Гиль-гуль

Часть 2 ОСЕНЬ

Как все-таки смешно злится Абу Айман — то шумно втягивает носом воздух, то раздувает щеки. Да уж, двери мечети выглядят омерзительно, все в какой-то засохшей блевотине, причем намертво пристала, как цемент.

— Ты видишь, Абу Скандра?! Они разжевали свои вонючие пряники! Раньше они плевались только слюной, а теперь пряниками! — В его глазах слезы.

Как ребенок, ей-богу. Приходит сияющий, потом раздается взволнованный крик «бо, бо!» — удивляется, как в первый раз. Ну заплевали, обычное дело, надо вскипятить воду и отмыть уже эту дрянь…

— Нет, я обязательно подкараулю наглых пейсов, я сорву шляпы с их бестолковых голов. И растопчу! Давай сообщим о преступлении Ицику Дери, пусть приставляет к двери своих солдат, когда у этих всенощная! Ты понимаешь, Абу Скандра, ни один уважающий себя мусульманин не будет так мелко пакостить!

— Я думаю, это были не уважающие себя евреи, Абу Айман.

— Ты прав… Но ведь их тут очень много! Ты пойдешь со мной к рав сэрэну Ицику? Ты, конечно, еврей, но ведь ты на моей стороне?!

— И что? Он скажет, вызывайте полицию, при чем здесь Мингаль Эзрахи? Солдаты должны охранять только главные ворота[5]. Он же терпеть нас не может… а тем более твою мечеть, потому что… короче, ты сам знаешь, как Ицик относится к гражданским.

Ха! Вчера арабы опять взорвали эту остановку на Гива Царфатит, поэтому Ицик сам бы с удовольствием подорвал вверенную ему мечеть…

— Ты прав, Абу Скандра, ты прав… Тогда давай расскажем Шимшону, чтобы он тоже приглядывал, и если что…

— Угости меня лучше кофе, а то курить уже очень хочется…

Магазинчик муэдзина — любимое место, а кофе вообще полный отпад, я так не умею.

— Знаешь, что однажды было?

Ага, он уже в норме. Начинает историю про замок, значит, минут на двадцать можно расслабиться.

— Это случилось накануне пятничной молитвы, в тот день я специально пришел пораньше…

Дальше последует красочно-неторопливый рассказ о том, как муэдзин не смог вставить ключ в замок, потому что в замке оказались спички, как собравшиеся у дверей арабы печально стали расстилать коврики для намаза прямо в коридоре, как, обливаясь потом и взывая к Аллаху, несчастный Абу Айман побежал в соседнюю деревню за ножовкой, и замок был срезан за несколько минут до начала молитвы…

Теперь двери украшает огромный замок с огромным отверстием — хоть целый коробок спичек туда заталкивай. Слова то клокочут в муэдзиновом горле, то льются, как по нотам, все в миноре, естественно… да, был бы я композитором. Ольга. Ярко-желтые сандалии, гладкая загорелая кожа. Глаза порочные. Синие. Я никогда ей не позвоню, потому что… хотя бы потому, что выбросил записку с телефоном. И не нашел. Дед Шимшон не дремлет, должен в будке сидеть, так нет, за бумажками охотится, разминает суставы… Что вообще происходит? Марик знакомит меня со своей девушкой, и она тут же дает мне понять, что не прочь… нет, я полный идиот! «Никакой свадьбы! Позвони, если хочешь…» — это же просто истерика, обычные бабские штучки, они поссорились, или она от него что-то хочет, или еще какая-то хрень… Богатая, холеная девочка. Невозможно красивая. Тут, значит, появляюсь я — страстный герой-любовник, отважный хранитель гробницы Самуила, с цветком пасифлоры в зубах… Возможно, она все еще злится на Марика (хотя сколько времени прошло? Ну да, больше двух недель), мы трахаемся, как изголодавшиеся коты (в лучшем случае! В худшем — она сразу меня посылает). Ну вот. Кстати — почему мы? Изголодавшийся кот — это я. Потом меня посылает Марик, потом, естественно, Димыч с Арсеном, потому что это и правда скотство…

— Абу Скандра! Абу Скандра! Ты что, заснул?! Тебя там зовет этот Лейба!

Тьфу, засиделся. Слава богу, пока никого. На мостике давно уже толпятся туристы, но до меня не дошли, смотрят раскопки. У гробницы — Лейба Абрамович, нервно расхаживает, что там опять? Ага, а вот и он, душераздирающий скрежет. Хая Шварц расталкивает туристов своей телегой. Заслышав знакомый лязг голых колес, Лейба вздрагивает всем телом и бросается ко мне. Он хочет мне что-то сообщить, но я-то сначала должен открыть гробницу…

Улыбка смерти. Похоже, у Хаи выпал последний нижний зуб. Зато сегодня у нее хорошее настроение.

— Ты опять не проветривал помещение?

— Ночью, уважаемая Хая?

— Но ведь ты уже час должен быть здесь, надо проветривать помещение, смотри у меня… — Никакой злобы в голосе.

Ставит тележку у моего стола, отвязывает свою амбарную книгу и, продолжая что-то ворчать, лезет в гробницу. В дверь заглядывает Лейба Абрамович: мол, иди скорее сюда.

— Слушай, Максим, эта сволочь нажаловалась на меня в Мисрад Датот[6], теперь они присылают какую-то проверочную комиссию…

— Какую комиссию?! Она же душевнобольная, вы им сказали?

— Да им плевать! У нас же руководство недавно сменилось, вот она и воспользовалась, а потом пошло по инстанциям, короче, я думаю, надо в дурдом ее сдать, а то у меня уже было два инфаркта, только нужно, чтоб все подписались: Шимшон — за, офицер Ицик просто не хочет связываться, считает себя выше этого, хотя солдаты мне на нее всегда жалуются…

Говорит сбивчиво, полушепотом, то и дело поглядывая в сторону лестницы, но зря волнуется: Хая молится долго, часа три-четыре как минимум. Странно, что, работая десять лет начальником гробницы, Лейба не в курсе, что его ненавистная Хая живет в семье брата, и если тот до сих пор не сдал ее в Гиват Шауль… короче, сейчас придется его расстроить…

Хороший день. Спокойный. Мало посетителей, главное, никто не пытался пожрать в гробнице. Да, еще сегодня не было сумасшедших, кроме Хаи… Прикольные эти американские хасиды, такие все вежливые, наглаженные, книгу какую-то подарили, надо Лейбе будет отдать… Отличный обед у солдат. Что там было… рыба, красная капуста, спагетти с подливкой, хумус… что еще… квашеные баклажаны. Да, в советскую армию бы такую закуску, а то как вспомню этот ужас… Опять ветер в руинах. И главное, чем больше они раскапывают, тем громче становится звук… как будто котенок. Вообще-то я собирался кое-что записывать… но лень. Сегодня все равно ничего такого… Почему я все время представляю ее на берегу моря? Наверное, из-за цвета загара. Очень красивый золотистый цвет… Она раздвигает подо мной свои загорелые ноги, я вижу ее запрокинутое лицо, целую ее… там, а она вздрагивает, она очень страстная девочка… Так. Может быть, почистить миткан[7]? Завтра будет меньше дел…

— Привет, Макс, как дела?

— А, здорово! Рад тебя видеть… кофе хочешь?

— Ты как сейчас, свободен? Я вообще-то ненадолго, просто хотел поговорить.

— А… ну так… давай, курить будешь?

— Да нет, я же бросил… Слушай, я насчет Оли, ну, я приезжал с ней, помнишь?

— Ну да, помню, конечно… и что Оля?

— В общем, понимаешь, я сделал ей предложение, я говорил тебе, да? Ну вот… ладно, короче, мы с ней расстались, и… она сказала, что влюбилась. В тебя влюбилась, так что, понимаешь… я думаю…

— Стоп, Марик, успокойся. Я, конечно, понятия не имею, что там у вас произошло, но твоя девушка явно на тебя взъелась, за что-то она тебе мстит…

— Да ничего подобного! Она просто… просто она вот такая.

— Какая? Извини, конечно, за грубость, но это обычные бабские штучки. Влюбилась она в меня! Просто решила наговорить тебе гадостей. Ничего, скоро помиритесь…

— Ты не понимаешь… Ладно, не буду же я тебе все это… слушай, понимаешь, я женюсь.

— Как это?

— Она… мы с ней давно дружим, даже встречались одно время, но потом как-то… разбежались, ну и… она тоже в Гило живет, недалеко от меня, Лена Левина, кстати, может, я вас когда-то знакомил? Не помнишь?

— Абсолютно. Но поздравляю. Хотя неожиданно…

— Мда-а… Слушай, Макс, я все таки насчет Ольги, если она тебе нравится, то ты не думай, что я… короче… ты мог бы ей позвонить…

— Ну, спасибо за разрешение. Слушай, Марк, у тебя с головой все в порядке? Или ты уверен, что я ночей не сплю, так хочу трахнуть твою Олю? Или она так прекрасна в постели, что ты решил меня осчастливить?! Ты соображаешь, что ты несешь?!

— Ну извини, просто я подумал… ладно, не обижайся, я просто решил, что должен тебе это сказать, потому что… Ладно, я пойду… Ну пока, не обижайся.

— Я не обижаюсь. Давай, удачи тебе… и привет невесте!

Да. Я полный идиот. Может, окликнуть его и спросить телефон? В виде шутки… подарка ко дню рождения? Нет уж. И вот что забавно — никто и не вспомнит, что завтра у меня день рождения…

Сегодня гробница была открыта без моего участия. Боря (солдат) сказал мне, что среди ночи у центральных ворот территории появилась группа «святых людей», которые клялись, что я дал им ключи от гробницы. Это ложь, и это уже не в первый раз, но у солдат нет права их задерживать или применять силу. Внутри молилось два старика и несколько молодых. Спрашиваю: «Друзья, объясните мне, как вы сюда попали? Я не стану звать полицию и солдат, мне просто интересно — как, не имея ключа, вы отперли дверь и заперли ее изнутри?» Молчат и переглядываются, лица стариков угрюмые и суровые, на лицах молодых — хитрые улыбочки. Я несу ответственность за все, что происходит в гробнице, потому что она открыта для посетителей только в моем присутствии, так подразумевается, и я давно уже прошу всех своих «командиров» установить нормальные крепкие замки, но… А командиров у несчастного сторожа тут немало. Лейба Абрамович — в Мисрад Датот, офицер Ицик Дери — в Мингаль Эзрахи, есть еще дедушка Шимшон от Агнат а-Тева[8]. Он не является моим непосредственным начальником, но ведет себя именно так и приказы разные отдает. Есть еще «командир» — сумасшедшая Хая Шварц.

Двадцать лет назад Хая Шварц увидела во сне пророка Самуила, и он повелел ей молиться на своей могиле. Возможно, он не имел в виду делать это каждый божий день, но Хая поняла именно так. С того памятного дня Хая стала активным посетителем могилы, она вникает во все мелочи, сует везде свой нос, она как секретарь профкома. У Хаи — железная хватка, и многие ее побаиваются. Она таскает за собой старую сумку на колесах, а в ней — неподъемная амбарная книга, в которой собраны номера всех израильских служб, от сторожей до министров. Резина на колесах давно истерлась, и они чудовищно скрежещут по каменным плитам, я думаю, даже пророка в гробу передергивает.

Первое время Хая пыталась заставить меня охранять свою телефонную книгу (пока она молится), уговорами и даже угрозами, но я выстоял, категорически заявив, что не могу взять на себя такую ответственность.

Если бы рав сэрэн Ицик Дери приставлял на ночь прямо к дверям гробницы своих солдат, было бы лучше всего, потому что, как правильно замечает дедушка Шимшон, нет в мире такого замка, который нельзя было бы открыть. Но майор Ицик не хочет отдавать глупые приказы. Мы, расхлябанные гражданские идиоты, действуем ему на нервы, а особенно раздражает его Абу Айман, местный муэдзин. Смешно, что именно Абу Айман все время норовит пожаловаться Ицику на евреев, оплевывающих двери его мечети.

Еще одна большая моя проблема — это еда. Ни табличками, ни выразительными запрещающими рисунками не удается победить тягу посетителей пронести в гробницу еду, чтобы выпить и закусить вместе с пророком. Когда еврей радуется, то для усиления радости он выпивает и закусывает — так они говорят, обильно проливая на пол гробницы кока-колу и яблочный сок, свои излюбленные напитки. Но я-то должен после их радости отмывать липкий пол, задерживаясь еще на час на работе. Главное, знают же, что гроб этот условный, что тело пророка глубоко под землей, на тридцатиметровой глубине как минимум, так гласит предание, да и есть ли тело — еще вопрос, никто ведь не проверял. Так какая разница, на каком расстоянии закусить — на расстоянии тридцати метров или тридцати пяти, во дворе. Во дворе, правда, есть тоже не разрешается, можно только у центральных ворот, за солдатским столом, но кому же это понравится? Лейба с Шимшоном страшно злятся, когда узнают, что по моему недосмотру кто-то проник внутрь с закуской. Сколько раз я предлагал Лейбе Абрамовичу (начальнику от Министерства религии) отвести где-то в сторонке место для трапезы религиозных людей. Ответ был таков: «Нет! Будет место — будет грязь. Сюда приходят молиться, а не жрать. Нет такой традиции — жрать на могиле». А традиция такая есть. Лейба изготовил штук двадцать табличек и одну огромную вывеску, и мы развесили их на всех подходах к гробнице, а также внутри — но результат неутешительный.

22.09.2004, среда. Сегодня, в день своего рождения, я начал вести «дневник кевера».

Воскресенье, 22 сентября 1957 года, Учан

Вчера мы посетили Восточное озеро. Местность чем-то напомнила мне наши Опухлики: видимо, я просто соскучился по родным местам. Множество мелких живописных островков с растущими на них соснами — вот, пожалуй, и все сходство. Это озеро — гордость провинции Хубэй, его постоянно благоустраивают, строят беседки, мостики, маленькие музеи и уверяют, что со временем оно превзойдет по красоте озеро Сиху. Вот что удивительно: впервые увидел белый лотос, до сих пор во всем Китае мне встречался лотос только нежно-розового цвета. На высоком пьедестале — памятник древнейшему художнику и поэту Цюй Юаню (кажется, IV век до н. э.). Он был к тому же министром при дворе императора. Народ очень любил Цюй Юаня, но императрица почему-то невзлюбила, пригласила на обед и притворилась потерявшей сознание. Когда же поэт стал оказывать ей помощь, она закричала и объявила сбежавшимся слугам, что он пытался совершить насилие. Император выгнал Цюй Юаня из дворца, тот не перенес позора и утопился. С тех пор каждую весну, 5 мая[9], люди кормят рыб: бросают в воду зерна риса, чтобы рыбы не тревожили тело Цюй Юаня.

Вечером были на банкете по случаю сдачи домны № 1 на «китайской Магнитке» — строящемся Уханьском металлургическом комбинате. Полное окончание строительства планируется на лето будущего года (как и наш мост). Банкет начался с минуты молчания, которой присутствующие почтили память тов. Гриднева, заместителя начальника строительства, который умер от инфаркта неделю назад. В преддверии 1 октября, Дня образования КНР, а также готовящегося октябрьского пленума ЦК КПК, все силы были брошены на досрочную сдачу первой домны, люди работали без выходных, на пределе возможностей. Жара, перенапряжение — и вот печальный результат: Николая Ивановича в тяжелом состоянии отправили самолетом в Иркутск, где он и скончался. Говорят, перед смертью попросил привезти и положить ему на могилу слиток чугуна с будущей плавки.

Сегодня запланировано посещение местного театра, а до этого необходимо подготовить лекцию, с которой я должен выступать в пятницу. Тема — «Теория научной организации труда. Методика планирования и анализа».

Она помнит, как пахнет вон та деревянная штука… кусок декорации. Кажется, ствол Говорящего Дерева. Этот запах такой… как выдохшийся табак и как плесень… надо будет проверить потом. Еще красный паланкин, кажется, те лохмотья в углу он и есть… Забравшись в него, Сян-цзэ любила подсматривать за актерами, а они делали вид, что не замечают ее хитрости… Лапа дракона. Вот интересно, жив еще этот толстый художник, который разрешал ей подкрашивать дракона? Зачем перевезли этот хлам? Даже неприятно… все равно ведь им не пользуются. Да. Обычно вещи переживают людей, только не декорации…

Ужасное здание, просто дыра… какие-то рельсы в полу… Склад здесь был, что ли, все такое старое, эти балки прогнившие… Зал еще ничего. Старик такой же, поразительно… даже как будто и одежда… как кукла. Отряхнули, завели… Ей было лет шесть, когда отец привел ее сюда впервые, нет, не сюда, конечно… не важно. Она увидела хитрое усатое личико и усомнилась — живой? Слишком уж странный был вид — весь желтый и блестящий, с белыми острыми зубками, а уж наряд… В ту пору Сян-цзэ иногда садилась у окна своей комнаты и, обмахиваясь шелковым веером, нарочито тяжело вздыхала: она ждала, когда мама спросит, что ее опечалило. «Просто мне очень грустно, когда я думаю о бедных маленьких девочках, у которых нет таких прекрасных кукол, как у меня…» Она думала, что мама будет любить ее еще больше, если поймет, какая она добрая… Но она точно знала, что мир создан специально для нее: и мама, и этот большой дом, и день, и ночь, и папина работа, и старик Сяо Юй со своим театром, поэтому папа и дает ему деньги… да, она была самым счастливым человеком на свете, завидовать было некому, остальных можно было только жалеть… Маму, которой всегда нездоровилось. Папу, за то, что он был мужчиной и ходил в темном костюме. Всех взрослых вообще, потому что они старые. Других детей, потому что они другие… Этого не вернуть, никакая первая любовь, никакие изощренные плотские удовольствия не возвращают такого простого ощущения — мир существует для тебя… Здесь кое-где по углам и валяется это ее ощущение… Сказал, что поговорит с одним актером… а они там все уже собрались. Ясно, стоит только зацепиться… может, это на час. Надо было одной прийти… неудобно.

— У них началась репетиция? Интересно…

— Да нет, не совсем. Просто недавно умер один актер, а этот молодой, у него что-то там не выходит… вот, и Сяо Юй объясняет, как надо. Обещал, что ненадолго, но я не уверена… Мы можем уйти, а вернемся прямо к спектаклю…

— А мне как раз интересно. Такой подвижный старик, как на шарнирах. Ему же лет семьдесят, не меньше?

— Я думаю, сто уж точно есть…

— Вы серьезно?!

— Может, и больше… Когда отец переехал из Англии, в пятнадцатом году, у старика уже был театр в Ханькоу… Причем он выглядел так же, я видела фотографию. Он не меняется почему-то.

— Так может, он бессмертный? Тогда это чудо и нам надо обязательно это выяснить… вдруг он принимает какое-то зелье?

— Смеетесь… А я его с детства помню, хоть бы что ему… Он пишет какой-то трактат про театр, раньше писал, во всяком случае… в стихах.

— Тут и женщины играют, я смотрю… вон те две, они же актрисы?

— Ну да, так это уже не редкость, в Шанхае вообще есть женская труппа.

— А что это за театр, ну, жанр или как это называется…

— А… ну, общее название сицюй, музыкальная драма… а точнее, честно говоря, сама не знаю, тут же уйма этих стилей, в каждом театре что-то свое. Скорее всего, какая-то куньшанская традиция.

— Все смеются, интересно, что он там рассказывает?

— Хотите, ближе подойдем, раз вам интересно.

— А это удобно? Может, мы им помешаем?

— Ничего, просто будем тише разговаривать… Видите высокого актера в синей шапочке? Это над ним он подшучивает, изображает старичка… говорит, если трясти коленями и пускать слюни, выйдет очень похоже… говорит, что актер исполнял танец лучше, пока не проведал своих родителей… Ему надо танцевать плавно, но не по-старчески, быстро танцевать, но так, как будто он стоит на месте, и смотреть, не отрывая взгляда… не поняла, куда он должен смотреть… в вечность, наверное, куда ж еще… А, нет, там по сюжету дочь рассказывает старику, как она влюблена… да, и Сяо Юй говорит, это ее первый цветок, а у старика их было множество… этих цветов, и он в конце концов стал старым деревом, полусухим, но… даже на таком старом дереве весной всегда расцветают прекрасные свежие цветы, а не вялые и сгорбленные, вот… поэтому он должен быть легким и мягким в движениях, а не смертельно больным… так он к нам идет, что ли?

— А вот и твоя старая обезьяна! У-у-у! Помнишь, как меня дразнила? А это что за котище? Зачем он тебе нужен? Ты думаешь, что ты Инь? Одна видимость, малышка Фын, одна видимость! Ладно, все расскажешь старику, эй, Ли Юнь-цяо! Мою внучку видела? Юнь-цяо, быстро сделай чай! Смотри, какая красотка, вся в деда! Пошли-пошли, посмотрите мой дворец… Бр-р-р, сыро-то как! Изо всех щелей тут дует… чай, чай, чай! За мной!

— Пойдемте, Алексей Григорьевич, он пригласил нас выпить чаю.

— А я это понял, между прочим, чя-а! Правильно? О, первый раз получилось!

— Надо еще выше, голос тоньше в конце слога…

— Чь-а?!

— Да бросьте, пойдемте, я вас потом научу… А кстати, вы в каком году родились? Или это нескромный вопрос?

— Почему? В шестнадцатом.

— Н-нда… странно, а месяц?

— Пятого января.

— Тогда все правильно, вы — Кот, старик вас раскусил…

— Ой! А сколько сейчас? Мы же с Зориным договорились! Черт, в шесть часов на набережной, а уже половина…

— А зачем вы с ним договорились?

— То есть как? Вы же не возражали…

— Так… Ладно. Давайте тогда серьезно. Вы что, сватаете меня? Какой невинный взгляд. Вы не понимаете, да? Он садится со мной за столик в столовой, у меня и так плохой аппетит… лезет ко мне постоянно, какие-то книги выпрашивает… вчера статью из «Жэньминь жибао» попросил перевести. Оригинальный способ поухаживать за женщиной — подкинуть ей работу. Бесплатную причем. Ваш Зорин мне надоел. Театр ему понадобился… будет мне в ухо теперь дышать… а вы не в курсе, да? Алексей Григорьевич?

— Нет, ну я… Нет, я знаю, что вы ему нравитесь, но… я думал, если он так настаивает, я же не могу, понимаете, вдруг это обоюдно… и потом, если б он был женат…

— Ну да, он не женат, я не замужем — чем не пара?! Вы просто сводник какой-то… Вы бы полюбили Зорина, если бы были женщиной?

— Я?!

— А что? Ладно, я с ним уже поговорила… о своих чувствах, чтоб не надеялся. Вчера вечером, когда он ввалился ко мне со своей газетой. Честно говоря, не ожидала, что он такой… театрал. Хорошо, встречайте Зорина, а я пошла к старику… Тогда встретимся в зале!

— Да не пойду я его встречать.

— А сам он не найдет.

— Вот и хорошо…

Красота… да уж, работаю ради пейзажа. Где-то там живет девушка Оля… а я тут как хрен на горе. Надо купить новую палатку, вообще все достало уже, скорей бы отпуск. Димыч отпал, Резниковы пока не ясно… Да пошли они все, развлекать еще их детей сопливых… Лучше одному, хоть с кем-нибудь новым там познакомлюсь. Может, этой Маше позвонить? На хер. И этот мудак муэдзин совсем обнаглел — «я иду на похороны, а ты присматривай за мечетью», еще один начальник выискался… не понимает, когда с ним по-человечески. А это еще что за… что там за орущая толпа? А, черт, халакэ[10]! Нагадят же сейчас, уроды…

— Друзья, вносить еду и питье в здание синагоги запрещено! Видите вывески?

Мерзкая старуха. Хочет заткнуть меня своей лепешкой, сволочь… весь стол перемазала… Асур, асур! Так ей, назад. А это еще что за… ах ты ж пейс вонючий, хватать меня вздумал?!

— Аба! Посмотри! Это же тот самый шомер! Ты меня помнишь? Эйзэ схут еш леха![11] — Да перестанет меня трясти этот гад в вязанной кипе?! Я не могу перекрывать собой вход в гробницу, когда кривозубый маньяк гладит меня потными руками!

— Нельзя, асур, говорю вам! Спуститесь вниз, к воротам, солдаты дадут вам стол!

— Да мы только на минуточку! Угощайся, это все кошерное, у нас тут халакэ… Аль тидаг![12]

Длинноволосый пацан орет благим матом, зеленые сопли текут прямо в рот. Чтобы успокоить, мужеподобная тетка пытается в него что-то влить. А, черт, разлила. Лимонный напиток, липкая дрянь. Прорвались в гробницу. Теперь ужас — начнут остригать его патлы, выметай потом из щелей… потом все изгадят. Позвать майора? Да ему все по фиг. Солдаты — уроды, они не должны были пропускать их с едой, ведь ящик колы мимо них протащили… на мой стол еще навалили пряников каких-то… пакость. А конфеты! Вон уже сколько раздавлено! Да, синагогу придется отмывать капитально… и главное, под конец дня такое дерьмо мне устроили… знал бы, вообще все тут позакрывал…

— А-а-а-ы-ы-ы-аые-ыо-о…

О господи, Габи еще не хватало, почему сегодня одни сумасшедшие? Давно ведь не появлялся. А, ну да, грыжу ему вырезали. Нажил грыжу на молитве, а выть не перестал… Да где же мой чайник, что за уродство? Как же все меня заебали…

— Привет, Максим. Там под деревом воет какой-то человек… Ты меня не узнал?

— Да нет, я узнал… я просто… Это Габи поет псалмы… он немного не в себе, но ты не бойся, вообще он спокойный. М-м-мда. А ты… какими судьбами?

— Я надеялась, что ты мне позвонишь…

— Я хотел позвонить, но, понимаешь, я случайно потерял твой телефон… вот.

— Понятно… я почему-то так и думала. Слушай, у тебя есть что-нибудь попить? Холодное?

— Ну да, вода есть в холодильнике… я сейчас…

— Абу Скандра! Абу Скандра! Я уже пришел! Смотри, что тебе принес Абу Айман!

Абу Айман с похорон. Ставит на стол банку с фисташками. Сразу ушел, слава богу.

— А почему он так тебя называет?

— Как называет?

— Ну, Абу что-то там…

— А, Абу Скандра? Это значит, что я отец Александра, у арабов так принято… у меня же есть сын в Николаеве…

— Понятно…

Вэй измир, кошмар, кошмар… Полный бред, грязища, на полу раздавленные конфеты, этот еще воет во дворе… Кофе ей предложить? Я не могу даже выйти отсюда, они же разнесут мне гробницу со своим халакэ, хотя… хуже не будет… наверное…

— А можно мне подняться на крышу? Оттуда вид очень красивый.

— Конечно! Хочешь, я принесу туда кофе…

Мираж. Стоит у перил, на том же месте… Какой сегодня ужасно горячий воздух, даже грудь болит…

— Совершенно нечем дышать. Ты как переносишь хамсин[13]?

— Разве сегодня хамсин? А я не заметил… Кофе от Абу Аймана, я тут его поставлю, не переверни…

— Правда не чувствуешь? А я просто с ума сходить начинаю, с мамой вот поругалась…

— Это нормально. Если во время хамсина бедуин убивает жену, то его оправдывают.

— А если наоборот? Интересно… у них же там своя религия, да? Бедуинская…

— Ну да, какое-то язычество… точно не знаю.

— Классный кофе… И этот вид на закате, в тот раз было уже темновато. Знаешь, как у китайцев — ощутить предел зрения…

— Да, это точно. У нас тут есть одна сумасшедшая, Хая Шварц, ей постоянно не хватает кислорода… а я недавно подумал — мне внизу стало не хватать пространства, так что этот вид меня держит… так бы уволился уже давно.

— Ты романтик. А что это за район? Во-он те дома…

— Да все арабские деревни, причем ужасно бедные, черти из чего слепленные… Видишь, а сверху все неплохо… даже красиво… Ну вот, я не романтик, я просто грубое животное… Это были любимые чашки муэдзина, он мне не простит…

Все… я уже не могу остановиться… шелковая ткань прохладнее, чем ее кожа, я не знаю, что мы будем дальше… она обхватывает меня за шею… она все делает сама… боже, она такая легкая и горячая, я держу ее… сердце ужасно бьется, вот так сейчас можно умереть… ее язык у меня во рту, это она целует меня… я как будто… одеревенел… я уже в ней… внутри… такое все мягкое… очень… господи… но больше невозможно… все. Только как же… ладно, она наверное знает, что делает. Сумерки, внизу все больше огней… Молчим. Надо что-то сказать? Теперь я чувствую хамсин, да, типичный хамсин… как будто дышишь песком. Мы оба вздрагиваем, еще бы — Абу Айман включил свой громкоговоритель, грянул «Аллах акбар»…

Ей пятьдесят, а кожа, как у младенца, еще бы — из дому вообще не выходит. Сегодня опять меня не узнала, вернее, как обычно, приняла за бабушку. Бедная мама, что там, у нее в голове? И как можно часами смотреть в одну точку, совсем не мигая? Если честно, мне ее не жаль. Уже. Надо быть честной, хотя бы перед собой. Когда она смотрит на меня, кривя губы гримасой ненависти и презрения (больной рассудок не мешает ей выказывать эмоции), меня не хватает на жалость, тем более — на любовь. Сегодня не пришла тетя Тамара, потому что ее бросил муж. Завтра обещала. Тоже еще история. Тамаре семьдесят, русская-русская, выглядит, как деревенская бабулька, ходит в платочке. А мужу за восемьдесят, он еврей. Всю жизнь прожили вместе, нарожали детей (пять или больше, не помню), внуков куча, и вот на тебе — ушел старик. Причем к своей первой жене, одинокой старухе. Она приехала с Украины, и взыграла любовь. Тамара рассказала мне это по телефону даже с юмором, но как знать, что там на самом деле… лишь бы не заболела. Тамаре с мамой легко, мама ее слушается, иногда даже разговаривает с ней и ест с аппетитом. Мама любит фотографии, перебирает их часами, раскладывает на столе, как карты, иногда рвет какую-нибудь. Мама считает себя моей дочкой, то есть не лично моей, а как будто я — бабушка Валя, ее мать. У мамы нет причин ненавидеть бабушку, но она повторяет одно и тоже: «Это ты виновата, ты заставила меня, у меня там все было, все, все, все…» Имеется в виду — заставила переехать жить в Израиль. Все это полная чушь, никто не заставлял ее, конечно, а бабушка вообще сопротивлялась, хотела остаться в Москве, все ждала — вдруг дед найдется? И ничего особенного у мамы в Москве не было, кроме дурацких женихов, с детства их помню. Один козел даже жил у нас целый год, прятал в подъезде свои деликатесы, чтобы его не объели… Работу она потеряла, разумеется. Ни мама, ни отчим так и не смогли освоить иврит. Ну, мама-то ладно. А Евгений Осипович, такой восхитительно интеллигентный еврей, профессор, библиограф, немецкий знал в совершенстве… а вот не пошло. Наверное, из-за возраста. Причем он бредил Израилем, никогда здесь не бывал, но бредил. Дома — только и разговоров, что о Великом исходе, о Судьях Израилевых, о царе Давиде… и об образовании государства Израиль, и о преодолении трудностей, и какое это чудо — возрождение древнего языка. Мне было лет десять, когда они с мамой поженились, а потом, когда они решили уехать, семнадцать, кажется. Ну да, я только школу закончила. Но ведь могла бы остаться, хотела же поступать в МГУ, бабушка, опять же… Черт меня дернул послушаться отчима. Он же удочерил меня, и вообще я его уважала, да и сейчас (земля ему пухом). Сначала мы жили в Тель-Авиве, делать было абсолютно нечего, и мы втроем ходили на пляж, каждый день. Я люблю море, курортами не избалована, но сразу же стала ощущать себя эдаким 17-летним «недорослем», фонвизинским Митрофанушкой, «за ручку» с мамой-папой шагающим на море. С надувным матрацем и учебником иврита под мышкой, особенно хорош был Евгений Осипович в цветастых шортах, пожилой и веснушчатый. Он любил повторять: «Вот я иду по своей стране, со своей любимой женой, с дочкой, и я счастлив!» Знакомые обещали ему работу в университете, но все испортил язык, он так и не смог сдать экзамен. И пошел чернорабочим на какой-то ужасный завод, где варили резину. От этих испарений или просто от огорчения отчим заболел и сразу же умер, сердце не выдержало… Да. Что-то я все о грустном, а если продолжать — там еще хуже будет.

Вчера я купила себе несколько белых вещей, особенно радуют туфли-сапоги на прозрачных каблуках. В таком виде пришла на работу, и все сразу же захотели себе что-нибудь белое. Ехать мне с Максом в Эйлат, или это уже слишком — я думаю, думаю, все думаю… Выдержу ли я этот туризм? Спать в палатке, мыться в кафе, где работает его друг. На чем готовить? На примусе? Дикий отдых с диким мужчиной. Справедливости ради — Макс интересный, у нас с ним много общего, дело даже не в сексе, хотя… никогда ведь непонятно, в чем дело. Во всяком случае, он не кажется мне таким примитивным, как в первый раз.

Вчера меня укусил крот. Я обнаружил крота рядом с гробницей, он плашмя лежал на каменных плитах и тяжело дышал, наверное, кто-то из посетителей принес его с собой, а потом выбросил. Потому что еще полчаса назад никакого крота на этом месте не было. Я решил перенести его под гору, поближе к источнику, где есть нормальная земля. Встав на колени, я хотел положить зверька в целлофановый пакет, но крот вдруг весь изогнулся, подпрыгнул и цапнул меня за нос, после чего был таков. Убегал он довольно бодро, раньше я думал, что кроты передвигаются еле-еле, вперевалку — наверное, это влияние сказки «Дюймовочка», где все кроты толстые и в очках. Меня отпустили с работы, но в больнице возникла трудность — чтобы ввести противостолбнячную сыворотку, надо было зарегистрировать мой укус, а в реестре Минздрава Израиля укус крота не значится. Есть суслики, лисы, верблюды, кролики, козы, а крота нет. Рану обработали, я сидел с пластырем на носу, но меня не отпускали, решая важный вопрос — записать мой случай как укус суслика или все-таки открыть новую рубрику, для этого надо посылать запрос в Министерство. Победил крот. Теперь я — единственный гражданин Израиля, укушенный кротом (крот на иврите — хафарфэрет).

Абу Айман обиделся на меня за то, что я показал ему счет за переговоры на сумму 161 шекель и отказался впредь давать ему телефон.

— И даже в экстренных случаях не будешь давать мне звонить?

— Не буду.

У Абу Аймана каждый день бывает 2–3 экстренных случая, к тому же есть свой телефон.

Только что приходил коэн[14], я видел его тут впервые. Неприятный тип и ужасно болтливый, мы с ним даже немного повздорили. Сначала прочел мне лекцию на тему: «Куда коэну можно входить и до каких пор продвигаться», из которой я ничего не понял, потом разглагольствовал про Шестидневную войну, что тщательнее надо было изгонять арабов с территорий, а то расплодились. Насколько я понимаю, коэнам вход в здание, где есть покойный или погребенный, строго воспрещен, некоторые коэны вообще не входят в гробницу, даже туда, где я сижу, молятся снаружи, а этот полез прямо вниз, в синагогу. Бр-р-р! Остановившиеся глаза-маслины за толстенными линзами, сутулая спина, впалая грудь, черные чулочки. А запах грязного белья! И кашлял мне прямо в лицо. Положил на мой стол промасленный сверток с какой-то едой, я говорю — заберите. Не реагирует, потому что открыл новую тему (покончив с Шестидневной войной): теперь вдохновенно рассуждает о том, что в еврейской традиции никогда не было культа тела, что это все придумали поганые язычники — древние греки и римляне. Я не выдержал и спросил: «В вашем случае отсутствие культа тела, видимо, превратилось в культ грязи и физического уродства? Вы иногда хотя бы моетесь? И заберите со стола свой сверток!» А он мне на это заявляет, что скоро я уйду в небытие вместе со своей модой. Какой модой? Хватаю сверток и сую ему в руки, а он вдруг как заверещит, что я осквернил его еду. И не взял, все на пол упало. Я так озверел, что готов был схватить его за шиворот и вытолкать вон, но, слава богу, тут подоспел Рав Йосеф Вакнер. Коэн к нему — мол, этот наглый гой посмел прикоснуться к еде![15] Вакнер удивился — какой же он гой, говорит, он самый настоящий еврей.

— Этот шомер еврей? И мама еврейка и папа? А не похож! — Скорчил рожу и, кряхтя, собрал с пола свои пирожки.

Физический облик многих религиозных евреев и правда удручает, духовное начало так превозносится, что тело быстро приходит в негодность (особенно зубы!), о спорте и говорить не приходится. Много худых и очень толстых, так что армейская выправка им бы не помешала.

Вряд ли в этой жизни я пойму иудаизм, но вот что меня восхищает — веками ждут восстановления своего Храма и в другом месте строить его не хотят. Удивительно, не в двух метрах от разрушенного (а место там есть), а только там, где теперь мечеть Омара. Тысячелетиями молятся об этом. Раньше я думал, что синагоги — это их храмы, оказалось — нет, просто молельные дома, где евреи молятся о возвращении Храма.

Визит коэна почему-то всколыхнул во мне «философские глубины». Вот есть люди, совершенно непригодные для религии, например, я, или Оля, или Марк со своими стихами — много людей. А если б я родился в ортодоксальной семье? Тоже ходил бы в шляпе с пейсами, молился часами напролет, пел псалмы, зажигал свечи? Как миленький. Но некоторые приходят к религии в зрелом возрасте, а некоторые и уходят. Хотя инерция мышления очень велика. Моя жена Таня стала православной после рождения нашего сына, почему? Мы крестили Сашу, это был первый и последний раз, когда я был в церкви. Меня окружили бабушки и стали допрашивать: когда последний раз причащался? Живу ли я с женой как с женщиной? Это плохо, надо целомудренно, как брат с сестрой, вот только если замыслим ребеночка и т. п. Одна даже подозрительно сощурилась — а ты, милок, не еврей? Чо-та креста не видно. Эти бабки, будто кусачие зверьки, как вспомню — мороз по коже. Жена сказала тогда, что набросившиеся на меня старухи — это происки темных сил, что они хотят внушить мне отвращение к церкви, что надо смирить гордыню, короче, каждому свое.

30.09.2004, четверг

Понедельник, 30 сентября 1957 года

Вчера, по личному приглашению Ван Му-ханя (секретарь местной организации), мы с Зориным посетили партсобрание китайских товарищей. Накануне 1 октября, Дня образования КНР, очень много желающих вступить в партию. В духе кампании «ста цветов» от кандидатов требовалась резкая критика в адрес самой компартии Китая, и немногие смогли выступить с серьезными высказываниями. Например, молодой милиционер поднялся на трибуну и говорит: «Члены партии должны укреплять дисциплину, выявлять недостатки, заниматься изучением марксизма-ленинизма и т. п.». Его останавливают — это банально, вскройте какой-нибудь гнойник. Ван Му-хань имеет недостатки? Парень молчит. «Если хотите вступить в ряды партии, выступите с серьезной критикой». Одна девушка, кажется, библиотекарь, очень долго выступала, говорила, что многие коммунисты считают себя высшей расой, оторвались от народа, разъезжают в дорогих машинах. Ее тоже пока не приняли, сказали, что девушка высказала не свои мысли, а процитировала недавнюю статью из «Гуанмин жибао». Она стала возражать и даже привела какие-то примеры из жизни, но… Принято было только двое: рабочий-передовик (он заикался и его не мучили долго) и пожилая учительница. Последняя вскрыла «бюрократические язвы» на примере Министерства образования. Даже не знаю, будь я на их месте, выдержал бы «экзамен» или нет.

Приближается 1 октября, 8-я годовщина образования КНР, повсюду строятся трибуны, город украшают днем и ночью. С утра прибыл на объект, но на 1, 4, 5 и 8-й опорах нашего моста укрепляли двадцатиметровые портреты Мао Цзэ-дуна, поэтому монтаж ферм пришлось отложить до четверга. Зато пришла поздравительная радиограмма, потому что китайские товарищи уже успели «отрапортовать» в министерство, что сегодня, накануне великого праздника, с левого берега развернут монтаж пролетного строения.

Надеюсь, что в праздничные дни удастся немного отдохнуть. Чжан Сян-цзэ (переводчица) предложила совершить прогулку-экскурсию по окрестностям Восточного озера. Она оказалась родом из Ханькоу, прекрасно знает местные обычаи, интересно рассказывает о буддистской и даосской религиях, о Тибете и т. д. Я даже планирую завести отдельную тетрадь, чтобы записывать эти сведения. Интересно, что по образованию Сян-цзэ экономист, окончила Шанхайский университет. Ее мать — русская, дочь белоэмигранта, а отец был крупным капиталистом-промышленником. После образования Китайской Народной Республики его фабрики были национализированы. Оказывается, он двоюродный брат того самого Сюй Сянцаня, сподвижника Мао и руководителя партизанского движения, а ныне маршала НОА. Возможно, именно поэтому отец Сян-цзэ не был репрессирован, его даже хотели оставить на одной из фабрик в должности зам. директора, но он внезапно заболел и умер. Видимо, по той же причине и его дочь, несмотря на «опасное» происхождение, получила работу переводчицы в Управлении международных сообщений. Аристократическое ее воспитание чувствуется, хотя одевается она и ведет себя очень скромно. Со мной весьма любезна и предупредительна, безукоризненно относится к работе, но с китайскими товарищами почти не общается, держится особняком. Думается, что и они не прощают ей капиталистическое происхождение, хотя прямой отчужденности нет.

Тыква висит на дереве,

Легкая, как одинокий лист,

Ветер раскачивает ее в ночи.

Было бы лучше убрать ее,

чтобы помыслы мои оставались чистыми.

Весь мир не так велик, а тыква не так мала.

Так… Ван Чжи-фу… что там дальше… Тин Лю-нян…

Моя одежда спадает с моих плеч, ведь тело мое усохло.

Сколько лунных ночей должна я провести одна?

Вот, очень на нее похоже, тело усохло, волосы лезут уже, повсюду эти волосы… постричься, что ли? Мозги тоже скоро усохнут от этих мероприятий предпраздничных. Кончился крем… Привезла из Пекина пять баночек, обычно их на полгода хватало, но тут сильные ветра, особенно зимой будут… и вообще. Надо будет съездить в Ханькоу, в тот большой магазин, только теперь два дня все будет закрыто… Шелушится. Как это он сказал… «Не хочу смотреть в глаза». Почему? «Потому что боюсь влюбиться, как Зорин, вам же хуже будет… буду вам надоедать с какими-нибудь переводами». А как же уроки китайского? Я думала, это тоже предлог, скажите уж честно… она пошутила. Якобы. «Ну… честно говоря, я немного влюблен во всех прекрасных женщин, но… всегда любил и буду любить только одну». Тут она зря, конечно… спросила, почему его жена не приедет с ребенком в Китай, ведь им бы создали все условия. М-мда… потерять ребенка в последний месяц войны, да еще вот так глупо, из-за врачебной ошибки… конечно, она всего теперь боится, возраст к тому же… возраст как у Сян-цзэ, между прочим, тридцать семь ей. Выглядит наверняка старше… и что? Это и так понятно… Он удивился, думал, что ей меньше тридцати, ну и все остальные так думают… бред какой-то, ну да, красавица, красавица… Она что, собирается отбивать его у жены? Или воспользоваться ее отсутствием? Это же такой тип, если что-то случится, бросится потом со своего моста, чего доброго. Запятнать честь советского коммуниста? Невозможно… Сян-цзэ сама себе не простит. Почти двадцать лет они вместе… надо же. Его не поймешь, что он на самом деле… конечно, он тоже влюблен, и даже скорее всего не немного, но… но это такое НО. «Опасная тема, Сян-цзэ, это все шутки, конечно… но от уроков китайского я готов отказаться». Зачем же? Откажемся лучше от шуток… Интересно все-таки… как у них это там… все очень просто, наверное. Она себе лежит, он сверху… долго? Минут пять или полчаса? Она ласкает ртом его член? Садится на него сверху? Это вряд ли… хотя он мог бы быть прекрасным любовником, наверняка, это видно… НО. Полнейшая чушь, что она о себе возомнила? Все эти книги по искусству любви, ну да, и «Йоу пу туань»[16]… Сян-цзэ прочитала все это гораздо позже… а что же тогда заставляло ее сплетаться в немыслимо бесстыдных позах с Кан Шэном, когда ей было шестнадцать? Сама природа… он тоже ничего не изучал. Наверное. Почему же она вдруг решила, что у них все так примитивно… хотя?.. Любовь коммунистов должна быть простой и ясной, служить великой цели построения коммунизма… без буржуазных излишеств… Ну вот, чего еще было ждать от себя? С такими мыслями. Она уже в постели, к черту поэзию, к черту свет… она не любит заниматься этим в темноте, даже сама с собой, но… вот эти пятна на желтых стенах и вообще вся эта обстановка, даже это чистое постельное белье, с номерами… номера тут на всем: на стакане, на картине этой безобразной… на дверях почему-то… вбила себе в голову любовь… смешно… и это так просто, и можно делать всегда… чаще, во всяком случае, чем она это… надо убрать руку, потому что… хорошо, когда такое сильное возбуждение… так долго… все равно она не может… просто так, она все равно представляет, что ее ласкает мужчина, целует ей грудь, потом сжимает… что вот сейчас он уже… нет, не просто мужчина… Конечно же, он…

Вчера до 11.30 не мог попасть в гробницу. Дело в том, что последние дни трое цадиков[17] повадились молиться по ночам. Солдаты сказали, что они приходят к 11–12 часам ноги и говорят, что у них есть разрешение на вход и ключ от гробницы. Я объясняю солдатам, что это ложь и ключи есть только у меня, но они постоянно сменяются (а вообще-то, им все по барабану). Я закрывал глаза на ночных гостей, но вчера они сломали свой фальшивый ключ в цилиндре замка. Оповестил дедушку Шимшона и по телефону своих командиров в хевре[18] — Офера и Лиора, они обещали приехать и помочь открыть дверь. Пошел спать к солдатам (до их приезда), но так и не смог заснуть, то ли из-за жары, то ли из-за продавленной раскладушки. Встал, пошел к Абу Айману пить кофе, но, проходя мимо гробницы, заметил, что дверь распахнута настежь. Очень удивился и вдруг обнаружил, что окно, находящееся на большой высоте (метров пять) открыто, а решетка на нем распилена и вывернута наружу. Под окном валялись старые железяки — бывший забор. Значит, пока я пытался заснуть, какой-то посетитель, одержимый религиозным порывом, использовал их как лестницу, долез до окна, распилил решетку и спрыгнул вниз. А потом он просто вышиб дверь изнутри. Его бы энергию в мирных целях! Ведь все могут, если хотят. Приехал Лиор и привез новый цилиндр для замка, я его установил и попросил Шимшона дать мне сварочный аппарат, чтобы отремонтировать решетку. Дедушка аппарат не дал. Сказал, что ремонт — это не наше дело и пошел сообщать о происшествии в полицию. Перед уходом он приказал уборщику, арабу Амеру, выбросить на помойку старый забор — полусгнившую рухлядь, валявшуюся под окном гробницы больше года. В прошлом году Абу Айман пытался выпросить эту дрянь у Шимшона для своих хозяйственных нужд, но тот не дал. А теперь удача улыбнулась ему, он быстро договорился с таксистом, сгреб металлолом и за двадцать шекелей отвез к себе на огород. Хочет сделать из них забор и защитить свой «урожай» от бедуинских коз.

Только что погасил 11 поминальных свечей, это моя обязанность. Погасивший поминальную свечу совершает большой грех, каждый раз об этом слышу. А что делать? Для свечей во дворе имеется миткан (железный ящик с дверцами), когда-то он находился в самой гробнице, но однажды загорелся, сгорела наружная электропроводка, все стены покрылись сажей. Дедушка Шимшон (от Мин. охраны природы) приказал перенести миткан во двор, и теперь каждую неделю я его очищаю от парафина. Но некоторые посетители все равно зажигают свечи прямо в синагоге, прячут за книжными полками, за занавеской святого шкафа, под пологом самого «гроба»; каждый день я опасаюсь пожара, мне уже повсюду мерещится запах гари. При этом в помещении висит сорок (!) ярко-красных табличек, запрещающих зажигать свечи.

Сейчас 16.00. Я очень люблю в это время сесть у магазинчика Абу Аймана и «взирать» на Иерусалим. Наша с пророком гора — самая высокая над городом. Вид изумительный, особенно в лучах закатного солнца. В древних руинах подвывает теплый ветер, и в эти минуты меня охватывает умиротворение и светлая печаль.

5.10.2004, вторник

— А это кто? Ну там, в овальной рамке…

— Бабушка с дедом.

— Красивый мужчина… ты на него похожа. Глаза и брови точно его.

— Бабушка тоже ничего, просто получилась тут неудачно, это сразу после родов… потом она похудела. Вон она еще есть, отдельно.

— Это мамины родители, да? Или папины? Ты куда лезешь?

— За сигаретами…

— Ну так сказала бы… сейчас прикурю.

— Про отца я мало что знаю… спасибо. А про его родственников вообще ничего. Они с мамой даже пожениться не успели, потому что он повесился.

— Ничего себе! А из-за чего?

— Понятия не имею, мама вроде сама не знает… его из института выгнали, забрали в армию… и он там повесился.

— М-м-мда… ну да, у тебя же был отчим. А я тоже своего папашу не знал, он на север уехал — и с концами… Меня зато дед воспитывал, дед был супер, я его обожал. Он был тренером по боксу, представляешь, как круто? А когда я пошел в школу, то все сначала думали, что это мой отец, ну, в смысле, одноклассники, он же молодо выглядел, а потом это как-то раскрылось, классная, что ли, ляпнула, не помню… Главное, я всем с пеной у рта доказывал, что он хоть и мой дедушка, но и мой папа тоже, что так иногда бывает, представляешь?

— Это в каком классе?

— Да в том же первом, причем многие поверили. А твой дед был военным?

— Почему? А… нет, строителем, эта форма с войны осталась… на, поставь пепельницу. Это вообще у нас единственная фотография, он через год пропал без вести.

— Да… по мужской линии у вас как-то… что ни спрошу — прямо трагедия. Слушай, а почему я с твоей мамой до сих пор не знаком? Вы же вместе живете?

— А у нее там отдельный вход на гине[19], так что я сама ее редко вижу… она необщительная. Расскажи лучше что-нибудь смешное…

— Хм, в каком смысле? Анекдот?

— Ну, расскажи про своих подопечных, у тебя классно получается.

— Да ну их… Мне и так скоро на кевер, давай лучше музыку… что ты хочешь?

— Что хочу… ну давай Бэйтса… да все равно что, что-нибудь… похожее на тебя. Иди сюда, тебя я хочу…

Черт, точно опоздаю. Вот никогда нельзя впритык, обязательно будет лажа! Устроили тут пробку среди ночи… с чего, спрашивается? Горит что-то… Вот дерьмо! Опять взорвали остановку?! Так…

— Алло, Лиор? Привет, это Максим, шомер! Я в пробке застрял на Гива Царфатит, тут снова теракт какой-то! Слушай, ты можешь позвонить Ицику, чтоб тот передал раву Бакнеру, что я не успеваю к началу всенощной? У них же сегодня Текун Хацот[20], так пусть на улице начинают! Я боюсь, там пейсы уже штурмуют гробницу, снесут еще на хер дверь… алло, ты меня слышишь?!

— А у рава есть ключи от гробницы?

— Конечно нет, ты же сам запретил!

— А у Абрамовича запасные?

— Абрамович дома спит, потому что сейчас ночь! Лиор, ты врубаешься или не очень?

— А, ну да… Ладно, позвоню…

Идиот! Я тоже хорош… какое-то сумасшествие, не могу от нее оторваться. Голос по телефону — и уже стоит… Зачем-то врал, что интересуюсь дзэн-буддизмом. Помню про бабочку Чжуан Цзы и «Дао дэ цзин» еще пару лет назад открыл и сразу закрыл, как это все глупо… А она и правда все это… притчи всякие, «Книга мертвых»… дед еще в Китае жил, оказывается. Вот зачем я попросил его дневники почитать, вообще бред… Потому что на голову мне свалились? Так не фиг было в книгах рыться, с умным видом… типа я тоже… интеллигент. Тридцать пять уже, а мозгов… даже не мозгов, хвастался, как павлин… вернее, хвост распустил. А где хвост? Ни фига нет хвоста… Это еще кто?

— Привет, это я. Ну как ты, успел?

— Привет… Да я тут на Гива Царфатит застрял, тут все оцеплено, пропускают еле-еле… так приятно слышать твой голос.

— А что случилось?

— Да опять на перекрестке что-то рванули, четвертый раз уже в этом году.

— И что, много жертв?

— Не понятно, но скорее всего… вижу, что впереди автобус лежит перевернутый, что-то они долго тушили… не знаю, я пока не доехал, хочешь, радио включи, у меня не работает.

— А, слушай, это же та новая развязка, где территории начинаются? Я просто тот район плохо знаю…

— Ну да, огромная развязка, для арабов очень удобная — они выезжают с территории, бросают бомбу и сразу назад, это же бред! Посреди города такое устроить…

— Да… Слушай, может тебе уже не надо ехать? Сами как-нибудь там? Приедешь утром, хоть выспишься…

— Да, если бы… но боюсь, что я к утру как раз и доеду.

— Отличный кофе, Абу Айман, ты меня просто спас… можно еще чашечку?

— Шестую?

— Считай, считай, я за все заплачу… только я все равно не понял — кто первый начал? По всему выходит, что твой племянник, а ты его защищаешь.

— Кто первый? Какая разница?! Я вышел на крик — они плевались и обзывались. А потом у одного сорвало с головы шляпу, ветром, понимаешь? А он стоял спиной и решил, что это я! И толкнул меня в грудь, а Мустафа дал ему в морду… Ицик этот во всем виноват! Он как сказал про взрыв, пейсы сразу все на меня зашипели, я как раз мечеть открывал…

— Это я уже слышал. Твой Мустафа сломал челюсть этому молодому пейсу, и, если он не заберет заявление, сам понимаешь…

— А он заберет, Абу Скандра, заберет свое заявление, я уже сказал его дяде, что если они не заберут, то тогда знаешь, что будет…

— Не надо угроз, Абу Айман, хочешь, чтоб и тебя посадили?

— Не надо нападать на приличных людей за то, что сделали другие…

— А кто вызвал полицию? Ицик Дери?

— Наверное… солдаты не вмешивались, они даже стали смеяться, когда наглый старик схватил меня за волосы…

— А ты за это дал ему в пах…

— Да! И у меня есть свидетели, что он первый начал!

— Ладно… между прочим, ты сам мне говорил, что хочешь подловить пейсов и растоптать их шляпы, ты ведь для этого привел сегодня ночью своих родственников? Ну, скажи честно…

— Вот и нет! Мы просто молились, это была семейная поминальная молитва… я хотел попросить тебя проследить за мечетью, чтоб они не плевались на дверь, но тебя все никак не было, и мы решили еще немного остаться, а потом Мусти и Али вышли сюда покурить. И тут на них напали эти евреи, они плевались и говорили, что араб сделан из мяса осла! Вот так все и произошло. Вы думаете, вам все можно!

— И вы… правда в это верите?

— А почему бы нет? Знаете, что старик мне сказал? Не сейчас, лет в пятнадцать. Он сказал: «Твоя душа каждый раз хватает себе красивое женское тело, только об этом и думает, привыкла уже. Хватит тебе рождаться женщиной, сколько можно? Такая старая душа и такая бестолковая!» И я это чувствую, между прочим…

— Да уж… нет, а я вот наоборот всегда чувствовал, что каждая личность совершенно уникальна, и никакого повторения… Ведь это же очень удобная философия получается: в этот раз не успел — ничего страшного, в следующей жизни все наверстаю. Разве нет?

— За одну жизнь душа обычного человека просто ничего не успевает понять, времени очень мало, вот и все… мне так кажется. А личности уникальны, это факт.

— Вот скажите, Сян-цзэ, неужели мировоззрение старика-актера… нет, я понимаю, как вы к нему относитесь… но ведь у вас университетское образование… я просто хочу сказать…

— А этот старик может взять палочку… вот такую какую-нибудь палочку и начертить на земле такую вот штучку, ну… что-то вроде этого, на человечка похоже… и сразу поднимается сильный ветер, и еще много чего… Вот вы шутили тогда, что он бессмертный, а он может и правда, кто его знает… Он же из рода Сяо, а у них это от рождения, то есть передается по наследству…

— Что передается?! Бессмертие? Сян-цзэ, что-то вы меня сегодня пугаете…

— Да не бессмертие. Была даосская школа под названием Тайидао, в горах Суншань, там вообще много всяких магов живет… это совсем рядом, в провинции Хэнань. Ну вот, эта школа использовала практики… в общем, это была самая оккультная из всех школ. А Сяо Юй как раз из рода Сяо, основателей Тайидао, а они все от рождения посвященные. Просто Сяо Юй любит театр… а мог бы стать величайшим магом. Но все равно он много чего может, мысли понимает… Теперь вы точно думаете, что я не в себе, да, Алексей Григорьевич?

— Да нет… что-то у вас не получается читать мои мысли. Я думаю, что запишу все это в свою «Тетрадь чудес», я тут завел такую тетрадь специальную, для всяких необычных историй… И еще думаю, что зря не взял фотоаппарат. Видите, какая там сосна интересная? Похожа, кстати, на сгорбленного старика…

— Да, необычная… А по поводу мировоззрения, не знаю… Я в детстве, перед тем как заснуть, часто видела странное видение… как еще сказать? Причем ясно понимала, что эта женщина — тоже я. Она была такая большая, очень крепкая и довольно пожилая, лет пятидесяти. Жила в деревянной избе, очень бедно, как я сейчас понимаю… а тогда меня это даже пугало, потому что странно — днем я почти забывала, а перед сном мне опять показывают эту тетку с какими-то вениками. У нее под потолком висело множество веников, сухие травы, наверное… и лет до шести это продолжалось, старика тогда я еще не знала. У тетки было двое детей — мальчик и девочка, они вечно где-то пропадали, а ей было все равно, наоборот, ей не нравилось, когда они рано возвращались домой… очень хорошо это помню. Я таскала тяжеленные ведра, кастрюли какие-то чистила, и была огромная чугунная сковорода, на ней вечно все подгорало. Это можно назвать фантазиями маленькой девочки? Я ведь жила тогда, как в сказке, воображала себя принцессой… И, кстати, была еще история с моей няней…

— А почему вы замолчали? Что было с няней?

— Да… так. А вам это интересно слушать?

— Мне? Ужасно интересно.

— Что было с няней, вообще непонятно… Ее звали Ху-лань, такая полная маленькая женщина, очень добродушная. Я вдруг стала видеть ее по-разному, то есть, например, вчера она меня уложила, все как обычно, будит утром — уже совсем другая, вроде это и она, и я это знаю, но выглядит гораздо выше и моложе. Сначала я для себя решила, что моя няня бывает двух видов — маленькая толстенькая и высокая помоложе… и старалась не удивляться. Но потом она уже бывала и совсем старая, и как девочка лет пятнадцати, а однажды вообще заходит в комнату мужчина, в такой мужской простонародной одежде, и мама называет его Ху-лань… тут я уже не выдержала, убежала, спряталась где-то в доме. Я плачу, спрашиваю, почему няня все время меняется, а мама не понимает… говорит, что за ерунда, няня одна и та же. А я в истерике. И ее уволили, бедную… и потом уже было все нормально с нянями, вот такая история.

— М-мда… странно. Может быть, у вас такая богатая фантазия… я даже не знаю…

— Сяо Юй потом объяснил, что я видела ее прошлые воплощения, сама она не менялась, конечно… Дети бывают очень восприимчивы, потом это проходит… я же проводила с няней много времени, гораздо больше, чем с родителями… спала с ней в одной комнате. Так что я в это верю.

— Интересно, чтобы он сказал… Знаете, мне ведь тоже снится один странный сон… но не с детства. Лет десять уже снится… причем сюжет там всегда разный, но… это такая дурость, неудобно даже… знаете, я никому про этот сон не рассказывал, вообще никому, даже жене не рассказывал. Смысл в том… хм, по-вашему получается, что в прошлой жизни я был каким-то воробьем.

— Ну это вряд ли! Мне кажется, ваша душа довольно молодая, но не настолько… Так что за сон?

— Как будто я маленькая птичка, но с умом человека, и я пытаюсь как-то объяснить людям, что я и есть человек… а у меня не получается. Ну, например, лечу в МГУ, на биофак, чтобы ученые по моему поведению поняли, что я необычный воробей, и сбиваюсь с пути, блуждаю вокруг да около… и так каждый раз: то кошка за мной охотится, то в клетку меня посадят… то ужасно хочется есть, и я начинаю искать пропитание… понимаете? То прилечу, а уже все закрыто…

Два дня назад, в ночь теракта на Гива Царфатит, возле гробницы произошла драка между евреями и арабами. Дрались две семьи — старый цадик с сыновьями и Абу Айман с племянниками, в результате чего была сломана челюсть у одного еврея. Чем закончится дело, пока непонятно, но сегодня с утра еще новость — на деревенском мусульманском кладбище (оно недалеко от мечети) разрушено с десяток памятников, в том числе над могилой родителей Абу Аймана. Он вне себя. Ходит взад-вперед и что-то бормочет, уверен, что это дело рук той же семьи. Я спросил сдуру: «А сколько стоит памятник?», а он обозлился. «Двести шекелей, — был ответ, — но разве в этом дело?!» Действительно, это уже начинает попахивать вендеттой.

Только что ушли мои здешние приятели — старики-близнецы Авраам и Гад. Они всегда приходят по средам и рассказывают мне разные поучительные истории, а я угощаю их растворимым кофе с сукразитом, потому что у них диабет. Гад — инвалид, правая рука его скрючена, на пальцах длиннющие, пожелтевшие от табака ногти, но, несмотря на инвалидность, он работает в типографии, а его брат Авраам — электрик. Не успели мы начать беседу, как прибежал взволнованный Абу Айман — у него в мечети отвалился выключатель, и он просил приделать его на место, потому что боится тока. Я не выказал энтузиазма, зато Авраам вызвался, у него был чемоданчик с инструментами. Увидев, что пейс предлагает помощь, муэдзин был обескуражен. На звук дрели сбежались все работники: дедушка Шимшон, Лейба Абрамович и араб-уборщик Амер — и с неослабевающим вниманием следили за тем, как Аврааму все же удалось привинтить выключатель к трухлявой стене.

Ближе к вечеру появилось двое необычных ортодоксов. Рослые, бородатые, а на бритых головах — огромные вязаные кипы белого цвета, говорят ужасно громко и нахраписто, как будто кричат глубокими грудными голосами. Лейба назвал их «бреславим», надо будет потом расспросить, что это значит. В самой гробнице-синагоге они молиться почему-то не стали, зато набрали там кугу книг и отправились на задний двор, где растет роскошный старый кедр, там и устроились. Их рев разносился на всю округу, я думаю. Звуки такие, как будто они вцепились зубами в кусок сырого мяса и рвут его на части. Помолившись, они стали просить, чтобы я проводил их к «мааяну», святому источнику, который находится под нашей горой, метрах в пятистах от гробницы. На мой вопрос, зачем им нужен проводник, сказали, что по дороге могут встретиться арабы, на что я им ответил, что оружия у меня все равно нет. Потом успокоил, что местные деревенские жители сами всего боятся, а тем более таких больших людей, как они. Они стали просить у меня полотенца (?!). Я сказал, что у моего друга муэдзина есть в мечети какие-то старые тряпки и я могу у него попросить. Скорчив жуткие гримасы, бреславские гости удалились. Кстати, Абу Айман к вечеру пришел в норму, с просветленной улыбкой переписывает Коран.

12.10.2004, вторник

Суббота, 12 октября 1957 года

Сегодня я проснулся как обычно — в 6.30. Казалось бы, выходной, можно выспаться, но нет, лежал в тревожном ожидании — будет ли «охота». Барабанная дробь раздалась в 7.30 (на час позже, и на том спасибо). После недавнего пленума ЦК КПК (от 4 октября) Китай объявлен страной «четырех, „нет“»: нет крыс, нет воробьев, нет мух и комаров. Новый метод борьбы с вредителями полей теперь переместился и на улицы города, по крышам бегают люди (в основном женщины и подростки), кричат, улюлюкают и машут чем попало: руками, шестами, тряпками, — а внизу парами ходят мужчины, у одного к спине привязан огромный барабан, другой колотит в него палками. Таким образом, птицы боятся сесть передохнуть, а когда устают — падают на землю обессиленные, и их добивают. Ежедневные истошные крики и бой барабанов явно подрывают мою нервную систему. Какое-то необъяснимое чувство тревоги, часто подолгу не могу заснуть, сны тоже тревожные, хотя я их не запоминаю. Зорину хоть бы что, он спит в шапке-ушанке, да и сам так храпит, что через стенку слышно. А я уже не смог уснуть, решил перед завтраком немного прогуляться и спустился к берегу Янцзы. Берег был усеян какой-то мелкой серебристой рыбешкой, тут же расположилась большая стая недобитых пока воробьев, гаек и ласточек. Несколько гаек с криком поднялось в воздух и полетело в мою сторону, я поспешил поскорей прочь от них. Во всем уже чувствовалось приближение осени — под унылым свинцовым небом воды Янцзы казались особенно желтыми, ветер дул короткими сильными порывами, бросая в лицо колючий песок, но уходить не хотелось, и я укрылся от ветра за перевернутой трибуной. Погода соответствовала моему настроению, в голове даже стали мелькать какие-то поэтические образы, затем складываться в рифмы, и я пожалел, что не захватил тетрадь. Глядя на главную реку Китая, я вспоминал широкие разливы нашей Волги, и город Рыбинск, и свое первое свидание с Валюшей — самым близким и родным мне на земле человеком. Сколько всего нам довелось вместе пережить — и голодную юность, и смерть Нелечки, и войну, Хотя, конечно, никакими стихами и никакой прозой я не смог бы выразить те чувства, которые испытываю к ней.

Но, как сказала бы сама Валечка, полнота счастья, даже рядом с любимым человеком, немыслима без каждодневного труда на благо своей Родины и народа, это она доказала всей своей жизнью. А я? Сколько времени я трачу впустую, ведь самокритичный анализ любого дня говорит об огромных потерях производственных знаний, научной работы, организации свободного времени и т. д. и т. п. Вернувшись с прогулки, я решил иногда выписывать из сборника афоризмов те высказывания, которые кажутся наиболее созвучными моей душе.

Жизнь без нравственного усилия — это сон.

Л. Толстой

Любить глубоко — это значит забыть о себе.

Ж.Ж. Руссо

Кто покоя ищет — тому ослепнуть и оглохнуть надо.

Азербайджанская пословица

Мир жалок лишь для жалкого человека, мир пуст лишь для пустого человека.

Л. Фейербах

Нет ничего более увлекательного, чем воля, побеждающая непокорное тело.

Р. Роллан

Кто не горит, тот коптит.

Н. Островский

Чем сильнее человек, чем выше нравственно, тем смелее он смотрит на свои слабые стороны и недостатки.

В.Г. Белинский

Кто двигается вперед в знании, но отстает в нравственности, тот более идет назад, чем вперед.

Аристотель

Пусть не хватает сил, но желание похвально.

Латинское изречение

Вчера, перед закрытием гробницы, я почистил ящики миткана, а также прилегающую территорию: мотыгой отодрал приставший к камням парафин, по исполнении доложил дедушке Шимшону: «Мой генерал! Миткан почищен!», тот был очень доволен. И вот, когда я уже закрывал двери, раздался звонок: дедушка попросил зайти к нему в караванчик[21]. В караванчике возле дедушкиного стола переминался с ноги на ногу главный коллельщик[22] Моше. Даже скрытое буйной растительностью, лицо его выражало кротость и тихую печаль (просто святой мученик с иконы!). Я сразу смекнул, в чем тут дело, и, увы, не ошибся. Не добившись толку своими жалобами от Абрамовича, Моше решил настучать на меня Шимшону, а теперь опасался, как бы дед не устроил мне разнос в его присутствии, уж очень это некрасиво. Ведь совсем другое дело, если человек даже не подозревает, кто на него настучал. А дедушка сразу взял да и вызвал меня по телефону. Дело заключалось в том, что Морда и Илиягу выманили у какого-то посетителя чек на 180 шекелей, а Моше стало об этом известно. Так, лучше излагать все по порядку, нагну с друзей-попрошаек.

У меня в гробнице ошиваются два неразлучных друга лет тридцати, оба марокканского происхождения, одного зовут Илиягу, другого — Мордехай (в миру — Морда). Оба женаты, имеют по нескольку детей, но не работают (как и многие ортодоксы), а получают от государства пособие и числятся в коллеле, расположенном неподалеку от гробницы, за воротами территории. Илиягу носит европейский костюм, черную бархатную кипу и очень короткие пейсы, а Морда костюма не носит, зимой и летом ходит в белой стеганой рубахе, заправленной в мешковатые штаны. Пейсы у него длинные и завитые, борода жидкая, но разделена на два симметричных пучка. Оба друга появляются почти ежедневно часам к 11–12 дня и находятся в синагоге до вечера, с редкими отлучками в туалет. Обедать они ходят в коллель. Оба с радостью помогают мне, потому что считают, что подметать синагогу — большой почет для любого прогрессивного человека. Иногда они даже скребут миткан и собирают какашки, оставленные на территории посетителями (туалет находится в 50 метрах от гробницы, и не каждый туда попадает). Когда-то я сильно удивлялся, как много времени друзья проводят в молитвах, но потом хитрый Абу Айман, от глаз которого не ускользнет ни одна мелочь, открыл мне секрет этого феномена — друзья не только усердно молятся, но так же усердно клянчат милостыню у всех, входящих в синагогу. Хотя попрошайничество вполне в еврейской традиции, но просить милостыню на территории гробницы категорически запрещено, и я должен за этим следить. У местного коллеля есть даже специальный договор с Мисрад Датот, оговаривающий монопольное право на сбор милостыни, но только не в самой гробнице, а у центральных ворот территории. Там установлена будка, в которой сидит безногий Нахман и продает разную религиозную утварь, а заодно выпрашивает у посетителей деньги и отдает коллельщику Моше. А Илиягу с Мордой до того обнаглели, что в открытую установили в синагоге коробочки для денег. Я много раз делал им замечания, они убирали, но, как только я выходил из синагоги, ставили снова. А на призыв из будки о пожертвовании Нахман все чаще слышал ответ, что мы, мол, только что уже пожертвовали двум молодым «бахурчикам» в синагоге. Тогда главарь коллеля Моше, ни слова не говоря мне, состряпал кляузу в Мисрад Датот, что я плохо выполняю свои обязанности и сплю на работе, вместо того чтобы ловить попрошаек. Пришел Лейба Абрамович и настоятельно просил меня усилить бдительность, но не могу же я все время быть в подземелье, если мой стол стоит у входа в гробницу. Я сделал страшное лицо и пригрозил друзьям, что если еще раз поймаю — безжалостно изгоню из синагоги. Навсегда (хотя не имею на это никакого права). Морда и Илиягу торжественно поклялись, что прекращают свой бизнес и добровольно сдали мне коробочки. Оказалось, они лишь изменили тактику — стали клянчить деньги из рук в руки. Теперь их поймать стало практически невозможно, еще несколько раз Моше жаловался Абрамовичу и на самого Абрамовича, потом сам стал приходить в синагогу и подолгу усердно молиться, в надежде схватить попрошаек и сдать в полицию. Но те тоже не лыком шиты. Завидев Моше, они активно включались в уборку территории.

И вот вчера друзья выманили у посетителя чек на 180 шекелей, и тот не преминул гордо сказать об этом безногому Нахману в будке. Нахман тут же сообщил Моше, и тот чуть не спятил — такая сумма уплыла! Для борьбы с проклятыми конкурентами Моше настрочил очередную кляузу на меня, на этот раз — дедушке Шимшону. Я честно сказал дедушке, что борьба с Мордой и Илиягу — это борьба с ветряными мельницами, а дедушка предложил мне подать жалобу на попрошаек в полицию. Это у нас уже, как видно, становится традицией. Я возразил, что полицейские должны поймать попрошайку за руку на месте преступления, а это практически невозможно, да и дело для них слишком несерьезное. В общем, вопрос опять остался открытым.

13.10.2004, среда

Сегодня с утра прошел дождик, стало немного свежее, но к вечеру над городом снова повис хамсин. Говорят, он приносит с собой духов пустыни и от этого можно сойти с ума; может, и так (не зря бедуина, убившего жену в дни хамсина, оправдывают), но уже одно то, что вдыхаешь горячий воздух с песчаной пылью, здоровья не прибавляет. Настроение отвратительное, и без особых причин. Просто все валится из рук. Позвала к себе на ужин Веронику, решили выпить водки. У нее свобода: муж с дочкой уехали к родственникам в Хайфу. Я подумала, раз водка, приготовлю-ка я русский ужин, купила в русском магазине муку для блинов, семгу, красную икру, соленую капусту и огурцы, ностальгические конфеты «Аленка» и «Мишка на севере». Ну и водку, само собой. Развела тесто — сплошные клейкие комья, а там написано, что надо тщательно размешивать до исчезновения комочков муки. Полчаса я размешивала, потом пришлось процедить через сито. Стала печь — блины разлезаются, как дохлые медузы, а если без масла — горят. То ли мука такая поганая, то ли моя сковородка (хотя она со специальным покрытием). Обычно я пользуюсь микроволновкой, даже не помню, когда в последний раз что-то жарила на плите. Мука называется «Русская улыбка». Съела одну конфету — то, что внутри, не было похоже на вафли с шоколадом, скорее, на сырой картон с сахаром. А вкус водки (с горя я открыла бутылку) сразил меня наповал, потому что это просто разбавленный спирт, хорошо, если этиловый. Понятно, что в магазины возле рынка лучше не заходить, но я почему-то дико расстроилась, прямо до слез, и пошла спать. И тут мне опять приснился сон, будто я птичка.

Я высиживала яйцо в тропическом лесу, необычайно прекрасные птицы летали вокруг, сине-голубые, с перламутровым отливом. Я видела лемуров, ползающих по деревьям, огромных змей, свисающих с лиан; слабый теплый ветерок разносил ароматы цветов и фруктов. Рядом на ветке без умолку трещали два попугая, а потом занялись любовью. Я была маленькой, а яйцо большим и скользким. Причем я понимала, что это скорее всего чужое яйцо, которое подложила мне в гнездо какая-нибудь наглая птица, типа кукушки. Наверняка ведь выкинула мои яйца и снесла одно свое, это только глупая птица, как дура, высиживает чужие яйца, но я-то человек! Я все понимаю. И я все время хотела слетать вниз и посмотреть, не валяются ли под деревом скорлупки и мертвые птенцы. Мои птенцы. Но страх увидеть их там оказывался сильнее, и я ничего не предпринимала, сидела и раздраженно думала на эту тему, и еще у меня было очень много желаний: полететь к озеру и попить воды или хотя бы съесть мандарин, чтобы яйцо это поскорей проклюнулось, чтобы птицы не проносились так низко над моей головой и т. п., — но я точно не думала о том, что пора бы вернуть себе человеческий облик. Меня разбудил звонок в дверь, пришла Вероника. Она тоже купила водку, вполне приличную. Я сделала бутерброды с семгой и красной икрой, нашла в холодильнике пиццу. Но на этом мучения не закончились, моя подруга стала рассказывать мне про свою сослуживицу, некую сорокадвухлетнюю Марину, которая сделала себе вчера искусственное оплодотворение. Я реагировала вяло, но, несмотря на мой кислый вид, Вероника была увлечена. Она рассказала, чем болела эта Марина, как ее лечили, как ее искусственно оплодотворили. Оказывается, при этом получается не один зародыш, а, как минимум, два. Но обычно больше — четыре, иногда даже десять, и приходится убивать часть зародышей внутри матки, женщина ведь не свинья. Эта Марина долго сомневалась, у нее есть знакомая с двумя близнецами, тоже после искусственного оплодотворения, и дети туповаты и малоподвижны, развиваются медленней, чем их сверстники… и т. д. и т. п. Я слушала все это в каком-то отупении и смотрела на икринки, невольно представляя, что это все Маринины зародыши, и меня начало тошнить. Еле успела добежать до туалета. Я уже думала, что заболела, но неожиданно все прошло. Сейчас ночь, Вероника осталась спать у меня, а мне не спится. В среду мы с Максом едем на неделю в Эйлат, там сейчас бархатный сезон, воздух 32, вода 26. Я рискнула согласиться на палатку, романтично, черт побери… Если что — поживу у Галки, своей эйлатской подруги. Зато Макс — настоящий турист, со знанием дела закупил большое количество амуниции. Мы поедем не вдоль Мертвого моря, а через Веер Шеву, там ему должны что-то отдать его родственники. Жаль, потому что хотелось помазать содомской грязью спину, но, может быть, на обратном пути получится. Это я вспомнила, как в прошлом году по пляжам ходил человек в черном, с огромным крестом на грубой веревке и призывал народ не купаться в проклятой воде, потому что на дне этого моря — Содом и Гоморра, скопище грехов человеческих. Я спросила потом у Лены, неужели христианам запрещено купаться в Мертвом море, она говорит — ерунда, это был какой-то мракобес ультраправый.

Сегодня дует сильный ветер, у многих срывает с голов шляпы и уносит в руины, за сетчатый забор. Посетители спрашивают, как туда можно попасть, а вот никак — не наше ведомство. Я уже стал говорить, что это считается здесь хорошим знаком, как бы милостью пророка, — верят и сразу успокаиваются. День сегодня тяжелый, скорей бы уже на море, только эта мысль и не дает озвереть окончательно. Все как сговорились — тащат и тащат еду. Только что отделался от «живчика» — так я про себя назвал хасида с необычайно подвижным лицом, резкими жестами и высоким писклявым голосом. Он явился с женой, четырьмя детьми и огромными целлофановыми пакетами со снедью.

— Господин мой, — говорю ему, — сюда запрещено вносить еду и питье.

— Кто это сказал?!

— Я тебе говорю, видишь — таблички везде висят.

— А зачем ты их повесил? Кто тебя просил?

— Мой начальник в Мисрад Датот. — Я начал раздражаться.

— Нет, ты мне закон, закон покажи, где написано, что нельзя вносить еду! Нет такого закона, а раз нет, отойди в сторону!

— А я тебе силой не позволю внести твои кульки в синагогу, а будешь сопротивляться, поколочу тебя!

— Да я тебя уволю! А ну-ка дай мне данные своего начальника! — Он стал судорожно искать ручку, но так и не нашел.

Мне стоило большого труда не пнуть отчаянно жестикулирующего и орущего «живчика», но тут на крик выскочили Морда с Илиягу и стали убеждать его, что он не прав. Они нежно взяли вопящего «живчика» под руки и увели вниз, в синагогу. Кульки с продуктами остались у моего стола. У меня дрожали руки, но только я хотел выйти покурить, как «живчик» вернулся. Молился он не больше минуты. Вернувшись, стал страстно доказывать мне, что еда еде рознь. Одно дело, когда приносят кастрюли с вареным рисом и мясом, и совсем другое дело, когда человек приносит пряники, конфеты и виноградный сок! Говоря это, они вместе с женой начали доставать тарелки с пряниками и бутылки с напитками, как бы невзначай расставляя все это на моем столе. Потом он щедро налил в стаканы напитки, поймал во дворе коэна и еще нескольких посетителей, вручил им всем по прянику и заставил произносить благословения. И я не избежал этой участи, несмотря на протесты и уверения, что мне нельзя есть сладкое. Произнося благословение и запивая его ненавистным виноградным соком, я увидел, что дети, как всегда, залили пол и часть моего стола. На прощание «живчик» потрепал меня по плечу и, нежно улыбнувшись, предложил обращаться к нему за любой помощью (?!).

— Я многим русским шомерам помогаю, и у Стены Плача, и у гроба Рахели все меня знают. — Я согласно кивнул.

Оставшиеся пряники и сок отдал арабу-уборщику Амеру, за это он подмел крошки и вытер пол. Все! Прощай, кевер. И до новых встреч.

18.10.2004, понедельник

Так… перегрузил машину, что ли? Непонятный звук… колодки? Тьфу ты! Просто окно неплотно закрыл.

— Ну вот, а в «Мигдаль Ор» классно готовят, и довольно дешево… куриный шашлык шекелей пятнадцать стоит… так к этому еще бесплатно идет хумус, чипсы, питы, сколько хочешь, маслины такие огромные, черные… вот, и кетчуп.

— Ну… все равно питаться только в баре довольно накладно, знаешь ли. Тогда дешевле жить в отеле и покупать еду в супермаркете.

— Ладно, ты не поняла еще всей прелести дикого отдыха… а ты ездила уже этой дорогой?

— He-а… Я в Беер Шеве раньше не была. Сначала хотела в тамошний университет поступать, но подумала — это же кошмар, жить посреди голой пустыни, чисто психологически…

— А моим нравится, жарковато, конечно… но привыкли.

— А почему у тебя нет никакого сменщика? Это же не нормально, что ты один.

— Да им не выгодно держать двоих, к тому же так только с меня спрос… Абрамович лучше сам будет шомером, чем кого-то возьмет.

— Так вот и сидел бы две недели… или две для него — это слишком?

— Да нет, просто я в мае еще брал неделю, ко мне друг приезжал из Николаева… одноклассник.

— Смотри! Там верблюд лежит на дороге… может, ему плохо?

— Вряд ли. Там просто тень от скалы… горбатый решил отдохнуть. Сейчас мы ему посигналим… вообще не реагирует, будем объезжать… Слушай! А я рассказывал тебе про вчерашних орущих теток?

— Вроде нет.

— Ты понимаешь, в последние дни приходит масса крикливых людей, прямо напасть какая-то… вот, а эти тетки стали орать еще у главных ворот такими дурными голосами… хриплыми. А одна была вообще не похожа на еврейку, такая молодая белобрысая девка, причем беременная. Кстати, оказалась у них заводилой. А! Еще же у всех были дети, те тоже сначала подвывали, потом пошли кидаться камнями. Ну вот, сели они возле входа в здание и давать орать во все горло… и только звук «О!», никаких слов, только «О-о-о-о!». А вены знаешь как вздулись на шеях? Как у штангистов… Ну, я думал, поорут и перестанут, какое там… ревели, не шевелясь, как громкоговорители, только когда воздух у них кончался, всасывали новую порцию и опять…

— Может, это такое течение в иудаизме, ты бы спросил ради интереса…

— Так они ж орали, не переставая! Пораскачиваются полминуты и давай снова орать, и так часа три… я у пейсатых спрашивал — никто ничего не знает, они сами их пугались… Главное, прикол, Абу Айман из деревни прибежал, прямо в кальсонах! Он спал, а как услышал крики, подумал, что случилось что-то ужасное… Короче, когда тетки стали пить воду, я у самой старой спросил, что это у них за традиция… смотри, какой классный вид! А после Мицпе Рамон вообще красота начнется, там такие каньоны безумные… Блин, эти фуры надоели, они точно в порт едут, будем теперь до Эйлата за ними тащиться… Ну вот, короче, тетка ответила, что когда больно — надо кричать, что так в Псалмах Давида сказано… а сейчас еврейская кровь льется, как вода, и надо, чтобы Бог это услышал… представляешь? Я говорю, вы думаете, Бог на ухо туговат? Смотри, Оль, порошок еще какой-то из него сыплется… Сейчас этого обойду хотя бы… по одному их буду, блин, понастроили однополосных трасс… подкуришь мне?

Так… сейчас… Что за дерьмо на дороге… Черт, не понял, что с педалью?! Да блядь! Блядь!!!

— Макс, ты чего? Там же поворот… Ма-акс!!!