Гибель Светлейшего

Врангелевский рай

Разбитая деникинская армия отходила на юг.

Олег смотрел в окно на бесконечные обозы, тянувшиеся по грязной проселочной дороге. За телегами и тачанками брели измученные беженцы. Высокая пышноволосая женщина в новом каракулевом манто, подпоясанном простой бечевкой, осторожно несла в одной руке глиняный кувшин с молоком, а в другой небольшой узелок. Накинув на плечи пушистый клетчатый плед, шагал седой длинноволосый старик профессорского вида. Он нес полуоткрытый саквояж, набитый книжками. Тяжелый мешок тащил на могучей спине высокий бородач в длиннополой забрызганной рясе.

«Батюшка!» — подумал Олег и почему-то вспомнил законоучителя гимназии. Но отец Борис был худощавый, невысокого роста и бороду подстригал аккуратным квадратиком. Может быть, и он сейчас идет где-нибудь за обозом отступающей армии, спасаясь от красных. И у него ряса так же забрызгана до самой спины.

— Пи-ить! — простонал отец, умиравший на широкой, высокой кровати.

Олег встрепенулся и торопливо поднес жестяную кружку с водой. Больной смотрел воспаленными глазами на розовое веснушчатое лицо сына и не узнавал его. Ночью он бредил и держал Олега за рукав гимназической куртки, словно опасаясь, что сын может исчезнуть.

Умер отец рано утром. За окном по-прежнему проходили обозы и шагали беженцы — неуемные искатели тихой пристани.

Олег разглядывал заострившийся нос покойника и впалые щеки, заросшие грязной щетиной. Он никак не мог смириться с мыслью, что все уже кончено и отец больше никогда не встанет. Это было чудовищно. Гимназист вытирал кулаком слезы.

Потом пришел хозяин хаты Микола Крапива, высокий хохол с роскошными усами. Он покрутил неодобрительно головой и стал громко и нехорошо ругаться.

Последующие события происходили как во сне. Отчетливо запомнились похороны. Гроб сколотили из старых фанерных ящиков. На одной доске уцелели черные продолговатые буквы «брутто».

Яму под старой вишней в огороде копал Олег, но жадный Крапива все же потребовал за нее часы — единственное наследство, отцовские мозеровские часы. Крапива готов был обобрать гимназиста до нитки. И он осуществил бы свое намерение, если бы не появился неожиданный спаситель — Сергей Матвеевич Гроза-Волынский, молодой чернобровый актер в бархатном берете, похожий на итальянца. Нос у него был тонкий, с легкой горбинкой, а глаза лукавые и черные, как маслины.

— Довольно колбасы! — воскликнул он и для большей убедительности доброармейского жаргона извлек из кармана блестящий пистолет.

Догадливый Крапива упал на колени. Сергей Матвеевич небрежно опустил часы в карман. Гимназист взглянул в последний раз на свежую могилу отца и последовал за своим спасителем.

Сергей Матвеевич не отдал Олегу отцовских часов, но это не помешало утверждению нового знакомства. Юноша рассказал Грозе-Волынскому печальную эпопею своего отца, уездного нотариуса Девятова, бежавшего от большевиков и нашедшего вечное успокоение в огороде Миколы Крапивы.

— Я теперь остался совсем один, — закончил Олег свой рассказ. — Мать поехала с сестрой к тетке в Петроград.

Сергей Матвеевич взял гимназиста под свое покровительство, и дальнейший путь они, не сговариваясь, решили совершать вместе.

Олег не мог объяснить своему новому знакомому, зачем он плетется за отступающей белой армией. В Крым стремился его отец, жаждавший спокойной жизни без большевиков. Олегу было безразлично, в какую сторону шагать. И если бы Гроза-Волынский пошел не на юг, к белым, а повернулся на север, к красным, гимназист последовал бы за ним и туда. В Петрограде, у тети Веры, жили мама с Сонечкой, а в Крыму не было ни одного знакомого.

Сергей Матвеевич торопился к Черному морю. Он рассчитывал устроиться в севастопольском театре, и осиротевший Олег, не долго раздумывая, присоединился к нему. Так бездомный пес, потерявший хозяина, бежит за первым приласкавшим его человеком.

Белая армия отступала, ища спасения на Крымском полуострове. Восьмиверстную ширину Перекопского перешейка пересекал Турецкий вал, закрывая единственный на суше доступ в Крым.

Обозы беженцев вышли к Перекопу. Здесь по обеим сторонам железной дороги лежало спокойное море. Олег увидел русских солдат в английской форме, сооружавших оборонительные укрепления. Одни из них вбивали в землю свежеоструганные колья, другие натягивали паутину колючей проволоки. Землекопы, сняв рубашки, рыли узкие траншеи. Сотни подвод, поднимая пыль, безостановочно подвозили камень, цемент, железные балки. В открытом автомобиле мимо Олега медленно проехали французский генерал и русский полковник.

Сопровождаемые французскими инженерами, они отправились осматривать фортификационные сооружения. Русские офицеры застыли навытяжку, приложив пальцы к козырькам.

— Что они строят? — спросил Олег.

— Крепость! — ответил Сергей Матвеевич, разглядывая бесчисленные орудия, наведенные на север, восток и запад.

А беженец в золотых очках и каракулевой шапке, оказавшийся рядом, радостно воскликнул:

— Вот именно крепость! Неприступную! Большевики здесь не пролезут! Ни за что!

Беженцы восхищались искусством французских инженеров. Олег ловил обрывки разговоров:

— Такую штуку в лоб никак не возьмешь!

— Пускай попробуют!

— Принимая во внимание количество артиллерии…

— Совершенно немыслимо!

— Обойти тоже нельзя.

— А как обойдешь?

— Слева — море, справа — море!

— Дай-то бог! Хоть бы вздохнуть свободно…

— Вздохнем! Теперь в Крыму можно жить, как у Христа за пазухой…

Кто-то сказал вкрадчивым голосом, тихо:

— Ходят слухи, Врангель нерусский. Немец.

— Какое это имеет значение? Пусть хоть папуас. Только бы он поскорее отвинтил голову большевикам.

Миновали перешеек, и с Грозой-Волынским приключилось несчастье. У него внезапно открылся жар, он едва волочил ноги и в татарской деревушке свалился окончательно. Теперь на долю Олега выпала суровая необходимость заботиться о своем покровителе. Никто не хотел помочь больному. Люди боялись сыпного тифа, а по всем признакам Гроза-Волынский заболел именно этой болезнью. С большим трудом Олег умолил татарина, отдав ему мозеровские часы, приютить больного. Он сам ухаживал за ним так же самоотверженно, как недавно за отцом.

Почти неделю Сергей Матвеевич метался в горячке, не узнавал Олега; когда же благополучно миновал кризис, начал быстро поправляться. Прошла еще неделя, и Гроза-Волынский решил продолжать путь.

Последняя волна беженцев схлынула на юг, и степные дороги опустели. Татарин, приютивший у себя больного Сергея Матвеевича, довез его и Олега до ближайшей железнодорожной станции Джанкой. Здесь скопилась добрая сотня мешочников, жаждавших поскорее добраться до Севастополя.

Как выяснилось, незадачливые пассажиры ожидали поезда четвертые сутки. Топлива не было, и паровоз стоял на запасном пути.

Мешочники ругали железную дорогу, некоторые из них, наиболее горячие и нетерпеливые, предлагали идти по шпалам в Севастополь. Охотников однако не нашлось — у всех были тяжелые мешки и корзины, с такой поклажей далеко не уйдешь.

У Грозы-Волынского не было почти никакого багажа, но после только что перенесенной болезни он чувствовал слабость в ногах и не отважился идти в далекий путь. Выбрав укромный уголок в вокзале, Сергей Матвеевич растянулся на полу. Вот здесь и произошло знакомство с носатым греком в турецкой феске темно-вишневого цвета.

Грек, похожий на турка, прибыл немного раньше, чем Гроза-Волынский с Олегом, и тоже успел разведать положение дел на станции.

— Тут можно просидеть целый месяц, — сказал он сердито. — Я не могу ждать. Моя фамилия Згуриди, может быть, слышали?

— А если в поселке поискать подводу? — вместо ответа спросил Гроза-Волынский. — Доехать хотя бы до Симферополя.

— Вы что, младенец? Вчера родились? Никто не повезет. Сейчас на дорогах творится черт знает что. Солдаты отнимают лошадей. Сумасшедший дом! Красные грабят! Белые грабят! Я коммерсант, но я скоро тоже начну бросаться на людей.

Грек долго ворчал, но в конце концов решил пойти в поселок поискать подводу. Он вернулся не скоро. Глаза его сверкали.

— Мы можем уехать очень быстро! — заговорил Згуриди, опускаясь рядом с Грозой-Волынским.

— Нашли подводу?

— Подводы я не нашел, но я нашел уголь. В поселке есть спекулянт. Он предлагает загрузить паровоз. Ясно, уголь краденый. Но какое нам дело? Сейчас все ворованное. Надо уговорить пассажиров, устроим складчину и купим этот уголь. С начальником станции я все улажу.

— Чудесно! — обрадовался Гроза-Волынский. — Я готов заплатить свою долю. Сколько с нас приходится?

— Нужна мне ваша доля! — Згуриди презрительно сплюнул. — Мне нужна ваша помощь. Надо уговорить пассажиров и помочь собрать деньги. Мы же не можем устраивать митинг!

— Все понятно!

— Не будем терять напрасно времени, — сказал грек и поднялся. — Идемте!

А вскоре Олег увидел, как несколько пассажиров, окружив грека и Грозу-Волынского, тихо совещались, а после вели таинственные переговоры с мешочниками.

Когда стемнело, пассажиры стали загружать паровоз углем. Они носили его ведрами из поселка. Работа кипела. Ночью поезд посвистел и покинул станцию Джанкой. Згуриди ехал в одном вагоне с Грозой-Волынским и Олегом.

Мешочники рассчитывали доехать до Севастополя, но топлива едва хватило до Симферополя, и то не до самого вокзала. Последние две версты пришлось плестись пешком. И тут неожиданно обнаружилось ловкое мошенничество Згуриди. За уголь он уплатил спекулянту половину собранных денег, а другую нагло присвоил. Мешочники попытались учинить над жуликом самосуд, но убить грека не успели. Врангелевские солдаты арестовали Згуриди и четырех самосудчиков. На допросе мешочники рассказали всю историю с углем, и дело Згуриди было направлено генералу Слащеву на рассмотрение.

Адъютант принес в генеральский кабинет вместе два протокола допроса, один по обвинению коммерсанта Згуриди в спекуляции и второй по обвинению комсомолки Веры Глушко в шпионаже. Гимназистка шестого класса была задержана на улице с большевистскими листовками на трех языках — французском, английском и греческом.

Молодой генерал Слащев, — ему только исполнилось тридцать два года, — выразил желание посмотреть и Веру Глушко и грека Згуриди. Их ввели в кабинет одновременно.

Вера Глушко выглядела моложе своих пятнадцати лет. Должно быть, поэтому ей и поручили отнести листовки к казармам, где стояли иностранные солдаты.

Слащев задумчиво смотрел на Веру изучающим взглядом. Он понял: глупую девчонку использовали большевики. Сами трусят — и подставляют под пули детей. Что-то похожее на жалость шевельнулось в сердце молодого генерала.

— Девочки твоего возраста играют в крокет, — сказал он с мягкой улыбкой. — Революция — очень опасная игра. Ну, что ты молчишь, малютка? Почему отказалась разговаривать со следователем?

— Я ничего не скажу! — закричала тоненьким голосом девочка. — Ничего! Ничего! Лучше убейте меня! Ненавижу вас! Вы палач! Вас ненавидит весь Крым!

Слащев поморщился, жалость испарилась из его сердца.

— Уберите ее! — сказал он адъютанту и перевел внимательный взгляд на Згуриди.

Носатый грек рухнул на колени, протягивая волосатые руки:

— Ваше высокопревосходительство, помилуйте…

— Спекуляция — тоже опасная игра, господин Згуриди, — сказал генерал. — Можно выиграть, но можно и проиграть. Красные за нее расстреливают. Мы тоже не особенно любим вашего брата. Скажите, каким чудом вы достали уголь?

— У спекулянта…

— На целый паровоз? — Слащев удивленно поднял брови.

— Ваше высокопревосходительство! Я уже назвал господину капитану адрес… Его можно легко найти.

— Опасная игра! Проиграли, господин Згуриди. А проигрыш надо платить. Так принято у порядочных людей, — и опять кивок адъютанту: — Можно увести!

Генерал на двух протоколах допросов вывел четким, твердым почерком обычные резолюции.

В то время, когда Слащев творил суд над Верой Глушко и греком Згуриди, Гроза-Волынский и Олег бродили по улицам Симферополя в поисках пристанища для ночлега. Город, переполненный столичными беженцами, жил шумной беспечной жизнью. Бойко торговали магазины, заваленные товарами. По улицам то и дело проходили отряды иностранных войск. Олег с изумлением разглядывал чернокожих сенегальских стрелков, прибывших из Африки наводить порядок в России.

Сергей Матвеевич, заметив на заборе пожелтевший от времени обрывок газеты, остановился перед ним. Это была первая страница «Таврического голоса», посвященного новому главнокомандующему, барону Врангелю, пришедшему на смену генералу Деникину. Газета висела на заборе давно, от нее остались жалкие лоскутки.

Гроза-Волынский с трудом разобрал строчки из речи Врангеля, произнесенной на параде:

Остальное в газете прочитать было невозможно, и Сергей Матвеевич с Олегом отправились на базар. Никогда гимназист не видел такого скопища людей и такого изобилия мяса, масла, молока, белого хлеба. Предприимчивый армянин ухитрился соорудить в углу базарной площади карусель. Охотники покататься на деревянном рысаке или в расписных санях стояли в длиннейшей очереди, завивавшейся густой спиралью.

И вдруг эта спираль пришла в движение, заволновалась. Русские солдаты, одетые в английское обмундирование, привели худенькую девочку и смуглого носатого человека в турецкой феске к самой карусели. Здесь, на пересекающихся улицах, стояли два телеграфных столба. Молодой солдат в зеленых обмотках с кошачьей ловкостью взобрался вначале на один, потом на другой и накинул веревки на железные крючья фарфоровых изоляторов. Толпа отхлынула от карусели. Женщины побежали через мостовую на противоположный тротуар.

«Что они делают?» — хотел крикнуть Олег, но только беззвучно пошевелил губами.

…Солдаты ушли. Притихшие люди с ужасом смотрели на двух повешенных.

— Это Згуриди! — прошептал Сергей Матвеевич и, вытянув шею, прочитал плакат, прикрепленный к груди несчастного: «Повешен за коммунизм».

У девочки на груди также висел плакат: «Повешена за спекуляцию».

Слащев ошибся, накладывая резолюции, но его подчиненные, зная крутой нрав молодого генерала, побоялись исправить ошибку.

— Пожалуй, из этого города лучше уехать поскорее, — сказал Гроза-Волынский и потянул за локоть бледного Олега.

«Бюро частной связи»

Олег никогда не видел ни моря, ни настоящих гор. Южная природа поразила его великолепием. Крымская весна была в разгаре. В садах бушевали высокие, пышные кусты невиданных нежно-розовых цветов. Голубело спокойное море, величественное в своей необозримой огромности. Щедрое солнце словно пронизывало ослепительными струями весь Севастополь. Все в нем было для гимназиста необычным. И узкие горбатые переулки в гористой части города, и дома с внутренними легкими террасами, и кафе под открытым небом на улицах, и пестрая разношерстная толпа беженцев, не успевшая уехать вместе с Деникиным на французских пароходах и заполнившая сейчас город.

Третью неделю Олег и Гроза-Волынский жили в Севастополе. Сергей Матвеевич сумел обосноваться на окраине города в доме сапожника Мамеда. Богатые беженцы предлагали в газетных объявлениях большие деньги только за указание свободной комнаты. И каким чудом ухитрился Гроза-Волынский отыскать пристанище, Олег не мог понять. Но найти заработок в Севастополе оказалось еще труднее, чем жилище.

Сергей Матвеевич внимательно разглядывал красочные афиши, расклеенные на заборах. Театр музыкальной комедии ставил пьесы «Миг счастья», «Пупсик», «Когда изменяют друзья — бесятся жены». Гроза-Волынский обошел три театра, но ни в одном устроиться не мог. Олег молча смотрел на его усталое лицо. Он привык видеть своего покровителя уверенным и беспечным. Тайный страх за завтрашний день охватил гимназиста. Он знал, что Сергей Матвеевич вчера снес в комиссионный магазин последнюю ценную вещь — золотые запонки.

Они вышли на людную Базарную улицу. Гроза-Волынский, рассматривая уличные номера над воротами, искал двадцать третий дом. Кто-то ему сказал, что в нем открыта чайная имени генерала Врангеля и в ней ежедневно отпускают посетителям четыре тысячи порций чаю с сахаром бесплатно.

Слух был верный. Над стеклянной входной дверью висела вывеска и на ней действительно были имя и титул Врангеля.

В чайную заходили приезжавшие на базар крестьяне со своим хлебом, даровой чай они пили с удовольствием.

Гроза-Волынский занял столик, за которым сидел пожилой господин с седыми курчавыми волосами, а Олег стал в очередь за чаем. Ему налили только одну кружку, за другой пришлось идти Сергею Матвеевичу.

— Почему такая безумная щедрость? — Гроза-Волынский повернулся к курчавому седому соседу.

— Чай морковный, а вместо сахара — сахарин. Впрочем, сейчас догадаетесь сами. Смотрите!

На возвышение за амвоном поднялся молодой розовощекий священник в рясе защитного цвета и заговорил заученным тоном:

— Православные христиане и вы, инаковерующие! Наша чайная носит имя его высокопревосходительства барона Врангеля. Но все ли знают, кто такой барон Врангель и чего он добивается в священной борьбе против большевизма? Враги Добровольческой армии распространяют злостные слухи, что он немец. Постыдная ложь! Сам барон Врангель неоднократно заявлял в газетах, что в его жилах не течет ни единой капли немецкой крови, что предки его были шведами и что он даже не говорит по-немецки. Православные христиане! Позволю себе напомнить вам, что епископ Таврический, благословляя Врангеля, сказал в своей проповеди незабываемые слова: «Дерзай, вождь! Ты победишь, ибо ты Петр, что значит камень, опора!»

— Дальше можно не слушать, — сказал седой курчавый господин Грозе-Волынскому. — Я видел вас, когда вы ходили к директору театра. Вы артист?

— Да.

— Я тоже. Моя фамилия Неверов. Служил в Москве, в Малом. А сейчас вот радуюсь, что пью бесплатный пустой чай, — он вздохнул и продолжал с грустью: — Нашей братии здесь собралось столько, что можно открыть несколько театров. Но нет помещения. Актеры голодают. Живут только эстрадники, выступающие в ресторанах и кабаках.

Артист пожевал губами и закончил:

— Видимо, придется снова пойти в порт. Сейчас приходит много иностранных пароходов. На грузчиков есть спрос.

Он вдруг потрогал мускулы Сергея Матвеевича.

— Настоящие грузчики вас в свою компанию не примут. Но в порту работает артель интеллигентных грузчиков. Если хотите, пойдемте завтра вместе со мной. Я могу оказать вам протекцию.

— Спасибо, надо посмотреть.

Условившись о завтрашней встрече, артист распрощался и вышел из чайной.

На другой день Сергей Матвеевич и Олег отправились в порт, где в условленном месте их уже поджидал Неверов. Староста артели «интеллигентных грузчиков», лысый, грузноватый человек, искоса взглянул на Олега:

— Сколько лет?

— Семнадцать.

— Чепуха! Скажи пятнадцать — и помиримся.

— Честное слово! — густо покраснел Олег, не умевший врать.

Неверов пощупал мускулы гимназиста и поддержал:

— Юноша крепкий!

Староста махнул в знак согласия рукой:

— Ладно. Условия, господа, известны? Все, что заработаем, делим поровну. За исключением десяти процентов. Они идут на «медицинскую помощь». В переводе на русский язык — на подмазку работодателя. Ясно? С начальником порта надо ладить.

В этот день разгружали французский пароход, доставивший барону Врангелю военное снаряжение. Олег таскал из трюма тяжелые ящики с патронами и с беспокойством наблюдал за Сергеем Матвеевичем. Во время перекура он подошел к нему и, глядя на мокрое от пота лицо, сказал тихо:

— Вы не надрывайтесь. Вам вредно. Лучше я один буду.

— Ладно, ладно…

В артели «интеллигентных грузчиков» собрались беженцы, потерявшие всякую надежду найти какую-либо другую работу. Здесь были студенты, гимназисты, офицеры, не попавшие в армию, учителя, художники, артисты, музыканты и даже два бывших священника и длинноволосый поэт, носивший роговые очки.

Вся эта разношерстная и слабосильная публика, не приспособленная к тяжелому труду, быстро уставала, часто отдыхала и зарабатывала раза в четыре меньше обыкновенных грузчиков. Но другой работы не было, а артель все же спасала обнищавших беженцев от голодной смерти.

Олег понимал, почему эти интеллигенты бежали из Советской России в Крым. Они поступили так же, как его отец. Крадучись, нотариус Девятов покинул тихий уездный город. Он боялся голода и большевиков. Но если нет денег, в Крыму тоже можно умереть от голода.

Во время обеденного перерыва Олег прислушивался к разговору «интеллигентных грузчиков», утолявших голод чаем с кукурузными лепешками. Беженцы жили воспоминаниями о прошлом. Жизнь, разрушенная революцией, казалась им прекрасной. Пожилой господин с седыми висками и с опухшим болезненным лицом, одетый в хорошо сшитый, но страшно грязный, засаленный смокинг, рассказывал:

— Сегодня ночью, господа, я видел удивительный сон. Свою петроградскую квартиру на Сергиевской. Спал на чистой простыне, белоснежной, крахмаленой… Хорошо понимаю, что это сновидение, но сознательно не хочу проснуться. И вот крутится перед глазами то одно, то другое… Кофе, сливки, слоеные пирожки… Елисеевский магазин на Невском… Дворец, а не магазин! Только птичьего молока нет. Белые куропатки, фазаны, омары, вот такие осетры. Ей богу! Знаю, понимаю, что все это только сон! Открываю глаза: никакой простыни нет. Лежу, как свинья, на грязном, вонючем тюфяке. Сразу поймал вошь на шее. Вот такая крупная. Я их в эвакуации первый раз увидел. Мерзость!

Рассказчик смахнул набежавшую слезу с пыльной щеки и дрожащим голосом закончил:

— Жена осталась в Питере. Ничего не знаю, жива или нет. Последние деньги бы отдал за возможность послать ей письмо. Два года отрезаны друг от друга!

— Я вас понимаю, это ужасно! — воскликнул бывший священник. — У меня такая же история. Семья не знает, жив я или нет. А почта не работает, телеграф также!

Олег невольно вспомнил маму и Сонечку, живущих в Петрограде у тети Веры. Они даже не подозревают, что умер папа, и не представляют, где сейчас находится он, Олег. В какой ужас пришла бы мама, увидав его сейчас среди грузчиков.

Староста, собрав хлебные крошки в ладонь, кинул их в рот, проглотил и скомандовал зычным голосом:

— На работу!

Олег шел рядом с Грозой-Волынским, обходя ящики, бочки и канаты на пути. Сергей Матвеевич, словно догадываясь о мыслях гимназиста, потрепал его по плечу:

— Не горюй! Все будет хорошо. Что-нибудь придумаем.

Вечером, едва передвигая ноги, они шли домой, чувствуя себя совершенно разбитыми после непривычного труда. Южный город был удивительно красив и оживлен. Было еще светло, но на каменных аллеях улиц уже зажигались молочно-голубые сияющие шары. Ослепительно сверкали витрины магазинов, возле них останавливались богатые, сытые люди с багровыми затылками, накрашенные женщины. Со звоном проносились открытые вагоны трамваев. В машине, похожей на снаряд, ехал важный генерал в аксельбантах, с бородкой, подстриженной конусом. Высекая копытами искры, по булыжной мостовой процокал красавец-рысак, унося лакированную пролетку с господином в блестящем цилиндре и нарядной дамой со страусовыми перьями на шляпе. Навстречу прошли офицеры, волоча по тротуару кирасирские палаши, сверкавшие зеркальным блеском ножен. Они скрылись за стеклянной дверью ресторана, откуда через открытое окно доносились звуки рояля и мяуканье гавайской гитары. Так ели, пили, танцевали и веселились беженцы, у которых революция не сумела вытрясти всех денег.

Гроза-Волынский остановился на минуту и задумчиво произнес, глядя на освещенные окна ресторана:

— Надо что-то придумать, Олег! Чем мы хуже этой жирной сволочи?

Ночью они спали, как убитые, а утром Сергей Матвеевич сказал:

— Пусть белый медведь выгружает Врангелю французские патроны. Больше в порт мы не пойдем!

Он присел к столу и, достав лист бумаги, принялся что-то сочинять, старательно обдумывая каждое слово. Сергей Матвеевич уничтожил четыре бумажки, добиваясь предельной ясности и краткости изложения. Прочитав пятую, он сложил ее вчетверо и, сунув в карман, ушел из дому.

На другой день рано утром Гроза-Волынский послал Олега купить «Южную Россию». Гимназист дошел до ближайшего угла и вернулся с газетой.

— Есть! — обрадовался Сергей Матвеевич, разглядывая последнюю страницу. — Читай!

Олег прочитал вслух небольшое объявление в затейливой рамочке, набранное мелким шрифтом:

— Завтра у нас будут деньги, — уверенным тоном объявил Сергей Матвеевич, отбирая газету у гимназиста. — Довольно колбасы! Поголодали. Хватит!

В тот же день вечером он получил пачку конвертов, адресованных на его имя до востребования. Петроградские и московские беженцы умоляли сообщить адрес бюро и запрашивали, куда можно принести письма, а также деньги за их доставку в Советскую Россию. На другой день утром почтовый чиновник вручил Сергею Матвеевичу еще более объемистую пачку писем, и «Бюро частной связи» приступило к работе. До поздней ночи Гроза-Волынский и Олег в четыре руки писали открытки, назначая будущим клиентам время свидания с таким расчетом, чтобы у ворот дома татарина Мамеда не выросла слишком длинная очередь.

Рано утром начали приходить клиенты. Гроза-Волынский принимал их в беседке, густо обвитой виноградными листьями. После краткого разговора Сергей Матвеевич направлял беженцев к Олегу, выдававшему квитанции в получении денег и писем. К вечеру полевая сумка Грозы-Волынского была туго набита царскими деньгами. Керенки и деникинские «колокольчики» «Бюро» не принимало.

На следующий день, когда Сергей Матвеевич получил в почтамте очередную пачку писем, к нему подошел молодой человек в щеголеватом френче, со стеком в руке. Приложив пальцы к козырьку фуражки, незнакомец с обворожительной улыбкой взял его под локоть и тихо заговорил, увлекая за собой.

— Я из контрразведки. Пройдемте со мной выяснить небольшое недоразумение. Пожалуйста, делайте вид, что мы с вами добрые знакомые. Не будем привлекать внимания посторонних. Давайте разговаривать… О чем-нибудь приятном…

— Ну, что же, пойдемте! — лицо Сергея Матвеевича потускнело.

Гроза-Волынский и контрразведчик шли впереди, а в некотором отдалении шагал удрученный Олег.

— Сюда! Вот этот подъезд. Входите, входите… Сейчас я возьму пропуск.

Гимназист остался на улице, Сергей Матвеевич исчез за тяжелой парадной дверью.

Седой офицер в золотых очках с погонами подполковника в упор разглядывал Грозу-Волынского, переводя внимательные глаза с бархатного берета на цветной жилет. Сергей Матвеевич выдержал взгляд, не опустил глаз. Молчание длилось несколько минут. Затем подполковник вытащил из ящика стола папку, раскрыл ее и, просматривая единственный листок, хрипловатым голосом стал задавать вопросы:

— Сергей Матвеевич Гроза-Волынский?

— Да.

— Фамилия настоящая?

— Н-да!

— Почему двойная? Вы дворянин?

— Нет.

— А не еврей? — насторожился подполковник, подозрительно всматриваясь в тонкий с горбинкой нос Сергея Матвеевича.

— Нет.

— Но все же, почему двойная фамилия?

— Я — артист. Герой-любовник.

— А-а… Понятно… Двадцать восемь лет?

— Двадцать восемь.

— В армии, конечно, не служили?

— Освобожден по состоянию здоровья, по статье…

Сергей Матвеевич поспешно вынул из бумажника аккуратно сложенную справку и положил на стол.

— Фальшивая! — подполковник даже не взглянул на документ.

— Позвольте!..

— Мы все знаем! Все!

И в доказательство своих слов подполковник, внимательно наблюдая за лицом Сергея Матвеевича, лениво заговорил.

— Родился в Варшаве. Коммерческое училище не закончил. Определенных занятий не имеет. Верно? Из театра изгнан за какую-то аферу… После наступления немцев выехал, в Петроград. За взятку освободился от военной службы. Земгусар… В ряды белых войск не вступил. Вы что, толстовец?

— Помилуйте!

— Сидел в Чека… Бежал… Не люблю, когда оттуда бегают и прямо к нам.

— Вам жаль, что меня большевики не расстреляли? — Гроза-Волынский искренне возмутился.

— Если бы и расстреляли, беды большой не было бы, — заметил подполковник, закрывая папку и не обращая внимания на негодование своего собеседника. — Нас заинтересовала ваша афера с письмами. Вот почему я приказал собрать о вас сведения. Теперь говорите начистоту. Что это за мошенничество?

— Почему мошенничество? Я покорнейше просил бы… не оскорблять…

— Значит, курьер на самом деле поедет к большевикам?

— Разумеется.

— А вам, уважаемый, не приходило в голову, что мы его сегодня же расстреляем, как шпиона, а заодно и вас вместе с ним?

— Такую возможность я предвидел, — ответил Сергей Матвеевич, извлекая из кармана бумажник. — Вы помешаны на шпиономании. Поэтому я предварительно обратился за официальным разрешением на организацию бюро к барону Врангелю. Вот резолюция адъютанта его высокопревосходительства на моем заявлении. Я шел законным путем.

— Это нам тоже известно! — ответил подполковник и, снова раскрыв папку с единственным листом, сказал: — Видите, уважаемый Гроза-Волынский, я могу подписать ордер на ваш арест. Но я этого не сделал. Я знаю, что вы не большевик и большевиком никогда не будете. Я вас отпущу, но при одном непременном условии: все письма, которые вы наберете, должны быть доставлены нам для проверочки. Среди них, думаю, найдется что-нибудь интересное и для нас… Понимаете, что я имею в виду? — подполковник многозначительно прищурил глаз. — Пусть ваше «Бюро» работает на здоровье, но завтра утром вы мне сюда доставите полученные вами письма. Пропуск будет заготовлен.

Предложение собеседника Сергею Матвеевичу было совсем не по душе, но с контрразведкой ссориться ему не хотелось.

Подполковник отметил пропуск на выход и милостиво кивнул головой. Сергей Матвеевич покинул кабинет и, пройдя узким полутемным коридором, вышел на улицу. Здесь его поджидал сгоравший от нетерпения Олег.

— Что случилось?

— Пустяки. Обошлось благополучно.

Визит в контрразведку не отразился на очередных делах «Бюро частной связи». Олег по-прежнему рассылал почтовые открытки и выписывал квитанции, а Гроза-Волынский вел полуминутные разговоры с многочисленными клиентами, полевая сумка его разбухала все больше и больше.

На другой день Сергей Матвеевич незаметно для Олега завернул в пакет добрую половину полученных писем и отправился в контрразведку.

— Отлично! — воскликнул седой подполковник, потирая ладони. — Послезавтра утром я их вам верну в целости и сохранности. Кстати, вопрос о посылке вашего курьера мы тоже решили в положительном смысле. Даже поможем его отправить. Это в наших интересах.

Дело принимало неприятный оборот.. Гроза-Волынский готов был немедленно прикрыть «Бюро частной связи». Но как на это взглянет подполковник? Видимо, все-таки придется Олегу везти письма в Москву и Петроград.

Сергей Матвеевич мысленно представил неуклюжего вихрастого гимназиста, задержанного чекистами с чемоданом подозрительных писем. Расстреляют, наверняка расстреляют! Он даже не сообразит, что сказать, и не сумеет вывернуться. Жаль мальчишку, но… Гроза-Волынский внимательно посмотрел на своего помощника.

— Олег, хочешь ехать в Петроград к матери?

— В Петроград? — веснушчатое лицо гимназиста покрылось румянцем.

— Да, в Петроград. Подумай хорошенько! Могу помочь и даже дать денег на дорогу.

— Сергей Матвеевич! — пухлые губы Олега задрожали от радости. — Какой вы добрый! Конечно, хочу!

— В таком случае могу тебя обрадовать. Поедешь… И даже довольно скоро.

Через день, получив от подполковника проверенные письма, Сергей Матвеевич успокоился. Ни одного письма контрразведка не задержала. Подполковник был чрезвычайно любезен и вежлив.

— Мы найдем возможность оказать содействие вашему курьеру при переходе фронтовой линии! — сказал он, принимая новую пачку конвертов. — Завтра или, точнее, послезавтра на эту тему, поговорим подробнее.

Третий и четвертый визиты были подобны второму. Грозе-Волынскому вручались просмотренные письма, и подполковник, многообещающе улыбаясь, пожимал ему руку. Через неделю, когда Сергей Матвеевич сообщил о прекращении деятельности «Бюро частной связи» и принес на цензуру почти сотню конвертов, подполковник сказал:

— Теперь давайте побеседуем о вашем курьере. Если не ошибаюсь, это Олег Девятов. Он у вас выписывает квитанции?

— Да.

— Гимназист… Какого класса?

— Шестого.

— Больно молод. Хотя для данной миссии, пожалуй, не так плохо. Меньше подозрений! Ну, что же, пусть едет молодой человек, пусть едет.

Подполковник закурил папиросу и откинулся на спинку стула.

— Расскажите ваш план отправки. Каким образом и где именно вы предполагаете переправить юношу через фронтовую линию?

— Я думал отправить его морем на Одессу. Говорят, за хорошие деньги тендровские рыбаки перевозят на шаландах.

— Есть такие рыбаки, — задумчиво подтвердил подполковник. — В тихую погоду дойти не мудрено. Ну, а если буря? Юноша к морю, кажется, не привык?

— Я не могу предусмотреть погоду!

— Разумеется! — согласился подполковник. — Погода от бога. Не в нашей власти. Через три дня на Тендру пойдет «Орел». Я дам разрешение вашему курьеру проехать до маяка. А там, по имеющимся у нас сведениям, должна отправиться шаланда на Одессу. Пусть юноша договорится с рыбаком Никифором. Он занимается контрабандой. Найти его будет нетрудно.

— В таком случае, — оживился Гроза-Волынский, — я попрошу вашего разрешения проехать на «Орле» двум пассажирам. Хочу сам устроить мальчика на шаланду.

— Ради бога! Поезжайте вдвоем.

Узнав о точном дне отъезда из Севастополя, Олег обрадовался. Предстоящее путешествие в рыбачьей лодке по Черному морю его не пугало. Он вырос на реке. Но его страшила красная Одесса. Сумеет ли он в советском городе без посторонней помощи достать пропуск и благополучно выехать в Питер? Что он скажет чекистам, если его вдруг задержат и обнаружат письма беженцев?..

Эти вопросы беспокоили и Сергея Матвеевича, разрабатывавшего план путешествия Олега в Советскую Россию. Прежде всего следовало омолодить курьера. Подделав метрику, Гроза-Волынский уменьшил возраст гимназиста на два года, а чтобы исправленный документ не вызывал никаких сомнений, Сергей Матвеевич уделил особое внимание костюму Олега. Длинные брюки были заменены короткими. Сапоги с высокими голенищами, очень удобные во время эвакуации и похода, несмотря на протесты юноши, были забракованы. Сергей Матвеевич купил на рынке ботинки со шнурками и чулки. Гимназическая фуражка с модным офицерским изломом была заменена новой, простенькой, дешевого сорта. Нулевая машинка уничтожила косой пробор вихрастых белокурых волос. В погоне за омоложением Сергей Матвеевич вознамерился было лишить Олега даже очков, но сильно близорукий гимназист запротестовал. В конце концов мелкие ухищрения дали нужный результат. Возраст, указанный в метрике, не вызывал теперь сомнений.

«Орел» должен был отойти на Тендру в воскресенье утром, а в субботу поздно вечером к Сергею Матвеевичу неожиданно явился незнакомец в отлично сшитой чесучовой тройке. Седой, гладко выбритый старик с густыми кустистыми бровями и впалыми щеками опирался на суковатую тяжелую трость. С такими палками любили ходить отставные генералы и полковники. Незнакомец держался очень прямо, откинув назад плечи, и не только Гроза-Волынский, но даже юный Олег определил в нем по военной выправке бывшего офицера.

Таинственный карандаш

— Место для конфиденциального разговора не совсем подходящее! — пренебрежительно заметил старик, когда Сергей Матвеевич подвел его к садовой беседке, увитой виноградными листьями.

— Жилищный кризис, — словно извиняясь, пожал плечами Гроза-Волынский и протянул портсигар. — Прошу!

— Благодарю. Я употребляю другой табачок.

Старик, раскрыв финифтяную табакерку, взял добрую понюшку табаку и потянул вначале одной ноздрей, а затем другой.

— Освежает мозг, — пояснил он, радостно чихая. — Получается ясность всех чувств. Не желаете испытать?

— Нет. Благодарю вас.

Незнакомец убрал табакерку в карман пиджака и, настороженно оглядываясь, прошептал:

— Надеюсь, здесь посторонних нет?

— Будьте спокойны. Хозяин отсутствует, а жена его, татарка, по-русски не понимает. Дети — маленькие… Пожалуйста, не стесняйтесь.

Но старик, не удовлетворившись ответом, вышел из беседки и подозрительно осмотрел все закоулки сада. Убедившись, что его никто не подслушивает, тихо сказал:

— У меня есть к вам дело, но о нем ни одна душа не должна знать. Можете ли вы мне обещать, что содержание нашего разговора, если он даже закончится впустую, никому не станет известным?

— Могу.

— Я вам верю! — старик пристально разглядывал бархатный берет Сергея Матвеевича. — Значит, завтра ваш юноша уезжает в Одессу. Я знаю, что он намеревается ехать в Петроград. Мне необходимо отправить туда письмо. Но я не хочу, чтобы это имело какое-нибудь отношение к деятельности вашего довольно-таки странного бюро. Во всяком случае, к господину цензору вы его не носите на просмотр.

Гроза-Волынский несколько смутился.

— Позвольте, откуда вам это известно?

— Я все знаю. И поверьте, ничуть не осуждаю ни вас, ни господина подполковника, так как являюсь сторонником государственности.

— Почему же вы тогда избегаете иметь дело с государственной цензурой?

— На это есть, милостивый государь, особого рода причины, и распространяться о них сейчас я не намерен, — сухо отрезал незнакомец, почувствовав в тоне собеседника легкую иронию. — А если я упомянул о цензуре, то лишь потому, чтобы условие мое, в смысле сохранения тайны буквально ото всех — подчеркиваю это! — вы усвоили достаточно ясно и, твердо. Желаете продолжать беседу?

— Почему же нет?

Старик вновь достал финифтяную табакерку и, зарядив нос, с аппетитом чихнул несколько раз, а потом вытер платком выступившие слезы.

— Если ваш курьер возьмется выполнить мое поручение, — сказал он, — вы получите сразу сто тысяч рублей задатка, половину из них царскими. В Петрограде же адресат ему выплатит пятьсот рублей золотыми монетами. Как видите, условия мои весьма завидные. Кроме этого, я смогу оказать вашему курьеру еще немаловажную услугу. Я дам ему адрес одесского жителя. Он приютит его и поможет раздобыть необходимый пропуск для дальнейшего путешествия. Даю вам на размышление ровно пять минут.

Старик вынул золотые часы и, открыв крышку, положил их на ладонь. Гроза-Волынский с любопытством разглядывал незнакомца, старясь определить, с кем он имеет дело. Сергей Матвеевич догадался: поручение старика носит политический характер. Незнакомец вовсе не рядовой беженец, желающий сообщить петроградским родственникам о своей судьбе.

— Хорошо! — подумав, сказал Гроза-Волынский. — Я согласен. Давайте ваш пакет.

— Курьер его получит завтра на набережной перед посадкой на пароход.

— А если он привезет в Петроград письмо и не найдет там адресата? Как быть тогда с вашим пакетом?

— Вы хотите спросить, кто вам тогда заплатит пятьсот рублей золотом?

— Вот именно! Вы угадали.

— Тут есть, разумеется, риск. Никаких гарантий я не даю и дать, вы сами понимаете, не могу. Если вы не желаете пойти на этот риск, ваше дело.

— Ясно. Когда я получу задаток?

— Задаток я дам сейчас.

Незнакомец вытащил из кармана две пачки кредитных билетов, аккуратно обандероленных голубой бумажкой.

— Пожалуйста. Проверьте!

— Не к чему. Я вижу, с кем имею дело.

— Встретимся завтра на набережной около Графской пристани. В девять утра.

Гроза-Волынский проводил незнакомца до калитки. Здесь старик величественно кивнул головой и, протянув на прощание жесткую холодную ладонь, не торопясь зашагал по панели.

Во время этой беседы Олег сидел возле дома и терпеливо ожидал ее окончания. Гроза-Волынский рассказал гимназисту, с каким предложением приходил таинственный незнакомец. Юноша обрадовался не столько деньгам, сколько обещанию старика дать адрес одессита, который окажет ему помощь в незнакомом городе.

— Ну, что ты скажешь на это, Олег?

— Да я ему хоть десять писем отвезу!

На другой день ровно в девять часов утра Гроза-Волынский и Олег поджидали на набережной вчерашнего гостя. Он явился с небольшим опозданием. Часы показывали три минуты десятого.

— Вот мое письмо, — тихо сказал старик, опускаясь на скамейку, и показал толстый шестигранный сине-красный карандаш.

— Первый раз в жизни вижу такой оригинальный конверт! — искренне изумился Сергей Матвеевич, а Олег даже приоткрыл рот от неожиданности.

— Писать можно, но чинить не надо. В случае каких-либо осложнений следует выбросить, разумеется, незаметным образом. Вы объясните юноше все хорошенько!

Гроза-Волынский понимающе кивнул головой.

— Карандаш необходимо вручить по адресу, написанному на этой бумажке. Обязательно лично! Теперь насчет Одессы. На обороте второй адрес, моего родственника. Юноша должен адреса выучить наизусть и бумажку уничтожить. Насчет карандаша в Одессе ничего не следует говорить. Пусть ваш курьер только скажет: «Иван Михайлович просил помочь доехать до Петрограда». Этого будет вполне достаточно.

Старик обращался к Сергею Матвеевичу, но Олег жадно ловил каждое слово незнакомца, с любопытством разглядывал в его руках загадочный карандаш. Он понял: в карандаше спрятано письмо. Почему нельзя было его вложить в конверт, подобно другим письмам беженцев? Какую важную тайну оно хранило?

— Вот и все! — закончил старик, поднимаясь со скамейки. — Пожелаю вам счастливого пути. Возьмите карандаш и адреса.

Сергей Матвеевич сунул карандаш в карман и приложил руку к бархатному берету. Олег одернул куртку и вежливо поклонился. Незнакомец пожевал сухими губами, словно хотел что-то сказать, кивнул головой и, постукивая тяжелой палкой о каменную панель, зашагал по набережной.

— Занятный старичок! — ухмыльнулся Сергей Матвеевич, внимательно разглядывая толстый, заточенный с одного конца карандаш. — Чистая работа!

— Там письмо? — прошептал Олег.

— Безусловно! Бери и храни, как зеницу ока. Положи вместе с адресами. Этот карандаш может принести пятьсот рублей золотом. Целое состояние.

Прочитав записку подполковника из контрразведки, капитан «Орла» распорядился отвести для двух пассажиров отдельную каюту. Сергей Матвеевич закрыл дверь на крючок. Олег достал из кармана бумажку, полученную от таинственного незнакомца. На листочке из блокнота он прочитал два адреса, написанные мелким, но очень разборчивым почерком:

Олег вынул из кармана карандаш и принялся его рассматривать со всех сторон. Он осторожно потрогал острый кончик и написал свою фамилию.

— Не подкопаешься, — одобрительно заметил Гроза-Волынский. — Но в случае опасности ты его выброси к черту. Слышишь?

— Хорошо.

«Орел» дал протяжный оглушительный гудок и отошел от пристани, оставляя за кормой пенистый след. Сергей Матвеевич и Олег вышли на палубу, где возле перил столпились пассажиры. Чистенький, белый Севастополь удалялся. Все меньше и меньше становились дома на берегу. Вот слились они в одну сплошную сероватую ленту и наконец совсем исчезли.

В шаланде контрабандиста Никифора

Остров Тендра вытянулся острой песчаной косой на семьдесят километров в длину при ширине в полтора — два километра. На берегу его возвышался маяк. Вначале он показался Олегу тонкой спичкой, потом карандашом, потом тросточкой. Затем тросточка превратилась в шест. Он мчался навстречу пароходу, превращаясь в высокий столб. «Орел» приблизился к берегу, и гимназист увидел на столбе два больших черных кольца.

Неподалеку от маяка виднелись низкие домики рыбачьего поселка. Здесь жил старый рыбак Никифор, промышлявший контрабандой. На розыски его и отправились два прибывших пассажира. Нашли они рыбака легко. Он чинил во дворе сети, развешанные для просушки.

— Можно с вами потолковать? — спросил Гроза-Волынский, оглядываясь по сторонам. — Наедине.

— А почему не потолковать? Конечно, можно. Для этого людям бог и язык дал.

Сергей Матвеевич понимал, что рыбаку удобнее вести разговор один на один. Показав ему глазами на открытую дверь халупы, он оставил гимназиста во дворе. Беседа в доме продолжалась недолго и, видимо, закончилась удачно.

— Не извольте даже беспокоиться! — гудел Никифор, выходя во двор. — Доставим в лучшем виде. Дело для нас привычное. Море, сами видите, спокойное. Все обойдется, бог даст, хорошо.

«Орел» должен был отправиться в обратный путь на другой день рано утром, а Никифор намеревался сегодня же поздно вечером тронуться в Одессу. Сергей Матвеевич мог проводить Олега до шаланды.

До полуночи они просидели в соседней рыбачьей халупе, поджидая контрабандиста. Время тянулось мучительно медленно. Последний прощальный разговор не клеился. Наконец появился долгожданный Никифор.

— Ну, пошли, — объявил он. — Пора.

Миновав поселок, они спустились на берег и шли очень долго. Ноги Олега тонули в мелком песке, набивавшемся в ботинки. Гимназист вспомнил о проданных сапогах и пожалел их. Никифор шагал босиком, все время подбадривая спутников:

— Тут совсем рядом. Раз плюнуть. Рукой подать.

Море плескалось у самых ног. От него тянуло легкой прохладой и соленым бодрящим ветерком. Высоко в небе мерцали редкие бледные звезды.

К лодке подошли незаметно. Никифор остановился и тихонько свистнул. Из темноты раздался ответный сигнал.

— Ты, Никифор?

— Мы, мы!

— Заждались! — проворчал недовольно мужской голос.

На песке сидели и лежали несколько человек, тоже, подобно Олегу, собравшихся по неведомым делам в красную Одессу.

Работы у Никифора было много. Контрабандисты вели сразу две больших лодки. На первую сели пожилая женщина с девочкой-подростком, студент в голубых брюках, грузный музыкант в шляпе, с длинными, как у священника, волосами, молодые армяне. Пассажиры везли небольшой багаж — чемоданы, узелки, саквояжи. Музыкант держал в руке футляр со скрипкой.

— Ну, с богом! Пошли! — строго сказал Никифор и, широко перекрестившись, легко вскочил в первую шаланду.

Рыбаки, отходя от берега, гребли с осторожностью, бесшумно опуская весла. Пассажиры молчали, прислушиваясь к ночной тишине.

Луна еще не взошла. Двухкольчатый маяк не сверкнул отъезжающим на прощанье, — не было керосина, — но на военном судне вдруг вспыхнул острый кинжал прожектора и погас.

На веслах шли, как показалось Олегу, очень долго. Наконец Никифор сказал:

— Теперь можно ставить парус. Не увидят.

Парус взметнулся огромной серой птицей и, повинуясь Никифору, потащил шаланду. Старый рыбак безошибочно держал направление, угадывая его и по ветру, и по зыби, и по каким-то известным только ему одному приметам.

Олег, примостивший под голову чемодан с письмами, полулежал у правого борта и задумчиво смотрел на небо, стараясь найти Большую Медведицу и Полярную звезду. Первое в жизни путешествие по морю, да еще при столь неожиданных обстоятельствах, наполнило сердце гимназиста чувством страха, беспомощности и одиночества. Только сейчас он понял, как хорошо было жить, имея покровителя.

— Море не совсем спокойно, — тихо сказала девочка, сидевшая рядом с Олегом.

— Не волнуйся, доченька, все будет благополучно, — ответила ее соседка, черноглазая женщина с усиками над верхней губой.

— Я боюсь за тебя, мамочка, — прошептала девочка, прижимаясь к матери. — Помнишь, мы ехали из Лондона, как тебя тогда укачало.

— Тогда была буря.

Длинноволосый музыкант на носу лодки закутался клетчатым пледом. Убаюкиваемый качанием шаланды, Олег закрыл глаза, но не мог заснуть. Гимназист думал о Сергее Матвеевиче, ему казалось, что он никогда больше не увидит доброго и веселого актера.

Потом он стал думать о себе, о своей одинокой судьбе, отнявшей у него отца, мать и сестру. И он вспомнил с удивительной отчетливостью небольшой отцовский дом с мезонином на берегу Волги. Он словно увидел его освещенным яркой молнией среди ветвистых лип и пышной черемухи. И зеленую крышу, и железного петуха на трубе, и белые резные наличники окон на фоне голубых стен, и веранду, застекленную цветными стеклами. Одно из них, оранжевое, давно было разбито, должно быть, еще до рождения Олега, трещинки разбежались ровными тонкими паутинками во все стороны. И сейчас гимназист, хотя и лежал с закрытыми глазами, но будто видел их наяву, и от этого сердце его сжималось. Родной дом! Как приятно было, сидя вечером за круглым столом, пить чай и смотреть на мамино доброе лицо. Она вяжет бесконечное кружево, а папа сам с собой играет в шахматы, не замечая ангорского кота Цезаря, который потихоньку забрался на стол и тоже не прочь поиграть с ферзем или ладьей. Старуха нянька что-то ворчит под нос и берет кота к себе на колени… Где теперь пушистый Цезарь? Где няня? Папа спит в фанерном гробу на огороде жадного Миколы Крапивы, мама в Петрограде. Когда же кончится революция и снова будет зеленая лампа на столе, мамино кружево?!.

Олег наконец задремал. Ему снились диковинные птицы, девочка, повешенная рядом с греком Згуриди, учитель гимназии, преподававший латынь, яркие цветные воздушные шары и севастопольский фонтан, красивый и огромный. Олег почувствовал идущий от него холод и приоткрыл глаза. Он увидел луну, светившую из разорванных облаков. Она то появлялась, то исчезала, превращая шедшую впереди шаланду то в черное, то в белое привидение.

Девочка, сидевшая рядом с гимназистом, зябко куталась в теплую шаль.

— Какой ветер! — сказала она.

— Закутайся теплее, Розочка!

Сон как рукой сняло. Олег, дрожа от холода, наблюдал за белой гривой пены, вскипавшей на волнах. Он подумал о страшной глубине моря. Сознание беспомощности наполнило его сердце тревогой. Гимназист взглянул на девочку, стараясь прочесть на ее бледном от лунного освещения лице признаки страха. Боится она или нет? И зачем едет в Одессу? Может быть, там живет ее отец, отрезанный линией фронта, и она пробирается к нему…

Олег вспомнил своего отца, зарытого под вишней в огороде, и ощутил зависть к счастливой девочке. А она, словно догадываясь о мыслях гимназиста, тихо спросила:

— У вас в Одессе родители? Вы едете к ним?

— У меня отец умер. Я еду в Петроград к матери и к сестре.

— В Петроград? Так далеко!

Совершенно забыв совет Сергея Матвеевича держать язык за зубами, Олег рассказал девочке про отца, бежавшего с белыми, про его болезнь и смерть, про встречу с Грозой-Волынским. Чуть-чуть не сболтнул про «Бюро частной связи», но вовремя спохватился, и спросил:

— Вы гимназистка?

— Да. Шестого класса.

— А как вас зовут?

— Роза. А вас?

— Олег.

За разговором не думалось о волнах, о ветре, о возможности пойти ко дну. И время словно побежало быстрее. Незаметно наступил рассвет. Пропали звезды, побледнела луна, и на востоке разгорелось алое пламя утренней зари. Ветер усилился, и стало холоднее, чем было ночью.

— Вы боитесь качки?

— Я ничего не боюсь! — гордо сказал Олег.

И, чтобы подчеркнуть свое мужество, небрежно засвистел песенку Вертинского.

— Эй, вы там! Дайте по шее свистуну! — вдруг заорал Никифор.

По суеверным приметам рыбаков, свистеть в шаланде нельзя — обязательно накличешь беду. Оскорбленный Олег сконфуженно умолк.

— Сколько еще предрассудков, — тихо сказала Розочка, наклонившись к самому уху гимназиста.

Олег благодарными глазами взглянул на девочку и, соглашаясь, кивнул головой.

Где-то за горизонтом, из глубины моря, поднималось еще невидимое солнце. Стало светло, и Олег разглядел утомленное бессонной ночью лицо Розочки. Глаза ее, несмотря на усталость, были веселые и показались гимназисту похожими на фиалки.

Злой, холодный ветер нес шаланду, хлопая тугим серым парусом. Зеленые волны, закипая белой пеной гребешков, шли за кормой. Чайки, летавшие на близком расстоянии от лодки, ныряли, припадая к воде.

Усиливался ветер, меняя благоприятное для путешественников направление. Никифор уже вел шаланду под углом к волне. Норд-ост свирепел, и старый рыбак изливал грозные потоки ругани на своих помощников.

— Будет шторм! — сказал кто-то из пассажиров неуверенным и тревожным голосом.

— Гадальщики! Свистуны! — заскрежетал зубами Никифор. — Насвистели, дьяволы, черти полосатые!

Зеленая волна, пахнущая солью и водорослями, ударила в левый борт, накренив шаланду.

Олег упал и схватился руками за скамейку. Ему показалось, что лодка перевертывается.

Случилось то, чего опасались пассажиры, доверившие жизнь утлой шаланде. Нежданно-негаданно переменился ветер, и море разбушевалось. Одесский берег уже был виден, но пробиться к нему не было никакой возможности. С каждой минутой водная стихия становилась грознее и опаснее. Волны швыряли шаланду, как ореховую скорлупу.

— Откачивай! — яростно закричал Никифор. — Откачивай!

Длинноволосый музыкант, задыхаясь от одышки, вычерпывал воду жестяным ведром. Ему помогали молодые армяне. В Розочкиных руках появился черпак.

— Дайте мне, — икая, попросил Олег, но лишь наклонился, как вдруг почувствовал тошноту и кинулся к борту.

— Передай, Розочка, ему лимон, — сказала Розина мать.

— Вам очень плохо? — девочка с участием заглядывала в позеленевшее лицо Олега.

— Н-ничего, сейчас пройдет!

Укачало на шаланде всех, кроме Никифора и Розочки. Хрупкая на вид девочка неожиданно оказалась крепкой и очень выносливой. Она не проявляла никаких признаков страха. Изнемогая от усталости, Розочка помогала вычерпывать воду.

— Сбивай парус! — вдруг заорал Никифор.

Рыбаки спустили парус и взялись за весла. Шаланда сразу замедлила ход.

Никифор скрежетал зубами и выкрикивал немыслимые морские ругательства. Суровые лица контрабандистов стали сосредоточенными и хмурыми.

На второй шаланде тоже сбили парус. Всех пассажиров и гребцов в ней укачало, и они лежали на дне лодки. Только один рулевой, рыбак с огненно-рыжей бородой, боролся со штормом, упорно ставя утлое суденышко вразрез волнам. Шаланду все же швыряло как щепку.

Весь день неистовствовал шторм. Одесский берег, хорошо видимый с шаланды утром, стал постепенно исчезать. Волны гнали лодку в Румынию, в сторону багрового заката, где догорали огромные пышные облака. Потом над морем спустилась темнота и пронесся холодный ливень. Никифор уже не ругался, он молчаливо сидел за рулем, не ожидая себе смены.

Ночью шторм стал стихать.

Очнувшись от мучительного забытья, Олег увидел над головой две звезды и луну, затянутую мутной кисеей облаков. Луна исчезла почти сразу же, но справа вдруг вспыхнул ослепительный прожектор. Глазом циклопа он прошелся по морю и потух.

Шаланду стремительно несло к берегу.

Никифор снова стал ругаться и скрежетать зубами.

— Эй, черт! Вставай! Ставь парус!

Берег вырастал крутой темной стеной. Слышен был рев наката.

«Нас сейчас разобьет», — подумал Олег и в ужасе закрыл ладонями лицо.

Судьба писем

Шаланду швырнуло на берег огромной волной. Толчок бросил Розочку на Олега, и вдвоем они упали возле скрипача. Пена прибоя кипела вокруг лодки, яростно свистел ветер, и шум наката заглушал крики и ругань Никифора. Рыбаки выскочили на берег, торопливо разматывая цепь. Пассажиры, подобрав багаж, прыгали с борта прямо в воду. Олег, примостив вымокший чемодан с письмами на плечо, выскочил первый и угодил под волну. Холодная волна, ударив гимназиста в спину, вытолкнула его на берег.

Розочка чуть не погибла при высадке. Девочку с головой накрыла кипящая морская пена. Спас ее Олег. И тут все подивились: девочка, отлично державшаяся во время шторма, когда миновала опасность, потеряла сознание. Ее долго приводили в чувство.

О спутниках, ехавших во второй шаланде, пассажиры вспомнили, очутившись на берегу в полной безопасности.

— Если не ушли в Румынию, значит — сыграли в ящик, — угрюмо сказал Никифор.

Рыбаки остались на берегу. Пассажиры гуськом потянулись в город. До него было верст пятнадцать, как определяли одесситы, не меньше.

— Будем держаться вместе, — тихо сказала Олегу Розочкина мама. — Я не знаю здесь остальных.

Должно быть, с подобным предложением она обращалась уже к скрипачу. Музыкант отделился от мужчин и задержался, разговаривая с Розочкой. Компания незаметно разделилась на две группы. Первая, в которой были армяне, ушла вперед, вторая — с женщинами — несколько поотстала и плелась сзади.

Шли медленно, поднимаясь узкой тропинкой в гору, потом спускались в овраг, переходили мелкую речку, прыгая по скользким камням, и наконец, миновав колючий кустарник, выбрались на хорошую дорогу.

— Если бы вы меня не подхватили, я бы утонула, — сказала Розочка Олегу. — Я долго жила на море, а не умею плавать. У меня плохое сердце, врачи мне запретили купаться.

— А меня выучили за полчаса. Мальчишки бросили в пруд и заставили переплыть на другой берег. Я чуть не потонул, а все же научился…

— Вам на какую улицу нужно? — спросила Розочка.

— На Большефонтанную.

— Это недалеко от нас. Вы долго в Одессе пробудете?

— Не знаю.

Розочкина мать, Фира Давыдовна, шагавшая впереди, разговаривала со скрипачом о музыке. Она увлеклась и говорила очень громко. Вероятно, ее голос и привлек внимание красноармейского патруля. Яркий лучик фонарика сверкнул в руке военного, преградившего дорогу путникам.

— Стой! Ни с места! Кто идет?

— Свои, товарищи! — спокойно ответила Фира Давыдовна и подошла к патрульным.

— Документы! — коротко приказал человек в кожаной тужурке, подозрительно оглядывая футляр скрипача.

— Документов нет. Проводите к начальнику!

— Я и буду сам начальник.

— Вы? Очень хорошо. Я приехала из Крыма на лодке. Моя фамилия Рубинчик.

— Рубинчик ты или Бубенчик, я не знаю. Есть оружие?

— Нет.

— Обыскать!

— Да вы что, с ума сошли! — закричала Фира Давыдовна. — Не смейте дотрагиваться до моей дочери. Я жена командарма Подобеда.

Электрический фонарик осветил пылающее гневом лицо Фиры Давыдовны.

— Ну, айда за мной!

Четырех путников повели под конвоем мимо виноградника, в сторону от дороги.

«Чемодан! — с ужасом подумал Олег. — Надо его выбросить!»

Но осуществить это намерение ему не удалось: красноармейцы шагали рядом и зорко следили за арестованными.

Синий табачный дым густой пеленой плавал в маленькой сторожке. Тускло светила без стекла керосиновая лампа. Караульный начальник, опираясь спиной о стену, раскачивался на табуретке.

Фира Давыдовна заметила телефонный аппарат, висевший на стене, и оживилась:

— Соедините меня с губвоенкомом.

Голос ее прозвучал повелительно, и караульный начальник взялся за ручку телефона. Он крутил долго, с ожесточением, но никто на звонок не отзывался.

— Ну, добре, — согласился он, — может, вы Рубинчик, а это что за люди?

— Это — моя дочь, а это попутчики.

— Вы знаете их?

— Мы вместе садились в Тендре на одну лодку к контрабандистам, — уклончиво ответила Фира Давыдовна.

— Документы!

— Меня знает вся Одесса! — гордо выпятил грудь скрипач. — Я Ксендзовский. Вторая скрипка оперного театра.

Олег, дрожа от волнения, достал свою метрику, сфабрикованную Сергеем Матвеевичем накануне отъезда из Севастополя.

— Что в футляре?

— Что еще может быть в футляре? Не понимаю! Конечно, скрипка.

— В чемодане?

Олег молчал, беспомощно переводя взгляд с караульного начальника на Розочку и Фиру Давыдовну.

— Осмотреть!

Музыкант сам извлек скрипку из футляра и тронул жалобно запевшие струны.

— А в середке тут ничего не спрятал? — подозрительно спросила кожаная тужурка.

— Я не сумасшедший, чтобы портить инструмент! Пожалуйста, смотрите, сколько вам угодно, только осторожнее. Это не телега и не ружье, а музыкальный инструмент.

— Открой чемодан!

Плоский ключик никак не входил в замочную скважину. Пальцы Олега дрожали. Сейчас найдут письма и расстреляют. Волнение гимназиста заметили все. В Розочкиных глазах, похожих на фиалки, отразилось сострадание. Она умоляюще взглянула на мать, словно прося защиты. Но лицо Фиры Давыдовны вдруг сделалось холодным и непроницаемым.

— Кузьменко, открой! — небрежным тоном приказал начальник.

Кожаная тужурка выхватила ключик из рук Олега, и замочек слабо щелкнул. Ноги гимназиста подкосились. Ему захотелось сесть.

— Бельишко тут, — говорил Кузьменко, выкладывая на стол ветхое тряпье. — Может, еще что спрятал?.. А?

Все было тщательно пересмотрено. Фира Давыдовна, накинув пенсне на нос, сама проверила вещи. Но, не найдя ничего подозрительного, стала на сторону Олега и решительно взяла его под свою защиту.

— Товарищу можно верить, — сказала она. — Я беседовала с ним в лодке и знаю, чем он дышит. Это наш человек.

Потрясенный Олег, не веря своим глазам, складывал в чемодан белье. Гимназист узнал лукавые руки Сергея Матвеевича, уничтожившие письма беженцев. «Он меня спас», — подумал Олег с благодарностью и вспомнил высокого седого старика, вручившего на пристани карандаш с таинственным письмом. А вдруг еще начнут обыскивать? Холодные мурашки снова поползли по спине Олега. Но опасения его оказались излишними.

Караульный начальник опять накручивал костяную ручку телефонного аппарата, и на этот раз не без успеха. Ему удалось соединиться с губвоенкомом. Розочкина мать взяла трубку.

— Товарищ Тарас? Узнаете? Это совсем хорошо! Буду очень благодарна.

Через полчаса возле сторожки прогудел автомобиль, и Фира Давыдовна, заняв место рядом с шофером, посадила в машину Розочку, Олега и скрипача Ксендзовского.

— Если вам поздно и неудобно сейчас являться к вашим знакомым, — шепнула Розочка, — вы можете остановиться у нас. Я скажу маме. Хотите?

— Хочу.

— У нас большая квартира. Вы нас нисколько не стесните.

Розочка наклонилась к матери и, получив согласие, довольным тоном сказала:

— Мамочка говорит: пожалуйста, сколько угодно!

Скрипача высадили неподалеку от театра. Машина снова помчалась по неосвещенным улицам и, сделав два-три поворота, остановилась возле большого каменного дома.

Розочка говорила правду: в большой квартире Фиры Давыдовны жила только одна черноглазая седая старушка. Она широко раскрыла объятия.

— Фирочка! Розочка! Живы! Вы живы! Как болело мое сердце!

Морковный чай с сахарином пили в столовой. Сверкала белизной свежая скатерть. Старинные часы на мраморном камине отбивали мелодично секунды. В чистой высокой комнате было уютно, тепло и спокойно. Недавнее путешествие по морю в шаланде контрабандиста Никифора показалось Олегу далеким сном.

После чая Розочка рассказала гимназисту про своих родителей. Отец ее, старый революционер, два раза был в ссылке и бежал из Сибири за границу. Сейчас он командует красными войсками.

— Мама работала в Крыму в подполье, — с гордостью сказала Розочка. — Она знает иностранные языки. А у Врангеля много французских и английских солдат. С ними работать очень опасно. Могли подослать предателей. Мама держала конспиративную квартиру и писала листовки на иностранных языках. Мы каждый день дрожали. Ночью было страшно… А сейчас так хорошо! Никого не надо бояться. Можно говорить о чем угодно. В Одессе наша власть! Советская! Пусть здесь боятся белые. Я их ненавижу! Они хотят задушить революцию, но это им не удастся.

Олег молчал. Он понимал: Розочка красная, она за революцию и за Ленина. Кто такой Ленин, гимназист толком не знал. В белогвардейских газетах его называли немецким шпионом. Покойный отец тоже его ненавидел и все время говорил маме, что Ленин погубит великую Россию. Он уговаривал ее бежать к Деникину, спасаться от большевиков и чрезвычаек. А мама сказала, что ей бояться нечего. Они спорили целый день и целую ночь, а утром отец, злой и бледный, поехал с Олегом на вокзал.

Чувство осторожности подсказало гимназисту, что с Розочкой не следует говорить про отца. Не надо говорить и про Павлюца и про таинственный карандаш. Лучше всего молчать и слушать. Олег вспомнил грека Згуриди. Его повесили за коммунизм. Так было написано крупными буквами на плакате. Значит, он тайный революционер. Почему же он обманул мешочников?

Хотелось, чтобы Розочка рассказала про Ленина и коммунистов. В сердце Олега в последнее время закрадывались сомнения: не врут ли белые газеты? Им можно было не верить, но неужели отец мог говорить неправду?..

Розочка не стала рассказывать о Ленине. Она взяла с этажерки толстый альбом в плюшевом переплете и нашла фотографическую карточку пышноволосого веселоглазого студента, снятого возле бамбуковой тумбочки. На другом фотоснимке тот же мужчина в косоворотке, но уже с курчавой бородой и без пышной шевелюры, утерял прежнюю веселость в глазах и был задумчив.

— Это и есть мой папочка! — воскликнула девочка, сияя глазами-фиалками. — Правда, очень красивый?

Она готова была рассказывать об отце бесконечно, но на пороге комнаты вдруг появилась Фира Давыдовна.

— Роза, надо ложиться спать. Нашего гостя мы устроим в столовой на диване. Тетя ему уже постелила. Идите, Олег, ложитесь.

Гимназист заснул сразу же, едва растянулся на прохладной простыне, пахнущей нафталином. Проснулся он поздно. Его разбудил луч солнца, перекочевавший с подушки на лицо. Фиры Давыдовны не было дома. Розочка, засучив рукава, занималась на кухне стиркой. Она отжимала белье и складывала в эмалированный таз. По обнаженным худеньким рукам девочки хлопьями сползала мыльная пена.

— Вы засоня! — закричала она, скручивая упругим жгутом выстиранную сорочку. — Смотрите, сколько я белья настирала!

Веселая и проворная Розочка напоила Олега чаем и накормила кукурузной лепешкой. Гимназист стал прощаться.

— Я могу вас проводить, если хотите, — предложила девочка.

— Спасибо. Я один найду.

Но девочка быстро переоделась. Они вышли из дому и зашагали по залитым солнцем улицам города. Розочка болтала без умолку. А Олег хмуро слушал ее и поминутно ощупывал карандаш в кармане. Предстоящий визит на Большефонтанную к неведомому Сергею Сергеевичу Павлюцу его смущал. Гимназист мысленно повторил: «Иван Михайлович просил помочь доехать до Петрограда».

Розочка довела гимназиста до дома, где жил Павлюц.

— Вот это тридцать четвертый дом по Большефонтанной. Если вы недолго здесь пробудете, я могу вас подождать в сквере. На той скамеечке.

— Хорошо. Я скоро!

Павлюца дома не оказалось. Об этом Олег узнал от немолодой красивой женщины с заплаканными глазами, открывшей ему дверь.

— А когда он придет?

— Никогда! — ответила она и вдруг закрыла лицо руками. — Его арестовали ночью…

Олег потоптался в передней, поклонился плачущей женщине и вышел в большом смущении на лестницу. Путь в Петроград был закрыт.

По расстроенному лицу гимназиста Розочка догадалась о неудаче.

— Вы так скоро! Почему? Дома никого нет?

— Да. Знакомый уехал и не скоро вернется, — соврал Олег.

— Ну, и что же?

— Я думал, он мне поможет достать пропуск и билет. А сейчас я не знаю, что делать даже.

— Вы — смешной! Мама позвонит по телефону, и вам дадут пропуск.

Девочка говорила уверенным тоном. Олег задумался. Если за Фирой Давыдовной прислали автомобиль, значит, она очень важное лицо в Одессе. Значит, она может помочь.

Розочка потолковала с матерью. Фира Давыдовна позвонила по телефону товарищу Тарасу, и всемогущий товарищ Тарас велел выдать Олегу пропуск на выезд из Одессы. И, — это было верхом счастья и роскоши, — Олегу достали билет в делегатский вагон. Он мог ехать, как командированный ответработник, со всеми удобствами, заняв место на верхней полке.

Розочка пришла проводить гимназиста на вокзал. Она принесла полбуханки хлеба и две маленьких селедки. Девочка дождалась третьего звонка. Она бежала по перрону рядом с поездом и махала носовым платком, А когда пропал из виду белый платок и исчезли глаза, похожие на фиалки, Олег отошел от окна. Он с особой остротой вновь почувствовал свое одиночество.

Последний потомок Светлейшего

Поезд пришел в Петроград в три часа ночи, но было светло, как днем. Олег, никогда не бывавший в северной столице, добрался до Лесного, когда уже взошло утреннее солнце и на пустынных, словно вымерших, улицах протянулись косые тени. По заученному адресу гимназист легко нашел дом тети Веры. Необлицованное кирпичное здание, возведенное на узком промежутке между железнодорожной насыпью и проспектом, высилось одинокой семиэтажной громадиной. До революции его окружали маленькие старинные домики. Сейчас от них остались только фундаменты, которые нельзя было употребить на дрова.

Разыскивая теткину квартиру, Олег поднялся на шестой этаж. Было еще рано, и на звонок долго никто не отзывался. Гимназист принялся барабанить в дверь кулаками. Кто-то осторожно приподнял тяжелый крюк, и в узкую щелку выглянуло сморщенное лицо старушки.

— Кто там?

— Я.

— Кто? — старушка, видимо, плохо слышала.

— Олег Девятов. Сын Марии Михайловны, она здесь живет у Веры Михайловны.

Старушка сняла дверную цепочку и пропустила гимназиста в темную прихожую, заставленную сундуками и шкафами.

— Дома Мария Михайловна?

— Сюда пройдите, на кухню. Здесь темно, не видно.

В недоумении Олег прошел за старушкой на кухню. Где же мама? Где Сонечка? Почему они его не встречают? Старушка с явным недоверием оглядывала гостя.

— А ты правда будешь сын Марии Михайловны?

— Да.

— Мария Михайловна уехала вместе с Верой Михайловной и дочкой.

— Куда уехали?

— От голода сбежали. Сонечка у них болеть начала. Доктора осмотрели — питание, говорят, нужно хорошее. Ну, они и отправились к отцу. В Крыму он, кажется.

— Давно?

— Две недели, пожалуй, будет. А может быть, три. С опаской собирались. Вначале в Курск, а потом на Украину. Ну, туда, где сейчас война идет. Я уж не знаю. Белые там, что ли!

— Наш отец умер, — растерянно сказал гимназист и опустился на табуретку.

— Умер?

— От сыпного тифа.

— Как же это так?! — всплеснула руками старушка. — А они поехали… Бедная Мария Михайловна! И Сонечку жаль. Как она по отцу скучала! Как скучала! Вот, прости господи, жизнь окаянная наступила!

В большой квартире старушка жила одна. Господа бежали, а ее, старую глухую няню, оставили стеречь дом. А какой она теперь сторож! От голода ноги распухли. Хорошо, за хлебом ходят соседские ребятишки. А то прямо умирай.

Беззубая старушка, охая и шамкая, провела Олега в комнату, где стояла заботливо закрытая белыми чехлами мягкая мебель.

— Вот здесь Мария Михайловна с Сонечкой жили. Можно тут ночевать на диване.

— Спасибо!

— Только насчет пищи — ничего в квартире нет. Ни крошки! Сама голодом сижу, — всхлипнула старушка И вытерла кулачком глаза.

— Я не хочу есть, — торопливо сказал Олег.

— Ну, так отдыхай. Места свободного много.

Гимназист снял ботинки и растянулся на мягком диване. После мучительной дороги он заснул почти сразу и проспал долго. И когда проснулся, вспомнил про таинственное письмо, запрятанное в карандаше. Надо его отнести.

Олег торопливо оделся и, предупредив старушку, что скоро вернется, вышел из квартиры. На площадке лестницы два босоногих мальчугана, рискуя скатиться по ступенькам, яростно колотили друг друга. Они мешали пройти гимназисту, и он легко разнял драчунов, освободив себе путь.

— Ты меня еще узнаешь! — сверкая глазами, кричал тщедушный парнишка в рваной рубашонке.

— Сдохнет твой отец, сдохнет!

— А твоего батьку опять в тюрьму посадят!

Если бы не Олег, ребята снова ринулись бы в атаку друг на друга. Но в эту минуту открылась дверь, и женщина закричала:

— Митька, живо домой! Не смей с этим хулиганом водиться!

— Не пойду!

— А вот я тебя сейчас ремнем!

Митька испугался ремня и юркнул в полуоткрытую дверь. А тщедушный мальчуган в рваной рубашонке сказал:

— Я ему еще зубы начищу. Вот те крест!

— Драться нехорошо, — заметил нравоучительно Олег.

— А что он ко мне лезет? Все дразнит: отец умрет… Они моего папаню ненавидят.

— Кто они?

— Капустины. Митькины отец и мать. Они контра, а мой отец рабочий, красногвардеец. Он с Юденичем воевал. И два раза раненый.

— Тебя как зовут?

— Яшкой.

— Ты все-таки с ним не дерись, Яшка! Он сильнее тебя…

— А я ловчей. Будет еще дразнить, ножиком пырну.

— Ну-ну! — сказал Олег. — Это не годится. В тюрьму тебя посадят.

— За контру не посадят!

Пока спускались по лестнице, Яшка успел рассказать о причине ссоры между его отцом и Капустиным. Жили они на одном этаже. Яшкин отец работал на заводе, а Митькин занимался спекуляцией. Яшкин отец поймал его и отвел в комиссариат. Капустина посадили в тюрьму. Он просидел почти год и вернулся домой. С тех пор Капустин ненавидел Яшкиного отца.

Олег и Яшка вышли во двор и здесь расстались. Мальчуган побежал к своим сверстникам, а гимназист вышел на улицу. Первый встречный указал ему кратчайший путь на Петроградскую сторону. Олег шел, все время ощупывая в кармане карандаш. Через час он доставит письмо по назначению и получит за это много денег. На что они ему? Что он на них купит? В Севастополе за деньги можно было достать все. А в Питере в магазинах хлеб дают даром, но по карточкам, и так мало, что весь дневной паек можно проглотить в одну секунду. Так рассказывали в вагоне петроградцы.

Желая проверить их слова, Олег нарочно зашел в булочную. Вдоль прилавка он увидел небольшую очередь. Покупатели подходили к кассирше с карточками в руках. Она быстро выкраивала маленькими ножницами талончики, а продавец, отрезав огромным ножом ломтик хлеба размером в спичечный коробок, бросал его на весы. Хлеб был сырой, черный, походил на глину. Но с каким наслаждением Олег съел бы сейчас хоть маленький кусочек этого плохого хлеба.

Гимназист покинул магазин и, глотая слюну, зашагал своей дорогой. Он нашел Пушкарскую улицу и, разглядывая номера на стенах, отыскал трехэтажный дом, указанный в адресе. Четвертая квартира находилась наверху. Поднявшись по узкой крутой лестнице, Олег остановился на площадке второго этажа перед дверью, обшитой темной клеенкой. На потускневшей, давно не чищенной медной пластинке было выгравировано славянской вязью:

А пониже белела визитная карточка, пришпиленная кнопкой:

Олег ощупал карандаш и, убедившись в его целости, несколько раз подряд дернул медную ручку звонка. За дверью раздались тяжелые торопливые шаги.

— Ну, кто еще там трезвонит?

Дверь распахнулась. Олег увидел высокого, грузного, с двойным подбородком мужчину в сандалиях на босу ногу. Дымчатые от обилия седины волосы не очень старили его. В отличие от голодающих петроградских жителей, которых Олег встречал на улицах столицы, у грузного человека, стоявшего перед ним в подтяжках, с грязным полотенцем в руках, были румяные щеки. Живые черные глаза молодили его, а русые пышные усы придавали даже особую приятность розовому лицу.

— Мне надо Николая Николаевича Потемкина.

— Для чего?

— Нужно с ним поговорить.

— Ну, говорите. Я Потемкин!

— Николай Николаевич?

— Да, Николай Николаевич! Что вам надо?

Потемкин стоял на пороге и, видимо, не хотел пускать незнакомого гостя в квартиру. Но и Олег не желал вести беседу на площадке лестницы.

— У меня есть к вам важное письмо. Я должен передать его.

— Письмо? От кого?

— Я вам расскажу. Только не здесь.

— Зайдите, — подумав, сказал Потемкин и недружелюбно оглядел гимназиста.

Он посторонился, и Олег прошел через прихожую в кабинет хозяина. Здесь на большом письменном столе, на развернутой газете, возвышалась маленькой пирамидой картофельная шелуха. Рядом была привинчена мясорубка и стоял эмалированный таз с водой. Николай Николаевич занимался приготовлением ужина. Рукава сорочки у него были закатаны выше локтя.

— Давайте ваше письмо!

Олег вынул из кармана карандаш и протянул Потемкину.

— Вот, оно здесь. Внутри.

— Внутри?!

Хозяин с явным недоверием смотрел на гостя.

— Да, да, внутри! Его надо осторожно расколоть на две половинки.

Николай Николаевич нахмурился, молча достал перочинный нож и, найдя чуть заметную линию склейки, легко расщепил толстый карандаш. Вместо графита в нем находилось письмо, написанное на папиросной бумаге и искусно накрученное на тончайшую проволочку.

Сдвинув густые поседевшие брови, Потемкин сосредоточенно читал убористые строчки, напечатанные на «Ундервуде». Лицо его то бледнело, то краснело. Вначале Олег наблюдал за ним, а потом принялся разглядывать комнату. На турецком низком диване, превращенном в постель, валялись ржавые клещи, шляпа и грязная сорочка. Над письменным столом, заменявшим и кухонный, висел в золоченой овальной раме портрет екатерининского вельможи в напудренном парике. Возле железной печки в грязной куче бумажного хлама и мусора валялась растерзанная книга в кожаном переплете. Черная паутина свисала клочьями в четырех углах.

— Кто вам дал это письмо? — Николай Николаевич подозрительно разглядывал Олега. — И где именно? При каких обстоятельствах?

— Письмо дал высокий седой господин на Графской пристани в Севастополе, когда я садился на пароход. Я не знаю его фамилии. Он был в светлом костюме.

— Что он вам сказал?

— Он сказал, что вы дадите мне пятьсот рублей золотыми монетами, как только получите это письмо.

— Дурак он! Юродивый! Осел! Я картофельную шелуху жру, чтобы не подохнуть с голода… А ой — пятьсот! Золотом! Болван!

Лицо Потемкина побагровело от гнева. Двойной подбородок задрожал.

— Ничего я вам не дам! Слышите? Ничего! Зарубите на носу!

— Слышу.

Николай Николаевич швырнул письмо в ящик письменного стола и, не обращая внимания на гимназиста, принялся мыть в эмалированном тазу картофельную шелуху.

— Ну, что же вы не уходите? Что вы здесь торчите?

— Я пойду, — покорно ответил гимназист, но не пошевелился. Ему хотелось рассказать о своем горе и одиночестве.

— Я вам ни копейки не дам. Ни копейки! И даже этой дрянью не накормлю! — Потемкин показал картофельную шелуху на огромной розовой ладони. — Слышите? Не надейтесь!

— Слышу.

Заправив картофельную шелуху в мясорубку, Николай Николаевич ожесточенно завертел ручку. Олег вздохнул и поднялся со стула.

— Прощайте.

Хозяин проводил незадачливого гостя до прихожей, открыл перед ним дверь и мгновенно захлопнул ее.

— Кажется, с обыском. Милиция!

Они стояли, затаив дыхание, в прихожей и слушали тяжелые гулкие шаги, раздававшиеся за дверью.

— Назад спускаются, — облегченно вздохнул Николай Николаевич, вытирая рукавом капельки пота, выступившего на лбу.

Окончательно успокоившись, он отправился один на разведку. Тревога оказалась ложной. Милиция ошиблась подъездом. Обрадованный Потемкин поспешил вернуться в свою квартиру.

— На всякий случай еще подождем минут десять, — сказал он. — Лучше им на глаза не попадаться. Береженого и бог бережет.

— Я не тороплюсь.

— Ну, идите сюда!

Они снова прошли в комнату, и Олег опустился на тот же стул.

— Вы из Крыма давно приехали? — спросил Потемкин уже не столь суровым тоном.

— Сегодня утром.

— Ну, как жизнь там?

— Ничего.

— Хлеб есть?

— Есть. Дорогой только.

— А сало?

— И сало есть. Тоже дорогое.

— И все открыто продается?

— Конечно. За деньги…

— Замечательно!

— Для тех, у кого деньги есть.

— Деньги — это тлен. В Петрограде и с деньгами с голоду подохнешь! — вдруг рассердился Потемкин. — Поживете тут, увидите. У вас родители здесь?

— У меня никого нет. Я один.

— К кому же вы приехали тогда?

— Здесь жила мать с сестрой. Но они уехали.

— И родственников нет?

— Нет.

— Да ведь вы же здесь пропадете с голоду!

— Пропаду.

— Ну, хорошо, сегодня, предположим, я вас накормлю картофельной шелухой. А завтра вы что будете есть?

— Не знаю.

— Это мне нравится. Кто же тогда знает?

Олег молчал. Что он мог на это ответить?

— А остановились вы где?

— В Лесном. У тетки.

— А вы сказали, что у вас родных нет?

— Она тоже уехала. В квартире одна нянька осталась. Глухая старуха.

Потемкин с любопытством и сожалением смотрел на близорукого гимназиста в очках.

— Сколько вам лет?

— Шестнадцать. Скоро будет!

— Ну, что же, поужинаем вместе. Расскажите мне про Крым, пока я поджарю картофельные котлеты.

Николай Николаевич топил железную печку плотными листами, вырванными из валявшейся на полу книги, и готовил ужин. Олег рассказал про смерть отца во время отступления деникинцев, про встречу с Грозой-Волынским, про «Бюро частной связи», про Севастополь, про морское путешествие на шаланде Никифора, про Одессу.

Потемкин слушал с жадным вниманием.

— Но вы же настоящий герой! — воскликнул он, когда Олег закончил свой рассказ.

— Я хотел скорее пробраться к матери.

Хозяин разделил котлеты из картофельной шелухи на две равные порции и протянул гостю обе тарелки:

— Выбирайте любую!

— Мне все равно, — сконфузился Олег.

Никогда еще гимназист не ужинал с таким аппетитом. Хозяин разошелся и завершил пир настоем шиповника с сахарином. После он закурил трубку, набив ее вместо табака сушеной крапивой, и, разомлев, начал клевать носом.

Надо было идти. Олег поднялся и стал прощаться.

— Ну, что же, приходите завтра, накормлю, — подумав, пригласил Потемкин, протягивая руку гимназисту. — Только не раньше пяти часов вечера. Днем я занят, хожу на службу.

— Спасибо, — поблагодарил Олег, надевая фуражку. — Я приду.

Сын коммунара

Олег торопливыми шагами возвращался в Лесной. Он спешил, боясь, что глухая старушка заснет, и тогда невозможно будет попасть в квартиру. Несмотря на поздний час, некоторые жильцы дома не спали. Во дворе, перекопанном под огород, они собрались кучкой и шумели. На одной из крохотных грядок кто-то выдернул зеленый лук.

— Это Митька Капустин! — кричал Яшка. — Митька!

Тут Олег увидел Яшкиного отца. Высокий сутулый инвалид с лихорадочным блеском глаз и чахоточным румянцем на впалых щеках, размахивая костылем, возмущался:

— Что же это такое, товарищи! Последнюю рубаху сменял чухонцу на тридцать головок, сажал, трудился… И украли!.. Да это хуже людоедства. Только живодер способен на такую подлость! А если Капустин тут личную месть разводить думает, так я еще не умер окончательно… Я еще живой, могу за себя постоять! Рано он меня хоронит, спекулянт несчастный.

— Беги, доноси! Иуда! — надрывалась жена Капустина. — В чужую квартиру въехал!

— Я иуда! Граждане, это что же такое непонятное? Товарищи!.. — Яшкин отец долго и надрывно кашлял. Все притихли, прислушиваясь к хриплым звукам в его груди.

В наступившей тишине прозвучал сочувственный голос:

— Ты не расстраивайся, Иван Семенович! Тебе вредно при твоей болезни. А покражу возместить можно будет.

Низкорослый мужчина в подтяжках поддержал:

— Тридцать головок наберем коллективом, товарищ Клюкин, и пересадим в твою грядку.

— Мне чужого не надо, Макарыч, я рабочий человек, а не нищий! — строго сказал Иван Семенович и снова схватился за горло.

Олег заметил, что инвалид кашляет кровью.

Жильцы переглянулись и молча стали расходиться по подъездам. Во дворе остались пять человек — Яшка, его отец, мать, Олег и Макарыч.

— Ну, зачем ты спускался, Семеныч? — сказал Макарыч с досадой. — На шестой этаж и здоровому человеку подняться тяжело, а для тебя с твоей раненой ногой да гнилыми легкими — чистая гибель.

— Ты меня не хорони, Макарыч! — задыхаясь, заговорил Иван Семенович. — Иван Клюкин еще Врангеля кончать будет. Юденича кончил, теперь барону очередь подошла. Правду я говорю, Феня? — обратился он к жене.

— Пойдем, пойдем, Ваня! — взмолилась Феня и закинула руку мужа на свое плечо.

С другой стороны ему помог Макарыч. Олег и Яшка шагали сзади.

Они вошли все в подъезд, и Иван Семенович, поднявшись с помощью своих спутников до площадки первого этажа, присел на ступеньку лестницы передохнуть.

— Если б не белые генералы, я бы сейчас разве такой был? — говорил он. — Я здоровущий, как бык… За всю жизнь ни разу не болел. Работа литейщика известная, а мне хоть бы что. Крепкий был… А вот сдал. На Архангельском фронте простыл. Воспаление легких, а теперь, говорят, чахотка. Я докторам не верю. Врут. Все от недостатка питания… А эта сволочь лук украла. Подумать только — тридцать головок!..

Иван Семенович утомился говорить. Он посидел молча несколько минут, переживая свое горе, и сказал слабым голосом:

— Ну, пошли!

И снова с помощью Макарыча и жены Яшкин отец, с трудом передвигая ноги, поднялся на лестничную площадку следующего этажа и здесь опять присел на ступеньку, чтобы сделать необходимую передышку.

Макарыч посмотрел внимательно на Олега и тихо спросил:

— Вы с какого этажа, молодой человек?

— Он с шестого, — ответил Яшка за гимназиста. — Рядом с нами.

— Тогда вы его доведите до самой квартиры, а я вас покину. Мне людей нужно на ночное дежурство определить.

Макарыч, стараясь не смотреть на Феню, ушел, а Иван Семенович, с большим усилием произнося каждое слово, говорил:

— Кто в Октябре Зимний брал? Иван Клюкин.. И с Юденичем воевал. Шкуры не жалел… Для тебя, Яшка, не жалел. Слышишь? Чтобы ты другую жизнь увидел… А ты все озорничаешь. Матку не слушаешь, сорванец… Вот Врангеля кончим, будем жить, как цари. Снова пироги есть начнем. А Капустиных к ногтю! Антисоветская гнида! Это он Митьку подучил лук своровать…

— Он, он! — захлебываясь, подтвердил Яшка. — Митька спер. Я ему зубы начищу!

— Стрелять сукиных сынов! И чего только Ленин церемонится! Без них воздух чище. Кто не работает, тот не ест. А Капустин в три горла жрет. Нашел теплое место. Гнать его, паразита, надо…

Иван Семенович закашлялся. В груди у него хрипело и клокотало. Жена, отвернувшись, незаметно смахнула слезы. Яшка, преисполненный сострадания, смотрел на отца раскрыв рот.

— Капустин спит и во сне видит, как бы на меня в гробу полюбоваться. Не дождется… Шалишь!

— Ваня! — умоляюще сказала жена. — Не надо. Вредно тебе.

— Что ты меня хоронишь? Вредно! Иван Клюкин еще Врангеля кончать будет… Обязательно!

Олег уже был не рад, что неожиданно угодил в помощники. Если инвалид будет сидеть на каждой площадке и вспоминать украденный лук, пройдет целый час, пока они доберутся до шестого этажа. Старуха может заснуть. Тогда ее не добудишься.

Гимназист высказал свои опасения Фене. Женщина тоскливыми глазами посмотрела на него.

— Господи, как же я с ним одна управлюсь! Вы уж не уходите, молодой человек. Да и стучаться вам не к чему, старушку зря беспокоить. У нас переспите. Места хватит.

Феня вытерла слезы. Олегу стало жаль ее.

— Хорошо, — согласился он. — Я не уйду!

Чем выше поднимался по лестнице Иван Семенович, тем дольше он отдыхал на ступеньках, больше кашлял и меньше говорил. И когда инвалид наконец добрался до своей квартиры, он, обессилев окончательно, плашмя упал на кровать.

— Ну, слава богу! Долезли! — сказала обрадованная Феня и взбила подушку, для мягкости, чтобы лежать мужу было приятнее и спокойнее. — Теперь ты у меня и на шаг за дверь не выйдешь. Лежи и спи.

— Душно мне, — простонал Иван Семенович. — Воздуху не хватает.

— Все окна настежь отворены… Не привередничай, Ваня!

Квартира у Клюкиных была большая и неплохо обставленная. Иван Семенович занял ее по декрету, когда бывший владелец сбежал к Юденичу.

Феня уложила Олега на балконе. Там лежал полосатый соломенный матрац, а накрыться она дала солдатскую шинель мужа, старую и сильно потертую.

Гимназист с наслаждением вытянул усталые ноги и уснул.

Среди ночи его едва растолкала Феня:

— Молодой человек! Из комиссариата пришли. У Капустиных обыск делают, понятых нужно. Никто идти не хочет. Врагов наживать кому приятно? Макарыч вас велел позвать…

Плохо соображая, зачем его зовут и куда, невыспавшийся Олег пошел за Феней в соседнюю квартиру. Здесь на кухне сидел человек в кожаной тужурке и разговаривал с Макарычем. Возле плиты стоял лысый невысокий мужчина в нижней сорочке и шлепанцах на босу ногу. Митькина мать сидела на подоконнике с убитым видом. Она чувствовала свою обреченность.

— Вот, товарищ Грошев, привела понятого, — сказала Феня человеку в кожаной тужурке и представила Олега.

— Ну, что же. Теперь ведите, гражданин Капустин, показывайте свою квартиру. Открывайте дверь!

— Я буду жаловаться в совдеп! — закричал Капустин. — Не имеете права!

— Не ори! — строго оборвал Грошев. — Доставай ключ! Или сейчас же выломаем дверь. Товарищи, раздобудьте топор.

Капустин сдался. Жена подала ему кофейник. Он вытащил припрятанную связку ключей и дрожащими пальцами вставил один из них в замочную скважину.

— Это все Клюкины гадят! От ихней зависти терплю несчастья.

Капустин открыл дверь, и Грошев вошел в комнату. Сзади шагали понятые.

— В следующей кто живет?

— Никто! — глаза Капустина воровато забегали по сторонам.

Грошев подергал закрытую дверь.

— Открыть!

По щекам Капустина катились слезы. Он загремел ключами и открыл дверь в просторную комнату, где почти не было никакой мебели.

— Ого! — весело воскликнул Грошев.

Олег увидел: в переднем углу на подстилке спокойно спала свинья, удивительно розовая и чистая. Услышав шум, она вскочила, приветливо хрюкнула и подняла морду на вошедших.

— Имею полное право! — закричал Капустин. — Мое дело, не хочу водиться с кроликами. Выращиваю поросенка, и никого это не касается.

— А чем кормите? Вы работник детской столовой.

— Свой паек ей отдаю. Не имеете права! Нет доказательств!

— Сегодня в восемь утра свинью сдать в столовую. По акту. Сейчас его составим. Подписку от вас возьмем.

Грошев достал из портфеля бумагу. А Феня погладила свинью и воскликнула с восхищением:

— До чего же она розовенькая и аккуратная. Прямо картинка! Ничего не скажешь, воспитал… Не иначе, как мыл ее каждый день. У меня Яшка в сто раз грязней…

Капустину дали подписать акт. Рука его дрожала, крупные слезы капали на бумагу.

— Не могу! — визгливо закричал он и отбросил перо. — Полгода растил. Как за ребенком ухаживал. Не могу!

— Тогда придется вашего «ребенка» оставить под сохранную записку соседей, а вам пойти со мной.

Капустин торопливо подписался под актом. Свинья ласково терлась о ноги его жены и дергала ее за юбку.

— Ненаглядная ты моя! — зарыдала женщина. — Любимица!

— Ну, все, товарищи, — объявил Грошев. — Можете идти…

Олег вернулся на балкон Клюкиных. Никто его больше не тревожил, и он проснулся очень поздно. Феня возилась на кухне, жарила картошку на стеариновой свечке. Иван Семенович лежал на кровати, вытянув желтые высохшие руки поверх одеяла. Увидев Олега, он ласково улыбнулся ему.

— Спасибо тебе, парень! Намучился вчера со мной. Я раньше шесть пудов весил… Сейчас, конечно, не то, но все же тяжелый. — Он помолчал немного. — А Капустина взяли к ногтю. Свинью откормил на четыре с лишним пуда! Детишки с голоду, как мухи, мрут, а он, вишь, ветчины захотел. Такому контре пузо дороже. Если б Юденич победил, этот спекулянт нас, коммунистов, сам вешать стал бы. Это без всяких сомнениев.

Иван Семенович опустил веки. Олег сидел на табуретке возле него и думал, как бы уйти. Но только он приподнялся, инвалид открыл глаза.

— Вчера в «Красной газете» стишок был напечатан очень хороший. Люблю я стишки. Вот Демьян Бедный или Василий Князев пишут правильно. Покличь Яшку, он, кажись, дома…

Яшка, услышав свое имя, появился на пороге комнаты.

— Что надо, папаня?

— Где газета вчерашняя? Я тебе спрятать велел. Прочитай «Сын коммунара» вслух. Только звонко читай… Чтоб до сердца дошло.

— Да я тебе десять раз читал! Надоело!

— Я тебе дам «надоело»! Раз отец требует, читай! — раздался из кухни гневный голос Фени.

Яшка поначалу надулся, но газету разыскал и стихотворение Василия Князева прочитал с воодушевлением:

Иван Семенович лежал неподвижно с закрытыми глазами. Яшка перестал читать. Феня, неслышно вошедшая в комнату, молча подняла палец и приложила к губам. Олег тихо поднялся и на цыпочках вышел из комнаты.

На кухне Феня предложила:

— Я вам картошки жареной сейчас дам. Покушайте.

— Нет-нет! — торопливо отказался Олег. — Спасибо. До свидания!

Феня осторожно закрыла за ним дверь.

Письмо херсонского полицмейстера

Оставшись один, Николай Николаевич с грустью посмотрел на две пустые тарелки и направился в соседнюю комнату. Здесь вдоль стен стояли впритык друг к другу дубовые шкафы. Потемкин вынул из кармана брюк связку ключей и открыл стеклянную дверцу самого крайнего. На широких, слегка покатых полках лежали разноцветные фигурные пряники различных размеров. Каждый из них был укреплен с трех сторон воткнутыми в древесину стальными булавками. И возле каждого белела наклеенная этикетка с объяснительной надписью.

Николай Николаевич охотничьим взглядом осмотрел все полки. Его внимание привлек темно-серый пряник — носорог. Прочитав под ним этикетку, Потемкин вытянул губы дудочкой и задумался. Нерешительность его продолжалась не больше минуты. Отогнув в сторону булавки, он вынул носорога и сунул в карман. Затем, закрыв шкаф на ключ, вернулся к себе в кабинет. Отыскав нож, он принялся скоблить фигурный пряник. Твердость его не уступала кирпичу.

Николай Николаевич с сердцем отшвырнул нож и стал разогревать самовар. Вскипятив воду, он опустил носорога в кастрюлю с горячей водой. Чтобы дольше сохранилось тепло, он закутал ее шерстяной фуфайкой, а сверху накрыл подушкой и меховой шубой.

— Вся наша жизнь — пар, — задумчиво прошептал Потемкин и принялся наводить порядок в кабинете. Во время уборки письменного стола он выдвинул средний ящик и увидел письмо, привезенное Олегом.

— Бред сивой кобылы! — недовольно пробормотал Николай Николаевич и сердито задвинул ящик.

Но спрятанное письмо не давало покоя. Неудержимая сила влекла его к письменному столу.

— Чушь! Чушь! — шептал Потемкин, борясь с неодолимым желанием перечитать письмо. — Выбросить вон и забыть… Разорву — и конец.

Он достал папиросную бумагу, покрытую убористым шрифтом пишущей машинки, с твердым намерением ее уничтожить, но не удержался и вновь прочитал письмо с первой до последней строчки:

— Болван! Явно выраженный болван! — выругался вслух Николай Николаевич. — Психически ненормальный! Идиот!

Он хотел было немедленно сжечь письмо, но, перечитав несколько раз подпись, воздержался. Жаль было уничтожить курьезную бумажку, но и хранить ее опасно.

Николай Николаевич достал с верхней полки книжного шкафа книжку в сафьяновом красном переплете — «Жизнеописание и труды генерал-фельдмаршала Светлейшего князя Григория Александровича Потемкина-Таврического». Вложив между страницами письмо херсонского полицмейстера, он поставил книгу на прежнее место, а шкаф закрыл на ключ.

— Да, действительно помог, ничего не скажешь! — пробормотал Потемкин и поднял глаза на портрет в огромной золоченой раме. Великий предок, надменно сжав губы, словно с презрением смотрел на нерешительного правнука.

Николай Николаевич поднялся с кресла и, подойдя к трюмо, стал вполоборота. Он постарался придать своему лицу точно такое же надменное выражение, какое отличало его прадеда.

— А ведь похож! — радостно отметил разительное сходство Николай Николаевич и величественно расправил могучие плечи.

Но тут же он внутренне одернул себя, прошептав:

— Чепуха! Чушь! Чушь! Бред сивой кобылы!

Но чепуха настойчиво лезла в голову. Она преследовала весь вечер и мешала спокойно уснуть. Херсонский полицмейстер упорно маячил перед глазами и словно дразнил: «Светлейший, а трус! Трус! Трус!»

Единственный потомок

Николай Николаевич вспомнил первую встречу с автором странного крымского письма, происшедшую четыре года назад в Лесном, в доме подпольного адвоката, отставного капитана Сережкина. Вот тогда-то херсонский полицмейстер, высокий прямой старик с кустистыми седыми бровями, сказал ему:

— Я найду вам кратчайший путь к царскому престолу. Не смотрите, что чин мой незначителен. Я понимаю в некоторых вещах больше, нежели губернаторы и министры. У меня врожденное чувство политической погоды.

Дорогу к престолу мог открыть всемогущий Распутин, по одному слову которого возвеличивались и падали министры. Высокий, чернобородый, с сумасшедшими глазами мужик в длинной, до колен, шелковой рубахе рассеянно слушал рассказ Николая Николаевича о генеалогическом древе рода Потемкиных.

— Ошибочно предполагают, что фамилия Потемкиных происходит от слова «потемки», — почтительно говорил Николай Николаевич. — Родоначальника нашего звали Тарасием, и был он выходцем из Италии, где носил фамилию Потэнцио. У него было два сына — Иван и Илларион. От старшего, Ивана, пошла прямая линия, а от Иллариона — боковая, закончившаяся светлейшим Григорием Потемкиным. В потомстве Ивана Тарасиевича хотя и не было таких выдающихся личностей, как Григорий Александрович, но все же и Ивановичи послужили Руси и царям. При Иване Васильевиче Грозном Ивану Тарасиевичу за усердную службу отдана была Воротышинская волость в Смоленской губернии, сын его был убит при Федоре Иоанновиче в битве с татарами, а внук Андрей при Василии Ивановиче Шуйском пожалован деревнями. Прадед мой, секунд-майор Александр Потемкин, был современником Светлейшего. Дед мой, прапорщик Николай Александрович, владел пятнадцатью тысячами десятин земли в Полтавской губернии, а отец, поручик уланского полка, размотал наследство, и вот я, единственный потомок славного рода Потемкиных, влачу жалкое существование, служу скромным чиновником. Двадцать четыре года добиваюсь присвоения титула, и все безрезультатно… Все средства истратил на адвокатов. Последний отказ Сената был мотивирован весьма странно: «Светлейший князь Григорий Потемкин умер бездетным, посему просьба признана неосновательной». Но кровь потемкинская течет в моих жилах! Отнять этого никто не может!

Херсонский полицмейстер тут подал пальцами таинственные знаки Николаю Николаевичу, указывая не то на высокие шевровые сапоги Распутина, не то на персидский ковер под ногами. Потемкин не понял. Аудиенция окончилась.

…Через два дня всемогущего фаворита пристрелили и утопили в проруби. Но просьба о возвращении титула, написанная рукой убиенного, все же дошла до престола. И царица Александра Федоровна, имевшая ученую степень доктора философии, в этой последней просьбе «святого великомученика» увидела сокровенный смысл. Через несколько дней на всеподданнейшем докладе премьер-министра появилась высочайшая резолюция «Быть по сему», и Николай Николаевич Потемкин получил долгожданный княжеский титул. Но проведение царского указа задержалось некоторое время в Сенате, и опубликование в «Правительственном Вестнике» состоялось лишь 25 февраля 1917 года (№ 6127), а через два дня пал трон Российской монархии.

Двадцать четыре года хлопотал надворный советник Николай Николаевич Потемкин о присвоении ему утерянного поручиком уланского полка титула, добился успеха и только два дня носил громкий титул светлейшего князя, да и то лишь на бумаге. Было стыдно и обидно, что так нескладно все получилось, и огорченный Потемкин никому не рассказывал о запоздавшей монаршей милости, А когда пришли к власти большевики и стали поспешно переводить князей и графов на тюремный паек, Николай Николаевич был несказанно рад своей мудрой предусмотрительности. Разговоры — серебро, молчание — золото! Как хорошо, что он сумел вовремя помолчать! Скромность — лучшая добродетель человека!

Однажды на случайном допросе комиссар милиции спросил Николая Николаевича, задержанного во время уличной облавы:

— Что-то ваша фамилия, гражданин, больно мне подозрительна! Случаем, вы не из старых аристократов будете?

Сердце Потемкина замерло, но он нашел в себе достаточно мужества ответить с ироническим презрением.

— У меня знакомый дворник есть по фамилии Романов. Если бы он к вам попал, то вы его, наверное, за царскую родню приняли бы. Стыдитесь, товарищи, и не оскорбляйте честного советского бухгалтера.

О жизнь! О превратности судеб человеческих! Двадцать четыре года стремиться к титулу княжескому, достигнуть его — и так позорно предать свою голубую кровь! Трус! Трус! Предатель!

Николай Николаевич не мог уснуть. Хотя оконная рама и была открыта, он задыхался от духоты. Пошаливало больное сердце.

Черт бы побрал херсонского полицмейстера! За каким дьяволом прислал он это дурацкое письмо? «Преемник Врангеля!» Чушь! Чушь! Надо разорвать бумажку и выбросить всякую ерунду из головы. И не думать о ней больше. Никогда! Заснуть!

Но сон упорно не приходил. Николай Николаевич вспомнил себя маленьким карапузом в бархатной курточке и коротких штанишках. Потеряв в детстве мать, он рос полусиротой. Потом была гимназия, а после — однообразная надоедливая служба-в канцелярии. И долгая, мучительная борьба за титул. Она сожрала не только все деньги, но даже любовь к синеглазой курсистке, будущей акушерке. Николай Николаевич решил жениться лишь князем и, конечно, только на княжне или графине. С этим намерением он дожил до пятидесяти лет одиноким бобылем. И сейчас вокруг не было никого: ни родных, ни близких.

Двадцать четыре года голодать, нуждаться, отказывать себе во всем, жить одной мечтой о княжеском титуле, как о великом счастье… И вот где же оно, это счастье? Может быть, сейчас эта синяя птица хочет прилететь к тебе? Может быть, счастье лежит в шкафу между страницами заветной книги?

Чушь! Чушь!

И вовсе не чушь! Скромный московский бухгалтер Петлюра стал главою правительства на Украине. Черная кость и красная кровь! В твоих жилах течет голубая! Хоть раз в жизни будь смелым и решительным, каким был твой великий предок! Дерзни!

Чепуха!

А дьявол-искуситель соблазнял, нашептывал на ухо: трус! Боишься! Костька, слесарь, зять дворника, катается сейчас в графской машине, стал комиссаром. Вот он не трус. А ты, голубая кровь, белая кость…

— Боже мой! — простонал Николай Николаевич, сжимая ладонями виски. — Что за проклятая чертовщина лезет в голову! Что за чертовщина!

Он уже знал: сна не будет. Лежал с открытыми глазами и смотрел на золоченую раму портрета, освещенную лунным светом. По улице, подпрыгивая на булыжниках, прошла грузовая машина, и дом задрожал. Где-то вблизи тревожно надрывался милицейский свисток, Николай Николаевич долго прислушивался. На душе было неспокойно.

Черт их знает, еще придут да найдут письмо. И велит Костька расстрелять. И прихлопнут, как муху. Вот жизнь! Уничтожить эту чепуху разве?

Но вылезать из-под одеяла не хотелось.

А в Крыму, судя по рассказам Олега, настоящий рай. Свободная торговля. Крупчатка. Сало. Дешевая баранина. Даже шоколад можно купить. Старая, милая, прекрасная жизнь!

Николай Николаевич спустил босые ноги с кровати. Прожито полвека. Сколько еще осталось? За что он цепляется? Потемкин посмотрел на кастрюльку, прикрытую подушкой, и с отвращением прошептал:

— Вор!

Утренний свет падал в окно. Николай Николаевич открыл книжный шкаф и вынул томик в красном сафьяновом переплете. Присев к окну, вновь прочитал письмо херсонского полицмейстера. Потом сидел в задумчивости с раскрытой книгой на коленях. Страницы, между которыми только что хранилось письмо, привлекли его внимание. Он много раз читал эту книгу — сборник воспоминаний о своем великом прадеде — и хорошо помнил записки французского графа де Линя, совершившего вместе с князем Потемкиным и Екатериной, Второй историческое путешествие по Днепру. Но и сейчас он увлекся и читал с наслаждением яркие строки, отмеченные печатью беспристрастия.

— Агамемнон… Агамемнон!.. — повторил Николай Николаевич.

Он закрыл глаза и ясно увидел своего великого прадеда в роскошном бархатном камзоле, в звездах и лентах.

— Господи, благослови! — воскликнул Николай Николаевич и вдруг ощутил в теле необычайную легкость.

В комнате сразу стало светло. Это первые лучи солнца ворвались в окно и, отразившись в зеркале, бросили мягкий отсвет на портрет в золоченой раме. Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин строго смотрел на правнука и, казалось, одобрительно подмигивал кривым глазом.

Бесповоротно решив ехать в Крым, Потемкин стал готовиться в далекую дорогу. Он понимал, что задуманное путешествие будет трудным и далеко не безопасным. После некоторых размышлений он решил уговорить гимназиста вернуться в Севастополь. Юноша, благополучно добравшийся из Крыма в Петроград, будет незаменимым спутником. Николай Николаевич, почти не выезжавший за всю свою жизнь из столицы, побаивался предстоящего путешествия. Кто знает, что теперь делается в провинции! Спокойнее и приятнее ехать вдвоем, особенно с человеком, обладающим драгоценным опытом при переходе линии фронта.

Утром Потемкин, как и обычно, отправился на службу в отделение государственного байка. Бухгалтерская работа была неутомительной в те годы, но паек выдавали скудный, и для увеличения его Николай Николаевич занимал еще вторую должность в учреждении, находившемся по соседству, всего через три дома. Придя в банк, бухгалтер оставлял на письменном столе касторовую шляпу, а сам исчезал на часок-другой «проведать» второе место работы.

— Вы сегодня, должно быть, именинник! — сказала сослуживица, заметив перемену в лице Потемкина.

— А что?

— Да какой-то вы сияющий!

— Картошку достал, — поспешно сообщил Николай Николаевич, — выменял очень удачно на сломанный бинокль.

С этого примечательного утра для бухгалтера Потемкина кончилось беззаботное существование. Все вещи и события приобрели теперь особую значимость. Каждое услышанное слово доходило до его сознания не сразу, как было раньше. Во всех поступках окружающих людей он старался увидеть их истинные намерения. Кто знает, с какой целью ему подсунули именно сегодня заполнить анкету с девяносто шестью вопросами! Вряд ли это случайное совпадение. Нет ли здесь подвоха?

Закончив служебные занятия, Потемкин направился быстрыми шагами домой. Он был уверен, что Олег придет к нему обедать, и не ошибся. Голодный гимназист, сидя на каменной ступеньке лестницы, с нетерпением ожидал его прихода.

— А вот и я! — Николай Николаевич приветливо протянул огромную ладонь. — Заждались, юноша?

Он открыл дверь двумя ключами и пропустил гимназиста в прихожую.

— Сейчас будем обедать.

В этот вечер Потемкин проявил необычайное для жителя Петрограда хлебосольство. Гимназист знал, с каким трудом в голодном городе добывают люди продовольствие, и гостеприимство хозяина потрясло его.

— Оставайтесь у меня ночевать, дружок! — предложил Николай Николаевич, когда обед был закончен. — В самом деле, зачем вам идти в пустую квартиру? Сидеть с глухой старухой не особенно весело, я думаю. Не так ли?

— Да, — ответил Олег и рассказал про инвалида Клюкина, украденный лук, ночной обыск в квартире Капустиных и свинью в комнате.

Николай Николаевич с явным интересом слушал Олега.

— Произвол! Чистейший произвол! — возмутился он. — Петроград вымирает от голода. Гражданину Северной Коммуны дают восьмушку хлеба. Что ему, во имя революции подыхать прикажете? Да еще с пением Марсельезы или Интернационала? Каждый спасается, как может и умеет. Я не хочу умирать! Я хочу жить!

Потемкин разнервничался и долго не мог успокоиться.

Вечером пили чай с сахарином. Хозяин поставил на стол замечательное угощение, очень похожее цветом на пирожное, хорошо известное Олегу под названием «сладкая картошка».

— Ну как? — Потемкин с любопытством наблюдал за лицом гимназиста.

— Очень вкусно! А что это такое? Пирожное?

— Да, пирожное! Я еще прибавлю! — Николай Николаевич, сняв крышку с синей кастрюльки, принялся выскабливать ложкой остатки густой темной массы, похожей одновременно на повидло, на тесто и на кашу.

Олег с жадностью съел и вторую порцию. Потемкин налил чаю с сахарином.

— Ну, слава создателю, сегодня мы сыты! — сказал хозяин, расчесывая гребешком пушистые усы. — А что завтра будем делать, дорогой юноша?

Олег молчал, не зная, что ответить.

— В Крыму, говорите, сытнее?

— Сытнее, — уныло согласился гимназист.

— И главное, там мамаша с сестрицей?

— Не знаю, как они через фронт переберутся..

— Как-нибудь. Переходят же люди!

— Переходят.

Потемкин не знал, как лучше начать разговор. Ему хотелось, чтобы Олег первый высказал желание вернуться в Крым. Но тот не заикался об обратной поездке. Тогда Николай Николаевич спросил как можно равнодушнее:

— А почему бы вам не поехать к мамаше? В Севастополь.

— Я же не знаю, где она.

— Странный вы человек! Вам же сказали, что она в Крым поехала.

— У меня пропуска нет. Из Петрограда без пропуска выехать нельзя.

— А если был бы пропуск? Поехали бы? — Потемкин испытующе смотрел на гимназиста.

— Как же без денег ехать?

— Ну, а если деньги будут? И пропуск будет?

Николай Николаевич говорил загадочные слова, Олег не догадывался, к чему он клонит речь. И тогда Потемкин решил открыть карты.

— Вы не понимаете, почему я вас об этом спрашиваю? Видите ли, не исключена возможность, что мне придется в ближайшее время поехать на юг… Если хотите, можем поехать вдвоем.

— С вами?! — Олег даже привскочил, и глаза его блеснули от восторга. — С радостью! Хоть сейчас!

— Ну, и чудесно. Значит, договорились. Но пока об этом — молчок. Даже вашей глухой старушке ни гу-гу!

— Почему?

— Так нужно. У меня есть на это свои соображения. После объясню.

Ночью, перед сном, Потемкин вновь вернулся к разговору о поездке на юг и даже сообщил, что намерен ехать именно в Крым.

— А когда?

— В самые ближайшие дни.

Разложив на столе географическую карту России, Николай Николаевич разглядывал густую сетку железных дорог, уделяя пристальное внимание южным губерниям. Где-то здесь проходила линия фронта. Потемкинский план перейти ее не отличался большой оригинальностью. Нужно пробраться как можно, ближе к фронтовой линии, поселиться в маленьком украинском городке и ждать, когда его займет неприятель. Подобным образом тысячи людей переходили от красных к белым и обратно. Это было удобно, безопасно, солидно и главное — соответствовало нерешительному характеру Потемкина.

— Верно, так можно перейти фронт, — согласился Олег, выслушав его. — Чего же тут трудного!

Ночью Николай Николаевич плохо спал. Ему снился Крым. Зеленые волны разбивались о прибрежные скалы. Над морем носились острокрылые чайки. На берегу цвели розы. Потемкин увидел себя в лодке, стремительно несущейся по волнам прямо на скалу. Вот-вот она разобьется от страшного удара. Николай Николаевич в ужасе хватается за борт. А через мгновение лодочку вновь отбросило в сторону от опасных камней, и опять началась мучительная качка.

Именем революции

Утром Николай Николаевич проснулся с головной болью. Он недоверчиво покосился на гимназиста, спавшего на полу, и нерешительно извлек из потайного кармана брюк связку ключей.

Потемкин не хотел показывать гостю соседнюю комнату. Он постарался проскользнуть в нее незаметно, именно в ту минуту, когда Олег вышел на кухню умываться.

Гимназист безуспешно крутил медный кран. Вода не шла. С перекинутым через плечо полотенцем он вернулся в кабинет хозяина. Потемкина здесь не было. Олег немного удивился и отправился на розыски. Юноша вышел в полутемную прихожую и неожиданно заметил плохо прикрытую дверь в соседнюю комнату. Яркая полоска света падала на пол через узкую щель. Олег осторожно нажал ручку и остановился в недоумении на пороге. Большая, очень светлая комната в четыре окна была заставлена высокими застекленными шкафами наподобие тех, что гимназист видел в музеях. Николая Николаевича здесь не оказалось. По всей вероятности, он находился в следующей комнате, за закрытой дверью.

Олег с любопытством оглядел шкафы, — они все были пустые, — и подошел к закрытой двери. Он так же бесшумно нажал ручку и вошел в следующую комнату, заставленную точно такими же музейными шкафами. Здесь возле крайнего шкафа, у окна, присев на корточки, возился с ключами Потемкин. Рядом с ним на разостланной бумаге лежали, как показалось Олегу, четыре игрушки — свернувшаяся колечком стерлядь, слон, петух и всадник на коне.

— Что тебе здесь надо?! — закричал, приподнимаясь, Потемкин.

— На кухне нет воды.

— Открыл Америку! — проворчал, успокаиваясь, Николай Николаевич и торопливо завернул «игрушки» в бумагу.

Олег заметил, что в этой комнате не все шкафы были пустыми.

— Это что? Игрушки?

— Да, — сквозь зубы процедил Потемкин.

— Они глиняные или деревянные? — гимназист с любопытством разглядывал игрушечных зверей и птиц.

— Это не игрушки, а пряники.

— Пряники?!

Олег не поверил шутливому ответу хозяина и улыбнулся. Но Николай Николаевич неожиданно рассердился и грубо закричал:

— Ну, что остановился? Иди, иди!

Юноша вышел через соседнюю комнату в прихожую. Потемкин закрыл дверь на ключ и направился в свой кабинет. Он нес пряники, завернутые в бумагу, как сокровище, бережно прижимая к груди. На стол он их положил с большой любовью и осторожностью.

Все еще не доверяя словам Николая Николаевича, Олег с любопытством разглядывал странные музейные экспонаты. Неужели это действительно пряники?!

Потемкин достал со, шкафа синюю эмалированную кастрюльку, понюхал ее и наполнил наполовину горячей водой.

— Пусть хорошенько размокнут, — сказал он, опуская на дно слона и петуха.

Плотно закрыв кастрюлю крышкой, он поставил ее на подушку и бережно закутал ватным одеялом, а поверх набросил старую хорьковую шубу.

Сомнения Олега постепенно исчезали. Он уже поверил в съедобные качества «игрушек». Гимназист охотно посмотрел бы коллекцию пряников, но Потемкин торопился на службу и наотрез отказался показать ее.

Олег отправился в Лесной. Он шел через пустынный, обезлюдевший город, мимо закрытых и зачастую заколоченных досками мертвых магазинов. На стенах кирпичных домов, облепленных декретами и постановлениями Северной Коммуны, давно облупилась краска. Деревянные дома были разобраны на дрова, от них остались лишь фундаменты. Зеленой травой зарастали булыжные мостовые, и чем ближе подходил гимназист к Лесному, тем трава была гуще, выше и зеленее.

Во дворе Олега встретил взволнованный Митька и сообщил:

— А у Яшки отец умер! Это его бог наказал за нашего поросенка.

Иван Семенович скончался вчера, почти сразу же после ухода Олега. Заплаканная Феня торопилась с похоронами. Поезд на Успенское кладбище проходил через станцию Ланскую в двенадцать с минутами. Важно было попасть именно на него. Следующий кладбищенский поезд должен был идти только через двое суток.

Увидев Олега, Феня кинулась к нему:

— Ой, ради бога, подсобите гроб до станции донести. Тут совсем рядышком, всего два шага. Через канаву как-нибудь перетащим, а там сразу насыпь. Очень прошу вас! Такое горе!.. Отмучился мой коммунар… Царство ему небесное!

Феня перекрестилась, всхлипнула и, боясь, как бы Олег не сбежал, повела его в свою квартиру.

Гроб с покойником стоял на столе. Иван Семенович лежал с закрытыми глазами, строгий и спокойный. Бойкая старушка в черном платье чуть слышно читала нараспев нужные для усопшего молитвы. Феня была верующей, но, опасаясь доноса Капустиных, не решилась позвать священника. Осиротевший Яшка смотрел на заостренный нос отца и плакал горькими слезами.

Феня то появлялась в комнате, то исчезала. Пришел Макарыч и привел четырех человек, до революции работавших на литейном заводе Вегмана вместе с Иваном Семеновичем. Один из литейщиков недавно переболел тифом и плохо держался на ногах. Остальные трое тоже были слабы от голода.

С их приходом бойкая старушка, читавшая молитву, исчезла из комнаты. Макарыч положил на стол возле гроба гвозди и молоток.

— Прощай, Иван Семенович, — сказал он, глядя на восковое лицо покойника влажными глазами. — Ты был честным коммунистом. Вечная тебе память.

Федя вдруг завопила истошным голосом и кинулась к гробу. Но бойкая старушка, невесть откуда появившаяся, ловко перехватила ее и усадила на стул. Яшка тоже громко заплакал. Макарыч кивнул Олегу на гробовую крышку, и они вместе подняли ее и накрыли Ивана Семеновича.

Гроб оказался тяжелым. Спускать его по лестнице с шестого этажа было неудобно и мучительно трудно. А еще мучительней было поднимать на железнодорожную насыпь. Литейщики смотрели друг на друга тоскливыми глазами, каждому было стыдно за свою слабость. А тот, что переболел сыпным тифом, совсем не мог подняться, он остался внизу возле канавы.

Успенский поезд должен был прибыть на станцию Ланскую в двенадцать часов с минутами, но опоздал почти на час. В составе было три обычных теплушки для пассажиров и одиннадцать белых товарных вагонов — для покойников — с нарисованными на дверях черными крестами.

Пока гроб с телом Ивана Семеновича поудобнее ставили в вагоне среди других гробов, Олег незаметно ушел с перрона. Он решил не ехать на кладбище. Тем же путем, через Черную речку, он зашагал на Петроградскую сторону к Потемкину.

Смерть чахоточного инвалида обеспокоила Олега. Он шел и словно видел перед собой Ивана Семеновича, слушавшего с восторгом звонкий голос сына:

Сейчас эти строчки неотвязно преследовали гимназиста, он не мог их заглушить и отвлечься от воспоминаний.

Не доходя Строганова моста, на набережной Черной речки, Олег увидел кучку женщин, стремительно бежавших ему навстречу. Впереди них мчался парень в кепке с искаженным от ужаса белым лицом. Преследовательницы дружно и неистово орали:

— Держи! Дер-жи-и-и!

Парень, увидав Олега, испугался и круто свернул в открытый двор. Но горькая судьба помешала ему уйти. Запнувшись о камень, он растянулся на земле. Тут и настигли его женщины. Но бесстрашный балтийский матрос, словно выросший из земли, выстрелил из револьвера в воздух и закричал, покрывая шум властным голосом:

— Отставить! Гражданки Северной Коммуны! Соблюдать революционный порядок!

И тогда разъяренные женщины наперебой закричали:

— Ребенка ограбил!

— Хлеб отнял!

— Девчонка шла, а он вырвал пайку — и бежать…

— Убить бандюгу на месте!

— Убить!

Матрос снова выстрелил в воздух и заорал, стараясь перекричать женщин.

— Есть свидетели? Где девчонка?

— Да где-то тут! Нюркой ее зовут. У ней бабка слепая.

Пострадавшую девочку не нашли, но свидетелей набралось с избытком. Балтийский матрос наставил наган на парня, лежавшего на земле, и торжественно произнес, блеснув глазами:

— Именем революции!

Толпа женщин поспешно отхлынула. Стало очень тихо. Прогремел выстрел.

Олег торопливо зашагал в сторону Строганова моста.

Он перестал теперь думать о Иване Семеновиче. В ушах его звенел торжественный голос матроса: «Именем революции!» Он понял: если бы матрос не произнес этих загадочных слов, то убить парня он не посмел бы. Однако разгадать таинственную силу этих двух слов, их сокровенный смысл Олег не мог.

Пряники Африкана

Олег шел нарочно медленно. Он знал, что Потемкин вернется не раньше пяти часов, и не торопился. Встретились они неожиданно на лестничной площадке, когда Николай Николаевич открывал французским ключом дверь в свою квартиру. Он был в отличном расположении духа и ласково похлопал по плечу гимназиста, пропуская его в комнату.

— Садись, дружок, отдыхай. Дорога из Лесного длинная. Что делал сегодня? Что видел? Как нравится наша Северная Коммуна?

Олег рассказал о смерти Ивана Семеновича и о расправе матроса с парнем, укравшем хлебный паек у девочки.

Потемкин слушал рассеянно. Видимо, он привык к тому, что люди часто умирают.

— Все под богом ходим, — пробасил он. — Всех нас может пристрелить любой балтийский матрос. Человеческая жизнь в революцию стоит всего семь копеек.

— Почему семь?

— Цена патрона по ставкам военного ведомства. Впрочем кончим этот разговор и займемся лучше приготовлением пищи. Расколи-ка эту штуку.

Он протянул гимназисту толстую, потемневшую от времени дощечку размером с книгу.

— Топор в прихожей, в углу за дверью.

Олег повертел дощечку. Одна сторона ее была гладкая, словно полированная, на другой выделялся глубоко вырезанный рисунок крупной ромашки.

— Руби, руби! — закричал сердито Потемкин, заметив, с каким вниманием гимназист разглядывает затейливый цветок.

Олег на пороге разрубил дощечку на короткие чурки. Николай Николаевич разжег железную печку и поставил вариться похлебку, а сам распеленал синюю кастрюльку.

— Понюхай! — предложил он Олегу, снимая крышку.

Гимназист заглянул в кастрюльку и увидел густое темное тесто. Оно издавало легкий приятный запах.

— Каков аромат? — с торжествующей гордостью допытывался Потемкин. — Чувствуешь?

— Очень хорошо пахнет! — подтвердил Олег и потянул носом.

Теперь исчезли все сомнения: игрушки действительно были пряниками.

Николай Николаевич выложил содержимое синен кастрюльки на тарелку, сделал шесть равных колобков, обвалял их слегка в коричневом порошке, и Олег снова вспомнил пирожное под названием «сладкая картошка». От приятных воспоминаний у гимназиста потекли слюнки и затосковало сердце по родному дому.

— Пища богов! — воскликнул Потемкин, любуясь произведением своих рук. — Петроградцы подобное лакомство видят только во сне, да и то лишь на пасху.

После обеда настроение гостеприимного хозяина стало еще лучше. Олег осмелился повторить свою просьбу:

— Можно посмотреть вашу коллекцию пряников?

— Теперь можно. Идем.

Потемкин извлек из кармана заветные ключи, и Олег направился за ним. Гимназист с любопытством рассматривал окаменевшие от времени пряники, аккуратно разложенные на слегка покатых полках. Возле каждого белел ярлычок с надписью на двух языках — английском и русском. Олег наклонился и прочитал:

— Вот замечательный экспонат! — Николай Николаевич обратил внимание Олега на пряник, выпеченный в форме орла с распростертыми крыльями. — Посмотри на раскраску. Кажется, индийского происхождения.

Он показал Олегу один пряник, затем другой, третий, Николай Николаевич увлекся и достал плоские деревянные ящики с бархатной подкладкой на дне. Он извлек на стол несколько десятков фигурных пряников самой разнообразной расцветки.

— Вот, смотри, это Шаляпин! — с гордостью говорил Потемкин, словно он сам выпек пряник с изображением великого русского артиста. — А это узнаешь, кто?

— Наполеон Бонапарт.

— Верно. Видишь, Медный всадник… Великолепная работа! Это, друг, не ремесло пекаря, а творение настоящего художника… Собор Парижской Богоматери… А вот немецкий аэростат Цепеллин… А как тебе нравится двугорбый верблюд? Или вот этот орел? А часы? Как тонко сделан циферблат! А Дон-Кихот? Должно быть, испанская работа. А тот замок с ключом? Листья пальмы…

Потемкин показал все пряники и стал складывать обратно в плоский ящик.

— Долго вы собирали коллекцию? — спросил Олег.

— Собирал не я, — слегка смутившись, сознался Потемкин. — Мне продал ее знакомый. Он был очень богат и много путешествовал. Во всех странах, где ему приходилось бывать, он приобретал пряники. У человека водились шальные деньги. А для чего ему нужна была эта нелепая коллекция, я до сих пор не пойму. Очевидно, каждый по-своему сходит с ума.

На другое утро Николай Николаевич отправился на службу, но на этот раз он доверил Олегу ключ от квартиры и строго предупредил:

— Смотри, насчет коллекции ни гу-гу! Не трепли языком! А то ночью придут и убьют. В соседнем переулке старуху за две гнилых картошки зарезали. Знаешь, в какое время живем!

С этого дня Олег перестал путешествовать в Лесной и переселился на Пушкарскую улицу.

Николай Николаевич жил в одной комнате, служившей ему кабинетом и спальней одновременно. В остальных пяти в лучшие времена проживал неведомый собиратель коллекции.

Николай Николаевич оставил Олега в своей квартире, но по-прежнему закрыл на два замка дверь в комнату, где хранились жалкие остатки пряничной коллекции.

Гимназист, перебравшись на житье к Потемкину, в первое же утро занялся наведением чистоты и порядка в комнате Николая Николаевича. Среди бумажного хлама он обнаружил пачку полусгоревших писем, написанных одним и тем же прямым почерком с легкими кудрявыми завитушками. При одном прикосновении обугленные листы рассыпались, и в руках Олега осталось лишь несколько пожелтевших неполных страничек, случайно пощаженных огнем. Больше половины из них прочесть было немыслимо, но кое-что сохранилось, и гимназист прочел уцелевшие строчки.

И последняя страничка, с плохо различимыми строчками на коричневой от ожога бумаге. Олег с трудом прочитал:

Олегу пришлось прервать чтение. Неожиданно вернулся Николай Николаевич.

— Мне нездоровится, — сказал он. — Я отпросился к врачу.

И тут только Олег обратил внимание на цветущие щеки Потемкина, покрытые бодрым румянцем. Гимназисту стало ясно все. Николай Николаевич съел сокровище Африкана, его коллекцию пряников. Он жил в голодном городе, совершенно не зная голода. «Буржуйку» он топил пряничными досками. Письма собирателя коллекции шли на растопку.

Неожиданное открытие ужаснуло юношу. За обедом, когда Потемкин поставил на стол размоченные пряники, Олег не удержался и тихо спросил:

— Мы едим коллекцию?

Потемкин ответил не сразу.

— Голод не тетка, — сурово сказал он, опустив глаза. — Человеческая жизнь дороже окаменевших пряников. По существу говоря, они никому не нужны.

И после продолжительного молчания добавил неуверенно и смущенно:

— Я купил у Африкана Петровича коллекцию. Мне пришлось отдать ему все свое золото и все бриллианты.

После обеда Потемкин поспешил уйти из дому. Он пропадал до позднего вечера и вернулся в хорошем расположении духа. Похлопывая огромной ладонью Олега по плечу, он радостно объявил:

— Пропуски обеспечены. Завтра я их получу, а послезавтра мы тронемся в путь.

В эту же ночь с помощью Олега Николай Николаевич уничтожил остатки коллекции. Он рубил топором пряники на мелкие кусочки, а гимназист крошил их в медной ступке тяжелым пестиком, превращая в муку. Ее осторожно высыпали в полотняную наволочку. Когда она наполнилась, Потемкин завязал макушечку тесемкой и достал весы. Пряничная мука весила свыше пуда. За стеклянными дверцами шкафа остались темные пустые полки.

Налет катюшинцев

В переполненном вагоне Потемкину посчастливилось занять вторую полку, а Олег забрался на третью. Путешествие началось благополучно в воскресный день, и Николай Николаевич, видя в этом хорошее предзнаменование, украдкой перекрестился. Когда же поезд сделал не предусмотренную расписанием остановку в Обухове, возле кладбищенской церкви, звонарь, словно провожая Николая Николаевича, вдруг ударил во все колокола. Потемкин, хотя и знал, что в эту минуту на клиросе запели «Херувимскую», но воспринял торжественный благовест как своеобразное напутствие на подвиг. Он нащупал в боковом кармане карандаш, привезенный Олегом от херсонского полицмейстера, и ощутил прилив душевных сил.

Поезд шел не по расписанию, делая остановки почти на всех станциях. Пассажиры выскакивали на перрон в надежде купить съестное, но никто ничего не продавал. На некоторых полустанках крестьяне выносили в обмен на соль картофельные лепешки. Но соли у пассажиров не было.

Потемкин и Олег отправились в путь, нагрузившись запасом провизии. Накануне отъезда Николай Николаевич нажарил добрую сотню пряничных лепешек. Они хранились у него в мешке под головой, и он, не скупясь, выдавал их Олегу щедрыми порциями. Гимназист беспрестанно жевал, вызывая неприкрытую зависть соседей.

В Москве предстояла пересадка на южный поезд. Дело это было мучительное и трудновыполнимое, но пряники Африкана, даже в истолченном виде, совершили чудо. Усатый, носильщик Курского вокзала, получив от Потемкина десяток пряничных лепешек и обещание подарить такое же количество кассиру, с невиданной быстротой достал билеты и даже посадил в вагон.

— Все будет хорошо! — успокоительно сказал Потемкин Олегу, когда поезд тронулся.

Теперь они ехали с меньшими удобствами, занимая вдвоем вторую полку, на которой впору было лежать только одному грузному Потемкину. Но оба были счастливы. Полотняная наволочка с пряничными лепешками находилась под головой, вселяя радостную уверенность, что все преграды будут преодолены.

Ночью переехали Оку, а на другой день долго стояли на маленьком полустанке возле моста перед закрытым семафором. Один кондуктор объявил, что впереди произошло крушение и чинят путь, другой уверял и клялся, что идет бой с бандитами.

Николай Николаевич поспешно спустился с полки. Пассажиры, привыкшие к превратностям скитальческой жизни, не обнаружили никаких признаков волнения. Кто-то возымел даже намерение поудить рыбу возле моста и поймал крохотного пескаря. Поезд тронулся к вечеру. Ночь ехали спокойно, а утром, выглянув в окно, увидели высокие пирамидальные тополя и белые хатки, накрытые соломенными крышами. Поезд тащился по украинской плодородной земле. Теперь на остановках можно было купить стакан тыквенных семечек, соленый огурец и даже бублик. Солнце светило ярче и приветливее. Ехали, однако, значительно тише, а в каком-то городе простояли полдня. И снова начались разговоры о том, что где-то здесь пошаливают разбойники. Бывалый человек, подсевший в вагон на последней остановке, перечислял имена Махно, Маруси, Чумы, Катюши и еще других атаманов, промышлявших вдоль железной дороги. С почтительным страхом он рассказывал про Чуму, который даже Врангеля зачислил в большевики и признавал лишь одного царя. Его банда охотилась за красноармейцами и, убивая их, забирала буденновские шлемы. Все бандиты в отряде смерти Чумы носили их, заменив красную звезду изображением человеческого черепа со скрещенными костями.

До фронтовой линии было еще далеко, но военная обстановка давала себя чувствовать. В вагон понабились красноармейцы, возвращавшиеся не то из отпуска, не то из командировок. На разъездах стояли встречные поезда, груженные ранеными. На открытых платформах везли орудия.

Желая поговорить с красноармейцем, Николай Николаевич, кивнув головой на пушку, сказал:

— Порохом запахло, товарищ, порохом! Чувствуется, что приближаемся к фронту.

— Теперь везде фронт! — проворчал недовольно красноармеец. — В каждой деревне… В каждом хуторе. Скоро в каждой хате воевать будут.

— Приходилось сражаться, товарищ?

— Шестой год маюсь. Конца-краю не видно. Вчера Деникин, сегодня Врангель, а завтра еще новый гад найдется на смену. А ты воюй, как сукин сын…

Красноармеец крепко выругался. Николай Николаевич поджал губы и торопливо полез на полку.

Вечером военные пели заунывные солдатские песни. Потемкин слушал и думал о письме херсонского полицмейстера, о Врангеле, о Крыме, об исторической миссии, неожиданно выпавшей на его долю.

«Народ устал от войны, — размышлял Потемкин. — Он хочет мира. Я назначу умных министров. Они быстро водворят порядок. Мужик должен сеять хлеб, а не воевать. И тогда все будут довольны. И на вокзалах будут продавать сдобные пироги. Сделаю все по-старому, как было раньше, до революции».

Убаюканный добрыми намерениями, Николай Николаевич незаметно задремал. Ему снились зеленые солнечные луга и веселые хороводы девушек в ярких сарафанах. Они ели пряники — хлеб радости. Но вдруг солнце исчезло, небо заволоклось тучами, черными и густыми, как смола, прогрохотал гром, и ослепительная молния ударила Николая Николаевича в висок. Удар был такой сильный, что он свалился с полки.

Поезд остановился. В неосвещенном вагоне копошились люди, попадавшие с полок. Стояла зловещая тишина.

«Крушение!» — с ужасом подумал Потемкин, ожидая нового, еще более страшного толчка.

Прошло несколько секунд, показавшихся вечностью. Перепуганные пассажиры молча и с великой поспешностью пробирались к дверям. И вдруг тишину прорезал оглушительный крик:

— Не выходить из вагона!

— Налет! — с ужасом прошептал кто-то. — Банда Катюши…

Николай Николаевич почувствовал легкое сосание под ложечкой. Встречу с бандитами он не предусмотрел в плане путешествия.

— Олег, где ты? — упавшим голосом спросил Потемкин, словно рассчитывая найти защиту у гимназиста.

— Я здесь!

Николай Николаевич выглянул в окно. Поезд стоял в степи. Вооруженные всадники гарцевали возле вагона.

Высокий усатый человек с нагайкой в руке распахнул дверь. Следом за ним шел проводник, держа фонарь. Потемкин при тусклом свете стеаринового огарка разглядел на фуражке усача зеленую ленту и понял, что поезд остановили не простые грабители.

— Коммунисты, комиссары, буржуи, жиды — выходи!

Никто из пассажиров не отозвался на приглашение.

— А ну, приготовить документы!

Пассажиры торопливо доставали бумажки, удостоверявшие личность.

— Фамилия? — спрашивал усач, разглядывая при тусклом свете фонаря паспорт.

— Имя как?

— Петро.

— Отчество?

— Иваныч.

— Какой губернии? Уезда? Волости? Когда родился? Партийный? Куда едешь? А ну, покажи карман!

Представительная фигура Потемкина привлекла внимание усача.

— О, какой вырос! Буржуй! А?

— Я доктор! — ответил Николай Николаевич дрожащим голосом и подал удостоверение.

— Советский документ! Нам плевать!

Потемкин достал старую паспортную книжку, выданную ему задолго до революции санкт-петербургским градоначальником.

— Це, це, це… Дворянин! Помещик! Потемкин! А ну, выходи из вагона!

— Позвольте! — Николай Николаевич с трудом ворочал языком. — Я никогда не был помещиком. Я — врач. Я всю жизнь лечил больных. Понимаете, врач… Вот мой сын!

Потемкин оглянулся на своих соседей по вагону, словно ожидая поддержки. Но никто в его защиту не промолвил ни слова. Все отвернулись, и только один Олег, стоявший рядом, торопливо подтвердил:

— Я его давно знаю! Он мой отец и, правда, доктор!

— Выходи оба! — нетерпеливо заорал усач и, грубо схватив Потемкина за жилетку, сдернул его с лавки. Олег поднялся сам и покорно встал рядом с Николаем Николаевичем.

— Микола, примай голубя! — закричал усач.

— Давай! — отозвался жизнерадостный голос, и в тамбуре возле Потемкина вдруг выросла коренастая фигура военного человека в кубанке.

Сильными руками он схватил Николая Николаевича за локти и потащил к двери.

— Позвольте! — бормотал, упираясь, Потемкин. — Тут недоразумение. Я буду жаловаться!

— Иди, иди! Жалобщик!

Человек в кубанке с косо нашитой зеленой лентой ласково пощекотал Николая Николаевича дулом нагана в бок и, выведя его на площадку, пинком ноги ловко выбросил из вагона. Потемкин упал, больно зашибив левое колено.

Три налетчика подскочили к нему, держа наготове револьверы.

— Куда его?

— В расход! — весело гаркнул Микола. — В могильную волость!

Показание старшего дворника

Плотную рыжую папку украшал заголовок, написанный уверенными крупными буквами:

Первые страницы, подшитые к папке, были исписаны рукой, дрожавшей от волнения или старости. Автор плохо знал русскую грамматику, каждая строка изобиловала грубыми ошибками.

Ученый коневод

Сюда, на обширные просторы исторического Дикого поля, где когда-то гарцевали запорожские казаки, где проходили, укрываясь среди высоких трав, бесчисленные орды татар, пришел трудолюбивый человек и создал замечательное хозяйство с крупнейшим зоологическим парком.

В нем жили самые разнообразные породы птиц и животных, не подозревая, что они находятся в плену у человека. Вольеры охватывали огромнейшие площади земли. Пленники чувствовали себя в Эрании привольно. Человек насадил в степи южные растения, создав диким животным условия жизни, подобные тем, что были на их родине. И звери стали успешно плодиться и размножаться. Зубры, бизоны, зебры, дикие лошади, антилопы, маралы, сайги, джейраны, гну, страусы жили годами в Эрании, увеличивая свое потомство. На искусственных прудах гнездилась водоплавающая птица. В каналах плавали золотые рыбки.

Человек, создавший удивительный оазис в пустынной степи, не был ученым. Он был только любителем живой природы. Наследники его расширили и благоустроили заповедник.

Люди науки смогли в нем изучать животный и растительный мир. Среди них самым интересным и пытливым тружеником был ученый коневод Евстафий Павлович Пряхин. Сын конюха Стрелецкого государственного конного завода, он провел свое детство возле конюшен, где видел замечательных лошадей. На всю жизнь ему запомнился и полюбился конь сказочной красоты — Обеян Серебряный, за которым ухаживал его отец. Этот жеребец светло-серой серебристой масти, сын Обеяна, привезенного из Аравии на Стрелецкий завод, сыграл в судьбе Евстафия Павловича Пряхина огромную роль. Он завоевал сердце мальчугана.

Непьющий и старательный работяга, конюх Павел Пряхин возмечтал дать образование единственному сыну и открыть ему такую же дорогу в жизни, какую открывали своим детям состоятельные служащие завода. Он недоедал, недопивал, отказывал себе в самом необходимом, но смышленого мальчугана учил в гимназии, радуясь его пятеркам. Конюх Пряхин благополучно дотянул сына до пятого класса и довел бы, конечно, до последнего, если бы не скончался внезапно от холеры. Вдова, оставшись без всяких средств к существованию, не могла дальше учить сироту, но настойчивый юноша проявил неслыханное упорство и не бросил ученья. Гимназист шестого класса давал уроки, самостоятельно зарабатывая кусок хлеба, и закончил на казенный счет гимназию, получив за успехи заслуженную награду — золотую медаль. Страстная любовь к лошадям, зародившаяся с детских лет, привела юношу в Харьковский ветеринарный институт. Закончив его так же блистательно, он вернулся в родные края, на Стрелецкий конный завод, где его ждала трудная, требующая большой настойчивости и терпения работа по разведению высокопородных лошадей.

Молодому специалисту повезло: ему удалось вырастить жеребца высокого класса, производителя Свирепого. Он приходился внуком Обеяну Серебряному и, по единодушному мнению опытных людей, не уступал своему знаменитому деду. Но честолюбивого Евстафия Павловича мало устраивала такая оценка. Он мечтал создать жеребца-производителя, который превзошел бы не только Обеяна Серебряного. Пряхин продолжал искать комбинацию крови в заводном подборе, а когда не достиг намеченной цели, стал ездить в поисках лошадей для Стрелецкого конного завода не только по необъятной России, но и за ее пределами. Он участвовал в экспедиции княгини Щербатовой, проехавшей всю Аравию и оставившей потомству книгу об арабских лошадях. Однако счастье улыбнулось ему не в далекой чужеземной пустыне, где прославленные коневоды-бедуины выращивали знаменитых коней горячей крови, а на берегах Урала. В Оренбурге он встретился с молодым драгунским офицером, в пух и прах проигравшимся в карты. У незадачливого игрока уцелела только одна верховая лошадь — замечательный соловый жеребец Салтан ахалтекинской породы, стоивший большие тысячи. Стоимость его Пряхин наметанным глазом определил безошибочна. Он не стал интересоваться, какими путями из табунов эмира бухарского попала под седло молодого драгуна великолепная лошадь. Не торгуясь, Евстафий Павлович, заплатил за нее пятьсот рублей — сумму, которую офицер, не знавший даже приблизительной цены своему коню, запросил с Пряхина, чтобы покрыть свой карточный проигрыш.

Во время этой же поездки Евстафию Павловичу совершенно случайно посчастливилось за бесценок приобрести жеребенка дикой лошади Пржевальского. Произошло это так. Чтобы вызвать сенсацию на Нижегородской ярмарке, устроители всероссийского торжища решили привезти на Волгу шесть диких лошадей Пржевальского, этих редчайших животных, недавно обнаруженных в Джунгарии знаменитым русским путешественником. Но перегон через киргизские степи был организован плохо, лошади погибли, и только один жеребенок, не обозначенный в описи, уцелел. Вот его-то и купил у пьяного ремонтера Евстафий Павлович, а в Нижний на ярмарку вместо павших шести лошадей доставили их шкуры.

С соловым ахалтекинцем Салтаном и диким жеребенком — Любимицей Пряхин вернулся на Стрелецкий завод. Он поведал управляющему свой замысел: скрестить редких лошадей, чтобы получить производителя новой породы. Но управляющий, отрицательно покачав головой, наставительным тоном рассказал ему историю, которую Евстафий Павлович и без него хорошо знал.

— Александр Первый посетил Хреновский завод графини Орловой-Чесменской и пожелал получить от нее в подарок четырех жеребцов. Конечно, графиня не отказала, но четыре жеребца были доставлены императору меринами. Такова была воля покойного отца графини, гениального создателя орловского рысака: он желал сохранить чистоту крови выведенной им породы. Я тоже не хочу превращать наш завод в зоопарк. Нам не к лицу заниматься гибридизацией. У нас иные цели и задачи!

Евстафий Павлович вступил в спор с управляющим, но переубедить его не смог. Дело дошло до настоящей ссоры. Узнав о конфликте, возникшем у Пряхина с начальством Стрелецкого завода, владелец Эрании предложил ему у себя место ученого коневода. Евстафий Павлович, прихватив с собой Салтана и Любимицу, перекочевал в Эранию. Здесь он начал свою работу со скрещивания домашней лошади с зеброй. Опыт оказался удачным. В Эрании появилась новая порода полосатых животных — зеброидов. Они отличались огромной силой, выносливостью и неприхотливостью. Но получить дальнейшее потомство Евстафию Павловичу не удалось. Зеброиды оказались бесплодными.

Зато отличных результатов добился Пряхин, скрестив Любимицу с Салтаном. В 1901 году он получил кобылу Ласковую саврасой масти. Через восемь лет от Ласковой и Салтана родилась кобыла соловой масти Ласточка — мать Светлейшего. Отцом же его был жеребец Светлый, имевший своими предками Самоцвета, Свирепого, Серебряного и знаменитого арабского выводного из Аравии — Обеяна Серебряного, еще в годы далекого детства пленившего своей сказочной красотой Евстафия Павловича.

Жеребец Светлейший родился в 1915 году. Это примечательное событие, взволновавшее русских коневодов, было торжественно отпраздновано в Эрании и отмечено в анналах коннозаводства как выдающаяся победа Пряхина. На свет появился производитель, будущий родоначальник новой лошадиной породы.

Ученый коневод добился своей заветной цели: он сумел соединить изумительную красоту форм продолжателя линии Обеяна Серебряного с дикой силой и выносливостью лошади Пржевальского.

Национализация Светлейшего

В годы, когда Евстафий Павлович растил Светлейшего, вокруг Эрании бушевали волны революции и гражданской войны. Вооруженные отряды григорьевцев, махновцы, зеленые, белые, конные отряды Попова, Морозова, Ангела, Маруси, попадая в зоопарк, с увлечением охотились на страусов, бизонов и зубров. Один щедрый командир распорядился накормить свою роту жареными фазанами, другой — сварить уху из золотых рыбок. Веселый дух губительства витал над Эранией.

Евстафий Павлович больше всего трепетал за судьбу Светлейшего. Он распорядился всех диких лошадей и зебр запереть в стойлах Синей конюшни, а для Светлейшего построить отдельное помещение с секретным входом. О существовании тайника, кроме коневода, знали только директор заповедника да старший конюх Полиенко. Такая предосторожность спасла жеребца от случайностей неустойчивого положения, созданного многовластием.

Проезжие кавалеристы не раз заглядывали в Синюю конюшню, находившуюся в самом центре усадьбы. Частенько они пытались увести с собой диковинных лошадей, но каждый раз такая попытка кончалась позорным провалом. Свирепые лошади кусались, не позволяя прикоснуться к себе чужой руке. Так же недоступно вели себя и зеброиды, полосатые создания, выращенные Пряхиным.

Во время посещения кавалеристами Синей конюшни Евстафий Павлович переживал мучительнейшие минуты, опасаясь за судьбу Светлейшего. Но тайное стойло надежно хранило серебристо-белого жеребца от посторонних взглядов. Никто ни разу не увидел Светлейшего.

Беда случилась в отсутствие Евстафия Павловича. Коневод был в отъезде, когда в Эранию примчался отряд красноармейцев во главе с лихим командиром взвода Остапом Забирой. Черная кавказская бурка, накинутая на широкие плечи, придавала его высоченной фигуре внушительный вид, и старший конюх Полиенко решил, что в Эранию завернул не кто иной, как командир полка, а может быть, даже и дивизии. Кто же еще мог носить в Красной Армии такие роскошные малиновые штаны с серебряными лампасами!

Лошадь у Забиры хромала, а дорога предстояла длинная и опасная: надо было изловить бандита Чуму. И командир взвода решил сменить коня в Эрании. Полиенко сообразил, что Синей конюшне придется пострадать, и уже прикидывал, какую лошадь поплоше можно пожертвовать боевому командиру без большого ущерба. Но прежде чем произвести обмен, конюх все же сделал попытку увильнуть и, улучив минуту, когда Забира остался один, с негодованием сказал:

— Совсем нехорошо, товарищ командир, так поступать! Были бы вы белый или зеленый… А то воюете за рабоче-крестьянское дело, кровь проливаете за народ, а сами народное добро грабите.

— Закройся, дядя, и помолчи! — огрызнулся Забира! — Контрой несет от твоих разговоров. А я контру вывожу начисто. Чтобы трава на том месте не росла.

— Я старый конюх, а не контра! А только без приказа директора или коневода я лошадь не дам. Ждите до завтра, когда приедет коневод.

Остап Забира молча вытащил из кобуры тяжелый наган и сунул конюху дуло под самый нос:

— А ну, понюхай, дядя!

— Нюхал уже! И от белых и от зеленых, только от красных не довелось. Вы первый, товарищ Забира, такую понюшку даете. Спасибо! Берите коня!

Говоря о зеленых, конюх имел в виду анархиста батьку Махно из Гуляй-Поля, под черными знаменами которого куркули и обманутая молодежь воевали и против немцев, и против белых, и против красных. Полиенко не подозревал, что Остап Забира всего лишь три месяца служил в Красной Армии, перебежав от батьки-анархиста на сторону коммунистов.

Ворча и проклиная судьбу, Полиенко отомкнул тяжелый замок, и командир вошел в полутемную прохладную конюшню. По дороге в Эранию Забира слышал о лошадях необыкновенной породы и ожидал увидеть великолепных коней. Но лошади в стойлах были самые обыкновенные и даже показались Забире заморенными.

— Кроме этих кляч, других нет? — командир смерил подозрительным взглядом конюха.

— Нет, нет!

Высоченный, огромный Забира грозно наступал на Полиенку. Продолговатое лицо его с тяжелым тупым подбородком, такое красное, словно он только что выскочил из жаркой бани, пылало гневом.

— Шутки шутишь, дядя?

— Какие шутки? Кормить коней нечем. Добрых лошадей всех позабирали… Ей-богу… А разве эти кони плохи?

— Где еще конюшня? Вон там синие окна. Это что?

— Синяя конюшня, — тяжело вздохнул Полиенко.

— Покажи!

Увидев полосатых зеброидов, Остап Забира смягчился. Вот кони, так кони! Ого!

Командир приказал вывести их во двор. Подошли красноармейцы. Они с любопытством разглядывали диковинных животных.

— Добрые кони! — определил опытным взглядом Забира. — Под седлом как?

— Спроектируйте!

Остап попытался поймать зеброида, но полосатая лошадь ловко вывернулась и мигом сшибла его с ног. Красноармейцы весело загоготали. Забира поднялся, обозленный на конюха.

— Нарочно подстроил! Контра!

А Полиенко оправдывался ленивым голосом:

— Я же сказал, добрых коней нет, всех позабирали. Третий год война идет. Какие могут быть кони? Белые брали, зеленые брали, красные брали…

— А ты не офицер? — вдруг перебил, настораживаясь, Забира. — Белым гадам сочувствуешь? А?

— Зачем офицер? Да я же самый настоящий генерал. Неужели не видишь?

Шутки с Остапом Забирой были плохи. Через несколько минут Полиенко сидел под арестом в предбаннике, а в Эрании шел обыск. Забира искал оружие. Он почему-то рассчитывал найти пулемет — и совершенно случайно обнаружил в закрытом стойле Светлейшего.

Великолепная лошадь пленила сердце красного командира. Обыск был прекращен, и старший конюх Полиенко выпущен из предбанника на свободу.

Светлейший легко позволил себя оседлать. Забира вскочил в седло. Жеребец весело и покорно заржал, признав над собой власть нового хозяина.

Полиенко валялся в ногах, рвал на себе волосы, заливался слезами:

— Коневод меня повесит! Ей-богу, расстреляет! — вопил он, хватая командира за голенища. — Этот конь один на свете! Товарищ дорогой, смилуйтесь… Не троньте Светлейшего!

Забира сжалился над конюхом. Вынув из полевой сумки листок бумаги, он покрыл его крупными каракулями.

Отряд красноармейцев, покинув Эранию, двинулся на поиски Чумы. Старший конюх Полиенко как свалился замертво у дверей Синей конюшни, так и пролежал целый час. С большим трудом отлили его водой и привели в чувство.

Меморандум Эрании

На другое утро Евстафий Павлович Пряхин вместе с директором вернулся домой и узнал о несчастье, постигшем Эранию. Старик-коневод не стал ругать Полиенко — преданность конюха была ему хорошо известна. Вместе они растили жеребца, вместе ухаживали за ним и вместе мечтали увидеть от него замечательное потомство.

Выслушав печальный рассказ, конюха, Евстафий Павлович бессильно опустился на скамейку, стоявшую возле Синей конюшни. Он взглянул на голубое небо, и оно показалось ему черным. Старик расстегнул ворот рубашки и тяжело задышал, приложив ладонь к сердцу. И директор и Полиенко знали, что Евстафию Павловичу нельзя волноваться, но сейчас они меньше всего думали о его больном сердце. Они смотрели на смуглое, худощавое, заросшее, как у цыгана, черной курчавой бородой лицо и словно желали прочитать на нем мысли, тревожившие коневода. Но он молчал и только ощупывал впалую грудь ладонью. И Полиенко, видя, как страдает старик, и чувствуя свою вину, взмолился:

— Евстафий Павлович, ей-богу, Не виноват. Не давал! Силком увел. Вот цидульку дал, бугай окаянный.

Нахмурив густые, сросшиеся на переносице черны брови, Пряхин читал смятую бумажку, написанную куриным почерком. Наглый тон забировской расписки при вел его в бешенство.

— А не матрос он?

— Нет, кавалерист. Без обману. Как в стремя ногу вставил, я сразу увидал — старый солдат. Бурка на нем кавказская и шлем со звездой красной.

— Какой он из себя? Как выглядит?

— Долговязый… Здоровущий мужик… Чистый бугай. Рожа длинная, носатый… и подбородок у него большущий. Ручищи — во! Зверь, а не человек.

— Молодой?

— Не старый. Тридцати годов, пожалуй, не будет.

— Мы его найдем, — мрачнея, сказал Евстафий Павлович директору, — если только он расписку не дал фальшивую. Может, такого командира и в природе нет.

Коневод сознавал: каждая минута была дорога. Надо срочно догонять Забиру, пока конь еще цел.

— В какую сторону ушел отряд?

— Не знаю. Говорят, на Коромысловку, искать банду Чумы. Я без памяти был. Как увидел, что он угнал Светлейшего, так у меня и свет в глазах помутился.

— Скакать надо было сразу! — закричал Евстафий Павлович и, в исступлении сорвав с головы кожаную фуражку, швырнул ее на землю. — Догонять мерзавца! Изловить конокрада!

— А если телеграфировать командующему фронтом? — предложил директор. — Светлейший — единственный экземпляр в мире. Неужели командующий не поймет?

— Вы думаете, им сейчас до наших телеграмм? Пока разыщут этого негодяя, Светлейшего под ним подстрелят двадцать раз.

— А вы что предлагаете?

Коневод нервно теребил черную, без единого седого полоса, курчавую бороду.

— Телеграмма — телеграммой. Можно, разумеется, послать, если только примут. Я же немедленно выезжаю в погоню.

— Уважаемый Евстафий Павлович! — директор поймал коневода за пуговицу тужурки. — Это не погоня, а поиски потерянной иголки в стоге сена.

— Но вы поймите, что значит для России Светлейший! — крикнул коневод так громко, что голуби на Синей конюшне испуганно захлопали крыльями и перелетели на соседнюю крышу. — Я двадцать пять лет создавал это сокровище. Я отдал жизнь! Вы понимаете, жизнь!

Директор хорошо представлял, какая буря бушевала в душе Евстафия Павловича. Он знал истинную цену опытов Пряхина, знал настоящую цену Светлейшему. Любое государство уплатило бы за жеребца, уведенного Забирой, сотни тысяч рублей золотом. Но коневод был стар, у него больное сердце. Он ни за что не догонит Забиру, а если и догонит, то все равно не сумеет отнять коня. Пустая, опасная затея!

— Для меня нужно заготовить внушительный мандат, — сказал Евстафий Павлович, когда прошел приступ гнева. — Я еду догонять Забиру.

— Ну, что же, — вздохнул директор. — Бумажку написать легче легкого.

Мандат сочиняли в канцелярии вместе с научными сотрудниками. Его требовалось написать убедительным и для красного командования, и для белых, и для зеленых. Линия фронта, по изменчивости военного счастья, была неустойчивой. Коневод не знал, с какой властью ему придется столкнуться во время поисков Светлейшего. Он хотел обезопасить себя со всех сторон, от любых неожиданностей.

— Я думаю, придется сделать так, — объяснил директор, уничтожая десятый испорченный бланк. — Удостоверение напишем очень коротко, а к нему составим своеобразный меморандум, подробно разъясняющий смысл командировки товарища Пряхина. Если Евстафий Павлович попадет к белым или зеленым, он не будет показывать командировочного удостоверения, а ограничится одним лишь меморандумом, адресованным, так сказать, властям всех цветов политического спектра.

Предложение директора Евстафию Павловичу пришлось по душе, и он сам набросал текст меморандума:

Евстафий Павлович прочитал меморандум директору, тот покачал головой и пришлепнул большую овальную печать.

— Может быть, вам взять с собой спутника? Все же будет веселее! — сказал директор, задумчиво разглядывая сухощавого старика коневода.

— Я еду не ради веселья, — желчно ответил Пряхин. — И вы хорошо знаете: лишних людей у нас нет.

Сборы в дорогу были недолги. Полиенко оседлал родительницу Светлейшего, серую кобылу Ласточку. Евстафий Павлович сунул в дорожный мешок смену белья и, легко вскочив в седло, погнал лошадь рысью. Проезжая мимо Синей конюшни, он сердито крикнул старшему конюху:

— Береги зеброидов, Полиенко! Как зеницу ока, береги!

Забира полюбил Светлейшего

Покинув Эранию, коневод выехал на степную дорогу. Он промчался верст двадцать и дал отдохнуть Ласточке. На горизонте синела полоска леса, где жили на воле животные, привезенные со всех концов земного шара. Круглая водонапорная башня маячила вдалеке. Евстафий Павлович ощутил гнетущую тоску. Только сейчас он почувствовал, какое тяжелое бремя взвалил на свои старческие плечи, отправившись на поиски Светлейшего. Скоро ли он найдет жеребца? Скоро ли вновь увидит Эранию?

— Проклятый Забира! — вслух выругался Евстафий Павлович. — Черт его принес на нашу голову. Не так ли, Ласточка?

Мать Светлейшего подняла голову, услышав свое имя. Пряхин потрепал ее гриву. Лошадь приветливо заржала.

— Но мы разыщем вора! — продолжал коневод вслух. — Мы отнимем у него Светлейшего. Обязательно отнимем!

Говоря так, Евстафий Павлович хотел укрепить себя в уверенности, что поездка закончится удачей, но в сердце его стали закрадываться сомнения. Может быть, прав директор и легче найти иголку в стоге сена, нежели отыскать Светлейшего? Не выступает ли сейчас он, коневод Пряхин, в незавидной роли Дон-Кихота? Может быть, вернуться назад и начать работу по скрещиванию снова? Опыт его стал богаче, он не повторит теперь прежних ошибок.

Но тут Евстафий Павлович вспомнил, что ему пошел уже шестьдесят второй год, что доктор, смотревший его зимой, нашел опасную болезнь сердца, что отец Светлейшего погиб, а дед как производитель вышел из строя.

— Надо во что бы то ни стало найти Светлейшего! — тяжело вздохнул Евстафий Павлович. — Без жеребца возвращаться назад нельзя.

Старик взмахнул хлыстом, и Ласточка вновь пошла рысью, оставляя позади себя легкий шлейф пыли.

В Коромысловке Евстафий Павлович остановился у знакомого хлебороба. Пока хозяйка возилась с самоваром, коневод расспрашивал местных жителей, не проходил ли через деревню красноармейский отряд Забиры. Сведения были утешительные. Командир взвода в Коромысловке пробыл часа два, а может быть, и больше. Видели, он скакал на белом жеребце и держал путь в село Ново-Троицкое, разыскивая следы банды капитана Чумы.

— Одежда у него кавказская? — допытывался коневод. — Черная бурка мохнатая?

— Да-да, как черкес!

— А сколько с ним людей было?

— Девять человек.

Евстафий Павлович не стал задерживаться в Коромысловке. Покормив Ласточку, он двинулся в дальнейшую дорогу.

В Ново-Троицком Забира заночевал и поел всех кур у попа. Выехал он на рассвете, должно быть, в Ново-Алексеевку.

— Конь под ним белый? — интересовался коневод.

— Белый, белый! Добрый жеребец. Ой, какой жеребец! Никогда такого не видели!

Сердце Евстафия Павловича сжалось.

— Этот жеребец наш, — сказал, тяжело вздохнув, коневод, — из Эрании, Светлейший!

— Что же, он коня угнал?

— Угнал. Я еду его отнимать.

— Так их же девять человек! И все молодые… Разве они отдадут?

— Отниму, — с мрачной уверенностью ответил Евстафий Павлович.

Он догнал отряд Забиры в Ново-Алексеевке. Красноармейцы пили чай в хате. Девять лошадей стояли возле коновязи. Пряхин увидел Светлейшего. Жеребец, почувствовав приближение коневода, радостно заржал. Ласточка ответила на приветствие сына.

У Евстафия Павловича в первую секунду мелькнула мысль бросить Ласточку, пересесть на белоснежного жеребца и немедленно ускакать. Он знал, что Светлейший уйдет от любой погони. Но кто поручится, что Забира не станет стрелять? Нет, нельзя рисковать!

И коневод, привязав Ласточку рядом со Светлейшим, вбежал в хату.

— Кто здесь Остап Забира? — вскричал он, обводя пылающим взором загорелые лица красноармейцев.

— Вон спит! — ответил крайний, кивнув на широкую кровать.

— Разбудить!

— Зачем?

— Разбудить! — приказал Евстафий Павлович, бросаясь к постели.

Закинув руки за голову и широко разбросав ноги, перед ним безмятежно храпел Забира. Пряхин схватил его за сапог и дернул изо всей силы.

Забира мигом проснулся и, по укоренившейся военной привычке, схватился за наган.

— Ты Остап Забира? — разъяренный Евстафий Павлович грозно наступал на кавалериста.

— А ты кто такой? Чего орешь здесь? Чего человека разбудил?

— Какое ты имел право взять производителя-жеребца из Эрании? — Евстафий Павлович задыхался от гнева. — Кровного производителя! Под суд отдам! Под расстрел пойдешь, негодяй!

Красноармейцы в недоумении переглянулись, а красное лицо Забиры вдруг стало багрово-синим, подобно спелой сливе.

— Вон! — заорал он, вскочив с кровати, и поднял наган. — К чертовой матери отсюда! Чтоб духу твоего не было, старый хрен!

— Не смей на меня кричать! — Евстафий Павлович без страха глядел на черное отверстие дула.

Так они стояли посреди хаты друг против друга — высоченный кавалерист и старик-коневод, обмениваясь яростными взглядами.

— Да я ж тебя, насекомый ты этакий, шлепну зараз! — зловеще прошипел, раздельно выговаривая каждый слог, Забира.

— Не посмеешь! Я состою на советской службе. Вот мой мандат. Читай!

Забира даже не взглянул, но тон снизил.

— Ты мне голову бумажками не шмоли! — пробормотал он. — Забери их, не то порву.

У Евстафия Павловича тоже прошел запал. Он уже не мог больше кричать. Острая булавочка два раза кольнула больное сердце, и Пряхин вспомнил недавнее предупреждение врача: «Всякое волнение для вас гибельно».

— Послушайте, уважаемый, поговорим спокойно! — сказал коневод, переходя на «вы». — Я имею дело с командиром Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Вы должны показывать пример сознательной дисциплины. Жеребец Светлейший является…

— Брось, брось, папаша! Жеребца не отдам. Я уже полюбил его…

— Позвольте!

— Говорю же тебе, полюбил. Не отдам!

Забира упрямо мотал головой, не желая ничего слушать. Евстафий Павлович вновь вспыхнул от гнева, и снова острая булавочка неожиданно кольнула сердце.

— Полюбил коня! — твердил Забира, поражаясь непонятливости старика. — Понимаешь ты, полюбил… Для бойца конь — знаешь, что?

Евстафий Павлович посмотрел в окно и увидел белую морду Светлейшего. Жеребец стоял спокойно и слегка шевелил ушами, не подозревая, что решается его судьба. Неожиданный выстрел разорвал тишину деревенской улицы, и Забира, накинув на плечи кавказскую бурку, закричал:

— По коням!

Следом за командиром взвода выскочили на улицу красноармейцы. Два всадника промчались мимо окон. Евстафий Павлович, сунув мандат в карман, заспешил к своей Ласточке, опасаясь, как бы не остаться в суматохе без лошади. Ласточка одиноко билась на коновязи. Жители деревушки поспешно закрывали, ставнями окна. Где то за деревней застрочил пулемет.

— Черт бы их драл! — выругался коневод, заводя кобылу во двор. — Вояки окаянные.

В последний раз он увидел Светлейшего из-за низкой глинобитной ограды. Ослепительно белый жеребец, далеко оставляя позади себя красноармейских лошадей, уносил Забиру от беспорядочно гремевших выстрелов.

«Теперь конец! Директор прав», — холодея от ужаса, подумал коневод.

Почувствовав внезапную слабость, он вернулся в хату, где только что спал Забира, и попросил у хозяйки воды.

Со свистом и гиканьем мчались через деревню всадники. На солнце сверкали обнаженные клинки. Густая пыль клубилась по дороге и легкой кисеей опускалась на землю.

Катюша Золотая голова

Ново-Алексеевку заняли зеленые из отряда Катюши. Евстафий Павлович узнал об этом, когда катюшинцы, имевшие на фуражках отличительный знак — зеленую ленточку — пошли с обыском по домам. Они искали самогон, оружие, патроны, мануфактуру и врагов, не успевших бежать из деревни.

— А это кто такой? — спросил хозяйку рослый катюшинец, с любопытством переводя взгляд с Евстафия Павловича на Ласточку.

— Заезжий.

— А кобыла чья?

— Моя! — ответил коневод.

— Добрый конь! Оружие есть?

— Нет.

— Документ имеешь?

— Конечно.

— Покажи!

Евстафий Павлович вынул мандат и нехотя протянул для просмотра.

— Ученый коневод… Це-це… Ученый! Офицер будешь?

— Нет!

— Проверим! Идем в штаб.

Евстафий Павлович вскочил на Ласточку и поехал впереди катюшинца. О грозившей опасности он не думал. Мысли его текли в одном направлении — к Светлейшему. Где теперь искать жеребца? В какую сторону и куда умчался Забира со своим отрядом? Отпустят ли катюшинцы его в дальнейшую поганю?

Штаб помещался в хате мельника. Хозяева поспешно перебрались в кухню, предоставив большую светлую горницу в полное распоряжение Катюши. Атаманша, видимо, чем-то озабоченная, ходила в одиночестве из угла в угол с папиросой в зубах. Под расстегнутой кожаной тужуркой виднелась солдатская гимнастерка. Коричневая офицерская фуражка с зеленой нашивкой, лихо заломленная набекрень, прикрывала золотые кудри женщины. На скуластом, некрасивом, слегка рябоватом лице светились черные беспокойные глаза.

— Захватили! — сказал катюшинец, представляя арестованного коневода Катюше. — Может, офицер или коммунист.

— Разберемся!

Золотоволосая женщина окинула быстрым взглядом невзрачную фигуру Евстафия Павловича и села на подоконник открытого окна.

«Так вот какая она, Катюша Золотая голова!» — Пряхин с любопытством рассматривал знаменитую атаманшу.

Он слышал о ней много, особенно последние месяцы. Рассказывали, что Катюша с детства была наездницей в цирке, а когда немцы убили ее жениха, ушла добровольцем мстить за его смерть. Людская молва навесила ей на грудь георгиевские кресты и медали, заработанные в конной разведке. Говорили, что, совершив чудеса храбрости, чудом бежала она из германского плена накануне Февральской революции, а в революцию сошлась в Петрограде на даче Дурново с анархистами. По их настоянию и поехала она на родную Украину строить свободный мир анархии. Здесь снова пришлось ей встретиться с немцами, и снова. Катюша воевала с ними, да так успешно, что германскому командованию срочно понадобилось назначить за ее рыжеволосую голову награду в десять тысяч рублей золотом. Вот тогда-то за Катюшей и закрепилось прозвище Золотая голова.

— Кто-будешь?

— Коневод Эрании.

— А не врешь?

Пряхин протянул мандат.

— Я не привык, чтобы женщины так разговаривали. Имейте уважение к моему возрасту. Вы мне во внучки годитесь!

Катюша посмотрела мандат. Рябое лицо ее оживилось.

— Хороший жеребец?

— Потрудитесь прочитать еще вот это! — уклонился от объяснений Пряхин и протянул меморандум. — Здесь изложено все подробно, что и к чему.

Катюша, видимо, заинтересовавшись судьбой Светлейшего, с большим вниманием читала меморандум.

— Но где же вы думаете искать Забиру? — спросила она, смягчая тон и переходя на «вы».

— Я уже догнал его. Он находился тут, в Ново-Алексеевке, но ваш отряд прискакал не вовремя.

— Светлейший был здесь?!

Катюша высунулась в раскрытое окно и закричала.

— Алеша! Айда сюда! Скорей!

Через минуту дверь распахнулась и в комнату вошел бледнолицый мальчик в офицерском френче, поскрипывая высокими щеголеватыми сапогами с лакированными голенищами. Мальчик повернулся боком, и Евстафий Павлович увидел у него на спине горб.

— В чем дело? — спросил Алеша, поднимая на коневода большие синие глаза, опушенные длинными ресницами.

— Почитай!

Горбун читал меморандум молча, не спеша. Пряхин внимательно следил за его прозрачным болезненным лицом.

— Ну?

— Забира только что был здесь. Из-под носа ушел с жеребцом.

— Жаль, — промычал Алеша, возвращая меморандум Катюше. — Надо бы его к ногтю.

— А может быть, догоним? Чую, жеребец мировой!

— Как хочешь!

— Я возьму десять хлопцев и догоню, — Катюша торопливо застегнула кожаную тужурку. — А ты езжай в Веселый Яр. Старика не забудь с собой захватить. Слышишь?

— Обязательно! Я его пощупаю за бороду. Не иначе, как шпион подосланный.

— До меня только не кончай, Алеша! — приказала атаманша, поправляя фуражку.

По рассеянности, видимо, занятая своими мыслями, она вернула меморандум коневоду. Он поспешно убрал его в боковой карман.

Катюша вышла на крыльцо и, вложив четыре пальца в рот, пронзительно свистнула. Всадники мигом слетелись со всех сторон на ее разбойничий свист. Что говорила атаманша, Пряхин не слышал. Он только видел, как шевелились ее губы, красные и подвижные, словно червяки. Потом Катюша как-то по-особенному, не по-кавалерийски, с необыкновенной легкостью, поразившей коневода, вскочила на великолепного вороного коня и подала команду. Десять всадников с диким гиканьем поскакали следом за атаманшей.

«Вот так амазонка», — подумал Пряхин.

Горбун молча наблюдал за коневодом, не сводя с него задумчивых синеватых глаз. Алеша был хорошо выбрит и надушен, черные волосы он носил аккуратно расчесанными на прямой пробор. Они были густо смазаны бриолином, и голова его блестела, как новая галоша. Пряхин заметил: на тонких холеных пальцах горбуна сверкали бриллиантовые перстни.

— Что вы на меня уставились? — грубовато спросил Евстафий Павлович, не выдержав холодного змеиного взгляда.

Горбун чистил ногти и невозмутимо молчал.

«Сумеет ли Катюша догнать Забиру? — думал Пряхин. — Чем кончится погоня? И вернет ли она Светлейшего в Эранию, если добудет его? Может быть, горбун посоветует оставить жеребца в отряде? Может быть, он захочет взять его себе? Видать, урод любит дорогие вещи. Бриллианты он набрал достаточно крупные. Резал, вероятно, буржуев, а драгоценности отбирал. Палач!».

Горбун не сводил пристального взгляда с усталого лица коневода. Молчание становилось мучительным. Евстафий Павлович нервно потер ладони. Он чувствовал, сейчас им овладеет бешенство. Кровь стучала в виски. Тяжелый комок подкатывался к горлу, затрудняя дыхание. «Надо закурить».

Дрожащими пальцами Пряхин свертывал самокрутку. Золотистый табак сыпался на колени. Долго высекал огонь из кремня. Трут упорно не загорался.

В синих глазах горбуна мелькнуло подобие презрительной усмешки.

— Вот вам огонь! — сказал он вежливо и, подойдя к Евстафию Павловичу, щелкнул серебряной зажигалкой.

— Благодарю!

Пряхин закурил, а горбун, скрипя новыми сапогами, молча вышел из комнаты. И коневод почувствовал душевное облегчение. Глубоко затягиваясь, он курил цигарку за цигаркой, пуская кольца дыма, распускавшиеся нежными завитками тончайших локонов.

«Кажется, попал я в переплет, — сказал про себя Евстафий Павлович, когда, накурившись, ощутил полное успокоение. — Забира перед этим горбуном — светлый ангел!..»

Потемкин становится врачом

Поезд стоял в степи. Машинист и кочегар успели сбежать, их никто и не думал догонять. Зеленые выносили из вагонов туго связанные узлы, корзины, чемоданы и грузили их в тачанки. Военный человек в кубанке сортировал пассажиров, выдергивая из толпы наиболее подозрительных — буржуев и комиссаров.

Рябой парень с косо нашитой лентой на фуражке повел казнить Николая Николаевича за бугорок. Здесь, возле кустов, уже валялось несколько полураздетых трупов, у Потемкина, едва передвигавшего ноги, подкосились колени, как только он подошел к месту казни.

— Скидай обувку! — приказал рябой парень, с интересом разглядывая новые хромовые сапоги Николая Николаевича.

Потемкин покорно опустился на траву, но стащить с ног узкие голенища никак не мог. Влажный от росы каблук скользил в ладонях.

Николай Николаевич закрыл глаза. Неужели это не сон? Неужели сейчас придет смерть — страшная, непонятная, бессмысленная?! Почему его убивают? За что? За новые хромовые сапоги? Зачем он уехал из Петрограда? Будь трижды проклят херсонский полицмейстер!

Конторский стол с тяжелыми счетами, чернильным прибором и бронзовой пепельницей возник перед глазами Николая Николаевича сладостным видением. Оно длилось неуловимую долю секунды, а потом Потемкин вдруг увидел свой широкий турецкий диван и дубовые шкафы с чудесными пряниками. Проклятый херсонский полицмейстер! Пусть барон Врангель царствует в Крыму, на Украине, во всей России… Пусть на смену ему придут большевики… Все равно. Кто угодно… Только сжальтесь, не убивайте! Я хочу быть бухгалтером… Простым бухгалтером!

Так хотелось закричать Николаю Николаевичу, но он бессилен был произнести хотя бы одно слово.

Потемкин безуспешно возился с сапогом. Он тяжело дышал.

— А вот я тебе порубаю пальцы, чертов сын! — пригрозил рябой парень, хватаясь за саблю.

Сапоги с ног Николая Николаевича он стащил вместе с носками, и Потемкин, увидев свои голые, заросшие волосами ноги, почувствовал, что никакой надежды на спасение нет. Тогда он опустился на колени и стал молиться. Рябой парень не стал мешать. Он вынул из ножен шашку. Пробуя руку, он ловким взмахом сабли срубал тонкие ветки кустарника. Николай Николаевич слышал свист обнаженного клинка и торопливо шептал единственную молитву, уцелевшую в памяти:

— Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй мя!

Рябой парень уже хотел было замахнуться, чтобы отсечь голову Потемкину, но в эту минуту на бугорок, словно из-под земли, вылетел всадник.

— Не рубай дохтура! — завопил он, осаживая взмыленного коня. — Жидовская гадюка Грицка поранила. Нехай пулю раньше вытащит.

Смерть предоставляла неожиданную отсрочку.

— Вставай! — приказал рябой, вкладывая шашку в ножны.

Николай Николаевич, все еще плохо соображая, что произошло, быстро вскочил.

— Шагай за конем!

Потемкин никогда не ходил босиком. Острая колючая трава больно колола изнеженные ступни ног. Но, не обращая внимания на боль, он бежал вприпрыжку за лошадью, стараясь не оглядываться.

Раненый Грицко лежал на траве, окруженный товарищами, и стонал от боли. Пуля угодила ему в грудь а застряла в легких. Так определил ранение Николай Николаевич, не найдя выходного отверстия в спине.

— Ну, помогите, господин дохтур! Не помирать же человеку! У него жинка есть и детишки… Господин дохтур!

— Я смогу-оказать только первую помощь. Рана серьезная, тут нужны хирургические инструменты.

Подражая настоящему врачу, Потемкин старался говорить и, держаться солидно. У него крепла надежда на благополучный исход: если сразу не укокошили, теперь, бог даст, не убьют.

— Дайте бинт! Или полотенце! Тряпку, наконец, чистую, черт побери! — закричал Николай Николаевич властным тоном. — Живо!

— Зараз! — в ответ ему крикнул Петро. И действительно через минуту притащил неведомо откуда длинное, расшитое петухами украинское полотенце.

Потемкину никогда не приходилось перевязывать раненых. Грицко застонал еще сильнее, когда ему стали пеленать простреленную грудь. Неизвестно откуда появилась тачанка, полная душистою сена, и Николай, Николаевич стал командовать, как лучше положить раненого. Приказы его исполнялись с молниеносной быстротой. Особенно старался Петро, подобострастно заглядывавший в глаза.

— Господин дохтур, вы сюда садитесь! — лебезил он. — Вот так вам удобно будет. Протяните ножки! Он, а где ж сапожки ваши?

— Сняли.

— Не беспокойтесь, найдем. Никуда не денутся!

Петро ударил по коням, и тачанка, подпрыгивая на кочках, загромыхала вдоль железнодорожного пути. Раненый Грицко потерял сознание.

Только теперь, в пути, Николай Николаевич обнаружил отсутствие Олега и своего багажа. Мешок с пряничными лепешками остался на полке. Потемкин был нищ и бос, но душа его ликовала. Он ощупывал свои руки, голову, колени, лицо, радостно повторял про себя: «Жив! Жив!»

Вспоминая перевязку раненого, Николай Николаевич внутренне улыбнулся. Как он властно крикнул! И как затрепетали бандиты! Вот когда сказалась его высокая порода и проявилась княжеская кровь!

— Скоро приедем? — крикнул Потемкин Петру, стараясь перекричать грохот колес.

— Зараз!

Тачанка летела, словно небесная колесница, в облаках густой дорожной пыли. Временами Потемкин замечал на фоне светлеющего неба силуэты всадников, скакавших вдоль дороги. Где-то вблизи грохотали колеса невидимых тачанок. Бешеная скачка прекратилась, когда подъехали к большому селу.

— Обождите трошки! — Петро круто остановил лошадей возле закрытых ворот крайнего дома. — Я зараз!

Через минуту на улицу выбежала из калитки растрепанная беременная женщина и с плачем бросилась к тачанке.

— Ой, родненький ты мой! — заголосила она, обнимая ноги Грицка. — На кого же ты нас покинул!

Петро поспешно открыл ворота и, взяв вспотевших лошадей под уздцы, провел их во двор. Грицка внесли в хату и положили на кровать. Он уже не стонал. Потемкин долго прощупывал пульс раненого и никак не мог его найти.

— Тащите пулю, господин дохтур! — торопил Петро. — Скорей!

— Чем я ее выну! Пальцем? — рассердился Николай Николаевич. — Кухонным ножом? Надо достать хирургические инструменты! Понимаете, хирургические!

Дверь в хату неожиданно распахнулась, и на пороге появился усач, проверявший в вагоне документы. Он держал за ушки сапоги Николая Николаевича.

— Ну, как Грицко? Живой еще?

— Нужна операция! — не оборачиваясь, ответил Потемкин.

Раненый тяжело застонал, на губах его показалась розовая пена. А через минуту лицо его стало спокойным и восковым.

Усач посмотрел на образа, где за стеклом киота стояли венчальные свечи, и, сняв фуражку, перекрестился. Женщина заголосила, бросившись к кровати. Петро смахнул слезу.

«Все!» — обрадовался Николай Николаевич благополучной развязке и стал натягивать сапоги, принесенные усачом.

Грицка хоронили на другое утро очень торжественно, с попом и певчими. На кладбище его везли в зеленом гробу. За тачанкой, заменившей катафалк, обливаясь слезами, шла беременная жена с ребенком на руках и многочисленная родня. К похоронной процессии присоединился и Потемкин. Боевые товарищи погибшего ехали сзади верхами.

Во время похорон Николай Николаевич впервые услышал имя Катюши и узнал, что находится на территории «анархической республики», которой полновластно управляла атаманша. Новость эта его мало обрадовала. Он рассчитывал, что зеленые в селе — временные гости, что не сегодня-завтра они перекочуют на новое место и что он с помощью местных жителей сможет потихоньку выбраться к ближайшей железнодорожной станции. Но жители называли себя катюшинцами и считались бойцами зеленого отряда. На помощь их рассчитывать было невозможно. Потемкин почувствовал себя пленником. Так на него и смотрели в «анархической республике». Сразу же после похорон высокий усач сказал ему:

— Зараз поедешь в штаб. Там скажут, что с тобой делать. Понял, что я сказал?

— Понял.

В путь выехали вечером, было уже темно. Поездка в штаб не предвещала ничего доброго. Быть может, там будут раненые и больные, их придется лечить, и тогда обнаружится подлог. «Нельзя ли как-нибудь заблаговременно отказаться от звания врача?» — мучительно размышлял Потемкин, стараясь найти выход из запутанного и опасного положения.

До штаба ехали всю ночь. Два раза крадучись объезжали стороной большие села, не входившие в «анархическую республику». Вброд переходили речку. Долго вели в поводу коней, спускаясь в овраг. Путь был утомительный, трудный и опасный. Только с рассветом выбрались на степную дорогу и уже открыто поскакали с песнями, с гиканьем, со свистом.

Катюшин штаб помещался в большом селе Веселый Яр, в двухэтажном каменном доме трактирщика. Над высокой крышей развевался черный бархатный флаг, расшитый серебряными буквами: «Анархия — мать порядка». У коновязи возле дома стояли оседланные лошади.

— Катюша тут? — спросил усач часового, молодого босоногого парнишку.

— Нет, Алеша здесь.

— Айда, проходи! — крикнул усач Николаю Николаевичу, показывая на крутую лестницу.

Высохшие ступеньки скрипели под ногами. Потемкин поднимался, тяжело дыша от волнения. Пленника провели в большую пустую комнату с грязным, заплеванным полом. Ломаная скамейка стояла в углу. На подоконнике валялись корки хлеба и соленые огурцы. Мириады мух с яростным жужжанием бились о давно не мытые стекла.

— Подожди тут! — приказал усач и согнутым пальцем тихонько постучал в закрытую дверь.

— Можно! — послышался глухой голос.

Усач, по укоренившейся солдатской привычке одергивая гимнастерку, скрылся за дверью, но сразу же вернулся.

— Входи!

Потемкин переступил порог и очутился в светлой чистой комнате, оклеенной дешевыми обоями. Здесь, за столом, в углу, под образами, на высоком железном сундуке сидел бледнолицый человек с высоко поднятыми плечами. Шеи у него не было.

«Горбатый», — догадался Николай Николаевич, проникаясь чувством снисходительной жалости к калеке.

Усач вышел из комнаты. Горбун поднял синие, немного печальные глаза. Он смотрел на Потемкина молча, не мигая. Николаю Николаевичу стало неприятно: «Что он, немой, что ли?»

Муха села горбуну на висок. Он ловко прихлопнул ее ладонью. На тонких длинных пальцах сверкнули крупные бриллианты.

— Кто? — тихо спросил горбун, не спуская глаз с лица пленника.

— Николай Николаевич Потемкин, врач… гомеопат! — вдруг радостно закончил пленник, неожиданно придумав врачебную специальность.

— Шпион? — еще тише спросил горбун и загадочно улыбнулся, показав редкие мелкие зубы.

— Помилуйте!

— Сознаешься — спокойно застрелю. Не сознаешься — замучаю, как жиды Христа, — на кусочки буду рубить.

Горбун пристально смотрел на посеревшее лицо Потемкина. Он словно любовался впечатлением, произведенным на пленника.

— По-по-по-по-звольте! — щелкая зубами, взмолился Николай Николаевич. — Разве можно так говорить с человеком, которого вы видите первый раз…

— Выбирай! Быстрее!

— Я гомеопат! Ей-богу! — на глазах Потемкина сверкнули слезы.

— Плохие нервы, — покачал сочувственно головой горбун и вдруг закричал: — Шарик! На носках!

Тяжелым мраморным пресс-папье он забарабанил в стену. Не прошло и минуты, как на пороге появился толстяк в белом офицерском кителе, красных галифе и английских обмотках. Был он до уродливости толст, бледнотел, невысок ростом, голова у него была круглая, вроде арбуза, подбородок двойной, а нос шишечкой.

— Возьми его! — тихо приказал горбун.

— Куда?

— В мыловарню.

Рядом с высоким Потемкиным Шарик казался карликом. Он с любопытством осмотрел Николая Николаевича со всех сторон и глуповато усмехнулся:

— Дядя, достань воробушка! А?

Шарик хихикал, захлебываясь от удовольствия. Жирные щеки его тряслись. Маленькие глазки превратились в узенькие щелочки. Толстый, круглый живот его колыхался под офицерским кителем, не застегнутым на две последние пуговицы.

— Ну, ладно! Хватит тебе! Веди, веди! — прикрикнул горбун.

— Айда вперед! — скомандовал Шарик и ловко ударил Николая Николаевича коленкой пониже поясницы.

Быстро скрутив пленнику руки за спину, он спустил его с лестницы и погнал через весь двор к кирпичному амбару.

Потемкин, ощущая удары дулом нагана в спину, бежал не переводя дыхания. У дверей амбара он сообразил, что толстяк бил его не наганом, а огромным ключом. Ему стало одновременно стыдно и радостно.

Шарик отомкнул ржавый замок и, слегка приоткрыв дверь, захихикал:

— Дядя! Хочешь, сливочным мороженым угощу?

Не дожидаясь ответа, он вдруг размахнулся и угостил пленника звонкой оплеухой.

Потемкин съежился от боли и позора и быстро юркнул в открытую широкую дверь.

Два пленника

После яркого солнца прохладная темнота каменного амбара казалась совершенно непроницаемой, Николай Николаевич стоял, закрыв глаза от ужаса. Он боялся пошевелиться и двинуться с места. Ему казалось, что он стоит на краю глубокой ямы, а в ней копошатся змеи, черви и крысы.

— Вы что, тоже в плену у этих бандитов?

Потемкин вздрогнул от неожиданности, услышав тихий, осторожный голос. Присутствие неизвестного человека его обрадовало.

— Да, в плену. Вы здесь один?

— Один.

Глаза постепенно привыкли к темноте. Мрак в амбаре был не полный. Через узкую щелку над дверью проникал свет. Николай Николаевич увидел темную человеческую фигуру, сидевшую на полу, а приблизившись к ней, разглядел даже бороду.

— Можно узнать, кто вы такой?

— Я коневод из Эрании.

— Давно вы здесь? — спросил Потемкин, не поняв, о какой Эрании говорил его случайный товарищ по несчастью.

— Со вчерашнего дня. Меня привезли сюда из Ново-Алексеевки. А вы кто будете?

— Врач из Петрограда. Гомеопат.

— Как же вы сюда попали?

Николай Николаевич, присев рядом с бородачом, подробно рассказал историю налета зеленых на поезд и про смерть раненого Грицка.

— Разбойники! Представляю, что вы пережили от этих злодеев.

Тронутый сочувствием бородача, Потемкин поинтересовался:

— Разрешите узнать, как вас зовут?

— Евстафий Павлович. Фамилия моя — Пряхин.

— А меня зовут Николаем Николаевичем. Потемкин.

— Ну, что же, будем знакомы!

Нигде люди не сближаются так быстро, как в заточении. Уже через час Евстафий Павлович рассказывал о лошадях, которыми гордилась Россия.

— Вам, конечно, известен Крепыш — светило и гордость русского коннозаводства, чье имя с благоговением произносили наши коневоды?

— Н-да! — не совсем уверенно ответил Николай Николаевич.

— Я помню, — сказал Пряхин — траурный день нашего отечества, когда семь лет тому назад померкло это блистающее светило. Боже мой, что тогда творилось в России! Как страдали русские люди, читая в газетах о поражении непобедимого Крепыша! Кто же его победил? Вы думаете, американский жеребец Дженерал-Эйч? Ерунда! Чепуха! Победило подлое вероломство наездника-иноземца, которому доверили на таком ответственнейшем состязании единственного русского рысака. Понимаете, единственного!

В голосе Евстафия Павловича прозвучала неприкрытая горечь. Он помолчал, видимо, переживая поразившее его печальное событие семилетней давности.

— Каждый коневод, — продолжал Пряхин, — мечтает вырастить лошадь, подобную великому Крепышу. Я тоже мечтал всю жизнь, и мечта моя, можно сказать, осуществилась. Мне удалось создать родоначальника новой лошадиной породы, жеребца Светлейшего…

— Светлейшего?! — вздрогнул Николай Николаевич. — Простите за нескромный вопрос: почему вы назвали лошадь Светлейшим? Что означает этот символ?

— Никакого символа нет. Отец его, жеребец светло-серой масти, назывался Светлым. А в коневодстве принят порядок сохранять первую алфавитную букву для удобства определения рода. Поскольку у сына масть оказалась светлее, чем у отца, я и присвоил ему имя Светлейшего.

— А-а…

Разочарование Николая Николаевича не ускользнуло от внимания коневода.

— Многие полагали, — продолжал Евстафий Павлович, — что имя Светлейший было дано в честь князя Потемкина-Таврического. Признаюсь, я далеко не поклонник этого екатерининского вельможи. До сих пор для историков осталось неразрешенной загадкой — кто же был на самом деле князь? Гениальный администратор или просто ловкач, очковтиратель, обессмертивший свое имя пресловутыми «потемкинскими деревнями»?

Николай Николаевич, оскорбленный за своего великого прадеда, запротестовал:

— О Потемкине еще нет достойного капитального труда, рисующего в полной мере заслуги этого государственного деятеля. Что же касается «потемкинских деревень», о которых вы отзываетесь так презрительно, то это спорный вопрос. В государственных делах, особенно когда они касаются международных взаимоотношений, иногда даже не обойтись без сооружения таких «деревень». Екатерина Вторая, как известно вам, решила разрушить Кремль и на его месте воздвигнуть величайший в мире дворец. По ее предложению гениальный зодчий Баженов разработал грандиозный проект. Иностранцы ахнули, когда об этом узнали. И как было не изумляться! Екатерина, только что закончившая войну с турками, замыслила строительство, которое стоило многие миллионы. Выходит, русская казна не пуста. Значит, можно верить России. Поверили и взаймы дали. А как Екатерина деньги получила, так баженовский проект сунула под сукно. Кремль и сейчас стоит на месте. Вот вам потемкинская школа, которую прошла Екатерина. Без «потемкинских деревень» ни один мудрый правитель государства не обходился и не обойдется, если он желает благоденствия своей стране, — ответил Потемкин.

— Не знаю, — сказал Евстафий Павлович и вернулся к прежней теме разговора.

Он рассказал о наглом похищении Светлейшего Забирой и о своей погоне за ним, закончившейся пленом.

Потемкин долго думал о трагической неудаче коневода. Затратить всю жизнь, чтобы вывести такого жеребца, и потерять его за несколько минут! Ужасно! Это ему напомнило потерю собственного княжеского титула. Разве на него он не потратил всю свою жизнь! И разве революция не обидела его так же жестоко, как Забира — коневода.

— Я понимаю вас! — прошептал Николай Николаевич проникновенно.

— Вся работа пошла коту под хвост! — сказал с горечью Евстафий Павлович. — Мне шестьдесят два года. Нового Светлейшего я не выращу. Тот тип лошади, что я создавал двадцать пять лет, мне уже не успеть создать вновь. Вы понимаете, что это означает?

— Вполне! Но хочу выяснить одно интересующее меня обстоятельство. Вот вы говорите с душевным трепетом о лошадиной крови. Мне это понятно. Однако я хотел бы вам только напомнить о другой крови. Если существует благородная лошадиная кровь, дающая первостатейные качества, то человеческая, так называемая голубая, разве не дает совершенно особую породу людей?

— До революции я думал об этом так же, — не сразу ответил коневод. — Но жизнь показывает другое. Сейчас в кабинете нашего вице-губернатора графа Подгоричани сидит водопроводчик Микола Кучма, сын мужика, и, представьте, он вполне заменяет графа. А возьмите красного командарма Буденного, я его знал, он тоже мужик, фельдфебель царской армии. Разве от него не бегут генералы? Кстати, простите, вы дворянин? Фамилия у вас довольно громкая.

— Да, дворянин, — нерешительно ответил Потемкин.

— Скажу вам больше… Обратите внимание на любопытное явление. У подлинно великих и гениальных людей никогда не было равноценных потомков. Аристотель, Леонардо да Винчи, Ломоносов, Наполеон, Петр Первый, Гете, Пушкин, — я бы мог вам назвать десятки имен, — не передали с кровью детям и внукам даже сотой доли своей гениальности. Творец орловского рысака граф Григорий Алексеевич Орлов-Чесменский был гениальный коневод и выдающийся деятель. Но кровь его в потомках не проявилась.

Время за беседой летело незаметно. Пленники почувствовали голод, но утолить его было нечем. И Николай Николаевич с тоской вспомнил пряничные лепешки, забытые в вагоне. Кому-то они достались?..

— Проклятый горбун о нас совершенно забыл!

— Пожалуй, лучше бы и не вспоминал.

— Он страшен! — содрогаясь, прошептал Николай Николаевич. — А Шарик его — омерзительная гадина!

— Я убежден, что они оба исполняют здесь роли палачей.

— А заметили вы бриллианты на руках горбуна?

— Награбленные.

— Ясное дело.

— Что, вы думаете, нас здесь ожидает?

— Одно могу сказать: ничего хорошего. Я лично приготовился перейти из этого несовершенного мира в лучший.

Евстафий Павлович говорил желчно, страха смерти коневод не обнаруживал. Потемкин ощутил к нему завистливое уважение. Сам он боялся горбуна, боялся пыток, казни. Он еще хотел жить!

— А вы разве не страшитесь смерти? — с удивлением спросил Николай Николаевич, подвигаясь поближе к собеседнику.

— Ну, разумеется, страшусь. Это чувство свойственно каждому нормальному здоровому человеку.

Пряхин ждал, когда Потемкин начнет рассказывать о себе. Но Николай Николаевич молчал. Что он мог сказать коневоду? Правду о своей жизни? Евстафий Павлович, восхищаясь благородной лошадиной кровью, не признавал голубую человеческую. Сумеет ли он понять его?

За железной дверью послышался шум. Он нарастал с каждой минутой. По улице мчалась конница, мчалась с диким воем, пьяными криками, свистом.

— Судя по топоту лошадиных копыт, большой отряд, — сказал Пряхин, прислушиваясь. — Неужели вернулась Катюша?

— Вы ее видели, скажите, что это за женщина?

— Бандитка по прозвищу Золотая голова. Волосы у нее рыжие. А кроме того немцы оценили ее башку в десять тысяч рублей золотом.

— Ого!

— Батька Махно в юбке. Впрочем, она в штанах ходит. От этого выглядит еще гнуснее.

— Как же ей удалось забрать такую власть над мужиками? — искренне изумился Потемкин. — В чем тайна ее влияния?

— Революция. Сейчас все пошло вверх дном. А Катюша на фронте была, старший унтер-офицер. Она знает, как надо солдат держать на короткой узде. К тому же отчаянная. Анархизм ее, конечно, липовый….

Евстафий Павлович говорил со злобой, стараясь скрыть нетерпение, с которым он ожидал Катюшиного возвращения. Коневод надеялся, что атаманша вызовет его на допрос. И тогда решится все — или убьют или отпустят на свободу.

Пряхин волновался, но не за себя, а за судьбу Светлейшего. Мрачные мысли осаждали его. Удалось ли Катюше догнать Забиру? Если не удалось, где находится сейчас жеребец? Поможет ли телеграмма директора, посланная командующему фронтом? Поймет ли тот, какую ценность представляет для России Светлейший?

Но минуты летели за минутами, прошел час, другой, а за коневодом никто не приходил. Слышно было, как по улице скакали всадники, как они горланили пьяные песни, свистели, орали, ругались, стреляли. Два раза кто-то останавливался возле дверей амбара. Потом раздался отчаянный женский плач.

Потемкин обливался холодным потом. Ему казалось, что во дворе расстреливали людей. Он забился в угол и спрятал лицо в колени.

Потом снова ржали лошади и цокали подковы. Видно, отряд собирался уезжать. И опять в деревне наступила тишина.

От пережитого волнения Николай Николаевич почувствовал страшную усталость. Он растянулся на каменном полу и, подложив ладонь под голову, сомкнул отяжелевшие веки. Ему хотелось спать, но сон не приходил. Он думал о смерти. Она стояла и караулила где-то совсем рядом. Потемкин вспомнил, как он снимал сапоги и молился, стоя на коленях возле парня с обнаженной шашкой. Еще минута — и его не было бы в живых. Спасло чудо. Свершится ли оно еще раз? Или это конец, а за ним могильный холод, пустота, ничто? Коневод говорит о смерти спокойно. Он больше волнуется за судьбу своего Светлейшего. Четверть века бородатый старик отдал лошади. Светлейший! Странное совпадение. Ведь он, Николай Николаевич Потемкин, тоже светлейший. На что потрачена жизнь! Израсходована душевная страсть! А вот Африкан Петрович четверть века собирал пряники. Та же благородная страсть сердца. Кому нужны дурацкие окаменелости? Нет, они очень пригодились. Они спасли от голодной смерти. Жеребец тоже кому-нибудь необходим. А кому нужен титул светлейшего князя? Для спасения России? Черт бы подрал эту Россию, единую и неделимую! Дороже жизни нет ничего на свете. Проклятый херсонский полицмейстер! Это все он виноват, он, он, он…

Мысли Николая Николаевича путались в паутине воспоминаний. То он видел Африкана с пряниками, то коневода на белой лошади, то портрет светлейшего князя Потемкина в овальной золоченой раме над письменным столом. А потом появился усач в кубанке с зеленой партизанской, лентой, и все закрутилось, как велосипедное колесо, и Николай Николаевич тихо заснул.

Неизвестно сколько прошло времени. Узники проснулись одновременно от непонятного шума. Кто-то громыхал тяжелым замком и крепко ругался. Затем дверь широко распахнулась, и в амбаре стало светло. Пленники увидели на пороге Шарика с плеткой в руке.

— Эй, борода! Топай сюда, старый черт!

Евстафий Павлович понял, что обращение относится к нему, и быстро вскочил.

— Айда за мной! Ну, живо!

— Счастливо вам! — зашептал Потемкин, впервые при солнечном свете разглядев как следует своего товарища по несчастью. Трудно было поверить, что Евстафий Павлович прожил уже шестьдесят два года: ни одного седого волоса! Старик был сухощав, невысок ростом, но крепок и жилист. Ослепительно белые зубы, густые, сросшиеся у переносицы брови, смуглые впалые щеки, особенно кожаная фуражка и поддевка делали коневода похожим на цыгана.

— Какое уж тут счастье! — сквозь зубы процедил Евстафий Павлович.

Щурясь от яркого солнца, Пряхин шагал за Шариком. Люди, кормившие во дворе лошадей, не обратили на узника ни малейшего внимания.

По грязной и заплеванной лестнице коневод поднялся на второй этаж. Навстречу ему попадались катюшинцы. От них разило крепким самогонным духом. В коридоре на полу спал пьяный. Его осторожно обходили, стараясь не беспокоить.

Открыв пинком дверь, Шарик крикнул с подчеркнутой грубостью:

— Входи!

Пряхин очутился в большой пустой комнате. Здесь в углу стояла сломанная скамейка. Четыре катюшинца на полу с упоением резались в подкидного дурака.

— Обожди здесь! — приказал Шарик.

Через минуту толстяк вернулся и кивнул головой на дверь.

— Иди к Катюше.

Коневод почувствовал неровное биение больного сердца и, поморщившись, приложил руку к груди.

Ветеринар республики

Потолок и стены просторной комнаты были обиты церковной золотистой парчой. В углу стоял стол, накрытый вышитой скатертью, возле него — узкий длинный диван с прямой спинкой и несколько простых некрашеных табуреток. На широкой кровати, застланной белым пикейным одеялом, высились две горки подушек с кружевными нарядными прошивками. На полу лежала полосатая тигровая шкура. Мертвая голова хищника скалила острые зубы. На этажерке сияла огромная никелированная труба граммофона, а на подоконнике, за тюлевыми занавесками, цвела в горшке ярко-пунцовая герань.

Катюша сидела на диване, склонившись над картой. Солнечный луч золотил ее курчавые рыжие волосы. По рябому скуластому лицу струился обильный пот. Она вытирала его расшитым полотенцем. В углу, прислонившись к печке, стоял аккуратно причесанный синеглазый горбун.

— Покажи еще раз твои бумаги! — приказала Катюша, поднимая золотую голову и пристально разглядывая Евстафия Павловича. — Лошадей разводишь, а борода, как у священника. Не разберешь, то ли ты поп, то ли цыган. Лучше сознавайся сразу. Я не люблю, когда мне очки втирают.

— Если бы я был священник, я бы не стал отрекаться. Я в бога верую.

— Вот дурной! А еще, поди, образованный.

— Образованный.

Коневод положил на стол перед Катюшей командировочное удостоверение и меморандум Эрании.

— Старого режиму, значит?

— Старого.

— А ты знаешь, кто я?

— Слышал.

— Меня белые и красные бандиткой называют, а есть самая идейная анархистка, — с обидой в голосе сказала Катюша. — Я за народное счастье воюю, а большевики меня на одну доску с Чумой ставят.

Евстафий Павлович, считая анархистов за интеллигентных разбойников, питал к ним отвращение. Но, сознавая полную безвыходность своего положения и думая о спасении Светлейшего, он решил не раздражать Катюшу.

— Это очень хорошо! — сказал коневод. — Что может быть выше народного счастья! Я свою жизнь отдал этой благородной цели. Я вырастил Светлейшего и принес его в дар народу. Надеюсь, вы теперь поймете, почему я так болею за судьбу жеребца и почему стремлюсь поскорее вернуть его в Эранию.

— Вы любите лошадей? — спросила Катюша, и в тоне ее голоса коневод уловил теплоту.

— Самое прекрасное животное на свете — конь! — искренне воскликнул Пряхин, и на впалых щеках его заиграл румянец. — Я отдал лошадям всю свою жизнь. И Светлейший для меня дороже всего на свете.

— Хороший конь — великое дело, — согласилась Катюша. — Я сама на конюшне родилась и возле лошадей выросла. Толк в них понимаю.

— На каком заводе, разрешите спросить?

— Вы думаете, у коннозаводчика? Нет, в цирке.

— Я обратил внимание, как вы садились в Ново-Алексеевке на коня, — сказал Евстафий Павлович. — Ни один кавалерист так не сядет.

— С четырех лет в цирке, и все на лошади. Научиться можно было.

Горбун и Шарик молча слушали беседу Катюши с коневодом. Они уже поняли, что пленник будет освобожден. Горбун зевнул, прикрыв тонкими пальцами рот. Шарик стал скучным, Лицо его потускнело.

— Ну, что же, — сказала Катюша, еще раз перечитав меморандум. — Поезжайте в Эранию. Обижать мы вас не будем. Анархисты бьют белых и красных, да еще подходящих буржуев. А честных людей, которые не вредят народу, мы не трогаем. Мы за анархию боремся, за всеобщее счастье.

Евстафий Павлович в нерешительности переминался с ноги на ногу.

— Разрешите вас опросить, удалось ли вам догнать негодяя Забиру?

— Удрал, гадюка! Из-под самого носа. На глазах скрылся. Но мы его нагоним. Я буду не я, но Светлейшего добуду.

По рябому скуластому лицу женщины прошла легкая тень, и оно приобрело суровую жестокость.

— Поезжайте куда хотите, — еще раз подтвердила Катюша и вернула коневоду документы.

— Куда же я поеду?! Я должен догонять Забиру. В Эранию я не могу вернуться без жеребца.

— Вам виднее. Ваше дело.

Наступило молчание. Горбун, опустив длинные ресницы, чистил ногти. Катюша вытирала полотенцем вспотевшее лицо. Шарик, сидевший в углу, маленьким ключиком заводил золотые часы.

— Можете у нас остаться, если хотите послужить народу. Нашей республике бывает нужен ветеринар. Раненых лошадей лечить.

Предложение, сделанное так неожиданно, поставило Евстафия Павловича в тупик. Такого конца беседы он никак не ожидал.

— Помилуйте! — сказал коневод, нервно собрав бороду в кулак. — Я даже не знаю…

— А тут и знать нечего. Оставайтесь и все. Чего раздумывать?

Евстафий Павлович торопливо взвешивал все преимущества, которые ему сулило предложение Катюши. Находясь возле атаманши, заинтересованной в поисках Светлейшего, он мог скорее найти Забиру. Но бывшая цирковая наездница, заполучив в свои руки знаменитого жеребца, вряд ли расстанется с ним и возвратит его в Эранию. Может быть, надежнее продолжать поиски за свой собственный страх и риск? Евстафий Павлович колебался. Если Забира ушел от Катюшиного отряда, то как же тогда догонит его коневод? И на чем? Где сейчас Ласточка? Вернет ли горбун ему отобранную лошадь?

— Оставайтесь! — настойчиво сказала Катюша. — Послужите народу. А уж в обиде не будете. Анархисты — люди не жадные.

— Хорошо. Но только при одном непременном условии. Вы вернете Светлейшего в Эранию.

— Светлейшего еще добыть надо. Чего раньше времени о нем толковать. Это все равно, что шкуру неубитого медведя обещать.

— Ладно! — согласился коневод. — Ради спасения Светлейшего я останусь у вас.

Катюша незаметно переглянулась с горбуном и одобрительно улыбнулась.

— Надеюсь, мою кобылу Ласточку мне вернут обратно? — спросил Евстафий Павлович, обращаясь одновременно к Катюше и к горбуну.

— Где его конь?

— Цел, цел! — торопливо ответил Шарик. — На конюшне.

— Отдать.

Катюша кивнула золотой головой коневоду, давая понять, что аудиенция закончена, но Евстафий Павлович, вспомнив Потемкина, поднял руку в знак того, что хочет говорить.

— Простите, у меня к вам еще одно дело. Я хочу обратить ваше внимание на судьбу человека, с которым провел эту ночь в заточении. Он врач из Петрограда. Его схватили в поезде ваши люди, чуть не убили, ограбили и в довершение посадили под замок.

Катюша взглянула на горбуна:

— Ты это его, Алеша?

Горбун утвердительно кивнул в ответ.

— Врач — человек полезный, — задумалась атаманша. — Только, конечно, надо знать, чем он дышит. Надежен ли?

— Ручаюсь вам! — воскликнул Евстафий Павлович. — Ручаюсь головой.

Катюша повернулась к горбуну:

— Освободи его.

— А если он шпион?

— Помилуйте, что вы говорите! — ужаснулся коневод.

Катюша молча вынула из кармана золотой десятирублевик и, отогнув скатерть со стола, пустила его волчком.

— Сейчас узнаем, — сказала она, обращаясь сразу ко всем. — Если орел — врач, если решка — шпион.

Золотая монетка вертелась на гладко выструганной поверхности стола. Коневод с замиранием сердца следил за ней. Монетка упала вверх орлом.

— Смотри, Алеша, орел!

Горбун, не глядя, процедил сквозь зубы:

— Мне не жалко. Черт с ним. Пусть живет.

И тогда Катюша приказала Шарику:

— Освободить доктора! Пулей! Назначаю его главным врачом моего отряда!

— Благодарю вас! — поклонился Пряхин, ошеломленный «соломоновым» решением вопроса.

Катюша опустила монету в карман и поправила скатерть на столе. Коневод нахлобучил кожаную фуражку на лоб и, обходя тигровую шкуру, вышел из комнаты.

Анархическая республика

Шарик, отомкнув огромный за-мок, выпустил Николая Николаевича из каменного амбара.

— Айда! — сказал насмешливо толстяк. — Бери клистирку и катись отсюда.

Потемкин не понял, о какой клистирке речь. Евстафий Павлович, стоявший позади Шарика, подавал освобожденному узнику таинственные знаки рукой.

— Молчите! — прошептал Пряхин. — Ради бога молчите!

И коневод, взяв Потемкина за локоть, повел его по улице вдоль плетеных палисадников. Николай Николаевич шел сильно сгорбившись, стараясь убавить свой высоченный рост, унаследованный с потемкинской кровью. Ему казалось, что все жители села украдкой наблюдают за ним, а Шарик может каждую минуту вновь ввергнуть его в темницу.

— События приняли неожиданный оборот, — сказал Евстафий Павлович. — Пока что мы с вами на свободе, но какой сюрприз сулит завтрашний день, представить невозможно. Горбун настроен к нам резко враждебно.

И он подробно поведал Николаю Николаевичу про свидание с Катюшей. Потемкин, выслушав рассказ о золотой монете, счастливо решивший его участь, похолодел от ужаса. Проклятый херсонский полицмейстер! Проклятое письмо! Зачем он поехал за призрачной славой спасителя России! Непростительное легкомыслие! Безумие! Надо было остаться в Питере.

А Евстафий Павлович продолжал рассказывать тихим голосом, опасаясь посторонних ушей:

— Катюша — сумасбродная бабенка. Меня она сделала ветеринаром, вас главным врачом своей опереточной республики. Но я ничуть не удивлюсь, если завтра при помощи той же золотой монеты она признает нас за шпионов и прикажет Шарику поставить к стенке.

— Это ужасно! — воскликнул Николай Николаевич, обливаясь холодным потом. — Я откажусь. Я не хирург. Я гомеопат.

— Гомеопат вы или хирург — в данном случае не имеет никакого значения. По-видимому, здесь операции делает сельский фельдшер, а зубы рвать ходят к кузнецу. Надо полагать, лекарств никаких нет, и все болезни в республике лечат самогоном. Отказываться ни в коем случае нельзя. Надо выиграть время. В этом сейчас наше спасение и спасение Светлейшего.

Потемкин вздохнул и ничего не ответил.

Катюша, назначив коневода ветеринаром, а Потемкина главным врачом республики, сразу же забыла об их существовании. Друзья по несчастью должны были сами позаботиться о своем пропитании и жилище. К горбуну они побоялись пойти и отправились за содействием к Шарику.

— Идите в любой дом и ночуйте, — сказал толстяк. — А харч у нас свободный, где угодно накормят. Только зеленые ленты понашивайте себе, чтоб люди не сторонились вас.

— А где их взять?

— Я дам!

Следуя мудрому совету Шарика, коневод нашил зеленую ленту на кожаную фуражку, а Николай Николаевич на касторовую шляпу.

Зеленое войско Катюши совершало по ночам налеты на проходившие поезда, грабило пассажиров, по-братски делило добычу. Куркули набивали заветные кубышки царскими деньгами и золотом. Дух стяжательства и накопления особенно сильно был развит у горбуна. Высокий кованый сундук, заменявший ему кресло, ломился от драгоценностей. Его невозможно было сдвинуть с места.

— Страшный, загадочный человек, — содрогаясь, сказал Евстафий Павлович о горбуне. — Мне сдается, что он здесь — главная спица в колеснице. Идейный вдохновитель этого осиного гнезда, именуемого «республикой».

Про горбуна веселоярцы рассказывали разное. Говорили, что он служил кассиром у одесского купца и, зарезав хозяина, заделался фальшивомонетчиком, за что и угодил на каторгу. Там он подружился с анархистом-террористом, вместе с ним бежал за границу и вернулся в Одессу после Февральской революции.

В те дни на Украине уже не было никакой власти, царила анархия. В городах, уездах и в отдельных селах хозяйничали политические проходимцы — атаманы и «батьки», сумевшие повести за собой жадных куркулей и вернувшихся с фронта солдат. Опоясав свою деревню окопами, они вели войну с соседним селом из-за спорной помещичьей земли.

Вот в этом мутном водовороте и закружился Алеша, почувствовав себя как рыба в воде. Где он встретил Катюшу и как склонил ее устроить в Веселом Яру «анархическую республику», было покрыто мраком неизвестности. Но только союз этот оказался выгодным для обеих сторон. Сам Нестор Махно навестил Катюшу и с глазу на глаз пытливо беседовал с горбуном до поздней ночи.

Первым и верным помощником горбуна был Шарик, до революции торговавший мороженым. В лагере Катюши он выполнял по совместительству обязанности завхоза и палача.

— Препротивная жирная скотина! — с отвращением говорил Потемкин, вспоминая, как Шарик напугал его в день ареста амбарным ключом.

— Явно выраженный дегенерат, — соглашался Пряхин.

Евстафий Павлович мог бы без большого труда скрыться из Веселого Яра, но надежда вернуть через Катюшу Светлейшего не покидала его. Пряхин узнал, что разведка горбуна занята поисками Забиры. Был прямой смысл, вооружась терпением, задержаться в Веселом Яру.

По душевной робости Потемкин не решался бежать один. Украсть лошадь он боялся. Пешком идти было немыслимо, а главное — Николай Николаевич не знал верной безопасной дороги. Кругом шла война, и где проходила линия фронта, никому не было известно.

Потемкин решил ждать, когда рухнет «Веселоярская республика». Ему казалось, что этот час наступит скоро. Один хороший удар со стороны красных или белых войск — и от Катюшиной банды не останется следа.

Но Евстафий Павлович, выслушав Потемкина, отрицательно покачал головой:

— Не будьте наивным, мой дорогой! Катюша не так слаба, как вам кажется. У нее есть опора — свирепый и корыстолюбивый куркуль. А кроме того, бандиты сумели создать новую стратегию и тактику… Мы с вами знали пехоту, кавалерию, авиацию. Революция посадила украинских сельчан на тачанки и привинтила к тачанкам пулеметы «Максим». Так воюет Махно, так воюют революционные дамы, вроде Маруси и нашей Катюши. Между прочим, чрезвычайно удобно сражаться. Армия из тачанок обладает исключительной маневренностью. За час ее можно привести в боевую готовность, а за полчаса распустить все войско по домам. И тогда попробуйте найти пулемет, закопанный в скирде. А мирная тачанка, поставленная в клуню, ни у кого не вызовет больших подозрений.

— Значит, наш плен может затянуться на несколько месяцев? — спросил Потемкин упавшим голосом.

— Вполне возможно.

— Но я не могу ждать!..

— А вы думаете, я могу? — сердито сказал Евстафий Павлович. — Судьба Светлейшего висит на волоске, а я…

Коневод не закончил и схватился за сердце.

— Успокойтесь… Не надо волноваться…

— Ничего, сейчас пройдет…

Ветеринар и главный врач жили дружно, ободряя и успокаивая в трудные минуты друг друга. Потемкин на сытных Катюшиных харчах даже растолстел. Он много спал и временами чувствовал себя на положении дачника. К нему иногда приходили больные, он охотно щупал пульс, смотрел на высунутый язык и говорил всем одно и то же:

— Надо бы вам порошки прописать, но откуда их возьмешь? Придется лечить народной медициной. Хватите доброю чарку первача, попарьтесь в баньке да накройтесь тремя тулупами, чтобы пропотеть хорошенько!

Это средство помогало от всех болезней, Потемкин довольно быстро приобрел славу лекаря-целителя.

Но Пряхин, несмотря на хорошие харчи в анархической республике, худел и мрачнел с каждым днем. Душа его была неспокойна. Забира, канул в воду. Об этом Евстафию Павловичу сказала сама Катюша. Цирковая наездница понимала скорбь коневода. Недаром она родилась и выросла на конюшне.

Рассеянно слушала атаманша горбуна, предлагавшего захватить Святополь. Катюша не понимала, на что ему сдался этот тихий городишко. Но горбун упрямо настаивал: надо, возьмем!

— Взять нетрудно, но удержим ли?

— А нам его и держать долго не надо! — загадочно отвечал Алеша.

Катюша не решалась идти на Святополь. Была это излишняя осторожность или неверие в свои силы? Ни то, ни другое. Виной Катюшиного равнодушия был Светлейший. Жеребец белоснежной масти снился по ночам бывшей наезднице цирка. Он летел по зеленому полю, унося ненавистного всадника в черной кавказской бурке, и словно издевался над Катюшей: «Не догонишь, не догонишь!»

И Катюша раздраженно говорила утром горбуну:

— Ничего не стоит твоя разведка. До сих пор найти Забиру не можешь.

Следы Светлейшего затерялись, но по донесениям разведчиков Алеша обнаружил возможность легко захватить Святополь. Красные перебрасывали войска с врангелевского фронта на польский. Город оставался незащищенным. Святопольские лабазники Кругловы, связанные с Алешей, уверяли, что жители встретят Катюшу хлебом и солью.

И все-таки Катюша колебалась.

В логове капитана Чумы

Мать Остапа Забиры, похитителя Светлейшего, вековечная батрачка Арина, потеряв мужа в японскую войну, коротала безрадостную вдовью долю. Жила она в полном одиночестве незаметно, как мышка в норке, молясь по ночам, чтобы вражья пуля не задела единственного сыночка. Германскую войну Остап отвоевал благополучно. Сейчас он сражался на родной земле, где-то совсем рядом. Вдова Арина надеялась: в одно прекрасное утро сын переступит порог хаты, и прижмет она его со сладкими слезами к своему сердцу. Но не суждено было дождаться старухе радостной встречи с Остапом.

Ночью на село нагрянул отряд смерти капитана Чумы. Бандиты с черными черепами на красноармейских шлемах и с царскими погонами на плечах требовали выдачи коммунистов. В селе не оказалось ни одного большевика. Уже хотели было бандиты поджигать каждый, десятый дом, но выручил догадливый сосед Арины. Давно питая злобу к Остапу, он донес на тихую вдову, мать красного командира. И спалили бандиты забировскую хату, а старуху повесили на воротах. Вперед наука, будут знать, как рожать большевиков.

О злодейской расправе над матерью Остап узнал спустя месяц совершенно случайно от односельчанина. В ту же ночь, рискуя головой, он помчался в родное село. Здесь на месте сожженной хаты командир взвода нашел кучу остывшего пепла и полуразрушенную печь. Уцелела лишь кирпичная прокопченная труба.

Забира прирезал доносчика-соседа, поджег его хату и благополучно скрылся от погони на Светлейшем. Вернувшись утром в полк, он пришел к комиссару. Глаза его провалились, лицо осунулось и почернело. Он кривил губы, часто вздыхал и показался комиссару больным.

— Что скажешь, товарищ Забира?

Остап ответил не сразу. Он долго смотрел в одну точку, словно не слышал вопроса. И комиссар повторил его. Тогда Забира, задыхаясь, оказал:

— Товарищ комиссар, прошу вас зараз записать меня в коммунисты. Чума мать повесил за меня… И хату спалил… Как за коммуниста…

Командир взвода глотнул воздух и, отчеканивая каждое слово, медленно закончил глухим, чужим голосом:

— Убью я его, товарищ комиссар. Изрублю в капусту.

— Это дело! — одобрил комиссар и протянул Остапу бархатный кисет с махоркой.

Но Забира курить не стал. Он обнажил шашку и любовно потрогал сверкнувший на солнце клинок.

— Пока его не зарублю — места себе не найду! Душа у меня болит, товарищ комиссар. Костер здесь бушует…

Комиссар, видя, как страдает командир взвода, и зная, что утешить его невозможно, повернул разговор в другую сторону.

— Рекомендацию в партию я тебе напишу. Боец ты храбрейший и социальное происхождение у тебя завидное, батрацкое.

Комиссар еще говорил что-то о боевых заслугах перед революцией. Забира плохо слушал и ушел с неспокойной душой. Все время перед глазами его стояло худощавое, изрезанное мелкими морщинками лицо матери с волосатой бородавкой на левой щеке возле уха.

На другой день комиссар вызвал Забиру для продолжения незаконченного разговора.

— Обсуждали мы предварительно твой вопрос о приеме в партию, — сказал он. — Анкета у тебя в общем и целом очень хорошая, за исключением одного пункта… Хотя и немного, но ты служил в отряде Махно. Правда, ничего не скажу, ты дезертировал от батьки и перешел на сторону Красной Армии… Но тем не менее…

— Я у Махно служил, когда он против немцев да белых воевал! — перебил Забира.

— И это верно! В общем, подумаем… Рекомендацию я тебе дам, как обещал… Не беспокойся!

— Шлепну Чуму, товарищ комиссар. Нет моей мочи терпеть. Покою он мне не дает!

Через неделю после этого разговора. Остапа Забиру вызвал начальник полковой разведки.

— Сообщил мне военком про твою думку, — сказал он. — Дело нужное… Если Чуму уничтожим, спасем от мучений и смерти сотни людей. Что ж, будем готовить тебя к операции.

Через день Забира уже скакал на Светлейшем в южных волостях уезда, где, по сведениям разведки, капитан Чума уничтожал сельских коммунистов. Командир взвода замаскировался: заменил красноармейский шлем кубанкой, на которую всегда можно было легко нашить зеленую ленту, а в случае нужды еще быстрее отпороть ее.

Проезжая села и хутора, Забира осторожно разговаривал с местными жителями, стараясь собрать сведения о Чуме. Только на четвертые сутки он неожиданно наткнулся на его след и тут же почти сразу потерял. Капитан совершал со своей бандой невообразимые зигзаги, внезапно появляясь то в одной волости, то в другой. Этим и объяснялся секрет неуловимости Чумы, умевшего с непостижимой быстротой делать переходы.

Почти целую неделю скитался Остап Забира от одного села к другому и наконец напал на верный след, тянувшийся к тенистому хутору немецкого колониста-меннонита[1]. По собранным сведениям, банда капитана Чумы должна была здесь заночевать.

Забира, покинув последнее село, пришил зеленую ленту на кубанку и поскакал, ничуть не таясь встречных людей.

Солнце еще не село, и было светло, когда он выехал на дорогу, ведущую к хутору. Часовой с погонами ефрейтора, лежавший в секрете, внезапно появился из-за куста с поднятой винтовкой.

— Стой!

Забира остановил Светлейшего.

— На хутор.

— К кому?

— К капитану Чуме.

— А ты кто будешь?

— Слепой? Не видишь?

Забира показал пальцем на зеленую ленту, пришитую к кубанке.

— По какому делу?

— Еду для переговоров по важному военному делу. Давай, проводи!

Часовой постоял в нерешительности и вдруг пальнул из винтовки в воздух два раза. По условному сигналу с хутора выехал всадник на рыжей лошади. Забира следил за его стремительным приближением. Вот уже можно разглядеть красные лампасы на синих штанах и черный череп, украшающий высокий буденновский шлем. Через минуту всадник с унтер-офицерскими нашивками на погонах осадил коня, подскакав к Забире.

— Кто такой?

— Командир отряда зеленых. Нужно видеть капитана Чуму. Имею к нему важное дело.

— Какое дело?

— А это я ему сам скажу.

Унтер-офицер пытливо оглядел Забиру с ног до головы и задержал глаза на зеленой ленте.

— Поезжай вперед! — скомандовал он.

Забира послушно поскакал, придерживая Светлейшего. Он не хотел показывать резвости своего коня, чтобы не вводить в соблазн унтер-офицера. К воротам тенистого хутора они подъехали вместе. Лошади шли рядом, голова в голову.

Несколько бойцов из отряда смерти капитана Чумы находились во дворе. От глаз Забиры не ускользнуло: все они носили офицерские и унтер-офицерские погоны. Рядовых не было.

Конвоир, доставивший Забиру, быстро нашел дежурного по отряду, офицера с черной повязкой на глазу и с погонами защитного цвета. На них химическим карандашом были нарисованы три фиолетовых звездочки.

— Кто такой? — спросил дежурный, подозрительно оглядывая Забиру единственным глазом.

— Я командир отряда зеленых Иван Шпота, — ответил Остап. — Должен видеть капитана Чуму. Прошу доложить немедленно. Срочное дело.

Одноглазый вновь осмотрел Забиру и сказал:

— Привяжи коня. Подожди здесь.

Забира привязал Светлейшего возле конюшни и присел на обрубок бревна. Дежурный офицер ушел. Военные, находившиеся во дворе, один по одному подошли к конюшне и окружили Забиру. Но не командир зеленого отряда привлек их внимание, а великолепный жеребец белоснежной масти.

Обмениваясь короткими замечаниями, они искренне восхищались. Слова их были приятны Остапу, но в то же время он испытывал тревогу за Светлейшего. На такого коня кто угодно позарится. Стараясь не выдать своего волнения, Забира, стиснув зубы, открытым взглядом смотрел в глаза окружавших его врагов.

Дежурный вернулся не скоро. Увидев его, солдаты, любовавшиеся жеребцом, разошлись. Забира встал.

— Идем за мной! — приказал одноглазый и повел Забиру к огромному зданию с высокой косой крышей.

Владелец хутора, богач меннонит, отгрохал себе такой домище, что в него можно было свободно вместить добрый десяток украинских хат вроде той мазанки, где прошла вся довоенная жизнь Забиры.

Сейчас хозяева хутора перебрались в одну комнату, очистив остальные для отряда смерти. На золотистых охапках соломы, покрывавших пол, отдыхали бандиты. Некоторые из них уже спали.

— Сюда! — сказал одноглазый и открыл высокую дубовую дверь.

Забира вошел в очень чистую комнату, где, должно быть, жили дочки хозяина. Печать девичьей аккуратности лежала на всех вещах, а особенно на двух никелированных кроватях, застланных пикейными покрывалами снежной белизны.

За круглым столом сидели два офицера. Один из них, угреватый и большеротый поручик, пил водку. Другой, пожилой седой капитан с узким лицом землистого цвета, что-то записывал в тетрадь. Он даже не поднял головы при появлении Забиры.

— Здравия желаю, вашескородие! — отчеканил Забира, увидев офицеров, и вытянулся в струнку по солдатской привычке.

Седой капитан резко вскинул голову.

— Кто? Откуда? Зачем?

Он говорил отрывисто, бросая слова злым голосом, словно сердился.

— Старший унтер-офицер кавалерийского полка Иван Шпота. В настоящее время командир отряда зеленых. Рубаю большевиков. Имею до вас дело…

— Какое?

Забира опустил руку и, стараясь сохранить спокойствие, заговорил, глядя в колючие глаза капитана:

— Отряд наш небольшой. Хотим присоединиться к кому-нибудь… Чтобы получить правильное командование. Бойцы посоветовались и послали меня… Езжай и потолкуй, говорят. Про вас слышали много необыкновенного. Если не возьмете под свое начало, то, может, офицера дадите? Без начальника штаба нам не обойтись. Отряд будет расти. Тут настоящая голова нужна. А я что? Старший унтер-офицер. На той неделе дуром восемь бойцов потеряли… Вина моя… Вам могу сознаться. Дело прошлое. Людей неверно расставил для боя. Ну, и постреляли, как зайчат. А у офицера такой ошибки не произошло бы.

Чума испытующе глядел в веснушчатое красное лицо Забиры, на его большой мясистый нос. Угреватый офицер перестал пить и тоже внимательно слушал.

— Оружие есть?

— Партизан без оружия — какой же партизан! — Забира похлопал по кобуре.

— Дай сюда!

Остап молча вынул офицерский наган и положил на стол перед капитаном.

— Еще что есть?

— Больше ничего.

— Обыскать!

Угреватый офицер кинулся к Забире. Остап невозмутимо поднял руки, предоставил дежурному возможность обшарить.

— Ничего нет.

«Пронесло!» — с облегчением вздохнул Забира.

Однако Чума не спускал с гостя глаз.

— Кто подослал? Говори!

Остап выдержал колючий взгляд капитана. Ни один мускул не дрогнул на лице, но пересохло горло. Чума поднял револьвер. Он целился очень медленно, словно испытывая наслаждение. Забира затаил дыхание и вонзил ногти в ладони.

— Пока не поздно. Сознавайся!.. Считаю до трех. Раз… Два… Два с половиной… Ну?

Землистое лицо капитана задергалось от конвульсий и стало страшным:

— Три!

Оглушительно прогремел выстрел. Пуля задела кубанку. Забира с трудом проглотил слюну.

— Возьмите ваш наган! — переходя на вы, сказал удовлетворенный Чума. — Поручик, налейте, пожалуйста, спирту командиру.

Забира знал: пить нельзя. Но только что пережитая минута требовала немедленной разрядки. Он осушил залпом налитую ему полную кружку, не почувствовав даже, что пьет почти неразведенный спирт.

Чума стал задавать вопросы. Он был подчеркнуто вежлив — как-никак, а рядом с ним сидел тоже командир отряда. Капитан спрашивал, на каком фронте и где именно воевал Забира. В каких больших боях он участвовал. Интересовался именами командиров, под началом которых пришлось Остапу служить. В каких госпиталях он лечился после ранения.

Забира отвечал. К его ответам трудно было придраться. Подозрительность Чумы стала остывать. И тогда капитан заговорил о деле, ради которого командир Иван Шпота приехал на хутор.

— Мой отряд невелик, — медленно заговорил Чума, не глядя на Забиру. — Но в такой войне, которую я сейчас веду, большего не требуется. Вы предлагаете мне своих бойцов. Не надо. Я не верю в боеспособность партизан-мужиков. Их устраивает революция, и они способны заниматься только мелким разбоем. Я монархист. Я воюю под трехцветным знаменем великой России. Мне нужны офицеры и солдаты, верящие в царя, как в бога, с боевым опытом, признающие железную воинскую дисциплину. Таких у вас нет и быть не может. Мне кажется, лучше всего вам связаться с Катюшей.

— Нам баба не с руки! — пренебрежительно сказал Забира. — Не подходит.

— Напрасно. Она толковый и очень храбрый командир. Недаром ее Золотой головой прозвали.

— Нет, к ней не пойдут мои бойцы.

— И мне вас не надо, — сухо сказал Чума. — Но мы сейчас союзники. У нас общий враг. Я постараюсь выделить офицера, если он согласится быть у вас начальником штаба. Ответ вы получите завтра.

— Вот за это спасибо! — радостно воскликнул Забира. — Без офицера нам никак нельзя. Ни за что не обойтись!

Перед Остапом уже стояла третья кружка спирта. «Нельзя пить, нельзя!» Он поймал на себе пристальный взгляд капитана и поднял кружку.

— Ваше здоровье!

А потом все шло, как в тяжелом сне, от которого никак нельзя было очнуться. Он пил спирт, непрестанно думая об одном: не захмелеть бы. Спорил с капитаном, защищая партизан-мужиков. Рассказывал о стычках о советскими войсками, ругал «коммунию». А мысль продолжала лихорадочно работать в одном направлении: не проронить лишнего слова, не выдать себя каким-нибудь пустяком. Притворившись смертельно пьяным, Забира попробовал встать и тут же рухнул на пол, уронив стул. Он собирал все усилия воли, чтобы не заснуть, чтобы сохранить контроль над своими поступками. Но выпитый спирт действовал — пол под ним качался, словно люлька. В полусне Остап слышал, как офицеры будили его, толкая под ребра ногами.

— Черт с ним, — донесся далекий голос капитана, — пусть дрыхнет. Только оттяните его к стенке.

Забира изо всех сил продолжал сопротивляться сну. Он слышал, как офицеры несколько раз выходили во двор и возвращались. Потом пришел дежурный и вполголоса разговаривал с Чумой. До ушей Забиры долетели отдельные слова, но он так и не уловил сути разговора.

— Спокойной ночи, капитан! — сказал дежурный на прощание и, звеня шпорами, удалился.

Забира притворился глубоко спящим. Он открыл глава, когда Чума задул свечи. В комнате было темно. Забира ощупал кобуру. Нагана не было…

…Полночь. Тихо на хуторе меннонита. Спят безмятежным сном солдаты отряда смерти. Часовые за оградой хутора охраняют их покой. Дежурный офицер, с черной повязкой на глазу, обошел два раза посты. Ему скучно, хочется спать. Он размышлял о своей собачьей жизни, которой не предвидится конца. Сегодня хорошо — отряд отдыхает. И завтра будет отдыхать, только в другом месте. Послезавтра предстоит операция — какая, никто не знает. Капитан Чума держит ее в секрете даже от офицеров. Это его обычная тактика. Скоро ли будет конец? Надо обязательно бежать! Но куда? По всей России горит земля… Проклятая революция, кто ее только выдумал!

Дежурный офицер с черной повязкой на глазу идет по двору. Он видит, как из дома выходит высокий боец и нетвердой походкой пересекает ему дорогу. Дежурный ленивым голосом окликает:

— Кто идет?

— Свой.

— Это ты, Полосухин?

— Я.

Боец не спеша приближается к дежурному офицеру. И тот падает замертво, сраженный ударом кинжала в грудь. Забира торопливо вынимает из его кобуры наган, надевает на голову шлем убитого и спешит к Светлейшему. Тихо ржет жеребец. Остап подтягивает подпругу, и вот он уже в седле. Часовой у ворот преграждает ему путь. Забира поднимает наган. Гремит выстрел.

С быстротой ветра мчится Светлейший, унося Забиру в густой мрак тревожной ночи. А сзади уже гулко лопаются выстрелы, и весь отряд смерти, поднятый командой «в ружье!», покидает хутор меннонита, чтобы нагнать красного шпиона, пробравшегося под видом зеленого в лагерь Чумы. Сам капитан принимает участие в погоне. Жажда мести наполняет сердце Чумы яростью. Он не подозревает, какое счастье выпало ему сегодня ночью. Удар забировского кинжала предназначался для его сердца. В темноте Остап Забира заколол угреватого поручика, перепутав никелированные кровати.

«Маяк революции»

Во время ночного налета катюшинцев на поезд Олег отделался основательным испугом да потерей проездного билета, находившегося в кармане у Потемкина. Вместе с другими ограбленными пассажирами гимназист приехал на станцию Гритчино, где стал в длиннейшую очередь к окошечку дежурного чека.

— До какой станции был билет?

— До Одессы.

И вот гимназист уже любовно рассматривает круглую дырочку на железнодорожном билете, и сердце его радостно бьется. Завтра днем он увидит Розочку.

Но поезд в Одессу пришел не днем, а поздно вечером. Всю ночь Олег провел у вокзала (ходить по городу запрещалось, а в вокзал не пускали) и лишь на следующее утро узнал неприятную новость: Фира Давыдовна и Розочка только вчера уехали в Святополь.

— А когда они вернутся?

— Не скоро, — равнодушно ответила черноглазая старушка, недвусмысленно давая понять, что ей некогда..

В большой растерянности Олег вышел на улицу. Денег у него не было ни копейки. Он сильно хотел есть.

«Зачем же я сюда приехал?» — с горечью подумал юноша, впервые сообразивший всю безрассудность своего поступка. Он стремился в Одессу так, словно здесь был у него родной дом, где его ожидали с нетерпением. А оказалось, что он всем совершенно чужой. Возможно, в его отсутствие о нем даже и не вспомнили ни разу.

И все же гимназист решил немедленно ехать в Святополь, зайцем, без билета. Ночью он забрался в теплушку. Путешествие оказалось продолжительнее, чем он предполагал. Несколько раз безбилетного пассажира выбрасывали из вагона. Почти неделю он просидел в тюрьме. На небольшом полустанке его избили за украденную картошку. Наконец после мучительной дороги он достиг Святополя.

Розочку Олег нашел в здании бывшей женской гимназии. Девушка занималась в школе ликбеза. Она писала мелом на классной доске, а тихие старушки, вглядываясь в крупные буквы, старательно читали нараспев:

— Мы не рабы… Рабы не мы…

Олег дождался, когда Розочка объявила перерыв, и подошел к ней, испытывая большое смущение.

В грязном босоногом оборванце девушка только по очкам узнала своего спасителя. Олег сильно загорел, возмужал и огрубел от перенесенных дорожных лишений.

— Какой вы страшный! — воскликнула она, с недоумением переводя взгляд с лохматой головы на босые ноги гимназиста. — Куда вы едете?

— К вам! — сразу сознался Олег. — Я не нашел мамы и сестры. И не знаю, где их искать.

Розочка густо покраснела. В ее глазах, похожих на фиалки, промелькнуло смущение.

— Откуда вы узнали, что мы в Святополе?

— Я был в Одессе. Мне сказала ваша тетя.

— У меня сейчас будет третий урок, — задумчиво произнесла Розочка. — Приходите к нам домой. Мы живем на улице Робеспьера, номер одиннадцать. Желтые ворота, красный дом под зеленой крышей, под окнами сирень. Придете?

— Хорошо.

Фира Давыдовна тоже удивилась, увидев Олега. Выслушав его рассказы о Петрограде, налете бандитов на поезд, о путешествии в Одессу и Святополь, она оказала:

— Вы, Олег, спасли Розочку, и мы никогда этого не забудем. Оставайтесь в Святополе, Я найду для вас работу, а Розочка поможет вам сделаться хорошим комсомольцем.

Тяжелый камень свалился с сердца гимназиста.

— Что вы, Олег, умеете делать?

— Ничего.

— Это плохо. Сейчас революция, вы должны уметь делать все, — сказала Фира Давыдовна. — Иначе пропадете.

В тот же день Олег получил ордера на белье, штаны, рубаху и ботинки. В парикмахерской тоже по ордеру ему наголо остригли голову, и юноша приобрел благопристойный вид.

Вечером во время прогулки Розочка объяснила Олегу, почему Фира Давыдовна покинула Одессу:

— Святополь — наш родной город, — говорила девушка. — Здесь родились мои папа и мама, здесь они поженились, и здесь появилась на свет я. Сейчас мой отец на фронте. Он велел нам перебраться в Святополь и ждать его здесь. Он должен сюда приехать.

Фира Давыдовна сдержала свое обещание и устроила Олега в профсоюзный клуб «Маяк революции». Его назначили на должность заведующего. Гимназист сам подметал помещение, писал, используя старые газеты, афиши, а перед «мероприятиями» накрывал на сцене колченогий стол кумачом и расставлял ломаные скамейки. Он воевал у входных дверей с детворой, пытавшейся проникнуть в зрительный зал, где проходило партийное или профсоюзное собрание.

Здание клуба «Маяк революции» принадлежало раньше местному богачу Халунину. Этот огромный кирпичный амбар уездные организации национализировали и приспособили под очаг культуры. Клуб получился не хуже, чем в других городах. Когда же на пост председателя уездного ревкома определили Василия Ивановича Рябоконя, беззаветного поклонника театрального искусства, его стараниями была сооружена сцена. Досок в городе не было, Но комсомольцы устроили веселый субботник — разобрали забор бывшего халунинского сада. Строительного материала хватило с лихвой и на суфлерскую будку и на стенку, чтобы отгородить каморку под жилье заведующему клубом.

Василий Иванович лично содействовал рождению драмкружка и даже сам принимал участие почти во всех постановках, поражая своей великолепной игрой святопольских членов профсоюза.

Председателя ревкома тянула в «Маяк революции» не только неуемная страсть к высокому искусству. Существовал и другой, не меньшей силы магнит в облике упродкомовской конторщицы Наташи Халуниной. Высокая, стройная блондинка с серыми глазами считалась в городе признанной актрисой. Она и руководила драмкружком.

Тут следует раскрыть тайну взаимоотношений всесильного товарища Рябоконя и скромной сотрудницы упродкома.

До революции Василий Иванович работал младшим приказчиком в галантерейном магазине Халунина и еще в те годы воспылал к дочке своего хозяина чувством первой любви. Зародилась она на любительском спектакле, в котором пришлось принять участие курносому смуглолицему пареньку Василию, вчерашнему ученику, только что вставшему за прилавок. Гимназистка Наташа искала тогда исполнителя роли для пьесы из купеческой жизни. Случайно зайдя в отцовский магазин, она остановила свой выбор на Василии, решив, что роль молодого приказчика лучше всего исполнит настоящий приказчик. И Василий Рябоконь сыграл ее очень удачно, открыв себе дверь в богатый купеческий дом, где собиралась гимназическая молодежь, мечтавшая о сцене и славе.

Но в то время, до революции, слишком глубокая пропасть разделяла гимназистку, дочь богатого купца, и младшего приказчика. Василий Рябоконь был приятен лицом, почтителен и неожиданно обнаружил артистический талант, поднявший его в глазах Наташи. Не найдя в своей робкой душе смелости объясниться девушке в любви, Рябоконь отправил ей любовное послание, списав его полностью с письмовника. Совершенно случайно письмо попало в руки отца, и тогда разразилась гроза. Николай Харитонович Халунин нещадно лупил аршином юного приказчика и, задыхаясь от ярости, приговаривал:

— Артист! Со свиным рылом в калашный ряд! Я научу тебя, сукин сын! Будешь знать свое место, хамское отродье!

На другой день Василия Рябоконя в магазине не было. Униженный и оскорбленный, с позорными синяками и ссадинами на лице, он обходил стороной халунинский дом.

Вскоре вспыхнула война, молодой приказчик исчез из города, и Наташа забыла о его существовании.

Встретились они через четыре года с лишним. Василий Иванович Рябоконь нежданно-негаданно вернулся в Святополь, одетый в блестящую кожу, в лихой кубанке, с маузером на бедре. Он въехал, сверкая орденом Красного Знамени, во главе отряда бойцов в родной город на добром коне, поигрывая витой кожаной плеткой.

Василий Иванович немедленно арестовал, как заложника, купца Халунина, а затем поехал объясняться в любви к Наташе. Она не сразу узнала в комиссаре своего поклонника и артиста, а когда узнала — растерялась, побледнела и скрестила кисти рук на груди, словно умоляя о пощаде.

— Приглашаю вас вести серьезный разговор со мной, Наталья Николаевна, — строго заговорил Рябоконь и, опустившись в халунинское кресло, вытянул ноги в щегольских хромовых сапогах. — Про то, что я питал к вам известные чувства в тринадцатом году, конечно, никому не секрет. Но ваш папаша Николай Харитонович проявил тогда себя как последний купеческий самодур. Это тоже, надеюсь, вам стало известно. Другой на моем месте не стал бы сажать Николая Харитоновича в тюрьму, а поставил без всякой канители к стенке. Но я, как большевик, имею право питать чувство мести лишь к целому классу паразитов. Личные счеты с вашим родителем сводить не намерен, не хочу марать свое пролетарское достоинство. Я только презираю его, как бывшего эксплуататора, а судить Николая Харитоновича будет наш беспощадный ревтрибунал.

Наташа ахнула и заплакала, прижимая кружевной платочек к глазам. Рябоконь закурил, сломав три спички от волнения.

— Раньше времени чего зря слезы лить? Могут и не расстрелять. Я бы лично помиловал только за то, что благодаря буржую Халунину понял классовую сущность пролетарской борьбы. В тот день, когда он меня перед людьми опозорил и эту отметинку над бровью аршином на всю жизнь оставил, мне вся классовая сущность жизни открылась.

Наташа перестала плакать, но на щеках ее еще блестели невысохшие слезы. Испуганно смотрела она на сурового гостя.

Рябоконь достал спичечный коробок, раскурил потухшую папиросу и, четко выговаривая каждое слово, сказал:

— Я пришел выяснить ваши чувства ко мне. Прошу только ничего не бояться и говорить правду! Мне это нужно обязательно знать.

— У меня убили… мужа, — с трудом выдавила последнее слово Наташа.

Василий Иванович сразу даже не понял Наташиных слов. А когда понял, застыл в тягостном изумлении, потеряв дар речи. Так просидели они некоторое время молча, не глядя друг на друга. Наконец Рябоконь пришел в себя.

— Кто убил? Красные?

— Немцы.

Василий Иванович дрожащей рукой сунул непотушенный окурок в цветочный горшок на окне. Он сидел молча, с виду спокойный, и только желваки, ходившие под смуглой кожей на скулах, выдавали его душевное состояние.

— Ну, хорошо! — как-то совсем тихо сказал Рябоконь и, звеня шпорами, ссутулившись, вышел из комнаты.

На другой день Николая Харитоновича освободили, а Василий Иванович покинул город так же неожиданно, как и появился в нем. Вернулся он, сильно хромая на правую ногу, через полгода вместе с женой, приобретенной на фронте, и остался в Святополе строить для народного счастья советскую власть. Купец Халунин, потерявший все свои богатства, сбежал из города, а Наташу мобилизовали работать в упродком конторщицей.

Никаких объяснений между ней и Василием Ивановичем больше не было. Встречались они как добрые знакомые, главным образом в клубе «Маяк революции», когда готовилась новая постановка с участием Рябоконя. На репетициях полновластно командовала Наташа. Ее как самую опытную и признанную актрису выбрали режиссером. И Василий Иванович послушно выполнял все Наташины указания. По ее требованию он говорил слова своей роли то очень громко, размахивая руками, то совсем шепотом, так что зрители, даже сидевшие в первом ряду, ничего не слышали.

Олегу чаще всего приходилось иметь дело по работе с Василием Ивановичем и с Наташей. Эти два человека пылали любовью к театру, веря, что клубные спектакли облагораживают сердца и души святопольских граждан. Почти никогда Рябоконь не отказывал Олегу в помощи, давал деньги, кумач, краску, распорядился даже передать клубу реквизированную у попа парчовую епитрахиль, необходимую для антирелигиозного спектакля. А по заданию Наташи гимназист бегал по городу, собирая артистов на репетиции, и частенько заменял суфлера.

Хотя свободного времени у Олега оставалось не так много, он все же каждый день виделся с Розочкой. Девушка работала в уездном комитете комсомола, отвечала за культурно-просветительную работу среди молодежи, и было вполне понятно, что заведующий клубом приходил к ней почти ежедневно для деловых разговоров. Но Олегу больше нравилось встречаться с Розочкой не на работе днем, а вечером в городском саду. Повелось как-то так, что из сада они шли на реку, всегда на одно и то же месте — к спиленному тополю. Розочка усаживалась на широкий пень, а Олег располагался на траве и смотрел в ее глаза, похожие на фиалки. И здесь они продолжали разговор, начатый еще в городском саду в первые минуты свидания.

Девушка была развитее гимназиста, она читала газеты, слушала доклады, с которыми выступала в Святополе ее мать. Прекрасный мир революции был для комсомолки близок и понятен. Товарищ Ленин помог рабочим и крестьянам создать советское государство. Земля, фабрики, заводы теперь принадлежат народу. Народ победил белых генералов: Корнилова, Каледина, Деникина. Он разобьет и проклятого Врангеля.

Розочка жила с матерью в Севастополе и видела, как белые расправлялись с рабочими. Олег тоже видел. Он вспомнил двух повешенных на симферопольском базаре — грека Згуриди и маленькую школьницу в коричневом платье — и рассказал о них девушке.

— Грека ничуть не жалко, — сказала Розочка. — Он спекулянт, а их надо уничтожать. Но за девочку чека им отомстит, когда мы займем Крым.

Девушка сорвала ромашку и стала гадать на цветке. Лицо ее сделалось задумчивым. Отрывая один лепесток за другим, она говорила:

— Я хотела уехать к отцу на фронт и поступить добровольцем в Красную Армию. Но мама против. Конечно, очень странно для большевички.

Розочка отбросила ромашку.

— Коммунисты сейчас умирают на фронтах, как раньше революционеры умирали на баррикадах. Ты читал «Подпольную Россию»?

— Нет.

— Обязательно прочитай про Софью Перовскую, Желябова и Халтурина. Они для народа не пожалели своей жизни. Я читала про их мучения и плакала.

Розочка помолчала и сказала с грустью:

— А нас никогда не посадят в тюрьму и не пошлют на каторгу. Кончится война, и советская власть разрушит все тюрьмы. А я так мечтала пострадать за народ. Это великое счастье.

— Какое же счастье в тюрьме сидеть?!

Розочка с сожалением посмотрела на Олега.

— А я бы на твоем месте ушла в Красную Армию, — сказала она. — Сейчас весь народ раскололся на красных и белых. Каждый человек должен выбрать себе место. Почему ты не вступаешь в комсомол?

Олег молчал. Он хотел это сделать без Розочкиной помощи, самостоятельно, но ему сказали, что в комсомол пока принимают только рабочую молодежь, а он как завклубом числится по анкете служащим.

— Вступлю! — ответил Олег угрюмо.

В этот вечер, проводив Розочку до дома и вернувшись к себе в каморку, Олег долго не мог уснуть. Он чувствовал, что девушка считает его трусом. Конечно, заведовать клубом мог бы и инвалид.

Гимназист заснул на рассвете, а проснулся очень поздно. На пожарной каланче пробили десять раз. Он потянулся, вставать не хотелось. Но кто-то настойчиво барабанил в железную дверь. Олег открыл и увидел ревкомовскую рассыльную.

— Рябоконь тебя зовет. Секретарь сказала, чтобы зараз пришел.

— Ладно. Приду.

Через четверть часа Олег был в ревкоме. Он вошел в кабинет Рябоконя и остановился у дверей. Василий Иванович шумно разговаривал по телефону. Должно быть, на другом конце провода его плохо слышали, он сердился, дул в трубку и кричал:

— Это УОНО? Слушаю!.. Алло! Алло! УОНО? Вот черт… Слушаю!.. Слушаю…

Но никто ему, видимо, не отвечал, и Василий Иванович яростно крутил костяную ручку аппарата, прибитого к стене за спинкой кресла. Серебристый звон наполнял комнату.

Олег глянул на посетителя, сидевшего возле стола, и чуть не выронил из рук парусиновый портфель.

— Сер…

Он мгновенно прикусил язык, встретив предупреждающий взгляд. Перед ним был Гроза-Волынский, крымский друг.

Олег готов был кинуться ему на шею, но взгляд актера заставил его сдержаться. Пользуясь тем, что Рябоконь звонил по телефону почти отвернувшись к стене, Гроза-Волынский многозначительно приложил палец к губам. Олег понял знак. Актер советует ему молчать.

Почему? Это было удивительно и непонятно. Гимназист с недоумением и даже легкой обидой смотрел на Грозу-Волынского. Лицо Сергея Матвеевича было непроницаемо чужим. Василий Иванович, истощив свое терпение, с сердцем повесил телефонную трубку на крючок и повернулся к Грозе-Волынскому.

— Чистое несчастье, а не телефон! В УОНО я вам дам записку к заведующему. А сейчас вот познакомьтесь с нашим завклубом «Маяк революции». Товарищ Девятов, а мы его зовем просто Олег. Человек молодой, но дело свое понимает. Не обижаемся.

Сергей Матвеевич одобрительно кивнул головой.

— Старается, чтобы наш «Маяк революции» светил трудящимся ярко.

Раздался осторожный стук в дверь.

— Давай, заходи, кто там!

В кабинет вошла раскрасневшаяся Наташа. Она, видимо, очень торопилась.

— Я за вами посылал, — сказал Рябоконь. — Вы срочно понадобились. Вот приехал товарищ, московский артист и режиссер. Познакомьтесь, это наша лучшая актриса… Наталья Николаевна, — руководит в клубе драмкружком.

Гроза-Волынский поднялся и склонил голову:

— Очень рад познакомиться!

— Я сейчас объясню, в чем дело, товарищи, — заговорил Рябоконь. — Сергей Матвеевич Гроза-Волынский согласен поработать в нашем городе. Надо полагать, он хороший спец своего дела. Для нас большая находка. Можем около него поучиться. Насчет устройства жизни, — квартира, паек, — я все сделаю. Обижаться товарищ не будет. Советская власть ценит полезных людей. А насчет развертывания работы могу сказать одно: держите крепкую связь с Натальей Николаевной и товарищем Девятовым. Располагайте ими, как своими помощниками. Сейчас же прошу меня извинить.

Рябоконь провел ладонью по горлу, показав этим свою занятость, и поднялся из-за стола. Гроза-Волынский, Наташа и Олег покинули председательский кабинет. Они вышли на улицу, и здесь Наташа, слегка смущаясь, сказала:

— Я отпросилась с работы всего на десять минут…

— Понимаю, понимаю, — торопливо перебил ее Гроза-Волынский. — Мы с вами еще успеем поговорить. Пожалуйста, идите!

Сергей Матвеевич поцеловал Наташе руку, чем еще больше смутил ее и заставил покраснеть. Гроза-Волынский и Олег остались вдвоем.

— Куда мы пойдем? — спросил Гроза-Волынский. — Я приехал сегодня ночью и ничего здесь не знаю.

— Идемте ко мне в «Маяк революции». Я живу один. Тут совсем рядом.

Олега разбирало любопытство, он хотел поскорее узнать, зачем приехал Сергей Матвеевич и Святополь и как он пробрался через линию фронта. Гимназист вспомнил неприступную крепость на узком Перекопском перешейке.

Но Гроза-Волынский заговорил только в клубе, когда Олег привел его в свою каморку.

— Ты что, здесь живешь?

— Да.

Сергей Матвеевич огляделся по сторонам и опустился на заскрипевший стул.

— Тут нас никто не слышит?

— Никто.

— Знает кто-нибудь, что ты был в Крыму у Врангеля?

— Знают.

Гроза-Волынский помолчал.

— Ни одному человеку не рассказывай, что мы с тобой знакомы и вместе жили в Севастополе. Я тебя вижу первый раз в жизни, ты меня тоже. Ясно?

— Ясно! — ответил Олег, хотя ему было непонятно, почему Сергей Матвеевич свое знакомство с ним считает предосудительным и хочет скрыть его.

— Ну, рассказывай о себе! — Гроза-Волынский расположился поудобнее на топчане. — Я посадил тебя в Тендре в шаланду к контрабандисту. А что с тобой было дальше, даже представить не могу.

Олег стал вспоминать все пережитые события и встречи. И бурю на Черном море, и обыск в чека, и поездку в Петроград и неудачное путешествие с Потемкиным в Крым, закончившееся бандитским налетом и разлукой.

Рассказ Олега Сергей Матвеевич выслушал с большим вниманием. Находчивость Потемкина, съевшего коллекцию пряников загадочного Африкана, показалась ему остроумной, и он не осудил его.

— Каждый спасает себе жизнь, как умеет! — заметил Сергей Матвеевич.

О себе он сказал кратко.

— Врангелю скоро будет крышка, и оставаться в Крыму не было смысла.

— Вы тоже через Одессу приехали?

— Да, через Одессу. Но теперь давай забудем наш сегодняшний разговор. Запомни: я не знаю тебя, ты не знаешь меня.

Отелло

Гроза-Волынский довольно быстро освоился в Святополе и через несколько дней стал незаменимым человеком в отделе внешкольного образования. Заведующий УОНО проникся к нему уважением, узнав о его намерении поставить в «Маяке революции» пьесу Шекспира «Отелло».

Сергей Матвеевич сумел убедить Наташу, что она рождена для роли Дездемоны. Наташа вначале слабо протестовала и отказывалась, но потом согласилась. Роль Отелло Сергей Матвеевич наметил для Рябоконя. Кто же лучше Василия Ивановича сумеет в Святополе создать образ полководца мавра?!

— Попробую! — сказал Рябоконь. — Пьеса знаменитая. Я ее два раза смотрел, когда Киев проезжал. Мизансцены есть такие, что мороз по коже дерет. Одно слово Шекспир, ничего не скажешь!

Ставить целиком шекспировскую пьесу в профсоюзном клубе силами любительского кружка было невозможно. Гроза-Волынский предложил ограничиться показом нескольких наиболее выигрышных сцен из двух последних актов. Он сократил роли и решил сам сыграть коварного Яго.

Ни одна клубная постановка не потребовала столько хлопот и средств, как «Отелло». Олег с утра до вечера бегал по городу, раздобывая мануфактуру для актерских костюмов. Рябоконь отдавал строжайшие распоряжения оказывать заведующему клубом «всяческое содействие», но полки кооперативных магазинов были пусты. Пусто было и во всех складах города.

Василий Иванович с горечью сказал Грозе-Волынскому:

— Ничего не поделаешь, товарищ режиссер, придется по одежке протягивать ножки. Сделаем костюмы попроще. Время революционное!

— Это невозможно!

— Я понимаю, что шелк лучше коленкора. Но откуда же мы достанем атлас и бархат, раз их нет.

Сергей Матвеевич не шел и не хотел идти ни на какие уступки.

— Я вас научу, откуда достать! В Святополе столько богатых буржуев! Ищите, как хлеб ищут, и найдете.

Рябоконь поскреб в нерешительности затылок.

— Я же не Махно!

— При чем тут Махно? Вы — трудовая власть! Так не лишайте трудящихся радости увидеть Шекспира в полном блеске. У вас же душа артиста, Василий Иванович!

Рябоконь молчал.

— Вы играете роль полководца, мавра. Генерала! Не могу же я вас выпустить на сцену в черкеске. Шекспир в гробу перевернется!

Рябоконь не сдавался. Но и Гроза-Волынский был упорен.

— Не понимаю, Василий Иванович, что вас смущает. Если у человека революционная власть может отнять жизнь, свободу, жилище, то поношенную бархатную юбку сам бог велел национализировать.

— Не могу!

— Тогда я снимаю с себя всякую ответственность за спектакль.

Сергей Матвеевич, хлопнув дверью, ушел. По дороге он завернул в упродком и вызвал Наташу в коридор.

— Скучные дела, милая Дездемона! Этот партийный дуб умеет помогать только на словах.

— Что случилось? — Наташа смотрела на Грозу-Волынского с явным обожанием.

Сергей Матвеевич рассказал ей о своей схватке с Рябоконем.

— Но ведь это нехорошо.

— Что нехорошо?

— То, что вы ему предлагаете.

— Мы служим искусству, а искусство требует жертв.

Сергей Матвеевич неожиданно взял Наташу за руку и потянул к себе.

— Отпустите, увидят!

— Дездемона, умоляю, сходите к нему и объясните, что без бархата не получится настоящего спектакля.

Сергей Матвеевич оглянулся по сторонам и поцеловал вначале один Наташин пальчик, затем другой. Наташа вырвалась и убежала, сердито погрозив ему.

В ту же ночь милиция прошла с обыском по домам буржуев. Спрятанного оружия не обнаружили, но бархат и шелк для шекспировского спектакля нашлись.

Портного Рабиновича и его жену мобилизовали шить костюмы. Совершенно неправдоподобной пышности и яркости получилось одеяние, предназначенное для Отелло. Ни в одном театре мира ни один режиссер не придумал такого костюма для шекспировского мавра, какой сшил Рабинович, покорно следуя пылкой фантазии Грозы-Волынского.

Репетиции в клубе шли успешно. Сидя в суфлерской будке, Олег наблюдал за Отелло и Дездемоной. Ему становилось страшно, когда Рябоконь начинал душить Наташу. Несмотря на юные годы, гимназист начал уже понимать, почему так быстро появился в клубе бархат и шелк и почему Василий Иванович в последние дни резко изменил свое благожелательное отношение к Грозе-Волынскому.

Как-то вечером после репетиции, гуляя с Розочкой по безлюдному берегу реки, Олег увидел Сергея Матвеевича и Наташу. Они шли тесно прижавшись друг к другу и, дойдя до березовой рощи, скрылись за деревьями.

— Он за ней ухаживает, — сказала Розочка. — А весь город знает, что в нее влюблен товарищ Рябоконь.

— У Василия Ивановича есть жена! — напомнил Олег. — Она работает в женотделе.

— Он ее не любит. Она приходила к нам и жаловалась маме.

— А все-таки Наталья Николаевна очень хорошая!

— Она буржуйка, — сухо сказала Розочка. — Отец у нее был миллионер.

Через несколько дней после этого разговора Олегу пришлось быть невольным свидетелем второго свидания Наташи с Сергеем Матвеевичем. К концу репетиции в клуб неожиданно пришла жена Василия Ивановича, молодая тихая женщина в красной косынке и солдатской гимнастерке. Она взяла мужа под руку, а Наташа задержалась в зрительном зале, разговаривая с Грозой-Волынским о Шекспире. Олег, убиравший за сценой костюмы, не успел уйти. Он увидел вздрагивающие плечи Наташи.

— Я не могу больше! — глотала она слезы. — Он совершенно взбесился! Мне надо уехать.

Сергей Матвеевич, не замечая Олега, гладил Наташины волосы.

— Это не так просто.

— Люди уезжают за границу.

— Наташенька, для этого нужны деньги. И кстати сказать, не бумажки.

— У меня есть золото, драгоценности… Помогите мне… Вы сильный, умный, смелый… Умоляю вас…

Она схватила за руки Грозу-Волынского. Олег нарочно громыхнул стулом, чтобы выдать свое присутствие. Сергей Матвеевич быстро повернулся. Наташа поправила прическу. Они снова стали говорить о Шекспире, а потом вместе вышли из клуба под звездное небо.

Жена Василия Ивановича стала приходить на каждую репетицию. Она не входила в зрительный зал, а садилась на скамейку возле входной двери и терпеливо ждала мужа. Наташа старалась не попадаться ей на глаза. Олег подметил: Сергей Матвеевич утерял прежнюю беспечность и уверенность. С Рябоконем он избегал разговора, а Наташу и вовсе перестал замечать.

Странное поведение режиссера не могло остаться незамеченным. Артисты шушукались за его спиной. Они опасались за судьбу спектакля. Кто-то даже высказал предположение, что товарищ Рябоконь может отказаться от участия в постановке, и тогда все труды пропадут даром.

Опасения оказались напрасными. Несмотря на горькие испытания, неожиданно выпавшие на его долю, Василий Иванович горел желанием сыграть бессмертную роль Отелло.

Он сам составил из печной сажи черную краску для грима и, засучив рукав, попробовал на своем локте. Краска получилась великолепная, только смывать ее пришлось очень долго.

По приказанию Рябоконя агитпункт отпустил Олегу старые газеты, и на другой день святопольцы уже читали крупно написанные афиши:

Вход на спектакль был платный — по тысяче рублей за билет. Но что такое тысяча рублей, если коробок спичек стоил две тысячи! Олег в эти дни стал самым популярным человеком в городе. Билеты он уже давно распродал, а Розочка присылала комсомольцев с записками, и разве ей можно было отказать? Олег выдавал бесплатные контрамарки — «стоячие места».

Ожидание необычного зрелища всколыхнуло весь город, особенно когда просочились слухи о великолепных костюмах, пошитых Рабиновичем из реквизированного бархата.

И вот наступил наконец долгожданный день представления. Вечером около клуба «Маяк революции» собралась огромная толпа. Олег проверял билеты, с большим трудом сдерживая напор людей, спешивших попасть в зрительный зал. У него уже выработался немалый опыт в этом деле, но все же безбилетных зайцев проскочило на спектакль значительно больше, чем обычно.

Зрительный зал переполнен. Двери закрыты на железный засов. Олег бежит за сцену, дает третий звонок и лезет в суфлерскую будку. Гаснет свет в зале и раздвигается занавес, открывая освещенную сцену. На заднике изображен замок, похожий на тюрьму. Из-за кулис выходят Отелло и Яго.

В зале мертвая тишина. Зрители разглядывают пышное одеяние Отелло. Он великолепен в белой атласной чалме, зеленом бархатном мундире, обшитом парчой, и бархатных малиновых шароварах. На лице Рябоконя, намазанном густой черной краской, резко выделяются белки глаз и ровные, ослепительной белизны зубы. Он вооружен сверкающим кирасирским палашом и выглядит настоящим полководцем. Яго в своем скромном средневековом камзоле рядом с ним кажется его денщиком.

Затаив дыхание, зрители следят за диалогом. С дьявольской ловкостью плетет Яго паутину сплетни, стремясь разжечь в сердце Отелло огонь ревности.

Потом появляется сама Дездемона с распущенными светлыми волосами, воздушная, красивая, похожая на ангела. Она входит в сопровождении посланца дожа. Роль его исполняет заведующий обозом коммунального отдела товарищ Симчук. И тут происходит первый взрыв ярости ревнивого Отелло. Василий Иванович уже вжился в свою роль. Он ненавидит неверную жену и, войдя в азарт, наносит ей удар кулаком.

Олег видит растерянное лицо Наташи. Она молчит, хотя ей надо говорить. Непредусмотренная пауза затягивается.

— «Не заслужила я!» — подсказывает Олег. — «Не заслужила я!» Говорите!

Дездемона наконец приходит в себя и произносит эти слова. На всякий случай она отходит подальше от Отелло.

Спектакль идет успешно. Это чувствуют и зрители и исполнители. Между ними протягиваются невидимые нити взаимопонимания. Женщины вытирают слезы и усиленно сморкаются. Они соболезнуют ни в чем неповинной Дездемоне.

Олег слышит, как по адресу Яго кто-то яростно вопит:

— Гад ползучий! К стенке его!

В антракте перед занавесом на авансцену выходит Отелло и строго говорит, подняв руку:

— От имени артистов прошу и как председатель уревкома категорически приказываю вести себя культурно. Никаких выкриков! Здесь не митинг. Соблюдать революционный порядок!

Но в душе Василий Иванович очень доволен. Спектакль дошел до зрительских сердец, в зале нет равнодушных. Да иначе и быть не должно! Люди первый раз в жизни видят на сцене пьесу великого Шекспира, и он, Рябоконь, впервые играет бессмертную роль. Тут можно забыть все на свете.

И он, подойдя к Наташе, с душевной тоской смотрит на нее и шепчет смущенно:

— Кажется, я тебя здорово стукнул. Забылся…

— Вы только не забывайтесь, когда душить меня будете! — отвечает Наташа сердито и тоже шепотом.

Все артисты играют хорошо, но Отелло лучше всех. Так кажется Олегу. Он даже забывает суфлировать. Рябоконь путает слова, но это не важно. Он стоит возле постели Дездемоны, наклоняется и, — Олег хорошо видит, — целует ее по-настоящему, не так, как было на репетициях.

Наташа открывает глаза:

Олег сидит в суфлерской будке, он видит только Дездемону и Отелло. То, что творится за кулисами, ему не видно. А там происходят неожиданные события.

— Где Рябоконь? — спрашивает вбежавший рыжий красноармеец с кровавой царапиной на лице. — Срочно нужно! Где он?

— На сцене. А что?

— Чума в Ореховке всех коммунистов порезал. На город идет! Скорей позовите!

— Придется обождать. Сейчас нельзя, идет спектакль.

— Пошли вы к чертям собачьим!

Рыжий рвется на сцену, его не пускают.

— Подождите. Сейчас!.. Сергей Матвеевич пишет крупными буквами записку:

Яго торопливо выходит на сцену. Он ждет, когда задыхающийся от мук ревности Отелло закончит свой монолог:

Сергей Матвеевич подает рукой знак Наташе, но она ничего не замечает. Она поднимается с постели и оправдывается:

Олег ничего не может понять. Почему вдруг появился Яго? Почему он прерывает Дездемону?

— Одну минуту, генерал! Из Венеции пришло внезапное известие. Посланец просит передать записку. Прочитайте ее скорее и дайте свои распоряжения.

Василий Иванович изумлен и ничего не понимает. Он неуверенно берет записку и читает. Дело скверное! Сволочь этот Чума, нашел время!..

— Яго! Передайте посланцу, пусть бежит в Трамот, пусть там готовят лошадей! Я сейчас.

Яго исчезает.

Наташа видит по лицу Рябоконя, что произошло нечто тревожное и непредвиденное. Трамот… Почему Трамот? У Шекспира нет никакого Трамота. Она повторяет свою реплику, помогая Отелло войти в прерванный диалог:

Тихо в зрительном зале. И тихо в городе. Рыжий красноармеец уже добежал до Трамота — конный двор совсем рядом, в соседнем квартале — и поднимает тревогу.

А ревнивый мавр уже задушил на сцене Дездемону. Он выходит на авансцену, его встречают аплодисментами. Василий Иванович поднимает руку, требуя спокойствия. Голос его гремит на весь зрительный зал.

— Товарищи, внимание! В Ореховке Чума вырезал семьи большевиков и движется на город. Предлагаю коммунистам немедленно собраться на конном дворе Трамота!

Василий Иванович не стал снимать грим с лица и переодеваться. На это нужно было время. Дорога́ была каждая минута. В своем необыкновенном бархатном мундире и шелковой чалме он побежал на конный двор, держа в руке кирасирский палаш. За ним, освещенные яркой луной, мчались святопольские коммунисты. Олег смотрел им вслед.

— Ты тоже пойдешь с отрядом? — вдруг услышал он голос Розочки над ухом.

Она вместе с Фирой Давыдовной незаметно подошла сзади.

Неожиданный вопрос смутил юношу.

— Поеду, если возьмут, — краснея, ответил он.

— Мама, а мне можно? — Розочка прижалась к руке матери.

— Разумеется, нельзя. У вас есть, Олег, оружие?

— Нет.

— Тогда возьмите…

Фира Давыдовна Достала из сумочки маленький револьвер и передала Олегу. А Розочка сказала:

— Беги скорее, а то не догонишь!

И Олег побежал вслед за коммунистами на конный двор.

Для удобства борьбы с контрреволюцией Рябоконь в свое время настоял на том, чтобы оружие и лошади находились в одном месте. Неподалеку от конюшни во флигеле помещался штаб. Здесь в козлах стояли винтовки, хранились ящики с патронами и валялись седла. В несколько минут обозных лошадей можно было превратить в кавалерийских.

Когда гимназист подбежал к Трамоту, во дворе уже выстраивался конный отряд бойцов. Василий Иванович гарцевал на рыжем жеребце. Полная луна, висевшая над городом, ярко освещала пышный наряд героя шекспировской пьесы. Рябоконь пробовал, хорошо ли скользит в металлических ножнах кирасирский палаш. На бедре его висел маузер в деревянной кобуре лимонного цвета.

— Василий Иванович, мне можно с вами? — Олег схватил Рябоконя за бархатные малиновые штаны.

— Крой! — разрешил Василий Иванович и поправил шелковую чалму на голове.

Чернокожий комиссар

Миновав пустынную базарную площадь, всадники выбрались на шоссе и, обогнув опущенный железнодорожный шлагбаум, выехали за город. Яркая луна щедро лила серебристые потоки света. С левой стороны шоссейной дороги тянулись городские бахчи, с правой — распаханные черные поля. Они уходили в неведомую даль, и Олегу казалось, что именно здесь притаились бандиты атамана Чумы, готовые каждую минуту открыть огонь по отряду Рябоконя.

Олег, почти не ездивший верхом, быстро разбил себе ноги и сейчас мучился от боли и от сознания предстоящих неприятностей. Зачем он так легкомысленно согласился на эту опасную поездку? Он никогда не был в бою и, стреляя в тире, ни разу не попал ни в картонного буржуя, ни в генерала, ни в Ллойд Джорджа. Сказать по правде, Олег по-настоящему трусил, и если бы было можно, он с радостью повернул бы коня обратно. В самом деле, как приятно было бы сейчас, вытянув ноги и закинув руки под голову, спокойно и бездумно дремать на топчане. Он ругал себя и невольно вспоминал Розочку, подтолкнувшую его на этот необдуманный поступок. Он завидовал ей. Она сейчас не боялась бы. Олег вспомнил первое знакомство в шаланде контрабандиста Никифора и шторм на Черном море. Он тогда валялся на дне лодки вместе со всеми пассажирами, а она, хрупкая девочка, ухаживала за матерью, потерявшей сознание. И самое удивительное, чего Олег не мог забыть, Розочка не умела плавать. Если бы не он, она могла бы потонуть у одесского берега. Это он ее спас.

Отряд коммунистов через час с небольшим доскакал до Рогачевки, большого села, жители которого тайком поддерживали Катюшу. Василий Иванович слышал об этом, но не знал, в какой хате жил ее главный сторонник, бывший вахмистр Цыбуля. Чека два раза увозила его в город и оба раза освобождала за недостатком улик. Рябоконь счел полезным проверить дом Цыбули, но вначале решил завернуть к коммунисту Ефиму Качуре.

Все окна в селе, закрыты глухими ставнями, закреплены железными засовами и болтами. Ворота на крепких запорах. Во дворах заливаются собаки.

Василий Иванович оставил отряд в засаде, за густыми вишнями возле церковной ограды, предупредив, что и случае нужды даст три выстрела, а сам подъехал к хате Качуры. На толстой проволоке, протянутой через двор, отчаянно заметался пес, гремя цепью.

Рябоконь свернул в узкий проулок, решив через огород добраться до хаты и постучать в окно. Привязав коня и перепрыгнув через плетень, он зашагал по грядкам, путаясь в помидорных кустах и ломая густую ботву.

Чей-то легкий придушенный смех привлек внимание Василия Ивановича. Он насторожился, заметив парочку под вишней на низенькой скамеечке. Парень в расшитой украинской рубашке обнимал девушку (Рябоконь догадался — дочку Ефима, Галю). Увлеченные поцелуями, они заметили Василия Ивановича, когда он приблизился к хате и занес руку, чтобы постучать в окошко.

При ярком свете луны Галя увидела черное лицо Рябоконя и обомлела от ужаса.

— Нечистый! — закричала она не своим голосом. — Черт!

Парень мигом перемахнул через плетень и кинулся наутек. Находчивая девушка не растерялась, она юркнула в калитку и спустила с цепи бесновавшегося пса. К счастью, Василий Иванович успел выдернуть кол из плетня, не то пришлось бы ему плохо. Огромная дворняга с рычанием бросилась на незваного гостя. Получив меткую затрещину, она с воем отскочила в сторону, но тут же пошла в новую атаку.

Ефим Качура вместе с женой наблюдал в окно, как оборонялся от лохматого пса диковинный человек, неведомо для чего забравшийся в чужой огород. Им и в голову не могло прийти, что с Полканом воюет сам председатель ревкома товарищ Рябоконь.

— Это черт! Черт! — твердила за спиной Галя.

— Дуреха, чертей нет! — не совсем уверенно сказал Качура. — Их попы придумали, чтоб бедноту обирать.

Но Ефим сам хорошо видел черное лицо таинственного незнакомца и был немало смущен.

— По одежде не пойму, не то петлюровец, не то махновец, — гадал он. — А рожа, верно, аккурат, как у нечистого.

— Однако разорвет его наш Полкан! — сказала жена.

— Пусть покусает, поучит хорошенько. По чужим огородам, глядишь, шататься забудет.

Но Василий Иванович ухитрился сорвать с грядки огурец и метнуть его в окно. Сухо звякнуло разбитое стекло, но не выпало. Еще яростнее взвился пес. Ефим сорвал со стены обрез и распахнул раму:

— Что хулиганишь, сволочь!

— Свой! — радостно закричал Василий Иванович. — Свой! Убери пса скорее, Качура!

— Ой! Никак, товарищ Рябоконь? Ни за что не признал бы… Здравствуйте!

Ефим вылез в окно и поймал пса за ошейник. На огород прибежали снедаемые любопытством жена и дочка Качуры.

— Галька, уведи Полкана к чертовой матери. Цыть ты, паскуда!

Ефим ударил пса ногой. Полкан завизжал, поджал хвост и, понурив голову, поплелся за Галей. Рябоконь вытирал пот с лица и ругался:

— Развели зверей… Намучился я с ним. Чуть не сожрал. Если б не твой был, прикончил бы сразу.

— Время такое, требует. Идемте в хату, товарищ Рябоконь.

— Некогда.

— Смотрю я на вас, а понять не могу, почему вы с лица так почернели. Не болезнь ли какая?

— Нет. После расскажу. Сейчас некогда. Время дорого. Ты вот что скажи, как у вас здесь… Спокойно?

— Нормально.

— В Ореховке Чума коммунистов порезал. На Святополь идет. Мы навстречу выехали. До города допускать нельзя.

— Правильно! — Ефим скрутил цигарку. — Там его недорезанные буржуи с крестным ходом встретят. Бьем контру, а она размножается.

— Обойди коммунистов и сочувствующих. В общем, на кого положиться можно. Заставу на дороге выставить надо. И на своих куркулей поглядывай построже. Особливо на Цыбулю. Дома он?

— Что-то не видал.

— Далеко его хата?

— Совсем близко.

— Пошли к нему.

Напрасно чека так долго церемонилась с Цыбулей. Как раз в эту полночь собрались у него дружки, чтобы поддержать Чуму в его походе на Святополь. Кони уже стояли по дворам готовые. Цыбуля раздал патроны, как вдруг прибежал его младший сын, перепуганный насмерть.

— К Ефиму Качуре на огород черт залез! — выдохнул он и опустился в изнеможении на скамейку. — С маузером!

Вахмистр насторожился. Он перестал верить в чертей после того, как его два раза мытарили в чека. Не в третий ли раз приехали за ним оттуда? Что Качура служит тайным шпионом у красных, он не сомневался ни на минуту.

— С моего двора долой! — скомандовал Цыбуля. — Разойдись тихо!

Люди стали выходить крадучись на улицу. Тут их и перехватил Василий Иванович.

— Стой! Ни с места!

Рябоконь поднял маузер, но не столько револьвер, сколько черное лицо его своей таинственностью ужаснуло Цыбулиных гостей. Они кинулись врассыпную. Василий Иванович дал три выстрела в воздух, и тогда бойцы его отряда, ждавшие возле церковной ограды, вылетели галопом на помощь.

Олег видел, как Рябоконь скакал по улицам и переулкам Рогачевки со сверкающим палашом в руке. Гремели беспорядочные выстрелы, но кто в кого стрелял, было непонятно. Цыбуля пытался убить чернокожего комиссара из обреза, но, хотя и стрелял почти в упор, промахнулся. Вахмистра расстреляли у церковной ограды, единомышленников его разоружили и закрыли в кирпичный амбар. Ячейка коммунистов выставила караулы, чтобы гидра контрреволюции не подняла голову. Василий Иванович со своим отрядом тронулся в дальнейший путь по направлению к Ореховке. В той стороне Чума. Но никто не знает, какой дорогой он ведет свою банду на Святополь, в каких деревнях и селах прячутся его приверженцы.

Дух царя Соломона

Ярко светит луна. Снова тихо на пустынной дороге. Все едут молча, и каждый думает свою думу про себя. Олег вспоминает, как упал застреленный Цыбуля и как кричала его жена. Юноше становится тоскливо. Он ощупывает револьвер Фиры Давыдовны. Все пули в обойме — он ни разу не выстрелил.

С обеих сторон дороги тянутся убранные поля. Под голубым лунным светом они кажутся серебряными. В траве по обочинам торопливо, словно перегоняя друг друга, стрекочут кузнечики. Прислушиваясь к ним, Василий Иванович возвращается к мыслям о Чуме. Как просто было воевать с немцами и австрийцами. Каждый солдат знал, в какой стороне находится враг. А вот сейчас он может сидеть с обрезом в любой хате и незаметно продвигаться к Святополю.

Василий Иванович придержал коня, доехав до развилки дороги.

— Стой! Эта дорога на хутор Ярощука ведет. Проверить надо. Чума любит своих бойцов по хуторам прятать.

Всадники остановили лошадей, закурили. Рябоконь оказал:

— Дорогу под наблюдением держать зорко. Ждите меня здесь. Олег, айда со мной! В случае чего три выстрела дам подряд.

Василий Иванович повернул коня на левую дорогу, что поуже. Следом за ним поскакал Олег.

Глазами филина вглядывался Василий Иванович в придорожный кустарник и вдруг остановил коня.

— Кто-то тут есть! — шепнул он подъехавшему Олегу и приготовил маузер.

Гимназист заметил мелькнувший в тени силуэт женщины.

— Стой! — крикнул Рябоконь. — Стрелять буду! Кто там?

Полминуты длилось молчание. А потом из-за кустов донесся дрожащий женский голос:

— Это я.

— Кто ты?

— Параска!

— Выходи сюда!

— А вы меня не тронете?

— Выходи, тебе говорят!

Из-за кустов выбралась баба, судя по голосу, молодая.

— Ты кто такая?

— Я ж сказала — Параска.

— Почему прячешься? Что тебе тут ночью надо?

— Я так.

— Что так?

Чутье подсказало Василию Ивановичу недоброе.

— Говори всю правду!..

Параска молчала.

— Я тебе зараз развяжу язык!

Рябоконь, соскочив с коня и приблизившись к женщине, поднял маузер. Параска, увидев его черное лицо, в ужасе упала на колени и завопила:

— Ой, смилуйтесь! Все скажу… Все…

— Где живешь?

— На хуторе Ярощука. Наймитка я. Ярощук послал караулить. Люди у него прячутся. Третий день живут.

— Сколько их?

— Четверо.

— Бандиты?

— Ни. Господа московские. Два мужчины, две барыни.

— Офицеры?

— Цивильные.

— Не врешь?

— Святой крест!

— Чего же они прячутся?

— Гадают по ночам, куда бежать лучше.

— А еще кто есть?

— Павло Ярощук, хозяйка его, дитки…

— И больше никого?

— Никого.

— Собак на хуторе много?

— Есть.

— Садись сзади меня! — Василий Иванович прыгнул на лошадь. Стараясь не шуметь, он гнал коня рысью. Параска, продолжая дрожать от страха, держалась за его спину. Следом скакал Олег. Не доезжая хутора, Рябоконь остановился.

— Вот что, Параска, иди теперь и привяжи собак. Только смотри, пикнешь слово лишнее, шлепну тебя, как муху.

— Ой, боже ж мой!

Баба поспешно исчезла в темноте.

— Она нас не обманет? — спросил Олег, дрожа от волнения и прохлады.

— Побоится.

Переждав минут десять, Рябоконь сказал:

— Поехали. Не шуми только.

Параска не обманула, собак она закрыла в сарай, Василий Иванович обошел дом со всех сторон и потрогал входную дверь. Она была на запоре. В крайнем окошке светился через щелку огонек. Рябоконь вначале прильнул глазом сам, а потом предложил Олегу:

— Глянь-ка! Не пойму, чем они занимаются. Молятся, что ли? Дело темное!

В узкую щелку ставней хорошо была видна чистенькая комната. За столом сидели четыре человека — двое мужчин и две женщины. Они сидели, положив руки на стол, в застывшей позе, неподвижно и прямо, словно каждый проглотил аршин.

— Они спят, — прошептал Олег.

Василий Иванович потрогал засов ставни, он легко подался — с внутренней стороны закреплен не был.

— Отсюда возьмем! — шепнул Рябоконь. — Раму вышибем. Там поленья возле крыльца валяются. Поищи не шибко толстое.

Олег принес березовое полено. Василий Иванович вытянул осторожно засов и бесшумно открыл ставни. Вооружившись поленом, он изо всей силы ударил по крестовине рамы. Со звоном посыпались стекла, и в ту же минуту Рябоконь взобрался на подоконник и через распахнутое настежь окно прыгнул в комнату.

— Руки вверх!

— Дух, дух! — закричала молодая дама и сбросила пенсне с носа, похожего на клюв совы. Глаза ее засияли счастливым блеском. Но через секунду взгляд их потух, бледное лицо исказилось от ужаса. Она откинулась на спинку стула и стала медленно сползать на пол. А седая старушка, сидевшая напротив, широко раскрытыми глазами смотрела на черное лицо Василия Ивановича и беззвучно шевелила тонкими губами, силясь что-то сказать.

— Руки вверх!

Два господина, очнувшись от неожиданности, покорно повиновались. Они избегали глядеть на чернокожего человека в необыкновенном одеянии, влетевшего бомбой в комнату через окно.

— Оружие есть?

— Нет.

— Предъявить документы! Кто такие?

В эту минуту хозяин хутора Ярощук, слегка приоткрыв дверь, увидел Рябоконя и, осеняя свою грудь мелкими крестиками, в страхе попятился назад. Но Василий Иванович направил на него маузер.

— Стой! Стрелять буду! Иди сюда!

Ярощук перестал креститься и, робко озираясь, переступил порог.

— Хозяин?

— Да.

— Это что за люди? Откуда?

— Проезжие. Попросились ночевать.

Мужчина с бакенбардами, как у Пушкина, торопливо вынул из бумажника удостоверение и протянул дрожащей рукой:

— Я присяжный поверенный. Это моя жена. Это сестра жены. Это ее муж, профессор. Дело в том, что моей супруге врачи прописали берег Черного моря. Мы вчетвером едем в Одессу…

— На чем едете?

— Видите ли, нас высадили из поезда, вагоны заняли под раненых.

— К Врангелю бежите?

— Боже сохрани!

— А это что на столе?

Василий Иванович подозрительно разглядывал большой лист белой бумаги. На нем вразбивку были нанесены крупные буквы.

— Шпионская азбука?

— Помилуйте! Самый обыкновенный алфавит.

— Алфавит? Грамоте по нему профессор обучался? А?

— Уверяю вас… Это, если хотите знать… Ну, игра.

— По ночам игрушками занимаетесь? — Василий Иванович угрожающе поднял маузер. — Сознавайся, гад! Шпион? Зачем азбука? Говори, а не то отправлю в духонинский штаб!

— Я объясню! — поправляя на носу очки, залепетал профессор, лысый тощий старик с мешками под глазами. — Мы занимались спиритизмом. Это такое учение, которое к политике не имеет решительно никакого отношения.

— Азбука зачем?

— Я сейчас объясню все, гражданин комиссар. Видите вот это блюдце?.. На нем нарисована стрелочка. До вашего прихода мы сидели, положив на него пальцы, и вызывали дух царя Соломона. Блюдце бегает по этой карте, затем останавливается, стрелка указывает букву, мы записываем и таким образом получаем ответы от величайшего библейского мудреца… Я чувствую ваше недоверие. В наш сугубо материалистический век это закономерно. Но великий русский химик Бутлеров, выдающийся английский физик Оливер Лодж были убежденными спиритами…

Рябоконь вспомнил спиритов в пьесе Льва Толстого «Плоды просвещения» и опустил маузер.

— Олег! Останешься здесь караулить этих малахольных буржуев. На обратном пути я заеду. Чека разберется, что это за спириты. Смотри в оба, чтобы из комнаты никто ни шагу. Ясно?

— Ясно.

Василий Иванович дорожил временем. Он выпрыгнул в окно и через минуту мчался к своему отряду, оставленному на развилке дорог.

А Олег прикрыл оконную раму с разбитым стеклом и уселся на стул возле дверей. Он держал в руке маленький револьвер Фиры Давыдовны так, чтобы его видели пленники. Перепуганные внезапным появлением чернокожего комиссара и неожиданным арестом, они смотрели на часового почтительно, а на револьвер с опаской.

Когда прошел первый страх, мужчины, заговорили между собой по-французски.

— Говорите по-русски, — строго сказал Олег. — Или молчите. Вы — арестованные.

— Пожалуйста! Пожалуйста! — профессор помолчал немного и нерешительно, нащупывающим голосом спросил: — А может быть, вы разрешите нам провести один спиритический сеанс в вашем присутствии?

Олег не стал возражать. Ему любопытно было посмотреть, как люди разговаривают с духом царя Соломона.

Спириты уселись за стол, положили пальцы на блюдечко. Они сидели долго, блюдечко не двигалось. Гимназисту стало скучно и захотелось спать.

Но вдруг профессор, сверкая стеклами очков, воскликнул:

— Двигается, двигается! Пишите…

Блюдечко бежало по бумаге. Господин с бакенбардами следил за стрелкой и называл буквы. У Олега прошел сон. Он с интересом наблюдал за блюдечком. Оно вдруг опять остановилось.

— Присутствие постороннего человека имеет влияние, — сказал господин с бакенбардами. — Боюсь, что ничего не получится.

— Несомненно! — вздохнул профессор и недружелюбно взглянул на Олега.

Спириты прекратили сеанс. Женщины расположились на кровати, профессор прилег на диван, господин с пушкинскими бакенбардами составил рядом три стула и тоже пристроился поудобнее. Олег зорко наблюдал за арестованными. Они мирно дремали и никаких злых намерений не обнаруживали. Гимназисту стало скучно, он зевнул несколько раз, прислонился к стене и заклевал носом.

Медленно тянулась ночь. Пленники спали. Олег боролся со сном. Его одолевала дремота. Временами он вздрагивал, словно от толчка, и крепче сжимал рукоятку револьвера, ощупывая на ней ровный ряд зарубочек. А потом перестал и вздрагивать, погрузившись в сладчайший сон…

— Чертова кукла, я зараз тебя убью! — орал Рябоконь, — Где эти буржуи?

Олег со сна ничего не соображал. Взбешенный Василий Иванович дал ему звонкую оплеуху, гимназист едва устоял на ногах.

— Упустил, слепая ворона! Ты не часовой, а гнида! Что глаза вылупил! Чека тебя расстреляет теперь, сонная тетеря! Доверили ему, сукину сыну!

Рябоконь бушевал. Он готов был растерзать нерадивого караульщика. Олег глотал слезы обиды. Он хотел бы провалиться сквозь землю от стыда. Коммунисты смотрели на него подозрительно и недружелюбно. И только седой рабочий попытался защитить:

— Брось, товарищ Рябоконь! С кем беды не бывает? Парнишка молодой, притомился. А ты его в контры… Пожалеть надо.

…Отряд коммунистов на рассвете скачет в город. Впереди мчится чернокожий комиссар в необычном одеянии. Он отогнал бандитов. Чума не принял боя.

Все в отряде радуются благополучному концу экспедиции. Только Олег никак не может прийти в себя. Прожитая ночь кажется ему кошмарным сном.

Анархия — мать порядка

Пока отряд доскакал до города, Рябоконь успел успокоиться. Он отказался от намерения передать Олега в чека. Но и прощать такое разгильдяйство, — часовой заснул на посту! — никак нельзя. Прежде чем распустить отряд, остановившийся возле конного двора, Василий Иванович нарочно зловещим голосом объявил во всеуслышание:

— Олег Девятов! В десять утра ко мне в ревком! — сделал небольшую паузу и добавил: — Лошадей, седла и оружие сдать! И по домам, товарищи!

Василий Иванович вздремнул часа два и в обычное время пришел в свой кабинет. На столе он увидел папку с бумагами «На подпись» и заклеенный конверт с надписью:

Председатель ревкома извлек письмо. Он читал его стиснув зубы. Строчки прыгали перед глазами.

Василий Иванович перечитывал записку, вглядываясь в каждую букву. Кто-то настойчиво стучал в дверь. Он не слышал. Вошла секретарь.

— Вы назначили прийти товарищу Девятову. Он пришел.

Рябоконь не ответил. Секретарь впустила Олега в кабинет, а сама вышла. Гимназист молча ждал. Так прошло несколько минут. Василий Иванович поднял на него затуманенные глаза и тоже молчал.

— Вы мне велели прийти, — сказал Олег, переминаясь с ноги на ногу.

Рябоконь молчал.

— Вы меня извините, Василий Иванович! Я накануне всю ночь не спал. К спектаклю пришлось скамейки чинить. Гвозди ржавые, гнутся, и пила совсем тупая. Ей-богу, ни минуты не соснул. А в воскресенье, сами знаете, какой день был…. Вы меня простите, пожалуйста.

Олег не знал, какие еще доводы привести в свое оправдание, и умолк. Василий Иванович убрал письмо в конверт и тихо сказал:

— Наташа уехала. Совсем.

— Куда?

— В Москву. С режиссером.

— С Сергеем Матвеевичем?!

— С ним. Он ее бросит, конечно.

Губы Рябоконя дрогнули, он встал и подошел к окну. Василий Иванович пристально смотрел на крышу клуба «Маяк революции», словно Наташа могла сидеть на ней.

— Мне можно идти?

— Иди! — Рябоконь не повернулся.

По щекам его катились слезы. Он не заметил, как Олег вышел из кабинета.

Над клубом «Маяк революции» кружились голуби. Василий Иванович любил их с детства, и сейчас, наблюдая за полетом белокрылых птиц, освещенных ярким солнцем, он вдруг почувствовал зависть к босоногому мальчугану, бегавшему по крыше с длинной палкой.

Чьи-то голоса, настойчиво гудевшие за дверью в канцелярии, заставили его оторваться от голубей. Он повернул голову и вдруг увидел ночных спиритов с хутора Ярощука.

— Ради бога, простите нас, мы только на одну секунду! — заговорил профессор, поблескивая стеклами очков. — На вокзале нам не продают билетов без пропусков, а комендант их не выдает, требует разрешения чека, а чека посылает в резком. Не откажите в любезности, товарищ председатель…

— Умоляем вас! — воскликнула молодая полная дама в пенсне. — Мы так измучились за эту дорогу! Помогите нам!

— Мы едем в Одессу… На Черное…

— Знаю! — отрубил Рябоконь. — Документы.

Пораженные спириты переглянулись. Они по голосу узнали чернокожего комиссара. Господин с бакенбардами торопливо вынул из бумажника удостоверение и с некоторой опаской положил на стол перед Василием Ивановичем.

Рябоконь, не читая бумажки, наложил резолюцию:

— Премного вам благодарны!

И спириты, пятясь и раскланиваясь, покинули кабинет председателя.

Олег в это время шагал по улице, залитой солнцем. Он ожидал грозы, а дело кончилось совсем благополучно. Все это благодаря белокурой Наташе. Она уехала с Сергеем Матвеевичем, а Василий Иванович обиделся и совсем забыл про ночную историю с бежавшими буржуями. Кто теперь будет вести драмкружок в клубе? И почему Сергей Матвеевич ничего не сказал о намерении покинуть Святополь? Почему он уехал потихоньку?

Олег вспомнил случайно подслушанный разговор Грозы-Волынского с Наташей. Она просила Сергея Матвеевича увезти ее за границу. Значит, они уехали не в Москву, как думает Рябоконь.

Проходя мимо укома комсомола, Олег завернул к Розочке. Девушка ждала его прихода. Она приветливо улыбнулась и, сгорая от нетерпения узнать, как отогнали Чуму, вопросительно подняла брови.

— Ну, воевал? Рассказывай.

— Потом.

Чтобы переменить тему разговора, Олег сообщил последнюю новость:

— Сегодня ночью Наташа уехала вместе с Грозой-Волынским.

— Значит, убежала? Можно было ожидать. Буржуйка.

— Почему убежала?

— Раз никому, ничего не сказала, значит, убежала.

От Розочки Олег направился в уком партии к ее матери, чтобы возвратить револьвер. Он заблаговременно вынул патроны, и Фира Давыдовна решила, что юноше пришлось стрелять ночью.

Она внимательно посмотрела на него и ласково сказала:

— Ты получил боевое крещение. Оставь себе его на память от меня. Для защиты революции он тебе пригодится еще не один раз.

Олег густо покраснел. Надо сказать, как он опозорился сегодня ночью на посту часового, но язык не поворачивался. Он поблагодарил Фиру Давыдовну за подарок и поспешил уйти.

На душе было омерзительно. Олег чувствовал себя обманщиком. Какой позор предстоит ему пережить, когда Розочка и мать узнают правду обо всем.

На другое утро Олег пошел в ревком. Он не знал, о чем будет разговаривать с Василием Ивановичем, но ему казалось, что только Рябоконь может ему помочь снять с души пятно обмана.

Председателя не было в кабинете. В канцелярии жена Василия Ивановича с тревогой говорила двум сотрудницам:

— Я его характер изучила. Может целый год не притронуться, но если только разрешит себе…

Два дня в кабинете председателя ревкома сидел заместитель и принимал посетителей.

Слух о том, что Рябоконь «разрешил», распространился среди коммунистов и дошел до Розочкиных ушей.

— Вот уж не понимаю, — сказала девушка Олегу. — Василий Иванович герой, имеет орден Красного Знамении и вдруг из-за какой-то дряни.

— Значит, он очень любит Наташу.

— Что значит «очень»?

— Ну, как Отелло любил Дездемону.

— Она буржуйка, а не Дездемона. А он коммунист и вовсе не Отелло. Вообще я считаю, это нечестно с его стороны так поступать.

Когда Розочка говорила о честности, Олегу хотелось поскорее уйти. Рядом с нею он сознавал свое ничтожество. Его мучила совесть. Он обманщик, лжец, трус. Ему хотелось вернуть револьвер Фире Давыдовне. Он недостоин такого подарка.

А город в те дни жил своей обычной будничной жизнью. Розочка работала в укоме комсомола и учила грамоте старушек в школе ликбеза. Служащие ходили к девяти часам на службу. В клубе шла профсоюзная конференция. А неподалеку, за рекой, бродили вооруженные банды, но к городу приблизиться не решались. Слухи о них просачивались разноречивые: одни уверяли, что это готовит нападение батька Ангел, другие имели подозрение на Катюшу.

Святопольские коммунисты и рабочие выходили по вечерам на охрану города. В эти неспокойные прохладные ночи Олег тоже стоял в карауле с австрийской винтовкой и думал о себе, о Розочке, Грозе-Волынском, Наташе и Рябоконе.

Нападения банды атамана Ангела ожидали с вечера, но ночь прошла спокойно. Наступило утро, и жители вздохнули с радостным облегчением. Как обычно, обыватели потянулись на базар и, как обычно в воскресный день, базарная площадь была запружена возами с сеном.

День был яркий, солнечный, и ничто не предвещало грозы и бедствия. В самый разгар базарного оживления, ровно в полдень, после того как в пожарный колокол на каланче ударили двенадцать раз, вдруг гулко лопнул выстрел. И по этому сигналу с каждого воза словно ураганом сдуло сено, и пулеметы, вытянув тонкие шеи, застрекотали во все стороны.

В один миг обезлюдела базарная площадь. По улицам мчались тачанки. Пронеслась на вороном коне золотоволосая всадница с обнаженным клинком. Горбун Алеша с помощью Шарика поспешно сдирал красный флаг, пламеневший над домом, где помещался ревком. Через минуту вместо него взвилось знамя, расшитое серебряными буквами: «Анархия — мать порядка!» Увидев этот символ новой власти, обыватели не очень изумились. Они уже успели привыкнуть к частой смене правительства. В Святополе это был шестой по счету переворот после падения царизма.

Грабеж города начался сразу. Горбун торопился побыстрее собрать и вывезти трофеи. Отряды катюшинцев растеклись шумными ручейками по всем улицам, а донесшийся со стороны Соборной площади малиновый звон колоколов оповестил местных евреев о начавшемся погроме.

— Сейчас убили дочь вдовы Брайне, — сообщила Фире Давыдовне страшную новость прибежавшая соседка. — Что себе переживает бедная вдова, так это один ужас! Она сойдет с ума.

Соседка, схватившись за, голову, убежала, а Розочка вдруг закричала:

— Они уже идут по нашей улице!

Олег, прибежавший к Фире Давыдовне через десять минут после того, как над Святополем взвилось черное знамя анархии, решил умереть, но защитить Розочку от погромщиков. Он взглянул в щелку ставни и увидел толпу, вооруженную дубинками, кольями и топорами. Юноша почувствовал противную слабость в коленях и даже закрыл глаза.

— Бежать некуда, — спокойно сказала Фира Давыдовна, но подбородок ее вдруг задрожал. — Олег, задви…

Она не закончила и бессильно опустилась на стул. Розочка бросилась к ней и обняла за шею.

Шум и крики толпы нарастали. Казалось, это приближалась морская волна. Вдруг кто-то оглушительно забарабанил в ворота. Ломая в палисаднике кусты сирени, погромщики пробирались к окнам. Кто-то швырнул кирпичом в закрытую ставню.

Фира Давыдовна вздрогнула и поднялась.

— Розочка и Олег, — тихо сказала она, — возьмите револьверы и станьте у печки.

Она поцеловала дочь в глаза. Олег увидел, как дрожали руки Фиры Давыдовны, разглядывавшей наган. Розочка побелела, словно полотно.

— Они убивают только евреев, мама? — спросила она строгим голосом.

Фира Давыдовна молчала.

— Мама, я тебя спрашиваю!

— Ах, какое это имеет значение?.. Они уже пробрались во двор…

— Нас убьют сейчас?

— Розочка!

— Я не хочу, чтобы меня убивали как еврейку. Слышишь, мама? Я хочу жить!

Фира Давыдовна молчала. Из сеней доносились глухие удары топора. Олег вспомнил грохот наката морской волны на одесском берегу.

— Я хочу жить! — повторила Розочка, глядя в одну точку.

Олег слышал, как погромщики выбивали дверь в прихожей.

— Зачем ты меня не пустила на фронт, к отцу!..

— Молчи, Розочка!

— Я бы лучше погибла за советскую власть. А сейчас не хочу.

— Они уже в прихожей!

Фира Давыдовна подняла наган. Оглушительный выстрел заставил вздрогнуть Розочку и Олега. За дверью шарахнулись и заорали. В ответ загремели винтовочные выстрелы. Зазвенели разбитые стекла окон. С потолка посыпалась штукатурка.

— Тащи солому! Нехай жиды сгорят живыми!

— Может, лестницу к стене поставить и — оттуда? — спрашивал голос.

Фира Давыдовна, Олег и Розочка стреляли беспрерывно, не целясь. Входная дверь затрещала, готовая вот-вот слететь с петель.

Розочка закрыла глаза. Девушка вспомнила, как она прыгала из шаланды в воду. Она хотела, чтобы темная тяжелая волна сейчас снова накрыла ее с головой. Розочкины нервы не выдержали. Она выронила револьвер и, теряя сознание, упала на пол. И в эту минуту Олег, следивший в щелку ставни за всем, что происходило на улице, закричал неистовым голосом:

— Николай Николаевич! Спасите! Николай Николаевич!

Олег не ошибся. По улице мимо дома Фиры Давыдовны действительно проходил Потемкин, с ужасом наблюдавший картину грабежа. Гимназист узнал его по высокому росту, могучим плечам и по хорошо знакомой шляпе.

Николай Николаевич, услышав голос Олега, остановился в сильном изумлении. Не веря своим ушам, он смотрел на закрытые ставни. Затем он что-то сказал своему чернобородому спутнику, и они оба кинулись во двор, вызвав среди погромщиков явное замешательство.

— Друзья! Что же вы делаете? Образумьтесь! — кричал Потемкин, хватая катюшинцев за локти.

А чернобородый старик в кожаной фуражке, похожий на цыгана, вырвав из плетня увесистый кол, орал во все горло:

— К чертовой матери отсюда! Вон! Чтоб духу не было! Этой мой дом! Катюше скажу, негодяи!

Впалые щеки коневода горели багровым румянцем. Глаза сверкали. Он задыхался от гнева и едва сдерживался, чтобы не ударить погромщика, державшего топор. Но тот виновато улыбнулся и забормотал примирительно:

— Ей-богу же не знали, гражданин ветеринар. Извиняйте! Айда, ребята!

Катюшинцы быстро покинули двор. Потемкин и Евстафий Павлович вошли в дом, наполненный зловещей тишиной. Олег не сразу открыл им дверь в комнату.

— Это вы, Николай Николаевич?

— Открывай, открывай! Я!

Розочка лежала без сознания на полу. Фира Давыдовна стояла возле нее на коленях. Смочив носовой платок нашатырным спиртом, она приводила дочь в чувство.

— Неожиданная встреча! — воскликнул Потемкин, увидев бледного, перепуганного насмерть Олега.

Он плохо верил своим глазам.

— Ты как здесь?

— Спасите их! — вместо ответа прошептал гимназист, показав на Розочку и ее мать. — Умоляю вас! Я боюсь, они опять придут.

— Пока мы здесь, никто не придет.

И тут Олег заметил зеленую ленточку на шляпе Потемкина.

— Вы… зеленый?!

— Да. Потом расскажу обо всем. Меня чуть не убили тогда, во время налета. Я насильно мобилизованный. Не забудь, я теперь доктор! — шепотом закончил Николай Николаевич.

Морщинки прорезали лоб Олега. Он старался что-то понять, но так ничего и не понял.

Пряхин посмотрел на Фиру Давыдовну, приводившую Розочку в чувство, и сказал Потемкину:

— Вы бы оказали помощь. А мне здесь делать нечего. Я покурю во дворе.

— Да-да, безусловно. Я сейчас.

Фира Давыдовна, увидев на шляпе Потемкина зеленую ленточку, нахмурилась:

— Можете не беспокоиться. Я сама приведу дочь в чувство. Обойдусь без вашей помощи.

— Вот и хорошо! Все равно у меня нет никаких медикаментов.

— Вы фельдшер?

— Собственно говоря, врач.

— Врач?! И вам не стыдно служить у этих негодяев?

Но Олег решительно выступил на защиту Потемкина.

— Фира Давыдовна! Да он же насильно мобилизованный! Это Николай Николаевич, про которого, помните, я вам рассказывал. Мы вместе ехали из Петрограда.

— А-а… Тогда простите меня, пожалуйста. Я сейчас в таком состоянии, что ничего не соображаю.

— Господи! Боже мой! — зашептал Потемкин. — Да я не знаю, как от этих мерзавцев отделаться. Случайно самого не расстреляли. Ей-богу! Три раза на волоске от смерти был.

Розочка наконец очнулась и приподняла голову.

— Успокойся, моя девочка. Все кончилось благополучно, — Фира Давыдовна с нежностью гладила дочь по голове.

Поверив Олегу, она уже не смотрела на Потемкина, как на врага, и даже рассчитывала на его помощь.

Николаю Николаевичу приятно было чувствовать себя в роли спасителя, а еще приятнее было поговорить с умной, образованной женщиной.

Пока Потемкин разговаривал с Фирой Давыдовной, коневод курил во дворе, сидя на узкой скамеечке. Омерзительная картина погрома, столкновение с катюшинцами и пережитое волнение вызвали сильнейшее сердцебиение. Евстафий Павлович закрыл глаза. Никогда ему еще не было так плохо, как сейчас.

«Неужели это конец? — вяло думал коневод. — Что же будет со Светлейшим?».

Он прилег на скамейку и положил ладонь на грудь, где билось сердце.

Внезапный шум на улице, сопровождаемый криками и выстрелами, заставил коневода очнуться. Он приподнялся и сел, прислушиваясь к винтовочным залпам. Шум нарастал. Где-то вблизи застрочил пулемет.

Евстафий Павлович с усилием приподнялся, опираясь на кол. Медленным шагом он подошел к забору. По улице мчалась обезумевшая от страха разношерстная толпа, преследуемая по пятам всадниками в шлемах. Коневод схватился руками за забор. Ему показалось, что он видит сон: по улице на серебристо-белом коне, размахивая обнаженной сверкающей шашкой, мчался всадник в черной кавказской бурке с красной звездой на шлеме.

— Светлейший! — простонал Евстафий Павлович. — Забира!

Коневод хотел выскочить на улицу и бежать вслед за похитителем, но в эту минуту из сеней выскочил взволнованный Потемкин.

— Красные! — завопил Николай Николаевич испуганно и вместе радостно. — Красные занимают город!

— Здесь Забира! — задыхаясь от волнения, крикнул Евстафий Павлович. — Теперь он от меня не уйдет!

Острая иголочка кольнула сердце Пряхина, и он поспешил сесть на скамейку.

Забира не отдает Светлейшего

Наступление красной конницы было столь стремительно и неожиданно, что Катюша не успела даже развернуть свои силы для отпора. Собрав остатки изрядно потрепанного отряда, она поспешно переправилась за реку.

Жители разграбленного города, озираясь, выходили из домов. На улицах, возле еврейских жилищ, валялись поломанные вещи. Легкий пух, выпущенный из перин и подушек, носился в воздухе и снежинками оседал на крышах. Визгливыми голосами кричали во дворах женщины, оплакивая убитых.

Катюшинцы сначала с помощью местных жителей громили евреев, а потом без разбора и без всякой посторонней помощи грабили украинцев и русских.

Василий Иванович Рябоконь, застигнутый в своем доме в первую же минуту налета на город, долго отстреливался от бандитов, израсходовав весь запас патронов. Видя неизбежную гибель, он пошел на врагов с обнаженной шашкой. Его встретил выстрелом Алеша, и уже мертвого изрубили бандиты, надругавшись над трупом.

Погибших во время погрома торжественно хоронили на другой день в братской могиле. Через весь город везли на кладбище сорок шесть гробов. Играл духовой оркестр, и тысячная толпа пела: «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Олег шагал в колонне в одном ряду с Розочкой. Страшные часы погрома, проведенные под одной крышей, когда они с оружием в руках дрались за свою жизнь, сроднили их. Олег смотрел на Розочку и думал, как она близка ему и дорога.

На кладбище у просторной братской могилы был митинг. На высокий мягкий холм свежевыкопанной земли поднялась Фира Давыдовна и на минуту застыла в глубоком молчании, скрестив кисти рук на груди. Люди, окружавшие могилу, подняли на нее глаза и затаили дыхание в ожидании надгробного слова. И в наступившей тишине Олег услышал взволнованный голос Фиры Давыдовны:

— Товарищи! Мы шли сюда и пели нашу революционную песню «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Но кто из лежащих в этих гробах действительно пал в борьбе, с оружием в руках? Только шесть коммунистов, и среди них председатель ревкома, наш боевой товарищ Василий Иванович Рябоконь! А остальные? Кто они? Борцы за свободу? — Фира Давыдовна испытующе оглядела строгими глазами святопольцев. — Нет, товарищи, это лежат самые обыкновенные жертвы бандитского налета. Они не были ни красными, ни белыми. Они покорно признавали любую власть после каждого переворота в городе. Они думали об одном: как бы спрятаться от революции. Нам по-человечески жалко этих людей. Но мы должны предостеречь живущих!

Лицо Фиры Давыдовны вдруг стало непреклонным. Лоб ее прорезала суровая морщинка, а густые брови почти сошлись над переносицей.

— Когда рушится старый мир — в муках и крови рождается новый! В это грозное время нельзя стоять в стороне. Каждый должен решить для себя, с кем он: за революцию или против. Третьего пути сейчас нет! И запомните, товарищи, еще одно: кто не с нами, тот против нас!

Святопольцы поежились и робко переглянулись, а Фира Давыдовна сошла с высокого холма. И снова оркестр заиграл печальную мелодию, от которой овдовевшим вчера женщинам хотелось не плакать, а завыть во весь голос.

Страшные и стремительные события последних дней смутили Олега, вызвав в его душе ощущение мучительной неудовлетворенности. Он чувствовал, что ему надо сделать что-то важное и очень нужное, чтобы внести ясность в свою жизнь, но что именно, он не знал.

А вот сейчас, когда заговорила Фира Давыдовна, юноша встрепенулся. Он не пропустил ни одного ее слова. Ему показалось, что она говорит для него.

Оркестр перестал играть, и на высоком холме, где только что стояла Фира Давыдовна, вырос коренастый человек в гимнастерке с расстегнутым воротом. Он утоптал под собой мягкую землю и загремел таким голосом, что его услышали нищие у входа на другом конце кладбища.

— Верно сказала товарищ Рубинчик! Кто не за нас, тот против нас! Кто норовит спрятаться, тот помогает Врангелю, белополякам и самой Антанте. Скрывать не будем: Красная Армия отступила от Варшавы. Натиск противника огромный. Положение угрожающее. Сейчас только лютые враги могут спокойно смотреть, как истекают кровью наши бойцы. Партия обращается к молодежи: на коня, товарищ! Будем драться на два фронта — бить Врангеля и рубать польскую шляхту!

Кто-то крикнул «ура». Его не поддержали. Женщины заплакали навзрыд. Мужчины, стоявшие возле могилы с лопатами, поплевали в ладони и принялись быстро закапывать огромную могилу.

На обратном пути с кладбища Олег сказал Розочке:

— Мне надо зайти в военкомат.

— Зачем?

— Хочу записаться добровольцем в Красную Армию. Поехать на фронт.

Олег был уверен, что Розочка одобрит его решение, но она ничего не сказала.

— Ты проводишь меня до военкомата?

Она молча кивнула и взяла его под руку.

В военкомате фамилию Олега внесли в список добровольцев и предоставили юноше два дня на сборы. Он вышел и сообщил об этом Розочке.

— Мне жалко, что ты так скоро уедешь, — чему-то улыбнувшись, сказала девушка, и в улыбке ее вдруг промелькнула грусть.

Розочка пошла к себе на работу, а Олег направился в клуб. Здесь сегодня переночевали бездомные Потемкин и Евстафий Павлович. Они его ожидали с большим нетерпением. Еще вчера Фира Давыдовна посоветовала им зайти в штаб полка к красному командованию. Они наметили это сделать сегодня утром, но Олег ушел на похороны, пообещав скоро вернуться, а сам задержался.

И вот они втроем направились в бывший дом Халунина, над которым вновь развевался советский флаг.

Комиссар полка, узнав, что к нему явились ветеринар и главный врач катюшинского отряда, сказал:

— Придется вас арестовать! Вами займется особый отдел. Это его святое дело. А я даже времени терять не буду.

— Но они нас спасли от смерти! — закричал Олег и стал впереди Потемкина и Пряхина.

— Кого это «нас»?

— Фиру Давыдовну Рубинчик, ее дочь и меня. Во время погрома.

— Особый отдел во всем разберется.

Узнав о таком решении, Олег выскочил на улицу и помчался во весь дух домой. Фира Давыдовна, выслушав юношу, натянула панамку на голову и отправилась на выручку. Она считала долгом своей совести защитить людей, спасших ей жизнь. Пребывание Потемкина и коневода в отряде Катюши не смущало Фиру Давыдовну. Ведь каждая новая власть объявляла мобилизацию врачей и ветеринаров, без которых не могла обойтись ни одна армия. Другое дело, если бы они пошли служить к Катюше добровольно. Но этого не было. Фира Давыдовна видела, с какой ненавистью Потемкин и Евстафий Павлович говорили о «республике». Она поверила в их честность.

— Я жена командарма Подобеда, — сказала Фира Давыдовна начальнику особого отдела. — Николай Николаевич Потемкин и Евстафий Павлович Пряхин наши люди, насильно мобилизованные Катюшей. Они спасли жизнь мне и моей дочери. Я прошу вас немедленно освободить их под мое поручительство. Посмотрите мои документы и письма моего мужа, товарища Подобеда.

— Насчет Потемкина не знаю, — сказал начальник особого отдела, — но коневод Эрании не вызывает у меня никакого сомнения. Во всяком случае вашу просьбу я удовлетворю, поскольку они не по своей охоте попали к Катюше. Их сейчас освободят, а вы напишите поручительство.

И действительно, Евстафий Павлович и Потемкин вышли на свободу. С них взяли подписку о невыезде из Святополя.

Николай Николаевич отправился с Олегом к Фире Давыдовне, а Евстафий Павлович решил нанести вторичный визит комиссару полка. Теперь нужно было вплотную заняться Забирой и Светлейшим.

Но комиссар, перегруженный полковыми делами, не пожелал сразу принять Евстафия Павловича. Коневод, просидевший часа полтора в приемной, наконец потерял терпение и чуть не силой ворвался в кабинет.

— Вам что, некогда? — с нарочитой грубостью спросил комиссар.

— Да, представьте, некогда, — ответил Евстафий Павлович. — У меня дело государственной важности, совершенно не терпящее отлагательства. Я не прошу, а требую, чтобы вы меня немедленно выслушали.

Коневод говорил повелительным тоном, и комиссар сдался.

— Говорите, только короче. Я занят.

— Я коневод Эрании, — сказал Евстафий Павлович. — Двадцать пять лет я работал над созданием новой лошадиной породы и вырастил производителя. Это единственный в мире жеребец. Ему предстоит стать родоначальником новых породистых лошадей. Иностранные государства заплатят за него сотни тысяч рублей золотом. Слышите, золотом, а не бумажками! Этого жеребца похитил из Эрании красный командир Забира. Вот его расписка.

Евстафий Павлович вынул из записной книжки меморандум и расписку.

— Это и есть тот самый Светлейший! — воскликнул комиссар.

— Да. Я его видел своими глазами час назад.

— Вот так штука! Какие интересные дела бывают на белом свете! — прочитав меморандум, покрутил головой комиссар. — Только Забира жеребца вряд ли теперь отдаст. Конь у него прижился. Конь мировой, что и говорить!

— То есть как прижился? Как не отдаст? — глаза Евстафия Павловича заметали молнии. — Да понимаете ли вы, что говорите?

— Не отдаст! — убежденно повторил комиссар. — Ни за какой миллион не отдаст. Конь его два раза в бою от смерти спасал. Разве с таким конем боец расстанется? Ни в жизнь!

— Да прочтите вы эту бумагу как следует, — дрожа от негодования, закричал Евстафий Павлович. — Может быть, тогда вы поймете, что вам надлежит сделать.

— Да что мне ее читать! Грамотный, все понял. Забира действительно коня увел, и кличка тому коню Светлейший. Все правильно.

— Что же вы намерены делать?

— Поговорю с Забирой. Попробую ударить на сознательность. Но только за успех, товарищ, не ручаюсь. Боец он выдающийся, а насчет дисциплины, — комиссар таинственно понизил голос, — насчет дисциплины хромает на все четыре. Партизанщина проклятая въелась до самых печенок. Никак не вышибем.

— Какой же вы тогда комиссар, если он может не исполнять ваших приказаний? Скажите, чей приказ Забира выполнит беспрекословно? Начальника дивизии? Корпуса? Командарма? Командующего фронтом, быть может?

— Вы, товарищ, здесь не очень разоряйтесь! — вдруг побагровел комиссар. — С вами разговаривают вежливо, и на пушку вы меня не берите. Большим начальством меня не пугайте. Я не пужливый.

— Я буду жаловаться!

— На здоровье!

В это время в штабе появился Забира. Звеня блестящими шпорами, командир взвода поднимался, перепрыгивая через ступеньку. Он торопился к комиссару — его бойцов снова обделили сеном.

Увидев коневода, Забира слегка смутился.

— Что? Знакомый? — придавая возможную строгость своему голосу, спросил комиссар и угрожающе подход губы.

— Видал я его, — нехотя протянул Забира, разглядывая черную курчавую бороду старика. — Встречались.

— Придется вернуть жеребца! — сказал комиссар.

— Какого жеребца?

— Такого. Светлейшего. Будто не знаешь?

Подбородок Забиры дрогнул, и он положил ладонь на резную рукоятку кривой кавказской сабли.

— Не понимаю!

— Напрасно. Отдай коня, Забира. По-хорошему говорю. Отдай! Ученые просят уважение сделать, не кто-нибудь. На, прочитай бумагу. Здесь все прописано.

Но Забира, не глядя на меморандум, задыхаясь, прохрипел:

— Стреляй меня, комиссар, коли меня, режь на части! Не отдам! Не проси, комиссар!

И, сказав это, Забира выбежал из комнаты, опасаясь, как бы во время спора не увели Светлейшего.

— Говорил я, он помрет скорее, а с жеребцом не расстанется, — сказал комиссар, очень довольный, что не ошибся в своем предположении. — Я Забиру знаю, боец самостоятельный.

— Я поеду в Москву! — Евстафий Павлович с ненавистью глядел на комиссара.

Тот вдруг обозлился и стукнул по столу кулаком:

— Некогда мне заниматься ерундой! Забирай свою бумажку и катись к чертовой матери на зеленом катере!

И снова коневод почувствовал, как замерло больное сердце. Пошатываясь и держась за грудь, Пряхин вышел из кабинета комиссара.

Приказ командарма № 1462

Фира Давыдовна, узнав историю похищения Светлейшего, решила помочь Евстафию Павловичу.

— Мой муж, командарм Подобед, прикажет вернуть коня в Эранию, — сказала она. — Я ни минуты в этом не сомневаюсь. Важно только скорее сообщить ему все подробности дела. Вам необходимо немедленно выехать в штаб армии. Не волнуйтесь, я все устрою.

Она отправила мужу телеграмму и в тот же день получила ответ:

По телеграмме командарма святопольская чека выписала пропуск не только коневоду, но и Потемкину, пожелавшему сопровождать Евстафия Павловича.

Поздно вечером Фира Давыдовна и Розочка отправились на вокзал. С тем же поездом, с каким уезжали Пряхин и Николай Николаевич, ехал и Олег на формирование в Н-ск. Там за десять суток обучали добровольцев стрелковому делу, после чего отправляли без задержки на фронт.

Притихшая Розочка молча смотрела на Олега. Фира Давыдовна, материнским чутьем угадавшая все, что творилось в душе дочери, оставила ее наедине с юношей.

— А все-таки самый лучший спектакль у нас был «Отелло», — сказал гимназист.

Ему хотелось сказать совсем другое; но он не нашел нужных слов и смелости.

— Для Святополя неплохой! — согласилась. Розочка.

Они снова замолчали, не зная, о чем говорить.

— Врангель — опасный враг! — задумчиво произнесла девушка.

— Теперь хороших постановок в клубе не будет, — заметил Олег.

— Врангелю помогает Антанта, — сказала она.

— Без Наташи и Василия Ивановича кружок развалится.

Они обменивались фразами, не слушая друг друга. И только когда Олег вскочил в теплушку, он понял, что не сказал самого главного, что обязательно нужно было сказать. И Розочка подумала то же.

Потемкин был поражен, узнав, что Олег записался добровольцем в Красную Армию, но изумления своего не высказал. И сейчас, в вагоне, сидя рядом с гимназистом, он предпочел проявить осторожность.

Горькие думы одолевали Николая Николаевича. Как страшна красная пропаганда! С какой легкостью она беспощадно поражает неопытное сердце!

Потемкин вспомнил свою первую встречу с Олегом в Петрограде. Это был скромный, воспитанный юноша из интеллигентной семьи. А сейчас он, кажется, стал большевиком. Николай Николаевич с затаенной неприязнью смотрел на юношу, хотя в темноте и не видел его лица.

Поезд пришел в Н-ск рано утром, только-только начало светать. Олег, распрощавшись с Потемкиным и коневодом, отправился в военкомат. Пряхин и Николай Николаевич, по указанию коменданта, пошли разыскивать штаб армии. Он размещался в четырех вагонах, стоявших на запасном пути. Здесь уже поджидали коневода. Дежурный офицер, еще с вечера получивший соответствующие указания, немедленно доложил командарму о приезде Евстафия Павловича.

Подобед жил в салон-вагоне, принадлежавшем до революции киевскому генерал-губернатору. К нему был прицеплен обыкновенный мягкий вагон, заменявший приемную. Сюда привели Пряхина и Потемкина, предложив им подождать в свободном купе.

Через несколько минут появился франтоватый адъютант, перепоясанный желтыми ремнями, и, приложив пальцы к козырьку фуражки, объявил:

— Командующий просит к себе товарища Пряхина.

Командарм, пожилой сероглазый человек с аккуратно подстриженной русой квадратной бородкой, просматривал телеграммы, когда Евстафий Павлович и Потемкин вошли в его кабинет, занимавший добрую половину вагона.

Подобед оглядел вошедших и показал рукой на диван у стены:

— Прошу!

— Разрешите передать вам письмо от вашей супруги.

— Благодарю вас.

Командарм разорвал конверте извлек два письма — от Фиры Давыдовны и Розочки. Он читал их не спеша.

— Жена пишет, что вы спасли ее и нашу дочь от смерти. Разрешите мне поблагодарить вас.

Подобед поднялся из-за стола и с душевной признательностью пожал руку Потемкину и коневоду. Потом он вновь опустился в кресло.

— Жена просит оказать вам помощь и содействие. Чем могу быть полезен? Расскажите мне подробно, о какой лошади идет речь.

— Я попросил бы вас ознакомиться с этим документом, — Евстафий Павлович положил на стол меморандум. — Вам станет все ясно.

Коневод и Потемкин внимательно следили за выражением лица командарма, читавшего меморандум Эрании. Оно было невозмутимо спокойным.

— Чего же вы сейчас хотите? — Подобед вопросительно поднял брови.

— Я видел Забиру в Святополе. Мои попытки вернуть Светлейшего через комиссара полка не увенчались успехом. Где сейчас находится Забира, я не знаю.

Командарм помолчал в раздумье.

— Хорошо! Лошадь вам будет возвращена. Завтра Светлейшего доставят сюда!

И, вызвав адъютанта, он продиктовал телеграмму с приказом командиру 44 кавполка взять у Забиры жеребца Светлейшего и немедленно доставить его в распоряжение штаба армии.

— Светлейшего вам возвратят, можете быть спокойны. Приходите завтра к вечеру — и вы получите вашего жеребца, — сказал командарм, пожимая на прощание руки коневода и Потемкина.

— Поздравляю вас с успехом! — сказал Потемкин, когда они зашагали по шпалам в сторону вокзала. — Теперь Забире делать нечего, придется вернуть Светлейшего.

— Вашими устами да мед бы пить! — проворчал коневод, все еще не веря своему счастью.

На другой день они направились в штаб армии узнать новости. Франтоватый адъютант с улыбкой сказал:

— Лошадь доставят завтра. Есть приказ командарма.

Прошел еще день, и тот же адъютант произнес уже без улыбки:

— Командарм просил вам передать, чтобы вы не беспокоились, Светлейшего вы обязательно получите.

Сердце Евстафия Павловича вновь заныло от тревоги.

— Полагаю, что Забира просто ослушался и не отдает коня, — высказал предположение Потемкин.

Догадка Николая Николаевича таила истину. Случилось невероятное: командир взвода Остап Забира наотрез отказался отдать Светлейшего. Комиссар полка отправил телеграмму в штаб с просьбой отложить временно изъятие лошади. Из штаба ответили кратко:

Даже коммунисты не могли понять, почему из-за одного жеребца начальство затевает канитель, Остап Забира совершил подвиг — заколол Чуму в его логове, за такое дело бойца к ордену надо представить. Как же можно лишать его верного боевого товарища! Да еще какого! Все бойцы могут подтвердить, что Светлейший два раза уносил Забиру от верной смерти. Можно ли бойцу расстаться с таким конем?

И снова в штаб полетела телеграмма с ходатайством, и снова пришел сухой ответ:

Катюшу охватил соблазн: не ударить ли по красной коннице, пока Светлейший еще в полку. Осторожный горбун советовал ждать:

— Торопиться некуда.

— Есть куда! — тихо сказала Катюша, и горькая складка печали вдруг прорезала лоб золотоволосой женщины. — Ничего ты не понимаешь, Алеша.

Верно, не понимал горбун, что творилось в душе бывшей цирковой наездницы, какие тяжелые предчувствия терзали ее сердце. Как весенний снег, таял Катюшин отряд. Скоро железным кольцом сожмут большевики анархическую республику, и придет тогда страшная расплата.

— Устала я, Алеша… — прошептала атаманша, и скуластое лицо ее стало еще некрасивее. — Скоро нам придется кончать эту карусель. Не идет народ за нами и никогда не пойдет. Не нужна ему твоя анархическая республика.

Она помолчала минуту.

— А Кропоткин, говорят, князь был. Что он в народном горе мог понимать? — и закончила тихо, нерешительно: — Хорошо бы напоследок взять Забиру за жабры и отнять Светлейшего.

Горбун поднял синие задумчивые глаза на атаманшу. Он понял все.

— Я уже прикидывал. Пока не поздно, надо уходить в Румынию.

— Ты уйдешь, а я не уйду. Чую. Эх, Светлейшего бы раздобыть. Вот конь! Не понять тебе меня, Алеша! На конюшне я родилась. В цирке выросла, возле лошадей.

Катюша быстро вскочила, тряхнув золотой головой.

— Ну, ладно. Какое завтра число?

— Седьмое.

— Седьмое число у меня приметное. Завтра ударим по сорок четвертому полку.

Лебединая песня Катюши

Сорок четвертый полк расположился на отдых в селе Крутышки. Коммунисты на собрании ячейки постановили «остаться с массами» и принять все меры к быстрейшему разрешению затянувшегося конфликта. Комиссара полка решено было отправить в штаб армии для доклада командарму. В принятой единогласно резолюции комячейка, заверяя командование в преданности бойцов делу мирового пролетариата и недвусмысленно намекая на возможность вредительства со стороны военспецов, сознательно раздувших конфликт с конем, считала необходимым оставить Светлейшего у Забиры, кровью доказавшего свою верность делу революции.

Комиссара полка, прискакавшего ночью в штаб, принял сам командарм Подобед.

— Чего хочет полк? — спросил он, не прочитав поданной ему резолюции.

— Не обижать Забиру. Оставить ему Светлейшего. Храбрейший боец… Это он заколол Чуму, пробравшись к нему в лагерь.

— Член партии?

— Подал заявление, когда узнал, что Чума его мать повесил. Боец настоящий.

— Хорошо. Останешься при штабе.

Рано утром, чуть светало, коневода вызвали к командарму. Евстафий Павлович, не чувствуя под собой ног, бежал к вокзалу, где на запасном пути стояли три штабных вагона.

С бьющимся от волнения сердцем Пряхин прошел в салон-вагон. Командарм, стоя у окна, застегивал пуговицы шинели. Он готовился к выезду.

— Сегодня вы получите Светлейшего! — пожимая руку коневоду, сказал Подобед. — Из-за него у нас случилось некоторое недоразумение, но это исключительно моя вина. Я хочу вас пригласить с собой. Возможно, вы мне будете нужны. Можете сейчас поехать?

— Безусловно! — Евстафий Павлович помолчал в нерешительности. — А нельзя ли взять Николая Николаевича?

— Пожалуйста.

Две штабные машины повезли командарма и его свиту по городу. У подъезда гостиницы одна машина остановилась. Из нее выскочил коневод и скрылся в дверях. Через несколько минут он вышел в сопровождении Потемкина.

До Крутышек, где стоял сорок четвертый кавалерийский полк, было два часа езды. Хорошая дорога позволяла ехать на большой скорости.

Бойцы пили чай, когда обе машины пришли в село.

— Собрать полк! — распорядился Подобед. — Вызвать Забиру вместе с лошадью.

Весть о приезде командарма в Крутышки с молниеносной быстротой распространилась по селу. Застигнутые врасплох бойцы торопливо выводили лошадей и строились в эскадроны.

— Седлай Светлейшего и айда к командарму! — передали Забире приказ. — Да ты не горюй! Посмотрит командующий коня, прикинет, какой ты кавалерист, и утвердит за тобой его на веки вечные.

— Жизни мне нет без Светлейшего, — сказал Забира унылым голосом. — Я его полюбил. Лучше смерть приму, а не отдам!

Командир взвода, скакавший по широкой улице между золотых осенних кленов, был мрачен. Штабисты, находившиеся на церковной площади, возле запыленных машин, повернули головы, увидев всадника в кавказской, черной бурке, гнавшего рысью знаменитого жеребца. Ослепительно белая масть отливала на солнце серебром.

Евстафий Павлович не сводил влюбленных глаз со Светлейшего.

Чувствуя, что командарм любуется диковинной красотой жеребца, и не имея сил удержаться от соблазна показать неправдоподобную резвость и стать лошади, Забира, натянув поводья, пустил Светлейшего полной рысью. Едва касаясь земли, жеребец пронесся сказочным видением по просторному лугу и, описав полный круг за церквушкой, как вкопанный остановился возле Подобеда.

— Командир второго взвода третьего эскадрона Остап Забира по приказанию командарма прибыл совместно с жеребцом Светлейшим! — отрапортовал всадник в черной кавказской бурке, приложив короткие пальцы к шлему.

— Останься здесь! — козыряя в ответ, уронил командарм и кивнул в сторону своего автомобиля.

Взгляды коневода и Забиры скрестились, как обнаженные клинки. И похолодевшее сердце Остапа затрепетало. Проклятый старик с черной бородой цыгана стоял возле машины, победоносно сложив руки на груди. Это он собрал штабистов и привез их вместе с командармом отбирать жеребца.

Командир взвода окинул взглядом зеленый луг, как бы меряя расстояние до крайней хаты, за которой начиналась степь. И, словно угадывая его беспорядочные мысли, штабист, перепоясанный новыми ремнями, сказал:

— Слезь с седла и возьми коня в повод.

Глаза Забиры потемнели, но он послушно выполнил приказание. А в это время за крайними халупами в степи уже выстраивались боевые эскадроны, готовясь к встрече с командармом, и босоногая веселая детвора выбегала изо всех дворов, мечтая насладиться упоительным зрелищем военного парада.

Но парада не было. Был только митинг, и на нем с речью выступил лишь один оратор — сам командарм. Он говорил негромким голосом, и поэтому слушали его с напряженным вниманием.

Коневод вытянул шею, стараясь не пропустить ни одного слова. Осведомленность командарма в истории русского коннозаводства была неожиданна и приятна сердцу Евстафия Павловича. Только один Забира, казалось, совсем не слушал оратора. Командир взвода, держа в поводу Светлейшего, был бледен, уныл и рассеян.

— Коннозаводчик Орлов был богатейший граф, — говорил командарм. — Создавая Барса Первого, он заботился о помещиках. Для русского крестьянина орловский рысак был малопригоден. До сих пор наша страна, самая богатая в мире лошадьми, не имеет коня, пригодного и для верховой езды и в крестьянском хозяйстве. Эту задачу взялся разрешить ученый нашей страны, коневод товарищ Пряхин. И он разрешил ее, создав в Эрании жеребца Светлейшего. Коня, подобного Светлейшему, нет ни в одном иностранном государстве. Это пока что единственный в мире представитель и будущий родоначальник новой конской породы, от которого произойдет многочисленнейшее племя лошадей, сильных, выносливых, резвых. От имени рабочих и крестьян нашей страны я приветствую товарища Пряхина и приношу ему благодарность за великое старание на пользу трудового народа!

Штабисты скосили глаза в сторону Евстафия Павловича. Бородатый коневод разглядывал ободранные носки сапог.

— И вот, товарищи, командир второго взвода третьего эскадрона, проезжая Эранию, ведет себя как простой конокрад. Он самовольно выводит из стойла этого единственного в мире жеребца, садится на него и едет воевать. И нет у боевого командира той простой догадки, что белогвардейская пуля — дура, и может она кончить жизнь Светлейшего в одну секунду. Товарищ Пряхин, узнав о пропаже своего знаменитого жеребца, отправляется на розыски конокрада, этим самым выполняя свой долг перед пролетарской революцией, и нагоняет Забиру. А что делает Забира? Он не отдает ему Светлейшего, чем кладет несмываемое пятно позора на непобедимую Красную Армию… Ученый коневод обратился тогда за помощью в штаб армии, и я отдал приказ вернуть жеребца в Эранию. Этот приказ должен быть выполнен, и он будет выпол…

Не успел командарм сказать последнее слово, как вдруг застрочили пулеметы.

Николай Николаевич, падая на землю, увидел только кожаную фуражку коневода и пышный лошадиный хвост.

Случилось то, чего никто не ожидал и чему не хотели верить даже после, когда наступила ясность событий. Катюша, незаметно подкравшись, ударила по красным эскадронам, хотя силы ее были впятеро меньше.

Историки гражданской войны, разбирая через сорок лет эту любопытнейшую операцию, единодушно объясняли ее желанием атаманши захватить в плен прославленного командарма. Иного объяснения они не находили. С военной точки зрения Катюша, обычно осторожная, проявила крайнее легкомыслие, рискнув завязать бой в обстановке, для себя совершенно не выигрышной.

Но действительно ли чрезмерное честолюбие и необузданная жажда славы, толкнули Катюшу на этот неоправданный поступок? Знала ли атаманша о пребывании в Крутышках командарма? Не было ли здесь иной причины, ускользнувшей от внимания исследователей и историков?

Один горбун знал истину. И только один коневод не умом, а сердцем лошадника догадался: Катюша, жертвуя сотнями своих бойцов, мечтала вырвать Светлейшего из рук Забиры. Ради серебристо-белого жеребца она совершила налет на Крутышки и дала последний бой, самый неудачный за все время ее боевой жизни. Он длился недолго. Через минуту-другую, оправившись от замешательства, красная конница понеслась в атаку на противника.

И катюшинцы дрогнули. С грохотом, подпрыгивая на ухабах, уносились тачанки, посылая последние пулеметные очереди. И только небольшая кучка бойцов во главе с рыжеволосым командиром на великолепной вороной лошади яростно бросалась в третью атаку, стремясь пробиться к машинам командарма.

И увидев рыжеволосого всадника, Потемкин, прячась под автомобиль, закричал не своим голосом:

— Катюша! Это Катюша!

Не принесло счастья атаманше седьмое число! Последнюю атаку отбили красные кавалеристы. И тогда повернули коней катюшинцы, спасая свою жизнь. В погоню за Катюшей ринулись горячие всадники, искавшие чести захватить живьем неуловимую атаманшу или острой саблей отсечь ее золотую голову.

Легко несет вороной конь Катюшу. Восемь всадников мчатся следом. И смотрит командарм жадным и тревожным взглядом охотника: уйдет, уйдет гадюка!

Евстафий Павлович видит наметанным глазом: ни за что не догонят чистокровного вороного жеребца заморенные кавалерийские лошади. То же видит и понимает Забира. И вот уже ноги его в стременах, и острые колесики шпор режут бока лошади, и не замечает ничего командир взвода, кроме вороного коня, уходящего от красных всадников.

Стрелою, пущенной из лука, летит Светлейший, и несется перед ним золотоволосая всадница, чувствуя спиной холод и смерть.

Где-то позади остались преследователи, и только два коня, серебристо-белый и вороной, борются в последнем состязании. С каждой минутой укорачивается расстояние между всадниками, и уже чувствует Забира приближение того сладостного мгновения, когда нужно занести руку и наотмашь рубануть по врагу.

Командарм наводит бинокль. Командарм видит, как разлетаются всадники, обменявшись первыми ударами клинков, и как белый конь, описывая полукруг, вновь мчится наперерез вороному.

Багровый туман застилает Катюшины глаза. В этом тумане, сияя ослепительной красотой, возникает сказочным видением Светлейший, несущий ненавистного всадника в черной кавказской бурке.

Сквозь цейсовские стекла видит командарм, как сплеча рубит Забира золотую голову. Уже нет Катюши на вороном коне, и мчится вороной по степи, преследуемый белым. Светлеет лицо командарма. И вновь темнеет. Поспешно крутит он колесико бинокля, не веря немецким стеклам и собственным глазам. Снова Катюша сидит на коне, и уже плохо командиру Забире, не разгадавшему хитрость цирковой наездницы, ловко нырнувшей во время удара под брюхо лошади.

От верной гибели уносит Забиру Светлейший, спасая в третий раз ему жизнь. И опять описывает белый конь полукруг, и снова рубит Забира сплеча атаманшу.

Командарм наводит бинокль. В голубых просторах горизонта ведут поединок два всадника, и, чтобы не обидеть бойца революции, сражающегося с бабой, никто не спешит ему на помощь.

Жаркий ветер развевает золотые кудри женщины. Горячий пот струится по рябому лицу. Хочет разорваться сердце, охваченное гибельным восторгом. И синее небо уже кажется хрустальным куполом волшебного цирка, где миллионы невидимых зрителей следят за наездницей исполняющей смертельный номер. И Забира, ненавистный Забира, кажется не врагом, а простым партнером. Сверкающий клинок его, занесенный над головой, не страшит Катюшу.

…Вороной конь без всадника легко несется по степи. Красные бойцы мчатся к Забире. Командарм опускает удовлетворенно бинокль. Все кончено, Катюша спела свою лебединую песню. На выжженной солнцем траве валяется ее золотая голова, снятая точной рукой мастера рубки.

Гибель Светлейшего

Кавполк ушел добивать остатки Катюшиного войска, а Забира, по приказанию командира, остался при штабе с полувзводом кавалерии. Командарм, желая придать особую торжественность возвращению Светлейшего в Эранию и подчеркнуть в глазах красноармейцев заслуги Евстафия Павловича, распорядился отправить знаменитого жеребца до места назначения в сопровождении почетной охраны. Возможно, у командарма было еще и другое соображение, продиктованное чувством осторожности: путь до Эрании лежал через неспокойный район.

— Командир второго взвода товарищ Забира, — сказал командарм и приложил пальцы к шлему. — Трудовая Советская республика доверяет вам, герою Красной Армии, доставить Светлейшего в Эранию. Назначаю вас начальником эскорта.

— Есть, товарищ командарм!

Последнее ослушание Забиры, бросившегося после речи командарма в погоню за Катюшей на Светлейшем, было предано забвению. Ни одного слова порицания не услышал Забира. Командарм умел понимать бойцов. Высокая боевая награда ожидала героя, отсекшего голову неуловимой атаманше. Вороного коня Катюши получил Забира взамен Светлейшего.

Коневод просветлел лицом, когда Забира сам подвел ему серебристо-белого жеребца. Евстафий Павлович легко вскочил в седло. И они поскакали рядом, два недавних врага. — бородатый коневод Пряхин и командир взвода Остап Забира. Следом за ними скакал Потемкин на Ласточке.

Николай Николаевич, расставшись с Олегом, решил сопровождать коневода. Дорога в Эранию шла в южном направлении, и, следуя ею, Потемкин приближался к Крыму.

Стремясь поскорее достигнуть Эрании, кавалькада передвигалась с большой скоростью. За сутки всадники сделали добрую сотню верст и остановились на ночлег в. Ново-Алексеевке. Здесь три месяца назад коневод впервые догнал Забиру.

В той же хате, где Евстафий Павлович имел первую стычку с красным командиром, он и остановился теперь вместе с ним и Потемкиным.

Евстафий Павлович завел Светлейшего в конюшню, а Забира сам закрыл дверь на висячий замок. У двери на чурбане присел красноармеец, прижав винтовку коленями.

— Гляди в оба! — сказал начальник эскорта, опуская ключ в карман. — Ночь темная, провороним Светлейшего — обоим дырка будет.

— Никуда не денется!

Ночью Николай Николаевич долго не мог заснуть. Он думал о завтрашнем дне, о предстоящем расставании с коневодом и дальнейшем путешествии в одиночку.

Величие и падение Катюши стояли перед глазами Потемкина грозным напоминанием о превратности человеческой судьбы. Не ждет ли Катюшина участь Врангеля и будущего его преемника? Не снесет ли какой-нибудь Забира острой саблей легкомысленную потемкинскую голову?

Николай Николаевич засыпал и просыпался в холодном поту. Кошмары мучили его. Золотая голова Катюши плавала в крови. Полуопущенные веки трепетали, как крылья бабочки.

Потом мчались всадники, стреляя на ходу, и не понять было сразу, во сне или наяву совершались необыкновенные события.

И только когда Забира закричал не своим голосом: «В ружье!» — Николай Николаевич понял, что кошмар сновидений окончился и начался другой — кошмар яви.

Без передышки стрекотал пулемет, хлопали винтовочные выстрелы, скакали всадники в шлемах с черными черепами, и в небе загоралась заря первого пожара.

— Боже мой! — в отчаянии вскричал коневод. — Будет ли конец этому бреду?..

Схватившись за голову, Евстафий Павлович выскочил во двор. За ним Потемкин. Здесь, от конюшни до ворот, метался Забира.

Кто-то над самым ухом Потемкина завопил истошным голосам:

— Чума!

«Не Чума, а его банда!» — подумал Забира. Начальник эскорта лучше всех знал, что Чума, находится на том свете.

Каждая минута была дорога, и он схватил Евстафия Павловича за рукав:

— Бежать тебе надо, ученый! Не отобьем бандитов. Садись на Светлейшего и айда! Может, успеешь ускакать.

— Куда я ускачу? Стреляют со всех сторон. Конь белый — сразу убьют.

— Сам виноват! Не ту масть вывел! Вот Катюшин конь для такой заварухи — в самый раз. А только рассусоливать сейчас не время! Тогда я сам… Кум, открой ворота!

Голос Забиры прозвучал в темноте ночи повелительно. Дрожа от страха и холода, Потемкин кинулся отодвигать тяжелый засов.

«Куда?» — хотел закричать Евстафий Павлович, но только безнадежно махнул рукой и, присев на ступеньку крылечка, закрыл лицо ладонями.

…Не ушел от бандитской пули начальник эскорта, отважный командир Остап Забира. Он нашел свою смерть за околицей села. Раненый Светлейший прихромал к ближайшему дому и свалился, громко заржав от боли.

Отряд капитана Чумы захватил село. Бандиты рыскали по хатам и сараям, ища красноармейцев. Пленных допрашивал сам командир отряда, занявший пустую школу. Седой капитан с измученным небритым лицом, уцелевший в памятную ночь на хуторе меннонита, сидел за столом. Восковая венчальная свеча, вставленная в чернильницу, едва освещала пустой класс. Брезгливо морщась, капитан повторял хриплым голосом, обращаясь к стоявшему рядом поручику, одно слово:

— Налево! Налево! Налево!

Одно короткое мгновение глаза капитана задержались на цыганской бороде Евстафия Павловича. Поручик поднял чернильницу со свечой.

— Ближе!

Коневод послушно сделал шаг вперед.

— Коммунист? Комиссар? Быстро!

— Покорнейше прошу на меня не кричать, — ответил Евстафий Павлович. — Я служащий Эрании, коневод. Посмотрите мои документы!

— Врешь, негодяй!

Но вскинутая плеть внезапно повисла в воздухе. Сильно сутулясь и втянув голову в плечи, в класс входил Потемкин.

Ресницы капитана затрепетали. Зигзаги молний прорезали его узкое лицо.

— Ты… ты… здесь… Потемкин! — заикаясь, прошептал потрясенный Чума, и в голосе его прозвучала зловещая радость.

— Господин Чумин! — Николай Николаевич старался выдавить на своем лице улыбку. — Какая неожиданная встреча. Африкан Петрович!

— Где мои пряники? — вдруг неистово закричал капитан. — Где мои пряники, мерзавец?

Мгновенная тишина, наступившая в полутемном классе, показалась коневоду страшнее разрыва орудийного снаряда. Ее нарушил дрожащий, вкрадчивый голос Потемкина:

— Африкан Петрович, разрешите мне…

Но капитан, подскочив к Николаю Николаевичу, схватил его за горло и истерически закричал:

— Я все знаю! Ты сожрал мое сокровище, негодяй!

Сознавайся!

— Я умирал с голоду! — прохрипел Потемкин, стараясь вырваться из рук Чумы.

— Чудовище! — простонал капитан, захлебываясь от ярости. — Что ты сделал с досками? Ты сжег их, подлец!

— Я замерзал, Африкан Петрович!

Коневод и поручик наблюдали необычайную сцену допроса, пытаясь разгадать таинственный смысл разговора о пряниках и досках. Капитан вдруг изо всей силы ударил Потемкина кулаком в переносицу и, шатаясь, словно пьяный, опустился на лавку. Склонив седую стриженую голову на стол, Чума горько зарыдал, пряча лицо в рукав гимнастерки. Серебряные плечи его судорожно вздрагивали. Он плакал, громко всхлипывая, и коневоду почудилось, что в классе заскулил голодный пес.

— Ты не князь, а жирная свинья! — с ненавистью вскричал Чума, поднимая мокрое от слез лицо. — И я велю тебя зарезать, как борова. Выпустить тебе кишки.

— Африкан Петрович!

Потемкин ползал по грязному полу, стараясь обнять сапоги капитана. Он хотел какой угодно ценой купить жизнь! Любым унижением, позором отдалить смерть. Хоть на час, хоть на несколько минут. Жить, только жить!

Евстафий Павлович хмуро отвернулся. Поручик закурил от свечки папиросу. Капитан умолк и сидел, полузакрыв глаза. Погруженный в далекие воспоминания, он, казалось, ничего не видел и не слышал.

Потемкин, что-то вспомнив, поднялся и выпрямил грудь.

— Капитан Чума! Я должен переговорить с вами наедине. Попросите всех удалиться.

Чума рассеянно посмотрел на Потемкина и с томительной медленностью кивнул головой. Поручик с коневодом покинули класс. Потемкин проводил их взглядом и с надеждой положил на стол перед капитаном карандаш.

— Здесь находится документ исключительной важности государственного масштаба. Прошу его внимательно прочитать. Карандаш нужно расколоть на две половинки.

Капитан вынул шашку и острием ее послушно расщепил карандаш. Раскрутив папиросную бумагу, намотанную на проволочку, и придвинув чернильницу со свечой, он погрузился в чтение.

Николай Николаевич следил за лицом Чумы. Оно не выражало ни удивления, ни интереса. Потемкин понял: последняя ставка проиграна.

— Чепуха! — произнес сквозь зубы Чума. — Впрочем, из уважения к титулу, я могу вас расстрелять. И сделаю это даже сам.

Собиратель коллекции пряников Африкан Петрович Чумин казнил Потемкина на улице, возле ворот, вблизи того места, где умирал Светлейший. Кто-то из бандитов пожалел жеребца и, вложив дуло нагана в ухо, спустил курок.

Два выстрела прогремели одновременно.

Так была пролита голубая кровь последнего из рода Потемкиных и лошадиная, собранная коневодом Евстафием Павловичем Пряхиным в жилы серебристо-белого жеребца.

Евстафий Павлович видел гибель своего творения. Не обращая внимания на капитана, он подошел к Светлейшему, опустился перед ним на колени и поцеловал лошадь в голову, между глаз.

Ни одна слезинка не пробежала по суровым щекам коневода. Сила скорби его была полна сумрачного величия. Не оглядываясь на бандитов, он зашагал вдоль улицы. Шел медленно, заложив руки за спину, нисколько не думая о том, что вдогонку ему могут послать свинец.

Капитан Чума молча смотрел на убитую лошадь. По лицу его зигзагами молний пробегал тик контузии. Африкан вспомнил прочитанный меморандум и понял, что значит в одну минуту потерять такое сокровище.

…Над степью поднималось солнце, и в лучах его возникало ослепительное видение. Серебристая грива и пышный хвост Светлейшего развевались от ветра. Жеребец уносился причудливым облаком в голубую бездну неба. Коневод остановился и приложил ладонь к бровям. Он стоял неподвижно и следил за видением до тех пор, пока оно окончательно не растаяло.