Гиперборейская чума

1

В первый понедельник апреля 1998 года все пассажиры станции метро «Сокол», неподалёку от которой родился автор знаменитого душедробительного шлягера «Ласточка-птичка на белом снегу», были объяты таким волнением, словно неожиданно для себя приняли участие в съёмках очередной серии похождений какого-нибудь Стреляного, Меченого, Уколотого или Ответившего-За-Козла. Если не брать в расчёт именно нарочитые зрелища, то привлечь в наши дни внимание честной публики к любого рода инцидентам довольно трудно: мужчины, как более ответственные, стремительно отворачиваются, смотрят под ноги и на плафоны, устремляются без необходимости в переходы и забиваются в щели настолько узкие, что потом приходится с немалой силой раздвигать киоски, чтобы вынуть незадачливого уклониста. Женщины же, никогда не рассмотрев толком, в чём, собственно, дело, начинают нести правительство.

Такие уж это были времена: президент воевал с парламентом, а объединившись, они воевали с народом; олигархи гоняли национально-мыслящих предпринимателей и получали в ответ; церковь ополчилась на телевидение, комсомольцы-бомбисты – на статуи; правительству велели пока сидеть в кабинетах, но быть готову в любой момент переменить место; расходы населения неуклонно превышали его же доходы, а бедность достигла таких масштабов, что деньги вместо кошельков и бумажников привычным стало носить в картонных коробках. Были ещё бомжи и чеченцы, братва и нацисты, ОМОН и РУОПП, а также какие-то таинственные, а потому невыразимо страшные «крысятники», – и кто с кем сражался на улицах и площадях, взрывал лимузины, лифты и вагоны, простой обыватель предпочитал узнавать из газет и репортажей мобильного ТВ, где среди репортёрш высшим шиком считалось вести репортаж, поставив изящную ножку на голову трупа…

Появление на платформе высокой и крепенькой девицы с рюкзаком за плечами вначале вызвало просто лёгкий эстетический шок.

Представьте себе центральную фигуру с картины Питера Пауля Рубенса «Союз Земли и Воды», помолодевшую до восемнадцати лет, ростом с центровую баскетбольной команды «Уралочка», одетую в расстёгнутую полушубейку из таких соболей, что даже некоторые мужчины смотрели не на рвущуюся далеко вперёд грудь, а только и исключительно на шубу, не замечая грубости швов и нелепости покроя. На голове, лихо сдвинутая на затылок, чуть держалась огромная соболья же ушанка, к которой сзади пришит был кусок джинсовой ткани, взятый с коленки. Достаточно бесформенная юбка в крупную серо-буро-малиновую клетку казалась дикой, и лишь большой знаток распознал бы цвета клана Маклаудов – и, может быть, поостерёгся. Но знатоков в толпе не случилось… Ноги девы обтягивали чёрные сапоги-чулки с лаковыми головками и на чудовищной платформе – ровесники сигарет «Союз-Аполлон» и песни «Арлекино». Но от стáтей и прелестей девушки взгляд неизбежно переползал чуть назад, на исполинский рюкзак, какого никто из живущих никогда не видел и уже не надеялся увидеть.

Вряд ли создатель этого рюкзака рассчитывал, что его изделие будут использовать по прямому назначению – подобно тому, как мастер Андрей Чохов отливал свою Царь-пушку для вечности, как на цеховых праздниках бондари сооружали невиданные бочки, а сапожники тачали великанские сапоги. Но не только и не столько величиной поражал рюкзак. Десятки карманов и карманчиков, пистонов и клапанов покрывали его в совершеннейшем беспорядке, повсюду болтались концы ремней и шнуровок, кожаные и джинсовые заплаты украшали его, как шрамы украшают лицо бурша. В промежутках между заплатами виднелись чьи-то автографы, и вряд ли они принадлежали людям заурядным. Странная желтовато-рыжая окраска рюкзака вроде бы не бросалась в глаза сразу, но спустя какое-то время начинала вызывать нервный зуд – как будто где-то проводили по стеклу расчёской. Довершало картину небольшое почерневшее весло, притороченное к рюкзаку сбоку.

В левой руке девушка несла помятый пятилитровый алюминиевый бидон с замотанной чёрной изолентой горловиной, а в правой – изящную продолговатую замшевую сумочку с золотым медальоном, более уместную в сочетании с «маленьким чёрным платьем» и туфлями от Галлиони.

Наверное, только полная чужеродность этого предмета и подвигла Джеймса Куку, бывшего студента Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы, а ныне воришку «на отрыв» и торчка в предпоследней стадии, второй день угорающего без дозы, на свершение неразумного поступка. Во-первых, место и время были решительно непригодны для такого рода акции. Исполнять её следовало на воле, имея множество путей отхода, или же в толпе, коя всегда равнодушна. Здесь путь отхода был, в сущности, один: наверх. Народу же на толпу не набиралось никак. Во-вторых, намеченная жертва… Но, возможно, бедолага Джеймс видел только сумочку и не видел её обладательницу. Он хорошо знал, что такие сумочки обычно носят вполне беспомощные особы, способные разве на пронзительный вопль. А может быть, скудеющим рассудком он верно оценил возможный вес рюкзака и решил, что никто с таким грузом за плечами его, легконогого, не догонит.

И когда из подкатившего поезда вышли немногочисленные пассажиры и направились к лестницам, ведущим на галерею, Джеймс подскользнул к жертве, вырвал сумочку из её руки, в два прыжка оказался на лестнице и стремительно понёсся по ступенькам вверх, зная, что за его спиной уже готов живой заслон из пассажиров и через этот заслон преследователи – если кто-то бросится догонять – проберутся не сразу.

Каков же был ужас негодяя, когда он почувствовал, что галерея под его подошвами содрогается. Предки Джеймса Куку спасались от разъярённых носорогов, взбегая с разгона на пальмы. Рудименты очнулись. Пальм не было, и Куку полез на колонну. Он даже сумел продержаться на полированном мраморе несколько мгновений, но был сорван, как фрукт.

Девушка поставила его перед собой, двумя пальцами выщипнула сумочку из белоснежных неровных зубов и бережно стукнула дурачка в лоб. Джеймс увидел над собой побелевшее от гнева лицо богини Йемойи и, вспомнив, каким изощрённым и чудовищным способом она обычно наказывает мужчин народа йоруба, утратил контроль над собой…

Первым услыхал его визг сержант Агафонкин. Никакого сочувствия, кроме злобы, звук у него не вызвал, поскольку дежурство кончалось, а любое происшествие грозило затянуть его надолго. Дежурство и без того выдалось тяжёлым. Начнём с того, что это было второе дежурство подряд, поскольку сменщиков угнали разыскивать очередную телефонную бомбу на Белорусском вокзале. Потом приезжали проверяющие из мэрии и домогались непонятно чего. Потом пришлось доставать с рельсов не то пьяного, не то припадочного. Потом цыгане в составе небольшого, но энергичного табора своротили турникет. Потом всех построили ловить неуловимого насильника и грабителя, проходившего под псевдонимом «Блонд», которого будто бы видели неподалёку. «Блонд» в метро не полез, и всем за это попало. Потом хлынули спартаковские фанаты, от которых специально закрыли на ремонт станцию «Динамо». Не успели кое-как растолкать «мясо» по разным вагонам, как в вестибюле монах, собиравший на очередной храм, сцепился с двумя кришнаитами и с Божьей помощью победил. Потом позвонил полковник Красноштан и предупредил, что сегодня бритоголовые по всей Москве собираются бить негров и министр будет бдеть лично…

Потом было ещё много всего, так что когда сержант Агафонкин услышал дикий африканский вопль, он пребывал в состоянии какого-то истерического полусна – состоянии, в котором человек способен решительно на всё: от самого благого до самого гнусного. Благая волна накатилась и ушла, надвинулась волна гнусная. Так джинн, заточённый в медном сосуде, сперва клянётся озолотить освободителя, а потом – предать его лютой казни.

– Дождались, – сказал Агафонкин. – Кто-то рожает.

– Баба, – уверенно определил лейтенант Ситяев, только что излагавший подчинённым содержание известного боевика про американскую спецполицию «Люди в чёрном». Лейтенант вообще полагал необходимым постоянно повышать культурный уровень своих земляков Агафонкина, Кирдяшкина и Викулова. Все четверо генезис имели в мордовском городке Ковылкино, а с Агафонкиным будущий лейтенант вообще учился в одной школе четырьмя классами старше и неоднократно отнимал у будущего подчинённого карманные деньги. Менталитет ковылкинцев вообще более тяготел к началу уголовному, нежели к правоохранительному, что и заставило матерей Агафонкина, Кирдяшкина и Викулова обратиться к столичному новожителю Ситяеву с просьбой поскорей устроить их дембельнувшихся охломонов в милицию, пока невзначай не угодили на нары. Ситяев, как ни странно, сумел это сделать. Теперь и по службе, и по жизни Ситяев был охломонам опекун и тиран.

– Орёт, не унимается, – напомнил Агафонкин. Все поднялись и устремились в дверь.

Дело оказалось похуже, чем внезапные роды. Полковник Красноштан накаркал. Били негра. То есть уже не били, а добивали. И не шайка бритоголовых, а один очень крупный человек. В клетчатых люберских штанах.

– Стоять! Руки за голову! Милиция!

– Оставь сапога, тварь!

– Нашёл место!

Агафонкин перетянул хулигана по плечу дубинкой. Хулиган выпрямился, резко повернулся к обидчику и рюкзаком сшиб подвернувшегося Кирдяшкина с ног. Штаны превратились во взметнувшуюся юбку – а глаза у хулигана были такие, что свистнувшего кулака Агафонкин попросту не заметил…

…Потом люди рассказывали, как на станции «Сокол» прекрасная девушка в одиночку отбивалась от целого взвода ментов-беспредельщиков, ломая им руки, рёбра и челюсти, как одолели-таки поганые русскую богатырку, прыгнув ей на спину, и как внезапно получили подтверждение слухи о гигантских крокодилах, делящих московские подземелья с гигантскими же крысами. Откусили голову ментовскому генералу, не ушёл тать от расплаты!..

На самом деле никакого подкрепления к наряду не пришло. Лейтенант Ситяев и двое уцелевших бойцов, проявив истинно ковылкинскую сноровку, сумели в конце концов, ухватившись за рюкзак, опрокинуть противника навзничь. Не устоял на ногах и лейтенант, повисший на рюкзаке. И тут случилось самое жуткое. Клапан прорвался, как бумага, и из отверстия надвинулась чудовищная шипастая голова с огромной раззявленной пастью!

Остальное довершило воображение Ситяева, воспалённое любимыми им американскими боевиками. Что он успел крикнуть на прощание – не знает никто, поскольку все звуки вместе с издающей их головой исчезли в пасти монстра.

Очнувшийся Агафонкин увидел, что его прекрасная оскорбительница полусидит, опираясь на свой рюкзак, одной рукой прижимает к груди сумочку, а другой рукой вращает над головой бидоном, отбивая удары дубинок Кирдяшкина и Викулова. Позади девушки стоит на карачках лейтенант Ситяев, а голова у него не своя, и эта страшная голова пытается заглянуть в рюкзак. Агафонкин решил, что очнулся слишком рано, и снова закрыл глаза, не забывая, однако, прислушиваться к голосу молвы.

– Неотложку вызовите!

– Он же задохнётся!

– Всех бы их туда…

– Всё-таки маленькие головы у ментов делают…

– Это ещё кострючок! Вот белуги на Каспии…

– Он что там, наркоту ищет?

Когда Агафонкин услышал дикий хохот, то рассудил, что настало время приходить в себя. На воительницу уже надели наручники, а какой-то усатый доброхот из толпы швейцарским офицерским ножом одним молниеносным движением с хрустом разрезал пасть осетру. Наконец голова Ситяева с мерзким чмокающим звуком вышла на свободу.

– Ну и рожа у тебя, лейтенант! – сказал доброхот, вытирая нож об рюкзак.

Ситяев некоторое время хватал ртом воздух, потом закашлялся. Голова его была вся покрыта кровавой слизью.

– Ну, сука, – сипло сказал он. – Ну, всё!

– А где сапог-то? – спохватился Кирдяшкин.

Действительно, Джеймс Куку не стал дожидаться развития событий, а, прихватив неосмотрительно поставленный на пол кейс доброхота-освободителя, тихо-тихо смылся.

Как ни странно, доброхот не стал поднимать шум и тоже растворился в негустой толпе.

Когда пленницу повлекли в дежурку, сержант Агафонкин, как бы стыдясь своего неучастия в схватке, принялся разгонять народ, причём исключительно жестами, и, видя выражение его лица, люди повиновались безоговорочно.

Потом он сходил в вестибюль к аптечному киоску (идти пришлось далеко, поскольку тот киоск, что напротив поста милиции, не работал сегодня), взял упаковку анальгина и тюбик гепариновой мази. Слухи в сильно искажённом виде уже докатились до периферии, поэтому киоскёрша долго не отпускала сержанта, выпытывая подробности. Сперва он отвечал скупо, всё ещё жестами, но потом, чувствуя, что челюсть кое-как движется, разговорился.

– Никакой не крокодил, – сказал он. – Осетёр. И вообще не болтай. Контрабандой тут пахнет.

Выслушав пару медицинских советов, он двинулся назад. Разложили ребята мочалку или ещё нет? – пришло ему в голову. Он торопливо вернулся к киоску, где, краснея, ткнул пальцем в презервативы и на пальцах же сперва попросил три, а потом, подумав, целых пять. Обратно он шагал чуть быстрее. Воображение пошло вразнос – должно быть, от удара. Первым, конечно, будет Серый, думал он. А потом я. А потом ей понравится. А потом отдадим пээмгэшникам с собакой. А в бидоне, наверное, мёд…

Дверь, к его удивлению, была открыта. Мочалка, освобождённая всего лишь от рюкзака, сидела на стуле, закинув ногу на ногу. Сержанты стояли по стойке «смирно», а Серый, красный и мокрый, сидел за своим столом, выглядывая из-за половины осетровой туши – но тоже по стойке «смирно». В руке у него была телефонная трубка.

– Извиняйся, Васька, – пробормотал он, отводя взгляд. – Извиняйся, пока не поздно.

В контуженном мозгу Агафонкина мелькнула было мысль, что мэр наконец-то дал приказ метелить чёрных, а они сдуру поступили наоборот. Потом – что напоролись на спецназовку, выполнявшую спецзадание, и тем самым сорвали спецоперацию. Потом…

– Так мы это… Прощения просим, – сказал он. – Чтобы без обид, значит…

И потрогал закаменевшую половину лица.

Девушка улыбнулась.

– Ираида, – сказала она застенчиво и протянула ладошку лодочкой.

Затмение всё не оставляло Агафонкина, и он совершенно неожиданно для себя и впервые в жизни поцеловал женщине руку.

– Редкое у вас имя, – заискивающе подал голос из-за стола лейтенант.

– Обыкновенное имя, – сказала воительница. – У нас каких только нет имён! Есть Препедигна. Есть Феопистия…

Тем временем отозвался телефонный собеседник лейтенанта.

– Да! – закричал Ситяев. – Подойдёт! Ну что ты!.. За мной не заржавеет! Спасибо, Мохнатый! Спас, можно сказать!

Он положил трубку и, расплываясь в улыбке, сказал:

– Сейчас будет машина. По высшему разряду доставят. Вы уж Евгению Феодосьевичу про недоразумение это глупое не говорите… Рыбку вам ребята сейчас упакуют…

Вместо ответа Ираида извлекла из-за пазухи огромный нож в шитых бисером ножнах. Агафонкин попятился было, но девушка повернулась к столу и одним махом отвалила толстенный жёлтый ломоть осетрины.

– А то совсем вы тут заморенные, – пояснила она.

– Значит, так, – сказал лейтенант. – Подойдёт белый «линкольн-континенталь». Ребята вас проводят…

Кирдяшкин и Викулов волоком подтащили рюкзак к столу и вставили в него осетра. Лейтенанта передёрнуло. Ираида поднялась, взяла со стола сумочку, изгвазданную в рыбьей слизи, сунула её в карман рюкзака. Потом сгребла лямки в горсть и легко закинула сооружение на плечо, подхватила свободной рукой бидон и улыбнулась Агафонкину.

– Я же вас не со зла пазгнула, а с перепугу, – сказала она. – Я живых-то негров только по телику и видала. А чтоб так – нет.

– Бывает, – охотно согласился Агафонкин.

Когда таинственная незнакомка удалилась со своим эскортом, скорее декоративным, сержант вопрошающе уставился на лейтенанта.

– Ну, Васька, – сказал Ситяев, – не верил я в Бога, а сегодня пойду и свечку поставлю. Как меня надоумило на это письмо посмотреть!

– Какое письмо?

– Которое в сумочке было.

– А кто она такая? Шмара бандитская?

– Не-ет, Вася. Что ты! Бандиты – они нормальные, понятие имеют… они ведь почти такие же, как мы, с имя завсегда можно договориться. А вот ты про… – Ситяев сглотнул, – про Коломийца слыхал?

– Ну, – сказал Агафонкин, внутренне холодея. – От которого пули отскакивают?

– Так вот она – его племянница!

– Ёпрст! – сказал Агафонкин и сел. – А я уже гондоны купил…

И они потом долго истерически хохотали, показывая друг на друга пальцами.