Гибель Синего Орла

Глава 1. СНОВА В ПОХОД

Еще недавно тайфун у берегов Полярного океана грозил нам гибелью. Теперь, после короткого отдыха в поселке оленеводческого совхоза, мы готовим вельбот к новому плаванию.

Вельбот стоит на песчаном берегу Колымы в ремонте, и высокий киль его, окованный медью, врезается в просмоленные бревна. После тайфуна приходится чинить порванные снасти, вмазывать шпаклевку, выбитую волнами, и красить облупившиеся дубовые доски обшивки. Постепенно вельбот принимает свой прежний вид: выпуклые борта его блестят свежей краской, тугие ванты наклоняют высокую стройную мачту и шесть букв «ВИТЯЗЬ», раскрашенные кармином, ярко горят на солнце.

На Колыме не удалось обнаружить Нанги. Возвращаясь после тайфуна в усадьбу совхоза, мы зашли на «Витязе» в Походск, уверенные, что отыщем там ее следы.

В этом маленьком поселке, расположенном на левом берегу Колымы неподалеку от Чукочьей протоки, жили колымчане — потомки сибирских землепроходцев, основавших в середине XVII века первые русские поселения на Колыме.

Трудная доля выпала русским людям, заброшенным на Крайний Северо-Восток Сибири. В конце XVII века деловитость полярных морей внезапно повысилась, драгоценный соболь был выбит колымскими звероловами, замерло полярное мореходство. Слишком невыгодными и опасными стали морские купеческие плавания на утлых кочах по студеному морю.

Колымчане, оставленные на произвол судьбы, добывали себе пропитание рыбной ловлей и охотой. Они считались казаками и были приписаны к Якутскому казачьему полку, но царское правительство мало заботилось о нуждах колымчан. Часто у колымских казаков не было ни муки, ни соли. В неурожайные для рыбы и зверя годы наступал голод.

Теперь, объединившись в промысловые колхозы, колымчане забыли нужду.

В Походске размещается хозяйственный центр одного из промысловых коллективных хозяйств. Летом походчане рыбачат на песчаных косах Колымы и в тундровых речках, зимой охотятся на песцов в Западной тундре. Вероятно, старожилы поселка могли сообщить что-нибудь о нарте беглеца.

Однако никто в промысловом поселке и его окрестностях не видел старика и его дочери. Вероятно, Чандара, избегая встречи с людьми, переправился через Колыму, минуя Походск.

Пинэтаун тосковал о маленькой пассажирке «Витязя». Часами он рассматривал карту Колымского совхоза, сличая извилистую линию на рисуночном письме Нанги с линией морского берега. Он рвался в поход на побережье Восточной тундры.

Нам предстояло интересное путешествие.

Опасность эпидемий нависла над совхозом. После успешного отела в стадах Восточной тундры прибавилось четыре тысячи новорожденных оленей. Пришлось сформировать два новых табуна, и тесные летние пастбища между устьем Колымы и портом Амбарчик не вмещали всех оленей. Двигаться на восток было некуда: там паслись огромные табуны чукотского оленеводческого совхоза «Турваургин».

На узкой полосе приморской тундры не удалось проложить противоэпидемических маршрутов с постоянным перемещением всех стад на свежие пастбища. Наступало знойное лето, появились комары, и вспышка эпидемии в стесненных стадах Восточной тундры казалась неизбежной. Жизнь требовала быстрых и решительных действий.

Мнения специалистов совхоза разделились. Одни предлагали слить стада в многотысячные табуны и, разделив поровну прибрежные летние пастбища, проложить короткие маршруты. Другие хотели передать вновь сформированные стада на выпас соседнему чукотскому оленеводческому колхозу.

Ветеринарный врач не соглашался. Ведь соседи сами испытывают острый недостаток в приморских летних пастбищах, а громоздкие многотысячные табуны быстро уничтожат на коротких тропах питательную растительность, и олени потеряют иммунитет. Мы искали выхода из тяжелого положения, но ничего не могли придумать.

Неожиданное выступление старого каюра совхоза Михаила Санникова удивило всех. Старик не привык выступать, говорил коротко и скупо, иногда отвлекаясь, раскуривал трубку, выпуская синие кольца дыма.

Всю жизнь он провел в Колымской тундре. Деды и прадеды его были колымские казаки. В 1909 году Михаил Санников сопровождал русского полярного путешественника Георгия Седова к устью Колымы.

Георгий Седов, в то время еще никому не известный штабс-капитан гидрографической службы, выполняя поручение Главного гидрографического управления, исследовал и впервые положил на карту фарватер Колымы. В устье Колымы он спустился на парусном баркасе из Средне-Колымска с командой колымских казаков. Санников присоединился к этой команде в Нижне-Колымской крепости.

Во время съемки песчаных отмелей в устье Колымы Седов вместе с Санниковым посетил ближний морской остров дельты против берега Восточной тундры.

Вспоминая этот поход, старик уверял, что летом остров покрывается сочной травянистой растительностью и листвой карликовых ивнячков — любимым летним кормом северных оленей. Там совсем не было комаров, и Санников постоянно встречал диких оленей необыкновенной упитанности.

Каюр предлагал переправить на этот остров вплавь через широкую морскую протоку трехтысячное оленье стадо совхоза. На острове, окруженные со всех сторон водой, животные могли пастись все лето, освободив пастбища Восточной тундры для других стад.

Практическая ценность предложения Санникова была ясна каждому из нас. И все-таки нашлись противники: в благополучном исходе переправы сомневались ветеринарные врачи.

Не решаясь принимать на себя риск переправы, они говорили, что новорожденные оленята перетонут среди плывущих оленей, что на тесном острове невозможно постоянно перемещать табун на свежие пастбища.

Я вспомнил недавний ураган на берегах Западной тундры: громадный табун оленей с новорожденными оленятами, настигнутый морем, благополучно выбрался вплавь на сушу.

А дикие северные олени на островах Полярного океана? Ведь они никогда не заболевают копыткой! На островах постоянно веют прохладные ветры, разгоняющие комаров, и олени быстро поправляются.

Нет, слишком осторожные товарищи неправы. Судьба плана зависела от успеха переправы на остров Седова.

Петр Степанович поддержал предложение старого каюра. Я поискал глазами Пинэтауна. Он устроился с молодыми пастухами у стенгазеты. Юноша ерзал на лавке и подавал мне красноречивые знаки: сложив ладони, показывал плывущий кораблик; по его мнению, переправа стада на морской остров не могла обойтись без участия вельбота…

Три дня прошло после совещания, но Петр Степанович не спешил с распоряжением.

В последний раз осматриваю блестящий корпус вельбота, подкрашиваю тут и там белилами. И вдруг вижу Пинэтауна, он съезжает по крутой осыпи к вельботу.

— Осторожно, свернешь шею!

— Помполит, помполит зовет, иди скорее в контору!

Наконец-то! Бросив кисть, карабкаюсь по осыпи.

В распахнутые окна конторы вливаются потоки света, ветерок с Колымы распугал первых комаров и гуляет по конторе, играя бумажками на столах. Петр Степанович, приглаживая непослушные волосы на круглой, лобастой голове, протягивает конверт.

— Получай, капитан, предписание… Берите вельбот, спускайтесь по Колыме. У Скалистого мыса встретите оленье стадо Ромула и переправите табун на остров Седова. Якутск разрешил переправу.

Так вот в чем дело: Петр Степанович ждал ответа из Якутска.

— А способ и риск переправы? На вельботе трехтысячный табун не перевезешь через пролив.

Помполит не отвечает. Полной грудью он вдыхает пьянящий воздух Колымы, разлившейся перед нами широким плесом.

— Перелезешь с оленями на остров — вот тебе и научный опыт, лаборатория в гуще жизни… А ты, Пинэтаун, свою Джульетту разыщешь.

Пинэтаун подпрыгивает на стуле, услыхав о походе к берегам Восточной тундры.

Читаю краткое предписание. Способ переправы оленьего табуна на морской остров должны определить на месте с бригадиром стада Ромулом. Предписание разрешает попутно исследовать острова в дельте Колымы, которые мы видели с вершины Чукочьего мыса во время недавнего плавания к устью реки Белых Гусей.

На совещании меня поразил рассказ Михаила Санникова: в устье Колымы я не ожидал встретить сподвижников знаменитого полярного путешественника. Георгий Седов, промеряя фарватер Колымы, не успел высадиться на дальние острова Колымской дельты. Он спешил окончить описание фарватера и подходов к устью Колымы — подготовить путь первым морским пароходам.

Не посчастливится ли нам теперь выполнить желание Седова? Я уверен, что там мы отыщем великолепные приморские пастбища для оленеводческого совхоза.

Предписанием поручалось также обеспечить на вельботе продовольственное снабжение островитян — пастухов из порта Амбарчик, где была расположена ближайшая фактория.

Последнее поручение особенно волнует Пинэтауна. Порт Амбарчик расположен неподалеку от устья Колымы, на берегу Восточной тундры, и юноша надеется обнаружить в приморской тундре следы Нанги.

Известие о необыкновенной переправе быстро облетело тундру. Многие сомневались в успешном окончании задуманного предприятия. Поднимая якорь и снова прощаясь с друзьями, мы не предполагали, что второе плавание «Витязя» приведет нас к удивительным открытиям.

Глава 2. ПОИСКИ

Очертания Скалистого мыса с каждой минутой становятся яснее. Уже простым глазом можно различить трещины утеса, нагромождения глыб у его подножия и узкий пляж гальки на берегу маленькой бухты под защитой скал. За крутым выступом Скалистого мыса начинается Морская протока и берег Восточной тундры, где мы должны встретить оленье стадо.

Ветерок слегка надувает грот-парус, и «Витязь» идет малым ходом вдоль высокого берега. Редкий лиственничный лес окончился. Холмистая тундра обрывается к воде голыми скалами. Слева широкий плес Колымы играет ослепительной рябью, а вдали желтеют длинные языки песчаных отмелей.

Пинэтаун лежит на баке, раскинув руки, и смотрит в голубую пропасть неба. Такая небесная лазурь бывает лишь в горах Средней Азии. Окраска неба зависит от сухости и чистоты воздуха. В устье Колымы осадков выпадает не более, чем в сухих районах Средней Азии, а северный воздух необыкновенно чист и прозрачен.

— Пинэтаун, смотри, Восточная тундра!

Юноша замечтался; он вскакивает и вглядывается в пустынные берега. Оленье стадо еще не вышло на побережье — не видно дымов стойбища.

Вельбот входит в крошечную бухту. Скалы хорошо защищают ее от морских ветров и волнений. Здесь глубоко, и наше суденышко выскальзывает форштевнем прямо на гальку берега. Лучшей стоянки для «Витязя» не сыщешь у этих берегов. Пинэтаун закрепляет железные лапы якоря среди базальтовых глыб у подножия Скалистого мыса.

Поднимаемся на вершину утеса, и перед нами открывается Морская протока; пугает ширина ее. Остров Седова синеватой тенью едва виднеется на горизонте, и переправа трехтысячного стада полудиких оленей с новорожденными оленятами кажется немыслимой.

Холмистую Восточную тундру покрывают густые заросли карликовых ивнячков. Они подступают к самому краю обрыва. Глянцевитые их листочки похожи на листья лавра, а макушки срезаны, словно бритвой, на одном уровне. Этот уровень соответствует высоте снежного покрова. Свирепые зимние пурги замораживают и срезают побеги кустарников над снегом.

На юге видны пологие уступы близких сопок, сглаженных древними ледниками. По склонам этих сопок оленьи стада совхоза обычно спускаются к берегам океана.

В бинокль хорошо просматривается весь берег Морской протоки. Скалистый его обрыв внезапно прерывается низменностью речной долины. Там, среди полярной тундры, блестит речка. Она вливается в Голубую лагуну, закрытую узкой песчаной стрелкой.

За лагуной, на высоком скалистом берегу, чернеет груда бревен или сруб полуразвалившейся заимки. Протягиваю бинокль Пинэтауну. Он отрицательно качает головой: зрение у молодого чукчи орлиное, и он хорошо видит покосившийся сруб без бинокля.

— Может быть, у этой одинокой заимки останавливался Чандара? Следы хитрого старика нужно искать вдали от поселков.

— Пойдем смотреть заимку… — нетерпеливо предлагает Пинэтаун.

Шагаем по краю каменного обрыва, с любопытством оглядывая морское побережье. Вдали темнеют скалы Чаячьего мыса — там Колыма вливается в море. Спускаемся в долину, переходим через мелководную речку и снова поднимаемся на высокий берег.

Ого, это не заимка, а скорее полуразвалившаяся деревянная башня. Широкое основание еще сохранилось. Тяжелые бревна необыкновенной толщины образовали четырехстенный сруб. Верхние этажи башни обрушились, и почерневшие, отполированные временем балки громоздятся на земле. Некоторые бревна обгорели и обуглились от случайного пожара.

— Не маяк ли это Дмитрия Лаптева?

Осторожно разбирая кучу бревен, находим доску, вырубленную из целого ствола лиственницы. На черной ее поверхности глубоко врезались буквы славянской вязи:

Снимаю кожаный шлем. Лицо Пинэтауна серьезно: он понимает торжественность этой минуты. Скромные пионеры Северного морского пути не вырезали своих имен на памятнике русской славы.

Но историю деревянной башни я знал. По указанию Петра Первого, превращавшего Россию в великую морскую державу, русские люди готовились овладеть Северным морским путем. В 1740 году один из героев Великой северной экспедиции, флотский офицер Дмитрий Лаптев, положил берег Восточной тундры на морскую карту. Близ Чаячьего мыса, у входа в устье Колымы, Лаптев воздвиг деревянную башню маяка — морского знака, отмечавшего фарватер.

Чуть поодаль, у нескольких обуглившихся бревен, сложенных для костра, валяется ржавая железная коробка. Пинэтаун поднимает ее. Лак на коробке давно облупился, английские буквы рекламы с портретом принца Альберта стерлись.

Заржавевшая банка из-под дрянных американских сигарет…

Разные находки лежат перед нами — как непохожи были люди, оставившие их! Одни пришли на это побережье, совершая великий географический подвиг. Они бескорыстно служили родине, закрепляя дальние ее рубежи. Другие проникли в чужую страну, как воры, в бессовестной погоне за наживой.

Банка от американских сигарет могла принадлежать только контрабандисту из Норд-Компании. Шхуны американских пиратов из Сиэтла заходили на побережье Восточно-Сибирского моря к устью Колымы. Контрабандисты меняли залежавшийся товар на драгоценную пушнину, обирая доверчивых жителей тундры. В двадцатых годах представители Камчатского ревкома, прибывшие на побережье Чукотки, конфисковали несколько контрабандистских шхун и вышибли американских пиратов с наших берегов.

Дмитрий Лаптев ставил приметную башню, отмечая глубокий фарватер устья Колымы. Теперь Морская протока у разрушенного маяка обмелела. Широкие отмели и мелководья образовались за двести лет у подножия береговых скал, а фарватер переместился западнее, к острову Седова.

Свежих следов пребывания человека у развалин не видно. Сухая каменистая тундра вокруг изрыта круглыми отверстиями норок. Кучки зернистого помета отмечают жилые норки.

— Что за зверьки поселились так далеко в полярной тундре?

— Евражки, — отвечает Пинэтаун.

Он вытаскивает из замшевого мешочка на поясе катушку черных суровых ниток, скручивает петлю и кладет нехитрую ловушку на отверстие норки. Конец нитки он привязывает к веточке полярной ивы.

Поставив шесть петель, затаиваемся в кустах. Через минуту в одной из петель забился зверек. Спустя немного времени попадаются зверьки и в остальные петли.

Зверьки напоминают пушистых белок с короткими хвостами и обрубленными ушами. Рыжеватый нежный мех покрывает гибкое тело. Светлые крапинки величиной с горошину пестрят спинку и бока. Это колымские суслики, во множестве населяющие горные прибрежные тундры низовьев Колымы и Чукотку. Во всем мире суслики обитают в степях, и только здесь, на берегах Восточно-Сибирского моря, живут в тундре, далеко за Полярным кругом.

Поедая сочные листья и стебли тундровых злаков, эти зверьки успевают накопить в короткое, но светлое полярное лето большой запас жира. Во время девятимесячной зимней спячки жир постепенно усваивается организмом, и подземные обитатели каменистых тундр легко переживают суровую зиму.

Евражки слишком доверчивы, и продолжать легкую охоту не хочется. Сняв шкурки для зоологической коллекции, отправляемся дальше — осматривать берег.

Идем вдоль скалистого берега Морской протоки. Неожиданно Пинэтаун останавливается и указывает вниз. В камнях у воды лежит среди трех базальтовых глыб, как в люльке, бочонок. Увидеть его можно только сверху. Несомненно, бочонок выброшен большой волной во время недавнего тайфуна. Отхлынув, волна оставила его среди камней.

Цепляясь за выступы скал, спускаемся по каменному обрыву и вытаскиваем бочонок на берег. Он сделан из толстых дубовых досок. Выпуклые бока его стягивают медные обручи. Медь позеленела, однако не утратила прочности. Морская вода, по-видимому, не успела проникнуть внутрь.

Невольно вспоминаю жюльверновскую бутылку с документами капитана Гранта, потерпевшего кораблекрушение.

Что принесло море в дубовом ларце? Сбивая медные обручи, я не предполагал, что спустя неделю мы с Пинэтауном и в самом деле найдем необыкновенные документы.

Вышибаем днище. Бочонок доверху заполнен корнишонами — мелкими маринованными огурчиками. Морская вода не испортила этот редкий на Севере деликатес. Корнишоны сохранили свой острый и приятный вкус. Позднее Пинэтаун перетащил дар моря в трюм «Витязя». В течение всего плавания у нас была великолепная противоцинготная закуска.

Следы старика пока не обнаружились. Решаем вернуться к Скалистому мысу и разбить бивуак. После ночлега нужно промерить русло Морской протоки и осмотреть до появления табуна остров Седова.

На обратном пути подходим к груде камней, расколотых полярными морозами. Плиты песчаника образуют причудливое возвышение. Оранжевые пятна накипных лишайников прикрывают шероховатую их поверхность, а подушки ягельников закрывают щели между плитами. Эта груда обломков напоминает развалины египетской пирамиды.

Вдруг тонкий свист слышится из камней. Пинэтаун взмахивает ружьем, и мы прячемся за выступами песчаника.

Свист повторяется, и неподалеку на серый камень выскакивает толстый пушистый зверек величиной с небольшую собаку. Он напоминает увеличенного во много раз колымского суслика. Присев на задние лапы, гигантский грызун вытягивается и озирается кругом с большой осторожностью. Серебристый мех его отливает чернью, словно у полярного волка. Шапочка угольно-черного меха покрывает затылок и темя животного.

— Тарбаган… — шепчет Пинэтаун.

Так вот он каков, черношапочный сурок, обитатель горных первобытных тундр!

Географическое расположение этих редких грызунов удивительно. Обитают тарбаганы отдельными, далеко разобщенными колониями в горной прибрежной тундре Крайнего Северо-Востока СССР и в глубине тайги на безлесных плоскогорьях.

После отступания четвертичных ледников и быстрого движения тайги на север тарбаганы отошли на полярное побережье Якутии и на уцелевшие островки высокогорной тундры среди моря тайги.

Любоваться диким зверьком больше нельзя. Тарбаган почуял недоброе, насторожился, повернул голову в профиль. Хорошо виден блестящий коричневый глаз. Дробь не может пробить толстый слой жира, покрывающий тело полярного сурка. Раненный, он быстро скрывается в камнях, и отыскать его невозможно.

Осторожно подтягиваю дробовик, старательно прицеливаюсь в круглый коричневый глаз и стреляю. Тарбаган падает к подножию камня. В коллекции прибавляется еще одна редкая шкурка. Обеспечен и отличный ужин.

Давно пора подумать о ночлеге.

Вернувшись к вельботу, ставим палатку в тундре на пушистый ковер ягельников, нагретых солнцем. Пинэтаун молчаливо разводит большой костер из плавников и принимается готовить ужин. Юноша приуныл: на берегу Восточной тундры мы не обнаружили следов Нанги.

Дым костра синеватыми кольцами высоко поднимается в тихом вечернем воздухе. Полуночное солнце не скрывается за горизонтом, освещая тундру малиновым светом. На костре варится в котелке суп из нежного мяса тарбагана. А на щепочках, воткнутых в землю вокруг костра, Пинэтаун обжаривает шашлык.

— Не унывай, Пинэтаун, отыщем мы твою Нангу.

Фиолетовые острова Колымской дельты скрывают море, виднеется лишь морской залив у Чаячьего мыса, освещенный меркнущим солнцем. Песчаная стрелка Голубой лагуны далеко выдается в Морскую протоку, и мне думается, что переправу оленей на остров Седова нужно начать с конца песчаной стрелки.

Глава 3. ПЕРЕПРАВА

На рассвете нас будит хруст и шорох. Кажется, что морские волны снова заливают тундру. Выскакиваю из палатки и оказываюсь среди оленей. Словно испуганные лани, бросаются они в разные стороны. За самками, не отставая, бегут пушистые оленята, почти все темно-коричневые и лишь немногие пестрые или вовсе белые.

Громадный табун спускается по склонам пологих холмов. После ночного перехода олени с жадностью поедают листву карликовой ивы. Оленята виднеются повсюду. Они послушно следуют за важенками или, расставив длинные тонкие ножки и подняв короткий хвостик, жадно сосут молоко, с силой ударяя мордочкой по вымени терпеливой матери. Иные из них, подбрасывая задние ножки, бешено носятся по ярко-зеленой осоке. Другие, опустив безрогие головки, взъерошившись и упираясь крошечными копытцами, пятятся, а затем наскакивают друг на друга, пытаясь бодаться.

Караван пастухов переходит речку, направляясь к нашему лагерю. Впереди верхом на олене едет Ромул — бригадир пастушеской бригады. Он ведет за собой длинный поезд груженых нарт. За нартами вереницей следуют вьючные олени. Каждую связку ведет верховой пастух с карабином за плечами. Шесты от яранг и палаток, привязанные к седлам, оставляют извилистый след в тундре.

Вскоре вокруг палатки вырастает шумный табор. Оленеводы раскидывают просторные шатры яранг и палаток. Женщины несут к кострам воду. Малыши в легких торбасах из оленьей замши толпой окружают Пинэтауна. Он показывает им цветные детские журналы — подарок пионеров центральной усадьбы совхоза. На берегу бухты молодые пастухи с интересом рассматривают оснастку парусного вельбота.

Рассказы о приключениях «Витязя» во время тайфуна ходили по всей тундре, и пастухи спешили посмотреть легендарный кораблик.

Поднимаемся с Ромулом на вершину Скалистого мыса. Отсюда хорошо виден исходный рубеж предстоящей переправы — песчаная стрелка Голубой лагуны.

Опершись на посох, Ромул хмуро оглядывает широкую Морскую протоку и синеватый берег далекого острова Седова. Скуластое, темное от загара лицо молодого бригадира с миндалинами черных монгольских глаз кажется пасмурным и недовольным.

Он не одобрял задуманной переправы. Прошлой осенью Ромул принял в корале[4] у границы леса две тысячи оленей. Весенний приплод увеличил стадо на добрую тысячу голов. И рисковать миллионным состоянием совхоза бригадир не желал. Но вместе с тем он хорошо понимал, что у стада оставалась только одна дорога — на остров, через Морскую протоку.

Пути отступления были отрезаны: в глубине тундры начался сильный лет комаров. Там оленей подстерегает копытка. Почти весь морской берег от устья Колымы до порта Амбарчик занимают соседние стада оленеводческого совхоза, а клочок свободных пастбищ у Скалистого мыса может прокормить трехтысячный табун лишь в течение пяти дней.

— Как пойдут олени в море? — раздраженно спрашивает бригадир, раскуривая длинную трубку с блестящим медным запальником.

— Сам не знаю, Ромул. Видишь песчаный мыс у лагуны?

Бригадир угрюмо молчит. Наконец вытаскивает трубку и выколачивает пепел:

— Пробовать надо…

Ромул решил не откладывать переправу.

Утро наступает прекрасное. Стоит полный штиль, и волны не помешают плывущим оленям.

Пастухи собирают стадо к берегу Голубой лагуны и, постепенно тесня его, вступают на песчаную стрелку. Животные сбиваются в плотную кучу и медленно кружат на отмели.

Люди наступают цепью, и табун подвигается все ближе и ближе к песчаному мысу. Двенадцать тысяч копыт уминают песок. Шорох песка, сухое потрескивание суставов, тревожное хрюканье важенок сливается в глухой шум, похожий на рокот морского прибоя.

Впервые вижу кружение многотысячного табуна. Стихийная сила скрыта в мерном движении живой массы.

Крайние, наиболее дикие олени бегут по кругу, пытаясь прорваться сквозь цепь пастухов. Пронзительными криками отгоняем их обратно. Упусти мы хоть одного оленя — нам не удержать всего стада. В эти мгновения могучий стадный инстинкт правит животными. За одним беглецом устремится косяк полудиких оленей; затем ринется все стадо, сметая любые преграды на своем пути.

Олени заполняют узкий мыс, как сельди мотню невода. Взявшись за руки, мы продолжаем теснить стадо. Но в воду табун не идет. Три часа пляшем на отмели, размахивая одеждой, почти силой сталкивая заупрямившихся оленей в воду. Много раз Ромул выплывает вперед на маленькой лодке, привязав ручных ездовых оленей арканом к корме. Привязанные верховые олени плывут за лодкой, в сторону острова, заманивая в воду полудиких своих товарищей.

Но и эта хитрость не помогает. Животные не видят далекий низкий берег острова Седова, и широкая протока кажется им безбрежным морем.

Первая попытка оканчивается неудачей. Выводим табун на пастбище. Проголодавшиеся олени с жадностью объедают листву карликовой ивы, быстро уменьшая скудный запас кормовой растительности у Скалистого мыса.

Стадо очутилось в ловушке…

Вечером в просторной яранге походного красного уголка собираются пастухи и все обитатели пастушеского лагеря. Всех тревожит судьба стада, попавшего в беду.

Ромул, опасаясь погубить в сутолоке новорожденных оленят, советует не повторять бесполезных попыток переправы с узкой песчаной стрелки. Пастухи единогласно решают искать новый способ переправы оленей через Морскую протоку.

Времени терять нельзя. Не дожидаясь утра, мы с Пинэтауном и Ромулом отправляемся к вельботу, снимаем якорь и на веслах уходим промерять Морскую протоку.

Неяркое полуночное солнце золотым блюдом катится по синим островам Колымской дельты. Морская протока кажется перламутровой, а береговые скалы — словно нарисованные углем.

На траверсе песчаной стрелки Ромул поворачивает вельбот к острову Седова. Пинэтаун мерит глубину длинным шестом. В пятнадцати метрах от песчаной стрелки он теряет дно.

Глубина Морской протоки удивляла еще Седова: в устье реки свободно могли входить океанские корабли. Трудно рассчитывать переправить олений табун через большие глубины Морской протоки…

Вельбот приближается к острову. С жадным любопытством рассматриваю незнакомый берег. Много лет назад здесь высадился Георгий Седов для съемки острова.

В два месяца он сумел на маленьком парусном баркасе изучить подходы к устью Колымы с моря, отыскать и промерить фарватер реки, положить на карту отмели и берега восточных островов Колымской дельты.

Глубина Морской протоки остается прежней, и «Витязь» свободно пристает к берегу острова.

На коричневой отмели отпечатались крупные следы дикого северного оленя. След выходит из воды Морской протоки и скрывается в зарослях карликовой ивы. Олень переплыл Морскую протоку не так давно. Острова он не мог видеть с материка, тонкий инстинкт управлял движением зверя.

Выходим на плоскую тундру острова. Пышное разнотравье покрывает землю. Среди густых трав пестреют неяркие цветы арктической тундры, блестят глянцевитые листочки карликовых ив. Осоки почти не видно. Куда ни глянешь — повсюду перистые листочки и желтые лепестки львиного зева. Это любимое лакомство северных оленей. Листочки, стебельки и корни бобовых растений переполнены питательными азотистыми и минеральными соединениями.

Долго бродили по острову, рассматривая густые травы. Ромул хорошо знает растения Севера, но нигде в континентальной тундре ему не приходилось еще встречать такого изобилия бобовых.

— Ну и богатства!..

На острове — клад для совхоза: огромные запасы азотистых и минеральных веществ в нежных зеленых тканях. Тут, на великолепных островных пастбищах, олени не заболеют копыткой. Переправа стада на остров приобретала исключительно важное значение.

Ромул преображается. Черные глаза загораются, оживляя хмурое лицо.

— Эгей! Жирные олени будут. Знамя у Кемлилина отниму!

— Не даст Кемлилин знамя: четвертый год держит! — смеется Пинэтаун.

Неподалеку от места стоянки «Витязя» находим устье узкой виски[5]. Русло ее не шире четырех метров, но дна не удается нащупать длинным шестом. Виска, изгибаясь, уходит в глубь острова. Вход в устье маскируют высокие тонкие стебли водяной осоки. Легкий ветерок приносит из глубины острова еле слышные звуки: тихий гогот гусей, кряканье уток, свист куликов, приглушенные крики чаек. Пинэтаун прислушивается к голосу тундры.

И вдруг, сложив губы словно для свиста, он заговорил на птичьем языке: послышался тонкий посвист куликов, оживленное кряканье уток, пронзительные вопли чаек… Пинэтаун прекрасно подражает птичьим голосам.

Эх, уплыть бы на вельботе по Глухой виске к центру острова! Но делать этого нельзя. У Скалистого мыса нас ожидают пастухи, встревоженные судьбой оленьего стада.

Как заставить оленей плыть на остров?

Ромул соглашается вторично загнать табун на песчаную стрелку у Голубой лагуны и не отступать до тех пор, пока олени не будут оттеснены в воду.

Пора возвращаться.

Пинэтаун шестом отталкивает вельбот от берега, поднимает грот-парус, и «Витязь» с попутным ветерком быстро идет к Скалистому мысу, темнеющему вдали. Вода с журчанием пенится у форштевня, и за кормой стелется длинный след, отмеченный тонкими кружевами пены. «Витязь» выходит на середину Морской протоки.

Тихо переговариваемся, обсуждая завтрашнюю переправу. Ромул курит трубку, оглядывая скалистые берега Восточной тундры, где поднимаются дымки стойбища.

Внезапно скорость вельбота падает. Попутный ветер дует с прежней силой, но вельбот плывет так медленно, словно разрезает килем вязкое тесто. Впереди с шумом бегут крутые гребни волн. Не успев подать команды, наваливаюсь на руль. Пинэтаун прыгает к мачте и отпускает фалы. Парус спускается, вельбот, описав круг, переваливается на своей волне, мягко ударяясь килем о песчаное дно. Уверенные в большой глубине Морской протоки, мы не заметили мели.

Беремся за весла и плывем вдоль мели, исследуя ее. Глубина мелководья посередине Морской протоки меняется от полутора до двух метров.

На карте Седова здесь значатся большие глубины. По-видимому, за тридцать четыре года фарватер Колымы изменился. Крупные реки живут своей, особой жизнью. Отмели рождаются, умирают и возникают вновь в короткие промежутки времени.

Мель приводит нас к Скалистому мысу. Лишь узкий канал глубокой воды отделяет ее от гальки берега.

Вдруг Ромул вскакивает как ужаленный. Его трубка с медным запальником летит за борт.

— Южак!.. — с усилием выдавливает бригадир, не скрывая необычайного волнения.

— Южный ветер! — кричит Пинэтаун, приплясывая на баке.

Так вот где спрятан ключ к переправе оленей на остров.

Сгоняя воду с прибрежных мелководий в море, южный ветер обнажает дно. Уровень воды в низовьях Колымы сразу падает на два-три метра. Подводная отмель у Скалистого мыса станет длинным песчаным островом. По этой дороге можно будет вывести стадо на середину Морской протоки. Олени переплывут оставшуюся узкую ее часть, ориентируясь на близкий берег острова Седова.

Остается терпеливо ждать южного ветра. Но ждать долго мы не можем: у Скалистого мыса оленям хватит драгоценного корма всего на трое суток.

Вельбот встречают на берегу пастухи. Судьба стада волнует их — они не спали всю ночь, ожидая разведку. Известие о подводной отмели мигом облетает пастушеский лагерь. Все обитатели стойбища собираются у Скалистого мыса; каждому не терпится разглядеть спасительную отмель в темной пучине Морской протоки.

Но радость была преждевременной…

Вот уже пятые сутки ждем южного ветра. Дни стоят безветренные, жаркие, душные. Олени объели всю листву карликовой ивы вокруг Скалистого мыса, оставив лишь голые, обломанные веточки; смяли зелень, выбили глубокие тропинки во всех направлениях. Тундра почернела, словно после пожара. Пастухи во главе с бригадиром не спят сутками, перегоняя табун на уцелевшие клочки свежих пастбищ.

Глаза у них покраснели от бессонницы, лица осунулись.

Каждый день жду тревожных событий. И опасения мои подтверждаются. Утром Пинэтаун принес из стада мертвого молодого оленя. Еще накануне дежурный пастух видел его живым и здоровым.

— Копытка пришла, — печально промолвил юноша.

Мы вскрыли труп павшего животного. Зеленоватый гной покрывал околосердечную сумку и легкие, переполнял кишечник.

Осторожно сняв скальпелем пораженную ткань, я перенес волокно на предметное стеклышко и окрасил препарат фуксином. В светящемся поле микроскопа плавали мерцающие клетки с голубоватой зернистой протоплазмой.

Сомнений не было: микробы копытки! Олень погиб от молниеносного заражения крови.

Нужно немедленно переводить оленей на свежие пастбища, но гнать табун некуда. Стихли песни, смех и шутки в пастушеском лагере. Даже малыши примолкли, точно птицы перед бурей.

Южный ветер подул неожиданно в полдень. Слабые его порывы ласкают лицо, рябят широкие плесы Колымы, освежая душный воздух нагретой тундры.

Поднявшись на вершину скалы, не узнаю Морской протоки. Коричневые отмели появляются по обоим ее берегам. Песчаная стрелка у Голубой лагуны соединилась с берегом. Посередине широкой протоки, словно хребет подводного чудовища, чернеет длинная узкая отмель, она уходит к острову Седова.

Открывалась дорога к спасительной переправе.

Лагерь ожил. Пастухи с арканами в руках бегут в тундру сгонять оленей к переправе. Женщины, старики и дети поспешно одеваются, собираясь идти загонщиками.

Пастухи быстро собирают трехтысячный табун и спускают оленей на галечный берег, к подножию Скалистого мыса. Там стоит, опираясь на весло, Ромул. Он похудел за эти трудные дни.

Высокие стены базальтовых утесов служат естественной преградой. Повернуть обратно олени не могут, и мы легко заставляем их переплыть на отмель через узкий канал глубокой воды. Воздух на реке чист и прохладен. Олени охотно идут по отмели, уводящей их от зноя и духоты континентальной тундры.

Взявшись за руки, следуем позади стада. Странная процессия медленно двигается посередине широкой протоки. Река переливается серебром, на горизонте мираж поднимает голубоватыми столбиками дальние острова Колымской дельты. С каждой минутой чудесная песчаная дорога приближает нас к острову.

Наконец песчаная отмель оканчивается. Стадо, заполнив последний клочок суши, останавливается. Мы наступаем сомкнутой цепью. Олени взволновались и, сбившись в плотную кучу, медленно закружились. Брызги мокрого ила летят в лицо. С трудом вытаскивая ноги из грязи, тесним табун все ближе и ближе к воде. Животные входят в воду, но плыть к острову не решаются.

Бригадир, привязав к лодке арканом верховых оленей, выплывает вперед. Наваливаясь на весла, он гонит лодку к острову Седова. Крайние олени табуна стоят по брюхо в воде; нерешительно вытянув морды в сторону плывущих учагов, они колеблются. Затем, осторожно ступая, идут вглубь.

Долгожданная минута наступает!

Продолжаем теснить стадо. Заметив движение табуна, Ромул с необычайной силой наваливается на весла. Табун двигается. Олени, погружаясь в воду, плывут к острову плотной кучей.

И вдруг — несчастная случайность! — аркан лопается у кормы лодки. Ремень, с треском ударившись о воду, поднимает веер серебряных брызг. Испуганные верховые олени поворачивают навстречу плывущему стаду. Передние олени дрогнули и также повернули обратно.

Паника мгновенно охватывает трехтысячный табун. Передние животные, сталкиваясь с напирающими задними, плывут по кругу. Табун закружился в воде. Волны, окутанные пеной, бурлят в кипящем котле гигантского водоворота. Стесненные, обезумевшие олени лезут друг на друга, бьют копытами по спинам более слабых. Рокот воды, тревожное хрюканье важенок, глухие удары копыт сливаются в грозный шум.

Бледные, грязные люди в молчаливом отчаянии толпятся на берегу отмели. Словно во сне вижу землистое лицо Пинэтауна, окаменевшие лица пастухов…

Табун кружится в воде быстрее и быстрее. В брызгах и пене исчезают головки оленят. Их было около тысячи, но сейчас не видно ни одного. Мертвая петля водоворота стягивает табун все туже и туже. Многое мы сделали для успешной переправы оленей на остров, и все рушилось теперь на наших глазах.

Бригадир стоит в лодке и, бешено размахивая веслом, кричит. Голоса его никто не слышит.

Но вот все мы, как по команде, ринулись в кипящий водоворот пены и клином врезаемся в плывущий табун. Не обращая внимания на удары копыт, захлебываясь и глотая воду, толкаем и бьем обезумевших оленей по мокрым мордам. Крайние животные, сталкиваясь с полуголыми рассвирепевшими людьми, поворачивают обратно. За ними устремляются важенки. Табун разворачивается, словно стальная пружина.

Выскакивая на отмель, олени бегут по илистой дороге к Скалистому мысу. Наше стремительное наступление спасло табун. Ни один олень не погиб в этом водовороте. Даже маленькие оленята, все, как один, перенесли суровое испытание и остались живы.

Северные олени — изумительные пловцы. Они легко переплывают большие сибирские реки. Плыть им помогает особое строение шерсти. Каждый волосок густого оленьего меха наполнен воздухом. Плывущему северному оленю пушистая меховая шуба служит великолепным «спасательным поясом». Человек с матрацем из оленьей шерсти не утонет.

Мокрые, в изорванной одежде, усталые от пережитых волнений, пастухи выбираются на песчаную отмель. Теперь мы верим в успех задуманной переправы. Несчастная случайность с арканом не повторится!

Два часа спустя переправа с песчаной отмели на остров была закончена.

Трехтысячный табун вплавь пошел через протоку вслед за верховыми оленями, вновь привязанными арканами к лодке бригадира.

Живая плотина перехватила реку, хлопья пены несутся вниз по течению Колымы. Впереди плывут самцы. Откинув головы с ветвистыми рогами, они направляют движение табуна. За ними плывут важенки. Красивые их рога, покрытые летней короткой шерстью, образовали на реке колеблющийся лес. Рядом с важенками виднеются черные головки оленят с бархатными рожками.

Передние олени, достигнув берега, отряхиваются и устремляются в глубь острова, к яркой, сочной зелени девственных пастбищ.

Глава 4. ЗАИМКА БЕЛЯЕВА

После успешной переправы оленей на остров Седова в нашем распоряжении остается свободное время, и я решаю воспользоваться им — исследовать дальние острова Колымской дельты.

Пинэтаун с большой неохотой пускается в это путешествие. Он рвется на поиски Нанги в порт Амбарчик. Однако плыть на факторию за продуктами еще рано: пастухи привезли с собой изрядный запас продовольствия.

На дальние острова меня влечет не простое любопытство. Воображение рисует картину мощного островного хозяйства в дельте Колымы. Освоение дельты может коренным образом решить проблему летних пастбищ оленеводческого совхоза…

Южный ветер пошевеливает алый вымпел на мачте «Витязя». Свежесть золотого утра предсказывает ясную погоду. Вчера после удачной переправы оленей мы перевезли на остров Седова обитателей стойбища, яранги и палатки.

Решаю пересечь остров на вельботе, выйти в широкую внутреннюю протоку и забраться в самое сердце Колымской дельты. Колыма изливается в море тремя протоками: Морской — восточной, Чукочьей — западной и Походской внутренней. Сюда мы хотим пробраться по Глухой виске, пересекающей остров Седова.

Раздвигая веслами тонкие стебли водяной осоки, проникаем на вельботе в Глухую виску. «Витязь» с трудом помещается в узкой протоке, но глубина ее остается необычайной: длинным шестом Пинэтаун по-прежнему не достает дна. Глубокая вода кажется темной, словно чернила. Торфяные берега в зарослях высокой водяной осоки отвесно обрываются в воду.

Лавировать парусами не удается. Протока изгибается крутыми петлями, и попутный ветер часто становится встречным. Приходится садиться на весла. Порой и весла упираются в берега. Берем шесты и, отталкиваясь от торфяных бугров, гоним вельбот дальше.

На карте Седова протока обозначается голубым пунктиром. Положив перед собой компас, веду абрис, рисуя все изгибы Глухой виски. Узкое ее русло постоянно разветвляется, и боковые протоки уходят куда-то в глубь острова. Придерживаюсь западных рукавов — так быстрее пересечем остров и выйдем к дальним, неисследованным островам Колымской дельты.

Но вот протока становится прямее. Вельбот быстро идет под парусами. Издали, вероятно, кажется, что «Витязь» скользит по зеленому океану тундры. Раздутые паруса пугают птиц. Гуси и утки взлетают с воды и улетают прочь. Птицы окрепли после линьки и уже поднялись на крыло.

С любопытством осматриваем берега виски. Плоская, как стол, равнина тянется к дальним горизонтам. Высокий берег Восточной тундры теряется в туманном отдалении. Колымы не видно, кругом блестят озера, извитые плесы висок. Не верится, что находимся в дельте, на острове. Кажется, что континентальная тундра окружает нас.

На Западе, там, где зеленая равнина сливается с бледным небом, одинокой пирамидой выступают скалы; их каменный купол находится в центре дальних островов. Этот купол мы видели с Чукочьего мыса во время плавания к устью реки Белых Гусей, и вот теперь «Витязь» приближается к нему.

Глухая виска, образовав крутую излучину, впадает в широкую протоку. Утренний туман клубится над рекой, открывая вдали низкий берег таинственного Дальнего острова и мрачную скалу каменного купола. Сторожевой башней поднимается эта скала над пустынными островами.

С большим волнением осматриваю в бинокль скалистый остров. Исследователи еще не ступали на эти берега. Неизведанная земля манит нас к себе с необычайной силой.

Походская протока, где мы плывем, в старину называлась Русской. Этой протокой триста лет назад прошли на Колыму первые русские мореходы с устья Алазеи и много лет ходили караваны кочей, освоившие морской ход между Леной и Колымой. В 1649 году Михаил Стадухин с вольницей взбунтовавшихся казаков, бежавших на Колыму из Якутска, громил в Русской протоке, у Дальнего острова, купеческие караваны…

Пристать к Дальнему острову не удается: берег заваливают выбеленные водой бревна плавника. Они громоздятся кучами, словно рассыпанные гигантские спички. Протока подмывает тяжелые бревна, покрытые скользкой тиной, и они нависают над водой, образуя темные ниши и пещеры.

Пинэтаун влезает на мачту и осматривается. Завалы плавника покрывают низкий остров сплошь на многие километры.

Колыма ежегодно выносит в море тысячи кубометров древесины. Особенно много плавника величественная река несет в половодье, в годы больших разливов. Морские течения разносят плавник по всему побережью, отлагая его местами в огромном количестве. Дальний остров, очевидно, является одним из таких мест.

Наши надежды не оправдались — выпас оленьих стад на Дальнем острове невозможен: олени не смогли бы пробиться через непроходимые завалы плавника.

Высокий северный мыс Каменного острова разрывает кольцо мертвого плавника там, где внутренняя протока вливается в море. Решаю обогнуть мыс и осмотреть северо-западную часть Дальнего острова, заслоненную скалами.

Подтянув шкоты, с попутным ветром быстро плывем к выходу в море. Остров, погребенный под плавником, остается позади. «Витязь» выносится на простор морского залива. Дельта Колымы оканчивается. Перед нами лениво плещут свободные волны океана. Совсем близко чернеют скалы Каменного острова.

На вершине мыса, высоко над водой, виднеется знак. Гидрографической вышки в этих пустынных водах, вдали от морских путей, быть не может. В бинокль различаю высокий покосившийся столб с массивной перекладиной наверху и косо укрепленной ниже балкой.

Крест!

«Витязь» быстро приближается к черному мысу с крестом и вскоре пристает к узкой галечной отмели у подножия отвесных скал. Наше внезапное появление встревожило обитателей птичьего базара. Тысячи птиц с оглушительными криками поднимаются в воздух. Чайки взлетают ввысь, затем стремительно падают, почти касаясь крыльями парусов.

Высокие стены утесов в белых пятнах птичьего помета служат единственным приютом морским чайкам. На всех выступах, в трещинах и расщелинах скал гнездятся птицы. Одни еще сидят на яйцах, другие кормят рыбой птенцов или дерутся из-за добычи, выхватывая друг у друга куски рыб и жадно проглатывая их. Часто появляются хищные коричневые поморники. Пользуясь суматохой, они налетают на гнезда, оставленные матерями, и схватывают беззащитных птенцов.

Причаливаем.

Пинэтаун остается на вельботе. Захватив бинокль, лезу на вершину крутого мыса. Путь к вершине труден. Приходится карабкаться по гладким плитам базальта, отдыхать в глубоких трещинах и на узких карнизах. Наконец выбираюсь к подножию громадного деревянного креста. Квадратные балки, почерневшие от времени, потрескались. На высоте человеческого роста, у косой перекладины, темнеет выжженная, полустертая надпись:

Вот так находка… Это неизвестный памятный знак русского мореплавателя Дмитрия Лаптева.

Пестрые подушки лишайников украшают куполообразную тундру острова. Повсюду виднеются массивные плиты песчаника.

Глухой гул поднимается снизу. Наклоняюсь над краем скалы.

У подножия утеса кипят волны, плескаясь брызгами. В воде мимо мокрых камней проносятся с удивительной быстротой клочья пены. Погода остается тихой, и ярость волн необъяснима. Сверху кажется, что Каменный остров плывет в океан, крутым утесом рассекая волны. Иллюзия движения столь явственна, что на миг закружилась голова…

Сильный стрекочущий звук заставляет обернуться. В двух шагах, на плоском камне, сидит пушистый зверек грязновато-серого цвета, с большими ушами и длинным хвостом, похожий на крошечную, измазанную в грязи лисичку. Склонив голову набок, он острыми глазами смотрит на меня без тени страха. С минуту мы сидим друг против друга — большой человек и крошечный зверек у подножия черного креста, высоко над морем.

Житель уединенного острова еще не знает опасностей континентальной тундры. Встаю. Малыш следует моему примеру и ковыляет к ближней груде камней. Он идет неторопливо, поминутно оглядываясь, будто приглашая следовать за собой.

Двигаюсь следом и за глыбой песчаника вижу смешную компанию. С десяток маленьких ушастых зверьков сладко дремлют на мягкой подстилке лишайников, нагретых солнцем.

Мой ушастый проводник принимается тормошить братьев и сестер. Он покусывает их за уши, толкает и переворачивает лапами. Но все его попытки оказываются тщетными. Малыши блаженно потягиваются, переворачиваются с боку на бок, но глаз открывать не хотят.

Хриплый, отрывистый лай мгновенно поднимает зверьков на ноги. Они вскакивают и без оглядки бегут к отверстию норы между двумя плитами песчаника. Появляется мать. Она пришла из тундры и теперь наблюдает за поспешным бегством своих детенышей. Линяющая шерсть грязно-серого цвета свисает на боках клочьями. Зимнюю белую шубу песец надевает после линьки, в октябре.

Настороженная мать не уходит до тех пор, пока опасный гость не скрывается с площадки Скалистого мыса. Видно, непуганый песец не видел людей на необитаемом острове.

Спустившись к вельботу, рассказываю Пинэтауну о странном волнении у подножия скал. Решаем посмотреть, в чем дело, и обогнуть крутой мыс Каменного острова.

Вельбот двигается вдоль скалистого берега. Чайки сопровождают нас с пронзительными воплями. Шум волн усиливается. Вельбот поравнялся с высоким каменным уступом. Пинэтаун готовит паруса к повороту. Но повернуть руль я не успеваю.

Вельбот закрутился в водовороте. Паруса оглушительно хлопают. Сильная струя течения подхватывает «Витязь» и стремительно бросает на мокрые скалы. Высокие черные утесы, окутанные у подножия пеной прибоя, летят навстречу. Спустив шкоты, бросаемся к веслам, пытаясь предотвратить несчастье.

Прыгая на гребнях волн, «Витязь» промчался мимо гибельных утесов, слегка коснувшись килем подводных камней. Сумасшедшее течение, круто огибая мыс, несет вельбот, точно щепку, мимо отвесных западных берегов Каменного острова. Скорость течения все увеличивается. Весла пришлось убрать.

Куда увлекало нас неистовое течение?

Вода несется с такой силой, словно низвергается впереди в бездонную пропасть. Окончательно приводят нас в изумление буквы, выведенные белой масляной краской на каменной стене острова. Читаем на скале:

Перебирая в памяти имена немногочисленных путешественников, посещавших устье Колымы, не могу вспомнить имени, отмеченного на скалах. Кто оставил свое имя на камне пустынного острова? Надпись на скале человек мог сделать только зимой, двигаясь по льду замерзшего моря.

Течение несет вельбот с прежней силой. Впереди появляется утес, причудливо обточенный водой и ветром. Из воды поднимается каменный пьедестал и мощная львиная голова сфинкса. Миновать утес «Витязь» не может. Струя течения разбивается о подножие каменного монумента. Схватив весла, мы снова принимаемся грести изо всех сил, до тех пор пока базальтовый утес не проносится мимо левого борта.

Внезапно скорость движения «Витязя» упала. Перед нами открылась укромная бухта среди зазубренных скал. Струя течения сворачивает в море, и клочья пены теперь проносятся за кормой «Витязя». Вельбот медленно кружится в тихом омуте.

Налегаем на весла и, вырвавшись окончательно из цепких лап течения, входим в тихую заводь случайной бухты. Нас встречает дикий, пустой берег, усыпанный галькой. Иногда галечник прерывается завалами каменных глыб, сорвавшихся сверху. Бухта уходит в глубь острова, образуя скрытую гавань, защищенную от бурь.

Огибая каменные завалы, достигаем дальнего конца бухты. Это самый пустынный ее уголок.

И вдруг у подножия серых скал видим хижину. Рядом чернеет низкий амбар с плоской крышей. Одинокое зимовье ограждает высокий частокол из бревен плавника. У самой воды вверх дном лежит лодка и валяются пустые бочки. Не вьется дымок из трубы. Дверь в хижину отворена, но людей на берегу нет.

Кто поселился в этом тайном убежище, вдали от людей, на уединенном острове Колымской дельты?

Вытащив карабин, стреляю в воздух. Грохот выстрела долго перекатывается в скалах. Никто не выходит из хижины: обитатели жилья словно вымерли или не хотят встречать незваных гостей. Передаю карабин Пинэтауну и гребу к берегу.

Вельбот пристает к галечной отмели. Захватив винтовки, мы с Пинэтауном спрыгиваем на сухую гальку. Перед нами лежит лодка необычного вида. Основу ее составляет днище, искусно выдолбленное из ствола тополя. Бортовые доски, иссохшиеся и потрескавшиеся, скреплены между собой и с выдолбленным днищем сыромятными ремнями.

— Смотри, шитик… — Пинэтаун оглядывает находку с удивлением.

Такие лодки употреблялись колымскими казаками лет двадцать — тридцать назад. В 1909 году Георгий Седов на парусном шитике провел всю съемку фарватера и морского бара — наносной мели — в устье Колымы.

Уж не посчастливилось ли нам найти никому не известную стоянку отважного русского капитана?!

Но почему же остров с каменным куполом не был положен на карту Седова? Может быть, осенние штормы помешали Седову выполнить съемку Дальнего острова?

Продолжаем осмотр стоянки. На галечной отмели, рядом с разбитым шитиком, лежат пустые, выбеленные временем бочки. Дубовые клепки их прогнили и там, где касаются гальки, покрыты зеленоватой плесенью. К жилью ведет утоптанная дорожка. Однако свежих следов человека на тропинке нет. С любопытством оглядываясь, приближаемся к зимовью.

Чьи-то заботливые руки сложили плавник в высокие кучи. Обитатели стоянки готовились к долгой полярной зимовке.

Ограда из заостренных бревен напоминает палисад маленькой крепости. Очевидно, полярные робинзоны защищали зимой свое жилище от нападения белых медведей.

Калитка, сбитая из корабельных досок, падает от легкого прикосновения: сгнившее дерево не держится на ржавых петлях. Проходим за ограду.

У стены амбара покоится длинная собачья нарта. Полозья ее по-старинному подбиты китовым усом. Дерево нарты побелело, а связывающие ремешки сгнили. Вешала для юколы на плоской крыше амбара развалились, а дверь, запертая деревянным засовом, растрескалась. Печать ветхости и запустения лежит на всех предметах.

Часть подворья занимает квадратный участок с кольями, вбитыми в землю, словно для подвязки виноградных лоз.

На кольях висят обрывки ремней. По-видимому, здесь держали ездовых собак на привязи. Хижина, сложенная из толстых почерневших бревен, напоминает избушку сказочной колдуньи — крутая крыша, квадратные окошечки с мутными стеклами и черная пасть открытой двери.

У порога валяется ржавая консервная банка с полустертыми английскими буквами, пустая зеленая бутылка из-под ямайского рома и сломанный матросский нож.

Снаружи, на стене хижины, на бревне шестого венца острым ножом вырезаны морской якорь и надпись:

Согнувшись в три погибели, переступаю порог избенки и осматриваюсь. Широкий луч света, проникая через квадратное окошечко, освещает в углу белый человеческий скелет, прислоненный к почерневшей стене.

Невольно отступив, зову Пинэтауна. Юноша с ужасом смотрит на печальную картину.

Человек умер, сидя на деревянных нарах. Груда истлевших лохмотьев прикрывает скелет.

На столе, рядом с нарами, валяется опрокинутая чернильница, нераспечатанная проржавевшая банка американских консервов, оловянная ложка и жестяная кружка, перевернутая вверх дном.

У изголовья нар, прислоненный дулом к скелету, стоит ржавый винчестер. Стреляные гильзы устилают пол хижины. Умирая, человек отстреливался. Следы пуль видны на притолоке и на пороге двери.

Посреди горницы, на возвышении, сложенном из камней, чернеет печка, искусно сделанная из железной бочки. Два грубо сколоченных стула и сундук из корабельных досок дополняют убогую обстановку мрачного жилища.

Пинэтаун поднимает тяжелую крышку сундука. В нем в беспорядке хранится зимняя одежда, испорченная сыростью: спальный мешок из шкурок пыжика, оленья куртка, расшитая бисером, меховые брюки и чукотские короткие торбаса.

Выбираемся из хижины, обследуем амбар. Отбросив деревянный засов, раскрываем дверь. Сладковатым запахом гнили пахнуло изнутри. В амбаре лежат истлевшие рыболовные снасти и гнилые веревки, дубовые бочки с тухлым сливочным маслом и синими окороками, ящики с позеленевшими морскими галетами и консервами, мешки гнилой муки, железные бочки с забродившим спиртом, заржавевшие ружья и винчестеры, дырявые цинковые ящики с патронами и отсыревшим порохом, различная посуда и мелкий хозяйственный инвентарь.

Обитатель зимовки, владея этим складом, мог долгие годы жить отшельником в полярной пустыне.

Солнце повисает над горизонтом. Пора отдыхать. Устраиваемся спать на берегу бухты, решив утром предать земле останки Василия Беляева.

Перламутровое море тихо вздыхает и шуршит галькой у наших ног. Медузы качаются в прозрачной зеленоватой воде у берега спящего залива. Закутавшись в спальный мешок, долго не могу уснуть, раздумывая о страшной судьбе человека-отшельника.

Глава 5. ИСПОВЕДЬ ПИРАТА

Утром, захватив с вельбота кирки и лопаты, начинаем рыть могилу. Земля, скованная вечной мерзлотой, не принимает железа. Наконец могила готова. Связав ремнями носилки из лопат, идем в хижину. Пинэтаун разгребает истлевшие лохмотья одежды, осторожно освобождая скелет. Утреннее солнце освещает сквозь окошко мрачное жилище. Осматриваю пыльные стены, надеясь найти еще надпись и разгадать историю полярного отшельника.

Возглас Пинэтауна заставляет круто обернуться. Скелет, загремев костями, валится на деревянные нары.

Пинэтаун протягивает клеенчатый сверток, туго стянутый кожаным шнурком. Рука его дрожит.

— В лохмотьях нашел, — глухо говорит юноша.

Быстро разрезаю ремешок, непослушными пальцами разворачиваю клеенку. Перед нами лежит толстый синий пакет, запечатанный сургучом.

Крупными печатными буквами дрожащей рукой умирающий вывел на конверте адрес: «Капитану Седову, в собственные руки». Распечатав конверт, извлекаю письмо, измятый лист пергамента, сложенный вчетверо, и пачку рваных документов.

На пергаменте тушью нарисована карта побережья Восточно-Сибирского моря. В левом углу карты — рисунок морского компаса. Ниже — извилистая линия берега Восточной тундры с мелкими бухтами и заливами, мысами и опасными мелями. Крест отмечает на карте мыс Баранова.

Письмо, написанное по-английски неверным, корявым почерком, читаю по складам. Словно тяжелый занавес падает, открывая тайну одинокой заимки. Перечитываю письмо Пинэтауну, медленно переводя короткие английские фразы:

Последние неразборчивые строчки письма Питерса расползлись на весь лист. Видно, перо не слушалось пальцев умирающего.

Выбираемся из тьмы хижины и облегченно вздыхаем при виде солнца. Сквозь дымные облака просвечивает синева ясного неба. Воздух свеж и приятен. Лучи солнца струятся сквозь туман, ровным светом освещая бухту.

Георгий Седов не успел выполнить съемку Каменного острова. Исповедь американского пирата тридцать пять лет пролежала в хижине, и нам довелось первым прочесть этот документ.

Сохранился ли тайник американских контрабандистов? Можно ли найти карту Синего хребта, нарисованную старым оленеводом?

Несколько месяцев назад я видел хребты Омолона с высоты тысячи метров.

Самолет летел из Якутска в устье Колымы через Омолон, и все пассажиры увидели в зеркальные иллюминаторы кабины мощный безлесный хребет. Он выступал среди моря снежной тайги, и усеченные вершины голубых сопок сливались на горизонте с фиолетовым небом.

На карте хребет не значился — белое поле неисследованных земель простиралось на весь планшет.

Еще тогда, разглядывая в иллюминатор неизвестные вершины, у меня мелькнула мысль освоить эти хребты. Первые их уступы были не так уж далеки от южных границ Колымского совхоза.

Снег закрывал землю, и мне не удалось оценить с воздуха пастбищные возможности Омолонской тайги и рассмотреть подступы к неизвестному хребту.

Теперь представляется возможность получить исключительно ценную карту этого хребта. Может быть, в горах Омолона скрываются пастбища, так необходимые нашему совхозу?

Что, если пробиться сквозь Омолонскую тайгу и выйти с оленьими стадами на безлесные плоскогорья Синего хребта? Летом в тайге высоко в горах дуют прохладные ветры, разгоняя комаров. В безлесных горных долинах раскинулись северные альпийские луга, а на раздолье девственных горных пастбищ легко проложить хорошие маршруты.

Но добыть карту старого кочевника нелегко. Спрятанная в подземном тайнике на мысе Баранова, в ста пятидесяти километрах от Каменного острова, она кажется недосягаемой.

— Стойбище Синих Орлов! Почему американец пишет так? — тревожно спрашивает Пинэтаун.

Письмо Питерса не отвечает на этот вопрос. Невольно вспоминаю синего орла, вытатуированного на груди Нанги и вышитого на кисете старика. На «рисуночном письме» девушка изобразила орла у вигвамов стойбища.

Неужели Нанга — дочь неизвестных оленеводов, бежавших сорок лет назад с плоскогорий Синего хребта на берега Восточной тундры? Где искать теперь их стойбище?

Пинэтаун в волнении мнет карту старого контрабандиста.

— Дай карту!

Поспешно развернув пергамент, оглядываю схему побережья Восточной тундры, разрисованную Питерсом.

— Поразительное сходство!

Очертания мыса Баранова на карте и большого выступа береговой линии на ребусе Нанги совпадают. Вигвамы стойбища Синих Орлов девушка нарисовала против этого выступа. Следовательно, искать Нангу нужно в тундре, у берегов бухты Баранова.

В путешествиях случаются удивительные вещи. На дальних островах Колымской дельты мы искали летние пастбища для оленей, а нашли верный след Нанги.

Питерс обозначил на карте побережья три бухты. Близ устья Колымы, за Чаячьим мысом, бухту Амбарчик. Когда Питерс рисовал свою карту, там была пустыня. Теперь выросли причалы крупного морского порта.

Далее на восток, на пути к мысу Баранова, Питерс отметил укромную бухточку в скалах. Она была обозначена на всех пастбищных картах совхоза. Там пролегали западная граница Чукотского национального округа и восточная граница Колымского оленеводческого совхоза. Поблизости от этой бухточки паслось последнее стадо совхоза.

У мыса Баранова на карте значилась большая лагуна. Крутой каменный нос глубоко врезался здесь в море, образуя полузалив-полулагуну, отгороженную длинной песчаной стрелкой.

Можно ли пробраться на вельботе к бухте Баранова?

Перед отплытием в устье Колымы помполит предупредил, что главная наша задача — организовать переправу оленей на остров. Это поручение мы выполнили. Теперь остается совершить короткий рейс в порт Амбарчик на факторию за продовольствием для пастухов.

Что, если, минуя Амбарчик, продолжить рейс к мысу Баранова и отыскать тайник американских пиратов?

Продовольствие для пастухов можно закупить в Амбарчике на обратном пути. В случае неожиданного шторма «Витязь» мог спастись от волнения в укромной бухте у восточной границы совхоза и, проскочив опасный берег Восточной тундры, достигнуть бухты Баранова без риска кораблекрушения.

— Поедем добывать карту Синего хребта?

Пинэтаун словно ждал этого вопроса и молча зашагал к вельботу.

С радостью покидаем негостеприимный берег. Зазубренные скалы плывут над угрюмой хижиной Питерса. Опустевшее гнездо американского пирата скрывается за кручей каменного завала.

Глава 6. В БУХТУ БАРАНОВА!

Из тумана выступают знакомые очертания львиной головы сфинкса. Вельбот приближается к воротам из скал. Бросаем весла и с удивлением смотрим на взбитые хлопья несущейся пены.

Что случилось с морским течением?

Вчера струя течения тащила вельбот к бухте. Теперь, повернув вспять, оно стремится в обратном направлении. Слабый северный ветер дует с моря, и я не нахожу объяснения удивительной перемене. Течение стало попутным. Куда теперь катится бешеный его поток?

Не хотим отступать перед опасностью и, ударив веслами, вгоняем вельбот в живую струю. Мимолетным видением проносится каменная голова утеса. Течение стремительно тащит вельбот вдоль отвесных скал острова. Мелькает знакомая надпись на скалах. Туман рассеивается, открывая синее море с гребешками пены и ясное небо без единого облачка.

Вдали показывается крутой мыс острова с черным крестом на вершине. Накануне у подножия этого мыса течение чуть не бросило вельбот на камни.

Кипучая струя, с шумом разбивая волны, набегающие с моря, изгибается крутой петлей, обходит Поворотный мыс и втягивает вельбот в горло широкой Походской протоки. Течение завладело «Витязем» и несет к Дальнему острову, загроможденному штабелями плавника.

Слишком поздно мы замечаем опасность. Бросившись к мачте, Пинэтаун поднимает паруса, но это лишь ускоряет стремительный бег «Витязя». Наваливаясь на румпель, не могу вырвать вельбот из сильной струи бегущей воды.

Впереди появляется длинный вал плавника. Вчера, когда мы плыли вдоль этого вала, южный ветер, согнав воду, обнажил перед нами тяжелые бревна, покрытые скользкой тиной. Они торчали, словно тараны, но причинить вреда не могли: вчера течения здесь не было.

Теперь между этими стволами вельбот будет смят и разбит в щепы. Поспешно спустив паруса и положив мачту, хватаемся за шесты, ожидая столкновения с деревянным барьером.

Восточно-Сибирское море — самое мелководное из всех полярных морей, и движения воды здесь возникают нередко по воле ветра. Северный ветер пригонял морскую воду, и в широкой внутренней протоке Колымской дельты возникало сильное течение, загромождавшее Дальний остров плавником. Во время южного ветра вода уходила в море, течение у Каменного острова устремлялось обратно — к бухте с хижиной Питерса.

Вельбот мчится вдоль затопленных штабелей плавника. Проворно работая шестами, отталкиваемся от скользких, мокрых бревен. Над головой проносятся стропила, покрытые зеленой тиной. Порой они свисают так низко, что мы бросаемся на дно вельбота. Иногда вельбот, ударяясь килем о затопленные стволы, выскакивает из воды, точно дельфин в море.

Руки покрываются ссадинами и синяками. Лоб у Пинэтауна рассечен, и струйка алой крови сбегает по лицу. Одежда намокает. Шесты обламываются. Пускаем в дело прочные доски выдвижных скамеек «Витязя», но, к счастью, вал плавника внезапно оканчивается. Течение замедляется. Мгновенно ставим мачту и, взвив паруса, мчимся на освобожденном «Витязе» быстрее птицы. Вскоре появляется устье Глухой виски, где на песчаной отмели чернеют головни вчерашнего обеденного бивуака.

«Витязь» входит в протоку и с косым ветром устремляется к лагерю пастухов, который мы оставили два дня назад.

Через час на берегу виски появляются олени. Их пугают паруса «Витязя», летящие над тундрой. Причалив вельбот, выскакиваем на торфяные бугры.

Повсюду на плоской равнине острова рассыпались группы оленей. С большим интересом оглядываю в бинокль распущенный трехтысячный табун. В континентальной тундре, где нет естественных преград, такой роспуск стада означал бы тысячные потери.

На острове Седова олени, окруженные широкими водными преградами, не разбегутся. Комаров здесь почти нет, и животные мирно пасутся на тучных пастбищах, выбирая самые питательные растения. Пастухи не тревожат табун постоянными сборами, отвлекающими табун от спокойного выпаса. Надобность в движении скученного стада по маршруту отпала.

Долго стоим с Пинэтауном, любуясь спокойно разгуливающими оленями. На острове рождалась совершенная система вольного островного выпаса, избавлявшая табун от губительной эпидемии.

У Морской протоки вельбот встречают пастухи. С большим оживлением островитяне рассказывают свои новости. Вольный выпас табуна освободил пастухов. Они устроили большую охоту на гусей и организовали в узких, но глубоких внутренних протоках острова рыболовный промысел, надолго обеспечив бригаду продовольствием.

Пастухи были уверены, что осенью переправят на берег Восточной тундры оленей необычайной упитанности и получат переходящее красное знамя.

Теперь мы с Пинэтауном можем спокойно пуститься в опасный рейс в бухту Баранова на поиски Нанги и карты оленьих пастбищ Омолона.

На седьмой день после возвращения с Дальнего острова, рано утром, нас поднимают протяжные пароходные гудки. Выскакиваем из палаток. Посередине Морской протоки, почти не двигаясь, дымит морской буксирный пароход. На стальном тросе он сдерживает караван груженых барж. С мостика машут флагом, и заунывные гудки несутся над притихшей рекой, отзываясь в береговых скалах Восточной тундры.

— Людей зовет! — кричит Ромул, указывая на мелькающий флаг.

Буксир идет из Амбарчика. Что случилось у них?

Сбегаем к вельботу, пастухи втаскивают якорь и налегают на весла. Причаливаем к борту парохода.

— В чем дело, товарищи?!

— Привет парусникам… — Краснощекий бородач в капитанской фуражке и морском кителе помахивает с мостика конвертом. — Письмо вам от начальника порта.

Пинэтаун принимает чалку. Взбираюсь на палубу, поднимаюсь по трапу на мостик. В чистом стекле рубки вижу свое отражение. Ну и ухарь: летный шлем сдвинут на затылок, загорелое, обветренное лицо в курчавой бороде, истертая штормовка раздувается пузырем, широкие, как у крючника, штаны заправлены в болотные сапоги с отвернутыми голенищами.

— Капитан Бриг… Рад познакомиться. Должен огорчить вас, неприятное известие — эпидемия в стаде совхоза.

Беру письмо, не терпится распечатать конверт, но задерживать караван больше нельзя, баржи сносит на скрытую под водой отмель.

— Благодарю, капитан…

— Бриг, — подсказывает, добродушно улыбаясь, бородач.

Краснощекий, он похож больше на Деда Мороза. Крепко жму сильную руку моряка. Распростившись с любезным капитаном, сбегаю по трапу и прыгаю в отваливающийся вельбот. Поднимаю паруса. «Витязь» быстро идет к берегу.

Письмо написал Костя — ветеринарный врач совхоза. Он сообщал, что в пограничном стаде Восточной тундры началась эпидемия копытки. Костя звал тотчас приехать в Амбарчик.

Неспокойно стало у меня на душе. Наши подписи красуются на бланках новых маршрутов, и мы с Костей головой отвечаем за оленей. Что произошло в прибрежной тундре у восточной границы совхоза? Почему там вспыхнула эпидемия?

Не нахожу себе места и, посоветовавшись с Ромулом, решаю не упускать попутного ветра, плыть в Амбарчик немедленно. А дальше, смотря по обстоятельствам, может быть, и в бухту Баранова.

Пастухи с тревогой провожают нас в плавание. Ромул хорошо знает берег Восточной тундры от устья Колымы до границы оленеводческого совхоза. В моем дневнике он с поразительной точностью рисует береговую линию.

— Хорошенько стереги ветер — совсем крутой берег, как стены… напутствует он.

В распоряжении у меня и карта Питерса. Ее составляли опытные контрабандисты: отмечены все бухты, приметные мысы, опасные мели и рифы. В плавание уходим вдвоем с Пинэтауном.

Прощаясь, Ромул крепко жмет руку. Мы расстаемся с бригадиром друзьями.

Остров Седова и пастушеский лагерь на берегу остаются далеко за кормой. Долго еще алеет красный флаг над палаткой Ромула и виднеются черноватые фигурки людей у воды. Наконец и они скрываются в дымке.

Позади, у Дальнего мыса, маячит заимка Шалаурова. Столбики дыма поднимаются над крышами домиков. Это самый северный поселок на Колыме. Там живут рыбаки Колымского рыбзавода.

Зимой они бурили ледяную грудь замерзшей Колымы и опускали под лед ставные сети. Уже началась летняя путина: валом идет колымская сельдь пикша, муксун и нельма. В устье Колымы, где плывет сейчас «Витязь», нередко ловится омуль. Рыба эта так жирна, что жарится без масла, в собственном жиру.

В бинокль рассматриваю уплывающий поселок. Увидим ли мы его опять? На якоре там стоит, чуть дымя, пароход рыбзавода; он ожидает погрузки рефрижераторных барж, пришвартованных у берега.

Рассказываю Пинэтауну о заимке Шалаурова. Юноша очень любит рассказы об истории своего края.

Полуразрушенные хибары этой старинной заимки приютились рядом с новенькими домиками рыбаков. В 1761 году на этом месте зимовал с командой своего бота русский промышленник Николай Шалауров, искавший морской путь в Индию. Вместе с Иваном Баховым он построил на Лене небольшое судно, оснастил парусами, прошел морем к устью Колымы и здесь зазимовал. Летом Шалауров миновал Чаячий мыс и поплыл на восток. У мыса Шелагского, за Чаунской губой, путь парусному боту преградили тяжелые льды. Пришлось вернуться на Колыму. После вторичной зимовки Шалауров снова пустился в плавание. Но льды по-прежнему закрывали море.

Вернувшись в Москву с докладом о своих плаваниях, Николай Шалауров решил опять пробиваться сквозь льды. Три года спустя, благополучно достигнув устья Колымы, он снова миновал Чаячий мыс и… пропал. С тех пор о нем не было достоверных известий…

— Чаячий мыс, смотри…

Действительно, «Витязь», минуя темный скалистый мыс, вышел в море и поравнялся с группой мрачных скал. Словно столбы разрушенных ворот, поднимаются они из глубин океана. Ленивые волны, разбиваясь у подножия, обдают их брызгами и пеной.

Триста лет служили эти скалы маяком отважным русским мореходам. Что готовит нам студеное море за этими скалами?

Широкий пролив отделяет утесы от Чаячьего мыса. На карте Питерса одинокие скалы отмечены полустертой английской надписью. Перевожу ее Пинэтауну: «Зуб кашалота» брошен на камни 25 сентября 1903 года…» Питерс вогнал шхуну в узкую щель между утесами, и волны доконали ее.

Чаячий мыс остается позади, вельбот очутился в море. Океанские волны плавно поднимают вельбот перед неприступной стеной бесконечного берега. Только теперь понимаю, что риск нашего морского путешествия слишком велик.

Пинэтаун следит за кучевыми облаками, плывущими на горизонте, с тревогой оглядываясь на пену прибоя у подножия крутых береговых скал.

Что предвещают облака: шторм или ясную погоду?

Впереди, за высоким мысом, ширится голубой залив. Выходим на траверс мыса Столбового. Перед нами разворачивается широкая панорама порта Амбарчик. На рейде дымят морские пароходы. У причалов толпятся пароходы поменьше, баржи, катера и шхуны.

— Уф… вот он — порт Амбарчик…

Юноша с любопытством оглядывает просторную бухту. Он не был в порту и не видал еще океанских кораблей.

На берегу, там, где ютился когда-то одинокий амбарчик экспедиции Седова, высятся портовые склады и магазины, громоздятся пирамиды каменного угля и штабеля пиленого леса. На склонах холмистой тундры белеют домики полярного поселка. По улицам проползают тракторы — они тащат на буксире платформы с грузом. Суровый ландшафт соседней приморской тундры украшают ажурные вышки ветродвигателей и высокие мачты радиостанции полярной зимовки.

В порту караваны торговых судов, совершающих сквозные рейсы в Архангельск и Владивосток, выгружают продовольствие, технику, принимают тюки с драгоценной колымской пушниной. Продовольствие и машины тотчас уходят на баржах с речными пароходами вверх по Колыме в Зырянку и Середникан — на опорные базы Дальнего таежного строительства.

Сбылась вековая мечта: превратив Северный морской путь в дорогу торговых караванов, славные потомки российских мореходов прорубили окно из полярной Сибири на Дальний Восток, проложили кратчайший путь из Европы в Индию.

Картина мирной портовой жизни на берегах Восточной тундры вернула нам бодрость. Решаю не заходить в порт и, не теряя времени, плыть дальше, к восточной границе совхоза, где вспыхнула эпидемия копытки. Бухточка в скалах отмечена на карте Питерса в шестидесяти километрах восточнее залива Амбарчик.

Час спустя за крутым Медвежьим мысом скрываются последние дымки пароходов. Подгоняемый морским ветром, вельбот быстро идет вдоль каменного берега Восточной тундры. Шумят волны, разбиваясь о скалы.

Ну и стены… в шторм здесь не выкарабкаться на берег. На высоких каменных столбах, нахохлившись, сидят оперившиеся птенцы полярных ястребов. Над ними проносятся поморники, хищно оглядывая скалы. Но поживиться здесь нечем: молодые ястребки окрепли и могут дать отпор летучим пиратам, а чайки с птенцами не гнездятся на этих скалах, открытых для прямого удара северных ветров.

Из воды то и дело показываются головы нерп. Тюлени без страха любопытной толпой сопровождают вельбот. Воды Колымы, вливаясь в море, отклоняются на восток могучей силой вращения Земли, опресняя морскую воду и отепляя побережье Восточной тундры. Морские льды тут быстро тают и разрушаются; косяки мелкой рыбы держатся все лето, привлекая нерп.

К полудню северный ветер усиливается. Чугунные удары волн, сотрясая береговые скалы, пугают нас. Направляю вельбот в море, подальше от губительных утесов. Начинается качка. Парусов не убавляем, и свежий ветер гонит «Витязя» с необыкновенной быстротой.

Далеко-далеко на северном горизонте клубятся белые как снег облака. Бухта, отмеченная на карте Питерса, скрывается в скалах где-то совсем близко. С надеждой оглядывая угрюмые утесы, ищем спасительное пристанище. Наконец Пинэтаун указывает вход в бухту. Острота его зрения поразительна. Постоянная охота, широкие просторы и обилие рассеянного света полярной тундры обострили зрение молодого пастуха.

Высокий берег прерывается узкой и глубокой речной долиной. Вход в бухту скрывает груда коричневых скал, обрушенных в море. Поворачиваю руль, Пинэтаун убирает грот-парус, и «Витязь» послушно проскальзывает в крошечную бухту среди высоких скал.

Волнения и ветра здесь почти нет, и мы пристаем к галечной отмели близ устья небольшого, но быстрого потока. Вдали грохочет прибой. На берегу шипит галька, перекатываясь в набегающей волне.

Хорошо ходить по твердой земле!

Мы совершили длинный скачок и почти достигли заветной цели. Мыс Баранова находится всего в тридцати километрах восточнее крошечной гавани, приютившей «Витязя». Это расстояние даже при малом ветре вельбот покроет за два часа.

Забираем рюкзаки, ружья и отправляемся искать оленье стадо. Пограничный табун пасется где-то близко в горной тундре.

Поднимаемся на голые каменистые вершины, разглядывая в бинокль глубокие зеленые долины, рассекающие плато. В одной из таких долин, почти у самого моря, находим табун и яранги пастушеского стана.

Наше появление обрадовало бригадира. Накануне Костя уехал на верховых оленях встречать меня в Амбарчик, и никто не ждал быстрого возвращения ветеринарного врача. Лекарства не помогали — каждый день приходилось забивать гибнущих оленей.

Удивляет необычная форма нагрянувшей эпидемии: она косит лишь молодых оленей. Опухоль появляется не у копыта, как обычно, а на суставах передних ног.

Почему микробы, минуя узел кровеносных сосудов у копыта, проникают в верхний сустав?

Пастухи окружают столик с микроскопом. Рассматривая микробов в пораженной ткани, бригадир вдруг спрашивает:

— Как будешь спасать табун, а?

Не знаю, что ответить. Оленей губит никому не известная форма копытки. Маршруты тут не помогут.

Ночью просыпаюсь в палатке от пронизывающего холода. Набросив ватник, выхожу наружу. Ночи еще светлые, и в синем небе едва мерцают самые крупные звезды. Притихший табун около пастушеского стана тонет в сизом тумане. Вероятно, холодный воздух скапливается на дне горной долины, как в ванне.

И тут приходит на ум интересная мысль. Вытаскиваю из рюкзака футляры с термометрами и тормошу Пинэтауна.

Юноша испуганно высовывается из спального мешка, не понимая, что случилось.

— Скорее одевайся, температуру мерить пойдем!

— Куда?

— На сопку…

— На сопку?! — удивляется Пинэтаун.

В походах я не расстаюсь с метеорологическими приборами, веду наблюдения за погодой и даже пишу дневник. Пинэтаун знает об этом и охотно помогает вести наблюдения. Но зачем понадобилось мерить температуру на сопке ночью, он не понимает.

Растолковываю сонному Пинэтауну, что надо делать. У нас два пращ-термометра, и нужно измерить температуру воздуха на дне долины, на склоне сопки и на плоскогорье. Часа два не спим — носимся как одержимые с пращ-термометрами.

В полдень повторяем опыт. Поднимаюсь на плато и принимаюсь крутить пращ-термометр, привязанный на шнурке. На дне долины у стойбища Пинэтаун крутит второй термометр; вокруг на корточках расположились пастухи ночной смены. Покуривая, они с любопытством ожидают дальнейших событий.

Записав температуру воздуха, мы что есть духу бежим навстречу друг другу. Пинэтаун останавливается на подошве, я на склоне сопки. И снова крутятся термометры, сверкая никелированной оправой.

Результаты опыта поражают. Ночью на дне долины, где скапливается холодный воздух, термометр показал минус один градус, на подошве сопки, едва приподнятой над долиной, было теплее — плюс пять градусов, а на плато, откуда весь холодный воздух стекал в долину, было совсем тепло плюс двенадцать градусов.

В полдень на дне долины воздух нагрелся до тридцати градусов; на плато, где гулял ветерок, температура почти не изменилась, и ртуть не поднималась выше восемнадцати.

Так вот в чем дело…

Ночью пастухи держали табун у стойбища в «холодном погребе» — на дне долины. Днем стадо паслось тут же, и животные перегревались на солнце. Более слабые, молодые олени, испытывая скачки температуры в тридцать градусов, заболевали ревматизмом и микробы копытки приживались в ослабевшей ткани воспаленных суставов.

Мы вывели табун из опасной зоны холодных приморских туманов. Ночью и в жаркое время дня пастухи держали оленей на плато, где суточная температура почти не изменялась. Эпидемия сразу же прекратилась.

Пинэтаун на лучшем верховом олене отвез в соседний табун письмо для Кости и тотчас вернулся. Уже неделю кочуем с табуном, поджидая ветеринара. Куда он запропастился?

Близится время осенних штормов. Нам нельзя больше терять ни минуты. Ничто пока не предвещает шторма, и можно рискнуть плыть на вельботе дальше, в бухту Баранова…

Глава 7. ЗАПАДНЯ

Маленькая гавань, где ждет нас «Витязь», совсем близко. Пинэтаун ушел вперед.

Склонившись над ботанической папкой, расправляю нежные лепестки собранных растений и осторожно укладываю их в гербарные листы.

Меня поражает необычайный состав растительности горной Восточной тундры. Среди тундровых лишайников постоянно встречаются растения северной тайги: глянцевитые листочки брусники, стебельки горных лесных хвощей, пушистые подушки альпийской лишайницы…

Раскатистый выстрел прерывает ботанические занятия. Вскакиваю и оглядываюсь. На противоположном склоне сопки вижу Пинэтауна. Он целится из ружья в мохнатого черного медведя. Раненый зверь идет к нему на задних лапах.

Бросив ботаническую папку, хватаю карабин и мчусь на выручку. Гремит второй выстрел, и медведь, опустившись на осыпь, глухо ревет. Третьим выстрелом юноша укладывает медведя.

Стрелял он из простого охотничьего ружья, подкравшись к медведю вплотную. Случайная осечка могла привести к несчастью.

— Зачем стрелял слабым ружьем? — напускаюсь на приятеля.

Опасности путешествия скрепили нашу дружбу, и Пинэтаун стал мне особенно дорог.

— Вредный зверь — оленей пришел в тундру давить, — простодушно отвечает молодой пастух.

Перед нами на плитах песчаника лежит зверь редкой величины. Весом медведь не менее трехсот килограммов. Темная шуба из густого меха отливает блеском.

Дальний заход лесных зверей в тундру отмечают многие исследователи Крайнего Севера. Эти заходы не случайны и связаны с потеплением Арктики.

Сняв редкую по величине шкуру бурого медведя для зоологической коллекции, разделываем медвежью тушу и по частям перетаскиваем на вельбот, заполняя все трюмы свежим мясом.

Охота отвлекла нас, и теперь нужно наверстывать упущенное время. Вытаскиваем якорь, поднимаем паруса. «Витязь» выходит в неспокойное море и быстро идет вдоль берега.

Море потемнело и стало свинцовым. Облака над горизонтом сходятся в плотную белую тучу. Закрывая полнеба, туча подбирается к солнцу. С севера веет ледяным холодом. Но стрелка барометра показывает ясную погоду. Шторма не предвидится.

Не имея опыта полярных плаваний, мы не видим признаков надвигающейся опасности, более грозной, чем самый свирепый океанский шторм.

Холод усиливается с каждой минутой, приходится надевать ватные куртки. В море показываются одинокие льдины. Грязновато-серыми глыбами качаются они в потемневшем неспокойном океане. Нужно спешить. Пинэтаун растягивает грот-парус до предела. И вельбот, круто свалившись на борт, мчится вперед.

Льдины, надвигаясь с севера густыми рядами, теснят вельбот все ближе и ближе к отвесной стене берега. У подножия этой стены бурлит прибой, и высадка на берег невозможна.

Впереди поднимается мыс Баранова. Глубоко вдаваясь в море, он образует широкий скалистый залив. Лагуна, где мы хотим высадиться, находится за мысом, но достигнуть ее мы не успеваем.

Северный ветер несет к подножию утесов торосистое ледяное поле. Надвигаясь, ледяной щит медленно закрывает путь перед носом «Витязя».

Край ледяного поля сталкивается с каменной грудью утесов. Изломанные льдины громоздятся друг на друга и рушатся, образуя у подножия скал зазубренный ледяной хребет. Ветер приносит глухие, раскатистые звуки трескающегося льда. За кормой «Витязя» льдины уже закрывают обратный путь.

Мышеловка захлопнулась! «Витязь» очутился в закрытом заливе между неприступными скалами берега и льдинами, наступающими с моря.

Пинэтаун спускает паруса. Вельбот тяжело переваливается на волне в свободной еще ото льда части залива. Солнце скрывается за белыми тучами. Пасмурные облака ползут над белым океаном. Льды надвигаются неумолимо. Среди них плывут, покачиваясь, стамухи — высокие ледяные глыбы, похожие на айсберги.

Полынья с каждой минутой уменьшается. Льды постепенно прижимают вельбот к подножию береговых скал, где ждет нас морская могила. Мокрые стены береговых утесов совсем близко. В узких проходах среди льдин чернеют разводья. Льды глушат волнение, и вода, покрываясь пеной, бурлит в узких каналах.

Пинэтаун бледен, но спокоен. Сохранить «Витязь» невозможно, приходится думать о собственном спасении. Вгоняем вельбот между льдинами и, налегая на весла, углубляемся в ледяной лабиринт навстречу опасности, уходя от гибельных утесов берега.

Ветер приносит с моря туман, и береговые скалы окутывает белый саван. Вельбот пробирается меж высоких льдин, скрывающих его порой до кончика мачты.

Впереди, в тумане, слышится рев. Тревожные звуки раздаются громче и громче. Из тумана выдвигается край ледяного поля. На льду, тесно прижавшись друг к другу громадными тушами, лежат моржи. Поднимаясь на коротких ластах, моржи поворачивают клыкастые морды в нашу сторону и, принюхиваясь, хрипло стонут.

Многие из них не менее четырех метров длины. Белые клыки свешиваются из-под мясистых вздутых губ. По обеим сторонам морщинистой морды торчат длинные редкие щетины усов.

Разводья близ ледяного поля становятся шире. Моржи, переступая ластами, выползают на край льдины и бухаются в воду, поднимая высокие фонтаны брызг. Высовываясь из воды, они с любопытством разглядывают вельбот маленькими блестящими глазками.

Напор льдов усиливается. Моржи исчезают под водой. Разводья сужаются, и грести становится невозможно. Нужно поставить вельбот позади большого ледяного поля и воспользоваться им как буфером при столкновении льда с береговыми утесами. Поспешно отталкиваясь шестами, мы обходим ледяное поле. Узкий канал каждую минуту может закрыться и раздавить вельбот.

Мелкие льдины ударяются о борта «Витязя». Невольно приходит на ум выразительная фраза из рапорта Дмитрия Лаптева о плавании у мыса Баранова: «Проходя же густые льды, часто боком об оные стучались и в страхе были, что проломит от сих ударов». Эти слова навязчиво лезут в голову.

Мощное сжатие вздыбило ледяное поле. Разводья с треском захлопываются, дробя на тысячи кусков мелкие льдины. Тяжелые льды с оглушительным скрежетом лезут друг на друга, нагромождаясь торосами.

Взмахнув последний раз шестами, вгоняем вельбот в щель между ледяным полем и плоской льдиной, едва возвышающейся над водой. Льдина упирается в борт «Витязя». Дубовые доски обшивки прогибаются, шпангоуты трещат. Бросив шесты, выпрыгиваем на высокий край ледяного поля.

«Витязь» медленно приподнимается, кренится и, выскользнув вдруг на льдину, валится на выпуклый борт. Высокий киль вельбота, окованный медью, глубоко врезается в голубоватый лед. Яйцевидная форма корпуса спасает вельбот от гибели.

Напор льда продолжается недолго. Ледяное поле вздрагивает, трескается надвое и застывает. Вид моря изменяется неузнаваемо. Еще недавно было лето, теперь наступила арктическая зима: сплошной торосистый лед закрывает воду, в тумане изломанные стены торосов поднимаются таинственными снежными хребтами, а «Витязь» кажется кораблем, затертым льдами.

Холодно. Изрубив одну из банок вельбота, разводим костер под кормой «Витязя» и кипятим чай. Огонь костра и согревающий напиток вернули нас к жизни. Теперь можно и пешком пробраться по ледяным полям к мысу Баранова.

— Пойдем на берег? — спрашиваю Пинэтауна.

— Нельзя бросать вельбот — пропадет корабль, — отвечает юноша.

Пинэтаун прав: случись малейшая подвижка льдов, и разводья преградят обратный путь к вельботу. Оставлять «Витязь» на произвол судьбы нельзя.

Долгую, бесконечную ночь провели мы на ледяном поле у вельбота, ожидая нового сжатия. Северный ветер стих, льды не двигаются, и плотный туман окутывает море.

Утром туман рассеивается, и перед нами открывается величественное зрелище. Прозрачный воздух рябит, как в знойный летний день. Горизонт словно раздваивается. Изображения льдов высоко повисают над морем; изменяясь, они принимают вид то ледяных замков, то голубоватых глетчеров или огромных искрящихся гор. Темные разводья среди льда кажутся островами, а мыс Баранова — высокой скалистой вершиной.

Мы наблюдаем арктический мираж редкой красоты. Миражи появляются в полярных странах в безветренную ясную погоду при неодинаковой температуре и плотности слоев воздуха. Лучи света, преломляясь в неоднородных слоях атмосферы, высоко поднимают и причудливо изменяют изображения предметов.

По-видимому, теплый воздух тундры надвигается с юга и теснит холодную атмосферу Ледовитого океана. Нагретый воздух проникает в слои холодной атмосферы, и над морем образуется «слоеный пирог» из воздушных масс неодинаковой температуры и плотности. Можно было ожидать южного ветра и очередной подвижки льдов.

Несколько часов играл перед нами мираж воздушными призраками. К полудню с берега действительно подул южный ветер. Разница в температуре и плотности воздушных слоев сгладилась. Мираж исчез.

Между льдинами появляются широкие черные разводья. Путь к мысу Баранова очищается ото льда, но сдвинуть тяжелый вельбот с ледяного поля в воду вдвоем, без лебедки, невозможно. «Витязь» лежит на льдине, точно рыбацкий бот на отмели после отлива. Южный ветер усиливается, и льдину относит в океан. Берег постепенно скрывается в туманном отдалении.

Бесконечной вереницей сопровождают нас ледяные глыбы и айсберги. Разгрузив трюмы «Витязя» и действуя рычагами, мы все же не можем пошевелить вельбот, сделанный из тяжелых дубовых досок.

Если нам не посчастливится встретить судно, мы станем вечными пленниками арктической пустыни. У кромки тяжелых льдов действуют постоянные полярные течения, и неуправляемая льдина с «Витязем» будет вовлечена в дрейф к центру полярного бассейна.

Ширина прибрежной полыньи, по которой плывет наша льдина, летом при южных ветрах значительно увеличивается. Далее начинаются тяжелые льды Арктики…

Происхождение прибрежной полыньи связано с отепляющим действием вод Колымы и нагретого летнего воздуха континентальной тундры. Издавна этой полыньей пользовались русские полярные мореходы в плаваниях восточнее устья Колымы. Впервые воспользовался ею в 1646 году русский промышленник из Мезени Исай Игнатий. Он сообщил в своей челобитной, что при выходе в море из устья Колымы «усмотрел место между льдинами и матерой землей, коим шли двое суток» до Чаунской губы. Этим путем ходили на восток Михаил Стадухин, казак Баранов, Семен Дежнев, Дмитрий Лаптев, Николай Шалауров.

Советские моряки хорошо изучили эту дорогу в сквозных рейсах с караванами торговых судов по Северному морскому пути…

Встретим ли мы корабль?

Два часа потратили мы на медвежью охоту и разделку убитого зверя, но сколько бед принесла эта непозволительная проволочка!

Нужно немедленно что-то предпринять. Но что толкового можно придумать в нашем положении?

Льдина метров двести длиной, и управлять ее движением нечего и думать.

Расстелив медвежью шкуру, мы устраиваемся с Пинэтауном у кормы «Витязя», уныло пережевывая сухие галеты. Берег тундры окончательно скрывается на горизонте. Льдина быстро дрейфует на север.

Невольно думаю о Нанге. Как решился Чандара плыть с девушкой на маленькой лодке вдоль опасных берегов Восточной тундры? Хрупкий челн могли опрокинуть волны или раздавить морские льды. Неужели Нанга погибла вместе с безумным стариком?

Пинэтаун, опустив голову, задумчиво перебирает ремешки на поясе; обветренное лицо его спокойно. Не хочу огорчать юношу невеселыми мыслями.

Неожиданно молодой пастух вскакивает и, хлопая себя кулаком по лбу с необычайным ожесточением, приговаривает:

— Тарбаганы, ленивые тарбаганы! Лед рубить, лед рубить надо!..

Мысль Пинэтауна оказывается удивительно простой. Вельбот лежит на льдине боком к воде. Поспешно вытащив топоры, принимаемся вырубать широкий ледяной скат. Долго приходится трудиться над ледяным спуском. Теперь киль вельбота держится лишь на двух ледяных выступах.

Последние упоры срублены!

Вельбот качнулся и, скрипя медью окованного киля, покатился с ледяной горы. Бухнувшись в море и зачерпнув воды, «Витязь» заплясал на волнах около льдины. Вычерпываем воду, грузим снаряжение, с радостью поднимаем паруса и галсами идем против ветра на юг, к невидимому берегу.

Вдали снова появляются темные скалы мыса Баранова и длинная полоса прибоя у высокого берега Восточной тундры. Вскоре вельбот минует песчаную стрелку и входит в просторную лагуну у перешейка мыса Баранова.

Граница совхоза осталась далеко на западе. Мы вступаем на берега Чукотского национального округа.

Глава 8. РАКУШЕЧИЙ ХОЛМ

Глухо, пустынно, безлюдно на берегу бухты Баранова. Песчаные дюны заросли вейником. Среди высоких стеблей отпечатались следы зайцев. Дюны отмечают древнюю береговую линию отступившего моря. Песчаная стрелка обмелевшей бухты свидетельствует о том, что море продолжает отступать и в наше время.

Признаки осушения повсеместны на берегах Северного Ледовитого океана. Полярное побережье Чукотки изрезывают бесчисленные лагуны, и многие из них уже отделились от моря песчаными косами.

Прибрежная тундра у мыса Баранова принадлежит крупному оленеводческому колхозу «Турваургин», но его стада редко выходят к далекому каменистому мысу, и надеяться на встречу с оленеводами не приходится.

Пинэтаун внимательно осматривает песчаный пляж. Он ищет лодку старика. Но лодки нигде нет. Лишь за береговыми дюнами приютилась ветхая хижина, сложенная из плавника. Плоская крыша ее провалилась. В песке валяются ржавые банки из-под американских консервов, изломанные канадские капканы и позеленевшие патронные гильзы. Здесь когда-то зимовали американские контрабандисты.

В этой хижине Питерс убил шкипера Снайерса, застрелил матроса Картрайта и, по-видимому, год спустя встретил русского промышленника Василия Беляева, умиравшего от цинги.

Знал ли Василий Беляев о ремесле Питерса? Может быть, американский пират погубил промышленника, присвоив его имя?

Прежде всего нужно обнаружить тайник контрабандистов и раздобыть карту старого оленевода. Захватив с вельбота компас, бинокль и вооружившись ружьями, отправляемся искать крест на могиле.

Одинокий деревянный крест стоит на кровле утесов высоко над морем, на краю обрыва. Выгоревший на солнце, обмытый дождями, он не имеет надписи.

Чьи кости тлеют в безымянной могиле? На юго-западе, там, где тундра спускается к перешейку полуострова Баранова, у ручья выстроились зеленые курганы — тринадцать круглых холмов, похожих на булгуньяхи.

«…крест на могиле… компас на правый конец… пеленг зюйд-вест 35°…» — писал Питерс в своей исповеди. На кресте, у конца большой перекладины, темнеет глубокая зарубка. Компасом на вельботе служит буссоль с подвижной картушкой градусного диска и прицельными рамками визиров. Ставлю буссоль на зарубку у правого конца крестовины, разворачиваю рамки визиров под курсом зюйд-вест 35° и, сдерживая волнение, приникаю к прицелам.

Тонкая нить визира пересекает пятый, самый большой курган. Там зарыт контрабандный груз американской шхуны и спрятана карта Омолона, разрисованная старым кочевником. Не хотим откладывать раскопок. Пинэтаун уходит к вельботу за лопатами и кирками. Вскинув ружье, я отправляюсь на разведку.

Холмы тесной группой сошлись на древней сухой террасе тундрового ручья.

Вершина пятого кургана проваливается кратерообразным углублением. Такие же углубления виднеются на соседних курганах. Удивляет необычайная растительность на холмах.

Вейником и пыреем обросли холмы с подножия до вершины. Травы разрослись так буйно и густо, точно под ними лежит пласт чернозема. Все тринадцать холмов ярко зеленеют на пестром ковре лишайниковой тундры.

Растительность обычных булгуньяхов мало отличается от растительности окружающей тундры. Только раскопки могли объяснить странное обилие растительности.

С вершины кургана хорошо видна горная тундра. Мягкие ее увалы соединяются далеко на юге с цепью высоких голых сопок. Сильный морской бинокль приближает сопки. На вершинах чернеют кекуры — причудливые столбы горных пород, уцелевших от разрушения. Глубокие долины синеют между сопками.

Может быть, там скрывается стойбище Нанги? Медленно вожу биноклем, пытаясь разглядеть дымы стойбища.

Вдруг над курганом проносится куропатка; за нею, настигая ее, мчится большой пестрый сокол. Мелькнули распластанные крылья, длинный хвост, мощная белая грудь и тупая голова хищной птицы. Давно я охотился за колымским кречетом, желая добыть шкурку редкого хищника.

Куропатка падает в кусты полярной березки и приникает грудкой к тундровым лишайникам. Сокол парит над куртиной редких кустарников, где притаилась куропатка. Он видит каждое перышко птицы и готовит последний, смертельный удар. И вдруг куропатка взмывает навстречу соколу. Часто-часто махая крыльями, она свечой взлетает все выше и выше над тундрой. Смелый взлет робкой птицы сбивает хищника с толку — он упускает мгновение для удара. Кречет плавно поднимается по спирали, подстерегая добычу.

Куропатка не может взлететь выше. Отчаянно затрепетав крыльями, она внезапно складывает их в узкий треугольник и кидается вниз. С изумлением наблюдаю редкий вертикальный полет испуганной птицы. Сокол круто и свирепо пикирует. Куропатка неуловимым движением крыльев изменяет свой полет, устремившись под защиту человека.

Сокол несется с неба, вытянувшись стрелой. Но он не успевает сбить куропатки — вскинув ружье, я стреляю. Хищник, перевернувшись и распустив простреленные крылья, падает на землю.

Появляется Пинэтаун; он несет лопаты и кирки. Передаю ему бинокль. Юноша долго рассматривает далекие сопки, но признаков стойбища не видит. Вероятно, яранги скрыты в глубине гор.

— Давай копать, Пинэтаун…

Расчистив вершину кургана, принимаемся разгребать дно маленького кратера. Лопаты глубоко проваливаются в рыхлую, песчаную почву, переполненную морскими раковинами. Чем глубже становится яма, тем больше попадается раковин; отвесные земляные стенки показывают строение почвы.

Курган представляет собой гигантскую кучу песка и пустых разбитых раковин, уплотненную временем. Песок, обогащенный перегнившими остатками моллюсков, хорошо прогреваемый солнцем, стал плодородной почвой. Среди бесплодной тундры луговые травы разрастаются на холмах, получая в избытке питательные вещества. Ракушечьи холмы нельзя считать булгуньяхами.

Выкапываем глубокую траншею, но деревянного люка не обнаруживаем.

Может быть, тайник случайно открыли пастухи оленеводческого колхоза? Это предположение кажется маловероятным: чукчи обязательно сообщили бы о своей находке в райисполком.

Лопата Пинэтауна неожиданно звякает, ударяясь о твердую преграду. Поспешно разгребаем землю. На дне ямы, среди разбитых раковин, лежит каменный топор, искусно выделанный из черного камня. Осторожно поднимаю орудие древнего человека.

— Айваны! — испуганно шепчет Пинэтаун, не решаясь коснуться бесценной находки.

Юноша рассказывает, что среди чукчей живет предание о племени айванов — диких морских зверобоев, некогда населявших полярное побережье Чукотки.

«Айванат» — по-чукотски означает «живущий на подветренной стороне». Поселки айванов располагались на мысах, выступающих в море, или на прибрежных островах — на берегах, обращенных к морю. Древние морские зверобои селились в местах, откуда хорошо было видно приближение морского зверя.

У эвенков и юкагиров Нижне-Ленской, Индигирской и Алазейской тундр сохранялись сказания о первобытных обитателях полярного побережья Якутии, питавшихся дарами моря.

Предания говорят о непримиримой вражде к пришельцам из лесотундры, о постоянных схватках и кровавых столкновениях чукчей, юкагиров и эвенков с приморскими зверобоями. Неизвестные обитатели побережья жили в землянках, не знали металла, пользовались каменными топорами и ножами, луками, копьями и стрелами с костяными и кремневыми наконечниками.

Но самым удивительным в этих сказаниях было одно обстоятельство, казавшееся невероятным. Старики юкагиры и эвенки Индигирской тундры рассказывали о встречах с последними потомками первобытных обитателей побережья. Выходило, что редкие встречи происходили лет пятьдесят назад в наиболее глухих и малодоступных районах полярной Якутии.

Жестокий древний обычай прежнего времени повелевал убивать недругов чужого племени, и встречи с одинокими скитальцами кончались обычно безжалостным уничтожением последних потомков многочисленного некогда народа.

Достоверность этих рассказов подтверждалась любопытными фактами. Старики оленеводы показывали Пинэтауну шрамы давних ран, нанесенных кремневыми наконечниками стрел, а также необычный способ снятия шкур с оленей, убитых последними потомками айванов. Главный разрез они делали не по брюху животного, как обычно, а вдоль спинного хребта убитого оленя. Это имело определенный смысл: множество отверстий от личинок кожного овода располагалось при этом на краях шкуры, а не в центральной ее части. Из таких шкур легче было сшить примитивную, но теплую меховую одежду.

Рассказ Пинэтауна поразил меня. Можно ли верить, что последние потомки человека каменного века жили и встречались в полярной Сибири в начале XX века?!

В якутском музее я видел фотокопии «челобитных», «расспросных речей», «сказок» и «отписок» сибирских казаков-земплепроходцев. Эти любопытные документы были найдены в старинных делах Якутской приказной избы и Московского Сибирского приказа.

Документы, писанные славянской скорописью, открыли блестящую страницу мировой истории. Уже в первой половине XVII века многолюдные и хорошо организованные русские торгово-промышленные экспедиции за два десятилетия исследовали и освоили весь северо-восток Азии от Енисея до Анадыря.

Скупым красочным языком челобитных грамот сибирские землепроходцы повествовали о величайших географических открытиях, о природе открытых земель, о быте и расселении сибирских племен триста лет назад.

Русские землепроходцы застали юкагиров, чукчей и коряков с кремневыми и костяными орудиями — они почти не знали железа. Коряки — обитатели побережья Берингова и Охотского морей — жили в землянках, вырытых в кучах насыпанной земли и раковин.

Прямое отношение к рассказу Пинэтауна имела находка, сделанная в якутском архиве.

В полуистлевшей «отписи» енисейский казак Елисей Буза сообщал, что, собирая в 1638 году ясак на реке Чюндоне, близ Алазеи, он захватил в плен трех юкагирских князцев. Пленники сообщили, что на реке Нероге, впадающей в море, обитают натты. Они «колют спицами» моржей и живут в «земляных юртах», а старшины их «носят в носу» светло-синие бусы.

Позднее из «расспросных речей» колымского «князца» Порочи выяснилось, что Нерога — это река Чаун, впадающая в море восточнее мыса Баранова, и что натты часто выходят в верховья реки Чюндона (Большого Анюя) выменивать оленей у юкагиров, а «временами-де с ними и дерутца».

Название приморского народа, обитавшего в устье Чауна, — натты, упоминавшееся в «отписках» сибирских казаков, было искаженным чукотским словом «айванат». Документы землепроходцев свидетельствовали, что триста лет назад одинокие поселки айванов еще существовали на берегах Полярного океана.

До революции огромные пространства безлюдных тундр между дельтой Лены и устьем Колымы были исследованы и населены менее, чем дебри Центральной Африки. Неудивительно, что в этих малодоступных, обширных и незаселенных районах тундры, обильных дичью, рыбой и морским зверем, остались до начала XX века последние потомки айванов — коренных обитателей полярного побережья Северной Азии.

Продолжаем раскопки ракушечьего кургана: слой за слоем снимаем почву. Пинэтаун раскапывает в углу ямы куски полусгнивших стволов плавника с проухами, словно выгрызенными костяным зубом. Скрепляющие ремни сгнили и рассыпаются в мелкий порошок. Это обрушенные стропила примитивной землянки.

Новая находка открывает перед нами печальную страницу прошлого.

Почерневшие древки копий торчат из земли. Постепенно разгребая почву, Пинэтаун обнажает коричневые, изъеденные временем человеческие кости. Обугленные, заостренные концы деревянных копий, обожженные для прочности, пронзив грудные клетки, глубоко зарываются в песок. Черепов найти не удалось. По-видимому, враги, убив людей копьями, с первобытной жестокостью отрубили им головы и унесли с собой.

Ракушечий холм в давние времена служил жилищем обитателям побережья у мыса Баранова. Очевидно, эти люди питались мясом морских животных и моллюсками. Створками раковин и землей они обсыпали свои жилища. Тринадцать ракушечьих холмов служат теперь могильными курганами погибшим жителям первобытного прибрежного поселка.

Мы увлекаемся археологическими раскопками и забываем о тайнике контрабандистов.

На уровне подошвы ракушечьего кургана раскапываем угли очага, черепки разбитой вдребезги глиняной посуды, большие кремневые ножи полулунной формы, два гарпуна и множество четырехгранных костяных наконечников стрел.

Так вот где скрывается разгадка тайны Медвежьих островов!

В минувшие смутные времена Северо-Восточная Сибирь являлась ареной жестокой борьбы народов и племен Северной Азии.

Семьсот лет назад предки якутов, скотоводы Прибайкалья, под натиском монгольских племен, объединенных Чингис-ханом, двинулись в бассейн Лены. На своем пути они встретили тунгусов — лесных охотников и звероловов. Тунгусы, в жестоких битвах отстаивая свои охотничьи угодья, отступили на Север.

Отступая, они теснили древних лесных жителей Северной Азии — предков юкагиров. Многочисленные племена древних юкагиров занимались речным рыболовством на берегах крупных рек: Лены, Яны, Индигирки и Колымы.

Тунгусы, лучше организованные, имея вьючных и верховых оленей, оттеснили юкагиров в глубь тайги и в полярные тундры.

Достигнув тундры, юкагиры, а в низовьях Лены и тунгусы встретили смелое сопротивление айванов — древних приморских зверобоев полярной Якутии.

Люди своеобразной и самобытной культуры камня и кости не могли устоять в неравной борьбе с многочисленными и лучше вооруженными пришельцами с юга. Жители прибрежных поселков были истреблены. Уцелели лишь разрозненные группы и отдельные семьи, ушедшие в глухие труднодоступные районы побережья или переправившиеся на ближние острова Полярного океана.

На Медвежьих островах айваны жили, судя по сохранности построек, описанных сержантом Андреевым, еще лет триста назад.

Пинэтаун, с любопытством выслушав историю переселения народов Сибири, говорит, что и чукотские предания повествуют о переселениях айванов на острова Полярного океана. Из уст в уста передавалось на Чукотке сказание о плавающей Земле Тикиген, населенной бежавшими с континента айванами. Эта земля при сильных ветрах перемещалась в море.

Рассказ Пинэтауна кажется фантастичным. Вспоминаю открытия советских полярников, объясняющие происхождение чукотского сказания.

В 1937 году ледокол «Садко» после безуспешных поисков Земли Санникова высадил на острова Генриетты первых зимовщиков. Однажды в ясный, солнечный день полярники увидели на севере неизвестную землю с двумя куполообразными вершинами.

Это поразило зимовщиков. Земля Санникова словно перелетела на двадцать географических градусов. Землю полярники наблюдали в течение месяца, затем она исчезла.

Два года спустя полярный летчик Черевичный и штурман Аккуратов обнаружили блуждающую землю севернее острова Генриетты. Это был громадный столовый айсберг с возвышенностями в виде двух горных вершин. Издали он казался настоящим островом.

Блуждающие ледяные острова длиной до тридцати пяти километров были обнаружены летчиками нашей полярной авиации севернее островов Врангеля и Северной Земли, на Севере от Ново-Сибирских и Медвежьих островов.

Возраст некоторых ледяных островов исчисляется тысячелетиями. Они дрейфуют по замкнутым маршрутам. Рождаются эти гигантские айсберги ледниками Гренландии и арктических островов Северной Америки, нередко полями материкового льда, уцелевшими с ледниковой эпохи на мелкоморье Канадского архипелага.

В послеледниковое время материковые льды Канадского архипелага таяли, раскалывались на части. Во время сильных бурь ветры повышали уровень моря на мелководьях; обломки мощных полей, иногда прикрытые слоями почвы, всплывали и уносились в океан.

Дрейфующие ледяные острова, застревая на отмелях Полярного океана, у берегов Сибири, издали казались землей. Так возникла легенда о Земле Санникова. Такой ледяной остров видел сержант Андреев с промышленниками севернее Медвежьих островов.

Может быть, это была Земля Тикиген, застрявшая на мелкоморье? Неизвестно, как сложилась судьба обитателей плавающей земли после внезапного дрейфа в глубь Полярного океана, когда последнее пристанище айванов стало уплывать от берегов Чукотки.

Во всяком случае, в 1720 году, когда колымский зверолов Вилегин подстрелил в море на льду белого медведя, раненного стрелой с четырехгранным наконечником, эта земля была еще близко от Медвежьих островов.

Я увлекся этнографической лекцией и кремневым ножом рисую Пинэтауну выразительные иллюстрации на земле, усыпанной раковинами. Юноша внимательно слушает и следит широко раскрытыми глазами за острием ножа.

Сидим на дне глубокой ямы первобытной землянки. Тайника американских пиратов в ракушечьем холме нет. По-видимому, Питерс, теряя сознание перед смертью, неверно указал магнитный пеленг кургана. Тайник скрывается в одном из тринадцати холмов, и я хочу заложить шурфы по очереди на вершине каждого кургана. Раскопки затягиваются.

Глава 9. РАЗОЧАРОВАНИЕ

Простая догадка осеняет, как молния. Схватив компас, выскакиваю из ямы и пускаюсь бежать к одинокой могиле с крестом.

— Годовой ход! Мы не учли годовых изменений магнитного склонения!

Положение магнитных полюсов меняется от года к году, точки полюсов совершают медленное движение по кривым замкнутым линиям. Соответственно меняется магнитное склонение — угол между магнитной стрелкой и географическим меридианом.

Наблюдениями установлено, что там, где магнитная стрелка отклоняется к востоку от географического полюса, угол склонения увеличивается ежегодно на одну шестую градуса, а за шесть лет — на 1°. С тех пор как Питерс брал по компасу пеленг с могильного креста на курган с тайником, прошло сорок лет, и его пеленг зюйд-вест 35° увеличился на 6°36 и соответствовал теперь, откидывая минуты, пеленгу зюйд-вест 41°. Мы раскопали не тот ракушечий холм, но зато нашли бесценные археологические реликвии.

Подбегаю к одинокому кресту, поспешно поднимаю узкие рамки визиров, ставлю буссоль на зарубку у конца крестовины и, прильнув к прицелам, разворачиваю их на пеленг 41°. Нить визира опирается в девятый курган с плоской, как стол, вершиной. Наверняка тайник Питерса скрывается в этом кургане.

Кратерообразного углубления на вершине девятого кургана не оказалось. С силой ударяю ногой о землю — глухой гул, словно от подземного колокола. Пинэтаун ударяет еще раз, и снова земля гудит под ногами.

— Пустота!

Стоим на крыше подземного склада. Расчистив площадку, Пинэтаун принимается копать мягкую землю. Устраиваюсь рядом на траве, заботливо перекладывая в рюкзаке пушистым ягельником добытые сокровища — глиняные черепки, кости, каменные и костяные орудия айванов.

Треск ломающегося дерева заставляет вскочить. Пинэтаун проваливается сквозь землю. Бросаюсь к яме. На дне ее чернеет отверстие. Из-под земли тянет сыростью и гнилью. Гнилые доски трещат подо мной, не выдерживая новой тяжести.

Свалившись на груду каких-то мягких вещей, мы оба барахтаемся в темноте, шаря в карманах спички. Над головой ярко светит отверстие, пробитое в трухлявой крыше тайника.

Чиркнув наконец спичкой, освещаю просторное подземелье. Сидим с Пинэтауном на холщовых мешках среди высоких штабелей пузатых тюков. Между штабелями чернеют узкие проходы. Пол, стены и потолок облицованы корабельными досками.

Спичка тухнет, электрический фонарик остался наверху в рюкзаке. Пинэтаун снова зажигает спичку. В узком проходе между тюками втиснута опрокинутая бочка. На «круглом столе» лежит пачка свечей в американской упаковке. Свечи не зажигаются, фитили трещат и гаснут — отсырели. Только переломив свечу, Пннэтауну удается зажечь фитиль.

Рядом с бочкой стоит длинный ящик с крышкой на ржавых петлях. Откидываю крышку — петли заскрипели, и в пламени свечи заиграл тусклый блеск металла. В ящике лежат приборы, снятые с пиратской шхуны: судовой компас, анероиды, хронометры, морские бинокли, медная подзорная труба, секстан и набор мелких штурманских инструментов. Узкое отделение ящика заполняют ржавые винчестеры, цинковые ящики с патронами и нераспечатанные пачки свечей.

Задыхаясь в гнилом воздухе подземелья, вскрываем тюки пушнины один за другим. Великолепные песцовые меха сгнили, шерсть клочьями вылезает из липких шкурок. В мешках оказываются шкурки серебристых лисиц. Но и они погибли от сырости.

«Мягкое золото» американских пиратов, скрытое долгие годы в сырой земле, полностью потеряло свою ценность. Как уродливо и бессмысленно кончилась жизнь собирателя сокровищ!

Карту Омолона Питерс спрятал в бочку. Прикладами ржавых винчестеров сбиваем медные обручи. Бочку доверху заполняют коричневые душистые бобы кофе. Дубовая бочка закрывается так плотно, что сырость не проникла внутрь и бобы не испортились. Пинэтаун высыпает кофе на крышку ящика. На дне бочки лежит жестяная коробка, герметически запаянная.

Осторожно разрезаю ножом тонкую жесть и вытаскиваю карту. Тяжелый желтоватый слиток металла выскальзывает из бумаги.

Золотой слиток! Питерс выменял его в 1908 году у кочевников Синего хребта, бежавших на морское побережье от своих старшин. Карта, нарисованная карандашом на прокладке из галетного ящика, хорошо сохранилась.

Горные хребты обозначены гребешками, реки с притоками — тонкими извилистыми линиями, стойбища — шалашиками. Названия речек, хребтов и гор Питерс записал со слов старика русскими буквами.

Между Омолоном и Корокодоном старый кочевник нарисовал длинный хребет и густую паутину речек. С поразительной подробностью он изобразил рельеф и гидрографическую сеть горной страны величиной с Францию. На всех географических картах здесь расплывалось большое белое пятно.

Жители тайги и тундры великолепно знают топографию местности. Реки и мелкие речушки они изображают на бумаге не хуже городского жителя, рисующего план давно знакомых улиц.

В центре хребта ламут изобразил шалашиками большое стойбище. Крошечные вигвамы сходятся кольцом вокруг сидящего орла…

— Смотри, стойбище Синих Орлов, совсем как у Нанги! — удивляется Пинэтаун.

Юноша торопливо вытаскивает чашечку Нанги. В полумраке подземелья полированное дерево кажется черным, и линии «рисуночного письма» выступают словно на проявленной пластинке.

Рисунок орла в кольце вигвамов, сделанный старым оленеводом сорок лет назад, Нанга повторила на своем «рисуночном письме».

Сравнивая оба рисунка, замечаю вдруг поразительное совпадение изгибов Омолона на карте кочевника с линией берега на ребусе Нанги. Против устья Омолона, на левом берегу Колымы, старый оленевод нарисовал покосившийся темный крестик. На ребусе Нанги в этом месте красуются несколько квадратиков, вытянутых в линию.

— Заимка Колымская! Неужели Нанга нарисовала Омолон, а не берега Восточной тундры?!

— Совсем ум потеряли, — тихо говорит Пинэтаун, опускаясь на тюк с пушниной.

Юноша подавлен.

Только один поселок в низовьях Колымы имеет всего одну улицу новеньких домиков. Они были построены недавно против устья Омолона, на месте ветхих хибар старой заимки Колымской. Здесь размещается теперь центральный поселок оленеводческих колхозов Западной тундры.

Непростительная ошибка!

Ведь новые домики заимки Колымской я отлично видел с борта самолета в перелете из Якутска в устье Колымы и должен был правильно прочесть рисунок Нанги. Меня сбило с толку случайное сходство изгибов Омолона и береговой линии Восточной тундры.

Омолон Нанга изобразила одной чертой, правый берег Колымы не дорисовала. Поэтому линию Омолона на ее рисунке мы легко приняли за береговую кромку Восточной тундры, а заимку Колымскую — за Походск.

Неверно разгадав «рисуночное письмо», мы искали Нангу там, где ее никогда не было.

Теперь ясно: стойбище Синих Орлов, куда увез Нангу Чандара, находится в шестистах километрах южнее берегов Восточной тундры, в глубине континента, на диких плоскогорьях между Омолоном и Корокодоном. В 1908 году из этого стойбища бежал на берега Полярного океана от произвола старшин старый кочевник, нарисовавший Питерсу карту Синего хребта.

Нанга была жительницей неведомого стойбища. Кто эти неизвестные обитатели недоступных гор, поселившиеся вдалеке от людей, в центре белого пятна?

Орел, вытатуированный на груди девушки, дикий характер, никому не известный язык, на котором она говорила, удивительное сходство ее рисунков с «рисуночным письмом» североамериканских индейцев — все это оставалось загадкой.

Мы держим в руках лишь карту горной страны, где обитают сородичи Нанги. Неужели они еще томятся под властью родовых старшин?

— Проклятый старик мучит Нангу!

— Успокойся, Пинэтаун! Карта Синего хребта у нас. Мы точно знаем, где искать Нангу, и разыщем ее.

Но юноша грустно покачивает головой, вытаскивает из нагрудного кармана алую ленточку Нанги и, осторожно расправив ее на ладони, поглаживает огрубевшими от снастей пальцами. В глазах у него слезы, и он не скрывает их. Трудно проникнуть в дебри Омолонской тайги, к далеким плоскогорьям Синего хребта.

Жадно разглядываем карту, добытую из тайника. Там, где горные хребты сплетаются в мощное плоскогорье, старый оленевод нарисовал границу леса. Деревья изображены колышками. Прихотливо изгибаясь, граница леса бесконечным частоколом окружает громадное поле безлесных плоскогорий.

В тусклом пламени свечи это поле расползается на карте чудовищно увеличенной амебой. Площадь безлесных плоскогорий Синего хребта раз в десять превышает пространство летних пастбищ Колымского оленеводческого совхоза.

Тонкой штриховкой старик обозначил зимние кормовища оленей. Олени могут найти здесь ягельники и продвинуться сквозь тайгу к Синему хребту. Черными пятнами нарисованы островки мертвой тайги, гари, не проходимые для оленей. Их очень мало.

Штриховка ягельников на карте пересекает низовья Омолона и приближается к южным границам Колымского оленеводческого совхоза, словно открывая путь к Синему хребту.

Так вот где лежит пастбищное эльдорадо! Недаром потрудились мы, добывая карту старого кочевника: перед нами лежит рисунок огромного массива девственных оленьих пастбищ.

События беспокойного плавания сплелись в морской узел, и вот он распустился легко и свободно, словно в умелых матросских руках.

«Витязь» благополучно вернулся в порт Амбарчик. На внешнем рейде вились дымки пароходов. Корабли каравана, поднимая пары, собирались в дальнее плавание.

В Амбарчике мы закупили в фактории и погрузили на вельбот летний запас продовольствия для пастухов-островитян.

Светлой полярной ночью «Витязь» вошел в устье Колымы, миновал заимку Шалаурова и вскоре пристал к острову Седова, у спящего лагеря пастухов.

На следующий день с попутным ветром вельбот поднялся вверх по Колыме, доставив на центральную усадьбу совхоза драгоценный груз: рюкзак с редчайшими археологическими находками и карту смоленских пастбищ. Второе плавание «Витязя» окончилось.

Помполит радиограммой известил директора совхоза, улетевшего в Якутск, о больших пастбищных возможностях Омолона и просил разрешить глубокую разведку Синего хребта.

Переходящее знамя тундровых совхозов получила бригада Ромула на острове Седова. Олени с острова были так жирны, что многие животные, переплывая Морскую протоку, уставали шевелить ногами — их прибивало к берегу, точно пробковые поплавки.

Стоит ли говорить, что в это лето мы навсегда избавились от копытки. Впервые за много лет оленеводческий совхоз выполнил план. После осеннего пересчета оленей в корале к нам пожаловали гости из оленеводческих колхозов перенять опыт. Вместе с оленеводами мы написали длинное благодарственное письмо Николаевскому…

Однажды меня вызвали к помполиту. Мы устроились у горящей печки в уютной конторе совхоза. Петр Степанович долго молчал. За окном вились снежинки — предвестники полярной стужи. В запотевшие окна мохнатыми сучьями стучались лиственницы. Хвоя облетела, и голая тайга ждала зимнего покрывала.

— Ну, путешественник, поедешь теперь домой, в институт? — Петр Степанович хитровато щурится из-под сросшихся нависших бровей.

Командировка моя окончилась, но мне не хотелось покидать совхоз и возвращаться в тихую городскую лабораторию. Я сказал об этом помполиту.

— Тогда читай! — рассмеялся он, протягивая зеленый телеграфный бланк.

Это была телеграмма наркома. Он спрашивал, согласен ли я остаться в совхозе.

— Мы просили разрешения задержать тебя на год и послать с оленями на Омолон… Я бы хотел… чтобы ты ехал туда… м-м… с охотой, — словно нарочно тянул помполит.

На Омолон, к Синему хребту! Меня охватывает радость и тревога. Сумею ли справиться с ответственным поручением? Нам предстоит пробиться с оленями сквозь тайгу, увидеть таинственных обитателей Синего хребта, найти Нангу, освоить девственные пастбища плоскогорий Омолона и Корокодона в самом сердце Северо-Восточной Сибири!