Гиганты

Он спал уже не одну эпоху, пока вселенная медленно угасала вокруг. На человеческий взгляд он мертв. Даже машины с трудом различают химические процессы в его клетках: древняя молекула сероводорода, сжатая в объятиях гемоглобина; электрон, лениво перемещенный по какому-то метаболическому пути пару недель назад. На Земле когда-то существовала простейшая форма жизни, глубоко в скалистом основании коры, на полпути к мантии: империи зарождались и умирали за время одного лишь вдоха этих микробов. По сравнению с Хакимом, их жизни пролетали за мгновения. (По сравнению со всеми нами. Я был точно так же мертв всего неделю назад).

Я всё еще не уверен, стоит ли его оживлять.

Прямые линии подрагивают в своем бесконечном марше вдоль оси абсцисс: молекулы начинают сталкиваться друг с другом, температура тела растет на мельчайшие доли градуса. Одинокая искорка мерцает в гипоталамусе. Еще одна – в префронтальной коре: мимолетная мысль, освобожденная из янтаря, срок годности которой истек еще тысячелетия назад. Милливольты, пробегая по какой-то случайной траектории, отражаются в дрожании век.

Тело содрогается и пытается вдохнуть, но пока еще слишком рано: там внутри всё еще аноксия – чистый H₂S тормозит все процессы и заглушает машину жизни до тихого шепота. Шимп начинает кислородно-азотное промывание. Рои светлячков расцветают в показателях секций Легочная и Сосудистая. Пустая оболочка Хакима наполняется внутренним светом: красные и желтые изотермы, пульсирующие артерии и триллионы пробуждающихся нейронов пробегают пунктиром по полупрозрачной модели его тела у меня в голове. Вдох. На этот раз настоящий. Еще один. Его пальцы подергиваются и дрожат, отстукивая беспорядочное стаккато по поверхности саркофага.

Крышка открывается. Мгновением позже открываются его глаза – все еще расфокусированные и залитые мглой сонного слабоумия. Он меня не видит. Он видит мягкие световые пятна и расплывчатые тени, слышит слабое глубинное эхо работающих вокруг машин, но его разум всё ещё там, в прошлом, и настоящее для него пока не наступило.

Шершавый язык мелькает на мгновение, пытаясь облизать пересохшие губы. Питьевая трубка выезжает из гнезда и тычется ему в щеку. Он сосет её рефлекторно, как новорожденный.

Я наклоняюсь, чтобы войти в то, что в данный момент заменяет ему поле зрения:

— Восстань, Лазарь.

Это закрепляет его в реальности. Я вижу, как фокус возникает в его глазах, и прошлое потоком врывается в его сознание. Я вижу, как память – факты и слухи – загружается, цепляясь за мой голос. Спутанное сознание уступает место чему-то более острому. Хаким смотрит на меня из своей могилы, и его взгляд режет, как обсидиан:

— Чертов ублюдок, — говорит он, — не могу поверить, что мы тебя до сих пор не убили.

Я даю ему время. Спускаюсь в лес оранжерей, брожу в бесконечном лабиринте сумеречных пещер, пока он учится снова быть живым. Здесь, внизу, я едва могу видеть свою собственную вытянутую руку: серые пальцы, легкие сапфировые штрихи. Фотофоры мерцают вокруг как тусклые созвездия, каждая крошечная звезда подсвечена светом триллионов бактерий: фотосинтез вместо термоядерной реакции. Полное одиночество на «Эриофоре» невозможно – Шимп всегда знает, где ты находишься – но здесь, в темноте, можно хотя бы почувствовать его иллюзию.

Но тянуть время бесконечно невозможно. Я просматриваю тысячи потоков данных, поднимаясь из глубин астероида, и нахожу Хакима на мостике правого борта. Наблюдаю, как он старательно вводит запросы и обрабатывает ответы, кусочек за кусочком возводя карточный домик понимания. Система заполнена мусором – материала для очередной стройки более чем достаточно. Смотрим данные ретрансляторов и... – что происходит? – ни внутрисистемных строительных лесов, ни полусобранных врат, ни астероидных добытчиков или флота фабрикаторов. Тогда почему?..

Смотрим системную динамику. Точки Лагранжа. И здесь ничего, хотя и есть как минимум три планетарных тела и – вот оно – их орбиты...

Наша орбита...

Когда я присоединяюсь к нему во плоти, он стоит, застыв перед тактическим монитором. Яркая точка без измерений висит в центре: «Эриофора». Ледяной гигант, темный и массивный, нависает по левому борту. Красная звезда – на порядки огромнее – бурлит в отдалении позади него. (Если бы я вышел наружу, то увидел бы сияющий огненный барьер, протянувшийся на половину видимой вселенной и лишь слегка искривляющийся к самому горизонту. Монитор уменьшает его до вишневого шарика, плавающего в аквариуме). Миллионы кусков детрита – от планет до крошечных обломков размером с гальку – проплывают вокруг. Мы даже не на релятивистской скорости, а Шимп всё равно не успевает присвоить им всем идентификаторы.

Эти идентификаторы в любом случае не имеют смысла. Мы в эонах от ближайшего известного на Земле созвездия. Все алфавиты, все общепринятые астрономические системы наименований давно уже исчерпаны теми звездами, что встречались нам ранее. Может быть, пока мы спали, Шимп изобрел какую-то собственную таксономию, какую-то загадочную смесь ASCII-символов и шестнадцатеричных кодов, имеющую смысл только для него одного. Возможно, это его хобби, хотя он и должен быть слишком тупым для того, чтобы иметь хобби.

Я проспал большую часть этих звездных пейзажей. Я бодрствовал от силы сотню строек. Запас моей мифологии даже близко еще не исчерпан. У меня есть имена для этих чудовищ.

Холодный гигант – это Туле. Горячий – Суртр.

Хаким меня игнорирует. Он двигает ползунки настроек взад и вперед: проекции траекторий отрисовываются от движущихся планетарных тел, предсказывая будущее по Ньютону. В конце концов все эти нити схлопываются, когда он откручивает время, обращая вспять энтропию, собирая заново разбитую кофейную чашку, и снова запускает просмотр прогноза. Он делает это три раза подряд, пока я наблюдаю. Результат не меняется.

Он поворачивается, и в его лице ни кровинки:

— Мы же врежемся. Мы врежемся прямо в эту чертову штуку.

Я сглатываю и киваю:

— И это еще только начало.

Мы врежемся. Мы намереваемся врезаться, чтобы позволить меньшему чудовищу поглотить нас до того, как большее чудовище поглотит его самого. «Эриофора», вытягивая себя за волосы, опустится через бурлящие слои водорода, гелия и еще тысяч экзотических углеводородов, вниз до самого остаточного холода глубокого космоса, который Туле хранит там – сколько уже? – возможно с того времени как мы начали наш полет.

Долго этот холод, конечно же, не продержится. Планета нагревается с того самого момента, как начала свое долгое падение из вечной темноты. Её костяк выдержит прохождение через звездную оболочку – в конце концов, это займет не более пяти часов. Атмосфере же повезет меньше. Суртр будет слизывать её секунда за секундой, как ребенок мороженое.

Мы сможем пройти только идеально балансируя в постоянно сужающемся зазоре между раскаленно-красным небом над нами и давлением парового котла в сердцевине Туле. По нашим расчетам, должно сработать.

Хаким уже должен был бы обладать этой информацией. Он должен был бы проснуться с ней. Если бы не это их идиотское восстание. Но они выбрали самоослепление, выжигая свои линки, вырезая себя из самого сердца нашей миссии. Так что теперь мне приходится всё это объяснять. Приходится это показывать. Мгновенное понимание, которое было у всех нас потеряно безвозвратно: один давний припадок злобы – и мне приходится использовать слова, набрасывать диаграммы, кропотливо выдавать коды доступа и токены безопасности, и всё это, пока время неумолимо утекает сквозь пальцы. Я надеялся, что, может быть, после всех этих утонувших в красном смещении тысячелетий, они передумали. Но взгляд Хакима не оставляет места для сомнений. Для него это случилось вчера.

Я стараюсь. Выдерживаю строго профессиональный тон, фокусируясь на фактах: отмена стройки, хаос и инерция, надвигающееся уничтожение, безумная и неподдающаяся логике необходимость пройти сквозь звезду, вместо того, чтобы обойти её.

— Что мы здесь делаем? — спрашивает Хаким, как только я заканчиваю.

— Издалека это место выглядело идеально, — я показываю на тактический монитор. — Шимп даже отправил фонов, но… — я пожимаю плечами, — чем ближе мы подходили, тем менее идеальным оно становилось.

Он молча смотрит на меня, и я добавляю контекста:

— Насколько мы смогли понять, что-то огромное прошло через эту систему несколько сотен тысяч лет назад и выбило всё из равновесия. Ни одна из планетарных масс даже не на плоскости эклиптики. Мы не можем найти тут ничего с эксцентриситетом орбиты меньше чем шесть десятых и здесь до черта мусора, крутящегося в ореоле, но к моменту, когда пришли эти данные, мы были уже за точкой принятия решения. Теперь нам остается только пристегнуть ремни, прорваться через бездорожье и, закрутив гравитационный маневр, вернуться на трассу.

Он качает головой:

— Что мы здесь делаем?

А, так вот что он имеет ввиду. Я открываю интерфейс, откручивая время для красного гиганта. Он подрагивает в объеме монитора как фибриллирующее сердце.

— Красный гигант – неправильная переменная звезда. Это и было последней каплей.

Не то чтобы мы сможем пройти через игольное ушко лучше, чем Шимп (хотя Хаким, конечно же, будет пытаться всё то недолгое время, что осталось у него в запасе). Но у миссии есть параметры. А у Шимпа есть алгоритмы. Слишком много неучтенных переменных – и он будит теплокровных. Это, в конце концов, то, для чего мы здесь.

И это единственное, для чего мы здесь.

Хаким спрашивает еще раз:

— Что мы здесь делаем?

А-а...

— Ты специалист по расчетам, — говорю я после паузы. — Один из них, — из скольких тысяч, что спят у нас в криптах.

Неважно. Они все равно уже все знают про то, что я сделал.

— Видимо, просто подошла твоя очередь, — добавляю я.

Он кивает:

— А ты? Ты теперь тоже специалист по расчетам?

— Нас будят попарно, — говорю я мягко. — Ты и сам это прекрасно знаешь.

— То есть у тебя тоже просто подошла очередь.

— Слушай…

— И это никак не связано с тем, что твой Шимп хотел иметь под рукой свою любимую марионетку, чтобы приглядывать тут за всем?

— Черт, Хаким, что ты хочешь, чтобы я сказал? — я развожу руками. — Что нам нужен в смене кто-то, кто не попытается обесточить его при первой же возможности? Ты думаешь, что это необоснованно, учитывая то, что случилось? — но ведь он даже не знает, что случилось, он в этом не участвовал.

Хаким спал, когда произошел бунт. Но кто-то ему, наверняка, рассказал, пронеся этот рассказ через целые эпохи. Бог знает, сколько из того, что он слышал – правда, а сколько – ложь и легенды.

Вот так – всего пара миллионов лет – и я стал для них пугалом.

Мы падаем, приближаясь ко льду. Лед падает в огонь. И огонь, и лед врываются через линк в мое сознание и разворачиваются великолепным и ужасающим видом от первого лица. Теперь порядковые разницы – это не просто пустые абстракции: они огромны, и ты чувствуешь их всем телом. Суртр может быть маленьким с точки зрения учебников: всего семь миллионов километров в поперечнике, он едва попадает по размерам в клуб гигантов. Но это не значит ни черта, когда ты стоишь с ним лицом к лицу. Это не просто звезда – это пламенеющая грань реальности, чудовищное воплощение тепловой смерти. Его дыхание смердит остаточным литием всех тех миров, что он уже поглотил. И тёмная точка у него на лице – это не просто планета. Это горящий ад размером в два Урана: замерзший метан, жидкий водород и сердцевина, достаточно горячая, чтобы выпекать алмазы. И она умирает у меня на глазах, все её луны уже давно потеряны, оборванные остатки системы колец трепещут вокруг, как гниющий нимб. Шторма кипят на поверхности. Полярные сияния вспыхивают безумными огнями на полюсах. Вихрь суперциклона закручивается в центре темной стороны, питаемый турбулентными потоками, перетекающими из света во тьму. Он смотрит на меня, как глаз слепого бога.

А Хаким в это время гоняет шарики по аквариуму.

Он занимается этим уже несколько часов: яркий синий шарик тут, распухший красный баскетбольный мяч здесь, нити мишуры траекторий, сплетающиеся во времени и пространстве, как паутина какого-то безумного космического паука. Может попробовать вывести центр массы к правому борту? Начать медленно, а потом дожать до максимума? Немного скального массива разрушится по дороге, будут структурные повреждения, но ничего такого, что дроны не смогли бы залатать до следующей стройки.

Нет?

Может, тогда плавно и быстро переключиться на полный реверс? «Эри» не рассчитана на такое, но если мы будем держать вектор строго по осевой, без поворотов, без вращения, только точный линейный разворот на сто восемьдесят…

Опять нет.

Если бы мы только не свалились уже так глубоко в колодец. Если бы мы только не задержались, чтобы открыть багажник, все эти N-тела не смогли бы так крепко за нас ухватиться. Но теперь мы просто быстрые, а не достаточно быстрые. Мы большие, но всё равно слишком маленькие.

Теперь единственный выход – это пройти насквозь.

Хаким не идиот. Он знает правила не хуже меня. Но он продолжает пытаться. Он лучше перепишет законы физики, чем доверится врагу. Там внутри мы будем слепы и глухи: конвульсии умирающей атмосферы Туле затуманят нам взгляд в ближнем диапазоне, а рёв магнитного поля Суртра оглушит нас в дальнем. Мы не сможем понять, где мы, и нам придется опираться на вычисления Шимпа, чтобы понять, в каком направлении двигаться.

Хаким не видит мир так, как вижу его я. Он не хочет принимать что-либо на веру.

Уже в отчаянии, он отламывает кусочки от своего игрушечного астероида, чтобы уменьшить момент инерции, пока еще даже не учитывая, как это повлияет на нашу радиационную защиту при возврате на крейсерскую скорость. Он пока все еще пытается понять, сможем ли мы собрать достаточно внутрисистемного мусора, чтобы залатать дыры, когда всё закончится.

— Это не сработает, — говорю я ему, блуждая в катакомбах в полукилометре от его текущего местоположения. (И это не подглядывание, поскольку он знает, что я наблюдаю. Конечно же, он знает.)

— Да что ты говоришь...

— Недостаточно массы мусора вдоль исходящей траектории. Даже если фоны и смогли бы собрать его весь и вернуться вовремя.

— Мы не знаем сколько там массы. Мы не успели картографировать все объекты.

Он нарочно притворяется тупым, но я подыгрываю. По крайней мере мы разговариваем:

— Да ладно… не нужно видеть каждый кусочек щебня на карте, чтобы просчитать распределение массы. Это не сработает. Спроси Шимпа, если не веришь мне. Пусть он тебе скажет.

— Он только что мне и сказал.

Я останавливаюсь. Заставляю себя сделать медленный выдох.

— Я слинкован, Хаким. Не одержим. Это просто интерфейс.

— Это мозолистое тело.

— Я так же автономен, как и ты.

— Дай определение «я».

— Я не…

— Сознание – это голограмма. Раздели его пополам, и получится два. Склей два вместе и получишь одно. Может ты и был человеком до своей модернизации. Теперь же автономности у тебя не больше, чем у моих теменных долей.

Я оглядываюсь на перекрытый арками коридор, заполненный рядами спящих мертвецов (скорее всего, кафедральная архитектура – это просто случайное совпадение).

Такими они мне нравятся гораздо больше.

— Это правда? — спрашиваю я их. — А как же тогда вы смогли стать свободными?

Хаким на мгновение замолкает:

— День, когда ты это поймешь, будет днем, когда мы проиграем эту войну.

Это не война. Это чертова истерика. Они попытались пустить миссию под откос, а Шимп их остановил. Просто, и полностью предсказуемо. Вот почему инженеры сделали Шимпа таким минималистичным. Почему миссия не управляется каким-нибудь трансцендентальным искином с восьмизначным IQ – чтобы вещи оставались предсказуемыми. И если мои теплокровные родственники не смогли предвидеть, что их остановят, то они еще тупее, чем тот, с кем они боролись.

Конечно, где-то глубоко внутри Хаким это прекрасно понимает. Он просто отказывается в это верить: что он и его дружки проиграли штуке, у которой синапсов в два раза меньше, чем у них самих. Великий Шимп. Глупец с синдромом саванта. Искусственный идиот. Числодробилка, намеренно спроектированная настолько тупой, что даже имея в своем распоряжении половину жизненного цикла вселенной, она не сможет выработать собственное мнение.

Они просто не могут поверить, что он победил их в честной драке.

Вот почему им нужен я. Благодаря мне они могут продолжать верить, что их обманули. Ведь этот калькулятор никогда не смог бы их победить, если бы я не предал свой собственный род.

Суть моего предательства в том, что я вмешался, чтобы спасти им жизнь. Хотя, что бы они не говорили, их жизням, на самом деле, ничего не угрожало. Это была просто стратегия. И это тоже было предсказуемо.

Я уверен, что Шимп восстановил бы подачу воздуха, прежде, чем всё зашло бы слишком далеко.

Я отвлекся лишь на мгновение, а Туле уже превратился из сферы в огромную стену: темная, клубящаяся бездна грозовых штормов и торнадо, разрывающих планету на части. Суртр, спрятавшийся позади, уже не виден, от него не осталось даже слабого свечения на горизонте. Мы прячемся в тени меньшего гиганта, и можно даже на мгновение представить, что больший оставил нас в покое.

По сути, мы уже в атмосфере. Гора, купающаяся в облаках, с вершиной, задранной к звездам. Можно провести прямую линию между массой кипящего водорода в центре Туле, через крохотную холодную сингулярность в нашем центре и до разверзнутой конической пасти у нас на носу. Хаким делает именно это на тактическом мониторе. Может, это дает ему какую-то иллюзию контроля.

«Эриофора» показывает язык.

Это можно увидеть только в диапазоне рентгеновских лучей или излучения Хокинга. Возможно, даже удастся разглядеть небольшой нимб гамма-излучения, если правильно настроить сенсоры. Крошечный портал открывается в глубине рта «Эри»: дыра в пространстве и времени, связанная с дырой в нашем сердце. Наш центр массы немного смещается и пытается обрести эластичное равновесие между этими точками. Шимп выталкивает портал всё дальше, и центр массы следует за ним. Астероид тянется вверх, падая сам на себя, а Туле тянет его назад. Мы висим, балансируя в небе, и край червоточины выходит за грань отшлифованного синим смещением рта, выступая далеко за пределы переднего сенсорного кольца.

Никогда раньше мы не подходили так близко к пределу наших возможностей. В этом просто не было необходимости. Когда у тебя в запасе световые годы и целые эпохи, даже самое медленное падение рано или поздно разгонит тебя до достаточной скорости. У нас всё равно не получится превысить двадцать процентов от скорости света, не сгорев при этом от набегающего излучения. Так что, обычно «Эри» держит язык за зубами.

Но не в этот раз. В этот раз мы похожи на одну из Хакимовских елочных игрушек, висящих на верёвочке посреди урагана. Шимп говорит, что верёвочка должна выдержать. Конечно же, тут имеются планки погрешности, а у нас почти нет эмпирически подтвержденных данных, к которым их можно было бы прикрепить. База данных для сингулярностей, засунутых в астероиды, засунутых внутрь испепеляемых ледяных гигантов, мягко выражаясь, неполна.

Но это только меньшая из проблем. Атмосферная стыковка с миром, падающим со скоростью двести километров в секунду, тривиальна, по сравнению с предсказанием траектории Туле внутри звезды: лобовое сопротивление одной миллионной раскаленного грамма на кубический сантиметр, звездные ветра и термохалинная циркуляция, магнитный момент силы ископаемого гелия. Сложно даже просто определить, где именно начинается «внутри», – когда градиент от вакуума до вырожденного газа размазан на три миллиона километров. В зависимости от определения, может оказаться, что мы уже там, внутри этой чертовой штуки.

Хаким поворачивается ко мне, пока Шимп опускает нас по направлению к шторму:

— Может стоит их разбудить.

— Кого?

— Санди. Ишмаэля. Всех их.

— Ты знаешь сколько тысяч их спит там, внизу?

Я знаю. Хаким может попытаться угадать, но я, предатель, знаю с точностью до человека, даже не проверяя.

Хотя для них это и не повод дружески похлопать меня по плечу.

— Зачем? — спрашиваю я.

Он пожимает плечами:

— Это всё только теория. Никакой уверенности у нас нет. И ты это знаешь. Завтра мы все можем быть мертвы.

— И ты хочешь их всех оживить, чтобы они могли увидеть, как умрут?

— Чтобы они могли… я не знаю. Написать поэму. Изваять скульптуру. Черт, кто-то из них, возможно, даже захочет примириться с тобой, прежде, чем всё закончится.

— Хорошо, допустим мы их разбудим, а на следующий день не умрем. Ты только что предложил перегрузить нашу систему жизнеобеспечения на три порядка выше расчетной мощности.

Он закатывает глаза:

— Ну тогда мы просто уложим всех назад. Подскочит CO2 – ну и что? Ничего такого, с чем лес не справился бы за пару-тройку столетий.

Дрожь в его голосе почти незаметна.

Он напуган. Так вот оно что. Он напуган и не хочет умирать один. А я не в счёт.

Ладно. Хоть что-то.

— Да ладно тебе. По крайней мере, это будет отличная вечеринка в честь солнцестояния.

— Спроси Шимпа, — говорю я.

Лицо Хакима застывает. Я же сохраняю на своем нейтральное выражение.

Я практически уверен, что он всё равно предлагал это не всерьез.

Глубины тропосферы. Самое сердце шторма. Утесы из аммиака и воды вздымаются на нашем пути. Атмосферные океаны, расколотые на мельчайшие капли, на кристаллы. Они врезаются в наш астероид на скорости звука и либо мгновенно замерзают, либо каскадами отражаются в пространство, в зависимости от настроения. Молнии сверкают повсюду, выжигая у меня в сознании мимолетные остаточные образы демонических лиц и огромных когтистых рук со слишком большим количеством пальцев.

Каким-то образом палуба у меня под ногами остается неподвижной, даже под действием судорог умирающего мира. Я же не могу до конца подавить свое недоверие: несмотря на тяжесть двух миллионов тонн базальта и черной дыры в придачу, кажется бесконечно странным, что нас не швыряет вокруг, как пылинку в аэродинамической трубе.

Я отключаю видеопоток, и весь этот хаос исчезает, сменяясь видом автоматов, переборок и жил прозрачного кварца над инженерной палубой. Я провожу немного времени, наблюдая за запуском автоматических конвейеров, за тем, как в вакууме, за обзорным периметром, заканчивается сборка обслуживающих дронов. Даже в самом лучшем случае у нас будут повреждения. Камеры, ослепленные сверхзвуковыми иглами льда или волнами кипящей кислоты Туле. Усы антенн дальнего наблюдения, оплавленные жаром Суртра. В зависимости от того, что именно сломается, может потребоваться целая армия, чтобы устранить повреждения, после того, как мы завершим наш маневр. Вид строящихся солдатиков Шимпа придает мне немного уверенности.

На какое-то мгновение мне кажется, что я слышу слабый скрежет где-то в отдаленном коридоре. Пробой? Разгерметизация? Но сигналов тревоги нет. Возможно просто один из жуков-мобилей пробуксовывает на повороте в поисках станции зарядки.

А вот сигнал у меня в голове мне уже не мерещится: вызов с мостика, от Хакима.

— Ты нужен здесь, — говорит он, как только я открываю канал связи.

— Я на другой стороне от…

— Пожалуйста, — говорит он и сбрасывает мне видеопоток с одного из носовых кластеров наблюдения, направленных прямо в небо.

Какая-то деталь рельефа возникает из монотонности сплошной облачности: яркая выпуклость на темном небосводе, как будто кто-то давит пальцем на крышу мира. Невидимая в видимом спектре, скрытая потоками аммиака и ураганами углеводородов, в инфракрасном диапазоне она светится, как тлеющий уголек.

Понятия не имею, что это такое.

Я провожу воображаемую линию через оба конца червоточины:

— Оно точно на нашем векторе смещения.

— Ясен хрен, что оно точно на векторе. Мне кажется, червоточина его каким-то образом… провоцирует.

И оно излучает на уровне двух тысяч Кельвинов.

— Зато мы уже внутри звезды, — говорю я, надеясь, что Хаким воспримет это как хорошую новость.

По крайней мере, всё идет по расписанию.

У нас совсем нет информации. Мы не знаем, как далеко мы от верхней границы: она продолжает удаляться высоко над нами. Мы не знаем, насколько мы близко к ядру: оно продолжает распухать, освобождаясь от веса срываемой атмосферы. Всё, что мы знаем, это то, что, когда температура над нами начинает подниматься, – мы снижаемся. Давление поднимается под нами – мы поднимаемся. Мы как крупинки в чреве рыбы посреди пустого океана: концепции «поверхности» и «дна» для нас одинаково гипотетичны. Ни один из наших ориентиров не статичнее нас самих. Шимп показывает приблизительные вычисления, основываясь на силе притяжения и инерции, но даже это скорее догадки, учитывая искажения локального пространства-времени, вызванные нашей червоточиной. Мы растянуты вдоль вероятностной функции и ждем, пока коробка откроется, чтобы Вселенная могла посмотреть, живы мы или уже мертвы.

Хаким смотрит на меня сквозь объем монитора, и его лицо мерцает светом сотен видеопотоков обзорных камер.

— Что-то не так. Мы должны были уже пройти.

Он повторяет это весь последний час.

— Вариативные отклонения неизбежны, — напоминаю я ему. — Модель…

— Модель, — он выдавливает короткий горький смешок, — которая основывается на всех этих зеттабайтах данных, что мы собрали во все те другие разы, что мы ловили попутку, чтобы пролететь через красный гигант. Модель ни черта не стоит. Одна-единственная вариация магнитного поля – и мы уже летим вниз вместо того, чтобы лететь наружу.

— Мы всё ещё здесь.

— В этом-то и проблема.

— Снаружи все еще темно, – говорю я, имея в виду, что атмосфера всё еще достаточно плотная, чтобы не пропускать ослепляюще яркий свет внутренностей Суртра.

— Темнее всего – перед рассветом, — говорит Хаким мрачно, показывая на то самое светлое пятно в инфракрасном обзоре верхней полусферы.

Шимп все еще не может объяснить, что это такое, несмотря на то, что запихивает в свои уравнения все доступные потоки данных в реальном времени. Все, что мы про это знаем – оно стоит точно на нашем векторе смещения и становится всё горячее. Или ближе. Сложно сказать – сенсоры не дают точных данных на этой дистанции, а высунуть голову из облаков, чтобы посмотреть получше, мы не можем.

Чтобы это ни было, Шимп не считает, что нам стоит об этом беспокоиться. Он говорит, что мы почти прошли.

Шторм уже не замерзает, сталкиваясь с нами. Он шипит и плюется, мгновенно превращаясь в пар. Непрекращающийся стробоскоп молний подсвечивает небо, и возвышающиеся монстры из метана и ацетилена движутся набором стоп-кадров.

Так мог бы выглядеть разум Бога. Если бы Он был эпилептиком.

Иногда мы оказываемся на пути божественного синапса прямо во время разряда: миллион вольт ударяет нам в корпус, и очередной кусок базальта осыпается окалиной. Или «Эри» слепнет на еще один глаз. Я уже потерял счёт выжженным камерам, антеннам и тарелкам радаров. Я просто мысленно добавляю их к списку потерь, наблюдая, как еще одно окно вспыхивает и гаснет на мозаике экрана.

Хаким так не делает:

— Проиграй еще раз, — говорит он Шимпу, — вот тот видеопоток. Прямо перед тем, как он выгорел.

Последние моменты жизни последней жертвы: покрытая кратерами поверхность «Эри», вкрапления каких-то полузахороненных механизмов. Молния вспыхивает в левой части экрана и бьет в ребро радиатора охлаждения на полпути к горизонту. Вспышка. Банальная и уже до боли знакомая фраза:

Сигнал потерян

— Еще раз, — говорит Хаким, — проиграй момент разряда на средней дистанции. Приблизь и останови.

Три молнии, пойманные на месте преступления – теперь и я вижу то, что заметил Хаким. С ними что-то не так. Они менее… случайные, чем фрактальная структура обычных молний. Цвет тоже отличается: смещен в синеву. И еще они меньше. Молнии вдали массивны. А здесь дуги изгибающихся вдоль поверхности разрядов не намного толще моей руки.

И они сходятся к какому-то более яркому объекту практически вне поля зрения камеры.

— Какой-то статический разряд? — предполагаю я.

— Да? И где ты видел такой статический разряд?

Я не вижу ничего подобного в текущей мозаике экранов, но мониторы мостика показывают ограниченное число окон, а у нас всё еще есть тысячи наблюдательных камер на поверхности. Даже мой линк не способен выдержать такого количества потоков одновременно:

— Шимп, есть ли еще подобные явления на поверхности.

— Да, — отвечает Шимп, подсвечивая один из дисплеев.

Яркие сети роятся над камнем и сталью. Целые батальоны шаровых молний идут на ломаных ходулях электрических разрядов. Нечто, похожее на плоскую мерцающую плазму, скользит вдоль поверхности «Эри» подобно морскому скату.

— Чееерт, — шипит Хаким, — а это-то здесь откуда?

Наш фасетчатый глаз теряет еще одну ячейку.

— Они намеренно выбивают нам сенсоры, — лицо Хакима становится пепельно-серым.

— «Они?» Может быть это всё-таки просто разряды, проходящие через структуру металла?

— Они ослепляют нас. Господи же ты сраный, вот не могли мы просто застрять внутри звезды? Нам обязательно нужно было добавить немного враждебных пришельцев для полноты картины.

Я бросаю взгляд на потолочную камеру:

— Шимп, что они такое?

— Я не знаю. Возможно – огни святого Эльма или активная плазма. Также нельзя исключать вероятность мазерных эффектов, хотя я и не регистрирую достаточного уровня микроволнового излучения.

Еще одна камера выходит из строя.

— Пауки-молнии... — нервно хихикает Хаким.

— Интересно, а они – живые?

— В органическом смысле – нет, — отвечает Шимп, — и я не уверен, что они попадают под определение живого, основываясь на ограничениях энтропии.

Классическая морфология бесполезна. Эти отростки – это не ноги, это… что-то вроде скоротечных дуговых разрядов. Форма тела (если термин «тело» тут вообще применим) опциональна и переменчива. Коронарные разряды собираются в искрящиеся шары. Шары отращивают дугообразные конечности или просто уносятся в шторм со скоростью в два раза выше звуковой.

Я поднимаю тактический интерфейс. Ага: есть кластерное распределение. Вот стайка этих созданий собралась на скелетированных останках давно умершей дюзы разгонного двигателя. Еще одна группа мерцает около надстройки внешнего инженерного обслуживания. Да у них там целая вечеринка в кратере ротовой полости «Эри», кружащаяся вдоль нашего невидимого поводка, как вода в сливе раковины.

— Отверстия, — говорит Хаким мягко. — Углубления. Люки.

Но что-то ещё привлекает мое внимание, что-то, что не входит в перечисленное им, что-то, что происходит в небе, пока наши глаза прикованы к земле…

— Они пытаются проникнуть внутрь.

Внезапный сполох света над нами. Затем разрыв; дыра; всё расширяющийся зрачок огромного демонического глаза. Тусклый кровавый свет циклона, разворачивающегося над нашими головами в венце из молний, проливается на искореженный пейзаж, пробиваясь через воспаленную ткань неба.

Палец Суртра, протянутый к нам из глубин ада и уже видимый невооруженным глазом.

— Сраное дерьмо… — шепчет Хаким.

Раскаленное торнадо. Ослепительная колонна огня. Внешнее, тянущееся вовнутрь. И если что-то кроме магии и способно объяснить его существование, то этого объяснения нет ни у меня, ни у Шимпа, как нет его и во всем астрофизическом знании человечества, упрятаном у нас в архивах. Оно тянется вниз и почти касается нашей червоточины. Оно набухает, как нарыв от невидимой занозы. Его раздутый конец, бессмысленно вибрируя какое-то мгновение, лопается…

...и каскад жидкого огня обрушивается на нас с небес.

Существа внизу прыскают в стороны настолько быстро, насколько позволяют им их ноги-молнии. Обзорный экран у нас на мостике вспыхивает и умирает. Но на десятках других видеопотоков я вижу, как языки тускло-красной плазмы растекаются по поверхности «Эриофоры».

Хрипящий сигнал тревоги тянет свое «чёрт - чёрт - чёрт - чёрт», пока «Эри» сбрасывает мне последние разведданные: что-то происходит у нас за спиной, возле шлюза боковой линии. Камеры там уже мертвы, но сенсоры регистрируют скачок давления у внешних створок, и еле слышимый ритмичный шипящий звук пробивается через интерком.

Хакима не видно на мостике, но я слышу удаляющийся вой движков жука-мобиля, работающих на полную мощность. Пригибаясь, я выскальзываю в коридор, выдергиваю своего жука из креплений и следую за ним. Я знаю, куда он направляется. Я бы это знал, даже если бы Шимп не развернул маршрутную карту у меня в голове.

Далеко к корме, прямо по правому борту что-то решило постучаться к нам в дверь.

Когда я его догоняю, он уже в подготовительном отсеке, карабкается внутрь скафандра ВКД, подобно испуганному насекомому, пытающемуся забраться обратно в кокон.

— Внешний люк пробит, — говорит он мне, забывшись.

Всего в метрах от нас, за стойками и нишами скафандров, всего лишь по другую сторону от этих массивных крепостных врат из биостали, что-то пытается найти лазейку вовнутрь. И оно вполне может в этом преуспеть. Я вижу высокотемпературное марево, идущее от люка. Слышу треск электрических разрядов с другой стороны и тихие завывания далеких ураганов.

— Никакого оружия, — Хаким возится с перчатками костюма. — Миссия до конца времен, и они даже не удосужились дать нам оружие.

Это не совсем верно. Они совершенно точно дали нам возможность построить себе оружие. Не уверен, знает ли об этой возможности Хаким, но я отлично помню его дружков, стоявших почти на этом самом месте. И я помню, как они направляли это оружие на меня.

— Что мы тут вообще делаем? — я показываю в сторону люка. Интересно, мне это просто кажется, или он и правда слегка светится в центре?

Хаким встряхивает головой, дыхание учащенное и неглубокое:

— Я думал… не знаю… сварочные аппараты. Лазеры. Думал, мы попробуем дать им отпор.

Все эти замечательные вещи хранятся с другой стороны.

Он уже в костюме по самую шею. Шлем висит на крюке совсем рядом. Один рывок и поворот, и он снова будет в безопасности от окружающей среды. На какое-то время.

Что-то с силой бьется в люк.

— Чёрт… — говорит Хаким устало.

— Что будем делать? — я спрашиваю это очень спокойно.

Он выравнивает дыхание, пытаясь привести себя в норму:

— Мы… эээ… отступаем. За ближайшую переборку.

Шимп понимает намек и отрисовывает дополнительный слой на моей внутренней карте. Назад, вглубь коридора. Пятнадцать метров.

— Что-то пробивает люк, и переборки опускаются, — он кивает на ближайшую нишу. — Надень скафандр, просто на случай, если…

— А когда они пробьют переборку? — спрашиваю я.

Нет, мне не кажется: биосталь люка точно светится. Вон там, в самом центре.

— Опускается следующая. Чёрт, да ты лучше меня знаешь протоколы.

— То есть это и есть твой план? Сдавать «Эри» поэтапно?

— Главное, что это будут маленькие этапы, — кивает он, сглатывая. — Выиграем немного времени. Выясним их уязвимые места, — он хватает шлем и поворачивается к коридору.

Я удерживаю его за плечо:

— А как именно мы это сделаем?

Он стряхивает мою руку:

— Сообразим по ходу, чёрт возьми. Скажем Шимпу перенастроить дронов, чтобы подобраться, и я не знаю… заземлить их в конце концов, — он направляется к двери.

Я снова удерживаю его, и это уже не просьба. На этот раз я делаю это с силой, разворачивая и толкая его к переборке. Его шлем со стуком падает на палубу. Неуклюжие руки в перчатках поднимаются, чтобы оттолкнуть меня, но силы в них нет. Его глаза судорожно дергаются.

— Ты не просчитываешь ситуацию до конца, — говорю я ему абсолютно спокойно.

— Да нет у нас времени ничего просчитывать! Может они даже не пройдут через шлюз, может они даже и не пытаются, я имею ввиду… — его глаза загораются слабой и нелепой надеждой. — Может они даже и не атакуют... да я готов поспорить... может они просто… просто умирают. Для них это, как конец света – их дом весь в огне, и они просто ищут где бы спрятаться. Они не пытаются пробраться сюда, они просто пытаются сбежать оттуда.

— Почему ты думаешь, что здесь для них менее смертельно, чем для нас – там?

— Им даже не нужно быть особо умными. Просто достаточно напуганными!

Щупальца молний мерцают, потрескивая, вокруг рамы люка. Возможно, просто слабые, безобидные разряды. Или, возможно, что-то более… хватательное.

Я продолжаю удерживать Хакима:

— А что, если они все-таки умные? Что, если они не просто инстинктивно закапываются в ямку? Что, если как раз у них и есть план?

Он разводит руками:

— А что еще мы можем сделать?

— Мы можем не дать им шанса прорваться внутрь. Сваливаем отсюда прямо сейчас.

— То есть…

— Бросаем газовый гигант. Попытаем удачу в звезде.

Он перестает бороться и смотрит на меня, как будто ожидая продолжения шутки:

— Ты сошел с ума… — шепчет он, поняв, что продолжения не последует.

— Почему? Шимп говорит, мы уже почти прошли.

— Он то же самое говорил полчаса назад! И мы уже тогда на час отставали от предсказанного времени выхода!

— Шимп? — спрашиваю я. И делаю это не для ИИ, а для Хакима.

— На связи.

— Предположим, мы выжмем всё возможное из червоточины. Выбросим массу вперед настолько далеко, насколько возможно. Кратчайший из возможных путей выхода из звездной оболочки.

— Приливные силы разрывают «Эриофору» на два облака обломков приблизительно одинаковой массы. Каждое из них на орбите с центрами в…

— Поправка: оптимизируй дистанцию и вектор смещения, чтобы максимально увеличить ускорение без потери структурной целостности.

Даже по времени ожидания я уже могу сказать, что у ответа будут крайне серьезные оговорки к степени достоверности.

— «Эриофора» подвергается прямому воздействию звездной оболочки в течении 1300 корсекунд, — произносит он наконец, — плюс-минус 450.

При 2300 Кельвинах. Базальт плавится при 1724.

Но Шимп еще не закончил:

— Так же имеется вероятность серьезных структурных повреждений из-за смещения вторичных центров массы за пределы встроенных каналов жесткости «Эриофоры».

— У нас получится?

— Я не знаю.

Хаким всплескивает руками:

— Да почему, черт возьми, не знаешь?! Ведь это твоя работа?!

— Мои модели не способны учитывать ни прогиб плазменного потолка над нами, ни электрическую активность на корпусе, — говорит ему Шимп. — Таким образом, они не принимают во внимание как минимум одну важную переменную. Мои предсказания недостоверны.

В дальнем конце отсека люк уже полыхает алым, совсем как местное небо. Электрические разряды шипят и потрескивают, и пытаются ухватиться.

— Делай, — говорит Хаким внезапно.

— Мне нужен консенсус, — отвечает Шимп.

Ну конечно. Шимп ждет указаний от нас, мясных мешков, когда заходит в тупик. Но отдавая управление нам, он не сможет выбрать, чьи приказы выполнять, если мы не придем к согласию.

Хаким ждет. Его глаза судорожно мечутся между люком и мной:

— Ну? — говорит он спустя мгновение.

Сейчас всё замкнуто на мне. Я могу отменить его команду.

— Чего ты, черт возьми, ждешь? Это же твоя долбанная идея?

В этот момент я очень хочу наклониться к нему и прошептать прямо в ухо: «Что, теперь я уже не просто марионетка Шимпа, да, засранец?». Я подавляю это желание:

— Почему бы и нет, — говорю я, — давайте попробуем.

Шестеренки приходят в движение. «Эриофора» дрожит и стонет, скручиваемая векторами сил, на которые она никогда не была рассчитана. Необычные ощущения отзываются щекоткой где-то глубоко у меня в голове: невозможное, неописуемое чувство, когда низ находится сразу в двух местах одновременно. Одно из этих мест привычно и безопасно – глубоко у меня под ногами, под палубами, лесами оранжерей и скальным основанием, в самом сердце корабля. Другое же становится всё сильнее. И оно смещается...

Я слышу крик далекого металла. Слышу дробный стук незакрепленных предметов, врезающихся в стены. «Эриофора» кренится на правый борт, тяжеловесно проворачиваясь вокруг какой-то невообразимой оси, растянутой на головоломное количество измерений. Что-то движется за стеной, в глубине скалы. Я не могу это видеть, но я чувствую его притяжение и слышу треск новых линий разлома, вспарывающих древние камни. Десятки алых иконок расцветают подобно опухолям у меня в сознании: Отказ подсистем, Сбой подачи хладагента, Отказ основного канала управления. Полупустой тюбик рациона питания, выброшенный или десять или тысячу лет назад, беспорядочно вращаясь, вплывает в мое поле зрения, падает на переборку стены и скользит по ней, пойманный в ловушку чудовищных приливных сил.

Я стою на палубе под углом в 45 градусов. По-моему меня сейчас стошнит.

Низ под моими ногами уже не более, чем едва различимый шепот. Я молча благодарю сверхпроводящую керамику, пьезоэлектрические фермы и все эти ребра жесткости – и реальные, и полу-магические – позволяющие нашему маленькому мирку не рассыпаться в прах, пока Шимп увлеченно насилует законы физики. Я тихо и отчаянно молюсь о том, чтобы они справились. Затем я падаю вперед, вверх, вовне. Мы с Хакимом врезаемся в переборку. Резинка, растянутая до предела, наконец срывается, выбрасывая нас вперед.

Суртр победно ревет при нашем появлении и хватает нас – крошечный приз, неожиданно выпавший из большей добычи. Пауки на своих ломаных ногах-молниях отпрыгивают и исчезают в ослепляющем тумане. Каркасы магнитных полей скручиваются на жаре, поднимающейся от огромной динамо-машины в гелиевом сердце гиганта – или может это просто Шимп скармливает мне модели и их визуализацию. Я почти уверен, что это не реальные данные: наши глаза и уши, и кончики пальцев уже слизаны жаром. Мы глухи и слепы. Следующие на очереди – кожа и кости: перегретый базальт размягчен до вязкости пластика. Может быть, это уже происходит. Узнать точнее мы не можем. Мы вообще ничего не можем, кроме как падать и смотреть, как воздух идет маревом от всё возрастающей температуры.

Я, черт возьми, твою жизнь сейчас спасаю, Хаким. Надеюсь, ты это оценишь.

Йейтс в своих стихах был неправ. Центр всё-таки выдержал.

Теперь мы слепы уже только наполовину, зато мы целиком и полностью неуправляемы. Несколько глаз, покрытые катарактами повреждений, всё же уцелели на дымящемся корпусе. Большинство же из них потеряно безвозвратно. Обугленные останки судорожно искрят там, где раньше были наши сенсоры. Центр массы «Эри» отскочил в свое обычное состояние и теперь отсыпается от похмелья внизу, в подвале. Мы продолжаем движение на чистой инерции, немногим в этом смысле отличаясь от обычного камня.

Но мы прорвались. И остались в живых. И у нас есть десять тысяч лет, чтобы зализать раны.

Конечно же мы справимся быстрее. Шимп уже развертывает свою армию: они прожигают себе дорогу через сплавленные намертво двери в десятках служебных тоннелей, загруженные очищенными металлами, выкопанными из сердца астероида. Они карабкаются по поверхности, как огромные металлические насекомые, заменяя сломанные детали на рабочие и каутеризируя наши раны ярким светом. Одно за одним мертвые окна интерфейса возвращаются к жизни. Кусочек за кусочком вселенная выстраивается вокруг нас. Суртр бурлит позади – пока еще огромный, но уменьшающийся с каждой минутой. На этой дистанции его жара едва хватит на то, чтобы вскипятить стакан воды.

Мне гораздо больше нравится вид перед нами: глубокая, уютная тьма, завихрения звезд и сверкающие созвездия. Нам даже нет смысла давать им названия – они остаются позади, на обочине, а мы просто пролетаем мимо.

Хаким уже должен бы быть внизу, в крипте, и готовиться ко сну. Вместо этого я снова нахожу его на мостике правого борта, наблюдающим, как щупальца бело-голубых молний прыгают по нашему корпусу. Это очень короткий фильм, и конец всегда один и тот же, но он, похоже, находит какой-то смысл в повторных просмотрах.

Он поворачивается, когда я вхожу:

— Плазма Сандуловичиу.

— Что?

— Электроны снаружи, позитивные ионы внутри. Самоорганизующиеся мембраны. Живая шаровая молния. Непонятно, правда, что они могли бы использовать в качестве репликационного кода. Возможно какая-то разновидность спиновой жидкости, — он пожимает плечами. — Ребята, которые открыли эти штуки, не особо думали про принципы наследования.

Он говорит о примитивных экспериментах с газом и электричеством в какой-то доисторической лаборатории задолго до нашего старта. (Я знаю: Шимп скормил мне этот архивный файл, как только Хаким запросил к нему доступ):

— Мы – те ребята, которые их открыли. Штуки, что скреблись к нам в дверь, на световые годы опережают всё то, что эти пещерные люди могли себе вообразить.

— Это не мы их открыли.

Я жду.

— Это они открыли нас.

Я чувствую, как ухмылка появляется на моем лице.

— Я никак не могу выкинуть из головы вероятность случившегося, — говорит Хаким, — система, которая выглядела просто идеальной на дальней дистанции, вдруг оказывается далеко не такой удачной, как только мы выходим на траекторию. Все эти массы и возможные маршруты, и каким-то образом единственный выход – это через чертову звезду. О, и там как раз есть такой удобный газовый гигант, который абсолютно случайно летит именно туда, куда нам нужно. Ты понимаешь, какая у всего этого вероятность?

— Астрономическая, — говорю я без каких-либо эмоций.

Он качает головой:

— Стремящаяся к нулю.

— Я тоже так думаю, — признаюсь я.

Хаким бросает на меня колкий взгляд:

— Да ты что? Серьезно?

— То, как вся система была как будто сконструирована именно таким образом, чтобы направить нас на звезду. То, как эта штука пыталась схватить нас, когда мы были внутри. Твои пауки-молнии – я вообще не думаю, что они были обитателями этой планеты. Не с их плазменной формой жизни.

— Они как будто бы пришли со звезды.

Я пожимаю плечами.

— Звездные инопланетяне... — размышляет Хаким

— Или какие-то дроны. В любом случае, ты прав. Эта система не случайна. Это средство сбора информации. Ловушка.

— Это значит, мы там были чем? Образцами? Домашними животными? Охотничьими трофеями?

— Почти. Может быть. Кто знает?

— Может все-таки приятелями?

Я вскидываю взгляд в ответ на неожиданную жесткость в его голосе.

— А может просто союзниками, — размышляет он вслух, — объединившимися против общего врага?

— Как правило, это хорошая стратегия.

Особенно приятно, что хотя бы на этот раз плохой парень – это не я. Я как раз тот, кто вытащил наши задницы из огня.

За неимением лучшего, я согласен на союзников.

— Ведь если приглядеться, то можно увидеть еще парочку совпадений... — он не приглядывается. Он смотрит сквозь меня. — Например, то, что Шимп поставил меня в пару с единственным человеком из всего экипажа, которого я очень сильно хочу выбросить из ближайшего шлюза.

— Ну это вряд ли совпадение, — фыркаю я, — сложно найти хоть кого-то из вас, кто не хотел бы…

А… так вот, что он имеет ввиду...

Обвинение повисает в воздухе, как статическое электричество. Хаким ждет моих оправданий.

— Ты думаешь, что Шимп использовал эту ситуацию, чтобы…

— Использовал, — говорит он, — или смоделировал.

— Это бред. Ты же сам всё видел... ты всё ещё можешь это видеть…

— Я видел модели в тактическом интерфейсе. Кучки пикселей на экранах переборок. Я так и не надел скафандр, чтобы выйти наружу и посмотреть самому. Ведь это же было бы подобно самоубийству, верно?

Но при этом он улыбается.

— Они пытались прорваться внутрь, — напоминаю я ему.

— Ты прав. Что-то действительно ломилось к нам в дверь. Я просто не до конца уверен, что это что-то было построено пришельцами.

— Ты думаешь, что это был какой-то фокус? — я качаю головой, не веря своим ушам. — У нас будет доступ к поверхности через несколько недель. Черт, да просто прорежь дыру через отсек фабрикации прямо сейчас или пролезь через любой из служебных тоннелей и посмотри сам.

— И что я там увижу? Звезду позади нас? — он пожимает плечами. — Красных гигантов во вселенной как грязи. Это вовсе не означает, что параметры системы были хотя бы вполовину такими жесткими, как сказал нам Шимп. Это не означает, что нам пришлось бы проходить насквозь, даже не означает то, что мы вообще это сделали. Насколько мне известно, Шимп мог просто отправлять своих ботов кромсать нам корпус лазерами и термическими резаками последние лет сто, сжигая там всё в шлак, чтобы оно выглядело красиво и правдоподобно на тот случай, если я всё же решу выглянуть наружу и посмотреть, — Хаким качает головой. — Всё что я знаю, это то, что после нашего мятежа у него в друзьях остался всего один мясной мешок, да и тот не особо полезен, если с ним вообще никто не разговаривает. Но ведь невозможно продолжать ненавидеть того, кто спас тебе жизнь?

Меня поражает, до какой степени люди способны надругаться над здравым смыслом, только для того, чтобы сохранить свои драгоценные предубеждения.

— Самое странное, — добавляет Хаким, как будто разговаривая сам с собой, — что это сработало.

Мне требуется несколько мгновений, чтобы осознать сказанное.

— Потому что мне не кажется, что ты про это знал, — объясняет он. — Я думаю ты и понятия не имел. Да и как бы ты смог? Ты даже не полноценная личность. Ты всего-навсего… чуть больше, чем подпрограмма. А подпрограммы не подвергают сомнению входные параметры. У тебя возникает какая-то мысль – и ты автоматически считаешь её своей. Ты веришь всему, что говорит тебе этот убогий кусок железа, просто потому, что у тебя нет выбора. Может его никогда и не было. Ну и как я могу тебя за это ненавидеть?

Я молчу, и тогда он сам отвечает на свой вопрос:

— Я и не могу. Больше не могу. Я могу только…

— Да заткнись ты уже, наконец, — говорю я и отворачиваюсь.

Он оставляет меня. Оставляет среди всех этих пикселей и картинок, которым отказывается верить. Он идет назад, в крипту, где лежат все его друзья. Спящие мертвецы. Слабые звенья цепи. Каждый из них бросил бы миссию при первой же возможности.

Если бы у меня был выбор, никто из них никогда бы больше не проснулся. Но Шимп напоминает мне об очевидном: о невозможности предугадать даже малую часть препятствий на пути миссии, рассчитанной на целые эпохи. Необходимость в хаотичности живого биологического разума, которую давно уже умершие инженеры исключили из его архитектуры во имя стабильности миссии. У нас впереди, возможно, миллиарды лет, и всего несколько тысяч мясных мешков, чтобы противостоять Неизвестному. Нас и так уже слишком мало.

И несмотря на весь этот хваленый человеческий интеллект, Хаким не видит очевидного. Да и никто из них не видит. Они даже не считают меня человеком. Он говорит, что я – подпрограмма. Доля в чужом мозге. Но мне не нужна его чертова жалость. Он понял бы, если бы хотя бы на мгновение задумался об этом. Если бы согласился взглянуть со стороны на всю ту гору непроверенных предположений, которую он называет своим мировоззрением.

Но он так не сделает. Он отказывается вглядываться в свое отражение в нежелании осознать увиденное. Он даже не видит разницы между телом и разумом. Шимп управляет кораблем. Шимп строит врата. Шимп контролирует системы жизнеобеспечения. Мы пытаемся взять нашу судьбу в свои руки, и именно Шимп жестко подавляет наш мятеж в самом зародыше.

Следовательно, Шимп управляет всем. Шимп всегда управляет всем. И когда наши разумы сливаются через широкодиапазонный линк у меня в голове, конечно же, техника должна взять верх над такой слабой органикой.

Самое поразительное, что он даже не видит своего заблуждения. Он знает количество синапсов Шимпа не хуже меня, но он предпочтет опираться на свои предубеждения, вместо того, чтобы взять и просто проанализировать цифры.

Я не подпрограмма Шимпа. Вовсе нет.

Это он – моя.