Глина

30

Суббота, вечер. Лежу в кровати, жду в темноте. Луны нет. Внизу бурчит телевизор. Иногда доносится папин хохот. В мыслях — ад, языки пламени, злобные черти: пихают, торкают, скалятся. Я слышу вопли и рыдания грешников. Представил себе вечность в аду, как время идет и идет, и нет ему конца, и нет ни избавления, ни утешения.

— Научи меня верить в ничто, — шепчу. — Пусть будет только жизнь, и ничего, кроме жизни. Пусть тело будет ничем, только глиной. Пусть Бога не будет. Пусть душа не будет ничем, только вымыслом. Пусть смерть не будет ничем, только гниющей плотью и рассыпающимися костями. — Дотронулся до медальона. — Пусть и это будет ничем, только пятнами, крошками, липкой лентой и лоскутком.

Снизу опять долетел папин хохот.

— Пусть ничто не имеет значения, — говорю. — Пусть все это окажется ничем, одной лишь глупой шуткой. Бог, мир, душа, плоть… Шутки, сплошные дурацкие шутки. Нет ничего, кроме ничего, этого паршивого ничего.

Вскоре родители поднялись наверх. Мама голову в двери просунула.

— Спокойной ночи, сынок, — говорит. — Спи с Богом.

Я делаю вид, что сплю. Не сказал ей «спокойной ночи», пока она не отошла, не затворила дверь, — а тут захотелось позвать, крикнуть: «Мамуля! Мамуля, вернись!»

Лежу. Попытался выгнать из головы все мысли, оказаться в таком месте, где нет ничего: ни мира, ни дома, ни комнаты, ни Дейви. Но этот самый Дейви через час встал с кровати, Дейви тихонько оделся, взял медальон, вышел из комнаты, спустился вниз, помедлил у входной двери. Дейви открыл эту дверь и придержал, запуская в дом холодный ночной воздух, Дейви очень хотелось, чтобы мама окликнула: «Ты куда, сынок?» Дейви хотелось, чтобы папа с топотом спустился вниз, остановил его, затащил обратно. Дейви закрыл за собой дверь, когда ничего этого не произошло, Дейви, совсем один, сделал шаг в ночь.

31

Спать все отправились рано. На улицах Феллинга никого. Лишь пара окошек светится на втором этаже. Фонари бледно-оранжевые. Едва пробиваются сквозь мрак под деревьями, которыми обсажены улицы. В «Лебеде» темнота. По невидимому окружному шоссе иногда проезжают машины. Издалека доносится пение — какие-то семейные посиделки затянулись до утра, не то свадьба, не то поминки. Я пытаюсь двигаться так, чтобы ничего не потревожить: дышу неглубоко, ноги ставлю осторожно, руками почти не размахиваю. Слышу из одного палисадника какое-то ворчание, удерживаюсь, чтобы не шарахнуться в сторону. Снова ворчание, уже ближе. Я все иду, осторожно ступая. Опять ворчание, по-прежнему непонятное, совсем близко за спиной. «Не беги», — шепчу самому себе. Ворчит снова, я поворачиваюсь и вижу его на мостовой — черный-пречерный силуэт на четырех лапах. Двигается впереди, а когда я подхожу ближе к саду, оборачивается ко мне от самых ворот. Стоит там: глаза сверкают, зубы поблескивают, из открытой пасти капает слюна.

— Тише, тише, — говорю. — Тише.

Он — ни с места. Я раскрываю пустые руки, показываю:

— Гляди! Ничего у меня нет. Ничего я тебе не сделаю.

А он ворчит, ближе подходит.

— Не надо, пожалуйста, — шепчу. — Тише, тише.

Он все ближе. Все ворчит.

Я присаживаюсь на корточки, провожу рукой по земле. Нашариваю шершавый камень — обломок Брэддокова дома. Ухватываю, выдергиваю из земли. Поднимаю — а он подходит еще ближе — и с силой опускаю ему на голову. Бью снова, снова. Он верещит, взвизгивает, отшатывается. Поворачивает голову, оглядывается на меня, я поднимаю камень повыше, он убегает.

Я отшвыриваю камень и чуть ли не бегом — в ворота.

32

— Стой! — говорит Стивен.

Он в пещере, вокруг — горящие свечи. Рука воздета.

— Все нужно делать как следует, — говорит. — Нужно превратить это место в святилище.

Я замираю у входа.

— Перекрестись, — велит Стивен. — И попроси об отпущении грехов.

Я так и делаю — и тут же вздрагиваю, отшатываюсь. На земле лежит тело. Потом я понимаю: это не тело. Это ком глины, по форме напоминающий человека: туловище, ноги, руки, нелепая голова. Хочется убежать. Стивен хохочет:

— Это он и есть. Вернее, наполовину. Поздоровайся. И аккуратнее, не наступи.

Я перешагиваю через это, не решаясь смотреть вниз.

— Из дома нормально выбрался? — спрашивает Стивен.

— Угу. Там снаружи то ли собака, то ли еще что.

— Тут вечно собаки рыщут. Тело и кровь принес?

— Угу.

Передаю ему медальон. Он раскрыл, посмотрел, что внутри, вздохнул удовлетворенно.

— Целиком было никак, — говорю.

— Это неважно. И в малейшей частице та же сила. — Он положил медальон на каменный выступ. — Ты молодец. И тебя ждет награда. Надевай.

Передает мне белый саван. На нем нарисованы луна, солнце, звезды и крест. У него второй такой же, для себя.

— Вот так надевай, — говорит. — Я их смастерил из Дуркиной простыни.

Натягивает через голову. Тряпка свисает почти до колен.

— Давай, Дейви, — говорит Стивен. — Чтобы все получилось как следует, нужно все делать как следует.

Напяливаю балахон.

— Прямо, на хрен, два священника, — говорю.

— Угу, только древних священника.

— Как это — древних?.

— А так оно все начиналось, Дейви. Все, что теперь есть, — все эти церкви-балаганы и никому не нужные отцы О’Хреномахони. Не было тогда никаких Беннет-колледжей. Не было церквей Святого Патрика. Не было слезливых, сопливых месс, расфуфыренных прихожан, бормочущих глупые молитвы. В самом начале священники обретали свою силу в пустыне. Они были такие же, как мы, они обладали силой, они творили чудеса в пещерах, они были полудикарями и были по-настоящему близки к Богу. Ты сегодня станешь древним священником, Дейви. Сегодня и ты будешь творить волшебство. — Поднял глаза к небу, руки раскинул и говорит: — Ниспошли нам нынче всю силу мироздания. На колени, Дейви!

Потянул меня, чтобы я склонился с ним рядом. Взял мою руку, положил на тело полувылепленного истукана.

— Вот наше создание, Дейви, — говорит. — Сегодня мы сотворим его, вдохнем в него жизнь и отпустим его в мир.

Наклонился и заговорил у истукана над головой:

— Это Дейви. Он будет твоим повелителем, как и я.

Ухмыльнулся мне:

— Давай, Дейви. Тащи еще глины.

Мы накопали у пруда еще глины. Встали на колени и придали липкому, вязкому кому очертания человека. Увлеклись, иногда я даже забывал, кто я и где нахожусь, забывал, какой дурью все это предстало бы любому жителю Феллинга, забреди он случайно к каменоломне. Лепим и все говорим друг другу: «Сделаем его красивым». Добавляем и добавляем еще глины. «Сделаем его сильным», — приговариваем. Водим мокрыми пальцами по поверхности: «Сделаем его кожу гладкой, как живая». То и дело отрываемся от работы. Исправляем огрехи, добавляем детали, улыбаемся и вздыхаем, видя, как прекрасна наша работа. Прежде чем загладить ему грудь, Стивен засунул туда засохший плод шиповника вместо сердца. Мы заделали грудь и пальцами прочертили ребра. В голову сунули каштан — вместо мозга. Вылепили лицо. Вместо глаз — семечки платана, вместо ушей — крылатки от вяза, вместо ноздрей — сухие ягоды боярышника; волосы из сучков и сухих травяных стеблей.

— Засадим его, как сад, — говорит Стивен. — Наполним его источниками жизни. А это… — он приподнял медальон, — даст ему душу.

Стивен медлил. Сидим смотрим на истукана, тот чуть поблескивает в свете свечей.

— Где живет душа? — спрашивает Стивен.

— Когда я был маленьким, думал, что в сердце, — говорю.

— А некоторые считают, что в мозгу.

— Может, везде.

— Может, оно и неважно. Засунем куда-нибудь, а она сама распространится повсюду.

Я вдавил пальцы истукану в живот, образовалось углубление.

— Давай сюда, — говорю. — Поближе к его сердцевине.

Стивен засунул глубоко-глубоко и заровнял истукана обратно.

Мы встали на колени и смотрим, ошеломленные тем, что сотворили. Истукан такой красивый, гладкий, сильный. Я чувствовал, как твердеет, подсыхая, глина на руках.

— И что теперь? — спрашиваю.

— Будем смотреть. И молиться. — Провел рукой у меня перед глазами. — И будем верить, Дейви. Верить в нашу способность сотворить человека. — Снова провел рукой перед глазами. — Ты сегодня увидишь поразительные вещи.

И поднялась луна, перелезла через кромку каменоломни, пропихнула свой луч в пещеру, осветила нас и все еще неживого истукана на полу.

— Шевельнись, мое творение, — говорит Стивен.

И я повторяю с ним в лад:

— Шевельнись, мое творение. Шевельнись, оживи.

33

Время идет, а мы все молимся, все просим и — ничего. Луна лезет все выше и вот зависла вмертвую, и отражение ее ярко светится в самом центре мертвой поверхности глинистого пруда. По поверхности проскальзывают летучие мыши, совы, мелкие блеклые мотыльки. А истукан лежит неподвижно, и блеск на нем истаивает, ибо он сохнет, а я часто прикасаюсь к нему и прекрасно знаю, каким он станет изумительным созданием, если оживет, и все молюсь, чтобы он ожил. А время идет, и шепот наш меняется, истаивает, превращается в какое-то странное пение, которое исходит из нас, но нам не принадлежит, а принадлежит ночи, воздуху, лунному свету, и слова в этом пении уже не слова, а звуки, которые мы вытягиваем откуда-то из самых глубин себя — будто зовы зверей, замысловатая трель ночной птицы. И сами мы уже себе не принадлежим, будто сделались тоньше, обезумели, почти утратили связь со своим телом, связь со своим именем. Я часто поглядываю на Стивена поверх истукана, и мне все кажется, что Стивен сейчас исчезнет, обратится в тень или в бесплотного духа. А он мерцает, покачивается и действительно то появляется, то исчезает; словом, мы нет-нет да и посматриваем друг на друга, будто чтобы удержать друг друга здесь, в каменоломне, здесь, в этом мире. А на земле между нами не происходит ничего, истукан все лежит мертвым грузом.

— В Беннете, — говорит Стивен, и голос у него слабый, зыбкий, далекий, — у нас была своя компания, маленькая тайная компания. Мы встречались по ночам, как вот с тобой сейчас. Однажды ночью один парень, Джозеф Уилсон, исчез. Был с нами в шкафу, в темноте, а потом раз — и нет.

Я еле смог выдавить:

— Исчез?

— На полночи и на полдня. Мы уж думали, насовсем. Решили, что и тело его, и душу унесли в свой мир духи. Священники утром сочли, что он ночью сбежал, пока все крепко спали. Но на следующий день он объявился — бредет через березовую рощицу на территории колледжа. Одежда разодрана, глаза выпучены. Ничего не помнит. Много дней очухивался, но и потом не смог объяснить, что с ним произошло, куда его унесло.

— За это тебя и выгнали?

— Нет, тогда как раз выгнали его, сказали, он оказывал на нас дурное влияние. Потом еще один парень, Дэнни Киган. Он вытащил из ночи одну штуковину.

Я только глаза вытаращил, молчу.

— Такую маленькую рогатую культяпку. Мы опять ночью собрались, молились и фокусничали, и тут Дэнни видит — эта штука бегает у него под ногами. Попробовали поймать, но она увернулась, потом видим в коридоре: машет крыльями, пытается улететь. Дэнни говорит, что молился: «Господи, подай мне знак».

— Вы таким в Беннете и занимались?

— Сейчас кажется, это было ужасно давно. Мы были совсем мелкие, нас забрали из дома. Да, мы чем только не занимались, пока нас не застукали.

— А как?

— Заслали к нам гадюку. Логана. Гладкий такой, сладенький. Постарше нас был, почти уже готовый священник. Теперь работает в каком-то приходе в Джарроу. Обвел нас вокруг пальца. Сказал, что выдаст нам всякие тайны — тайны, которые от нас скрывают, пока мы не подрастем. Тайны жизни и смерти, и нового пришествия Христа, и что знали святые, и что папа скрывает от всего мира. Мы разрешили ему прийти к нам ночью и делали при нем всякое: левитация, столоверчение, трансы, гипноз, — и рассказали ему про Джозефа и Дэнни и еще про одного парня, Пламмера, который умел на полчаса задерживать дыхание и разговаривал с призраками. Могли бы и догадаться. Он оказался шпионом. Все донес святым отцам. Они решили, что это я склоняю остальных на стезю греха. И меня отправили домой.

Подался вперед, пальцы скользят по дивному телу.

— Они сказали, что я сосуд зла, Дейви. И пособник дьявола.

Глаза блестят в свете свечей.

— А по-твоему, я — сосуд зла?

Я качаю головой. Молюсь. Прикасаюсь к истукану. Смотрю на луну. Он как лежал, так и лежит.

— Оживи, — шепчу. — Шевельнись, оживи.

И голоса наши взмыли вновь, и вновь полилась эта странная бессловесная песнь, а тело между нами лежит мертвым грузом.

34

Тогда мы присыпали истукана пеплом: Стивен сказал, может, он восстанет, как новая жизнь из старой, и мы сбрызнули его водой из глинистого пруда, потому что думали — вдруг он прорастет, как зерно, и я нагнулся над ним низко-низко и выдохнул ему в ноздри, как сделал Господь Бог, когда создал человека из праха земного, и мы опять зашептали как очумелые, а потом встали, начали раскачиваться, потом заплясали и все просим его, молим его, и я уже подумал, что ничего этой ночью не случится, ничего никогда не случится, а тут Стивен вдруг заговорил про ту ночь, когда его отправили обратно домой.

— Меня в машине увезли. Я не успел ни подумать, ни помолиться, ни исповедаться, ни попрощаться. Представляешь? Сегодня ты здесь, а завтра тебя выставили. Все позади: тяжелые двери, все мальчишки и священники, все молитвы и сортирные запахи, весь хлеб с вареньем и все деревья, и едем мы мимо пруда, через древние ворота и обратно к Уитли-Бею. Священника со мной послали — востроносый такой, шлепогубый, старый, несчастный. Ни разу на меня не взглянул, всю дорогу до Уитли-Бея шептал молитвы. А мама с папой вообще не знали, что я возвращаюсь. Мама варила бекон на кухне, папа сажал капусту в саду. Я вышел из машины вместе со священником, в руке — мой дряхлый чемодан. Он подал им письмо, где были перечислены мои грехи. «В дом ваш вернулся дьявол, — говорит. — Остерегайтесь». И уехал.

Тут Стивен указал на истукана и говорит громче:

— Шевельнись! Оживи!

И голос отразился от стен пещеры, полетел в каменоломню, в ночь, а истукану — хоть бы что.

— А твои родители, — говорю, — они как?..

— Уревелись оба. В три ручья. Говорили — мы же пытались жить по-божески. Пытались по-божески тебя воспитывать. А я говорю: может, то, что вы все пытались по-божески, и было от лукавого. Может, нужно было дурковать напропалую, как все Роузы, может, нам прямо сейчас лучше дерануть в лес и поселиться в шалаше, как Роки, и стать дикими и волосатыми, нагонять страх и жить в страхе. Папа как тряхнет меня: «Да что ты такое несешь!» А я в ответ: «Что думаю, то и несу», и они опять в три ручья, а мама схватила меня и велит сознаться во всем, что я натворил.

— И ты сознался?

— Кое-что я ей сказал, да. Сказал, что большая часть того, что в этом письме, — вранье. Кое-что сказал ей по правде, а кое в чем тоже солгал. Под конец я и сам уже стал забывать, что там правда, а что — нет. Скоро эти дни и ночи в Беннете мне уже вспоминались словно какой-то сон, в котором не разберешь, что хорошо, а что плохо. Но все вроде утряслось. Мы остались в своем домике в Уитли-Бее и ни в какой лес не деранули. Я пошел в школу и стал совершенно таким же, как все, кто возвращается из всяких там Беннетов, — малость рассеянный, малость нервный. Родители продолжали работать. Мама — официанткой в чайной у Тилли, на побережье. Папа — уборщиком цехов на фабрике в Блите, где делают шины. Все вроде вошло в нормальную колею, живем нормальной жизнью, как нормальные люди. Но внутри что-то все время булькает. Мама начала прихлебывать шерри из бутылок, колотить тарелки и чашки о кухонный пол. Обрила голову и поговаривала о том, чтобы вскрыть себе вены. Я писал заклинания на стенах спальни и призывал ночных духов. Из школы меня исключили — я наложил на директора проклятие и сказал, что Бог умер в тысяча девятьсот сорок пятом году. Папа не мог всего этого вынести. Говорит — надо уехать в Австралию и начать все заново, и вот однажды вечером, когда мы ели мясной пудинг и смотрели «Взгляд на север», у него случился инсульт и он умер.

Замолчал, смотрит на меня в неровном свете, будто проверяет, слушаю я или нет, слежу ли за ходом повествования.

— И ты там был? — спрашиваю.

— Сидел прямо напротив него, Дейви. Вот прямо как сейчас — напротив тебя. Мне показалось, что он подавился пудингом, но нет. Он упал со стула и умер.

Мы помолчали. Сидим на полу пещеры рядом с истуканом.

— Сочувствую, — шепчу.

— Да ладно.

Но, подняв глаза, я увидел: у Стивена Роуза текут слезы.

35

— Ты когда-нибудь видел, как человек умирает? — спросил Стивен.

Качаю головой.

— Я до того вечера тоже, — говорит. — У него внутри будто началась буря, потом ужас в глазах, потом хватает воздух, потом падает, потом — все. Когда мы с мамой над ним склонились, буря уже стихла. Дыхания нет, пульса нет, сердце не бьется, ничего. Лежит мертвый, как вот эта наша с тобой прелесть. И уже холодеет, превращается обратно в ком глины.

Он опять заплакал, и мы долго ничего не говорили. Потом Стивен, негромко:

— Я мог бы его спасти, Дейви. Если бы мама с катушек не слетела.

— Что? — говорю.

— Она как взвоет. Выскочила из дому прямо в ночь и бегом к телефонной будке через улицу. «Нужно вызвать „скорую“!» А я ей: «Стой, я могу его вернуть», — и схватил ее за руку. Но она совсем сбрендила. Треснула меня свободной рукой и бегом на улицу. Я в окне видел ее в телефонной будке: молотит в трубку какую-то ахинею. Тогда я запер входную дверь. Лег рядом с папой. Заговорил с ним на ушко. Зову его дух: «Возвращайся к нам! Возвращайся в этот мир, папа». Взял руками его голову, стал взывать к силам луны, звезд и солнца, ко всему мирозданию. Взывал к силам самого Бога: «Верни нам папу!»

Он посмотрел на свои руки, будто видел между ними голову отца. Посмотрел на меня — глаза дикие, дурноватые.

— Правда так было, Дейви. Такая же правда, как то, что мы сейчас с тобой сидим вместе в пещере в каменоломне. Скажи, что ты мне веришь.

— А что было дальше?

— Скажи, что веришь, тогда узнаешь.

Таращусь на него. Он ждет. И я сказал правду, хотя она и была бредом:

— Да. Я тебе верю.

— Да! — Стивен шумно выдохнул. — Я держу папу, зову его обратно, и тут, Дейви, оно и начало происходить. Я почувствовал, что он возвращается к жизни. Почувствовал движение его духа. Легкое дыхание. Сердце забилось, слабо-слабо. Да, Дейви, он возвращался ко мне, и это было так изумительно… А тут дверь вышибли, санитары меня отпихнули и давай колотить папу в грудь — и он умер снова.

Он вздохнул.

— А мама руками вцепилась себе в лицо, бормочет что-то, совсем ума лишилась, и смотрит на меня так, будто умалишенный тут я.

Мы посмотрели друг на друга, в пещере мертвая тишина, никаких больше смещений, никаких мерцаний. Да, я и Стивен Роуз, безусловно, находимся в пещере в каменоломне, в заброшенном Саду Брэддока. Я сижу и смотрю, как Стивен Роуз наклоняется и шепчет на ухо лежащему на земле истукану:

— Давай. Явись в этот мир. Приди ко мне, к Стивену Роузу. Призываю тебя. Оживи, мое создание. Шевельнись.

И я увидел: истукан шевельнулся. Руки-ноги дернулись, он повернулся и посмотрел Стивену в глаза.

36

Вот вы бы как поступили? Так и стояли бы на коленях, пока ком мертвой глины оживал у вас на глазах? Стояли на коленях и смотрели, как мертвый истукан расправляет плечи и крутит головой, будто разминая шею после долгого сна? Стояли и говорили: «А классно получилось, Стивен Роуз! Ну и сила у нас с тобой, а?» Стивен замер, обуянный страшным восторгом. Одна рука указывает в небо, другая — на нашего истукана. Всхлипывает, подвывает, молится, напевает. А я? Я рванул прочь. Перескочил через них обоих. Прошлепал через пруд, проломился через каменоломню, продрался через боярышник, пробежал через сломанные ворота и оказался на Уотермил-лейн, под луной, в окружении серебристых коньков крыш, угольно-черных окон, мертвенно молчащих палисадников — а надо всем этим царило глубокое, темное молчание Феллинга. Я думал, что сейчас на меня обрушится удар и я умру. Думал, что земля разверзнется, оттуда высунутся костлявые когтистые клешни и утянут меня в ад. Но — ничего. Я оторвал подол, утерся им. Швырнул лоскут в ворота, обратно в сад, и побежал — один, звук шагов отскакивает от слежавшейся земли, отлетает эхом от спящих домов. Я пробрался в дом, обратно в кровать.

Сказал себе сказать себе, что все это — видение, сон. Сказал себе сказать себе, что на самом деле ничего этого не было, что я просто лежал в кровати и воображал себе мальчика по имени Дейви, который проделывал какие-то воображаемые штуки с воображаемым истуканом в воображаемой ночи. Я сказал себе: не ори, кончай скулить, кончай трястись. Сказал себе, что настанет утро и все опять будет хорошо. И вот утро настало, и мама кричит мне снизу — пора в церковь, пора одеваться к службе. Я умылся, оделся, спустился вниз, стою дурак дураком, совсем бледный, а они спрашивают, здоров ли я.

— Да! — огрызаюсь. — Здоров.

Они глаза закатили, головой затрясли, отвернулись и заговорили про какого-то пса.

— Пес? — спрашиваю.

— Да, — отвечает папа. — Бедный песик мисс О’Мэлли.

— Борис, — говорит мама. — Ее любимый лабрадор.

— Какой-то паскудник убил его ночью, — говорит папа.

— Бедный Борис, — говорит мама. — И бедная мисс О’Мэлли.

— Кто бы мог подумать? — говорит папа.

— У нас, в Феллинге, — говорит мама. — Кто бы мог подумать?

Я вышел из дому, иду к церкви. Утро так и сияет. Ни ветерка. Свет яркий, страшноватый, проникает повсюду. На улицах люди суетятся, приветливость и доброта из них так и прут. «Доброе утро, Дейви!» — окликают вслед. «Здорово, сынок!» — и ласковую руку на плечо.

Мы с Джорди друг на друга не смотрим, не разговариваем, напяливаем подрясники и стихари.

— Вы там в порядке, ребята? — спрашивает отец О’Махони.

— Да, святой отец, — отвечает Джорди.

— Вот и отлично, — говорит священник, отворачивается от нас, опускает голову, бормочет молитву.

Пока идет месса, мне все кажется, что я сейчас покачнусь, упаду, потеряю сознание. Во время причастия я опускаю голову и не беру облатку. «Дейви?» — шепчет отец О’Махони, а я крепко зажмуриваю глаза, и головы не поднимаю, и облатку не беру. Подношу серебряное блюдо к лицам друзей, родни, соседей, которых так хорошо знаю, и смотрю в эти лица, доверчиво поднятые нам навстречу, и рука дрожит.

После мессы я пытаюсь сбежать, но отец О’Махони перекрывает мне выход.

— Так, Дейви, — говорит он, и голос добрый, ласковый.

— Да, святой отец, — шепчу.

— С тобой все в порядке, Дейви?

— Да, святой отец.

— Жизни радуешься?

— Не знаю, святой отец.

Он кладет руку мне на макушку.

— Жизнь-то прекрасна, — говорит.

— Да, святой отец.

— Вот только никто не обещал, что она будет легкой.

— Да, святой отец.

— Вот и отлично. — Святой отец вздохнул, уставился в потолок, размышляет. — Кажется, ты не был вчера на исповеди, Дейви?

— Нет, святой отец.

— Так приходи в ближайшее время.

— Да, святой отец.

— «Да, святой отец». Вот и отлично. А теперь беги догоняй приятеля.

Я вышел из диаконника, прошел через церковь, потом в дверь. Во дворе куча народу — разговаривают, смеются. Я попытался просочиться так, чтобы меня не видели. Слышу — Фрэнсис и Мария смеются. Слышу, мама меня окликает. Делаю вид, что не заметил. А тут вдруг совсем рядом кто-то как втянет воздух, и голоса — тихие, торопливые.

— Мертвый? — шепотом. — Мертвый?

И мама рядом оказалась.

— Что такое? — спросил я ее.

— Беда случилась. Нашли мальчика, мертвого.

Я закрыл глаза — не дышу, молчу.

— А зовут его, — говорит мама, — Чарли Черрис.

37

Очухался я уже на Уотермил-лейн, стою в негустой толпе — кто под деревьями, кто к изгороди прислонился, кто сидит на скамейке или на низкой ограде палисадника. Кто стоит один, кто рядом с другими, переговариваются. Я один — брошенный, перепуганный. У обочины две полицейские машины. Полицейский охраняет вход в Сад Брэддока. Шлем его на утреннем воскресном солнце сверкает серебром. Стоит, расставив ноги, сложив руки на груди. И все поворачивает голову, оглядывается на сад. Другие полицейские там, внутри.

Мне хочется крикнуть: «Да кликните вы их обратно! Монстр на них набросится, и на вас тоже! Спасайтесь! Спасайтесь!»

Кто-то ткнул меня под ребра. Оборачиваюсь. Джорди. Физиономия в синяках после нашей драки.

— Умер! — шепчет.

Лицо держит, не кривит. Сжал кулак, вытаращил глаза.

— Умер, Дейви! — Ухмылка все-таки проступила, он ее сразу согнал. Дальше говорит еще тише: — Охренеть, мечта взяла и сбылась!

Тут мои родители подошли; у Джорди на лице опять ничего.

— Я так понял, его какие-то мальчишки обнаружили, — говорит папа. — Похоже, сорвался в каменоломню с края. — Дальше тише: — Медицинская машина приезжала. Увезли тело.

— Сорвался? — говорю. — Упал, в смысле?

— Судя по всему. Похоже, ночью. Говорят, он был…

— Бедняжка, — говорит мама.

— Да. Вы там с ним как, общались? — говорит папа.

— С таким пообщаешься, — говорит Джорди.

— Непутевый был? — говорит папа.

— Крепкий орешек, — говорит Джорди.

— Я и сам слышал, — говорит папа. — Да и пить пацану в его воз…

— Он упал? — говорю.

— Да. Бедолага. Упал.

— Мы его все боялись, — говорю.

— Да ну? — говорит папа.

— Угу, — говорю. — Еще как!

— Тсс. — Это мама. Обняла меня за плечи. — Про мертвых дурно не говорят, Дейви.

— Саду теперь всяко конец, — говорит папа. — Теперь их поди останови: закроют и застроят.

Мы все посмотрели на ворота.

— Всегда было нехорошее место, — говорит мама.

— Зато интересное, — говорит папа.

— Да, — говорит мама. — Интересное. Помнится, когда мы еще были… Ой, смотри!

Подъехала еще одна полицейская машина. Из нее выходит женщина — маленькая, сгорбленная. Сотрудница полиции повела ее к воротам. По толпе прошел шепоток.

— Миссис Черрис, — говорит мама. — Господи, как ее жалко!

Сотрудница увела женщину в сад.

— Хочет посмотреть, где это произошло, — говорит мама. На глазах слезы. — Любой бы захотел, да? — И прижала меня к себе, будто чтобы защитить.

Я не дышу. Жду, когда раздастся крик. Жду, когда все выскочат оттуда в ужасе, а за ними — монстр, но ничего не происходит, только жалости и пересудов вокруг все прибавляется.

— Как ее жалко, — повторяет мама.

Она повернулась к подружкам, говорит с ними, перешептывается.

— О! — говорит. — Я знаю. Очень, очень грустная история.

Я — глаза на нее. Очень, очень грустная история? А главный герой в ней — паскудный Череп?

Мама языком прищелкнула, кивнула, пожала плечами.

— В Пелау-то все про это знают. Отец у него сварщиком работал на верфи. Упал в корабельный трюм, сломал позвоночник, сразу и умер. Она много лет сражалась за компенсацию — так оно иначе и не бывает. И вот наконец получила несколько сот фунтов — подачка в сравнении с тем, чего она лишилась. Но у миссис Черрис совсем ни сил, ни здоровья не осталось, и мальчишка от рук отбился, ничего она не могла с ним поделать. Кто же скажет заранее, до чего могут довести семью боль и утрата? Мальчишка смолоду за бутылку. Деньги на это как-то умудрялся из нее тянуть. Он был здоровый, сильный, на вид — взрослый мужик, да и жалели его все, так что закрывали глаза на его пьянки. А вот теперь она и сына лишилась. И что ей, несчастной, в жизни осталось?

Смотрим на ворота — там никого.

— И уж совсем ей ни к чему, чтобы мы здесь стояли и пялились, — говорит мама. — Пошли. Пошли по домам.

Я еще постоял немного — смотрю, выжидаю. Ничего. Солнце сияет над миром, яркое, ясное. Я нагнулся, соскреб немного грязи. Сжал в ладони. «Оживи!» — бормочу, но, понятное дело, ничего не происходит. В то утро на Уотермил-лейн все вокруг казалось вымышленным, ненастоящим, будто из сна. Я попытался сказать себе, что трагедия, случившаяся совсем рядом, не имеет ко мне никакого отношения. Череп был пьян. Упал. А я? Я попытался сказать себе, что меня надули, провели, загипнотизировали, что я…

— Дейви! — окликнула мама.

— Да.

Я руку разжал, грязь выпала. Я встал и пошел оттуда с мамой и с папой.

Дурковатая Мэри стоит у своей калитки, Стивен рядом. Мы подходим, она глаза выпучила.

— А, славный мой служка! — говорит. — А с ним его славные мама и папа.

— Здравствуй, Мэри, — говорит мама. Положила ладонь ей на плечо, Мэри так и расцвела от радости. — Как у тебя дела, Мэри?

— Все хорошо, — говорит Мэри. — Только что проснулась. — И хвать маму за руку. — Что там случилось? — шепчет.

— Так, небольшая неприятность.

Стивен на меня смотрит, такой спокойный.

— Пока мы все спали, — говорит.

— Да! — подхватила Мэри. — Вы представляете? Я только что проснулась!

И на лице — изумление.

— И такой видела странный сон! — говорит.

Глаза закрыла, поднесла руку в голове, будто чтобы поворошить память там, во тьме.

— Зверюгу! — говорит.

— Зверюгу? — говорит мама.

— Угу! В дом ко мне забралась зверюга! Хи-хи-хи-хи-хи! Забралась!

Глаза распахнула, рот ладонью зажала, хихикает, скалится.

— Следы этакие с когтями по всей прихожей! Хи-хи-хи-хи! А теперь она в сарае спать завалилась! Точно! Хи-хи-хи-хи! Как пить дать!

38

Днем к нам пришли двое полицейских. Папа подошел к двери, но оказалось — они ко мне. Он их впустил. Один — сержант Фокс, другой — участковый Граунд. Стоят, зажав шлемы под мышкой, в руках блокноты и карандаши. Садиться отказываются.

— Так, сынок, — . говорит сержант Фокс. — Парочка вопросов, и мы пойдем дальше.

— Ничего страшного, — говорит участковый Граунд.

— Ладно, — говорю.

— Первый вопрос, — говорит сержант Фокс. — Ты знал этого погибшего парня?

— Немного, — шепчу.

— Говори громче, Дейви, — велела мама.

— Да, — говорю.

Дрожу весь. И вой внутри.

— Отлично, — говорит сержант Фокс. — Пойдем дальше. И что ты о нем знал?

— В смысле?

— Ну, что он был за парень. Чем занимался. Ну… интересы, все такое.

— Так сказать, внутренняя жизнь, — вставил участковый Граунд.

Я плечами пожал:

— Не знаю.

— Мой сын с ним не водился, — говорит папа.

— Вот как? — говорит сержант Фокс.

— Да, — говорю. — Я…

— Ты — что? — говорит сержант Фокс.

— Я его боялся, — говорю.

Оба что-то пишут в блокнотах.

— И когда ты его видел в последний раз? — спрашивает сержант Фокс.

Я стал припоминать.

— В пятницу. После уроков. Возле «Лебедя». Он…

— Пьян был? — спрашивает участковый Граунд.

Я кивнул. Они вздохнули, головой качают. Знают уже. Он часто бывал пьян. О чем-то с родителями пошептались, потом снова ко мне.

— Он к тебе вязался? — спрашивает участковый Граунд.

— Случалось.

— Поэтому сын с ним и не водился, — говорит папа.

— Верно, — кивает сержант Фокс. — Мы уже пообщались с твоим приятелем Джорди Крэгсом. Он нам обрисовал положение.

— Так, — говорит сержант Фокс.

Пролистал свои записи. Я так и жду: сейчас меня выведут на чистую воду, начнут расспрашивать, что произошло вчера ночью в пещере, заговорят про истукана, будут выяснять, что я знаю про пса. Ничего такого.

— Печальная история, — говорит сержант.

И в глаза мне смотрит.

— Еще что-нибудь хочешь нам сказать? — говорит.

— Какие-нибудь важные цифры или факты? — говорит участковый Граунд.

— Нет, — говорю.

— Ты в голову-то не бери, — говорит. — Бывает такое. Постепенно забудется. Это вообще такая часть…

— Взросления, — говорит участковый Граунд.

Папа их до двери проводил. Слышу, говорит, что я мальчик чувствительный, но скоро оправлюсь.

Мама меня обняла.

— Пошлем цветы матери Чарли, — говорит.

И дрожит вся.

— Да минует меня чаша сия, — говорит.

39

В ту ночь я проснулся, и меня будто потянуло к окну. Отдернул занавеску, вижу монстра. Вон он, на улице. Стоит под фонарем, на меня таращится. Огромный, огромная темная тень. Я знаю: хочет, чтобы я к нему вышел. Чтобы я с ним поговорил. В ушах звучит его голос:

«Ты сотворил меня, повелитель. Я — твой!»

— Убирайся! — шепчу. — Не нужен ты мне.

Стоит, не шелохнется.

«Что для тебя сделать, повелитель?»

— Ничего! Проваливай! Стань опять комом глины!

Он голову опустил и медленно пошел прочь, из света под фонарем во тьму.

— И не возвращайся! — шепчу. — Прыгни обратно в глинистый пруд. Убирайся и сдохни!

40

На следующее утро смотрю — Джорди ждет меня у ворот школы. И вид у него такой, будто между нами ничего не было, будто мы и не дрались вовсе. Схватил меня, облапил.

— Сбылась мечта, обалдеть! — говорит.

Я отодвинулся. Он ухмыляется.

— Знаю, — говорит. — Знаю. Жуткое дело, и жизнь у него была жуткая, и всякая такая фигня, но он все равно был распоследняя сволочь.

— Правда? — говорю.

— Да ладно тебе, чувак. Ты что, совсем ни капельки не обрадовался, когда услышал?

— Нет.

— Нет? Точно? Мы ж с тобой еще когда порешили: мир без него станет только лучше. Даже Штырь со Скиннером довольны — правда, пока не сознались.

— А ты откуда знаешь?

— Видел их вчера. По ним ясно было. Морды всё в улыбке расползались. Кстати, это они его нашли. Собирались встретиться у каменоломни вчера рано утром и дождаться нас — устроить засаду. Череп, похоже, пришел первым, еще до свету, и сорвался с края.

Идем через двор. Джорди вдыхает поглубже, поворачивает лицо к яркому небу.

— Мир совсем другим стал! — Сказал — и встал как вкопанный. — А ты ведь знаешь, что из этого может выйти, Дейви. Знаешь, да?

— Что?

— Может, на этом все распри вообще прекратятся. Штырь и Скиннер станут нашими приятелями. Перемирие превратится в настоящий мир. Война между Пелау и Феллингом закончится навсегда. Уйдет в прошлое. И все потому, что один парень взял и помер. Неплохо, да?

Я дальше иду. Он нагнал меня, смеется:

— Хотя, впрочем, я пока не понял, хочу этого или нет! — А как входили внутрь, он сжал кулаки. — Есть! Сбылась мечта, черт возьми!

41

Последний урок, Трёп опять молотит языком. Глина, творчество, носится по классу, то глаза закроет, то уставится в небо, а вокруг мармеладки и глиняные шарики так и летают.

— Можно зайти слишком далеко, — прерываю я его на полуфразе.

Он уставился на меня, моргает:

— Прости, Дейви?

— Можно зайти слишком далеко. Сотворить такое, что не расхлебаешь.

Он подошел к моей парте, нагнулся надо мной — страшно довольный.

— Например, Дейви?

— Ну… — Смотрю в парту. Путаюсь в мыслях, в словах. — Иногда мы создаем такие вещи…

— Какие? — подсказывает.

— Мы иногда создаем вещи, способные… уничтожать.

— Вот именно! — Ткнул пальцем в небо, двинул дальше. — Кое-что — и даже многое — из того, что мы создаем, способно уничтожать!

Обвел класс глазами, вглядывается в лица.

— Например… — говорит.

— Пушки, — отвечают.

— Пули, — отвечают.

— Яды.

— Нервно-паралитический газ.

— Бомбы.

— Ядерная бомба.

— Вообще война.

— Вот именно! — говорит Трёп. — Вот именно! Вот именно! Вот именно!

Глаза прикрыл. Постучал себя по лбу. Понятно, сейчас изречет что-то страшно умное.

— В этом и заключается человеческий парадокс, — говорит. — Мы наделены даром творения. Но наша способность творить идет рука об руку с нашим стремлением уничтожать. — Хлопнул в ладоши, а потом переплел пальцы. — И две эти страсти вот так вот сцеплены вместе.

И заткнулся ненадолго.

— Ну слава богу, — шепчет мне Джорди. — Ты какого рожна его завел?

Сижу, бессмысленно катаю глиняный шарик по парте. Вижу — Мария на меня смотрит, такая далекая, неприступная. Я отвернулся от нее к окну, во двор уставился. День туманный. Вижу вдали, на железной ограде, нашего истукана. Он за прутья ухватился, смотрит на меня. Слышу в голове голос:

«Я твой, повелитель. Скажи, что мне сделать».

— Нет! — ахнул я.

— Ты чего? — не понял Джорди.

— И что мы способны создать, когда наша способность создавать возрастает? — говорит Трёп. — Каких монстров способны породить?

Я вижу, как наш монстр шагает вдоль ограды, ищет, как бы попасть внутрь.

— Лично я оптимист, — говорит Трёп. — Я верю в то, что силы добра восторжествуют над силами зла.

Истукан направился к воротам.

— Да чего ты? — говорит Джорди.

— Но может ведь оказаться и так, — говорит Трёп, — что, доведя наши способности к творчеству до предела, мы создадим нечто, что обернется против нас, нас уничтожит?

И вылупился на меня:

— Вот ты что думаешь, Дейви? Может, в этом и состоит удел человека — создать то, что нас уничтожит?

Далеко-далеко у него за спиной истукан уже почти прорвался.

— Не знаю, сэр, — сказал я. — Сэр, мне нужно выйти. Очень, чтоб его, нужно!

Отпихнул стул, оттолкнул Трёпа — и бегом.

42

Бегу вдоль шоссе, влетаю на кладбище. Укрылся у могил Брэддоков. Молюсь. Хочу повернуть время вспять, вернуться в прошлое, к тем дням, которые, как сейчас кажется, были ужасно давно — когда я был обычным мальчишкой, до Стивена Роуза, до истукана. Смотрю на кладбищенские ворота, на движение теней. Ищу там монстра. Сам на себя рычу, какой же я придурок. Выбираюсь с кладбища и отправляюсь к Дурковатой Мэри. Стучу в дверь — не отвечают. Заглядываю в окно и вижу: Дурка сидит за столом и таращится в пространство. Стучу снова. Выходит Стивен. Впускает меня.

— А мы ждали, — говорит. — Ты чего так долго?

Ведет меня мимо неподвижной Мэри в сад, потом в сарай. Солнце косо вливается в слуховое окошко, а края и углы остаются в глубокой тени.

Меня снова трясет.

— Что делать будем? — спрашиваю.

— Ты чего так завелся, Дейви? Давай-ка успокойся.

— Я его видел.

— Его?

— Монстра. Он приходил ночью.

— Тебе, Дейви, наверное, привиделось.

— А днем ломился в школу.

— Не может быть.

— Может, Стивен. Это правда. Все получилось. Мы действительно сотворили монстра.

— Я знаю, Дейви. Потому что, видишь ли, он все это время был здесь, со мной.

Указал рукой в угол; тут и я разглядел: истукан стоит там мертвым комом, глаза закрыты, мускулы топырятся, голова в потолок.

Стивен улыбнулся:

— Поздоровайся со своим творением, Дейви.

Я вышел из яркого света, ступил во тьму, встал с истуканом рядом.

— Ты еще одного слепил, — говорю.

Рискнул дотронуться: совсем холодный, холодный, как глина.

— Нет, Дейви. Это он. Он пришел со мной из каменоломни. Здесь ему безопаснее.

Я потрогал огромные руки истукана. Представил, как они сжимаются у Черепа на горле. Спросил:

— Что произошло с Черепом?

— Он умер, Дейви. Упал.

— Упал?

— А как еще? — Улыбка мелькнула на его лице. — Такой неуклюжий тюфяк, еще бы.

Он встал в тени рядом со мной.

— Наше творение существует на самой грани жизни, — говорит. — Сейчас он в спячке. Только наша вера и наша воля удерживают его от того, чтобы вновь не рассыпаться в прах. Мы должны повелевать им, Дейви. Что прикажем ему сделать?

— Ничего, — шепчу я.

— Может, хотя бы имя ему дадим?

— Ком, — шепчу.

— Сойдет. Привет, Ком.

— Привет, Ком, — повторил я шепотом.

— Молодец, Дейви. А теперь, Дейви, отдай ему приказ.

«Ты мой повелитель, — слышу. — Что я должен сделать?»

— Ничего, — шепчу.

— Если ничего, он скоро рассыплется прахом. Ничего для него — смерть.

Тишина и молчание глубоки, как вечность. И нет ничего за пределами нас троих, за пределами этого сарая.

— Кто ты такой? — шепчу.

— Я? — переспросил Стивен.

— Да, ты.

— Мальчишка, как и ты.

— И только?

— Ты хочешь сказать, что это я монстр?

Я уставился на него. А он улыбается.

— А ты кто такой? — спрашивает.

— Мальчишка, — шепчу. — Обыкновенный мальчишка.

— Мальчишка, способный творить чудеса. Не порти впечатление, Дейви. Успокойся. — Провел рукой у меня перед глазами. — Отдай приказ своему творению, Дейви.

«Повелитель. Что я должен сделать?»

Я уставился на непредставимого истукана. И не удержался.

— Шевельнись, — шепчу. — Оживи, Ком. Шевельнись.

И почувствовал, как он перевалил за грань жизни. Почувствовал, как в нем плещется дух.

— Оживи, — шепчу. — Оживи.

И он чуть повернулся, лицом ко мне.

«Что прикажешь, повелитель?»

И на сей раз я не сбежал, я встретился с ним взглядом и выдавил из себя одно слово:

— Иди.

И истукан зашагал поперек сарая, сквозь сноп света из окна и в дальнюю тень.

— Повернись.

Он повернулся.

— Иди.

Он снова прошел сквозь сноп света, в тень с моей стороны. А Стивен Роуз смеется, будто это какая шутка.

А потом берет обожженного глиняного ангела, протягивает.

— Возьми, Ком.

Истукан взял.

— Истреби, — говорит Стивен.

И истукан стиснул ангела своими лапищами, прах и частицы посыпались на пол, а Стивен все хихикает и хихикает.

43

— Замри, Ком, — сказал я, и истукан замер.

Стоит рядом с нами в тени. Я дотронулся до него, придвинулся ближе — ни малейшего движения.

— Не может быть, — прошептал я.

— Может, Дейви. Посмотри на наше творение. Ком — живой. Ком дышит. Ты станешь это отрицать?

— Все равно не может быть.

— Кто знает, может, и Бог так говорил в то утро, когда создал человека: «Не может быть! Не мог я такого сделать!» Но творение Его встало на ноги, и Бог опешил от собственной силы. И создание Его зашевелилось. Создание осмелилось глянуть Богу в лицо. И в глазах своего создания Бог увидел лукавство. И растерялся Бог при виде того, что создал. И говорит себе: «Чтоб мне провалиться, на фиг я сотворил эту зверюгу? Какой несказанный ужас впустил я в свой дивный мир!» Но было уже поздно. Дело сделано.

Я дотронулся до холодного истукана. Стоит и ждет новых приказаний.

— Он мог уничтожить нас, — шепчу. — Истребить сразу.

— Да, мог. Даже сказал, что хотел бы. Помнишь притчи? Эти, которых Он создал, оказались сосудами зла, все делали не так, устроили бардак в мире. Довели Бога чуть ли не до кондрашки. И преисполнился Он гнева и духа мщения. Наслал потопы, пожары, мор. Вот только Богова доброта до добра Его не довела!

Я содрогнулся. Смотрю, как частицы пыли оседают в луче, без конца.

— Он нас любил, понимаешь? — говорит Стивен. — Думал, мы обалдеть какие замечательные. Наслал разрушение, но погубить нас всех так и не решился. Всякий раз кого-то спасал.

— Например, Ноя и его семью.

— Ну, вроде того. И эти немногие должны были начать сначала, но по-правильному. Размечтался, да? А они давай опять доводить Его до кондрашки, тогда Он наслал дождь серный и огненный и всякий там мор, но как надо ничего не выходит и не выходит, и вот века идут, а Его доводят все больше, и в один прекрасный день Он говорит: «Все, с меня хватит. Пошел я отсюда».

— Пошел?

— Угу. Свалил Он, Дейви. Бросил нас. Году примерно в тысяча девятьсот сорок пятом.

— В тысяча девятьсот сорок пятом?

— Может, чуть пораньше. Сам знаешь: война, концлагеря, газовые камеры, атомная бомба, вся эта хрень. От такого кто угодно свалит.

Я до шеи истукана дотронулся. Услышал в голове его голос:

«Я твой, повелитель. Говори, что мне делать».

Стивен смеется. Указывает пальцем в окно. Там, за стеклом, чистая, ясная небесная синева.

— Помнишь, нам говорили, что Бог на небе, Дейви? Ты ведь Его там даже видел, да? — Он дотронулся до груди. — Помнишь, нам говорили, что Он у нас в сердце? Ты Его там когда-нибудь видел? Хоть раз? Честно? Он хоть раз отвечал на твои молитвы?

Я пожал плечами. Прислонился к истукану.

— А в церкви? Ты хоть раз видел, чтобы Он ходил там с тобой рядом у алтаря?

— Но… — начал я.

— Свалил Он. И осталась, Дейви, одна пустота. Пустота, молчание, ничего — навеки. Может, Он тут и был раньше, а теперь — фиг.

— А сила Господа? Плоть Его и кровь. Ты сам сказал, нам без них никак.

— Вёрно, никак. — Подошел ближе. Дышит на меня. Мы все втроем — Стивен, я и Ком — сгрудились в тени. — Но нужны-то они были тебе, Дейви. Я засунул в него эти дурацкие ошметки только потому, что они помогли тебе обрести веру. А сила, которая сотворила его, — это моя и твоя сила, Дейви, а Бог тут ни при чем. Мы одни, Дейви. Но и этого достаточно. У одних нас есть теперь сила.

Осклабился, почти прижался лицом к моему лицу.

Слышу — Ком говорит: «Повелитель, скажи, что мне сделать».

— Но ангел… — опять начал я.

— Какой ангел?

— Ангел на пляже в Уитли-Бее. Ангел, который…

— Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! И ты в это поверил? Ха-ха-ха-ха-ха!

Я вытаращился на него. Он глаза вытирает — слезы выступили от смеха.

— Ты еще дурнее, чем я думал, Дейви, — говорит. — Да выдумал я всю эту хрень.

— Но он…

— Ну ты даешь, Дейви. Вот ведь простофиля.

«Повелитель! Что я должен сделать?»

— Хватай его, Ком, — шепчу.

Истукан открыл глаза. Чувствую, оживает.

— Сделай что-нибудь, — говорю.

Он поворачивается к Стивену. Поднимает руки.

— Круши эту сволочь!

И Ком как шагнет вперед, а Стивен — назад, но так и улыбается. Тоже поднял руку и говорит:

— Замри.

И Ком замер.

— Видишь? — говорит Стивен. — Ты же не тронешь своего создателя, правда, Ком? — Он ухмыльнулся мне. — Ты бы ведь даже и Чарли Черриса не тронул, верно, Ком?

— Чарли Черриса? — шепчу.

— Чарли Черриса, Дейви. Рассказать тебе, что на самом деле произошло с твоим ненаглядным покойным Чарли Черрисом?

Я губы облизнул. Смотрю Стивену в глаза.

— Он упал, — шепчу. — Так полицейские сказали. Штырь со Скиннером тоже.

— Угу. Ха-ха-ха-ха-ха! И я сказал то же самое, или нет, Дейви? Ну так разуй уши, потому что сейчас я скажу тебе настоящую правду. А самое смешное: кроме тебя, никто даже и не помыслит, что эта правда может быть правдой.

44

— Ты, Дейви, сбежал. Ну, дело понятное. Ты же не думал, что все получится, верно? Не думал. Ну, или думал: что-нибудь да случится, но, когда оно действительно случилось, ты психанул. Я-то просто был к этому готов. Много лет готовился. Помню, когда я был маленьким, я говорил маме: вырасту и стану Богом. А она смеялась. «Скорее уж, — говорила, — дьяволом». И целовала меня в щеку. «Умора ты моя маленькая, — говорила. — Смешной маленький Стиви». Ха! Может, уже тогда у нее мозги стали сдвигаться набекрень. Ты как думаешь, Дейви?

— Не знаю.

— Не знаешь? И правда, откуда тебе знать? Мы с тобой из двух разных миров. С чего бы хорошему мальчику вроде тебя захотеть стать Богом? А у милой мамочки вроде твоей никогда бы ничего в головке не разладилось. Ты хоть когда-нибудь думал, что твоя мама умом тронулась, Дейви?

Я покачал головой.

— То-то, Дейви. — Некоторое время он смотрел на меня молча. — А что сам ты умом тронулся, тебе никогда не казалось, Дейви?

Я покачал головой, потом замер. Посмотрел на Стивена, на Кома, в пустое небо, и события последних дней поплыли в голове и в тени, будто призраки и сновидения. Опять захотелось сбежать, дернуть домой, орать не переставая. Стивен сам ответил на свой вопрос:

— Раньше — никогда, да, Дейви? Пока Бог не свалил, а вместо Него не явились Стивен Роуз с Комом. Да ладно. Пройдет. Ха-ха!

Он легонько ткнул меня в грудь пальцем.

— А может, и не пройдет. Может, так и останешься тронутым навечно, и… и, может, на смертном ложе станешь спрашивать себя: «Я, что ли, правда сбрендил после появления Стивена Роуза? И все, что было после этого, просто бред сумасшедшего?»

Я заметил, что прижался к Кому, что плечом упираюсь ему в грудь.

— Как бы то ни было, ты сбежал, — продолжил Стивен. — Это я понимаю. Ты всего лишь поступил так же, как и Бог, только выдержал меньше. Не стал ждать, пока пройдет время и твое создание устроит в мире бардак. Тебе одного взгляда хватило, верно? «Я пошел! Домой, в кроватку!»

Он улыбнулся.

— Отойди, — сказал он Кому; тот выпрямился и шагнул дальше в тень. Стивен похлопал его по руке. — Молодец. Славный парень. А теперь замри.

Я вслед за Комом шагнул дальше в тень. Холодный-то холодный, а рукой он двинул, чтобы мне было удобнее, — вроде как поддержал слегка.

«Прислонись ко мне, повелитель. Скажи, что мне сделать».

— Кстати, — говорит Стивен, — я за тобой прибрался. Подобрал твое облачение в кустах. Принес сюда. Оно и хорошо, верно? А то была бы у них в руках улика.

Он рассмеялся.

— Ты не переживай, — говорит. — Ты в ту ночь мирно спал в своей кроватке, и я тоже. Пес? Ну, это Череп или еще какой придурок прикончил его среди ночи. Глиняный истукан? Кто в такое поверит? А Череп? Ну, он упал, верно? Иначе-то как? Вот только, Дейви, он не падал.

Улыбается. Я молчу. Ком положил вторую руку мне на грудь.

«Прислонись ко мне, повелитель».

А Стивен на нас смотрит.

— Ха-ха, — говорит. — Просто прелесть. Короче, слышу, как ты там по воде плюхаешь и по кустам продираешься, Дейви. Но мне не до того было. Нужно было оживлять этого красавца. А то, что ты сбежал, было вроде и не так важно. Свое дело ты сделал. С этой частью я бы без тебя не справился.

Умолк, улыбается, думает.

— Это правда, Дейви, — говорит. — Без тебя я бы не справился. Помню, как увидел тебя в первый раз на кладбище. Ты был в подряснике и стихаре. И я сразу подумал: «Во, с виду подходящий парень».

Хихикнул. Взял комок глины. Пальцем промял в нем глаза, ноздри, рот. Помахал комком в воздухе.

— Приветик, — пищит. — Приветик, Дейви. — Рассмеялся. — Помнишь, Дейви? — говорит. — Помнишь, как ты в ответ с ним поздоровался? Какой это был миг! Мне этого парня судьба послала, думаю. Вусмерть обыкновенный, вусмерть доверчивый, воображения тоже вусмерть. Именно такой мне и нужен.

Смял комок глины, положил на пол. Смотрю на него. Кулаки сжались. Хочется на него броситься, убить, но я как к месту прирос — слушаю его историю до конца.

— Так вот, — говорит. — Ты рванул прочь через кусты и деревья, домой к маме с папой, в кроватку. А тут наше создание встает с пола и будто бы говорит: «Вот он я, повелитель. Что прикажешь мне сделать?» Встает — и такой он охрененно красивый, и вот я думаю: ну, пойдем погуляем, познакомимся, разберемся, что к чему. Мы и пошли, прямо как два веселых малыша. А ночь такая прекрасная. Ты это заметил, Дейви? Луну, огромную и яркую, и дивное чистое небо? Впрочем, тебе, верно, не до того было. В общем, вышли мы из пещеры, из каменоломни, идем по саду, и я все ему: стой, иди, поверни — учу его всяким таким штукам, сам не верю в то, что происходит, но оно все же происходит. А время идет, и утро уже близко, и я уж подумываю про завтра и где мне эту громадину спрятать. И тут слышу в саду шаги. «Стой», — говорю. «Сюда», — говорю. Встали мы под деревом, я выглядываю — вот он, голубчик. Череп. Я прямо не поверил. Оказалось — правда. Вот его здоровенный уродский силуэт. Он самый, ломится сквозь высокую траву, чешет прямо на меня. А я и поверить не могу, как мне охрененно повезло. — Примолк, задумался. — Интересное дело, Череп постоянно появлялся именно тогда, когда был мне нужен. Вон, помнишь, как он тогда пригнал тебя к моей двери?

— Угу.

— Угу. Можно подумать, и у него было свое предназначение. Смешно, да? В общем, идет он. Нас, понятное дело, не видит. Просто прошел бы мимо. Но, как я уже сказал, судьба есть судьба. Я — раз из-под дерева и говорю: «Привет, Череп». Он чуть замертво не хлопнулся, но потом сразу опять в позу. «Кто там?» — рычит. «Я, — говорю. — Стивен Роуз». Вижу, глаза его светятся в лунном луче. «Стивен Роуз, паскуда», — рычит, и как пойдет на меня, и бормочет, что он сейчас со мной сделает. «Да, — говорю, — тут еще со мной моя зверюга», — и поворачиваюсь. «Давай выходи», — говорю, и наш парень появляется из-под дерева, и Череп во второй раз чуть не хлопается замертво… Правда, нужно отдать ему должное, этот ваш Чарли Череп не бросался чуть что наутек, как сделали бы девяносто девять и девять десятых процента других. Стоит на месте, кулаки сжал. Похоже, Чарли Череп действительно был крепкий орешек. Или тупой как дуб — так, наверное, ближе к правде… «Это наш враг, — говорю я Кому, а потом еще: — Ты должен уничтожить нашего врага», — и мистер Ком как попрет на мистера Черепа! Понятное дело, Череп не впал в панику, не завизжал и не дал деру. Такому здоровому крепкому парню оно как-то не по чину. Он отступает, отступает. А наш истукан, по совести говоря, бегает-то не очень. Но вид у него решительный, он все надвигается. «Убей! — говорю. — Убей врага! Убей! Убей!» И смеюсь Черепу в лицо — а оно у него под луной бледное как смерть. И вот он отступил, насколько было можно. Стоит у края каменоломни, и тут уже даже крепкий орешек Череп струхнул не на шутку — замер и ни с места. «Что это такое?» — шепчет. «Моя зверюга, — говорю. — Красавец, правда? — говорю. — Поздороваться, — говорю, — не хочешь?» Подождал, но Череп молчит. Только зубы стучат и вроде как всхлипывает. «Ладно, — говорю. — Сейчас моя зверюга тебя убьет». И говорю Кому: «Убей! Сбрось его с края!»

Стивен умолк. Погладил Кома по щеке.

— Бедняга, — говорит. — Совсем ты запутался тогда, верно? Я все твержу: «Убей! Убей! Убей!», а Череп хнычет, как младенец: «Не надо! Пожалуйста, не надо!» Ха. Вот оно как бывает, если у тебя два создателя. Будь ты только моим, и на миг бы не призадумался. Но в тебе слишком много от Дейви…

Я прислонился к Кому.

— Не стал он, да? — спрашиваю.

— Не смог. Но оно уже было не важно. Череп совсем расхныкался и расклеился. Я положил руку ему на грудь. И сказал: «Это за Дейви и за его друга».

— За Дейви и за его друга? — Я так и ахнул.

— Да, Дейви. Ну конечно. Чуть толкнул, и он сорвался с края, как котенок. Шмяк, вопль, хрясь. Прощай, Череп.

Улыбнулся моему молчанию. Я закрыл глаза. Хотелось ничего не думать, ничего не чувствовать.

— А мы с Комом, — говорит Стивен, — как раз к утру успели сюда добрести.

Он рассмеялся.

— Но мы его выдрессируем, правда? Уничтожь! Открываю глаза. У Кома в кулаке еще один ангел. Он сдавил его, частички и пыль посыпались прямо на меня.

— Видел? — говорит. — Он скоро научится. Уничтожай, Ком! Ха-ха-ха-ха-ха!

45

Сияние в небе потухло. Разница межу снопом света и тенью в углах понемногу стерлась. Стою рядом с Комом, будто в сумерках. Он меня держит. Я прижимаюсь к этому немыслимому созданию. Чувствую в нем холодную силу, и мне хочется остаться здесь, с ним. Совсем не тянет наружу, на холод, в холодную истину гибели Черепа и моей в этом роли. Не хочется обратно в истинный мир родителей, полицейских и священников. Там, снаружи, все чужое. Джорди, Мария, Трёп Паркер — все они будто персонажи какой-то истории, существа из иного мира.

Стивен улыбается. Проводит рукой у меня перед глазами. Знает, что у меня в голове.

— Раньше все было так просто, да, Дейви? — говорит. — А теперь происходят странные вещи. А самое странное во всем этом, наверное, то, что единственный человек, который тебя теперь понимает, — это я, Стивен Роуз.

Похлопал меня по плечу, похлопал Кома.

— Да не переживай ты по этому поводу, — говорит. — Пошли в кухню. Поедим хлеба с вареньем, ты успокоишься, а там и домой. Ком, будешь лежать неподвижно, пока не придем я или Дейви.

Ком снял с меня руки. Лег на пол у стены сарая. Я сел с ним рядом на корточки, прикоснулся. Ничего. Обычный ком глины в форме человеческой фигуры.

Мы вышли из сарая и по тропинке, проторенной в высокой траве, пошли к Дуркиной кухне. Стивен впустил меня внутрь. Сам пошел в другую комнату. Слышу его слова: «Пять, четыре, три, два, один. Просыпайся, Мэри!» — и вот она показалась на пороге.

— Это твой славный служка, — говорит Стивен.

— А, да, — отвечает Мэри. — Хочешь хлеба с вареньем?

Я молчу. Она кромсает буханку.

— Я, похоже, опять заснула, — говорит. — Столько в последнее время сплю и просыпаюсь, что вообще не понимаю, что творится.

— Тебе нужно отдохнуть, тетя Мэри, — говорит Стивен.

— Верно, — отвечает. — А во сне прилетают ангелы с посланиями да рассказами. Такой сон — истинное благословение.

Кромсает дальше.

— Ты ангелов видел когда, сынок? — спрашивает.

Трясу головой.

— А зверюгу страшную?

Трясу головой.

— А я одну видела в…

— Тетя Мэри! — говорит Стивен.

— Да, сынок?

— Я же тебе говорил. Не бывает страшных зверюг.

— Не бывает?

Он провел рукой у нее перед глазами.

— Никаких, на хрен, зверюг не бывает, — говорит. — Правда?

— Что правда? — спрашивает.

— Зверюги страшные бывают, тетя Мэри?

Она хихикнула.

— Зверюги? — говорит. — Конечно не бывает никаких зверюг.

Намазала толстые ломти хлеба сперва маргарином, потом вареньем.

— А ангелы бывают, — говорит.

— Да, — говорит Стивен. — Ангелы бывают.

— Удивительно прекрасные.

— Да. Прекрасные.

Она налила мне чаю, подтолкнула хлеб с вареньем поближе.

— Ешь, — говорит. — Ешь и пей.

Не могу.

— Обязательно поешь, — говорит. — Это добрая пища Господня.

Смотрит, как я грызу корочку. Потом протянула руку и положила два пальца мне на лоб. Стивен рассмеялся, смахнул ее руку, но на тот миг, что ее холодные сухие пальцы коснулись моей кожи, я почувствовал утешение. Заглянул в ее безумные глаза, попытался рассмотреть, что там лежит глубже, за безумием. Она моргнула.

— Тетя Мэри! — скомандовал Стивен.

Она замерла. Я встал. Стивен повел меня к двери.

— Ты должен вести себя в точности так, как обычно, — сказал он у двери. — Нам предстоят великие дела — тебе, мне и Кому.

И провел рукой у меня перед глазами.

— Думай про него все время, — говорит. — Пусть он постоянно существует у тебя в голове. Только тогда он будет существовать в мире. И сохраняй спокойствие.

А я не просто спокоен. Я будто обмер изнутри, онемел. Точно из меня выкачали все силы.

— Приходи завтра, Дейви, — говорит Стивен.

Он открыл дверь. Я вдохнул воздух улицы, шагнул обратно в мир и очень скоро увидел Марию.

46

Я к этому моменту уже перестал быть собой. Не осталось у меня ни воли, ни предназначения, будто кто-то водит меня по миру, будто что-то очень далекое от меня следит за каждым моим шагом. Над Садом Брэддока в белом небе парит перепелятник. Деревья — черные силуэты; дома — нависшие стены. Шоссе — как мощный двигатель, стонущий вдалеке. Мария — на скамейке, будто неживая вещь, прелестная белолицая кукла, которую забыли на ярко-зеленых досках над стеблями ярко-зеленой травы. Иду мимо, и тут она вдруг встает. Рот открылся, из него полились какие-то слова, но мне не разобрать какие. Она схватила меня за плечо, потянула. Белое лицо придвинулось ближе.

— Что с тобой творится? — шипит.

Хочу ответить, а слова не идут.

Она потрясла меня. Назвала по имени.

— Вся эта чушь, которую несут про вас со Стивеном Роузом, — говорит. — Я знаю, что это бредни. Но только ведь есть и что-то еще, Дейви.

Я хмыкнул, клацнул зубами, попытался заговорить.

— Дейви, я во все поверю. Скажи мне.

— Ком живой, — выдавил я наконец. И взял ее за руки.

— В смысле? — говорит.

Я ей в руки вцепился.

— Ком живой, — запинаюсь. — Он двигается. Мы его создали, Мария.

— Его?

— Его. И он…

— Что он, Дейви?

Я вгляделся в ее доверчивые глаза.

— Ничего, — шепчу. — Не могу сказать. Мне пора. Отпустил ее руки. Ухожу. Она нагнала. Поцеловала.

— Мне можешь сказать что угодно, — говорит. — Я во все поверю.

Отпустила меня. Я шел и иногда слышал сзади ее шаги. Иду по знакомым улицам и переулкам, и с каждым шагом они делаются все более чужими.

47

А дома родители смотрят, как я вхожу, и мама:

— Что так поздно?

А я глаза опускаю и говорю:

— Прости.

А папа в окно выглядывает, видит девочку и говорит:

— Ага! Вон оно в чем дело! — И оба улыбаются. А я с ними. Девочка уходит. А мы вместе ужинаем, и они ни о чем меня особо не расспрашивают, а если расспрашивают, я хмыкаю в ответ — и им этого, похоже, достаточно. А потом я ухожу к себе, открываю книгу, кладу на стол перед глазами и смотрю в нее, но ничего там не вижу, и в голове тоже ничего, и проходит вечер, и спускается ночь, и меня зовут снова вниз к родителям, мы пьем горячее и говорим «спокойной ночи», и я возвращаюсь в свою комнату, и ложусь в кровать, и ничто сгущается, ночь сгущается, и я уже действительно не я, меня нет, я исчез из мира, ни мыслей, ни чувств, ни снов, одно ничто-ничто-ничто-ничто, а потом наконец из глубин этого ничто приходит голос:

«Повелитель, я здесь».

48

Вот он, внизу, стоит в свете фонаря, огромное круглое лицо обращено ко мне, руки висят вдоль туловища, здоровенные ноги упираются в тротуар.

— Ком, — шепчу я.

«Я здесь, повелитель».

Оказывается, я так и не разделся. Выхожу на улицу. Подхожу к нему. Он поворачивает голову, будто заводная игрушка, следит за мной глазами. Ни на лице, ни в голосе никакого выражения.

— Ком, — шепчу.

«Отдай приказание, повелитель».

Таращусь на него. Что я могу ему приказать?

— Иди за мной, — говорю.

Увожу его от единственного фонаря. Он топает рядом, как огромный преданный пес. Идем молча, в глубокой тьме, а потом я обретаю голос, незамысловатый, глуповатый голос.

— Это Феллинг, — говорю я, когда вокруг появляются дома с палисадниками, мой мир. — Город, в котором я родился. Город, где я живу.

Дорога забирает вверх, к центру, мы идем по Чилсайд-роуд, Ректори-роуд, Краухол-лейн, вверх по Феллинг-бэнк.

Вокруг ни души. Огней тоже почти нет. Луна смутно светит из-за облаков. Мы идем, и я перечисляю имена:

— Вот тут Хейганы живут. Дугги со мной в одном классе. Сестру его зовут Кэтрин. А это дом Уилсонов. Там наверху живет мистер Пью, парковый сторож. Винсент Грант, Элизабет Грант, Алоизий Томас Грант. Флинны. Минтосы. Дугаллы. Карры.

Ком не отвечает. Я поглядываю на него. А про себя повторяю: его там нет, его там не может быть. Вот только он есть, он идет со мной рядом. Я слегка касаюсь рукой его руки, чтобы убедиться, что он есть. Умолкаю и тут же слышу:

«Я здесь, повелитель. Отдай приказание, повелитель».

— Здесь Кинкейды живут, у них пес Бастер и кот Кит. Поттеры каждый август ездят в Кримдон-Дин в своем доме на колесах. Миссис Пенберти раз здоровалась за руку с Элвисом Пресли. У Тернеров сын умер от дифтерии. У Терезы Даффи есть частица истинного креста.

Раза два мимо проезжали машины, и мы застывали в тени; нас, похоже, не замечали, и мы шли дальше.

Я рукой указываю в ночь в разных направлениях:

— Бассейн вон в той стороне. Брайан Фелпс там тренируется в прыжках с вышки. Он участвовал в Олимпийских играх. Вон там мы играем в футбол. Болеем мы за Ньюкасл. Они не очень хорошо играют, но все равно лучше всех. Прямо за полем школа. В школе нас учат, что такое мир и кто такие мы, мы там пытаемся понять, что мы думаем, что можем себе вообразить и что создать. Трёп Паркер горазд трепаться, а так нормальный мужик. Вон там дедушкин огород. У него вкусные помидоры. Бабушка консервирует их на зиму.

Поворачиваюсь к нему.

— Ты слушаешь? — спрашиваю.

Он таращится мне в лицо.

— Ты думаешь? — спрашиваю.

Глаза у него темные, как дырки в глине в форме семечек от платана: ничто не проникает внутрь, ничто не исходит наружу.

— Откуда ты явился, Ком?

«Я здесь, повелитель. Отдай мне приказание».

Веду его дальше. Выше больница Королевы Елизаветы, вся в огнях. Туда мы не подходим. К воротам сворачивает «скорая помощь».

— Это, Ком, больница. Тут мы почти все родились. Явились в этот мир.

Он опять переводит взгляд на меня.

— Сначала нас вообще нет, — говорю. — Потом мы возникаем у мамы в животе, потом вылезаем оттуда и попадаем в мир.

Воет сирена. Появляется еще одна «скорая помощь».

— И там же многие из нас уйдут из этого мира, — говорю. Потом задумываюсь над тем, что сказал. — Вернее, уйдет какая-то наша часть, — говорю.

Думаю дальше.

«Я здесь, повелитель. Отдай мне приказание».

— Просто иди за мной, — говорю.

Теперь мы спускаемся вниз. Я перечисляю названия. Почта. «Гнедая лошадь». Клуб «Ветреный уголок». Свиноферма Ласки вон в той стороне. Рыбное кафе. Книжная лавка Джорджа Лэнга. Магазинчик Пирсона, там продают вкусный вареный бекон, бурый эль, масло в бочонках. Модный магазин Мей с его дурацкими финтифлюшками.

Дорога круто спускается к площади. Мимо топает какой-то пьянчужка, приподнимает кепку, пошатывается.

— Привет, парнишка и верзила нездешний, — говорит он, хихикает, спотыкается, рыгает и бредет дальше.

— Это Джордин дядя Джо, — говорю. — Ничего, он все забудет.

Проходим мимо кофейни Дрэгона. Рассказываю, что мы туда все ходим, и стар и млад, там шепчут друг другу тайны, и пересказывают разные истории, и учатся курить, и там же влюбляются. Рассказываю, что мороженое там самое вкусное на свете, и горячий молочный коктейль я тоже впервые попробовал там. Веду его дальше, показываю кинотеатр «Корона», и «Танцевальный дворец», и магазины на Хай-стрит, толчею товаров в тамошних витринах, и вижу наши с Комом отражения в стекле, и останавливаюсь, и чувствую, что сердце сейчас перестанет биться — так это странно.

— Видишь, Ком? — шепчу. — Это ты, а это я. Мы вместе в этом мире.

Подходим к витрине ближе. Стоим посреди улицы. Смотрим на самих себя, а они — на нас. Я машу рукой.

— Подними руку, — говорю, и Ком поднимает руку и будто бы тоже машет.

Веду его дальше. Показываю закрытые ворота, за которыми пункт приема металлолома, переулок, в котором находится дядина типография. Рассказываю, какие у Майерсов подают пироги и бутерброды со свининой, рассказываю о судачащих взрослых и играющих детях, которые заполняют эти улицы днем. И вот впереди начинает маячить церковь Святого Патрика.

— А там живет Бог, — говорю. — Вернее, мы считаем, что Он там живет. А может, Он повсюду, но там Он больше всего, там мы к Нему ближе. Ну, или что-то в таком духе.

Облака бегут, и поэтому кажется, что шпиль вот-вот опрокинется. Я смотрю, как он заваливается, но это, понятное дело, обман зрения, ничего ему не будет.

— Все сотворил Бог, — говорю я. — Он за всем приглядывает и все знает.

«Я здесь, повелитель. Отдай мне приказание».

— А может, Он больше за нами не приглядывает и ничего уже не знает, — говорю. — Вот ты что думаешь, Ком?

Ничего, понятное дело.

Я наклоняюсь к нему совсем близко.

— А ты, Ком, веришь в Бога?

Молчит, понятное дело.

Стоим вместе, в молчании, во тьме, и никакого ни в чем смысла.

— И что мне с тобой делать? — вздыхаю.

Опять нет ответа. Мы стоим в молчании, минуту за минутой, и Ком делается мертвенно-недвижным.

— Ты что, ушел, Ком? — Шепчу и знаю, что часть меня, очень большая часть меня хочет, чтобы он ушел, чтобы превратился обратно в безжизненный ком глины, чтобы никогда не возвращался.

Дотрагиваюсь до него. Холодная глина.

— Ком? — шепчу.

И чувствую, как в него снова вливается жизнь.

— Пошли дальше. — Вздыхаю. — Покажу тебе, куда мы уходим, когда уходим.

49

Чтобы пройти в ворота, ему приходится нагнуться. У летучих мышей самая пора. Парочка сов охотится, ухает. Облака вокруг луны расступились. Мы идем дальше, под ногами Кома скрипит на дорожке гравий.

— Это кладбище, — говорю я. — Здесь похоронены тысячи людей. Многие мои родственники. Мои предки.

Показываю на древние, скособоченные надгробия. Показываю могилы Брэддоков.

Опять получается, что я перечисляю имена. Пригибаюсь к самой земле и в лунном свете читаю, что написано на камне:

— Элизабет Грейс Маккракен. Родилась в тысяча семьсот восемьдесят девятом году. Вернулась к своему создателю в тысяча восемьсот семьдесят восьмом. Возлюбленная жена такого-то… Возлюбленная мать таких-то… Уильям Эдвард Карр. Джорджина Фэй…

Хочу объяснить так, чтобы он понял, — хотя знаю, что не поймет, что все это выше его понимания.

— Нас приносят сюда, когда из нас уходит жизнь, — говорю. — Когда от нас остается одно только тело, нас закапывают в землю.

Он поворачивает ко мне пустые провалы глаз.

«Отдай приказание, повелитель».

— Прах к праху, — говорю и тут понимаю, что вещи, которые я сейчас говорю, которые мы все говорим, выше и моего понимания.

Иду дальше. Веду его мимо новых могил. Продолжаю по дороге перечислять имена. Скоро мы оказываемся у ограды, которая отделяет кладбище от шоссе. Приготовленная пустая могила, через яму перекинуто несколько досок, рядом — холмик земли. Я отодвигаю доску. Всматриваюсь во тьму.

— Вот она какая, земля, Ком. Из нее мы зарождаемся и в нее уходим.

Нагребаю землю в ладонь. Скатываю в шарик. Бросаю его вниз, в темноту.

— Земля к земле, — говорю. — Глина к глине.

Стоим рядом у края могилы.

— Сюда уйдет Чарли Черрис, — говорю.

«Отдай приказание, повелитель».

Я бросаю вниз еще горсть земли. Поворачиваюсь, он идет следом.

— А теперь нам обратно в сад, — говорю.

50

Полицейские вывесили объявление, его можно прочитать в свете луны: «ПОСТОРОННИМ ПРОХОД ВОСПРЕЩЕН». Череп и кости отливают белым. «ОПАСНАЯ ЗОНА».

Я веду Кома мимо, в разрушенные ворота.

— Это самое древнее место во всем Феллинге, — говорю, пока мы продираемся сквозь боярышник в сторону каменоломни. — Здесь ты зародился, — говорю. — Помнишь?

Указываю на край каменоломни.

— Отсюда упал Череп. Ты был тут со Стивеном Роузом. Помнишь?

Подходим к глинистому пруду. Я выуживаю горсть глины.

— Это ты, — говорю.

Размазываю глину ему по груди. Она высыхает, становится частью его. Он никак не реагирует.

«Я здесь, повелитель. Отдай мне приказание».

Беру еще горсть. Вылепляю крошечного человечка.

— Оживи, — шепчу, и, хотя глина так и лежит мертвым грузом, в ней теплится воображаемая жизнь.

Сможем ли мы со Стивеном населить весь сад такими существами? Сможем заселить целый новый мир? Перед глазами видение: наши уродыши мельтешат в траве. Вижу их рядом со змеями и с лягушками, и перепелятник парит сверху. Вижу, как они разбегаются из сада по всему миру. По телу проходит дрожь, сметает видение, я разжимаю ладонь, и комок глины с плеском падает обратно в воду.

— Это было совсем недавно, — говорю. — Ты лежал здесь на земле. А мы были рядом, Стивен Роуз и я. Ты был ужасно красивый. Мы создали тебя, и мы просили тебя ожить, молились, чтобы ты ожил. Я хотел поверить в то, что жизнь может войти в тебя, так же как она выходит из мертвых. Я хотел поверить, что прах к праху может означать «из смерти в жизнь», так же как оно означает «из жизни в смерть». Но ты ведь меня не понимаешь, верно? Все это выше твоего понимания, да и моего тоже.

Я вздохнул, вдруг осознав бессмысленность своих слов.

— Я всего лишь мальчишка, — говорю. — Ты — всего лишь ком глины. Мне со всем этим не справиться. Я не знаю, зачем я в это ввязался и зачем спутался с этой гнидой Стивеном Роузом!

Смотрю в небо. Там плывет луна. Ночь проходит мимо. Я вдруг подумал про Джорди — как мы шатаемся с ним по улицам, смеемся и перешучиваемся. Вспомнил, как мы расставляли ловушки в каменоломне. Вспомнил про драки со Штырем и Скиннером. Вспомнил, как Трёп Паркер вылавливает из воздуха мармеладки. Вспомнил Марию — ее лицо, кожу, голос, ее губы на моих губах.

— Пошло оно все, я хочу жить своей жизнью! — говорю.

«Отдай приказание, повелитель».

— И на фиг мне нужен здоровенный безмозглый ходячий ком глины!

«Отдай приказание, повелитель».

Я попытался заглянуть поглубже в его платановые глаза.

— Хочу, чтобы ты лег, Ком, — бормочу. — Мы всю ночь ходим. Ты, наверное, устал. Ложись.

Нет ответа.

— Выполняй, Ком.

Взял его за руку, осторожно тяну вниз, к земле.

— Ну пожалуйста, Ком.

«Повелитель».

— Ложись. — Уже громче: — Ложись. Не двигайся!

Он послушался. Сел на землю, медленно повернул ко мне лицо.

— Хорошо, — говорю. — Умница, Ком.

«Повелитель. Мой повелитель».

— А теперь давай ложись.

Слегка подтолкнул его в плечо. Он сперва уперся, потом лег.

— Молодец, — шепчу. — А теперь спать. Спать.

Лежит, совсем не двигается.

— Мы все так делаем, — говорю. — Закрываем глаза и погружаемся в темноту, в ничто. Спать. Спать.

Слышу в голове его голос — далекий, исчезающий, хрупкий:

«Повелитель… ах, повелитель».

Сажусь рядом.

— Тише, — говорю. — Не шевелись. Погрузись в темноту. — Нагнулся совсем близко. И тихо-тихо шепчу ему в ухо: — Прощай, Ком.

«Повелитель… ах, повелитель».

— Умри, Ком. Я прошу тебя, умри.

И чувствую, как дух его покидает. Как он уходит на самую грань бытия. Но тут в саду раздаются шаги и звучат все ближе.

51

Стивен Роуз, поначалу совсем мирный. Стоит у глинистого пруда, уперев руки в бока.

— Что это ты делаешь, Дейви?

— Ничего.

— Ничего?

— Ничего.

— Что ты делаешь с Комом?

— Он пришел ко мне. Нашел меня. Мы гуляли.

— Гуляли?

— Да. По Феллингу.

— Чтоб мне провалиться, Дейви.

— Нас никто не видел.

Он подошел ближе.

— А теперь что ты делаешь? — спрашивает.

— Ничего. Просто я здесь, с ним.

— А-а-а, вон оно что. Подойди, Ком. Ком, встань и подойди к своему повелителю.

— Лежи, — шепчу.

Опустил ладонь Кому на лоб. Неподвижность. Его уже почти нет. Почти ничего внутри не осталось.

— Похоже, вовремя я пришел, Дейви, — говорит Стивен.

— Правда?

— Угу. Мне кажется, ты нехорошее затеял, Дейви.

— Да?

— Да. Мне кажется, Дейви, ты хочешь уничтожить наше создание.

Глаза блестят, точно звезды, а по всему лицу — глубокие черные тени.

— Я прав, Дейви?

Я молчу. Он подошел ближе, смотрит на наше творение.

— Ком! — зовет. — Ком! Шевельнись!

Пнул Кома ногой.

— Ком! Шевелись!

И Ком шевельнулся, жизнь заструилась в нем снова, и Стивен улыбнулся.

— Видел, Дейви? Нет у тебя силы полностью его уничтожить. А теперь встань, Ком. И живи! — Снова пнул его ногой. — Подойди к своему повелителю.

— Нет! — говорю. — Так нельзя!

— Вставай, зверюга!

Ком приподнялся. Перекатился, встал на четвереньки. Я стою с ним рядом. Пытаюсь его поддержать. Голоса из него не исходит. Встает он медленно, неловко.

— Отстань от него! Ты что, не видишь, как ему страшно?

— А вот это совсем хорошо, — говорит Стивен. — Дейви переживает за тебя, Ком. А ну, вставай, зверюга!

Ком встал на колени, потом на ноги.

— Стивен, черт, ему же больно!

Ком стоит рядом со Стивеном. Стивен наклонился ко мне через разделяющую нас тьму:

— Думаешь, меня волнует, что ему страшно? Думаешь, мне не плевать, что ему больно? Так, наверное, и создают настоящего монстра, Дейви: берешь и таскаешь его взад-вперед между жизнью и смертью. Пусть помучается, пусть почувствует истинный ужас. — Ухмыльнулся. — А уж потом можно задать ему работку.

Встал во весь рост, что-то шепчет Кому в ухо. А смотрит при этом на меня.

— Ком, — говорит. — Это Дейви. Он помог мне тебя сотворить. Он, по идее, должен тебя любить и заботиться о тебе. Но Дейви оказался дьяволом. Он пытался тебя уничтожить, Ком. Пытался тебя убить. Что ты об этом думаешь?

Смотрят на меня оба, мальчик и монстр, и такая между ними невероятная гармония: монстр неподвижен, как смерть, а мальчик говорит так тихо, улыбается так сладко — шепчет свои указания.

— Итак, Ком, — говорит Стивен, — приказываю тебе уничтожить этого дьявола Дейви. Убить его.

Истукан сделал шаг ко мне. Протянул руку.

Стивен оскалился. Изо рта капает слюна.

— Убей! — рычит. — Убей, Ком! Убей!

Я пячусь, подняв руки.

— Нет, Ком! — говорю. — Ком, не надо!

А он все равно хватает меня за горло.

— Ком, пожалуйста. Нет! Нет!

Руки его сжимаются. Слова уже не скажешь. И дышать трудно.

— Да! — говорит Стивен. Подходит ближе. — Давай, Ком. Не медли!

Я заглядываю Кому в платановые глаза. И в голове у меня начинают звучать его слова, совсем хрупкие, налитые болью.

«Ах, повелитель… ах, повелитель…»

И хватка начинает ослабевать.

— Ком, — выдыхаю. — Отпусти, пожалуйста.

И он повинуется. Опускает руки. Бухается на колени, свешивает голову до земли.

Стивен сплевывает.

— Мерзость какая, — шепчет. — Слишком в тебе, Ком, много от Дейви.

Я собираюсь с силами, начинаю дышать.

— Ну давай, — говорю я Стивену. — Убей меня, как ты убил Черепа.

Он вытягивает руку, проводит у меня перед глазами. Я отшатываюсь.

— Ну давай же, — говорю я ему. — Попробуй, Стивен. Мы делаем круг, а потом кидаемся друг на друга.

52

Хватаем друг друга за горло. Он бьет меня коленом раз, другой. Я его кулаком под ребра, мы расцепляемся, бранимся, рычим, плюемся, зыркаем глазами.

— Ты, — говорит Стивен. — С самого начала ты никуда не годился. Мне бы раньше сообразить. Слишком ты слабый, тупой, слишком маленький.

Деремся дальше. Я тыкаю его лицом в землю. Он выворачивается.

— В следующий раз я все сделаю сам. — Он сплевывает слюну, сопли и кровь. — Сотворю монстра, в котором будет одно зло и ничего больше.

Деремся дальше. Расцепляемся. Я дрожу от напряжения.

— Без меня у тебя бы не вышло, — говорю.

— Не вышло? Да я почти на что угодно способен, Дейви. Ты мне только мешал.

Замахиваюсь. Кулак пролетает мимо. Стивен перехватывает его, дергает, кусает, вгрызается. Я отпихиваю его голову другой рукой. Деремся дальше, снова бухаемся на землю.

— Может, твое предназначение было в том, чтобы указать мне путь, — говорит Стивен и смеется. — Ты был моим слугой, Дейви. Ха! А теперь самое время дать слуге пинка под зад.

Мы стоим на четвереньках, по-звериному льнем к земле. Таращимся друг на друга сквозь тьму.

— И у меня есть предназначение, — говорит он. — Только я не обрету его в простецком, глупом, немудреном Феллинге рядом с простецким, глупым, немудреным парнем.

— Ну так найди кого другого.

— Найду. — Утирает лицо рукавом. — Но прежде чем уйти, я расскажу тебе про свою мать и своего отца. Чтобы ты понял, на что способен Стивен Роуз.

Смотрю на него, жду. Он ухмыляется. Знает, что я хочу знать.

— Твоя мама… — говорю.

— Дрянь, — говорит. — Сука.

— Она больна.

— Она повернутая.

— Ты ей нужен.

— Плевать я на нее хотел, — говорит. — Тьфу!

И действительно плюнул.

— Вот тебе правда про мою мать, — говорит. — Она меня не хотела. Она меня не ждала. Представь себе, она говорит, что они с моим глупым папашей бросили все эти общие дела за два года до моего рождения. Говорит, что всего за месяц глянула себе на живот и говорит: «Чтоб мне провалиться, похоже, полна утроба!»

— Так не бывает.

— В твоем мире, Дейви, может, и нет. А в моем…

— Так не бывает.

— Ха! А потом она разглядела, что там из нее скоро вылезет, и захотела, чтобы ничего не было. Да только уже было поздно. От этого у нее мозги и скособочились. От этого, да еще от того, что она сидела с нами за столом, когда я убил папу.

Оскалился. Рискнул, подполз ближе. Чуть не прижимается лицом к моему. Я чувствую его дыхание.

— Да, Дейви. Когда я его убил. Убил его! Точно убил — мог бы с таким же успехом всадить ему нож в сердце. Помнишь, что я тебе в прошлый раз сказал? Он засовывал кусок пудинга в свою тупую глотку, а она хихикала над этим тупым «Взглядом на север» в телевизоре? Да, все именно так и было. Милая такая, немудреная семейная сценка. Но я смотрел на его лицо в ужасе, потому что он был мерзким уродом, потому что он меня достал, и тут я начал произносить про себя: «Умри, идиот. Умри». А он все пихает пудинг и пихает, и тут я начинаю выпускать слова наружу — сначала совсем тихо: «Умри, идиот. Умри». А потом погромче, и он уже слышит, таращится на меня из-за пудинга, а она поворачивает свое тупое лицо от «Взгляда на север». «Да, — говорю обоим, — я приказываю ему умереть», и они оба явно обалдевают, она кидается на меня, но тут я произношу вслух: «Умри, идиот, умри», — и он давай булькать и перхать и бухается на пол.

Стивен опять оскалился.

— Кто в это поверит? — шепчет. — Кто поверит, что у сына хватит жестокости убить отца? Да это почти такая же несусветная чушь, как верить в Бога и ангелов. Такая же чушь, как верить в ходячий ком глины.

Я молчу. Ответов у меня нет.

— Я не такой, как ты, Дейви, — шепчет он. — Я вышел из тьмы, из ничего, я был послан сюда, и у меня есть предназначение. Я не такой, как ты. И плевать я на тебя хотел.

Он плюнул мне в лицо, и я бросился на него, деремся дальше, я прижал его к земле, коленями встал на плечи, молочу кулаками. Схватил камень с земли. Поднял повыше. И тут он вдруг замер.

— Да, — шепчет. — Давай, Дейви. Размозжи мне лицо. Я жду. Давай убей меня.

Мне не двинуться.

— Давай! — говорит. — Может, так будет лучше и для тебя, и для твоего мира!

Ждет. Я ощупываю камень. Понимаю, им можно проломить череп. Но не могу, ни за что. Камень падает на землю.

— Вот и умничка, Дейви, — говорит Стивен. — Раз не можешь меня убить, так отпусти.

Я скатываюсь с него. Вижу, как Ком на четвереньках отползает от нас в заросли.

— Ком! — зову.

— Ком! — вторит Стивен высоким противным девчоночьим голосом.

Поднимается, отряхивает грязь.

— Странно, — говорит Стивен. — Вот теперь я перестал верить в вас обоих. Оба вы были всего лишь первой попыткой. Оба были лишь шагом на моем пути.

Ком дальше ползет во тьму, исчезает из виду.

Голос Стивена летит следом.

— Умри, Ком, — выдыхает он. — Замри.

Я не дышу. Стивен улыбается.

— Ты ведь этого хотел, да? — говорит. — Умри, Ком. Замри. — Ухмыляется. — Умри, идиот. Умри.

Проводит руками перед моим лицом.

— А ты считаешь себя таким хорошим, да? — говорит. — А ведь забил пса. Желал Черепу смерти. Помог сотворить истукана, который помог убить Черепа. Собирался убить Кома. Ну да ладно, тебе-то будет благодать. Будет простая немудреная жизнь.

Я всмотрелся во тьму его глаз.

— И вот тебе еще одна мыслишка — на обдумывание в этой твоей немудреной жизни, — шепчет он. — Если бы в ту ночь ты не сбежал, как нюня, домой в кроватку, юный мистер Черрис, возможно, остался бы жив.

Стивен улыбнулся снова, еще раз провел руками перед моим лицом.

— Все кончено, — шепчет. — Быть тебе опять глупым простаком, Дейви.

И исчез, остался только я, один у каменоломни, глухой ночью.

53

Я искал Кома. Шептал его имя. Ползал на четвереньках сквозь заросли. Хотел уже бросить это дело — и тут наткнулся на него. Позвал, но он лежит мертвым грузом. Попытался за него помолиться, только какому богу? Какой бог возьмет к себе Кома? Заморосило, я наклонился над ним. Вода впитывалась ему в кожу, понемногу возвращая его назад в землю. Я вскрыл ему грудь, пальцами начал шарить там, в глубине. Отыскал медальон, вытащил, заделал дырку. Дождь припустил сильнее.

— Прощай, Ком, — говорю.

Подставил лицо под струи. Они смыли грязь, кровь и слезы. Потом — домой. Уже светало. Над Феллингом нависли тяжелые свинцово-серые тучи. Барабанил дождь. Я проскользнул в дом. Помедлил у входа. Услышал, как родители дышат во сне. Открыл дверь их спальни, заглянул. Ждал, что они проснутся, увидят меня.

— Я здесь, — шепчу, но они и не пошевелились.

И я почувствовал себя Комом — тяжелым, тупым, неповоротливым, — будто и я на самой грани жизни и смерти. Почувствовал, что меня сейчас смоет прочь и я исчезну.

— Я здесь, — шепчу громче.

Никакого отклика. Может, они видят во сне, как я стою, закрываю дверь, ухожу? Вернулся к себе, спрятал одежду, спрятал медальон. Выглянул в бескрайнюю ночь. Кто все это думает? Кто во все это верит? Кому все это снится? Тут ничто обступило меня, и я провалился в сон.