхватили их и обносили ими гостей вместе с финиками, игравшими роль желудей.

— Но почему, — спросил наивный Секст хозяина дома, — у вепря на голове шапочка вольноотпущенника?

Этерий рассмеялся. Вопрос доказывал, что Секст не бывал на пирах у богатых римлян.

— Этот зверь был на вчерашнем нашем пиру главным блюдом, — ответил Этерний, — но его унесли в кухню нетронутым, поэтому он возвращается сегодня на стол вольноотпущенником.

Секст Панза в глубине души сердился на свою глупость. Он уже более не задавал вопросов, чтобы не иметь вида человека, никогда не обедавшего в порядочном обществе.

Вскоре новое зрелище привлекло общее внимание. Этерний Фронтон воспользовался этим, чтобы незаметно уйти из комнаты. У него появилась мысль, от которой закипела его кровь, уже и без того разгоряченная вином и лестью гостей. Он вспомнил о своих пленницах.

Старого Иакова бен Леви, несмотря на его слабость, заключили в один из сырых погребов городской префектуры. Себе же вольноотпущенник выговорил право распорядиться судьбой Тамары и Саломеи. Он поместил обеих девушек в одном из отдаленных покоев женской половины своего дома.

Он шел теперь по тускло освещенным проходам, куда не проникал шум пиршества, и его разгоряченному воображению представились лица двух иудейских девушек. Он вспомнил, как вступился за них Флавий Сабиний с его притворной добродетелью во время их первой встречи. Он этого не забыл. Этерний Фронтон никогда ничего не забывал. Настанет когда-нибудь время, когда он отомстит. Он сжал кулаки и произнес проклятие, а потом рассмеялся над самим собой. Время ли теперь думать о таких пустяках? Он мысленно сравнивал между собой обеих девушек: мрачную Саломею с ее резкой строгой красотой и изящную Тамару с ее лукавым изяществом. Обе казались ему привлекательными; выбор между ними был труден. Но зачем выбирать? Жестокая улыбка легла на его узкие губы, когда он раздвинул занавес и вошел в переднюю часть покоя, служившего местом заточения для девушек.

Гликерия, старая прислужница, поднялась, когда он вошел. Ее увядшее лицо было полно подобострастия.

— То-то было плача и визга, — заговорила она шепотом и злорадно хихикая. — Мои старые глаза видели много диких голубок, которые бились о решетку. Ты это знаешь, господин. Но таких я еще не видала. У младшей глаза распухли от слез; она умерла бы от отчаяния, если бы старшая не ободряла ее.

— О чем они говорили?

— Я не понимаю их языка. Да и как понять бессмысленную болтовню иудеев! Кажется мне, они не молились о благе моего милостивого господина. Но уже и то хорошо, что маленький зверек заснул. Что делает старшая? Еще недавно я слышала ее голос, и, если ты велишь, я пойду посмотреть…

Он остановил ее.

— Я сам, — нетерпеливо сказал он и подошел к двери.

Он вдруг остановился у порога.

— А что с едой и вином, которые я послал им? — спросил он.

— Не тронули, — с лицемерным вздохом сказала старуха. — Ты ведь знаешь, иудеи брезгуют пищей язычников. Но завтра, когда их одолеют голод и жажда…

— Я не могу так долго ждать, — вскипел он. — Я считал тебя умнее, старуха! Ведь не в первый раз тебе приходится приручать дикарок…

Он гневно отвернулся и бесшумно отворил дверь.

Саломея не услышала, как он вошел. Она стояла, прислонившись к решетке единственного окна. Сквозь обвивавший его плющ пробивался бледный лунный свет, окутывая сиянием ее голову. Все остальное — стены, жесткая скамейка в глубине, на которой спала Тамара, и дверь — оставалось в глубокой тени.

Этерний Фронтон остановился на пороге. Вид ее красоты, овеянной выражением глубокой грусти, производил на него неотразимое влияние. Им овладело новое загадочное чувство стыда, давно уже им не испытываемое. Ведь он пришел опозорить эту благородную, нетронутую чистоту. Но разве он сам не был чист и добр, прежде чем грубая сила Рима вырвала его из объятий матери? Каждый раз, когда он об этом думал, у него кровь вскипала от бешенства и кружилась голова… Он хватался рукой за бич, и безжалостные удары сыпались на дрожащие тела рабов. И он в это время придумывал тысячу способов, чтобы растоптать и уничтожить всех. Все добрые и непорочные люди, все кому жизнь улыбалась и кто жил надеждами, были его врагами.

С тихим смешком вошел он в комнату, закрыв за собой дверь Тамара проснулась и взглянула на него глазами полными ужаса. Из бледных уст ее вырвалось сдавленное рыдание. Он не обратил на нее внимания. Величественная красота Саломеи полонила его душу. С волнением направился он к ней.

Она слегка обернулась к нему. Она знала, зачем он пришел. Только на минуту глаза ее затуманились, потом она опять взглянула на него ясно и спокойно.

Он подошел к ней, его горячее дыхание обдавало ее лицо.

— Тебе Гликерия передала мое предложение? — спросил он грубо.

— Да.

— И что ты ответила?

— Нет.

Он вздрогнул.

— Нет, — повторил он. — Да знаешь ли ты, девушка, что значит это «нет»? Жизнь твоего отца в моих руках.

— Я знаю.

— И твоя жизнь также.

Она ничего не ответила, отвернулась от него и медленно протянула руку к окну, так что ее осветил бледный луч месяца. Она глядела как во сне на свою руку. Бледный цвет ее в лунном сиянии гипнотизировал ее. Фронтон тоже смотрел на ее руку.

— Нежная, тонкая рука, — глухо проговорил он. — И все-таки сильная. Она держит три жизни. И даже не три, а четыре. Ведь движение этой руки сотрет с лица земли не только Иакова бен Леви, Тамару, самую тебя, но еще одного — Регуэля, сына Иоанна из Гишаны.

Она быстро обернулась к нему, с удивлением повторив.

— Регуэль…

— Он в наших руках. Он пришел в Птолемаиду, чтобы спасти свою сестру и семью своего дяди. Безумец! Он забыл о бдительности Рима.

Этерний чувствовал, как кровь бросилась ему в лицо под ее взглядом. Он разозлился на самого себя. Даже перед Нероном он мог стоять бесстрастно, а теперь опускает глаза перед беззащитной иудейкой.

— Ты лжешь, — спокойно сказала она.

Он притворно рассмеялся.

— Советую тебе не раздражать меня, красавица Саломея. В моих руках твоя судьба. Но ты, видно, не понимаешь, какая опасность грозит тебе. У меня есть тысяча средств сломить твое упрямство. Ты не веришь? Смотри, несколько капель этой жидкости, — он вынул изящный флакон из складок своего платья, — в твоем питье достаточно, чтобы…

— Я не буду пить.

— Может быть, не будешь и есть? — спросил он насмешливо. — Ты, вероятно, никогда не голодала и не испытывала жажды, если так легко говоришь об этом. Когда у тебя будут гореть внутренности и высохнет язык…

— Я разобью себе голову об эту стену…

Она так просто это сказала, что он понял бесполезность своих слов. Гнев охватил его. Красное облако застлало ему глаза.

— Хорошо! — крикнул он. — Я тебе покажу свою власть. Видишь это окно? Оно выходит на тихий заброшенный двор. Если Гликерия через час не принесет твоего согласия, то двор этот осветится светом факелов и рабы мои устроят помост. Там воздвигнут крест. Видела ты когда-нибудь человека на кресте. Слышала ты его стоны, когда ему вбивают гвозди в ноги и руки? Тебе страшно об этом подумать? Ну, так ты увидишь твоего собственного отца на кресте, и когда последний потухающий взор его обратится в твою сторону, то знай, что ты одна будешь виновата в его смерти.

Она стояла, казалось, охваченная ужасом от той картины, что он нарисовал, но потом выпрямилась, гордая и непреклонная.

— Мой отец, — сказала она, — предпочтет лучше умереть, чем видеть свою дочь в объятиях римлянина. И к тому же…

— К тому же?

Она усмехнулась:

— Такого человека, как Иаков бен Леви, брат Иоанна из Гишалы, Веспасиан не даст умертвить ради прихоти одного из вольноотпущенников…

Этерний Фронтон опустил глаза. Она была права. И вдруг взгляд его упал на Тамару. «Вот, что заставит ее покориться…» — подумал он.

Он подошел к двери и, приоткрыв ее, позвал Гликерию. Она тут же подбежала к нему, склоняясь в подобострастном поклоне, ожидая его распоряжений.

— Позови рабов, — приказал он, — пусть захватят с собой плеть. Пошевеливайся! — прикрикнул он на старуху и добавил: — Я решил высечь провинившуюся девчонку…

Посмеиваясь, он стоял в дверях, ждал, когда придут рабы, и, многозначительно ухмыляясь, смотрел то на Тамару, то на Саломею. Наконец раздались шаги и появилось несколько слуг. Этерний Фронтон подошел к одному из них, высокому нубийцу, и что-то стал шептать ему на ухо. Потом рабы быстро вошли в комнату, где были девушки, и держа Тамару за руки, разорвали на ее спине одежду. Нубиец встал около нее, держа наготове плеть.

Этерний Фронтон, подняв руку, спросил Саломею:

— Может быть, ты передумаешь, красавица?…

Саломея кинулась к Тамаре, но ее схватили за руки рабы и отвели в сторону. Этерний Фронтон опустил руку. Нубиец взмахнул плетью. Рассекая воздух, она со свистом опустилась на худенькую, узкую спину девочки, оставляя после удара багровый, сочащийся кровью рубец. Тамара закричала так, что не было сил вынести этот крик.

Саломея, побледнев, крикнула Фронтону:

— Останови его! Хорошо… Я согласна. Останови же его!

Вольноотпущенник остановил нубийца.

— Ты согласна? — переспросил он недоверчиво.

— Согласна… — беззвучно сказала Саломея.

Этерний Фронтон приказал отпустить Тамару и принести ей воды. Потом он подошел к Саломее и, все еще не веря ей, спросил:

— Если ты согласна, то ты выйдешь и к моим гостям? Я прикажу одеть тебя…

Она снова беззвучно сказала:

— Да, я выйду.

Этерний Фронтон вернулся к гостям. Он, радостно потирая руки, вошел в залу, где шел пир. Увидев его, все закричали со своих мест:

— Мы тут сдохли от скуки, пока тебя не было… Куда ты запропастился, мы не знали, куда девать себя, а что если устроить травлю на маленькой арене в твоем саду, при свете факелов, это будет замечательным зрелищем.

Этерний Фронтон гордо улыбнулся:

— Что вы, друзья мои! Все это было бы слишком ничтожно для вашего изысканного вкуса. У меня в руках есть уже первая добыча войны, которая еще только начнется. Иудейка чистейшей крови, молодая, прекрасная, знатная.

— Иудейка! Их можно купить сколько угодно в Риме.

— Но не такую. Ибо Саломея — так ее зовут — племянница самого опасного врага между иудеями — Иоанна из Гишалы.

Услышав имя мятежника, все вскрикнули от изумления.

— Клянусь молнией Юпитера! — подтвердил Фронтон, увидев недоверие на лицах гостей. — Я сказал правду. Саломея, дочь Иакова бен Леви, торговца оливковым маслом, брата Иоанна из Гишалы, появится пред вами и повторит танец, который некогда танцевала дочь Иродиады, чтобы получить голову безумного пророка…

— Вино твое слишком хмельное, Этерний, вот что! — сказал насмешливо один из гостей. — Племянница Иоанна из Гишалы! Твоя фантазия слишком далеко залетает, и мы не можем за ней следовать…

Фронтон сделал знал одному из рабов, и тотчас после того раздвинулась занавеска в конце залы, впуская целую толпу танцовщиц и певиц. Среди них была Саломея. Греческое одеяние облегало ее стройный стан; ее благородная красота проявлялась в полном блеске. Присутствующие приветствовали ее восторженными криками.

Этерний Фронтон с торжеством оглянулся на своих гостей, потом поднялся и пошел навстречу иудейке и театрально склонил перед ней голову, как перед царицей.

— Прости, — сказал он льстивым голосом, — что я решился нарушить твое уединение. Но слава о твоей красоте и твоем очаровании уже перешла за порог твоего тихого покоя и проникла в сердца моих друзей. Я не мог долее противиться их желанию увидеть тебя.

Бледное лицо Саломеи было бесстрастно, как будто эти слова к ней не относились. Только глаза ее медленно поднялись, странно изменившиеся глаза. В них не было жизни, умерло все, что им прежде придавало страсть и живость.

— Чего ты от меня хочешь? — спросила она, губы ее едва шевелились.

Вольноотпущенник усмехнулся. Это было ему знакомо. Все они таковы, а потом…

— Исполни танец дочери Иродиады, — попросил он.

Она положила на колени восьмиструнную киннору и взяла несколько страстных, безумных аккордов. Инструменты музыкантов вторили ей.

Саломея пела полуоткрытыми губами опьяняющую песню любви. Отбросив киннору после первой строфы, она вступила на ковер посреди залы. Но она не танцевала; стоя на одном месте, она только качалась, следуя ритму мелодии. И в этом ее движении было, однако, что-то неотразимое.

Глаза гостей неотступно следили за ней. Она ни на кого не обращала внимания. Взгляд ее был устремлен только на Этерния Фронтона. Она чувствовала в душе только безграничную пустоту. Радость и печаль, страсть и холод, любовь и ненависть — все исчезло. Любовь? А он — Флавий Сабиний? Чем он был для нее теперь? Она стала одной из тех холодных мраморных статуй, которые стояли в углах залы, бесчувственные, безжизненные. Все видели ее позор. И опять она встретилась со страстным взглядом Фронтона. Он был, очевидно, изумлен переменой, произошедшей с ней, и гордился легкостью победы над ней.

Неужели не все в ней умерло? Безумное чувство смертельной радости душило ее, кружило ей голову. О да, он должен ее полюбить, полюбить, полюбить до безумия, и тогда… О сладость мести!

Ее глаза, завлекая, устремились на него, манящая улыбка осветила ее мраморное лицо; обольстительно изгибаясь в танце, она незаметным движением отстегнула пряжки на своих одеждах.

— Саломея!

Она вздрогнула, и холодный пот выступил у нее на лбу. Рука бессильно опустилась.

Флавий Сабиний!

Он устремился к ней, раздвигая толпу танцовщиц и певиц. Она отшатнулась; он протянул руки, чтобы поддержать ее, но она выпрямилась, и глаза ее скользнули по его лицу холодным чужим взглядом.

Этерний Фронтон поднялся со своего ложа, схватил тяжелый серебряный кубок, чтобы бросить его в голову ненавистного Сабиния. Но вдруг знакомый голос, которого он так боялся, окликнул его, и чья-то сильная рука сжала его руку:

— Благодарю тебя, друг Фронтон, за приветственный кубок вина, который ты мне предлагаешь!

На лице Фронтона показалась рабская улыбка.

— Тит!

— Ты изумлен, что я так поздно пришел к тебе? — со смехом сказал сын Веспасиана. Но разве ты не знаешь, что Тит всегда рад кубку старого фалернского и пламенному взору прекрасных глаз. Известие о твоем пире дошло до меня как раз вовремя. Бог Кармеля и еще кое-что взволновали мне кровь, и я уговорил Флавия Сабиния пойти со мной сюда.

Он опустился на подушки в одном из углов залы и велел принести ему вина.

— Не лучше ли тебе сесть за большой стол, — сказал нерешительно Фронтон. — Мои гости никогда мне не простят, если я лишу их случая быть замеченными Титом…

— На что мне эти болтуны! — сказал Тит. — Мне нужно поговорить с тобой.

— Я хочу надеяться, — пробормотал вольноотпущенник смущенно, бросив беспокойный взгляд в сторону Саломеи и Флавия Сабиния, — я надеюсь, что буду в состоянии следить за твоими словами. Говоря откровенно, я несколько… вино и…

— Женщины, не правда ли? — сказал Тит, грозя ему шутливо пальцем. — Не притворяйся, друг! Не боишься ли ты, что мой двоюродный братец отобьет у тебя эту красотку? Не бойся, он слишком добродетелен, он не опасен.

Тит усадил слегка сопротивлявшегося Фронтона около себя и начал говорить ему о чем-то.

Тит был не богат и нуждался в деньгах. Не в первый раз он обращался с подобными просьбами к Этернию Фронтону, своему бывшему рабу. Правда, Фронтон не давал денег даром, но за меньшие проценты, чем ростовщики. Этим он покупал расположение Тита. По мере того, как Тит излагал свою просьбу, лицо Фронтона все более просветлялось. Наконец он с торжеством взглянул в сторону Флавия Сабиния и Саломеи. Для него оказалось очень кстати, что Тит нуждался в деньгах.

— Саломея, что значит эта внезапная страшная перемена?

— Не спрашивай.

Он с мольбой глядел на нее, но она не поднимала глаз.

Неужели он ошибся в этой девушке, неужели ее невинность и сердечная чистота были лицемерием и ложью?

— Если бы ты знала… все это время я думал только о том, как спасти…

Она покачала головой.

— Спасти? Зачем?

Он побледнел.

— Я не понимаю тебя. Ты бы хотела… Фронтон для тебя…

Она не отвечала. Она словно ничего не слышала, а между тем каждое его слово, каждый звук его голоса впивались ей в сердце.

— Неужели я тебе так ненавистен? — шептал он. — Конечно… та маленькая услуга, которую случай помог мне оказать тебе, не дает права на твою дружбу. Я все-таки римлянин — враг твоего народа, и ты должна меня ненавидеть…

Ему показалось, что она хочет что-то сказать, он наклонился к ней, затаив дыхание, но она не произнесла ни звука.

— Не знаю, — прошептал он, растерявшись. — Ты не была такой молчаливой и странной в тот вечер, когда я увидел тебя впервые. Теперь же… Саломея, если бы ты могла заглянуть мне в душу… Я не могу отделить мысли о тебе от мысли о моей матери. Она уже умерла давно; она была простая старая женщина, не очень умная, но она любила меня, и я ее любил; с тех пор, как помню себя, я всегда был окружен тихим дыханием ее души. И теперь, когда я смотрю на тебя, мне кажется… что-то перешло к тебе от умершей, что-то высокое, теплое. Мне кажется, будь она жива, она бы, взглянув на тебя, сказала мне: сын мой, вот жена для тебя.

Он замолчал и напряженно вглядывался в ее черты, ища в них ответа.

— Зачем ты мне это говоришь? — глухо спросила она.

— Зачем? Саломея, если бы была возможность, если бы ты хотела…

— Что?

Он взглянул на нее удивленно и растерянно.

— Разве ты не понимаешь, о чем я говорю? Я часто представлял себе, как это будет. Тихий домик у берега моря… Тенистый сад… Чистый ручей… Тихий шелест деревьев вдали от шума и суеты, и среди всего только мы двое. Только ты и я, я и ты!

— Римлянин и иудейка?…

Она проговорила это беззвучно, без горечи, но в голосе ее было что-то бесконечно печальное.

— Об этом я тоже думал, — поспешно сказал он. — Я много думал, с тех пор; учение греческих и римских философов, таинственные мистерии египтян, они меня не удовлетворяют, мне чего-то в них недостает, нет в них глубины. Может быть, я нашел бы это в твоей вере…

На ее лице отразилось глубокое волнение. Как он ее любит! Но теперь слишком поздно…

Она вздрогнула и закрыла глаза. Флавий Сабиний взял ее за руку. Его мягкое прикосновение было ей приятно. Она еле смогла удержаться от слез, ее тонкая рука была неподвижна и холодна как лед; пульс едва бился. Но ожившее вдруг лицо пробуждало в нем надежду.

— Знаешь, — сказал он, — несчастье, постигшее тебя и твою семью, показало мне всю глубину моей любви. Я прежде никогда не чувствовал злобы. Этерний Фронтон — первый человек, которого я возненавидел. При одной мысли об опасности, угрожающей тебе, я весь дрожал. Я бросился к Агриппе — вашему царю, а от него к сестре его Веронике. Она подала мне слабую надежду. Вернувшись с Кармеля, она позвала меня к себе, чтобы поговорить о тебе и о твоей семье. Она хотела упросить Тита, чтобы он отдал тебя и Тамару ей. Только с этой целью она и ездила на Кармель. Но ей не удалось выполнить свое намерение. Вероника все-таки обещала помочь, она предложила мне смелый план… В городе, занятом римскими войсками, никто не станет остерегаться нападения… Я сделал все приготовления и воспользовался случаем, чтобы прийти с Титом сюда. Я надеялся увидеть тебя или по крайней мере дать тебе знать каким-нибудь образом о том, что готовится…

Он замолчал. В первый раз Саломея взглянула ему прямо в лицо своими большими, глубокими, печальными глазами. В них дрожало отражение усталой души.

— А ты не подвергнешься опасности? — спросила она.

Ее участие тронуло и обрадовало его.

— Если бы моя жизнь понадобилась для твоего спасения, я охотно отдал бы ее за тебя! — воскликнул он. Он изложил ей план Вероники. — Все должно произойти в эту же ночь. Декурион Сильвий узнал, где содержатся Тамара и Саломея. Гликерию они подкупили. Они смогут уехать из Птолемиады без всяких препятствий. Один из людей Вероники, хорошо знающий окрестности, проводит их в горы, а там уже беглецы будут в безопасности и потом доберутся до Гишалы.

— Когда ты будешь далеко от меня, среди твоего народа, — закончил Сабиний взволнованно, — может быть, ты вспомнишь обо мне как о друге. И тогда, как только кончится война и снова наступит мир, тогда…

Она перебила его.

— А мой отец, — спросила она, — его тоже?…

— Невозможно освободить его из тюрьмы городской префектуры, — ответил он упавшим голосом: — Но я клянусь тебе памятью моей матери: я сделаю все, что в моих силах.

Тит и Фронтон поднялись.

— Нас сейчас разлучат, — сказал Сабиний. — Скажи, Саломея, ты готова?

Она вспомнила глаза Тамары, когда ее били. Она не допустит, чтобы Тамара подверглась такой же участи, как она. Саломея встала и твердым голосом ответила:

— Я жду тебя.

Глава IX

Тишина царила над городом. Только изредка у ворот слышались шаги стражников. Звезды тускло сияли сквозь туманные ночные облака. В доме Этерния Фронтона были потушены уже все огни. Один из рабов, стороживших вход у двери, спал глубоким сном. Копье выскользнуло из его рук. Вино, которым угостил его декурион Сильвий, было очень хмельное…

С востока, из-за галилейских гор, надвигался бледный свет. Прохладный предутренний ветер веял над землей, возвещая приближение дня.

Несколько мужчин пробиралось через площадь осторожно, избегая всякого шума, к дому Этерния Фронтона.

Тамара бредила, шепча несвязные слова; в них слышался сначала смертельный ужас, потом ликующее счастье. Флавий Сабиний! Саломея, успокаивая, гладила ее по голове, но не слышала ее слов. Даже любимое имя скользило мимо нее, как дуновение ветра. Шум у двери заставил ее подняться. В комнату вошли двое людей; один из них приблизился к ней, другой остановился у входа. Через открытую дверь Саломея увидела Гликерию, связанную и лежащую на полу.

Один из вошедших приподнял маску. Флавий Сабиний! Саломея наклонила голову, не произнося ни звука. Ей казалось, что все это сон.

Как во сне, она подняла Тамару с постели и закутала в одеяло, которое Гликерия как бы нечаянно оставила рядом с кувшином воды.

Потом Саломея подошла к оконной решетке.

— Иди! — сказала она беззвучно.

Флавий Сабиний вздрогнул. Лицо его побледнело.

— А ты?

Она покачала головой.

— Я остаюсь.

— Ты… ты хочешь, — крикнул он, — остаться… у этого?…

Она подняла руку, останавливая его.

— Зачем бежать? — сказала она, и улыбка показалась на ее губах. — Разве можно бежать от самой себя?

Кровь бросилась ему в голову.

— Но тогда… Я не понимаю, — проговорил он, задыхаясь. — Прежде я думал, я надеялся, а теперь… Ты не любишь меня, Саломея?…

Она прислонилась к стене и прижала дрожащие руки к задыхающейся груди. Ей казалось, что разрывается сердце от бесконечной боли.

— Я тебя люблю, — простонала она, — я тебя люблю.

— И все-таки… Саломея!

Она опустила голову, чтобы не видеть этой муки на его лице.

— И все-таки, — продолжала она беззвучно, — именно потому, что я тебя люблю…

Он с ужасом взглянул на нее. Он ее не понимал, и она это видела по его растерянному виду. Она подошла к Тамаре. Сорвав с нее легкую сорочку, она показала на кровавые полосы, покрывавшие ее спину.

— Я не могла этого вынести, — прошептала она, — не могла смотреть на муки невинного ребенка и тогда…

С тихим, беззвучным рыданием она упала на край постели.

Флавий Сабиний все понял. Крик от бешенства и бесконечной жалости вырвался из его груди. Он опустился на колени рядом с Саломеей и обнял ее. Наступило долгое молчание. Только Тамара блаженно шептала:

— Флавий Сабиний!

Послышался звук шагов. Тот, кто стоял у двери, тихо крикнул:

— Скорее, господин, сюда идут.

Саломея вскочила.

— Иди, — торопила она его, — иди!

— Я не пойду без тебя, — сказал он и схватил ее за руку.

Она вырвалась.

— Я остаюсь, — повторила она твердо. — Моя судьба связана с судьбой Фронтона. Разве ты этого не понимаешь? Но, — прибавила она, задыхаясь, если ты меня любишь, спаси эту девочку. Спаси ее, молю тебя. Ради меня!

Она заставила его взять на руки лежащую без чувств Тамару и потащила его за собой к двери.

Раздался громкий крик, потом глухие звуки борьбы. Саломея побледнела.

— Это Фронтон, — пробормотала она. — Мы опоздали!..

— Нет, — крикнул Флавий Сабиний яростно, он отдал Тамару Сильвию и повернулся к ней.

Несколько секунд Сабиний и Саломея молча стояли друг против друга.

— О Саломея, возлюбленная, — шептал он, — прости, что я делаю это, но я уйду только с тобой. — Он поднял ее на руки и понес.

Саломея обвила руками шею Сабиния и притянула его к себе. Долгий поцелуй соединил их уста.

Послышались крики рабов Фронтона, поспешивших на зов господина; они загородили дорогу беглецам.

— Взять его! — кричал Этерний Фронтон, обезумев от бешенства. — Положить его на землю, но не убивать. Он мне нужен живой. Я сожгу его на медленном огне на глазах его возлюбленной…

Флавий Сабиний опустил Саломею на землю и обнажил меч.

Трусливые рабы отступали перед ударами префекта. Вдруг Фронтон схватил меч одного из рабов и бросился на Флавия Сабиния, но тот ловко уклонился от его удара, и острие меча коснулось лица его маски. Она упала.

— Флавий Сабиний! — вскрикнул Эстерний Фронтон. — Тебе, видно, захотелось познакомиться с палачом, раз ты врываешься, как грабитель… Что, если я донесу об этом цезарю? Бедный Сабиний! Нерон давно ненавидит Флавиев и охотно начнет с тебя…

Он не успел договорить. Меч префекта нанес точный удар. Кровь залила сверкающее лезвие. С глухим звуком вольноотпущенник упал на землю.

Флавий Сабиний, увлекая за собой Саломею, выбежал из дому мимо отступавших в ужасе рабов.

Сильвий ждал их внизу, Тамара лежала, вся дрожа, у него на руках. Они поспешили к галилейским воротам. Саломея молча шла рядом. Флавий Сабиний торопливо рассказал о случившемся. Декурион побледнел, услышав рассказ Флавия.

— Какое несчастье! — встревоженно сказал он. — Этерний Фронтон был одним из любимцев цезаря, и ты знаешь, как жестоко Нерон мстит за своих любимцев. Даже Веспасиан не сможет тебя защитить. Он сам в немилости у Нерона. Нерон не упустит случая унизить Веспасиана. Я вижу только один выход, господин. Ты должен бежать, тотчас же бежать. Веспасиан, не задумываясь, велит арестовать тебя, как только узнает о случившемся.

— Бежать, — пробормотал Флавий Сабиний, — но куда?

— К Мукиану, наместнику Сирии. Он друг твоего отца и сумеет укрыть тебя, пока не забудется это несчастное происшествие.

Взгляд префекта просветлел.

— Да, к Мукиану, — сказал он. — Туда можно теперь пробраться через Галилею, потому что береговой путь занят войсками Веспасиана. Тем же путем должны следовать Тамара и Саломея в Гишалу.

Сильвий кивнул, одобряя его план.

Они подошли к галилейским воротам. На посту стоял знакомый декуриону солдат, они беспрепятственно вышли из города. На дороге из полуразрушенного домика им навстречу вышел человек. Это был проводник, присланный царицей.

За домиком стояли оседланные лошади. Проводник сел на одну из них, декурион передал ему Тамару. Вдруг Флавий Сабиний отчаянно крикнул:

— Саломея! — Она только что была около него и вдруг…

С трудом декуриону удалось убедить префекта не возвращаться в Птолемаиду. Только услышав звук цоканья, Флавий Сабиний дал себя усадить на лошадь и вслед за проводником поскакал по направлению к галилейским горам.

Рана Регуэля начала заживать. В первый раз Андромах, врач царицы, позволил раненому оставить постель. Царица позаботилась о том, чтобы парк, окружавший внутреннюю часть дворца, был окружен решетками, обвитыми зеленью, так, чтобы ничей взор не мог проникнуть туда.

Опираясь на руку Андромаха, Регуэль вышел из своей комнаты и, пройдя потайными ходами, очутился на воздухе. Устав от ходьбы, он опустился на скамейку и после ухода врача прислонил голову к стволу дерева.

Наступил полдень. Темные верхушки кипарисов тянулись к синеве небес. Листья, ветви, цветы наполнены были солнечным светом. Птицы молчали, раздавалась только сонная песнь цикад. Перед Регуэлем сверкал на солнце маленький пруд; на его недвижимой поверхности отражалась статуя Венеры. Под блестящим зеркалом воды мелькали золотисто-багровые пятна, когда маленькие рыбки в глубине попадали под луч солнца.

Сладостное томное чувство овладело Регуэлем. Он закрыл глаза. В серебристых переливах воды двигалось стройное тело богини; снежная белизна ее светится сквозь складки одежды, нежная рука поднимается и манит… Окруженная сиянием голова нагибается к нему… Глаза улыбаются, губы шепчут нежные манящие слова… Она все ближе и ближе. Платье ее шуршит, когда она склоняется к нему…

— Дебора! — прошептал он, когда ее дыхание нежно овеяло его щеку. Он потянулся за золотистой копной волос, погрузил в нее руки, и на лице его засияла улыбка блаженства. Он забыл весь мир.

— Дебора! — повторил он.

— Какое счастье, — сказала она со смехом, — что волосы крепко держатся у меня на голове. Под твоими пальцами всякий обман открылся бы. Но скажи мне, Регуэль, — спросила она, садясь около него, — о чем ты думаешь?

Он улыбнулся.

— О тебе.

— Это правда? Ты в самом деле страдал бы, если бы меня не стало.

Он с ужасом взглянул на нее.

— Если бы тебя не стало?! — вскрикнул он. — Я бы этого не вынес, Дебора.

Она пристально взглянула ему в глаза. Вот человек, который ее любит. Он не знает, что она царица, не знает про ее богатство и любит ее бесконечной, пламенной любовью. От этой мысли сердце ее переполнилось страстным чувством блаженства и вместе с тем никогда не испытываемой печали: ей хотелось плакать от радости и скорби. Она наклонилась к юноше и стала гладить его свесившуюся тонкую руку. Потом она вдруг спустилась со скамейки и положила его руку себе на плечо, как раб, преклоняющийся пред своим властелином. Прерывающимся голосом она сказала:

— Я тебя так люблю, так люблю!

Они даже не поцеловали друг друга. Им достаточно было того, что руки их касались и сердца их бились вместе. Долго сидели они без слов, без движения. Солнце разбивалось тысячью сияющих лучей в неподвижном зеркале воды. Статуя богини белела вдали, ветви деревьев склонялись над ней.

— Скажи, милый, кого ты любишь больше меня?

— Больше тебя? — задумчиво повторил он. — Никого и ничего.

— А родину?

Он вздохнул и нахмурился.

— Родину! — с мукой проговорил он. — Да, я забыл о ней… Ей нужны теперь все ее сыны, а я… Я…

— Ты тоже исполнишь свой долг, — быстро сказала Вероника, голос ее дрожал. — Но ведь ты еще не окреп, прибавила она, успокаивая его и как бы оправдывая. — Тебе еще нужно беречься!

Он слабо улыбнулся, радуясь в глубине души тому, что она так боится потерять его.

— Ты говоришь как женщина, а не как иудейка.

— Как женщина и как иудейка, — сказала она, подчеркивая слова. — Родина нуждается в воинах. Может ли быть более возвышенное, скорбное, но блаженное счастье для женщины, чем беречь жизнь своего возлюбленного для того, чтобы он умер, защищая родину?

Он посмотрел на нее с восхищением.

— Как ты велика, Дебора!

Она наклонилась к нему.

— Но теперь еще время не пришло, — проговорила она с мольбой, и опять в глазах ее появилось тревожное выражение. — И все-таки я спросила тебя: можешь ли ты жить без меня?

— Ты хочешь покинуть меня? — спросил он.

— Не я тебя, а, быть может, ты меня, если ты не исполнишь моей просьбы.

— Твоей просьбы?

Она помолчала с минуту, потом сказала:

— Кажется, начинают подозревать о твоем пребывании здесь. За нами следят, и не одни только римляне. И мне самой небезопасно оставаться в Птолемаиде с тех пор, как Агриппа стал на сторону римлян…

— Агриппа! — проговорил он с презрением. — Неужели он вступил в союз с едомитами, стал врагом Бога и отчизны? Значит, отец мой был прав. Он никогда не доверял царю, считал его игрушкой в руках Рима и его сестры.

Вероника вздрогнула и отвернулась, чтобы он не заметил, как она побледнела.

— Его сестры, — с трудом проговорила она. — Вероники?

— Да, Вероники. Это самая презренная женщина из дома Ирода. Она ненавистна всем сынам Израиля.

— Так говорит твой отец, беззвучно проговорила она, — но ты сам, знаешь ли ты ее?

Затаив дыхание она ждала его ответа.

— Я никогда ее не видел, — ответил он. — Говорят, она прекрасна, как дух зла, и умеет покорять сердца людей своей пагубной красотой.

— Как ты ее ненавидишь!

— Ненавижу? — со смехом сказал он. — Нет, я ее презираю…

Она вздрогнула, как от удара. Сердце сжималось у нее от смертельной муки. Потом она пришла в себя и гордо подняла голову; брови ее сжались. Чувство гордости боролось с любовью. А что, если она ему бросит в лицо: «Вот Вероника, та, которую ты презираешь; ведь ты любишь ее!..» Теперь только она чувствовала, как близок и дорог ей Регуэль. Она боялась потерять его. Ей хотелось испытать до конца счастье первой в ее жизни любви. И все-таки она растравляла раны, которые он наносил ей своим презрением.

Она положила голову на грудь Регуэля, чтобы он не мог прочесть правду на ее лице, и прошептала дрожащими губами:

— Скажи, что сделала тебе Вероника? Почему ты ее так презираешь?

Он сказал брезгливо:

— Как, ты не слышала о ее делах? Я не могу передать всего тебе. Про ее первый брак с Иродом из Колхиды известны ужасающие вещи. Она имеет пагубное влияние на Агриппу и пользуется его слабостью. От своего второго мужа, Полемона Понтийского, она убежала. Это низкая женщина. А тем, что она следует внешним правилам нашей веры, она еще более вредит нам. Ведь они могут подумать, что наши законы потворствуют ее беспутной жизни…

— Ты, может быть, прав, — глухо сказала она. — Может быть, Вероника в самом деле такая, как ты говоришь. Но что нам до этого за дело, что нам Вероника? Будем жить, пока можно, только для себя, для себя одних…

Она едва удерживалась, чтобы не зарыдать. Быстрым движением она схватила со скамейки плетеную коробочку, которую принесла с собой. Там лежали мелко нарезанные кусочки хлеба.

— Да ведь я чуть не забыла, — сказала она, — накормить своих рыбок. Ты будешь виноват, если они погибнут.

Она громко и весело рассмеялась и побежала легкими шагами к пруду, таща за собой Регуэля. Ее золотые волосы горели на солнце, а глаза манили своим томным блеском.

Он не мог налюбоваться ей. Она стояла воздушно-легкая на краю бассейна и бросала кусочки хлеба золотым рыбкам.

— Помоги мне, милый, — сказала она и протянула ему корзиночку. Но, когда он потянулся за ней, она быстро ее отдернула. Она продолжала дразнить его до тех пор, пока лицо его не просветлело. Увлеченный ее детской прелестью, Регуэль вторил ее веселому смеху, и погнался за ней, и привлек ее к себе. Она положила голову на его плечо и замерла. Когда он поднял ее голову, чтобы поцеловать ее в губы, он увидел, что глаза ее полны слез. Он хотел спросить о причине слез, но она остановила его, улыбнувшись скорбной, ласковой улыбкой сквозь слезы. Когда Регуэль наклонился, чтобы поцеловать ее, лицо ее вдруг приняло лукавое выражение. Держа между губами маленький кусочек хлеба, она откинула голову и проговорила:

— Возьми, вот твой хлеб насущный!

Что-то зашуршало в кустах за статуей Венеры, но они не обратили на это внимания.

Эфиоп Вероники стоял за кипарисовым деревом, охватив дрожащими руками ствол; глаза его сверкали, он жадно смотрел сквозь листву на влюбленных, и в глазах его светилась ненависть и любовь. Наступит ли когда-нибудь день, когда эта женщина будет покоиться и в его объятиях? Что этот день наступит, он твердо верил. Без этой надежды он бы, наверное, давно уже уступил своей бешеной страсти и уничтожил цветущее тело Вероники. Нужно ждать! Он сдерживал свой гнев и потемневшими глазами следил за своей госпожой и Регуэлем. Они вернулись к скамейке.

— Каждый лишний день здесь, среди врагов, увеличивает опасность. Если ты попадешь в руки римлян, ты погиб. Сам Агриппа не смог бы, если бы и захотел, спасти сына Иоанна из Гишалы от плена или от еще худшего, — сказала Вероника.

— Если бы захотел, — с горьким смехом проговорил Регуэль. — Но ведь он не захочет.

Она не обратила внимания на его слова. Ей было все равно. Что ей до Агриппы и до благополучия дома Ирода. Лишь бы скорее уехать отсюда. Но она уедет только вместе с Регуэлем. Без него жизнь казалась ей пустой, не имеющей цены.

— Мы последние иудеи здесь в Птолемаиде, — продолжала она убеждать его. — И я боюсь, что наша тайна откроется. Вот почему я так грустна. Только благодаря Андромаху за мной не так следят. Андромах ведь однажды вылечил Веспасиана от тяжелой болезни.

Регуэль ее не слушал. С первых ее слов он смертельно побледнел и задумался. Она заметила безучастное выражение его лица.

— Что с тобой? — спросила она тревожно.

— Ты говоришь, что мы последние иудеи в Птолемаиде? А Тамара — моя сестра, а Иаков бен Леви, мой дядя, и Саломея, его дочь? Великий Боже, что если они погибли? Тамара любимое дитя моего отца, единственный луч света среди его тяжелых забот о родине. Я ведь приехал сюда спасти их, а между тем… Он закрыл лицо руками. — Я никогда не смогу больше взглянуть в глаза отцу.

Вероника прижала его голову к груди. Глядя ему прямо в доверчивые глаза, она не смогла бы лгать.

— Успокойся, милый, шептала она. — Из письма, которое было при тебе, я узнала, зачем ты приехал в Птолемаиду. Мне легко было поэтому предотвратить несчастье, тем более что путь в Галилею еще не был занят римскими войсками.

Все его тело дрожало в ее объятиях.

С радостным возгласом он поднял голову и взглянул на нее…

— Как, Дебора, ты…

— Проводник, с которым я сюда пришла, — сказала она, — должен был вернуться на родину, и ему поручены твои родственники. Тамара, Иаков бен Леви и его дочь, вероятно, давно в Гишале. Нет, не благодари меня, — глухо проговорила она, когда он бросился к ее ногам и в безмолвном восторге целовал ее руки и платье. — Подумай лучше о нашем спасении, ведь я надеюсь, — сказала она, делая слабую попытку шутить, — что ты не отпустишь меня одну и без защиты…

Регуэль думал о том, что она сделала для него и для его семьи, думал о своей любви к ней и решил, что он никогда, никогда не оставит ее. Обезумев от счастья, он обнимал пленившую его женщину. Им овладело гордое, опьяняющее сознание своей силы. Торжественным голосом он произнес свою клятву.

— Чрез утесы и льды, чрез пламя и терния — с тобой, Дебора, куда ты захочешь.

Он не подозревал, что вся его сила уже погибла, не успев расцвести.

Песок заскрипел, и приближающиеся шаги испугали Веронику и Регуэля. Показался эфиоп, давая знать царице, что ее требуют во дворце.

Вероника встала.

— Готовься в путь, — прошептала она Регуэлю. — Мы должны покинуть Птолемаиду еще сегодня вечером.

Она сделала знак эфиопу провести юношу незаметно во дворец. Стефан наклонил голову в знак послушания, но ноздри его гневно подрагивали.

Перед дверью залы, где ожидали, царицу, она остановилась на минуту. Она тихо засмеялась и подумала про себя:

«Еще один раз повидаюсь с Титом и тогда…»

Глава X

Когда Вероника вошла в залу, где были Тит и ее брат, она казалась совершенно иной. Небрежным, холодным кивком головы она приветствовала молодого легата и медленно опустилась в кресло.

— Я пришел за твоей благодарностью, — сказал Тит, поднимаясь. Она с притворным удивлением взглянула на него.

— Благодарностью? — повторила она. — За что?

Агриппа опустился на одно из мягких сидений.

— Разве ты забыла, — сказал он, несколько задетый ее невниманием, — что сегодня утром Веспасиан выслушивал обвинения моих врагов?

— А, — ответила она с прежней холодностью. — Ты говоришь об истории Юста бен Пистоса — твоего секретаря, и о нелепом восстании в Тивериаде… Ну и что же?

— Тит спас меня, — сказал царь радостным голосом, — наш великий Тит! Он доказал Веспасиану, как важно для меня быть в союзе с нами во время войны; он его убедил не обращать внимания на бредни нескольких безумцев. Меня оправдали.

— А Юста?

— Веспасиан решил, что он один во всем виноват, и передал его в руки правосудия.

Насмешка показалась на губах Вероники. Она слегка поклонилась.

— Прими нашу благодарность, Тит, — сказала она небрежно и снова обратилась к Агриппе. — На чем основывал Веспасиан свой приговор? Мне хотелось бы ознакомиться с римскими законами правосудия.

Царь откинулся на подушки и засмеялся. Тит побледнел, и в глазах его мелькнул гнев. Но он сдержался и тоже засмеялся.

Вероника взглянула на обоих с притворным изумлением.

— Но… я не понимаю… — сказала она.

— Это было очень смешно, — благодушно сказал Агриппа. — Жители Декаполиса слишком неловко действовали. Они хотели подкупить Веспасиана. В обвинительной речи они намекнули на то, что воздвигнут ему, справедливейшему из судей, колоссальную статую за счет города.

— А Веспасиан?

Он протянул обвинителю руку и предложил ему тотчас же воздвигнуть эту статую, так как фундамент, как он видит, уже готов.

Вероника не улыбнулась.

— Эта неумелость твоих обвинителей была, быть может, твоим счастьем, Агриппа, — сказала она и прибавила серьезнее: — Веспасиан ведь неподкупен.

Она медленно поднялась и подошла к окну, из которого виден был большой светлый двор.

Несколько слуг навьючивали огромные, тяжелые мешки на мулов. В эту минуту один из мешков вырвался из дрожащих рук раба и упал на мраморные плиты. Поток блестящих золотых монет, звеня, рассыпался по мрамору.

— Что это значит, Агриппа? — спросила царица у брата, который вслед за ней подошел к окну вместе с Титом.

— Знак моего преклонения пред Веспасианом, — шутя ответил царь.

Они переглянулись и рассмеялись, Тит тоже засмеялся.

— Я хотел, — продолжал Агриппа более серьезно, — доказать отцу Тита, как несправедливы обвинения моих врагов. Если бы я был в самом деле врагом Рима, каким меня выставляют, неужели бы я предложил деньги моему противнику, содействуя таким образом войне против меня и моего народа.

— Царственное доказательство! — сказал Тит. — Ты верно, очень богат, Агриппа.

— Богат? — ответил он шутливо и покачал головой. — Да у меня едва хватает на самое необходимое. Во всем остальном я завишу от Вероники, которая имеет маленькую слабость к своему негодному брату. Ты удивлен? — прибавил он, придавая своим словам какой-то скрытый смысл. — В руках Вероники сосредоточены все сокровища нашей семьи. Тот, кому достанется ее рука, будет счастлив. Ему будет принадлежать власть над всей Азией…

Молодой легат, прищурившись, посмотрел на него.

— Берегись, Агриппа, — медленно сказал он. — Если это станет известно Нерону, то все богатства дома Ирода не спасут тебя от верной гибели. Разве ты не знаешь, что и отца твоего подозревали в этом намерении? Да и тебя из-за этого не выпускали из Рима…

Агриппа принужденно засмеялся.

— Я был заложником, знаю, — сказал он, с трудом сдерживая гнев, который каждый раз овладевал им при этом воспоминании. — Но меня Нерону нечего опасаться. Рим может быть побежден только Римом.

Тит отвел взор от царя, который пристально смотрел на него.

— Я тебя не понимаю, — пробормотал он.

— А между тем это так ясно, — сказал Агриппа прежним шутливым тоном. — Ведь один раз Риму уже угрожала опасность быть поверженным Римом. Вспомни Марка Антония! Если бы он не растратил сокровищ Клеопатры в безумных оргиях, а употребил их на то, чтобы снарядить сильное войско, то мечта великой египетской царицы осуществилась бы и возродилось бы второе азиатское царство, подобное царству Александра Македонского. Конечно, я не отрицаю, что мечта моего отца соблазняла и меня. Я был молод и не знал, что всемирное владычество Рима основано на его сильном, опытном, всегда готовом к действию войске. Но я вскоре это понял. Мы, азиаты, слишком изнежились среди роскоши и безделья. Мы не можем вдохнуть в наших подданных воинственного духа. Это может сделать только человек, владеющий римской твердостью, только римлянин. Но зато, если бы таковой оказался, подумай, в каком он теперь выгодном положении! Государство гибнет, истощенное жадностью бессердечных распутников; сенат, старый, строгий катоновский сенат стал сборищем продажных, трусливых и слабых рабов. Войско разбросано по далеким окраинам, занято бесконечными войнами с дикими народами, которые простирают грубые руки за сверкающими сокровищами римской цивилизации. Наконец, сам цезарь, Нерон, ты ведь его хорошо знаешь, даже лучше, чем я…

Он на минуту остановился, чтобы посмотреть, какое впечатление его слова производят на молодого легата.

Тит не глядел на царя и казался безучастным, но Агриппа отлично видел, что пальцы его, игравшие веером Вероники, слегка дрожали, и горячий румянец покрывал его лицо. Агриппа засмеялся, чтобы придать своим словам шутливый характер.

— Я знаю только одного, — закончил он, — кто мог бы разрушить великий Рим. И это даже не Веспасиан, — поспешно прибавил он, увидев, что легат вспыхнул при его словах. — Ведь, говоря откровенно, Веспасиан слишком осторожен, слишком боязлив, несмотря на свою несомненную храбрость. Он не сможет даже оценить такую великую затею. Нет, я говорю о другом! Нужно для этого соединять выдержку воина от рождения с дерзновенным пылом юности, нужно быть Титом!..

Молодой легат вздрогнул, и глаза его широко раскрылись; в них сверкнула радость.

— Ты шутишь, Агриппа, — медленно сказал он.

— Шучу? — ответил царь со странной улыбкой. — Впрочем, ты прав, Тит, конечно, шучу. Один только Тит мог бы помешать исполнению подобного замысла, но и один только он мог бы… «…исполнить его!» — так хотел он закончить свою мысль, но он не договорил. Вероника остановила его быстрым движением.

— Какой Агриппа мечтатель, — сказала она, обращаясь с улыбкой к Титу. — Он любит бесплодные грезы. Разве сын Веспасиана способен отнять у Рима его лучшие владения и ограбить свою собственную мать? Нет, Тит слишком любит свою родину. Он не дал бы Риму погибнуть от голода. А так случилось бы, если бы он завладел Египтом — житницей Рима. Город на семи холмах погиб бы от дороговизны и нищеты. А сам Нерон — идол голодающей толпы? Ведь он дрожит за свою жизнь, когда хлеб из Александрии запаздывает на несколько дней. Да разве не безумно, — прервала она себя, увидев по лицу Тита, как он борется с самим собой, — разве не безумно говорить даже в шутку о таких опасных затеях? Судьба мира в руке цезаря. Никто другой не может изменить ее. Время титанов и героев навсегда ушло. А все-таки история Флавия Сабиния, о которой мне говорили, перенесла меня в мир древних сказаний. Забыть обо всем идти навстречу опасности и гонениям из-за любви к девушке — в этом что-то есть…

Она откинулась в кресле и бесцеремонно разглядывала молодого легата.

— Я только боюсь, — насмешливо заметил Агриппа, — что Флавий Сабиний будет уничтожен молниями Юпитера.

— А как Фронтон? — спросила Вероника.

— Он, к счастью, остался цел, — ответил молодой легат, отрываясь от своих мыслей, — но для меня и моего отца все это крайне неприятно: Фронтона цезарь очень любит.

— Вольноотпущенник уже на ногах?

— Он медленно поправляется. Странно, что он обязан своим спасением той самой девушке, из-за которой все и произошло. Саломея, племянница Иоанна из Гишалы, ухаживает за раненым с трогательной заботой, как будто бы это не римлянин и не Этерний Фронтон. Говоря по совести, после той, которую я не смею назвать, — глаза его с восхищением и страстью поднялись на Веронику, — я никогда не видел более красивой женщины, чем Саломея…

— А Флавий, что слышно о нем?

— К сожалению, ничего.

— К сожалению?

— Ты думаешь, потому, что он наш родственник? Поверь, это не имеет никакого значения на решения моего отца. Конечно, мы жалеем о судьбе несчастного. Мы все его любим, несмотря на его странные взгляды. Но теперь нужно доказать цезарю, который вообще., как ты знаешь, очень подозрителен, что у нас исчезают всякие личные чувства, всякие интересы, когда дело идет о службе государству. Поэтому отец выбрал самых опытных людей для погони, их повел декурион Сильвий, который к тому же случайно встретил префекта, когда тот бежал из Птолемаиды.

Вероника отвернулась, чтобы скрыть свою улыбку. Она не могла удержаться от нее, когда услышала, кто послан в погоню.

— Ну и что же, — прибавила она небрежно, — этот Сильвий, он настиг беглеца?

— Он уже был совсем близок от него, — сказал молодой легат. — Их разделяли какие-нибудь полдня пути.

— Ну и что же?

— И все-таки декурион вернулся ни с чем. После трех дней погони по лесам Сильвий и его люди попали в узкое темное ущелье. Там был заброшенный домик, где, очевидно, переночевали беглецы: Сабиний, Тамара — дочь Иоанна из Гишалы, и какой-то человек, служивший им, вероятно, проводником. Видно было, что они только что снялись с места; в очаге еще, догорали угли. Следы двух коней вели обратно в лес. Сильвий бросился в ту сторону, но скоро следы исчезли, смешавшись со следами большого конного отряда. Что это был за отряд, неизвестно. Во всяком случае, это не были сторонники Иоанна из Гишалы, иначе дело не дошло бы до боя…

— До боя? — тревожно спросила Вероника.

Агриппа лежал, вытянувшись на подушках, и не обращал внимания на их разговор. Что ему за дело до судьбы Флавия Сабиния и дочери Иоанна из Гишалы. Ему важно было склонить Тита к созданию азиатской империи. А уж потом — меч не всегда будет иметь последнее слово…

— Да, до боя, — подтвердил молодой легат. — В каких-нибудь ста шагах Сильвий нашел часть вооружения Флавия, а в кустах спрятан был труп неизвестного иудея.

Он остановился и пристально посмотрел на Веронику. Царица побледнела, но выдержала его взгляд.

— Ты рассказываешь это в стиле трагедий Софокла и Эврипида, — сказала она, пытаясь улыбнуться.

— Фотин, один из наших людей, утверждает, что этот иудей был в твоей свите при въезде в Птолемаиду.

— В моей свите? — повторяла она, как бы стараясь припомнить. — Я до сих пор не заметила чьего-либо отсутствия.

Легкая улыбка показалась на губах Тита.

— Фотин, наверное, ошибся, — сказал он. — Я так и сказал отцу. Да и зачем бы тебе оказывать услуги Иоанну из Гишалы, нашему общему врагу?

— Услуги Иоанну из Гишалы? — повторила она с изумлением. — Я не думаю, чтобы он был мне благодарен, если бы я содействовала бегству его дочери с римлянином…

Тит со страстью смотрел в ее глаза, обращенные к нему. И снова молодой легат почувствовал тревогу и блаженство, как тогда, на Кармеле, у источника Илии.

— Разве такой большой позор для иудейки полюбить римлянина? — спросил он.

Глаза ее холодно и вместе с тем обольстительно взглянули на него.

— Конечно, — ответила она, — смертельный позор. По крайней мере в глазах тех, кто выше всего ставит веления Бога.

— А ты, Вероника, тоже так думаешь?

Она засмеялась.

— Я? Смотря по тому, кто бы это был. Если бы он был достоин, но зачем спрашивать? Нет такого человека.

— То же самое ты говорила, когда мы в первый раз увиделись. Он, верно, еще не родился — твой цезарь?

Она пожала плечами, потом медленно поднялась и подошла к окну.

Тит последовал за ней. Его влекла к ней таинственная, неодолимая сила.

Агриппа очнулся от своей дремоты, рассеянно посмотрел на сестру и Тита и тихо вышел из комнаты.

Вероника чувствовала горячее дыхание римлянина на своей щеке и его взгляд на плечах и шее, но она стояла, не оборачиваясь. Гордое величие своей красоты кружило ей голову.

Он повторил еще раз прерывающимся голосом:

— Твой цезарь — он еще не родился?

Она немного повернула голову к нему, так что кончики ее волос касались его губ, и проговорила тихо, почти шепотом:

— Как знать…

Но глаза ее были обращены куда-то в неведомую даль. Кого она там видела? А все-таки… Быть владычицей Азии, быть может, владычицей всего мира, видеть, как римские орлы склоняются пред богом иудеев! И над всем этим власть единого Бога — Бога Вероники!

— Нерон ведь тоже стал цезарем не по праву, — услышала она его страстный шепот.

— Благодаря Агриппине.

— А Марк Антоний мог стать цезарем Азии.

— Благодаря Клеопатре!

— И Вероника будет принадлежать тому, кто станет…

— …цезарем!

Сказав это слово, она почувствовала облегчение. Она обернулась к легату, опьяненному страстью, и взглянула ему прямо в глаза. Они поняли друг друга, не произнеся ни слова. «А Марция Фурнила, твоя жена?» — прочел он в ее взгляде и сделал резкое движение, как бы устраняя нечто давно надоевшее. Холодная Марция была вычеркнута из его жизни. «А мой Бог?» — читал он дальше. Он пожал плечами. Что ему до Бога? Поступай как знаешь. «А Веспасиан?» Лицо его омрачилось, он отвел глаза. Вероника улыбнулась и повела молодого легата к окну.

Там уже не было рабов Агриппы, таскавших его подношения Веспасиану, но на дворе кипела работа.

Таумаст, управитель дома, стоял посреди выложенного мрамором двора и следил за тем, как рабы готовят носилки царицы, укладывают провизию в дорожные сумы.

Тит отступил от окна и побледнел. Вероника увидела в его глазах недоверие.

Она снова улыбнулась и произнесла вслух тот немой вопрос, который он прочел в ее глазах:

— А Веспасиан, твой отец?

Теперь он ее понял.

Да, конечно, лучше, чтобы Вероника уехала. Веспасиан не должен подозревать, чем она стала для Тита, потому что он не допустит развода с Марцией Фурнилой. Разве он может согласиться на брак сына с иудейкой? Веспасиан, римлянин, выходец из народа, боялся всего, что могло возбудить насмешку над ним или его семьей у гордых римских патрициев. Он был никогда не позволил Титу оттолкнуть от себя дочь знатного дома. Конечно, если бы дело шло о замене ее более знатной и могущественной женой, он согласился бы, но из-за иудейки — никогда. Но разве необходимо связать себя с Вероникой, чтобы обладать ею?

Прощаясь, они пристально смотрели друг другу в глаза, и губы их улыбались. Тит что-то вынул из складок верхнего платья и подал царице.

То была дактиотека, маленькая круглая шкатулочка, оправленная жемчугом и зелеными бериллами. На крышке был изображен амур верхом на льве.

Вероника засмеялась. Но лицо ее вновь стало серьезным, когда молодой легат открыл крышку.

Внутри лежал увядший лавровый лист — кармельский лавр.

— Победителю? — спросил Тит.

— Победителю, — ответила Вероника.

— Прощай, Вероника!

— Прощай, Тит!

Внизу ее поджидал Агриппа. Он узнал от Таумаста, что сестра готовится к отъезду.

— Как, Вероника! — воскликнул он в величайшем волнении. — Теперь, как раз теперь, когда наши планы и надежды начинают осуществляться, ты уходишь от меня?

Она едва обернулась к нему.

— Разве ты не думаешь, мой мудрый брат, что товар поднимается в цене, когда он становится редким?

— Ты полагаешь? — пробормотал он растерянно.

— Конечно, — насмешливо сказала она. — Разлука усилит чувство Тита и возбудит его решимость. Тогда твое дело дать мне знать вовремя. К тому же сам Тит одобряет мой отъезд.

Он облегченно вздохнул.

— Куда же ты едешь? — спросил он.

— Куда, если не в Цезарею Филиппийскую, в старый дворец. Я более, чем когда-либо, нуждаюсь в уединении.

— В старый дворец? — удивленно воскликнул он. — Но он совсем не устроен и тебе там будет неудобно.

— Тем лучше. Я всей душой ненавижу роскошь и изнеженность, которые делают нас неспособными противиться врагам. Впрочем, хорошо, что ты напомнил мне, я забыла попросить у Тита разрешение на проезд для пограничной римской стражи.

Она вышла во двор, где ее ждал Таумаст. Агриппа с недоумением посмотрел ей вслед. Он совершенно растерялся. Какой каприз заставляет Веронику покинуть его в такую важную минуту? Он отлично понимал, что заигрыванье с Титом и мнимая потребность в одиночестве только предлог, за которым кроется нечто иное. Но что именно?

На лестнице он встретил ее эфиопа.

Обыкновенно он избегал встречи с царем, не умея скрыть своей ненависти. Но на этот раз глаза его радостно заблестели, когда он увидел Агриппу. Он промычал что-то. Агриппа остановился. Он понял, что раб хочет ему что-то сообщить. И то, что он обратился именно к нему, показалось Агриппе небезынтересным. Он пошел за эфиопом, когда тот коснулся его платья и повел за собой.

У окна, из которого виден был двор, глухонемой остановился и показал на Веронику, оживленно говорившую с Таумастом. Потом он кивнул головой и повел царя по уединенному длинному проходу к потайному ходу в покое Вероники. Агриппа остановился в нерешительности на минуту. Эфиоп выдвинул камень из стены и позвал за собой. Он на минуту испугался. Быть может, изуродованный раб хочет затащить его куда-нибудь в уединенное место, чтобы отомстить ему? Но что мешало ему напасть на него открыто? Он смело пошел за эфиопом и остановился, изумленный, у двери. В полумраке комнаты лежал на ложе юноша редкой красоты. Он подложил руку под голову, и на лице его было разлито блаженство, словно от счастливого сновидения.

Агриппа хотел подойти ближе, но эфиоп потянул его назад. Юноша, казалось, просыпался.

Потом Агриппа и раб вернулись в покои Вероники, и камень был установлен на прежнее место.

Царь посмотрел на раба, требуя объяснений. Эфиоп понял. Он быстро вынул из складок одежды свиток и передал его Агриппе. Это было письмо, найденное Вероникой у раненого юноши. Царь развернул и прочел его. Он вскрикнул от изумления. Регуэль — сын Иоанна из Гишалы! И Вероника… Агриппа понял теперь все: ее сопротивление Титу, ее быстрый, непонятный отъезд.

Он подумал, потом отвел раба в угол и заговорил с ним знаками. Эфиоп напряженно следил за руками царя. Его уродливое лицо вдруг озарилось торжеством. Он кивнул головой в знак согласия и поцеловал руку того, кто изуродовал его. Он его понял.

При последних лучах заката на северном склоне горы Чермака показались два всадника. Они остановились для отдыха под огромной сосной, наполнявшей воздух смолистым запахом.

— Ты видишь отсюда мост, Базилид? — спросил один из них, человек могучего телосложения. Светлые волосы и курчавая борода окаймляли его лицо, в котором светились задумчивые молодые глаза.

Спутник его вздрогнул.

— Не называй меня по имени, Хлодомар, — сказал он тревожным голосом. — Жителям Гишалы совсем необязательно знать, кто я. Если я не ошибаюсь, — продолжал он, указывая на темную черту, видневшуюся в тумане над рекой, — то вот там нужное нам место…

Хлодомар бесшумно пошел в указанном направлении.

— Берегись, — крикнул ему вслед Базилид. — На стене сверкает копье.

Хлодомар быстро спрятался в высокую траву у берега. В воздухе просвистела стрела и вонзилась в землю рядом с Хлодомаром. Несколько минут часовой вглядывался в темноту, потом продолжил свой путь вдоль стены. Хлодомар быстро вскочил и, подойдя к мосту, наклонился над одной из свай. Найдя, что ему было нужно, он тихо свистнул.

Базилид быстро привязал мулов к сосне и осторожно пробрался к мосту.

— Камень в фундаменте у первой сваи выдвигается, — прошептал Хлодомар. — Как раз так, как говорил Иосиф бен Матия. А вот отверстие, — продолжал он, направляя туда руку Базилида.

— Отлично, сюда можно будет закладывать все наши вести. Скажи наместнику, чтобы он посылал сюда людей через каждые три дня. Пусть он также известит об этом Агриппу. А теперь скорее в лес, — закончил он, осторожно поднимаясь. — Мне пора ехать, чтобы попасть еще сегодня в город и рассказать свою басню Иоанну.

Хлодомар медленно пошел вслед за ним. Им овладело неприятное чувство. Пророк внушал ему отвращение выражением змеиного коварства на желтом остром безбородом лице и в беспокойных глазах. Но вместе с тем что-то мучило его: он не раз участвовал в опасных и не всегда честных предприятиях, но теперь сердце его было на стороне человека, против которого ему приходилось бороться. Если бы это только касалось кого-нибудь другого, а не его, не Иоанна из Гишалы. Ведь и так уже Хлодомар отнял у него сына, а теперь…

С первой минуты своего прибытия в Галилею в качестве наместника Иосиф бен Матия ополчился на Иоанна, единственного человека, равного ему по уму и превосходившего его храбростью. Неужели Иосиф бен Матия прав, а Иоанн в самом деле только из гордости и властолюбия противится во всем избраннику иерусалимского синедриона. Хлодомар, исполнитель тайных поручений наместника, отлично знал, что Иоанн бен Леви совершенно прав, не доверяя наместнику и все время остерегая своих соплеменников от него Иосиф бен Матия пользовался большим авторитетом в глазах невежественного и легковерного галилейского населения, благодаря своему высокому происхождению из рода асмонейских правителей, своей принадлежностью к аристократическому духовенству святого города, и всем этим он пользовался для того, чтобы тайно содействовать изменнику царю, вступившему в союз с Римом. Иоанн из Гишалы первый обличил эту двойственность наместника, и теперь он стал в глазах многих единственным оплотом сопротивления.

Хлодомар прислонился к стволу дерева и думал об Иоанне из Гишалы, и не обращал внимания на то, что делал Базилид. Когда пророк встал прямо напротив него в полосе лунного света, он вздрогнул от неожиданности.

— Я тебе удивляюсь, Хлодомар, — тихо смеясь, сказал пророк. — Спать среди опасностей — на это я не способен, клянусь останками моей матери, которую я никогда не знал. Но видишь ли, — прервал он сам себя, показывая на плащ, в который он завернулся, — одним я превосхожу тебя — хитростью. Скажи сам, сумел ли бы ты превратить свою могучую фигуру Геркулеса в жалкого уставшего странника, сумел ли бы ты из своего молодого мужественного лица сделать морщинистое лицо старика?

— Храброму мужу не подобает, — с презрением отвечал Хлодомар, — нападать на противника исподтишка. — Нужно сражаться лицом к лицу, мечом к мечу.

— О варварская простота! — засмеялся Базилид. — Ты только и умеешь сражаться. Но между битвами бывают перерывы. Что бы стало с вами, кулачными бойцами, если бы мы не приходили к вам на помощь своим умом и не выведывали для вас слабых сторон врагов. Иосиф бен Матия отлично это знает и только потому принял меня так хорошо, несмотря на то, что я пришел к нему от Агриппы — его врага. И поручение, с которым он меня послал к могущественному Иоанну, более почетно для меня, чем смерть сотни врагов, от твоего меча.

Он поднял голову и постучал самодовольно своими длинными желтыми пальцами по своей груди.

— Вот ты смеешься над умом, — сказал он, — а сознайся, ни за что бы тебе не узнать в этом жалком старике, с трудом переводящем дыхание, гордого, величественного пророка горы Кармеля. Если бы ты не присутствовал при том, как совершилось это превращение, ты бы и сам не поверил, что это одно и то же лицо. Нет уже длинных падающих по плечам волос, исчезла борода. А мой невидимый панцирь лучше охранит царя и Иосифа бен Матию, чем сотня таких мечей, как твой, отважный Хлодомар Оружие Иоанна бессильно против него.

Он злорадно рассмеялся, быстро накинул изношенный, запыленный плащ на грязное, протертое от долгих скитаний платье странника. Его высокая прямая фигура согнулась, спина сгорбилась, лицо сморщилось. Он ухватился дрожащими руками за узловатую палку и, шатаясь, пошел, едва волоча ноги. Пройдя несколько шагов, он остановился и обернулся к Хлодомару, глядевшему ему вслед с нескрываемым отвращением.

— Прощай, Хлодомар, — проговорил он прерывающимся от кашля голосом. — Привет тебе от единственного уцелевшего человека Клавдиевой колонии.

Хлодомар стоял не двигаясь и смотрел вслед Базилиду.

Ему еще долго слышалось его отвратительное хихиканье даже после того, как туман крыл сгорбленную фигуру странника…

Иоанн из Гишалы, сын Леви, вернулся больной после поездки в Тивериаду, которую он тщетно пытался защитить от наместника. Жители Тивериады до сих пор твердо стояли за Иоанна и были верны своей родине, хотя они не входили в состав Галилеи, а находились под непосредственной властью Агриппы. Но теперь самый надежный из их предводителей, Юст бен Пистос, тайный секретарь царя, изменил делу восстания и отправился в Птолемаиду, чтобы перейти на сторону римлян. Жители Тивериады после этого пали духом и не оказали серьезного сопротивления войскам наместника. Иоанн, таким образом, потерял сильного союзника. Кроме того, беспокойство о своей семье усиливало изнурявшую его лихорадку. Тщетно ждал он со дня на день возвращения детей и родственников. Ему нужна была нравственная поддержка. Молодой пыл Регуэля так же, как безоблачная веселость Тамары, придавал ему сил в тяжелые минуты. Но напрасно рассылал он гонцов. Все они возвращались ни с чем: им не удавалось пробраться сквозь двойной ряд соглядатаев наместника и римской пограничной стражи.

Кроме того, он видел, что решимость его прежних друзей и единомышленников исчезает. Они не знали, принять ли участие в восстании Иоанна против наместника избранного синедрионом, и против Рима или лучше повременить, пока не выяснится, на чью сторону склоняется успех.

Холодный пот покрывал тело больного. Он метался в постели, не находя себе места. Тщетно пытался врач дать ему лекарство, понижающее жар. Иоанн отказывался от его услуг с горькой улыбкой.

— Да ты разве не понимаешь, — говорил он, — что не эта ничтожная болезнь гложет мне сердце и зажигает кровь. Я измучен неизвестностью о судьбе детей и родины. О, как тяжело лежать здесь и знать, что зреет измена которая все отнимет у нас. Они не слушали меня, глупцы когда я говорил, что у них подкапывают почву под ногами. Теперь, когда наступила опасность, они хотят твердо ступать, но земля согнется и поглотит их всех.

Он на минуту остановился и горящими глазами уставился куда-то вдаль. Резкие темно-красные пятна выступили на его худощавых щеках.

Врач с испугом посмотрел на него.

— Молю тебя, Иоанн, успокойся, возьми себя в руки. Подумай, ведь только покой может победить болезнь.

— Болезнь! — нетерпеливо перебил его Иоанн. — Да время ли теперь болеть, когда каждая минута…

Он остановился, услышав шум во дворе. Послышались проклятия и какие-то крики. Прежде чем врач смог удержать его, Иоанн одним прыжком очутился у окна и широко растворил его.

Свет факелов освещал толпу галилейских юношей. Они окружили какого-то человека, который спускался с лошади. Он что-то невнятно говорил, но каждое его слово увеличивало волнение толпы. Наконец раздался крик: «К Иоанну!» — и на лестнице раздались тяжелые шаги вооруженных людей.

Иоанн побледнел и отступил от окна. Он узнал гонца, которого послал к единоверцам в Нижнюю Галилею, призывая их к общему восстанию против Иосифа бен Матия и римлян. Он быстро оделся и прошел в зал собрания, где его ждали сторонники:

— Гонец из Нижней Галилеи вернулся, друзья, — сказал он. — Приготовьтесь, быть может, к самым дурным вестям.

Все угрюмо молчали, опустив глаза. Можно ли было ожидать чего-нибудь хорошего, пока наместник сеет в сердцах вражду и уныние своей нерешительностью.

Иоанн стоял около, стола, держась за его край, ища поддержки для своего тела, изнуренного лихорадкой. Его большие горящие глаза устремились на дверь, в которую должен был войти гонец. В покое, бледно освещенном красноватым пламенем факелов, была глухая тишина ожидания. Наконец все ближе и ближе раздался шум приближающихся шагов. Дверь отворилась, и в нее вошел гонец, а за ним толпа взволнованных людей… Они наполнили комнату смятением и криками. Но раздался голос Иоанна, и все затихло.

— Какие вести ты принес? — спросил Иоанн.

Гонец упал пред ним на колени.

— Не карай невинного вестника, повелитель! — проговорил он и, вынув из складок платья свиток, развернул его и подал Иоану.

Иоанн взглянул на послание, и глаза его гневно засверкали, а вокруг бледных уст показалась горькая усмешка. Потом он обратился к собравшимся.

— Хотите знать, что пишет Иосиф бен Матия? — спросил он, гордо выпрямившись.

Это имя вызвало взрыв негодования.

— Смерть предателю! — гневно вскричали воины, хватаясь за мечи. — Долой союзника римлян, сторонника малодушных!

Иоанн движением руки восстановил молчание и начал читать:

«Иосиф бен Матия, наместник, шлет галилеянам пожелание всех благ. Когда священный синедрион назначил меня вашим правителем в военное и мирное время, он дал мне власть судить и миловать, укреплять в вас любовь к родине. Я поклялся именем всемогущего Бога исполнять свои обязанности и старался не нарушать мой обет. С помощью Божией мне это удалось: я приготовил к бою более ста тысяч воинов и обучил их. Много городов я окружил стенами, чтобы они помогли обороняться от врагов. Я по строил крепости, устроил в них склады хлеба и арсеналы. Все это я сделал. Но когда об этом узнал Иоанн бен Леви, из Гишалы, когда он увидел, что мне все удается, что подчиненные любят меня, а враги боятся, он стал мне завидовать, думая, что моя удача будет его гибелью. Он подумал, что счастье изменит мне, если он возбудит против меня ненависть подвластного мне народа. Он стал сеять измену, окружил стеной свой родной город — Гишалу. Некоторые поддались ему и пошли за ним, но большинство отвернулось от него и оставило его. Ведь если бы я хотел предать родину римлянам, разве бы я сделал для Галилеи все, что перечислил? Слушайте: враг подходит к нашим границам с огромным войском. Отступитесь же от Иоанна бен Леви, вернитесь ко мне, вашему наместнику. Тем же, кто держал сторону Иоанна, я обещаю именем вечного Бога сохранность и защиту, если они одумаются, и даю им двадцать дней, чтобы вернуться на путь истинный. Если же они за это время не сложат оружия, я сожгу их дома и отдам народу их достояние. В истине моих слов клянусь Всевышним. Иоанна бен Леви из Гишалы и детей его я, наместник, объявляю вне защиты законов. Всякий имеет право убить его, где только застигнет его. И кто доставит мне его живым или мертвым, того я объявляю другом и благодетелем родины и вознагражу его тысячью серебряных шекелей. Имя его будет благословляться как имя освободителя… И я требую от вас, чтобы вы послушались моих слое и соединились со мной, вашим наместником, для блага родины и для славы Всевышнего».

Иоанн закончил читать и оглянулся на своих приверженцев.

— Кто из вас хочет заслужить награду и стать освободителем родины? — спросил он и нагнул голову, так что его шея обнажилась.

Общий ликующий крик был ему ответом, и прежде чем он успел что-либо сделать, юноши выхватили у него из рук послание наместника. Оно было разорвано на куски и растоптано.

Иоанн отошел от стола, за который держался, и наклонился к вестнику.

— Встань, — сказал он мягко. — Тебе прощаются твои вести…

Тот не шевелился.

— Ты еще не все знаешь, повелитель, — глухо пробормотал он.

— Говори!

Опять наступила глубокая, напряженная тишина.

— Ты послал меня к войску твоих союзников из Нижней Галилеи, — продолжал вестник. — Они шли к тебе. Я их встретил в трех днях пути отсюда. Все это были сильные, отважные, решительные воины. Их было четыре тысячи, но…

Он остановился. Иоанн подошел к нему и схватил его за плечо.

— Да говори же, — дико закричал он, — говори!

— Послание наместника дошло и до них… и…

Иоанн отпустил его, и лицо его страшно побледнело.

— Они отступились? — с трудом проговорил он. — Изменили родине? Скажи скорее, что это неправда!

Вестник опустил голову.

— И все-таки это так, как ты говоришь.

Иоанн бен Леви закрыл дрожащими руками лицо. Это уничтожило долгую тяжелую работу нескольких месяцев, проведенных в неутомимом воздействии на умы галилеян. Погибла возможность продолжать войну. Эти отступившиеся четыре тысячи могли заразить своим примером всех. Рознь, намеренно или ненамеренно созданная наместником, распространится, несмотря на сопротивление Иоанна, и Галилея легко станет жертвой римлян. Галилея же была для Иерусалима неистощимым источником сил. Когда он потемневшим взором обвел лица своих сторонников, он на всех их прочел ту же мысль — гнев и безнадежность, отчаянное желание мести и страх перед будущим.

Один из сторонников, человек с большим влиянием, служащий Иоанну в надежде на лучшее будущее, пробрался сквозь толпу воинов, стоявших у стен, и покинул зал. Первый утративший веру в успех войны. А сколько еще последует за ним? Горькая усмешка показалась на губах Иоанна. Мрачный огонь искрился в его глазах; он медленно оглянул онемевшее собрание, распахнул на груди платье и сказал твердым голосом:

— Еще раз спрашиваю вас: кто хочет получить награду от Иосифа бен Матии?

Тягостное молчание наступило на минуту, потом раздался общий многоголосый крик возмущения, засверкали мечи. Все эти испытанные в боях воины бросились к своему вождю, окружили его, моля не покидать их, верить в их преданность и не думать, что среди них возможны предатели…

Худощавая фигура Иоанна дрожала в лихорадочном возбуждении, он поднял руку, требуя внимания. Но Иоанн бен Леви ничего не успел сказать: глаза его, горящие вдохновением, устремились на среднюю дверь покоя. Два стражника ввели в комнату какого-то человека. Это был старик; длинные, белые спутанные пряди волос спускались по его сгорбленной спине; худое лицо было покрыто морщинами от старости, забот и долгих скитаний. Он был одет в изорванный, запыленный, испачканный кровью плащ. Дрожащие руки с трудом опирались на сучковатую палку.

— Мы нашли его у южных ворот. Он лежал без чувств, — пояснил один из приведших его в ответ на удивленный взгляд Иоанна. Мы не видели, как он пришел. Может быть, он уже давно там лежал. В ответ на наши вопросы он только называл твое имя, господин, поэтому мы и привели его сюда.

Старик не двигался, только тусклые глаза его устремились на лицо стоявшего пред ним Иоанна.

— Чего тебе от меня нужно? — сказал Иоанн, подходя ближе.

— Кто это говорит? Этот голос…

— Это я, Иоанн бен Леви.

Странник вздрогнул; глаза его широко раскрылись.

— Да, это ты, — проговорил он дрожащим жалобным голосом. — Горе мне, что именно я должен принести тебе страшную весть!

Иоанн вздрогнул, предчувствие нового горя сжало ему сердце.

— Страшные вести? — с трудом проговорил он. — Говори же, откуда ты, кто ты?

Старик переложил свой посох в другую руку.

— Я с трудом пробрался по утесам и пенистым горным ручьям, среди ночного холода. Глаза мои видели дымящуюся кровь и трупы убитых. Мое имя Оний, я беглец, лишившийся родного крова, последний из моих единоверцев в Птолемаиде!

Иоанн вздрогнул и поднял руку, как бы для того, чтобы отстранить ужасное известие.

— Из Птолемаиды? Последний? А Иаков бен Леви, мой брат?

— Спроси римлянина с холодным лицом. Они зовут его Веспасианом.

— Великий Боже! Он казнил его?

— Нет, не казнил, — глухо сказал старик, — он его держит как свидетельство торжества римлян над иудеями.

— Он в плену?

— В плену.

Иоанн закрыл лицо руками. Потом он вдруг снова задрожал, руки его опустились.

— В доме моего брата… была молодая девушка… еще дитя… невинное и чистое… зовут ее Тамарой.

Старик печально покачал головой.

— Я ее хорошо знал, — пробормотал он. — Часто она помогала старому Онию сесть в тени кипариса, растущего в саду Иакова бен Леви. Тамара! Мы звали ее солнечным лучом…

— Вы звали ее, — проговорил Иоанн, задыхаясь. Скажи скорее, что с ней случилось?

— Спроси Веспасиана.

— И она?…

Старик кивнул.

Страшная, душная тишина стояла в комнате, переполненной людьми. Ни звука, ни движения, кроме потрескивания факелов. Казалось, что Иоанн бен Леви одинок среди этого собрания своих приверженцев; никто не решался подойти к нему. Вид его оцепеневшей от скорби фигуры сковывал всех…

Наконец Иоанн заговорил почти беззвучно.

— Скажи мне все. Ты что-то еще скрываешь. Не слыхал ли ты чего-нибудь о Регуэле, моем сыне. Я послал его за сестрой.

Опять раздалось страшное, безнадежное:

— Спроси Веспасиана…

Иоанн бен Леви больше не спрашивал. Он отшатнулся, дрожащими руками ища опоры, хватаясь за стену. Чужеземец, склонившись к нему, говорил резким голосом, который слышно было всем:

— Сам Веспасиан послал меня к тебе. Он избрал меня, самого старого и слабого из всех, переживших гибель колонии Клавдиевой. Отправься к Иоанну, заклятому врагу римлян, — сказал он, — и расскажи ему, что ты видел его сына и дочь, брата и племянницу в моих руках. Если отец будет бороться против Рима, то дети будут пленниками Рима и украсят торжество победы. Сын умрет на арене в честь римской победы. Дочь же будет наложницей во дворце цезаря. Та же участь постигнет брата и племянницу…

Иоанн не двигался. Время от времени тело его вздрагивало; холод сковывал ему члены, лихорадка усиливалась.

— Если же Иоанн перестанет сопротивляться, — продолжал старик, отчетливо выговаривая каждое слово, — то он станет другом Рима. Его будут почитать, как драгоценнейшего из союзников. Дети друзей считаются детьми Рима, родственники друзей — родственники Рима. Им не причинят никакого зла. Кто их коснется, тот будет иметь дело с вечным Римом. Поэтому, говорит Веспасиан Иоанну брось вражду, не ссорься с нами, а приди ко мне, как друг к другу и брат к брату. Детей и родственников ты получишь из рук моих невредимыми. В знак того, что все это правда возьми то, что было найдено у Регуэля, твоего сына доказательство твоей измены Риму и Веспасиану. Все это будет забыто и прощено, если ты оставишь ряды врагов.

Он вынул из-под плаща свиток и подал его Иоанну Это было письмо, найденное Вероникой у раненого Регуэля.

Иоанн выпрямился, его скорбное лицо осветилось каким-то внутренним светом, он сказал:

— Слышите, друзья, что вы мне посоветуете, должен ли я принять предложение римлянина?

Шум прошел по собранию, но никто не говорил, все напряженно смотрели на вождя. Иоанн взял из руки одного из воинов обнаженный меч, потом встал посередине залы. Высоко подняв меч в правой руке, сказал торжественно и строго; и все были потрясены его клятвой:

— По Твоей воле я стал одиноким и покинутым в моем доме, Господь Бог мой. Ты отдал детей моих и родственников в руки врага. Сердце мое разрывается от муки, не я знаю, Боже, Ты не велишь мне покинуть Тебя и сесть у ног Твоих противников. Ты хочешь испытать меня. Я познал Тебя и душа моя верна Тебе. Приношу обет, великий Бог, пусть я буду одиноким в доме моем и пусть все отпадет от меня, к чему привязано мое сердце: сына и дочь, брата и племянницу я отдаю Тебе и отчизне. Она мне будет сыном и дочерью, и до тех пор я не успокоюсь, пока снова не раздастся радостная свободная песнь избранного народа в родных горах. Все вы, которые видели меня удрученным земной скорбью, воспряньте вместе со мной, возьмите оружие, забудьте все, что не есть единое и нераздельное, великое: Бог и родина!..

Воздух наполнился единогласным торжествующим криком: «Бог и родина!» Даже Оний, невольный посол Веспасиана, последний иудей Клавдиевой колонии, охвачен был всеобщим воодушевлением. Он пытался дрожащими руками коснуться меча, поднятого Иоанном. Дотронувшись до него, он вдруг упал на колени и с мольбой поднял руки.

— Великий вождь! — воскликнул он. — Прости, что уста мои послужили орудием страшной вести. Я пришел сюда, отчаявшись в благе нашего народа, согбенный горем. Теперь же изменились мои мысли, и я молю тебя: позволь мне принять участие в твоем деле. Невелики мои силы, но и слабый может быть орудием Господа. Не отталкивай меня, Иоанн, дай мне идти по твоим следам, радоваться великому делу и повторять слабыми устами клич твоих приверженцев: «Бог и родина!»

Иоанн бен Леви поднял стоявшего на коленях старца и, прижав его к груди, сказал:

— Будь мне отцом, Оний.

Глава XI

Флавий Веспасиан выступил из древнего Акко и перенес войну в самую упорную из иудейских провинций — Галилею, известную храбростью своих жителей. Двойственность наместника Иосифа бен Матии и вызванная этим смута обещали легкий успех римскому оружию. Войско Веспасиана состояло из шестидесяти тысяч человек, не считая вспомогательных войск, не уступавших, однако, по храбрости и умению владеть оружием римлянам.

Ужас охватил галилейских иудеев, и вместо того, чтобы сопротивляться, они рассыпались во всех направлениях распространяя смятение по всей стране. Обитатели деревень скрывались в лесах или искали спасения за стенами крепостей. Когда же туда являлись римские воины, они сдавались, не помышляя об обороне. Дыхание страшного чудовища — Рима стерло в их сердцах и упование на Бога, и прежнюю пламенную любовь к родине. Напрасно такие люди, как Иоанн бен Леви, пытались укрепить дух своих соотечественников. Сам Иосиф бен Матия, наместник, изменил всем своим блестящим обещаниям, своей безграничной самонадеянности и, увлеченный общим потоком беглецов, укрылся не столько от римлян, сколько от негодования своих соотечественников, в Тивериаде, городе у Генисаретского озера, принадлежавшем изменившему родине царю Агриппе.

Разгром Иудеи начался с цветущей Гайдары. Веспасиан овладел этим городом почти без боя. Но хотя почти никто в городе не оказал сопротивления, Веспасиан велел умертвить всех взрослых горожан, а сам город и все лежащие вокруг деревни были сожжены.

Этерний Фронтон, едва оправившийся от болезни, начал тогда свое страшное дело: среди пленных он отбирал тех, кто предназначался для борьбы на арене. Под влиянием ужаса, охватившего Иудею, Иосиф бен Матия с лихорадочной быстротой собрал остатки сил, удерживая от бегства всех, кто попадался ему на пути. Он решил отстоять крепость Иотапату. Она построена была на высоких утесах, и проход к ней открыт был только с севера, но эта сторона была защищена высокой крепкой стеной.

Веспасиан вел осаду неутомимо и упорно, но много раз приходил в замешательство от неожиданных шагов Иосифа и от мужества защитников Иотапаты. Осажденные отразили несколько штурмов сами и делали удачные вылазки. Во время одной из них Веспасиан был даже серьезно ранен.

Но ни храбрость защитников Иотапаты, ни изворотливость наместника не смогли отвратить от города его неизбежную судьбу и справиться с превосходством римлян. Все теснее становился железный пояс, охватывающий крепость, все слабее отпор обессиленных осажденных. Метательные снаряды разрушали самые крепкие стены и башни, камни, перелетая в город, приносили смерть жителям.

Защитники, однако, не теряли мужества, хотя силы их ослабевали и страдания увеличивались от недостатка воды и съестных припасов. Иосиф бен Матия, отважный и находчивый, когда удача ему улыбалась, сразу поник, увидев, что счастье изменило иудеям. Его воинственный пыл исчез; он думал только о том, чтобы под каким-нибудь предлогом оставить крепость. Он даже уговаривал прекратить бесполезную борьбу. Но это возбудило всеобщее негодование.

Борьба возобновилась с удвоенным ожесточением, но иудеи, ослабленные потерями, держались лишь с величайшими усилиями.

Веспасиан узнал от перебежчиков, что осажденные обыкновенно засыпают под утро; в это время и стража дремлет на стенах. Веспасиан сначала не поверил доносчику — он знал, как иудеи преданны своим соплеменникам и что они не боятся смерти. Но сведения, принесенные иудейским перебежчиком, совпадали с наблюдениями римских стражей, и Веспасиан решил сделать попытку штурма на рассвете.

Серый густой туман окутывал город, когда Тит и несколько солдат пятнадцатого легиона взобрались на стену. Они закололи спящих стражей и открыли ворота крепости. Жители и воины спали еще глубоким сном, когда римляне начали резню. Иудеи защищались с храбростью, дошедшей до безумия. Но прижатые на узких улицах к отвесному уступу горы, они были все уничтожены.

И весть, которую разнес по стране пожар Гайдары, подтвердилась с падением Иотапаты: Веспасиан пришел, чтобы стереть с лица земли иудеев.

Так пала Иотапата в первый день месяца тамуза на тринадцатом году царствования цезаря Нерона.

Иосиф бен Матия избежал смерти. Ему удалось убежать и скрыться в мало кому известной пещере. Там он нашел прятавшихся видных горожан, принесших с собой припасов на долгое время. Три дня, несмотря на тщательные поиски, Веспасиан не мог найти наместника, пока наконец одна из пленных женщин не указала римлянам его убежища. Веспасиан послал к Иосифу трибуна Никанора, друга наместника, с предложением сдаться.

Стыд пред другими или, быть может, недоверие Веспасиану заставили Иосифа сначала ответить отказом. Когда же ему обещана была неприкосновенность, а римляне грозили поджечь пещеру, если он будет долго колебаться, наместник потребовал время для обсуждения.

Возмущенные трусостью наместника, спасшиеся вместе с ним иудеи стали упрекать его и угрожать смертью, если он сдастся римлянам. Они требовали, чтобы он вместе с ними умер за родину. Иосиф дрожал от ужаса, слушая их, и присущей ему изворотливостью искал выхода из опасного положения.

— Самоубийство позорно! — кричал он, словно охваченный религиозным ужасом. — Это величайшее преступление против Бога и природы. Души самоубийц осуждены на вечную адскую муку. Чего нам страшиться от римлян — смерти? Но если бояться смерти, зачем искать ее? Если мы хотим жить, то не позорно быть обязанными жизнью тем, кому мы доказали свою доблесть. Если же мы хотим умереть, то что может быть почетнее, чем смерть от рук врагов? Я не сдамся римлянам, чтобы никто не подозревал меня в измене, но я хотел бы возбудить их ненависть, чтобы они убили меня, хотя и обещали даровать мне жизнь.

Эти слова еще более возмутили всех, вместо того, чтобы успокоить. Они уже надвигались с мечами на Иосифа, когда вдруг у него мелькнула последняя спасительная мысль.

— Хорошо, — сказал он, гордо выпрямившись. — Я готов умереть с вами. Но предоставим решение воле Всевышнего. Кинем жребий, кому первому умереть. На кого жребий выпадет, того пусть заколет его сосед и так далее, по очереди, до самого последнего.

Иосиф сделал это предложение только для того, чтобы устрашить других, но, к его ужасу, они не только его приняли, но и тотчас же стали выполнять. С дикой решимостью они вынимали жребий и без ропота принимали смерть от рук братьев.

По странному совпадению последними остались сам наместник и один юноша — храбрейший из всех принявших смерть. Наступила минута, когда они должны были кинуть жребий.

Смертельная бледность покрыла лицо наместника, когда он стал вынимать роковой жребий. Он уже собирался молить о пощаде, и вдруг в душе его мелькнула безумная надежда: юноша едва держал меч, на котором была кровь убитого им только что его собственного отца.

Иосиф бен Матия воспользовался минутной слабостью юноши, прислонившегося к стене, и бросился на него, чтобы вырвать оружие из его рук. Во время их борьбы трибун Никанор и его воины незаметно прокрались в пещеру и схватили их.

Иосиф бен Матия отведен был в римский лагерь, который он некогда обещал своим приверженцам как богатую военную добычу. Душа его была полна теперь ужаса и сомнений. Сдержит ли Веспасиан свое слово?

Глава XII

Вероника и Регуэль жили странной, похожей на сон жизнью. Царица сумела превратить юношу в своего раба. Ей удалось то, к чему она страстно стремилась, ухаживая за раненым в Птолемаиде. Она вылепила по своему желанию мягкий воск его сердца и придала ему форму, которая казалась ей самой прекрасной и желанной. Она радостно дышала, чувствуя свою неограниченную власть и видя свой образ на алтаре его сердца. Она была для него странным сочетанием женщины и богини.

Они жили, как будто, кроме них, не было никого во всем мире. Немой тихий эфиоп не выводил их из очарованного сна: другим рабам Вероника тоже велела молчать, и они повиновались, зная, что царица умеет карать и награждать. Для Регуэля и для всех других Вероника была Деборой, вдовой богатого купца. Шум войны не доходил до уединенного Бет-Эдена, но царица получала сведения о ходе римского завоевания. Между нею и Агриппой шел обмен вестями, от Тита она иногда получала небольшие послания.

Вероника равнодушно читала их, что ей за дело теперь до Тита, Агриппы и до судьбы ее народа? Все ее чувства и мысли были заняты первой страстной молодой любовью. С жадностью она хваталась за настоящее, намеренно забывая прошлое, и старалась не торопить грозное будущее. Она ясно сознавала: их скрытое от мира счастье не может длиться вечно. Долго ли удастся ей еще обманывать возлюбленного относительно происходящих событий. Он думал, что война еще не началась, что Веспасиан, устрашенный восстанием целого народа, все еще в Птолемаиде. Он был уверен, что Тамара и его родственники прибыли в Гишалу и что отец продолжает дело освобождения родины, стоя во главе галилейских патриотов. Ни на секунду у него не возникало сомнения в словах Деборы. К тому же письма отца подтверждали истину того, что она говорила. Он не знал, что по приказу Вероники эти письма искусно подделывались и передавались ему заранее подготовленными к расспросам гонцами. В этих письмах Иоанн бен Леви повелевал сыну оставаться там, где он находился, пока его не позовут, и Регуэль охотно повиновался.

Эфиоп ждал. Чрез его руки проходило все, что относилось к царице. От его зоркого взгляда ничего не укрывалось. Вестники Агриппы тоже приходили к нему, он вел их к повелительнице, уже обменявшись с ними тайным знаком. Но тот, кого он ждал, все не приходил.

Наконец однажды пришел в Бет-Эден Хлодомар. Во время одной из стычек у стен Иотапаты он попал в руки солдат Агриппы, и его привели к царю. Он тогда перешел на службу царя; и до того Хлодомар передавал тайные вести от Иосифа бен Матии Агриппе. Царь знал, что Хлодомару известны его тайные отношения с наместником, и был уверен в его преданности.

Хлодомар принес обстоятельные вести Веронике от царя. Когда он передал свиток эфиопу, вестник и раб пристально взглянули друг другу в глаза. Хлодомар вынул дощечку, на которой было что-то написано, и показал ее эфиопу. Раб прочитал: «Выведай, что решила Вероника и скажи вестнику». Он показал глазами, что понял, и пошел передать царице письмо Агриппы. Увидев послание, Вероника почувствовала грозящую опасность. Она знала, что падение Иотапаты — вопрос времени и что вместе с ней вся Галилея попадет под власть Рима. И тогда придется принять решение — Иерусалим или Рим! Она могла избрать лишь один из них, и оба решения были одинаково опасны: Иерусалиму принадлежало ее сердце, с Римом связывали ее интересы ее семьи, вера в успех. Разрывая с Римом, она должна была пожертвовать Агриппой и всеми владениями семьи Ирода; отрекаясь от Иерусалима, она предавала свой народ, своего Бога, свою любовь.

Время решения настало: Иотапата пала.

Агриппа писал ей в приподнятом от радости тоне: он теперь меньше ненавидел Рим, чем иудеев; восставая против чужеземных притеснителей, они тем самым объявляли войну и честолюбивой политике Агриппы, последнего и слабейшего из дома Ирода. Враждебно настроенные иудеи ненавидели его за все неискупленные преступления его предков. Это наследие было тем более подавляющим, чем менее было смелости у Агриппы открыто прибавить новые грехи к старым. Он был даже лишен ореола жестокости, которая внушила бы ужас его врагам, и Иотапата пала — быть может, это откроет глаза ослепленным жителям Иерусалима относительно того, что их ожидает. Агриппа писал, что он вполне согласен с решением Веспасиана: с восставшими галилеянами нужно поступить самым строгим образом, нужен устрашающий пример. Слишком долго этот упрямый народ злоупотреблял терпением властителей. Эта кара принесет пользу самим иудеям, они должны понять, что спасение только в подчинении. Агриппа же надеялся получить от римлян покоренные провинции в царственное владение. Конечно, вначале за ним еще будут следить, но достижение полной независимости только вопрос времени. Теперь для Вероники наступило время действовать. Ее роль та же, какая некогда выпала на долю Эсфири. Агриппа извещал ее, что снова представился случай укрепить в душе Веспасиана и Тита пробужденную на горе Кармеле веру в их божественное предназначение, в то, что им должен достаться трон цезарей.

«Я воспользовался для этой цели, — писал царь, — нашим старым другом, Иосифом бен Матия. Я узнал, что он взят в плен, и послал к нему Хлодомара, человека вполне верного, с посланием на арамейском языке. Иосиф бен Матия прочел послание и стал действовать с обычной ловкостью по моим указаниям. Я был при том, когда его привели к Веспасиану. В припадке полного, быть может, даже непритворного, раскаяния он упал к ногам полководца и стал молить, как о милости, о том, чтобы ему позволено было дать доказательство его дружеского расположения к римлянам. Мольба его обращалась и ко мне. Я исполнил его просьбу, но так равнодушно, что Веспасиану не могла в голову прийти мысль о нашем тайном соглашении. То, что я имел при этом в виду, вполне осуществилось. Веспасиан сообщил мне, что непременно должен отправить человека, столь высоко стоящего, как Иосиф бен Матия, в Грецию, к Нерону. Только сам император может решить его участь. Я в нескольких словах выразил свое сожаление и с притворным безучастием повернулся к Титу, который стоял около меня; я стал его спрашивать, доволен ли он своим конем Туском. В то же время я подал Иосифу условный знак. Тотчас же, с ловкостью опытного актера, Иосиф обратился к Веспасиану с вдохновенным видом пророка. „Ты думал, — сказал он, — что взял в плен только Иосифа бен Матию, наместника Галилеи, но я являюсь провозвестником более высоких и важных вестей. Разве бы я стоял теперь перед тобой, если бы не был послан свыше и не понимал бы тайных пророчеств иудейского Бога? Я ведь знаю, как должен умереть полководец! Зачем тебе посылать меня к Нерону? Не цезарь Нерон, а ты сам господин моей жизни и повелитель моей судьбы. Пройдет немного времени, и ты сам будешь носить имя цезаря, властителя земли, моря и всего человеческого рода, а Тит, твой сын, будет твоим преемником на всемирном престоле“.

Веспасиан побледнел от изумления, и на лице его я прочел воспоминание о том, что было на горе Кармеле. Но он еще не верил. „Ты безумствуешь, — крикнул он, отступая от Иосифа, — или хочешь обмануть меня, чтобы вернуть себе свободу!“ Пленник усмехнулся. „Зачем мне лгать? — сказал он. — Разве жизнь моя не в твоих руках? Ты можешь отдать меня на величайшие пытки, чтобы вырвать у меня признание, и все же я буду тверд. Я жрец великого бога и знаю что свобода мне должна быть даром твоих рук“. Твердость Иосифа бен Матия внушила полководцу доверие. Чтобы усилить впечатление, я сказал в легком тоне, обращаясь к Титу, но так, что Веспасиан мог меня слышать, что Иосиф в самом деле жрец. Упомянул также, что, как известно, большая часть жрецов обладает даром пророчества. Это замечание положило конец колебаниям Веспасиана. Он велел, конечно, держать пленника под строгим надзором, но уже отменил его отправку к цезарю, где, конечно, его ожидала смерть. Благодарность Иосифа ко мне безгранична, как он передавал чрез других, и он готов служить мне, чем только может. Я, конечно, не придаю большого значения этим уверениям, но его необычайная хитрость и ловкость смогут сослужить мне службу. Тебе же Вероника, — писал Агриппа в заключение, — я напоминаю данное мне слово. Более чем когда-либо важно склонить Тита на нашу сторону, чем бы война ни кончилась. Поэтому я пригласил Веспасиана и его сына отпраздновать покорение Галилеи в Цезарее Филиппийской; оба они согласились, тем более что войско страдает от жары. Веспасиан уже ранее решил дать ему несколько недель отдыха. Поэтому, когда Хлодомар придет к тебе, сделай все приготовления, чтобы встретить римлян по-царски. А более всего я советую тебе удалить все, что может казаться подозрительным Веспасиану и в особенности Титу. Надеюсь, что ты поймешь меня. Ведь мои интересы на этот раз совпадают с твоими».

Вне себя от бешенства Вероника смяла письмо в руках. Никогда эгоизм брата не проступал так обнаженно и грубо. Притворяться теперь, когда сердце ее полно любви к другому? Помогать Агриппе, который изменяет родине и губит народ израильский, народ Регуэля!

Никогда! Она не позволит отнять у себя свое сокровище, она защитит его от всех, от собственного брата, от всего мира. Единственное средство спасения — бегство, быстрое, безотлагательное бегство… Она вскочила и с гадливостью оттолкнула ногой письмо брата. Бросившись к эфиопу, который стоял у дверей, она показала ему знаками.

«Бежать… в тот же вечер… Только с Регуэлем и с ним». Но куда? Вдруг ее озарило. Куда? Конечно, в Иерусалим. Там сердце ее народа, место Регуэля и дочери Асмонеев у врагов Рима. Она во всем признается возлюбленному, откроет свое имя и обман с письмами отца. Он ее простит, и тогда — любовь за любовь. Она признается ему дорогой, темной ночью, когда краска стыда не заметна будет на ее щеках…

Ее поспешность заразила раба… Как безумный бросился он из комнаты. Она вздрогнула и вышла собрать в дорогу драгоценности. Хлодомар ждал еще ответа. Когда эфиоп вернулся, он вопросительно взглянул на него. «Она хочет бежать» — написал Стефан на врученной ему дощечке.

Благородное лицо Хлодомара омрачилось, потом он медленно обнажил висевший у пояса кинжал и показал рабу сверкающую сталь; на ней было вырезано одно слово: «Убить!»

……………………………………………………………………

Иоанн из Гишалы звал его.

Регуэль держал письмо в руках и перечитывал его несколько раз. Вероника с беспокойством смотрела на юношу; она опять решилась на обман. Сказать теперь правду она не смела. Регуэль также ненавидел и презирал Веронику, как любил Дебору. Вероника боялась, что он произнесет слово, которое их навсегда разлучит.

Лицо Регуэля омрачилось. Наступило время разлуки. Опьянение счастья нарушено призывом, который слышался в прочитанных строках. Сведет ли судьба снова пути Регуэля и Деборы? Он покраснел от своей эгоистичной мысли. Что значила теперь судьба отдельного человека, когда гибнут тысячи и погибнет, может быть, целый народ! И все-таки у него было тяжело на сердце.

— Прочти, — сказал он глухо и подал царице письмо. Она его не взяла. Даже если бы она не знала, что в нем, она догадалась бы о содержании письма по глазам Регуэля.

Вероника слабо улыбнулась. Она видела, как ему трудно расстаться с ней.

— Тебе нужно покинуть меня, так уходи, — сказала она небрежно, как бы шутя. Даже в такую напряженную минуту она не могла удержаться от того, чтобы не проявить своей власти над ним. — Почему же ты не идешь? — повторила она, видя его безмолвный, устремленный на нее взгляд.

— Так-то ты прощаешься со мной? — взволнованно проговорил он. — Без сожаления, Дебора?

Она пожала плечами.

— Ты мужчина!

Он вздрогнул.

— Ты права, — проговорил он взволнованно. — Я чуть было из-за тебя не забыл этого. Благодарю тебя, Дебора. Благодарю за то дивное, навсегда исчезнувшее время!..

Он не мог продолжать и, медленно наклонившись, поцеловал руку царицы. Потом он направился к двери. Она смотрела ему вслед.

— Навсегда? — спросила она тихо, и печальные ноты послышались в голосе. — Почему навсегда? Зачем ты вообще уходишь?

Он остановился в изумлении.

— А родина?

— Родина? — повторила она с кажущейся насмешкой. — Что она тебе даст, твоя родина? Ты принесешь ей в жертву все, что есть самого дорогого для тебя, а она ничего не даст, кроме смерти. Ты забыл, что выше всего — жить любовью?

Она медленно подошла к нему, как бы для того, чтобы следить по его лицу, как он борется с собой, как у него разрывается сердце от сомнений.

Регуэль смотрел на нее с изумлением. В ее глазах была какая-то немая, полная ужаса мольба. Вероника, убеждавшая его жить для себя, казалось, ждала от него слова, которое разрешит сомнения в ее собственной душе. В первый раз с тех пор, как он увидел Дебору, Регуэль почувствовал, что не знает ее. Он ответил ей более резко, чем хотел.

— Родина для иудея самое великое — большее, чем для всех других народов, ибо наша родина — Бог. Когда опасность грозит родине иудеев, она грозит Богу, тому Богу, который вселил в наши сердца чувство любви. Защищая родину, я защищаю не только эту страну, ее леса и долины, реки и горы, не только Иерусалим, города и храмы, не только людей, населяющих святую землю; я вместе с тем защищаю и самое великое, все, что наполняет душу человека, — Бога и конечную цель жизни. Счастье мира держится верой в Бога.

Он сказал это без всякой торжественности, не возвышая голоса. Казалось, что слова медленно поднимаются из его души, что в них простая и понятная истина, которую не нужно даже доказывать.

Вероника с удивлением смотрела на него. Так вот что живет в той части его сердца, которая ей не принадлежит? Она хотела рассердиться на него и не могла. Кровь ее закипела от мысли о соперничестве, но это было соперничество с Богом. Никогда прежде она так ясно не понимала, что душа ее бедна духом, что жизнь беспощадной рукой отняла у нее то, что составило бы святыню ее высокого ума. Среди роскоши, пышной жизни, могущества и интриг она утратила то, что отличало иудеев: мысль о великом призвании человечества, о том, что выше временных целей Регуэль раскрыл пред ней бедность ее души. Она увидела границы своего могущества, но это не возбуждало в ней протеста. В ней проснулась нежная потребность женщины покорно прильнуть к возлюбленному, как плющ к дубу, и поднять на него глаза с доверием и восторгом. Рабство любви, которому она прежде подчиняла других, настало теперь для нее, и она отдавалась ему с блаженным чувством счастья.

Она подошла к Регуэлю, положила ему на грудь свою уставшую голову и сказала, вся дрожа от волнения:

— Прости, возлюбленный, что я тебя испытывала. Ты велик и силен. Не лишай меня этой опоры, не отталкивай меня. Ты видишь, я слабая женщина. Защити же меня, чтобы я не погибла в вихре, и поступи со мной по твоему желанию. Если ты останешься здесь, я буду сидеть у ног твоих, я буду служить тебе. Если ты уйдешь, дай мне следовать за тобой — к победе или к смерти. И то, и другое я с блаженством разделю с тобой.

Она наклонилась и поцеловала руку Регуэля. Бог и родина одержали в ней победу над соблазном власти.

Вероника долго потом помнила эту минуту. Никогда еще она не сознавала в себе такого подъема духа, как в ту минуту, когда покорила свою гордость.

Регуэль вернулся к себе, опьяненный счастьем. Будущее представало пред ним в сияющих красках. Ему предстояла борьба за святыню своего народа рядом с отцом, благороднейшим из мужей Иудеи, и с Деборой, благороднейшей из иудейских женщин. Дебора ему обещала на прощание, что она станет его женой, если Иоанн бен Леви одобрит выбор сына. Почему бы отцу не одобрить его? Прекраснее, чем Дебора, нет на свете женщины! Он быстро собрал те немногие вещи, что ему принадлежали. Эфиоп, их доверенный раб, принесет их к месту условленной встречи.

Регуэль должен был согласиться с Деборой — им не следовало вместе оставлять город. Римское войско было уже близко; быть может, даже воины Веспасиана уже рыщут в окрестностях. Легко мог найтись среди жителей или даже среди слуг Деборы предатель, который будет рассчитывать получить награду от римлян. Трудно предположить, что присутствие Регуэля в Цезарее Филиппийской осталось тайной, несмотря на все предосторожности. Веспасиан, как и Агриппа, не упустят случая захватить в плен сына их врага.

Условленным местом встречи был иорданский источник Там Дебора должна была ждать его. Эфиоп даст знак Регуэлю, когда оставит Бет-Эден. Им предстоит прекрасная поездка ночью, вдоль Иордана, такая же прекрасная, как и путешествие из Птолемаиды в Бет-Эден, может быть, еще прекраснее, тогда Дебора и Регуэль не были так близки друг другу. А потом Гишала, приветливое серьезное лицо отца…

Регуэль лег отдохнуть. Отъезд был назначен в час пополуночи, нужно было собраться с силами для предстоящего путешествия. Регуэль заснул, мечтая о блестящих глазах Деборы, с именем отца на устах, с надеждой и любовью в сердце.

На мече Хлодомара было написано: «Убить!»

Агриппа же писал в своем письме: удали все подозрительное.

Эфиоп прочел и то, и другое. Наступил час, которого он долго ждал. Он был обещан ему царем еще в Птолемаиде «Убить!» — он убьет, но не мечом. Слишком ничтожной и легкой казалась ему эта смерть. Сколько раз он умирал от внутреннего всепожирающего огня! Огонь! Теперь, когда это в его силах, он тем же отомстит своему врагу. Глаза эфиопа загорелись при этой мысли, и жестокая улыбка легла вокруг его сжатых губ.

Он только что вернулся от царицы. По ее приказу он принялся за ящики и сундуки, чтобы наполнить их драгоценными камнями и золотом. Вероника хотела примкнуть к восстанию со всем своим богатством. Пусть Рим узнает, что он потерял вместе с ней!

Эфиоп равнодушно перебирал сокровища. Что ему до всех драгоценностей мира! Глаза его жадно следили за тонкими пальцами, передававшими ему камни, и за ослепи тельно белой рукой, которая терялась в розоватой тени широкого рукава. Царица не обращала на него внимания и не посмотрела на него, когда он уходил. Она не видела странного блеска в его глазах. Она думала только о Регуэле.

За дверью он выпрямился и облегченно вздохнул. Затем он бесшумно пробрался через переходы дворца к комнате Регуэля, осторожно приоткрыл ее и заглянул внутрь. Его соперник спал. На лице его безмятежное выражение и губы его шептали лишь одно имя. Эфиоп не мог его расслышать, но все-таки понял, чье оно. Он усмехнулся, потом выскользнул из комнаты и по маленькой лестнице, ведущей вниз прошел в небольшой сарай, где были сложено просмоленное дерево. Прежде чем войти туда, эфиоп остановился и посмотрел наверх: окно Регуэля находилось как раз над ним…

Они прибыли к источнику Иордана — месту условленной встречи. На маленьком возвышении стояла царица, несколько поодаль — эфиоп с тремя лошадьми. Раб и царица смотрели вниз, на долину, расстилающуюся перед ними темной полосой в серебряном свете луны, белую извивающуюся дорогу, которая поднималась вверх из долины. По ней должен был приехать Регуэль.

Первый час пополуночи давно прошел, Вероника начала тревожиться, и с волнением следила за каждым движением на тропинке. Но камни на ней все еще однообразно блестели светом без теней. Регуэля все не было.

Вдруг эфиоп вздрогнул, и торжествующая улыбка показалась на его губах.

Над крышей, которая виднелась вдали, поднялось облачко, сначала незаметное, исчезающее в тонком световом покрове луны, но оно становилось постепенно темнее и темнее и превратилось наконец в резко очерченный поднимающийся вверх столб дыма, и вдруг яркое пламя пробилось снизу, сквозь серые клубы дыма, освещая их кровавым заревом. Огненный язык лизнул темное небо, за ним последовал другой, третий и наконец сплошное пламя заслонило крышу — Бет-Эден горел.

Эфиоп подошел к царице и коснулся ее руки. Она вздрогнула и обернулась к нему, как бы очнувшись от сна Он опустил глаза, чтобы сиявшая в них радость не выдала его, и показал на Бет-Эден. Вероника взглянула в ту сторону и отшатнулась. Бет-Эден горел! Регуэль! Она прижала дрожащие руки к вискам и закрыла глаза, чтобы не видеть губительного пламени. Но вдруг у нее мелькнула мысль: быть может, еще не слишком поздно! В одну секунду она подбежала к лошадям и взвилась на свою лошадь, ухватившись за ее гриву, помчалась вниз.

— Регуэль! — звала она, несясь вперед.

За ней погнался на другом коне эфиоп. Глаза его были широко раскрыты и сияли радостным блеском; сквозь стиснутые зубы слышался злорадный смех.

Лев отважился на первый прыжок.

Регуэль проснулся. Ему казалось, что чья-то тяжелая рука схватила его. Веки так отяжелели, что он едва их смог поднять. Он не мог очнуться от страшного сна, который еще и теперь ясно стоял пред его глазами. Ему снилось, что возле него Дебора — его жена. Она нагнулась к нему, чтобы поцеловать его, но её прикосновение становилось все холоднее и холоднее, и вдруг лицо ее странно изменилось. Мягкие черты сморщились, глаза сузились и горели, кожа покрылась пятнами и сверкала, рот стал огромным и широко раскрылся; из глубины этой хищной пасти высунулся кровавый, длинный, раздвоенный язык. Это уже была не Дебора, а змея — страшное чудище, хитрый враг человеческого рода. Регуэль весь похолодел, волосы его от ужаса поднялись, он тщетно пытался крикнуть; и лежал, не в состоянии двинуться. Что-то душное окутывало его, странные тени носились пред его глазами, он не мог их рассеять, и вдруг, сквозь дым и удушье, прорвалось яркое пламя.

Он быстро вскочил и бросился к окну. Пламя поднялось ему навстречу. Он отшатнулся. Бет-Эден горел! Дебора! Первая его мысль была о ней. В смертельном ужасе он бросился к двери. Но что это значило? Она не поддавалась — она была заперта снаружи. Он растерялся, взглянув еще раз на пламя, которое поднималось снизу. Смертельный ужас охватил его: если никто не придет спасти его, он погиб. Он снова бросился к двери, громко взывая о помощи, но ответа не последовало. Ничего, кроме треска пламени. Было бы безумием выпрыгнуть из окна — он бы разбился о камни внизу…

Адское пламя жгло лицо и язык присыхал к небу, холодный пот покрывал все тело среди огня и дыма. Потом вдруг все сразу исчезло. Он упал на колени, и голова его свесилась на грудь, длинные черные призрачные руки тянулись к нему из пламени, поднимали его и баюкали, навевая блаженную дремоту. Манящие голоса шептали ему что-то «Регуэль!» Издалека доносился до него этот крик; он улыбался от счастья. То Дебора шептала его имя, Дебора любит его…

К нему на минуту вернулось сознание. Он, шатаясь, подошел к окну; оконная рама была уже съедена пламенем. На минуту ворвалась свежая струя воздуха, и Регуэль увидел сквозь дым Дебору. Она крикнула, увидев его, и что-то приказала стоявшему около нее эфиопу, но раб не двигался; тогда она бросилась ко входу сама. Дебора хотела сама его спасти, принести ему в жертву свою жизнь. Эта мысль придала ему силы. Нужно помешать Деборе, она одна не справится с пламенем. Он хотел крикнуть, но дым помешал ему. Он облегченно вздохнул, увидев, что эфиоп наконец бросился за его возлюбленной, чтобы вернуть ее. Затем он исчез, а Дебора осталась одна и, стоя на коленях, поднимала с мольбой руки к небу. Но кто это стоит рядом с ней в блестящем панцире и шлеме? Его лицо, окаймленное широкой, озаренной пламенем бородой, обращено на Регуэля. Он кого-то напоминает Регуэлю. Нет, это только плод его воображения. Как Хлодомар, сыщик Иосифа бен Матии, может очутится в Бет-Эдене?…

Вокруг Регуэля было только пламя и удушливый дым, он снова стал искать дверь. Дверь поддалась… Он судорожно ухватился за перекладину; ему казалось, что он все ниже и ниже опускается в страшную, темную пропасть. Только искры мелькают в глубине… Потом все исчезло…

Секунды казались Веронике вечностью. Она хотела молиться и не могла. Почему не возвращался эфиоп? Неужели он не смог попасть к Регуэлю, или они отрезаны оба стеной пламени?

Она вздрогнула. Безумный, душераздирающий крик раздался из пламени. Это был голос эфиопа. Так он, вероятно, кричал, когда ему вливали расплавленный свинец в уши. Сердце ее остановилось от ужаса. Кто-то выбежал из двери в горящем платье, с безумным воем и с опаленным чередам лицом.

Это был эфиоп. Она бросилась к рабу, который упал на землю и катался по ней, обивая пламя.

Со страшным треском обрушилась крыша Бет-Эдена, хороня все под своими горящими обломками.

Огненный столб поднялся к небу, затмевая свет луны.

Глава XIII

Два дня спустя Тит вместе с Агриппой прибыли в Цезарею Филиппийскую. Царь опередил войско, беспокоясь, поступила ли Вероника согласно его указаниям.

Тит поехал с ним вместе под предлогом осмотра помещений для войска. Веспасиан улыбнулся и шутя погрозил ему пальцем.

— Ты знаешь, — сказал он, — я неохотно исполняю твою просьбу. Марцию Фурнилу, дочь одного из знатнейших римских патрициев, нельзя бросить из-за каприза, как надоевшую певицу или танцовщицу. Моя и твоя карьера еще не закончены, и поэтому не следует наживать себе врагов. Впрочем, я доверяю твоей осмотрительности, Тит, но помни: берегись дружбы Агриппы и прекрасных глаз Вероники. Оба они слишком умны, чтобы делать что-либо без выгоды для себя.

Тит гордо поднял голову.

— Я ведь вырос на глазах Мессалины и Агриппины, — возразил он. — Даже Поппея Сабина тщетно пускала в ход все свои чары, задумав от скуки соблазнить меня…

— И все-таки берегись, — еще раз сказал Веспасиан. — У этих азиаток есть таинственные чары, которым трудно противостоять. Вспомни Клеопатру…

— Я не Антоний, — сказал Тит гордо и помчался за опередившим его царем.

Тит говорил совершенно искренно с отцом. Он поехал вместе с Агриппой скорее из самолюбия, чем из-за любви; ему хотелось положить у ног гордой царицы, надменной иудейки, завоеванную им Галилею. Он все еще не мог забыть ее насмешливого тона, когда она задала ему на Кармеле обидный вопрос: кто такой Тит? Теперь Тит покоритель Галилеи. В его руках судьба народа, к которому принадлежит Вероника. Она уже не посмеет больше надменно обращаться с ним и оскорблять в нем самолюбие мужчины и гордость римлянина.

Чем ближе, однако, приближался он к концу пути, тем больше это первоначальное намерение исчезало. Образ женщины затмил в его воображении мысль о царице; теперь он помнил только дивную красавицу на зеленом мху у журчащего ручья и горел страстным желанием снова увидеть ее. В порыве нетерпения он пришпорил коня и в несколько прыжков опередил Агриппу, но все-таки ему казалось, что они ползут как черепахи.

В последний день пути им навстречу выехал Таумаст, домоправитель царицы. Он сообщил царю о случившемся. По его словам, Веронике показалось слишком шумным пребывание в старом замке великого Ирода, и она переселилась с несколькими слугами в Бет-Эден, где жила среди своих любимых занятий с греческими философами. Причины пожара остались невыясненными: по всей вероятности, просмоленные дрова сами воспламенились. Во время пожара погиб Хлодомар, вестник Агриппы, а также один из слуг, эфиоп, другой слуга получил страшные ожоги и едва ли выздоровеет; по приказу царицы за ним самым тщательным образом ухаживает врач Андромах. Вероника не пострадала от огня, но не может оправиться от случившегося, не пускает к себе. Даже Андромах не может добиться доступа к ней, так же, как и служанки; в ее закрытых покоях полная тишина, окна завешаны и не пропускают ни одного солнечного луча, а еда, которую ей приносят, остается нетронутой.

Тит прерывал рассказ домоправителя вопросами, Агриппа же слушал молча и казался равнодушным. Тит был так взволнован, что не заметил, как при упоминании о погибшем слуге торжествующая улыбка показалась на губах царя. Регуэль погиб, и так удачно, не возбуждая никаких подозрений. О разрушенном Бет-Эдене горевать нечего Вероника достаточно богата, чтобы не жалеть о потере, а то, что страшная смерть возлюбленного омрачила на время Веронику, не тревожило царя. Напротив, за это время он успеет осуществить свои планы. Нужно только умело воспользоваться угнетенным состоянием Вероники. Она женщина, и в своем горе будет искать опоры; нужно только, чтобы она считала Агриппу своим другом. В то же время предоставлялся случай овладеть доверием Тита и заслужить его благодарность. Агриппа сможет устроить так, чтобы молодой легат только при его посредничестве встречался с любимой женщиной, Тит получит Веронику из рук Агриппы… Ожидания царя оправдались.

Вероника долго не показывалась, и все попытки Агриппы попасть к ней были тщетны. Наконец сам молодой легат, страсть которого еще более возбуждена была постоянными отказами, явился просить Веронику принять его; но он даже не получил ответа от царицы, и удалился, взбешенный. Агриппа боялся, что оскорбленная гордость римлянина победит страсть влюбленного; лук был натянут до предела и каждую минуту мог сломаться и ранить самого стрелка.

Необходимо было, чтобы Вероника наконец появилась и отняла последнюю долю рассудка у обезумевшего от страсти легата. Агриппа решил добиться свидания с Вероникой во что бы то ни стало, через несколько дней приедет Веспасиан, а у полководца проницательный взгляд, от него нельзя будет ничего скрыть. А все должно остаться тайной, потому что Веспасиан никогда не допустит… Царь не решался додумать до конца своей мысли, но решение его было твердо: он должен повидаться с Вероникой…

Она лежала в тупом полузабытьи, ни о чем не думая; одна только мысль терзала ее больной мозг: Регуэль погиб, а с ним все, что было в ее жизни светлого, все, что составляло опору ее борющейся души. Теперь ее ожидала пустая, ненужная жизнь, еще менее содержательная, чем прежде, когда она не знала, что счастье возможно. После первых капель истинного наслаждения завистливая судьба вырвала кубок из рук ее как раз в ту минуту, когда уста ее раскрылись для жадного глотка. Жизнь ей больше ничего не может дать, и поэтому нужно покончить с ней. Странное спокойствие овладело ею при этой мысли. Она стала наблюдать за собой как будто со стороны, как будто бы не она сама холодным, спокойным движением принялась отвинчивать жемчужину на своем перстне, чтобы достать оттуда сильный, легко умерщвляющий яд.

Но нет. Еще не время вкусить вечный сон. Женщина, которая собиралась умереть, была царица, одна из прекраснейших цариц на свете; властители народов склонялись к ногам ее, и даже рев грубой толпы смирялся при виде ее красоты и переходил в благоговейный шепот. Столь божественное существо не должно исчезнуть беззвучно и неприметно, как простые смертные.

Она подошла к окну и отдернула тяжелую занавесь; дневной свет озарил комнату, но сияющая картина дня не обрадовала ее, она отвернулась от света и подошла к своему ложу. Пусть думают, что она умерла во сне; затем она подошла к большому, отполированному металлическому зеркалу и, вынув гребни, распустила золотистые волосы. С напряжением вглядывалась она в бледное лицо, выступавшее из рамы; она искала на нем следы ужаса пред грядущим мраком, но ничего не увидела, кроме странного, оцепеневшего выражения покоя в усталых глазах.

Она улыбнулась, довольная собой. И в смерти лицо ее сохранит царственное величие, на нем не видно будет боли, как у обыкновенных людей.

Все было готово. Она медленно легла на подушки, опустила волосы на плечи и грудь, так что голова ее казалась окруженной золотым венком; она спокойно взяла жемчужину, заключающую в себе яд, и поднесла ее к губам.

Она на мгновение остановилась. Ей показалось, что она слышит голос Агриппы, царь стоял у двери и молил впустить его.

Она усмехнулась. Вот человек, для которого смерть ее будет невозвратимой утратой. Но разве для него одного? А для другого, для римлянина — Тита? О, если бы Вероника захотела… В этих тонких пальцах, держащих смертоносный порошок, покоилась судьба целого народа, всего мира; одним движением руки она могла бы доставить счастье и радость тысячам людей, превратить великое кровавое всемирное царство Рима в царство мира и улыбающегося счастья… если бы Вероника захотела… Она горько засмеялась. Зачем ей желать этого? Разве ее собственная жизнь не была загублена с самого начала. Нет, она не хочет радостной жизни, царства мира и улыбающегося света. Но эта слабая, тонкая рука может превратить цветущие долины в опустошенную пустыню, может превратить сияющий мир в первоначальный хаос… Если Вероника захочет… она уже не смеялась, в глазах вспыхнуло дикое, жгучее пламя; какое-то новое чувство увлекало ее упоительным призраком могущества. Как она была безумна! Разве достойно царицы поддаваться низменному будничному горю, бросать оружие и щит и спасаться бегством. Смерть Вероники была бы женским бессилием, такой же слабостью и глупостью, как вся ее детская любовь к этому глупому мечтательному мальчику. То была не Вероника, а жалкая деревенская девушка, рабыня, пресмыкающаяся у ног своего господина. Она с отвращением бросила в угол жемчужину, встала, выпрямилась и глубоко вздохнула, проводя рукой по лицу. Под прикосновением руки разгладились ее черты; она улыбнулась холодной, надменной и жестокой улыбкой.

Она встала, чтобы открыть дверь Агриппе.

Вечером следующего дня дворец Ирода в Цезарее Филиппийской был ярко освещен. Цветы украшали огромные столы, которые ломились от яств и напитков; танцовщицы и певицы, актеры и мимы готовились к предстоящему празднеству; арену, которую недавно выстроил Агриппа на площади, готовили для завтрашнего торжества.

Блестящее собрание римских военачальников и знатных граждан города рассыпалось по дворцу, ожидая прибытия полководца.

Веспасиан приехал утром, раньше, чем его ожидали; его встретили Агриппа и Тит; взглянув в лицо сына, Веспасиан понял, что он приехал вовремя. Тит хотя и научился притворству, живя при дворе цезаря, но все-таки не сумел скрыть своего неудовольствия по поводу неожиданного прибытия отца, Веспасиан мешал ему, значит, то, чего он опасался, еще не случилось.

Агриппа с трудом смог скрыть от острого взгляда полководца снова возникшее в нем опасение. В Веронике он теперь был уверен, но кто знает, не заставит ли вмешательство отца образумиться Тита. Когда он признался сестре в этом, она насмешливо улыбнулась. Блеск в глазах Вероники показывал, что она уверена в победе.

Она уже не запиралась в своих покоях, но умела ловко избегать встречи с Титом, хотя это было очень нелегко. Агриппа сообщил Титу, что сестра уже вышла из своего затворничества. Страстный римлянин стремился увидеть ее но, несмотря на все его попытки, это не удавалось; Тит проводил время в ее постоянных тщетных поисках и мучился от оскорбленной гордости и разгоревшейся страсти.

В готовящемся торжестве Вероника отказалась принять участие и даже не присутствовала на приеме Веспасиана. Тит приходил в отчаяние; напрасно молил он Агриппу подействовать на сестру и сломить ее упорство. Агриппа, уступая его просьбам, отправлялся к царице, но возвращался с отрицательным ответом.

В последний раз это случилось, когда торжество было в полном разгаре.

— Что же она тебе ответила? — взволнованно спросил Тит.

— Она не хочет, — ответил Агриппа, пожимая плечами, — а если Вероника не хочет…

— Но… чего же она хочет? — глухо спросил римлянин.

— Чего она хочет, я не знаю, — серьезно сказал Агриппа, — но чего она не хочет — это я могу тебе пояснить…

— Почему ты остановился?

Агриппа выпрямился и заглянул в устремленные, на него глаза молодого легата.

— Вероника не хочет быть игрушкой в руках римлянина, — медленно сказал он.

Тит раздраженно засмеялся.

— Игрушкой?! — воскликнул он громко. — Можно ли говорить об игрушке, когда…

Он не договорил: его глаза увидели вопросительный взгляд отца. Но это не образумило его, а еще более воспламенило. Разве он не взрослый мужчина, не воин, одерживавший победы? Неужели он все еще должен подчиняться отцовской воле?…

Агриппа незаметно наблюдал за ним; он понял, отчего закипела теперь кровь у молодого легата, почему у него задрожали губы и он сжал кулаки.

— Когда что? — переспросил Агриппа.

Тит поднял голову и твердо сказал:

— Вероника должна стать моей.

— Твоей? Римлянина? — притворно изумившись, сказал царь.

— Ты изумлен? Конечно, я не иудей. Но Вероника сама сказала мне однажды, что это не может быть препятствием. Это она сказала мне на прощание в Птолемаиде, но с тех пор она странно изменилась. Мы тогда расстались почти друзьями, а теперь…

Агриппа задумался.

— Это мне многое объясняет, почти все, — медленно проговорил он. — Вот почему она бежала из Птолемаиды, разве это не было похоже на бегство? Вот почему она скрытничает со мной, от которого она никогда не имела тайн, вот почему она живет в одиночестве, мучит себя… она боится!

— Чего?

— Я тебе давал понять это раньше. Вероника — царица из дома Ирода. Иудейка может лишь под одним условием полюбить римлянина.

— Под каким?

— Под тем, что она станет его женой!

Он почти раскаивался, что произнес это слово. От него зависело исполнение всех планов, судьба всего народа, всего мира. Он тревожно следил за лицом Тита.

Молодой легат нахмурил брови; он смотрел, ничего не видя, на шумный пир. Вдруг он вздрогнул, встретив испытующий взгляд отца, Веспасиан поднял кубок и с улыбкой кивнул сыну головой, Тит увидел странную насмешку в этом взгляде, он тоже поднял кубок, кивнул и улыбнулся ему. Вдруг римлянин нагнулся к Агриппе и шепнул ему хриплым, прерывающимся голосом:

— Хорошо. Вероника станет женой Тита.

Агриппа с трудом удержался, чтобы не вскрикнуть от радости. Лицо его побледнело от внутреннего волнения; он должен был откинуться в кресло и прикрыть глаза рукой, чтобы не выдать себя. Но его опасения были напрасны. Тит ничего не слышал и не видел из того, что происходило вокруг. Только когда Агриппа, оправившись, заговорил с ним, Тит пришел в себя и стал слушать с горячим интересом то, что шепотом ему говорил Агриппа среди шума пиршества. Нетерпение Тита было так велико, что он хотел вскочить и уйти в другой покой, но Агриппа удержал его; он боялся возбудить подозрение Веспасиана. Намек на отца привел Тита в себя.

— Он никогда не согласится на это! — воскликнул молодой легат с волнением. — Он слишком боязлив, чтобы допустить что-нибудь необычное.

— Поэтому, — поспешил прибавить Агриппа, — он ничего не должен знать о твоем намерении жениться на Веронике. Впоследствии…

— Впоследствии? — переспросил его Тит. — Разве ты не видишь, что я сгораю от жажды обладать этой дивной женщиной, которая занимает все мои мысли и чувства.

Царь тонко улыбнулся.

— Разве одно исключает другое? — спросил он. — Разве Вероника не может стать супругой Тита без ведома Веспасиана?

Молодой легат вздрогнул и с удивлением взглянул на собеседника; потом он глубоко вздохнул и так крепко сжал его руку, что Агриппа чуть не крикнул от боли.

— Если бы ты это мог устроить, Агриппа, — пробормотал Тит, дрожа от волнения, — то, клянусь Зевсом и всеми богами Олимпа, ничто не было бы для меня слишком дорогим, чтобы выразить тебе мою благодарность.

Царь прикрыл глаза, чтобы не выдать сверкавшего в них торжества.

— В таком случае будь готов, — шепнул он.

— Когда?

— Сегодня, после пира.

Он не стал ждать взрыва восторга, охватившего легата, и поспешил обратиться к Веспасиану, чтобы отвлечь его внимание от Тита.

Взгляд его при этом встретился с вопросительным взором Таумаста, который стоял у дверей, почти незаметно царь сделал ему знак, наклонив голову.

Таумаст кивнул и скрылся за дверями.

Двумя часами позже величественный дворец Ирода погрузился в темноту. Только из-за тяжелых завес у окна одного покоя пробивался слабый луч света. Вероника лежала на низких подушках, неподвижная, с окаменелым выражением лица: около нее, у ее ног, был Тит. Луч света падал на его восторженное лицо, обращенное к красавице; несколько поодаль стоял Агриппа и с легкой насмешкой наблюдал за ними; рядом с ним был Иосиф бен Матия, пленник Веспасиана, еще далее у дверей стояли Андромах и Таумаст.

За маленьким столом посредине комнаты сидел Юст бен Пистос, секретарь царя. Он только что кончил чтение лежащего пред ним документа, в котором Тит, сын великого Веспасиана, римский легат, признавал себя супругом Вероники, царицы Понтийской.

Глубокое молчание наступило после чтения, потом Юст медленно поднялся и подошел к легату и царице, чтобы получить их подписи. Тит подписался первый, за ним Вероника. Их лица представляли странный контраст. Тит был взволнован, глаза его сверкали, губы дрожали от страсти, она же была бледна, вокруг ее рта залегла глубокая презрительная складка; так же различны, как и их лица, были их подписи: расплывающаяся, дрожащая у Тита; прямая острая, как обнаженное лезвие меча, у Вероники.

Бумага быстро покрылась подписями свидетелей, потом Иосиф бен Матия, священнослужитель, подошел к супругам и произнес благословение над их головами.

Вскоре после того они остались одни. Тит, гордый римлянин, завоеватель Галилеи, бросился на колени пред иудейкой и, взяв ее ногу, поставил ее себе на шею.

Вероника улыбнулась торжествующей улыбкой; затем подняла его и в первый раз со времени их прощания в Птолемаиде спросила его:

— У тебя еще сохранился Кармельский лавр?

Он вынул маленькую, украшенную жемчугом шкатулку с изображением амура верхом на льве.

Вероника подняла крышку и, вынув увядший лист, прикрепила его к груди Тита.

— Победителю…

Глава XIV

Известие о взятии Иотапаты римлянами вызвало у жителей Иерусалима страшное волнение и отчаяние. Пока не были известны подробности и слухи, называли одним из ревностных защитников крепости наместника галилейского, до тех пор все жалели Иосифа бен Матию и оплакивали его, как мученика. Когда же стала известна истина, жители Иерусалима возмутились против гнусного изменника и его семьи, жившей в священном городе, так, что власти города вынуждены были заключить в тюрьму отца изменника.

Вместе с тем снова разгорелась старая ненависть озлобленных зелотов против аристократии и ее римских симпатий и против нерешительности фарисеев. Их считали причиной несчастья.

Толпы ходили по улицам, на каждом перекрестке к ним присоединялись все новые люди, и все площади покрыты были народом. Толпа бушевала и перед городской управой. С угрозами и проклятиями требовали удаления всех подозрительных людей из военного совета, требовали наказания изменникам и решительного удаления от управления аристократии, отстаивающей интересы Рима. Народ требовал продолжения войны.

— Нас предают! — кричал один служитель храма. — Наши вожди сговорились выдать нас римлянам.

— Смерть им! — кричал огромного роста суконщик, грозно поднимая мускулистую руку. — Долой аристократию! Долой военный совет! В них гибель и смерть Израиля, они обирают бедный народ; они живут нашим потом и кровью, утопают в роскоши, а мы умираем от голода.

Тысячи голосов вторили словам суконщика. Руки с угрозой поднимались к окнам управы; огромное великолепное здание содрогалось от криков. Волнение народа росло по мере прибытия многочисленных беженцев. Они приходили из Галилеи и приносили вести о новых поражениях иудеев. После Иотапаты римляне завладели Тивериадой, Тарихеей и крепостью Гамалой. Воды Генисаретского озера стали красными от крови, его цветущие берега покрыты были трупами.

Только в Гишале держался еще мужественный Иоанн бен Леви, но и он должен был наконец уступить большинству. Хитростью ему удалось обмануть осаждающих и вывести свою маленькую армию в Иерусалим. Вход его в город превратился в торжество, как будто бы он был не побежденным, а победителем. Толпа двинулась ему навстречу и на руках пронесла через весь город.

— Вот это герой! — кричал служитель храма, возбуждавший народ против аристократии. — Второго такого нет во всем Израиле!

— Если бы наша знать походила на него, — прибавил один левит, еще более возбуждая толпу, — тогда бы римляне не завоевали в Галилее ни пяди земли.

— А Иосиф бен Матия, низкий изменник, отстранил его.

— Смерть предателю! Долой военный совет! Да здравствует народ, да здравствует Иоанн бен Леви!

Толпа направилась к управе, где заседал синедрион во главе с Симоном бен Гамлиелем. Подойдя к широкой лестнице, Иоанн поднялся на верхнюю ступень и, обернувшись к народу, окинул пламенным взором величественное зрелище, расстилавшееся пред ним; огромный город с его сияющими дворцами, гигантскими стенами и священной кровлей храма, готовых на подвиги людей, столпившихся вокруг.

— Невозможно! — крикнул он, раскрывая объятия, как бы для того, чтобы прижать к сердцу каждого и все, что открывалось его взору. — Невозможно, чтобы Бог осудил все это на гибель. Израиль будет жить вечно. Не унывайте, несчастье было только испытанием, указанием на необходимость единения, которое нас спасет. Не Иотапата, не Гамала и не Гишала были предназначены совершить подвиг освобождения! Иерусалим, священный, несокрушимый город, сломит римлян, и ваша вера в Бога уничтожит их воинство. Имя Божие, произнесенное с кровли храма, заставит их отступить. Поэтому я говорю вам: пусть всякий, у кого сильна рука, вооружится для защиты Иерусалима, для славы Всевышнего. Рим падет во прах перед нашим кличем: «Бог и отечество!»

На бледном, изможденном лице Иоанна сияла уверенность в победе, заразившая всех вокруг него. В эту минуту забыты были все споры и личные счеты. Когда Иоанн бен Леви направился в синедрион, в душе его было гордое убеждение, что этот народ последует за ним даже на смерть и скорее даст себя похоронить под развалинами Иерусалима, чем оставит римлянам хотя бы один камень священного города…

Иоанн был встречен членами синедриона с различными чувствами.

Симон бен Гамлиель председатель синедриона, ученик Гилеля, дружественно обнял его и приветствовал с искренней радостью.

— В такое тяжелое, опасное время нам дорог всякий благоразумный и деятельный человек, а тем более Иоанн бен Леви, доказавший свою преданность отечеству. Как мы раскаиваемся, что слишком поздно поняли, насколько ты был прав относительно Иосифа бен Матия.

Гордое лицо бывшего первосвященника Анания вспыхнуло при этих словах.

— И я, — сказал он, подойдя к Иоанну, — приветствую тебя, хотя и не согласен со словами высокочтимого Симона бен Гамлиеля. Иосиф бен Матия принадлежит к одному из наших знатнейших родов, и только обстоятельства заставили его изменить делу народа. Прости, Иоанн, но я не могу не упрекнуть тебя в том, что ты затруднял его деятельность в Галилее; если бы ты с самого начала сблизился с ним, то весьма вероятно, что римляне сломили бы свои силы, подступив к Галилейским горам.

Иоанн с удивлением посмотрел на него.

— Я, вероятно, тебя неверно понял, благородный Ананий, — медленно произнес он. Неужели я должен был спокойно смотреть, как Иосиф делает все в угоду Агриппе и Веронике, с которыми он находился в тайном сговоре?

Ананий засмеялся.

— Вот видите, — сказал он с горечью. — Нас опять обвиняют в предательстве; это всегда так бывает, когда мы начинаем общаться с народом. Ослепленные своей ненавистью, зелоты сумели всех восстановить против нас, и все потому, что мы не позволяем нарушить святые законы наших великих праотцов и уничтожить привилегии знатнейших родов, которых Бог поставил судьями над народом. Берегись, — закончил он, обращаясь к изумленному Иоанну, — берегись, выходец из Гишалы, быть заодно с толпой зелотов. Мы не потерпим нарушения законов и насмешек над высшей властью и тяжко покараем за это.

Бурное одобрение послышалось после его слов из группы людей, сидевших у длинного стола по правую сторону от председателя. Иоанн увидел, что там были члены знатных родов: казначей Антинас, происходивший из царственного рода, Софа бен Регуэль, Иоанн бен Гамала и Иошуа — бывшие первосвященники, Иосиф бен Горион, Матиа бен Теофил и другие, принадлежавшие к знатным семьям первосвященников. Они составляли большинство собрания, и, очевидно, решения синедриона зависели от них. Тем не менее Иоанн бен Леви не испугался их; он уже собрался было объяснить свое отношение к Иосифу бен Матии, но вдруг поднялся мрачный человек огромного роста и проговорил:

— Ты хочешь оправдываться перед ними? — спросил он с горьким смехом. — Не трать понапрасну слов, тебе не поверят, как не поверили мне, когда я им давно уже предсказывал то, что теперь случилось. А ведь я был одним из них, я — Элеазар бен Симон, начальник храма. Я говорил им, что народ стонет под бременем налогов и проклинает своих притеснителей, так же как проклинают их левиты и служители храма, которым имя легион; страдая от бедности и лишений, они с гневом смотрят на пышную жизнь знатных. Я говорил им, что храм и все отечество погибнет, если знатные не будут опираться на отважный, готовый идти на смерть народ. Но слова мои были напрасны. Народ стали еще больше притеснять, все назойливее становилась роскошь знати — враг брал город за городом, кровь тысячи единоверцев проливалась римскими мечами. Но слушайте, что я говорю вам, гордецы, презирающие народ. Настанет кровавый день и для вас. Напрасно, Ананий, ты хватаешься за меч, вы можете умертвить нескольких из нас, но вы все погибнете, когда разольется поток справедливого гнева народа. Еще раз говорю вам: вот необходимые условия для победы над римлянами — нужно уничтожить привилегии знатных родов, снизить налоги и улучшить положение низшего духовенства, покарать аристократов, предавших отечество…

Последние слова Элеазара были заглушены взрывом возмущения. Кроткий Симон бен Гамлиель с трудом сдерживал негодование аристократов с помощью своего друга, Иоханана бен Сакаи. Многоголосый гул наполнил собрание; лица людей, созванных для того, чтобы решать судьбы иудейского народа, горели гневом и местью. Уже кое-где мелькали обнаженные мечи; Ананий уговаривал своих единомышленников напасть на предводителя зелотов, заключить его в тюрьму, а в случае сопротивления убить. Тогда Симон бен Гамлиель поднялся со своего места, разрывая дрожащими руками свои священнические одежды: он предвидел тяжкую участь, которая ожидает народ израильский из-за распри знатных вождей.

Пораженный видом старика, Ананий опустил меч, который уже было поднял на Элеазара, и внезапная тишина наступила в собрании.

Симон, опираясь на руки Иоханана, подошел к Иоанну из Гишалы, смотревшему в ужасе на все происходившее, взял его за руку и сказал глухим голосом:

— Идем, мой друг, отсюда. Бог отступился от своего народа.

Вид благородного старца, одинаково почитаемого знатью и зелотами за его кротость и благочестие, и на этот раз произвел впечатление на собрание. Мечи опустились, выражение лиц смягчилось; но проницательный взор Иоанна увидел, что это спокойствие было кажущимся, что это затишье пред грозой.

Душевное напряжение висело над священным городом, и воздух уже содрогался в ожидании первого опустошительного удара молнии из серых, сгустившихся на небе облаков. В таком настроении он последовал за Симоном, когда тот закрыл собрание синедриона. Они направились к дворцу в Акре, предназначенному для пребывания Иоанна. По дороге их все приветствовали возгласами любви и преданности, но это не рассеяло мрачных дум Иоанна.

«Здесь то же, что и в Гишале, — думал он. — Отовсюду страшный призрак распрей. Они приведут к гибели, если все не изменится».

У дворца их ожидала толпа, привлеченная видом галилейских воинов Иоанна. Появление вождя вызвало громкие клики радости у его воинов, и толпа стала вторить их возгласам.

— Да здравствует Иоанн бен Леви, противник Иосифа бен Матия, смертельный враг Рима! Да здравствует тот, кто одержит победу и спасет отчизну!

Симон бен Гамлиель грустно улыбнулся.

— Народ тебя любит, Иоанн. Быть может, твое прибытие спасет нас от злополучных распрей. Может быть, тебе удастся примирить непримиримых. Это было бы великим подвигом, даже более важным, чем десять побед над Римом.

— А разве ты сам не в состоянии этого сделать?

Симон грустно покачал головой, и его лицо, сиявшее добротой и грустью, омрачилось тяжким предчувствием, закравшимся в его душу.

— Столь тяжелое дело, — сказал он, — требует более молодых сил и непреклонности, мне даже трудно удержать враждующих от насилия, наступит кровавая распря. И тогда…

Глаза Иоанна засверкали.

— А тем временем, — гневно воскликнул он, проходит день за днем, и ничего не делается против внешнего врага. Горе тем, которые виноваты в этом. Они ответят за несчастия Израиля, и потому чем скорее наступит конец распрям тем лучше для всех. Кто бы ни одержал верх в этой войне иудеев против иудеев, хорошо будет уже то, что враг встретит народ, готовый к сопротивлению. Тогда он не отважится подступиться к святыне израильского Бога.

Симон взглянул на него с удивлением.

— Неужели, Иоанн, тебе все равно, кто станет во главе государства, — саддукеи, фарисеи или зелоты?

Иоанн посмотрел в устремленные на него глаза друга.

— Разве утопающий смотрит, чиста ли рука спасающего? На чью сторону я стану, я еще не знаю все это слишком ново для меня, я не могу сразу понять всего одно только могу уже теперь сказать тебе: я буду на стороне тех кто больше любит отечество. Только истинная любовь к отчизне дает силы, а только сила поможет нам победить.

Глава синедриона опустил седую голову.

— В таком случае я боюсь — пробормотал он. Чего ты боишься?

Симон мягко сказал.

— Зачем нам омрачать нашу встречу после долгой разлуки? Ты еще узнаешь что меня тревожит.

Они прошли ко дворцу.

— Да ведь это скорее крепость, чем дворец, — сказал Иоанн, с изумлением разглядывая здание. — И ты хочешь чтобы я здесь жил?

Симон улыбнулся грустной улыбкой.

— Я хотел бы, чтобы мои предчувствия не оправдались. Но все-таки ты, быть может, поблагодаришь меня когда-нибудь за то, что я позаботился о твоей безопасности. Пойдем, я проведу тебя в прохладную комнату, здесь слишком душно…

Двадцать дней отдыха, которые Веспасиан назначил для своего войска, прошли; для Тита они пролетели незаметно, а для Вероники тянулись медленно, ее не занимали празднества и беспрестанные уверения в любви того, кто был ее тайным супругом.

Вероника стала неузнаваемой для всех, кто знал ее прежде; исчезла страшная жажда жизни царицы из дома Ирода, исчезли религиозные порывы, исчезла нежность женщины. Она холодным, трезвым взором смотрела на тех, кто добивался ее расположения. Было очевидно для всех, что Тит, могущественный сын великого полководца, слушается ее советов и что сам Веспасиан учитывает заключения ее острого ума. Если возможно было достигнуть могущества при помощи женщины, то это должно было более чем кому-либо удасться Титу при помощи Вероники: для него ее люди рыскали по всей стране, ради него она нанимала соглядатаев и подкупала изменников в Иерусалиме, чтобы иметь сведения о всех действиях иудеев, для него она вступала в тайные союзы с азиатскими правителями, и богатства ее текли в охотно раскрываемые руки римских сенаторов и египетских, и сирийских наместников. Для него она очаровывала своей любезностью теснившихся вокруг нее легатов и военачальников, для него придумывала новые забавы, чтобы увеличить популярность Тита среди окружавших его людей. Большего не смогла бы сделать женщина и для того, кого она страстно любила бы.

Любила ли Вероника Тита? Она часто задавала себе этот вопрос, но тотчас же смеялась над собой. Ведь с любовью она навсегда покончила. Другая страсть воспламеняла ее тайным пожирающим огнем. Возвысится ли она сама с возвышением Тита, поднимется ли так высоко, как только возможно для человека? Ею овладела безумная, всепокоряющая страсть власти: она хотела стать первой на земле и видеть всех у своих ног. Это заставляло ее принимать горячие поцелуи Тита; он был для нее воплощением ее стремлений, кумиром, пред которым преклонялось ее честолюбие. Забыта была ее прежняя ненависть к римлянину, забыта блаженная любовь к юноше, погибшему в Бет-Эдене, забыта Отчизна и Бог… Сердце ее стало пустыней, спаленной удушливым ветром и пылающими лучами того солнца, которое зовется властолюбием. И над всем этим носился дух ее презрения к людям. Она презирала мужа, раба ее красоты, презирала великого полководца Веспасиана, которого можно было купить золотом, презирала брата, готового продать сестру из-за выгоды, презирала себя за то, что не могла всем этим людям высказать в глаза свое презрение, за то, что не решалась задушить своего супруга, когда он стоял перед нею на коленях, за то, что в тиши Бет-Эдена не нашла достаточно сил, чтобы покончить с собой. Что, как не страх и трусость, удержало ее? Все ее кажущееся стремление к мести и к власти было только предлогом, чтобы обмануть себя в истинной причине, которая заставляла ее с такой боязнью и жадностью цепляться за жизнь.

Против ожидания Веспасиан после отдыха в Цезарее Филиппийской не двинулся на Иерусалим. Он ограничился тем, что очистил Перею от мятежников; ему удалось этого достигнуть в течение трех месяцев с помощью действующей там партии мира. Потом он поместил свои войска на зимние квартиры в Барите и Цезарее Приморской.

Войска его были недовольны бездействием; их возмущало, что покорение Галилеи стоило стольких потерь, и они горели нетерпением взять штурмом столицу и уничтожить народ, который чуть было не поколебал славу римского оружия. Но полководец, казалось, не замечал возрастающего недовольства; не обращая внимания на ропот солдат, он устраивал марши, учил метальщиков и стрелков пользоваться осадными машинами, строил крепостные валы и рвы для обучения своих солдат. Казалось, что он или жалеет иудеев, или боится поражения.

Это последнее предположение всего более оскорбляло римские войска; неопределенность положения побудила военачальников обратиться к Веспасиану с просьбой о немедленном продолжении войны. Тит тоже присоединился к ним. Ни он, ни Агриппа не могли понять причину странной нерешительности полководца. Для Агриппы особенно важно было быстрое подавление восстания; это было для него единственным средством осуществить свои надежды на царствование в Иудее, прежде чем она будет совершенно обескровлена внутренними раздорами.

Веспасиан принял военачальников с обычной спокойной вежливостью и выслушал своего сына, выбранного говорить от имени всех. Когда Тит закончил, улыбка показалась на губах Веспасиана.

— Тит Флавий, легат, — сказал он с легкой усмешкой, — употребил, говоря о моей медлительности, столь резкое слово, что оно нуждается в моем прощении. Он сказал, что я поступаю, как женщина. Он прав, сознаюсь, что если я подражаю великому Фабию Кунктатору, то делаю это следуя совету женщины.

Шум прошел по всему собранию; все догадывались о ком идет речь. Тит покраснел под проницательным взглядом отца.

— Неужели ты говоришь о Веронике, моей сестре? — спросил Агриппа.

— Да, — ответил Веспасиан, — и клянусь, что все мы могли бы поучиться у нее. Истинный римлянин должен быть не только полководцем, но и государственным человеком. Сознаюсь, я уже собирался двинуть войско на Иерусалим, но Вероника меня вовремя удержала…

— Я ничего не понимаю! — воскликнул Тит, обеспокоенный тем, что Вероника за его спиной вела переговоры с отцом. — Какие основания она представила тебе?

— Пусть она сама даст объяснения, — сказал Веспасиан, откидывая тяжелую завесу, разделявшую комнату.

Вероника поднялась с кресла, на котором сидела, и приблизилась к собравшимся.

— Тебя удивляет мое присутствие здесь, — сказала она невольно отступившему легату и добавила, тонко льстя Веспасиану: — Ты, вероятно, полагал, что то, о чем все говорят, не доходит до ушей полководца. Веспасиан все видит и все слышит… Вы спрашиваете, что за причина промедления, от которого страдает ваше самолюбие, — обратилась она к остальным. — Ведь вы знаете, вероятно, что Риму угрожают не одни только иудеи: в Галлии Виндекс поднял восстание против цезаря, а в Риме каждый день открывают новый заговор. Как знать, быть может, близок день, когда Рим, истерзанный междоусобиями, увидит свое единственное спасение в Веспасиане и во всех вас, собравшихся под его знаменами. Для проницательного взора видно, что готовится переворот, более опасный, быть может, чем распря триумвиров. И тогда должен появиться новый Август, который сможет твердой рукой взять власть в свои руки и успокоить умы.

Она на минуту остановилась как бы для того, чтобы дать собранию понять то, что он сказала.

— А теперь представьте себе, — продолжала Вероника, — что буря разразится тогда, когда вы будете заняты осадой Иерусалима. Не думайте, что вы одержите слишком легкую победу над жителями. Борьба будет жестокая и трудная, и уже нельзя будет, оставив иудеев, идти на помощь гибнущей империи. Нельзя было бы избрать более благоприятного для иудеев момента, чем теперь, для начала войны. Конечно, они разделены, но яд междоусобных распрей не проник еще достаточно глубоко в их сердца. Все они: саддукеи, фарисеи, зелоты и сикарии — выступят против вас как один. Яд междоусобия не сразу умерщвляет, а действует медленно и тайно; должно пройти время, пока он проникнет во все части организма и ослабит его. Вот почему я не советовала Веспасиану идти теперь на Иерусалим; я ему рассказала одну басню, хотите и вы послушать ее?

— Говори! — возбужденно крикнул Тит.

Вероника начала рассказывать:

— Одному рабу его господин повелел бороться против целой стаи волков, обещая ему в случае победы свободу. Все слышавшие его приказание считали несчастного обреченным; одни уговаривали его бежать, другие советовали ему испугать волков, бросившись на них сразу с мечом в руках. Раб не сделал ни того, ни другого. Надев на себя несколько овечьих шкур и вооружившись коротким кинжалом, он вышел на середину арены и притаился в песке. Когда раскрылись клетки с дикими зверями, он стал издавать жалобные звуки, похожие на блеяние овцы; в первую минуту волки остановились, потом дружно кинулись на мнимую овцу, чтобы растерзать ее и насытить свой голод. На это раб и рассчитывал: он выскользнул из-под шкур, оставив их на песке, а сам затаился в углу арены. Волки бросились на шкуры, причем каждый старался выхватить кусок у другого; началась страшная грызня между волками, и каждый раз, когда один из волков падал, другой бросался, чтобы загрызть. Рабу было очень легко убивать их одного за другим. Наконец, остался только один волк, самый сильный и страшный, но и он уже так ослабел от ран, что не мог оказать серьезного сопротивления. Так и получилось, что один человек победил целую стаю волков, и все потому, что он держался старого, но всегда оправдывавшегося правила: разделяй и властвуй…

Все разразились рукоплесканиями, когда она смолкла. Потом Вероника с улыбкой показала на Веспасиана и сказала:

— Иногда женщина может найти средство распутать гордиев узел, не разрубая его мечом; но исполнение уже дело мужчины. Рим счастлив тем, что у него есть человек, соединяющий решительность полководца с терпением и пониманием государственного деятеля. Если государство будет спасено, то оно этим будет обязано не жалкой хитрости Вероники, а спокойствию Веспасиана. Вот почему, — она выпрямилась и с вызывающей отвагой взглянула на Веспасиана и Тита, — вот почему те, кто любит вечный Рим и желает, чтобы во главе государства был справедливый и достойный муж, пусть заменят на своих знаменах имя кровавого тирана именем единственного…

Она не успела договорить. Веспасиан с испугом встал между нею и собранием, но недосказанная мысль. Вероника уже воспламенила, как искра, воинов Веспасиана. Чей-то нетвёрдый еще голос воскликнул:

— Да здравствует вечный Рим! Да здравствует Веспасиан! — И все повторили его восторженно.

Веспасиан погрузился в глубокое раздумье. Те же мысли волновали его, как и после жертвоприношения на Кармеле, но теперь к ним присоединилось новое чувство; на этот раз приветствия легионов не закончились обычным криком: «Да здравствует цезарь!» — на этот раз никто не вспомнил далекого властителя. Но он знал, как опасно играть в такую игру, пока силен Нерон. Он поднял руку, как бы отстраняя приветствие, и дрожащими губами произнес:

— Да здравствует цезарь Нерон!

Но никто не подхватил его слова, наступило долгое жуткое молчание.

Веспасиан не сразу пришел в себя, и его обыкновенно спокойный голос звучал отрывисто и хрипло, когда он объявил пароль для стражи. Улыбка мелькнула на лицах присутствующих; все переглянулись, пароль был: «Разделяй и властвуй»…

Военачальники ушли из палатки; только Вероника Агриппа и Тит остались с Веспасианом.

Царь сидел мрачный у маленького стола, покрытого свитками. Вероника вытянулась на пышном ковре и с улыбкой смотрела на полководца, который, задумавшись, ходил взад и вперед. Тит прислонился к столбу, поддерживающему палатку, и с восхищением смотрел на Веронику.

— Вероника, — сказал Веспасиан, — ты объяснила своей басней, что нужно внести раздор в среду наших противников, но как это сделать? Чтобы пойти по этому пути, нужно найти то, чем для раба были овечьи шкуры. Не приготовила ли ты какой-нибудь приманки?

Вероника засмеялась.

— Я изменила моему народу, — сказала она, и глаза ее заискрились мрачным светом, — ты прав поэтому, требуя, чтобы я предала моего бога. Все для Рима — не так ли? Хорошо, я согласна. Что самое святое для иудея?

— Бог, — ответил Веспасиан с суеверным страхом.

Вероника заметила это и насмешливо улыбнулась.

— А после Бога?

— Закон.

— Я вижу, Веспасиан хорошо изучил своих врагов. Да, для того чтобы теперешняя распря между иерусалимскими иудеями перешла от ученых споров к опустошительной распре, нужно, чтобы был нарушен закон и веления Бога. Но во всей этой обетованной стране один только человек воплощает собой закон в глазах народа. Его они считают наместником Бога, и он стоит во главе народа.

— Вероника! — окликнул ее Агриппа.

С изменившимся, побледневшим лицом он подошел к сестре.

— Ну что? — спросила она пренебрежительно.

— Понимаешь ли ты, что делаешь? — тихо сказал он. — Ты хочешь втоптать в грязь сан первосвященника. Этим ты оскверняешь самое священное в народе и губишь основу его жизни. Израиль никогда не оправится от такого удара.

Она взглянула на него с притворным удивлением.

— Я не понимаю тебя, Агриппа. Ведь ты первый замарал одежды первосвященника. Сколько заплатили тебе Евсей из Гамелы и Матия бен Теофиль за эту должность? К тому же твои собственные интересы требуют подавления восстания — ты сам это не раз говорил. Так радуйся, что мне удалось найти способ разжечь распрю в Иерусалиме.

Агриппа, пораженный ее словами, умолк. Неужели Вероника забыла истинную его цель? Как же он сможет потом утвердить свою власть в Азии, если народ будет обессилен?…

— Какой же ты нашла способ? — спросил Веспасиан Веронику.

Она вынула из складок платья исписанные дощечки и передала их полководцу.

Веспасиан прочел: «Как долго народ еще будет покоряться губительному игу знатных родов? Где сказано, что первосвященник должен избираться только из аристократов? Все колено Леви имеет по закону право на священничество, и можно найти и более достойного окропить голову священным маслом, чем Матия бен Теофиль. Действуй согласно с этими словами».

— Страшное средство! — воскликнул Веспасиан с суеверным страхом. — Что, если оно навлечет на нас гнев вашего могущественного Бога?

Вероника снова засмеялась.

— Не бойся. Этот гнев поразит только истинного виновника, и я готова взять на себя последствия.

Римлянин с ужасом посмотрел на нее. Она встала и гордо выпрямилась; на лице ее было выражение глубочайшего презрения к людям, к Богу, ко всему…

— Через кого ты пошлешь это воззвание? — спросил Агриппа дрожащим голосом.

— Разве ты забыл своего посланника в Гишалу? — насмешливо сказала она. — Оний слишком умен, чтобы не попытаться служить двум господам. И он совершенно прав. Разве мое золото весит легче твоего? Сегодня же я пошлю верного человека в Иерусалим, — сказала она полководцу. — Надеюсь, ты останешься доволен.

Она подала свою руку Титу, и молодой легат, сияя от восторга, увел ее из палатки.

Полчаса спустя Агриппа вошел к Веронике с мрачным лицом. Она, казалось, ожидала его и не показала, что удивлена его приходу. Она только глубоко вздохнула, как бы от затаенного удовлетворения.

Царь медленно подошел к ней и остановился пред ней, нахмурив брови.

— Разве ты забыла, Вероника, — спросил он резким голосом, — наше условие в Птолемаиде?

— Вероника ничего не забывает, — спокойно ответила она. — Вероника не должна стать возлюбленной римлянина, она будет лишь вести с ним веселую игру, ни к чему не обязывающую. Цель всего — возвеличение дома Ирода и гибель Рима.

— А теперь ты делаешь все, чтобы укрепить власть Рима. Никогда бы Веспасиану не пришло в голову воспользоваться учеными спорами между иерусалимскими глупцами. Ты выдала ему эту слабость Иерусалима.

Она опустила голову в минутном раздумье.

— Да, — пробормотала затем она, — я всех выдала: народ, отечество и Бога. И ради кого? Ради тебя! Почему же теперь мне не предать и тебя — меня уже не связывает данное в Птолемаиде слово. Ты сам превратил игру в нечто более серьезное. Не думаешь же ты, что я люблю римлянина? Ты воспользовался моей слабостью, и теперь я — супруга Тита благодаря моему честолюбию, порожденному тобой. Вместе с Титом я буду властвовать. Таинственное слово! Власть не терпит никого около себя, даже тебя. Поэтому, Агриппа, откажись от борьбы с Римом. В тот день, когда в Цезарее Филлипийской Вероника стала супругой Тита, ты думал, что одержал блестящую победу; а между тем знаешь ли, чем это было? Величайшим поражением, отнявшим у тебя единственную союзницу, Веронику. Мечта о мировом царстве в Азии разбита. Теперь есть только один трон для властителя мира — Рим. А там уже нет места для Агриппы рядом с Вероникой…

Она сделала такое движение рукой, как будто отстраняя что-то назойливое… Агриппа, смертельно бледный, смотрел на нее глазами, полными ужаса.

— Вероника! — крикнул он с отчаянием. — Карай меня, но не губи. — Он задыхался.

Ее лицо оставалось неподвижным.

— С того дня, как ты меня продал, у Вероники нет брата. Уходи, — сказала она.

Он хотел броситься к ее ногам.

— Уходи, — повторила она тем же жестким тоном, и глаза ее были полны ненависти. — Не смей становиться на моем пути. Клянусь тебе памятью нашей матери, я раздавлю тебя, как червя.

Агриппа, шатаясь, вышел из комнаты, но за дверью он остановился, сжал кулаки, и глаза его засветились гневом, он прошептал:

— Ты еще не Августа, Вероника! А до тех пор…

Глава XV

Высоко-высоко в голубом небе смеялось солнце, в ущельях Дчаланского нагорья и в голубом Генисаретском озере, покрывая его дикими пенистыми волнами, ревела буря. Мощная, словно исполненная руками исполинов, музыка бури разбивалась о скалы у входа в глубокую пещеру и колебала воздух мягкими звуками, подобными аккордам далекой арфы; звуки эти смешивались с тихим пением молодой женщины, сидевшей в глубине пещеры у очага; она смотрела на слабое пламя большими синими глазами; ее хрупкое стройное тело облачено было в длинную белую одежду, напоминающую одежды египетских жриц Изиды. По плечам девушки рассыпались блестящие, как серебро, волосы; было странно видеть у берегов Галилейского моря девушку северных германских лесов.

Ее пение вдруг оборвалось и перешло в рыдание. Из угла пещеры к ней бросился одетый в лохмотья карлик.

— Мероэ плачет? — спросил он нежно, и чувство глубокой любви в его покрасневших глазах делало его безобразное лицо почти красивым.

— Мероэ есть хочет, — жалобно ответила девушка. Она говорила детским голосом, и дикие безумные глаза ее имели то же детское выражение.

Карлик Габба обращался с Мероэ, как с ребенком; он ласково гладил ее по волосам и уговаривал ее; когда это не помогало, он приносил ей пестрые раковины и блестящие камни, тогда Мероэ успокаивалась, смеялась, как ребенок, и весело хлопала в ладоши.

Безумие, овладевшее ею после жертвоприношения на Кармеле, прошло; но вместо этого она впала в детство, и все-таки Габба не терял надежды на ее выздоровление. Только это оживляло его безрадостную, тяжелую жизнь.

Их, как диких зверей, гнали отовсюду. Странный, безумный вид Мероэ и уродство Габбы возбуждали суеверный страх. Никто не давал им приюта, не хотел им помочь. Наконец карлик нашел эту пещеру. Редко заходили странники в это мрачное ущелье, столь отличное от плодородной Генисаретской долины; вход в пещеру Габба заложил камнями, чтобы никто не мог догадаться, проходя мимо, что здесь человеческое жилье. Днем Габба никогда не оставлял Мероэ, а ночью пробирался, как дикий зверь, в генисаретские сады и воровал там фиги, виноград и дыни, а с полей — пшеницу и ячмень; когда счастье ему улыбалось, он прокрадывался в хижины рыбаков или к пастухам и добывал для Мероэ рыбы и молока.

Он любил Мероэ такой исключительной, кроткой и преданной любовью, какой может любить только отверженный всеми людьми человек. Для него Мероэ была всем — Богом, родиной, семьей; он надеялся, что настанет блаженное время, когда она начнет понимать его и тогда его озарит луч ее солнцеподобного существа. Он был почти счастлив, живя с Мероэ в пещере. Война, бушевавшая вокруг Генисарета, не доходила сюда. Только пламя горящих городов и деревень, освещавшее ему путь ночью, было знаком римских побед. Почти на его глазах битва на озере между иудеями и римлянами закончилась падением Тарихеи. Но он равнодушно смотрел на сражавшихся. Что ему за дело до человеческих распрей!

Он возвратился после обычной своей вылазки и приготовил для Мероэ, заснувшей над своими камешками и раковинками, ячменную кашу и кусок дыни. Вдруг насторожился и стал прислушиваться. Чьи-то голоса раздавались совсем рядом с пещерой — голоса мужчин. Весь дрожа, он бросился к выходу из пещеры и выглянул из нее, но выступ утеса загораживал ему обзор. Он решил выйти из пещеры. Пробравшись к краю каменной насыпи, он осторожно выглянул из-за нее и посмотрел вниз.

Под ним, на маленькой горной поляне, свободной от камней, лежал молодой человек, растянувшись на чахлой траве; его благородное лицо было бледно и измождено, глаза глубоко запали, губы жадно раскрылись; он лежал, не двигаясь; только его прозрачные бледные руки, дрожа, касались травы.

— Не заботься обо мне, друг мой, — услышал Габба его шепот; страдальческая улыбка пробежала по изможденным чертам юноши, когда он обратился с этими словами к человеку с рыжеватыми волосами и бородой. Он старался поднять и удобнее положить голову юноши.

— Ты бы еще один раз сделал над собой усилие, — сказал он. — Пещера, куда я хочу тебя отвести, здесь поблизости; я отлично помню это место со времени одного похода Иосифа бен Матия; мы преследовали разбойников и как раз здесь, на этой горной поляне, они сделали последнюю попытку отбиться: ни одному из них не удалось спастись; их женщины тогда бросались со скал, чтобы умереть вместе со своими мужьями.

Лицо лежащего стало грустным.

— Кровь и смерть, куда ни взглянуть, кого ни послушать. Несчастная родина! Нет, оставь меня, уходи, пока не будет слишком поздно. Разве ты не знаешь, что на мне тяготеет проклятие.

— Ты рано приходишь в отчаяние, — сказал рыжий. — Иерусалим еще не сдался.

Юноша печально улыбнулся.

— У меня нет больше сил — я ни на что не годен. Все, что было во мне, вся сила моя осталась у той, которая умерла; я должен следовать за ней, поэтому…

Голос его перешел в невнятный шепот, и глаза закрылись. Лицо покрылось смертельной бледностью.

Рыжий наклонился, приподнимая несчастного юношу, но глаза его оставались закрытыми, голова беспомощно свесилась.

Габба услышал слова рыжего: где взять воды смочить ему губы. Но не двинулся с места, хотя в душе его страх боролся с жалостью. Рыжий, очевидно, знал про пещеру — если Габба покажется, то рыжий поймет, что пещера обитаема и заставит пустить его туда с умирающим юношей. Если же он не покажется, то юноша умрет. Но разве самого Габбу не гнали отовсюду? Кто протягивал ему руку помощи? Теперь дело идет о безопасности Мероэ Пусть умрет беглец, лишь бы отвратить опасность от Мероэ.

Габба осторожно поднялся, чтобы прокрасться обратно в пещеру, но он вдруг весь задрожал — Мероэ стояла пред ним.

Она проснулась в его отсутствие; луч света, проникавший через незакрытую щель, привлек ее. Она вышла из пещеры и очутилась около Габбы, не видя его и радуясь, что ветер развевает ее волосы и освежает лицо. Габба не двигался и не подавал голоса Если Мероэ заметит его, она заговорит и люди внизу обратят на них внимание. Но она стояла неподвижно. Ветер затих так же неожиданно, как поднялся. Светлая синева неба засияла по-прежнему, солнечный луч упал на горную поляну и заиграл на блестящем поясе рыжего. Мероэ громко засмеялась, захлопала в ладоши и закричала ликующим голосом:

— Золото, золото!

Рыжеволосый взглянул наверх и замер.

— Фрея! — пробормотал он. — Неужели это твой божественный образ носится над галилейскими горами.

Охваченный трепетом он поднял руки и стал шептать какие-то слова. Габбе они показались странно знакомыми. Когда Мероэ попала в дом Базилида в Риме, она говорила что-то похожее.

Мероэ, подавшись вперед, стала прислушиваться. В глазах ее промелькнули медленно возвращающиеся воспоминания, и она стала отвечать такими же странными словами.

В следующую минуту рыжеволосый очутился наверху рядом с девушкой и Габбой.

— Кто бы ты ни был, — сказал он с мольбой в голосе, — ты не откажешь уставшим и гонимым путникам в приюте и пище на одну ночь. Я пришел к тебе с миром и прошу помощи для изнемогающего друга. Грозные парки обрежут нить его жизни, если ты не сжалишься над ним.

Габба взглянул на него и тихо сказал:

— Могу ли я доверять тебе, когда теперь брат не доверяет брату и отец сыну.

Вместо ответа рыжеволосый вынул меч и кинжал из-за пояса и бросил перед Габбой на камни.

— Клянусь тебе памятью моих родителей, я уйду, когда ты потребуешь. Спаси только несчастного юношу. Я Хлодомар и служил некогда Иосифу бен Матия, галилейскому наместнику; теперь я никому не служу и не хочу воевать. А этот юноша Регуэль, сын Иоанна из Гишалы, знаменитого мужа в Галилее. Поверь, могущественный отец вознаградит тебя за помощь, оказанную сыну.

— Теперь я вспомнил тебя, — сказал Габба. Я видел тебя у царя Агриппы. Я тоже служил ему прежде; я Габба, царский шут. Как и ты, я принужден спасаться от преследований; хотя я много раз испытал измену, но все-таки поверю тебе. Да разве бы я мог, — заключил он с грустной улыбкой, — противиться тебе. Если бы ты захотел, то и без оружия легко мог бы свалить меня с ног и войти в мое убежище. Неси же туда твоего спутника. Пусть то, что принадлежит Габбе, будет и твоим.

— А эта девушка? — спросил Хлодомар, показывая на Мероэ, которая села на землю и играла блестящей рукоятью меча.

— Божий дух парит над ней! — торжественно сказал Габба.

Хлодомар поклонился с благоговением. Он разделял веру своего народа в то, что устами безумных говорит Бог.

Раздоры в Иерусалиме все более обострялись. Взаимные обвинения становились настойчивее, страсти разгорались. Иерусалим разделился на два больших враждебных лагеря, готовых вступить в открытую борьбу при первом удобном случае. Ананий, старейший из первосвященников, стал во главе умеренных и осторожных фарисеев; они больше всего стремились к восстановлению мира, хотя бы ценой подчинения Риму; зелоты требовали участия народа в управлении. К ним присоединялись бродяги, всякого рода преступники. Тайные агенты римлян разжигали смуту и призывали к насилию. Самым опасным из них был Оний, «последний житель колонии Клавдиевой». Во время своего пребывания в Гишале он старался ни чем не возбудить подозрения Иоанна, выдавал себя за врага римлян и завоевал полное доверие галилейского вождя. В Иерусалиме Оний тоже держался очень осторожно и заботился, казалось, только об интересах Иоанна; а между тем он был доверенным лицом самых подозрительных людей и среди зелотов, и среди аристократии. Мечта Базилида, кармельского пророка, исполнилась. Оний стал государственным деятелем, и от него зависела судьба целого народа. Одно его слово могло возбудить междоусобную войну, и он бросил это слово в лагерь враждующих, как горящий факел на соломенную кровлю.

Вероника в своем письме, посланном через доверенное лицо, написала это роковое слово «Удали первосвященника».

Люди Ония распространили слухи о заговоре, в результате которого Иерусалим должен был быть предан в руки римлян. Вождями заговорщиков называли Анания, Матия бен Теофиля, правящего первосвященника, и приверженцев дома Ирода. Волнение дошло до высших пределов; когда же наконец были схвачены и отведены в тюрьму казначей Антипас и различные высокопоставленные лица, когда их предали суду, то измена казалась доказанной. Народ требовал казни изменников и грозил сам напасть с оружием в руках на тюрьму и убить предателей.

Вечером того же дня Елеазар бен Симон, предводитель зелотов, сам не одобрявший необдуманную быстроту действий, созвал собрание во дворе храма. Только этого Оний и ждал. Он запустил в толпу своих людей, и огромный двор наполнился странным наглым людом; предводитель зелотов понял опасность положения и хотел тотчас же распустить собрание; но один из людей Ония стал требовать смещения первосвященника и выбора нового из народной среды. Поднялся страшный шум. Напрасно более благоразумные старались умиротворить рассвирепевшую толпу, которая требовала жертвы; даже более спокойные присоединялись к требованиям толпы, одни из искреннего патриотизма, другие из боязни перед мечами бунтовщиков.

Через несколько минут был образован совет, который свергнув Матия бен Теофиля, уничтожил старинные привилегии аристократии. Брошен был жребий для выбора первосвященника из народа.

Раздался оглушительный смех, когда выбранным оказался невежественный крестьянин Пинхас бен Самуэль, он происходил из священнического рода. Его привели в Иерусалим прямо из деревни, с хохотом и насмешками нарядили в одежды первосвященника и привели в храм, занятый зелотами. Такое глумление над святыней сделало примирение невозможным. С тем же гонцом, который доставил письмо Вероники в Иерусалим, Оний сообщил царице и через нее Веспасиану о том, что святой город залит кровью своих жителей.

Произошли уже кровопролитные схватки между знатными родами и зелотами. Оний же оплакивал вместе с Симоном бен Гамлиэлем и Иоанном из Гишалы несчастную родину, обреченную судьбой на погибель. Иоанн сидел вместе с престарелым председателем синедриона в одной из комнат дворца, когда вошел Оний с выражением глубокого волнения на лице.

— Благословен Всевышний, что я вас застал! Вы одни можете остановить всеобщую гибель. Нужно спешить и потому…

— Спешить? — перебил его Иоанн. — Но что же случилось, говори!

— Страшное, небывалое должно свершиться в эту ночь. Ананий решил осадить храм ночью и беспощадно убивать всех, кто будет сопротивляться.

Симон бен Гамлиэль побледнел.

— Но разве он не знает, — крикнул старец дрожащим голосом, — что идет против иудеев, своих единоверцев и соотечественников!

Оний пожал плечами.

— Он ослеплен интересами своей партии и не видит опасности, надвигающейся извне.

На минуту наступило томительное молчание. Иоанн ходил взад и вперед с нахмуренным лицом. Оний с кажущимся спокойствием стоял у дверей, следил за Иоанном. Вероника требовала, чтобы Оний как можно более отдалил Иоанна от всех партий. Если он примкнет к одной из них, то, конечно, тотчас же получит высшую власть в государстве и объединит народ для сопротивления римлянам. Нужно непременно лишить его доверия и любви народа, сделать его подозрительным в глазах толпы. Онию казалось, что наступила минута для выполнения этого плана и что ему удастся представить Иоанна виновником смуты.

— Я знаю, — сказал он медленно после долгого раздумья и опустил глаза, чтобы скрыть лукавое выражение лица. — Я знаю, как покончить эту несчастную распрю, но средство опасно для того, кто его будет применять: он легко может возбудить подозрение всех партий.

Иоанн вспылил.

— Дело идет о спасении всех, и нужно быть предателем, чтобы не пожертвовать личным положением для общего блага.

— Таково и мое убеждение, — ответил Оний горячо. — Поэтому я предлагаю тебе, Иоанн, любимцу народа, употребить свое влияние для восстановления мира. Отправься к первосвященникам, собравшимся во дворце Анания. Убеди их отказаться от некоторых своих привилегий в пользу низших. И когда тебе это удастся, при помощи Симона бен Гамлиэля отправься в храм к осажденным зелотами и убеди их, в свою очередь, уступить аристократии.

Он закончил говорить и пристально взглянул на Иоанна. Тот понимал, как опасно последовать совету Ония и как посредничество между двумя партиями может возбудить всеобщую ненависть и еще более увеличить смуту. Но когда Симон бен Гамлиэль встал и подошел к нему с умоляющим видом, Иоанну показалось, что вся жизнь его великого отечества сосредоточена в фигуре согбенного старца. Он решил отдать последнюю каплю крови за неприкосновенность этой священной главы. Он выпрямился и молча взял меч.

— Что ты решил, Иоанн? — спросил Симон бен Гамлиэль.

Кроткая улыбка показалась на истомленном лице Иоанна; он положил руку на плечо председателя синедриона и повел его вместо ответа к двери.

— Ты укажешь нам путь к дому Анания, Оний?

Благодаря красноречию Иоанна и просьбам Симона бен Гамлиэля удалось прийти к соглашению. Партия знатных согласилась, несмотря на сопротивление Анания, войти в переговоры с зелотами в храм; решено было после долгих обсуждений уменьшить тяжесть поборов и допустить низших служителей храма к некоторым высшим должностям; за это зелоты должны были свергнуть избранного первосвященника и назначить новые выборы из среды знатных родов. Переговоры были поручены по предложению Симона Иоанну.

Один только Ананий противился до конца этим решениям. Оний оставался молчаливым свидетелем споров, потом он незаметно пробрался за кресло Анания.

— Ананий опасается тайных честолюбивых замыслов Иоанна? — спросил он. — Нужно заставить его дать клятву, что он ничего не предпримет против вашей партии. Если бы он нарушил такую клятву, он заслужил бы смерть, как изменник, по закону божескому; весь верующий народ отвернулся бы от него, как от клятвопреступника, и проклял бы день, когда признал его своим любимцем.

Ананий был поражен его мудрым советом и потребовал слова.

Иоанн дал клятву ничего не предпринимать против партии знатных и вернуться из храма, даже если зелоты не примут предложения мира. Потом он в сопровождении Ония направился к храму улицы были точно вымершие жители прятались в домах, опасаясь рассвирепевшей толпы. Иоанн и его спутник приблизились к храму, вокруг которого горели сторожевые огни осаждавших. Из узкой темной улицы к ним подошел какой-то человек и стал разглядывать Иоанна и Ония, закутанных в плащи. Иоанн не обратил на него внимания, он не заметил, что Оний подал ему знак. Иоанн только тогда внимательно взглянул на него, когда тот обратился к нему, удерживая его за край одежды.

— Прости, господин, — сказал он. — Я чужой в Иерусалиме и вошел в город только с наступлением ночи. Я не могу найти никого, к кому бы обратиться с вопросом: не знаешь ли ты, как мне пройти во дворец Анания, старейшего из первосвященников?

Иоанн хотел было уже показать ему дорогу, но Оний вдруг дернул его за рукав, и тогда у Иоанна мелькнуло подозрение. Ему стало любопытно, с кем это Ананий, которого зелоты подозревают в тайных сношениях с Римом, поддерживает связи вне Иерусалима.

— Ты иудей? — спросил Оний неизвестного.

Тот смутился.

— Конечно, господин, — проговорил он нетвердо.

— Откуда же ты?

— Я изгнанник из Гишалы.

Иоанн, подойдя к незнакомцу, посмотрел ему в лицо.

— Ты лжешь, — сказал он. — Я знаю всех жителей Гишалы, но ты…

— Право, господин, — ответил тот, заикаясь, я клянусь тебе…

— Если ты говоришь правду, — вмешался Оний, — то ты должен знать самого знаменитого из жителей Гишалы — Иоанна бен Леви.

Незнакомец в смертельном испуге сделал шаг назад.

— Иоанн бен Леви! — с ужасом проговорил он, стараясь высвободиться от Ония; когда же это ему не удалось, он сбросил свой темный плащ и скрылся в узкой боковой улице.

— Измена! — крикнул Оний. — Это был лазутчик! Позови стражу, Иоанн.

Но уже было поздно. Незнакомец исчез в темноте, появившаяся на крик Ония стража погналась за ним, но не смогла его найти.

— Что же с его плащом? — спросил Иоанн.

Оний опустился на землю, чтобы разглядеть оставленную одежду, и быстро поднялся.

— Я, кажется, нашел нечто важное, — шепнул он Иоанну, показывая кусок материи, который он кинжалом вырвал из плаща. — Только молчи теперь. Не нужно показывать это воинам Анания. Иначе нас не пропустят в храм.

Иоанн кивнул головой в знак согласия и пошел вперед. Оний последовал за ним. Прежде чем вступить в храм, он еще раз оглянулся на тихую улицу. «Молодец, — пробормотал он с торжествующей улыбкой. — Вероника наградит тебя по-царски».

Зелоты, засевшие в храме, встретили Иоанна бен Леви восторженными криками. Без сомнения, он пришел помочь им; он понял предательство знатных, их лицемерие и властолюбие и теперь примкнул к зелотам. Он едва мог освободиться от тянувшихся к нему с приветствиями рук; его почти внесли на руках на возвышение среди большого двора, служившее осажденным местом сбора.

Но радостное настроение сменилось, когда Иоанн в длинной речи изложил условия соглашения. Его прервали насмешливые возгласы. Когда же он потребовал свержения невежественного первосвященника, волнение перешло всякие границы.

— Никогда! — кричал огромного роста суконщик. — Никогда мы не уступим им ни в чем.

— Мы не хотим мириться. Имена тиранов стерты из истории Израиля. Их сменил великий, всемогущий народ. Пусть лучше обрушатся на нас стены этого храма, прежде чем их осквернят руки предателей.

Иоанн бен Леви был бессилен против взрыва общего негодования; он понял, какая бездна разделяет народ от знатных, он и сам чувствовал влечение к этому народу, полному сил и любви к свободе. Эти люди вокруг него правы. В самом деле, аристократы не раз предавали народ. Но его связывает клятва. Он не имеет права повиноваться внутреннему чувству. Ананий сумел лишить его свободы действий… Погруженный в свои мысли, он стоял, прислонясь к колонне. Вдруг чья-то рука коснулась его плеча, и послышался голос Ония.

— Хочешь знать, Иоанн, что я нашел в плаще незнакомца?

Он передал ему клочок папируса; Иоанн взял его и про чел написанные на нем латинские слова: «…Вероника шлет благородному Ананию пожелания всего лучшего. Будьте наготове. Через несколько дней Веспасиан двинется с войском на Иерусалим. Ты помнишь условие: когда воины полководца подожгут стену вокруг Базета, чтобы отвлечь подозрение народа от вашей партии, пусть ворота Акры и верхнего города охраняются лишь самыми слабыми и трусливыми воинами. Хорошо бы также, если бы засовы ворот были сгнившими. Тит и десятый легион отблагодарят за это вас всех. Дай мне знать через моего гонца и поспеши устроить свидание с Вероникой, которая будет оказывать тебе содействие, чем только может».

Иоанн стоял оцепенев, выронив письмо из рук. То, чему он бы никогда не поверил, теперь предстало пред ним в сухих деловитых словах. Представители благородных родов Израиля шли рука об руку с изменнической семьей царя и готовы предать отечество и Бога.

Он выхватил меч, и страшная улыбка придала жестокость кротким чертам его лица. В эту ночь в душе Иоанна погибло самое священное и нерушимое — вера в людей.

Оний следил за тем, как менялось лицо Иоанна. Ему было ясно — еще минута и Иоанн поступит так, как хотелось Веронике.

— А твоя клятва? — шепнул он ему на ухо.

Иоанн вздрогнул и смертельно побледнел. Кому он дал клятву? Тем, кто готовы были предать? Эти люди хотели воспользоваться им, ничего не подозревавшим, чтобы погубить родину.

— Смерть знатным родам!

Не помня себя, он крикнул эти слова, и красный туман застлал ему глаза. Потрясая мечом, он крикнул:

— Ко мне, несчастный, порабощенный народ! Тебя предают, но я спасу тебя. Всемогущий Бог слышал клятву, которую я дал тем людям; но клятва эта не имеет силы перед Богом — она дана была предателем. Теперь клянусь, я не успокоюсь до тех пор, пока предателей Господа не закроет земля. Все вы, отшатнувшиеся от безбожников и пришедшие в храм Бога вашего, слушайте и клянитесь вместе со мной: пусть не будет мне ни минуты покоя, пока нечестивцы не будут истреблены. Пусть лучше падут стены Иерусалима и все разрушат под собой, чем уступить презренным хоть одну пядь земли святого города. Клянусь в этом именем Всевышнего, и да поможет нам Бог.

Все вынули мечи, и смертоносный блеск наполнил место собрания. Все повторяли клятву: «Да поможет нам Бог!»

Оний нагнулся к лежавшему на полу куску папируса и поднял его; потом он тайным ходом вышел из храма и очутился на безлюдной улице, которая вела ко дворцу Анания. Он громко расхохотался:

— Да поможет им Бог!

Глухое эхо повторило его смех гулким раскатистым звуком.

Казалось, весь Иерусалим смеется над своей предстоящей гибелью.

Известие об измене Иоанна из Гишалы и об его переходе на сторону зелотов вызвало в партии знатных дикое возмущение. Оний это предвидел и на это рассчитывал. Он постарался в таком виде представить происшедшее в храме, чтобы еще более подогреть страсти и вызвать начало кровопролитной распри. В этом ему помогал Ананий. Напрасно старался Симон бен Гамалиэль представить в более мягком свете непонятный ему самому поступок его друга. Началась открытая борьба вокруг храма. Приверженцы знатных родов осаждали его с дикой яростью. Зелоты сражались под начальством опытного в военном деле Иоанна.

У Вероники не хватало терпения выжидать; она горела желанием как можно быстрее возвеличить Тита. По достоверным вестям из Рима, падение цезаря Нерона было теперь только вопросом времени; нужно было поэтому как можно скорее покончить с иудеями, Иерусалим должен быть обезвреженным, когда разразятся события в Риме. Ее изобретательному уму удалось найти средство, еще более губительное, чем выбор первосвященника из народа. Тот же вестник, который передал в руки Иоанна поддельное письмо к Ананию, снова прибыл в Иерусалим с письмом Вероники к Онию.

«Позови идумеян на помощь зелотам» — гласило краткое содержание письма, но эти немногие слова имели огромный смысл. Оний, никогда не останавливающийся ни перед каким преступлением, побледнел, прочтя его.

— Это начало конца, — пробормотал он и подумал с какой-то дьявольской радостью: «Сто умных людей не придумают того, на что способна женская хитрость».

Через час посланные им люди отправились к предводителю идумейского племени, чтобы передать ему от имени зелотов, что знатные роды предали святой город и отчизна близка к гибели.

Уже со времен царя Давида соседи и соплеменники Израиля, идумеяне, жили в непримиримой вражде с потомками Иакова. Но, будучи верующими и ревностными иудеями, они считали Иерусалим центром мира, из которого должен изойти свет, как на них самих, так и на весь мир.

Гонцы Ония, люди опытные и хитрые, сумели притвориться фанатически преданными отечеству воинами. Им легко удалось воспламенить дух идумеян и уговорить этот воинственный народ вмешаться в иерусалимские дела. Уже через два дня Оний смог с притворным ужасом сообщить партии знатных, что он заметил в окрестностях города группы вооруженных людей, идущих на Иерусалим. В самом деле Ананий едва успел дать приказ закрыть ворота, как идумеянское войско прибыло к стенам Иерусалима. Старый священный закон гласил, что Иерусалим должен быть открыт для всех верующих. Напрасно высланы были им навстречу жрецы, чтобы уговорить их вернуться, напрасно партия знатных доказывала, что их оклеветали, обвиняя в измене. Идумеяне охвачены были недоверием и возбуждением зелотов; отвергая всякую попытку к переговорам, они готовились силой вступить в город. Партия знатных, со своей стороны, приняла меры, чтобы встретить нового противника надлежащим образом; произошло уже несколько стычек у ворот, и предвиделась большая битва, исход которой был спорным.

Оний не был доволен таким оборотом дела; ему нужно было, чтобы события развивались быстро; долгая осада могла повести к совершенно непредвиденным осложнениям. Он искал случая обречь Иерусалим на разгром его же собственным, народом. Случай представился в следующую же ночь. Само небо благоприятствовало его предприятию. Страшная гроза разразилась над городом, земля дрожала под ударами молнии. Под прикрытием непроницаемой тьмы люди Ония прокрались к воротам, осажденным идумеянами, распилили деревянные засовы и впустили их войско.

Озлобленный и дикий от природы народ бросился на улицы Иерусалима, наполняя их кровью и трупами тех, которые еще недавно правили святым городом. Около двенадцати тысяч человек, принадлежащих к знатнейшим родам Иерусалима, погибли в эту ночь.

Ананий, Исаия, первосвященники, все царской крови, были убиты. Их дворцы, их сокровища были разграблены: ничто не останавливало кровожадности идумеян и зелотов — ни возраст, ни положение, ни святость. Иерусалим купался в крови своих граждан, и богатства Иерусалима гибли среди кровопролития.

Иоанн бен Леви был совершенно бессилен против этого безумия толпы. Он не раскаивался в том, что нарушил данную им клятву и поставил интересы родины выше своих собственных; но им овладело чувство жалости и опасение за будущее. Покинув друзей, он стоял один на террасе своего дворца, как вдруг услышал крики толпы:

— Да здравствует Иоанн из Гишалы, наш предводитель!

С серым от ужаса лицом он отшатнулся и в смертельном страхе вытянул руки, как бы отталкивая чудовище, которое хочет прижать его к пропитанной ядом груди. Он — предводитель этих братоубийц? Нет, только не это. «Руки мои чисты!» — хотел крикнуть он, но его дрожащие губы не могли произнести ни одного звука.

И тогда все вдруг стало для него беспощадно ясным: он один виноват в том, что висевший над Иерусалимом меч упал на головы грешников, он один виноват в той крови, которая обагрила стены священного города.

Он ничего не смог возразить, когда Оний и другие предводители зелотов и князей идумеянских пришли к нему и преклонили перед ним колена, принося ему в знак своего повиновения обнаженный меч, на котором еще блистали в лучах заката капли свежей крови.

— Властителю Иерусалима!

Смертельный холод охватил его. С громким рыданием упал он на землю, поднимая руки к вечернему небу, и тогда само небо послало ему знак: странная, никогда не виданная блестящая чудесным светом звезда вдруг загорелась на небе и осветила ночь ярким светом. Вдруг она вытянулась и приняла отчетливый образ — на небе засиял огромный поднятый меч. Ужас охватил всех; и те же люди, которые спокойно наносили смертельные удары братьям, бросились на землю, закрывая лицо руками.

Меч Господень.

Один из зелотов рвал на себе одежду, посыпал голову землей и, внезапно охваченный безумием, кричал:

— Горе, горе Иерусалиму!

Он захохотал хриплым голосом и, дико вращая глазами, стал плясать над грудой трупов, сваленных на площади.

Глава XVI

Габба перестал недоверять Хлодомару и Регуэлю. Увидев, что они ему не сделают ничего злого, он, напротив, стал чрезвычайно откровенен с ними. Юноша долгие дни пролежал в горячечном бреду, не переставая говорить о Деборе и о Бет-Эдене; звуки голоса его были так печальны, что сердце карлика, смягчившееся среди забот о Мероэ, переполнилось состраданием.

Жалость Габбы еще более усилилась после рассказа Хлодомара о судьбе юноши. История любви Регуэля к Веронике пробудила ответные струны в душе Габбы. Вероника лицемерно скрывалась под маской Деборы, чтобы овладеть душой человека, который смертельно возненавидел бы ее, если бы узнал, кто она. А разве душа Габбы не скрывалась под маской его уродливого тела? Только у Деборы маска была прекрасна, а внутренняя сущность уродлива. А душа Габбы стремилась проявить свой свет сквозь безобразие внешнего образа. Габба внимательно слушал рассказ Хлодомара о событиях в Бет-Эдене. Хлодомар подоспел вовремя. Он взвалил Регуэля себе на плечи и выбежал из горевшего здания никем не замеченный. Он понял, что Регуэлю не следует более видеться с Вероникой; близость этой женщины пагубно действовала на доверчивого юношу. Хлодомар знал, что Регуэль погибнет, если вернется к мнимой Деборе.

Хлодомар ненавидел Рим больше всего на свете. Рим его разлучил с женой и ребенком, заставил скитаться по миру. Он не мог забыть своей далекой, давно покинутой родины; там, под священными дубами Германии. Мысль о родине снова охватила его; ему казалось, что иудейский юноша Регуэль его собственное дитя, которое он держит теперь в объятиях. Собственное дитя! Он все еще вспоминал Вунегильду, его маленькую девочку; она так жалобно тянулась к нему ручками, когда его связали и увели. Что сталось с Вунегильдой? Если теперь еще ноги ее касаются земли, то она, наверное, стала стройной цветущей девушкой с голубыми глазами и серебристыми волосами, как и у матери.

Проникнутый этим грустным воспоминанием, Хлодомар сосредоточил всю свою нерастраченную силу любви на Регуэле, как и Габба на Мероэ. Было много общего между великаном германцем и уродливым карликом. Они сблизились и подружились. Они стали понимать друг друга с первого слова, и Хлодомар прочел в обращенном на него взгляде Габбы то же обещание, которое он сам себе дал — Регуэль никогда не должен узнать, что он отдал свою любовь недостойной лицемерной женщине. Пусть Дебора Регуэля будет похоронена навсегда в развалинах Бет-Эдена.

Габба и Хлодомар вышли, чтобы при последних лучах солнца осмотреть окрестности. В последнее время часто слышались неподалеку голоса людей, бродящих по лесу.

Розовый свет заходящего солнца пробрался сквозь щель у входа в темную пещеру, играл на стенах и покрыл живым румянцем лицо спящего Регуэля. Мероэ присела у его ложа и с детским любопытством следила за ровным дыханием Регуэля: он заснул спокойным сном, предвестником выздоровления. Но Мероэ не знала, что он болен, не знала, что он чужой; для нее это прекрасное лицо, то внезапно вспыхивающее, то мертвенно неподвижное, окруженное черными кудрями, было не что иное, как новая игрушка — гораздо лучшая, чем раковины и блестящие камешки, чем бьющиеся о песок рыбы и румяные плоды. Это была кукла, как та, которую отец Мероэ купил ей, когда был работником у римского торговца. Она была из пестрой глины и одета в блестящие лохмотья. Но глаза у куклы были неподвижные, а эти…

Когда Мероэ была ребенком, она танцевала весенний танец под зеленой кровлей листьев, на солнечном благоухающем лугу, а теперь… Эти холодные мрачные своды над ней, кровавые языки пламени в углу и странное мертвое молчание…

Она медленно провела рукой по глазам, вздрогнула и все-таки не могла прогнать смутного колеблющегося видения прошлого; оно казалось ей таким близким, что каждый предмет она могла бы схватить руками. Вот журчит лесной ручей, верхушки тростников нагибаются к ней, белка выглядывает сквозь листву, солнечный луч дрожит над танцующими детьми и освещает покрытый соломой деревянный дом. Мероэ поднимается; волосы ее рассыпаются, и с криком радости она несется навстречу двум людям, которые, обнявшись, стоят под навесом. Она поднимает руку…

Хлодомар, вернувшийся в пещеру, смотрел на Мероэ. Когда же девушка приблизилась к нему, танцуя как германские женщины, он вдруг все понял. С диким криком радости он сжал ее хрупкое тело в своих объятиях, покрывая серебристые волосы и синие лучистые глаза безумными поцелуями и твердя одно имя: Вунегильда!

Вунегильдой называли женщину, которую он любил, и тем же именем назван был ребенок, родившийся в далекой родине, под дубами у источника. Волосы Мероэ касались его щек подобно волосам Вунегильды. Из глаз Мероэ глядели на него глаза Вунегильды.

Девушка вздрогнула, услышав свое имя. Черты ее осветились светлой улыбкой, подобно тому, как солнце приветствует первыми лучами лес, охваченный ночной мглой. В глазах засветилось воспоминание, и губы ее повторяли, сначала неуверенно, потом все более твердо, слова песни Хлодомара, той колыбельной песни, которую ее мать Вунегильда пела у ее колыбели.

Мероэ опустила голову на грудь Хлодомара и заснула с детской улыбкой на устах; воин поднял ее, заботливо уложил вблизи очага и долго еще стоял на коленях, склонившись над ней и вглядываясь в дорогие черты.

Шум в передней части пещеры заставил его встать. Он увидел Габбу, бледного и дрожащего. Случилось нечто необычайное. Хлодомар бросился к карлику, чтобы спросить его, но тот остановил его движением руки.

— Римляне! — прошептал он.

Хлодомар вздрогнул. Неужели в ту минуту, когда он нашел Вунегильду, их убежище будет открыто врагами. Он осторожно пробрался из пещеры и нагнулся над утесом, чтобы видеть то, что делается внизу.

Габба был прав. Десять римских солдат привязали к деревьям лошадей и разводили костер для ночлега. Из их разговоров Хлодомар понял, что они посланы отыскивать скрывающихся в горах беглецов.

Хлодомар вернулся в пещеру, и вместе с карликом и Регуэлем они стали обдумывать план действий.

Они решили бежать в ту же ночь в горы и там отыскать окольную дорогу, ведущую в Иерусалим. Они согласны были с Регуэлем, что только в Иерусалиме они будут в безопасности, там, где Иоанн из Гишалы пользуется всеобщей любовью и поклонением.

Через час пещера была пуста. Беглецы молча шли вперед, пока не нашли дорогу. Попав на прямой путь, они остановились для отдыха. Хлодомар и Габба рассказывали друг другу о том, что каждый из них знал о жизни Мероэ. Габба рассказал, как он спас Мероэ от Базилида и затем скитался с ней по горам. Хлодомар, слушая его рассказ, схватил руки Габбы и прижал их к губам.

Регуэль отвернулся, ему тяжело было видеть счастье отца, нашедшего дочь. Ведь и он снова увидит отца. Сердце его сжалось от боли и стыда. Он возвращается как недостойный, забывший самое святое — свою родину в дни бедствий. Будет ли так же благодарить Хлодомара за спасение сына его отец, как Хлодомар Габбу за Мероэ?

О Дебора! Твоя любовь легла тяжелой виной на душу Регуэля, и целая жизнь раскаяния и мук не изгладит его вины, не облегчит его совесть. Он с бесконечной горечью думал о возлюбленной, погибшей в Бет-Эдене, и вместе с тем безгранично тосковал о ней.

Была ночь, когда беглецы достигли Иерусалима. Когда Регуэль назвал имя своего отца, Иоанна из Гишалы, им тотчас же открыли ворота. Вскоре воин, взявшийся быть их проводником, остановился вместе с ними у дворца, где жил Иоанн. Путники медленно поднялись по лестницам, где толпился народ. Им навстречу вышел могучий галилеянин, преграждая им путь. Взглянув в лицо Регуэля, он отшатнулся в ужасе.

— Регуэль бен Иоанн! — воскликнул он с суеверным ужасом, отступая от него, как от призрака.

— Ведь я не умер, Барух, — сказал Регуэль с грустной улыбкой. — Я вернулся обнять колени отца.

Он сделал знак своим спутникам, прося их подождать, и вошел в комнату отца.

Покой был освещен бесчисленными свечами, как будто живущий в нем человек боялся самой легкой тени. Яркий свет освещал самые отдаленные углы, так что Регуэль, ослепленный, остановился у двери.

В комнате стояло ложе и стол, покрытый картами, планами и свитками.

С ложа поднялся исхудалый, старый человек. Он посмотрел на вошедшего широко раскрытыми глазами.

Регуэль замер от ужаса. Неужели этот старик с дрожащими руками, с лицом, изможденным от скорби, его отец, Иоанн бен Леви? Что должен был он испытать, чтобы так измениться?

Регуэль упал на колени перед откинувшимся на подушки отцом и с мольбой поднял к нему руки.

— Отец!

Несколько минут прошло в молчании. Иоанн из Гишалы лежал не двигаясь, только слабое дыхание показывало, что в нем еще была жизнь.

— Неужели уже мертвецы встают? — прошептал Иоанн хриплым голосом. — Итак, куда бы я ни взглянул, я вижу лица убитых. Ночи мои проходят без сна, и даже дневной свет не может рассеять призраков. А теперь и ты, Регуэль, приходишь обвинить меня. О Боже, разве преступно было послать его служить Тебе и отечеству?

— Отец, приди в себя, — сказал Регуэль, и, взяв руки отца, прижал их к груди. — Смотри. Ты думал, что я погиб, а я возвращаюсь к тебе живой и молю прощенья за все. Не терзай же моего сердца, не отвращайся от меня. Позволь мне объяснить все…

Наклонившись над ним, он рассказал ему обо всем, что пережил: о событиях в Птолемаиде, о жизни в Бет-Эден, о любви к Деборе и о том, как, спасенный Хлодомаром, он попал в Иерусалим.

Отец и сын не обращали внимания на присутствие еще одного человека в комнате. Упоминание имени Хлодомара заставило его вздрогнуть. Когда же Регуэль назвал имя Габбы, он с побледневшим лицом вышел из комнаты. Проходя по коридору, он услышал чей-то знакомый голос:

— Мероэ!

Она стояла, прижавшись к стене, и в безумном страхе протянула руки вперед, словно защищалась от него. Он уже хотел было броситься на нее, вдруг послышались голоса Габбы и Хлодомара.

Изрыгая проклятья, он бросился бежать.

— Вина твоя велика, — сказал Иоанн мягким голосом, когда Регуэль закончил свой рассказ. — Но ты поступил, как ребенок, и Бог простит тебя, если ты отныне посвятил себя только Ему.

— А ты, отец, простишь? — спросил Регуэль, став на колени и наклонив голову. Иоанн положил руки на голову сыну, благословляя его.

— Я не сержусь на тебя Регуэль, — прошептал он. — Твое появление кажется мне милостью неба. Если бы я был так грешен, как мне кажется в минуты душевных мук, справедливый судья не послал бы мне этой последней радости.

Регуэль изумленно посмотрел на его бледное лицо.

— Ты говоришь о своих преступлениях, — воскликнул он, — ты — лучший из отцов, всегда ставивший Бога и отчизну выше всего!

— Ты забываешь кровь двенадцати тысяч жертв, — грустно ответил Иоанн. — Она взывает к небу о мщении.

— Бог не внемлет предателям.

Иоанн закрыл лицо руками.

— Как узнать наверняка, что они предавали отчизну, — сказал он жалобным голосом. — То письмо Вероники к Ананию, может быть, было ловушкой, чтобы усилить наши междоусобия; в ту минуту я обезумел от бешенства и слепо верил тому, что видел; потом наступили страшные мучительные сомнения, но уже было поздно. С тех пор…

Ледяной холод охватил его дрожащее тело, ослабленное приступами лихорадки.

— Но теперь будет лучше, — продолжал Иоанн, сжимая руки Регуэля в своих, и слабая надежда засветилась в его взоре. — Теперь, когда ты около меня, ты мне поможешь переносить эту тяжесть. Увы, муки мои не оставляют меня и вблизи того, кто был мне самым лучшим другом. Мне даже тяжело видеть его. А между тем он, Оний, и передал мне письмо Вероники к Ананию.

Регуэль вздрогнул.

— Оний? — спросил он, пораженный смутным воспоминанием; ему казалось, что он слышал это имя от Хлодомара.

— Да Оний, — сказал Иоанн несколько удивленный. — Нет, впрочем, — прибавил он, подумав, — ты не можешь его знать. Он явился ко мне в Гишалу из Птолемаиды уже после того, как ты уехал. Это последний из колонии Клавдиевой.

Регуэль побледнел. Вот то, чего он боялся. Оний, который с помощью письма Вероники склонил отца к убийству знатных граждан, и тот Оний, которого Хлодомар привел по поручению Агриппы в Гишалу, — одно и то же лицо.

Но пусть Иоанн никогда не узнает, что он стал жертвой обмана. Ония нужно удалить незаметно, а Веронику… О, когда настанет день отмщения всему царскому роду предателей! Оний! Регуэлю нужно посоветоваться с Хлодомаром и Габбой.

— Позволь мне, отец, — сказал он, поднимаясь, — привести к тебе моих друзей…

Он не успел договорить, как послышался крик Мероэ, испуганной появлением Ония. Вслед за тем дверь открылась, в комнату вошли Габба, Хлодомар и Мероэ, прежде чем Регуэль мог помешать им.

— Прости повелитель, — задыхаясь, проговорил карлик, бросаясь к ногам Иоанна. — Измена проникла в эти стены.

— Измена?! — крикнул Иоанн гневно. — Кто говорит в доме Иоанна об измене?

— Еще раз прости, господин, — сказал Габба, дрожащий от возбуждения. — На этот раз негодяй попался нам в руки. Он не уйдет от меня, клянусь всеми богами, которым он служил на Кармеле, когда называл себя Базилидом.

Иоанн вздрогнул и подошел ближе.

— Базилид? — спросил он.

— Да это так, — подтвердил карлик. — Я — Габба, бывший шут Агриппы. Я знаю все гнусные поступки Базилида лучше, чем кто-либо. Я ненавижу его, хотя эта ненависть и величайший грех. Базилид мой отец, а эту девушку, Мероэ, он мучил, пользуясь ею для своих дьявольских жертвоприношений. Теперь он снова встретился нам там, за дверьми, где мы ждали возвращения Регуэля. Он вышел отсюда, из этого покоя…

Недоверчивая улыбка показалась на устах Иоанна.

— Ты ошибся Габба, — сказал он, — хотя намерения твои хороши. У меня был один из самых близких друзей моих — беглец из Птолемаида.

— Да ведь Птолемаида лежит у подошвы Кармеля, — сказал карлик, дрожа от волнения. — Спроси же Хлодомара, спроси Регуэля, сына твоего…

Иоанн снова вздрогнул, и взгляд его обратился на присутствующих; все они были смертельно бледны.

— Говори же, Хлодомар, — сказал он беззвучно.

— Я тоже некогда служил Агриппе, — сказал германец, — и тогда, по его поручению, я провел Базилида, Кармельского пророка, в Гишалу. Он должен был вкрасться в доверие Иоанна из Гишалы и передать царю и Веронике намерения их опасного противника. Это было в тот день, когда наместник Иосиф бен Матия объявил Иоанна вне закона и когда его галилейские союзники отпали от него. Базилид назвал себя последним из колонии…

— Хлодомар, молю тебя, остановись, — крикнул Регуэль. Он подбежал к отцу, чтобы поддержать его, но Иоанн собрал последние силы и медленно направился к двери. Глаза его сверкали.

— Благодарю вас, друзья, вы спасли Иерусалим, — проговорил он глухо, — от больших невзгод. Пойдемте же теперь к изменнику…

Иоанн не мог продолжать, глухой стон вырвался из его груди, но все-таки вышел из комнаты, держась прямо, и направился мимо стоявших на страже воинов к той части дворца, где жил Оний. Каждый раз, когда по пути ему встречался галилейский воин, Иоанн давал ему знак, и воин присоединялся к шествию, которое двигалось вперед медленно и тихо, как похоронная процессия.

Дверь в комнату Ония была широко раскрыта На столе посреди комнаты горела свеча, пламя ее беспокойно колебалось и бросало дрожащие отсветы на свиток, положенный под подсвечник. Комната была пуста, только на пол валялась брошенная впопыхах одежда.

Иоанн остановился на минуту на пороге, потом покачал головой, как будто ожидал случившегося, потом он вошел и вынул свиток из-под светильника. Он прочел спокойным беззвучным голосом:

«Ты слишком поздно прозрел, Иоанн из Гишалы. Базилид ушел, закончив свое дело. Сила сопротивления Иерусалима сломана, и в этом виноват ты — защитник Иерусалима, умертвивший двенадцать тысяч граждан. Если нам суждено когда-нибудь увидеться, то ты сможешь подтвердить Веронике, что я поступал согласно ее приказаниям. Большего не смог бы сделать и сам Нерон: двенадцать тысяч благородных голов были снесены при помощи нескольких жалких слов, в которых не было даже намека на правду. Прости, Иоанн, что я растравляю твои раны, но я не мог уйти, не внушив тебе некоторое уважение перед заслугами твоего друга Ония, последнего из колонии Клавдиевой». Наступила душная тишина, все молчали. Казалось, что вина одного сразу легла бесконечной тяжестью на всех. Иоанн повернулся и пошел к выходу. Он все еще держал свиток в руке; все замерло в его душе. Воины отступили перед ним, образуя проход; он шел вперед и никто не осмелился взглянуть ему в лицо. Регуэль преградил ему путь.

— Отец! — сказал он, протягивая руку к злополучному свитку. Иоанн остановился и взглянул на сына остановившимся потухшим взглядом. Регуэль отшатнулся, как будто его остановила рука Господня или величие вины, сиявшее на лице его отца, — безвинной вины.

Иоанн из Гишалы затворился в своем покое; напрасно Регуэль стучался в дверь до поздней ночи — она оставалась закрытой.

Вождь Иерусалима стоял у открытого окна, не двигаясь и не произнося ни звука. В его руке на ночном ветре трепетал свиток Базилида, глаза Иоанна прикованы были к светилу, сиявшему на ночном небе. Двенадцать тысяч человеческих душ взывали к Всевышнему об отмщении, вот почему Иерусалим под мечом Господним.

Давно ожидаемые события в Риме наступили. Нерон пал жертвой своих врагов, и оставленный всеми своими сторонниками, покончил жизнь самоубийством. За ним последовал Гальба, убитый на площади. Вокруг Оттона, выбранного в цезари, начались нескончаемые раздоры и смуты, тем более опустошительные, что Вероника, действовавшая вместе с Титом, употребляла все, чтобы усилить их. Она думала, что наступил надлежащий момент для вступления Флавиев на цезарский престол. Потоки золота текли в Рим, в Египет и Азию, чтобы повсюду иметь сторонников Флавиям. В войске Вероника и Тит сумели возбудить симпатию к Веспасиану и возмущение против Вителия, полководца Оттона. Либийские легионы первые провозгласили имя Веспасиана. К ним присоединились полководцы Египта и Сирии. Солдаты окружили палатку Веспасиана, требуя, чтобы он освободил Рим от гибельных смут, низверг порочного Вителия и восстановил в империи спокойствие и справедливость. Когда же полководец стал колебаться, они обнажили мечи, угрожая Веспасиану смертью за сопротивление воле легионов. Он вынужден был согласиться, и его тотчас же окружили солдаты, выражая ему свое повиновение и преклонение. Впереди всех шел Тит — римский легат. Как бы повинуясь божественному вдохновению, Вероника громко воскликнула в то время, как Тит наклонился и поцеловал руку отца:

— Да здравствуют цезари Веспасиан и Тит!

Веспасиан снова вспомнил день, когда на Кармеле два орла мирно делили добычу. Знамение иудейского Бога исполнилось. Он услышал приветствие, которое наполняло его душу восторгом, обещая ему власть над всем миром.

Да здравствует цезарь!

Нужно повиноваться велению Бога, тогда осуществится предзнаменование счастья и торжества. Веспасиан нагнулся к сыну, с улыбкой взглянул на Веронику, притянул Тита к себе и поцеловал его. Таким образом Рим получил в этот день двух властителей, и оба они подчинены были влиянию Вероники.

Это доказал первый поступок Веспасиана. Прежде всего он велел освободить от оков изменника Иосифа бен Матию, бывшего галилейского наместника, и сделал его своим приближенным. Он помнил, что Иосиф предсказал ему торжество. Кроме того, он считал его содействие необходимым для продолжения войны с иудеями. Вероника настаивала на необходимости завоевания Иудеи: оно возвеличит Флавиев над всеми другими цезарями, которых они сменили на римском престоле. Нерон, Клавдий, Калигула довольствовались дешевой славой, добываемой чужими руками. На памяти живущих не было ни одной победы, в которой празднующий ее был бы вместе с тем и победителем. Такое желанное зрелище должны дать Риму Веспасиан и Тит; своими подвигами они заставят забыть свое низкое происхождение, и только тогда могущество их будет прочным и неоспоримым. Вот почему Иудея и Иерусалим должны быть уничтожены.

Агриппа глубоко вздохнул и опустил голову на грудь. Это решение Веспасиана разбивало все его тайные намерения и надежды; разорванное когтями римского орла израильское царство никогда уже не воскреснет; имя Агриппы, правителя Иудеи, не станет великим в истории народов. И кто в этом виноват? Только одна Вероника. Он готовил ее для содействия своим планам; она же отплатила неблагодарностью. Агриппа забыл, что он первый изменил всему, что свято для людей — чести, отечеству и Богу, и сам толкнул Веронику на путь преступления. Все ее благородные порывы были им подавлены и превратились теперь в неутолимую жажду отомстить ему. Ненависть Вероники чувствовалась во всех ее поступках и будила и в нем такое же чувство. Отрешившись ото всех прежних стремлений к собственному величию и могуществу, он всецело отдался злобе и страстно мечтал о том дне, когда сможет наказать Веронику. Конечно, Веспасиан цезарь, Тит его соправитель, а Вероника — жена цезаря Тита. Но этот союз пока тайный, и Вероника еще не имеет титула Августы. Единственное стремление Агриппы с этого дня — это чтобы она никогда не стала Августой.

Вероника казалась в этот день чрезвычайно мягкой и нежной.

— Когда же, о милый, — спросила она на прощанье, положив себе голову Тита на грудь, и глядя ему в глаза, — когда цезарь Тит представит цезарю Веспасиану свою супругу?

Аромат ее волос опьянил его и возбуждал его страсть.

— Когда Вероника прикажет, — сказал он, обнимая ее. — Завтра или еще сегодня.

Она улыбнулась и откинула его спутавшиеся волосы с пылающего лба.

— Как ты нетерпелив! — сказала она. — Нет, Вероника не настолько любит почести, чтобы забывать благоразумие. Я хотела только испытать твою любовь, а не торопить тебя. Веспасиан не может возвести иудейку на престол Августы, пока не будет покорена Иудея. Вероника только тогда появится рядом с тобой, когда война будет закончена и Риму нечего будет опасаться Иерусалима. А до тех пор пусть я кажусь бессильной, — закончила она в шутливом тоне, в котором однако слышалась угроза, хотя, конечно, на самом деле эта маленькая рука управляет вами всеми, не правда ли?

— Конечно, — ответил он. — Я благодарю за это богов. Тит не стоял бы у порога власти над всем миром, если бы Вероника не уготовила ему этот путь.

Он нагнулся и поцеловал ее маленькую руку с выражением признательности и преданности.

Вероника засмеялась Ей было приятно постоянно ощущать в себе презрение ко всем этим будто бы великим, а в сущности, весьма маленьким людям. Это презрение было ее единственным оправданием и единственной защитой против укоров совести. Считая неблагоразумным преждевременно раздражать своими требованиями честолюбие возвеличенных ею людей, она не могла, однако, удержаться от мелких уколов из самолюбия, она не думала о том, что их грубая сила ни за что не примирится с превосходством женщины. Уже то, что Тит торопился всегда отдать ей должное, признать ее власть над собой, показывало, что он начинает тяготиться ее влиянием, хотя любовь все еще заставляет его со всем мириться. Она не заметила, что в этот день, когда благодаря ей исполнились его самые заветные желания, он оставил ее слегка расстроенный. Она занята была только радостным сознанием своей силы. Перед именем Августы Вероники исчезнут имена Мессалины, Агриппины и Поппеи Сабины Новая эпоха настанет для мира, когда Вероника вступит на престол — быть может, благодатное время, но возможно что и пагубное. Она сама еще не знала, что доставляет большую отраду — созидание или разрушение. Она уже знала радость созидания: в Бет Эдене она создала в душе Регуэля сказочное здание любви — и оно погибло в пламенном дыхании жалкой стихии. В Цезарее Филиппийской она создала здание могущества для неведомого темного рода, и здание это, быть может, будет разрушено маленьким презренным племенем. Нет, Иерусалим должен исчезнуть с лица земли. Когда великий царственный город с его блистающими дворцами и величественным храмом, не имеющим ничего равного себе на свете, когда весь этот избранный Богом народ будет зависеть от ее воли, тогда Вероника испытает радость разрушения и сможет определить, что выше — созидание или разрушение. Быть может, и то, и другое вместе: сначала созидание, потом разрушение…

Ее размышления были прерваны внезапным появлением человека, который подошел к ней с раболепными поклонами.

Вероника вздрогнула, узнав его.

— Оний! — воскликнула она. — Каким образом лучший друг Иоанна из Гишалы появился у Вероники? Скажи, что-заставило тебя так неожиданно покинуть Иерусалим?

Он рассказал ей, что случилось. Оний не любил говорить о своих планах и этим предавать себя в чужие руки. Он сообщил только, что Иоанн каким-то образом узнал правду о письмах Вероники.

— Теперь, — закончил пророк свое донесение, — я думаю, тебе следует позаботиться о моей безопасности. Если даже Иоанн будет молчать о случившемся, чтобы не возбудить в своих сторонниках суеверного ужаса перед небесной карой за убийство невинных, то все-таки в Иерусалиме я уже не могу действовать, да там уже и ничего нельзя сделать.

— А распря между зелотами и идумеянами? — спросила Вероника. — Разве нельзя разжечь ее?

— Она совершенно улеглась, — ответил Оний. — Большая часть идумеян вернулась на родину и предоставила Иоанну полную власть над городом.

Вероника вспыхнула.

— Да ведь это, — крикнула она в гневе, — совершенно уничтожает наш план. Вместо того чтобы устранить Иоанна, мы его возвеличили. Мне кажется, Оний, ты ведешь двойную игру. Ты виноват, если идумеяне…

Оний пожал плечами.

— Ты слишком быстро судишь, повелительница, — ответил он спокойно. — Я не виноват. Все уже было подготовлено, на улицах Иерусалима начались схватки. Иоанну ничего не оставалось, как или отказаться от роли предводителя, или выступить против своих друзей и начать новую смуту. Но тогда…

Он остановился на минуту, потом нагнувшись к Веронике, спросил ее:

— Слыхала ли ты что-нибудь о бар Гиоре?

Вероника посмотрела ему в глаза.

— Ты говоришь о Симоне из Геразы? — спросила она. — О предводителе шайки разбойников и бродяг?

Оний улыбнулся и покачал головой.

— На этот раз у тебя неверные сведения. Этот «предводитель разбойников» близок к тому, чтобы стать на юге Иоанном из Гишалы. Он уже овладел крепостью Мазады, ему повинуется вся местность Акрабатены, он уже близок к воротам Иерусалима. Но он не грабитель; его считают другом угнетенных и пламенным приверженцем иудейского Бога. После смерти Акания он прежде всего объявил свободу всем рабам и затем, чтобы отомстить за опустошение Иерусалима и убийство знатных родов, напал на идумеянское племя и разгромил виновников убийства. Вот почему идумеянское войско оставило Иерусалим. Конечно, цель Симона та же, что у Иоанна из Гишалы. Он хочет возбудить весь народ: богатых и бедных, свободных и рабов знатных и низких к всеобщему восстанию против Рима.

Вероника задумалась.

— В интересах Рима, — сказала она, — следовало бы заставить этих двух вождей столкнуться. Не находя себе места рядом, они должны будут ополчиться один на другого.

— Конечно, это единственная возможность сделать их бессильными. До сих пор Симон бар Гиора еще не занял определенного положения относительно иерусалимских событий, но я надеюсь, что при некоторой поддержке…

Он остановился и с улыбкой взглянул на Веронику. Она презрительно сжала губы и бросила ему кошелек с золотом. Оний ловко подхватил его и спрятал в складках верхнего платья.

— Значит, ты советуешь, — сказала она медленно, — натравить Симона бар Гиора на Иоанна, но как это сделать? Ты говоришь, что он не доступен соблазнам честолюбия и корысти. К тому же он верующий иудей…

— Разве ты забыла, царица, свои советы Веспасиану? Иерусалимская знать погибла, потому что зелоты затронули святость первосвященника. Почему бы Иоанну не погибнуть по той же причине? Ведь он виновен в гибели знатных родов.

— Я тебя не понимаю. Объясни яснее.

— Симон бар Гиор должен узнать, что обвинение знатных в измене было клеветой.

Глаза Вероники загорелись.

— Ты думаешь, что Симон возмутится и направит свои войска на Иерусалим.

— Несомненно.

— Кто же ему откроет правду?

Оний поклонился и сказал:

— Твой раб Оний к твоим услугам.

— Ты? — с удивлением спросила Вероника. — Какая смелость! Ты ведь ушел из Иерусалима уличенный в предательстве.

— Ты забываешь, что Иоанн совершил неосторожность. Он не объявил о невинности погибших жертв; и поэтому я могу явиться в Мазаду, к Симону бар Гиора послом от оставшихся приверженцев знатных родов, призвать его для защиты храма. Я уже все приготовил на тот случай, если ты одобришь мой план.

Оний вынул небольшой сверток. В нем оказались смятые свитки; по внешнему их виду можно было подумать, что они доставлены тайно и что принесший их подвергался множеству опасностей. На одном из них были даже следы крови.

— Это несколько капель крови знатного Анания, — сказал Оний с усмешкой. — Я сам его заколол в толпе, чтобы знать наверное, что партия знатных лишилась самого деятельного из своих вождей.

В глазах Вероники мелькнул луч беспощадного злорадства. Она выхватила свиток из рук Ония и стала жадно разглядывать бурое пятно.

— Так вот как выглядит кровь первосвященника, — сказала она резким голосом и засмеялась. — Да, в сущности, я не вижу никакой разницы между ней и всякой другой обыкновенной кровью. И это, — продолжала она, указывая на бумаги, — все, что ты придумал, чтобы погубить Иерусалим?

— Напрасно ты так презрительно говоришь, — сказал Оний. — Вот письмо к Ананию, перехваченное Иоанном; вот признание вестника, полученное Матией бен Теофилем. Там говорится, что ты поручила ему вручить письмо Иоанну. Вот твое послание к некоему Базилиду, приверженцу знатных, погибшему вместе с ними во время резни. Ты требуешь в этом письме, чтобы Базилид содействовал вестнику. Очень подробное письмо, доказывающее невинность Анания. Вот наконец письмо Матии бен Теофиля: он рекомендует своего друга Ония Симону бар Гиора и изъявляет согласие на все планы Ония для освобождения святого города от ига Иоанна из Гишалы. Это письмо, — закончил Оний, самодовольно глядя в лицо Вероники, — настоящее.

Вероника встала и посмотрела на него с восхищением.

— Право же, Оний, — сказала она, — из тебя вышел бы могущественный государственный человек.

Он опустил глаза, чтобы скрыть загоревшийся в них огонь.

— Я не стремлюсь, — сказал он, — к тем опасным высотам, вблизи которых пропасти кажутся еще более глубокими. Я мечтаю только о том, чтобы спокойно и приятно провести старость. К тому же эта игра за целый народ меня прельщает. Есть какая-то дьявольская радость в мысли, что моя презренная рука управляет судьбой всего мира…

Он замолчал и с жестокой улыбкой посмотрел на нее. На губах Вероники была та же улыбка, та же радость разрушения.

Вероника овладела собой и глухим, неуверенным голосом сказала:

— Будешь ты делать всегда все, что я от тебя потребую, Оний?

— Повелевай.

— Еще не теперь. Быть может, позже, когда…

Губы ее сжались, чтобы удержать слово, которое против воли просилось на уста. Она, как бы просыпаясь, провела рукой по лицу.

— Когда же ты отправишься?

— В эту же ночь.

Она отпустила его движением руки. Когда он ушел, ее глаза мрачно сверкнули.

— Когда-нибудь, Тит, когда-нибудь…

Глава XVII

В Мазаде у Мертвого моря жили Тамара, дочь Иоанна из Гишалы, и Флавий Сабиний, римский префект.

Они оставили вместе с проводником Вероники Птолемаиду и направились к северу, чтобы пробраться через Галилейские леса в Гишалу. А оттуда Флавий хотел бежать к Муциану, римскому наместнику. Но им не удалось далеко уйти. На третий день они увидели вдалеке всадников. Они поспешили укрыться в недалекой лесной чаще, но было уже слишком поздно. Сверкающее римское вооружение Флавия выдало беглецов. Всадники нагнали их бешеным галопом, с диким криком и обнаженными мечами. Это была шайка отважных, одетых в лохмотья людей. Напрасно проводник заговаривал на галилейском наречии: ненавистный вид римлянина решил участь беглецов. Началась короткая схватка, проводник упал на землю с раскроенным черепом, и уже занесли меч над раненым префектом, и тогда Тамара, забыв все перед опасностью, грозящей возлюбленному, бросилась вперед, закрывая его своим телом. Ее охватил смертельный ужас, и из уст ее вырвалось имя, которое сразу заставило опустить, оружие нападавших.

— Иоанн из Гишалы!

Предводитель смиренно подошел к ней, прося объяснений. Когда же он узнал, что его пленница — дочь Иоанна, он и его спутники приветствовали ее радостными криками. Они шли как раз к Иоанну, чтобы под его предводительством выступить против римлян и римского наместника Иосифа бен Матии. Таким образом Тамара и Флавий Сабиний примкнули к этой шайке бежавших преступников и бывших рабов. Римлянину странно было видеть среди них такое братское единение, какого он давно уже не наблюдал, его изумляла их непоколебимая вера в конечное торжество Бога. Никто из них не стыдился своего прошлого. Напротив, они гордились лишениями и страданиями, вынесенными за Бога и отечество. Что же это за Бог, который дает верующим такую несокрушимую стойкость? Что это за отечество, которое зажигает даже в самых презренных своих сынах пламенную самоотверженную любовь? Во время вечерних прогулок Тамара рассказала внимательно слушавшему ее префекту историю своего народа. Освобождающая мир идея Бога открылась ему более ясной и величественной в ее простых словах. Прелесть девушки придавала ее словам об истинном Боге оттенок грациозности; римлянину все это казалось знакомым по вероучениям его греческих учителей. В ее присутствии префект продолжал испытывать то высокое чувство, которое некогда будила в нем Саломея. Девичья прелесть Тамары вытеснила понемногу из его души образ Саломеи.

Отряду, среди которого теперь находились Тамара и Сабиний, никак не удавалось пробраться в Гишалу. Каждый день им заграждали путь воины Иосифа бен Матии. Происходили кровопролитные схватки, ослабляющие и без того небольшие силы изгнанников. Увидев наконец, что наместник окружает их, они решили отступить и направились к югу; они прошли окольными путями через всю Самарию и Иудею, мимо Иерусалима, который был еще в руках аристократической партии и не открыл им ворот, и пробрались к Геброну. Тамара и Флавий вынуждены были следовать за ними; с ними обходились дружелюбно, но ясно было, что их продолжают считать пленниками. Они были драгоценными заложниками для этих отверженных. У Геброна их настигло воззвание Симона бар Гиора: он созывал под свои знамена иудеев отовсюду. Уставшие от скитаний воины откликнулись на его призыв, и несколько дней спустя Тамара и Сабиний очутились в крепких стенах крепости Мазады. С ними обращались так же мягко, как и прежде, но они чувствовали, что за ними пристально наблюдают. Симон бар Гиора, несмотря на свою молодость и горячность, не оставлял без внимания ничего, что могло бы когда-нибудь оказать ему пользу.

Для беглецов наступила, казалось, после долгих скитаний пора отдыха. Но это только казалось, на самом деле каждый день приносил что-нибудь новое для Сабиния и девушки. Вид окружающей его мертвой природы будил в римлянине печальные, чуждые миру мысли; одинокое море у ног его казалось ему похожим на его собственную судьбу. И он, подобно этому морю, оторван от всех радостей отчизны; он чужой между чужими, лишь капля в мировом океане великой мрачной судьбы человечества. Тамара должна была употребить всю свою силу любви, чтобы бороться против отчаяния Сабиния. Но даже любовь ее увеличивала его грусть.

Тамара любила его, и он ее любил; она оживляла его душу своим чистым дыханием. И все-таки он никогда не испытает счастья обнять ее тонкий, гибкий стан, прочесть в ее глазах признание ее любви и назвать ее своей женой. Никогда Тамара, дочь Иоанна из Гишалы, не будет принадлежать язычнику римлянину; эта мысль еще более омрачала его дух.

Однажды он ходил по крепостному двору, погруженный в отчаяние. Вдруг он услышал какие-то голоса, доносившиеся из маленького, стоявшего поодаль дома. Что-то влекло его туда, и он вошел внутрь. Он очутился в простой, ничем не украшенной комнате, разделенной на две части: в передней, более низкой, стояло множество воинов, а в глубине виднелось возвышение вроде алтаря; в стене, обращенной к северу, был закрытый занавесью шкаф, а вблизи него — восьмиконечный, украшенный надписями, подсвечник. На возвышении стоял седовласый старец и читал что-то из свитка, только что вынутого из льняных покровов, украшенных серебряными полосами. Он произносил слова проникновенным благочестивым голосом, и присутствующие стоя внимали ему.

Префект понял, что он попал в молельню крепости, и хотел уже удалиться, как вдруг он увидел Тамару. Она стояла вместе с другими женщинами, она увидела его и приветствовала легким поклоном головы. Как очарованный, он остановился и смотрел на девушку. Погруженный в печальные мысли, он очнулся только тогда, когда чья-то рука опустилась ему на плечо.

Пред ним стоял Симон бар Гиора; он показывал ему на проход, освобожденный воинами в передней части молельни. В конце прохода вблизи читающего Флавий увидел группу людей. Это были его спутники во время бегства из Галилеи в Мазаду; но ведь они язычники… Неужели?..

Взволнованный, он обратился с этим вопросом к вождю. Симон усмехнулся.

— Эти люди, — ответил он ему, — были язычниками, когда явились в Мазаду; но со вчерашнего дня они уже другие. Посмотри на тех двух, которые стоят впереди: один бывший испанский гладиатор, другой римлянин, как и ты; но через некоторое время, когда они поднимутся на возвышение в глубине, около них сядут их друзья из иудеев, чтобы произносить обеты за них; они оставят молельню после этого не как чужие, а как братья, не испанцем и римлянином, а иудеями.

Сабиний вздрогнул и взглянул ему в глаза.

— Что они сделали, — спросил он взволнованно, — чтобы удостоиться такого превращения?

Симон снова усмехнулся.

— Что они сделали? Только признали единого Бога и согласились носить знак нашего союза.

Римлянину показалось, что небесный свет проливается на него. Они признали единого Бога… Но разве он сам уже не признал его давно в глубине души. И все-таки душа его колебалась порвать со всем, давно привычным, со всем, что ему было дорого, с отечеством и семьей. Внутренняя борьба душила его. Слова читающего старца проникали ему в глубину сердца. Он отшатнулся от бар Гиоры, который смотрел на него выжидающе, и выбежал на улицу. Как долго он бежал вперед, он не знал. Он пришел в себя, лишь когда его окликнул голос часового. Подняв глаза, он увидел, что стоит на стене крепости, окружающей Мазаду со стороны моря. Там, перед мертвым однообразием моря, умолкла борьба в его душе и странное блаженное спокойствие наполнило его душу. На лице его лежал отблеск неземного света, когда он снова вернулся в молитвенный дом и, пройдя через строй воинов, встал рядом с испанцем и римлянином.

В этот день Флавий Сабиний, племянник Веспасиана, сын римского консула, стал иудеем, членом общины преследуемых, обреченных на гибель израильтян.

Для Флавия Сабиния с этого дня началась новая жизнь. Все вокруг него приняло измененный и просветленный вид. Симон бар Гиора и воины Мазады и прежде относились к нему сочувственно, но все-таки он чувствовал, что их разделяла пропасть. Теперь все это исчезло. Полководец посвящал нового товарища в свои планы и относился к нему с уважением и доверчивой дружбой. Вскоре Флавий Сабиний стал даже одним из главных руководителей движения на юге Иудеи. Он учил воинов военному делу.

И Тамара изменилась с того дня, когда любимый ею римлянин вступил в союз с ее Богом. Все ее существо было по-прежнему проникнуто девственной сдержанностью, она все еще избегала Сабиния, но в ней уже вспыхивала женская потребность любви, в ней просыпалась уже любящая женщина.

Однажды из Иерусалима пришли вестники, очевидно, с очень важными сообщениями. Симон бар Гиора принял их наедине.

Замок, некогда построенный Иродом на неприступной скале, был полон народа. Повсюду стояли оживленно разговаривающие воины. Видно было волнение на их лицах, и, когда Флавий Сабиний проходил мимо, он услышал повторенное несколько раз имя Иоанна из Гишалы. Но Флавий не обратил на это внимания, его занимала девушка, только что вышедшая из двери в крепостной стене. Это была Тамара. Она, очевидно, направлялась, как всегда, к песчаному холму у подошвы горы. Она любила сидеть там, погружаясь в грустное и странное очарование Мертвого моря. Сабиний тихо пошел за ней, чтобы не испугать ее. Тамара вдруг остановилась и нагнулась за чем-то на вершине дюны. Сабиний не мог разглядеть, что это было. Он остановился, выжидая, когда Тамара пройдет дальше, но она присела на землю и затем вдруг крикнула Флавию, не показывая никакого удивления, словно она знала, что он там:

— Смотри, что я нашла!

Сабиний подошел к ней и увидел, что из песчаной почвы поднимался низкий невзрачный кустик с тупыми сморщенными листьями и иссушенными, лишенными стебля красноватыми цветами, стянутыми в плотный клубок.

— Этот цветок в народе называют иерихонской розой, — сказала Тамара в ответ на удивленный взгляд Сабиния. — Это цветок тайны.

— Мне кажется, что он похож на сердце девушки, — сказал он задумчиво. — И оно тоже уходит в себя, как лепестки этого цветка, и закрывает от пытливых взглядов то, чем оно полно. И никогда нельзя проникнуть в него.

— Никогда? — переспросила она, и легкий румянец покрыл ее нежное лицо. Потом она лукаво улыбнулась и кокетливо взглянула на него из-под опущенных век. — Как знать? Перед тем, кто проник в тайну, цветок не боится раскрыть себя…

Он заглянул в ее обращенные на него с дразнящей улыбкой глаза. Неужели исполнится его заветная мечта? Если то, что он только что прочел в глазах Тамары…

— Тамара, — сказал он, пытаясь взять ее за руку.

Она отняла от него руку и слегка улыбнулась, но он почувствовал ее легкое пожатие.

— Не ранее, — сказала она, — чем иерихонская роза откроет свою чашечку…

— А когда же это случится? — спросил он.

— Когда на нее упадет освежающая капля влаги, — ответила она задумчиво. — В самом деле, ты прав, цветок этот похож на человеческое сердце. Один только свет, сухой горячий свет солнца не дает распуститься цветку, если его не смягчит теплое и влажное дуновение весны и не вернет ему мягкости и гибкости; цветку и сердцу нужны дождь и любовь.

Она взглянула на него мягким, ласковым взглядом.

— Я не понимаю тебя, Тамара, — пробормотал он.

Она засмеялась прежним светлым, освежительным смехом.

— Неужели же я должна объяснять тебе это, слепец? — весело сказала она, но в голосе ее слышались теплые звуки взволнованного чувства. — Оглянись вокруг себя, что ты видишь?

— Песок и солнце.

— Песок дело солнца, — прибавила она. — Чего недостает этому песку, этой омертвелой почве, чтобы вернулась к ней сила и чтобы все в ней зацвело и зазеленело, как те кипарисы в Энгаддине?

— Не достает воды…

— Ну так вот, слушай же. В Иерихоне жила некогда гордая, величественная царская дочь, прекрасная, как роза, когда она ночью открывает свои лепестки и наполняет воздух упоительным ароматом. И многие напрасно добивались ее руки. Сердце ее полно было строгости, и она никому не внимала. Наконец сын солнца проведал про ее красоту и отправился взглянуть на нее. И он проникся горячей любовью к ней. Но и его она оттолкнула от себя. Он впал в бесконечную грусть, захирел и исчез, став облаком. Но когда его не стало, она увидела, что именно его она и любила. А мать юноши, солнце, разгневанное холодностью царской дочери, послало свои самые палящие лучи, чтобы уничтожить ее. И она засохла в тоске об исчезнувшем, сделалась жесткой и сморщенной, и царство, в котором она жила, превратилось в песчаную пустыню. Но еще более она замкнулась в себе с неумолимой гордостью, чтобы никто не коснулся ее красоты. Так она обречена стоять до тех пор, пока не сжалится над ней душа солнечного бога и не спустится к ней в теплые дождливые летние ночи. Тогда она широко раскрывает свои объятия возлюбленному и, пылая стыдом, впивает росу его очей. Потом она снова уходит в себя, когда он прощается с ней. С тех пор люди прозвали ее иерихонской розой, цветком тайны, символом нежной и кроткой любви.

Сабиний внимательно слушал ее. Он нагнулся к иерихонской розе и заботливо вынул ее вместе с корнем. Тогда она увидела, что он ее понял. Разве солнечный бог мог спуститься к ней здесь, в пустыне, лишенной дождя и воды? Разве Тамара — не иерихонская роза, вырванная, как тот цветок, из родной почвы, лишенная отеческого дома? Она тоже стоит беззащитная среди чужих и должна ограждать себя строгой замкнутостью. Она должна защищаться и против него, своего возлюбленного, против своего собственного мятежного тоскующего сердца. Придет ли когда-нибудь день, в который обоим им возвращена будет свобода и они смогут открыто говорить о любви?

— Дай мне розу, — попросила Тамара, когда они молча направились обратно в крепость.

Он удивленно взглянул на нее. Она улыбнулась ему.

— Когда иерихонская роза… — пробормотала она и замолчала, отворачивая свое вспыхнувшее лицо.

Он подал ей розу, не говоря ни слова. Но рука его при этом дрожала и его взор искал ее глаза. Они обменялись длинным горячим взглядом. Когда иерихонская роза распустится для него?…

Это было их последним свиданием. Когда они вошли на крепостной двор, им навстречу вышел Симон бар Гиора, окруженный толпой воинов и женщин. Все готовились сняться с места.

— Мне глубоко жаль, Тамара, — сказал он девушке, — что я должен сообщить тебе дурные вести, но я не могу скрыть их от тебя. Я узнал от верных вестников, что Иоанн из Гишалы, твой отец, нарушил клятву послушания синедриону и погубил невинных людей из знатных родов Иерусалима. Невинно пролитая кровь взывает о мщении. Симон бар Гиора — защитник праведного дела и не может позволить, чтобы даже Иоанн из Гишалы запятнал его знамя.

Девушка побледнела.

— Ты говоришь, что отец мой нарушил клятву? — воскликнула она с возмущением. — Он, для которого Бог выше любви к людям и к себе? Это неправда, Симон бар Гиора. Или вестник твой лжет, или…

— Остановись, — перебил он мрачно. — Женщине не подобает судить о поступках мужей. Но я прощаю тебя, ты дочь обвиненного. — Затем он сказал чужестранцу, стоявшему за ним и смотревшему с ненавистью на девушку: — Скажи ей сам, Оний.

Лицо Ония засветилось торжеством.

— Я, Оний, друг и доверенный благородного первосвященника Матии бен Теофиля, еще раз утверждаю это и готов сказать всякому в лицо. Иоанн из Гишалы — виновник смерти иерусалимских знатных родов. Он хотел завладеть Иерусалимом и действовал из преступного честолюбия, которое давно заглушило в нем мысль о родине. Да погибнет изменник, Иоанн из Гишалы…

Возгласу его вторили воины, стоявшие на площади и готовые отправиться в Иерусалим. Все они узнали страшную весть о последних событиях в Иерусалиме и возненавидели Иоанна из Гишалы за предательство.

Флавий Сабиний стоял, ошеломленный несчастием, обрушившимся на него и на его возлюбленную. В первый раз он увидел призрак раздора, который уже давно вступил в стены Иерусалима; здесь, в тихой Мазаде, он еще был не виден. Им овладели страх и печаль за судьбу этого народа.

Он понял, что Рим сумеет воспользоваться смутой в лагере врагов.

— Ты сама понимаешь теперь, девушка, — сказал Симон бар Гиора Тамаре, — дочь врага отечества становится для нас не тем, чем была дочь союзника и друга. Поэтому, как это мне ни горько, но ты будешь продолжать путь не вместе с женами и детьми, а рядом со мной и под стражей. Это тяжело для девушки, но я надеюсь, — сказал он и с улыбкой взглянул на стоящего около него Флавия Сабиния, — что моими усилиями и при помощи нашего друга удастся смягчить твою участь.

Она едва слышала его слова и очнулась лишь тогда, когда услышала глухой голос Сабиния:

— Что ты намерен предпринять, повелитель?

Симон бар Гиора побледнел, потом резкая краска покрыла его щеки и глаза сверкнули.

— Нужно освободить Иерусалим от убийц и очистить храм от преступников, проливших кровь. Не возражай, — вскипел он, когда Сабиний попытался что-то сказать. — Это решено.

Когда на следующий день солнце взошло над зубцами крепости Мазады, оно уже не осветило обычной суеты просыпающегося военного лагеря. Оставлен был лишь маленький отряд для защиты крепости от внезапного нападения. Но к северу, по направлению к Геброну, извивалась длинная колонна вооруженных людей с Симоном бар Гиора во главе. Рядом с ним шел Оний. Насмешливая улыбка искривила его губы, скрытая бородой, когда он оглядывался на идущих за ними вооруженных людей. «На этот раз ты не уйдешь от меня, Иоанн», — сказал он про себя.

Носилки Тамары окружены были стражей. Сабиний ехал рядом с ней. Она встречала его грустной улыбкой каждый раз, когда он нагибался, чтобы сказать ей несколько слов утешения. Она касалась рукой иерихонской розы, которую носила при себе, и глаза ее полны были слез. Когда же ты раскроешься, таинственный цветок?

Снова вспыхнула в Иерусалиме междоусобная распря. Симона бар Гиора первосвященник бен Теофиль встретил как спасителя, и тотчас же после его прибытия началась осада храма, защищаемого Иоанном из Гишалы. Снова полилась кровь лучших граждан города. Оний уже полагал, что цель его достигнута и Иерусалим совершенно обескровлен В это время пришла весть, что Веспасиан завладел Египтом и послал Мукиана в Италию против Вителия, что Вителий убит римской чернью, а Тит направляется с огромным войском в Иерусалим, чтобы, покорив иудеев, окружить победоносным ореолом имя Флавиев.

Понимая, до чего иерусалимские распри опасны ввиду приближения Тита, Иоанн из Гишалы принял решение, которое давно уже обдумывал. Он попросил перемирия на один день. Несмотря на сопротивление Ония, Симон бар Гиора согласился, и Иоанн велел тотчас своим служителям отнести его на носилках в лагерь врагов. Напрасно друзья его старались удержать его. Даже Регуэль был бессилен. Иоанн мрачно качал головой, и в его лихорадочном взоре видна была тревожная поспешность.

— Пустите меня, друзья, молил он. — Я уже давно чувствую, что слишком слаб, чтобы управлять Иерусалимом. Преступно пролитая кровь гнетет меня, а коварный враг внутри, — он указал на грудь, из которой исходили хрипящие звуки, — застилает мне взор. Я разучился быть вождем. Молодая сила должна вытеснить немощную старость. Малодушие и раскаяние пригодны в келье грешника, но им не место управлять отчизной, и потому…

Он вытянул исхудалую дрожащую руку по направлению к палатке Симона бар Гиона. На его возбужденном лице видно было непоколебимое решение сдаться.

— Это будет гибелью для всех нас, — проговорили все, опустив головы.

— Лучше погибнуть нам, чем Иерусалиму, — сказал Иоанн и сделал знак слугам нести вперед носилки.

Симон бар Гиора принял его, окруженный войском. Он поднялся навстречу больному Иоанну, и тот с огромными усилиями встал из носилок и приблизился к нему с опущенной головой.

— Я пришел к тебе, — сказал тихо Иоанн и поднял свой взгляд на мрачное лицо Симона. — Старость пришла к юности, прошлое к будущему. Я хочу, чтобы ты понял, что отечество гибнет из-за нашей распри.

Симон бар Гиора рассмеялся.

— Из-за нашей распри? — повторил он резко. — Кто же виновник несчастья, кто навлек на Иерусалим гнев Божий? Я не был сторонником знатных родов, но я враг лжи, выдуманной твоим безграничным честолюбием. Не думай, что ты можешь меня обмануть, как ты обманул своих сторонников. В моих руках доказательства твоей измены, и потому, несмотря на перемирие, я воспользуюсь возможностью расправиться с тобой.

Он схватил за руку стоявшего перед ним Иоанна и заставил его встать на колени.

— Смотри, народ иерусалимский, смотри на Иоанна из Гишалы, изменника своей родине! — крикнул Симон.

Возгласы негодования послышались из группы сторонников Иоанна, пришедших с ним. Они столпились вокруг него, защищая его своими телами, впереди всех был Регуэль, который спешил поднять отца с земли. Но Иоанн не позволил этого.

— Оставь, — сказал он. — Это справедливая кара. Я давно хочу искупить свою вину пред Богом. Ты не знаешь, как я страдаю. Для меня отрада лежать здесь в пыли и чувствовать карающую руку Господа.

Регуэль приходил в отчаяние. Смятение увеличивалось, галилеяне уже хватались за мечи, чтобы обороняться, а под предводительством Хлодомара из храма спешил отряд зелотов. Битва казалась неизбежной. Но вдруг среди воинов показалась женская фигура. Она опустилась на землю рядом с Иоанном из Гишалы, все еще стоявшим на коленях, и обняла голову старика.

— Тамара, — вскрикнул он. — Тамара, это ты?

— Да, — ответила она, рыдая и целуя его руки. — Это я, твоя Тамара, твое дитя. Но…

Она обернулась к бар Гиоре. Он обнажил меч и встал во главе своих людей, чтобы вести их против галилеян и зелотов. Она быстро вскочила и откинула назад волосы, опустившиеся ей на лицо от резкого движения. Глаза ее сверкнули, и, встав между воинами, она сказала громко:

— Слушайте, воины, это я, Тамара, дочь того, который здесь унижен. Перед всеми теми, которые любят отечество не менее тебя, перед лицом святого города и вечного храма, перед лицом Всевышнего спрашиваю я тебя, Симон бар Гиора, почему ты обвинил Иоанна из Гишалы в предательстве?

Повисла глубокая тишина. Даже самые возбужденные поняли, что девушка спрашивает справедливо. Симон бар Гиора облегченно вздохнул. Он видел, что и среди его приверженцев многие не одобряют его поведения относительно Иоанна из Гишалы.

— Ты спрашиваешь, девушка, — сказал он, — о вещах, которые нам всем известны. Отец твой стремился к власти и поэтому хотел удалить представителей знатных родов. Он нашел средство лишить их доверия народа. Он подделал письма, по которым будто бы видно было, что противники его заключили союз с Вероникой, Агриппой и римлянами. Эти ложные письма он распространял в народе. Так он обманывал и проливал невинную кровь.

Иоанн из Гишалы вздрогнул как от удара бича и гордо поднял голову.

— Ты лжешь, Гиора, — крикнул он, — я никогда…

Он не закончил. Тамара мягко взяла его за руку.

— Погоди, отец, — сказала она. — Я знаю Симона бар Гиора. Он вспыльчив и нетерпелив, но он добр и честен. — Обращаясь затем к Симону, она продолжала: — Ты говоришь о письмах, но где же они? Принеси мне доказательства, покажи их нам, и клянусь Всемогущим Богом, если твое обвинение справедливо, сам отец отдастся тебе на суд и никто из его людей не поднимет меча против тебя…

— Клянусь в этом, — подтвердил Иоанн и выступил вперед, поддерживаемый своими детьми.

Симон бар Гиора был изумлен твердостью человека, вина которого была так очевидна. Он обернулся в ту сторону, где до прибытия Иоанна стоял доверенный его невинных жертв.

— Оний! — позвал он.

Но никто не отвечал. Никто не шел на его зов. Он позвал еще раз.

Иоанн из Гишалы вздрогнул, и глаза его широко раскрылись.

— Оний? — переспросил он. — Это он дал тебе эти письма?

Симон бар Гиора кивнул: страшное подозрение закралось в его душу.

— Оний! — крикнул он в третий раз.

Из толпы воинов вышел один человек.

— Я встретил его на улице, ведущей к складам, — сказал он.

— Если это тот же Оний, — сказал Иоанн, — то читай…

Он подал ему свиток, который Базилид оставил в своей комнате перед бегством.

Симон бар Гиора взял свиток и стал его читать. Потом он вдруг упал к ногам Иоанна, к ногам того, который только что лежал перед ним в пыли…

— Прости! — крикнул он. — Прости…

Иоанн наклонился к охваченному отчаянием Симону и обнял его. Воины безмолвно окружили их.

Вдруг крик ужаса раздался на площади. С треском поднялось над крышами складов Иерусалима страшное пламя. Перебегая от склада с складу, оно охватило в одну минуту все кладовые. Онию удалось уничтожить запасы священного города.

В то время, как первые языки пламени поднялись к небу над иерусалимскими кладовыми, в дороге из Габат-Саула показался отряд в блестящем вооружении и со сверкающими копьями. Впереди мчался на быстром коне римский легат и победным движением простирал руку над городом, видневшимся вдали. Это был Тит.

Глава XVIII

Наступило восьмое аба 1013 года со времени построения первого храма Соломонам. Что стало с Иерусалимом? Исчезла зелень садов и рощ, всегда расстилающихся вокруг города. Деревья пошли на постройку укреплений, кустарники сожжены были римскими сторожевыми постами, а холмы, окружавшие город, сровнены были с землей под копытами легионов, мчащихся на поле битвы.

Пали все стены, защищавшие город, и битва велась теперь вокруг самого храма. Обе стороны сражались с одинаковой храбростью. Повсюду таилась смерть, безжалостно косившая и воина, и многих граждан, мужчин и женщин, старцев и детей. Бесчисленное число иудеев пало, защищая город. Одни погибли от камней и стрел, другие бросались в пропасти, ища добровольной смерти. В городе царили голод, мор и глубокое отчаяние. Иерусалим стал походить на гнездо диких зверей, раздиравших друг друга. Женщины отнимали последне куски у мужей, матери у детей. Трупы погибших от голода лежали на улицах, распространяя заразу. То, что щадил голод, гибнул от меча. Шайки одичалых людей ходили по улицам, врывались в жилища, грабя всех, не останавливаясь ни перед чем в своей безумной жажде разрушения. Уничтожен был всякий стыд, всякая брезгливость, голод заставлял есть самых отвратительных животных, а потом кожу обуви и ремни щитов, испорченную солому и сено. Одна знатная женщина, приехавшая в Иерусалим на праздник Пасхи и попавшая в осаду, задушила в безумии собственного ребенка съела его.

И все-таки смерть, голод, отчаяние и ужасы не сокрушили мужества иудеев. Римлянам приходилось ценой крови отвоевывать каждый метр города. Падение городской стены и осада храма не уничтожили надежд иудеев. Пока не сокрушен священный храм, Бог не оставит своего народа.

Дворец Грантов в нижней части горда уцелел, защищенный гигантским зданием храма. Утром девятого аба глубокая тишина царила в его длинных переходах; изредка только человеческая тень скользила по залитым солнечным светом галереям. В покое, где жил Иооанн из Гишалы, собралось несколько человек. Симон бар Гиора только что оставил смертельно больного Иоанна. Габба стоял с Мероэ в стороне, стараясь заслонить от девушки больного, чтобы не вызвать снова тяжелых видений в ее больном мозгу. Тамара сидела у постели отца и с ужасом следила за переменами в его лице. Врачи уже давно осудили его на смерть, но дух его все еще был жив.

— Боже, — молился Иоанн, — если воля Твоя такова, что Иерусалим и храм Твой должны исчезнуть с лица земли, то пусть последний камень разрушенной святыни раздробит мою голову, чтобы я не попал в руки римлян.

— Отец, — сказала Тамара, наклонясь к нему, положив ему руку на горячий лоб. — Опомнись, храм не тронут. Римлянин не осмелится напасть на святыню, он сам преклоняется перед ней…

Иоанн грустно покачал головой.

— И все-таки он разрушит его, — проговорил он с горечью. — Новый дух овладел землей, дух отрицания. И он сметет с лица земли нас, детей Израиля, которые долго противились ему. Потом наступит второй потоп, более губительный и страшный, чем первый. Вчера было решено на римском военном совете, что храм будет сожжен…

Тамара вскрикнула от ужаса.

— Это невозможно, отец, на это бы не решился и сам Нерон, а Тит…

— Тит был против этого, но Вероника доказала ему, что все силы Израиля сосредоточены теперь вокруг храма, и разрушение его навсегда сломит могущество иудеев. Но, — перебил он себя, — ты слышишь шаги? Это Хлодомар, я послал его за Регуэлем и Сабинием. Я многого не исполнил в своей жизни, но не мог умереть, не устроив своих домашних дел.

Он с трудом поднялся и позвал всех. Хлодомар остановился почтительно у двери, Регуэль бросился на колени у постели отца, Флавий Сабиний стоял в нерешимости посреди комнаты, опасаясь быть нескромным. Но Иоанн ласково подозвал его.

— Подойди ближе, Сабиний, — сказал он. — Ведь ты теперь наш. Римляне не могут сказать, что иудеи неумело сражались, — их учил Сабиний. Ты честно сдержал обет верности, который дал нашему народу, — честнее, чем многие иудеи… Теперь же нужно тебя освободить от данного обета, тем более что скоро рухнет понятие родины. Ее не станет для иудеев.

— Иоанн, — сказал Флавий Сабиний взволнованно, — неужели ты считаешь меня способным бросить в несчастии тех, которые приютили меня?

Иоанн грустно улыбнулся.

— Мне кажется, что ты немного счастья видел у нас. Но, — прибавил он, — я хотел освободить тебя от одних уз с тем, чтобы связать тебя другими. Тебя привела к нам рука Божия, но посредством другой человеческой руки и — ведь я прав, Тамара?

Тамара покраснела и опустила глаза.

Флавий Сабиний радостно посмотрел на Иоанна и опустился на колени около девушки. Тамара еще более покраснела, потом, рыдая, бросилась к отцу и прижала к губам его руки.

Иоанн нежно обнял ее.

— Помнишь, ты мне рассказывала о невзрачном стыдливом цветке, который распускается только под влагой земной печали.

— Иерихонская роза, — прошептала она.

— Да, иерихонская роза, — задумчиво повторил он. Она есть у тебя, Тамара? Принеси ее сюда. Это все, что я имею, — сказал он Сабинию, когда девушка вышла из комнаты, — и что могу тебе дать в награду за твою верность, Сабиний. Больше у меня ничего не осталось Ведь родина моя… — Голос его стал глубоко печальным. — О что они сделали с моей родиной!

— Ты мне дал самое лучшее, — мягко сказал Сабиний. — И я буду беречь это величайшее из твоих сокровищ…

Тамара вернулась и поставила перед Иоанном иерихонскую розу и кувшин. Потом она опустилась на колени рядом с Сабинием и робко дала ему один из стеблей степного цветка, а сама взяла другой. Иоанн из Гишалы открыл крышку кувшина и вылил воду на розу.

— Подобно розе иерихонской, ваша любовь выросла на знойной, сухой почве, среди горя и несчастья. Пусть святая вода Иордана, ставшая теперь водой печали, напоит ее, чтобы она распустилась и после долгой ночи открыла свою душу солнечному лучу. Смотрите!

Иерихонская роза, цветок тайны, распустилась и сияла в солнечном свете. Флавий Сабиний смотрел на нее восхищенным взором, как на чудо.

— Флавий Сабиний, я тебя вопрошаю: хочешь ли ты взять эту девушку в жены? — спросил торжественно Иоанн.

Ликующее «да!» вырвалось из его уст, и, обняв Тамару, он наклонился вместе с ней к отцу, прося его благословения.

— Боже, Боже! — проговорил Иоанн, и взор его устремился на солнечный луч, освещавший комнату. — Будет ли солнечный свет сиять в жизни этих детей?

Когда Тамара и Сабиний ушли, нежно попрощавшись с отцом, Иоанн долго еще глядел на солнечный луч, ворвавшийся в комнату, и лицо его озарялось внутренним светом.

— Пришло время вернуть в руки Создателя его дар, — сказал он сильным и ясным голосом. — Регуэль, помнишь ли ты свой обет служить делу родины каждой своей мыслью, каждым движением?

— Помню, отец, — твердо ответил Регуэль, — и в час гибели я буду около тебя.

— Нет, — ответил Иоанн. — Только слабым должно умирать. Ты же силен: твой святой долг — месть!

Глаза Регуэля вспыхнули, он схватился за меч.

— Месть?

Из груди Иоанна послышался глухой стон.

— Да, месть, — шептал он. — И разве ты не знаешь, кому нужно отомстить? Кто предал Бога и отечество врагу? Вероника. Кто попрал стыдливость иудейки и отдался язычнику? Вероника. Кто поселил раздор в Иерусалиме и вселил в римлян дух разрушения? Вероника. В тот день, когда иерусалимская святыня будет сожжена, пламя это сделает Веронику владычицей мира. Но ей грозит месть, и она в твоей руке, Регуэль. Когда Вероника будет на вершине власти и будет упиваться радостью разрушения, ты должен будешь наполнить кубок ее торжества кровью ее собственного сердца. Месть должна быть столь же великой, как и преступление… Вероника должна умереть на пороге к торжеству.

Он наклонился к сыну и вынул у него меч из ножен. Светлая сталь засверкала в солнечном свете.

— Поклянись мне, Регуэль, чистотой этого меча, поклянись умирающей душой отца, поклянись именем Всевышнего, что ты исполнишь долг мести…

Регуэль трижды поднял руку и трижды поклялся мечом, отцом и Богом. Потом отец и сын обнялись долгим прощальным поцелуем.

— На твою долю выпадает самое тяжелое, — сказал Иоанн после короткого молчания. — Тебе придется смотреть, как умирают братья, и ты не сможешь помочь им. Ты должен быть свидетелем гибели Иерусалима, и взор твой не посмеет дрогнуть. Вот что ты должен сделать. Из западной части дворца старый подземный ход ведет далеко за крепостной вал римлян к масленичной горе. Когда пламя покажется над храмом, спустись в него, выйди из города и тогда будь римлянином для римлянина, сирийцем для сирийца, арабом для араба, пока ты не исполнишь своего обета.

— А ты, отец?

Иоанн из Гишалы ничего не ответил. Послышался страшный, пронзительный крик. Казалось, земля разверзлась и собирается поглотить человечество.

Регуэль подбежал к окну. Он отшатнулся, бледный и дрожащий.

Горел храм.

На лице Иоанна показалась чуть заметная улыбка.

— Он зовет, — прошептал он, широко раскрыв глаза, и руки его вытянулись. — Всевышний зовет меня!..

Несмотря на требование Вероники и военачальников, Тит не решался приступить к уничтожению храма. Он благоговел перед великим произведением искусства, равного которому не было даже в самом Риме. Он сам еще утром отдал приказ потушить пожар, начавшийся в храме по чьей-то вине.

Вероника гневно топнула ногой, когда Оний передал ей о нерешительности молодого цезаря, и на губах ее показалась презрительная улыбка. Но вдруг лицо ее вспыхнуло, потом стало смертельно бледным.

— Где Тит? — спросила она отрывисто.

— Он уже вернулся к себе в палатку.

— А у храма еще продолжается бой?

— Да, продолжается, но без огня римляне не победят.

— Я знаю…

Как долго продолжится это невыносимое положение?

Уже прошли многие месяцы, а жалкий народ все еще не покорен. Вероника жаждала власти над Римом, как изнемогающий от жажды человек хочет капли воды. Здесь, в лагере грубых, не понимающих ее красоту воинов, она была только сестрой Агриппы, слабого, ничтожного царя. А в Риме — о, когда удастся ей поднести к губам опьяняющий кубок власти и выпить этот освежающий напиток?…

— Ты умеешь быть отважным, Оний? — спросила она вдруг.

— Испытай меня.

— Я хочу… бросить горящий факел в храм… Иди, возьми у кого-нибудь из моих телохранителей вооружение для себя и пришли мне сюда моего эфиопа.

Глаза Ония вспыхнули, он понял ее и быстро вышел из палатки.

На лице эфиопа еще видны были следы бед-эденских ожогов. В глазах его все еще горело мрачное пламя страстной любви к царице. Он все еще ждал.

Он покорно остановился у порога. Вероника рукой подозвала его к себе и подала условный знак. Он направился в угол палатки, вынул из ящика богатое вооружение и бросился к царице, чтобы помочь ей надеть его.

Когда Оний вошел снова в ее палатку, он был поражен видом царицы.

— В этом виде ты всегда будешь иметь толпу телохранителей, — сказал он. — Всякий примет тебя за Тита.

— Я заказала себе такое же вооружение. Если работа удалась, то тем лучше. Римляне будут храбрее в присутствии полководца…

По дороге к храму они увидели Агриппу.

— Осажденные сделали новую вылазку, Тит, — крикнул он еще издали взволнованно. — Боюсь, солдаты твои не устоят. Иудеи сражаются, как…

— Вероника, это ты? — проговорил он, когда подошел ближе. — Что ты задумала?

Вероника насмешливо взглянула на него.

— Вот все, что может сказать царь иудейский? Он убегает, потому что бой опасен. Какое несчастье для римлян, что все иудеи не такие, как их царь. Спеши домой, добрый Агриппа, там, куда мы идем, будет опасно…

Она повернулась и пошла дальше с Онием и эфиопом. Агриппа задрожал от гнева.

— Ты увидишь, что я…

— Что ты не трус? В таком случае иди с нами. Завтра уж будет поздно показывать храбрость. Завтра Иерусалима не будет…

Агриппа побледнел.

— Что ты задумала?

— Иди с нами и увидишь.

Она пошла вперед, Агриппа последовал за ней.

Бой продолжался у северной стены храма. Иудеи воспользовались тем, что часть осаждавших была занята тушением огня, и сделали вылазку. Римляне уже отступали, когда на месте сражения появилась Вероника. Ее появление подействовало, как чудо.

— Тит пришел нам на помощь, — закричали римляне и с новой силой бросились на врагов.

Вероника шла вперед, высоко держа меч; рядом с ней шли эфиоп и Оний с горящими факелами в руках.

— Тит и легионы! — крикнул Оний, а эфиоп вторил ему страшными криками, возбуждая ужас у иудеев своим почти голым черепом, налитыми кровью глазами и вздутыми мускулами на руках.

Иудеи готовы были уже обратиться в бегство, но их предводитель, сильный и храбрый воин, выступил вперед.

— Я уже давно жажду чести, — воскликнул он, — пасть от руки цезаря. Исполни же, Тит, мое желание, если слава твоей храбрости справедлива.

Он бросился на царицу, обнажив меч. На минуту его воины остановились и римляне тоже опустили мечи, наблюдая за завязавшимся поединком. Эфиоп хотел броситься на иудея, но Вероника удержала его властным взглядом. Лицо ее было бледным, но не от страха за жизнь. В ней что-то дрожало, быть может, это был ужас женщины перед кровопролитием. Она знала, что убьет этого великана — она, Вероника. Это ее и страшило, и влекло, но желание превозмогло отвращение.

Когда иудей бросился на нее, она стояла неподвижно, разглядывая его. Было что-то мягкое в его возбужденных гневом глазах. Он, наверное, не создан был воином, а был в мирное время одним из учеников в храме и сидел у ног своих учителей, впитывая с жадностью истины Божественного учения. Только война, разрушающая все великое, благородное и человечное, пробудила в нем зверя.

Он уже поднял меч, чтобы опустить его ей на голову. На минуту все исчезло перед глазами Вероники. Она отскочила в сторону, уклоняясь от его удара, и одним прыжком бросилась к нему, ударив его коротким кинжалом в шею.

Иудей зашатался и упал, из зияющей раны полилась кровь. Перед смертью у иудея появилось в глазах прежнее выражение кротости, и доброты; черты его осветились мягкой, почти детской улыбкой.

В первый раз она убила, в первый раз почувствовала опьяняющую радость торжества над врагом. Вероника бросилась вперед, и с ужасом иудеи отступали перед ней, бежали обратно в храм.

И теперь она вспомнила, для чего она пришла сюда.

Она пристально посмотрела на стены храма. Вот окно, за ним множество дерева, драгоценная резная работа — самая лучшая пища для пламени. Она быстро поднялась, встав на плечи эфиопа, солдаты подавали ей горящие факелы. Она бросала их через окно в дом бессильно умолкнувшего иудейского бога. Огонь вспыхивал внутри, зажигая то деревянную обшивку, то тяжелые завесы… Наконец Вероника не могла больше вынести удушливого дыма, который повалил из окна, и спустилась со спины эфиопа к нему на руки. Вероника не обратила внимания на страстные возгласы эфиопа, державшего ее в объятиях, и поспешила к дверям храма, за которыми скрылись осажденные. За ней двинулись легионеры с факелами. Огромные двери поддались, погребая под собой иудейскую стражу.

Храм горел.

Флавий Сабиний подбежал к окну.

— Храм горит! — крикнул он. — Эти варвары подожгли его.

В эту минуту он не думал о том, что сам был римлянином. Он быстро одевал оружие.

Тамара побледнела от ужаса.

— Ты идешь? — крикнула она.

Он кивнул головой.

— Муж твой не может не идти, когда его зовет долг. Ты бы этого не позволила, — глухо сказал он.

Она медленно поднялась.

— Иди!

Она помогла ему вооружиться и, подавая щит, горячо молилась:

— О Боже, защити, защити моего возлюбленного!

— Я скоро вернусь, — сказал Сабиний, обняв Тамару, целуя ее бледный лоб.

Она покачала головой.

— Нет, ты не вернешься, — проговорила она. — Я знаю: ты останешься там, как и все другие. Оттуда никто не вернется.

Сердце его было измучено. Слеза упала на ее бледное лицо, склонившееся к его плечу. Но он высвободился из обвивавших его рук.

Тамара осталась одна. Он ушел. Погибло счастье иерихонской розы.

Она не помнила, как долго она сидела и ждала. Ее пронзила ясная мысль. Флавий Сабиний не должен погибнуть вместе с племенем израилевым. Невинный не должен разделять ту же судьбу, что и виновные. Она поднялась, обвязала голову платком и вышла на улицу. Ее подхватила людская волна, которая неслась к храму, чтобы разбиться об его стены. Ведь, когда погибнет храм, и народ израильский не сможет больше жить.

Вблизи храма еще сражались. Римляне хотели окружить храм, чтобы отрезать его от города.

Тамара оказалась у стены, в ней была маленькая дверца и несколько ступеней вели наверх. Она поднялась по ним. Может быть, Флавий Сабиний сражается наверху. Но там происходил не бой, а резня. Римляне стояли неподвижной железной стеной с вытянутыми вперед мечами и на эти мечи бросались люди с безумными криками боли и блаженства. Отхлынувшая толпа заставила ее спуститься вниз. Она увидела, что иудеи уже не бросались слепо на римские мечи, а сражались. Из узкой улицы устремился вперед мощный поток воинов, стараясь опрокинуть римлян. Впереди шел, нанося страшные удары мечом, Симон бар Гиора и рядом с ним — Флавий Сабиний.

Тамара вскрикнула и протянула к нему руки. Но толпа разделяла ее от возлюбленного. Она должна была стоять недвижимо у стены и смотреть.

Вдруг она крикнула от ужаса. Брошенный врагами камень сбил шлем с его головы. Крик сотни голосов показал что его узнали. Предводитель римского отряда указал на него рукой. Тамара слышала его слова: «Захватите живым предателя».

Несколько солдат бросилось к Флавию Сабинию. Он защищал щитом голову, Симон бар Гиора сражался рядом Тамара бросилась к Флавию Сабинию, чтобы умереть вместе с ним.

Горящий факел упал перед ней в толпу на минуту ее откинул поток спасавшихся бегством, но она проскользнула, задыхаясь от дыма, и наконец очутилась совсем близко от того места, где они сражались. Флавий Сабиний еще отражал удары, Гиору уже повалили на землю.

Огромный легионер подскочил к Флавию Сабинию, но тот нанес разящий удар, солдат пошатнулся и упал всей тяжестью своего тела на Флавия Сабиния, придавив его. Тамара увидела, как рука римлянина схватила камень и подняла его, чтобы опустить на голову Сабиния.

— Фотин! — вдруг крикнул Флавий Сабиний, увидев его лицо.

— Да, Фотин, почтеннейший префект, — с усмешкой сказал солдат. — Теперь уже поздно наказывать меня за непослушание. Теперь ты сам, благородный Флавий Сабиний…

Из уст Тамары вырвался крик и она бросилась вперед, но ее схватили руки легионеров.

— Славная добыча, — с хохотом сказал римлянин. — Хорошенькая иудейка! Я уже давно хотел иметь такую. Да ты не отбивайся, голубушка, а то испортишь мне платье, и Рим будет смеяться надо мной на триумфальном шествии нашего великого цезаря Тита…

Он прижал Тамару к груди, и она едва могла дышать. Она увидела, что чья то рука остановила Фотина. И раздался голос Этерния Фронтона:

— Что это тебе вздумалось, Фотин? Разве это смерть, достойная предателя?

Тяжелое черное облако застлало глаза Тамары. Она все еще тщетно отбивалась от державших ее цепких рук. Испустив дикий крик, она впилась зубами в руку легионера. Он, вскрикнув от боли, выпустил ее.

— Проклятая кошка! — кричал солдат.

Разъяренный насмешками товарищей, он бросился за ней. Ее длинные волнистые волосы распустились по плечам и спине; легионер догнал ее, схватил за волосы и ударил. Тамара упала.

Жадное пламя проникало все дальше и дальше. Треск падающих балок, шипение расплавленного металла, звон разбитого стекла, рев озверевших римлян наполняли воздух, пропитанный дымом.

Вероника была как в чаду. Запах крови, смрад горевших тел, дикие хриплые предсмертные стоны опьяняли ее, как тяжелое вино. Она мчалась вперед; ее свита тоже была опьянена кровью. Позади всех шел Агриппа. Лицо его было смертельно бледно от ужаса. Он весь дрожал, как будто его опустили в ледяную воду. Они прошли северную и среднюю часть храма, и повсюду вслед за Вероникой вспыхивало пламя. Шлем упал с ее головы; длинные, золотистые, освещенные пламенем волосы окружали ее пламенным ореолом. У южной части храма ее остановило неожиданное препятствие. Небольшая группа галилеян окружала безоружного старика, обороняя его своими телами.

— Иоанн из Гишалы! — воскликнула Вероника и бросила в него широкий меч. Один из галилеян заслонил вождя, меч попал ему прямо в грудь. Начался бой. Эфиоп бился с Хлодомаром, Оний с Габбой. Карлик укрыл обезумевшую от вида крови Мероэ за колонной, и поспешил к Хлодомару, как только увидел Ония в числе нападавших.

Новый отряд римлян положил конец неравному бою. Хлодомара связали. Габбу держали за руки, в судорожно сжатых кулаках карлика был зажат клок волос, вырванных у Ония. Он смотрел на пророка с невыразимой ненавистью. Оний усмехнулся, потом опрокинул движением ноги легкое тело своего сына на землю. Габба перевернулся на спину и глаза его ясно говорили: «Убей же меня скорее, убей меня, как я бы убил тебя».

Но Оний не убил Габбу. Адская мысль возникла в нем при виде сына. Габба должен умереть от другой руки.

Мероэ притаилась за колонной. Она шептала непонятные слова, и глаза ее широко раскрылись, глядя на происходящее вокруг нее. Разве она не видела однажды уже нечто подобное, почти то же самое. Только тогда горело не это огромное, поднимающееся к небу здание: горела хижина, построенная из бревен, и над соломенной кровлей высились северные дубы и вязы. Все остальное было как теперь. Такие же люди, закованные в железо, с холодными жестокими лицами, та же резня, и тот же человек лежал, как и тогда, связанный на земле. Он смотрел на нее большими синими добрыми глазами. Завеса, окутывавшая душу Мероэ, вдруг порвалась, память осветила ее ярким светом. Она выскочила из-за колонны и бросилась к лежащему на земле Хлодомару.

— Отец! — крикнула она, прижимаясь к его груди.

Хлодомар нежно целовал светлые серебристые волосы дочери и прошептал с горькой радостью.

— Вунегильда, Вунегильда!

Оний оттащил девушку от отца.

На огромном возвышении посредине здания стояло несколько тысяч человек Они собрались здесь с твердой надеждой, что в последнюю минуту небесный огонь уничтожит римлян и спасет святыню от полного разрушения. Но пламя поднималось теперь к ним, отрезая всякую возможность спасения. Мертвая тишина последовала за первым криком, и, широко раскрыв глаза, несчастные смотрели завороженно на надвигавшееся на них все ближе и ближе пламя.

Иоанн из Гишалы тоже был взят в плен. Падающие балки и камни храма миновали голову старика. Его привязали к колонне и насильно подняли его лицо, окруженное длинными белыми волосами. Каждый раз, когда Вероника придумывала новую пытку для его друзей, она искала в его воспаленных обезумевших глазах слез вызванных страданием.

— Израиль погибает из-за женщины, — кричала она ему. Женщина победила Иоанна из Гишалы, героя иудеев и женщина заставит плакать героя.

Но глаза Иоанна утратили способность проливать слезы.

— Неужели ты и в самом деле не можешь плакать, собака? — крикнула она, бросаясь к нему и ударяя его по лицу. — Так заплачь, хоть от боли.

Она остановилась. Люди, стоявшие на возвышении видели, как Вероника глумилась над седовласым старцем. Из тысячи уст раздался один общий крик, заглушивший бушевание стихии. Потом снова повисла тишина. И вдруг раздался вопль отчаяния.

— Горе, горе Иерусалиму!

Это послужило словно сигналом. Поодиночке, по двое по трое, целыми группами люди бросались с высоты в бушующее пламя. Сквозь облака дыма и пламени виднелись извивающиеся тела, дико сплетенные в трепещущие безобразные узлы. Удушливый смрад горящих тел наполнял воздух.

Это было последнее, что видел Агриппа. Он смог наконец произнести звуки, похожие на вой истерзанного зверя. Потом все закружилось вокруг него и он уже ничего не мог видеть. Он бежал через трупы и камни, сквозь дым и пламя. За ним неслись стенания человечества, и он вторил им все тем же животным трусливым воем. Минуя римские укрепления он побежал дальше, через поля, и наконец, споткнувшись о камень, упал на землю. Но крики все еще раздавались в его ушах. Земля и небо, казалось, кричали ему: «Это ты, ты во всем виноват».

Чтобы больше ничего не слышать, Агриппа, последний царь иудейский, зарывался головой в комья земли все глубже и глубже. Но земля дрожала под ним и шептала ему: «Ты, ты во всем виноват!!»

Глава XIX

По улицам Рима, сияющим золотом и пестрыми красками, среди тысячной толпы крика и ликований, двигалось триумфальное шествие цезаря, возвращающегося после покорения Иудеи.

Регуэлю все было хорошо видно. Перед ним проходили победоносные легионы с орлами и знаменами. За ними следовали в огромных клетках дикие звери, которых Тит привез для травли в амфитеатре. Пышно одетые рабы несли трофеи покоренных галилейских и иудейских городов — остатки уничтоженных национальных святынь. Канделябры и алтарные украшения из золота, изображения битв яркими грубыми красками. Следом за рабами двигались, едва держась на ногах, раненые, полумертвые от голода люди, с бледными изможденными лицами, потухшими или горящими ненавистью глазами. Они шли длинными молчаливыми вереницами, скованные по двое. Это был остаток от девяноста тысяч военнопленных. Остальные были казнены по приговору римских военных судов, тысячи погибли в египетских рудниках, тысячи рассеяны были рабами по всей земле и еще тысячи погибли на праздничных играх в Берите и Цезарее в когтях и зубах диких зверей.

А эти оставшиеся, эти знатнейшие из пленников, они сохранены для удовлетворения римской страсти к зрелищам. Хлодомар и Габба, Тамара и Мероэ замыкали шествие.

Флавий Сабиний не был в числе захваченных в плен. Регуэль был уже достаточно долго в Риме, чтобы узнать, где он. Слава, окружавшая имя Флавиев, не допускала, чтобы среди носивших это имя был изменник; Веспасиан отослал своего племянника в далекую провинцию, где его держали под стражей.

Регуэль оглянулся, чтобы убедиться, что за ним не следят. Никто, казалось, не обращал на него внимания. Все взоры устремлены были на величественную картину гибели целого народа, целого мира.

С двух сторон триумфального шествия шли глашатаи, повторявшие громким голосом одни и те же слова:

— Рим! Погляди на вождей Иерусалима!

Вожди Иерусалима — Симон бар Гиора и Иоанн из Гишалы шли в грязных разорванных одеждах, в цепях. За ними следовали легионеры, держа в руках острое копье и бичи, чтобы ободрять к дальнейшему шествию изнемогавших от усталости пленников.

Симон бар Гиора шел медленно, не оглядываясь по сторонам, и только время от времени его взор, полный ненависти, поднимался на толпу.

Как только Регуэль взглянул на благородное изможденное лицо с потухшими глазами, на согбенную вздрагивающую фигуру отца, он понял, что Тит показывает Риму умирающего врага. Почти после каждого шага солдат, шедший за ним, должен был взмахивать бичом И каждый раз из толпы поднимался злорадный хохот. Тысячи рук бросали гнилые плоды, яйца и разбитую утварь в умирающего врага. Молоденькая улыбающаяся девушка, почти ребенок, Регуэль ясно видел ее, бросила камень в лицо Иоанна, он упал на грязную пыльную дорогу Весь Рим снова захохотал.

«И ты должен будешь спокойно смотреть, как умирают твои братья» — Регуэль снова шептал про себя эти слова, стараясь найти в них силу. Рука его ухватилась под верхней одеждой за рукоять кинжала; он всегда держал его при себе с тех пор, как стал для римлян сирийцем, а не иудеем. Он ведь поклялся отомстить, поклялся мечом, именем отца и Бога.

Шествие, остановленное на минуту, двинулось дальше. Показались рабы с носилками Веспасиана, за ними лошади Тита и Домициана, затем свита азиатских князей и союзников. Во главе их ехал Агриппа, царь побежденного народа, с лицемерно улыбающимся, но серым лицом. За ними потянулось несметное число пеших легионов. Регуэлю казалось, что все это носится как призрак в воздухе, что это триумфальное шествие смерти и ее железная нога вталкивает землю в прежнее небытие. И среди блеска оружия, из складок царственных одежд, рева зверей и ликования опьяненной черни, из стонов пленных, из-за неподвижных окаменелых бескровных лиц торжествующих цезарей поднимался перед ним образ жестокого ангела разрушителя мира — образ Рима.

А вокруг него раздавался ликующий крик тысячной толпы, поднимаясь к сияющему над Римом небу.

— Слава Веспасиану, слава Титу!

Подняв глаза, Регуэль увидел большую колесницу. Наверху сидели люди, одетые наподобие жрецов храма, они вынимали из мешков и бочек горсти золотых монет и бросали их в толпу. И каждый раз при этом они называли один из завоеванных городов.

— Золото Тарихеи, Гамалы и Гишалы, Эспереи и Иерусалима! Золото, золото!

И гордая толпа Рима, победители и властители мира ревели от восторга и хватали монеты, толкаясь и борясь между собой, валяясь в грязи перед своим кумиром и победителем, перед кумиром золота.

Наконец раздался голос глашатая.

— К Тарпейской скале! Симона бар Гиора будут казнить.

Золото было забыто. Рим бросился к другому своему кумиру, крови. Чтобы увидеть, как будут истязать жертву на форуме и бросят с Тарпейской скалы на те же камни, которые некогда обагрялись кровью благороднейших граждан.

Регуэль увидел перед собой на земле монету. Он машинально поднял ее и прочел надпись «Плененная Иудея!» Золото обожгло ему руку, как огонь.

Он не бросил монету. Когда его иудейская сталь пронзит сердце изменницы, тогда иудейское золото застрянет у нее в горле. Он медленно возвращался к городу. Все, что он видел, выливалось в одну преследующую его мысль, плененная Иудея, по вине Вероники.

За ним на расстоянии не более двадцати шагов шел человек с желтоватым лицом и острой бородкой.

Вероника беспокойно ходила взад и вперед в своих покоях во дворце Тита, где она поселилась по прибытии в Рим. Напрасны были все доводы и просьбы молодого цезаря, который уговаривал ее остановиться в доме Агриппы. Напрасно он указывал на неблаговидность ее пребывания в его доме в глазах строгих римлян, не знавших законности их союза. Напрасно Тит давал понять, что еще не прошло сопротивление Веспасиана против брака сына с царицей из ненавистного Риму племени. Вероника не обращала ни на что внимания. Со времени падения Иерусалима она совершенно изменилась. В ней исчезла вся женственная кротость и спокойный ум, заставлявший ее считаться с решениями Веспасиана для того, чтобы иметь на него влияние. Внезапное проявление ее безудержной натуры при разрушении Иерусалима уничтожило все преграды. Неограниченное честолюбие и презрение к окружающему все более выступало в ней, и Тит почувствовал тайное желание освободиться от Вероники. Он ждал удобного случая, чтобы свергнуть ее иго, которое становилось несносным и перестало быть полезным после окончания войны и достижения цели.

Когда Вероника очутилась в Риме, где все ей говорило упоительным языком о могуществе богоподобных цезарей, она совершенно потеряла всякое самообладание. Ей казалось, что она вознеслась высоко над землей и покоится на облаках. Ей казалось, что она может придать всему существующему какую захочет форму, что все послушно ее безудержной воле. Ею овладела мания величия, и она с бесконечной жадностью стремилась проявить свою власть. Ей хотелось быть повелительницей безвольных рабов, быть законной супругой Тита, признанной Римом и целым миром, носить священный сан Августы.

Молодой цезарь долго противился ей, говоря, что еще не наступил надлежащий момент; ненависть римлян против покоренных иудеев еще слишком велика, чтобы дать им властительницу из покоренного племени. Все эти убеждения не действовали на твердую волю царицы.

— Я так хочу, — говорила каждый раз Вероника ледяным тоном.

Красота Вероники была еще велика — с годами она скорее увеличивалась, чем ослабевала. И на этот раз она опять одержала победу над гордостью Тита. Молодой цезарь пошел сообщить отцу о своем тайном браке и попросить его открыто объявить о нем.

Прошло уже несколько часов, а Тит еще не возвращался. Неужели Веспасиан отказал?

Вероника вспыхнула от негодования. Если Веспасиан осмелится, тогда…

В комнату вбежал слуга и прервал ее размышления.

— Цезарь идет, — проговорил он, запыхавшись.

Вероника едва пошевельнулась.

— Тит? — спросила она пренебрежительно.

— Не Тит, госпожа, а сам державный Веспасиан. Он только что вступил в атриум дворца.

Вероника вскочила, и лицо ее просветлело. Он сам идет к ней, несомненно, для того, чтобы взять ее с собой на заседание сената и представить ее там как Августу. Наконец-то она у цели!

Вероника вышла навстречу Веспасиану с приветливой улыбкой.

— Слава великому, справедливому цезарю, — сказала она, вглядываясь в него. — Ты не погнушался снизойти к скромнейшей из твоих верных служанок и признать святость права.

Лицо Веспасиана осталось неподвижным. Сухо и с деловитым спокойствием он подвел Веронику обратно к месту, с которого она поднялась, и сам сел рядом с ней.

— К несчастью, не всегда возможно, — медленно ответил он, — осуществить всякое право. Иногда права частных людей противоречат интересам государственным, и я советую тебе, Вероника, не слишком заявлять о твоих правах теперь. Нельзя волновать умы теперь новыми замыслами, не следует возбуждать Рим против нас. Римляне совсем не то, что твой народ. Изо всякого пустяка могут возникнуть кровавые смуты и пасть благородные головы. Ради наших общих интересов…

— Ты отказываешься, — перебила она его с негодованием, — признать мои справедливые требования и исполнить обещание твоего сына?

— Не о моем сыне идет речь, — холодно ответил он. — К тебе пришел не отец, а цезарь, и, как цезарь, я не могу потерпеть, чтобы недовольные обрели новый предлог для возмущения против плебеев Флавиев, как они нас называют. Брак Тита с иудейкой мог бы стать причиной нашей гибели…

Вероника не слышала последних слов. Она с возмущением вскочила и стояла перед Веспасианом, готовая открыто высказать ему свое презрение:

— Ты забыл, с чьей помощью Флавии достигли своего величия, — кричала она вне себя. — Кто принес им победу? Кто разжег распри врагов? Кто привлек союзников, азиатских властителей, римских правителей, даже вождей враждебной партии? Чья рука вооружила тысячи рук, кто вознес Флавиев на престол цезарей?

Веспасиан спокойно взглянул на нее, и на тонких губах показалась насмешливая улыбка.

— Кто? Сознаюсь, что в значительной степени Вероника.

Его хладнокровие еще более ее возбуждало.

— А теперь, — сказала она с высокомерным смехом, — теперь, когда цель достигнута, Флавий не нуждается более в том, кто поднял его на высоту.

— Я повторяю, речь идет не о Флавии, а о цезаре. Если бы Веспасиан, полководец Нерона, отверг в свое время твою помощь, это было бы преступлением против государства. Если бы Веспасиан, став цезарем, возвел иудейку в священный сан Августы, это было бы тоже преступлением против государства. Веспасиан поклялся, что время преступлений миновало.

— Значит, ты не дашь согласия?

— Вероника может быть возлюбленной Тита, но никогда — его супругой…

Крик бешенства сорвался с ее уст.

— Никогда супругой? — крикнула она. — А между тем Тит, наверное, сообщил тебе то, что ты, вероятно, и сам уже давно знал. Вероника уже стала супругой цезаря. Не думай, что я позволю безнаказанно оттеснить себя. В Риме еще существуют законы, еще есть сенат, и я открыто заявлю о своем священном праве, подтвержденном подписью Тита.

Веспасиан снова усмехнулся и медленно поднялся.

— Конечно, Рим еще имеет законы, — равнодушно сказал он, — и есть еще сенат. Он был и при Нероне, а между тем его супруга Октавия, происходившая из знатного рода, сама дочь цезаря, была признана виновной в супружеской измене перед законом и сенатом, хотя была невинна, как новорожденное дитя…

— Я не кроткая Октавия, — возразила Вероника. — Меня нельзя отстранить, как Марцию. Веспасиан может, конечно, велеть умертвить Веронику, но до того Рим узнает, как цезари понимают справедливость. Доказательства в моих руках.

— Доказательства? — спросил Веспасиан с притворным изумлением. — У тебя есть доказательства?

— Да, собственноручная подпись Тита, — сказала она с торжествующим смехом: — Контракт, составленный Юстом бен Пистосом, тайным секретарем Агриппы, вскоре после твоего прибытия в Цезарею Филиппийскую. Тит признает себя в нем законным супругом Вероники, царицы Понтийской.

— Как? — Удивление Веспасиана, казалось, возрастало. — У тебя есть этот контракт?

— Да, и я представлю его сенату.

— Неужели? — повторил Веспасиан еще настойчивее, и в глазах его засветилась жестокая насмешка. — У тебя есть этот контракт? Не ошибаешься ли ты?

Вероника вздрогнула, и с ужасом взглянула на него. У нее мелькнуло подозрение.

Одним прыжком она оказалась у железной шкатулки, которую всюду носила при себе. Дрожащими руками она нажала тайную пружину. Крышка открылась, внутри было пусто.

Смертельно побледнев, она отшатнулась от стола. Красная завеса застлала ей глаза.

— Ну что же, — медленно проговорил Веспасиан. — Где же контракт?

— Украден, — крикнула она. — Ты украл его у меня.

Веспасиан пожал плечами.

— Цезарь не крадет, — холодно ответил он, — ибо цезарю все принадлежит. Конечно, я должен сознаться, — продолжал он холодным ироническим тоном, — что и до меня дошли слухи о браке между Вероникой и Титом. Я никогда не верил этому слуху. Тит слишком умен, чтобы дать преждевременно заковать себя в цепи. Я понял сразу, что мнимое доказательство — несомненная подделка. Подписи были очень похожи на настоящие, но все-таки это подделка. Мне было неприятно, что Вероника, наша бескорыстная союзница, могла необдуманно совершить поступок, который так жестоко карается законами. Поэтому я решил избегнуть следствия и проявил свою дружбу тем, что уничтожил этот поддельный документ.

Веспасиан подошел к открытому окну, медленно вынул из тоги свиток и стал его рвать на мелкие кусочки, которые потом бросил в окно. Ветер подхватил их и разнес повсюду. Только один кусочек залетел обратно в комнату и упал к ногам Вероники. Но она не обратила на него внимания. Она опустилась на подушки, зарывая пальцы в мягкий шелк, и лежала, уничтоженная, глядя на цезаря глазами, полными ненависти. Так вот оно, страшное возмездие! Вероника предала свое отечество и своего бога ради власти над людьми. И теперь, когда она стояла на пороге могущества, предательство обратилось против нее самой. Око за око, зуб за зуб. Но еще не все потеряно. Она будет бороться до конца, хотя бы все погибло вместе с ней.

И вдруг она громко засмеялась. — Однако, несмотря на всю твою осмотрительность, ты кое-что забыл, цезарь, — надменно сказала она.

— Ты забыл о свидетелях, — повторил Веспасиан спокойно. Их показания очень сомнительны Я тщательно прочел все имена Кто они? Ах да — Агриппа, царь иудейский… Почему же Агриппа сказал мне теперь, когда я его спросил в присутствии других, что он никогда не подписывал такой безрассудной бумаги. Я не знаю, Вероника, чем ты его прогневила, но он идет против интересов своей сестры.

— Он мстит мне, — глухо проговорила она. — Этот трус хочет свалить всю вину на меня.

— Я не настолько посвящен в ваши дела, — равнодушно продолжал Веспасиан, — чтобы возражать тебе. Но и другие подписи сомнительны. Иосиф бен Матиа, например…

Вероника горько засмеялась.

— Он, конечно, друг Флавиев, — презрительно сказала она. — Ведь Веспасиан подарил ему даже свой дворец и дал ему римское имя Флавия Иосифа. Этот предатель…

Она не договорила, это слово сорвалось у нее с губ против воли. Разве она имеет право называть других предателями?

— Он не помнит, — продолжал Веспасиан, — что когда-либо призывал благословение неба на брак между иудейкой и язычником. Что касается других — Андромах, твой придворный врач, уже умер; Юст бен Пистос сослан в Тивериаду и под страхом смертной казни не имеет права оставить ее; Таумаст, твой домоправитель, слишком стар. Поездка в Рим сломила бы его последние силы, не говоря о том, что при теперешних смутах слишком опасно путешествовать. Его могут убить в дороге.

Веспасиан вертел в руках маленькую шкатулочку, украшенную жемчугом; на крышке было изображение амура, оседлавшего льва. Повисла напряженная тишина; Вероника нарушила ее последней попыткой сопротивления.

— А Тит?

— Тит, конечно, — ответил Веспасиан, — утверждает то же, что и ты. Но если бы даже он имел смелость проявить свою любовь к Веронике открытым признанием подлинности поддельного и даже исчезнувшего документа, то это принесло бы мало пользы Веронике. Римские браки непохожи на иудейские. В Риме легко добиться развода без всякого повода. Что бы, например, помешало Веспасиану признать Веронику, царицу покоренного народа, военнопленной и отдать ее Титу как рабыню? Тит тогда будет иметь право поступать с рабыней по своему усмотрению. Он может ее подарить, продать или, если хочет, сделать своей наложницей. Одного только он не может сделать по нашим законам. Он не может жениться на Веронике, не лишая себя в то же время всяких прав на почести и на власть в будущем. Не забывай, что друзья Рима вместе с тем и рабы Рима. Говоря откровенно, я не думаю, чтобы Тит принес такую жертву Веронике. Он мне дал сегодня эту изящную безделушку, — вероятно, дар любви. — чтобы я передал ее тебе.

Он открыл шкатулочку и положил ее на стол перед Вероникой. Из шкатулки выпал сухой лист. Вероника вскрикнула:

— Лавр Кармеля!

Она оттолкнула шкатулку, и та упала на пол. Вероника вскочила с безумным криком. Веспасиана уже не было; она не заметила, как он ушел. Нет, она не покорится. Бороться до конца! Власть или смерть!

Когда четвертью часа позже к ней вошел Оний с очень важными вестями, она не дала ему сказать ни слова.

— Не говорил ли ты мне однажды — быстро сказала она, что ты все сделал бы для меня, Оний?

Он с изумлением заглянул в ее глаза. Потом смиренно наклонил голову.

— Все, госпожа.

— Докажи это на деле. Веспасиан должен умереть.

Оний вздрогнул от неожиданности. Вероника усадила его рядом с собой и изложила перед ним свой план.

— Исполнишь это? — спросила она.

Его глаза тоже сверкали.

— Исполню.

После триумфального шествия Регуэль стал бесцельно бродить по улицам Рима, не замечая, что происходит вокруг него. Одна мысль наполняла его существо, мысль о мщении. Вероника должна умереть на вершине достигнутого ею могущества. Теперь Вероника достигла высоты. Победа Рима над Иерусалимом была ее собственной победой. Завтра или, быть может, даже сегодня она будет провозглашена властительницей над блестящим могущественным Римом, над всем миром. Она уже держит в руках кубок, чтобы с жадностью осушить его. Но прежде, чем ей это удастся, кинжал мстителя пронзит ее, кровь ее сердца смешается со священной кровью мучеников за родину, кровью, которая уже пролилась и еще должна пролиться.

Рим требовал своей доли в опьяняющем празднестве победы. На всех зданиях вывешено было воззвание цезарей, приглашавших на празднество.

«В деревянном амфитеатре Нерона состоятся завтра бои пленных иудеев и звериная травля».

Регуэль знал, что заключается в этих простых холодных словах. Он уже слыхал о пышности победных празднеств, устроенных Титом после покорения Иерусалима в Берите и в Цезарее Филиппийской. Чем больше жертв, тем больше славы.

Для Рима было оставлено самое лучшее. Тамара и Мероэ, Габба и Хлодомар в их числе.

Конечно, Вероника будет смотреть на них с высоты императорского подиума и будет наслаждаться блеском своего могущества. Она, быть может, будет аплодировать, когда дикие звери бросятся на дочь Иоанна из Гишалы. Придет ли час мести? Регуэль поднял кулаки к небу.

Вдруг его окликнул чей-то голос. Он испуганно оглянулся. Рядом с ним рабы проносили носилки. По знаку сидевшей в них женщины они остановились около Регуэля. Он сначала растерянно взглянул на нарядную римлянку, лежавшую на пышных подушках, потом вздрогнул и краска залила его лицо.

— Саломея! — прошептал он. — Ты жива! И ты… — Он с презрением взглянул на ее богатые одежды. — И тебе не стыдно теперь, когда народ твой унижен, тебе, племяннице Иоанна?

Ее бледное лицо тоже залила краска.

— Ты все узнаешь, но не здесь. Я догадываюсь, почему ты теперь в Риме. Из-за пустяков не рискуют жизнью. Каждый шаг грозит тебе смертью. Иди за мной издали неприметно. Иначе мне не удастся укрыть тебя.

Прежде чем Регуэль успел ей возразить, она дала знак рабам, и носилки двинулись дальше. Регуэль после короткого размышления последовал за ней. Встреча с Саломеей показалась ему божественным предзнаменованием, знаком того, что небо покровительствует задуманному им делу.

У дверей великолепного дворца, в котором скрылись носилки, Регуэля встретил доверенный раб Саломеи. Он обратил внимание юноши на проходившего мимо человека с сухим желтым лицом. Регуэль узнал в нем человека, который стоял около него во время триумфального шествия.

— Как бы там ни было, — сказал раб, — ты можешь пробыть по крайней мере до вечера в полной безопасности во дворце Этерния Фронтона. Едва ли осмелятся обеспокоить друга и вольноотпущенника Тита.

— Во дворце Этерния Фронтона? — переспросил с ужасом Регуэль. Так это?..

Раб усмехнулся.

— Не пугайся этого имени, — сказал он. — Фронтон распоряжается, по воле Тита, судьбой пленных иудеев, но он совсем иной, когда дома. Там он обязан уничтожать побежденный народ, здесь он на него молится…

Раб провел его за ворота и тщательно закрыл их. Регуэль шел за ним, ошеломленный всем, что он услышал.

Раб говорил правду. Влияние Саломеи на Этерния Фронтона было безграничным. Со времени страшных дней в Птолемаиде она сделала своим рабом того, кому вынуждена была покориться. И она достигла власти не лестью и покорностью, а своей гордостью, строгой сдержанностью, тем, что увлекая Этерния, она была далека от разнузданности римских женщин. Ее упорное сопротивление довело его страсть до настоящей любви. Это не была капризная любовь юноши, которую убивают неудачи, а последняя любовь стареющего человека, — он знал, что когда она кончится, то настанет пустота. Все его жизненные силы сосредоточились на этой любви, вся тоска по ушедшей молодости и весь тайный ужас перед одиночеством конца жизни.

— Такова любовь Этерния Фронтона ко мне, иудейке, — закончила Саломея свой рассказ.

Регуэль слушал ее с мрачным видом.

— Этерний не отказывает мне и в самом трудном. Тамара в числе других пленных обречена на гибель в амфитеатре, Фронтон должен освободить ее…

— Не знаю, — ответил Регуэль насмешливо, — хочет ли Тамара остаться в живых после гибели родины и смерти мужа. Всем нам смерть кажется избавлением.

Она почувствовала упрек в его словах и сказала:

— Да жить гораздо труднее. Но жизнь драгоценна — она дает возможность мстить. Неужели ты думаешь, что я перенесла бы все унижения и позор, если бы не была воодушевлена мыслью о мести?!

Она быстро поднялась, в глазах ее мелькнул гнев.

— Меч приличествует воину — у женщины другое орудие. Конечно, я уже давно бы могла вонзить римлянину кинжал в сердце, когда он лежал беззащитный у ног моих. Я могла влить яд в его кубок…

— Почему же ты этого не сделала?

— Женщина мстит тем же орудием, которым ее ранили. Этерний Фронтон убил во мне любовь, и он сам будет убит любовью. В тот день когда он с тоской будет звать Саломею, в тот день он будет одинок.

— А ты?

— Я буду тем же, чем была — потерянной песчинкой в пустыне, еще одной каплей в море крови, принесенной в жертву. Не спрашивай. Быть может, ты увидишь, как кончит Саломея. Завтра все должно решиться.

— Завтра, в день игр?

— Да. Ты удивлен, Регуэль?

— Я поражен сходством нашей судьбы, — глухо ответил он. — У нас почти одни и те же мысли. Завтра, в день игр, и я буду отомщен. Я охотно следую за тобой, Саломея, хотя вначале не доверял тебе.

— Чего же ты хочешь?

— Этерний Фронтон — устроитель игр. Его рабы окружат амфитеатр и будут иметь доступ повсюду. Покажи, имеешь ли ты власть над Фронтоном.

Она остановила его, взгляды их встретились.

— Довольно, Регуэль. Если бы я знала больше, я бы уже не могла свободно действовать. Достаточно того, что я догадываюсь о твоем намерении. В таком деле не может быть союза. Только тот, кто один, силен. Ты будешь одним из рабов Фронтона…

Июньское солнце взошло в полном своем блеске в день, назначенный для игр в амфитеатре Нерона. Народ с самого рассвета устремился к Марсову полю.

Накануне Марк, один из рабов Этерния Фронтона, попросил Регуэля взять на себя часть его обязанностей во время зрелища, устраиваемого вольноотпущенником Тита. Только на минуту Регуэлю удалось еще раз увидать Саломею.

— Не выдай себя, — шепнула она ему. — Никто не должен знать, что ты иудей. Тит приготовил для Вероники ложу, составленную из двух смежных. Вероятно, она не решится еще бесстыдно показаться римской толпе, когда будут истязать ее единоверцев. Марк будет в маленькой ложе ждать приказаний царицы. Будь около него и постарайся найти удобный момент…

Регуэль с благодарностью пожал ей руку.

— А ты? — спросил он. — А Тамара?…

Саломея сжала губы.

— Этернию Фронтону еще не удалось добиться ее освобождения, — ответила она глухим голосом.

На рассвете Регуэль пошел за своим провожатым. Он вошел в огромное здание амфитеатра. Безучастно смотрел он, как наполнялись ряды амфитеатра сенаторами, знатными патрициями и одетыми в пестрые одежды чужеземными князьями и посланниками, занимавшими почетные места в первых рядах. Все одели белые тоги и украсились венками, ослепительное солнце освещало амфитеатр. Упоительная музыка, то тихая и манящая, то страстная и ликующая, смешивалась с многотысячным гулом толпы.

Регуэль все это мог видеть сквозь узкую щель между занавесями, которые отделяли ложу от взора публики. Но он не обращал внимания на то, что происходило на арене. Все его внимание сосредоточено было на соседней ложе. Туда вела маленькая дверь; через нее он войдет, чтобы исполнить свою клятву. Но время еще не пришло. Звуки труб и ликование толпы возвестили о прибытии Веспасиана и его сыновей. Вскоре после этого Регуэлю показалось, что он слышит шелест женских одежд в соседней ложе и слышит тихий голос. Вероника была там.

Игры смерти начались.

После состязаний гладиаторов, возбудивших страсти толпы, наступила короткая пауза. Арену густо посыпали песком, чтобы скрыть следы крови. Раздались торжествующие звуки труб. Первые иудейские военнопленные вошли на арену для борьбы друг с другом, отец против сына, брат против брата. Наступило страшное, напряженное молчание в огромном амфитеатре. Пленники стояли друг против друга; их исхудалые тела были обнажены, и по первому знаку цезаря они должны были вонзить друг другу в грудь короткие копья.

Веспасиан поднялся и подал знак. Музыка заиграла и сразу оборвалась, ибо сильнее труб и литавр зазвучала величественная старинная песнь смерти и печали осужденных на смерть.

Пленные подняли свои мечи к солнцу, сиявшему над амфитеатром; темные, широко раскрытые глаза мучеников устремились, призывая мщение Всевышнего, на холодный, празднично украшенный Рим, — и он содрогнулся от суеверного ужаса. Потом они бросили мечи на землю — они поклялись умереть только от руки врагов. Римляне с бешенством вскочили со своих мест и с дрожащими от гнева устами потребовали смерти дерзких пленников, презирающих римлян.

Вероника вскочила с подушек, на которых лежала в мрачном раздумье, подошла к перилам и раздвинула занавесь, скрывавшую ее от зрителей. Солнечный луч упал с высоты, и ее золотистые волосы вспыхнули ярким огнем, среди которого неподвижная бледность ее лица выделялась, как маска. Она быстро отступила назад.

Но из толпы иудеев на арене поднялась рука, указывавшая в ее сторону, и громкий голос воскликнул:

— Взгляните на позор Израиля! Вот Вероника, предавшая Бога и отчизну, Вероника, презренная любовница язычника. Проклятие Веронике!

И все повторили:

— Проклятие Веронике!

Она хотела бежать и не могла двинуться. Рука Всевышнего словно приковала ее к месту. На лице Вероники показалась странная безумная улыбка. Она взглянула в сторону сенаторов, среди которых Тит сидел рядом с Веспасианом. Она увидела, как покраснело его лицо, как пальцы его сжались. Но Веспасиан удержал Тита и, подозвав Этерния Фронтона, дал знак к продолжению игр.

Отойдя в глубину ложи, Вероника обессиленно упала на подушки. До сих пор она еще не решалась исполнить свой план при помощи Ония и надеялась достигнуть цели другим путем. Но теперь все ясно. Во всем виноват Веспасиан. Он один мешает ей достигнуть власти. Веспасиан должен умереть. Она выбежала из ложи, не подозревая, что этим спаслась от меча мстителя.

Глава XX

Пленные ждали наступления казни в маленьком темном помещении. Через узкие оконца в глубину подземелья падал солнечный луч и тянул за собой голубоватую дрожащую полосу света. Сверкающая бабочка впорхнула в темноту с волною света и тщетно пыталась отяжелевшими от сырости крыльями снова вернуться на свободу.

Тамара стояла, прислонившись к прохладной каменной стене, и с горьким чувством следила за тщетными усилиями бабочки. Разве в жизни не то же самое? Сильный всегда готов проглотить слабого, уродство уничтожает красоту. Хитрость и жестокость владеют всем, война сокрушает мир, Рим уничтожает Иерусалим. Рим и Иерусалим — паук и бабочка.

Посредине подземелья на камне сидел Хлодомар. У него на коленях лежала Мероэ. Солнечный луч падал на ее бледное лицо с большими синими глазами и белым лбом.

Серебристые блестящие волосы окружали ее голову, как венок весенних цветов.

«Весенние цветы, которые завянут, едва распустившись», — подумал Габба, и сердце его сжалось безграничной жалостью.

Глухой рев шестидесятитысячной толпы доходил до них с арены. Звуки шагов идущих на смерть братьев, хриплый голос надсмотрщика, считавшего жертвы, — все это говорило о том, что у них оставалось немного времени.

Настала минута разлуки. Хлодомар и Габба должны были бороться в числе последних пленников. Мероэ кротко проводила их до дверей, ни одного звука не сорвалось с ее уст. Она еще раз улыбнулась уходившим на смерть. Дверь глухо захлопнулась за ними.

Хлодомар и Габба стояли на арене друг против друга, среди хохота толпы.

— Бейся отважно, Габба, — шепнул ему Хлодомар. — Может быть, если ты меня осилишь, это возбудит жалость толпы. Этот проклятый народ имеет странные капризы.

— А ты?

— Я хочу умереть. Так смотри же, когда ты увидишь, что я пошатнусь, ударь сильней, слышишь?

Габба кивнул. В глазах его было выражение твердой загадочной решимости.

Бой начался. Хотя Хлодомар был сильнее, но Габба с блестящей легкостью уклонялся от его ударов. Наконец Хлодомар решил, что пора привести в исполнение задуманное.

— Прыгни в сторону, — шепнул он, поднимая меч как бы для страшного удара. — Потом сам ударь, чтобы никто ничего не заметил.

Габба приготовился. Меч Хлодомара тяжело упал, но Габба не уклонился. Он стоял неподвижно и шептал: «Мероэ». Он упал на песок и его правая рука, державшая еще оружие в судорожно сжатом кулаке, отлетела далеко в сторону.

— Подними палец левой руки, — прошептал Хлодомар в ужасе.

Но Габба не двигался. Он с ненавистью смотрел на толпу зрителей, осыпавших его насмешками. Наконец глаза его остановились на чьем-то лице, окаймленном острой черной бородой. Он вздрогнул, и левая рука его сжалась в кулак.

— Базилид, — хрипло крикнул он. — Проклятый отец.

Рев толпы заглушил его слова. Его поднятую с угрозой руку приняли за моление о пощаде и спорили, осудить ли его или даровать жизнь. Габба увидел, как отец опустил палец вниз. Габба усмехнулся с торжеством.

— Ну, давай же, Хлодомар!

Хлодомар отшатнулся.

— Я никогда не соглашусь тебя убить, если бы даже меня пытали раскаленным железом…

— Но тогда другой нанесет мне смертельный удар, — молил Габба. — Неужели Рим увидит германца, малодушно отказывающегося занести меч?

Хлодомар крепко сжал губы и глаза его засветились презрением.

— Прости мне, Габба, — проговорил он и поднял меч. Глухой стон сорвался с его уст, глаза блуждали в мрачном ожидании по лицам зрителей. И то, на что он надеялся, к чему стремился, обезумевший от пролитой крови, свершилось.

— Это Хлодомар, — крикнул Оний громко. — Ему легко было сразить слабого карлика. Нужно выставить против него гладиатора.

Толпа криками одобрения встретила это предложение. Веспасиан подозвал к себе Этерния Фронтона.

Вскоре на арене появился один из самых знаменитых гладиаторов, любимец римских женщин.

Хлодомара охватило дикое бешенство; он с яростью бросился на нового противника. Напрасно тот пытался уклониться. Меч Хлодомара опустился на его голову. Не ожидая решения зрителей, он вонзил ему меч в горло, как это сделал против воли с Габбой.

Толпа крикнула от бешенства, но Хлодомар ответил только презрительным движением руки.

— Так вот какова ваша храбрость, римляне! — крикнул он так громко, что его слышно было на весь амфитеатр. — Теперь я начинаю верить, что вы достигли победы над Иерусалимом только хитростью и предательством…

Даже спокойное лицо Веспасиана побледнело от оскорбления. Не дожидаясь требования толпы, он сам подозвал Фронтона. И опять на арене появился гладиатор, и снова началась борьба. За ним последовал другой и третий, и наконец противники стали выходить против него по двое. Он защищался все с тем же холодным бешенством и с таким же успехом. Никто не мог устоять против него. Каждая новая победа, казалось, увеличивала его силу. Неописуемое волнение охватило толпу. Ничего подобного никогда не бывало. Лучшие гладиаторы Рима, увешанные знаками за храбрость, выходили сражаться с Хлодомаром и падали на песок от его неотразимых ударов. Когда же двое гладиаторов обратились в бегство, гнев народа внезапно перешел в восторг. Рукоплескания и крики одобрения потрясали амфитеатр, и из тысячи уст раздался, обращенный к Веспасиану, крик:

— Пощади его, цезарь, пощади!

Веспасиан поднялся, и движением руки восстановил тишину. Потом, обращаясь к Хлодомару, он сказал:

— Римляне решили дать тебе свободу, о храбрый воин. Ты свободен; иди куда хочешь. Но если ты жаждешь почестей и славы, то советую тебе — не уходи, а стань тем, кем ты уже был, центурионом александрийского легиона.

Новый взрыв рукоплесканий последовал за этими словами. На лице Хлодомара показалась презрительная улыбка. Он выпрямился, поднял руку, и среди наступившей тишины раздался его голос.

— Велика твоя милость, о цезарь, и твоя, римский народ. Но эта милость не почет для германца, ибо она милость рабов. Да, — крикнул он среди взрыва негодования, — римляне рабы, и презренен тот человек, который примет дар из их рук. Вы были некогда свободны и знали, что такое честь, но теперь вы жалкие псы… Вы заслуживаете того, чтобы вам плевали в ваше распутное лицо, как это делаю я, Хлодомар, из племени хаттов.

Хлодомар плюнул, бросил меч и захохотал.

— Смерть ему! Сжечь его!

Амфитеатр задрожал от криков. Тысячи рук простирались к дерзновенному, осмелившемуся оскорбить Рим. Этерний Фронтон уже открыл дверь, ведущую в помещение гладиаторов, чтобы выставить против Хлодомара целый отряд, но в эту минуту раздался голос Ония:

— Бросить его на растерзание диким зверям.

Эти слова зажгли толпу, как удар молнии. В полных гнева глазах, устремленных на Хлодомара, искрилось торжество над близким страшным концом оскорбителя Рима.

Этерний Фронтон спустился в подземелье для приготовлений к последней и самой великолепной части зрелища. В полуосвещенном проходе перед ним вдруг появилась Саломея. Лицо ее было бледным, и мрачный блеск был в ее глазах.

— Ты от цезаря? — коротко спросила она. — Что он ответил?

Фронтон робко взглянул на нее.

— Он готов отдать кого угодно, только не дочь Иоанна из Гишалы. Народ имеет право на ее жизнь…

Саломея горько засмеялась.

— Народ! Конечно, он должен льстить толпе, а это в Риме возможно только посредством крови и золота.

— Когда ты просил его?

— До начала игр.

— Попроси его еще раз Быть может, когда он насытился кровью.

— Саломея, ты ведь знаешь… Это было бы напрасно.

— Все равно нужно сделать последнюю попытку Если же и она будет неудачна, тогда…

Голос ее перешел в невнятный шепот, и глаза потемнели. Этерний Фронтон с ужасом смотрел на нее.

— Тогда, Саломея? — дрожащим голосом переспросил он. — Ты ведь знаешь как я люблю тебя. Для меня счастье исполнить каждое твое желание, но ты требуешь невозможного.

Она пожала плечами.

— Ты думаешь, что я не знаю. Я не потому требую, что надеюсь на исполнение. Я только буду более спокойна, когда буду знать, что все было сделано…

— Но… Уже в последний раз, когда я просил его об этом, Веспасиан нахмурился.

— Да, конечно, если милость Веспасиана для тебя важнее, чем…

Этерний Фронтон поежился, увидев угрожающее выражение ее глаз.

— Иду, — сказал он, — иду.

— Я буду спокойнее, — повторила она странным голосом, — спокойнее…

Когда Фронтон вернулся, Саломея сразу увидела по его расстроенному лицу, что нет никакой надежды. Тамара должна умереть.

— Где она? — спросила Саломея, выпрямляясь.

— Там, — пробормотал он указывая на узкую железную дверь.

Саломея направилась к двери.

— Что ты делаешь, Саломея? — сказал он, хватая ее за руку.

Она вздрогнула от его прикосновения, как от чего-то гадкого. И все-таки она улыбнулась ему, как улыбалась в Птолемаиде после пляски во время пира.

— Ты в самом деле любишь меня, Этерний Фронтон? — спросила она.

— Ты еще спрашиваешь, Саломея? — ответил он с волнением. — Разве я не исполняю во всем твою волю? Если бы ты хотела отомстить, ты не смогла бы сделать более того, что сделала. Ты превратила меня в раба.

— Если бы я хотела отомстить тебе. — задумчиво повторила Саломея. — Разлука со мной доставила бы тебе страдания? Если бы ты потерял меня, ты был бы несчастен?

Он побледнел, губы его задрожали.

— Потерять тебя, Саломея? Я бы этого не перенес.

— Ты бы не перенес… — прошептала она. Затем, меняя тон, она сказала, указывая на дверь. — Открой!

Он взглянул на нее с изумлением.

— Ты что-то скрываешь от меня, Саломея, — сказал он с возрастающим беспокойством. — У тебя на уме что-то страшное…

Она улыбнулась принужденной улыбкой.

— Что страшного в том, что мне хочется облегчить последние минуты Тамары? Подумай, она была мне так близка, она мне почти сестра. Я бы хотела утешить ее, ободрить. Ничего, кроме этого, я не могу теперь сделать…

— Ты клянешься мне?

— В чем?

— В том… Часто случалось, что осужденные избегали последних мук… им доставляли перед казнью яд или кинжал.

Она гордо покачала головой.

— Иудейка не боится смерти, на которую идут ее братья.

— Но ты, ты, Саломея…

— Ты думаешь, что я могу покинуть тебя? О нет! Раз попав в Рим, нельзя уйти из него: поэтому… право, Фронтон, я начинаю верить в твою любовь. Она делает тебя ребенком.

Она позвала проходившего мимо привратника, чтобы он открыл ей дверь. Этерний поспешил за ней.

— Саломея, еще раз, молю тебя…

Она остановилась, улыбнулась ему и сказала.

— Я люблю тебя, Фронтон, я люблю тебя.

Она сказала это шутливым, почти насмешливым голосом, и рука, которая коснулась лба Фронтона, была холодной и сухой.

Через четверть часа толпы женщин, детей и стариков потянулись, связанные попарно, на арену. Там, в отгороженном от зрителей помещении воспроизведен был в миниатюре вид Иерусалима. При виде хорошо знакомых башен и кровель иудеи огласили воздух воплями бесконечной скорби и простерли закованные в цепи руки к сверкающему золотом храму.

Все было воспроизведено с мельчайшими подробностями. Белая постройка расположена была террасой, как мраморный храм. Воспроизведены были ворота, зал Соломона с мраморными колоннами, кедровой крышей и пестрым мозаичным полом, царское место с тремя входами, коринфские колонны, между которыми в Иерусалиме некогда торговцы предлагали свои товары. Жертвенный алтарь высится среди отделения для священнослужителей. В предверьи к внутреннему храму воспроизведена была даже гигантская виноградная лоза — символ власти жрецов. И как в Иерусалиме, так и здесь, святыня была завешана вавилонским ковром с вытканными в нем четырьмя священными красками, символами четырех стихий.

Над крышей поднимались бесконечные золотые острия. На храме Господнем они служили для того, чтобы отпугивать птиц, а здесь… здесь к ним привязали беззащитных пленников. Из подвалов до них доносился глухой рев зверей.

Саломея оставалась у Тамары и Мероэ до последней минуты. Но она не обменялась ни единым словом со своей подругой из Птолемаиды. Только, когда они встречались глазами, у обеих мелькала на лице улыбка. Этерний Фронтон стоял рядом с Саломеей и смотрел на нее с любовью и тревогой. Он все еще чего-то опасался.

Слуга принес распоряжение цезаря. Народ возмущался — слишком долго его заставили ждать.

Фронтон схватил Саломею за руку и потащил ее от помоста, на котором находились осужденные. В эту минуту появился Домициан узнать о причине задержки. Невольно Фронтон выпустил руку Саломеи и побежал к сыну Веспасиана.

Копия храма вознеслась наверх; на его крыше между осужденными были Тамара и Мероэ. Рядом с ними был Хлодомар, вооруженный коротким мечем. Он один был освобожден от оков. В ногах у Тамары сидел кто-то. В ту минуту, когда помост подняли наверх, она с криком безумного восторга обняла Тамару. Это была Саломея.

Этерний Фронтон вздрогнул от звука знакомого голоса и посмотрел вверх. Он отшатнулся, и лоб его покрылся холодным потом. Саломея кивнула ему, улыбаясь.

— Кто однажды видел Рим, уже его не оставит. О, как я люблю тебя, Этерний Фронтон, как я люблю…

Он крикнул рабам, чтобы они остановили машину. Но было уже слишком поздно. Храм иудейского Бога появился уже на арене, приветствуемый оглушительным ревом толпы.

Из груди Этерния Фронтона вырвался страшный крик. У него было отнято то единственное, что он любил. Жизнь его снова станет такой, как прежде, пустой и безрадостной Еще более безрадостной, чем прежде, когда он не знал любви и не ощущал в ней потребности. Теперь он навсегда одинок.

Игры закончились. Смеясь и болтая, зрители уходили из театра. Регуэль был среди них.

Он ни о чем не думал и не знал, куда идет. Ему было безразлично, что бы ни случилось. Он даже не думал о мести. Все исчезло.

Он едва обернулся, когда чья-то рука легла ему на плечо. Перед ним было желтоватое лицо с острой черной бородой. Он с трудом припомнил, что где-то уже видел его, и даже несколько раз. Сначала на триумфальном шествии цезарей, потом на улице, когда встретил Саломею. Когда это было — вчера? Один день стал для него вечностью.

— Не останавливайся, — шепнул неизвестный, озираясь. — Шпионы цезаря теперь повсюду. Пойдем рядом, как беспечные римляне, которые разговаривают о пышности и блеске недавнего зрелища.

Регуэль отвернулся.

— Я тебя не знаю, — сказал он.

Незнакомец улыбнулся и подошел к нему совсем близко.

— А я слежу за тобой с тех пор, как увидел тебя вчера.

— Почему?

— Я знаю, кто ты. Я боюсь, что и ты можешь попасть в руки римских палачей. Особенно теперь, когда исчезла единственная твоя опора в Риме — первая жертва зверей.

Рука Регуэля невольно ощупала спрятанный под платьем кинжал, и он с недоверием посмотрел на незнакомца.

— Я тебя не понимаю.

— Не бойся предательства, — ответил незнакомец на иудейском наречии. — Регуэль, сын Иоанна из Гишалы, священен для несчастных детей Израиля, даже если бы Иегуда бен Сафан не был другом твоего великого отца.

— Регуэль, сын Иоанна из Гишалы? — повторил Регуэль. — Я не знаю, за кого ты меня принимаешь. Я Александр, купец из Дамаска, и привез товары для…

— Хвалю твою осторожность, — перебил его незнакомец. — Я бы и сам на твоем месте поступал точно так же. Но так как я все-таки надеялся повидать тебя, то я захватил с собой одно письмо; твой отец написал мне его из Гишалы, когда Иосиф бен Матиа обвинил его в предательстве.

Он передал Регуэлю маленький свиток. Регуэль узнал почерк отца. Иоанн извещал своего друга, Иегуду бен Сафана в Тивериаде, об измене галилейских союзников и о пленении его родственников Веспасианом в Птолемаиде. Он уговаривал его примкнуть к восстанию в Иерусалиме.

— Я тогда тяжело заболел, — объяснил Иегуда Регуэлю, — и не мог последовать воззванию героя. А когда я поправился, было уже слишком поздно: Иерусалим был уже осажден Титом.

Он опустил голову, и Регуэлю показалось, что глаза его полны слез.

— Что же теперь привело тебя в Рим? — спросил он.

Незнакомец наклонился к Регуэлю.

— Месть, — проговорил он тихим, но твердым голосом. — Я надеюсь отомстить осквернителям нашей святыни. Мазада, крепость у Мертвого моря, еще не взята римлянами, еще стоит Александрия, и в городах Азии тысячи храбрых мужей ждут подходящей минуты, чтобы возобновить войну. Я жду подходящей минуты, чтобы поднять мятеж. Как только Рим затеет новую войну, все равно где, в Германии или Британии, иудейские воины объединятся, и наступит конец порабощению Израиля.

Регуэль с изумлением посмотрел на него и грустно покачал головой.

— Иерусалим погиб, — сказал он со вздохом, — и никогда не возродится. Напрасные мечты. То, чем Рим завладел, он никогда больше не выпустит из своих рук…

Незнакомец нахмурился, глаза его засветились мрачным огнем.

— Неужели же эти нечестивцы безнаказанно будут топтать все человеческое? Неужели они без страха наказания будут пользоваться наградой за свои преступления? Никогда! Мщение ближе, нежели они думают. — продолжал он, понижая голос. — Здесь, в Риме, собрались уже единомышленники, мы имеем доступ к их дворцам, их самым скрытым покоям, и доверенные рабы их выдают нам все тайны. Измена погубила Иерусалим, измена восстановит его.

Он поднял с угрозой руку к зданию, перед которым они остановились. Регуэль поднял глаза и вздрогнул. Это был дворец Тита. Здесь жила Вероника.

Сознание священного долга, завещанного отцом, наполнило душу Регуэля. Вероника здесь. Он должен проникнуть в эти стены.

— Верно ли я тебя понял? — быстро спросил он; всякая осторожность становилась излишней относительно единомышленника и друга отца. — У тебя есть связи в дворцах знатных римлян? И в этом тоже?

— Зачем ты спрашиваешь? — спросил Иегуда с внезапным недоверием. — Ведь ты же говоришь, что отчаялся в спасении Иерусалима?

— Иерусалима? Да. Но я хочу мести. Да, Иегуда я должен сознаться тебе. И я живу одной только мыслью и…

Он рассказал все о том, что делал для того, чтобы попасть к Веронике и совершить задуманное. Когда он сказал, что ему удалось при помощи Саломеи попасть в ложу царицы, Иегуда неодобрительно покачал головой.

— Никогда бы, — сказал он, — твое намерение не могло быть исполнено там, среди толпы, которая неустанно следит за ненавистной всем иудеянкой. Ее охраняет раб. Если бы раздался крик о помощи, в ту же секунду туда поспешили бы телохранители Тита. Вероника дорога сыну Веспасиана, и он сумеет защитить ее.

— Значит, нет никакой надежды попасть к ней?

— Могу ли я тебе довериться?

Регуэль не заметил, как они поменялись ролями. Он клялся памятью отца, что не выдаст ни звука из того, что ему скажет Иегуда.

— В таком случае хорошо, — сказал наконец незнакомец. — Я знаю одного домослужителя царицы. Он сделает все, что я хочу. Сегодняшний вечер самый подходящий для исполнения твоего замысла. Тит устраивает пир в честь своего отца: моему другу легко будет спрятать тебя в одной из комнат Вероники. Теперь, однако, еще слишком рано. Если ты подождешь меня где-нибудь…

Регуэль согласился, и Иегуда провел его в таверну одного иудея. Там они расстались, чтобы встретиться в условленное время у входа во дворец Тита.

Пир подходил к концу. Часть гостей уже поднялась из-за стола и отправилась бродить по парку, ярко освещенному факелами и пестрыми фонарями, около дома Тита. Рабы уже вносили изысканные плоды на серебряных блюдах, что означало конец пира. Оний показался на минуту у дверей, напротив которых сидела Вероника. Он подал ей условный знак и исчез.

Вероника побледнела, глаза ее широко раскрылись. Она с беспокойством взглянула на раба, который подавал Веспасиану на серебряной тарелке яблоко из Матии — обычный десерт цезаря. Веспасиан, занятый шутливым разговором, взял яблоко и стал его разрезать.

— Что с тобой? — спросил озабоченно Тит, наклоняясь к Веронике и глядя на нее восхищенным взором. Ты была так оживлена и остроумна, и вдруг…

Она опустила глаза.

— Здесь слишком душно, — проговорила она, поднимаясь. — Пойдем лучше туда, к фонтанам, — там прохладнее.

Они были одни. Издали доносились до них смех и гомон толпы.

У одного из фонтанов стояла скамья. Вероника медленно опустилась на нее, подставляя лицо брызгам воды, которые доносил до нее ночной ветер. Тит молча остановился перед ней.

— Почему ты ничего не говоришь? — спросила она. Она прислушалась. Что это — из дома донесся какой-то крик?… Нет, все тихо.

— Ты на меня сердита? — спросил он в ответ. — Если бы ты знала, как я боролся, прежде чем покориться воле отца.

— Воле? — повторила она с горечью. — Не воле, а тирании. Не возражай, — сказала она, видя, что он хочет что-то сказать. — Все это напрасно, Веспасиан — цезарь, власть в его руках. Почему же ему не пользоваться ею? Я ведь иудеянка, бесправная и беззащитная. Я за то должна быть благодарна, что ты не гонишь меня, когда я опротивела тебе…

Необычайно мягкий тон ее голоса смутил его. Ее лицо и шея покрыты были розовым отблеском света от факелов, волосы отливали золотом. Как она хороша!

— Ты мне опротивела? — проговорил он вне себя и бросился перед ней в росистую траву, обнимая ее стан. — Я никогда так ясно не сознавал, как я тебя люблю. Я только тогда убедился, что не могу жить без тебя, когда мне угрожала опасность потерять тебя. О Вероника! Если я еще не имею возможности пока дать тебе место, на которое ты имеешь право рядом со мной, то в сердце Тита ты всегда будешь полновластной властительницей.

— Еще не имеешь возможности, — повторила она. — Еще не имеешь? И никогда не будешь иметь?

— Дай остыть гневу против иудеев.

— А если Веспасиан и тогда будет против?

Тит гневно выпрямился.

— И тогда? Тогда недалек будет день, когда Тит станет единственным властителем Рима!..

Теперь и она вспыхнула.

— Ты решишься на это?

— Клянусь всеми богами. Цезарь Тит прежде всего признает Веронику Августой.

Она посмотрела на него испуганным взглядом и стиснула зубы, удерживая крик. Теперь она не ошиблась. Страшный крик раздался во дворце.

— Но ведь Веспасиан, — проговорила она, задыхаясь, — силен и здоров. Веспасиан будет жить долго…

Он глухо вздохнул.

— Долго…

Они замолчали. Раздались чьи-то торопливые шаги. Вероника сидела неподвижно, она побледнела, и глаза с мучительным напряжением вглядывались в подходившего к ним человека.

— Тит! — раздался его испуганный голос. — Цезарь…

Тит вскочил.

— Иосиф Флавий? — удивился он. — Что случилось?

Бывший наместник Иудеи тяжело дышал от быстрой ходьбы.

— Веспасиан… — проговорил он с трудом, и ужас отразился на его лице. — Веспасиан умирает. Его только что унесли… Спеши!..

— Умирает? — проговорил Тит бледнея и невольно отступил от Вероники.

— Умирает? — повторила и Вероника беззвучно.

— Он опирался на руку Агриппы, — сказал Иосиф Флавий, — чтобы подняться из-за стола, когда вдруг смертельно побледнел и зашатался. Агриппа едва удержал его. Несколько врачей около него, но они не могут понять, в чем дело. Он лежит без движения, сердце едва бьется. Вероятно, внезапный паралич. Во всяком случае, Тит, поспеши к нему В случае его смерти сенат тотчас же принесет тебе присягу и ты покажешься народу. Ты ведь знаешь, Домициан, твой брат…

Он замолчал. Тит уже бежал ко дворцу Домициана. У Тита не было большего врага, чем Домициан, который завидовал его славе и стремился занять его место.

У большой лестницы Вероника догнала его.

— Ты мне дашь знать, Тит, — настойчиво просила она, — еще в эту ночь?

В эту ночь, — подтвердил он и прибавил тихо, чтобы Иосиф Флавий его не слышал. — Тит умеет быть благодарным. Если Веспасиан умрет, то Рим завтра будет приветствовать Веронику именем Августы.

Иегуда бен Сафан вышел из ворот дворца и махнул рукой. Регуэль быстро вышел из-за угла.

— Счастье тебе улыбается, — прошептал Иегуда. — Веспасиан внезапно заболел. Поговаривают о яде. Во дворце величайшее смятение. Тебе легко будет попасть к Веронике.

Регуэль ничего не ответил. Он молча последовал за своим проводником через темные безмолвные покои. Иегуда остановился у маленькой двери, осторожно открыл ее и стал прислушиваться, затаив дыхание. Затем он позвал за собой своего спутника.

Они вошли в одну из комнат, через дверь соседней пробивался луч света.

— Это свет из спальни царицы, — сказал Иегуда. — В этой комнате хранятся ее наряды. Там в углу покрытое коврами возвышение. Спрячься за ним и обожди, пока Вероника отпустит своих служанок. Но, может быть, — прибавил он, — ты откажешься от своего опасного замысла? Не скрою от тебя, что отсюда трудно будет выбраться. А если тебя схватят, то тебя ожидает…

Регуэль остановил его движением руки.

— Я только разделю участь моего народа, — сказал он твердым голосом.

Он спрятался за коврами. Иегуда вышел, душная тишина повисла в комнате.

Иегуда смеялся, спеша куда-то по темным улицам Рима. «Было бы безумием, — думал он, — держась за крылья умирающего орла, надеяться взлететь с ним вверх. Власть Вероники погибает. Расшатанный дом нужно срыть до основания прежде, чем он обрушится на живущих в нем».

Он подошел к дворцу Веспасиана, перед которым заметно было оживление. Гонцы и сенаторы, астрологи и врачи входили и выходили, озабоченные болезнью цезаря. Иегуда обратился к одному из придворных:

— Царь Агриппа у Веспасиана?

Тот утвердительно наклонил голову.

— Позови его поскорее или лучше проведи меня к нему. Дело чрезвычайно важное. Оно касается здоровья императора.

Придворный быстро повел его во внутренние покои. Иегуда последовал за ним. Вскоре из покоев императора поспешно вышел Агриппа.

— Это ты, Оний?! — воскликнул он удивленно.

Бывший пророк поклонился с улыбкой.

— Вспомни, — сказал он, — что ты до сих пор не отпускал меня со своей службы.

Царь нахмурился.

— Поздно вспомнил об этом, — сказал он, — и, право, теперь не время.

— Теперь-то именно и время, — сказал Оний многозначительно. — Я пришел сообщить тебе то, что навсегда упрочит твою дружбу с Флавиями. Выздоровление цезаря в твоей руке. Цезарь отравлен.

Агриппа побледнел.

— Вероникой?… — пробормотал он невольно.

— Вероникой, — подтвердил Оний. — Я могу дать тебе средство отомстить ей.

Царь с угрозой поднял руку.

— Клянусь моим павшим могуществом, — воскликнул он, — я воспользуюсь этим средством.

Вдруг чья-то рука легла ему на плечо. Перед ними был Тит.

— Отравлен Вероникой? — спросил сын Веспасиана, задыхаясь. — Докажи это.

Оний спокойно сказал:

— Прости, благородный цезарь, что не я принес тебе это известие. Я хотел пощадить твое сыновнее чувство. Но это правда. По поручению Вероники я сам напитал ядом яблоко, которое приготовлено было для Веспасиана. Но успокойся, — прибавил он, улыбаясь. Желание Вероники было, чтобы яд был смертельный, я же не исполнил ее приказа. Никогда бы я не посягнул на жизнь цезаря…

— Однако Веспасиан лежит, как мертвый. Сердце его едва бьется. Усилия врачей оживить его тщетны.

— Это потому, что они не знают истины, — ответил пророк. — Я выбрал безвредное снотворное средство, и Веспасиан встанет свежим и здоровым завтра утром, даже если ты не повелишь употребить раньше это противоядие. Я передаю его тебе как доказательство моей честности. Ты можешь дать его врачам для исследования.

Оний передал Титу маленькую коробочку.

— Но почему, — спросил Тит, глядя на него с презрением, — почему ты не донес о покушении заранее?

Оний пожал плечами.

— Тогда бы стали допрашивать Веронику, — ответил он, — и скорее поверили бы ее оправданиям, чем моему доносу. Ты ведь знаешь, даже пытка не всегда заставляет говорить правду, а я слишком слаб, чтобы выдержать такое. Да к тому же это было бы напрасно. Царица, несомненно, нашла бы другую, менее совестливую руку для исполнения своей воли.

Тит наклонил голову, соглашаясь с доводами Ония, но взгляд его по-прежнему оставался мрачным: Рим не провозгласит его завтра цезарем.

— Жди здесь ответа, — сказал он после короткого раздумья и подозвал стражей, стоявших внизу, — центурион Фотин останется при тебе. Но берегись, при первой попытке бежать ты будешь немедленно казнен.

Пророк усмехнулся и отошел на несколько шагов. Фотин встал около него, Агриппа прислонился к дверям.

Прошло около часа, прежде чем вернулся Тит.

— Ну, что же? — спросил царь.

— Он сказал правду, — холодно ответил Тит. — Веспасиан проснулся совершенно здоровым, он только еще слишком слаб, чтобы говорить. Подойди ближе, Оний.

Оний подошел со смиренным видом, но глаза его горели жадным ожиданием. Теперь наконец он близок к желанной цели. Он спас цезаря. Награда его будет неслыханной.

— Что ты повелеваешь, цезарь? — проговорил он с напускным благоговением.

— Ты заслужил благодарность Флавиев, — сказал Тит с холодным спокойствием. — Требуй себе награды.

Оний низко поклонился.

— Да исполнится воля великого цезаря. Вот все, чего я желаю…

Презрительная улыбка промелькнула на хмуром лице цезаря.

— Хорошо. Вот тебе.

Он подозвал раба, который нес за ним два маленьких мешочка.

— Вот золото.

Выражение торжества исчезло с лица Ония. Золото только лишь золото?…

Раб вложил ему в руки оба мешка. Пророк еще раз взглянул на Тита, но то, что он прочитал на его лице отбило у него охоту просить что-нибудь еще. Он медленно направился к выходу. Тит молча следил за ним Потом он вдруг окликнул его:

— Оний!

Пророк радостно обернулся.

— Что велишь, цезарь?

— Ты состоял на службе у Вероники?

— Да, цезарь.

Тит не мог скрыть своего презрения.

— Тем постыднее твоя измена. Ты получил награду за твою услугу. А наказания за измену ты не боишься? Взять его, Фотин! Брось его на съедение самому свирепому тигру и не забудь дать ему с собой мешки с золотом.

Пророк упал на колени, продолжая судорожно сжимать в руках свою награду.

— Пощади, цезарь, — взмолился он. — Пощади! Подумай. Если бы я не ставил жизнь твоего отца выше, чем волю Вероники, то…

Тит оборвал его, сделав повелительный жест. Фотин и солдаты схватили его и потащили за собой.

Тит стоял не двигаясь, и глаза его тупо смотрели в пустоту Агриппа спросил его:

— А Вероника? Хочешь, чтобы я…

— Я сам… — прохрипел Тит.

Луч света померк. Кто-то встал перед дверью. Регуэль не обратил на это внимания. Долгое ожидание среди ночной тишины отвлекло его мысли. Он стоял на пороге смерти Он не уйдет, не свершив свое дело. Ему казалось, что из темной пропасти у ног его к нему поднимается с мягкой улыбкой чей-то образ и манит его знакомым страстным шепотом. Он чувствует аромат золотистых волос Деборы. «Я иду к тебе», шептал он, упоенный, протягивая руки, чтобы обнять за пределами жизни погибшую возлюбленную. Вдруг он вздрогнул. Чей-то голос донесся до него из соседней комнаты. Сдержанные, неясные звуки, но он чувствовал в них радость торжества и победы… Это была Вероника. Теперь она стоит на высоте и подымает победный кубок к надменным устам.

— Нет, не жемчуг, Хармиона! Укрепи мне в волосах вот этот камень. Он не раз возбуждал изумление и зависть римлянок своим блеском. Он блестит, как капля росы на лепестках розы. Одень мне венец. Ведь сейчас придет Тит, и Вероника должна предстать пред ним Августой, властительницей мира. Завтра ты увидишь весь Рим и весь мир у моих ног.

Она говорила, как в бреду, обрывками слов, и несколько раз прерывала себя коротким смехом. В сладостном сознании торжества она легла на диван, протянула вперед руки и полузакрыла глаза, так что свет проникал в них отдельными искрами.

Легкий шум послышался у двери в соседнюю комнату от приближения чьих-то осторожных шагов. Кто-то наклонился над ней, чья-то рука ощупывала ее одежду, и теплое дыхание коснулось обнаженной шеи. Она медленно приподнялась и повернула к нему свое лицо, отуманенное сном. Она улыбнулась.

— Регуэль, — прошептала она, — я знала, что ты придешь!..

Он отпрянул от нее, вскрикнув, лицо его помертвело. Кинжал, который он только что вынул, чтобы пронзить им сердце предательницы, упал с глухим звуком на ковер.

— Дебора, это ты?!.

Она не пошевельнулась. Полуоткрытыми глазами она ласково смотрела на него.

Голос его, казалось, не доходил до нее, и она продолжала жить во сне. Она снова увидела перед собой все, что случилось со времени пожара.

— Значит, все это была неправда, — радостно шептала она. — Неправда. Стены Бет-Эдена не пали среди пламени, Вероника не стала женой язычника. Всего этого не было. Израиль могущественнее, чем когда-либо. Видишь, как сверкает священное золото на кровлях храма. Вероника все еще принадлежит одному только Регуэлю. И он к ней вернулся.

Она медленно поднялась и подошла к нему.

— Разве я не хороша? Я нарядилась для тебя.

Он попятился от нее. Теперь он вдруг все понял, все нити сплелись, образуя коварную сеть, в которую он попался. Все в ней было лживо — каждое слово, каждая улыбка. И теперь, чтобы спастись от него, она притворяется безумной.

Она пошла вслед за ним. Длинным волочащимся по полу платьем она потянула за собой кинжал. Когда Регуэль с внезапной яростью бросился на нее, кинжал оказался у его ног, сверкая на темном ковре. Он его быстро схватил.

— Теперь ты умрешь. Счастлива рука, которая положит конец твоей гнусной жизни.

Глаза ее широко раскрылись, но не от страха. Казалось, она хотела запечатлеть в них образ мстителя. И опять улыбка показалась на ее устах.

— Умереть в любви! Убей меня! — Кровь возлюбленной сейчас прольется на него.

Он взялся рукой за кинжал. Вероника оставалась неподвижной. Его охватил ужас.

Он долго стоял перед ней на коленях. Потом провел рукой по влажному лбу и медленно поднялся. Он думал только об одном: рука его никогда не будет иметь достаточно силы, чтобы остановить это сердце, никогда.

— Дебора!

Она лежала, как спящая, но выражение ее лица изменилось. Улыбка счастья исчезла, и упрямство образовало жесткую складку вокруг рта.

Вдруг открылась маленькая дверь из соседней комнаты — та, через которую вошел Регуэль. Эфиоп остановился у двери и озирался вокруг. Он увидел Регуэля. Лицо раба налилось кровью, нечленораздельный, резкий крик вырвался из его груди, и пальцы его сжались.

Вероника поднялась и бросилась, как бы ища у него защиты. Указывая рукой на Регуэля, она стала молить жалобным голосом:

— Видишь, он хочет растоптать меня! Защити меня от него, Оний, защити от Веспасиана! Он разорвал брачный контракт. Он надругался надо мной. Но ведь у тебя, Оний, есть яд, не правда ли? Ты его впустишь в его жилы, чтобы он умер. Я перешагну через его труп, чтобы подняться на вершину, и ты со мной. Убей его, Оний, убей!

Регуэль побледнел, взглянув в ее безумные глаза. Теперь он все понял.

Даже если бы у него хватило силы, месть его пришла бы слишком поздно. Вероника уже наказана судьбой.

Эфиоп не слышал слов своей госпожи. Но он все понял по выражению ее глаз. Перед ним стоял Регуэль.

Он бросился на него, вырвал кинжал и вонзил его быстрым твердым ударом в его грудь. Регуэль не защищался. Спокойно принял он смертельный удар и упал. Он только еще раз поднял взгляд на прекрасный образ, склоняющийся над ним. Он видел в нем не ту женщину, которая в безумии ухватилась за колонну и дрожала от страха, а величественный чистый образ другой женщины — женщины из Бет-Эдена.

Дебора!

Все кончено. Эфиоп поднялся и посмотрел на нее жадными, налитыми кровью глазами — как зверь, готовый сделать прыжок.

Он долго ждал — целые годы, он видел счастье Регуэля и Тита. Лев отважился на прыжок. Тихий жалобный стон его жертвы замер под его руками. Он припал к ней губами, но не для того, чтобы целовать Веронику. С безумным воем он впился ей в губы и стал пить показавшуюся кровь. Еще еще!

От страшной боли к Веронике на минуту вернулось сознание. Она вдруг все ясно увидела и поняла. Как тогда после пожара в Бет-Эдене, когда она хотела умертвить себя, так и теперь демон безумия протягивал к ней руки, и она теряла власть над собой. Безумие всего ее рода обрушилось на нее, подавляя ее разум. Оно охватило ее с тех пор, как она отдалась Титу. Измена отечеству, разрушение Иерусалима, гибель ее народа — все это произошло по вине ее отравленной, разлагающейся уже крови.

— Проклятая кровь дома Иродов! — С последним напряжением сознания она крикнула эти слова и лишилась чувств.

Они медленно поднимались по камням и грудам обгорелых балок, свидетельствующих, что здесь некогда стоял Иерусалим.

— Сион, ты был некогда венцом в руке Божией. А теперь?

Там, где некогда стоял храм, они остановились. Вероника опустилась на почерневший кусок мрамора, а эфиоп лег у ее ног, как верный пес.

Теперь Вероника принадлежала ему. Они поднимались сюда вечером в тумане наступавшей ночи. А на рассвете они возвращались туда, откуда пришли, — к заброшенной пещере у ручья. Римские солдаты, охранявшие развалины, хорошо их знали и часто смеялись над ними.

Иногда они благоговейно склонялись перед женщиной.

— Да здравствует царица! — кричали они и хохотали.

Вероника гордо благодарила их за поклоны.

Иногда они ее били и дергали за длинные золотистые волосы. Тогда Стефан бросался перед ними на колени и умолял их мрачными воспаленными глазами не делать этого.

Была ли Вероника безумной? Люди это ей говорили тысячу раз, но она не верила. Ночью, когда она сидела на мраморных обломках, перед ней восставали знакомые лица шести тысяч людей, бросившихся в пламя. Она видела Иоанна, и Регуэля, и погибших в когтях у диких зверей иудеев. Она зажимала уши, чтобы не слышать криков, и закрывала глаза руками, чтобы не видеть кровь, льющуюся из трепещущих тел. Она страдала от невыразимых мук и при первом дуновении утренней прохлады бежала прочь с криком ужаса. Но вечером она снова возвращалась. Кто ее заставлял? Она чувствовала, что должна смотреть на страшные призраки убитых единоверцев.

Наступил день, когда у нее уже не было сил подняться наверх. Эфиоп, охваченный смертельным ужасом, поспешил за помощью. На развалинах он встретил одного из иудеев, которые приходили ежедневно молиться у разрушенных стен. Он последовал за эфиопом, возвращаясь и каждый раз снова уступая его безмолвной просьбе.

Когда они вошли в пещеру, Вероника остановила их властным движением руки. С последним напряжением сил она поднялась, устремила потухающий взгляд на иудея и с усилием произнесла:

— А где сыны Божии?

Иудей что-то ответил. Лицо Вероники помертвело. Застонав от горя, она упала на свое ложе. Когда эфиоп нагнулся над ней, она была уже мертва.

Что сказал ей незнакомец?

Дети Израиля скитаются по земле.