Гиганты и игрушки

I

Кондитерская фирма «Самсон» занимает высоченное здание в самом центре Токио. Прямо напротив фасада — конечная станция эстакадной железной дороги. Передний двор «Самсона», он же станционная площадь, — своего рода буферная зона. В часы пик здесь всегда полно народу. Цены на землю в центре очень высокие, и все же «Самсон» охотно предоставил свой передний двор для общественного пользования. И неспроста: тротуар проходит как раз вдоль его стеклянного фасада, а за стеклом — огромный выставочный зал, где круглый год экспонируются разнообразнейшие образцы продукции фирмы, начиная от жевательной резинки и кончая мелон гляссе. Прохожие волей-неволей заглядывают в гигантскую витрину. Ради такой рекламы и переднего двора не жалко! Тротуар широкий, над ним — навес, так что в дождливый день здесь сухо и хорошо. На площади разбиты клумбы, вокруг клумб расставлены скамейки, — настоящий сквер. «Самсон» страшно популярен среди жителей района «биру»[3].

Из окна моей комнаты, со второго этажа, видна вся площадь. Днем и ночью за стеклянной стеной плещется людское море. Дважды в сутки бывает мощный прилив. Площадь захлестывает волна служащих. До чего же тоскливое зрелище! Головы у всех опущены: утром из-за яркого солнца, вечером — от голода и усталости. И вечно они торопятся, бегут. Стальной ящик выплевывает их пачками, они заливают площадь, текут мимо стеклянной стены и, всосанные широкими дверями контор и оффисов, исчезают за разноцветными стенами. Шум бесчисленных шагов, словно грохот прибоя, наполняет комнату, где я сижу, и отдается в каждой клеточке моего тела.

Площадь никогда не пустеет. Стеклянная стена постоянно подрагивает от шума. Служащих сменяют люди самых различных профессий и возрастов. Манекенщицы и фоторепортеры. Группы туристов из провинции. Приверженцы очередной новоявленной религии. Домохозяйки. Студенты. Торговцы. Безработные. В субботние вечера — толпы влюбленных, не имеющих пристанища. Первого мая — рабочие и полицейские. И все толкутся здесь, покрываются пылью, мокнут под дождем. За спиной у себя я постоянно ощущаю толпу. Однажды из этой толпы вынырнула Кёко. И больше в нее не вернулась. Щуря глаза от апрельского солнца и улыбаясь, она выбралась из толчеи и остановилась перед стеклянной стеной.

Это было в понедельник, во второй половине дня. Заведующий отделом Айда вызвал меня по телефону и попросил спуститься в кафетерий на первый этаж. Кафетерий примыкает к выставочному залу. У входа — кондитерский киоск, а в глубине стоят столики. Был как раз обеденный перерыв, и зал гудел, словно улей. Айда сидел за столиком в дальнем углу, у окна, и разговаривал с девушкой. Я подсел к ним.

Девушку освещало солнце. Когда она смеялась, были видны щербатые зубы. Круглоглазая, густобровая девчонка с задорно вздернутым носом. На столе валялась потертая клетчатая сумка, похожая на мешок для плотницких инструментов. Что могло там лежать? Киножурналы или журналы мод с истрепанными обложками? Поломанная пластмассовая шкатулка для косметики? Что еще могло храниться в сумке такой девчонки, как эта? Лак у нее на ногтях облупился, туфли были покрыты пылью. Самая что ни на есть обыкновенная девушка, каких сотни на курсах кулинарии или кройки и шитья.

Позже я узнал, что Айда, меняя экспонаты в выставочном зале, заметил ее за стеклянной стеной в толпе любопытных. В тот день как раз был выставлен на всеобщее обозрение новый английский автомат для упаковки жевательной резинки. Когда загудел мотор и с быстротой молнии замелькали металлические руки, превращавшие длинные розовые лоскуты пластиката в изящные пакетики, зрители стали шумно выражать свое одобрение. Девушка, приплюснув нос к стеклу, громко смеялась от восторга и вскрикивала, как ребенок. «Надо было видеть выражение ее лица!» — говорил потом Айда.

Когда я подсел к их столику, они оживленно болтали о фильме Диснея. Как видно, между ними уже установились непринужденные отношения: ни дать ни взять — дядюшка и племянница. Не знаю, как ему удалось затащить в кафетерий совсем незнакомую девушку. Тут, видно, помогла его седина, глубокие морщины у глаз и новый, с иголочки, светло-серый костюм.

Айда рассказывал ей сплетни про джазовых певиц и кинозвезд. Она от души хохотала, негодовала, ахала. Потом он спросил, где она работает. Девушка сказала, что работает конторщицей в небольшой торговой фирме, неподалеку от нас. Иногда ей приходится исполнять и обязанности рассыльного. Айда записал название и телефон фирмы. По его просьбе я купил для девушки шоколадный набор.

— Ой, вот здорово! Спасибо вам! Не придется тратиться на амида[4]. — Потом она швырнула коробку в сумку, повесила сумку на плечо и улыбнулась. На ее верхнюю губу упал луч солнца, нежный пушок засеребрился, как промелькнувшая на дне озера рыбка. Если и было в ней что-нибудь привлекательное, то именно это. Как только девушка ушла, Айда спросил, как она мне понравилась. Но ничего особенно лестного я сказать не мог.

— Мне кажется, она очень фотогенична, — пробормотал он и, поднявшись, стал с трудом закуривать сигарету от непослушной зажигалки, прозванной «Радость поджигателя».

У этого аккуратного и ревностного служаки — два увлечения: модели и женщины. Очередной источник вдохновения он всякий раз находит на улице. Что касается моделей, тут он настоящий виртуоз. Может смастерить что угодно — автомобиль, реактивный самолет, корабль. И точность просто поразительная! На столе у него среди всяких бумаг, обрывков картона, банок со столярным клеем, кусков дерева и пластмассы всегда стоит модель самолета или автомобиля. Он работает над ними, как только выпадет свободная минута. Иной раз засиживается до последней электрички, конструируя модель какой-нибудь машины новейшего образца, только что виденной им на улице. Не часто встретишь такое странное увлечение у человека за пятьдесят, успевшего поседеть. Но мы все привыкли к этому и больше не удивляемся.

А женщины… Эта вторая его слабость связана с работой. Женщинами Айда увлекается от чрезмерного служебного рвения.

Он заведует у нас рекламой. Кроме того, руководит художниками и текстовиками. В их работу Айда не вмешивается, но кого выбрать моделью для рекламного плаката и в какой типографии этот плакат отпечатать, решает сам. Он взял на себя роль добровольного сыщика. Его глаза постоянно ищут — в театре, в электричке, в уличной толпе. Облюбовав какую-нибудь женщину, он идет за ней следом, изучает выражение ее лица в различных ракурсах и при разном освещении. Потом заговаривает с ней и тащит в нашу фирму. Женщину фотографируют и делают фотокомпозицию. Чаще всего материал не подходит. В ящике его стола лежит целая куча забракованных фотографий.

Айда опытный и вдумчивый мастер своего дела, но порою и он попадает впросак. Однажды он битых три часа шел за какой-то девицей, пересаживался с автобуса на электричку, с электрички на автобус, а когда, наконец, ему представился повод заговорить с ней, она приняла его за торговца живым товаром и пустилась наутек. К несчастью, он успел всучить ей визитную карточку. На другой день к нам пожаловала оскорбленная мамаша. После этого один из членов правления фирмы вызвал Айда к себе и, несмотря на его солидный возраст, задал ему хорошую взбучку.

Но Айда и не думает отказываться от своего увлечения. Стоит ему увидеть женщину, его глаза и ноги реагируют совершенно автоматически. Тут уж ничего не поделаешь!

То же самое было и с Кёко. Дня через два после нашего разговора в кафетерии Айда незаметно подозвал меня, велел поймать такси и дожидаться его на площади. Я нашел машину и принялся ждать, как мне было приказано. Через две-три минуты в дверях кафетерия показались Айда и Кёко. Заполучил он ее на диво быстро: позвонил ей по телефону, она тут же захлопнула конторскую книгу и улизнула с работы. Услышав от Айда о фотопробе, девушка залилась краской. А когда было произнесено имя Харукава, совсем вышла из берегов. Как же ее не предупредили! Она же не переоделась! Не накрасилась! Кёко устроила форменную истерику. Она металась, как ошалевший котенок. Рвалась из машины, топала ногами, трясла Айда за плечо. А он со спокойной учтивой улыбкой в десятый раз повторял заученный монолог:

— Вам вовсе не нужно было ни переодеваться, ни краситься. В ателье Харукава-куна есть вечерние платья и полный набор косметики. На аппарат не надо обращать никакого внимания. Вы должны только изобразить, будто первый раз в жизни попробовали карамельку — ах, до чего вкусно! Даже облизнулись от удовольствия. В общем, естественность и непринужденность. Остальное сделает Харукава-кун.

Харукава, старый приятель Айда, — знаменитый фотограф. Когда-то, в молодости, он увлекался мягко рисующим объективом и светофильтром и делал сентиментальные фотографии. Но нынешнюю свою славу он заслужил острой и злой наблюдательностью и своеобразной манерой исполнения. Сейчас Харукава делает только женские портреты, и это не просто художественные, блестяще выполненные снимки. Нацеливая объектив на знаменитых кинозвезд, Харукава испытывает особое удовольствие, если ему удается украдкой подметить тщеславную ухмылку или морщинки одиночества, проступившие на прекрасной маске. И вечно он впутывается в какую-нибудь скандальную историю. То на опубликованном им снимке популярной инженю видна гусиная кожа, и кинокомпания вчиняет ему иск… То он пробирается в примерочную и фотографирует манекенщиц, уплетающих бататы…

Он уже подкатывает к шестидесяти, но все еще холост. Безобразно толстый, насмешливый, постоянно выискивающий у женщин всякие недостатки, чтобы выставить их на всеобщее обозрение, Харукава, при всем том, пользуется у них огромным успехом.

Айда по телефону предупредил его о нашем визите, и он поджидал нас внизу. Лицо у Харукава — утомленное, потрепанное, все в глубоких морщинах. Под глазами черно, словно кто-то наставил ему синяки. Он подошел, и на нас пахнуло застоялым коньячным духом. Откинув со лба буйные волосы, в которых уже начали появляться белые нити, он впился в Кёко оценивающим взглядом. Девушка испуганно съежилась. Она выглядела совершенным ребенком, и Харукава, поднимаясь по лестнице в студию, недовольно буркнул Айда:

— На кой черт ты притащил эту соплячку?

Айда оставался в студии до конца пробы, но я еще до первого снимка потерял интерес к этой истории и вернулся на службу. Я знал, что, выбирая девушку, Айда руководствуется не только личным вкусом или симпатией. Он ищет модель для рекламы. Но эта, Кёко, была уж очень жалкой. Она так испугалась фотографа и ослепительного света юпитеров, что не могла выговорить ни слова, и когда Харукава велел ей принять нужную позу, напряженно уставилась в объектив, ну точь-в-точь девчонка из деревни. Перед тем мне казалось — я начинаю понимать, в чем ее изюминка и почему она так понравилась Айда. Но тут она, как нарочно, совсем одеревенела.

«Ох, и сядем мы в лужу с этой Кёко!» — подумалось мне. Впрочем, как оказалось впоследствии, я смотрел на нее обыкновенными человеческими глазами, и им недоставало зоркости фотообъектива.

Примерно через неделю к нам заявился Харукава. Мы с Айда ждали его в кафетерии. От него, как обычно, несло винным перегаром. Лицо было алчное и помятое, но глаза блестели насмешливо и остро. Едва усевшись, он бросил на стол большой, туго набитый пакет.

— Беру девчонку! — сказал он, ухмыляясь, и стал стирать костяшкой пальца гной с уголков глаз.

В пакете было около сотни снимков. Айда просмотрел их быстро, но очень внимательно и сразу же разделил на две неравные стопки. Отложив последнюю фотографию, он просиял и, показывая на ту стопку, что поменьше, сказал, обращаясь к Харукава:

— Пойдет!

— Пойдет! — Лицо Харукава расплылось в довольной улыбке. — Понимаешь, до того фотогеничная рожица, в объективе она просто красотка. А так — и смотреть-то вроде не на что.

Айда развеселился:

— А рот-то, один рот чего стоит! Когда смеется — туда целую булку запихать можно.

— Да, презабавная девчонка. Тут она как-то высунула язык, да как лизнет кончик носа! Я прямо обалдел. Говорит, это — ее коронный номер.

Поболтав с Айда и договорившись о гонораре за пробные снимки, Харукава ушел. Айда передал фотографии мне и попросил их спрятать. Я поднялся в отдел, просмотрел их все до одной и запер в стол. За эту пробу была выплачена довольно большая сумма из специальных фондов, но потом Айда, казалось, совсем позабыл о Кёко.

Шли дни, но ни Харукава, ни девушка у нас не появлялись. Только через месяц, когда вышел очередной номер фотожурнала «Камера-Ай», я все понял. Харукава опубликовал целую подборку снимков Кёко. Редактор назвал ее «О-о, юность!» и дал подзаголовок: «Обыкновенный день обыкновенной девчонки». Целых шесть страниц! Потрясающие фотографии! В воскресных журналах появились восторженные отклики. Такого успеха «Камера-Ай» не знал со дня основания. Тщательно просмотрев всю подборку, я наконец понял, что Айда и Харукава откопали оригинальный типаж. Фотообъектив создал новую Кёко.

«О-о, юность!» — это был репортаж о жизни бедной девушки. Абсолютная достоверность сочеталась в нем с умелой режиссурой. Следуя за Кёко по пятам, словно сыщик, Харукава показал весь ее день, с раннего утра до позднего вечера. Показал ее бедность, ее маленькое тщеславие, дешевые удовольствия, случайные радости. Харукава отобрал лишь такие снимки, где за яркой индивидуальностью Кёко угадывался тип простой японской девушки не старше двадцати лет. Из пояснения к подборке следовало, что ради двенадцати опубликованных снимков фотограф отснял шестьсот кадров.

Как и говорилось в подзаголовке, Кёко была самой что ни на есть обыкновенной девчонкой — таких можно было встретить где угодно. И ее фотографии — картинки из их жизни. Поездка в переполненной электричке. Прогулки. Солнечные ванны на плоских крышах высоких зданий. Сласти к полднику. Витрины магазинов готового платья и галантереи. Длинная очередь перед студией, где записывают на пластинку популярных исполнителей песен. Вечером — порция лапши в дешевой столовке. Запах сырости в третьеразрядных банях. А дома — возня с братишкой: завернувшись в одеяло, он изображает супермена. Вот ее будни, ее маленькие радости.

— У нее на работе стоит в закутке аквариум. Она разводит головастиков. И не крошечных, а мордастых, как рыба-пузырь. Тех самых, из которых вырастают съедобные лягушки. Она говорит, что кормить их надо стружкой бонита. Вот, пожалуй, и все, чем она отличается от других девчонок, — только и отвечал Харукава, когда репортеры пытались у него выведать, не подметил ли он в жизни Кёко чего-нибудь сенсационного.

Тщательно изучив подборку, я впервые понял, в чем характерные особенности лица Кёко. Чересчур большие глаза, чересчур большой рот, густые брови, вздернутый нос. Красивой ее никак не назовешь. Но на снимке даже ее недостатки становились привлекательными. Уж такое у нее лицо. Именно это имел в виду Харукава, когда сказал Айда, что в объективе Кёко просто красотка. Она поражала и притягивала удивительной непосредственностью, свежестью и полнотой жизни. Хотя при первой пробе, в ателье Харукава, Кёко перепугалась насмерть, потом, перед лейкой, она уже совсем не робела. Она широко улыбалась, показывая щербатые зубы, непринужденно двигалась, с необычайной выразительностью рассказывала о своей жизни. И как Харукава это удалось? Чудеса! Должно быть, этот человек — этот оплывающий кусок масла с двумя остро поблескивающими глазками — обладал поразительной силой убеждения. Вот на что рассчитывал Айда, когда в первый раз показал ему Кёко. Я понял, до чего примитивно мое собственное зрение, и чистосердечно восторгался зоркостью своего начальника.

После пробных снимков прошло около месяца. Шумный успех «Камера-Ай», хвалебные отзывы воскресных газет и журналов — все это было уже позади. А между тем Айда держался так, словно вся история нисколько его не касается. Он позаботился, чтобы имя его как первооткрывателя Кёко нигде не называлось. Харукава и девушка обещали ему хранить тайну. Даже я, больше других посвященный в дела и замыслы Айда, не мог разгадать его маневра. Но время работало на него. Он просто-напросто выжидал, а в последний момент раскрыл свои карты и победил…

Каждый месяц у нас в фирме проводится совещание заведующих отделами. На вторую половину июня намечалась дешевая распродажа, и поэтому на очередном совещании присутствовали также члены правления и управляющие провинциальными филиалами. План распродажи обсудили еще три месяца тому назад, подготовка уже шла полным ходом, и совещанию оставалось лишь утвердить кое-какие детали. Уже были решены все основные вопросы — о премиях и премиальных билетиках, которые будут вкладываться в коробки с карамелью, о проценте с дополнительной прибыли, отчисляемом оптовикам и розничным торговцам во время распродажи, и даже о том, на какие курорты их пригласить в порядке поощрения. Фабрики уже переходили на новый режим работы.

Словом, все шло гладко, и только одну проблему никак не удавалось решить. Ее обсуждали целых три месяца, но так ни до чего и не договорились. Речь шла о том, кого из знаменитостей избрать моделью для нашей торговой марки — во время распродажи она будет фигурировать на рекламных плакатах и в газетах. Решать это должен был Айда. Но каждый раз, когда члены правления, начальники секторов или заведующие отделами предлагали какую-нибудь молоденькую певицу или актрису, он отклонял кандидатуру, ссылаясь на то, что все они «слишком затасканы рекламой». Из-за его упорства дело зашло в тупик. Отдел рекламы не подготовил ни одного плаката, а до распродажи оставался всего какой-нибудь месяц.

Он отвергал одного за другим исполнителей детских песенок, юных актрис и актеров, джазовых певиц и борцов, пользовавшихся популярностью у детворы. Когда предлагали чемпиона по вольной борьбе, он вытаскивал газету: «Смотрите, он уже рекламирует телевизоры и электрические бритвы». Когда называли известную манекенщицу, он сердито качал гловой: «Не пойдет! На нее уже наложили лапу фруктовые соки и губная помада».

С членами правления Айда принципиально спорил на осакском диалекте. Это был своеобразный тактический прием. Едва начинались деловые переговоры или речь заходила о его собственном странном поведении, он укрывался за щитом осакского диалекта. Беседуя с молодыми художниками о работах Шана или Леви, Айда никогда не употреблял осакского диалекта, но стоило ему заговорить с членами правления, как он тут же прибегал к своему излюбленному приему. Или, скажем, предложит нам радиокомпания коммерческую программу. Он все разгромит в пух и прах, а потом намекнет, что согласен принять ее — неофициально. Когда же дело доходит до обсуждения цены, начинает размахивать счетами, ухмыляется и говорит на осакском диалекте:

— Ну что ж, а теперь подеремся!

Я уже знаю, что в таких случаях мой шеф особенно опасен.

На этом совещании осакский диалект бушевал со страшной силой. Айда развил бурную деятельность. Разговор в который раз возвращался к модели для рекламы, и отвергнутые было звезды вновь и вновь появлялись на сцене. И опять Айда всех отвергал, уверяя, что они никуда не годятся. И не потому, что знаменитости эти не слишком разборчивы и за известную мзду готовы красоваться на рекламе любого товара. Нет, просто он доказывал, что они не привлекут покупателей, а значит, при распродаже от них никакого толку. Ведь если эмблема губной помады станет еще и эмблемой карамели, покупателям уже не отличить рекламу кондитерской фирмы от рекламы парфюмерии. Сила воздействия обеих реклам уменьшится, по крайней мере, вдвое — они попросту убьют друг друга.

Но тут последовал выстрел из стана противника:

— Может, оно и верно. Но, с другой стороны, у всех звезд есть поклонники, которые с радостью будут их лицезреть на нашей марке. Кстати, число поклонников так велико, что забывать об этом не следует.

Айда степенно кивнул в знак согласия, но тут же с учтивой улыбкой стал выдвигать контрдоводы. Он сказал, что поклонники этих звезд потому только и останавливают взгляд на рекламе, что хотят лишний раз полюбоваться своим кумиром. А на товар, который он — или она — рекламирует, не обращают решительно никакого внимания.

— Будь «Самсон» киношной компанией, такой вариант, несомненно, прошел бы, — объявил Айда под конец.

Члены правления сердито молчали.

С двенадцати до трех Айда сражался со звездами и, прибегая к весьма хитроумным уловкам, перебил их всех до единой. Тем самым он тщательно подготовил почву для появления Кёко. И тут из обвинителя он неожиданно превратился в защитника. Дело решилось на удивление быстро. Был уже четвертый час, все устали и окончательно запутались. Казалось, из этого тупика не выбраться. Начальники секторов и заведующие отделами дремали, пригревшись на майском солнышке. В комнате висело густое облако табачного дыма.

— Иными словами, ты хочешь сказать, что нужен какой-то новый человек, не известный ни публике, ни фирмам? — спросил один из членов правления. Он явно отказывался от дальнейшей борьбы. Айда, убедившись в полном разгроме противника, вежливо отступил на шаг:

— Ну да, вроде бы так… Пожалуй, это — выход.

Член правления усмехнулся, разгадав его маневр:

— Ладно, хватит валять дурака. Выкладывай, что там у тебя.

Увидев, что Айда осторожно вытаскивает из-под кучи бумаг «Камера-Ай» и воскресные журналы, я сходил в отдел и принес пакет с пробными снимками Кёко. Мой шеф стоял спиной к окну. Распрямив плечи и выпятив грудь, он победоносно оглядывал присутствующих.

Один из членов правления, впервые увидев лицо Кёко на фотографии, сказал именно то, что все мы — и Айда, и Харукава, и я — смутно чувствовали, но не смогли выразить:

— Фу-ты, черт! Ведь девчонка-то — вылитый каппа[5]!

Журналы переходили из рук в руки, от членов правления к начальникам секторов, от начальников секторов к заведующим отделами, а от них — к управляющим провинциальными филиалами. Интересовала их не столько сама подборка «О-о, юность!», сколько критический разбор фотокомпозиции и отклики воскресных журналов. Правда, некоторые открыли было рты, чтобы выразить сомнение, но, предчувствуя, что Айда вот-вот опять перейдет на осакский диалект, предпочли промолчать.

После короткой паузы тот же самый член правления спросил:

— Девчонку еще никто не зацапал?

Айда, казалось, только и ждал этого вопроса. Он высыпал на стол снимки из принесенного мною пакета.

— Нет! Я первый взял ее на мушку!

И он рассказал все по порядку, начиная с того момента, когда увидел Кёко у нашей витрины, и кончая пробой в ателье Харукава. Потом добавил, что взял с девушки слово отказываться от любых предложений, пока «Самсон» официально не пригласит ее на работу.

Это решило исход дела. С трудом подавив досаду, член правления буркнул:

— Ну, ладно, другого выхода нет! Время не терпит.

Было уже не до обсуждений всяких там «за» и «против». Айда старательно уничтожил все обломки кораблекрушения и полностью взял на себя ответственность за жизнь утопающих. Улучив удобный момент, он бросил им спасательный круг — единственное, за что они могли уцепиться. Все равно немыслимо за такой короткий срок обежать артистические уборные и съемочные павильоны, найти подходящих актеров, договориться о гонорарах, сделать снимки да еще успеть отпечатать плакаты. Так что Айда одержал победу без боя.

Сразу же после совещания он позвонил Харукава и договорился с ним о фотографиях для рекламных плакатов. Потом позвонил Кёко на работу и пригласил ее в бар. Было ровно пять, рабочий день кончился, и Кёко немедленно согласилась. Мы заехали за ней на машине. Когда Айда сказал девушке, что фирма заключит с ней договор, и назвал сумму гонорара, она пришла в дикое возбуждение.

— Хочу лепешку! — выкрикнула она.

Ей захотелось лепешки, завернутой в толстый лист морской капусты и политой соевым соусом!

II

Вот уже несколько лет нас сносит течением, и мы не знаем ни минуты покоя. Мы выбиваемся из сил и расходуем уйму денег, но все впустую. Нас беспрестанно гложет тревога. Поначалу тревога эта была лишь смутным предчувствием и столбиком цифр, сейчас она прочно засела у нас в печенках. Мы только о том и думаем, как бы нам выйти из положения, но до чего жалки и бесплодны все наши попытки! Они отдают мертвечиной. Вот потому-то Айда и ушел с головой в свои модели — он не в силах вынести тошнотворного запаха гниющей заживо плоти.

А дело в том, что карамель, неизвестно почему, продается все хуже и хуже. Этим и вызвана наша тревога. Быть может, членам правления, отдающим приказы из своих тихих, уютных кабинетов с установками для кондиционирования воздуха, такое признание придется не по вкусу и самолюбивые стариканы сердито потащат нас к окну: оттуда видно, как со складов выезжают тяжело груженные машины и у кондитерского павильона беспрестанно толчется народ. Так и кажется, что теплая высохшая рука легонько похлопывает тебя по плечу и сиплый старческий голос шепчет:

— Ну, смотри! Продается ведь! И будет продаваться! А ты постарайся, чтоб продавалось еще больше. Надо как следует постараться, только и всего. Ну-ка, пошевели мозгами, нет ли у тебя какой-нибудь стоящей идейки?

И все-таки это жалкий голос. И его благодушие фальшивое. Стариканы упорно отворачиваются от графика продажи, висящего на стене.

Это верно — грузовики ежедневно увозят в город тонны продукции. Верно и то, что в кондитерском павильоне с утра до вечера не прекращается толчея. На садовых скамейках валяются пустые коробки из-под карамели. По воскресеньям пыль в зоопарке имеет сладкий привкус. Рука девушки, читающей в постели, без устали срывает пропитанные парафином обертки. Все это действительно так. Карамель продается.

Но на столе передо мной лежит бумажка с цифрами: приход и расход. Стоит взглянуть на эту бумажку, и все разом исчезнет — тяжело груженные грузовики, толкотня в павильоне, сладковатый привкус пыли и рука девушки. Эта бумажка бьет тревогу, — я отхожу от окна, возвращаюсь к столу, и она оглушает меня, как набат. Я беру месячную сводку и вычерчиваю на графике новый отрезок кривой — он едва заметно клонится книзу.

Кривая выражает самую суть нашей проблемы. Длинная, сильно изломанная линия, достигнув однажды наивысшей точки, стала безвольно, неудержимо стекать вниз. Мы не поднимаемся на пологий холм и даже не шагаем по равнине. Бывают, правда, небольшие подъемы, но все же дорога, несомненно, идет под уклон…

Если подсчитать расходы на переоборудование фабрик, на рекламу и заработную плату, вычислить процент чистой прибыли и сравнить его с этой кривой, станет еще яснее, как тяжко болен «Самсон». И во второй раз подходить к окну уже не захочется. Цифры — вещь более убедительная, чем толпа на площади.

У «Аполлона», «Геркулеса» и фирм помельче дела обстоят точно так же. Как ни крути, карамель продается все хуже и хуже. Может, у нынешних детей по-другому устроен язык? Каких только теорий мы не выдвигали… Первыми попытались объяснить ситуацию наши разъездные агенты. Эти сладкоречивые рыцари эпохи капитализма, считающие себя оплотом фирмы, успокаивали стариканов с профессиональной убедительностью:

— Месяц нынче особенно неудачный. Как праздничные дни — так дождь. Что ж удивительного, что товар залежался на складах! Э-э, установится погода, и все образуется. Все так считают — и оптовики, и владельцы магазинов. Встретился я тут как-то в командировке с агентом «Аполлона». Он тоже слегка приуныл, но не сдается: «От дождя, говорит, только начинка в пирожках растаять может, но не мы с тобой. Так что не вешай носа, беспокоиться не о чем».

И все-таки беспокоиться есть о чем. Мы работаем в здании, выстроенном по последнему слову архитектуры. Стены здесь выкрашены в такой цвет, который, по мнению психологов, максимально повышает производительность труда. На фабриках — сплошная автоматизация. В обеденный перерыв там звучит вальс: как известно, это снижает нервное напряжение. Словом, весь антураж — сверхсовременный, а беспокоит нас каждый день завтрашняя погода. Для «Самсона» сводка метеостанции — лакмусовая бумажка. Если в воскресный день по всей стране идет дождь, тонны карамели остаются лежать на складах. Ведь матери победнее раскошеливаются только в воскресенье. Стало быть, кое в чем разъездные агенты правы. И хоть они утешают стариканов, те скрепя сердце вынуждены признать, что сбыт действительно сокращается.

Но дело не только в дожде. Карамель вообще продается плохо, и разъездным агентам приходится выискивать все новые и новые объяснения этого непостижимого факта. Если нет дождя, то бастуют служащие государственных железных дорог. Если нет забастовки, неожиданно тонет прогулочный пароход. А в те месяцы, когда поезда идут нормально и суда не тонут, случаются тайфуны или пожары. Стоит только поискать, и тотчас обнаружишь что-нибудь такое, что в нашей тесной островной стране мешает людям есть карамель. Когда же все мыслимые бедствия исчерпаны, выдвигается какое-нибудь новое, весьма оригинальное объяснение: скажем, год выдался слишком урожайным, фруктов — тьма-тьмущая, так на черта деревенским ребятам карамельки?! Ну, а если уж сослаться и вовсе не на что, агенты твердят: мелкие торговцы возмущены тем, что мы продаем им товары по ценам прейскуранта и заставляем их погашать векселя в сорокадневный срок — они усматривают в этом гнет крупного капитала. Все это, в общем-то, близко к истине. И тем не менее ни одно из таких объяснений нельзя считать исчерпывающим.

В отделе производства, где продукцию оценивают с точки зрения вкусовых норм, сокращение сбыта объясняют совсем по-другому. Там стариканам усердно втолковывают, что времена изменились. В годы правления императора Тайсё[6] карамель была экзотическим продуктом. Японцы, еще не успевшие вкусить европейской цивилизации, очень охотно раскупали эту смесь сливочного масла, молока, патоки и эссенций. Кроме того, зазывы реклам: «Вкусно, питательно, здорово» — производили сильное впечатление на простодушных островитян, знакомых только с отечественными сладостями. Оригинальная мысль — подкреплять рекламу кондитерских изделий доводами диететики — принадлежит фирме «Аполлон». Видя ее успех, другие фирмы тоже присвоили себе символические названия — «Самсон», «Геркулес». В те времена бедняги-японцы были ущемлены своим слабым сложением и поэтому во всякой еде прежде всего искали питательность. Так начался карамельный бум, за ним еще один бум и еще. Все три фирмы упивались огромным успехом своей сладкой продукции, хотя им и приходилось делить между собой сравнительно узкий рынок.

Потребность в сластях, привитая широкой публике предприимчивыми гигантами, все росла и росла, так сказать, облекалась в плоть. За карамелью последовали шоколад и печенье, раковые шейки и монпансье. Вот как случилось, что утеха европейских средних слоев под гром оваций получила права гражданства во владениях соевой пасты и соленой редьки. Но вскоре эта экзотика сделалась будничной и привычной. Вот тут-то и зародилась опасность. Ничего не поделаешь: вкусы широкой публики меняются — медленно, но верно. Правда, потом была долгая война, а после долгой войны — еще один бум, но все-таки вкусы менялись, и мы не поспевали за этими переменами. В то время люди бросались на карамель, чтобы потешить истосковавшуюся по сладкому утробу или погрузиться в сентиментальные воспоминания о мирном времени. Но вот жизнь вошла в обычную колею, и карамель потеряла для них свою притягательную силу. Наша продукция больше не привлекала покупателей — она приелась. Именно в это время кривая на графике, достигнув наивысшей точки, остановилась, а потом стала медленно ползти вниз.

Но в людях живет примитивный и наводящий на грустные мысли инстинкт подражания. Благодаря ему нам удалось на какое-то время снова добиться успеха: мы выпустили жевательную резинку, — точно такую, какую жевали победители. Однако прибыль была слишком ничтожна. Срочно требовались новые идеи и новые раздражители.

Лаборатории устремились на поиски новых вкусовых веществ и создали несколько опытных образцов новой продукции. Некоторые из них поступили в продажу, — например, «деревенские» конфеты, жевательная резинка с пепсином, улучшающая пищеварение, ароматические подушечки для укрепления десен и двухслойные солено-сладкие конфеты. Словом, все фирмы с помощью самых разнообразных средств усердно атаковали вкусовые ощущения покупателей, но ни одно из этих новшеств не имело широкого успеха. И стариканы тяжко вздыхали среди леса бутылок со специями и эссенциями.

Во время войны все три фирмы выпускали галеты, пакеты НЗ и высококалорийные продукты для армии и беженцев. В конце войны фабрики «Самсона», «Аполлона» и «Геркулеса» были разрушены, дела их пришли в упадок, но это только ускорило переход на массовое производство. Были построены новые фабрики с новеньким оборудованием. Завертелись автоматические смесители, забурлили котлы, задышали жаром огромные печи. Автоматы стали выбрасывать шестьсот пятьдесят карамелей в минуту, тонну печенья в час, шесть тонн монпансье в сутки. Этот поток закружил нас и помчал неизвестно куда. Бум кончился, но мы не сумели остановиться. Поток несся все дальше, хотя признаки спада уже появились.

Отдел сбыта охватила нервная тряска, отдел производства задыхался от страшного напряжения, отдел рекламы бился в истерике. Мы очутились у запертой двери, ключ от которой был потерян. Наша фирма стала устраивать распродажи карамели, заманивая покупателя премиями. Последние годы кондитерские магазины привлекали детвору не запахом сластей, а духовым ружьем, восьмимиллиметровым кинопроектором, фотокамерой. Или велосипедом. Тропическими рыбками. Замшевым костюмом. Набором для игры в бейсбол. Так гиганты превратились в мелочных торговцев.

Нельзя сказать, чтобы все эти ухищрения были совсем уж бесплодными. От иных был кое-какой прок, от иных — никакого. После каждого нового капиталовложения кривая на графике выделывала замысловатые фигуры. Разъездные агенты то ликовали, то злились и ныли. Случалось, «Самсон» вырывался вперед и оставлял своих конкурентов далеко позади. Но, что там ни говори, распродажи могут повысить спрос лишь на короткое время. Ведь это своего рода наркотик. Как только перестает действовать один раздражитель, нужно вводить другой, еще более сильный. И гиганты боролись не на жизнь, а на смерть, вкладывая в коробки с карамелью все больше и больше билетиков на премию. Сколько было затрачено денег и сил! Сколько подножек подставлено противникам! А сколько радужных снов и мечтаний развеялось в прах! После каждого такого сражения миллионам детишек, деревенских и городских, оставалось сосать собственный палец — премия им не досталась, все надежды обмануты. А из тихих, уютных кабинетов членов правления вновь и вновь доносилась команда: «Продавать, продавать как можно больше!»

Нет, это была уже не реклама, это была какая-то свистопляска, стоившая чудовищных денег.

А между тем не мешало бы нам призадуматься над собственным поведением. Как тут не вспомнить одну аллегорию. У обочины автострады в штате Теннесси стояли во время войны три огромных щита. На первом из них два осла, связанные одной веревкой, рвутся к стогу сена, но приблизиться к нему не могут, так как тянут в разные стороны. На втором — ослы обнаруживают, что им выгоднее соединить усилия, и движутся рядышком, — вот они уже у самого сена. На третьем щите ослы, разделавшись с первым стогом, в полном согласии принимаются за второй.

И все. Никаких пояснений, никаких призывов. Однако смысл этих трех рисунков был ясен каждому — они пропагандировали необходимость совместных усилий во время войны. Сартр — не специалист по рекламе, но, взглянув на эти рисунки, сразу же уловил суть. Вот что он сказал — и был совершенно прав:

— Любой человек, увидевший эти щиты, должен сделать выводы сам. Когда до него доходит смысл рисунков, ему кажется, что именно он открыл эту истину, и вот он уже наполовину убежден.

У американцев гениальная способность улавливать психологию масс. Они считают, что реклама должна воздействовать прежде всего на подсознание. Конечно, в периоды подъема и мы позволяли себе придерживаться такой тактики. Айда наказывал своим художникам и текстовикам рекламировать только приятный вкус карамели. Обращаясь к покупателю, он не настаивал, не просил, не подзадоривал. Он рекламировал не продукцию, а ощущение. Ведь покупатель испытывает глубокое недоверие к рекламе. Он терпеть не может, чтобы его подхлестывали. Поэтому после войны, когда люди еще блуждали среди развалин, мы всячески расписывали утехи, которые несет им наша карамель. Придя в кондитерский магазин, каждая мать наслаждалась тем, что выбирала покупку сама, на свой вкус. И если при этом в сумеречных глубинах ее подсознания проступал контур «Самсона», а не «Аполлона» и не «Геркулеса» — цель наша была достигнута. Так считали мы все, во главе с Айда. Именно в ту пору художники «Самсона» создали свои лучшие плакаты. Нашим стариканам оставалось только поглядывать на кривую — прекрасную, длинную траекторию полета мяча для гольфа; других забот у них не было.

Однако такое благодушие годится лишь для хороших времен — хороших с точки зрения нашей фирмы. Стоило появиться первым признакам спада, и мы тут же скатились до уровня мелких провокаторов. Мутная, топкая, как болото, конкуренция засасывала нас все глубже, особенно во время распродаж; они совершенно обессиливали нас, вызывали вредное возбуждение у детей, а против этого энергично протестовали ассоциации родителей и учителей и всякие женские организации. И вот в конце прошлого года представители «Аполлона», «Самсона» и «Геркулеса» устроили совещание и порешили впредь воздерживаться от распродаж. Но не прошло и месяца, как поползли тревожные слухи, и джентльменское соглашение было нарушено. А мне было снова приказано фабриковать несбыточные грезы для маленьких покупателей.

В феврале я принялся изучать предмет. Просмотрел массу детских журналов и книг, начиная от комиксов и кончая биографиями замечательных людей, проанализировал их, вывел для себя характерные особенности детской литературы и даже составил таблицы. Потом я стал ходить в детские парки, на мультипликационные фильмы, на выставки детской книги, на пустыри, где играют дети. С утра до вечера я наблюдал за ними, прислушивался к их возгласам и пытался понять, что же их увлекает больше всего. Я не люблю действовать наобум, не вхожу в азарт и не слишком полагаюсь на свою интуицию. Чтобы проверить свои непосредственные впечатления, мне пришлось запросить несколько крупных городов и несколько провинциальных. Словом, я вдоль и поперек изучил вкусы и увлечения детей. Информационным агентствам были выплачены огромные суммы, и у меня появились всевозможные цифры и графики, характеризующие разные стороны детской жизни. Небывалая тщательность подготовки к очередной операции показывала всю глубину пропасти, перед которой мы стояли. Пока я штудировал детские книжки, вроде «Гамма-лучевого человека», «Гидроармии» и «Кэнтяна в джунглях», Айда носился по магазинам игрушек и сувениров. Отдел рекламы быстро превращался в склад игрушек. На стене висели кобуры, парные револьверы, непробиваемые шлемы, а по полу шагал радиоуправляемый робот и мчался радиоуправляемый автомобиль. На столе красовались модели кораблей и аквариум с тропическими рыбками. Купив какую-нибудь новую игрушку, Айда самым тщательным образом разбирал ее и собирал. А когда управлял автомобилем по радио, то так увлекался, что полз за ним на карачках, только что не возил по полу носом.

Американский игрушечный револьвер приводил его в восторг. Такой тяжелый, с костяной ручкой, на которой выгравированы шпоры, — совсем как настоящий. Спустишь курок — барабан начинает крутиться, вот только пуля не выскакивает. Влюбленно поглядывая на него, Айда говорил:

— А дуло-то, дуло какое длинное! Вот это да! На совесть сделано! Нам бы так! Сразу видно, что взрослые постарались для детей, не пожалели сил. Эх, была бы у нас такая штучка! Ведь премия выпадает одному из миллиона или из пятисот тысяч. Так уж хотелось бы дать ребенку что-нибудь стоящее.

Но это вовсе не означало, что Айда остановил свой выбор на ковбойских игрушках. Мне он доверял только изучение цифровых данных, а сам покупал в магазинах все иностранные научно-популярные и научно-фантастические книги, все комиксы. Разумеется, он не читал их, а лишь вырезал иллюстрации и снимки. Рисунки на космические темы он брал и из японских журналов для юношества. Айда не пропускал ни одного фильма о космосе и смотрел его обязательно в день премьеры. А уж если ему случалось что-нибудь пропустить, он отыскивал на окраине захудалое кино, где этот фильм еще шел.

Я уже догадался, что он затеял: смастерить игрушечный космический скафандр. В японских магазинах их пока не было. В толстом блокноте, которым он страшно дорожил, появились диковинные эскизы скафандров для межпланетных путешествий.

Если позднее, в истории с никому не известной и не очень-то красивой Кёко, Айда добился своего с помощью ловкого обходного маневра, то теперь он повел на членов правления совершенно открытую и планомерную атаку. Он выступил на совещании во всеоружии фактов и цифр. Правда, тогда еще времени было достаточно. Происходило все это за месяц до того, как он открыл Кёко. На этом совещании я также не имел голоса. Мне просто велели изложить собранные мной данные, — так сказать, уточнить координаты. А затем Айда уверенно повел наш дрейфующий корабль в свою гавань. Хоть мы и работали с ним в одном отделе, он ни о чем со мной не сговаривался заранее, — как видно, был совершенно уверен в успехе своего маневра.

Я рассказал, какие программы детских радио- и телепередач собирают наибольшее число слушателей и зрителей; какого рода рассказы и повести занимают основное место в журналах для детей и для юношества; какие фильмы пользуются наибольшим успехом; какие именно подробности больше всего интересуют детей. Мало того — из пещер и ущелий, с космодромов и далеких миров я согнал в зал совещания любимых героев детворы, всяких там суперменов и прочих ребячьих кумиров и познакомил наших стариканов со всей этой публикой. Как только я кончил доклад, посыпались предложения — что именно выбрать в качестве премии. Правление кондитерской фирмы превратилось в комиссию по оценке детских игрушек. Потом один из членов правления, бейсбольный болельщик, сказал, что самая верная приманка для детворы — бейсбольная форма. Другой, поклонник точных наук, высказался за микроскоп. Третий, страстный рыболов, считал лучшей премией рыболовную сеть. А еще один, до смерти боявшийся женских организаций, предложил договориться с издательством и давать в качестве премии детскую энциклопедию. Ни одно из этих предложений не отвечало сразу всем требованиям: «Оригинально, ново, сенсационно и совершенно безвредно». Слушая споры членов правления, Айда спокойно наблюдал, как накапливается у них усталость. Во время доклада он понял, что идея его верна, и был совершенно спокоен.

Наконец спросили и его мнение. Он поднялся и передал членам правления несколько блокнотов. Объяснил устройство космического скафандра и попросил меня еще раз показать, каким успехом пользуется у детей космическая фантастика. Я снова прошелся по своим бумажкам и повторил, какой процент занимают межпланетные путешествия в детских газетах и журналах, в программах радио и телевидения. Молчание стариканов можно было принять за согласие.

Для американской детворы космический шлем и космическое ружье — обычные игрушки. Но японские ребятишки знают их только по комиксам. Залог успеха — в их новизне. Кроме того, газетные тресты собираются устроить выставку космонавтики и провести цикл лекций об искусственных спутниках Земли и ракетах. Со дня на день ожидается премьера космического фильма Диснея. Если «Самсон» станет сотрудничать с газетами и кинотеатрами, расходы на рекламу, по-видимому, основательно сократятся, а результат будет куда ощутимей. Ну, а чтобы бросить кость женским организациям, утверждающим, что подобные премии возбуждают в детях дух авантюризма и вредно влияют на детскую психику, можно увеличить число обычных премий, — скажем, билетов на выставку космонавтики или в планетарий. Кроме того, все три месяца, пока длится распродажа, можно вместо рекламы печатать в газетах и журналах научную фантастику. Вероятно, родители отнесутся к этому вполне доброжелательно. А если уговорить ученых сотрудничать с писателями, эта самая фантастика будет достаточно научной и вместе с тем увлекательной. Вот к чему, в общем, сводилась аргументация Айда.

— Да… Вот так… На первый взгляд мое предложение может показаться несколько эксцентричным… А впрочем, как знать? Вдруг, сверх всякого ожидания, дело выгорит? А?.. Пожалуй, идея себя оправдает… Хотя, конечно… Что там ни говори, успех — штука неверная…

Напустив туману, Айда уселся. «Ну ясно, — подумал я, — шеф в своем репертуаре…» Как бы твердо Айда ни был уверен в успехе своей идеи, в последнюю минуту он всякий раз начинает темнить. Он только заманивает, но никакого решения не предлагает. Так что ответственность ложится на тех, кто в конце концов скажет «да». А себе он всегда оставляет лазейку — на тот случай, если затея его окажется неудачной и стариканы начнут брюзжать. Я-то знал — за его дымовой завесой скрыта мощная линия обороны.

Поначалу выдумка Айда ошеломила членов правления своей необычностью. Они перелистывали блокноты с явным недоверием, но, выслушав его разъяснения и посмотрев мои цифры, все-таки заинтересовались:

— А из чего делается этот самый шлем?

— Из пластмассы. Мне кажется, дутьевая формовка выгоднее, чем вакуумная. Я попросил составить смету.

И Айда передал членам правления смету, полученную от фирмы пластмассовых изделий. У него оказались даже сметы, составленные фабриками игрушек и готового платья. Вот это расторопность!

— Айда-кун, а о значке ты подумал? О значке, который будет на этом самом шлеме?

— Да. С одной стороны прилепим Гамма-лучевого человека из журнала «Сёнэн гурафу», а с другой — мистера Комет из журнала «Спейс фэн»…

— А не заменить ли их эмблемой нашей фирмы?

Айда почесал затылок и сейчас же признал свое упущение.

Член правления, задавший этот вопрос, добавил:

— Понимаешь ли, дело, по-моему, сомнительное. Загвоздка вот в чем — ведь то, что восхищает американских детей, не обязательно вызовет восторг у японских ребятишек. Как ты считаешь?

Этот робкий голос тотчас же был заглушен голосами большинства. Предложение Айда было принято безоговорочно — стариканов вполне убедили цифры, подтверждавшие интерес детей ко всему, что связано с межпланетными путешествиями. Но мне почему-то стало тревожно.

Проект Айда обсудили во всех подробностях. Решения, правда, пока не приняли, но, так или иначе, положение прояснилось. Договорились снестись с устроителями космической выставки, с кинотеатрами, где пойдет новый фильм Диснея, и с газетами, которые будут печатать научно-фантастические рассказы, а через неделю собраться снова и принять окончательное решение.

Словом, джентльменское соглашение трех фирм было забыто. В тот же вечер я узнал, что «Аполлон» и «Геркулес» тоже не устояли против соблазна — они решили в середине июня провести распродажу. Эту информацию принес к нам в отдел секретарь одного из членов правления. Передав мне бюллетень, Айда плюхнулся на вертящийся стул.

В бюллетене вкратце излагались планы распродажи «Аполлона» и «Геркулеса», о которых до нынешнего дня ничего не было известно. Трудно понять, как просачиваются такие сведения. Но они просачиваются — это факт. А значит, и о сегодняшнем нашем совещании противникам уже известно. Итак, период дипломатической вежливости и лицемерия окончился. Я прочитал бюллетень. У всех на уме одно и то же: премии. «Геркулес» думал-думал и додумался: заманить детей зверюшками. В качестве главных премий фигурировали карманная обезьянка, сурок и морская свинка. Я не удивился. Живые зверюшки — куда симпатичней и к тому же гораздо конкретнее, чем наш космический скафандр, — ведь он призван лишь воздействовать на воображение. А в общем, и та и другая выдумка — не от хорошей жизни.

Но главный сюрприз был впереди. Заглянув в проект «Аполлона», я так и ахнул. Я не поверил своим глазам. Там жирным шрифтом были напечатаны всего полторы строки, но какие!

«Большая премия» — стипендия на весь срок обучения в начальной, средней и высшей школе.

Я поднял голову. Айда молча возился с авиамоделью. Я смотрел ему прямо в затылок, но он не обернулся. «Да, оплошал ты», — подумал я. Молчание его выражало боль и муку. Замысел «Аполлона» был воистину гениален, — и правда, зачем заигрывать с детьми, если можно взывать непосредственно к родителям? «Аполлон» стрелял прямо в лоб. А мы-то, слепые идиоты, гонялись за ребячьей мечтой! «Самсон» зашатался.

— Убили! — сказал я Айда, возвращая ему бюллетень.

Он закурил сигарету, затянулся, кивнул. Я со вздохом посмотрел на темнеющие окна. Стекла дрожали от вечернего шума, доносившегося со станционной площади. Борьба будет тяжелая — это ясно. Слишком уж часто мы жульничали с премиями — они так никому и не выпадали. Покупатели больше не верят нам. И дети и родители устали от бесплодных мечтаний. Разумеется, прочитав солидное объявление «Аполлона», они скептически усмехнутся. Но все-таки, когда ребенок попросит конфетку, родители сравнят обещания трех кондитерских фирм и, подавляя вздох, пойдут в магазин «Аполлона». И если даже ребенок больше не будет, клянчить сладкое, мать все равно забежит в магазин еще разок — есть в аполлоновском проекте этакая убедительность.

Храня хмурое молчание, Айда намазал столярным клеем опознавательные знаки реактивного самолета, налепил их на крылья, разгладил морщинки на плоскостях.

— Если мне не изменяет память, президент «Аполлона» — христианин, — сказал я. — Вам не кажется, что это его идея? Говорят, он запретил своей фирме выпускать ромовые бабы и конфеты с ликером — он же противник спиртного.

Щурясь от табачного дыма, Айда досадливо отмахнулся:

— Чушь! Просто конфеты с ликером не пользуются таким спросом, как карамель. Потому их и сняли с производства. Вот и все.

Наконец-то он оторвался от своей модели и поднял голову. Он ссутулился, глаза у него были усталые. Куда подевались напористость и изворотливость, которые помогли ему выйти победителем на совещании? Он сказал срывающимся голосом:

— Видно, есть у них башковитые ребята.

Некоторое время мы молча курили. В комнате эхом отдавался шум шагов на площади. Шаги приближались, удалялись, скрещивались. Людской поток за окнами все еще не иссяк. Шуршали машины, посвистывали электрички.

— Здорово они нас обскакали, чего там, — сказал я и стряхнул пепел с сигареты. — Но разница, в сущности, невелика — все равно премия выпадет на одного из миллиона.

Айда вскинул голову. Остро глянул на меня, словно усомнившись в моей искренности.

— Ну и что?! Мы же не просветительная организация! — бросил он резко.

Поднялся, швырнул сигарету на пол, примял ее ботинком. Когда я посмотрел на него, он уже пришел в себя. Распрямилась спина, развернулись плечи.

— Это и есть конкуренция!

В нем снова кипела энергия. На губах играла уверенная улыбка, слова были холодны, как клинок.

III

Чтобы подействовать на публику, реклама должна быть «оптической сенсацией». Дело в том, что от ее кричащих красок и огромных назойливых букв люди устали, кожа у них загрубела и стала толстой, как у слона, — не пробьешь. Они больше не верят рекламе, попробуй-ка тут чего-нибудь добиться! А между тем человеческий организм очень чувствителен. При отравлении из желудка непроизвольно извергается то, чего организм не приемлет. Вот и глаз рефлекторно отвергает все неприятное. А все обычное перестает воспринимать. Нам нужно перехитрить его. Чтобы привлечь этот глаз, беспощадный и отупевший от всяческих раздражителей, необходимо нечто из ряда вон выходящее, сенсационное.

Ни одна наша придумка, — а ведь все они плод колоссальной многолетней работы, — не оказалась такой успешной, как новый плакат. Айда каждый день ездил на фабрику пластмассовых изделий и, наконец, получил самый лучший космический шлем, какой только можно изготовить. Он приказал Кёко надеть его и улыбнуться, так, чтобы видны были зубы. Харукава сделал снимок. Айда создал плакат, противоречащий всем общепринятым нормам рекламы. Во-первых, никому не известная Кёко. Во-вторых, щербатые зубы. В-третьих, мальчишескую игрушку демонстрировала девушка. А кроме всего, он использовал снимок, ничего в нем не изменив. Между прочим, Айда не поленился подготовить точно такую же фотографию, где вместо Кёко был снят известный молодой актер. Разумеется, это хранилось в тайне. Айда просто застраховался на тот случай, если Кёко провалится. Но запасной снимок нам не понадобился — плакат с Кёко мгновенно завоевал потрясающую популярность.

Люди испытывают интерес к человеческому лицу. Ведь каждое лицо по-своему действует на нас. Действует непременно, только одно — сильнее, другое — слабее.

Вот поэтому Айда и считал — надо выбрать такое лицо, чтобы его характерные особенности еще отчетливей ощущались на фотографии и их можно было усилить умелой композицией. И он был последователен в своих поисках. С той самой минуты, когда Айда увидел через стекло витрины залитую солнцем улыбающуюся Кёко, он неизменно оценивал ее в трех планах — с точки зрения возможностей объектива, композиционного мастерства Харукава и технического несовершенства печати.

— Это лицо будет жить, несмотря на самые грубые промахи типографских ретушеров, — говорил Айда. — Впрочем, если б не Харукава, ничего бы не вышло. Как бы девчонка ни походила на каппу, на одной ухмылке далеко не уедешь.

Отзывы о плакате с Кёко были самые разнообразные, но всех пленяли в ней юность, свежесть, поразительная естественность и ни с чем не сравнимое обаяние. Это полностью совпадало с тем впечатлением, которое произвела фотоподборка «О-о, юность!». Увидев щербатые зубы Кёко, люди думали вовсе не о вреде карамели. Их поражала сила жизни, игравшей в ее лице. Девчонка вышла из толпы, и этой толпе принадлежали ее улыбка, ее юность и ее бедность. Она убеждала именно своей близостью к этой толпе. И еще одно. С помощью Кёко Айда сумел убедить людей, что карамель — не просто дешевое лакомство, а нечто чудесное, совершенно необходимое им, неиссякаемый источник радости. Новизна зрительного восприятия оживляла притупившееся вкусовое ощущение. Со стен кондитерских магазинов и станций железной дороги, домов и театров на людей смотрело сияющее лицо, полное такого искреннего восторга и удивления, что все невольно начинали улыбаться.

Плакат был расклеен на улицах примерно через месяц после того, как появилась подборка «О-о, юность!». Увидев его, редакторы популярных журналов мод тотчас же вспомнили девушку, разводившую головастиков, и Айда пришлось отвечать на множество телефонных звонков. Вместе с Кёко он обошел немало редакций. По его совету она разослала свои снимки с приложением рекомендации Харукава в журналы и ателье, рекламирующие модели женского платья. Через три недели у нее уже не было необходимости служить в конторе. Журналы мод и владельцы демонстрационных залов устроили на нее форменную облаву. Кёко прекрасно усвоила то выражение лица, которое подсказали ей Айда и Харукава. Оно стало для нее чем-то вроде визитной карточки. Позы могли меняться, но радостно-удивленная улыбка оставалась неизменной. Успех ее оказался прочным и на новом поприще, а это лишний раз подтвердило, что мы не ошиблись в расчетах. Должно быть, весь секрет в том, насколько глубоко реклама проникает в подсознание покупателя. Но как это определишь? Можно лишь проанализировать реакцию отдельных людей, а потом, при помощи статистики, идти от частного к общему и считать полученные таким путем выводы достоверными.

Айда помогал Кёко, не щадя сил. Еще бы — чем она популярнее, тем больше будут засматриваться на нашу рекламу. Однако при заключении договора он поставил ей довольно жесткие условия: взял с нее слово, что она не будет служить рекламой не только для наших конкурентов, но и ни для каких других фирм. За это он компенсировал ее достаточно крупной суммой. И охотно позволил ей участвовать в показе моделей и публиковать свои снимки в журналах. Отныне лицо и голос Кёко работали на нас через любого посредника, будь то радио, телевидение или рекламные листки. Прочность ее успеха была проверена и перепроверена тысячу раз.

Кёко распрощалась со своими головастиками и поношенной клетчатой сумкой. Скинула дешевенькие брюки и стоптанные сандалеты и вдруг почувствовала неодолимую тягу к поясу-грации с косточками. Жуя резинку, она больше не вспоминала упаковочный автомат и нашу витрину. Забыла станционную площадь и бесцеремонность мужских локтей в переполненной электричке. Теперь она шествовала в лучах юпитеров под приглушенные звуки вальса; атмосфера в демонстрационном зале была насыщена тонким ароматом лиризма, из полутьмы наплывали расширенные женские зрачки, едва слышный шепот, потом раздавались аплодисменты. Кёко появлялась на помосте в полосах яркого света, она улыбалась, вдыхала горячую пыль, прохаживалась взад и вперед, создавая в зале бесчисленное множество маленьких водоворотов, кивала и снова удалялась. Ее имя было на устах у всех девушек моложе двадцати лет. Его повторяли повсюду — в конторах и магазинах, в кафетериях и дешевых столовках.

В тот вечер, когда она в первый раз выступила в качестве манекенщицы, Айда был занят, и ужинать повел ее я. За кофе Кёко разговорилась. Оказывается, ей хотелось стать джазовой певицей. Как видно, джаз был ее давнишней мечтой — она могла говорить о нем без конца. Я объяснил ей, что для этого надо бы знать английский язык. Кёко решила купить словарь. Выйдя из ресторана, мы отправились в книжный магазин. На полках было полно всевозможных словарей, начиная с карманных, которыми пользуются на экзаменах в школе, и кончая огромными оксфордскими, в роскошных кожаных переплетах с золотым тиснением. Я брал их с полок по одному, листал и объяснял Кёко особенности каждого, называя цену. Она молча смотрела на гору книг, потом подняла голову. Лицо у нее было растерянное.

— А какая разница между англо-японским и японо-английским? — шепотом спросила она, глядя на меня широко раскрытыми глазами.

Я опешил. Вот тебе раз! Кажется, она в самом деле не понимает, чем они отличаются друг от друга.

— И чему тебя только учили в школе?! — спросил я, немного придя в себя.

На ее лице, обычно таком веселом, появилось угрюмое выражение.

— А ну их совсем! — Кёко быстро повернулась и вышла из магазина. Я выскочил вслед за ней, но она уже исчезла, — должно быть, подхватила такси.

С глубокой горечью думал я о темноте простого люда, из которого она вышла. А я, значит, сам того не желая, сыграл по отношению к ней предательскую роль: дернул ее за ногу, когда она попыталась всплыть на поверхность. Бедная Кёко! Наверно, вся так и съежилась от боли! Я вернулся в книжную лавку и купил карманный словарик для начинающих. Английские слова в нем снабжены японской транскрипцией. Потом я пошел в музыкальный магазин, отобрал комплект пластинок с записью уроков английского языка, попросил продавца завернуть его и вместе со словарем отправить по адресу Кёко…

Как мы и предполагали, в июне, с началом распродажи, развернулась форменная баталия. Газеты лихорадило. Все три фирмы пытались скрыть мучительную тревогу под личиной бурного оптимизма. Но в этом был едва уловимый привкус щемящей тоски, какой обычно ощущаешь у входа в театр, где идет неудачный спектакль. Отцы и матери, недоверчиво усмехаясь и щурясь, словно им слепило глаза, смотрели на гигантов, разыгрывавших из себя бескорыстных благодетелей.

Раскрывая газеты, люди сразу же натыкались на приманки, разбросанные перед ними «Самсоном». Большая премия — космический скафандр. Первая премия — космический шлем и ружье. Вторая премия — ракета, начиненная карамельками. Третья премия — билет в планетарий или на фильм Диснея, по желанию. Каждый, кто купит во время распродажи коробку карамели, может бесплатно посетить выставку космонавтики. «Геркулес» пошел в контратаку — и не без успеха. Обезьянка, сурок, морская свинка — в таком порядке шли их премии. В каждой коробке карамели — бесплатный билет в детский театр, открытый в одном из парков на время распродажи; в программе — «Доктор Дулитл едет в Африку», «Пчелка Майя», «Книга джунглей» и прочее в том же духе. Шансы обеих фирм были примерно равными, они бежали ноздря в ноздрю, лишь время от времени опережая друг друга, и каждая старалась прощупать слабое место противника.

А между тем голос «Аполлона» звучал гораздо серьезней и убедительней. Эта фирма не заманивала ребятню всякими экзотическими штучками — она обещала выплачивать стипендии десяти детям, которым достанутся премии. Все было поставлено очень солидно — «Аполлон» учредил специальный «Фонд поощрения образования» с правами юридического лица. Фонд обязался выплачивать стипендии ежемесячно. Мало того, «Аполлон» заявил, что это не временная кампания и не какая-нибудь там авантюра — фонд будет действовать постоянно, независимо от состояния дел фирмы. Узнав эту новость, Айда только зубами скрипнул:

— Лицемеры!..

«Аполлон» не стал наводнять газеты броскими надписями, восклицательными знаками, улыбающимися лицами, а поместил только пространное заявление, адресованное «Всем мамам». В этом заявлении фирма гордо — и даже как-то обиженно — доказывала, что никого не собирается зазывать на свою распродажу: она уверена в своих силах и помышляет только о том, чтоб распахнуть перед детьми врата счастья.

Маневр удался. Всевозможные женские и религиозные организации, органы просвещения, благотворительные комитеты засыпали редакции газет и журналов восторженными письмами. «Аполлону» все пели дифирамбы. А «Самсона» и «Геркулеса» измолотили так, что места живого не осталось. В их лозунгах: «Вот это да! До чего здорово!» и «Все бегом в кондитерский магазин!» — домохозяйки усмотрели легкомыслие, пошлость и неприличное бодрячество. Тела двух гигантов были сплошь покрыты кровавыми ранами. «Аполлон» все придумал очень хитро — получил поддержку именно там, где надо. Обработал не детей, а взрослых. Ведь дети не пишут писем в газеты. Мы оказались в крайне невыгодном положении.

Однако «Самсон» и «Геркулес», получив в самом начале сражения тяжкие увечья, упорно продолжали борьбу и не обращали внимания на истерические выкрики недругов. Я бросил теоретические выкладки и мотался по городу, выполняя задания отдела рекламы. Шумные июньские улицы пестрели эмблемами фирм. Космический скафандр со страниц газет взлетел в небеса. Над парками и зоологическими садами реяли огромные воздушные шары, с наступлением темноты они начинали светиться изнутри. В центре станционной площади, прямо перед зданием «Самсона» была воздвигнута своеобразная статуя: Айда нанял «сэндвич-мена»[7], велел ему надеть космический скафандр, забраться на пьедестал и принять позу монумента. Пьедестал был настоящий, каменный. У входов на выставку космонавтики посетителей приветствовали путешественники в будущее. По стенам зданий бежали мерцающие дорожки электрореклам. По радио звучал ликующий голос Кёко. У кондитерских магазинов дежурили машины с образчиками премий. По воскресеньям вертолеты сбрасывали листовки — Кёко смеялась, сверкая в лучах солнца; смеялась, падая наземь, прохожим под ноги; смеялась, покрываясь грязью и пылью. У нее тотчас же объявился конкурент: «Геркулес» заманил к себе чемпиона по реслингу. Их скудоумие было воистину поразительно — они додумались обрядить его под древнегреческого героя, который красуется на их торговой марке с зазывной надписью «Питательно, вкусно, здорово». Борец выходил на эстраду летнего театра в кожаных сандалиях и трусиках из леопардовой шкуры. На ладони у него вертелась крошечная обезьянка. Чтобы почаще срывать аплодисменты, он спускался с эстрады и прохаживался между рядами, оделяя маленьких зрителей коробками карамели. С головы до ног натертый оливковым маслом, он был могуч и сверкал, словно бронзовая статуя. При каждом движении под кожей у него играли мускулы. Мне он показался воплощением бессмысленной грубой силы. Несмотря на учтивые жесты и широкую улыбку, в нем было что-то низменное и дикое. Его гипертрофированное здоровье отталкивало не меньше, чем уродство. В ярких лучах солнца он выглядел печально и жалко — выставленный на продажу раб.

Поглазев на борца и посмотрев спектакль «Доктор Дулитл едет в Африку», я прошелся по парку. Это были владения «Геркулеса». На скамейках, на досках для объявлений, на киосках, на мусорных урнах — повсюду огромные буквы: «Геркулес» и торговая марка фирмы. Нигде ни одной улыбки Кёко. У всех входов и выходов выставлены клетки с птицами и разными мелкими зверюшками. Ни дать ни взять — филиал зоопарка! На земле валялись груды пустых коробок из-под карамели. Мне не удалось обнаружить среди них ни одной выброшенной премиальной карточки. Возбужденные жарким солнцем, перепачканные, запыленные ребятишки озорничали. От их волос пахло нагретой соломой.

Чего здесь только не было! И карусели с деревянными лошадками, и горка с лодками, и аттракцион «Обезьяний остров», и гигантские шаги, и чертово колесо. Колесо возносило детей в поднебесье, к летним кучевым облакам. Оттуда на землю мелким дождиком сыпались смех и радостные вскрики. У горки с лодками я остановился. Дети и взрослые выстроились в длинную очередь. По их лицам тек пот. Две плоскодонки одна за другой низвергались в пруд с крутой горки. Первой управлял молодой парень, второй — человек средних лет. Молодой заинтересовал меня. Уж очень здорово он работал.

Когда лодка плюхалась в воду, парень, ловко орудуя шестом, тотчас же подводил ее к берегу, водружал на специальную тележку и тащил на вершину горки. Детвора занимала места, парень наполнял водой два ведра, ставил их на дно, распрямлялся, оглушительно свистел в свисток, и лодка летела по рельсам вниз. В это время он наклонялся вперед и лил воду из ведер на рельсы. Скорость он развивал сумасшедшую! Ветер свистел, брюки на парне раздувались и хлопали, словно вымпелы. В тот момент, когда лодка слетала на воду, он подпрыгивал и поднимал ведра высоко над головой.

Очевидно, прыжок был необходим, чтоб избежать толчка. Тот, что постарше, тоже прыгал, но как-то вяло, через силу. Едва лодка касалась воды, он устало отталкивался шестом и тут же вел ее к берегу. А у молодого ноги пружинили, как у донского казака. Он прыгал и с ведрами и с шестом. Иногда громко хлопал в ладоши. Даже постукивал ногой об ногу. Зрители не аплодировали ему, но это его ни капельки не смущало, — всякий раз он старательно проделывал все свои трюки.

Рвение этого паренька тронуло меня. У него не было бычьей силы борца и его мощных мускулов. Но движения его отличались точностью и чистотой. Возможно, он знал детей лучше, нежели чемпион по реслингу, и служил им не за деньги, а потому, что ему это нравилось. Вечером, когда аттракцион закроется, напарник, наверное, посмеется над его усердием, скажет, что зря он лезет вон из кожи. Парень промолчит, а назавтра снова примется за свое. Что ж, метод у него примитивный, но правильный. Пусть он не срывает аплодисментов, зато в глубинах детской памяти, вместе с летящими лодками и радужными брызгами, отведено место и ему. Мы с Айда, быть может, стараемся не меньше его, но от его усердия, пожалуй, толку больше. Мы задавлены многолетней усталостью — вот почему меня так восхитила ловкость его движений. Я потом еще долго вспоминал этого парня…

Айда все больше и больше изматывался. На работу он приходил уже утомленный. Под глазами лежали тени — как у Харукава. Постепенно тени превратились в синяки, потом — в сизоватые мешочки. Энергия, переполнявшая его во время борьбы за Кёко, теперь иссякла. Он забегался. Некогда было даже приделать колесико к очередной модели. С утра он ходил на выставку космонавтики, управлял сложнейшим механизмом рекламы, потом часами таскался по городу, изучая маневры противников и на ходу придумывая контрмеры. Кроме того, ему приходилось просматривать все снимки и тексты, обсуждать с художниками макеты плакатов, а по вечерам смотреть телевизор и слушать радио, чтобы учесть и полнее использовать все возможности Кёко. В нашей приемной с утра до ночи толклись сотрудники различных газет и журналов, жаждавших запродать нам под рекламу побольше места. Айда с каждым торговался, — разумеется, на осакском диалекте; он уговаривал и угрожал, прикидывался идиотом — и добивался своего. Бессильно откинувшись на спинку кресла, он слушал, как они полульстиво-полуискренне восторгались плакатом с Кёко, расхваливали его, Айда, поразительно зоркий глаз. Но стоило им хоть на секунду остановить поток своего красноречия, как он обдавал их холодом.

— Да чего там, ведь я не киношник! — бросал он презрительно.

Разумеется, говорилось это лишь после того, как сделка была заключена. А до того на него глядеть было тошно — лакрица, да и только. Чтобы сбить цену, он юлил и угодничал, сиял, словно солнышко, от глаз его лучиками разбегались приветливые морщинки.

— Вот уж поистине золотые слова! (Это о похвалах в адрес Кёко.) Как вы меня утешили, и выразить не могу!

Он с трудом поднимал отяжелевшее от усталости тело и чуть ли не лез обниматься с собеседником — похлопывал его по плечу, поглаживал по руке. Едва ли этот дешевый макиавеллизм — самый действенный метод при заключении сделок. Но что там ни говори, а Айда неизменно добивался своего — поразительно дешево покупал место в газете или время на радио.

Впрочем, трудно сказать, насколько это зависело от его ловкости, — ведь газеты, журналы и радиокомпании тоже мучились: приближался летний застой. Кроме того, на них наступали крупные телевизионные компании, готовые их проглотить. Поэтому горькие слезы, которые пресса и радио проливали перед Айда, были в общем-то искренними. Разумеется, он старался использовать эти глубинные течения — иначе его моментально затянуло бы в водоворот.

Уставал не один только Айда. С началом распродажи аврал наступил во всей фирме, во всех ее отделениях, на всех фабриках. Сверхурочные часы наползали друг на друга. Теперь уже стариканы откровенно признавались, что положение безвыходное, и заключали с профсоюзами временные соглашения, чтобы выманить у них сверхурочные и ночные часы — в пределах, дозволенных трудовым законодательством. На фабриках работницы падали в обморок, бухгалтеры фирмы валились, как подкошенные, на электронно-счетные машины, разъездные агенты крутили руль мотороллера в обратную сторону и ломали себе ребра. В амбулаториях все больше и больше пациентов требовало чего-нибудь успокаивающего, их анализы крови вызывали тревогу у врачей. Детям виделись сладкие сны, а взрослые из-за этого лишились сна вовсе.

Однажды меня потрясло совершенно незначительное происшествие. Я возвращался из редакции журнала для юношества, — там согласились печатать по частям какой-то научно-фантастический роман. Когда я переходил трамвайную линию, вспыхнул красный свет, и я остановился на перекрестке. В тот день я зверски устал, ноги отяжелели, во рту пересохло, лицо покрылось пылью.

Был жаркий вечер. Над мостовыми, смешиваясь с бензиновыми парами, растекались сизоватые сумерки. С громким ревом, обгоняя друг друга, неслись машины — сплошной поток стекла и металла; казалось, ему не будет конца. И вдруг на мостовой, неизвестно откуда, появилась шляпа. Ветер подхватил ее, и она покатилась, осторожно лавируя между машинами. Потом улеглась поблизости от меня. Я не мог оторвать от нее глаз. Мне почудилось — это живое существо, легкое, мягкое, юное. Светло-серый кружок выделялся на темной мостовой, — казалось, он вобрал в себя последние отблески дня. Но вот совсем близко от меня промчалась машина. Колеса ее безжалостно расплющили шляпу. У меня что-то оборвалось внутри. Машина исчезла, на месте шляпы остался грязный, прилипший к мостовой блин… Я огляделся по сторонам. В густеющих сумерках как ни в чем не бывало торопливо шагали люди. Среди шумной толпы я чувствовал себя как на необитаемом острове. Я был потрясен. Почему шляпа не закричала, не истекла кровью? Почему не раздался хруст ломающихся костей? Почему не затормозила машина? Почему не примчались полицейские? Ведь случилось нечто ужасное. Острая боль пронзила меня, будто это мое тело умирало под колесами. Я изнемогал. Потом боль начала улетучиваться и постепенно покинула меня, растворившись в сумерках. Вечерняя улица была пыльной, жесткой и шумной. Сквозь меня мчались люди, машины, здания, памятники. И только тут я понял, как страшно устал.

IV

Вскоре произошел инцидент, который несколько изменил ход событий, хотя и не избавил нас от непосильного груза: один из гигантов оставил поле боя. Самый хитрый наш конкурент, «Аполлон», неожиданно допустил оплошность и тотчас же потерпел крах.

Случилось это так. Один школьник, возвратившись домой после загородной прогулки, прилег отдохнуть и заснул. Вечером мать стала будить мальчика и обнаружила, что он без сознания. В лице ни кровинки, рот запекся. Врач констатировал отравление. После укола мальчик пришел в себя, но с постели подняться не смог: он жаловался на сильную головную боль и слабость. Родители попытались установить, что он ел. В кармане его брюк обнаружили коробочку монпансье фирмы «Аполлон».

С этого все и началось. Врач сам написал письмо в одну из газет, приложив к нему коробочку. Когда письмо пришло в редакцию, выяснилось, что в этот день получено уже несколько таких жалоб. Симптомы отравления были сходными. Немедленно началось расследование. Репортеры, захватив монпансье, помчались в производственный отдел «Аполлона». Сотрудники фирмы, уточнив номер серии и дату выпуска, сели в машину и сломя голову помчались на фабрику. Сырьем для производства монпансье служат патока, эссенция и безвредный краситель. Главный инженер фабрики сам произвел тщательнейший химический анализ всех составных частей монпансье, и выяснилось — краситель содержит ядовитое вещество.

В этот же день вечерние газеты опубликовали заявление «Аполлона», где он приносил свои извинения и признавался в небрежности, допущенной при проверке сырья. Были приведены и результаты химического анализа. За этим, должно быть, последовало ночное совещание правления фирмы. На следующее утро «Аполлон» через газеты обратился к населению с призывом воздерживаться от покупки монпансье его производства до тех пор, пока вся партия не будет снята с продажи и взамен ее не поступит новая. Грузовики фирмы помчались во все концы страны — агенты изымали у оптовиков и в магазинах остатки монпансье. Но было уже поздно. Начались кошмарные дни. В течение двух недель вторые и четвертые полосы газет вопили, кричали, стонали, изрыгали проклятия. Со снимков глядели изможденные лица несчастных жертв. Те самые люди и организации, которые еще так недавно пели дифирамбы аполлоновскому фонду образования, теперь неистовствовали больше всех. Детские газеты и женские еженедельники бичевали «Аполлон» за возмутительную халатность. Матери перешептывались. У владельцев кондитерских магазинов портился характер. Осознав истинные размеры бедствия, «Аполлон» снова опубликовал заявление, адресованное «Всем мамам». Описывая с похвальной откровенностью это досадное происшествие и каясь в своих грехах, фирма торжественно клялась возместить пострадавшим все убытки и призывала впредь до особого сообщения покупать монпансье других фирм. Во избежание кривотолков были вынуты премиальные билетики и из коробок с карамелью, хотя, как известно, карамель не имеет с монпансье ничего общего. Но это было своего рода покаянным жестом. Кроме того, «Аполлон» выразил готовность разделить между пострадавшими всю сумму «Фонда поощрения образования» за нынешний год.

В тот вечер, когда заявление это появилось в газетах, «Аполлон» официально вышел из игры. Его неоновые огни погасли, воздушные шары опустились, по радио и телевидению больше не передавались его объявления, и рекламы его исчезли из газет. Видя, как свято «Аполлон» выполняет свои обещания, Айда скрежетал зубами.

Зато наши разъездные агенты возликовали. Они решили, что теперь основные трудности позади, рынок расширился, и они снова смогут развернуться вовсю. А то ведь оптовики просто замучились — общий спад, капитал оборачивается туго, где уж тут покупать нашу продукцию. Правда, рынок все-таки еще узок, товар залеживается в магазинах. Правда и то, что у «Аполлона» мощная торговая сеть. Но кто же станет покупать карамель, если за нее не дают премий?! По существу, «Аполлон» обанкротился. Что ж, пусть пеняет на себя — сам расковырял себе рану, сам пустил себе кровь… И разъездные агенты подбадривали друг друга, утверждая, что уж теперь-то все пойдет по-другому. Они вдруг оживились, стали приветливыми. В огромном здании «Самсона», где в последнее время царило уныние, вновь зазвучал смех. Агенты всячески расписывали бедственное положение «Аполлона», передразнивали его служащих, изображая, как те униженно кланяются и молят оптовиков взять у них товар. Эти рассказы передавались по инстанции — от служащего отдела сбыта к столоначальнику, от столоначальника к заведующему отделом, потом к руководителю сектора, от него — к членам правления и, наконец, в кабинет директора-распорядителя. По мере удаления от первоисточника информация теряла первоначальную сочность и грубость, зато обрастала подробностями и вообще менялась до полной неузнаваемости.

Я наблюдал за всем этим с горечью. Мне претит, когда люди упиваются, глядя, как сильный пожирает слабого. Все равно ведь каждому ясно, что покупатель совершенно охладел к нашей продукции. До последнего времени только космический скафандр, карманная обезьянка и фонд образования еще кое-как поддерживали угасающий интерес матерей и детишек. А сейчас, когда все надежды на стипендии рухнули, невозможно представить себе, чтобы матери вдруг увлеклись космосом и джунглями. Конечно, дети будут по-прежнему клянчить сладкое, и матери, уступая им, против воли придут к прилавкам «Самсона» и «Геркулеса». В какой-то мере это поможет распродаже, но не так чтобы очень. Одним словом, если ребенок не попросит, мать ничего и не купит. А ведь обе фирмы забывали о том, что уже столько лет ведут против самих же себя подрывную деятельность, не жалея на нее ни денег, ни сил. Все эти годы мы только тем и занимались, что подрывали доверие к нашим посулам. В сущности, не один «Аполлон» покончил самоубийством. «Самсон» и «Геркулес» тоже собственными руками набросили себе петлю на шею. Так что смешно теперь рассчитывать на успех лишь потому, что «Аполлон» погорел. Мы сами воздвигли между собой и покупателями стену равнодушия, и ее уже не пробьешь. Вот почему исступленный восторг наших агентов вызывал у меня острое раздражение.

Теперь «Самсон» и «Геркулес» остались на поле боя один на один. Космический скафандр, хоть и не обладал живостью зверюшек, зато прельщал своей новизной. А детский театр хоть и не был так разрекламирован газетами, как выставка космонавтики, зато пользовался большой популярностью у детей, остававшихся на лето в городе. Мы успешно сотрудничали с прессой, «Геркулес» действовал в тесном контакте с ассоциациями родителей и учителей. Кёко очаровывала взрослых, чемпион по реслингу был любимцем детворы. Если в каком-нибудь журнале появлялась научно-фантастическая повесть, «Геркулес» немедленно помещал в другом журнале повесть о джунглях. После премьеры фильма Диснея о космосе сразу же появился документальный фильм «В дебрях Африки».

Борьба шла и в области сбыта — ожесточенная, беспощадная… Товар поступает от поставщика к оптовикам, от оптовиков — к мелким торговцам. Стало быть, поставщикам надо держать в руках оптовиков, а оптовикам — мелких торговцев. Для мелких торговцев была введена та же премиальная система, что и для детей. «Самсон» и «Геркулес», стараясь обскакать друг друга, выплачивали им во время распродажи процентные надбавки от прибыли и шли на всевозможные уступки. К каждым десяти коробкам с карамелью прилагался специальный талончик. Он давал магазину право на получение определенной суммы и, кроме того, на участие в лотерее с выигрышами от тысячи до ста тысяч иен. Разъездные агенты не знали покоя ни днем, ни ночью, они мыкались по городу, слезно упрашивали клиентов, всучали им товар. Дошло до того, что всех оптовиков и мелких торговцев, участвовавших в распродаже, пригласили на горячие источники. «Самсон» ринулся на Хоккайдо, а «Геркулес» безумствовал в Атами. Лилось вино, плясали женщины.

Но ничего не помогало — в первых числах августа поползли тревожные слухи. Началось банкротство мелких и средних фирм. Им не под силу было выплачивать торговцам премиальные, увеличивать их долю прибыли, приглашать оптовиков на курорты. А товар одинаковый: что у крупных фирм, что у мелких — та же самая карамель. Оптовики, ссылаясь на затоваривание, не брали у них ничего. Те, загнанные в тупик, готовы были отдать товар себе в убыток, мечтая сбыть за наличные хоть один ящик карамели. Как обычно в периоды летнего застоя, с наличными было туго. И фирмы помельче, только-только успев раскрыть рот, чтобы набрать побольше воздуха, быстро шли ко дну. Едва одна из них снизила цену на карамель, слух об этом распространился с быстротой молнии, и оптовики растоптали их все до одной. Катастрофическое падение цен, словно степной пожар, охватило всю страну, за ним последовала полоса банкротств. Просматривая газеты, мы встречали в разделе «Самоубийства» имена владельцев небольших кондитерских фабрик. Это была очередная трагедия, разыгравшаяся на нашем узком островном рынке. Вот к чему привела игра в позиционную войну на замкнутом полигоне. Космический скафандр сдавил этим несчастным горло, карманная обезьянка вонзила острые зубы прямо им в сонную артерию.

Разъездные агенты больше не ликовали. Правда, оптовиков еще приглашали на курорты, обещая им всякие экзотические развлечения, но в общем это уже походило на сумасшедший танец кошки, ненароком угодившей на раскаленную плиту. Вино казалось горьким, разгул не давал радости. Стенные шкафы магазинов ломились от банок, коробок, пакетов. Оптовые склады были завалены доверху. Стали падать цены и на продукцию крупных фирм. Кое-где мелкие лавочники, страстно жаждавшие наличных, начали продавать карамель «Самсона» и «Геркулеса» за полцены да еще что-нибудь давали в придачу. Мало того. Они вскрыли ящики с карамелью, мертвым грузом лежавшие на складах, повытаскивали из коробок все премиальные билетики и бросили их все разом в качестве приманки несовершеннолетним покупателям. Это было как снежный обвал. Агенты «Самсона» и «Геркулеса» кинулись в магазины, они молили и угрожали, но торговцы отмалчивались, а не то разражались руганью; их воспаленные глаза метали молнии. Самое страшное было то, что на все эти ухищрения их толкали даже не жажда прибыли и не надежда покрыть убытки, — им надо было хоть как-то заработать себе на жизнь.

Крупным фирмам пришлось прибегнуть к хирургическому вмешательству — ведь если оставить гнойник, он разрастется и погубит весь организм. Пожалуй, это был единственный случай, когда «Самсон» и «Геркулес» действовали сообща. Их представители пригласили оптовиков и владельцев крупных магазинов в зал большого отеля и заявили им, что все деловые операции с торговцами, сбивающими цены, будут прекращены. А чтобы ублажить клиентов, продлили им срок уплаты по векселям до восьмидесяти дней вместо прежних сорока. Кроме того, они предложили временную ссуду тем магизинам, дела которых пришли в полный упадок.

За официальной частью последовал обед. Зал наполнился ароматом изысканных блюд. Вскоре зеркала и бокалы помутнели от дыхания множества людей. В воздухе шелестел тревожный шепоток. И лишь по временам нарочито громко смеялись разъездные агенты.

Рекламы все так же весело зазывали публику. А сообщения из многочисленных филиалов фирмы с каждым днем становились все тревожнее. Сравнивая данные отдела производства и отдела сбыта, Айда уже не пытался скрыть своей глубочайшей подавленности. Круги у него под глазами стали еще темнее, на щеки легли тени. Он бесцельно слонялся по отделу, его серебряные, некогда тщательно подстриженные волосы отросли и уныло свисали на лоб. Айда безжалостно обламывал крылья реактивным самолетам. Он молчал, но всем было ясно — старик делает неимоверные усилия, чтобы не поддаться отчаянию. И все-таки он до конца боролся за жалкую иллюзию. Захлебывался ядом цифр и все же боролся. Каждый день он бегал на выставку, суетился, давал какие-то пустяковые указания. Он не замечал ничего — ни палящего августовского солнца, ни пыли, ни плавящегося асфальта — и с прежним усердием взращивал иллюзию на знойных, залитых злым светом улицах. А я без конца совершенствовал детали этой иллюзии. Мыкался по редакциям, торчал на радио и телевидении, обивал пороги писателей и физиков.

Но вот, в один прекрасный день «Самсон» получил удар в самое сердце. «Мурата сётэн» выдала нам векселя, а банк отказался принять их к учету. Эта фирма со дня своего основания была в тесной дружбе с «Самсоном». Всякий раз, как мы попадали в трудное положение, «Мурата сётэн» протягивала нам руку помощи. Она всегда была нам верным союзником, в ее руках сосредоточен почти весь наш сбыт. Наше сотрудничество — взаимное предоставление капитала, обмен служащими — снискало добрую славу в деловом мире.

Слухи о том, что у «Мурата сётэн» застой в делах, носились уже давно, но мы к ним привыкли и не придавали им особого значения. И когда «Мурата сётэн» объявила, что задолженность ее достигла двухсот миллионов иен и что ею выдано на двадцать миллионов иен неучитываемых векселей, по всему высоченному зданию «Самсона», сверху донизу, пробежала судорога. Весть немедленно просочилась на лестницы, хлынула в окна, в двери, в замочные скважины и затопила все комнаты. Люди съеживались, словно им нанесли удар в солнечное сплетение. Собирались группками, перешептывались. Говорили, что «Мурата сётэн» лопнула, необдуманно вложив деньги в производство консервов и соков, а затоваривание нашей карамелью тут ни при чем. Эта, в общем-то очень правдоподобная, версия вышла из кабинета одного из членов правления и через некоторое время уже гуляла по всем этажам. Но теперь служащие сомневались решительно во всем. Пошептавшись и испытав какое-то горькое удовлетворение от того, что предчувствия их оправдались, они вновь возвращались к своим столам, таща на себе тяжкое бремя молчания.

В этот день мы с Айда ходили в детский театр «Геркулеса» и вернулись в отдел поздно вечером. У входа нам повстречался разъездной агент, и от него мы узнали эту историю во всех подробностях. Айда сейчас же прошел в кабинет одного из членов правления. Там горел яркий свет, за дверью сердито и громко спорили. Я дожидался Айда у нас в отделе. Вернулся он быстро. Устало плюхнулся на вертящийся стул и принялся рассказывать: решено установить непосредственный контакт со всеми оптовиками, которых обслуживала «Мурата сётэн». Задолженность этой фирмы «Самсон» берет на себя. Один из наших членов правления откомандирован в «Мурата сётэн» для контроля над всеми операциями.

— Из-за чего же, в конце концов, это случилось? Из-за консервов или из-за карамели? — спросил я.

Айда сделал вид, что не расслышал моего вопроса, и стал наводить порядок у себя на столе. Он брал бумаги одну за другой, скручивал их, комкал и рвал. Дышал он неровно, его тощие плечи вздрагивали. Потом вдруг глянул в окно, распрямился, глаза его сердито блеснули. Бросив надорванную бумагу, он встал со стула, высунулся в окно, посмотрел на ночное небо.

— Безобразие! Огни не горят!

Я подошел к окну. Над крышей плавал надувной резиновый космонавт — наша ночная реклама. Он колыхался в темном небе, словно огромная медуза. Айда резко повернулся и обычной торопливой походкой пошел к столу с телефоном, бормоча на ходу нужный номер. Я глядел ему в спину: вид довольно жалкий — один-одинешенек на поле боя.

Через несколько дней Айда позвонил Кёко. Она приехала на редакционной машине журнала мод. Под мышкой у нее торчали ноты. В последнее время я был занят по горло и давненько ее не видел. Теперь она появлялась у нас всего два раза в неделю — в те дни, когда выступала по телевидению в коммерческом обозрении «Самсона». Пока готовился наш плакат, мы ее много раз фотографировали для журнальных реклам и записывали ее голос для наших радиопередач, так что теперь она была относительно свободна. Айда сам позаботился об этом. Ему не хотелось ее связывать — пускай завоевывает себе популярность, это нам на руку. Соблюдая наш уговор, она отказывала другим фирмам, предлагавшим ей сниматься для их реклам, зато быстро выдвинулась как манекенщица. Ее имя можно было встретить в любом объявлении о демонстрации моделей женского платья. Журналы мод, различные еженедельники и иллюстрированные журналы щедро предоставляли свои страницы и обложки для ее простодушной улыбки. Щербатые зубы Кёко по-прежнему вызывали всеобщий восторг. Считалось, что она — молодой талант, что у нее редкостные внешние данные. Некоторые из модельеров так и говорили: «На двадцать миллионов попадается только одно такое лицо!..»

Свидание, как обычно, состоялось в нашем кафетерии, на первом этаже. За два-три месяца Кёко совершенно изменилась. От прежнего осталась только привычка вставлять между щербатыми зубами соломинку, когда она потягивала фруктовый сок. В остальном Кёко было не узнать — свежий маникюр, подведенные глаза, тонкий, матово поблескивающий слой какого-то косметического крема, скрадывающего пушок на щеках. От девчонки, которая, ошалев от радости, захотела лепешку под соевым соусом, не осталось и следа. Плечи ее пополнели, в движениях появилась своеобразная грация, но кожа огрубела и потемнела от жаркого света юпитеров.

Айда потягивал кофе и расспрашивал ее о новых успехах. Потом перешел к делу. Объяснил, что близится розыгрыш премий и поэтому фирме необходимо сейчас продавать как можно больше. Хорошо, если б Кёко согласилась раздавать карамель на выставке космонавтики. Это увеличило бы наши шансы в борьбе с «Геркулесом».

— Да, вот еще что, — Айда отодвинул чашку и подался вперед, — придется тебе надеть космический скафандр. Понимаешь, на выставке ты должна появиться точно в таком же виде, как на плакатах и на экране телевизора.

Айда откинулся на спинку стула, на его усталом лице появилась ласковая улыбка. Некоторое время Кёко молчала, опустив глаза. Потом глубоко вздохнула, повела плечами. Бросила на Айда быстрый взгляд.

— А сколько дней мне туда ходить?

Все еще ничего не замечая, он поднял обе руки, растопырил пальцы.

— Десять.

И тут же, рассмеявшись, опустил одну руку.

— Ну ладно, — пять! Пяти дней достаточно. Я понимаю, — на десять дней тебя забирать нельзя. Журналам будет трудно, да и тебе тоже. Так что всего пять дней. С десяти до четырех. Разумеется, в перерывах — хороший отдых. Поддержи фирму.

— Даже не знаю, как быть… — тихо сказала Кёко. — Для журналов можно, конечно, сниматься и ночью. Только вот звукозапись… Ведь когда устаешь, голос садится.

— Голос?! — Айда подскочил как ужаленный.

Кёко кивнула, пошарила под столом, достала ноты. Оказывается, она каждый день упражняется в студии звукозаписи. Фирма музыкальных инструментов предложила ей попробовать свои силы в качестве исполнительницы джазовых песен. Айда ежедневно видел Кёко на экране телевизора, но ему и во сне не снилось, что она сделала такую ошеломляющую карьеру. Он даже застонал, поняв свою оплошность, но было уже поздно. Когда он снова перешел в наступление и сослался на исключительное право фирмы, Кёко взглянула ему прямо в глаза и стала перечислять пункты нашего договора: да, она обещала выступать по радио и по телевидению, обещала сниматься для газет и журналов. Но быть живой рекламой — такого условия она не помнит… Что говорить — удар неожиданный, и все же она была права. Абсолютно права с точки зрения бизнеса. Айда совсем растерялся, на него было жалко смотреть. Он взывал к ее человеческим чувствам, напоминал ей, сколько труда мы затратили, чтобы открыть ей дорогу в жизнь. Кёко слушала очень внимательно, не сводя с него ласкового взгляда, и молчала. Молчала — и все. Ее невозможно было пронять, она захлопнулась, словно раковина.

— Ну, ладно! — С трудом сдерживая раздражение, Айда легонько стукнул ладонью по столу. — Больше не буду говорить о нашем исключительном праве. Мы и договор расторгнем, как только кончится выставка. Но, прошу тебя, уж ты постарайся, сделай это для нас. Всего пять дней. Джаз от тебя никуда не уйдет.

Он помолчал, потом выговорил едва слышно:

— Мне сейчас очень трудно. Сколько ты хочешь? Гонорар будет особый.

Айда скрестил руки, оперся локтями о стол. Понурясь, он ждал ответа. Сперва Кёко смотрела на него во все глаза. Потом, отбросив всякие колебания, вытащила из сумки блокнотик, написала какую-то цифру и тихонько придвинула блокнот к Айда. Тот глянул и гневно сверкнул глазами:

— Тебя подучили!

Словно почувствовав его боль, Кёко молча отвела глаза. Айда медленно разорвал блокнот, скомкал обрывки и бросил их на пол. Яркие лучи солнца падали на его дрожащие губы.

Я встал. Вышел на площадь, подышал воздухом. Вернулся, направился в туалет. Когда я мыл руки, за перегородкой послышался глубокий вздох. Выходя, я увидел Кёко. Она стояла, припав к умывальнику, почти касаясь зеркала лбом. Бледная, с закрытыми глазами. Видно было, что она близка к обмороку. На ее загрубевшей шее пролегли четкие линии — совсем взрослая женщина. Я прошел мимо, а Кёко все так и стояла, словно боясь шелохнуться.

…В этот день я не выходил из отдела. Бегать по городу было уже незачем. Все кончилось. Я сидел у окна и с усердием выполнял свою последнюю работу. Стол был завален грудой обломков: справочники и детские журналы, бесконечные фото — космический скафандр, карманная обезьянка, флаги всех стран мира над выставкой космонавтики. Я рвал и бросал газеты, снимки, таблицы — все, что попадалось под руку. Солнце палило вовсю, но ветерок был прохладный. В окно долетал запах горячей пыли. Но работать было можно, пот не заливал лица.

Стрелка часов переползла на цифру пять. Больше мне нечем было занять руки — все уже сделано. На площади шумел унылый прилив. Все те же самые люди. Бредут к остановке, усталые, проголодавшиеся, с трудом волоча ноги по раскаленному асфальту. Вдруг откуда-то появился человек в пластмассовом шлеме и вскарабкался на постамент в центре площади. Плохая скульптура, привычно подумалось мне. Никак не воздействует на окружающий пейзаж, не создает настроения. Толпа обтекала его, как обтекает море скалу на пустынном берегу. Он был ужасающе одинок среди зданий, машин и людей. Никто даже не взглянул на него. Когда совсем стемнело, человек сошел с постамента и растворился в ночи.

От непрестанного топота сотен ног сотрясались стены, звенели стекла. А машинка все крутится, сказал я себе. Крутится на груде развалин… Вот здесь, за рабочим столом, я лепил фигурки условных детей, чтобы Айда мог создавать иллюзии для живых ребятишек. И ради этого улыбалась девушка, стучал ротатор, размышляли ученые. Матери переживали горечь несбывшихся надежд, оптовики терпели банкротство, мелкие предприниматели кончали с собой. Кёко пошла, а карамель — нет. Я вглядывался во мрак, и мне чудилось — к сладкому духу карамели, пропитавшему всю страну, примешивается запах тлена. Тридцать миллионов иен и труд тысяч людей, работавших в дни распродажи сверх человеческих сил, — куда все это кануло? Неужели единственное, что нам удалось, — это оставить в детской памяти зыбкое расплывчатое видение?..

Меня подавило сознание чудовищной нелепости происходящего. Я облокотился о подоконник, закурил сигарету. Вскоре послышались шаги. Я обернулся. На пороге стоял Айда. Взглянув на меня, он слегка усмехнулся, но ничего не сказал. Вошел в комнату. Нет, он не был пьян и, как видно, даже не очень устал. Он бросил на стол полотняный пиджак, снял брюки и остался в трусах и рубашке. Потом открыл застекленный шкаф. В ярком свете лампы я увидел поблескивавший в его руках космический скафандр. Меня передернуло. А он уже натянул серебряные штаны и застегивал куртку с ярко-красной эмблемой «Самсона» на груди.

— Здорово, а? Как раз по мне!

Потом он надел на голову пластмассовый шлем.

— Вот так и буду ходить! — весело прогудел он из-под шлема. Щелкнул несколько раз по антенне и стал прохаживаться по комнате.

Я поднялся и вышел в коридор. Вслед мне летел громкий голос Айда: он звонил метеорологам, справлялся о завтрашней погоде. Когда я уже спускался по лестнице, до меня донесся его невеселый смех. Шагая по темной площади, я думал о том, что за последнее время моя нервная энергия сконцентрировалась до предела один только раз. Ну и пусть один только раз, хоть маленькая, но вершина. Это было в тот вечер, когда я увидел посреди мостовой расплющенную шляпу. Мне захотелось тогда броситься под колеса. Услышать свой собственный крик и хруст своего черепа…

Пройдя мимо умершей каменной глыбы, я смешался с толпой, плескавшейся в душном сумраке подгнивающей августовской ночи.