Главное управление

Глава 1

Вот он и грянул – внезапной январской грозой эпохальный перелом в нашем государственном устройстве. Прежний президент возвел на трон нового владыку, за кандидатуру которого единогласно, как издавна повелось, проголосовали вялые народные массы, и страна в очередной раз обнадежилась ожиданием благих перемен.

В мозгу прежнего правителя, отравленного алкоголем и гордыней, сложилось парадоксальное решение о фигуре преемника, далеко отстоящей от могущественных кандидатов, выдвигаемых олигархической камарильей. Каким образом в сознании добровольно отрекшегося от власти больного, уже никчемного старика сложилось это здравое и мужественное решение, было загадкой. Невольно приходили мысли о Промысле Божьем… Именно он спас Россию от рвавшихся к власти бесов, что, визжа досадливо, соскользнули с пьедесталов, начав свое падение в преисподнюю неумолимого забвения.

С треском провалилось кресло под несостоявшимся диктатором Решетовым. Довольно скоро он был отлучен от высшей власти, отправлен приличий ради на ее периферию, а с прошлыми делишками его боевой когорты начали предметно и неторопливо разбираться представители новой компетентной волны.

Небрежно, сквозь зубы, в подвыпившей тусовке оброненная Решетовым фраза о том, что для успешной борьбы с организованной преступностью необходимо ее возглавить, мелькала в свежеиспеченных доносах десятков стукачей, облачаясь трудами кадровых собирателей информации в антигосударственную концепцию. Зазванные на дружеские беседы в МВД лидеры преступных группировок, уловившие суть переходного периода, охотно сливали компромат о своем деловом сотрудничестве с милицейскими верхами. Лихорадочно подшивались материалы о вымогательствах, прикрытой контрабанде и сотнях иных прегрешений, а к ним наспех, вкривь и вкось подклеивалась самая грубая, фантасмагорическая липа.

Громоздить уголовное дело на прошлого министра никто, естественно, не собирался, но через объективное расследование махинаций его сообщников ему предстояло умыться с ног до головы зловонными помоями компромата и закономерно передвинуться по наклонной еще ниже, уже в окончательный слой невозвращенцев в управленческие эмпиреи.

Самой удобной личностью, главным снарядом для убийственного залпа по помещенному за изгородь большой политики монстру виделся Соколов, которого за полгода Решетов проволок по иерархической лестнице званий от подполковника до генерал-лейтенанта.

Церемониться с этой персоной никто не собирался. Снаряд он и есть снаряд. Удар бойка в очко, то бишь, пардон, в капсюль, и – боеголовка летит в надлежащем направлении.

Однако бывший мой соратник, уже побывавший в подобной передряге и поднабравшийся значительного оперативного горького опыта, заранее подготовил себе отступные рубежи, покинув страну и начертав в завещательном порядке послания различным влиятельным дядям, укоренившимся в тени трона. Суть посланий означала, что его розыски и экстрадиция ничего хорошего дядям не сулят, ибо тайные знания о них, доступные покуда Соколову, потрясут, выпусти он их из своих рук, своей головы и сохраненных документов, не только обывателей, но и фундамент самого Кремля.

Отдельное напутствие им было оставлено лично для Решетова, жаждавшего отныне, как гласили слухи, непременного физического устранения некогда возлюбленного нукера, не сподобившегося безропотно положить забубенную головенку на плаху в благодарность за никчемные уже погоны и килограммы переваренной калорийной белужьей икры, сгинувшей в канализации.

Что было бы со мной, сподобься я в свое время принять участие в азартных играх упомянутых персонажей? Ведь как чувствовал…

Но хоть и я, и Филинов ютились в сторонке от злодеяний верховного милицейского режима, однако являлись, как ни крути, ставленниками сверженного идола, а потому дальнейшими своими жизненными перспективами нам пришлось озаботиться всерьез и огорчительно. Тем более мой якобы дядя вице-премьер тоже с треском обвалился со своего поста и готовился к должности посла в какой-то занюханной банановой державе.

С каждым часом мы едва ли ни физически чувствовали растущее вокруг нас неприятие и боязливое отчуждение, как возле чумных крыс.

Менялись люди в министерстве, в Администрации, в Думе, вылущиваемые в соответствии с выверенными схемами кадровых кроссвордов, и над нами ощутимо и холодно начинал довлеть вакуум.

Я нутром ощущал, что пришедшая власть устоится надолго, сконцентрируется плотно и ляпов в стратегических должностных назначениях не допустит категорически.

На смену старой, расхлябанной, зажиревшей и пропитой чиновничьей своре ровными скромными рядами шли дисциплинированные, голодные и беспородные псы, твердо устремленные на цель должности, с ухом, вывернутым на рык вожака, беспощадные к чужакам.

Филинов метался по инстанциям в поисках поддержки, откровенно завидуя пригревшемуся в мэрии Сливкину, некогда им сожранному, и то и дело вызывал меня посоветоваться и пролить гневные слезы в лацкан моего пиджака.

Штатные астрологи из его кабинета не вылезали, давая прогнозы умеренно-оптимистичные, но лица их при выходе из приемной выглядели озабоченными, ибо крах нынешнего шефа, обеспечивающего их довольствием, удостоверениями и социальной защитой, ничего сладкого им не сулил. Тут уж и без эзотерических закавык все вычислялось с предельной и безыскусной простотой.

В довесок грянул подковерный межведомственный скандальчик с участием моих орлов из отдела по незаконному обороту оружия, задержавшего отставника ГРУ, возившего контрабандой пистолеты из Финляндии. При задержании он оказал сопротивление и был нещадно бит, угодив в больницу со сломанной челюстью и вывихнутым запястьем. А когда половина партии изъятых новеньких «Глоков» и «Кольтов» разошлась по своим ребятам, а прокурор возбудил уголовное дело, оказалось, что за махинацией со стволами стоит оперативное мероприятие родимой разведки.

Дело свернули, но слухи о сломанной челюсти и допросе доблестного офицера с применением противогаза и наручников дошли до высших инстанций и нам выписали по первое число отборных люлей, сопровождаемых ужасающими матюгами.

После этого инцидента как назло грянул другой: опера из бандитского отдела, обсчитанные при покупке закуси в каком-то ларьке, схлестнулись с продавцами, устроили показательную устрашающую стрельбу и в итоге подпалили сигнальным патроном из какой-то специфической стрелялки торговую точку, сгоревшую дотла со всеми продуктами первой необходимости.

Не успели мы отписаться, как последовала жалоба на Баранова, отметелившего по пьяному делу двух придравшихся к нему гаишников.

А после один из тыловиков, отдыхавший в Италии, умудрился посеять там свою служебную ксиву, неведомым чудом перемещенную сначала в местную полицию, потом в российское посольство, затем в наш МИД, а уж после – в МВД, где рассвирепевший заместитель министра, вызвавший Филинова, орал на него битый час и махал кулаком перед носом. Свою выволочку, посверкивая лысиной и стеклами очков, он закончил так:

– С вашей махновщиной мы закончим буквально на днях. Прощайте.

После этой отповеди Филинов упросил меня вместе с ним съездить к Олейникову. За советом и поддержкой.

Как предыдущий, так и нынешний президент относились к испытанному генералу госбезопасности с уважением непреклонным, в конторе он сидел крепко, как шуруп в дубовой доске, новый директор ему всячески покровительствовал, а потому затея моего шефа с визитом на Лубянку и мне представилась нелишней. Кроме того, Вова Филинов меня вполне устраивал в качестве либерального и отзывчивого начальника, да и для себя лично я не находил никаких существенных опор, кроме заместителя директора ФСБ, почитавшего меня прошлым боевым товарищем и нынешним соратником.

Прибыв в цитадель госбезопасности, прошли в бюро пропусков. Пропуск, собственно, был необходим Вове. Я, по милости Олейникова уже обзавелся местным удостоверением, где фигурировал как его советник с воинским званием «полковник». Причем при входе в здание проверяющий документы прапор мне козырнул вдумчиво, а изучив милицейскую ксиву Вовы, смерил его равнодушным взором, подчеркнув, как бы, молекула в форме, моральное превосходство чекистского верховенства над черной милицейской костью.

Олейников на сей раз был бодр, свеж, лучился довольством, удачливостью и оптимизмом. И было с чего: благоволивший к нему прошлый коллега угодил на вершину власти, подтвердив по отношению к нему свою лояльность. Не всем уготованы такие подарки судьбы.

Молодцевато привстал из-за стола, протянул руку, похлопал нас по плечам:

– Ну, присаживайтесь, борцы с оргпреступностью, чай будем пить. Или покрепче чего?

– Не-не… – стесненно выдавил Филинов. – В нашем сегодняшнем положении – трезвость всему порука…

– Во как! – искренне изумился Олейников. – Какое-такое положение? Чем беременны?

– Дурными предчувствиями, – вступил я.

– Если вы беременны, это дело временно, – со смешком высказался хозяин кабинета. – Если не беременны, это тоже временно… – Затем, переведя взгляд на мрачного Вову, продолжил сокрушенно: – Впрочем, как чувствую, к юмору у вас сегодня предрасположенность отсутствует напрочь.

– Какой уж тут юмор… – вздохнул мой непосредственный шеф, озирая стены кабинета, где портрет основателя ЧК висел напротив портрета действующего президента.

Основатель смотрел на главу государства искоса, испытующе, глава на основателя – отстраненно и безразлично.

У книжного шкафа на стене, в рамочке, на глянцевом листе, подобно фотографии выпускного класса, виднелся плакат, запечатлевший галерею образов всех бывших руководителей карательного ведомства, в недрах которого мы ныне обретались.

– Вот люди были, – уловив мой взгляд, иронически сузил глаза Олейников. – Без компромиссов. Кремень! Не все, конечно… Попадалось, увы, и окаменелое говнецо. Внушающее уважение подделка.

– Основоположника там не хватает, – буркнул я.

– Кого? – удивился Олейников.

– Малюты Скуратова.

Даже на желчном лице Филинова дрогнула стеснительная улыбка. А Олейников расхохотался от души:

– Так это мы поправим…

– Если будет соответствовать текущей идеологии, – не удержался я.

– Кто знает, кто знает… – Лицо генерала приняло строгий вид. – Ну, и с чем пожаловали, борцы?

– Э-э, – вступил Вова. – Наше сотрудничество всегда было плодотворным, успешным, велось под вашим пристальным вниманием, так сказать… И потому хотелось бы продолжить, э-э… будучи на твердом фундаменте и вопреки происков некоторых… э-э…

– А чего мешает продолжить? – удивился Олейников и аж из ошейника ворота рубашки, галстуком прихваченного, подался.

– Есть ощущение зыбкости, – произнес Вова повинным тоном. – Нас связывают с Решетовым, вероятны искаженные отражения…

– Ничего не слышал, – мотнул головой Олейников. – Если что – поддержим, рано голову вешаете.

Филинов на глазах приободрился. Но так, с недоверием угнетенным.

– Конечно, – произнес Олейников вслед, внеся в бодрую интонацию нотку задумчивости, – если… кому-то не придет в голову вообще упразднить вашу организацию. Тут уж я, пардон, буду бессилен. Но вы верите в такой поворот событий?

– А кто верил, что развалится СССР? – довольно развязно осведомился я. – А тут – какая-то контора, тьфу делов.

– Язва он у вас и пессимист, – кивнув в мою сторону, огорчился Олейников. – Но, впрочем, мне близки критичные умы. Однако, товарищи, повторюсь: прокисать рано, надо работать и смело смотреть в будущее. Да, вот еще… – Он холодно и внимательно уставился на Филинова. – Благодаря вашим личным связям с Ходоровским досье на него у вас пикантное и весьма обширное, вы же профессионал, полагаю?

Вова вдумчиво кивнул.

– Это будет ваш большой спасательный круг, – сказал Олейников. И властно продолжил: – Все материалы немедленно ко мне на стол!

«Большой привет олигархам! – мелькнуло у меня. – Вот и подоспела пора… Угадали чекисты!»

Аналогичная мысль пришла и к Вове.

– Может, что-то еще?.. – услужливо поинтересовался он.

– Если вы уяснили концепцию… – Олейников неторопливо, прищуря глаз, прикурил сигарету, щелкнув золотой зажигалкой. – Это только укрепит ваши позиции.

На руке его красовались приковывающие опытный взор часы. Недавно я видел их в свежем швейцарском каталоге. Новая модель, сто двадцать тысяч евро.

И – никаких стеснений. А перед кем, собственно, Олейникову в этом кабинете прогибаться?

Что говорить, все очень непросто в нашем мире.

Филинов торопливо привстал со стула:

– Мне надо систематизировать материалы…

– Торопитесь? – вскинул брови Олейников.

– Э… А…

– И правильно.

– Так… разрешите идти, товарищ генерал-полковник? – преданно глядя на большого начальника, пролепетал мой шеф.

– Конечно. А вашего подчиненного мне оставите на пару минут? У меня к нему вопрос – именно что по его департаменту…

Вова согласно и восторженно захлопал руками, как крыльями только что снесший яйцо пингвин.

Когда дверь за ним затворилась, Олейников, задумчиво крутя сигарету в пальцах, ненавязчиво поинтересовался:

– Ну, и чего ты привел сюда этого мудака?

На лице его виделась тяжелая, брезгливая озабоченность.

– Во-первых, он мой шеф, во-вторых, шеф настаивал, в-третьих, отвернуться от него в такую минуту…

– Означает возможность мстительных покусов, – продолжил Олейников. – Что же, согласен. Неизлечимо больному трудно смириться с кончиной, и он бросается за спасением куда ни попадя. Это – да, это заложено в человеческой природе. Она нелогична по сути, чем и интересна. Потому нас и терпит Создатель в надежде на совершенство через нелинейность поступков и чувств. Однако твой начальник не понимает очевидного: он же фигура политическая, в отличие от тебя – технической. Если рушится часть какой-то системы, то ее основные составляющие обязаны превратиться в обломки. Чудеса происходят, но не в данном случае. Он уже отыгран, решается вопрос о новом назначенце. Кто им будет – пока не знаю.

– Зачем же вы его обнадеживали? Ради материалов?

– Конечно! – театрально раскинул он руки. – Мы с тобой играем в жесткие игры, тут не институт благородных девиц. И потом… Я ведь сказал, что готов его поддержать, если сохранится ваша контора. Ты не расслышал?

Я невольно присвистнул:

– Неужели…

– Да-да, – кивнул он. – А как ты думал? Конец Решетова естественно означает и ваш финал. Связка ломов, как правило, тонет. Грядут перемены. Но контора как таковая останется. Пройдет сокращение личного состава согласно накопленному на каждого компромату, сменится вывеска, упразднится словосочетание «борьба с оргпреступностью», вы получите статус федерального управления и утратите независимость в действиях, полностью улегшись под министерство. Понятное дело, ты ничего не слышал.

– Ну, а тогда позвольте шкурный вопрос…

– Позволяю и отвечаю. Мы на тебя дали отменную справку, – сказал он издевательски мягко и дружески. – В министерстве особенных веяний против тебя тоже не замечено. Воздух портит Есин, но когда вонь идет от скунса, она в первую очередь со скунсом и ассоциируется…

– Да тут уж… Чья бы корова ухала, а его бы нюхала! – изрек я с негодованием.

– Вот и большинство того же мнения, – подтвердил Олейников. – А коли вдруг начнутся кардинальные несообразности, клятвенно заверяю: тебя-то я вытащу из их трясины за уши.

– А если уши оторвутся?

Он усмехнулся:

– Вырастим тебе новые. Пойдешь ко мне. В помощники. Это хоть сейчас можно устроить, но ты мне нужен у ментов. Потому я расстараюсь, не беспокойся. Ну, по коньячку?

– Что ж, есть за что…

– Теперь вот что, – продолжил Олейников. – Мои друзья – совладельцы одного из отелей. Их партнеры – дагестанцы. Так уж исторически сложилось. Короче, дагестанцы их выживают. А как абреки умеют выживать конкурентов, ты знаешь. Задача: агрессоров надо кардинальным образом нейтрализовать. Вот данные на этих персон, взгляни… – Он положил передо мной бумаги.

Даже беглого взгляда на документы мне хватило, чтобы оценить ситуацию: дагестанцы, хорошо мне известные, были лидерами крупного преступного сообщества, и досье у меня на них имелось обширное.

– Известные морды, – сказал я. – За ними несколько убийств, правда, недоказанных. Действуют чужими руками, сами в стороне. Что еще? Черная обналичка, уклонение от налогов, мошеннические схемы… Но, увы, это не профиль моего департамента. А Есин с ними связываться не желает, уж не знаю, по каким причинам. Что-то на них в свое время он нарыл, но затем разошелся с ними бортами.

– Все правильно, – кивнул Олейников. – Ты можешь через его оперов узнать подробности, за что он их в свое время прихватил?

– И толку?

– У нас будет стартовая площадка для действий. Поднимем материалы, и ими займутся уже наши экономисты… Мне очень нужен этот отель, ты понял?

С Лубянки я покатил в «Риф» за полагающейся мне зарплатой.

Шеф «Рифа» принял меня как всегда – дружески, но сдержанно. Отношения наши, как я давно уже понял, были механически-гладкими и равнодушными – так одна шестеренка в механизме прилегает к другой в своем вращении, озабоченная лишь удобством своего соотнесения с партнерской взаимосущностью. Другое дело – если мы шестеренки, что представляет собой сам механизм и кому служит? Неведомому питерскому миллиардеру? Или это – легенда? Собственно, всех северозападных толстосумов я знал, как знал и их связи с высокопоставленными земляками, ныне претендующими на командование всеми парадами в нашей столице. Да и не только в столице. Так который из них?

Ответа на сей вопрос мне не давалось: дескать, мы платим, ты работаешь, к чему проявлять излишнее любопытство? Настанет пора – все узнаешь. А не настанет – может, оно и к лучшему.

– Нервничаем относительно перспектив? – спросил меня Жбанов.

Был он уютный, домашний, в рубашке с открытым воротом и в свитерке тяжелой кольчужной вязки. Пил чай с вареньем, макая в блюдечко с багровыми литыми ягодами крыжовника золотистую, в маковых родинках, кривую сушку, запеченную плотно.

– Было дело, – пожал я плечами. – Гроза идет, но зонтиком запасся.

– Здесь есть второй, – сказал Жбанов. – У меня в шкафу, со многими скелетами. Ни одна капля на тебя не упадет, обещаю.

На миг я призадумался. Что за дела творились в «Рифе», я не знал даже в общем, будучи, что называется, на подхвате, но в стабильной и несомненной мощи этой организации до сих пор сомневался – в силу, вероятно, своего пренебрежительного, как ни крути, отношения к Юре, одному из ее основоположников. Мой школьный дружок виделся мне слишком мелковатым и суетным в деле создания какого-либо основательного предприятия. Или Юрой руководили иные дяди, в чей коллектив он счастливо влился? А может, его просто использовали, как и меня. Подобное виделось наиболее логичной версией.

– У вас в шкафу… – недоверчиво промолвил я. – Забавно…Тогда вы в курсе, что случится с нашим управлением, полагаю.

– Это проверка? – мягко улыбнулся Жбанов. – Что же, сыграем в нее. Думаю, вы были у Олейникова, он вручил вам зонтик, проговорился по дружбе о грядущих переменах, и теперь вы, этакий всезнающий и уверенный в себе молодой человек, решили лишний раз убедиться, насколько мы, сирые, соответствуем своим полномочиям и заверениям…

– И насколько? – спросил я подчеркнуто безразличным тоном. – Ваши аналитические выкладки пока меня ни в чем не убедили.

– Конторе – конец, – сказал Жбанов, аккуратно разжевывая сушку. – Заранее приношу соболезнования. Есть тому объяснения формальные, а есть неформальные. Желаете выслушать?

– Весь внимание.

– Объясняю, – вздохнул он. – Вы стали самостийной вольницей, ваши опера опекают и возглавляют бандитские группировки, вы откровенно зажрались, вы плюете на закон, вы перекрыли в некоторых своих возможностях госбезопасность, переняв у нее многие теневые методы, за вами горы денег и трупов, и государство не собирается мириться с такой правоохранительной вакханалией. И с ее родоначальником Решетовым. Руководителям государства не по нраву и то, что многие администраторы из среднего звена тесно сотрудничают с вами, и ныне такое сотрудничество порочно. Оно основано на сплошных заказах. Вы – выработались, исполнив свою задачу. Вы ликвидировали горгону Медузу организованного бандитизма. Гаденыши из ее головы расползлись, но они канули в щели, они вторичны, исполнены страха, они уже не покушаются на власть, а сама голова разбита вдребезги. И вы научились разбивать такие головы. И стали опасны. И слишком много знаете. И нагуляли, насмотревшись на ваших подопечных, неуемные аппетиты. И вот из этой концепции я предлагаю вам выбрать то, что будет освещено прессой, и то, что останется за кадром.

– Что далее? – спросил я.

– Далее вы продолжаете проверку моей компетенции, – продолжил Жбанов, по-прежнему мило мне улыбаясь. – Не знаю, говорил ли вам Олейников о создании нового благостного федерального управления на прошлой основе, о кадровых зачистках, в список которых вы не включены, о раздумьях верхов по поводу кандидатуры нового начальника… Подозреваю, говорил.

Да, «Риф» – это серьезно… Нет, не Юра создавал его, это очевидно. Мы с Юрой – всего лишь чернорабочие на подхвате.

– Прониклись? – вздохнул Жбанов сочувственно. – Кстати, предлагаю перейти на ты. Мы же товарищи…

– Мне неудобно. Вы – старше, а я не люблю панибратства.

– Это не панибратство, а знак доверия, – сказал он. – К Богу и к Ленину народ тоже обращался на ты, заметь.

– Так значит, мой запасной парашют у тебя? – через нервный смешок вопросил я.

– У меня твой основной парашют, – ответил Жбанов неожиданно резко. – Советую данную истину запомнить. Кстати, – прищурился остро, – а Олейников к себе не приглашал? В помощники, к примеру?

Я поразился этакой его прозорливости.

– Н-нет… А с чего? Я ему там небесполезен… В смысле – в управлении…

– Жаль. – Он откинулся на спинку кресла.

– Почему жаль?

– Не скрою, для нас это была бы весьма значительная позиция. И мы бы тебе оплатили все неудобства по перемещению на нее.

– А я бы проиграл, – сказал я, понимая вторым планом, что разговор пишется, пишется не в мою пользу, что, впрочем, уже мало смущало: я так или иначе сидел на крючке у любезнейшего Бориса Николаевича Жбанова и соскочить с крючка не мог по определению.

– Почему проиграл бы?

– Зачем мне должность мальчика на побегушках вместо реальной власти? – спросил я. – Реальная власть более рентабельна. А так бы я превратился в платного информатора, не более того.

– В общем, верно, – равнодушно отвернулся от меня он.

А мне пришел на ум иной его ответ, наверняка крутившийся у него на языке: дескать, ты для нас, дружок, в любом случае платный информатор, другое дело, избери ты себе это основной стезей, останешься на подачках, без самостоятельного довольствия, а потому и вырвалось у тебя насчет «проиграл бы…».

Он полез в сейф, достал из него конверт с мздой, вежливо положил передо мной.

– Спасибо, – промолвил я.

– Так есть за что…

– Мне пора идти… – Я озабоченно посмотрел на часы, хотя торопиться было некуда.

– А как же насчет очередной услуги? – развел он руками.

– Во имя очередного конверта?

– А почему бы и нет?

– С тобой не поспоришь.

– Да, по ряду причин… – В голосе его мелькнула издевательская нотка, и я теперь уже глубоко и бесповоротно убедился, что знает он обо мне все, только замалчивает это до поры. А вот почему замалчивает – я узнаю, когда грянет эта пора. Или – пронесет?

– Я не пророк, – сказал он доверительно и даже грустно, – но мне кажется, что нашей олигархической верхушке приходит конец. Новый президент не потерпит манипулирования собой. Он логичный и самолюбивый парень. И хотя из низов по происхождению, холуйских черт в нем не наблюдаю. А потому, в чем уверен, он решит, что лучше властвовать не над золотом, а над теми, кто им владеет. А с непокорными разговор будет краток. У них просто отберут золото и дадут коленом под зад.

– Несложная мысль, – отреагировал я.

– Зато весьма здравая. Но реализуемая постепенно. Со старта встав на дыбы, наткнешься на пики, – сказал Жбанов. – И он какое-то время будет вынужден лавировать. Не на брюхе, но вприсядку, качая «маятник», уходя от пуль. Это, впрочем, гипотеза. Возможны временные альянсы, всякого рода гибкие варианты, проявление благосклонности к сильным, но послушным ребятам… Головы полетят у тех, кем руководят агрессивные амбиции. К примеру, в кукловоды рвется Сосновский. Рвется грубо, нахраписто. Предлагая долю и оставляя за собой верховенство. Но какая доля нужна диктатору? А Сосновский зашорен, он даже не задумывается об этом, он захвачен инерцией прошлого, когда дурил семейку из семи поросят под носом сонного престарелого секача. И кормил ее своими финансовыми помоями. Он умеет управляться с плебеями, но вот с разночинцами – уже нет… Не говоря об аристократах. Хотя… таковых в российском пространстве давно не существует… Изведены как редкий вид. Да и какой из Сосновского кукловод? Он – всего лишь марионетка… И сам знаешь, под чью дудку пляшет.

– Это ты к чему?

– Я – о концепции госуправления, – пояснил Жбанов. – Которая скоро поменяется. А у нас, милый ты мой, свои маленькие крысиные интересы. Служебные. Они же – личные. Давай о них… У Сосновского великолепная служба собственной безопасности. В курсе? Впрочем, о чем я говорю…

Я невольно усмехнулся. Усмехнулся и Жбанов, после чего мы весело и дружно рассмеялись.

Да, карманная спецслужба Сосновского внушала известное уважение. Собственно, он прибрал к рукам готовое охранное предприятие, укомплектованное профессионалами высшей пробы, щедро его профинансировал и таким образом обзавелся боевой когортой, способной и черту намять бока. В состав организации входили опытные диверсанты, умевшие выполнять задания в воздухе, на море и на суше, снайперы, саперы, «наружники», оружейники, технари, постоянно отсылаемые для совершенства мастерства в горячие боевые точки, и каждый боец этого коллектива стоил если не батальона, то уж роты по своей абсолютной величине точно. А о возможностях этой банды производить технические записи кулуарных бесед высшей власти можно было только догадываться. Но без сомнения, записи велись круглосуточно, тем более кремлевская камарилья из особняка Сосновского не вылезала, устроив в нем своеобразный клуб интересных элитных встреч.

– Серьезная группировка, – отсмеявшись, сказал я. – И не ошибусь, что вам до нее расти и расти…

– Бессмысленное соревнование, – откликнулся Жбанов. – У нас иные задачи.

– Но не поверю, что они заключены лишь в сфере обслуживания пикантных несуразиц высшего света, как о том мне пел когда-то Юра, – с издевкой вставил я.

– Вопрос веры – вопрос личный, – ответил он, пожав плечами. – Так вот. И задачи у нас иные, и подходы к задачам. Куда, к примеру, дешевле не кормить ежедневно свору мордоворотов и шпионов, а купить для себя одного из них, способного дублировать информацию, собираемую трудовым коллективом, и процветать себе на чужих стараниях, не так ли?

– Так, – сказал я. – Но кто пойдет на вербовку? И ради чего? Ради денег? Там не дурачки. Там каждый знает, чем закончится предательство. Уничтожат и стукача, и вербовщика. После возьмутся за заказчика.

– Да, у нас рискованная профессия, – согласился Жбанов покладисто. – Но она нами выбрана, так что – куда отступать? Корнеева знаешь?

– Моего бывшего опера? Давно уволился…

– И сейчас пребывает в этой кодле, – сообщил Жбанов. – Ведет милицейскую линию.

– Толковый паренек, – сказал я. – Шустрый. Очень любит денежные знаки. Отчего, наверное, туда переметнулся. Но если ему не понравятся условия вербовки, заложит меня мгновенно. Так что ты предлагаешь мне плохую игру.

– Я пока еще ничего не предлагаю, – возразил Жбанов. – Я просто знаю один из аргументов вербовочного предложения. Если завалится Сосновский, а дело к тому идет, не поздоровится и его вооруженной шайке. Они прослушивали многих из тех, кто сейчас в фаворе. И за такие мероприятия непременно поплатятся. Шайка пойдет под топор. Какой бы мощной она не была. Госбезопасности конкуренты не нужны. Это, кстати, и вашей конторы касается. А тут мы в состоянии предложить Корнееву запасной аэродром…

– И прикарманить себе весь архив шайки. С убойным компроматом, – сказал я. – Без сроков давности.

– Правильно понимаешь.

– Корнеев – человек сиюминутный, как практически все опера, – сказал я. – Мышление у него живое, но короткое. Я могу сделать ему предложение в солидном кабинете, у того же Олейникова, как бы с высот Лубянки, но где гарантии, что он не поведет двойную игру? Держа руку на одном, не будет убирать ее с другого? Согласно принципу мудрейшего царя Соломона. Тут нужен мотив личный, выстраданный…

– Я поинтересовался его семейным положением, – перебил меня Жбанов. – Разведен, детей нет, все близкие родственники – пожилая мама.

– Беззаветно им обожаемая, – вставил я, припомнив разговоры в оперских междусобойчиках. – Взрастила его без папы, вывела в люди. За что он ей бесконечно признателен. В общем, не все так плохо с его моральным обликом.

– Тогда начнем с мамы, – проронил Жбанов. – Да, кстати. Деньги он любит, но есть ли они у него?

– Да какой там! – отмахнулся я. – Гулена, любитель рулетки и карты… Умеющий, правда, остановиться. У черты бедности.

– Что, собственно, и надо знать, – произнес Жбанов рассеянно. – Последний вопрос: он общается с кем-то из бывших сослуживцев, хорошо известных тебе?

– Естественно. Он гражданский человек, которому по нынешней работе необходимы устойчивые связи с друзьями в погонах…

– Так вот, – сказал Жбанов. – Вскоре я тебе позвоню, ты вызовешь к себе одного из таких его друзей, поинтересуешься, как поживает ваш прошлый соратник и, если вдруг ему позарез требуется та или иная помощь, заявишь о своей готовности ее оказать.

– Твои ребята что-то сотворят с мамой, а потом якобы мы ее спасем?

– Конечно.

– Шито белоснежными нитками.

– Как обставить, мил человек…

– Я не буду играть в такого рода игры, – заявил я твердо.

Он наклонил голову и ухмыльнулся непонятно. Заметил, потянувшись к чашке с чаем:

– «Не буду» – это из детства. А в детство вам впадать рано.

И тут пахнуло на меня чем-то зловещим и морозным, и понял я, что влип. Основательно. Будто шел по колено в неге теплой пляжной водички, и вдруг сковало ее мигом тяжелым злым льдом.

– Ну, хорошо, – сказал Жбанов, хмуро взглянув на меня. – Поставим вопрос иначе. Выполнишь эту мою просьбу, и более к подобного рода операциям возвращаться не станем. Повторюсь: это – просьба. Глубоко личная. И не вижу причины мне отказать. Тем более никто не пострадает. В итоге вся нервотрепка вовлеченных в комбинацию компенсируется их исключительно положительными эмоциями, обещаю.

Я кивнул и вышел из кабинета, демонстративно не пожав Жбанову на прощание руку.

В голове билось: «С этим «Рифом» надо кончать…»

Но если бы все зависело от моего решения! Кто я? Милицейский функционер средней руки. А если за «Рифом» питерская команда, уверенно заполоняющая все игровое политическое поле? Она же затопчет меня, как табун лошадей оставленного в поле младенца.

Вот же устроился я в передрягу текущего существования в тайных сферах! И куда теперь из них податься? Да некуда!

На миг, каким-то размытым фрагментом вспомнилось прошлое нищее беспутное и беспечное бытие в холостяцкой квартирке, дешевая водочка на столе, разверстая банка шпрот на ужин и закуску, квашеная капустка, ломоть сальца… Пара дискет со свежими кинофильмами, предвкушение их просмотра, не обремененного временными рамками, ибо подъем по команде мне грозит… О житуха была! Свобода! Кайф!

А вернулся бы я туда сейчас, в тот теплый глухой тупик? Да ни за что!

Вывод? Вперед, сквозь тернии. Позади – пропасть. И сожженные мосты.

Через неделю в разговоре с одним из оперов, дружком Корнеева, я поинтересовался, как поживает мой бывший подчиненный.

Мне было поведано, что у того большие проблемы. Внезапно стало плохо матери, ее отвезли в больницу, где обнаружили неоперабельный рак, однако нашлись доброхоты, сумевшие перевезти ее в германскую клинику, а там случилось чудо-чудное: рак оказался гарантированно излечимым благодаря новейшим методикам, единственно – методики стоили сто двадцать тысяч евро. Таких денег у Корнеева не было, и он отчаянно метался по знакомым в их поисках.

Все это я уже знал от Жбанова, а потому кивнул понимающе и сказал оперу, что, дескать, пусть бывший соратник позвонит мне, подсобим.

Со звонком Корнеев медлить не стал.

– Приезжай, потолкуем, – предложил я.

Разговор происходил с глазу на глаз в моем кабинете, при работающем генераторе белого шума, исключавшим прослушивание.

– Когда мне ребята о твоем несчастье сказали, – произнес я, глядя в его запавшие глаза на небритом, исхудалом лице и чувствуя себя последним из подлецов, – родилась идея… С душком, пакостная, но – рабочая. Ты ведь сейчас у Сосны, в службе его безопасности…

– Да мне до него… Я его всего лишь раз издали видел…– начал он, но я остановил его примирительным жестом. Сказал веско и угрюмо:

– Сосне – конец. Проверено. Мои связи с Лубянкой тебе известны. Вашей кодле тоже могила. Дорыть ее – вопрос времени. Там на штык лопаты осталось… Короче. Требуется технический архив вашей конторы. Его изымут в любом случае, но сейчас можно уложиться в конъюнктуру момента. Как только получим архив, через час на счет клиники придет необходимая сумма. Сумеешь сделать?

И тут до меня внезапно дошло: если он ответит «нет», то до вечера не доживет. Люди Жбанова поведут его от проходной конторы и аккуратно ликвидируют при первой же возможности. А не сообщить правдиво и незамедлительно о результатах беседы с ним с моей стороны – самоубийство.

Я безразлично глядел на него, ожидая чего угодно: гнева, лукавого подыгрыша, подозрительных вопросов, отчуждения, но, к моему удивлению, лицо его озарилось какой-то лихорадочной, рвущейся изо всех пор радостью, блеснули восторженно глаза, и он на выдохе произнес:

– Да сдались они мне все! Те же бандюганы… Во где они! – И резанул тыльной стороной ладони по горлу. – Все устрою, как надо! Ну, ты задвинул тему! Слушай, а может, мы это как внедрение проведем, а? Возьмешь обратно?

– Почему бы нет… – пробормотал я.

– Там, правда, еще бабки надо кое-кому сунуть…

– Обговорю.

– Ну, чувствую, конец гнезду шершней, коли такой расклад… Ты, шеф, всегда меня вытаскивал… Я сейчас в церковь иду, понял?! За твое здравие свечей ставить! Ну ты придумал! Не, если бы это тебе было надо – понятно, а тут все без гнили, для государства… И чего я в эту шарашку дернулся, идиот?! Правильно говорят – от жадности все беды…

– Зато закрываешь проблемы своих близких благодаря… такому решению, – заметил я мрачно и прикусил язык, дабы невольно хотел вставить ремарку о промысле высших сил, что означало бы ложь чудовищную и грех позорный.

Он засуетился, будто действительно шершнем ужаленный, наскоро тиснул мне руку и скрылся за дверью, убегая на свое очередное, самое, вероятно, важное для него задание.

И жалость к нему во мне исчерпалась, пропала.

«А может, и впрямь его обратно забрать? Верный будет песик… О, боже, о чем я? Нашел верного…»

Набрал Жбанова. Доложил:

– Не поверишь. Я ожидал раздумий, а получил мгновенный и благодарный взрыв энтузиазма.

– В каком эквиваленте?

– Не менее веса тела объекта. Можешь снимать народ…

Он хмыкнул:

– Рано. Посмотрим на его реакции. Выражение лица при выходе из учреждения, при езде на машине… При входе в иное учреждение… И – так далее.

– Ах, вот оно как…

– Да, зря я это… Учу тебя лишнему.

Глава 2

Подчеркнуто назидательный и конечно же популистский разгром спецслужбы Сосновского долго ждать себя не заставил. Восторженно голосила пресса, с наслаждением обсасывая детали изъятия материалов видео– и аудиозаписей слежки за всластьпредержащими, неслыханных технических средств и оружия, докладывая о череде арестов и предъявленных обвинений.

Мне, как персонажу, стоявшему поодаль от схватки, удивляться ее перипетиям не приходилось. Единственным смутившим меня обстоятельством была комбинация с Корнеевым. Зачем ее затевала питерская команда, если все можно было решить так, как все и решилось: лобовой атакой, без финансовых трат? Поинтересовавшись на сей счет у Жбанова, получил ответ: мы хотели знать, насколько все далеко зашло.

Логично. Хотя опять-таки – нерентабельно. С другой стороны, мошна власти бездонна, ее логика парадоксальна, и выкидываемые начальством коленца я уже привык воспринимать снисходительно и отстраненно.

Своих опричников Сосновский сдал легко, как порожнюю посуду на помойку, открестившись от всего ими содеянного, но удар Кремля конечно же был направлен не на обнаглевшую охранно-боевую лавочку, а на ее владельца, чье могущество клонилось к закату с быстротой заходящего в тропиках солнца.

Недолгая и зыбкая эпоха олигархов-выскочек заканчивалась.

Сгинул в зарубежных далях перепуганный переменами Гуслинский, степенно переместился в оные и Волоколамский, успешно, впрочем, провернув напоследок гениальные финансовые аферы. А именно: получил кредит Центрального банка, дабы погасить кризисную задолженность по зарплатам ФСБ, МВД, Минюста, Минобороны и Кремля, чьи платежи осуществлялись через его банк. Далеко глядел махинатор, раздавая некогда взятки в инстанциях, дабы денежки силовых структур проходили через его коммерческую лавочку. А далее, надув всех и успешно переведя активы за границу, посчитал свою миссию в России законченной. Дал понять озлобленным чекистам, что документы как по их частному финансированию, так и по финансированию предыдущих президентских компаний лежат страховыми полисами у него в сейфах, а потому затеваться с разборками все равно что справлять большую нужду в вентилятор. Затем околпачил иностранных кредиторов на миллиард, ссылаясь на изменение политической ситуации в прежней стране его пребывания, и зажил себе припеваючи в цивилизованных недрах Западной Европы.

Неугомонные кремлевские мстители пытались привлечь его к высылке в гостеприимную Москву, вменяя ему в вину многообразные факты отмывания криминальных денег, махинации с кредитными авизо, грозя объявлением в международный розыск, но не тут-то было: в обвинительной папочке, хранящейся в МВД, кто-то подменил документы, благодаря чему доказательная база рассыпалась прахом.

То бишь кары и казни не состоялись, но так или иначе, цель новой президентской команды была достигнута: тройка толстосумов, открыто покушавшихся на государственную власть, была с позором сметена в небытие.

Покуда не трогали Ходоровского, но, как я подозревал, до поры. Вел он себя нагло, самоуверенно, но умно, выбрав в качестве гарантий своей безопасности тактику скупки влиятельных фигур со всеми их позициями. И действовал, опираясь на продажных марионеток, возглавлявших те или иные властные блоки. Но в политику его тянуло, чесались амбиции. Тем более, как и Сосновский, он понимал, что в политике-то и сосредоточены все деньги. Наглости в этом смысле ему придавал и Запад, считавший его своим эмиссаром и вообще доверенным парнем. И с этакой откровенной поддержкой приходилось считаться всем, даже российскому президенту. Но – насколько долго? Ведь крепнущая ежедневно концепция беспрекословной власти Кремля исключений допустить не могла по определению своей бульдозерной философии.

Что, кстати, мигом уразумела остальная олигархическая братия, почуявшая тенденцию к своему беспощадному умалению, мигом присмиревшая и занявшаяся налаживанием полезных контактов с актуальной политической командой. Иными словами, решившая пожертвовать частью доходов во имя возможности извлечения таковых.

Эти плотоядные на господство не претендовали. Этим были нужны замки, яхты, виллы, самолеты, острова, футбольные команды с историей и калейдоскоп животных наслаждений. Они вполне удовлетворялись мелкими целями и крепили свои хозяйства, обеспечивая их безопасность лояльностью к власти.

Ложась перед любым ее напором кверху брюхом, они таким манером обращали в бессмыслицу идеи любых атак на них, способные исходить из дубовых лакированных кабинетов. Они делали деньги и делились деньгами. Они становились партнерами высших чиновников, дававших им возможность делать деньги, ибо сами чиновники умели лишь принимать подношения и подношения подносить. Разорить эту свору был способен либо глобальный кризис, либо невероятная революция сверху.

А вот нашу контору, расходный инструмент большой политики, упразднили походя, одним днем. Новый большой министерский начальник, из гражданских, похожий на вежливого дрессированного козла, проблеял на всех экранах страны, что, дескать, борцы с оргпреступностью зарвались, поставили себя выше закона, обрели несвойственные им полномочия, а потому и получили укорот сообразно идейному отпору нашего славного демократического общества.

И вообще, как следовало из дальнейших его разглагольствований, тема организованной преступности свою актуальность утратила.

В чем-то, кстати, он был и прав. Другое дело, что тему закрыли мы, разрушив ее основу, разбив криминальные формирования, уничтожив самых талантливых их вожаков, рассеяв группировки по тюрьмам и колониям, но это вовсе не означало, что они потеряли способность возродиться при любом благоприятном для них моменте. Однако полемика по данному вопросу исключалась ввиду ее политической никчемности.

Я, человек малообразованный, хотя и начитанный, пытался найти в своей памяти аналоги подобных совпадений в прошлой истории российских полицейских ведомств, но не находил. Мы были первопроходцами. Как и вся страна, впрочем.

Мы извлекли из пыльных запасников старые имперские герб и флаг, подредактировали совдеповский гимн на новый лад, изжили сталинскую прививку против казнокрадства, мздоимства и вольнодумства; помыкавшись в демократической вакханалии, поняли, что в безвластии и в полемике России конец, и вернулись на прежние рубежи. Возродили ЦК в образе администрации президента, создали госаппарат – вороватый, но с устоями и порядками из прежней советской закваски выбродившими. Секретарей обкомов сменили губернаторы. Но – ни промышленности, ни сельского хозяйства не учредили. Вылепилось из частных инициатив разнородная импровизация по выпуску продукции, на откатах и отступных устоявшаяся. А как гнали при Советах за зерно и мясо нефть и лес, так и поныне гоним. И на том стоим в своем разброде, должным, кажется, прекратиться с созданием партий. Пекущихся о благе народа и нации.

Создали партии. И что они решают, кому нужны?

Варится в своем соку круговерть паразитов и болтунов, от чьей демагогии никому ни жарко ни холодно. И лезут туда за деньгами и льготами, а заставь кого-то за идею работать – через день от партий прах останется и следы простывшие активистов карьерных.

По моему разумению, в мировой истории существовали лишь две партии как действенные и непреклонные силы: коммунистическая и национал-социалистическая, близнецы-братья. Сильные своими идеями, близкими массам, олицетворявшие реальную власть и идеологию. И как вступление в них, так изгнание были событиями в судьбах людских поворотными. Партийный билет означал избранность, он привязывал к поклонению государственности прочнее кандалов. А лишение его означало путь в никуда, в низший слой плебса.

Что же касается картонных декораций наших партийных образований, то в них можно было войти любому желающему, прогуляться и, не найдя там ничего питательного, послать партейцев по матери и двинуться в иные общественные перспективы без воздаяния за отступничество. Да и убери все эти партии – что изменится в стране, где в реальности каждый выживает в одиночку, сообразно мировоззрению стихийного рынка?

В какой-то момент мне представилось, что самая стабильная форма управления государством – монархия. Царь – не временщик, и коммерческие интересы ему чужды. Он мыслит не о выгоде, а об Отечестве. Но само время изжило такое правление, возврата к нему нет. Сакральность первых русских князей и царей определялась духом народа, которому царь был необходим органически. Он замыкал на себе все энергии и помыслы общества, и духовная основа его присутствия была незыблемым фундаментом. Он являл краеугольный камень народного сплочения. Отсюда и пошло: без царя в голове – значит пустой человечишко, антиобщественный элемент. Но большевизм как бульдозер снес весь многовековой, трудно выстраданный гумус прошлого народного верования в Помазанника, залил площадку бетоном и построил на нем постамент нового красного царя, да еще какого! Он-то весь дух народный переиначил и выродил в серую, пугливую покорность, бездумие и солдафонскую тупость. Но и заслуг в его правлении не счесть. Превратить лапотное разрозненное сообщество в государство с железными дорогами, авиацией, армией, с ядерной бомбой в течение считанных десятилетий – фантасмагория, обращенная в реальность. Только не царь он был, а тиран, и потомство его убогое на царство не годилось, как не годится дворняга лопоухая на место матерого цепного пса, хотя и от него родом. А дальше пошел социалистический пустоцвет, смененный царьком Борей – простолюдином, смехотворным в своей убежденности властителя всея Руси. Властитель, над которым смеялся народ, косноязычный выпивоха и бывший партиец, окруженный семейкой, лихорадочно сгребающей в свои подвалы миллионы и миллионы, разваливший промышленность, армию, науку и культуру и чванливо пожинающий на лаврах. Он являл карикатуру возрожденного современного царя, в который раз доказывающую: нет возврата к монархии. Сама история убила необходимость в ней. А потому и наш чернобыльский герб с двухголовой птицей распространенно именовался «курицей», что явно подчеркивало утрату всякого народного пиетета перед ценностями монархических традиций.

И что пришло им на смену? Институт чиновных управленцев, повязанных личными интересами. Сплоченная компания смышленых и бойких ребят. Одно плохо: мышление у них, из плебса вышедших, коммерчески-экономическое, но не государственно-планетарное. Они – умелые тактики, но не глобальные стратеги. И как, латая каждодневные дыры и все силы употребляя на это, скроить новый крепкий кафтан?

Однако возвращаясь с олимпа высоких размышлений на почвенные низины, приходится мириться с властью и с политикой ее. В очередной раз, в силу бессилия своего.

В управлении между тем воцарилось тупое отчаяние, в каждом кабинете звучала злобная критика в адрес Кремля, никто ничем не занимался, поскольку всех вывели за штат, и на службу ходили посудачить и выведать новости. Филинов отключил все личные телефоны и канул в безвестность, а я старался придать деморализованному коллективу оптимизм, отчего-то интуитивно веря, что контора не погибнет, а перескочит на новую, вполне подходящую для нас орбиту. Бродил – несгибаемый и беспечный по отделам, многозначительно увещевал подчиненных не унывать, пораженческие настроения в агентуре не сеять и держать текучку на пристальном контроле. Сам же – не чуя под ногами почвы.

Утихомирить разброд мне в какой-то мере удалось, но опера чувствовали себя оскорбленными, брошенными, униженными крахом организации, на становление которой потратились и силы, и жизни, и искренний энтузиазм, а потому убедить кого-либо в сияющих далях нашего светлого будущего я не мог. Да и что я знал о каких-либо далях?

Верилось в одно: коли я останусь, то попытаюсь сохранить и команду, и ее боеспособность. Но кому мы будем служить и во имя чего?

С этой мыслью я и шлялся по закоулкам конторы.

В пустых кабинетах на полу валялись уголовные дела и агентурные записки, в урнах грудились бутылки из-под водки, назойливо и беспомощно трезвонили телефоны. В коридорах торжествовала заупокойная тишина.

Поневоле вспоминалась Октябрьская революция, рождались ассоциации с разгромленной царской охранкой… И – с ликующей, освобожденной от уставов и законов матросней, ибо бандиты по всем кабакам Москвы и окраин пили, с ликованием прославляя наше низвержение, и палили на улицах, не стесняясь милицейских патрулей, в качестве салюта, из криминальных стволов по луне и звездам.

Заглянув в этнический отдел на первом этаже, обнаружил там Акимова и пару оперов, сидевших, придвинув кресла, рядышком с ним и внимательно взирающих на экран компьютера.

Неподалеку от двери, нервно озираясь по сторонам, томилась парочка: мужчина и женщина средних лет.

Я вошел, опера нехотя приподняли задницы, буркнули «здравия желаем» и вновь приникли к экрану.

– Новости есть? – хмуро подняв на меня глаза, спросил Акимов.

– Будут, – сказал я.

– Ну, оно конечно… Только когда?

– Так мы были на Петровке, – вдруг произнес мужчина жалким, озябшим голосом.

– И чего? – спросил Акимов, не удосужась даже взглянуть в его сторону.

– Нам сказали, что у них нет таких специалистов, что заложниками занимаетесь вы…

Я подошел к столу и взглянул в экран компьютера.

Мои балбесы смотрели порнографическую сценку с какого-то сомнительного сайта.

– Кто такие? – строгим голосом спросил я Акимова, кивнув на посетителей.

– Сына у них азербайджанские ухари взяли в заложники, – равнодушно пояснил тот. – Просят выкуп. Примерный адрес известен.

– Так что же нам делать? – беспомощно произнесла женщина.

– Еще вчера, – произнес Акимов через губу, – ваш визит к нам был бы подарком. Пришли, да еще с адресом… А сейчас с таким же успехом вы можете просить помощи в бакалейной лавке. Газеты читали, телевизор смотрели? Нет? Тогда сообщаю: вчера наше учреждение расформировали, и если сейчас мы поедем брать бандитов, да еще со стрельбой, нам уготована дорога на нары. Вот бы вам чуть пораньше…

– Тем более за всю нашу историю ни один из заложников не погиб, – обронил один из оперов.

– И куда обращаться?

– Попробуйте в министерство, – безнадежным тоном отсоветовал другой опер.

– Мы вам заплатим. Причем серьезные деньги, – набравшись решительности, внушительным тоном произнес мужчина. – Я вас понимаю… Но давайте… как бы частным образом…

– Ну, присаживайтесь… – процедил Акимов сквозь зубы и остро взглянул на меня.

Взглянули на меня и опера. Вскользь, растерянно и жуликовато, как провинившиеся псы.

Я, уяснив свою роль постороннего свидетеля, молча покинул кабинет. Прошел пустынный мраморный холл, вышел во двор.

Зажмурился от хлынувшего в глаза света.

Эта осень выдалась долгой, мягкой и солнечной. И утро было сухим и теплым, словно в город опять возвратилось, будто что-то забыв, лето – казалось, уже безвозвратно истаявшее в череде сумеречных дождливых дней.

Я стоял, с грустью глядя на оголенные деревья, газоны, застланные ворохами желтой листвы, искрящейся от ночной изморози, и думал, до чего же быстротечны в своем неуловимом ускользании в никуда и навсегда отрадные теплые деньки; и завтра уже зима, зима…

Как бы хорошо, наверное, работать на моей должности в полиции Лос-Анджелеса или Сан-Франциско… Практически никаких перемен в климате и в структурно-организационных вопросах. С левыми заработками там, правда, напряженно, но хорошо с зарплатой. И мне бы ее наверняка хватило. Но не сподобил меня Всевышний оказаться в той земной благодати, придется мыкаться, где предписано.

Я уже взялся за ручку массивной входной двери учреждения, как вдруг с резким металлическим скрипом отъехала в сторону створка ворот у контрольно-пропускного пункта, крякнули спецсигналы въезжающих на территорию машин, выбежали им наперерез и застыли по стойке «смирно» комендантские прапора, и установилась тревожная тишина в городской природе. Даже ветер затих в кронах деревьев. Да и я невольно замер, глядя, как на асфальтовом пятачке перед зданием управления тормозят, постанывая колодками, внушительные черные машины с мигалками, а из них вываливается золотопогонная генеральская рать во главе с новым гражданским министром в пиджачке от «Армани».

«Началось!» – стукнуло в голове.

И тут же возникло передо мной круглощекое улыбчивое лицо Федора Сергеевича Коромыслова, управленца всей нашей внутренней министерской безопасности, моего собутыльника мимолетного и собеседника лукавого, с кем, впрочем, после памятного кулуарного ужина встречался я пару раз по мелким поводам, по отмазам шалостей моих оперов, добросердечно им встречаемый и снисходительно провожаемый.

– Ну, пошли, чего стоишь, работа не ждет, – произнес он, испытующе щуря свои темные и раскосые татарские глаза и подталкивая меня к двери.

И хоть раскрыл я дверь перед этой напористой ватагой, но не замер сбоку в полупоклоне лакейском, придерживая ручку из витой бронзы, затертой до блеска, а первым вперся в разверстый проем, а властительная свора последовала за мной аж до самого лифта, как за вожаком, воспринимая меня, конечно, в качестве убогого местного гида. Что нельзя было сказать о местной публике, расценившей мой променад во главе сиятельной, неуверенно семенящей за мной кавалькады как событие знаковое, наводящее на определенные размышления, должные подвергнуться анализу по всем курилкам, углам и закуткам.

Так что тут в своем нахальстве я безусловно не прогадал: идущий с белым флагом, как ни крути, а тоже знаменосец… Особенно если таковым себя ощущаешь.

Наспех собрали в кабинете Филинова все руководство, включая начальников отделов. Министр озвучил новое название конторы, получившей статус главного федерального управления, представил публике нового нашего шефа, Федора Сергеевича, пожелал успехов в работе и засим удалился, окруженный мордоворотами из личной охраны.

А Федор Сергеевич, молча оглядев выстроившуюся вдоль стены его кабинета офицерскую рать, недоверчиво взиравшую на него, заявил, что все свободны, большое рабочее совещание он созывает завтра в это же время, а после попросил меня задержаться, чем поселил в умах дополнительные аргументы в отношении моего тайного могущества.

– Видимо, не зря нас когда-то свела судьба, – начал он, усаживаясь напротив меня за совещательным столом, примкнутом к главному, командному. – Дала возможность вас оценить и принять сейчас правильное кадровое решение.

– И какое решение? – невозмутимо спросил я.

– С уверенностью оставить вас на прежней должности, – сказал он. – Не скрою, к этому меня бы, возможно, принудили. Но ведь насилу, как известно, мил не будешь. Единственный вопрос: почему о вашей персоне столь беззастенчиво печется госбезопасность? И Администрация?

– Насчет Администрации – не в курсе, – сказал я, – а насчет госбезопасности – отвечу. В штат их агентуры не вхожу, но совместные операции осуществляем рука об руку, планомерно, ориентируем друг друга, и ничего порочного в таком содружестве не усматриваю.

– Порочно другое, – сказал он сердито. – Вам понравилось работать их методами. Причем – худшими. Беззаконными. А мы, между прочим, милиция, а не секретная служба. Я – не ханжа, но беспредела не допущу. Мне не нужна репутация командующего бандой в погонах. А ваших подчиненных именно так и воспринимают.

– Усилим воспитательную работу, – откликнулся я. – Но операм необходима концепция новой организации… Кстати, она необходима и мне.

– Концепция простая, – буркнул он. – Мы должны стать примером для всей милиции. Высоким руководящим подразделением министерства. Его флагманом. Неподкупным, принципиальным, с высочайшими результатами в практической деятельности.

Я понимающе кивнул, сам между тем недоумевая. Передо мной сидел, казалось бы, зрелый человек с опытом, профессионал, отнюдь не дурак, но рассуждающий подобно замороченному лозунгами власти сопливому пионеру.

Здорово, видимо, вправили ему мозги перед новым назначением в кремлевских кабинетах, где уже которое десятилетие штамповались для масс идеалистические постулаты. И завороженный своими карьерными перспективами, он их воспринял, видимо, как руководство к действию.

– В управлении будет произведено кардинальное очищение кадров, – внушительным тоном продолжил он. – Вот… – Достал из портфеля лист бумаги. – Ознакомьтесь и прокомментируйте…

Та-ак. Список сотрудников, подлежащих переводу в низовые подразделения. Считай, подлежащих увольнению, ибо рекомендованными должностями для двух начальников моих отделов были позиции оперов в метрополитене.

Я скользил по списку фамилий, едва скрывая нахлынувшее на меня раздражение. Опале подвергались самые толковые и отважные ребята, неугодные начальству в силу своей информированности и самостоятельности.

Полностью слетали со своих мест люди из службы собственной безопасности – конечно, ведь именно благодаря их попустительству происходили все злоупотребления; менялся шеф кадров, зам по тылу, первый зам, словом – все ключевые фигуры.

Но что удивительно, наш полностью прогнивший и пропахший коррупцией экономический блок не претерпевал ни малейшего ущерба в своем кадровом составе, и я, не скрывая удивления, спросил:

– А как же Есин, интересно?

– Замечания к нему есть, – откликнулся генерал бодро, – но это опытный сотрудник, и надеюсь, он чутко воспримет критику…

Вот тебе и финт, если вспомнить нашу застольную беседу и звучавшие в ней определения в адрес главного борца с экономическими злоупотреблениями. Впрочем, все понятно. Проходили. Привычная для Есина пара миллионов неформальных пожертвований в Администрацию – и никаких проблем с утверждением должности и перетряской подчиненного ему личного состава.

– Так как насчет комментариев? – осведомился Федор Сергеевич.

– Вот тут есть фамилия – Акимов, – сказал я. – Мне нужен этот сотрудник. Более того: если он уволится и я не отстою его, моей репутации каюк. Грехов на нем изрядно, к перегибам он склонен, но опер он выдающийся. Теперь – личное. Я с ним воевал в Чечне, мы выруливали по краям обрывов многих ситуаций, и откажись я от него, промолчи, от меня отвернутся многие и многие… Вы должны меня понять. Как приличный, надеюсь, человек.

– Максимум для него – это должность опера, – процедил он. – И пусть считает, что ему крупно повезло. Отпетый негодяй! И вам это великолепно известно. Или напомнить о его последних приключениях? В УСБ на него уже два тома… Последний эпизод – драка с таможенниками. Размахивал удостоверением, не желая платить пошлину за какой-то ковер, возвращаясь из отпуска. Потом пустил в ход кулаки. Вы в курсе?

– Ну, эмоции… Дорога, алкоголь, возможно. Конечно, не оправдание, я понимаю…

– А то, что, разгромив бандитские крыши, он потом в лес коммерсантов вывозил и держал их там под стволами, принуждая платить отныне ему, это как? Эмоции? Алкоголь?

– Слухи, – ответил я угрюмо. – Никто ничего не доказал.

– А дело с вымогательством у ранее потерпевшего?

Тут уж сказать было нечего. Дело и ныне гремело по всем инстанциям. Мы защитили от вымогателей крупного бизнесмена, скрутили бандитов, но за свои старания Акимов потребовал с потерпевшего изрядную сумму, подставив для ее получения своих подельников из колбасного департамента. Коммерсант побежал в министерство, колбасников приняли с поличным, те начали валить инициативу на Акимова. Но попав в тюрьму, где мой подчиненный имел устоявшиеся контакты с операми, после двух суток отсидки от показаний решительно отказались, решив сохранить себе остаток здоровья. Все всё понимали, Акимов в очередной раз вывернулся, но замазался с головы до пят.

Я ненавидел этого мерзавца, но был вынужден тащить его на закорках то ли из чувства былой солидарности, то ли опасаясь его информированности относительно наших общих грешков, пропади они пропадом.

– Более того. Уж доверюсь вам, – продолжил Коромыслов. – Сейчас он в плотной разработке управления «М» госбезопасности.

– А он что, когда-нибудь из нее выходил, из разработки-то? – угрюмо вопросил я.

– Да и вообще… – развел Коромыслов руками. – Зачем ему при всех его миллионах какая-то ментовка?

М-да, работает наше внутреннее радио, работает…

– Я не считал его миллионы, – пожал я плечами. – Более того: сомневаюсь в их наличии. Зачем, имея миллионы, подставлять башку под пули абреков? Странно, не правда ли?

– Ничего удивительного, – хмыкнул он. – Адреналиновая зависимость. Я таких парней в Афгане видел десятки…

– Теперь… – продолжил я, вчитываясь в перечень фамилий. –Э-э…

– Теперь, – перебил он, – вы оставляете себе из этого списка еще трех оперов. Выбирайте. Будут торги список утвердится полностью, каков он есть.

Я посмотрел на его лицо. Оно было непроницаемо жестким. И темные тяжелые глаза из-под набрякших век смотрели на меня с выжидательным долготерпением.

– Я должен подумать над кандидатурами, товарищ генерал…

– Идите, думайте.

Я уже раскрывал дверь, когда он остановил меня:

– Постойте… Не договорили.

Я обернулся.

Он уже сидел за командным столом, самодовольно скрестив на груди руки: тучный, луномордый, лучащийся довольством любимчик фортуны.

А мне поневоле грустно и снисходительно вспомнились некогда восседавшие на его месте Решетов, Сливкин, Филинов…

Эх, Федор Сергеевич, самодовольный временщик… Ты ведь тоже здесь ненадолго. И закончишь в итоге так же, как твои предшественники. Отчего же сейчас ты, как и они некогда, ослеплен своей избранностью и глаголешь высокопарные глупости, науськанный на их произнесение каким-то начальничком, путающим благие фантазии с реалиями бытия. Ничего, пройдет время, точка зрения изменится, сбитый прицел восстановится.

– Не понимаю одной закавыки, – произнес он дружелюбно. – При ваших возможностях и связях вы бы давно сидели в министерстве в генеральском кителе. Но вы не проявили в этом смысле ни малейшей активности. В самом деле! Почему вас не двинули вверх? Умны чересчур?

– Своей персоне оценки не даю, – ответил я. – Но поступало предложение от Решетова. Соколов – советник, я – помощник. Сейчас мы бы с вами были в равных званиях, товарищ генерал-лейтенант.

– Да-а? – протянул он издевательски. – Вряд ли! Вы были бы разжалованы и находились бы…

– Или в тюрьме, или в бегах, – продолжил я. – Посему предложение я отклонил.

– Так это интуиция или все-таки ум?

– Это – скромность, – сказал я. – Я долго вырабатывал в себе данное качество. Ибо гордыня – грех, ведущий к падению.

– Это – предусмотрительность и дальний расчет, не заливайте, – покачал он лобастой башкой. – Нашелся скромник… Но как вы не повелись в тех обстоятельствах – можно лишь удивляться. Молодчина! Вам бы в разведке работать надо…

– Это я уже слышал.

– От кого?

– От заместителя директора ФСБ, крупного специалиста по шпионам.

– А может, вы и впрямь шпион?

– Тогда бы мне не доверяла ФСБ.

– Да, вопрос снят. Хотя… Чего только в жизни не бывает!

– Вы хотя бы раз в жизни видели настоящего шпиона? – спросил я.

– Н-нет, – ответил он огорченно, через запинку.

– А знаете почему? Потому что на вашем уровне вы могли бы столкнуться со шпионами матерыми, первой категории, а они ни у кого и никогда не вызывают подозрений. За исключением разве подобных им специалистов из контрразведки.

– Ну, уж с вами и пошутить нельзя, Шувалов… Да! – спохватился он. – Хорошую мы подняли тему! С нами вплотную желает работать ФБР через свое посольское представительство. Русская организованная преступность в Америке, обмен информацией, то-се… С министром согласовано. Вы возглавите направление. Подробности – днями… Ну, идите, идите…

– Я, конечно, сильно рискую… – промолвил я, отворяя дверь, – но… смогу ли я оставить на местах не трех, а пять оперов под свою личную, сулящую мне неисчислимые беды, ответственность? Это – не торг, это просьба, продиктованная производственной необходимостью.

– Ладно! – рявкнул он, миролюбиво, впрочем, и привстал из-за стола. – Оставляйте пять. Но если чего – на кону ваша шкура!

– Признательно благодарен…

– Вот лис…

В течение последующей недели портрет нашего нового вожака-генерала прояснился для меня окончательно. Он был бесповоротно провинциален, любил покичиться своим званием, лишний раз прикрикнуть, но от своего начальственного гнева отходил быстро и точку зрения на те или иные обстоятельства имел гибкую, зависящую от конъюнктуры момента. Свою прыть он поубавил, едва столкнулся с нашей реальной работой. Вывеску на учреждении поменяли, но суть конторы осталась прежней: мы находились в творческом поиске, работали на упреждение, не отвлекаясь на оперативное реагирование по криминальной текучке и предоставляя это низовым милицейским подразделениям. Наш федеральный статус в принципе был громким пустым звуком. Руководители городских и областных управлений нам не подчинялись, и всякие распоряжения в их адрес носили рекомендательный характер, наша работа вне Москвы вызывала раздражение у местных ментов, не любящих, когда кто-то забредал в их огород, а столичные сыскари считали нас лодырями, в принципе не отвечающими ни за что.

В свою очередь Федор Сергеевич, привыкший за свою службу отчитываться количеством учтенных и раскрытых преступлений, да и вообще тяготеющий к горячему оперативному цеху, ощущал себя в нашей спецслужбе, где все строилось на информации и комбинациях, несколько ущербно. И желая проявить себя в показателях работы, провозгласил, что управление обязано заняться раскрытием резонансных преступлений. То есть скандальных и широко озвученных.

Претерпевший унизительное понижение в должности Акимов, кипевший ненавистью к новому начальству, данное нововведение прокомментировал так:

– Резонансные! Это значит, жену какого-нибудь депутата в подъезде трахнут, а мы ищи насильников и хулиганов? Или у какого-нибудь балетного пидора квартиру обнесут…

– Не передергивай, – хмуро отвечал я. – Речь идет о громкой заказной мокрухе, налетах на инкассаторов, тех же заложниках… Кстати, внутри управления создается центр по борьбе с терроризмом. Идиотизм, конечно… При чем здесь мы и – терроризм? Это тема ГэБэ, это их профильная наработанная агентура…

– Короче, конец конторе, – резюмировал Акимов. – Из псарни превращаемся в виварий. Скоро по явным признакам профпригодности здесь можно будет оставить лишь одного Мухтара…

– И того уже нет. Вчера всех служебных собак передали городу, – сказал я.

– То ли еще будет… Астрологов-то сохранили?

– Астрологов и психологов еще три дня назад всех на хрен! Коромыслов Федор Сергеевич по мировоззрению – принципиальный материалист.

– Ну, вот… Ушли последние романтики, – вздохнул Акимов.

Однако ни намека на какие-либо малейшие перемены я не обнаружил, заглянув в департамент Есина. Те же толстомордые жулики, знатоки экономических преступлений, толклись в своих насиженных кабинетах, где тени беспокойства и паники по стенам, увешанным грамотами и благодарностями, не мельтешили.

Невзирая на наши неприязненные отношения с Есиным, один из начальников его отделов слил мне данные по разработкам дагестанской братии, претендующей на отель, столь необходимый Олейникову.

Дело, возьмись в свое время Есин за его раскрутку, обещало быть громким, но ныне все концы были отрезаны, лавочки прикрыты, а налоговые отчетности, уставные и банковские документы сданы в архив.

Я срочно доложил об этом Олейникову. Сказал ему, что медлить нельзя. Ибо, прощаясь с человеком Есина, заметил на лице его тень какого-то внезапного двусмысленного раздумья. И понял: уже сегодня он вполне способен слить абрекам за некоторый гонорар сведения о моем интересе к их прошлой экономической деятельности.

Официальный запрос в архив занял бы у нас тьму времени. А между тем дагестанцы, поспеши предотвратить наше расследование, отправились бы в хранилище с пачкой купюр и легко, уверен, справились бы с задачей изъятия нежелательных документальных улик.

Пришлось пойти на крайние меры. Этой же ночью мои опера и пара доверенных парней Олейникова проникли, использовав отмычки и усыпив охрану, в архив, сфотографировав там все необходимые материалы и часть их, наиболее важных, попросту рассовав по карманам.

И не зря! Ибо уже следующей ночью архив запылал. Кавказцы, как я понял, предпочли наиболее дешевый и эффективный вариант сокрытия следов своих махинаций. Полностью выгорела именно та часть хранилища, где именно их документация и обреталась.

Я между тем не вылезал из конторы, то и дело выдергиваемый в кабинет Коромыслова, осваивающегося с должностью и постоянно требующего отчетов и консультаций.

Помимо всего генерал напирал на необходимость работы с любым ходоком или жалобщиком, гордо провозгласив, что принял недавно коммерсанта с улицы с заявлением по поводу вымогательства у него пары тысяч долларов криминальным элементом.

– Мы взяли бандитов в этот же день! – с пафосом вещал он на очередном совещании. – И заявитель ушел от нас, удивляясь, почему борзописцы плетут о коррупции в милиции в своих каждодневных статейках? Сочиняют, понимаешь ли, о всяких взятках наперегонки… Он, коммерсант наш, выразился в том смысле, что в его сознании произошел перелом и переворот! Вот она – реальная работа с населением!

Бандитов, а вернее, двух великовозрастных балбесов с газовой стрелялкой, брали мои опера, указание от генерала пришло в мой адрес, а потому пришлось посуетиться, хотя с этакой чепухой без каких-либо трудностей могла бы справиться парочка лейтенантов из районного отделения милиции.

Я вдумчиво кивал в такт словам начальства, подозревая, что этот пример нашей благотворительности останется единственным в анналах новейшей истории конторы. Вряд ли хватит у шефа долготерпения по выслушиванию страдальцев из народных низов, и скоро закрутят его иные – большие политические игрища. Избегнуть он их не сможет, иначе не усидит в кресле, да и тщеславие не позволит, а время и силы на них уйдут все без остатка. Так что какие уж там заявители из подворотен…

А вот на тщеславии генерала в целях укрепления к себе его расположения я сыграл точно, воспользовавшись дружбой режиссера Миши с главным редактором передовой московской газеты, флагмана желтой прессы. Редактор послал в управление корреспондента, и тот мигом сляпал вероподданическое интервью с генералом, напечатанное на целом развороте, с внушительной фотографией главы управления за рабочим столом.

Как только за этим же столом оказался свежий номер популярного издания, Федор Сергеевич тотчас призвал меня к себе.

– Отлично импровизируем, Шувалов, – произнес вдумчиво. – Оцениваю и ценю. И вот какие мысли пришли на ум… С населением работать надо, но в меру, оно задавит количеством…

«Ну вот, вернулись в гавань, не успев отчалить…» – подумал я.

– А с выдающимися людьми связь необходимо держать постоянно, как думаешь? Главные редактора, к примеру… Это правильно! Да разве только они? Был, кстати, вчера у министра. Есть тенденция… В МВД создаются общественные советы. Такой совет должен быть и у нас. Как идея?

Я пожал плечами. Сказал:

– Вообще-то не люблю я ничего общественного. Ни питания, ни туалета, ни мнения… Ни совета, наверное.

– Ты зря остришь! – погрозил он мне пальцем беззлобно. – Вот, скажем, совет ветеранов у нас есть, это же хорошо?

– Еще бы! – согласился я.

Совет собирался, как правило, в День милиции. Его почтенные представители возлагали венки к памятнику павших затем, после торжественного концерта пенсионеры выпивали в одном из кабинетов, вспоминали боевую молодость и разбредались, дабы встретиться через год по тому же поводу. Впрочем, постоянный представитель Совета ежедневно отирался в конторе и даже получал зарплату специалиста. Все его собратья между тем успешно трудились в многочисленных частных службах безопасности. Этот, видимо, не устроился никуда по непутевости. Или же его привлекала стабильная жизнь в привычном стаде. Чем он занимался у нас – не понимал никто. Да и чем заниматься у нас ветеранам? Давать советы операм? Только кто их допустит к делам? Уж в экономические отделы им точно дорога заказана: в долю их, что ли, брать, ветеранов? У них свое время было, пусть живут на запасах…

– Значит, предложение такое, – продолжил Коромыслов. – Собираем вокруг себя уважаемых людей. Из политики, авторитетных отставников – наших, армейских, можно гэбэшных… Притянем деятелей религии, это не помешает. Ну, представителей культуры, естественно. Прокурорских можно… для пользы дела, а то совершенно замотали с претензиями, по себе знаешь. В общем, такая вот сборная соляночка. Но – чтобы каждый из членов был, так сказать, дееспособен, не вял, дурогоны пустопорожние нам без необходимости. А, вот! Правозащитников пару подберем… Тоже в масть будет. Только правильных надо, управляемых, чтобы без мороки потом… Журналистов опять-таки… Выдадим народу внештатные удостоверения нового образца, будем дружить под нашей эгидой… И коммерсантов серьезных подтянем, сделаем для Совета банковский счет, зарегистрируем его как организацию…

– Зачем счет? У нас же фонд есть… Этого… Абрикосова, – возразил я. – Или вы его – того?..

– Почему «того»? – удивился Коромыслов. – Полезный фонд. Правда, пустой… Но вполне рабочий. Его будет курировать новый зам по тылу.

– Пустой в очередной раз, – сказал я. – А до вашего назначения ломился от денег. Куда все делось?

– Ну-у… – горестно вздохнул генерал. – Не будем мелочны, концов не найти, начнем все с чистого листа. А второй счет не повредит. Но привязан он будет к источникам сугубо добровольным, вне нашего силового поля…

– А я-то при чем? – искренне озадачился я.

– В Совете будет председатель, – объяснил шеф. – Какой-нибудь известный человек. Но руководящую роль должен осуществлять профессионал из наших недр, иначе там можно доиграться со всей этой полезной публикой до ручки… Так что вверяю тебе общее руководство.

– Да у меня своих дел – успевай отмахиваться…

– Шува-алов! – повысил он голос. – Команду «смирно» не забыл?

– Есть, товарищ генерал.

– С американцами не связывался?

– Завтра должны приехать в управление.

– Ну и вот. Встретишь, проведешь. А пока – свободен.

Я вернулся к себе в кабинет в состоянии еле скрываемой злобы. Придумывают черт знает что! Какой-то Совет новомодный, какие-то американцы… Что может полезного дать Совет? Рекомендации для оперативных мероприятий? Чушь. Общие напутствия? Включаем телевизор, вот они. С самого верха. Осуществление контроля за деятельностью управления? Да мы эту деятельность друг от друга скрываем, кто из посторонних способен сунуть в нее нос? Разве через Совет на бедность побираться, дублируя Абрикосова? Теперь – американцы. Им нужна информация о наших жуликах, связанных с их страной. На это есть министерство. Но в министерстве отмеряют эту информацию по каплям, Штаты как в нашем, так и в родственных нам ведомствах из категории врага не выпадали, так чего ФБР жаждет притулиться к нашим стенам? Думают, мы более самостоятельны, чем те, кто нами управляет? Снова чушь! Да еще влипну с этим сотрудничеством под дополнительный колпак ГэБэ.

– К вам – Есин, – прозвучал в селекторе голос секретаря.

Вот тебе на!.. Редкий гость.

Есин вошел уверенно, с кривой ухмылочкой, присел за столом заседаний, ссутулился деловито и переплел узловатые холеные пальцы:

– Я с серьезным разговором, Юра…

– Давай свой разговор, Саша…

– Предлагаю похоронить все разногласия, обиды и недомолвки, – сказал он. – И сообща заняться делами. От наших боданий – сплошной жирный минус. Пока мы как два бойцовских петуха перья теряем, за нашими хвостами наши же опера прекрасно и великодушно уживаются. Только вида не подают. Более того – такой расклад их замечательным образом устраивает. И кстати, безобразия их, которыми нас шпыняют, отчасти из-за утраты нами контроля за этими умниками. Хочешь выживать в одиночку при новом шефе – выживай. Но учти: все упрется в экономику Управления. Сам знаешь, в какую. И если хочешь полноценно рулить – вот тебе моя рука… – И перегнувшись через столешницу, он протянул мне свою длинную и сухую ладонь.

Я осторожно ладонь пожал. Спросил:

– С чего начнем?

– Мне надо очистить от притязаний группировок два таможенных склада. Совершенно оборзели урки. Лезут в бизнес, как в улей медведи. Деморализуют уважаемых людей. Может, пройдемся по дворику, подышим? – Перевел глаза на потолок.

Я молча привстал из-за стола. Есин явился ко мне с вопросом горячим. Последнее время его коршуны совершали едва ли не каждодневные налеты на склады коммерсантов с «серым» товаром, и пока дельцы искали всяческие связи, дабы полюбовно договориться с агрессорами в погонах, товар уже продавался через карманную компанию, исчезая в рыночных дебрях. Жаловаться было некому, ибо в течение рабочего дня выносилось соответствующее судебное решение, состряпанное по трафарету Есина. Предположительный еженедельный доход от такого бизнеса приносил ему, по моим сведениям, не менее миллиона долларов. При этом, конечно, серьезно ущемлялись интересы крупного криминала.

Прошлись по дворику. К машине, увезшей нас в ресторан на обед и на продолжение беседы.

– Никаких провокаций с моей стороны, – убеждал меня Есин. – Мы – партнеры. Если чего – отбиваться будем в тандеме. Хочешь – доверюсь? Чтобы ты знал: говорим без подлянок… Нового закачали до краев заднепроходного отверстия окаменелой идеологической дребеденью. Заметил? Надо начать давать ему слабительное.

– Больной может отказаться от лечения, – усомнился я.

– Так не надо впихивать лекарство в глотку. Проявим деликатность и такт. Я лично освою вопрос.

– Каким образом, любопытно? Клизму ему незаметно поставишь?

– Ну… я же курирую пока фонд… Вот, скажем, некто внес в него неформальные, наличными, пожертвования. Через меня. И не захотел при этом оформлять приходный ордер. Бывают у коммерсантов различные комплексы, ничего не попишешь. Я же как человек щепетильный деньги себе прикарманить не способен по определению, но как их распорядитель полагаю, что главе управления надлежит иметь внебюджетные средства для представительских, скажем, задач, отвечающих интересам службы. Почему таковые средства имеются в иных государственных структурах, а вот милиция ими не обременена? Отвечаю: недоработка. Но пока мы ее устраним законодательно, погрязнем в нищете и убогости.

– С запашком соус… Тухловат.

– Главное – вкусный! Дорогой сыр тоже пованивает.

На меня накатила тоска. По сути, свою деловую дружбу мне предлагал негодяй и ворюга. Бесстыдно и нагло. Но предлагал потому, что за ним стояла устоявшаяся Система. Огосударствленная, набравшая непреклонную силу. Противоречить ей было бессмысленно, тем более в Есине она нуждалась. И нуждалась во мне как в партнере Есина. И может, по ее настоянию и пошел он ко мне за примирением. А значит, отказ мой от примирения будет мне приговором… Пускай и отсроченным. Коли уж Коромыслова обломали, со мной обойдутся без реверансов…

– Про Совет слышал? – спросил я.

– Дурь и головная боль, – откликнулся он. – Сочувствую. Уже готов приказ. Ты в нем куратор.

– И чего делать? Там прослеживается мотив дублирования функций Абрикосова.

– Да плюнь ты на все, – отмахнулся он. – Найдешь энтузиастов, они все разрулят. Все это не деньги, милостыня. Гроши на латание дыр, на близкие цели. Я с Абрикосовым в свое время наносился, как курица с яйцом. А теперь сдаю его новому заму по тылу – и слава богу! Дружите! Пусть пересчитывают свои медяки, делят их трясущимися ручонками, мы им тоже подбросим, чтобы не укорили в жадности… Все эти фонды, советы – дымовая завеса. А вот за ней – все дела.

– И чего мы раньше рога в рога упирались? Одной жопы ягодицы…

– Я рад, что встретил такое понимание с твоей стороны, Юра…

– Это называется диалектикой, Саша. И если насчет понимания, то – пониманием логики ее развития.

– По рюмахе? – предложил он.

Я взглянул на часы. Сказал:

– Успеется. В пять часов нам официально представляют нового первого зама и зама по тылу. Чего дышать перегаром на начальство? Тем более потом все равно грядет пьянка. В столовке, в генеральском закутке с обеда готовят стол…

– Да? А меня не приглашали, – удивился он.

– Меня тоже, – сказал я. – Но куда они без нас денутся?

– А вот это, – качнул он пальцем, – даже не обсуждается. Пистолет без патронов и спускового крючка – металлолом…

И нас, естественно, пригласили. Сначала на скомканное торжество ознакомления с замами, а после на скромный банкет в честь занятия ими надлежащих позиций.

Тыловик Филиппенко, крепкий, низкорослый брюнет с курчавой шевелюрой, хитрыми бегающими глазками и румяным широким лицом, походил на купчика средней руки, отмеченного, однако, изрядным апломбом. Произнес тост за процветание конторы, уверил собравшихся в укреплении ее твердого хозяйственного фундамента. За этим типом угадывалась основательность матерого куркуля и жесткого погонялы. Этот, как я понял, себя проявит и маячившего за его спиной верзилу Абрикосова, влюбленно на него взиравшего, будет держать за холку бульдожьей хваткой. И несмотря на ущербную должность завхоза, выбьется в фигуры значительные.

А вот первый зам Шлюпин, недавно произведенный в генерал-майоры, внешнее впечатление производил кисловатое. Сухая желчная рожа, глаза невыразительные и тусклые, как у дохлой селедки, сутулый, мрачный, низкорослый и хлипкий. Согбенно и молча сидевший за столом и неотрывно записывающий что-то в блокнот, он напоминал нахохлившегося угрюмого воробья, стриженного под бобрик. Опасный тип! Наверняка с болезненным осознанием своей неказистости, а потому – с наполеоновским комплексом. Этот, чувствуется, со службы не будет вылезать сутками и требовать того же от остальных. Да и чем ему еще заняться? Таких в упор не замечают дамы, носи они и погоны с четырьмя большими звездами. Вот ведь несчастный! Выбейся он, к примеру, в министры, так бы и пропадал в своем кабинете. И к шлюхам не поехать, и секретарша по доброй воле не сподобится… Кто его, интересно, обслуживает? Жена его, наверное, под стать ему, а значит, несчастен он вдвойне. Если, конечно, не утрачены им эстетические критерии.

И чего такого зама присмотрел себе Коромыслов – живой и веселый, любитель застолий, рыбалки и, думается, опытный бабоукладчик, ибо, уловив его взгляд на пришедшую с документами симпатичную девочку из бухгалтерии, я понял, что за ее карьеру отныне беспокоиться не стоит.

Словно уяснив мои мысли, Есин шепнул мне на ухо:

– Во, взял себе Федорович динозавра… Этот не упустит ни одной мелочи. Говорят, читая документы, правит запятые и орфографию. На рабочем месте в восемь часов утра. У него по расписанию даже насчет пописать. И носки пронумерованы: левый и правый. А в гараже личном – паркет и обои, шофера вчера трепались, мне мой отстучал… Такой воробья в чистом поле загоняет.

Пьянка прошла вымученно и скучно.

Шлюпин цедил через сухой кривой рот водку по капле как микстуру и ледяным взором изучал окружавшую его публику. Вынужденные улыбки, которыми он отвечал на звучавшие в его честь здравицы, более походили на рефлекторные судороги лицевых мышц.

Фразами новый зам изъяснялся рублеными, сухими, мертвыми, с налетом канцелярского акцента.

Усмотрев наши доверительные перешептывания с Есиным, Коромыслов удивленно вздернул бровь, а затем остро прищурился, уясняя, видимо, зарождение альянса, и на лицо его легла тень озабоченности, ибо устраивавший его принцип «разделяй и властвуй» на глазах обращался в прах.

Подошел к нам:

– Ну, как будем работать?

– Дружно, товарищ генерал, – выпалил Есин прочувственно.

– Давно пора… – В голосе Коромыслова звучало разочарование.

Я взглянул на часы. Сказал:

– Извините, у меня через час аресты по двум адресам одновременно. Вынужден покинуть…

И получив вымученно-благословенный кивок начальства, отправился домой.

Жена уже неделю была в отъезде, на очередных съемках, дочку перевезли на попечение к теще, и я предвкушал понежиться редкий вечер на диване у телевизора за просмотром свежего голливудского боевика, еще не вышедшего на экраны Америки. Пиратской продукции, ежедневно конфисковываемой нашими операми, у меня было хоть отбавляй. Где только взять время для ее просмотра?

Вышел из управления. Моей персональной телеги на месте не оказалось. Подкатила она только спустя десять минут, после моего звонка шоферу.

– Извините, товарищ полковник, – выскочил он из машины и растворил передо мной дверцу. – Спиртом для омывателей затаривался, три канистры заполнил. И вам пригодится. Сейчас подъедем, у вас ведь в подземном гараже машина? Переложим тару…

Мой «Мерседес» уже полгода стоял на паркинге под домом, покрываясь пылью, оседая на спущенных покрышках и откровенно скучнея от вынужденного простоя.

– Откуда спирт? – спросил я, глядя на его плоскую продувную физиономию, на которой отчетливо читалась его принадлежность к фискальным службам.

– Целую цистерну наши колбасники тормознули, – ответил он. – Наливают всем без ограничений. Говорят, продукт пищевой, качественный. Но я не рискую. Надо бы еще заправиться, а то туда сейчас весь СОБР ломанулся, эти любую емкость освоят, не успеешь зубами клацнуть…

– Ну ладно, трогай.

Следующим утром я вел посольскую делегацию тружеников ФБР по великолепию и простору мраморного холла родного учреждения. Американцы заинтересованно крутили головами по сторонам, озирая доску почета, застекленный аквариум дежурки и увесистую эмблему щита с мечом, красовавшуюся на дальней стене напротив парадного дверного проема. Я комментировал расстилавшиеся перед ними пейзажи и реликвии с замороженной интонацией экскурсовода.

Когда поднялись на лифте на начальственный этаж и пошли по ковровой дорожке, окаймленной янтарной доской выступающего по ее краям паркета, мимо дверей из массива красного дерева и бронзовых канделябров, один из гостей поинтересовался на приличном русском языке:

– А у вас везде так роскошно… в милиции?

– Зависит от местных ассигнований, – обтекаемо ответил я, не вдаваясь в подробности о том, как во времена оные ремонт нашего здания финансировался принужденными к этому криминальными авторитетами и партнерами-олигархами Решетова.

Глава делегации – Эрик Шелдон, сухощавый, ладно сложенный парень лет сорока, представившийся как атташе по юридическим вопросам, – поглядывал на интерьеры конторы со снисходительным пониманием и, по всему чувствовалось, кое-какой пикантной информацией о нашей истории и прошлой деятельности располагал. Что подтвердилось в кабинете Коромыслова, когда во вступительном слове американец заметил, что основной мотив сотрудничества с нами – наши грандиозные успехи в борьбе с организованной преступностью и колоссальный объем информации, накопленный в результате таковой борьбы.

На совещании присутствовали генерал, Шлюпин со своим неразлучным блокнотом, Есин, я и – наш куратор из ФСБ, туманно представленный гостям как советник по вопросам межведомственного взаимодействия.

Американцы просили о сотрудничестве по предоставлению им данных по нашим прошлым землячкам, ныне – фигурантам уголовных дел, возбужденных на территории США, предложили совместную операцию по пресечению транзитной контрабанды оружия, и, получив заверения в нашей готовности помочь чем способны, долго трясли всем руки, расставшись с нами как с друзьями до гробовой доски.

Я оптимизма заокеанских коллег не разделял, сознавая, что каждый их запрос будет изучаться под десятком луп и микроскопов, любой контакт с ними потребует подробных отписок и сколь-нибудь эффективная работа утонет в болоте подозрительности, бюрократических проволочек и бумагомарательной волоките. От внутренних порядков, заведенных в органах еще в пору канувшего в Лету СССР, наши шефы не собирались отступать ни на йоту. И в этом смысле контора представляла собой своеобразную машину времени, ежедневно перемещавшую меня на несколько десятилетий назад. То же чинопочитание, абсолютная невозможность какой-либо критики руководства, идейно-выдержанные рапорты, страх перед тайными микрофонами, опаска оказаться жертвой стукачей или же поплатиться погонами за вольнодумство. Разве что генеральный секретарь стал именоваться президентом с обязательным, как и некогда, размещением его портрета на стенах кабинетов, а Центральный комитет компартии – его Администрацией.

Водрузить портрет шефа государства у себя в изголовье, за письменным столом, приказал мне еще Сливкин, и какой-то капитан из тыловых принес мне свежеотпечатанную копию известной всей стране фотографии, а также застекленную раму с физиономией предыдущего владыки, извлеченную из запасников неведомого хранилища. Рама была старой, основательной, с задней фанерной подкладкой, прикрепленной к ней заржавленными шурупами. Втиснуть новый лист поверх старого, поддев фанеру, я не сумел, он заедал в узкой щели. Пришлось откручивать шурупы. И не было конца моему удивлению, когда из-за отделенной от рамы нашлепки вместе с засохшими тараканами на столе рассыпалась целая пачка изображений всех прошлых вождей, начиная с незабвенного Иосифа Сталина, не замедлившего упереться в меня надменным и горделивым взором.

Я уместил всех вождей согласно их исторической череде, закрутил шурупы и уместил раму на гвоздь, подмигнув нынешнему главе государства, плотно припертому к стеклышку всей массой своих предшественников и отмечая на его лике мистически возникшую тень отчетливого недовольства.

У проходной я вежливенько расшаркался с американцами, подумав, что во времена усатого тирана уже был бы приписан к их агентуре, и обернулся к Шелдону, припомнив о мытарствах друга Юры со столь необходимой ему визой.

– Кстати, – сказал я небрежно, – несколько лет назад мне отказали во въезде в вашу страну. По подозрению в иммиграционных намерениях.

Он усмехнулся. Спросил:

– А намерения существовали?

– Я тогда был без пяти минут референт заместителя министра. Думаю, в ФБР мне бы подобную должность не предложили.

– Ну так мы легко и непринужденно поправим эту ошибку, – расхохотался он. – Подвозите паспорт и фотографии хоть завтра. Анкету заполним у меня в офисе.

– Теперь мне уже не до путешествий в Америку, – сказал я. – Теперь меня туда не пустит начальство.

– Почему?

– В силу крайней занятости.

И тут я почувствовал, что устал до опустошенности и отупения, что контора обрыдла, как зеку баланда, и пора бы в отпуск.

В Америку с женой и ребенком лететь далеко, а вот в Эмираты, к примеру, к теплой водичке и к пальмам – в самый раз.

Американцы скрылись в коридорчике проходной. И тут зазвонил телефон.

– Привет большим мусорам, – раздался в трубке развязный голос Тарасова. – Еще не в генералах?

– Только что думал про Эмираты, – откликнулся я. – Не слетать ли в гости к прогоревшим палачам из ЧК?..

– Если ты обо мне, то я в Москве, – сообщил он. – Хватит, намаялся на чужбине, выждал времечко.

– Вот так так! – удивился я. – И чем заняться решил?

– Да я найду чем… Существуют идеи.

– Выстраданные в арабских далях?

– Ты мне диплом юриста можешь сделать? – спросил он. – Только правильный, подтверждаемый проверкой. Подскажу, в каком направлении работать: есть высшие учебные заведения на Кавказе, в Осетии, к примеру… Поговори с ребятами из этнического отдела, у них там наверняка концы.

– А ты чего, в адвокаты решил податься?

– Что самое главное для человека? – донесся рассудительный ответ. – Здоровье, свобода и жизнь. Потому на этих категориях наиболее успешно зарабатывают врачи, адвокаты, полицейские и бандиты.

– Я понял смысл твоей новой специальности, – отозвался я. – Если узнаю чего, соединю с народом. С возвращением тебя! Да… А ты что, воскресать собираешься? Документально, имею в виду?.. Каким образом?

– Морока, но вопрос я решил, – ответил он вдумчиво. – Не скрою – вышло дорого.

– Представляю себе… Дима-то обратно не собирается?

– А Дима как раз там прижился, – прозвучал ответ. – Кстати, будет тебе звонить, ждет в гости. Ну, пока!

Точно, пора в отпуск, пора к Диме. Но сначала – к Жбанову за зарплатой. День выплаты у нас не обозначен, но прошлый месяц истек, порядок есть порядок, да и сам он просил заехать.

– Какие актуальные новости? – встретил он меня равнодушным вопросом, затем полез в сейф, долго искал в нем искомый конверт, потом наконец нашел, услужливо положил передо мной на стол.

– Спасибо за отпускные, – сказал я. – Собираюсь в Эмираты. А новости… Да чепуха всякая. Контора хиреет, крылья нам подрезали под лопатки, состав профессионалов сократился фатально… Правда, задружился с Есиным, вот главная новость.

– И давно пора, – кивнул Жбанов, наклонив свою модную набриолиненную прическу. – Вместе вы сила сокрушительная, а когда порознь – с вами сплошные проблемы.

– Вы-то здесь при чем?

– Да вспомни хотя бы подставу в ресторане…

Крыть было нечем. Я глумливо кивнул.

– Еще чего?

– Совет какой-то создают… – И я со скепсисом изложил мысли Коромыслова по поводу учреждения общественной милицейской организации внутри главка.

– Отличная идея! – неожиданно восхитился Жбанов. – А чем ты, собственно, недоволен? Появляется возможность привлечь в этот круг массу людей, которые сейчас для тебя недоступны. На предложение вступить безо всяких обязательств в эту лавочку под эгидой федерального управления согласится любой чиновник или же депутат! Ты приобретешь колоссальные связи!

– Но это же морока…

– Поначалу. Я дам специалистов. Они наладят механизм. У тебя будет исполнительный директор, план мероприятий, на этой пене ты поднимешься к небесам… Причем с парашютом за спиной. – Он встал с кресла и, потирая затылок, заходил взад-вперед по кабинету. – Ничего себе новость! – произнес возбужденно. – Перед тобой – ворота в рай. Они без замка, надо их лишь распахнуть.

– А Есин сказал: «Плюнь!» – возразил я. – Сказал – пустая беготня. Он несколько лет с нашим фондом валандался. Больше нервов извел, чем заработал.

– При чем здесь фонд?! – возмутился Жбанов. – Вот вы, – менты… Никакой фантазии! Фонд – это коммерция. Совет – политика. А где основные деньги – в коммерции или в политике?

Политика… Какая политика? Сплошные манипуляции, маневры и ерзанье на креслах.

– О чем задумался? – спросил Жбанов.

– Тебе нужен Совет? – поднял я на него глаза. – Милости прошу, занимайся. – И тут поймал себя на мысли, что деньги с недавнего момента меня попросту не интересуют, что падают они с неба, только успевай сметать их в кучи, а что с кучами делать, я и не знаю.

Подсчитал я тут примерно свои накопленные доходы – взялся за голову: куда их девать? В бизнес вложить? Бизнесмен из меня никакой. Потратить? А на что? Все есть. Особняк на каких-нибудь цивилизованных островах приобрести с яхтой в придачу? Но когда в нем жить? И вообще чем на островах заниматься? Что остается? Квартир в Москве накупить и сдавать их в аренду? Попадусь на легализации незаконных средств, да и вообще лень с приживалами разбираться… То у них труба лопнет, то провода закоротят, то отопление заклинит… Бегай от одного к другому. Это уже работа. А у меня своей хватает. Хорошо, по банкам раскидал часть наличных, а остальная их груда по ячейкам и сейфам томится, неприкаянная.

Но не объясню же я эту свою глупость и неумение управлять финансами Жбанову, дабы принял он меня за дурачка незамысловатого.

– Ты можешь представить меня Коромыслову? – спросил он. – Как кандидатуру для роли технического секретаря Совета?

– Да хоть сегодня…

– Сегодня не надо, я должен проработать основополагающие моменты…

– В общем, ты готов принять на себя удар? – с надеждой спросил я.

– Считай, принял.

– И снял камень с моей души, – вздохнул я облегченно. – Ну, пойду, пожалуй…

– Погоди, – удержал он меня. – Теперь о делах, не расслабляйся. Твои орлы на днях приняли некоего Евсеева.

– Есть такая сволочь, – согласился я.

– Ему надо помочь, и всерьез, – категорическим тоном заявил Жбанов.

– На нем заказы на два исполненных убийства, – сказал я. – И таких гадов я плющу в толщину газетного листа.

– Ты свою высокопарность прибереги для торжественных заседаний, – буркнул Жбанов. – Ты знаешь, кто он такой?

– Евсеев? Лоббист западного продовольственного импорта. И его поставщик. Убийства организовывались на почве раздела влияния по получению квот на эвересты куриных окорочков и перемороженной говядины. Поставляемых крупнотоннажными судами.

– Его посадка будет означать удар по очень многим людям, – сказал Жбанов.

– По западным производителям, – уточнил я. – Потому что квоты урежут. И правильно сделают. Меньше дерьма на рынке и больше стимулов для развития нашему предпринимателю.

– Ты не представляешь, какой суммой будет оценена твоя помощь!

– По-моему, я внятно изложил свою позицию.

– Какие мы принципиальные! Поди ж ты! – развел он руками. – Нет, братец, если уж впрягся в игру, преодолевай все ее колдобины! И в театральные позы не вставай! Тоже мне… «Это я буду, это не буду…» Детский сад, штаны на лямках…

Он говорил, словно сплевывал слова в адрес холуя и подонка, неспособного и пикнуть против его воли.

И я взъярился.

– Да пошел ты, Жбанов! – сказал я с напором. – Своим шестеркам мозги вправляй. А у меня своих командиров хватает. И конвертик этот можешь засунуть… обратно в сейф. Другому твоему прихвостню пригодится. Евсеев – матерая мразь, враг. И он будет сидеть. Ты же русский мужик, чего за него впрягаешься? Или вконец за бабло ссучился? Края не чувствуешь? Все, пока! – И я направился к двери. Раскрыв ее, добавил: – Козыри у тебя, конечно, против меня имеются, но трясти ими не стоит. Не советую. Ибо на шантаж могу ответить самым жестким образом. Или хочешь, чтобы тебя мелом на асфальте обрисовали? – Я говорил несусветное, сорванное с концов воспаленных нервов, поражаясь издалека своей бесшабашной и, возможно, неоправданной удали, но и веря в глубокую справедливость произнесенных слов.

– Ты меня неправильно понял, я не загоняю тебя в угол, – торопливо проговорил он, но я уже вышел из двери и дверь за собою закрыл.

Да провалитесь все к чертовой матери! Надоело! Действительно пора в отпуск!

И тут позвонил Дима.

– Когда наконец навестишь старого друга? – осведомился он.

– Сегодня же вышлю по Интернету копии паспортов, сооружай визы, – сказал я убежденно. – С женой и с ребенком примешь?

– Для тебя уже готов пентхаус с видом на Персидский залив, – уверил он. – Пляж – через дорогу. Вообще… надо тут проконсультироваться, возникли проблемы… Тарасов тебе звонил?

– Час назад.

– Ну, отмучился он… Решил вернуться, здесь, на роли «принеси-подай», его ломало.

– Правильно. Будем ездить к тебе отдыхать.

– Уже заждался…

Позвонив жене, я в категорической форме поставил ей ультиматум о выезде на отдых в течение ближайших дней.

Охнула, залепетала что-то о съемках, репетициях, но я был непреклонен. В итоге со вздохом согласилась.

А я покатил в контору по срочному вызову Коромыслова.

– Что будем делать с Советом? – вопросил он. – Министр сегодня интересовался, а я не знал, что ответить…

Я не без раздражения вспомнил Жбанова. И понял, что без него мне не обойтись. Ладно, утрясем противоречия. Поершился я, показал характер и норов, так оно и к лучшему, меньше донимать будет. Тем более не Жбанов нужен мне, а я Жбанову. И его примирительный звонок долго себя ждать не заставит.

– Считайте, Совет создан, – сказал я. – Есть заинтересованные ответственные люди, помогут в организационных вопросах. И финансы подтянут. И юридическую регистрацию организуют.

– На нас возложили обязанность провести празднование годовщины основания МВД в федеральном округе, вот такая незадача, – посетовал Коромыслов. – Я торжественно пообещал, а тут приходит график мероприятий… – Он протянул мне лист бумаги.

Я прочел: «Организация праздника: спортивные состязания на стадионе, показательное мероприятие СОБР по освобождению заложников с привлечением вертолета, торжественный парад, салют, размещение наружной рекламы, приглашение и размещение гостей, привлечение средств массовой информации, концертная программа с участием эстрадных звезд…»

– Да это же какие деньги! – оторопел я.

– Данный факт никого не колышет, – сказал Коромыслов. – Уповают на наши возможности. Надо срочно регистрировать Совет и открывать счет…

– А почему не переложить это на Абрикосова, на фонд?..

– Он не дурак, – мрачно произнес генерал. – Бабки за концерт и все мелочи будут платиться наличными. А там суммы – ого-го! Хочет остаться чистым, умник.

– Отлично, – сказал я. – Мы через Совет изыскиваем средства и вчерную обналичиваем их. Я – куратор Совета. А если все это выплывет впоследствии, когда мы будем вне игры?

Коромысов качнул головой. Произнес виновато:

– Тогда я первым принесу тебе передачу в камеру.

– Тогда вы обо мне даже не вспомните.

– Значит, мы говорим о далеком будущем. Дыхание которого ныне не ощущается.

– Мне надо дней десять для передыха… Даже двенадцать.

– В смысле?

– Нужен отпуск, чтобы продолжить гонку. Категорически!

– Годовщину обеспечишь?

– Куда я денусь…

– Но ты выпадаешь едва ли не на полмесяца!

– Уже завтра к вам подъедет человек, – сказал я. – Постарайтесь его принять. Жбанов Борис Николаевич. Отставник из ГРУ. Шеф крупного охранного предприятия. Выдающийся организатор. Закроет все проблемы. Он в курсе наших инициатив. Я по сравнению с ним пионер.

– А ты еще и самокритичен, Шувалов…

– Это способствует здравой оценке экстремальных ситуаций. Рапорт об отпуске можно написать, не отходя, как говорится, от кассы?

– Ну… пиши.

Поставив резолюцию, Коромыслов устало откинулся на спинку кресла. Сказал:

– Если праздник не получится – я тебя загрызу!

– Я не понимаю, чем вы озабочены, – сказал я. – Пустоцветом этой помпы или уничтожением бандитов?

– Чтобы их успешно уничтожать, получая на это полномочия и зеленый свет, время от времени надо устраивать помпу, – ответил он.

– И то правда, – согласился я.

Выйдя из кабинета начальника, позвонил Жбанову. Сказал неприязненным тоном:

– Звони Коромыслову. Насчет Совета и все такое… Завтра он тебя примет. И нагрузит по поводу празднования годовщины МВД.

– Рад слышать разумную речь, – откликнулся тот. – И не рад, когда тобой руководят пустые эмоции.

– Мы продолжим диалог после моего отпуска, – сказал я и отключил связь.

С облегчением. Что ни говори, а враждовать со Жбановым не стоило. Занятие пустое и опасное. Если он знал обо мне все, что знал обо мне Юра, он мог бы раздавить меня, как танк переползающую его путь гусеницу…

Я сделал вынужденный шаг к примирению. Очередной. С мерзавцем, от которого в очередной раз зависел, как и от Есина.

И что, так и жить дальше?

О, высшие силы, ниспославшие мне сегодняшнее бытие, чего вы от меня ожидаете? Какого поступка, какого выбора в этом вашем безжалостном эксперименте надо мною, убогим?

Нет ответа.

Глава 3

И понесла нас служебная машина с девочками моими любимыми, гордящимися высоким государственным положением моим, в фиолетовых вспышках мигалки в аэропорт, прямиком к трапу самолета, а проштампованные паспорта услужливые пограничники принесли нам на борт, когда сидели мы в просторных креслах категории первого класса, в тревожном и радостном предощущении дороги.

Я уже собрался отключить телефон, как вдруг раздался звонок.

Юра:

– Здорово, тезка! Жбанов сказал, что ты собираешься в Эмираты.

– Сижу в самолете…

– Поздравляю! Замечательного тебе отдыха. У меня просьба: там, в Эмиратах, сейчас один мой приятель. Зовут его Джон Скотт. Он – полицейский, очень хочет с тобой познакомиться. Я ему о тебе много рассказывал. Жаждет услышать байки о борьбе с русской мафией. Наливает, угощает… Не затруднит встретиться?

– Даже интересно…

– Тогда я вас состыкую.

Прибыв в иностранный аэропорт, столкнулись с проблемой: к иммиграционным стойкам тянулись километровые очереди. Дочка капризничала, хотела спать, я сунулся было к передним, попросил пропустить, ссылаясь на ребенка, но нарвался на железобетонных жлобов, стоящих на страже своих рубежей, как их деды на обороне Сталинграда.

– Вот и кончилась ваша власть, господин полковник, – с ехидцей заметила мне Ольга. – Умойтесь. Или мне попробовать, спекульнуть популярностью в массах?

– Не унижайся, – сказал я. – Потерпи пять минут. – И отправился к двери, над которой висела вывеска «Полиция».

Открыв дверь, обнаружил за ней трех арабов, надутых значимостью, как петухи перед боем, и уставившихся на меня со злобной подозрительностью.

На английском языке, благо хорошо мною освоенным, я поведал им о проблеме, о своей должности, а затем выложил перед главным усатым начальником в бурнусе интересный документик: удостоверение члена международной полицейской ассоциации.

Документик, размером и формой похожий на паспорт, в черной кожаной обложке, с литым, в разноцветных эмалях, номерным знаком, являл собою практически точную копию удостоверения Интерпола и выглядел более чем внушительно.

В родной стране эта ксива в силу своей международной расплывчатой принадлежности, что называется, не канала и воспринималась ментами, привыкшими к конкретным корочкам, как некая туфта. С другой стороны, обеспечивающая ее выпуск общественная организация успешно притуливалась к реальным силовым структурам, находя там поддержку и понимание, и за это сомнительное удостоверение личности тщеславные людишки выкладывали хорошие деньги, на ее штамповке процветал бизнес, а мне она приплыла в руки как сувенир к уважаемому человеку.

И как выяснилось, не зря я отягощал ею карман, словно предчувствовал, что документик рано или поздно для достижения мелких целей сгодится.

Старший араб, ознакомившись с ним, уважительно привстал и пожал мне руку с пониманием. Кивнул младшему коллеге, протянув ему паспорта моей семейки:

– Немедленно…

И спустя считаные минуты я оказался в объятиях встречавшего меня Димы – располневшего, вальяжного, в облаке аромата дорогого парфюма и легкого коньячного перегара.

– Все разговоры завтра, сейчас устраивайтесь, потом бухаем! – объявил он, и я понял, что отпуск начался.

Поселил нас Дима на верхотуре одного из небоскребов, плотным частоколом заставивших все побережье и олицетворяющих новый лик страны, чьи жители в недавнем прошлом обитали в шалашах из пальмовых ветвей и спали в обнимку с верблюдами, покуда их мертвые песчаные земли не превратились в нефтяные закрома заокеанской цивилизованной державы. И небоскребы свои, на непрочном песочке основанные, копировали они с тех, далеких, стоящих на твердой американской почве. Но получилась репродукция. Те, старые нью-йоркские каменные гиганты, я помнил, и дышали они иной энергетикой, иным качеством и содержали иную историю – долгую и выстраданную. И отличал их имперский победный и горделивый дух. А эти коробки, как и наша помпезная и нелепая «Москва-сити» на болоте, являли собой суррогат, подделку, как непрочные китайские джинсы. И ведь казалось бы – тот же бетон, арматура, стекло, проект, наконец! А выходит всего лишь подобие. Ибо каждой почве – свое строение, природой народных традиций проникнутое.

– Ну, как тебе развитие рынка недвижимости? – вопросил меня Дима, отодвигая портьеру на высоченном, в три моих роста окне и протянув руку, приглашая полюбоваться мириадами городских огней, сиявших под нами.

– Какая красота! – прошептала Ольга.

– Картинка впечатляет, – согласился я. – Масштаб серьезный, другое дело – к подражательству всегда отношение снисходительное, ибо все заимствовано, ничего своего. А вот пародия – да, это искусство. Но в строительном бизнесе юмор неуместен.

– Кисло ты реагируешь… – качнул головой Дима, разливая по высоким тяжелым стаканам виски.

– А чего восторгаться? Раньше здесь были виллы и замки в тропических кущах, прозрачный залив, а теперь застекленные скалы и сплошной асфальт, – сказал я. – Лет через десять тут будет мертвое море.

– Ну и наслаждайтесь, пока есть чем! – провозгласил он тост.

Мы пригубили виски, Ольга ушла укладывать ребенка, а мы остались наедине в просторной гостиной.

– Как я понял, у тебя проблемы, – сказал я.

– И еще какие! – подскочил он с кресла и потерянно повел головой по сторонам, словно не зная, с чего начать. – Познакомился я пару лет назад с одним арабом, – начал неуверенно. – Еще в советские времена учился у нас, говорит по-русски, зять шейха, солидный парень… Предложил мне партнерство с недвижимостью. Ну, и завлек… Два года все шло гладко, а потом надул меня до десяти атмосфер… Кинул на шесть квартир. Я за них заплатил, а по документам они все его… Что делать – ума не приложу. Судиться с ним – дело пустое. Он пригрозил: начнешь выступать – вылетишь из страны. И ведь не пикнешь: он – гражданин, а у меня лишь виза. Пойду на конфликт потеряю последнее. Вообще… чем больше узнаю арабов, тем больше понимаю евреев.

– Странный факт, – сказал я. – Родственники шейхов предпочитают учиться в Гарварде или в Сорбонне.

– Ну, уж не знаю, что его привлекло в то время в Москве…

– Значит, был мотив, – сказал я. – Как же ты так со своей боевой коммерческой биографией не учуял провокатора?

– Да он кого хочешь окрутит! – запальчиво произнес Дима. – Нашего консула, представь, и то шестеркой своей заделал. Тот ему даже российский паспорт выписал, чтобы с визами ему не мучиться. А он в Москву постоянно мотается, у него там агентство по продаже здешних неликвидов.

– Ну, и напиши мне его полное имя, – предложил я. – И завтра начнем думать… Вернее, кое-что предпринимать.

– Если ко мне все вернется, одна квартира – твоя! С бассейном и с видом на море! – горячо пообещал Дима. – Ты меня знаешь, я никогда не кроил…

Утром после завтрака пошли на пляж, уселись под тентом на зеленом газончике.

Жена и с ребенком незамедлительно прошествовали к голубой спокойной водичке, а я, потягивая тропический коктейль, позвонил одному из помощников Олейникова, парню толковому, не мешкающему с оперативными решениями и хваткому, как клещ. Объяснил, не вдаваясь в излишние детали, ситуацию.

– Если во времена оные он учился в Москве, значит… – сказал я и выдержал паузу.

– Все понял, пробью анналы, – откликнулся он.

И к вечеру, когда мы прогуливались в узких улочках старого города, раздался звонок.

– Ты все правильно угадал, – сказал мне помощник. – Он на хорошем старом крючке. Аферист еще тот. Кстати, он гражданин Сирии, а в Эмиратах – никто. Знает кое-кого из окружения шейха по делам коммерции, ну, и конструирует легенды в пользу своей значимости. Если надо, мы его серьезно прижмем…

– Мы его спрессуем с двух сторон, – поразмыслив, сказал я, а затем набрал номер телефона Димы. – Когда твой араб в очередной раз вылетает в Москву?

– Завтра, – убито откликнулся он. – У меня в его офисе секретарша… Это… Ну, замечательные отношения, она мне барабанит… Три часа назад заказала ему билет.

Я позвонил верному Акимову. Сказал:

– Завтра в аэропорту принимаете араба с фальшивым российским паспортом. То есть бланк паспорта подлинный, но выдан незаконно, лицу без гражданства, что означает использование заведомо подложного документа. Статья! Данные вышлю сообщением. Когда начнете работать с задержанным, позвони мне. Работайте с напором, без стеснений. И ждите поддержку со стороны наших «соседей». Они подъедут поставить ему на место съехавшие от жизненных успехов мозги.

Заглянув вечерком в апартаменты Димы, я застал его за весьма странным занятием: Дима доставал пинцетом из дамской щетки для волос застрявшее в ней содержимое, и был, казалось, безраздельно поглощен этими скрупулезными манипуляциями.

– Ты чего делаешь? – спросил я.

– Завтра прибывает жена, – объяснил он мне, озабоченно надув губы. – Надо ликвидировать все улики.

– Оставшиеся после секретарши араба?

– В том числе… Вот бабы! – возмущенно провозгласил он. – Хватают в ванной комнате что ни попадя. Чесалась, коза, щеткой жены. Теперь надо удалить все темные волосы, а светлые оставить…

– Грамотно, – согласился я. – Тонкий ход. Ну, поздравляю, завтра твой арабский мазурик будет сидеть с намятыми боками за крепкой решеткой.

И я поведал Диме о кознях, готовящихся в отношении его визави. А также прояснил ему нюансы, касающиеся здешнего статуса араба и вообще личности.

Дима просветлел лицом. Но затем вновь озаботился:

– Оттуда он ничего не вернет. Наобещает, но не вернет… Документы надо переписать здесь, в его присутствии.

– Все он вернет, – убежденно сказал я. – Слепится подписка о невыезде, затем он нарушит ее условия, и если что, будет объявлен в розыск. С соответствующей телегой, направленной сюда, в полицию. О чем его заранее предупредят. Предупредят его и том, что представляться зятем шейха и совершать благодаря этому мошенничества – значит бросать несмываемые пятна на репутацию высочайшей семьи. Еще аргументы? Изволь. От его московской конторы не останется и следа. Все финансовые проводки будут исследованы под микроскопом. А это еще одно вероятное уголовное дело. Далее. Как в Сирии, откуда он родом, так и в Эмиратах крайне болезненно отнесутся к его прошлой роли агентишки КГБ… О нынешних его связях мне неведомо, но таковые связи, уверяю тебя, всегда имеют историю и не обрываются до гробовой доски. О чем знают представители всех спецслужб в мире. И попади он в лапы любой исламской контрразведки по доказательному доносу… Продолжать, думаю, не надо.

– Ах, вот как… – Дима осторожно присел на край унитаза, скрестив босые ноги.

– Так что смело прибавь ему счет за нанесение морального ущерба, – продолжил я. – И содержимым этого счета мы благородно компенсируем усилия тех ребят, что завтра им предметно займутся.

– И еще за мной кабак! – приподнято заявил Дима. – Прямо сегодня! С ребенком побудет сиделка, это я решу прямо сейчас.

– Какой вы, Дима, молодец, – восхитилась им Ольга, когда мы сидели за ресторанным столом на балконе с видом на ночной залив. – Приехать сюда, начать все с нуля и так развернуться…

– Ваш муж не хуже, – ответил Дима, шмыгнув носом. – Он здесь всего несколько дней, а у вас уже, считай, собственная квартира. В течение этих дней заработанная.

– Это как? – растерялась Ольга.

– Ну… это мы еще поглядим, – промямлил я, зыркнув злобно на болтуна.

– Именно – поглядим, – отозвался он бодро. – Завтра смотрины.

– Вот… ты даешь! – покосилась на меня Ольга неодобрительно. – Опять выдумываешь всякие комбинации…

– Если бы я не выдумывал, – сказал я, – то на что бы мы жили? Так говорил один писатель своей супруге.

Она пренебрежительно отмахнулась. А я едва справился с накатившим раздражением. Увы, в последнее время наши отношения претерпевали некоторый кризис. Мы мало виделись, Ольга пеняла, что я стал замкнут и нелюдим, не интересуюсь ничем, кроме своей работы, а на работу мою смотрела свысока, как на некий порочный бизнес. Ее прошлые романтические представления о доблестных борцах с жуликами и с бандитами, видимо, претерпели значительные деформации. И объективные причины тому имелись. Все она видела, все понимала, мое материальное преуспевание, как я ни старался, утаить было сложно, и в профессии моей она откровенно разочаровалась. И во мне, в частности, наверное. Хотя умалить меня на людях было для нее табу.

Но этот презрительный жест был подобен пощечине. Я призадумался, какой бы ей дать укорот, но тут раздался телефонный звонок.

В оконце требовательно верещавшего аппарата, ерзавшего в судорогах вибрации на темном стекле стола, проявился номер звонившего абонента. Местный номер… Кто бы это мог быть?

– Мистер Шувалов? – вопросил меня мягкий мужской голос на английском языке. – Меня зовут Джон Скотт…

– Да, мне говорил о вас Юра… – припомнил я. – То есть, тьфу, Джордж…

– Мы могли бы увидеться завтра? Скажем, на пляже после завтрака? Вам будет удобно?

– Конечно.

– Тогда я подъеду, предварительно позвонив.

– Чего это ты на английском заговорил? – спросила жена с подозрением.

– Завтра подъедет Юркин приятель, – сказал я. – Американский милиционер. Желает познакомиться для обмена, вероятно, опытом.

– Полезная связь, – отреагировал Дима. – А чего он здесь? По работе? Американцы сюда на отдых не ездят. У них – Гаваи, Доминикана, Флорида…

И тут кольнуло меня некое нездоровое предчувствие… Но развиться ему я не дал, разговор о предстоящей встрече скомкал, поведал пару забавных историй из недавней служебной практики, и вечер мы провели беззаботно, весело и закончили его в изрядном подпитии.

Утром на пляж я отправился в одиночестве: вчерашним днем дочка, видимо, перегрелась на солнце, температурила, и Ольга осталась с ней дома.

Я заказал пива, улегся на лежак в паре метров от набегающей волны, и тут по соседству со мной присел мужчина, одетый в легкие спортивные брюки, шелковую рубашку с короткими широкими рукавами и в кожаные сандалеты с открытой пяткой.

Лицо у него было открытое, хотя и жесткое, темные волосы тронуты легкой проседью, а в распахнутом вороте рубашки проглядывала крепкая атлетическая грудь. И руки, лежавшие на коленях, были мускулисты и жилисты.

– Так вот я и есть Джон Скотт, – обратился он ко мне на чистом русском языке, в котором едва угадывался акцент.

– Как вы меня нашли? – встрепенулся я.

– Так я же полицейский, вы забыли…

Он старался говорить приветливо и выглядеть доброжелательно, но в глазах его была волчья холодная настороженность – видимо, привычная. И повеяло на меня от него нехорошим, ненужным мне, но выверенно-неотвратимым, зревшим, подобно семени зловредной хвори в неизвестности дальнейшей судьбы, дошедшей до своего пагубного победного рубежа.

И вчерашнее предощущение неясной беды уже всецело и чугунно охватило меня, и язык каменно замер во рту.

– А вы, по-моему, все поняли, – рассеянно произнес он, опустив глаза долу.

Я не очень-то и удивился его проницательности.

– Не хочу делиться скоропалительными предположениями, – обронил хладнокровно, как мог, едва справляясь с растерянностью.

– Я тоже из главного управления, – поведал он равнодушным тоном. – Только из другого. Из настоящего.

«Из главного управления всем миром», – подумалось мне обреченно.

Вот и пришлось мне воочию встретиться с представителем загадочного ЦРУ. Трепыхалась, конечно, бессильным мотыльком, пытающимся пробить стекло, мыслишка, что это не так, что я ошибаюсь, и сейчас этот парень обратит все в шутку и в небыль, но то, что он произнес далее, безжалостно развеяло какие-либо иллюзии.

– У вашего друга, после того как вы с ним поменялись ролями, в Америке возникли некоторые неприятности, – пояснил он.

«Ах, вот что!» – дошло до меня.

– Теперь понимаю, каким образом он выпутался, – промолвил я.

– Ну, а что ему оставалось делать, дабы спастись? – сочувственным тоном произнес Джон. – Пришлось выложить нам правду. Весьма любопытную. И мы решили, что перед нами – готовый проект. И начали наблюдать за вашей судьбой. Не скрою, мы до сих пор поражаемся вашим достижениям. Порою вы мне напоминаете гениального разведчика. Прирожденного, это огромная редкость. Может, эти качества у вас из прошлой жизни? Один наш аналитик, склонный, подозреваю, к мистике, выразился в отношении вашей персоны именно этаким образом.

Внезапно я все уяснил.

– Вы меня использовали втемную через «Риф», – сказал я. – И когда назрел конфликт, решили открыть карты, чтобы урезонить мою гордыню. Так?

– Да вы действительно талант…

– Я – идиот, – сказал я. – Хотя бы потому, что поверил Юре и Жбанову, будто они работают на какую-то мифическую питерскую команду и занимаются исключительно заработком денег, качаясь на волнах российской конъюнктуры. Нет, они плавают в глубине, четко держа курс, как ядерная подводная лодка. А вы говорите – талант…

– Они ввели вас в заблуждение, молодцы, – откликнулся он. – Но так или иначе все разъяснилось.

– И сейчас идет формальная вербовка на шантаже, – сформулировал я.

– А кто в этом виноват? – спросил Скотт. – Сейчас вы платите за прошлые промахи.

– И теперь за них придется платить всю жизнь… – вырвалось у меня.

Тут я вспомнил, как придумал вчера взять в тиски араба. Моя комбинация возвратилась ко мне сторицей!

– Вы зря переживаете, – пожал плечами Скотт. – Мне кажется, какая-то высшая логика жизни привела вас в нашу западню. Да она, собственно, существует как умозрительное понятие. От вас не требуется никакого риска, да и вами никто не собирается рисковать… А суть нашего разговора – поставить все на свои места. И напомнить вам, что ваша мама и ваша дочь – американские граждане, и таковыми, надеюсь, будут ваши внуки. Да и вы, впоследствии уволившись со службы, переедете к нам. Что вам будет делать в России? Но пока вы в России, мы будем поддерживать вас, оказывать всяческую помощь и устранять все проблемы, с которыми вы столкнетесь. Отныне знайте: за вами стоит столь значительная сила, масштабы которой вам даже трудно представить.

Мне отстраненно подумалось, что, может быть, точно так же нами манипулирует высшая цивилизация, некогда заселившая нас на этой планете. Уничтожая одних, выталкивая на высшие посты других, не давая подняться на вершины опасным для них талантам и выстраивая таким образом движение масс в угодном направлении…

– И что от меня потребуется после всех этих откровений? – спросил я.

– Пока – решения тех или иных технических задач, – сказал он. – Собственно, вы их и так успешно для нас решаете с недавней поры через «Риф». Вербовка Олейникова возможна, как думаете?

– Категорически нет.

– Значит, будем использовать его на полутонах. И вот еще что! – поднял он палец. – Не ссорьтесь со Жбановым. Он, в конце концов, исполнитель. Вы можете возразить ему, но обоснуйте свои отказы или сомнения логикой, а не эмоциями. И если потребуется что-либо деликатное, обращайтесь к нему без стеснений, в приказном порядке. Он все устроит.

– Вы слишком мягко стелете, – заметил я. – Где жесткие задания, глобальные задачи? Появятся позднее, когда я успокоюсь и расслаблюсь?

– Все куда проще с одной стороны и сложнее с другой, – ответил он. – У нас нет необходимости водить вас за нос. Вы – человек на своем месте, удачно вписавшийся в Систему и уяснивший, что идти против ее правил – себе дороже. И чем дальше вы продвигаетесь по ее ступеням, тем глубже проникаетесь ее духом. Вот и делайте карьеру. Мы вам в этом всячески посодействуем.

– Но это одна сторона дела, – сказал я. – Весьма незамысловатая.

– Интересует другая, теневая? – откликнулся он. – Хорошо, я позволю себе личное откровенное размышление: ваша задача значительнее, чем вы думаете. Вы не просто элемент в механизме разложения российского общества и его полицейского механизма. Вам суждено превратиться в катализатор этого процесса. Безотносительно наших усилий. Процесса, не скрою, весьма устраивающего нас. Горькая правда, но как умный человек вы обязаны ее осознать. И – что еще горше смириться с ней.

А вот тут мистер Скотт крупно и непоправимо ошибся. Я вежливо выслушивал его, я соглашался, что угодил в ловушку, я отстраненно подумывал о том, что лучше застрелиться, но не существовать в уютном коконе предателя и отступника, куда меня запаковали ловкие заокеанские шпионы, но тут словно свыше меня посетила уверенность, что хрен горький получат эти черти, а не мою душу, и вывернусь я из их силков непременно, ничем совесть свою не запачкав.

И я внезапно для себя рассмеялся.

Он удивленно вскинул на меня глаза.

– Что с вами?

– Я никогда не думал, что стану сначала милиционером, а потом – шпионом, – объяснил я. – Или агентом влияния, суть та же…

Он покачал головой укоризненно.

– Вы напрасно пытаетесь отстраниться от той личности, которую из себя представляете в реальности… Другой уже нет, забудьте. И я прошу вас изжить в себе какое-либо поверхностное отношение к своим должностным и… внедолжностным статусам, – довольно строго предупредил он.

– Как мне относиться к себе самому – мое персональное дело, – дружелюбно глядя ему в глаза, произнес я. – Главное, мы поняли друг друга, и теперь смело летите в Вашингтон на доклад о нашем успешном оперативном контакте.

В его глазах мелькнула неуверенность.

– Вы ведете себя как-то странно…

– В чем странность? – спросил я. – Я не угнетен, я бодр и весел, я выразил согласие с вашими аргументами, чем я не самый коммуникабельный агент с прочной психикой?

– Если вы решили сыграть в какую-то сомнительную игру, то… – начал он, но я его перебил:

– Джон, не проявляйте слабость. Вы покупаетесь на неадекватных реакциях. Я просто стараюсь эмоционально отодвинуть себя от тягостных комплексов. Успокойтесь. Куда мне деваться? Мышеловка захлопнулась. Чем еще вас утешить? Погладить по головке? Пива вам заказать?

– Мне кажется, вы способны преподнести нам сюрпризы… И я хочу предостеречь вас от них.

– Связь через Жбанова? – перебил я его холодно.

– Ну да, конечно…

– Если вам нечего прибавить, – привстал я, – то вы свободны, парень из Лэнгли. Я пошел плавать в заливе. У меня отпуск.

Наверное, покуда я нырял среди волн, он следил за мной, обмирая всей своей шпионской душой, не решил я утопиться, но я вышел на берег, попил пивка и, смежив веки, улегся под нежное солнышко, прислушиваясь к шелесту листвы пальм под легким бризом.

И поймал себя на мысли, что первоначальные ошарашенность и испуг ушли без следа. Осталась лишь досада, что эти цепкие гады ухватили меня за хвост.

Но ведь существует такая тварь, как ящерица. Вот и подумаем, как ей уподобиться.

Домой я вернулся к обеду.

– Чего-то ты мрачный, – заметила наблюдательная Ольга.

– Это загар, – улыбнулся я.

– Встречался со своим коллегой?

– Нет, – ответил я. – Его срочно куда-то выдернули, он здесь по делам, ищет какого-то мошенника, надувшего нефтяную компанию.

На обед к нам заглянул Дима.

– Звонил араб, – сообщил, отдуваясь деловито. – Прилетает послезавтра, отдаст все… Я ему навесил сто тысяч на его же блудняк. Поскрипел клыками, но согласился. Ребятам хватит?

– Нормально, – сказал я.

– Ты сегодня какой-то отстраненный… – участливо поднял он на меня глаза.

– Вчера перепили, сегодня перекупался…

– Квартиру поедем смотреть? – спросил Дима вошедшую на кухню Ольгу. – Здесь недалеко, через две улицы. Ключи у меня.

– Да ты пообедай сначала. Я борщ сварила. Бульон на молодой баранине, с зеленью, капуста, правда, местная и свекла…

– Вот это дело! – с восторгом согласился Дима.

Квартиру мы осмотрели. Огромную, с видом на морскую даль и знойный горизонт, с бассейном и джакузи, со встроенной кухней и сантехникой.

– Расставляйте мебель, вешайте шторы и – живите в свое удовольствие, – комментировал Дима, водя нас из комнаты в комнату.

– Дима, милый, когда мы сподобимся вернуться сюда еще? – спросила жалобным тоном Ольга. – Ты о чем?

– Тогда завтра же сдаем ее, – ответил он. – Чего стенам простаивать? Все устроим в том же бюро, где они оформляются в собственность.

Я стоял у окна, глядел на синюю даль, и меня вновь и вновь колко, словно кошачьей лапкой, трогала за сердце тревога. И ни малейшей радости от бог весть как свалившегося на меня арабского богатства я не испытывал.

Скоро в Москву. На плаху работы и жизни. Теперь уже непоправимо иной. Исковерканной и двуличной. Или трехличной?

И как буду к ней приноравливаться?

Глава 4

И вновь – постылые холода, слякоть, липкая грязь на асфальте, и их долгое, в ожидании очередной весны, торжество и засилье.

Я еще не вышел из самолета, как затрезвонил телефон.

– Тебя срочно вызывает шеф, – сообщил мне помощник Коромыслова. – Он рвет и мечет, давай скорей…

– А что случилось?

– Тут сплошная разруха в делах, а ты на курортах греешься, прохлаждаясь одновременно…

Я отвез семейство домой и, не заходя в квартиру, рванул в управление.

Зашел в кабинет Коромыслова, застав там кучу народа: шло некое бурное совещание.

Коромыслов устремил на меня неприязненный взор.

– Вот, полюбуйтесь, – молвил раздраженно. – Остап Бендер вернулся из Рио-де-Жанейро!

– Так, не понял, – сказал я, отмечая глумливую ухмылочку в своей адрес на морде Шлюпина. – Какие претензии?

– Кто обещал, что за время вашего отпуска ко мне подъедет человек, должный обеспечить все организационные проблемы с празднованием годовщины?! – взревел генерал. – Где взносы от подчиненных вам отделов в фонд? Где, наконец, Совет, его, бля, члены и все такое?! Мы, – обвел указующим перстом собрание, – ломаем тут головы, как и что устроить, время поджимает, из министерства давят, а вокруг – руины Сталинграда!

– Сейчас мы их расчистим, – сказал я. – Разрешите выйти, мне надо сделать пару звонков.

– Интересно, в какие сообщества, – отпустил реплику Шлюпин, сделав в своем блокноте очередную таинственную пометку. Роман он, что ли, сволочь, писал, используя для этого время нудных совещаний и кося под усердного бюрократа, конспектирующего директивы руководства?

Намек на сообщества, само собой, криминальные, я пропустил мимо ушей, вышел в приемную, набрал номер Жбанова. Сказал:

– Ты чего меня подставляешь? Коромыслов готов перегрызть мне горло.

Он помолчал, потом промолвил вяло:

– Мне посоветовали до определенной поры никуда не лезть.

Я понял: Жбанову приказали сидеть тихо, покуда из моей встречи со Скоттом не последуют те или иные выводы. Знал бы о том Коромыслов, пекущийся о каком-то мимолетном ведомственном торжестве, нужном во всей конторе исключительно ему во имя отличия перед начальством… Мне бы его заботы.

– И что теперь? – вопросил я.

– Теперь я иду к машине и выезжаю в управление, – скучным голосом поведал он.

А я присоединился к совещанию, толкущему в ступе вопросы распределения обязанностей и финансирования мероприятий.

– Человек приболел, потому не смог приехать, – объяснил я Коромыслову. – Через полчаса будет здесь, мы снимем все вопросы.

– Посмотрим… – пропыхтел он сквозь зубы.

Подтянутый, одетый в стильный деловой костюм, неторопливый в словах и в жестах, Жбанов произвел на генерала наиположительное впечатление.

И совсем уж поразился Коромыслов, да и я, впрочем, тоже, когда на стол был положен организационный план, выверенный до мелочей, смета расходов, а также список состава Совета, его устав и перечень актуальных задач.

Да, Жбанов сидел тихо, но о делах помнил и подготовился к визиту в контору во всеоружии, тут я отдал ему должное.

– С финансированием подсобите? – с надеждой вопросил его Коромыслов.

– Почему бы нет? – ответил он. – Только давайте расставим акценты… Если вы утверждаете меня в качестве исполнительного директора Совета…

– Без комментариев! – поспешил Коромыслов.

– Тогда я готов решать и вопросы материального характера, – учтиво наклонил тот голову. – Однако проявим объективность: кем и за что нам будут даваться деньги? Тем более понадобится серьезная сумма наличными.

– Ну, – нахмурился Коромыслов, ожидая подвох.

– Мы получим деньги от членов Совета, от уважаемых людей, чьи репутации ни у кого не вызывают сомнений, – изрек Жбанов. – Но им от нас также потребуется взаимная любезность. Мизерный аванс… В ближайшие дни мы соберем их вместе, проведем совещание под вашей эгидой, товарищ генерал-лейтенант, и выдадим им удостоверения… – Он полез в портфель и вытащил оттуда увесистую кипу «корочек». Рассыпал ее на столе перед Коромысловым.

На каждой ксиве уже имелась фотография.

– Ничего себе, – присвистнул Коромыслов. – Это же документы министерского образца, с голограммами, все такое… Мне же за это башку снесут!

– Будет прецедент – будем объясняться, – равнодушно проронил Жбанов. – Если мы серьезным людям станем выписывать какие-то индульгенции на газетной бумаге, нас не поймут. А с министром о такой мелочи вы договоритесь, вот образец… – Он достал лист бумаги с цветной копией бланка удостоверения. – Вот, подмахнете у него… Можно и после праздника, когда он вас поблагодарит за его безукоризненное проведение. А то, что вы подписали пару десятков удостоверений до своего триумфа, невелик грех.

– А-а! – обреченно махнул рукой Коромыслов и не глядя начал подписывать бланки, отстраняя их один за другим от себя. Бурчал: – Регистрируйте ксивы в кадрах, пусть там же и ставят печать… Заведите журнал. И… – строго уставился на Жбанова. – Чтобы – как штык на всех совещаниях. Общественного характера, имею в виду…

– Есть, товарищ генерал, – уважительно вытянулся он.

– Посмотрим, чего стоят отставные разведчики, – ядовито заметил Коромыслов, отодвигая от себя последнюю, увенчанную его подписью ксиву.

«Они же действующие иностранные шпионы», – подумалось мне, и судя по косому взору Жбанова, брошенного в мою сторону, мысль эту он на уровне тонких материй уразумел в точности.

Простился генерал с нами тепло, явно обнадеженный и отмякший душой.

– До завтра, – кивнул мне Жбанов. – Ты вот о чем подумай… Если снимешь хотя бы одно убийство с Евсеева, вся ваша мусорская помпа этим с лихвою закроется. Я не настаиваю, но ты подумай. Сходи к Баранову, его отдел тоже наверняка нагрузили, а его опера – не колбасники, от зарплаты до зарплаты перебиваются, не тебе объяснять… Дело все равно до суда доведете… И срок там будет немалый. А Баранов – персонаж понимающий…

– Идея, – неохотно согласился я.

Едва я проводил Жбанова, из Америки позвонил Юра.

– Думаю, ты поймешь меня правильно, – задушевно начал он, но я его перебил:

– Ленка тоже в курсе?

– Да ты что! – воскликнул он едва ли не с ужасом. – Еще ее вмешивать! Не та тема!

– Близкий контакт со мной, – продолжил я, – чреват для тебя серьезными физическими увечьями. – И отключил связь.

Перезвонить мне повторно эта сволочь не решилась.

Прощай, Юра. Вот я и потерял друга. Пускай и лукавого, далеко не беззаветного, но олицетворявшего в моем сознании и детство беспечное, и юность с радужными ее мечтами, да и вообще все светлое, канувшее в никуда. А других друзей отныне и нет. Так, знакомцы.

Следом позвонил помощник Олейникова, крепко выручивший меня в прищучивании араба. Сказал, что через пять минут будет у проходной.

Я вышел на сырую улицу, исхлестанную тяжелым холодным дождем вперемешку со снегом, к подкатившему к проходной джипу. Отстранил сержанта, бросившегося отгонять припарковавшуюся в запретной зоне машину:

– Свои…

В машине за рулем сидел помощник, сзади – два рослых мужика лет под пятьдесят с физиономиями прошедших многие тернии бойцов. Явно бывшие военные.

– Познакомься, наши ветераны из «Альфы», – представил мне пассажиров помощник.

Я пожал решительные крепкие ручищи.

Из дальнейших пояснений помощника и его друзей следовало, что они руководят одной из охранных фирм, в чьем наименовании упоминается обозначение их славного подразделения. Однако занимались отставники не столько охраной, сколько крышеванием подопечных бизнесменов, с одним из которых случилась беда: коммерсант попал под стальную пяту Есина, выходов на него у крыши не было, а дело между тем пахло крепким керосином увесистой статьи.

– Тысяч шестьдесят… готовы без торга, – проронил один из ветеранов. – Хоть сейчас…

– Ну, посидите, подождите, сейчас наведаюсь к Есину, – сказал я. – Мне ничего не надо, но товарища, – кивнул на помощника, – попробую выручить.

Разговор с Есиным происходил в коридоре, на ушко.

– Знаю ситуацию, поправима, – реагировал он.

– Тысяч шестьдесят они готовы хоть сейчас, у них в машине…

– Чего? – изумленно уставился он на меня. – Ты запомни: все разговоры в моем ведомстве начинаются с сотни. Это во-первых. Во-вторых: дело весит двести пятьдесят. Но уж коли ты просишь, сотню я минусую. Да и ты тоже тут при делах, не забывай. В общем, скажи им, даем детский тариф, даже не студенческий. И пусть перекрестятся. И поторопятся. Нет времени на медленные танцы.

– Мне, честно говоря, как-то неудобно, – чистосердечно признался я. – Все-таки чекисты, из «Альфы»… Говорят, брали дворец Амина, – прибавил я уже от себя. – Герои, так сказать…

– Да что ты в самом деле! – перешел он на полный голос. – Они свою марку используют, вот и все. Этих «Альф» развелось под знаменем настоящей – не сосчитать! А кто в них? Да те же коммерсанты! Ну, были на них когда-то погоны, и что? Герои, говоришь? Дворец Амина? А чем тут гордиться? Незаконной боевой операцией на территории суверенного государства? С горой трупов, где были и дети, и наши мирные специалисты? А чем потом дело закончилось? Тысячами убитых солдат и уходом обратно за речку? В общем, сто пятьдесят. Да! Тут госбезопасность дагестанскую братву прихватила… Говорят, по заказу твоего Олейникова… Хорошо бы помочь…

Об этом успехе чекистов я уже был наслышан. Они вели следствие, опираясь на тайно изъятые из сгоревшего архива материалы. Жулики в свою очередь опирались в своих показаниях следствию на факты своей невиновности, по их мнению, неоспоримые, ибо опровергнуть факты были способны исключительно погибшие в огне документы. А потому с уверенностью подписывали один протокол допроса за другим, уверенно загоняя себя за решетку. И – впали в ступор, когда им были предъявлены словно восставшие из золы свидетельства махинаций.

– Поговорю… – пообещал я Есину неопределенно, после чего вернулся в машину, где поведал публике о детском тарифе и прочих межведомственных льготах. И был несказанно удивлен, когда, изъяв, видимо, некоторую излишнюю сумму из загодя приготовленного портфеля, мне портфель вручили, посетовав вскользь:

– Дороговато, но ладно… Когда будет отказ в возбуждении?

– Ждите, – сказал я. – Думаю, в течение часа.

– А это – вам лично, за хлопоты, – произнес один из ветеранов, протягивая мне конверт. На ощупь – десятка тысяч американской валюты. И когда я уже закрывал дверцу машины, услышал краем уха донесшуюся сквозь зубы реплику из салона:

– Ничего святого у мусоров…

Я вновь отправился к Есину.

Передал ему портфель. Произнес нейтральным тоном:

– Скажи кому, что чекисты проплатили мусорам… О, времена, о, нравы. Они в машине у проходной, ждут «отказа»…

– Сейчас вынесут, – кивнул он. – Пошлю человечка. А потом и с тобой разойдемся бортами. – Выразительно покосился на портфель. – Ты, кстати, с празднеством-то тоже поднапрягись, я из своего кармана за эту чушь с салютом и с концертом выкладывать не собираюсь…

Что ж, придется идти к Баранову.

– Только сегодня из Эмиратов, еще домой не заезжал, а уже кучу навоза разгреб, – поведал я горестно.

– Да, тяжело тянуть нашу лямку, – горестно согласился Есин. Кстати, – оживился внезапно, – ты же теперь ксивы выписывать можешь? Я видел образец – закачаешься! Поможешь? У меня есть страждающие… В Совет денег пришлют, да и вообще…

– А что, ксива много стоит? – спросил я, и в самом деле не представляя себе ценность общественного удостоверения.

– Это – Эльдорадо, – убежденно заявил Есин.

– Да какие права дает эта корочка?

– Ты не понимаешь… Знаешь, сколько желающих заполучить милицейскую ксиву, пусть и внештатную? Это же оберег, страховка. Кого боится народ больше – бандитов или милиции? Да и вообще страх перед любой полицейщиной у наших людей в гены въелся еще со времен тридцать седьмого года прошлого века… И кроме того, массы знают, что своих по бытовухе и по пустякам менты не трогают. Другое дело, когда интересы пересекаются… В общем, считай, я тебе многое подсказал…

Когда, совершенно одуревший от трудов праведных, я намеревался уехать домой, секретарша сообщила, что ко мне на прием рвется экс-опер Корнеев.

– Пусть заходит…

Тут до меня дошла суть инсинуации против его родительницы, устроенной Жбановым. Американцам нужны были материалы спецслужбы Сосновского до того, как они очутятся в руках ФСБ!

Корнеев долго и подобострастно тряс мою руку, заглядывал нежно в глаза, благодарил за помощь, оказанную маме, и наконец спросил, возможно ли ему с моей подачи восстановиться в прежней должности в органах?

Я задумался. Нужен мне этот скользкий тип? Едва ли. Хотя…

– Пока повременим, – сказал я солидно и беспрекословно. – Есть сложности с проверками, с прежним местом работы, с ее порочной спецификой. Липа с внедрением не пройдет. Сделаем так: устраиваю тебя в контору, подобную прежней. А здесь начну готовить почву… Имею в виду твое возвращение. Но учти: все, что будет происходить на новом месте твоей службы, должен знать я. Учти и другое: об этой двойной игре станет сразу же подозревать и твой шеф. А он очень проницательный парень. Тебе, таким образом, предстоит нелегкая житуха. Но – хорошо оплачиваемая. Определись, на какой ты стороне. Советую не прогадать. Будет измена – башку тебе снесет государство. Ты профессионал, ты все понял. Согласен?

– А куда мне деваться…

– Свободен. О каналах связи и явках – позже.

И он, откланявшись до полу, вышел.

А я вспомнил, как гнул меня мистер Скотт.

Воистину свобода одного человека кончается там, где начинается свобода другого. Сегодня ты болванка на наковальне, а завтра – молот. И наоборот.

Совет как юридическое лицо, чей адрес располагался по месту нахождения конторы, зарегистрировали в считаные дни. В его состав вошли знаменитые и властительные дяди, в том числе директора крупнейших банков, коммерческих холдингов, нефтяных компаний.

Полным ходом шло и подготовление к празднеству. Я поражался организационным и дипломатическим талантам Жбанова. Он мгновенно формулировал решение задач, создавал коллективы, работавшие по тем или иным направлениям на основную цель, на любой случай дважды, а то ни трижды перестраховывался, дабы не брать назад свои обещания Коромыслову, и проколов в своей деятельности не допускал.

В кабинет генерала он входил запросто, ему уважительно жал руку мизантроп Шлюпин, его воспринимали как своего парня все руководители управления, и даже недоверчивый и осторожный, как стреляный волк, начальник отдела наших кадров вошел с ним в доверительный альянс, зашпаклевавший дыру внезапного конфликта, чьей основой послужили эти самые внештатные общественные удостоверения.

Выписывались эти индульгенции через кадровые тернии, цена их доходила, в зависимости от кошелька заинтересованного клиента, до пяти тысяч долларов, а потому управленцы персоналом, ставившие на удостоверения печать и регистрирующие их, тоже хотели отщипнуть себе кусочек от стабильного и незатруднительного бизнеса. А потому глава кадров решительно потребовал от Коромыслова поставить выдачу ксив под контроль ведомства, то есть его лично, устраивать кандидатам спецпроверки по линии МВД как по разрешению на оружие, и этим здравым с полицейской точки зрения требованиям глава управления ничего противопоставить не мог. Поскольку требования без зазоров укладывались в философию его мировоззрения.

Что отличает современного русского человека? Сила инерции сталинизма в мозгах и традиционное устремление что-либо украсть, дабы заработать. К милиции этот стереотип применим абсолютно.

Таким образом, кадры беспрепятственно могли снабжать ксивами свой подопечный контингент во благо личных естественных интересов.

Шеф кадров превосходно понимал свою недееспособность в решении сторонних проблем коммерсантов, обращаясь по данному поводу то к Есину, то ко мне, а потому конечно же был вправе претендовать хоть на какой-то личный источник поступления необремененных налогами средств.

И я, и Жбанов, к такому его демаршу отнеслись конечно же снисходительно. Наши задачи были куда как крупнее. Увы…

Взыскание благотворительных средств для празднества с крупных промышленных структур, находящихся в областях, граничащих с Москвой и с ее окраинами, привело как меня, так и Жбанова к удивительному открытию, осветившему истинную картину индустриальной немощи нашей страны. Мы, живущие в столичном финансовом мешке, на пересечении тысяч коммерческих спекулятивных интересов, даже не представляли, что являет собой куцая экономика периферии. Каждая область могла похвастаться лишь тройкой-пятеркой сколь-нибудь стоящих предприятий государственного значения, все остальное – едва выживающие нищие заводики и производственные лавочки. Их хозяева и были бы рады задружиться с нами, только плата за дружбу поставила бы их на грань банкротства. Деньги в регионах могли дать только рыночно-торговые структуры, прямо связанные с криминалом, но выходить на контакт с ними было ниже нашего достоинства. Кроме того, этому воспрепятствовали бы и местные менты, кормящиеся от щедрот этой сомнительной публики, намертво с ними повязанной.

Все решил испытанный и респектабельный московский капитал, находящийся под нашим контролем. Концерт выдающихся артистов оплатил пошедший на уступки подследственному Евсееву начальник убойного отдела Баранов, получивший за свой взнос на годовщину именное оружие от министра с подачи Коромыслова. Дорого, замечу, пистолетик ему вышел! Как и мне – знак «Почетного сотрудника МВД».

Впрочем, от остатков полученных от адвокатов Евсеева средств в накладе мы не остались.

Ну, и в итоге праздник состоялся. С салютом, с концертом, с открытием памятника павшим сотрудникам, с кучей высокопоставленных гостей, их клубным застольем, уличной рекламой, освещением мероприятия в прессе и на телевидении, наконец – с футбольным матчем.

Соревновалась известная российская команда ветеранов с ведомственной сборной, где роль центрального форварда исполнял министр, обожающий в свободное время попинать мячик.

Я с Коромысловым, полномочным представителем президента и с его челядью пребывал на трибунах.

– Где торжественная речь?! – ярился генерал, поедая меня глазами. – Вы не продумали… – Он посмотрел на поле, где стенкой к стенке выстраивались команды. – Министр уже в трусах, это же несерьезно – вручать ему микрофон при такой форме одежды… Это нонсенс!

– А теперь, – прозвучал над стадионом задушевный голос нанятого комментатора, чьи услуги, естественно, оплачивались наличными, – напутствие командам даст начальник главного управления Коромыслов Федор Сергеевич…

У шефа отпала челюсть.

– Пожалуйста, вот дверь, – словно вынырнул из пустоты учтивый Жбанов, потянувший начальника за рукав к неразличимой серой дверце, ведущей в комментаторскую кабину.

– Так… – озабоченно произнес Коромыслов, – а что…

И тут же ему был вручен лист с загодя приготовленным посланием.

Через считаные секунды над стадионом звонко и уверенно прозвучало:

– Дорогие товарищи! Друзья! Ветераны! Сегодня, в день замечательной годовщины наших органов правопорядка, беззаветно обеспечивающих на протяжении всей истории нашей государственности ее величие и безопасность…

Матч прошел бодро, правда защитники гражданской команды боязливо отступали перед ведущим форвардом милицейских спортсменов, вызывая смешки на трибунах, но в целом проплаченная инсценировка прошла довольно органично, без доказательной договоренности, и счет три-один в пользу устроителей матча ни малейших недовольств публики, состоящей в основном из милиционеров и всякого рода номенклатуры, начинающейся с наместника президента и кончая представителем районного управления культуры, не вызвал.

Ответственным товарищам раздавались сувениры: флажки и календари на будущий год с эмблемой нашей конторы, а особо отличившимся – почетные наградные знаки конторы – со щитом, с мечом и с государственным гербом на фоне темно-синей эмали. К знакам прилагались удостоверения, закрепляющие право на их обладание, хотя шеф кадров кряхтел, что знаки абсолютно незаконны, ибо не утверждены компетентными инстанциями. Да и плевать. Главное, все награжденные были довольны и готовы к новым пожертвованиям. И уж что-что, но выяснять истинную цену врученным им побрякушкам намерения не имели, проникнутые их безусловной государственной значимостью.

Я прозорливо приберег для своих личных целей увесистый пластиковый пакет этих внушительных штамповок. Пригодятся, ибо тщеславие людское не убавляется… А уж кому при случае вручить этакую награду – найдется. И через годы.

А после чехарды с праздником в конторе наступил отупелый каникулярный застой, незаметно, исподволь, переросший в норму дальнейшей нашей службы.

Коромыслов получил третью большую звезду на погоны – подозреваю, за мои усердия по организации праздника; окончательно задружился с полпредом, путешествуя с ним по странам и континентам в составе правительственных делегаций. И даже доверительно поведал мне о китайском массаже с тремя его исполнительницами, которыми был ублажен в очередном туре. На оперативную деятельность управления он не отвлекался, вращаясь в Думе и в Администрации, где вместе с ним крутился и Жбанов – ныне его неразлучный приспешник и консультант.

После обеда Федор Сергеевич почивал пару часиков в своей служебной комнате отдыха, а в пятницу после полудня уезжал или на охоту, или на рыбалку. Частенько опять-таки со Жбановым.

Отныне не я составлял протекцию руководителю «Рифа», а именно он мог способствовать утверждению моих решений и инициатив Коромысловым. Впрочем, такое техническое положение вещей меня вполне устраивало. Не устраивало иное – мы так или иначе играли спектакль, выручка от которого шла к врагам моей Родины.

Но я был в тисках. И как вырваться из них, покуда не представлял. Зато отдавал себе отчет в том, что попытайся вырваться, допустив ошибку в расчетах рывка, мне конец! Да ладно бы мне… А Оля, а дочь? Все пойдет прахом.

Ах, как бы узнать планы моих кукловодов, знающих стратегию спектакля… Но кукле сценарий неведом.

В когти ЦРУ я угодил по случаю, а Жбанов? Какой мотив сотрудничества был у него? Сильный, талантливый человек, по своей личностной и профессиональной величине он на голову превосходил того же Олейникова и мог наверняка возглавить всю нашу госбезопасность, преобразовав ее в иную, могущественную и интеллектуальную структуру, занимающуюся глобальными направлениями развития государства, где отлов шпионов пребывал бы в третьестепенных по важности категориях. Общая идеология страны, ее здравоохранение, демография, экология, контроль над чиновничеством, над уровнем цен, инвестициями, передвижением капиталов – это толика проблем, должных находиться под контролем чекистов. А чем занимались нынешние обитатели Лубянки?

Я вспомнил ветеранов «Альфы»… Вот-вот. Коммерцией и карьерами.

А Жбанов работал на американцев явно не из-под палки. Так что подвигло его стать не просто предателем, а последовательным врагом своей страны? Что заставило перейти на другую сторону и истово служить ей? Обида на начальство, не оценившее его талантов? Жажда денег? Подчинение шантажу, какой-то тайный и грязный грешок?

Меня обескураживал этот вопрос, ибо как ни крути, а я был вовлечен в положение, ему подобное, хотя смириться с ним категорически не желал, не чая освободиться от сковавших меня кандалов. А потому спросил его, провожая в очередной раз до проходной управления:

– Ответь, как ты-то попал в яму? Объясни. Мне это важно. С чего началась твоя карьера в ЦРУ? Не с Одесского же ОВИРа…

– Я? Я как раз выбрался из ямы, – поднял он на меня глаза, и они озарились веселым блеском. – Объяснить? Ну что же… – И взяв меня под руку, повел меня в сторону от кирпичного куба контрольно-пропускного пункта. Поднял воротник пальто, морщась от летевшей в лицо мороси. – Понимаешь, Юра, – произнес вдумчиво, – мне всегда претила напыщенная коммунистическая демагогия, клетка государства, которое нельзя было покинуть, всеобщая нищета и фальшивые лозунги на каждом углу.

– Так ведь все мечты и чаяния сбылись, – сказал я. – Теперь у нас правит капитал, есть относительная свобода слова, а поездки за границу от резолюций ЦК КПСС не зависят.

– Главное – другое, – доверительно наклонился он ко мне. – Пометавшись в пост-коммунистическом раздрае, мы вернулись к прошлому. Видоизмененному внешне, но не внутренне. Да, налицо послабления. Ничуть не ущемляющие структурной сути сталинской возродившейся власти. И она будет крепнуть, осыпая себя шелухой заверений в своем демократическом естестве. Враки! Мы – очень опасная страна. Непредсказуемая, с огромным потенциалом агрессии. И весь мир это остро чувствует, и никогда мы не будем ему любезны. Ибо суть государственности российской неизменна.

– Все хорошие мы плохие, – сказал он. – Этакий большой урод в дружной семье народов. Однако вернемся к нашим выдающимся и неадекватным своему народу персонам. Кому мы прислуживаем? Интервентам! Кого наша история, наша культура и наши боли не интересуют. А уж всякие духовные российские метания – тем более. Их интересуют нефть, лес и газ. Вольфрам, железо и никель. Запасы пресной воды. Каменный уголь.

– Вполне естественная конкуренция в подлунном мире, – сказал Жбанов терпеливым тоном. – Вопрос один: на чью сторону ты встаешь, что выбираешь. Что тебе, наконец, ближе. А мне эта страна никогда не была ни близкой, ни родной. А с чего все началось? В четвертом классе общеобразовательной московской школы пришла пора принимать личный состав учеников в пионеры. Прием состоялся возле Мавзолея Ленина, у стен Кремля. Я помню, что проснулся в то утро с ощущением грандиозного праздника. Помню все до мелочей: солнечное прохладное утро, ласковый свет, пробивающийся сквозь занавески, отглаженную мамой школьную форму на спинке стула, сухой весенний асфальт, робкую майскую зелень… Все было так здорово! И автобус, привезший нас к Красной площади, и торжественная линейка… И гимн Советского Союза.

И вдруг – вожатая. С опытом. Не в первый, чувствуется, раз руководящая всем этим разносолом из сопливой человеческой поросли, жаждущей нацепить на шеи дурацкие красные тряпки, причащающие их невесть к чему. Сколько в ней было брезгливости, усталости, равнодушия…

И эта идущая от нее волна небрежения, сметающая весь флер торжества, ударила по мне, смыв восторженность, приподнятость, веру, наконец… Навсегда!

– Ну, а теперь позволь высказаться мне, – произнес я. – Ленин, Сталин, прочие деятели – олицетворения тех или иных очередных переходных периодов. Благополучно завершенных волею Божьей, сохранивших Россию. В том числе – от германских нацистских полчищ и от ядерного удара США. Коммунистический строй – не конфета, но не будь его, сколько бы мы нахлебались дерьма, кто знает? Затем: не надо путать приверженность к коммунистическим идеалам или же отрицание их с чувством Родины.

– Все? – спросил он. – Тогда – следующий эпизод из личной жизни… Я уже работал в разведке, когда один из наших парней переметнулся в Штаты… Был громкий разбор его перелета, трещали кости, велись допросы всех, кто-либо сказавших ему «здрасьте» в коридоре или в курилке… В итоге шторм утихомирился выговорами и разносами. Но наш отдел, где числился изменник, решили подвергнуть отдельной воспитательной работе. И вот, представь, собирают нас у ворот Кремля и ведут… куда бы ты думал? В кабинет Ленина. Встали мы у его письменного стола, на котором раритет в чугунном образе обезьяны, вдумчиво рассматривающей лежащий на ее ладони человеческий череп, и слышим голос гида:

– Проникнитесь, товарищи… Здесь творил вождь.

– И я проникся. Как на череп смотрела обезьяна, так же смотрели на нас престарелые орангутанги из Политбюро. Думаешь, они о судьбах Родины размышляли? О своих задницах и о креслах, в которые их задницы были водружены. Теплых и ко всем конфигурациям дряблых ягодиц приспособленных. А мы были черепами, солдатами, должными оставить свои кости на полях невидимых сражений во имя этих задниц и кресел. Ну?

– И что – ну?

– Как бы не так, решил я, – ответил Жбанов. – Спасибо вам, господа коммунисты, за ваши кремлевские уроки, пробуждающие сознание. А потому высокими словами о Родине вы меня впредь не надуете. Когда государство называет себя Родиной, оно от тебя что-то хочет. И как правило, готовься либо подтянуть пояс, либо сложить голову. И решил я податься в противоположный профсоюз. Там все было цинично, но определенно. В том числе – с зарплатой. Новая компания оказалась мне куда как ближе. «Эти» – без исторических метаний и приверженности к катаклизмам. И будущее, уверен, за ними. А мы с тобой живем на территории перспективных ресурсов. И помогаем им ее осваивать. Потихоньку, исподволь. Мы, Юра, вовлечены в работу хитрой и холодной Системы. Как и наше правительство, последовательно уничтожающее народ. До необходимой цифры в пятнадцать работоспособных миллионов. И, как бы ни хохорились патриоты, результаты налицо. Где деньги олигархов? На Западе! Где Государственный стабилизационный фонд? Там же! Где пенсионные накопления чиновничества? Смотрите в сторону заката…

– Пораженческие настроения…

– Угу, – кивнул он. – Так говорят полководцы, удерживая солдат на последних отступных редутах и расстреливая паникеров. Сами же – не зная, куда податься, и комкая в ладони выдернутую из сапога портянку – будущий белый флаг… Знаешь, Юра, вот клянут Горбачева – разрушил Союз, предатель, бездарь… А я полагаю, в нем – Божий промысел. Вертись вся эта советская болтанка дальше – грянула бы ядерная война. Сподобились бы мы на нее из безысходности своей и самомнения. А так – пронесло.

– Только с его реформами погибло народа столько, сколько бы в той самой несостоявшейся войне, – сказал я.

– Но без экологических осложнений, – откликнулся Жбанов. – Что главное. Ты о грядущих поколениях думай, жалей их, им жить. Думаешь, пошло острю? Нет, так и есть. А вывод такой: отбрось ты свои национально-патриотические комплексы, работай на умную перспективную систему, которая всем правит, всех своих целей добьется и свой флаг на каждой вершине установит. И будешь ты перед Богом невинен, и перед потомками свят.

– Врешь ты все в свое оправдание, – сказал я. – Оцени себя честными величинами. Предатель ты и изгой.

– А ты чем лучше? – удивился он.

– Тем, что оправданий себе не нахожу, – ответил я. – Но в техническом плане это, конечно, ничего не решает. Деваться мне некуда.

Тут я слукавил. Чтобы не особенно противоречить врагу, не посеять в нем сомнения относительно своей вынужденной лояльности.

– В тебе говорят эмоции, а должен говорить расчет. Но, – хлопнул меня по плечу, – ты придешь к истине. И она сделает тебя свободным.

Я невразумительно пожал плечами. Я знал, что эта видоизмененная Жбановым цитата из Библии венчает собой вход в здание ЦРУ в Лэнгли, как знал о том и Жбанов, не без умысла произнесший такое напутствие, но свою образованность решил комментариями не проявлять.

Еще посмотрим, кто кого, господа нехорошие…

– Да! – припомнил я, когда наймит американцев уже раскрывал дверь проходной. – Ты Корнеева помнишь? Ну, того…

– Дорого нам обошелся, конечно.

– Слушай, личная просьба… Он мне все мозги выел… Болтается без работы, а я ему наобещал… Восстановлению благодаря последнему месту работы не подлежит, сам понимаешь… Но послать его в окружающие нас просторы не могу, слабохарактерный я, совестливый, почему и сострадаю убогим всей глубиной души с завидным постоянством…

– Внедряешь ко мне агента? – усмехнулся Жбанов.

– Пошлая мысль, лежит на поверхности, – укорил его я. – И озвучил ты ее, потому что сам знаешь – несерьезно такое с моей стороны, рискованно… Специалист он средний, но специалист. А мы ему по-человечески должны.

– Ладно, возьму, долги надо платить… Ибо моя честь офицера – величина абсолютная…

– Окстись, Жбанов, – сказал я. – Какая честь? Всему, в конце концов, есть пределы. Даже в ерничестве.

– Повторю: я мыслю категориями абсолютных величин. И честь офицера – мой базис, – обронил он и захлопнул за собой дверь, трепач лукавый.

Возможно, он имел в виду свое произведение в офицеры Центрального разведывательного управления США. Если оно было так, я бы не удивился. В их иерархии этот кадр мог бы претендовать и на руководящие посты. Другое дело – не сподобилось ему на иной почве родиться и не стать уверенным защитником Родины, а убежденным ее изменником и последовательным противником.

Но тут уж только Бог ему судья. Ибо его ненависть к моей стране, к ее вождям, к устоям и порядкам, чувствовалось, была выстраданной и бесповоротной, а потому – подсудной лишь высшему разуму.

Это был стойкий враг, и я ненавидел его, – в чем-то, после нашего с ним объяснения, и уважая.

Глава 5

Позвонила из Америки Ленка:

– Привет. Вы с какой стати с Юркой переругались?

– С чего ты взяла?

– Смурной становится, как осенняя ночь, когда речь о тебе заходит…

– Ревнует, Лен… К нашему с тобой славному прошлому.

– Да ладно, дело старое… Как живешь, какие новости?

– Тихий, благостный застой, – чистосердечно поведал я. – Кстати. Есть возможность слетать к вам через океан с делегацией из министерства. Только на хозяйстве оставить некого.

Мне как ответственному за связи с ФБР и в самом деле поручили подготовить визит заместителя министра, его доверенных лиц, а также Коромыслова и Шлюпина в Соединенные Штаты, и дабы отличиться, я договорился с Аликом, хозяином «Капитала», устроить перелет делегации на его личном самолете, благо Америку, чьим гражданином являлся, он навещал дважды в месяц.

Совместный перелет с предводителями полицейской своры, знающими, кто на борту хозяин, и естественные знакомства с выпивкой над океаном, лишними Алику не показались, и он с готовностью согласился принять на личное воздушное судно влиятельный силовой контингент.

– Так, может, все-таки приедешь? – оживилась Ленка.

– Вряд ли, – буркнул я.

В принципе мне бы и самому было полезно прокатиться с этой компанией, пообщавшись с ней накоротке, тем более я был включен в список и получил – на всякий случай долгосрочную американскую визу. Однако я понимал, что в поездке не обойдется без встреч с ребятами из ЦРУ с их липкими разговорчиками, чей смысл – лишний раз окунуть меня с головой в парашу шпионского агентурного статуса, а потому, может, и глупо противясь очевидным реалиям, лететь в заокеанские дали я не желал. А если честно – просто боялся.

– Тогда давай я твоих ментов встречу… – предложила Елена. – Покатаю, накормлю… Все тебе на пользу!

– Их встретят большие начальники, – сказал я. – Машины с мигалками, отель в Манхэттене, программа встреч и мероприятий…

– А я им предложу альтернативную, – возразила она. – Ресторан на Брайтон Бич, красивые девочки, рыбалка…

– Тебе-то это зачем?

– Стараюсь ради тебя. Когда они прибывают?

– В субботу, в три часа дня. Рейс частный. С Аликом летят, ты его знаешь…

– У них статус дипломатической делегации? – внезапно холодным и заинтересованным тоном спросила она.

– Ну конечно… Такая банда!

– Целую, не унывай.

А я и не унывал. Конечно, то, что я числился в тайных списках наймитов ЦРУ, вызывало ежедневную досаду, но с досадой этой справлялась моя самонадеянность неизвестной природы, основанная на дурацком принципе – авось пронесет.

В управлении между тем царила сонная тишь и безраздельная благодать.

Ушли в прошлое грозные бандитские сообщества, эстафета их вымогательских злодейств перешла к ментам, измельчала череда громких убийств, серьезные и умные гангстеры один за другим перекочевали в цивилизованный бизнес, разбираясь между собою в судах и меряясь величиной взяток, а не количеством стволов; группировки вырождались, другое дело – донимали отдельные сплоченные гады упертой разбойной направленности, уяснившие, что время крышевания деловых людей прошло, но потрясти их мошну путем наглого грабежа вполне вероятно и прибыльно.

Вал профессиональных, заранее подготовленных налетов рос день ото дня. И работать моим операм приходилось всерьез. Хотя и не столь напряженно, как во времена былые, когда криминальные братки околачивались на каждом углу столичных улиц. Да и не только столичных.

Заместитель шефа по тылу Филиппенко, отныне курирующий фонд непотопляемого Абрикосова, выбился во влиятельные персонажи, сконцентрировав всю экономику конторы – как черную, так и белую – в своих короткопалых, но уверенных и хватких ручонках.

Меня он доставал ежедневно и настойчиво, открыто и нагло требуя мзды с коммерсантов, с «терпил», а также с членов Совета, возглавляющих те или иные банковские и торговые структуры. На благо, естественно, конторы. И то и дело бегал к Коромыслову сетовать на мою несговорчивость.

Контора, чего греха таить, никогда не отличалась достижениями в области бескорыстия, но столь открытая торговля своим правоохранительным телом представляла собою явление, откровенно меня удручающее.

Главк превращался в закрытое акционерное общество уже откровенно, без соблюдения каких-либо приличий. И Коромыслов, с поразительной быстротой утративший все свои высокопарные принципы, неприятно озадачивал меня таковой своей скоропостижной трансформацией.

Впрочем, чья бы корова мычала… И Филиппенко, превосходно знающий о масштабах как моих, так Есина доходов, невозможного, коли по справедливости, взыскивать не пытался.

Но на черта он нам сдался, этот бесстыдный лихоимец?

Происходил он из оперов, начавших службу в одном из регионов, прилегающих к Московской области, где ныне его родной братец был главным руководящим прокурором, затем перешел в тыл министерства, откуда его и выдернул Коромыслов в свои подручные. И тыловик был рад расстараться на новом своем посту.

Во имя, естественно, конторы, но, и не забывая себя. По слухам, он устремлялся обратно в родимую область, на должность начальника всей тамошней милиции, мечтая о генеральских погонах и о региональной власти, и слухам этим имелось весомое подтверждение. А именно: списанные, хотя и вполне исправные машины из управления перемещались в родные края Филиппенко, туда же отправлялись средства из фонда, а вскоре через наместника президента управлению предоставили много квадратных гектаров под устройство санатория, зоны отдыха для сотрудников и охотхозяйства. Естественно, на землях, любезных уму и сердцу нашего тыловика. И, конечно же, задачей проекта было не благо сотрудников, а устройство уютного загородного логова для времяпрепровождения представителей высшей полицейской касты и иных властительных персонажей.

Незамедлительно началось строительство стратегического объекта, требующего уйму внебюджетных средств.

В очередной раз навестив меня с прошением о добровольных пожертвованиях, Филиппенко, блестя пошлыми золотыми коронками на коренных зубах, заклянчил жалостливо:

– Ну хотя полтинник долларей… Прошу. Не хватает на двух лошадей и трактор в хозяйстве… Сам же приедешь. На глухаря, на кабана… Потом банька, девки ядреные…

– Я не охотник, – отрезал я. – Сауна в квартире у меня есть. А что касается провинциальных проституток, они вряд ли составят конкуренцию моей жене.

– А насчет рыбалки?

– На деньги, которые ты от меня просишь, я смогу привить себе устойчивое отвращение к любому виду черной икры.

– Какой-то ты не русский, понимаешь ли, человек…

– Ну да. Американский, понимаешь ли, шпион.

– А чего? Не исключаю. С ФБР ведь работаешь, в контакте с враждебным контингентом…

– Тебе пора в контрразведку…

– Не, там не про нас перспективы.

– Не сомневаюсь. Там абрикосовых нет.

– Значит, денег не дашь…

– Слушай, а ты проницательный малый… Хотя – нет, поторопился я с комплиментом.

– Почему? – удивился он, и тень настороженности на миг застила его постоянно и возбужденно блистающие, как при виде добычи, острые масленые глазенки.

– А потому что завтра грянет очередная перемена, и все твое хозяйство пойдет под топор, – пояснил я. – И ты – вместе с ним.

– А то я – дурак! – расхохотался он – краснощекий, плотный и налитой силой мясной и жирком нагулянным, как секач осенний откормленный, уверенный в себе донельзя. – Все учтено, все просчитано. Мы здесь о-очень надолго, Юра. И потому должны дружить. Душою и сердцем.

– Что значит – дензнаками, – подытожил я. – Хрен тебе, лохи за забором.

– Трудно с тобой вести диалог…

– Свидание закончено, – обронил я. – Приходи с реальным вопросом. Решим – свое срубишь. А с прошением милостыни – или на паперть или в метрополитен. С поясняющим плакатом: «Подайте на лошадь и трактор». Или в Гознак обратись, там средств много.

Филиппенко покинул кабинет, не попрощавшись и зло хлопнув дверью, в следующее мгновение, впрочем, вновь распахнувшейся. В проеме ее появился удрученный Есин.

– Здорово, Юра… Я к тебе по интересному вопросу… Ты с Тарасовым в контакте?

– Нет, но контакт легко возобновить… А чего ты его вспомнил? Человек вне системы, не при делах…

– Еще при каких делах! – Есин возмущенно заворочал челюстью, присаживаясь на стул. – Эта сука подалась в адвокаты!

– Да, слышал краем уха…

– Ты не представляешь, чего он творит! Не знаю как, но он внедрился во все инстанции следствия, прокуратуры и судов. Он мне разваливает железобетонные дела! Твои бандиты его не интересуют, исключительно коммерсанты с серьезными заказами на свой «отмаз»… У меня идут под откос все показатели!

Я понял: отныне экономические преступники предпочитали платить не Есину, а опальному чекисту, ибо так выходило дешевле и практичнее.

– Меняет меры пресечения, возбуждает дела на оперов, – продолжал Есин, кипя негодованием. – И никакой на него управы! А ведь он – убийца, преступник, мы же с тобой знаем…

– Если нужны мирные переговоры с убийцей и преступником, я их тебе устрою, – сказал я. – И, думаю, конфликтующие стороны непринужденно договорятся о создании совместного предприятия…

– Ты чего?! – Есин выразительно завел глаза к потолку.

– Не переживай, – сказал я. – У меня тут замечательная техника. Видоизменяет любые звуковые вибрации. Превращая пук в музыкальный шедевр и наоборот. Говорят, ею очень недовольны в госбезопасности и в УСБ министерства.

Есин блеющее рассмеялся, затем посерьезнел:

– А как он, кстати, восстал из мертвых?

– Уехал в Белоруссию, там и жил. А общегражданский паспорт потерял. Паспорт нашли в кармане какого-то бомжа, угодившего под грузовик. Родственники ошиблись при опознании, труп был изувечен неузнаваемо. Такова официальная версия. Вот фокусник, да?

– С этим негодяем надо что-то делать…

– Давай сегодня поужинаем втроем…

– Ты забыл! Сегодня День милиции! Через час – торжественное заседание в актовом зале, мы с тобой речи толкаем, между прочим… Потом – награждения, после – пьянка…

– Тогда – завтра…

– Давай выдергивай гниду на стрелку…

До начала празднества я заглянул к шефу нашей внутренней безопасности. Один из бизнесменов, находившихся под моей опекой, – индус, занимавшийся оптовой торговлей мануфактурой, был прижат ментами, ответственными за контроль над железной дорогой, в чьем отстойнике томился арестованный ими вагон с тряпьем, и требовали с индуса крупнокалиберную взятку. Посланный мной для урегулирования недоразумения опер был унижен и едва ли не бит, ибо местные транспортные мусора заявили, что на своей территории над ними никто не властен, на федеральное управление им плевать, а потому необходимо было вразумить зарвавшихся недоумков, заковав их в наручники при получении мзды.

Что и было исполнено. Оставался вопрос: расплатился ли индус с ребятами из УСБ? Ссориться с ними я категорически не желал и всегда старался поддержать их материально, ибо превосходно понимал, что дополнительных источников дохода у них, в отличие от моих сыскарей, с гулькин нос и содрать что-либо благодаря специфике службы они способны лишь с проштрафившихся милиционеров, как и ребята из лубянского управления «М», надзиравшего над милицией. А иметь у себя под боком голодных жандармов, способных устроить любую пакость, означало ее непременно дождаться.

Начальник нашего гестапо, уже выпивший, порозовевший и размякший, обнял меня, расцеловал, поздравил с праздником, и на вопрос, все ли решено по человеческим понятиям с индусом, недоуменно раскинул руки:

– Юра… У тебя воспитанный контингент… Зря тревожишься. С тобой приятно работать. Ты стремишься к гармонии на рабочем месте, к полноценному товариществу, и мы тебя очень ценим, дорогой… По коньячку, и – не возражай!

Я проглотил рюмку, закусив ее долькой апельсина, и постучал пальцем по стеклу часов:

– Народ уже в зале, пошли…

Уселись в первом ряду, глядя на театрально высветленный прожекторами президиум: Коромыслов, Шлюпин, министр собственной персоной, полномочный представитель президента, вице-мэр города, заместитель генерального прокурора…

Звучали духоподъемные речи, к микрофону приглашались отличившиеся руководители, и я – в том числе, кратко вякнувший о необходимости продолжения славных традиций; затем пошла череда персональных награждений, и меня, вернувшегося с трибуны в зал, потянуло в сон. Впрочем, сон во время заседаний означает доверие к докладчику…

Донеслось:

– Полковнику Есину вручается наградное оружие…

Аплодисменты.

– Его талант, – вдохновенно и сурово глаголил Шлюпин, уткнувшийся сползшими на кончик носа очками в шпаргалку, – проявившийся в раскрытии сотен уголовных дел…

– А также в их сокрытии, – довольно внятно произнес сидевший рядом со мной нетрезвый полковник из министерских.

– М-да… – продолжил Шлюпин. – Этот талант найдет свое достойное применение в борьбе с подрывателями экономических основ государства. И мало им не покажется.

– Кто бы сомневался, – подтвердил нетрезвый полковник.

Переглянувшись с шефом УСБ, мы решили изменить свое местонахождение, переместившись в сторону от крамольника, чьи реплики, как мне показалось, донеслись до высокого президиума, неприятно озаботив высоких номенклатурных существ.

Последней донесшейся до нас ремаркой полковника была:

– Эх-ма! Испортили весь праздник этикетом…

Далее случился банкет для избранных, куда пригласили меня и Есина, мы чинно выпили и закусили икоркой с властьпредержащими, возле которых крутился неувядающий, крепко знавший свое шпионское ремесло Жбанов, и я отправился домой.

Жена встретила меня отчужденно:

– Ты, по-моему, пьян, муженек…

– Так сегодня же праздник. День милиции, между прочим…

– Было бы что праздновать…

– Что ты имеешь в виду?

– Продажность вашу, алчность, жестокость… Продолжить?

Внезапно мне стало обидно от таких ее слов.

– Да, – сказал я. – В чем-то ты и права. Но какая страна, такая и ее полиция. Но страна-то живет… Разнолико и многогранно, Оля. И в полиции тоже есть как подонки, так и герои. Не надо всех марать черной кистью.

– Я не обнаруживаю в тебе особенного героизма, – сказала она и ушла в спальню.

А я демонстративно улегся спать на диване в гостиной. Раздумывая о том, что работаю в удивительной организации, где отвага и беззаветность непринужденно уживаются с махровым мздоимством и изощренной подлостью.

Утром она меня разбудила:

– Юрочка, вставай, у меня с теткой беда…

– Чего такое? – встрепенулся я.

– Обокрали…

– Ну, излагай…

– У нее муж три месяца назад умер, ты же знаешь… Так вот. Приезжает якобы его приятель. Солидный, с орденами на пиджаке… Так и так, я – друг покойного. Как – он умер? И начинает рыдать… Потом представляется едва ли не помощником президента, трясет своими побрякушками и просит тетку свозить его к могиле мужа. Там опять рыдает. Да так, что ей стыдно стало, ибо не убивалась она по усопшему столь истово. После везет ее в ресторан. Потом – до дома. Целует ручку. Она поднимается на этаж, дверь открыта, квартира – обчищена… Лезет в сумку – ключей нет. И обнаруживает их на столе в гостиной. Он их спер, ключи… То ли в машине, то ли на кладбище…

«Не ко мне это, – едва не слетело с моего языка. – К городским сыскарям, специализирующимся на мошенниках, у меня темы иные – организованные группировки, заказные убийства, поставки оружия…»

Тут я поймал себя на странной и пугающей мысли, что к проблемам и жены, и ее тетки я, в общем-то, достаточно безразличен и даже испытал досаду от того, что текучку дел усугубила нежданная несообразность.

Но тут же, устыдившись черствости своей приобретенной и дабы вконец не разочаровать жену ущербностью своей персоны, промолвил:

– Что же… Сейчас пошлю к тете оперов…

Я напряг один из своих отделов, связался с ГУВД, и через три дня мошенника задержали. Прессовали его плотно, все похищенное он вернул. За незаконное ношение Звезды Героя Социалистического труда один из сыскарей, приверженец прежних коммунистических традиций, смазал ему по физиономии:

– Ты понимаешь, какой орден на себя нацепил, падла?!

– А что, разве мне не идет? – жеманно встрепенулся тот. И тут же получил добавку ребром ладони по шее.

В итоге при процедуре опознания мазурик пал перед тетей на колени в запальчивых извинениях.

После чего ядовитые упреки а адрес разложенной и недееспособной милиции у жены иссякли.

И отношения наши, слегка пошатнувшиеся, выправились.

Только надолго ли? Я чувствовал: что-то во мне изменилось, истаяло что-то главное и очень важное. И это также чувствовала Ольга. Отсюда возникшая между нами отчужденность. И к чему она приведет? Надо что-то делать, что-то исправлять…

Но – что?!

И зачем я когда-то примерил на себя чужую жизнь? Не будет мне в ней счастья, точно…

А потом из Америки прилетел крайне довольный Коромыслов. Вызвал меня в кабинет. Сказал:

– Спасибо, Юра, за поездку. Понял, почему и Решетов тебя ценил, и все остальные… Правильно ты работаешь и с правильными людьми дружишь…

Я понял: речь идет о хлебосольных Алике и Лене.

– Вот… – Достав из ящика письменного стола, вручил мне увесистую коробку, намертво, в несколько слоев запечатанную плотной липкой лентой. – Леночка просила передать…

Уже и Леночка…

– Чего это?

– Посылка для ее матери… Сказала, чтобы отдал тебе, она приедет – разберется…

Коробка была увесистой, килограмма два, не меньше.

Вернувшись в кабинет, я положил ее перед собой на стол. Тут тренькнул телефон:

– Юра, – зашелестел вкрадчиво и ласково голос моей бывшей любовницы, – не могу до тебя дозвониться, наконец-то прорвалась!

– Коробку мне отдали, – сказал я. – Не беспокойся.

– Положи ее в свой сейф, приеду – заберу… Там всякая мелочевка для мамы, но очень важная… В сейф, хорошо?

– Ну ладно…

– Целую тебя, милый.

Бархатные и просящие интонации, столь для нее нехарактерные, заставили меня призадуматься: с чего бы такой тон?

Так… Поступим грубо и решительно.

Я взял острый нож и взрезал послушно расступившуюся под его бритвенной остротой пленку. Вскрыл коробку, изготовленную из прочного пластика.

И обомлел.

Коробка была набита кольцами, ожерельями, браслетами и серьгами. Такого качества ювелирных изделий я не видел ни разу в жизни. Каждое из них являло произведение искусства. А какие чистейшие и огромные бриллианты были вкраплены в золото и в платину!

Ну, аферистка! Так развести на провоз контрабанды бравого генерала! За пару обедов, несколько экскурсий и, подозреваю, интим… Вот почему она интересовалась дипломатическим статусом делегации, все ясно. Неясно – отчего все это ослепительное богатство она заслала в Россию. Вероятно, под заказ знакомых ей толстосумов.

Так или иначе, но теперь мне предлагалось уместить эти сокровища в служебный сейф, отменная мысль! Особенно если грянет какая-либо проверка фискалов – конечно, маловероятная, но сколько неприятностей приходит тогда, когда ожидание их и в голову не приходит!

Вот же мерзопакостная семейка досталась мне в ближайшее мое окружение! Бесстыжие, вероломные твари. Все, пора с ними кончать. Или они когда-нибудь кончат со мной.

Кстати, идея. Можно через несколько дней поведать ей о такой проверке, об изъятии бриллиантовых излишеств, о служебном расследовании. Все я ей, конечно, отдам, но нервы потреплю. Решено!

– К вам Акимов, – донесся из динамика голос секретаря.

– Пусть заходит… – Я убрал коробку в портфель.

Акимов вошел, покрутил головой по сторонам, обронил тихо:

– Говорить могу?

– Надеюсь…

– Слушай, ты сейчас со всякой влиятельной общественностью крутишься… Есть предложение из главного управления наших дорожно-патрульных шустрил: разрешения на мигалки, спецталоны «без права проверки», номера с красивыми сериями… С самого верха предложения, а потому цены умеренные. Надо?

– А что почем?

Он положил передо мной лист бумаги:

– Здесь весь ассортимент с тарифами.

Ко мне то и дело обращались влиятельные гражданские лица по данному поводу, в том числе и члены Совета, так что предложение Акимова пришлось как нельзя кстати.

– Чего-то ты невесел последнее время, – заметил я.

– А как думаешь… Из начальников отдела в простые опера опуститься – это сладко?

– Не я решал, – отрезал я. – Коромыслов тебя вообще на помойку выталкивал, я еле отбил…

– Ну-ну, – скривился он недоверчиво. Встал. – Разрешите идти, господин начальник?

– Иди. И брови не хмурь, ты не прав. Впереди еще много всего, коли изменится обстановка – о повышении похлопочу.

Он молча вышел из кабинета. Вот дурак! Думает, я тут чудеса творить способен! Самому бы живу остаться…

Подвинул к себе расписание текущего рабочего дня. И покачал головой в недоумении: раньше в списке моих дел фигурировали бесконечные оперативные совещания, утверждение мероприятий, а то и выезд на них, а сейчас руководство интересовали исключительно политические и хозяйственно-экономические контакты, выход на нужных людей и обслуживание их интересов. Всему остальному, что определялось как работа управления, внимание уделялось второстепенное.

Я давно переложил все заботы на замов, курировал лишь узловые оперативные вопросы, подписывал документы исключительно своей компетенции и вообще обленился вконец. И причиной тому было умаление полномочий конторы, засилье бюрократических уложений и всеобщий распад боевых умонастроений сотрудников, только и успевавших приноравливаться к кадровой чехарде, смене начальства и бесконечным одергиваниям.

Былая атмосфера управления, некогда созданная мощным, устремленным на действие Решетовым, властным авантюристом, неизменно работавшим на результат без оглядок и страха, давно истаяла, вытесненная вакуумом рутины и всяческих конъюнктурных заказов.

Отправился в кадры, за очередным внештатным удостоверением, должным сегодня вручиться руководителю одной из дочерних компаний Газпрома, нашему спонсору, с кем через час у меня была назначена встреча.

Подхватил портфель с Ленкиными бирюльками, затем полез в сейф, извлек из него почетный знак конторы и бланк удостоверения, наспех заполнил его – пригодится для обоснования весомой материальной помощи…

А в кадрах царила суета: там тоже выписывали наградные удостоверения на медали «Участнику контртеррористической операции на Кавказе». На столе заместителя начальника кадров россыпью, как игральные карты, были разбросаны уже заполненные бланки с подсыхающими гербовыми печатями. Мешок с медалями стоял в углу.

На одном из бланков я прочел фамилию Абрикосова, на другом – Филиппенко, на третьем – поставщика свинины в столовку…

– Вы кого награждаете? – возмутился я. – Они же не знают, какой стороной гранатомет стреляет…

– Медаль юбилейная, – невозмутимо ответил кадровик. – Памятная, так сказать, да и вообще привезли остатки от штамповки, чего ж теперь – в лом их сдавать? Кстати, и вам полагается. Причем – заслуженно. Да! – Он полез в стол и вытащил оттуда какой-то алюминиевый орден размером с чайное блюдце – с позолоченными вензелями, в синей и в белой эмали, внушительный.

Вручил орден мне. Затем подвинул тетрадь:

– Распишитесь в получении…

– А это что такое? – удивился я.

– Номерной почетный знак нашего антитеррористического центра…

– Да они еще ни одного террориста не поймали, насколько мне известно, и уже свои бирюльки выпускают? И мне-то за что эта дребедень полагается?..

– Вы в списке…

Полная ахинея!

Через час с торжественным выражением лица я вручал нашу ведомственную награду деятелю из Газпрома в его роскошном кабинете, отделанным резными дубовыми панелями, с малахитовым письменным прибором на антикварном столе, среди кресел с обтянутыми лайкой сиденьями и с витиеватыми гнутыми спинками из карельской березы. Стены кабинета заполоняли фотографии его хозяина, красовавшегося в компании то президента, то премьера, то патриарха, то лидеров партий.

Удостоверение и знак он принял снисходительно, даже не удосужившись их рассмотреть. После подошел к застекленному шкафу, вытащил оттуда коробочку с Золотой звездой Героя России, а затем предъявил мне соответствующую копию указа президента. С грифом «секретно». Изрек покровительственно:

– Вот, вчера вручили в Кремле… Можете поздравить.

Я невольно покраснел. Тоже мне, приперся с жалкой побрякушкой как с репейником в дивный розарий …

– Вот это да! – искренне пожал я ему руку, сам же думая: за какие-такие заслуги? И еще этот гриф…

– Денег на Совет я вам уже перевел, – сообщил между тем хозяин кабинета, бережно умещая обратно в шкаф и звезду, и указ. – И помогать вам будем, это естественно, тем более просил полпред… Но, дорогой мой, скоро пора выборов, да и Администрация за холку держит… В общем, будем финансировать по возможности, вторым эшелоном. Вот, кстати, Коромыслову передайте лично, на представительские, так сказать… – И он вручил мне загодя приготовленный пакет.

Я пакет принял и учтиво откланялся. И понял, за что именно этот дядя получил геройскую звезду, и стыдливый смысл грифа уяснил, и свою тщету что-либо противопоставить всему этому бесстыдному и никчемному абсурду.

Мы все-таки – азиатская страна.

Но, собственно, а чему удивляться после этой встречи с одним из ответственных лиц, торгующим отечественными стратегическими углеводородами? Он хоть деньги нуждающимся от своих щедрот раздавал. А у нас в МВД сколько прощелыг орденами и медалями за свое лизоблюдство звенят? Ободрал колено о край канцелярской тумбы или споткнулся на паркете – орден Мужества. Знавал я и сержантов, за десяток лет за свое лизоблюдство добравшихся до звания «полковник».

Вновь позвонила Лена. И опять пропела застенчивым нежным голоском:

– Слушай, можешь помочь человеку с американской визой?

Я скрипнул зубами, решив до поры не устраивать выяснения отношений по поводу контрабанды.

– Какому еще человеку?

Она назвала имя известного всем эстрадного исполнителя и одновременно серьезного дельца, кому в визе было отказано из-за подозрений в его тесных связях с организованным криминалом.

– Это решается не в посольстве, а в Госдепартаменте, – сказал я. – Можно и не пытаться.

– Слушай, за единовременную визу люди платят полмиллиона долларов… Неужели ничего нельзя придумать?

– Обратись к президенту США, – сказал я. – Или к госсекретарю, на худой конец… Да! А какой смысл платить такие деньги за одну поездку?

– А ты представь, сколько тут по городам и весям русских общин. Он эту сумму компенсирует трижды как минимум!

– Идите на хер, леди. Не берусь. Отбой.

Я вновь пробежался по списку дел: предстояли визиты к двум банкирам, на ликероводочный завод, дабы в резерв будущих празднеств и всякого рода показух нам отгрузили грузовик качественного алкоголя, далее – наведаться на Старую площадь, где готова резолюция о выделении мне и Коромыслову двух участков под строительство загородных домов в районе Барвихи, причем не по кадастровой, а по нормативной стоимости, то есть за все про все – пять тысяч долларов с каждого, хотя на хрена мне этот участок?

Но пусть будет, ладно.

После – совместная встреча с Аликом из «Капитала» и с нашими ветеранами из деловых и ушлых ребят, прислуживающих ныне одному из нефтяных магнатов. Алик выстроил свой офис напротив бензоколонки, принадлежащей моим бывшим коллегам, и прилагал все силы, дабы бензоколонку снести, ибо вонь от нее неблагоприятно влияла на служащих, важных гостей и клиентов, а бодрые отставники терять источник прибыли не хотели, предлагая уладить конфликт полюбовно. Их хозяин магнат материально поддерживал как меня лично, так и наш Совет в частности, а потому приходилось, увы, впрягаться в разрешение конфликта.

Только к позднему вечеру мне удалось устроить встречу Есина с Тарасовым в отдельном кабинете ресторана, которым владела жена нашего борца с экономическими недоразумениями.

Негодяи разрешили свои недоразумения в течение получаса, не вступая ни в малейшие пререкания.

– Там один представитель швейцарской фирмы у меня… – говорил Тарасов. – Дело о контрабанде часов… Твои парни ведут… Поможем человеку?

– Ситуация управляемая, – отвечал Есин. – Но он, как мне сказали, упертый, диалог невозможен…

– Потому как на меня рассчитывает, – тонко усмехнулся Тарасов. – Не переживай, клиент ручной, от слова «прокуратура» седеет на глазах…

– А вот по контрабанде телефонов ты сейчас не за то дело взялся, – продолжил Есин, – напрасная суета. Инцидент на контроле у чекистов, завалишь и следователя, и судью, когда до его решения дойдет… Тут уж дай нам отличиться без своих рогаток, они тебе дороже встанут…

– Все понял, спасибо за вводную…

Затем Есин отбыл на иную очередную встречу, а мы с опальным чекистом остались наедине.

– Как ты сумел ввернуться в следствие и в суды? – спросил я. – И в таких широчайших масштабах?

– Расчет основополагающих точек системы, – пожал он плечами. – К тому же – старые связи… Их надо было лишь организовать, связать между собой. Искусство компиляции.

– Так ты себя легализовал под прежним именем? – только тут дошло до меня.

Он самодовольно хмыкнул:

– А кого теперь-то бояться?

Тут он был прав: Решетов свое отыграл. Недавно я видел его, садящегося в машину у здания Совета Федераций. Он похудел, съежился, как заветренный сыр, говорили, серьезно болен, но мне думалось, что причина его пониклости таилась в ином: он стремительно хирел, находясь в вакууме безвластия, как хищник в тесном вольере. И компания ветеранов политической сцены тяготила его своим пустозвонством и практической никчемностью.

– Так теперь к тебе обращаться – кого «открыть», а кого «закрыть»? – спросил я.

– Если клиент не ходит под большим политическим заказом, – важно ответил Тарасов. – С Администрацией я не бодаюсь. А так – милости просим.

Он достал овальный серебряный цилиндрик, высыпал из него на чистую тарелку щепоть белого и плотного как мука порошка, нашинковал его сноровисто краем кредитной карты в три узеньких дорожки и, свернув трубочкой стодолларовую купюру, втянул кокаин в мигом порозовевшие ноздри. Пояснил сокрушенно: – Иногда себе позволяю. После напряженного трудового дня. Ты будешь?

Я, категорически не приемлющий наркотики, с негодованием отказался.

– Как знаешь, – пожал он плечами. – Продукт чистейший. Мне его опера из Наркоконтроля возят. Что хорошо – они его не разбавляют, не мелочатся.

– И много таких оперов в Главдури? – спросил я.

– А ты мимо их конторы прокатись и посмотри, какие вокруг машинки стоят. «Порше», «Мерседесы»… Впрочем, и у федеральной миграционной лавочки такой же автопарк. Всюду – жизнь… И в эти департаменты, кстати, уже рассосалась половина личного состава вашего управления. Скучно у вас становится, Юра, ушли славные времена в историю, нет командной авторитетной руки и, главное, концепции. Живете текущим днем.

– Зато твоя концепция никогда не менялась, – сказал я. – Концепция всеядной пираньи. Или ты претендуешь на приверженность к какой-либо высокой идее?

– Я – нет, а ты? – спросил он.

– Мне хотелось бы ей служить, – сказал я. – Только все предыдущие наши государственные идеи, за которые сложили головы миллионы прекраснодушных людей, оказались ложными и преданными анафеме. А сегодня все идеи закончились, каждый выживает в одиночку и кормится, чем Бог подаст. И мы с тобой, довольно толковые ребята, способные на многое, живем, в общем-то, ради наживы, да и только.

– И мне нравится такое занятие, – сказал он. – Нормальная буржуазная жизнь. Западный стандарт.

– На Западе берущих взятки полицейских сажают в тюрьмы, – возразил я. – Как и посредников, за те же взятки устраивающих удобные судебные приговоры и вмешивающихся в ведение следствия.

– Но нам же с тобой нравится эта страна? – развел он руками. – И не нужен нам ни Запад, ни берег турецкий, ни арабские пустыни, при воспоминании о которых у меня начинаются колики. Ты чего завелся, Юра? Мы с тобой существуем в том укладе, что выпестован самой историей и законами бытия. Дергаться не стоит, ты в этот уклад уместился без зазоров, как аквалангист в гидрокостюм. Вот и грейся, защищенный от воздействия окружающей среды, но шумных пузырей не пускай, дыши ровно, не дразни акул. Плавай себе да ныряй за добычей. И следи за наличием финансового кислорода в баллонах. И знай: закончится он – тебе хана. Все, я пошел. С наших дел с Есиным ты в доле. Хочешь – от него получку принимать будешь, хочешь – от меня. Вот такое простое и ясное положение вещей, которым ты должен проникнуться. Пока, мой верный друг!

– Э, постой, – сказал я. – Мигалки, спецталоны, красивые номера – нужно?

– Да позарез просто!

– Но кандидатуры бандитов не проходят.

– Похлопочу о достойных людях, уверяю тебя!

– Такие есть?

– Первый – перед тобой!

Глава 6

И покатилась жизнь далее – основательная и привычная, и все у меня было в ней, и любые рычаги под рукой, и связи, и деньги, и уважение окружающих, все удовольствия и роскошь, о каких ранее и мечтать не приходилось, только никакой радости от своего благополучного бытия мною не ощущалось, ибо знал я, что качаются за моей спиной черные тени зловещих грехов, способные обрасти плотью каких-либо внезапных угроз и перемен, должных смести меня в прах.

И не зря я предчувствовал их, ох не зря!

При очередной встрече со Жбановым он, лучившийся довольством, как объевшийся сметаны котяра, поведал:

– Хорошие новости, Юра! Коромыслов уходит в министерство. Заместителем первого лица.

– Что же здесь хорошего? – охолодел я. – Опять перетряска конторы, опять новая метла…

– Как раз нет, – сказал он, решительно выставив в мою сторону ладонь. – Все под контролем. Начинается большая игра. Скоро сменится министр, и у нашего Феди будут все шансы занять его кресло. Но для атаки ему просто необходимо занять господствующую высоту.

– Это понятно…

– А контору возглавишь ты, – расплылся он в покровительственной улыбке. – Федя поддержит, он сюда никому постороннему сунуться не даст, здесь его люди, его карман, множество положенных трудов – одно охотхозяйство чего стоит… Да и в Администрации тоже склоняются к твоей персоне… И Олейникова ты устраиваешь, подсобит дед…

Когда после очередного совещания я задержался в кабинете у Коромыслова, то сказал ему в сердцах:

– Подумай сто раз, Федор Сергеевич, прежде чем лезть в вышину. Альпинисты покоряют вершины, но долго на них не задерживаются. И упоение победой у них длится считанные минуты.

– Зато им есть о чем вспомнить… – с легкомысленной усмешкой изрек он.

– Если не разобьются на неминуемом спуске. Слушай, дорогой ты мой генерал, – продолжил я с напором. – Мы с тобой сработались, отладили все механизмы, весь коллектив тебе верен и предан, у тебя три больших звезды, друг полпред, и здесь ты будешь сидеть годы и годы. Зачем выходить на скользкий лед?

– Эх, Юра, – сокрушенно произнес он. – Нет в тебе азарта, желания сыграть по-крупному… Так и промаешься в полковниках до пенсионной поры дачных грядок… А я верю в свой фарт. И даже если Система сожрет меня – о своих поступках не пожалею. Верю в свою звезду, если хочешь…

«Ради чего?» – хотелось спросить мне, но я лишь обреченно махнул рукой.

– Впрочем, – поправился он снисходительно, – в полковниках тебе не бывать, займешь мое место. Поспособствую всеми силами.

– Ты сначала себе поспособствуй…

– Ладно… Прикуси язык со смелыми советами. Забываешь субординацию.

Выйдя в растрепанных чувствах от генерала, отправился в свой кабинет, наткнувшись в коридоре на какого-то низкорослого кривоногого типа с сальными волосами и с прыщом на носу. Тип вежливо спросил:

– Простите, а где кабинет Шувалова?

– Ну, я Шувалов, – сказал я.

– Юрий? – уточнил он, и тут на меня повеяло чем-то опасным и нездоровым, как из топки крематория.

– Юрий, если угодно…

Тут глаза типа залились холодным недоумением.

– Ничего не понимаю… – пробормотал он.

«Вот он, посланец из прошлого!» – понял я, мгновенно вспотев от ужаса.

– А вы кто такой? – поинтересовался я равнодушно.

– Я из ГУВД, работаю сейчас по одному делу с подразделением Баранова. Миронов я… Майор Миронов.

– И что вам надо, майор?

– Дело в том, – молвил он нерешительно, явно теряясь в мыслях, – что когда-то я работал в области, потом уволился, а вместе со мной служил Юрка Шувалов, опер… Потом в министерство его перевели… А после – сюда. Ну, я подумал… А других Шуваловых здесь нет?

– Путаница в информации, – отрезал я, понимая: «Все, конец всей истории».

– Ну, извините… – пробормотал он, бочком отодвигаясь от меня.

Я вернулся в кабинет. Мысли путались. Но одно было ясно: этот опер обязательно прояснит для себя внезапное недоразумение, всерьез, чувствуется, огорошившее его. И разрушит всю мою жизнь.

Подо мной, как при землетрясении, начинала расползаться черными червяками трещин почва под ногами, и я пятками ощущал струящийся жар из адских глубин.

Что делать? Пригласить этого умника в свой кабинет и убить? И вывезти тело ночью в лес? Бред!

Я вызвал к себе шефа службы наружного наблюдения. Дал необходимые неформальные указания.

Действовал я по наитию, вслепую, совершенно деморализованный, рассуждая тупо: пусть «хвосты» отслеживают маршруты, а там придумается что-нибудь, когда он покинет контору и выдвинется в городские просторы…

А, вот что надо: срочно оповестить Жбанова, тот отреагирует немедленно, направит самых лучших специалистов…

Но как же мне не хотелось убивать этого человека! Меня выкручивало наизнанку от этой мысли, бросало в холод и в жар, но я понимал, что никакого выбора здесь нет. И любое промедление означает мою погибель.

Через полчаса наружка сообщила, что объект покинул здание управления, сел в свой автомобиль и направляется в центр города.

От следующего сообщения у меня поднялись волосы дыбом:

Миронов вошел в бюро пропусков ФСБ!

Он расколол меня, сука… Он уже успел меня расколоть!

Я срочно вызвал к подъезду машину, сбегая по лестнице, набрал номер Олейникова и лихорадочно проговорил в трубку:

– В вашем бюро пропусков некто Миронов, майор из ГУВД… У него информация, которая не должна попасть посторонним. Срочно – задержать и изолировать! Я еду к вам. Прошу принять, товарищ генерал. Вопрос жизни и смерти.

– Да не суетись ты, – лениво ответил Олейников. – Все понял. Сейчас его отведут куда надо. Давай жми, мне через час в Кремль ехать…

И я как в бреду домчал до Лубянки, сунул местную ксиву едва ли не в зубы прапорам на входе и метнулся к лифту.

В секретариате заместителя главы ведомства меня встретили дружественными улыбками, рукопожатиями, и я несколько успокоился.

А встретивший меня Олейников, пребывавший в превосходном настроении после дела с отелем, дружески обняв, повел в свои покои, предназначенные для отдыха и бесед с близкими сотоварищами.

– Где этот Миронов? – спросил я. – И куда он шел?

– Вообще-то сначала я хотел выслушать тебя, – сказал генерал. – Чтобы соблюсти правила игры, заполучив информационное преимущество. Но давай я сыграю белыми, хотя в наших традициях это считается глупой ошибкой. Твой майор шел в управление «М», к своему знакомому, вероятно, куратору… И перехватили мы его чудом. И еще тебе повезло, коли рыло в пушку, что он сунулся прямо в контору, это – нонсенс, коли он у нас в осведомителях. Полагаю, куратор не мог покинуть рабочее место, а у подопечного возник очень горячий вопрос. Ну, а теперь излагай ты…

И я изложил. Правду о перемене мест двумя авантюристами.

Олейников явственно и тяжело мрачнел, выслушивая меня. Когда же я завершил свою исповедь, встал из-за стола, подошел к окну. Спросил безразлично:

– И что предлагаешь делать?

– Не знаю…

– Забавная штука – жизнь, – качнул он головой. – Ну… ты же отныне – профессионал, – произнес снисходительно. – И понимаешь, что таких свидетелей не оставляют в живых. Но сначала давай подумаем о тебе. К истории твоего внедрения в милицию я отношусь негативно, и достоин ты, чтобы снести тебе голову, но нас много связывает… К тому же если подняться над ситуацией и рассмотреть ее философски, то в жизни ты оказался на своем месте. Причем в качестве весьма достойного для него персонажа. Я, кстати, всегда вторым планом удивлялся несоответствию твоей личности с милицейской карьерой. Ты не мент, ты умнее и шире. А потому, наверное, пережил череду начальников и не погиб по дороге к своей сегодняшней должности в ваших безжалостных междоусобицах. Но в этом здании, Юра, основной принцип отношений и работы – целесообразность. И вот я взвешиваю ситуацию весами этого принципа. И думаю: а почему бы тебе не помочь? Для нас это взаимовыгодно. Приобретаю себе вечного должника. А сдать тебя, памятуя историю наших взаимоотношений, превосходно всем известных, – значит добровольно выставить себя в роли доверчивого идиота. С другой стороны, ликвидировать честного информатора, прибежавшего к нам с доносом, – такой грех я себе на душу не возьму. А рванул он сюда, потому что испугался, что может покинуть твою контору частями, в мешке, и как опытный опер, прочухав неладное, поторопился нейтрализовать все вероятные инсинуации с твоей стороны. Теперь вечный вопрос: что делать? Отвечаю: я спущу ситуацию на тормозах, а уж далее – сам… Без подсказок.

– А что мне делать сейчас?

– Сиди здесь, пей кофе, коньяк… Только не звякай посудой. Дверь будет закрыта неплотно, ты все услышишь…

Миронова ввел в кабинет генерала его помощник.

– Ну-с, – сказал Олейников, – присаживайтесь, майор милиции. Чем угодно заинтересовать наше ведомство? Или предпочитаете говорить с офицером, с которым вы на связи?

– Да, желательно…

– Тогда поверьте, что лучше вам поговорить со мной, – сказал Олейников. – Лучше и для вас, и для вашего куратора. Тем более я примерно представляю себе ту информацию, что не дает вам покоя.

– Шувалов… – произнес он, как пароль.

– Ну, есть такой известный борец с оргпреступностью, что дальше?

– Тут – странности… – произнес Миронов и далее подробно и весьма грамотно изложил о странностях.

– Молодой человек, – выслушав его, произнес Олейников. – Вы все сделали правильно, вы пришли по адресу, и я рад, что в нашей милиции работают столь квалифицированные сотрудники. Наши секретные сотрудники. Но в данном случае ничего увлекательного вы нам не сообщили. Объясняю: существует государственная задача нахождения упомянутого вами лица в органах внутренних дел.

– Ах, вот как…

– И постарайтесь события сегодняшнего дня устранить из своей памяти, – продолжил Олейников. – И тем более где-то озвучить их. Вы что-нибудь говорили куратору?

– Только о необходимости срочной встречи.

– Очень хорошо. Ваша информация не для его уровня. Сейчас вы пойдете к нему и скажите, что вам надо срочно одолжить деньги на покупку машины, к примеру. Есть, мол, выгодный вариант, вы мечетесь в поисках средств…

– Я все понял. Даже не беспокойтесь, товарищ генерал-полковник.

– Приятно иметь дело с умным человеком. Ну, прощайте. О, кстати, подарю вам сувенир на прощание.

– Это что, пуля от пулемета? – раздался озадаченный вопрос Миронова. – Зачем мне?

– Да сувенир, зажигалка, сегодня кто-то принес… – через смешок произнес Олейников. – Поставьте на видном месте дома, в кабинете, вспоминайте нас.

– Какой там кабинет! Пятый год из коммуналки не выберусь…

– Плохо честные менты живут, и это прискорбно, – посетовал Олейников. – Но еще хуже, что их так мало. Ну, удачи, майор.

«Да, подарочек со значением, и как преподнесен!..» – мелькнуло у меня.

– Ну-с… – Олейников открыл дверь, за которой я томился. – Дальше – по обстоятельствам. – Развел устало руками. – Но ситуация мне не нравится. Однако повторяю: сам думай, как и чего. Пропалывай историю. Тебе просто повезло, что покуда из нее вынырнул лишь этот персонаж. Да и аферу вы провернули во времена смутные, сейчас бы такое не прошло. А, работай твой тезка даже тогда в каком-нибудь пусть мелком, но устойчивом подразделении, спалились бы вы давно, ибо любой московский милиционер уже за полгода обрастает вечно волочащимися за ним связями. Да и он, тезка, тоже везуч до поры. И о нем подумай, Юра. Понимаешь, в каком смысле. Плохо это, но куда деваться от законов нашего жанра? Только вот насчет меня беспокоиться не изволь. – Он криво усмехнулся. – Дороже встанет…

– Да вы о чем, товарищ генерал-полковник?!..

– Брысь отсюда!

С Мироновым я вновь столкнулся в конторе через два дня.

Рассеянно кивнули друг другу, а потом он, словно тяжело решившись, произнес мне вслед:

– Простите, могу к вам обратиться?

Я неторопливо подошел к нему, произнес неприязненно, приблизив лицо к лицу:

– Ну?

Со лба его, медленно набухая, катились нервные, тяжелые капли пота. Он явно трусил, и ноги его мелко дрожали, подгибаясь.

– Я ничего не знаю и не желаю вникать… – произнес он. – Но поймите меня правильно… Я говорил с человеком такого уровня…

– Ну, – брезгливо повторил я.

– Я невольно угодил в расклад, который в любой момент может стоить мне головы, – суетясь глазами, прибавил он. – Я чувствую… Тем более знаю, как на Лубянке решаются дела…

– Бывает всякое, – согласился я примирительно.

– Тогда – разговор между нами, – отважился он. – Если что-то случится со мной – все получит огласку. Самую широкую. И плевать мне на всякие большие звезды, секретные операции…

– Стоп, – положил я ему руку на плечо. – Ты что-то слил на сторону?

– Нет, я подстраховался иначе.

– Ты псих и недоумок, – сказал я твердо. – И очень плохой опер. Трусливый и недалекий. Ты не просчитал одной очевидной вещи: уже сегодня ты бы поведал, будучи в определенном месте и в окружении определенных людей, о всех своих страховках и хитромудриях. Ты глупо и недальновидно переборщил. Но я тебя прощу. Хотя твоя впечатлительность меня настораживает.

И я спокойно пошел себе, раскланиваясь по пути с сослуживцами. И ноги сами привели меня в отдел Баранова.

Мы обнялись с испытанным товарищем и партнером.

– Случилась большая лажа, – сказал я. – К твоему отделу прикомандирован некий Миронов из ГУВД. Ходить вокруг да около не стану: мне надо его очень серьезно подставить. Подвесив на свой крюк. Такое у меня задание сверху. Если не выполню его… – Я выдержал паузу. – Тебя устраивает твой сегодняшний начальник? – Ткнул себя пальцем в грудь.

– Еще как… – невозмутимо отозвался Баранов.

– Тогда надо снять проблему.

– Так, может, ее снять вообще? – вопросил, не дрогнув ни одной чертой лица, начальник отдела заказных убийств. То бишь их расследования.

– Вероятен нежелательный резонанс, – равнодушно промолвил я, сам же едва справляясь с охватившей меня дрожью.

– Один козырь компромата бьется другим, такое тоже устраивается, – ответил он опытно. – Не беспокойся. Уж кому-кому, а этому кадру мы дадим по жопе.

– Каким образом, какой дубиной?

– Начнем уже сегодня, у меня десяток вариантов. Тем более месяц назад на него с трудом закрыли дело по неправомерному применению оружия. Еще один эпизод – и ему не выпутаться. Да ты иди, считай, движок завелся, я у руля, а дорога известная. Ты помнишь, чтобы я когда-нибудь маршрут не прошел или тормоза включил?

– Если какие расходы…

– Да ты серьезно расстроен, коли такое мелешь…

Я вошел в кабинет, скинул пальто, уселся за стол, и тут ко мне ворвался запыхавшийся Акимов:

– Срочно! Всем, кому выдавались разрешения на мигалки, сообщи: все аннулировано, у гаишников прокурорская проверка, дан приказ отбирать документы для служебных расследований, полный крантец!

– Ты интересный парень, – сказал я. – Люди платили деньги за год вперед, а отъездили всего ничего… И как на меня посмотрят – не подумал?

– Юра, но кто бы мог знать?!

– Да мне плевать! – треснул я кулаком по столешнице. – Где ты – там блудняк и облом! Чего я вообще тебя в конторе оставил?! – Я дал волю чувствам после нервного напряжения, от которого меня все еще колотило, как в гриппозной лихорадке. – Да тебя в постовые отправить надо, недоумка! Кретин, мразь! Дешевый мошенник!

Я, конечно, переборщил. Акимов почернел лицом от обиды.

– Мы вернем деньги, – тихо и смиренно произнес он. – Но люди должны понять, а вернее, те, кто ездит с мигалками, – прекрасно понимают, в какой стране мы живем… И насчет кампаний по якобы борьбе с коррупцией в курсе, и воспринимают их соответственно… Тебе лень звонить по всему списку? Давай его сюда, лично буду в извинениях рассыпаться…

– Деньги – на бочку! – рявкнул я. – Все!

– Всю сумму не вернут, – произнес он невозмутимо. – Посчитают время использования разрешений в процентном отношении.

– Вот как! – сказал я. – Забавный торг. Знаешь, что я сделаю?.. – Я устало привалился к спинке кресла. – Я пойду к Коромыслову. С завтрашнего дня – он зам министра. И вся автоинспекция, и прочие родственные ей службы страны – в его прямом подчинении. Я безо всяких экивоков поведаю ему, в какую историю вы меня впутали. И ко мне он отнесется снисходительно, даже не сомневаюсь. Тем более пострадали уважаемые члены Совета, дружбу с которыми он бесконечно ценит. А случившееся недоразумение со своим вступлением в должность расценит как весьма полезный прецедент для начала кардинальной расчистки своего хозяйства, которую он уже сладостно предвкушает…

– Проходили, подавится, – мрачно буркнул Акимов.

– В итоге – конечно, – согласился я. – Но головы твоих дружков покатятся по сторонам, это даже не сомневайся.

– И моя, значит, тоже? – равнодушно поинтересовался он.

– Я тебе обозначил условия. Я отвечаю перед людьми, ты – передо мной, а твои жулики – соответственно – по вертикали… Так что крутись. Или у тебя деньги закончились? – прищурился я зло.

– Представь себе, – ответил он. – Я попал в плохую историю. А то бы, думаешь, стал заниматься всякими мигалками?..

– В какую историю?

– Неважно. Этим с друзьями делятся, Юра. А мы с тобой уже не друзья. Кто нашел друга, тот нашел клад. А кто нашел клад – не ищет друга. Ты – большой начальник, вхож в круг политических деятелей, генералов, да и сам скоро таковым станешь, орешь вот на меня, гляди, скоро и сожрешь, не подавишься… Да и кто я тебе? По сути – свидетель твоей карьеры. А таких уничтожают. – Он пожал плечами. – Что же, я готов. Рапорт могу накатать хоть сейчас. А деньги… Приказ понял: вернуть полностью.

Только тут я заметил, что Акимов сильно поистрепался в одежде, на руке его дешевые часы, а в потускневшей шевелюре обильно прибавилось седых волос.

– Так что у тебя произошло? – спросил я.

– Мое личное дело! – отрубил он глухо и мрачно.

Так, все ясно. Мне вспомнились его откровения о редких, но метких запойных влечениях к карточным столам и к рулетке…

– А… с Алика-то получаешь? – спросил я. – Там как бы на жизнь должно хватать…

– Алик уже давно имеет дело с тобой и только с тобой. Второстепенные персонажи ему не нужны, – ответил он. – Познакомили они его в свое время с перспективным человеком, теперь – до свидания!

– А Баранов? – удивился я.

– А Баранов чего пикнет? Ты его начальником отдела оставил, наградами осыпал, дела у вас…

Я понял: речь идет о снятии эпизодов со злодеяний Евсеева.

Ну, если исходить из законов жанра, как недавно говорил Олейников, Акимова и впрямь пора списывать. Тем более озлился он на меня всерьез и непоправимо. Только совесть мне того не позволит.

– Ладно, ты ничего не должен, – сказал я, медленно подбирая слова. – Иди, разберусь сам.

– Не, – глумливо покачал он головой. – Я все отдам. Кровью выхаркаю, но отдам. И – никак иначе. Разрешите свалить, гражданин начальник?

– Дурак ты…

– Зато ты у нас ослепительный умница!

– Надуманное это у тебя, на обидах мелких взращенное… – начал я, но он уже затворил за собой дверь.

Да и пусть и себе проваливает… Никогда его не любил. Да и невелика потеря в таких друзьях.

К концу рабочего дня ко мне в кабинет наведался Баранов.

– Ну, – произнес торжественно, – все сляпали грамотно, раскрутились за день…

– Излагай.

– Наливай, я без ног… – откинулся он на пискнувшем под тяжестью его мощного носорожьего туловища кресле. – Только что из министерства, отработал с их технарями…

Я достал из секретера коньяк, попросил секретаршу принести закуску из холодильника, стоявшего в приемной, фрукты и сок.

– Развел я его так, – степенно начал Баранов. – У меня свежий висяк по убийству, там был оставлен пистолет. Копаный «Вальтер». Без отпечатков. Он заходит ко мне в кабинет, ствол лежит на столе… Ну, и…

– Поинтересовался, – предположил я.

– Конечно. С копателей, говорю, срезали. Только не понимаю, сетую, как он разбирается, привык исключительно к «Макарову»…

– И он тебя просветил?

– Да, парень знает толк в злых игрушках…

– Дальше?

Он выдержал паузу, чокнулся вдумчиво, выпил. Спросил:

– Правильные слухи, что Федор Сергеевич тебя на хозяйство устраивает?

– Вроде того…

– Хорошо бы! – Отер костяшкой пальца губу. Продолжил: – Ну, поблагодарил я его за науку, снял услужливо с лацкана пиджака выпавший из его прически волосок да в урну бросил, на бумажку чистую, дно застилающую… А потом в экспертизу поехал к людям проверенным, далее – к корешкам из управления «К», знатокам высоких технологий…

– И что в итоге? – обронил я.

– В итоге, – наклонился он к моему уху, и я невольно поморщился от резкого и кислого запаха пота, исходившего от него, – у нас есть ствол, на внутренних частях которого имеются два четких фрагмента отпечатков, оставленных злодеем по неосторожности. Внешние отпечатки, понятное дело, стерты. Далее: изъятый с трупа волос неизвестного – вероятно, убийцы, обыскивавшего жертву, и – зафиксированная между ними переписка по Интернету. Невнятная, но в ней фигурирует назначение встречи на роковой день и час…

– Это как возможно? – поразился я.

– Убийца похитил компьютер погибшего, но выяснить почтовый адрес – не проблема, – поведал Баранов. – А уж взломать код… Сам понимаешь. Тем более он у нас пасется, пользуется техникой, даже в карты играет на сайте «убей рабочий день». После придумалась переписка. Ты можешь ее уничтожить, но ее тень остается и восстанавливается профессионалами в прежнем оригинале. Таким, Юра, образом, можно сделать из уважаемого человека педофила и любого морального урода. Ты даже не будешь и подозревать об этих компьютерных кознях, пока к тебе не придут ребята с наручниками и не предъявят улики: оплаты счетов за всякого рода темные услуги, переписку с криминальными менеджерами… А после – факты в газету, и хрен отопрешься и отмоешься. Мы еще хлебнем с этими новыми технологиями, помяни мое слово! Вот так! В общем, плачет по Миронову тюрьма. Слезами горючими. Такой вывод. Ты завтра собери совещание по месячным итогам работы отдела, я его туда вытащу. Настойчиво, потом он это припомнит, проникнется, откуда ветер… Короче, объясни ему, куда он втюхался. Не знаю, за что твои патроны на него взъелись и кому он на мозоль наступил, но если был конфликт, теперь паритет в нем полный… Окончательная ничья.

Я слушал его – циничного многоопытного мастера от полиции, добросовестно спасающего мою шкуру – во имя, естественно, собственных перспектив, и меня постигало странное чувство: будто в жизни моей настал переломный момент, будто высшим силам, игравшим мною, как куклой, в какую-то забавную для них игру, игра прискучила, и они оставили меня, некогда ими взлелеянного, на произвол дальнейшей судьбы, и отправились в даль невозвратную по иным делам или к иным развлечениям.

И это было острым, горьким и бесповоротно обреченным ощущением. Ощущением неизбежного краха.

Или – еще поборемся? Отрешимся от неудач, перехитрим врагов, пойдем наперекор невзгодам, переживем очередное испытание, ведь, сколько их было!..

– Я – твой должник, – протянул я руку Баранову.

– Надеюсь, – ответил он.

И в голосе его прозвучала, как показалось, тень некоей затаенной угрозы.

А что? Уж этот упырь, имея козыри на руках, легко может добиться откровенности от Миронова, а затем стальной хваткой пережать мне горло. Правда, не знает он о моих тайных заокеанских покровителях, ничуть его таланту в грязных каверзах не уступающих, и способных, покрывая своего ценного агента, растереть его в пыль.

И что-то, видимо, в моем взоре промелькнуло, как отсвет той далекой, неведомой мне злодейской шпионской кухни, бесчеловечной ее жаровни, и отпрянул вдруг от меня Баранов напряженно и задумчиво, как от провода оголенного, кольнувшего его злой силой тока, и молвил, сглотнув, по-лакейски услужливо и пугливо:

– Чего мы о долгах-то мелочных? За дружбу давай выпьем, за беззаветность друг к другу, а счеты крохоборам оставим, кто всегда в одиночку, как в гробу персональном…

– Ну, за нашу братскую могилу! – поднял я рюмку.

– Ты и шутишь, шеф… – укоризненно зыркнул он на меня. – Ну-ка, смени тост…

– За нашу контору! – нашелся я. – Она нам дала все-таки очень много… И не перечислишь…

– Она дала нам все! – с чувством произнес он. – Все… что мы собой и являем! До дна!

А темная полоса моей жизни между тем неуклонно дополнялась наливающейся чернотой.

Миронова, естественно, я прижал, что вовсе не освободило меня от неясных страхов, Олейников от меня отстранился – пусть не в делах, но в наших некогда теплых и дружеских взаимоотношениях, истаявших без следа. На работу я ездил по инерции, безрадостно, и данную мне Богом жизнь ощущал отчужденно, словно со стороны, не находя в ней ни смысла, ни трогающего моего сердца ответного к ней благодарного чувства.

После ухода Коромыслова в министерские дали исполняющим обязанности начальника главного управления был назначен не я, а Шлюпин. В отношении моей персоны сработал некий тайный тормоз. Какой – никто не знал. Разве Жбанов, с досадой мне пояснивший:

– Федя решил подержать лапу на своей прежней позиции. Думает дать задний ход, если не получится с креслом министра. Почему Шлюпина на хозяйство учредили? Он – управляемый, ты – нет. И пока у Коромыслова не сыграна главная игра, он тебя придержит под уздцы. Я ему активно противоречил, но все без толку… И, в общем, он прав. Если он отступит на прежний рубеж, во главе рубежа должна стоять фигура невзрачная, шаткая, принципом лизоблюдства и послушания проникнутая, а – ты ведь так развернешься и поднимешься, что он от тебя как от стены каменной отлетит… Вот выбьется в министры, тогда и назначит кого надо…

– Я совсем не уверен, что он выбьется на первую должность, и совершенно неуверен, что в шефы конторы протолкнет меня, коли случится чудо с его назначением…

– Это почему?

– Потому что в министры жаждет попасть персонаж, полюбившийся президенту, некогда работавшему с ним, своей исполнительностью, добросовестностью, чинопочитанием и, наконец, чекистским прошлым. Это копия Шлюпина, кстати. Это – стереотип полицейского идола на все времена, сделанный из оцинкованной, нержавеющей жести. Это – роботы с легким налетом человеческих чувств и эмоций. Прикажи им родную мать расстрелять – расстреляют. И потому умные функционеры выбирают себе в подручные таких существ. Эти – не подведут. И не зря Коромыслов в свое время привел сюда какого-то невзрачного Шлюпина, и не зря задобрил его генеральскими погонами со своей подачи в обмен на окончательно неподкупную верность. Естественно, покуда он, Коромыслов, при делах. А я – да, я непредсказуем. И по здравому размышлению решил наш генерал-полковник не рисковать с опрометчивыми назначениями. Так что, мистер Жбанов, при всех ваших потусторонних связях едва ли я удержусь и на прежних редутах…

– Разумные доводы, но – удержишься, – сказал он, сам же, чувствуется, моими доводами озабоченный и раздосадованный.

А мне-то, впрочем, на все свои дальнейшие назначения и разжалования было по большому счету категорически и презрительно наплевать.

Все в нашем мире решали деньги, все заключалось или в их наличии, или в отсутствии, все карьеры основывались на их обретении, а моя нынешняя задача заключалась не столько в умножении капитала, сколько в его сохранении. Вот актуальнейшая из задач!

Ибо теперь я уверился: любая социальная состоятельность зиждется не на высоких духовных качествах, не на таланте и мастерстве, а измеряется способностью платить и зарабатывать. Все остальное – душеспасительное лукавство в пользу бедных, дабы те смогли обожествить свою нищету смыслом ее высокого предназначения, отвергающего блага земные, тленные, и смирились бы с ней в ее безысходности, от их же неуклюжести и тупоумия происходящей.

Итак, в конторе наступила эра владычества недалекого и осторожничающего Шлюпина. Весьма, надо отметить, основательного и предусмотрительного скромняги.

Никаких устоев, заложенных Коромысловым и чередой предыдущих начальников главка, он не отринул, сохранив фонд, Совет, не уволив никого из сотрудников, и даже не переехал в кабинет первого лица, хотя там каждодневно производилась приборка. То есть вел себя как тишайший затаившийся умник, выгадывая время и осторожно манипулируя собственными рычагами, способными утвердить его окончательным начальником на ныне занимаемую им должность.

Торжествовал тыловик Филиппенко, обнадеженный, видимо, своим скорым переводом на позицию первого милицейского начальника в родимую область, хотя перевод этот, как мне казалось, подозрительно затягивался, несмотря на отстроенную заимку с баней в охотхозяйстве и состоявшуюся закупку лошадей, тракторов, егерей, штат воскресных шлюх и перемещенных в местные складские помещения ящики водки от ее прямых изготовителей в порядке благотворительной помощи.

Однако в оперативной деятельности управления произошли значительные перемены. Шлюпин связывал как меня, так и Есина по рукам и ногам. Никаких конфликтов со сколь-нибудь влиятельными особами, стоящими за нашими разработками, ни единого противостояния с прокуратурой, ни малейших трений с министерскими фискалами он не допускал. Вернее, пытался не допустить. Ибо командовать-то он нами командовал, но особенно не выпендривался, понимая, что владеет ситуацией по формальному признаку, как назначенная властью домохозяйка над матерой, вросшей друг в друга бандой.

Есин при своих перегибах отмазывался коммерческой целесообразностью операций, всякий раз нейтрализуя гневный разнос начальника пухлыми конвертами, а я отделывался идейными соображениями и несокрушимостью доказательств в отношении разного рода мазуриков со связями, отправляемых стараниями моих оперов за решетку. К тому же на многих и многих стоявших у власти негодяев у меня имелся убийственный компромат как в виде документов, записей их пикантных бесед, так и разного рода фото– и видеосъемок.

Краткую свободу действий нам предоставил отпуск Шлюпина и его отъезд на курорт в Таиланд, где его укусила обезьяна, и ему пришлось задержаться там еще на неделю для прохождения курса лечения и специфических прививок.

В это время был взят с поличным отставной генерал Службы внешней разведки, грешивший аферами, – учредитель дутой строительной компании, бессовестно надувшей вкладчиков и заказавший убийство инициатора по возбуждению на него уголовного дела.

– Мне идут звонки со всех сторон! – бушевал вернувшийся на командное место Шлюпин. – Из Думы, из правительства…

– А мне-то что? – пожимал я плечами. – Позвонил Олейникову, сообщил. Он сказал: работайте принципиально. Что я мог сделать? Вы в отпуске… Связаться с вами не получилось. Позвонил заместителю министра, изложил точку зрения госбезопасности. А тот при упоминании о ГэБэ в лужу превращается, видимо, хлебнул в свое время, или генетическая память о тридцать седьмом годе прошлого века…

– Но мы же именно сотрудника ГэБэ и сажаем! Да какого!

– Так ведь – отставного… А ориентироваться надо на действующих! Был бы вам сейчас спущен фас на Решетова – вы бы дрогнули?

– Вообще-то… – призадумался он ненароком. – Ну, неважно. Все у вас как-то рискованно, Шувалов, сплю я с вами плохо…

– Вообще-то я вас в своей постели не припоминаю.

– Что?! Слушайте… Я все же генерал! Попридержите язык!

– Ну, извините, переборщил.

– Ладно, – едким тоном подытожил он. – По линии государственной безопасности мне относительно вас беспокоиться не стоит. Вы там человек свой, вам виднее… Но поскольку вы не скрываете своих очевидных связей с руководством наших коллег, разрешите вопрос: отчего бы вам не перейти туда?

– Я не устраиваю вас здесь?

– Я в смысле целесообразности карьеры…

– Благодарю за беспокойство о моей персоне. – Я направился к двери.

У выхода из кабинета обернулся, спросил без задних мыслей, механически:

– Тут ваша секретарша жаловалась, что у нее принтер все время хандрит, а мне одна полиграфическая фирма, шеф которой входит в Совет, предлагает в качестве подарка списанную с баланса, но вполне исправную технику. Берем?

Шлюпин пожевал губами. Молвил раздумчиво:

– Спасибо, конечно. Только жучков в эту технику от ваших друзей в мою приемную – не надо…

– Я оценил вашу шутку, – кивнул я.

– И – пожалуйста, – просяще произнес он. – Положение управления неопределенное, избегайте скандалов и конфронтаций… Работайте осторожно.

– На уровне городского отдела внутренних дел? – спросил я. – Ладно, давайте пошлем наших волков на улицы, пусть охотятся. Но они и с улиц вам крупную дичь притащат, на которую нацелены годами и традициями… И дичь под их клыками опять захрюкает не в ту степь…

– Шувалов! Вы поняли, о чем я…

Да, я понял: Шлюпину была необходима тишь да благодать, дабы сомнительными инцидентами историю своего руководства не обременить, выдвинувшись на вожделенное утверждение в безусловные начальники конторы.

В принципе подобный расклад меня устраивал. И Есин, и я были ему необходимы, и вряд ли бы он сподобился поменять нас – лояльных к его персоне, исторически владеющих ситуацией среди оперов, пользующихся непререкаемым авторитетом, чутко угадывающих тактику и стратегию, на новый командный состав, должный притираться к подчиненным годы и годы. И столь же долго приноравливаться к политическим обстоятельствам, сторонним интересам, которые, кто знает, какими опасными гранями для него, Шлюпина, обернутся.

Так что за свое служебное будущее при нынешнем шефе особенно волноваться не приходилось.

И на очередной формальный разнос по поводу мероприятий моих подчиненных, упаковавших мэра одного из областных центров, прилегающих к столице, по поводу двух заказов на убийства неугодных мэру чиновников, восставших против него, я смиренно отвечал:

– Звонкие результаты работы – прежде всего признание вашей компетентности, товарищ генерал. И вашей силы.

– Но вы поставили на уши буквально весь город! На ваших сотрудников три жалобы в областную прокуратуру!

– Им пришлось действовать по обстоятельствам.

Мои ребята и впрямь работали в условиях невыносимых, местная власть то и дело вставляла им шпильки, а прокурор, тесно связанный деловыми отношениями с мэром, потребовал провести опознание свидетелями нанятого убийцы, затянутое до срока истечения задержания, то есть за два часа до полуночи, когда подобрать адекватных его внешним признакам лиц было в принципе невозможно, тем более убийца был ростом под два метра, гориллообразен и скуласт, как четыре монгола.

Как всегда, проявил находчивость опер Боря Твердохлебов, давший команду патрульно-постовой службе задерживать все машины, проверять пассажиров, и лиц, соответствующих приметам, указанным в ориентировке, после чего незамедлительно волочить их в местное управление.

Прокурорские уловки не помогли: вскоре в один из кабинетов набилось около десятка подходящих персонажей, часть из которых пребывала в подпитии, а потому в опасении потерять водительские права была готова на любое сотрудничество с нами.

Прокуратуре волей-неволей пришлось пойти на попятную, убийцу опознали, он дал признательные показания, и на мэре защелкнулись наручники.

– Ладно, идите, Шувалов, и – заклинаю вас: пожалуйста, осмотрительнее, взвешивайте решения… Обстановка – ох непростая! – в который раз простонал Шлюпин.

Непростую обстановку в конторе прежде всего сам он и создал: попробуй отлучись с места, сразу же – звонок в дежурную часть: кто из руководителей отделов покидал территорию управления, когда вышел и когда вернулся?

Два раза в месяц устраивался показной строевой смотр. Естественно, все сотрудники обязаны были предстать перед Шлюпиным в униформе.

Факт отсутствия казенной машины после восьми часов вечера на служебной стоянке подразумевал служебное расследование.

Подразделениям было выделено лишь двадцать минут в месяц на ведение междугородних телефонных переговоров во имя экономии бюджетных средств, и для документирования переговоров были заведены журналы учета. Финансовые отчисления на агентуру срезаны под корень – мол, стукачи сами прокормятся, нечего баловать!

После пошла кампания за чистоту лексической национальной традиции в служебной документации.

– Употребляем недопустимое количество иностранных слов в справках и в протоколах, – вещал Шлюпин на очередном совещании. – Предлагаю вашему вниманию пример объяснительной записки: «Поскольку мне пришлось покинуть помещение, где находился задержанный преступник, я зафиксировал киллера наручниками у батареи центрального отопления, но когда вернулся обратно, свободной рукой он вызывающе занимался онанизмом, семантически отождествляя данный нонсенс с аббревиатурой нашего министерства, что вынудило меня на радикальные действия, в дальнейшем спроецированные в жалобе потерпевшего…» – Шлюпин прервался. – Откуда взялось это иностранное «киллер»? – молвил брезгливо. – Есть прекрасное и адекватное, я бы сказал, русское слово: «убийца»… «Аббревиатура», «семантически»… Мы отрываемся от истоков языка.

– А чего с «онанизмом» делать? – вопросил один из начальников отделов туповато.

– Ну… можно назвать это… самообладанием, – подумав, молвил Шлюпин. – Впрочем, это неудачно, наверное. Слово перманентного свойства, аналог подобрать нелегко… Да! – вдруг припомнил он. – Но есть ведь другие артисты! Вчера читаю протокол. Составлен нашим молодым сотрудником. Извольте послушать, как протокол начинается: «Вечерело, лаяли собаки…» Господа начальники отделов! Вы куда смотрите? Вы хотя бы из интереса читаете творчество подчиненных? Скоро здесь будет литературный кружок! Зеленая, так сказать, лампа…

Тут прозвенел телефон спецсвязи, стоявший на приставном столике, Шлюпин снял трубку, выслушал неведомого собеседника, после чего вытаращил глаза и, отвалив челюсть ошарашено, просипел, оглядев собрание:

– Все свободны, товарищи…

И собрание бодро задвигало стульями, расходясь. И каждый, конечно же, торопился в свой кабинет, ибо на физиономии генерала читались такие потерянность и уныние, подразумевавшие некую глобальную для всех нас новость, что первостепенной задачей следовало новость узнать, уяснить, а далее вычислять, какого рода очередная неизвестность накроет контору и как нам предстоит в ней, неизвестности, выживать.

Через полчаса секрет ошеломленности Шлюпина раскрылся: Коромыслов проиграл схватку за кресло министра, но, хотя и оставался в заместителях, судьба его была предрешена: новый хозяин МВД не любил амбициозных подручных, да еще и с историей их противостояния его карьерному росту, а потому на дальнейшей служебной перспективе уважаемого Федора Сергеевича можно было поставить гранитный могильный крест. В два его роста.

Позвонил Жбанову.

– Слышал?

– Да, большое несчастье…

– Да плевать мне на этого Коромыслова. Что будет у нас в конторе? Утвердят Шлюпина, или возможны варианты с моей персоной?

– Ничего неизвестно, все шатко…

Весь следующий день я добывал информацию о настроениях в верхах по поводу кандидата на шефа конторы.

И – добыл ее, малоутешительную. Выбор персоны на роль главы нашего ведомства взял на себя Президент. Лично. Ознакомившись, естественно, со списком предлагаемых на руководство персонажей.

Но какие именно мысли по данному поводу бродили в голове первого лица государства, не знал никто. А уж повлиять на них мог только господь Бог, чьим помазанником он являлся.

К тому же, надо отдать должное, рекомендации рекомендуемых и рекомендовавших президент анализировал холодно, беспристрастно, на поводу у чувств не шел, а руководствовался исключительно целесообразностью – в лучших традициях той секретной службы, где некогда тянул лямку.

Оставалось одно: ждать.

Но душу мою бередило предчувствие непоправимых перемен, и пустое ожидание их представлялось занятием никчемным, трусливым, цеплянием изломанными ногтями за гладкую стену, с которой я неуклонно соскальзывал.

Была и иная аллегория: я напоминал себе летчика, готовящегося совершить посадку лайнера, исчерпавшего запас керосина, на некую аварийную полосу.

Лайнер еще пребывал на рабочей высоте, снижения его крейсерской скорости не ощущалось, но я-то знал, что и топливный, и физический ресурсы выработаны, что истекающие мгновения уверенного парения безжалостно кратки и надо аккуратно снижаться на подходящий ровный бетон под шасси, выгадав маневр, остаток топлива и надежный аэродром.

Только какой?

Позвонил шпион Жбанов:

– Ты срочно нужен, жду.

Естественно, пришлось тащиться к нему на рандеву.

– У нас есть информация, что Олейников плотно работает по Ходоровскому, – начал он с места в карьер. – Ты в курсе?

– Понятия не имею, – хмыкнул я, внутренне подобравшись.

– И есть информация, что по уголовным шахерам-махерам Ходоровского сведения ему сливаешь ты, – продолжил он.

– Забавные слухи, – откликнулся я, размышляя, что в окружении генерала существует двурушник, которого непременно следует разоблачить.

– Хорошо, поставим задачу иначе, – внезапным посуровевшим тоном произнес он. – Надо внушить Олейникову симпатии к хорошему парню, готовому щедро отблагодарить вас, за поддержку и отстранение его от всяческих инсинуаций спецслужб. Уничтожить ядовитые материалы, составить список всех умников, кто сунул нос за кулисы…

– С последующей их ликвидацией? – спросил я.

– Какая тебе, на хрен, разница?.. Ну? Ясно?

– По-моему, ты нервничаешь, – произнес я мягко. – Тебя, чувствуется, всерьез напрягли заокеанские боссы. Их можно понять: сплошные провалы лучезарных надежд относительно всякого рода кадровых назначений. И ситуацией твои хозяева не владеют. А потому, господин Жбанов, учти для себя: надежды на всемогущество наших покровителей – всего лишь иллюзия, не тешь себя ею. И – формулируй поручения корректно. Что значит – склонить Олейникова к либеральности по отношению к Ходоровскому? Как остановить машину, нацеленную на его уничтожение? Подразумевается взятка?

– Вот именно. Поскольку от тебя он ее примет.

– А что подразумевают услуги за взятку?

– Уничтожение всей доказательной базы, редактура досье, оперативных материалов… В точности так, как было сделано с Волоколамским в свое время…

– Ничего не понимаю! – искренне изумился я. – Ходоровский готов к борьбе с государством? Он принципиально идет в одиночку на схватку с армией? Да ему чемодан бы успеть собрать…

– Я тоже не понимаю позиции наших… старших товарищей, – стесненно произнес Жбанов, – но такова политическая ситуация. Может, им нужен прецедент этакой конфронтации, дабы обвинить существующую власть в возврате к тоталитарному режиму, в ущемлении прав свободного бизнеса…

– Ты сам-то чувствуешь, что мелешь чушь?

– А ты что думаешь?

– Я думаю, что Ходоровский – их последний рубеж обороны. Стабильный и действенный. Способный претендовать на законную политическую власть. Но это всего лишь умозрения. Такой ход был возможен лишь в эру лояльного, путающегося в реалиях бытия придурковатого добряка Ельцина. Умевшего, кстати, проявить норов и спесь. Что в первую очередь и переняла от него нынешняя кремлевская команда. Но играть в путаные игры с толстосумами она не станет, она их раздавит как паразитов, ей демократические поигрушки смешны, они – ребята конкретные…

– Да я все понимаю! – всплеснул руками Жбанов. – Но кому ты это объясняешь? Одна пешка сетует другой на глупость короля и ферзя… У нас задание, Юра. И хоть разбейся, но его выполняй. Кстати, не на ровном месте задание возникло… Несокрушимый во всех своих праведных государственных принципах Олейников уже пару лет последовательно и благосклонно принимает твердую валюту со стороны… Естественно, от тех, кто входит в его круг. Ты – входишь.

– Хорошо, на днях я попрошу его о встрече …

– Нет, ты не понимаешь! – подскочил Жбанов. – Дело не терпит промедлений! Все решается днями! Ты уже сегодня должен поговорить с ним! Как лицо заинтересованное, скажем, солидными людьми, входящими, например, в мусорской Совет, или же твоими деловыми знакомыми…

Я соглашательски кивал, усмехаясь про себя. Так и будет слушать мои скользкие предложения заместитель директора государственной безопасности, зная, что перед ним всего лишь аферист и его карманный агент, существующий в данном пространстве времени и бытия исключительно благодаря его снисходительности и терпению.

– О какой сумме я могу с ним говорить? – насупленно вопросил я.

– Объяви миллион…

– Несерьезно.

– Хорошо. Три! – сказал Жбанов. – А я объявлю тем, кто платит, – четыре. Тебя не обману, рискованно. Ты впоследствии проверишь данный факт, и если результаты проверки тебя разочаруют, мне снесут голову. Идет?

– Он будет брать наличными, не светясь с банковскими счетами…

– Это учтено. Лишь бы взял. Оригиналы документов – ко мне. Что в них, кстати, по содержательной базе?

– Статей там много, – честно поведал я. – Махинации с налогами на космические суммы, где четыре миллиона – как пригоршня мелочи, незаконные сделки всякого рода, отмывание денег, и – букет откровенной уголовщины: заказные убийства, контрабанда, вымогательства… Пока весь букет не перенюхает судебная бюрократия, человек уже сроднится с тюрьмой. А после – срок до истечения жизнеспособности организма.

– Ты думаешь, все так сурово?

– Я живу внутри Системы и знаю ее веяния и законы, – сказал я. – А вы, господин Жбанов, и ваши начальники – радостные оптимисты.

– Радостные оптимисты, – усмехнулся он, – весьма хмуро относятся к тебе как к беззаветному исполнителю их пожеланий. Более того, сподоблюсь на откровенность: твоя вербовка шла на шантаже, а агент, привербованный по безысходности, ненадежен и лишен инициативы. И ни малейших симпатий к своим работодателям не испытывает. А потому к нему применяется нажим и палка. Так вот: мне поручено передать, что в случае неисполнения тобою озвученного задания снисходительное отношение к твоей персоне может перемениться кардинальным образом…

Я оторопел. Умница Жбанов, не зная, за что хвататься, нес околесицу, совершенно не принимая во внимание ни моего самолюбия, ни чувства достоинства, ни способности играть ва-банк, о которой уж он-то знал как никто другой.

– Что значит – кардинальным образом? – спросил я ласково.

– Мне так просили передать… – отводя глаза, промямлил он, уяснив, что допустил промашку.

И какую! В этот момент все человеческое, приспособлямое к шероховатостям наших отношений, испарилось, как пролившийся на пол ацетон, и я смотрел на Жбанова как на заклятого своего недруга, не должного существовать в моей жизни ни в качестве отдающего мне приказы распорядителя, ни как свидетель вынужденного моего падения в когорту предателей, к которой, кстати, я никогда себя внутренне не причислял и причислить не мог.

И еще: я всецело, как наполненный до краев кувшин, уяснил, что убери из игры талантливого, исполнительного, держащего все нити в руках Жбанова – наступит не только коллапс в деятельности «Рифа», но и в масштабных планах американской разведки, в чьих агентурных кадрах подобный резидент был бесценным сокровищем.

– Я сделаю все, чтобы поговорить с Олейниковым сегодня, – сказал я. – А если события пойдут таким образом, что досье мне передадут уже вечером? Мне не хотелось бы медлить с передачей денег…Ты должен быть во всеоружии…

– Я должен сначала посмотреть материалы.

– Ты их будешь смотреть, когда рядом с тобой будет находиться чемодан с дензнаками самой развитой державы этого бренного мира.

– Я постараюсь.

– Ну и я не оплошаю, – подытожил я и – отправился на Лубянку.

Олейников принял меня раздраженно и хмуро:

– Ну, что там у тебя еще, выкладывай…

И я выложил. Про «Риф» с его сомнительной сыскной деятельностью, про его руководителя – друга отходящего в политическое небытие Коромыслова, с которым меня бывший начальник управления якобы познакомил, про сегодняшнее предложение Жбанова относительно Ходоровского. И закончил свой доклад выводом:

– Я уверен, что за всеми этими ходатайствами стоят иностранные секретные службы. Вернее, вполне определенная служба.

– Правильно мыслишь… И что предлагаешь?

– Пойти на сделку, – пожал я плечами. – И разработать комбинацию, благодаря которой все материалы вернутся к нам. А оплаченные два миллиона останутся… Пусть они пойдут на внебюджетное финансирование сотрудников госбезопасности и милиции…

– Точно два? – нахмурился Олейников.

– Я не торговался…

– Крохоборы, мать их… И дураки. Не чуют времени, новых людей у власти… Досье им нужно? Так пусть подавятся! Отдай, я тебе его подарю. За этот скукоженный гонорар… Документы продублированы… Но и не в этом суть. Машиной управляют водители, которым плевать на всякие секретные бумажки и вообще доказуху. Они раздавят этого торгаша, решившего противостоять им, просто по факту такого противостояния. Нет, ну идиоты! Они уповают на свою западную демократическую традицию, полагая, что сумели привить ее и у нас. Да и у них она существует как некий мираж, цена которому в ЦРУ превосходно известна, но они, судя по всему, то ли упорно пытаются уверовать в его реальность, то ли тупо переносить его штампы на те территории, где, по их мнению, они обязаны прижиться. Расцвесть и принести плоды. М-да… – Он помолчал. Потом продолжил устало: – Ну-с, принц мошенников, излагайте теперь свой план действий. Он у вас, уверен, подготовлен и всецело продуман… Не предполагается ведь примитивно и безнравственно обуть в лапти на энную сумму Центральное разведывательное управление? Впрочем, платить-то будет не оно, а Ходоровский.

– Но – с подачи самого главного управления в мире, – заметил я.

– И что от меня требуется помимо материалов? – спросил Олейников. – Машинка для пересчета купюр?

– Если Ходоровский обречен, – сказал я, – то в итоге вероятны всякого рода претензии, недоразумения, вообще подъем мути со дна… Ведь что ни говори, а деньги платятся серьезные… А Жбанова я интуитивно опасаюсь. Он весьма непрост. К тому же он – корень зла, руководитель тактики противника. Он бывший полковник из ГРУ, мы могли бы заняться его биографией, связями, но сейчас не до того. Его надо устранить. И тогда механизм «Рифа» не просто даст сбой, а перекосится всеми заклинившими шестеренками. А как усугубить этот процесс – я придумал. И тут ваше попечительство будет нелишним фактором в успехе предприятия. Да, еще: у Жбанова в вашем аппарате осведомитель. И вычислить его надо уже сегодня. Иначе…

– Моя проблема, не переживай. Уже представляю себе, кто именно… Что тебе надо еще?

– Ваше благословение, товарищ генерал-полковник. Служивый толковый народ. Техника. Дело ведь общее, святое. Против врага страны выступаем. После того как разберемся со Жбановым, тряхнем «Риф». Вернее, перетряхнем, как просо в сите. Подведя под это скандальную подоплеку. Вы будете в стороне, этим займется руководитель вашего департамента контрразведки, полагаю.

– Расписывай операцию.

– Прежде чем ее расписать, хочу заметить: у меня – удостоверение вашего советника. Прошу назначить меня руководящим исполнителем.

– Чего-то ты тут выруливаешь, Шувалов… Или как тебя там?..

– Я привык к этой фамилии. Чего выруливаю? Отвечу честно: Жбанов, будучи техническим директором Совета, использовал меня в наездах на коммерсантов. В серьезных наездах. Я – повелся… Ныне мне такой свидетель не нужен. А тут возник прецедент…

– Ох, темна вода в твоем колодце, – с сомнением произнес Олейников. – Но гонорар, конечно, все перевешивает… Аргумент! Только ты представляешь, что будет, если он, аргумент, и он же гонорар, окажется фантазией, манком для меня, простофили?

– А то!

– Ну, вот лист бумаги, черти схемы, объясняй расстановку сил…

На встречу со мной при обмене досье Ходоровского на мзду Жбанов приехал с внушительной охраной из «Рифа», где явно и нагло светились сотрудники из силового подразделения нашей конторы, устроенные на службу в коммерческую организацию с моей подачи – вот смех и грех, как говаривал поп, покуривая травку. Я, не исключавший разного рода пакостей со стороны Жбанова, тоже явился с группой бойцов, нацеленных на принципиальную схватку.

Наличие силовой поддержки у сторон нами, их лидерами, не комментировалось. Жбанов изучил досье, я – содержимое чемодана, и мы, холодно кивнув друг другу, мирно расстались.

Однако последующей ситуацией отныне владел не мой оппонент и одновременно соратник, а исключительно я, ведавший с минуты нашего расставания каждый его вздох и шорох. Да и как ему было меряться со мной силами, когда за моею спиной стояло государство? И я, столько времени проведший в одной из самых суровых силовых контор, даже предположить не мог, насколько мастерски, без осечек, как хирурги с набитой рукой, работают мои опера в связке с подручными Олейникова, приданными мне в наше общее, не отличающееся высокой моралью, дело.

Как только Жбанов получил необходимые документы, он поехал в свой загородный дом, где по Интернету отстучал условный сигнал о выполненном задании. Никаких телефонных переговоров он не вел, что подтвердила техническая служба, накрывшая своим колпаком место его проживания.

В два часа ночи, когда Жбанов тихо посапывал в уютной спальне, у него под ухом раздался телефонный звонок: звонили из больницы, куда привезли его дочь, якобы попавшую час назад в автомобильную аварию.

Опытный разведчик конечно же устроил проверочные маневры, ожидая любую каверзу, но, позвонив на мобильный телефон дочери и услышав ее голос, ее слова о том, что она в жуткой областной больнице, из которой ее надо вытаскивать, – слова, сымитированные нанятым подражателем голосов, ринулся к ней на выручку в смятенных отцовских чувствах, с пачкой внушительных купюр.

На самом деле дочка Жбанова в это время пребывала в беспробудном блаженном сне, вызванном употреблением специального фармацевтического средства, подмешанного ей в вечерний коктейль одним из случайных ухажеров на столь же случайном совместном ужине в ресторане.

Жбанов между тем летел по ночной трассе, обставленной нашими наблюдателями.

Рассчитано было все: маршрут, активность дорожных милицейских постов, приостановка в необходимый момент движения в попутном направлении и с примыкающих второстепенных дорог, наконец, скорость автомобиля взбудораженного папаши.

На пятикилометровом отрезке трассы, свободном от присутствия какого-либо транспорта, Жбанов разогнался на совесть, под сто пятьдесят километров в час, неуклонно приближаясь к засаде, залегшей за жестяным барьером разделительной полосы.

Зазвонил телефон, на нем высветился номер и имя дочери, он потянулся к трубке, когда до засады оставалось два десятка метров, отвлекся, и тут сработала световая пушка – ослепительное во всех отношениях оружие, продукт новейших военных технологий.

Водитель, напрочь утративший зрение, парализованный внезапной вспышкой, теряет представление о времени и местоположении в пространстве, и, как уверяли меня специалисты, «сносится» с трассы в течение считаных секунд.

Их уверения себя оправдали.

Обрыв, с которого, перевернувшись шесть раз, скатилась машина Жбанова, был крут, высок и ни малейших шансов выжить ему не предоставлял. Да и толку, если бы он выжил… Удостоверились бы в этом факте в первую очередь те, кому такой факт стоял поперек горла.

Когда ответственный наблюдатель убедился в надлежащем завершении операции, по рации был дан всеобщий «отбой».

Оставалось одно: удалить из анналов телефонных компаний следы всех последних звонков – как поступавших к Жбанову, так и от него исходящих.

Через час я вручил Корнееву ключи от служебного сейфа покойного американского шпиона. Сказал:

– С раннего утра изымешь все документы…

– С шефом что-то не так? – поинтересовался тот обеспокоенно.

– И с шефом, и с его конторой. Тебя – трудоустроим. Вопросы?

– Ох, ни хрена себе…

«Риф» просуществовал еще три дня, покуда в его стены не нагрянули сотрудники контрразведки с тотальным обыском. Предлог для такого визита был нешуточным: в машине Жбанова обнаружился носитель информации с копиями документов оборонно-стратегического характера. О чем заинтересованные лица из его окружения были вскользь извещены. Таким образом мы с Олейниковым умывали руки и отстранялись от своей причастности к постигшему «Риф» краху.

Досье на Ходоровского вернулось на Лубянку.

А далее грянул скандал с его арестом, десятком вмененных ему обвинений и, соответственно, посадкой зарвавшегося олигарха на надежные российские нары. Спасти его не смог никто. Да и кто бы попытался спасти, когда все пасовали… Даже его дружок мэр, чей хребет при всей тучности его лунообразной фигуры и морды оказался куда гибче по отношению к власти, нежели у подтянутого, гимнастического сложения Ходоровского.

Вскоре последовала закономерная отставка Коромыслова, недальновидного покровителя зловредного покойного шпиона – именно так его персона определялась полушепотом в компетентных кругах.

Когда я передавал Олейникову деньги в его доме на Рублевке, он, не удосужась предложить мне и чай, молвил сквозь зубы:

– Я вам что-то должен? – И выразительно кивнул на чемодан с валютой.

– Вопрос стоит иначе, – отреагировал я. – Что должен я?

– Проваливай… – процедил он. – Должен ты мне теперь всю свою оставшуюся жизнь. А с этой ситуации ты наверняка срубил не меньше моего. Но я не мелочен. Жируй, откладывай на пенсионный фонд.

Я, не вступая в споры, откланялся.

И – наступило затишье.

Я ходил на работу, занимался текучкой, томился страхами относительно неведомых инсинуаций ЦРУ в отношении моей персоны, но день шел за днем, не предвещая бед и перемен.

А вскоре в Москву пожаловал мой тезка Юра, он же – Джордж Кларк.

Напросился на встречу. Естественно, во встрече я ему не отказал, превосходно понимая, что его отправили в служебную командировку наши хозяева, не решившиеся свести меня с иным агентом, куда более крупного калибра, которого, коли вдруг я спелся с ФСБ, мог бы непринужденно сдать в бестрепетные клешни контрразведки.

– Давай относиться к другу безотносительно личных обид, – начал свою пакостную речь Юра. – Все мы в дерьме вымазаны, всем нам не отмыться… Но обстоятельства диктуют…

– Чего ты круговертишь? Говори, что твоим шефам надо.

– Ты их обманул с материалами на Ходоровского…

– Мелешь чушь. Я отдал Жбанову досье.

– И где оно?

– Если у тебя есть связи с потусторонним миром – вопрос задавай туда. Или – в контрразведку, она, думаю, прошерстила все тайновладения покойного… Но при чем здесь досье? Это отыгранный материал. Ходоровский будет сидеть по определению, твои шефы этого не понимают? Власть решила показать свои зубы и показала их. В действии. Сжевав наглеца, посмевшего пойти наперекор сегодняшней государственности. Но дело не в Ходоровском. Это – демонстрация силы и уверенности Штатам. И – своему народу, исторически не питающему симпатий к барышникам.

– Но ведь если досье отыщет контрразведка, возникнут вопросы к Олейникову…

– Думаешь, он с ними не справится?

– В общем, конечно…

– Таким образом, что требуется от меня?

– Пока – быть на связи со мной…

– А мы с тобой ее и не теряли. Увы, с детских лет.

– Кстати, – стеснительно кашлянул он в кулак, – со мной прилетела Ленка, хочет с тобой увидеться. У нее серьезные неприятности. Думаю, ей придется зависнуть в России.

Я вспомнил о футляре, набитом драгоценностями.

– Что-то криминальное вскрылось?

– Не знаю, но типа того…

А вскоре в гости ко мне пожаловала элегантная жизнерадостная Елена, с виду ничуть не удрученная какими-либо невзгодами.

Забрала свои бирюльки, легкомысленно отмахнулась от моих претензий относительно аферы с контрабандой и попросила устроить ей через Алика покупку приличной квартиры.

– Так что случилось-то? – спросил я.

– Надо пересидеть некоторое время на нейтральной территории, – ответила она, небрежно качнув плечом. – Была при косвенных делах с гнилыми подельничками, сейчас они по камерам, колют их связи, надо податься в сторону. Думаю, пронесет. Юрку оставлю на хозяйстве, а сама покуда развеюсь. Скатаю на отдых в Таиланд, после – на Мальту, у меня там дом у подруги…

– Если хочешь, я могу связаться с ФБР, прояснить обстановку…

– Ни в коем случае! Не буди спящего зверюгу…

– Ну, как знаешь…

Глава 7

Ленку арестовали в аэропорту на Мальте, ибо американские власти объявили ее в международный розыск. За организацию серии ограблений ювелирных магазинов в Нью-Йорке. На банду полиция вышла просто: один из преступников, разбив рукояткой пистолета стекло витрины, порезал ладонь.

Кровь в Штатах при любом обращении за медицинской помощью анализируется по десяткам ее параметров, в том числе – индивидуальных и неповторимых. Результаты анализов хранятся в национальной компьютерной базе. Таким образом, личность грабителя вычислили за считаные часы. Задержание его сообщников было делом техники.

Организацию злодеяний преступная группа приписала в своих показаниях Ленке, ибо весть об ее отъезде из США до них дошла, а со скрывшейся в России подельницы, по их соображениям, спрос был невелик. Ибо своих граждан, пусть обладающих иностранными паспортами, российские власти не выдавали. На что вся погоревшая компания, включая Елену, конечно же, и рассчитывала.

Только не рассчитала она, самонадеянная аферистка, на столь скорое объявление ее в розыск. И не знала, что при выезде за границу России пограничники, следуя неофициальному предписанию, увидев на компьютерной анкете выезжающего российского гражданина красный флажок Интерпола, мгновенно сообщают властям государства, куда тот отправляется, о его активном криминальном статусе.

На Мальте в ожидании судебного решения о депортации Ленка протомилась пару месяцев, после чего под конвоем ФБР отправилась в тюремные американские дебри.

Как понимаю, через свои связи в ЦРУ Юрка пытался смягчить ее участь, тем более, являла собой его супруга всего лишь сбытчицу награбленного, реализуя дивные, отмеченные редким мастерством ювелирной работы ценности в родной стране, на благодатном тайном рынке: среди криминальной знати, богемы, чиновных мздоимцев и удачливых коммерсантов, то есть – в круге своего общения.

А в конторе между тем случилось знаменательное событие: назначение нового начальника. Персонажа из питерской команды, близкого к верховной власти. И именовалась эта личность Кастрыкиным Иваном Сергеевичем.

Странное впечатление оставил после своего представления нашему коллективу министром этот свалившийся из номенклатурного поднебесья назначенец, ни дня не прослуживший в милиции, а околачивавшийся до сей поры в сферах теоретической юстиции, во всякого рода юридических образовательных заведениях.

Был он непомерно, как баскетболист, высок ростом, сухопар, умеренно лыс, речь его отличалась размеренностью и вежливостью в интонациях, нам он заявил, что полностью полагается на личный состав, способный оказать надлежащую поддержку его начинаниям, правда, о сути начинаний не пояснил. Единственное – невнятно обронил о недопустимости перегибов и об исключении даже микроскопических проявлений коррупции. Тут уж он хватанул со своим идеализмом – коррупция была даже в гестапо… А в нашей стране она, как ни парадоксально, оказалась надежным щитом, оградившим от западного влияния массу чиновных лиц, извлекающих на своих постах доходы, несоразмеримые с величинами тех гонораров, которыми их мог бы подкупить враг.

В день назначения министр своей властью присвоил Кастрыкину специальное звание полковника милиции. В генералы, следовало полагать, президент приличий ради своим указом должен был произвести его спустя пару быстротечных месяцев.

В который раз контора замерла в ожидании кадровой чехарды. И долго ждать себя та не заставила. Одной из первых ее жертв стал тыловик Филиппенко, проворно бросившийся присягать на верность новому шефу, но тут же отфутболенный из приемной новым помощником главного командира: дескать, извольте сдать дела прибывшему на смену вам из Питера ответственному товарищу…

Истекая беспомощной ненавистью к безжалостным варягам, захватившим на сей раз наш ведомственный трон, Филиппенко, помучнев налитой багровой сытой мордой, словно окунул ее в бадью с белилами, отправился собирать манатки в свой кабинет, где только что за счет фонда ему установили в комнате отдыха мраморную ванну и позолоченные толчок с биде, а на стену повесили плазменную телевизионную панель.

Я проходил мимо по коридору, когда заметил его, приближающегося к двери кабинета, возле которой скромно стоял человек лет сорока – белобрысый, рыхлый, похожий на потучневшую моль с бесцветными глазами – ставленник Кастрыкина, ныне руководитель наших интендантов. И фамилия ему была Евграфьев.

Хозяйственные деятели, не подав друг другу рук, обменялись формальными приветствиями и скрылись в недрах служебного помещения для продолжения своих корректных, но явно неприязненных отношений.

А я же отправился к своей казенной обители, анализируя скоропостижно случившиеся перемены и понимая: новый помощник и новый заместитель по тылу, оба – из Питера, знаменуют собою тенденцию: этот облысевший верзила тащит в управление собственную команду, а все его сладкие заверения о продолжении боевых традиций, о надежде на нашу лояльность – лишь маскировка подготовки к широкомасштабной чистке. Только зачем она ему нужна? Дабы утвердить приоритет своего верховенства на голом принципе? Или на самом деле им поставлена цель изжить все ведомственные злоупотребления? Но ведь они – неотъемлемая часть существования Системы. А разрушить ее, даже в каком-то отдельном подразделении, это все равно что разворотить один из муравейников в лесу. Муравьи уйдут, исчезнут в окружающей природе, но размножатся гусеницы и паразиты, чьей плотью муравьи питались, а на месте действующей пирамиды, где каждый имел свои обязанности, долю добычи и кров, воцарится разор…

Но, видимо, свежеиспеченные государственные мужи, руководствуясь своими доморощенными соображениями относительно идеалов служебного беззаветного рвения, ничуть не принимали во внимание ни нищенское жалованье рядового милицейского люда, ни шаткость кресел его руководителей, не желавших в любой момент, благодаря капризу власти, оказаться за воротами учреждения с парой грошей в кармане и с проездным билетом на трамвай.

Однако как и в достопамятное советское время, народу вешали на уши кислую лапшу об улучшающейся жизни, благородстве правителей и светлом будущем. И кто вешал? Некогда – ничтожные особи, копошащиеся в дерьме своих провинциальных амбиций, и решившие, оказавшись у власти, сломать все старое, не имея понятия, как будет выглядеть новое.

Но я, как весь, впрочем, народ, уже воспринимал как привычное зло построение нашей новейшей истории на недальновидных импровизациях и основной задачей полагал собственное выживание в их непредсказуемых цунами.

А выживание означало наличие денег и их планомерное приобретение. А когда возможность планомерного приобретения заканчивалась, будущее определял накопленный капитал.

Именно таким образом мыслили и все люди у власти, а вернее – у ее кормушки. Толкаясь боками, отпихивая от нее друг друга, дабы ухватить кусок пожирнее, и руководствуясь при этом исключительно принципом эгоизма, а никак не интересами соотечественников и державы. Те же, кто державой непосредственно рулил, был озабочен выдачей надлежащих паек экипажу, дабы тот не сподобился на бунт, способный привести в новые вожаки голодных, в очередной раз способных оболванить сознание масс революционными лозунгами лидеров.

Однако глобальные размышления хороши для тренировки интеллекта, в текущей практике бытия куда важнее тактика сохранения собственной шкуры.

И я решил присмотреться к обстановке, без нужды к начальству не приближаясь и анализируя со стороны его инициативы, покуда закутанные в туман таинственных государственных интересов. Наивысших. Но шляпу ни перед принципами, ни перед их глашатаями, я снимать не торопился, ибо уяснил непреклонную истину, выкристаллизованную из всей нашей российской истории: за всей загадочностью финтов наших вождей стояло либо тупое самодурство, либо переоценка своей гениальности, либо элементарная недальновидная глупость. За что платили несостоявшимися судьбами, а, зачастую жизнями миллионы невинных жертв.

Так что сообразительному человеку в нашей стране с властью не по пути. А если под конвоем – всегда с расчетом на рывок в сторону.

Однако куда рыпаться?

Со мной Кастрыкин норова не выказывал, осведомился о течении оперативных дел в моем ведомстве, я ему о делах бодро поведал, описав их таким образом, что через пять минут он некомпетентно запутался в их круговерти и хитросплетениях, после чего, ясен хрен, сделал для себя вывод не соваться в паутину борьбы с криминальными группировками и сообществами, предоставив это скользкое дело профессионалам.

– Нам нужны звонкие результаты работы, – выслушав меня, устало подытожил он, и стало понятно, что первый раунд столкновения с высокопоставленным дилетантом я выиграл без труда.

Он, конечно же, ничего не ведал ни об оперативных комбинациях, ни о тонкостях внедрения в банды, ни об агентурных играх, ни о стратегических направлениях деятельности криминальных сфер, ни о вербовке в их ряды новых солдат, ни о ежедневно меняющейся обстановке во взаимоотношениях их лидеров, ни о разделах рынков влияния, внутренней конкуренции и внешнего доминирования в криминальных сообществах…

И когда я выходил из его кабинета, уяснил спиной: рад бы он меня сожрать, сменив на свою шестерку, да и наговорили ему обо мне пять куч навоза на дюжину телег, но кем меня заменить? Питерским новичком, должным годы пропахать, прежде чем врастет в столицу с ее таинствами, особой от иной России атмосферой и историей, знакомой и родной мне, но никак не пришельцам с серых невских просторов.

С другой стороны, я не очень-то и обольщался своей неуязвимостью и незаменимостью, уясняя с каждым днем, что логики в действиях нового начальства обнаруживается немного, а спесивых скоропалительных решений – немерено.

В качестве показательной жертвы в образе зажравшегося от внебюджетных щедрот коррупционера окончательно погорел Филиппенко, ибо на его политический труп решили вылить дополнительную бочку бензина.

Прецедентом явилось охотхозяйство, основанное им при поддержке и попустительстве ушедшего в безвластие Коромыслова, ныне прислуживающего в шефах безопасности какой-то компании, ведающей дорожными ремонтными работами.

На совещании у Кастрыкина новый командующим тылом Евграфьев, вращая своими белесыми буркалами, с напором и с идейным негодованием поведал поникшему собранию о чудовищном должностном цинизме в самой философии возведения подобного объекта и воззвал к служебному расследованию, изучению источников финансирования стройки и привлечению к ответственности всех причастных к данной несообразности лиц.

Я с тихой грустью припомнил самонадеянного краснорожего Филиппенко, с энтузиазмом изыскивающего средства на трактор и лошадей во благо своего отдохновенного пребывания среди березок и осин у мангала с шашлыком, дымком над баней и выскакивающими из ее парной, дабы остудить сочные телеса, зарумянившимися девками…

– И существует подозрение, что этот якобы общественный объект господин Филиппенко намеревался приватизировать, используя свои личные связи в органах местной власти! – проникновенно доложил Евграфьев, нахмурив свою жирную физиономию и подняв палец вверх внушительно. – Интересно, куда смотрела служба нашей собственной безопасности?

Сидевший напротив него начальник службы, друг Филиппепко, сначала зарделся стыдливо, а потом ощутимо побледнел.

Кастрыкин посмотрел на него убедительно – вскользь, но с опасным, ничего хорошего не сулящим прищуром.

Шлюпин, томящийся по правую руку Кастрыкина, сосредоточенно поджимал губы, послушно кивая головой, как сонная лошадь. Каким-то чудом, видимо, по угодничеству своему в Администрации, чьи наказы воспринимались им как глас Всевышнего, он получил прежнюю должность первого заместителя шефа. То, что строительство охотхозяйства активно развивалось при его руководстве управлением, в вину ему никто не ставил. Наверняка он оправдался Коромысловым, кому как заместителю министра, учредившего данное сомнительное предприятие, не мог противоречить сообразно субординации. Да и представить себе желчного скучного Шлюпина, сухого и серого, как зачерствелое полено, в процедурах охоты, бани и развлечений с распутными девушками было сложнее, нежели монахиню, заглянувшую на дискотеку.

К ответу привлекли Абрикосова, ибо через его лавочку шли деньги на возведение загородных хором, но тот с легкостью отбоярился от всех наветов: у него общественный фонд, средства перечислялись сообразно официальным письмам, подписанным Коромысловым по целевым назначениям, за что он был награжден именными часами и официальной благодарностью как начальника управления, так и министра, так что какие, ребята, претензии?

Кастрыкин, без труда уяснив, что средства на баню, лошадей и трактора поступали в фонд силами оперативных служб, трудно задумался, но затем, сделав целесообразный для себя вывод, вопрос о праведности финансовых источников выпрямлять в восклицательный знак не стал и оставил непотопляемого Абрикосова в своем хозяйственно-общественном активе.

Да кто бы и сомневался в таком решении!

А вот под Есиным почва закачалась зыбко и угрожающе.

Он находился на самой хлебной, определяющей и регулирующей многие интересы позиции, вожделенной для неисчислимого роя алчных конкурентов, и все теперь зависело от одного простого вопроса: сумеет ли он договориться с Кастрыкиным или нет?

Но и я, и сам Есин полагали: прямые и откровенные переговоры недопустимы. Новый шеф, проповедующий пускай голословные, но непререкаемые в его присутствии уложения о недопустимости коррупции, мог использовать любую возможность в склонении его ко взяточестничеству как предлог категорического увольнения любого его вербовщика из органов.

Действовать на полутонах? Но как? Тем более что стоило Кастрыкину сменить Есина на своего человека? А далее – оставив прежний аппарат сотрудников, кто в расчете на стабильность своих должностей сольет весь компромат на прежнего шефа, принудить его, аппарат, работать в прежнем режиме, переведя на себя все связи с коммерсантами… Задача трудоемкая, но несомненно решаемая.

Есин, которому благоволила Администрация, в устойчивости своего положения конечно же полагался на нее, как и Шлюпин, да и я, обзаведшийся там прочными связями. Но в какой-то момент, когда я зашел к Кастрыкину по вопросу, касающегося интересов мэра города и за благополучное решение вопроса в пользу мэра походатайствовал, жердь за командным столом, подняв на меня стеклянные зенки, презрительно вопросил:

– А что вас заставляет соблюдать столь либеральную позицию?

– Мы могли бы обойтись разъяснительной работой… – пожал я плечами. – Люди допустили ошибки, да. Но за их спиной репутация градоначальника…

– А кто он такой, этот градоначальник? – на злобном выдохе продолжил он. – Ну?

Я предусмотрительно промолчал.

– Он – кто? Бог или царь? – давил он вопросами, упираясь в меня стылым взором. – Вот… – Не глядя, указал длинным пальцем на портрет, висящий за его спиной. – Вот там – мой начальник. У которого этих мэров под ногтем… Вы идите к себе, посчитайте, сколько городов в России… Свободны.

Ну, и я пошел себе. Не города подсчитывать, а постараться понять, как неожиданно поскользнулся и как выгляжу отныне в глазах Кастрыкина, дав ему подтверждение в своих связях с коррупционно-разложенным руководством столичных чиновных деятелей, ненавидимых им. То ли – по справедливости, то ли – из зависти к их доходам и к капиталу. Я их тоже не очень-то жаловал, но кто бы я был без них в свое время? При том же Сливкине…

С другой стороны, принципиальность Кастрыкина я бы ныне поддержал обеими руками. Но на чем его принципиальность держалась? На стремлении к переделу власти, не более того.

На смену мошенникам и негодяям, свое отворовавшим, приходили другие лица, возможно, о будущей своей роли казнокрадов и мздоимцев не ведающие, одурманенные лозунгами реформ, с высокими словоречениями на устах, но – патологически устремленные к власти, а значит – к деньгам, ведь власть всегда подразумевала деньги огромные и неправедные, превращая обладающих ими в тех же гангстеров, чьих собратьев, менее удачливых и сообразительных, из самостийного уголовного мира, я каждодневно по долгу службы упекал на нары.

Между тем борьба за чистоту рядов и помыслов в конторе закипала через край, куда с добром деваться!

Историческую аналогию происходящему являли собой органы ЧК, громившие прогнившую царскую охранку, не иначе.

Продолжился процесс добивания скинутого с должности Филиппенко. Комиссия в составе всемогущего на сей исторический момент Евграфьева двинулась, озаряя себя вспышками синих и красных мигалок в охотхозяйство, где по приезде столкнулась с охраной из местных дремучих ментов, попросившей сиятельную делегацию обождать у ворот, покуда она, охрана, не свяжется со своим руководством. Данное предложение было расценено Евграфьевым, полагавшим себя отныне пупом земли, как сопротивление властям. Дело усугубили и мирно болтавшиеся за спинами лесников второй линии гражданской обороны, берданки, давшие возможность охарактеризовать сопротивление как принципиально вооруженное. Хорошо – устно, в благодарное ухо желающего выслушать именно таковой бред Кастрыкина.

По отношению к охране чудом не было применено оружие СОБРа, взятого новыми трусливыми шефами конторы в качестве своей охраны.

Начальник управления собственной безопасности, по долгу службы включенный в состав делегации – мужик профессиональный, взвешенный и всепонимающий, возникший на месте конфликт разрешил, потея от мерзости своего вовлечения в данную кампанию, после чего был уличен Евграфьевым в лояльности к деяниям прежних шефов управления, отсутствием содействия в начинаниях нового руководства и отлучен по недоверию от действий комиссии. Более того: в обратный путь до Москвы ему предложили добираться попутной электричкой.

Таким образом, судьба его была решена.

Визит же комиссии окончился результатом глупым, как случайный обоюдный пук на официальном приеме при представлении посла руководителю державы.

Полномочный посол Евграфьев покрутился между возведенных строений, описал их метраж, хранящуюся в помещениях мебель в никчемном самопальном протоколе осмотра, наорал на ничего не понимающих егерей, посулил снятие с должности прибывшему на место событий начальнику местного ГУВД и с важным видом отправился обратно в столицу.

По пути сиятельная кавалькада, мчавшаяся по трассе вопреки всяким правилам движения, слетела в кювет, едва избежав встречного столкновения с грузовиком на крутом повороте. Причина аварии, в которой серьезно помялись две машины, но никто не пострадал, была ясна: Евграфьев, впервые почувствовавший себя персоной, надстоящей над законом и правилами, дал волю тупым шоферам, в свою очередь проникнувшимся безнаказанностью власти и решившим, что полотно дороги устроено исключительно для нужд их беспрепятственного передвижения.

Случившийся инцидент Евграфьев между тем обосновал как попытку террористического акта, сконструированного силами местной милиции, неформально подчиненной Филиппенко и его областным руководящим дружкам.

Вся эта ахинея обросла, тем не менее, всякого рода документацией, отосланной для ознакомления и принятия решений в Администрацию и министру.

А мне внезапно подвалила удача: мои креслошатания над гаснущей из-за плохого рабочего контакта лампочкой светлого карьерного будущего урезонили неведомые заокеанские покровители. Через Юру была передана благая весть: за меня замолвили словечко через какого-то близкого дружка Евграфьева, которого, как меня напутствовали, я должен был непременно ведать и пребывать с ним в долгом историческом сотрудничестве. Фотография дружка и описание его биографии прилагались.

После ссылки на дружка и подтверждения действительности нашей дружбы типа «не разлей вода» отношение ко мне Евграфьева переменилось кардинально.

Я сразу же перешел в категорию лиц, пребывающих в его ближайшем круге. Но тому не возрадовался.

Отныне мне каждодневно, соблюдая дружеские приличия и доверительность, приходилось общаться с законченным самодуром, напыщенным идиотом, подлым интриганом, дилетантом в милицейской работе и при этом – высокопарным ревнителем принципов безответного служения Кастрыкину, а значит, по мнению Евграфьева, Отечеству. Которое, по его представлениям, этот бездушный жердь, торчать бы ему в заборе на окраине глухой деревни, и представлял.

Ранее Евграфьев служил в подразделениях противовоздушной обороны, в ПВО, усвоив себе, как я понял, основной принцип данных войск, переложенный им в основы своего командования конторой: сами не летаем и другим не даем.

Он нешуточно пил и уже к обеду вяло ворочал языком, однако на ногах стоял, и даже удосуживался формулировать те или иные приказы и пытаться вникнуть в суть подписываемых им документов, стараясь обнаружить в каждом из них измену и крамолу.

Кастрыкин – очевидный трезвенник, видимо, вытащил его к себе в подручные по какой-то давней связи, на время прервавшейся, но именно в этот промежуток его протеже прочно успел пристраститься к алкогольным излишествам, ныне воспринимаемым его рекомендателем со зловещей задумчивостью и недоумением. Как я понимал, не обходилось без выволочек, но увольнением Евграфьева в конторе не пахло: столь скоро менять личный состав своих нукеров в войне против прежней команды Кастрыкин не решался, надеясь на потенциал пришлого питерского контингента, уже сгруппировавшегося вокруг его фаворита. Но, безусловно, сетуя себе на кадровую ошибку в выборе ближайшего прихвостня.

Однако с присвоением Евграфьеву милицейского звания подполковника, что было бы для начальника управления минутным делом, Кастрыкин дальновидно не спешил. И в служебном удостоверении Евграфьев олицетворялся как «начальник центра», без скромно умалчиваемого дополнения «тылового обеспечения», в пиджаке, без погон.

Полагаю, посторонним компетентным лицам, поинтересуйся они отсутствием звания в его ксиве, он пояснил бы глубокомысленно что-нибудь о своей туманной принадлежности к органам госбезопасности, придавая документу флер корочки прикрытия.

Словом – мошенник. Но уж куда ему до меня!

Итак – мы якобы сдружились.

Мне приходилось тратить время, деньги и нервы на хождения с этим пустым подонком в рестораны, где он охотно жрал за мой счет, на всякого рода рыбалки и охоты, устраиваемые через мои связи в области, где он, пьяный до одури, гонял прислугу, объявлял выговоры местным ментам за связи с коммерсантами, в честь его, Евграфьева, данные рыбалки и охоты организующими, и даже умудрился провалиться в толчок уличного сортира охотхозяйства, проломив доски напором своей задницы. Отмывали его из шланга в боксе автомойки.

Однако когда трясущиеся от страха провинциальные начальники выражали ему угодливое подчинение, он охотно менял гнев на милость, загадочно и, как ему казалось, коварно спрашивая:

– Скажите честно: а вам нравится город Ленинград?

Лица, с восторгом и незамедлительно соглашавшиеся подтвердить свою любовь к месту его постоянной прописки, тут же получали индульгенцию за все примерещившиеся ему грехи. Путающиеся в определениях чистосердечные простаки попадали в опалу.

Мне же от души высказывались от нужных и гостеприимных хозяев претензии:

– Чего ты возишь к нам дурогонов? Без них лиха хватает…

Дорога в ад устлана благими намерениями, точно. В два рыбных хозяйства после наших визитов дороги мне перекрылись навсегда. И на начальников тамошней милиции по горячим неформальным вопросам отныне приходилось выпрыгивать через людей из областного ГУВД, некогда дальновидно слинявших туда из нашей вечно бьющейся в судорогах кадровых перемен конторы.

Питерские переселенцы покуда жили в гостинице МВД, оплачиваемой конторой, рассчитывая на безвозмездное получение от государства квартир в столице. На выходные убывали к семьям в свой туманный Питер, опять-таки – за казенный счет, якобы в командировку. А в понедельник в аэропорт неслись черные стремительные машины, дабы перевезти прибывших с северо-запада начальников на место их столичного воцарения, к новым делам, к могучим свершениям, к построению великого будущего страны.

Однажды по нетрезвому, но беспрекословному повелению Евграфьева мне пришлось встречать его в аэропорту, и я уяснил, что не только из нашего, но из многих иных ведомств мчались в эти утренние часы машины на встречу рейса определенного назначения и категории.

Кастрыкин же прибывал на службу, овеянный несокрушимой решимостью, надменностью и – совершенно неуемный в своих инквизиторских инициативах. Личному составу женского пола было предписано являться на работу либо в мундирах, либо в брючных костюмах, по факту обнаружения пивной бутылки в одном из туалетов проводилось служебное расследование, лицам с усами и с бородами предлагалось их категорически сбрить. Попал под выговор Шлюпин, недоплативший в генеральской столовой за обед девять рублей и сославшийся на отсутствие в кошельке мелочи.

По деятельности Филиппенко велось скрупулезное следствие. Работу крепкого хозяйственника внимательно изучили, подняв все его договоры с коммерческими организациями, оказывающими услуги управлению, руководство организаций кололи на признания в «откатах» и в послушании к вымогательству. Трясли начальников милиции в области, куда переправлялись деньги и средства в расчете на назначение нашего бывшего тыловика их боссом, дабы тот пришел на обеспеченные материальные позиции. Словом – бушевало празднество карательного заказа!

Недаром по пьянке Евграфьев поведал мне, что у нашего шефа, с его подачи ко мне внезапно подобревшего, на даче под Питером, бывшем загородным домом шефа НКВД их области, отстроенном еще в достопамятных тридцатых годах прошлого столетия, стальные, в полсантиметра, полы. Такие не прогниют. И по таким, кося глазом и, закидывая голову дурашливо и горделиво, вещал он, будут ходить люди, что на века.

На века… И где он, этот прошлый хозяин дома, капэсэсовец из бывшего Чека?.. В какой безымянной могиле покоится его простреленный пулей соратников череп?

Внезапно мне позвонил Филиппенко. Спросил, может ли говорить свободно: то есть не прослушивается ли телефон?

– Гони напрямую… – сказал я. – Чего нам терять…

– Я слышал, ты в контакте с новым руководством… – промямлил он. – Договорись, Юра, а то с валидола не слезаю: пусть отстанут, я сдам все дела прокурора известной тебе области и начальника ГУВД. Там страшное месиво! Там такое! Все вскрою, все изложу… Но чтобы – отлипли, а? Прошу не запросто так, в накладе не будешь…

– Но там же твой братец в делах…

– Братец… вывернется. Думаю…

– Ну, хорошо…

Я положил трубку. Усмехнулся. Да, парень дошел до края. И не хватало мне озвучивать его подлые предложения, нарываться лишний раз, нашел доброхота.

Евграфьев тем временем посвящал меня в тайное, стратегией Кастрыкина одухотворенное: все ключевые должности в конторе должны занять люди, преданные питерской Системе, выходцы из нее, а я же, милостью Кастрыкина, читай – Евграфьева, остаюсь на прежней позиции как редчайшее исключение. Этакий полицай из местных, нанятый оккупантами, доверенный держиморда, должный быть благодарным и послушным прихлебателем.

Ну, и как бороться с этими уродами, с шакальей стаей, милостиво принявшей меня в свое пакостное сообщество, живущее не реальной работой, пусть и с двусмысленными дивидендами, а исключительно внутриведомственными интригами и стремлением к должностным регалиям?

Пошел в свой кабинет, пригорюнился. Машинально включил радио.

И в слух, и в сознание мое вклинился с болезненным и яростным надрывом под колкий перебор струн хрипловатый, знакомый всей стране баритон:

Я живу, но теперь окружают меня

Звери, волчьих не знавшие кличей.

Это – псы, отдаленная наша родня,

Мы их раньше считали добычей…

Просто в «десятку» – сообразно моему положению и настроению.

Зазвонил внутренний телефон.

Евграфьев, неугомонная сволочь, мать его…

– Юра, зайди…

Зашел. И – оторопел.

В кабинете за журнальным столиком сидели Евграфьев и Акимов, пили выдержанный коньяк из фужеров, увенчанных въевшейся в стекло золотой эмблемой конторы. В качестве закуски на столе теснились открытые банки черной икры – явный конфискат из есинских запасов.

– Садись, – приобняв меня за плечи, молвил Евграфьев, определяя мне стул напротив Акимова, степенно мне кивнувшего. – Вот, – доложил пьяно, указав на своего визави. – Наш товарищ. Представлять не нужно… – Меленько рассмеялся. Затем пояснил снисходительно: – Нашлись, понимаешь ли, общие друзья, как и у нас с тобой, помогли рассмотреть человека… То есть – объединяемся в правильную команду… За нее и выпьем! – Предложил, икнув.

Я мгновенно оценил ситуацию. Акимов порывшись в своих связях, нашел персонажей, способных сделать ему протекцию, персонажи на нее сподобились, и теперь он втерся в доверие к новой команде, по-прежнему ненавидя меня, также приближенного к ней в качестве холуя, но негативных определений в мой адрес не допуская – ибо мало ли что?!

– Ребята! – произнес Евграфьев вдохновенно. – Собрал я вас по святому поводу: надо снимать Есина. Дело – серьезное, как революция. Давайте решать, шеф требует значимых телодвижений… Нужна информация о злоупотреблениях. Чтоб не на голом месте…

– Так чего проще? – небрежно откликнулся Акимов, по-хозяйски прихлебывая чай из домашней фаянсовой кружки. – Служба собственной безопасности его не сдаст: она в обиде за свое угнетение, да и вообще за штатом благодаря своей поддержке Филиппенко, но ведь можно напрячь их оперов за обещания светлого будущего?.. Они многое знают. А Юра попросит нашего куратора из ФСБ, он к нему расположен по ряду причин… А у куратора информации, причем под официальной шапкой их конторы, – зачитаешься…

Я понял: разговор подготовлен и со мной ведется игра. Акимов в надежде на повышение рвет подметки, решив тонко использовать меня – и в самом деле способного привлечь на питерскую сторону, жаждавшую захватить верховенство над нашим экономическим департаментом, надзирающих над нами чекистов, прекрасно осведомленных о моем статусе советника их высокопоставленного руководителя.

Акимов, сунув руки в карманы брюк, подошел к окну, невидяще всматриваясь в белесые московские просторы.

Это был окончательно отчужденный от меня, явный и опасный враг. Я понял это сердцем.

И тут заметил втиснутый за его ремень «ТТ» с черной, вертикально рифленой рукоятью. Удобный, плоский, словно просящийся в ладонь…

«Чего ты с «Тотошей»? – едва не сорвалось у меня с языка, а дальше шальные мысли побежали как по накатанному: попрошу из пустого интереса осмотреть оружие, он вручит мне его с неохотой, далее, убедившись в наличии патронов, я пущу пулю в лоб гнусного Евграфьева, а потом – закончу отношения с Акимовым.

Только мой табельный «Макаров» хранился в служебной оружейке, а наградной «Стечкин» – дома. И никак не вырисовывалась при этаком раскладе ссора Акимова с нашим тыловиком, закончившаяся пущенной им в питерского варяга пулей, и мое вмешательство в данное безобразие, тем же способом завершенное. Ибо, как предполагала версия, вошел я в кабинет с грянувшим в нем выстрелом, выхватил машинально оружие и, увидев направленный на меня ствол…

И всей душой, всем ясным и убежденным сознанием я понял, что сейчас бы совершил это, держи палец на спусковом крючке…

И все бы изменилось. К лучшему, к худшему – неважно.

О чем это я? Вот же наваждение… Чур, меня. Дохожу до ручки.

– Задачу понял, – откликнулся я, выпил коньяка с собутыльниками по вынужденному случаю, изнемогая от ненависти к ним, и деликатно покинул кабинет.

Выдернул на встречу Есина. Симпатий к нему я отродясь не испытывал, но в нашем лихом тандеме он никогда не юлил, подлостей не допускал, к тому же простил мне свое ограбление, чьим инициатором меня бесповоротно считал, как бы я ни отпирался, а отпираться приходилось; а потому по определению своей натуры я не мог на сей раз поступить c ним бесчестно.

– Договорись с чекистами, не иди на конфронтацию, – посоветовал он, выслушав меня. – Только пусть дадут материалы второсортные, сомнительные в доказательности. Ты им так объясни: поднесут горячие пироги – сами ими же и подавятся из-за своего непринципиального подхода к делу. То есть возникнут вопросы: куда глядели, где выводы, объясните природу лояльности и бездействия…

– Думаешь, удержимся?

– Не впервой, – ответил он. Но не очень уверенно.

– Но этот жердь не даст нам с тобой дышать и в полноздри… Как жить?

– Он здесь ненадолго, – отмахнулся Есин. – Покуролесит и свалит. Я слышал, его готовят в замы Генерального прокурора. Это ему ближе, он теоретик. А у нас – реальная жизнь. Реальные бандиты, народная экономика, идущие в руки деньги. У нас не цирк, чтобы клоуны командовали представлением. Задача – пережить их главенствующее присутствие на арене. А пока пусть тешатся. Странно… – Усмехнулся презрительно. – Откуда выползли эти гниды? Я бы их в нашей проходной не поставил бы и ворота открывать… А вон оно – командуют парадом! Может, они – космические пришельцы, может, их кто-то извне заслал, термитов? Для очередного злокозненного опыта над мирно развивающимся человечеством?

– Все допускаю, – вздохнул я, впервые чувствуя себя в компании этого негодяя в нашей общей беде полнейшим его союзником и товарищем.

Однако договариваться с чекистами не пришлось: на следующий день меня вызвал к себе Евграфьев, на сей раз редко и удивительно трезвый, сдержанным жестом пригласил присесть на стул и объявил:

– Шеф просил передать, что и вы, и Есин освобождаетесь от обязанностей присутствия у него на совещаниях…

– Это как? – невольно удивился я, хотя резанувшее слух и жирно подчеркнутое «вы» натолкнуло на соображения…

– Все вопросы к Шлюпину, – отрезал Евграфьев. – Он – ваш непосредственный руководитель. Какие-либо обращения к начальнику управления – исключительно с его санкции.

Я понял: приплыли…

– Слушай, – сказал я зло, – чего ты тут выпендриваешься, как муха на аэродроме? Мы же еще вчера ходили в обнимку… Объясни толком, чего приключилось? Откуда такая перемена климата?

– И еще, – словно не слушая меня, произнес он. – Вам запрещается вступать в контакты с кем-либо из работников посольства США. Вопросы международного сотрудничества возложены на иного сотрудника.

– И на какого, интересно?

– Хорошо… – подумав, ответил он. – На оперуполномоченного по особым поручениям Акимова.

Сюрприз…

– Так ты мне скажи по-человечески, в чем, собственно, дело? – спросил я. – Рапорт на увольнение вам нужен? Пожалуйста!

Он приблизился ко мне, вылупив свои мутные выпуклые глаза. Произнес на полушепоте:

– Зачем встречался с Есиным? Разговор ваш тебе предъявить?

«Да, прокол», – мелькнуло у меня.

– На тебя составлена справка по твоим связям с коммерческими структурами, по выдаче удостоверений членов Совета – их выдано около пятисот, и за каждое, по оперативным данным, платилась сумма от двух до десяти тысяч долларов! На тебе – букет вымогательств и злоупотреблений, факты несанкционированных встреч с лидерами преступных группировок!

Откуда ветер, я понял – от Акимова.

– Давайте доказывать…

– Тебе это надо? – нахмурился Евграфьев. Затем отмахнулся устало ожиревшей рукой: – Ладно бы это… Тут есть кое-что другое… Лично я от тебя ничего плохого не видел, скажу по-дружески… Твоя дочь – американская гражданка. Будешь отрицать?

– Нет, но это решение жены. Хотя что я несу? Понятно. Я потенциальный американский шпион.

– Шлюпин вчера сказал шефу, – многозначительно усмехнулся Евграфьев, – что не удивится, если выяснится, что за океаном благодаря всяческим заслугам ты сумел подготовить себе обеспеченное будущее…

– Вот это новость! – восхитился я горько, сам же отдавая должное изощренному полицейскому нюху старого опера. – На меня веет тридцать седьмым годом прошлого столетия…

– Может, его и стоить повторить! – с убеждением произнес Евграфьев. – Во имя чистоты рядов…

– Так мне писать рапорт или как?

Он помолчал, приложив ладонь ко лбу и вспоминая, вероятно, наши дружеские попойки, мое участие в его бытовых неурядицах, ресторанные счета, оплаченные мною, равно как устройство ему бесплатной мобильной телефонной связи, приписку в госпиталь ФСБ и прочие милые мелочи, включавшие бесплатных шлюх в частных банях с бассейнами и изысканную снедь с подведомственных рынков.

Перевесило материальное…

– Я бьюсь, как могу, – проронил он мрачно. – За тебя… Сиди тихо, надо выждать время…

И я, сухо кивнув, покинул его кабинет. Понимая – все, складывай весла, причал близок…

Отправился на Лубянку, в очередной напросившись на свидание к Олейникову.

С порога доложил ему о несуразностях в отношениях с новым руководством конторы, надеясь, естественно, на поддержку.

Выслушав меня, он непонятно и добродушно рассмеялся, поиграл глазами, а после сказал:

– Юра, дорогой, все просто: питерские меняют команду. У нас в конторе аналогичные катаклизмы. Знаешь, как мы их называем? «Блокадники». Блокада прорвана, открыта дорога жизни за хлебом насущным и за бесплатными московскими квартирами. Итог: нескончаемый поток беженцев, цепляющихся друг за друга, бредущих в большую политику и на теплые места, откуда надо скинуть ныне восседающих на них. А у тебя одно преимущество в их глазах: ты живешь на Ленинградском проспекте, что в некоторой степени тебя с ними роднит. Но, увы, в квартире, в которой не должен жить честный милиционер… Кстати, нам повезло, что у нас президент родом не из Татарстана. Мы избежали нового ига.

– Ну, и чего? Лапы в гору? – хмуро вопросил я. – Сдаемся?

– Думаю, – произнес он, пожав плечами, – возможен вариант твоего перехода под мое крыло. Но – позже. Поскольку на следующей неделе я меняю место службы. У меня аналогичные, доверюсь тебе, проблемы…

– Вот так! – восхитился я кисло.

– Ага.

– И куда устремились?

– В заместители председатели правления уважаемого, у всех на слуху и устах банка…

– Неплохо!

– Вот и я так думаю… А вчера, поздравь, утвержден на общественную должность! Назначен старшим по подъезду нашего дома. Каков финал карьеры, а? – Он засмеялся, сокрушенно качая головой.

– Так мне напоминать о своем существовании в ближайшем будущем?

– Почему бы нет? – откликнулся он бодро. – Авось пригодишься. – Помедлил, пожевав губами. – А с ментовкой своей кончай, – произнес брезгливо. – Без сожалений. Ты случаем был выкинут в рискованную, смертельно опасную зону, сумел на ней выжить, что-то заработать, пора завязать с этим сомнительным казино. Ни о чем не сожалея. Тем более над тобой висят и серп, и молот… Все к лучшему, Юра. Бог спасает тебя, выталкивая из ада… Ты к аду привык, в этом суть твоих метаний по спасению должности. А она слова доброго не стоит. Хотя… и опыта жизненного ты на ней поднабрался, и личность она твою выпестовала, да и средств подбросила значительных… А теперь – остановись. Оглянись. И выбери новую дорогу. Не бейся за продвижение в тупике, там ничего нет. Поблатовал ты, потом – поментовал, отныне же – хватит!

Я вышел на улицу, совершенно оглушенный, чувствуя себя голеньким, беззащитным и – совершенно потерянным.

Да, у меня были деньги, связи, я ни в чем не нуждался и мог бы, вероятно, всю оставшуюся жизнь пролежать на диване или сподобиться на кругосветные путешествия по курортам, однако как прожить без наркотика власти и круговерти дел? Без них теперь я загнусь, как растение без воды.

Устроиться к Олейникову в банк, пристяжной лошадкой в службу безопасности? Даже ее руководителем… Получать зарплату, ходить на тихую службу, разбираться со всякими разностями, окопавшись в бумагах?.. Разве сравнится это с моим сегодняшним предводительством капитана пиратского брига, омываемого волнами полновесной жизни, плененного лихими ветрами удач и столкновений, будоражащими команду верных моих оперов?

Да и кто я без них, без команды?..

Отправился домой с намерением в первый раз поплакаться жене, посоветоваться с ней.

Ступил в прихожую с букетом цветочков и с шампанским, начав едва ли не с порога:

– Оленька, у меня, по-моему, сегодня знаменательный день, надо его отметить…

Хмуро покосившись на меня, она ушла вглубь квартиры.

– Ты не в настроении? – крикнул я, снимая башмак и, в обмирании сердцем, уясняя, что неприятности продолжаются, наступившая черная полоса ширится, жирнеет и поглощает меня с головой. – Что случилось, ответь?

Она вернулась, поджав губы, произнесла отчужденно:

– Юра, нам придется поговорить. Крупно и неприятно.

– Ну-ну… – Я прошел на кухню.

– Ужинать будешь?

– Нет, чай и пирожок… С шампанским, кажется, я не угадал.

– Юра, у нас – не получилось, – произнесла она после тяжелой, трудной, на зубах застревающей паузы. – Я ухожу. Маша у моей мамы, я осталась здесь, чтобы подвести черту.

На меня обрушилась обморочная оторопь.

– Ну, – промолвил через силу, – излагай подробности…

И профессиональная актриса, замечательно, чувствуется, поработавшая над ролью в собственном сценарии, изложила:

– Мы – разные люди. Разные в своих устремлениях, в отношении к жизни. В этом никто не виноват. И никто не принуждает нас приноравливаться один к другому. Ты мне попросту скучен. Ты отличный мужик, причем во всех отношениях, но мне бесконечно одиноко с тобой. Ты – вне круга моих интересов, моих представлений о бытии, моих принципов, наконец. Тебе наплевать на то, чем живу, чем горжусь и к чему стремлюсь я. Ты – чиновник, обыватель, зарабатыватель энных сумм, умножитель имущества и благ… Я множество раз приглашала тебя на театральные и кинопремьеры, на встречи с замечательными людьми, а ты отмахивался, дескать, у тебя свой театр, свое кино и выдающиеся персонажи по десятку на дню, отстаньте, леди. И утыкался в телевизор. Чем ты живешь – не знаю…

– Обещаю тебе ходить впредь на все твои премьеры, – покладисто заявил я, сам же душой понимая, что не исправить случившийся в ней перелом никакими дежурными фразами и на меня надвигается мрак нашего бесповоротного отчуждения и уже случившегося разрыва.

– Это – частности, – продолжила она. – Я встретила человека… И полюбила его. Мне страшно и больно говорить это тебе, но это случилось. И мы решили быть вместе.

В самое сердце со всего размаха вонзился, безжалостно проворачиваясь в нем, холодный клинок гибельного удара судьбы, и я, уже мертвый, проигравший схватку, подумал вяло: «И за что такая кара с небес?»

И душа сжалась от боли, острой, как уксус.

Я поднял на нее взгляд. И увидел лишь арктическую пустыню в ее глазах.

И еще: некогда шелковые, искрящиеся ее волосы вдруг показались мне исстаревшими и ломкими, а лицо, некогда прекрасное, совершенное, вдруг отметили неожиданно проступившие на нем признаки обмяклости и увядания.

И эти внезапно проявившиеся наметки будущих старческих черт, исказившие в моих застывших от боли глазах ее некогда возлюбленный и прекрасный облик, напрочь и бесповоротно отрешили меня от нее.

Передо мной стояла чужая, неприятная мне женщина, еще молодящаяся, но вскоре должная превратиться в пожилое, амбициозное и сварливое существо, уже угадывающееся во внешних признаках своей будущей неотвратимой трансформации.

Или все это мне примерещилось?

– Увещевания, как понимаю, бессмысленны? – произнес я, понимая одновременно, что вряд ли на них и сподоблюсь.

– Ты можешь видеться с дочерью, когда тебе заблагорассудится, – поспешила она с заученными словами. – Я не претендую ни на твои деньги, ни твое имущество, вообще ни на что. Претендую на одно: чтобы ты дал мне развод.

– Не напрягайся, я нормальный парень, что случилось, то произошло…

– Тогда я рада, что не ошиблась в тебе как в настоящем мужчине…

Тут она всхлипнула невольно, поспешно ушла в прихожую, откуда вернулась уже в плаще, в сапогах и с сумкой. Сказала, шмыгнув носом, не придумав ничего лучшего:

– Извини…

Я молча и брезгливо отмахнулся.

А когда она ушла, выпил стакан водки и завалился спать.

Отвернулся от меня Бог. Видимо, по заслугам. И послал мне испытания тяжкие, а испытания – значит доверие его, придется оправдывать…

Утром я прибыл на работу. Бесстрастный, собранный, в отглаженном костюме и в свежей рубашке. Зачем – сам не знал…

Сел в кабинете, начал подписывать бумаги, принимать народ, раздумывая, что у меня в холодильнике к ужину и стоит ли навестить после работы магазин, ведь теперь я одинокий волк…

И слезно, несмотря на кураж мой волевой, подступало то и дело к горлу отчаяние и обида, хотя не на Ольгу решил я обиды вешать, а исключительно на себя, ибо сам виноват, что не удержал рядом эту ослепительную, пусть капризную и взбалмошную, женщину, отраду жизни моей… Теперь, наверное, прошедшей. Ибо – какая жизнь без любви? А тем паче зрелой, являющей твой смысл и – безвозвратно утраченной?

Я был подобен разрушенному, изувеченному разрывом снаряда танку, где маялся оглушенный, залитый кровью экипаж моего естества, стремящийся спасти и себя, и боевую машину, еще остававшуюся на ходу, но должную либо идти в слепую атаку, либо на отступные позиции.

И я холодно и отстраненно уяснил: не стоит копаться в нанесенной мне ране. Я обязан подавить в себе любое подступающее воспоминание о ней. Хотя бы до поры.

Ибо теперь предстояло сыграть в игру, требующую воли, собранности, точного расчета и хладнокровия. И любые сторонние эмоции могли сослужить мне дурную службу.

Все. Отныне и до поры я всего лишь бездушный механизм, машина.

На страсти, бушующие в конторе, отныне мне было откровенно и насмешливо наплевать, и я рассматривал толчею, царившую в ее стенах, подобно возне насекомых в стеклянном лабораторном ящике. Теперь мной руководила инерция должности, служебные рефлексы, холодное любопытство к происходящему и зыбкая надежда на внезапные перемены к лучшему, хотя разумом осознавал их невозможность и тщету.

Увольнения среди начальников подчиненных мне отделов следовали день ото дня. Под нож попал и Баранов, зашедший на прощание пожать мне руку. Сказал кратко:

– С тобой у них тоже не заржавеет… Но будем по жизни держаться вместе. Она ведь не кончилась…

– Эта – кончилась, – сказал я. – Наступает другая. И кто знает, может, оно к лучшему…

– Пленочку желаешь послушать? – криво усмехнулся он. – По случаю досталась… Ребята из ФСБ подкатили, я скопировал ненароком… Разговор Есина с товарищем из Администрации.

Я прижал пористый шарик динамика к уху.

«– Но вы же сказали, что урегулируете вопрос, – ударил в сознание взволнованный голос Есина. – В том смысле, что я остаюсь в прежнем качестве, и…

– Мы не можем прямо влиять на решения друзей президента, – отчеканил суровый голос его неведомого собеседника.

Здесь, конечно же, подразумевался Кастрыкин.

– Но если ничего не состоялось – верните…

– Что вам вернуть?

– Две единицы…

Я понял: два миллиона долларов. Очередных. Прежние сработали, эти – нет.

– Послушайте, – устало откликнулся высокопоставленный голос. – Милейший… Вы когда лотерейный билет покупаете, и тот не выигрывает, просите возместить его стоимость?

– Ничего себе – постановка вопроса… – промямлил Есин.

– Да вы не переживайте, в случае чего о вашем трудоустройстве мы позаботимся…

«В случае чего» случилось спустя несколько часов после нашего расставания с Барановым.

Задача питерских с изжитием Есина из конторы решилась в этот же день. Просто и незамысловато. Как я узнал, через связи Тарасова Акимов вышел на нашего куратора из ФСБ, грубо придавил его авторитетом Кастрыкина и нашего завхоза из ПВО, и куратор послушно подготовил необходимую справку убийственного содержания. После чего Евграфьев вызвал Есина к себе в кабинет, вежливо ему справочку предъявил, озвучил мнение высшего руководства, трусливо избегающего очных конфронтаций, о невозможности дальнейшей работы с сотрудниками, морально разложенными коррупцией и стремлением к наживе, а далее вручил Есину чистый лист для написания рапорта об увольнении…

Естественно, пообещав в случае отказа служебное расследование и вероятный уголовный вердикт.

И Есин сдался.

Пустой алкоголик, напыщенный идиот, и края ногтя Есина не стоивший, без опыта, корней и истории, играючи свалил с копыт динозавра. Дубиной вверенной ему власти.

Однако ко всему происходящему не то что в конторе, но и в стране я уже относился с тупым равнодушием – будь что будет!

Опера занимались своими делишками, с фантазией отписывались за свои служебные рвения, понимая, что в существующей неразберихе никому не до них, ибо в управлении царили безысходность, лень, развал и раздрай, неверие ни во что, атмосфера финала.

Последние профессионалы, разочарованные, угрюмые, не видящие никакого смысла в своем пребывании в тени вельможных игрищ и наносных инициатив, уходили кто куда. Лишь бы подальше от никчемности существования нашего ведомства, ставшего загоном для питерских перемещенцев, должных осваивать, оттолкнувшись от него, как от стартовой площадки, иные властные дали.

Поток же гостей с Северо-Запада, навещавших наше учреждение с целью внедрения на ту или иную должность, либо с намерением дружеских визитов к землякам, не иссякал круглосуточно, тем более нынешний технический лидер конторы Евграфьев уже жил в своем кабинете, то бишь в смежной с ним комнате отдыха, где имелись все удобства, откровенно пренебрегая выделенным ему гостиничным номером.

Туда наведывались шумные компании его старинных дружков, там пелись под гитару романсы и бардовские песни – это в наших-то стенах карательного ведомства! – там же одновременно решалась судьба этого ведомства, неотвратимо погибающего.

Кому было выгодно развалить контору? Ворам в законе? Жуликам от власти, повязанным с криминалом? Или все происходило благодаря дурости пришельцев, ослепленных своими карьерными возможностями, но ничего не понимающих в специфике службы и в ее задачах?

Ситуация ассоциировалась у меня со сменой профессионального состава врачей в серьезной клинике, на чьи места пришли обезьяны из джунглей, облачившиеся в белые халаты и всерьез решившие улучшить качество обеспечения населения медицинской помощью.

Обезьяны полагали, что милицией может руководить любой и каждый. Впрочем, каждый пятый в нашей стране разбирается в медицине, способен писать романы, думая, что книга о его судьбе станет литературным памятником, а уж от подсчета знатоков политики, видящих себя президентом страны, заклинит любой калькулятор.

Но житейские и служебные парадоксы в управлении продолжались между тем нескончаемой чередой.

Пройти в бывший оплот ведомства, перед которым трепетали все бандиты и воры, теперь стало проще простого, на проходной лишь стоило заявить: да мы с Питера… К Евграфьеву.

И прапор мгновенно и услужливо открывал турникет.

Наш завхоз давал жару всем! Даже, невзирая на свой статус мирного хозяйственника, предписал дежурной части при его появлении после редкой отлучки докладывать ему обо всех случившихся происшествиях непосредственно у порога, что не могло прийти в голову даже усердствующему в придирках Решетову.

Что поделаешь, закалка войск ПВО…

В итоге была произведена смена всех начальников отделов как в моем департаменте, так и в княжестве Есина. На прежней должности остался лишь один персонаж. И только благодаря тому, что фамилия его была… Питерский!

Смех, да и только. Но, увы, горький.

А тут, как назло, мои бойцы в очередной раз натворили дел: спровоцировали вооруженный налет бандитов на кассу в коммерческом офисе, внедрившись в шайку, но это ладно, это в порядке вещей. Однако при задержании грабителей, дабы получить орден, старший группы под служебную видеозапись грудью пал на брошенную преступниками гранату, как бы спасая от гибели подчиненных. Граната не разорвалась, случилась осечка, но поступок офицера заслуживал определенной оценки руководства. И заслужил бы, озарившись серебром почетного ордена, если бы не выплыла истина: граната была муляжом, накрыл он ее своим телом неубедительно, а потому решил повторить свой подвиг в кадре; расставил вновь по местам действующих лиц, свое геройство повторил, но запись всех дублей попала в управление собственной безопасности, и меня вызвали на ковер к Кастрыкину.

Когда я приближался к дверям приемной, застал выходящего из ее двери главу нашего антитеррористического центра, явно угнетенного только что состоявшейся нахлобучкой.

Обменялись равнодушными рукопожатиями.

– В каком настроении наш вожак? – осведомился я.

– В настроении патологического идиота! – скрипнул зубами начальник антитеррористической службы. – Полчаса возил меня мордой по паркету. Знаешь, за что? Почему, дескать, я не предотвратил вчерашний взрыв бомбы на вещевом рынке?! Я ему: я не Господь Бог, чтобы все ведать, к тому же существует ФСБ, это их клиенты… А он мне: тогда зачем нужны вы?

– Для заполнения кадровой сетки, – сказал я бездушно. И – пошел получать свое.

Отбушевав по поводу циничного очковтирательства и дутой отчетности, Кастрыкин передохнул, выдержав минутную зловещую паузу, посвященную листанию документов, а после продолжил:

– Вчера силами оперативных подразделений города был задержан на факте вымогательства денег гражданин Ароматов, дважды ранее судимый за кражу и за разбой. Таковой вам известен?

– Нет, но фамилия любопытная…

– Так вот. У него обнаружили удостоверение члена нашего общественного совета. Подлинное. По данному поводу готовится сюжет на телевидении. Позор!

– Но я не подписывал этого удостоверения…

– Его подписал Есин, – поджал губы Кастрыкин. – Но какая разница? Совет курируете вы…

– Удостоверения выдают в кадрах, – сказал я. – Право их подписи – вопрос, там же решаемый, утвержденный еще Коромысловым… Я-то при чем?

– Вы должны были проявить настойчивость в необходимости своего контроля над выдачей каждого удостоверения!

Я представил, какие бы каверзы устроили мне кадровики, влезь я в их кормушку.

Пожал плечами.

– Да нужен мне этот Совет… Назначьте туда другого надсмотрщика…

– Да, теперь Советом буду руководить лично я, – заявил Кастрыкин надменно. – Мне тут вообще, чувствую, всем придется руководить лично, доверять практически некому…

– Есть Евграфьев, – вставил я ядовито.

Кастрыкин поморщился болезненно, и я понял, что его симпатии к фавориту ввиду неописуемых художеств того иссякли безвозвратно.

– Да, всю финансовую документацию по Совету сдайте ему, – процедил через край губы. – Печати, бланки…

Судя по тону, скоро Евграфьеву конец. И я этот конец сегодня же неотвратимо приближу… Но ведь подбирался-то этот идиот Кастрыкиным из ближайших и доверенных лиц, каким же будет назначенец из второго эшелона его холопов? Я понял одно: питерская команда распределяла между собой должности, опираясь на принцип личной преданности. Категории профессионализма и порядочности были вторичны. Впрочем, подобрать себе в доверенные лица честного профессионала куда сложнее, чем бесчестного. А свой в доску дилетант чему-нибудь в итоге и научится…

– У вас резко упали показатели в работе за последний месяц, – молвил Кастрыкин, сверля меня незабываемым взором.

– И упадут еще ниже, – согласился я. – Отделы в разброде, новое руководство абсолютно некомпетентно…

– Ага! – откликнулся он, привстав в кресле. – Дай вам волю – вы бы себе в замы взяли или Япончика, или Сильвестра…

Тут глава управления проявил некоторую осведомленность о личностях, давно находящихся не у дел, благодаря, кстати, нашим стараниям и отдельно взятым, бумагомаранием не обремененным, операциям.

– Толковые, кстати, ребята, – сказал я. – Жаль, что жизни их не были связаны с нашей профессией, а философские и социальные интересы – мелкими и шкурными. А так бы они бы себя показали! По абсолютной личностной величине это были бы непревзойденные опера!

– И это вы о подонках?! – взъярился Кастрыкин. – Не слишком ли вы о них снисходительно и возвышенно? Но мы отвлеклись. Я о новом руководстве! О профессиональных офицерах милиции! Они не могут работать в атмосфере полнейшего саботажа!

– А моим сотрудникам трудно работать с людьми, которые не знают, как проехать от Арбата к Пресне… И из Измайлово в Перово. Трудно работать с теми, кто, может быть, знает лично полномочного представителя президента, но не знает ни одного из столичных криминальных авторитетов и сфер его интересов.

– Согласен, – кивнул Кастрыкин покладисто. – Авторитеты с куда большей готовностью поделятся сферами своих интересов с вами, проверенным товарищем…

– Ну и к чему, собственно, разговор? – поинтересовался я, сощурившись зло. – Мне готовиться к увольнению?

– Зачем же так резко? – вздохнул Кастрыкин. – Вы просто… не вписываетесь… по своим навыкам, личным и служебным качествам в новую руководящую систему нашего управления. Но вас ценит министр, Бог ему судья, и открою секрет – вскоре вам предложат новое назначение…

– И кто же взойдет на мою должность? – поинтересовался я, и тут в сознании моем промелькнуло со всей очевидностью: Акимов!

Подсидел-таки, подлец этакий… Впрочем, и его собью я на взлете, как думается. И поделом ему, сволочи!

Кастрыкин молчал.

– Если ваш алкоголик Евграфьев напел вам о незаменимости Акимова, – сказал я, – то вы разберитесь в нотах напевов, советую серьезно… Не склонен к стукачеству, к интригам и к слухам, но на место возглавляющего борьбу с бандитизмом вы возведете… Хотя, может, правильно: недаром Решетов говорил, что, дабы уничтожить организованную преступность, ее надо возглавить…

– Слушаю вас и понимаю, что не так с вами и плохо и прав, наверное, министр, – неожиданно заявил Кастрыкин. – Принципы в вас остались… М-да. Но я уже принял внутреннее решение. И скажу честно: я… не доверяю вам. Слишком много одинаково негативной информации из различного рода источников.

– И какова суть информации?

– Ваш департамент – это шайка, – вдумчиво ответил Кастрыкин. – И вы ей покровительствуете. А всякого рода группировки, повязанные круговой порукой, – носители активного коррупционного начала в органах. Моя задача – в корне это начало искоренить. И вы в курсе, кем эта задача поставлена.

– И чтобы удержаться и отличиться – вам любой ценой нужны показатели, – продолжил я. – Понимаю. Ибо уразумел, кто вы и зачем здесь.

– Даже так? – глумливо вскинул он брови.

– Вы пришли сюда якобы навести порядок, – сказал я. – Ваш новый порядок означает следующее: слепое подчинение руководителю, входящему в слой высшей власти. Этому слою позволено все, тем, кто ниже, – ничего. Несогласные вышвыриваются на улицу. Что у вас будет в сухом остатке? Только громкая вывеска на учреждении. И горстка лакеев, которым по убогости своей некуда деться. Ваши благие намерения чреваты кардинальной разрухой. Хотя какие они благие? Вы строите карьеру, играя до поры роль честного фискала. Ибо карьера предполагает куш, во имя которого не стоит мелочиться. И загоняете болезнь коррупции внутрь. Дабы рапортовать об успехах якобы выполненного задания.

– В очередной раз уверяюсь, что нам не по пути, – словно не слушая меня, буркнул Кастрыкин, отчужденно помрачнев.

– Теперь удивлю вас, – продолжил я. – Ненавижу ложь, подкуп и любого рода коммерцию в государственных структурах. В силовых – в особенности. Однако на сей исторический момент расчистить весь этот навоз ни у меня, ни у вас сил не найдется. Поколения должны смениться, дабы навоз перегнил и зачерствел. Смиритесь. Не тоните в мечтах. И даже когда вам будет казаться, что ваши праведные идеалы, коли такие существуют, воплощены в реальность, знайте – вас просто водят за нос угодливые подчиненные. Оторвитесь от теорий. Сломать хребет взяточестничеству, кумовству, блату, взаимовыгодным протекциям, чей смысл и вмещает в себя понятие «коррупция», вы не сможете. Все это пришло из нашей древней истории, это вековая традиция. Ее можно перевести в угнетенное состояние, но для этого нужен вождь, а не главный начальник, похожий на приказчика из лавки, и нужна идеология, зовущая на подвижничество. И соответствующий репрессивный аппарат. Тех, кто способен претендовать на роль вождя, во власть не пустят, его притормозят еще на подступах, там нужны лакеи, а не личности; идеология современного мира, частью которого стала Россия, – это деньги, а устремление к деньгам означает беспринципность и индивидуализм. А репрессии невыгодны поголовно всей властительной камарилье. Ибо полетят ее же головы. И что вы можете всему этому противопоставить? Красивые слова?

– Мы заботимся о том, чтобы каждый сотрудник милиции получал достойную зарплату, мы должны привить каждому чувство гордости к Родине, мы…

– Да бросьте, – перебил я. – С достойными зарплатами бюджет лопнет. И чем, собственно, милиционер лучше или хуже армейского офицера, учителя или врача? А чувство гордости за Родину прививает сама Родина, ее дух, ее свершения… А у нас дух по карманам рассован, а свершения – проданные кубометры газа и леса. Вы или себя обмануть пытаетесь прошлой советской демагогией, на которой выросли, или на мне пытаетесь идеологический опыт поставить…

– Вы свободны…

– Уже на этом спасибо.

И я откланялся. Но перед тем как покинуть кабинет, положил на стол Кастрыкина диск – данные службы наружного наблюдения, которое я установил за нашим тыловиком в расчете на какие-либо его пьяные приключения, обойтись без которых, по моему мнению, жизнь бы ему не дала.

На диске был запечатлен инцидент в ресторане, где вместе с прихвостнем Акимовым нетрезвый Евграфьев проверял документы у американских туристов, махая у них под носом кулаками и говоря, что Америка – страна подонков, наш вечный враг и ему противно, проводя культурный досуг, дышать одним воздухом со всякой заокеанской мразью.

Акимов услужливо подхохатывал.

Прибывший милицейский наряд, вызванный службой безопасности ресторана, был построен, отчитан за неряшливый внешний вид, а командиру было обещано разжалование. При этом тыловик громогласно представился первым заместителем начальника управления.

Наряд трусливо скрылся, кляня происки судьбы, столкнувшей его с пьяным высокопоставленным хамом, посетители повалили к выходу, но далее неугомонный Евграфьев выстроил в ряд всех служащих ресторана, прочел им пространную нотацию ни о чем, после чего согласно своему принципу придирчиво допросил каждого, любит ли опрашиваемое лицо город Ленинград, колыбель революции и сопутствующих ей традиций.

Получив положительные ответы и благосклонно удовлетворившись ими, Евграфьев, не удосужась расплатиться за ужин, поймал первую попавшуюся под руку милицейскую машину и заставил ее водителя довезти его по месту проживания. С початым штофом водки, прихваченным из ресторана, и с собутыльником Акимовым.

Уже прикрывая дверь, я обронил:

– Только из уважения к вам я сделаю все, чтобы эта запись не попала в Интернет… Ведь речь идет о любимце и ставленнике уважаемого человека.

Кастрыкин явственно побледнел.

А я тихо и бережно дверь закрыл.

По пути в свой кабинет прикинул, сколько средств собственными силами и связями подогнал на счет Совета, который теперь вместе со всеми финансовыми потрохами должен перейти к бездарному пьянице.

Как бы не так!

Набрал телефонный номер одного из руководителей российского ГАИ.

– Тебе внебюджетные деньги нужны? – задал риторический вопрос.

– Да неужели нет?! – последовал снисходительный отклик.

Я обозначил сумму, полностью оголявшую счет Совета.

– Ну… и чего требуется с меня? – осторожно вопросил собеседник.

– Тридцать номеров. Сам понимаешь, каких серий…

Гаишник помолчал, деля озвученную мной сумму на цифру «тридцать».

– Ну, пойдет… – промолвил неохотно.

Я представил себе физиономию Евграфьева после изучения им нулевого баланса в финансовом активе вверенной ему организации, и его претензии за перевод мной денег в чужеродную милицейскую структуру. Претензии, легко отбиваемые одной из строк устава Совета, гласившей, что организация вправе оказывать материальную помощь любому подразделению милиции, чей юридический адрес относится к нашему федеральному округу.

Попробуй докопайся!

Вслед за этой взаимовыгодно завершившейся договоренностью с гаишным начальством, словно продолжая развитие данной темы, меня посетил поблекший от вынужденного пьянства Акимов, промолвил сквозь зубы:

– Там на мне остаток долга по мигалкам и прочему… В общем, я поговорил с ребятами из ГАИ, они тоже поиздержались… Возьми десять «калашей» и пять «ТТ». Все железки – чистые, без гари…

– Мне что, тут оружейный магазин для бандитов открыть? – окинул я выразительным взором стены кабинета. – Или у тебя после плотного общения с питерской полуинтеллигенцией мозги в кальсоны съехали?

– Нет, просто я не успеваю к сроку…

– К нему ты рано или поздно успеешь, – невольно усмехнулся я.

– Да и ты не зарекайся! – промолвил он злобно.

– Иди, я тебе еще три дня даю, – сказал я примирительным тоном. – Обернешься – думаю.

– Знаешь, к чему не могу привыкнуть? – спросил он, вставая со стула. – К тому, каким ты стал. Постоянно припоминаю, как некогда в контору прибыл скромненький такой молодой начальник отдела, положительный лирический герой с романтическим ореолом, аж светящимся вокруг наивной его головы…

– И каким стал этот персонаж из прошлого? – невольно поинтересовался я.

– Не хочу вдаваться в определения, – ответил он. – Опасно.

«Надо же, – в который раз удивился я сам себе. – И как я здесь выжил, неумеха? Явился сюда без грамма опыта и знаний, а ведь вытянул миссию на актерстве и импровизации… И теперь меня опасаются самые зубастые хищники».

– Ладно, Акимов, ступай себе… – произнес я небрежно.

В этот же день в Москву из Америки прибыл Юра, курьер из ЦРУ. Озабоченный, деловитый, нагруженный инструкциями от наших с ним хозяев, распорядителей, как ни крути, моей судьбы.

В квартиру к себе я его приглашать не стал – противно было дом поганить присутствием мерзавца. Встретились в кофейне неподалеку от конторы.

– Твое положение в принципе спасено, – надменно начал он, слегка вздернув подбородок и как бы подчеркивая таким горделивым ракурсом головы свое верховенство надо мною, – сирым, облагодельствованным визитом посланца неведомых всемогущих демонов. – Удалось выйти на ключевую фигуру из Администрации, кое-что вклеить в уши министра… Тебя ждет серьезное новое назначение.

Я вспомнил слова Кастрыкина. Да, радеют за меня неведомые доброхоты в расчете наверняка, на должную отдачу…

– Какое назначение?

– Пока неизвестно. Но должность генеральская. Ты чего-то и не рад… Странно.

– Слушай, ты… – произнес я сквозь зубы. – Чему мне радоваться? Козлиная твоя морда…

– Ну, понял, понял.. – замахал тот руками. – Прости, переборщил…

– А что за фигура в Администрации? – спросил я походя, и тут же вдогонку, хотя и не ожидал какой-либо точной информации от Юры, презрительно покривившись, произнес, ущемляя его самолюбие: – Хотя о чем я тебя спрашиваю, шестерку, кто тебе что толковое скажет?..

– Думаю, Силантьев, – ответил он неуверенно, явно из собственных домыслов, но тут я с ним согласился: именно от этого кадровика Администрации могла исходить таковая протекция.

Ко мне он относился тепло, пару раз я без осечек выполнил его поручения келейного характера, с Кастрыкиным же, он, напротив, пребывал в отношениях напряженных, считая его выскочкой и дилетантом, а вот с нашими министром и с его замами ходил в обнимку.

В обширной компании питерских пришельцев, заполонивших столицу, тоже существовали свои кланы, тихо ненавидящие друг друга, но от открытой конфронтации их удерживали интересы верховной власти, которой, надо отдать должное, они прислуживали вдохновенно и слепо. А эта власть раздоров в коллективе не допускала, жестко разбираясь с конфликтными персонажами.

Так неужели Силантьев сподобился с чьей-то ловкой подачи вступиться за меня? Да, точно – он!

Не знаю, что руководило мной, когда я столь тщательно пытался выявить фигуру, способную удержать меня в бурном водовороте, уже тонущего, но вдруг ухватившегося за надежный, неизвестно откуда возникший борт.

И поднимался я на борт не как спасенный бедолага, желающий обогреться и переодеться в сухое, а как капитан покуда неизвестного мне корабля с полным комплектом лихой и послушной команды.

Но вычислить эту фигуру мне предстояло безошибочно.

– Чем еще порадуешь? – спросил я Юру, выходя на улицу.

– Собственно, главное я сказал…

– То бишь, возможности начальников продемонстрировал, дал понять, что я марионетка, руки мною управляют умелые, жесткие, так что дергаться в сторону – себе дороже…

– Ты все правильно понял. Но ведь и я в аналогичном положении, к чему ты нагнетаешь… Думаешь, мне приятно с тобой вот так… Ну, влипли, тезка, влипли, а куда деться?

– Не скулили, не проникнусь. Ленка где? Сидит?

– Да, таскаю передачи. Скоро суд. За сотрудничество со следствием скостят многое… Думаю, обойдется парой лет…

– Парой лет?! Она чего, сдала воров?

– Ну, а иначе-то как?

Я исподлобья посмотрел на него, неуверенно переминающегося передо мной с ноги на ногу.

– Увы, Юра, – сказал я. – Сильно все изменилось. Поистрепало тебя бытие. Где прежняя уверенность в себе, апломб, сатира в голосе?

– Да, были когда-то и мы русаками, как говорят на Брайтон-Бич, – рассеянно промолвил он. Спохватился участливо:

– А как Ольга?

– Купается и ликует в вихре творчества.

– Нам бы так…

– И не говори.

Вскоре я был вызван к заместителю министра, в знакомый кабинет, в предбаннике которого некогда обретался в качестве референта.

Очередной заместитель принял меня хлопотливо, суетно и отстраненно, раздерганный плотным расписанием встреч, совещаний, с рассыпанной на столе кучей бумаг, и разговор у нас получился кратким и формальным.

Начальник озвучил поступившие свыше предписания, и не более того.

– Есть мнение, – начал он с сакраментальной чиновничьей формулировки, – что вы полностью реализовали себя на занимаемой должности и вам необходимо выдвижение на руководство иным хозяйством, куда более значительным… Мы предлагаем вам возглавить ГУВД в федеральном округе. Не так далеко от столицы, всего двести верст. Область живописная, с природой, с несколькими стратегическими предприятиями… Что скажете?

– Благодарю за доверие.

– Вот и прекрасно.

И тут мне представилась возможная сцена из будущего: я стою в генеральском строю у стены парадного зала. Напротив – трибуна с государственным гербом. И взоры соратников с уважительным значением останавливаются на моей персоне, когда президент или премьер, подойдя ко мне, благосклонно и уважительно протянут руку, вручая очередную награду и одобрительно взирая на меня, облаченного в серый китель с золотыми погонами.

И тут подумалось: а что, если бы волею высших сил, благодаря стечению невероятных обстоятельств, к которому я, собственно, уже привык, меня бы назначили министром этих самых внутренних дел?

И уверенно уяснил: был бы из меня министр что надо и многое полезное для страны я бы смог сделать.

– Какие-то вопросы? – донесся голос издалека, и я очнулся, поведав проникновенно, следуя своему намеченному плану:

– Товарищ генерал-полковник… Я ухожу с позиции, где, как вы знаете, никогда не было недостатка в информации о весьма значительных персонах. И у меня имеется кое-какой актуальный архив. В области он мне не пригодится. Но кому его передать?

– Ну-ну, – отбросив мигом все суетные мысли, молвил собеседник, приняв охотничью стойку.

– Я… как, впрочем, и десятки иных сотрудников, причем самых опытных и компетентных, считают вас за человека в высшей степени профессионального, проникнутого идеями государственности, а потому решил передать имеющиеся материалы вам и только вам…

– Что же… Благодарю за столь высокую оценку моей скромной персоны.

– Вот… Оригиналы. Никаких копий нет. – И я выложил ему из портфеля увесистую папочку вкупе с несколькими компьютерными дисками – компромат на семь персон, стоящих в тени и по краю тени трона и значительных кресел возле него. В эту великолепную семерку входил и мой патрон Силантьев, дружок замминистра, в данный момент с готовностью принимающего от меня скандальный компромат.

Помимо фактов взяток за проплаченные кадровые решения в справках фигурировали связи Силантьева с организованным криминалом, а кроме того, в материалах имелись видеофрагменты нахождения высокого чиновника в сауне, в компании проституток, и записи нелестных его высказываний в адрес президента и пары любезных президенту лиц, неосмотрительно произнесенных в семейном кругу, на дачной природе, у мангала.

Заместитель министра, приняв дар, долго и с чувством жал мне руку.

– Посмотрю обязательно… Примем меры…

– Не сомневаюсь!

– Ну, дорогой мой, до встречи!

Выходя из министерства, я подумал, что на дальнейшие свидания с заместителем министра рассчитывать не следует. Ознакомившись с компроматом на Силантьева, он тут же побежит к нему с докладом, зарабатывая очки и тонко усмехаясь над недальновидностью наивного доносчика, на ровном месте профукавшего и хлебную должность, и генеральские погоны.

Теперь главное – чтобы не убили. Но это вряд ли. Они быстро выяснят, что материалы – лубянские, всплывет мое сотрудничество с Олейниковым, источники и персонажи перепутаются, а когда утихнут эмоции, станет понятно: никто ни о чем болтать не намерен, а урезонить профессиональных многознаек можно и нужно холодными методами административного интеллигентного давления, сведением неугодных осведомленных лиц в должностной прах.

Теперь предстояло ждать тех или иных выводов. Сработает ли интрига?

Сработала!

Я подписывал обходной лист в управлении, отправляясь в распоряжение кадров министерства, и вдруг из этих самых кадров позвонили на мой мобильный телефон, поинтересовались елейно:

– У нас мелкий вопрос… А где находится ваш наградной «Стечкин»?

– Дома, в сейфе…

– Дело в том, – соболезнующее поведали мне, – что выдача вам наградного оружия данного типа – недоразумение, нонсенс, так сказать… Это оружие армейское, приспособленное к автоматической стрельбе, и оно исключается в частном владении. Вам заменят его на пистолет «Макарова».

– Когда?

– Думаю, буквально днями, – уверенно солгал голос. – Когда мы можем изъять ствол?

– Да уже через час…

– Вот и договорились!

Домой я поехал с тремя парнями из СОБРа – мало ли что? – но в данном случае мои опасения были напрасны: явились двое лысых пузатых хитрецов с сальными мордами – то ли действительно из кадров, то ли из УСБ. Но не опера, явно кабинетные интриганы, бурдюки с особистским дерьмецом. Пожали жирными плечиками, поулыбались, забрали «Стечкин», выдав мне справочку об изъятии.

Когда направились к двери, я остановил их, полез в карман пиджака, вытащил свою милицейскую ксиву. Ее мне выписывали не в кадрах нашей конторы, а в министерстве, чьей номенклатурой я являлся.

– Чтобы лишний раз не утруждать вас визитом, возьмите и корочки, – сказал я.

– Но таких указаний нам не поступало, – растерялся от моих щедрот один из гостей.

– Поступят, – бодро сказал я. – Я ведь покинул занимаемую должность…

– Ах, вот оно что…

Судя по такой реакции, эти псы не ведали, что творят. Но их неведение меня в радужные заблуждения не ввело.

Да и что эта ксива? Сгорел дом, гори и сарай!

Через три дня я позвонил в кадры министерства ответственному лицу и ненавязчиво поинтересовался, как идут дела с моим новым назначением.

– М-мм… Пока неизвестно, – ответил тот через долгую паузу. – Вы в нашем распоряжении, ждите…. Более ничего сказать не могу.

Прекрасный ответ! Все развивалось по намеченной мною канве.

Прошло еще три дня, и мне пришла заветная новость: на должность областного начальника милиции назначен Есин.

Я позвонил ему, поздравил с состоявшимся карьерным прыжком. Тот равнодушным голосом пригласил меня порыбачить и поохотиться в подведомственных ему заповедниках. Я выразил восторженное согласие, разумеется.

В замы по тылу Есин притянул к себе проштрафившегося хозяйственника Филиппенко, крупного специалиста в области охоты и рыболовства на закрытых для посторонних заимках средней полосы. Громкое служебное расследование в отношении его персоны оказалось бурей в стакане воды: состава криминала в его действиях не обнаружилось, в осадке остались лишь аморальные намерения в устройстве личных благ за государственный счет, и наказание его прошло в форме снисходительной выволочки.

А вот Евграфьев после просмотра Кастрыкиным материалов наружного наблюдения был уволен незамедлительно и бескомпромиссно. Своими нетрезвыми похождениями в миру тыловик мог изрядно покачнуть и без того неустойчивую репутацию своего патрона, глубоко несимпатичного массам. Компанию Евграфьеву, как и предполагалось, составил его друг поневоле Акимов.

Когда эту парочку буквально за шиворот выволокли на улицу стражи из комендатуры, между ними, стоящими на остановке трамвая и мрачно смотревшими на свои служебные красивые машины, недоступно черневшие за чугунной решеткой забора, возник конфликт.

Вероятно, сотоварищи решили выяснить, кто именно своим поведением навлек на себя высочайший гнев. В итоге, как следовало из видеозаписи камер уличного наблюдения, Евграфьев, в сердцах оттолкнувший от себя закадычного компаньона, получил от него сокрушительный хук в челюсть, далее последовал удар ногой в пах, затем поверженное тело озверевший опер пинал еще пару минут, но тут подъехал трамвай, и Акимов, плюнув на съежившегося на асфальте разжалованного благодетеля, вскочил на подножку, отправившись невесть куда. В свое безжалостное руко– и ногоприкладство он вложил всю накопившуюся ярость за напрасное и унизительное свое пресмыкание перед поверженным во всех смыслах ничтожеством.

Отлежавшись на асфальте, Евграфьев на карачках добрался до лавочки под пластиковым колпаком остановки, осторожно присел на нее. Свои физические возможности к совершению направленных передвижений он прикидывал долго, около получаса.

В итоге неверным шагом ступил к краю дороги и, поймав такси, также растворился в неведомых далях.

Внезапно контору покинул и Кастрыкин, переведенный из нее на командные высоты в Генеральную прокуратуру, хотя накануне назначения вспыхнул скандал, ибо у беззаветного борца с коррупцией обнаружилась изрядная недвижимость за рубежом и тамошние коммерческие лавочки, записанные на его родственников. Скандальчик, однако, быстро замяли. А вся его пришлая свора, хладнокровно оставленная им на произвол судьбы, не сумев ни обжиться, ни обосноваться в вожделенных стенах конторы, отбыла, несолоно хлебавши, в родимый туманный город с разводными мостами. Проклиная своего вероломного покровителя, ибо на покинутых ими рубежах уже окопалась новая смена, и возвращались они в пустоту. Новым же главой управления был назначен некий начальник всего лишь жалкого городского отдела милиции. Но, естественно, из того же культурного мегаполиса, где располагался музей Эрмитаж, жемчужина мировой культуры, это без смеха, это – святое.

Этому назначенцу, продукту чиновной пандемии питерских, я ни в малейшей мере не завидовал. В свое командование он принимал убитую, растерзанную, никчемную структуру, откуда полностью выветрился не то что прошлый боевой дух, но и весь смысл ее существования. Это была уже надуманная, существовавшая ради своего федерального статуса и исполнения политических заказов милицейская богадельня, без определенных задач и основополагающей идеи. Засохший административный сук на министерском баобабе, или же – тренировочный трамплин для всякого рода перспективных управленцев в погонах.

Впрочем, контора интересовала меня ныне не более, чем отправленный на свалку отходивший свое автомобиль – некогда сверкающий лаком, сыто урчащий мощным мотором, готовый к рывку и виртуозному маневру, а ныне – покореженный, с драными покрышками, смердящий перебойным выхлопом, с разбитыми катафотами.

И вот настало утро, которого я долго и мучительно ждал. Утро того дня, с которого начиналась моя новая жизнь.

Я проснулся, переборол с пробуждением сразу же очнувшуюся, едкую, как серная кислота, боль одиночества, боль утраты Ольги и дочери, боль бессмысленности своего существования, потом прошел на кухню, приготовил себе кофе, включил телефон, ранее действующий круглосуточно, но ныне, дабы не мешал моему праздному отдыху вне должности и ответственности, решительно отключаемому на ночь.

Посмотрел список пропущенных вызовов. Их не было. Ни одного.

Я потерянно усмехнулся. И кожей ощутил выросший вокруг меня круг забвения, ширившийся с каждым днем. Да и кому ныне я был нужен? Сослуживцам после моего несостоявшегося назначения в генералы? Коммерсантам, интересы которых мог защитить теперь исключительно в роли жалкого посредника благодаря прошлым связям? Да они уже научились выходить напрямую на нужных людей, как когда-то вышли на меня….

Но огорчаться не приходилось. Я сам – последовательно и тщательно, как убивающий себя скорпион, разрушил систему, приносящую мне блага, утверждающую мои властные позиции и создающую иллюзию полноты и насыщенности жизни. Ибо пора было остановиться.

Я чувствовал: рано или поздно, но разоблачение истории моего мошеннического проникновения во власть грянет. Правда всегда всплывает, пусть иногда как утопленница. И если она всплывет – до скандала дело не доведут. Слишком высоко я забрался. Меня незамысловато и аккуратно кокнут. И никакие генеральские лампасы от такого финиша не спасут.

Но и не в этом дело. Я не хотел быть предателем и шпионом. Но великолепно понимал, что те деятели, которые принуждали меня в безысходности моего положения стать таковым, будут жать до конца, и на плите их жаровни мне придется выплясывать до упаду, до тех пор, пока меня не отправят в топку.

Я остудил плиту. И автоматически потерял к себе интерес не только для ближнего окружения, но и для заокеанских кукловодов, в чьей мощи и широчайших возможностях я не сомневался, равно как и в их способности вовлечь меня в любую каверзу, грозящую мне гибелью.

Но я уяснил себе логику той вероломной хитрющей силы. И сыграл именно на ее логике.

В течение ближайших двух-трех лет, покуда Силантьев находится у трона, он не даст мне никаких возможностей приблизиться к власти, а значит – к информации. А кто я без должности и информации? По прошествии же этого времени моя служебная реанимация – дело тухлое, в кадровой сетке все непоправимо поменяется, и я отодвинусь в дальние, заплесневелые ряды резерва. В лучшем случае. Если, опять-таки, не всплывет правда о моем давнем перевоплощении в милицейского успешного функционера. Да и если бы, начав свою карьеру в милиции чинно и честно, и добившись должности начальника ГУВД, я оказался бы в сегодняшнем своем одиноком и удрученном состоянии, вряд ли меня вдохновила таковая должность на какие-либо свершения. Тем более я был уже непоправимо отравлен неверием в свое дальнейшее искреннее и вдохновенное служение государству. Мне пришлось бы снова и снова идти на скользкие компромиссы, глубоко мне противные, но неизбежные. В таком случае – ради чего служить?

Болезненно и тягостно меня удручало то, что отныне я был совершенно беспомощен, никому не нужен, и приди в голову тому же Силантьеву покончить со мной из-за слепой мести или же из профилактических соображений, спасти меня вряд ли бы кто сподобился. Я выпал из Системы, о чем теперь были оповещены все. И что мешало капнуть, куда следует, про мою сомнительную личность бдительному оперу Миронову, знавшему настоящего Шувалова и вскоре, без сомнений, должному взвесить отстранение от дел не только меня, но и Олейникова?..

Посомневается, поразмышляет, а затем сыграет в нем и уязвленное самолюбие, и милицейский ловчий рефлекс… Пойдет на принцип, напишет рапорт относительно провокации с пистолетом, всученным ему уволенным из органов Барановым, и ведь ему поверят, наверняка поверят…

И, кто знает, когда это случится? Может, уже завтра…

Но теперь для своего спасения мне были необходимы всего лишь считанные часы, и я надеялся на их благополучное для меня истечение.

Я сделал главное, всецело и логично отработав свое алиби для ЦРУ. По двум направлениям: своему должностному изничтожению, вызванному непонятными переменами настроений в министерстве и в Администрации, и нависшей надо мной угрозой провала.

Наверное, мною руководила какая-то подспудная, неразличимая сознанием интуиция, но все свои финансовые и хозяйственные дела я начал тупо и целенаправленно решать на следующий день после ухода Ольги. И в это утро, когда пил кофе в своей квартире, посматривал на часы: в полдень мне предстояло убыть в аэропорт Шереметьево.

Откуда я вылетал в Америку, сдав ключи от квартиры новым ее хозяевам. Из всей моей недвижимости отныне здесь оставалась только могила отца.

Я понимал, что лечу к черту в пасть, но иного пути для себя не видел. Не объяснившись с ЦРУ, затерявшись то ли в российской глубинке, то ли в стране третьего мира, рассчитывать на свое хоть какое-нибудь благополучное будущее я мог, полагаясь на исключительное везение. Прощать соскочившим агентам их вольные финты никакая секретная служба себе не позволяла, толкая меня к единственному выбору, способному сохранить мне жизнь. Был еще один способ уйти от проблем: пуля в лоб. Но Господь завещал нам воздерживаться от самоубийства как от греха смертного. Да и чьи бы аплодисменты я заслужил, нажав на спусковой крючок? Этого равнодушного ко мне мира?

Таким образом, выбирая жизнь, я открывал новый горизонт, и для меня ничего не кончалось. И первым делом мне предстояла серьезная и конфликтная игра, в которой я надеялся выиграть, дабы продлить свое существование в подлунном мире.

Во имя чего?

Вероятно, как я вполне серьезно полагал, во имя воспитания в себе нового, более совершенного человека. То есть – во имя задачи Божьей, данной нам для ее многотрудного и бесконечного разрешения.

И без этой задачи жизнь наша не стоила ничего. И в ней заключался весь смысл человеческого пребывания в бытии. По моему глубочайшему убеждению.