Глиссада

2.

Добирался я на перекладных, в основном - транспортниках и почтовых, что подворачивалось. Приземлился поэтому в космопорту Борха. Не ближний свет от моего дома. Но - чёрт возьми! Это была моя планета.

Здесь был другой цвет неба, и ветер - мягкий и ласковый, и земля пахла свежестью, и деревья кивали мне, как старому знакомому. Чёрт возьми! Когда-то, когда я страстно мечтал "оторваться от грунта", я и представить себе не мог, как это приятно - возвращаться.

Мои проездные документы здесь уже не действовали, денег практически не осталось, и я проехал на монорельсе лишь часть пути, потом был высажен контролёром. Испытал искушение угнать какой-нибудь транспорт, но решил не начинать пребывание на родной планете с криминала. Ехал - то на попутках, то зайцем. Был высажен ещё раза четыре. Но всё же добрался домой - правда, уже под вечер.

И столкнулся с проблемой. Дома никого не было, а я - без ключа.

Я походил вокруг. Всё осталось как прежде - даже шторы в гостиной были той же расцветки, что я запомнил. И как всегда, мама тщательно следила за тем, чтобы все окна в отсутствие хозяев были плотно заперты.

Я, конечно, не предупреждал, что еду. Да и как бы я мог? Тратить гроши, которые мне выдали, на дальнюю связь было бы недопустимым расточительством. А письмо... Да я сам добрался раньше, чем любое письмо.

Значит, придётся ждать.

Роман, небось, в санатории опять. Мама... ну, кто знает, где она может быть. Вернётся рано или поздно. Мелькнувшую было мысль, что мама могла сменить место жительства, я отбросил сразу. Нет, это мой дом. Я это чувствовал.

Смеркалось. Я уселся на крыльце, в уголке под перилами, оперся спиной о стену. Дома... Я до сих пор не мог в это поверить. Дома, и всё позади.

Тихо шумел ветер в верхушках тополей.

Я незаметно задремал под этот шум. И даже во сне мне виделось, что я дома.

Проснулся я от того, что кто-то тряс меня за плечо, и мужской голос выговаривал:

- Молодой человек, здесь вам не парк отдыха! Здесь частное владение! Молодой человек! Вы идти в состоянии? Молодой человек!

Я поднял голову.

Мужчину, склонившегося надо мной, я не знал. Он был высок и представителен, имел тёмные волосы, тёмную бородку клинышком и узкие залысины над красивой формы лбом. В карих глазах читался оттенок беспокойства и раздражения; из-под объёмного крупной вязки пуловера виднелся воротничок светлой рубашки и даже узел тонкого, в цвет тёмной нити, галстука.

На подъезде перед домом приткнулся кругленький, симпатичный колёсный кар, отсвечивающий безупречной лакированной поверхностью в свете фонарей.

А на дорожке...

На дорожке стояла мама.

Она держала в руках тортик в прозрачной пластиковой упаковке и большой букет каких-то мохнатых цветов, но руки разжались, и всё это - и тортик, и букет - медленно падало, падало, падало на дорожку, а огромные мамины глаза становились всё шире и шире, заполнили всё лицо, и наконец она прошептала - робко, одними губами - "Данил", и тортик шмякнулся на песок, и представительный мужчина, что-то ощутив, смущённо кашлянул и отошёл в сторонку...

Я не помню, как сиганул через перила...

Мама плакала - я не мог её успокоить, я обнимал её и гладил по волосам, и пальцами снимал прозрачные слезинки с её щёк. А она всё плакала и только повторяла без конца: "Данил... Мальчик мой... Данилка...", - и прижималась ко мне так крепко, словно намерена была ни за что и никогда в жизни больше от себя не отпустить...

Мужчина - я для себя уже решил, что это, наверное, и есть тот самый доктор Каминский, о котором мама частенько упоминала в письмах - потерянно топтался поодаль. Потом я краем глаза углядел, как он поднял торт и цветы, неловко пристроил все это на крылечко, а сам неуверенно двинулся к машине.

Я шепнул маме на ухо:

- Ма, твой кавалер удирает. Остановить?

Она сделала неясное движение - не то "да", не то "нет", я не понял; переспросил на всякий случай:

- Это Каминский?

Теперь мама уже кивнула определённо.

Я крикнул:

- Господин Каминский! Не убегайте!

Мама отчего-то разрыдалась сильнее, а доктор повернулся, улыбнулся и сказал:

- Тогда уж прихвачу из машины шампанское.

Потом мама растерянно искала свою сумочку, которая, как оказалось, всё время висела на тонком ремешке через плечо; в сумочке - ключ, который куда-то запропал... Сумочку решительно отобрал Каминский, вынул ключ из верхнего кармашка. Дверь тоже открыл он. И вообще взял на себя командование: первым делом набулькал маме коньяк в пузатую рюмку, пояснил, совсем как Док - "в медицинских целях!" - и заставил выпить. Поинтересовался:

- Данил, вам налить?

Я сказал:

- Давайте.

Он набулькал и мне, и себе.

Мама вдруг спохватилась:

- Данилка, ты голодный?

Я честно признался:

- Как зверь.

Мама ринулась на кухню. Ничего не вышло - всё падало у неё из рук, она разбила салатницу и уронила на пол мясо, и сунула картошку в посудомойку вместо картофелечистки. Я попытался отстранить её от этого процесса - прежде, чем она себе что-нибудь отрежет - и соорудить по-быстрому какой-нибудь бутерброд, но мама заплакала снова, растерянно держа на весу испачканные руки... Снова я её обнимал и утешал... В результате ужин тоже готовил Каминский.

Отплакавшись, мама спросила жалобно:

- Данилка, ты... вообще как? Надолго? В отпуск? Или...

И сама жутко испугалась собственного вопроса. Неужели подумала, что я сбежал?

Я сказал:

- Освободили досрочно.

Увидел по её глазам, что она то ли не поняла, то ли боится поверить, добавил:

- Мам, я насовсем.

У неё снова задрожали губы.

Признаться, даже для меня самого это звучало дико и невозможно.

Я ещё успел до ужина залезть в душ. Просто помыться я мог очень быстро: армейская привычка, никому не хочется оказаться намыленным во время тревоги. Но спешить не хотелось. Хотелось включить воду погорячее и стоять, ощущая, как она стекает с тела, и изучать заново знакомую до последней трещинки плитку на стене.

В душе меня и накрыло.

Закружилась голова, закружились хороводом стены. Ощущение, что сейчас я проснусь по тревоге в казарме, накатило всё сметающей волной; реальность поплыла под этим натиском и раскололась с тихим звоном. Я вдруг обнаружил себя сидящим на полу и держащимся за голову - совершенно мокрую голову, и лицо тоже было мокрым... Самое страшное, что какой-то отчётливый момент я не мог понять, где нахожусь и что вокруг меня - сон ли, явь ли.

Вода продолжала течь. Глубоко внутри затухала, вибрируя, гудящая тревожная струна.

Я встал, опираясь на стену, переключил воду на холодную. Сунул голову под быстро ставшую ледяной струю и стоял так долго - пока не вернул себе ощущение реальности происходящего. Потом открыл горячую. Снова холодную. И опять горячую...

От процесса меня отвлёк неуверенный стук в дверь и вопрос:

- Данилка, у тебя всё в порядке?

Я уже был достаточно в порядке, чтобы ответить. Крикнул:

- Мам, сообрази мне надеть что-нибудь! Домашнее, а?

Мама притащила целый ворох вещей - и моих старых, и романовых. Мои оказались коротки и узки в плечах, романовы - по-прежнему велики. Вот ещё проблема! Ладно сейчас, но в чем я завтра ходить-то буду? Робу, что ли, постирать? Я глянул на неопрятный комок песочно-коричневого, намозолившего глаз цвета - и решил оставить завтрашние проблемы на завтра. Наконец я надел братнины брюки, мягкие, вельветовые (штанины пришлось подвернуть, а в пояс вдеть ремень), и свой старый домашний свитер - бесформенный, растянутый-перерастянутый, но очень любимый. Спортивные тапочки, которые я когда-то использовал как домашние, тоже стали малы, и я натянул толстые вязаные носки, да так в носках и пошёл. Ну не в армейских же ботинках, в самом деле, по дому расхаживать? А всяких там шлёпанцев у нас отродясь не водилось.

Всё-таки, как дома хорошо.

Каминский оказался спецом в приготовлении пищи - ароматный, дразнящий мясной запах половодьем растекался по всему дому. На стол мы накрывали втроём, совместными усилиями, весело сталкиваясь локтями и роняя вилки; я украдкой таскал лакомые кусочки с блюда с закусками, и в какой-то момент мама привычным, отработанным многократными упражнениями движением шлёпнула меня по пальцам. Я засмеялся, а она опять чуть не заревела... Спас ситуацию доктор - тут же тоже стащил что-то со стола, я - следом, он - снова, мама сказала: "Ну, я так с вами не играю. Может, вообще на ходу ужинать будем?" Слезы как-то проглотились...

Наконец сели за стол. Всё было очень вкусно. Но странное дело: я ведь не ел сегодня вообще, истратив последние деньги на монорельс, и совсем недавно испытывал действительно зверский голод - а теперь есть почему-то не мог. Навалилась какая-то невероятная усталость... С трудом запихнул в себя несколько кусочков - скорей, чтобы не напугать маму и не обидеть доктора. Каминский, бедняга, в гордом одиночестве разглагольствовал о чём-то - убейте, не вспомню, о чём - создавая видимость застольной беседы. Мама не отводила от меня глаз. А я вдруг почувствовал - всё, ещё минута, и я усну прямо за столом, и хорошо если не мордой в салате... Встал с трудом, осилил только пробормотать "спасибо - извините - я спать"...

Уже поднимаясь по лестнице, слышал, как мама вполголоса выговаривает Каминскому:

- Думать надо, что делаешь, Аркадий! Мальчику, с дороги - полную рюмку коньяка!

Умница доктор не возражал, только посмеивался тихонько и твердил:

- Ничего, ничего...