Гидеон Плениш

16

Они одевались, чтобы ехать на банкет Хескетовского института, которым завершалась конференция и на котором доктор Китто должен был объявить о состоявшемся назначении доктора Плениша ответственным секретарем.

— Ах, Гидди, ты такой элегантный в смокинге, — сказала Пиони.

— Это уж ты слишком. Ну, я жду. Ты еще не рассказала мне, как вы с Джорджем ходили по магазинам.

— По-моему, мужчины сразу хорошеют, когда переоденутся к обеду, а уж особенно, если мужчина с бородой. Вот англичане всегда переодеваются к обеду, оттого в них столько шика! Господи, до чего же, наверно, роскошный город Лондон, а мы с тобой еще не побывали там! Англия куда более цивилизованная "страна… как постоянно твердят нам англичане. Когда-нибудь, когда мы будем богатые, поедем в Лондон, хорошо, милый?

— Но я все-таки жду. Выкладывай. Что ты там натворила?

— Гидеон! Я ведь обещала, что на этот раз не буду транжирить.

— Ты обещала по своей воле. Я от тебя никаких обещаний не требовал.

— Я знаю. Вот и получилось.

— Что получилось?

— Ну, стали мы выбирать Джорджу пижаму… ой, вот так сказала, это я, наверно, подсознательно, прямо по Фрейду, да?.. Ну, в общем, стали мы выбирать пижаму его жене, и тут я очень разозлилась на Джорджа и на эту стерву-продавщицу, которая все время хихикала, хоть это все и было в шутку — он обнял меня, вот так, и хотел на мне показать ей, какой объем груди у его жены. Я сказала Джорджу, чтобы он полегче, а то оборву ему уши. Но пижаму я ей все-таки выбрала чудесную — мне бы и самой такую хотелось, — шелковую, персикового цвета, с зелеными кантиками и…

Ну вот, я и говорю, Джордж предложил заодно пройтись по другим отделениям, и мы стали ездить вверх и вниз на эскалаторах, весело было ужасно, и столько всего хотелось купить, о господи, но ты и представить себе не можешь, как я была тверда, — шкура белого медведя, теплая-теплая, так приятно было бы ступать на нее зимой, и портрет президента Энди Джексона[74] — папа говорит, мы с ним родственники, только очень дальние, — и электрическая сбивалка для коктейлей — это, собственно, была бы даже экономия: она сберегает столько времени, но я устояла, — и подумай, Ги-де-он, финский деревянный салатник, настоящей кустарной работы!

— Все это нам очень нужно, но я была тверда, как кремень, просто как кремень. Но, может быть, правду говорят, что сатана гордился — с неба свалился, потому что мы с Джорджем остановились около прилавка со старинными драгоценностями, и, родной мой, ты меня, наверно, убьешь, но мне показалось, что оно дешевое, и оно такое очаровательное, я в жизни не видела такой прелести, и как будто совсем недорого и… Лучше уж сразу. Смотри.

Она достала из ящика туалета кольцо со сверкающим овалом из камней.

— Боже ты мой! Неужели бриллианты? — прохрипел он.;

— Нет, ты вглядись. Это стразы, старинные. Но все — таки оно очень дорогое…

— Сколько?

— Восемьдесят девять долларов.

Он поежился. Но тут же подумал о другом.

— Еще хорошо, что Джордж Райот не подарил его тебе.

— Самое забавное, что он пытался это сделать.

— Ах, так?

— Вероятно, он просто шутил. Где же ему, на профессорское-то жалованье!

— Значит, он предлагает тебе кольца в подарок? Идет покупать пижаму, а сам лезет обниматься! Ну ладно ж, я ему покажу!

— Гидеон Плениш! Ты что, уж не ревнуешь ли?

— М-м.

— Ревнуешь?

— М-может быть, немножко.

— Ой, как я рада. Ты так давно меня не ревновал, милый. Но ты уж не думаешь ли, что я им увлеклась, а?.. Не думаешь?

— Нет, мы с тобой, кажется, на редкость верные супруги Хоть в этом мы не разыгрываем из себя альтруистов.

— Бог с тобой, Гидеон Плениш! Что ты хочешь сказать? Да как у тебя язык повернулся, когда мы отказываемся от таких чудесных постов, как декан и редактор и вообще, и все жертвуем собой, жертвуем, жертвуем, даже не покупаем ни белого медведя, ни салатника, ничего! Как не стыдно говорить о себе такое, когда ты как раз вступаешь на новый путь служения людям!

— Да, да, верно. Мы действительно начинаем посвящать себя человечеству. Сам не знаю, почему я это сказал. Но ты меня, честное слово, еще немножко любишь?

— Доказать?

— Нет, нет, это у меня последняя чистая рубашка. Но ты любишь меня больше, чем Джорджа Райота?

— Милый мой муженек, ты уж не вздумал ли обидеться на Джорджа, да еще, может быть, собираешься показать ему это?

— Нет, конечно. Он больше всех помогает мне закрепиться на общественном поприще. Нет, нет, нет, нет, моя радость, пожалуйста, не приписывай мне никаких таких мыслей относительно Джорджа. Он отличный, прямо-таки замечательный человек.

— Ну, вот видишь, мое золото, значит, все хорошо. Как ты думаешь, на орхидею мне сегодня нельзя раскутиться? Или, может быть, ты сам собирался подарить мне цветы?

Слова доктора Китто о назначении доктора Плениша на пост ответственного секретаря были встречены за столом дружными аплодисментами.

Доктор Плениш с чувством поведал собравшимся, что родился и вырос почти что в деревне.

Мисс Бернардина Нимрок на банкете не присутствовала.

Ей единогласно вынесли благодарность.

Вечером доктор Плениш долго ворочался в постели.

— Что с тобой, котик? Я вижу, тебе что-то не дает покоя. Может, мое новое кольцо?

— О господи, совсем нет. (Именно такого ответа Пиони и ожидала.) Просто я не могу забыть лицо этой мисс Нимрок — сегодня, когда она к нам пришла, — такое испуганное, и слезы размазаны по щекам.

— Глупыш мой! Милый глупыш! Должен быть прогресс или нет? Ведь мы еще в биологии учили, что некоторые низшие формы жизни обречены на вымирание. Если б они не вымирали, они тормозили бы истинный прогресс, так? Но, знаешь, за что я особенно горжусь гобой? За то, что ты так сочувствуешь чужим переживаниям. Потому ты, наверно, и стал крупным общественным деятелем и проповедником, а был всего-навсего профессором колледжа. Ужасно горжусь!

— Что ж… — сказал доктор Плениш.

В начале августа они отправили в Чикаго чиппендэйлевский китайский шкафчик, китайский ковер и фарфоровые часы. Кожаный пуф остался в Де-Мойне.

— Теперь он мне уже кажется немного провинциальным, — сказала Пиони. — Подумать только, как путешествия воспитывают вкус!

Они ехали из Де-Мойна в Чикаго на машине, с ночевкой в Давенпорте — триста миль по нещадной жаре, — и доктор Плениш снова и снова повторял, что ни одна поездка в жизни не доставляла ему такого удовольствия и что маленькая Кэрри — настоящая цыганка, как и ее родители.

Теперь, когда они, можно сказать, были на пути к Нью-Йорку и Лондону, а следовательно, свободны от долгов и забот, Пиони превратилась в пенистый водопад идей, свободно перехлестывавших через утесы скучных фактов. В конечном счете все идеи сводились к тому, что доктору предстоит совершить множество полезных дел и завоевать симпатии множества влиятельных лиц, и, сидя рядом с ним на переднем сиденье, она бросала на него сбоку такие восхищенные взгляды, что он поневоле со всем соглашался. (В то время он еще почти всегда правил машиной сам; только лет через пять эта ответственная обязанность целиком перешла к Пиони.)

Сенатором он все-таки будет, но только от Чикаго или от Нью-Йорка, так что ему не придется делать вид, будто он разбирается в дорожных налогах. Затем он объединит множество мелких колледжей, сам сделается ректором и будет управлять ими, как филиалами большой торговой фирмы, и обеспечит им такую блестящую рекламу и такие прибыли, каких не знал ни один университет в истории (начиная с университета Аль — Азхара, г. Каир, осн. 970 г., цвет эмблемы — зеленый).

Он также объединит и лично возглавит миссионерскую работу всех протестантских церквей. (Ей бы так хотелось поездить с ним гто Индии, узидеть пальмы и туземцев!) А для начала он избавится от доктора Китто и от мистера Гамильтона Фрисби и будет безраздельно контролировать фонды Хескетовского института, и одну из комнат их парижского особняка ей хотелось бы выдержать в красных и черных тонах.

Пиони болтала, справлялась с картой и уточняла маршрут, выскакивала из машины, чтобы сводить Кэрри в «комнату отдыха», и с каждой минутой у доктора Плениша все сильнее и сильнее щемило сердце от любви к ней и от удивления, что рядом с ним — единственная, его собственная женщина, которая будет с ним всегда и ради которой он будет жить и трудиться. Он поражался ее быстрому развитию. Как она элегантна с черном с желтым костюме, в черной дорожной шапочке! Как это у нее получается? Ему-то уже под сорок, он видел свет, целую неделю прожил в Нью-Йорке, а эта провинциалочка как будто и не моложе и не глупее его, она знает все на свете, кроме разве того, который час, сколько у нее денег в банке и как пишется Цинциннати, и, пожалуй, для него, скромного труженика, пусть и ученого, и непоколебимого в убеждениях, и фанатически честного, самое лучшее полагаться во всем на ее божественную интуицию.

Пиони была превосходным товарищем в пути — одинаково восторгалась и жаворонком и встречным кадиллаком новой модели, не жаловалась ни на жару, ни на холод, ни на голод.

Только раз она доставила ему несколько неприятных минут.

В первый день машина шла особенно легко, и у каждого ресторана они говорили:

— Дальше, наверно, найдется что-нибудь получше, — и проезжали мимо.

Часа в три у дороги показался павильон, перестроенный из деревенской лавки и украшенный кривой, грубо намалеванной вывеской «ОБЕДЫ». При виде этого богатого ассоциациями слова Кэрри громко заплакала.

Они остановились.

Комната была невзрачная, длинная и голая, с тремя круглыми столами, газовой плитой, буфетной стойкой, за которой хранились на полках папиросы и кондитерские окаменелости, и с табличкой на стене «За шляпы и пальто не отвечаем».

Пока Пиони и Кэрри ходили умываться, единственная официантка — забитого вида женщина в красном свитере и лиловых штанах — бросила на мокрый стол перед доктором Пленишем написанное от руки меню, в котором значилось: «Яичница с ветчиной, отбивные, сандвичи с колбасой, сандвичи с сосисками, кофе, кока — кола».

— Гм… какие у вас отбивные?

— Отбивных сейчас нет.

— Ну, тогда… гм… тогда дайте три раза яичницу.

Женщина отошла в глубину комнаты и крикливым голосом передала кому-то заказ. Потом вернулась к столику, посмотрела на доктора Плениша усталыми глазами, и в мгновение ока он уже знал о ней все; он был ее собратом в непосильной борьбе за существование. Он заговорил с ней приветливо, как с равной:

— Торговля у вас, видно, идет не очень бойко?

— Никакой торговли нет, мистер. О господи, просто не знаю, что нам со стариком и делать! Говорят, на бирже сейчас какой-то бум. Наверно, туда и уплывают все деньги, на биржу. Сегодня до вас ни одного посетителя не было.

— Да, печально. Ну, я надеюсь, что скоро у вас дела поправятся.

Пришла Пиони, и он в восхищении загляделся на нее. Эта эмансипированная, уже почти чикагская Пиони была ему внове. Она держалась так уверенно, а между тем ее свежие щеки и задорные глаза были и сейчас обаятельно молоды, как в тот день, когда он впервые увидел ее девочкой-студенткой.

— Чем будут кормить? — спросила она бодро, поудобнее усаживая Кэрри.

— Яичницей.

— Вот и отлично.

Но это было ее последнее веселое замечание в доме под вывеской «ОБЕДЫ». Ее рассердило, что воды пришлось Просить три раза, что стол плохо вытерт, что нет ни салфеток, ни сахара, что пол усеян бумажками и окурками, что яйца несвежие, а ветчина слишком соленая.

— За такое обслуживание нужно под суд отдавать, — проворчала Пиони.

— Ей, бедной, трудно, и опыта нет.

— Ты, кажется, ее жалеешь?

— Да, жалею.

— Ну, а я ни капельки. Рохля.

Их дочка Кэрри спросила:

— Мама, что такое рохля?

— Дуся моя ненаглядная, молчи и кушай вкусное яичко.

— Ты сказала, что яичко невкусное.

— А ты не вмешивайся, попугай этакий. Мама с папой обсуждают серьезные вопросы.

— А зачем? — спросила Кэрри.

Доктор Плениш продолжал:

— Ведь в этом, собственно, и будет состоять наша работа — возвращать к сельскохозяйственному труду тех, кто оказался жертвой социальных условий, как эта женщина. Наш долг — воспитывать их.

— А за… — начала Кэрри, но не докончила, увидев необыкновенно интересную муху.

— Ах, брось, пожалуйста! — сказала Пиони. — Такое животное невозможно воспитать. Я страшно рада, котик, что ты посвятил себя служению отсталым массам, но не стоит тратить на них свои чувства. Эти люди безнадежны. Ты лучше будь повнимательнее к собственной жене.

— А разве я не…

— Да нет же, это я просто со зла. Но, право, не трать попусту время на тех, кого все равно не исправишь. Что ни говори, а люди со вкусом не станут украшать ресторан мушиными следами. Так-то, моя Кэрри — Бэрри, теперь папа с мамой будут собираться; в веселый Чикаго наш путь лежит, лошадка бежит, колокольчик звенит.

— А зачем? — возразила Кэрри.

В Давенпорте Кэрри первый раз в жизни ночевала в большом отеле. Ее совсем не испугало ни множество народа в вестибюле, ни почти мраморные колонны. Когда клерк, перегнувшись через конторку, шутливо спросил: «А эта маленькая леди тоже у нас остановилась?»-она посмотрела на него и серьезно кивнула головкой.

После обеда Кэрри уложили спать в отдельной комнатке, и Пиони спросила заискивающе:

— Не очень страшно будет моей крошечке, если папа с мамой сбегают на ранний сеанс в кино, а к девяти вернутся?

— Нет, — сказала Кэрри.

— Комнатка такая уютная, старинная, ведь моей деточке нравится в этой комнатке?

— Нет, — сказала Кэрри.

— Что, котеночек?

— Прости, мама, но мне тут не нравится.

— А почему?

— Обои какие-то глупые: цветы, а похожи на розовых червяков.

Пиони в умилении посмотрела на мужа.

— Нет, ты слышал? В шесть лет рассуждает совсем как взрослая, правда?

— Н-да… да, конечно, — сказал доктор Плениш.

Три дня Пиони носилась по Чикаго в поисках квартиры, а по вечерам плакала на плече у Гидеона. После долгих колебаний они сняли квартиру в старом доме на Южной стороне, вполне приличную, но много хуже, чем их серебристо-зеленый коттедж в Кинникинике или канареечно-желтая квартирка в Де-Мойне. Пиони приуныла.

— Видно, не так это все быстро делается. Я и не представляла себе, как трудно устроиться в Чикаго.

Квартира их была вся коричневая, чистая, но мрачная; скучные, вытянутые комнаты, теснота и запах респектабельного смирения, а через улицу — коричневый фасад другого дома, устало смирившегося перед безнадежной скукой.

— Долго мы в этой дыре не просидим, — утешалась Пиони. — Ты выжми побольше жалованья из Гамильтона Фрисби, — видно, это он сторожит казну института. Скоро у нас будет квартирка в стиле модерн, иа набережной.

Он чувствовал себя виноватым.

Два дня спустя Пиони уже щебетала, что китайский ковер, шкафчик и веселенькие французские часы «оживили квартиру просто до неузнаваемости». Но, разумеется, пришлось купить и кое-что новое — «всякие веселые и удобные мелочи, чтобы можно было жить», как она выразилась: оцинкованный, с черными стеклами холодильник для бутылок, радиоприемник в ящике карельской березы, ярко-зеленую китайскую лампу под яшму и репродукцию с картины Гогена.

Истратив на эти вещички всего 362 доллара и 75 центов, Пиони поразительно скрасила гнетуще коричневый тон квартиры. Портило впечатление лишь то, что у них опять набежало двести долларов долгу.

— А зачем? — спросил доктор Плениш, но Пиони поцеловала его.

Он проводил много времени в конторе Хескетовского института — выяснял, что делала до него мисс Бернардина Нимрок, и покашливал, и приказывал стенографисткам продолжать в том же духе — только поэнергичнее.