Глобализация и спираль истории

Глава I. Как погибла Западная Римская империя?

Год 476-й от Рождества Христова, когда готские солдаты, служившие в римской армии в Италии, провозгласили своим королем варвара Одоакра, и тем самым прекратила свое существование Западная Римская империя, считается в исторической хронологии концом античной эпохи и началом средних веков ([81] p.xviii; [195] р.399), или, в терминологии некоторых историков, началом «темных веков». Называют, правда, и иную дату конца Западной Римской империи — 480 г., когда был убит последний ее законно избранный император Непот ([75] р.408). Но разница в 4 года не имеет большого значения. Что же за революция произошла в 476 году, которая ознаменовала начало новой исторической эпохи, и была ли это революция?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, надо понять, что предшествовало этому событию. Положение Римской империи в V веке было очень сложным. В течение уже нескольких столетий империя, в особенности ее западная половина, находилась в глубоком кризисе, связанном, прежде всего, со значительным сокращением населения. Об этом нам известно по многочисленным свидетельствам древних и по результатам археологических раскопок. Например, Сальвиан писал в первой половине V в. об «испанских провинциях, от которых осталось лишь одно название, об африканских, которые разрушены, об опустевшей Галлии». Но уже вів. н. э. Ливий пишет об обезлюдевших землях в Италии, которые используются лишь для тренировок римских солдат ([160] рр. 153, 167). Страбон (начало I в.н. э.), описывая разные области Сицилии, три раза говорит об исчезновении или упадке городов и опустении сельской местности, где, несмотря на исключительное плодородие земли, теперь лишь пасут скот. Описывая Грецию и побережье Эгейского моря, он то же самое пишет в семи местах[2]. К концу II в. заброшенных земель в Италии и провинциях уже так много, что император Пертинакс в 193 г. предлагает любому желающему взять их бесплатно в собственность, да еще предоставляет 10-летнее освобождение от налогов, при условии что он возьмется за их обработку. Римский чиновник Авиен в IV в. пишет об обезлюдевшей Испании и о городе Гадесе (нынешний Кадис), который ранее был процветающим густонаселенным городом, а теперь он «бедный и маленький, оставленный своими жителями, скопление руин» ([160] рр. 152–153). В Галлии Мамертин в начале IV в. говорит об опустевших провинциях, заброшенных полях, болотах на том месте, где раньше были поля, заброшенных виноградниках, лесах, выросших на месте полей ([110] рр.593–594). Папа Геласий в V в. пишет, что в Эмилии, Тоскане и соседних провинциях Италии население почти вымерло ([И] с.81).

Археологические раскопки показали, что в III в. н. э. жители целого ряда городов Галлии, Испании и Греции, по-видимому, понимая, что они в силу своей малочисленности не в состоянии защитить города от вторжений варваров, построили новые городские укрепления — внутри прежней городской черты, тем самым обозначив новую границу города, причем стены возводились преимущественно из обломков заброшенных зданий (в том числе из обломков мраморных колонн). Впечатляют размеры сокращения площади городов в связи с этим строительством: площадь Августодуна в Галлии (нынешний Отён во Франции), которая до этого, по оценкам, составляла около 200 га, с населением от 80 до 100 тыс. чел., сократилась в 20 раз (!), площадь других городов — от 4 до 10 раз. По оценкам французских историков, в Галлии в I в. и. э. было около 20 городов с населением свыше 40 тыс. чел., и в них всего проживало около 1,5 млн. чел. К началу средних веков, по данным тех же историков, население самых крупных городов Галлии составляло не более 3–6 тыс. чел.; при этом в последние столетия античности, в отличие от предыдущих, в Галлии совсем не основывались новые города; основанные же ранее города часто превращались в деревни, а деревни просто исчезали. Такая же картина была в Италии, Испании и Африке. Даже население самого Рима, достигавшее в период расцвета города 1–1,5 млн. чел., сократилось к VI веку примерно в 50 раз — до 20 тысяч человек ([110] р.530; [151] р. 81–81, 394–395).

Это опустошение западных провинций происходило не по причине массовых вторжений несметных полчищ варваров. Общее мнение историков на сегодня состоит в том, что племена варваров, вторгавшиеся в пределы империи, были слишком малочисленны, чтобы нанести сколько-нибудь заметный урон населению империи ([75] рр.104–105; [2] с.120). Кроме того, Римская империя очень умело в течение многих десятилетий или даже столетий использовала одних варваров против других: целые армии гуннов, франков, готов и других варваров стояли на страже границ империи и отражали набеги других варваров. Опустошение империи было связано с внутренними причинами, и главной его причиной являлась низкая рождаемость (см. главу II) — недуг, поразивший античный мир уже давно, и в течение нескольких столетий приведший его в столь плачевное состояние.

Факт существенного сокращения населения в западной части Римской империи был в течение XX века признан большинством ведущих историков и демографов, специализирующихся в истории античности[3]. Правда, не все одинаково оценивали и оценивают размеры этого явления. Вместе с тем, имеется множество фактов из самых разных областей, свидетельствующих о том, что это явление со временем приняло характер катастрофы — своего рода демографического апокалипсиса. И эти факты далеко не исчерпываются приведенными выше — более подробно они рассмотрены в главе III.

Результаты резкого сокращения населения не могли не сказаться на всех сторонах жизни великой империи, которая кардинально изменилась в течение III–V вв. До этого, в I–II вв. н. э., согласно тому, что описывают историки, Римская империя была процветающим государством, с довольно высоким уровнем благосостояния, где было достигнуто относительное равенство ее граждан, независимо от пола и национальности[4]; сведены к минимуму рабство и принудительный труд[5]; значительная часть, а возможно, и большинство жителей проживало в красивых благоустроенных городах, с развитой инфраструктурой (централизованное водоснабжение, канализация), торговлей и организацией досуга (театры, игры, библиотеки, бани); по морям, рекам и первоклассным римским дорогам[6] регулярно перевозились массы товаров и разнообразных грузов, и это позволяло многим людям по делу или из любопытства путешествовать по огромной империи; горожане гордились своими демократическими традициями и городским самоуправлением, богатые горожане считали за честь построить за свой счет общественные городские сооружения или выделить собственные деньги на нужды города; никто из жителей уже не помнил о том, что когда-то, столетия назад, были войны (уже давно они велись Римом только на территории «варварских» стран); в стране царил закон и порядок, а вдоль границ, защищенных непрерывной стеной (лимы) и сложных фортификационных укреплений, стояли непобедимые римские легионы.

Но неожиданно все изменилось. В III в. империю поразил глубокий экономический и социально-политический кризис, одной из основных причин которого было сокращение населения: на это прямо указывают ряд историков, например, А.Гренье, К.Кларк, М.Ростовцев ([99] рр.274–275; [110] рр.574–575; [49] с.184). Хотя последнее началось в Греции и Италии намного раньше (уже в I в. до н. э.), но оно не сразу оказало заметное влияние на экономику огромного римского государства. К тому же в других провинциях происходил экономический рост, а возможно, и увеличение населения в связи с массовой иммиграцией из Италии. Поэтому в целом в масштабах всей Римской империи демографический кризис не был заметен, равно как не был заметен и экономический кризис — неизбежный спутник демографического. Но уже к III в.н. э., согласно множеству имеющихся фактов, мы видим значительное сокращение населения также в Галлии и Испании, которые до этого считались одними из самых богатых и процветающих регионов, а затем — в римской Африке. Оно сопровождалось глубоким экономическим кризисом, крахом всех устоявшихся экономических связей, массовой безработицей и обнищанием населения. Как свидетельствуют результаты проведенных археологических работ, в течение всего III в. в городах западных и центральных провинций Римской империи вообще не строили никаких новых зданий ([161] р.243); а раз так — то огромное количество жителей, связанных со строительством: строители, архитекторы, лесорубы, работники карьеров, скульпторы, художники, и т. д., - остались без работы; разорились и хозяева предприятий, связанных со строительством. Резко сократилось в этот период в западных провинциях и производство промышленных и сельскохозяйственных товаров. В I–II вв. большинство жителей Римской империи жили в условиях рыночной экономики: на заработанные деньги они покупали в магазинах или на рынках одежду, обувь, продукты питания, вино, домашнюю утварь, мебель и т. д., причем археологические раскопки и свидетельства древних говорят о богатом ассортименте и широком выборе этих товаров. В III в. все меняется: у оставшихся без работы городских жителей нет денег для покупки чего-либо, кроме самого необходимого, а сельские жители в условиях галопирующей инфляции переходят от производства на рынок к натуральному хозяйству — к производству лишь тех продуктов, которые им нужны для собственного существования. Подавляющая часть промышленных и ремесленных производств Галлии и Италии в III–IV вв. прекратила свое существование, фактически прекратился экспорт вина и оливкового масла из Испании, — то есть перестали существовать целые отрасли, дававшие работу и заработок большому количеству жителей этих провинций ([ПО] рр.540–555; [48] с. 164–165; [193]). Те немногие производства, которые сохранились, перешли на выпуск дешевых и примитивных изделий. Обнищание городов хорошо заметно по результатам археологических раскопок: историки отмечают разительный контраст между археологическим материалом II в. и второй половины III в.: повсеместное исчезновение импортных товаров, бедность захоронений III века по сравнению с предшествовавшими столетиями ([49] с.385). Резко сокращается и число надгробных надписей, что может свидетельствовать как о сокращении населения, так и о полном его обнищании. На фоне экономического кризиса разворачивается чудовищная инфляция. Так, в течение I в.н. э. и большей части II века уровень цен в стране почти не менялся. А за последующее столетие (к началу IV в.) цена на хлеб в римских денариях выросла в 200 раз ([161] р.242).

Характерной чертой ранней Римской империи были демократические выборы в местные (городские) органы управления — магистратуры. Но в III в. они прекратились — груз ответственности за поддержание нищающих и рушащихся городов и разваливающейся сельской инфраструктуры стал настолько тяжел, что никто уже не хотел выдвигать свою кандидатуру на выборы, или даже без выборов, по собственному желанию, брать на себя такую ответственность. Вместо этого было введено принудительное назначение на управляющие должности в магистратуры, причем, если ее член хотел оставить свой пост, то он теперь был обязан найти себе преемника, и выступал гарантом в отношении выполнения последним своих новых обязанностей ([161] р.100).

Резко возросли налоги, взимаемые с отдельных граждан. Но ввиду полного расстройства денежного обращения они начали взиматься уже не столько в денежной форме, сколько в натуральном виде, в частности, в виде обязательства по поставкам определенного количества продовольствия, поддержания Имперской почтовой службы[7], размещению в частных домах и снабжению армейских подразделений, поставке рекрутов для армии и т. д. Ответственность за выполнение этих повинностей была возложена на местные органы управления — магистратуры, но фактически они распределялись между большим числом граждан. Число и бремя этих повинностей (литургий) и налогов в течение III–V вв. непрерывно возрастало, что и неудивительно, учитывая продолжающееся снижение численности населения. Так, Аврелий Виктор, живший в середине IV в., отмечал, что в начале IV в. налоги были вполне терпимы, а вот в его время стали действительно разорительными ([130] р.68). Кроме того, сама система литургий создавала почву для всевозможных злоупотреблений, неравномерному распределению обязанностей и т. д., и на этой почве возникали как многочисленные жалобы, так и бегство жителей.

Одним из самых обременительных становится обязательство по обработке заброшенных земель, которое император возлагает на магистратуры, а они в свою очередь закрепляют за отдельными гражданами, как правило, собственниками соседних земель. На этой почве последние начинают отказываться от своей земельной собственности, лишь бы уехать и освободиться от гнета литургии ([49] с. 360–361). В дальнейшем, в начале IV в., император Константин Великий принял закон, по которому обязательство по обработке брошенных земель, находившихся в государственной собственности, было окончательно возложено на собственников ближайших частных участков. Одновременно с этим было введено правило о том, что продажа и наследование хороших (обрабатываемых) земель могло осуществляться лишь одновременно с плохими (заброшенными) землями. Это правило (эпибола) стало обязательным для всех и было закреплено в течение IV в. в целом ряде законодательных актов, включая кодекс Феодосия, принятый в конце IV в. ([179] р.312; [90] р.561). Таким образом, сложилась парадоксальная ситуация, когда большая часть земель не только потеряла всякую стоимость, но и превратилась в обузу для собственников. За всю историю человеческой цивилизации, или по крайней мере, за последние 4–5 тысячелетий, которые нам более или менее известны, пожалуй, лишь в поздней античности мы видим такую ситуацию, когда благодатные земли Западной Европы и Средиземноморья, за обладание которыми во все остальные времена шли нескончаемые войны и распри, потеряли всякую привлекательность и всякую стоимость для тех, кто ими обладает. Именно эта ситуация предопределила дальнейшее развитие событий — расселение варваров на территории Римской империи.

В это же время (первая половина III в.) ведущий римский юрист Ульпиан, который играл ведущую роль в выработке новых римских законов, впервые сформулировал мнение о том (так называемое правило origo), что члены магистратур должны оставаться там, где они проживают ([49] р. 350–351, 227). Тем самым была предпринята попытка

воспрепятствовать отъезду граждан с целью уклонения от своих обязанностей перед государством. Фактически это правило затрагивало также всех, кого назначали для выполнения определенных общественных обязанностей, т. е. достаточно широкий круг горожан, и некоторых жителей деревень. В дальнейшем оно было распространено императором Диоклетианом (284–305 гг.)[8] и на всех без исключения крестьян: как арендаторов земли (колонов), так и собственников земли. Всем им было запрещено, под страхом сурового наказания, покидать свое место жительства ([130] р. 68–69). Законами и указами Диоклетиана и его преемников практически все граждане центральных и западных провинций Римской империи были прикреплены либо к определенному участку земли, либо к своему месту жительства, а также к определенной профессии, которая передавалась по наследству: сын кузнеца теперь мог стать только кузнецом, а сын торговца — только торговцем. Кроме того, и жениться теперь сын кузнеца мог только на дочери кузнеца, а сын крестьянина — только на дочери крестьянина, причем из своей деревни или местности ([151] рр.110–111; [179] р.315). Фактически это означало введение крепостного права для всех или большинства жителей Римской империи[9], за исключением высших государственных чиновников и богатых собственников земли и недвижимости.

Однако и последние не были в выигрыше от происходивших изменений. Как только римские императоры стали ощущать серьезную нехватку в сборе налогов с провинций, они начали прибегать к реквизициям собственности у богатых. В период ранней империи (вплоть до конца II в.н. э.) такие меры были исключением: к ним прибегали, например, Нерон и Домициан, за что их, собственно, и ненавидела римская аристократия и с тех пор оба считаются «плохими» императорами[10]. Однако с конца II в. безвозмездные реквизиции собственности у богатых и взимание с них специальных налогов в связи с особыми обстоятельствами (так называемый aurum coronarium) становятся постоянным явлением. Мало кто из императоров в этот период не прибегал к таким средствам пополнения казны; поэтому, если верить римским историкам, жившим в этот период, то последним «хорошим» императором был Марк Аврелий, умерший в 180 г. н. э. Наиболее прославились конфискациями собственности римских богачей Коммод (180–192 гг.), Септимий Север (193–211 гг.), Каракалла (211–217 гг.), Максимин (235–238 гг.) и Константин Великий (306–337 гг.). Другим способом отбора средств у богатых был специальный налог (aurum coronarium). В прежние времена его собирали по особым случаям: в связи с вступлением нового императора в свою должность и в честь какой-либо выдающейся победы. Теперь любимый способ собрать средства, недостающие казне, к которому прибегают императоры — это объявить об очередной победе над внешними или внутренними врагами и потребовать уплаты богатыми римлянами aurum coronarium ([49] с. 109–220; [130] р.28).

Соответственно, начиная с правления Коммода, реакцией аристократии на эти действия были заговоры и попытки, нередко удачные, устранения императоров. Но те императоры, которые были «посажены на трон» римским сенатом, оказывались неспособными руководить страной, так как сенат ждал от них либеральной политики и уважения законов, а, как писал известный французский историк Ф.Лот, это было несовместимо со стоявшей перед ними задачей «удержания римского государства на склоне, с которого оно неслось вниз с головокружительной скоростью» ([151] р.211). Кроме того, сенат предпочитал выдвигать на этот пост стариков 70–80 лет, которыми легче было манипулировать. Конечно, такие императоры не пользовались популярностью в армии и в народе и недолго были у власти, их сметал вал восстаний в армии и в провинциях. В течение 50 лет, начиная с 235 г., сменилось 20 императоров Римской империи, не считая соправителей, претендентов на трон, а также правителей, провозгласивших собственные государства в провинциях — как, например, Постум в Галлии и Зенобия в Пальмирском царстве. Причем, 17 из 20 императоров были убиты в результате заговоров или в ходе вооруженных столкновений с претендентами на трон, с восставшими легионами и с восставшими крупными землевладельцами. Этот 50-летний период получил название «век 30 тиранов» — по числу сменившихся за это время императоров и сепаратных правителей. В конце концов императоры (в первую очередь Галлиен — правил в 253–268 гг.) отстранили старую аристократию от участия в сенате и в офицерском корпусе, и сформировали новую, военную, аристократию, которая полностью зависела от политики императора и ему безукоризненно подчинялась ([49] с. 168–172). После этого гражданская война прекратилась, и наступил период относительной стабилизации, продолжавшийся до конца IV в.

События, происходившие в III в. в Римской империи, настолько уникальны, что среди историков не утихают споры относительно их истинных причин. Есть и такие, и их немало, которые отрицают демографический кризис как основную причину указанных явлений. Для того, чтобы разобраться в этом вопросе, лучше всего вспомнить другие известные исторические примеры демографических кризисов, пусть даже имевших временный характер. Наиболее известные примеры таких кризисов связаны с эпидемиями чумы, когда население целой страны могло за относительно короткий период сократиться в 2 раза или даже более того. Демографы считают, что наиболее сильные эпидемии в истории были в 542 г.: так называемая «чума Юстиниана»[11], - и в 1347 г.: так называемая «черная смерть». Во время эпидемии 542 года, по свидетельству очевидцев, умерла половина населения Константинополя ([139] р.367). Причем, как указывает известный американский демограф Д.Расселл, «чума Юстиниана» не ограничилась лишь одной вспышкой: всего в период с 542 г. по 600 г. было 6 «глобальных» эпидемий, распространившихся на всей территории Средиземноморья: от Малой Азии до Испании и Галлии. После 600 г. эпидемии хотя и повторялись, но уже носили в основном локальный характер ([190] р.135). Таким образом, несомненно, что в период с 542 по 600 гг. население большинства стран Средиземноморья сильно уменьшилось, и тому есть многочисленные свидетельства. Чем сопровождался этот демографический кризис? Во всех странах, прилегающих к Средиземному морю: в Восточной Римской империи (Византии), в государствах франков в Галлии и вестготов в Испании, — происходит резкое нарастание социальной напряженности. При этом основной конфликт происходит по 2 линиям: король/император — крупные землевладельцы и король/император — население, и основная причина конфликта связана с попытками главы государства собрать больше налогов в связи с резким и непредвиденным их сокращением (ввиду уменьшения числа налогоплательщиков). Так, в Византии при императоре Юстиниане (527–565 гг.) происходит дальнейший рост налогов, которые, по оценкам, в сельском хозяйстве стали составлять почти 1/3 всего собираемого урожая ([130] р.469). Современник Юстиниана, историк Прокопий, после его смерти написал так называемую «Тайную историю», где в отдельной главе, озаглавленной «Как были разорены землевладельцы», подробно рассказал о всех непомерных налогах и реквизициях, которыми их обложил император, и о том, что многие землевладельцы были вынуждены бросить свои земли или отдать их государству за долги и уехать навсегда из страны. Соответственно, правление Юстиниана отмечено массовыми протестами и восстаниями землевладельцев ([20] с.422). Досталось, впрочем, не только землевладельцам, но и торговцам: император так сильно поднял пошлину на все товары, привозимые в константинопольский порт, что некоторые капитаны судов, не имея возможности ни ее заплатить, ни везти товары в другую страну, предпочитали сжигать свои корабли вместе с привезенным товаром ([58] стр.512).

Похожая картина наблюдалась в период чумы 542–600 гг. во франкских королевствах и королевстве вестготов, но здесь попытки королей собрать больше налогов наталкивались на более активное противодействие своих подданных, не привыкших платить большие налоги государству. Известно, например, что франки убили своего короля Тиберта в 548 г. (правил на северо-востоке Галлии) и повесили его министра Партения — за то, что они ввели для них новые налоги. Такая же история повторилась в 578 г. и в 584 г. В 578 г. король Шильперик, правивший на западе Галлии, также ввел новые налоги во всех подвластных ему городах. В ответ на это жители Лиможа подняли восстание, сожгли все налоговые записи и чуть было не убили налогового инспектора. Хотя восстание было жестоко подавлено, но через два года король был вынужден отменить новые налоги. В 584 г. Аудо, министр короля Шильдеберта, который также ввел для франков новые налоги, избежал смерти во время такого же народного восстания, лишь найдя убежище в храме ([130] р.262). Противостояние франкских королей и крупных землевладельцев в этот период достигает такой степени, что в 587 г. два короля, контролировавших на тот момент основную часть Галлии: (старый) Гонтран и (молодой) Шильдеберт, — заключают между собой соглашение о совместных действиях против своих врагов из числа земельной аристократии. Но после смерти Гонтрана (593 г), не оставившего наследства, земельные магнаты объявляют войну молодому королю Шильдеберту и его матери Брунгильде, активно поддерживавшей своего сына, угрожая им расправой. В конце концов Шильдеберта убивают (а впоследствии — и королеву Брунгильду), а на трон возводят более покладистого Тиберта. В последующие годы земельная аристократия Галлии, сплотившись, буквально диктует франкским королям свою волю. Так, король Клотар, одновременно со своим восшествием на трон в 613 г., издает знаменитый эдикт, которым, по-видимому, под диктовку земельных собственников, предоставляет им широкую самостоятельность и ограничивает свои собственные права, прежде всего, по введению новых налогов и сборов ([151] рр.352–357). Но уже следующий король — Дагоберт (правил с 629 г.) восстанавливает свои королевские права и снова урезает права земельной аристократии.

Очень похожие явления происходят в Западной Европе и после эпидемии «черной смерти». Наибольшее сокращение населения произошло после первых, наиболее сильных, вспышек эпидемии (начиная с 1347 г.) — по оценкам, на 1/3 или даже в два раза. Первыми действиями французского короля (угадайте, какими?) после такого сокращения числа налогоплательщиков были: попытки собрать больше налогов с населения — точно такие же меры, какие в I тысячелетии принимали для пополнения своего бюджета сначала римские императоры (III–IV вв.), а затем византийские императоры, франкские и готские короли (VI в.). Эти действия опять вызвали активный протест населения. В 1356 г. (т. е. через 8 лет после первой, наиболее сильной вспышки эпидемии чумы) дофин Карл[12], под давлением горожан, был вынужден созвать так называемые Генеральные Штаты (собрание представителей народа). Но представители городов, участвующие в Генеральных Штатах, предъявили Карлу требование о том, чтобы он подчинялся во всех своих действиях избранному ими особому совету. Король отказался выполнить эти требования и распустил Генеральные Штаты. В ответ на эти действия в Париже началось восстание. Дофину Карлу ничего не оставалось, как снова созвать Генеральные Штаты (1357 г.) и под их давлением выпустить знаменитый «Великий мартовский ордонанс» (указ), которым вся полнота политической власти передавалась Генеральным Штатам, а права короля резко ограничивались. Характерно, что, как и в упомянутом выше эдикте 613 года (!), особым пунктом королю воспрещалось вводить новые или изменять существующие налоги без одобрения Генеральных штатов. Впрочем, противостояние французских королей с собственными подданными не ограничивается лишь историей с Генеральными Штатами. Именно в это время (в 1358 г.) начинается знаменитое крестьянское восстание «Жакерия», и одна из главных причин крестьянского недовольства — непомерные налоги, наложенные на них королем ([7] с. 75–78).

Начавшиеся в 1347 г. эпидемии вызвали не только социальные волнения по вопросу сбора налогов. Если до этого в Западной Европе происходила постепенная отмена крепостного права и установилась относительная свобода выбора профессии, то в конце XIV в. и начале XV в., на фоне резкого сокращения населения, происходит обратный процесс. В городах вводятся жесткие цеховые правила для подмастерьев, напоминающие законы римских императоров IV в. по отношению к ремесленным гильдиям. В некоторых странах вводится крепостное право в отношении крестьян. Так, в Польше, на фоне дефицита крестьянских рук в деревне[13], уже к середине XV в. ранее свободные крестьяне фактически лишаются права покидать свой земельный участок — а окончательно крепостное право юридически оформляется в начале XVI в. ([99] рр.275–276; [8] с. 60–64) Крепостное право возникает в этот период и в других странах Восточной Европы, включая восточную Германию.

Приведенные выше примеры даны лишь для иллюстрации: в действительности можно набрать еще с десяток известных случаев сокращения населения, и всегда оно сопровождалось очень похожими явлениями. Да и обычная логика говорит о том, что резкое сокращение населения не может не привести к серьезным негативным последствиям для государства и общества в целом. Поэтому и в случае с Римской империей нет никаких сомнений в том, что демографический кризис являлся, по крайней мере, одной из основных причин, вызвавших описанный выше экономический и социальный кризис.

Во всех приведенных выше примерах кризис продолжался не более чем одно, или в крайнем случае два, столетия, затем он был преодолен, прежде всего ввиду того, что естественный рост населения устранил одну из главных причин кризиса. Но в Римской империи этого не произошло. В периоды правления императоров Диоклетиана (284–305 гг.) и Константина Великого (306–337 гг.) удалось несколько стабилизировать ситуацию, в частности денежное обращение, и провести административные реформы. Кроме того, по подсчетам историков, расходы государственного аппарата сократились к началу IV в. довольно существенно — возможно, в 2 раза по сравнению с I–II вв. ([130] р.31) Но все эти меры не могли надолго стабилизировать ситуацию, так как не была устранена основная причина кризиса: сокращение населения империи. Это хорошо иллюстрирует следующий факт. Император Констанций (293–306 гг.)[14] принял энергичные меры по восстановлению города Августодуна в Галлии, сильно пострадавшего во время гражданской войны, которая полыхала в течение «века 30 тиранов». Он субсидировал из императорской казны строительство общественных зданий, выписал ремесленников из Британии для оказания помощи в строительстве и восстановления промышленности города, поселил в городе пленных франков, захваченных вместе с женами и детьми. Но к моменту приезда императора Константина в Августодун в 311 г. выяснилось, что, несмотря на все эти меры, население города с прилегающей к нему областью сократилось по сравнению с предыдущим цензом (очевидно, за 15 лет), с 32 тыс. до 25 тыс. человек ([110] р. 596–605, 632). Римские императоры были способны справиться с целым классом аристократии и с вторжениями варваров, но они не были в состоянии поднять рождаемость в империи. Поэтому, по существу, у Римской империи были лишь две меры, способствующие, если не спасению империи, то хотя бы продлению ее существования. Первая из них состояла в дальнейшем повышении налогов, поступления которых продолжали уменьшаться по мере сокращения населения. Так, несмотря на значительное (в 2 раза или более) сокращение государственных расходов к началу IV в. с одновременным ростом различных налогов и повинностей — литургий (см. выше), уже к середине IV в. государство было вынуждено еще в 2 раза увеличить налоги ([130] р.68). Понятно, что этот путь был совершенно тупиковым, и ни к чему другому, кроме как к полному отторжению населения и краху государственных финансов, он привести не мог[15]. Другая мера — более перспективная — состояла в расселении варваров.

Расселение варваров в Римской империи с согласия или по инициативе римских императоров началось очень давно. Еще Марк Аврелий в конце II в.н. э. поселил германское племя маркоманов на землях империи, после того как разбил их в ходе так называемой маркоманской войны. В течение III–IV вв. расселение пленных варваров стало частым явлением. Как указывал французский историк А.Гренье, многие деревни во Франции до настоящего времени так и называются, сохранив свои названия с тех времен: Sermesse (сарматы), Bourgogne (бургунды), Alain (аланы), Allemagne (аллеманы), France (франки), Tiffailles (тиффалы) и т. д. ([ПО] рр.598–599) Варвары расселялись не только целыми деревнями, но, начиная с IV в., целыми областями, особенно в Галлии, где было много территорий, практически полностью лишенных жителей ([195] р. З). Почему опустошение областей происходило неравномерно — становится понятным, если вспомнить, что правила, введенные еще в III в., обязывали крестьян обрабатывать соседние заброшенные участки (см. выше). Кроме того, даже если на них не возлагалась такая обязанность, то в густонаселенных районах было несравненно легче поддерживать инфраструктуру, не говоря уже о литургиях — обязанностях по размещению в собственных домах римских солдат и содержанию имперской почты, которые в малонаселенных районах становились просто невыносимыми. Поэтому крестьяне стремились убежать в те районы, где было более густое население[16]. В опустевших же районах римские императоры селили пленных варваров, вместе с их семьями — наиболее часто в качестве колонов-арендаторов (с IV в. — фактически крепостных крестьян) на земле, принадлежавшей либо государству, либо крупным землевладельцам. В ряде случаев целым племенам варваров было разрешено поселиться в опустевших районах: так, император Феодосий (379–395 гг.) разрешил готам, с которыми он перед этим воевал, поселиться в опустевших областях Фракии (территория современной Болгарии). В начале IV в. началась массовая иммиграция варваров в Ретию (часть территории современной Баварии и Австрии): недавние антропологические исследования свидетельствуют о резком изменении состава населения Ретии в этот период ([143] р.12), несмотря на то, что эта провинция в течение IV в. оставалась под контролем империи.

Карта Римской империи в IV в. н. э. (наложенная на современную политическую карту). Источник: http: еп. Wikipedia, or я

Таким образом, целые области становились по сути варварскими — их новые обитатели практически не понимали латинского языка и плохо разбирались в римских порядках. В дальнейшем эти варварские области неизбежно должны были отпасть от Римской империи, как уже в III в. отпали так называемые Декуматские Поля — большой район между истоками Рейна и Дуная (часть нынешней территории земли Баден-Вюртемберг на юго-западе Германии). Около 260 г., когда империю раздирали гражданские войны, в этом районе осели германцы, поскольку, очевидно, там уже почти не осталось римского населения. Во всяком случае, только так можно объяснить то обстоятельство, что империя решила не возвращать эти земли и не прогонять оттуда германцев, хотя имела уже в конце III в. для этого все возможности и хотя потеря этой территории подрывала отлаженную систему обороны вдоль Рейна и Дуная — именно в целях укрепления обороны и улучшения взаимодействия между рейнскими и дунайскими армиями за 2 столетия до этих событий римские императоры приложили немало усилий по завоеванию и колонизации Декуматских Полей. Кроме того, сам факт, что население этой территории, также как областей к западу от Рейна (нынешний запад Германии, Эльзас во Франции, Голландия и север Бельгии), где в V в. поселились германцы, с тех пор говорило на немецком и голландском, а не на каком-то диалекте латинского языка, свидетельствует о том, что эти территории имели незначительное местное население в момент расселения там германцев, что не вызывает сомнения у западных историков, специализирующихся в истории раннего средневековья ([128] р. ЗО)[17]. О сильном запустении областей вдоль левого берега Рейна накануне их заселения германцами говорят и результаты археологических раскопок ([80] р.279).

Характер расселения германцев и других варваров на указанных территориях также ничего общего не имеет с бытовавшими некогда мифами о «варварском нашествии». Археологические данные и исторический анализ свидетельствуют о том, что (вопреки некоторым апокалипсическим высказываниям древних авторов) никакого массового истребления местного населения при переселении варваров не происходило даже в V в., когда контроль над этими территориями был окончательно утерян Римом; как отмечают многие историки, жизнь городов после этого продолжалась в прежнем русле, никаких резких изменений в ее ходе не было обнаружено ([81] рр.509–510; [151] р.493).

Оба характерных явления той эпохи: «варваризация» Римской империи и повсеместное введение крепостного права (в западных и центральных провинциях империи), — так или иначе связаны с тем катастрофическим сокращением населения, о котором шла речь выше. И это подтверждается множеством имеющихся фактов. Как известно, Константин Великий (306–337 гг.), основатель Константинополя, ставшего новой столицей Римской империи, был и первым христианским императором. Начиная со времени его правления, христианство становится официальной религией империи, а императоры стараются привить своим подданным христианскую мораль и изменить соответственно римские законы. Но никто из них не пытается отменить крепостное право, введенное императором-язычником Диоклетианом, несмотря на его «нехристианский» характер, скорее наоборот, крестьян еще сильнее прикрепляют к земле. Как полагают некоторые историки, одна из причин могла состоять в том, что переезд крестьян с одного места на другое затруднял процесс сбора налогов, основанный на регулярном проведении ценза (переписи) населения ([131] р. 796–797), то есть, другими словами, состояла в несовершенстве системы сбора налогов. Во всяком случае, именно такую причину объявляли самим крестьянам ([151] р.120). Но это, конечно, только видимая причина. Ведь до III–IV вв. никаких трудностей со сбором налогов не возникало, несмотря на свободное передвижение жителей Римской империи по ее территории. Сбор налогов производился повсеместно, и куда бы ни переехали крестьяне, на новом месте им все равно пришлось бы платить те же налоги, за сбор которых отвечали или местные чиновники, или крупные землевладельцы, или сама деревня, в которую они переезжали. Поэтому дело, конечно, не в системе сбора налогов, а в серьезных переменах, вызванных сокращением населения, которые привели к резкому увеличению налогового бремени, бегству крестьян из малонаселенных в густонаселенные области и т. д. Версия о сборе налогов как основной причине введения крепостного права опровергается и таким фактом: подушный налог (capitatio), из-за которого якобы и вводилось прикрепление к земле, в конце IV в. был вообще отменен в ряде провинций (в частности, в Иллирии и Фракии). Тем не менее, императоры Валентиниан (364–375 гг.) и Феодосий (379–395 гг.) и в этих провинциях запретили крестьянам покидать место регистрации: крестьяне, по выражению Феодосия, должны были оставаться «рабами земли, на которой они рождены» ([131] р.797).

Нельзя сказать, что установленные правила во всем отвечали и интересам крупных землевладельцев. Крестьян-арендаторов (колонов) прикрепили именно к той земле, которую они арендовали, и запретили владельцам этой земли по взаимному согласию с колонами переводить их на другие принадлежащие им земли, равно как и запретили продажу этой земли без колонов ([90] рр.558–559). Кроме того, крепостное право распространялось не только на крестьян-арендаторов (колонов). Крестьяне-собственники земли не имели права ни ее продать (за пределы своей деревни), ни уехать, такого же права были лишены, например, рабочие всех государственных, и многих частных, предприятий, а также ряд других категорий граждан ([151] р. 123; [49] с.159; [179] р.309). С учетом всего этого, как представляется, данная мера (введение крепостного права) имела не столько фискальные мотивы, и не столько мотивы «усиления эксплуатации трудящихся со стороны господствующих классов», как писали ранее советские историки. Вероятно, она была в первую очередь направлена, во-первых, против наметившейся тенденции к обострению дефицита рабочей силы в ряде провинций, а во-вторых, против бегства крестьян из малонаселенных районов страны в густонаселенные, что в дальнейшем неизбежно приводило к их «варваризации». Точно так же, например, современное французское общество озабочено тем, что целые города и районы во Франции становятся не французскими, а почти полностью арабскими, и ассимиляции арабов, живущих в таких районах, во французское общество не происходит. Совершенно очевидно, что, если бы римским императорам удалось воспрепятствовать бегству крестьян из малонаселенных провинций в густонаселенные, то поселенные между ними варвары смогли бы намного быстрее ассимилироваться и изучить местный язык и обычаи. Но если это очевидно нам с вами сегодня, то это должно было быть очевидно и римским императорам, которые были весьма образованными людьми.

История введения крепостного права в разных провинциях Римской империи в IV–V вв. также подтверждает, что причиной этой меры были именно дефицит рабочей силы и опустошение западных провинций, а не что-то другое. Действительно, если предположить фискальные мотивы для введения такой меры, то, как бы они ни формулировались, государство должно быть заинтересовано в их применении на всей своей территории. И даже, пожалуй, в большей мере в густонаселенных провинциях, где расположена основная часть налогоплательщиков. Но в Римской империи мы видим обратное. Лишь спустя столетие, после того как сменявшие друг друга императоры принимали указы, подтверждавшие или усиливавшие крепостное право в западных и центральных провинциях, император Феодосий в конце IV в., как будто спохватившись, обнаружил, что крепостное право не введено в Палестине. И постановил своим указом, что в Палестине, так же как в других провинциях, крестьяне-арендаторы не должны покидать своего участка. Примерно такая же картина в Египте: в 415 г. выходят государственные указы о необходимости всем крестьянам (как арендаторам, так и собственникам земли) вернуться к своим местам регистрации. Но из этого указа не понятно, были ли до и после 415 г. ограничения свободы передвижения или нет, и если были, то какие именно — то есть ситуация де юре неясная. А де факте, ни в IV, ни в V, ни в VI вв. нет никаких признаков существования крепостного права в Египте: как указывает известный американский историк А.Джонс, большинство египетских крестьян-арендаторов в течение всех этих столетий заключало арендные договора с собственниками земли на короткий срок (наиболее часто — на 1 год), после чего они были вольны покинуть обрабатываемый участок ([131] рр.796–803). В то же время, мы сегодня знаем по археологическим данным и письменным источникам, что восточные провинции, и в частности, Сирия, Палестина и Египет были в IV–V вв. и по крайней мере до «чумы Юстиниана» в VI в. густо населены, и демографический кризис их не затронул, или затронул не очень сильно ([81] рр.352–354).

Совершенно иная картина — в западных и центральных провинциях: здесь крепостное право в IV–V вв. прочно утвердилось и де юре и де факто. В 371 г. был принят закон в отношении Иллирии, где специально оговаривалось (во избежание недоразумений в связи с отменой подушного налога), что колоны прикреплены к земле не из-за необходимости сбора налога, а просто потому, что они колоны, т. е. крестьяне-арендаторы ([80] р.289). А император Феодосий в конце IV в. дал аналогичное разъяснение для Фракии (см. выше). Из этого можно заключить, что и в Иллирии, и во Фракии, крепостное право в IV в. утвердилось очень прочно и уже не связывалось с какими-то временными фискальными нововведениями. То же самое можно сказать, например, и о Галлии, где, как указывают историки, варваров в IV в. селили в больших количествах в основном в качестве крепостных колонов ([ПО] рр.598–599; [80] р.280).

О том, насколько прочно утвердилось крепостное право в западных и центральных провинциях империи, свидетельствует также следующий факт, относящийся к следующему столетию. После краха Западной Римской империи в конце V века, спустя немногим более полувека, Восточная Римская империя присоединила к себе многие территории, которые ранее входили в Западную Римскую империи — Италию, Африку и юг Испании. И византийский император Юстининан (527–565 гг.) решил упорядочить законодательство, существовавшее в разных частях его обширной империи, с тем чтобы повсюду применялись единые законы и правила. В числе прочего им был введен закон, по которому рожденный от смешанного брака: один родитель — свободный, а второй — крепостной, — становился автоматически свободным. В сущности, речь шла лишь об упорядочении законодательства — ведь в прежние столетия именно такое правило применялось по отношению к рабам. Но это вызвало бурю возмущения крупных землевладельцев в Иллирии и в римской Африке, которые де факто к тому времени ввели другое правило (всех, кого только можно, превращать в крепостных). Они заявляли, что из-за нового императорского указа у них некому стало работать, и настаивали на восстановлении прежних порядков. Протесты землевладельцев не прекращались, пока Юстиниан, а затем его преемник Юстин (565–578 гг.) не пошли им навстречу и не восстановили прежнюю практику — но только для Иллирии и Африки ([131] р.801): Британия, Галлия и большая часть Испании к тому времени были окончательно утрачены империей, а в восточных провинциях в этой практике не было смысла, поскольку никакого крепостного права в реальности там не было.

Эти факты показывают, что введение крепостного права в западных и центральных провинциях не сопровождалось его введением в восточных провинциях империи, и что именно крупные землевладельцы западных и центральных провинций проталкивали эту меру, а их столь живая заинтересованность в ней была обусловлена нехваткой рабочих рук. По-видимому, введение крепостного права отражало и общую озабоченность государства фактом опустошения и «варваризации» ряда западных, северных и юго-западных провинций империи, поэтому они распространялись не только на крестьян-арендаторов (колонов), работавших на крупных землевладельцев, но и на многие другие категории населения, в том числе и на крестьян — собственников земли.

Что касается иммиграции варваров, то в целом можно сказать, что политика ассимиляции варваров, проводившаяся Римом, до поры до времени (до начала V в. н. э.) была довольно успешной. Если бы не иммиграция и ассимиляция варваров, то распад Западной Римской империи произошел бы, очевидно, намного раньше — из-за нехватки рабочих рук и опустошения целых областей и провинций. Особенно заметной нехватка людей была при наборе в армию, и здесь варварская иммиграция оказалась весьма полезной для империи. Уже в III в. варвары начинают играть заметную, а в IV в. — доминирующую роль в составе римской армии. Например, армия императора Юлиана (360–363 гг.) по всем имеющимся описаниям — это уже не римская, а скорее варварская армия. Ее любимое боевое построение — «голова свиньи», перед началом сражения она испускает боевой клич варваров, в честь победы по варварскому обычаю поднимает императора на щит. К началу V в. армия Западной Римской империи уже полностью состоит из варваров, только среди офицеров еще значительную часть составляют римляне, а, как отмечает Ф.Лот, слово солдат (miles) в латинском языке становится синонимом слова варвар ([151] рр.250–253).

В самом факте распространения варваров в армии и в целом в империи не было ничего ужасного. Римская империя была многонациональным государством, и объединила многие народы под сенью своей цивилизации, в том числе народы, стоявшие в свое время на весьма низком уровне развития. Большая часть народов, населявших западные и центральные провинции империи (например, галлы, иберы, аквитаны, далматы, пунийцы, ливийцы и прочие), были в свое время полностью романизированы; они практически даже забыли тот язык, на котором говорили до установления римского господства. То же самое, по-видимому, произошло и с первыми варварами, поселившимися в пределах империи в I–II вв.[18] В частности, как указывают историки, все германские офицеры и большая часть солдат-германцев, служивших в римской армии, были полноправными римскими гражданами и в абсолютном большинстве были лояльны империи. Они прекрасно воевали с врагами Рима, в том числе с германскими армиями: этому, кстати, способствовал тот факт, что у германцев не было чувства принадлежности к единой нации: каждый принадлежал к своему племени, но не более того ([130] р. 621–622). При этом, даже внутри племенных союзов, например, франков или аламаннов, существовала непримиримая вражда между разными племенами, входящими в эти союзы. Кроме того, служба в армии первоначально способствовала романизации варваров, заставляя их выучить латинский язык и подчиняться римским порядкам. Однако с какого-то момента (по-видимому, в течение IV в.) наплыв варваров в империю и в армию стал столь велик, что полной их романизации уже не происходило. И хотя лояльность германцев и других варваров к Риму к началу V в. сохраняется, но факт остается фактом — в империи начинает формироваться и развиваться культура, очень сильно отличающаяся от римской. В дальнейшем именно по линии культурных различий произойдет разрыв, который во многом и определит судьбу Западной Римской империи.

В конце IV в. — начале V в. началась новая волна вторжений в Римскую империю варваров, проживавших до того времени вдоль ее границ — готов, вандалов, свевов, аланов, англов, саксов и других. Одна из причин более активных вторжений заключалась во внутренних конфликтах, происходивших в то время на территориях проживания этих народов. Например, известно, что готы мигрировали на территорию Римской империи, спасаясь от гуннов. Другая причина связана, очевидно, с появлением огромного количества пустующих земель внутри Римской империи, что конечно же привлекало желающих поселиться на этих землях.

Вторжения варваров происходили и раньше. Например, в «век 30 тиранов» (III в.) они несколько раз вторгались на территорию Галлии, Испании, и даже Греции и Африки. Поскольку правительство в Риме в то время было парализовано междоусобными войнами и распрями и не было способно руководить обороной, то в Галлии сформировалось самостоятельное правительство во главе с Постумом, которое быстро прогнало варваров обратно за Рейн и в течение многих лет не допускало повторных атак. Не было ничего исключительного и в численности племен, нападавших на Рим в этот период (конец IV в. — V в.). Известно, что численность всего народа вандалов, захвативших в середине V в. африканские провинции, Сицилию, Сардинию и разграбивших Рим, включая присоединившихся к ним аланов, составляла всего 80 тыс. человек, вместе с женщинами и детьми[19] — таким образом, около 20 тыс. мужчин, способных сражаться. Народ остготов, захвативший в конце V в. всю Италию, был столь малочисленным, что, как указывает Ф.Лот, во время своего передвижения смог целиком разместиться в маленьком (в то время) городе Павия на севере Италии, и, по оценкам, располагал также около 20 тыс. мужчин, способных держать оружие ([151] р.264). А численность всех готов, включая как остготов, так и вестготов, установивших в V в. свой контроль, помимо Италии, почти над всей Испанией и над большей частью нынешней территории Франции, по данным античного автора Евнапия, составляла порядка 200 тыс. чел., включая женщин и детей. Как отмечает А.Джонс, из этого следует, что численность войска вестготов и остготов составляла примерно по 25 тысяч ([130] р.195). Таким образом, каждый из этих трех народов (вандалы, вестготы и остготы), которые поделили между собой к концу V в. большую часть Западной Римской империи, имел армию в размере приблизительно 20–25 тыс. человек. Всего же, если учесть также племена франков, бургундов, свевов, англов и саксов, захвативших остальные территории, общее число варваров, поселившихся в пределах империи в течение V в., по-видимому, ненамного превышало цифру в полмиллиона, включая женщин, детей и стариков, а их армии в сумме не превышали 150–200 тысяч человек.

Если вспомнить, какие вторжения пришлось пережить Риму в более древней истории, то эти цифры кажутся небольшими. Например, в 109–101 гг. до н. э. Риму пришлось отражать нашествие германских племен кимбров и тевтонов. Война с ними длилась несколько лет, причем римские войска потерпели несколько сокрушительных поражений: лишь в одном сражении в 105 г. до н. э. при Аросио потери римской армии составили порядка 100 тысяч[20]. Тем не менее, в ходе сражений в следующем, 104 г. до н. э. было взято в плен около 140 тыс. варваров. В 102–101 гг., когда кимбры и тевтоны, опустошив Южную Галлию, вторглись уже на территорию Италии, и еще раз разбили римскую армию, римскому полководцу Марию наконец удалось с ними справиться полностью: в двух сражениях было перебито 230 тыс. варваров, и еще около 80 тыс. взято в плен в качестве рабов. С учетом этого, можно предположить, что в момент своего вторжения в 109 г. в Южную Галлию и Италию армия кимбров и тевтонов насчитывала несколько сотен тысяч человек, то есть превышала все варварские армии, вместе взятые, которые мы видим в V в.н. э. на территории Римской империи. О достоверности приведенных цифр свидетельствует хотя бы тот факт, что, по данным французского историка С.Николе, значительную часть армии Спартака в восстании рабов 73–71 гг. до н. э., насчитывавшую не менее 90 тыс. чел., составляли именно кимбры и тевтоны ([186] р.213; [194]). Учитывая, что средняя продолжительность жизни в то время, по-видимому, не превышала 30–40 лет, а продолжительность жизни рабов — была намного меньше, тот факт, что еще через 30 лет пленные кимбры и тевтоны смогли составить целую армию рабов — факт достаточно показательный, свидетельствующий о том, насколько многочисленным было их племя.

Можно привести много других примеров. В течение I в. до н. э. на римскую территорию дважды (в 89 и 75 гг.) вторгался понтийский царь Митридат, оба раза его армия превышала 100 тыс. человек; Рим пережил несколько гражданских войн: 88–82 гг., 50–45 гг. и 43–34 гг., войну с латинскими союзниками в Италии (91–88 гг.), войну с Серторием в Испании (80–72 гг.), войну с армией рабов (73–71 гг.). По оценкам, потери римской армии в этих войнах составили несколько сотен тысяч человек. Несмотря на это, Рим не только сохранил все свои огромные завоевания, но и увеличил их, благодаря покорению Галлии в 58–51 гг. Причем, только в ходе галльской войны, по свидетельству античных историков, Цезарь уничтожил около миллиона галлов, и еще около миллиона взял в плен в качестве рабов. А еще, воюя с галлами, Цезарь полностью уничтожил несколько варварских народов, пытавшихся вторгнуться на территорию Галлии — узипетов, тенктеров и племя Ариовиста — всего более 500 тыс. человек ([5] с. 232–234, 248–250).

Таким образом, два римских полководца (Марий и Цезарь) в период поздней Римской республики в двух кампаниях перебили или взяли в плен порядка 2–3 миллионов человек — что в несколько раз больше того количества варваров, которое в течение V в. вторглось на территорию Римской империи. Если же подсчитать, сколько человек Рим уничтожил или взял в плен (обратил в рабство), например, всего лишь за одно столетие — с середины II в. до середины I в. до н. э. — то это число, по-видимому, превысит общее количество варваров, проживавших в V в. н. э. в центральной и восточной Европе вдоль границ Римской империи. По оценкам, их численность составляла всего от 3 до 5 млн. чел — против 50-100 миллионов человек, проживавших на территории Римской империи в эпоху ее расцвета ([2] с. 120).

Для того чтобы понять, как нескольким сотням тысяч варваров удалось завладеть почти всей огромной территорией Западной Римской империи, нужно рассмотреть более подробно события последних ста лет ее существования. В конце IV в. — начале V в. началась волна вторжений варваров, причем первоначально их объектом стала Восточная Римская империя. В 378 г. ее армия потерпела сокрушительное поражение от готов под Адрианополем (на территории современной Болгарии), а император Валент в этом сражении погиб. Пришедший к власти в 379 г. император Феодосий в течение ряда лет воевал с готами, затем заключил с ними мир и согласился поселить их во Фракии. В 395 г. первый удар — также по восточным провинциям — нанесли гунны. Современники писали о страшных разрушениях и бедствиях для населения, которое принесло нашествие гуннов в Сирию ([75] р.115). Затем — начиная с 401 г. — вандалы, готы, свевы и аланы несколько раз вторгаются на территорию западных и центральных провинций империи.

Император Феодосий был последним римским императором, правившим всей Римской империей, включая ее западную и восточную часть. После его смерти в 395 г., согласно его завещанию, его младший сын Гонорий стал править на западе, а старший сын Аркадий — на востоке. Это деление империи — на самостоятельные западную и восточную части, которое сложилось, правда, уже задолго до Феодосия, сыграло роковую роль в событиях V в.: восточные провинции были намного более густо населены и, соответственно, были намного богаче и сильнее в военном отношении, чем Западная Римская империя, пораженная демографическим и экономическим кризисом и не способная противостоять внешним нашествиям.

Фактически от лица императора Гонория, ввиду его несовершеннолетия, в течение многих лет правил Стилихон, вандал по происхождению, но пользовавшийся доверием Феодосия, который официально являлся главнокомандующим армией на западе империи. В целом ему удалось успешно противостоять нашествиям варваров. В 401 г. в Ретии он разгромил армию под предводительством Радагаста, костяк которой составляли, кстати говоря, вандалы — соотечественники самого Стилихона. В последующие годы (401–403) он успешно воевал с вторгшимися в Италию вестготами во главе с Аларихом, победив его в нескольких сражениях. Затем он разгромил и почти полностью уничтожил большую армию варваров во главе с все тем же Радагастом, приведенную им в Италию (406 г.). Правда, для достижения этих успехов ему пришлось отозвать значительную часть войск из Галлии и Британии, оголив северо-западную границу. Этим немедленно воспользовались другие племена — вандалов, свевов и аланов, которые переправились через Рейн и начали производить опустошения в Галлии.

Понимая, что силами собственной армии Западная Римская империя не может полностью сдержать нашествия, Стилихон меняет свою тактику. Он начинает во все большей мере использовать одни варварские армии для разгрома и сдерживания других. Так, для разгрома армии Радагаста в 406 г. Стилихон прибегает к помощи гуннов и аланов, которые сражаются бок о бок с регулярными частями римской армии. С Аларихом он также договаривается о том, чтобы его вестготы отныне служили Западной Римской империи, и в 408 г. император Гонорий подписывает письмо Алариху с поручением отправляться со своей армией в Галлию с целью наведения там порядка ([75] р. 171).

Однако осуществлению этих планов помешало одно событие, имевшее очень серьезные последствия и свидетельствовавшее о нарастании цивилизационного конфликта в империи. Для того, чтобы лучше понять предисторию этого события, вернемся на некоторое время назад. Мы видели, что вторжения варваров на территорию империи в III в. имели в качестве цели, как правило, либо грабеж и получение добычи, либо расселение на пустующих землях. Но в последующее столетие государство мирно сосуществовало со своими соседями, и ничто не мешало ей активно содействовать иммиграции варваров на свою территорию. Первые признаки цивилизационного конфликта появились в 378 г., когда после гибели императора Валента в битве с готами его главнокомандующий организовал истребление готов, находившихся в то время в Восточной Римской империи. Для этого в один и тот же час они были собраны без оружия на центральных площадях городов — якобы для объявления им решения о предоставлении земель и денег. Вместо этого все они были перебиты окружившими их воинскими частями ([10] с. 134–135). Убитые готы находились на территории империи, по-видимому, в качестве своего рода заложников в обеспечение достигнутых ранее с ними договоренностей, что давало некоторое юридическое основание для действий римского главнокомандующего. Тем не менее, этот шаг не мог не вызвать взаимное недоверие между коренными жителями империи и иммигрантами и не мог не поставить под сомнение проводившуюся в течение долгого времени политику ассимиляции варваров и привлечения их в армию.

В последующие годы эти события получили продолжение. В 399 г. началось восстание остготов, поселенных еще за 13 лет до этого Феодосием во Фригии в Малой Азии в качестве колонов. Будь это восстанием римских, а не готских, колонов (таких восстаний было немало в то время), оно было бы, наверное, быстро подавлено. Но этого не произошло. Дело в том, что готы и другие варвары в то время составляли значительную часть армии и Восточной, и Западной Римской империи. Армия, посланная на подавление восстания, также частично состояла из варваров, и во главе ее были два военачальника — римлянин Лев и гот Гаина. В критический момент, когда она встретилась с армией повстанцев, Гаина, по-видимому, предварительно сговорившись, перешел вместе со своими варварами на их сторону, и они совместно перебили всех римлян, включая римского военачальника. Действия Гаины были, возможно, спровоцированы настроениями в окружении императора в Константинополе, которые после начала восстания остготов приобрели антиготский характер: раздавались призывы выслать всех готов обратно за Дунай, а всех, не желающих уезжать, обратить в рабов ([75] рр. 129–130). После разгрома римской армии и объединения всех готов под своим командованием, Гаина, почувствовав себя хозяином положения, начал диктовать свои условия императору Аркадию. Последний был вынужден назначить гота главнокомандующим всех армий Восточной Римской империи и выдать ему главных представителей антиготской партии. В течение последующих 6 месяцев Гаина со всей своей армией находился в Константинополе и фактически управлял империей. Но в июле 400 г. наступила развязка. Гаина решил вывести свои войска из города; во время движения возникли стычки с горожанами, они переросли в настоящее сражение, в котором горожане в основном применяли камни и подручные средства. После начала столкновений городские ворота были закрыты, поэтому часть готов не смогла покинуть город и была полностью перебита, а оставшиеся за воротами не смогли помочь своим товарищам; всего, по свидетельству древних авторов, было убито 7000 готов ([75] note 82, р.134). Остальная часть армии Гаины и он сам были вскоре уничтожены лояльными императору римскими войсками и гуннами.

Указанные события вызвали серьезную «чистку» в армии Восточной Римской империи. Все готские офицеры были либо казнены, как гот Фравитта — несмотря на то что именно он командовал римскими войсками, уничтожившими часть армии Гаины — либо покинули ряды армии, и в течение 20 лет после этого, как указывает А.Джонс, нет ни одного упоминания об офицерах-варварах на Востоке ([130] р.181). Иначе обстояло дело на Западе, где по-прежнему в армии преобладали варвары, и где командовал армией вандал Стилихон. Но, так же как за несколько лет до этого в Константинополе, на фоне мощной иммиграции варваров при дворе императора Гонория в Италии сложилась антииммигрантская партия во главе с дворцовым чиновником Олимпием, которая проявляла все большую активность и недовольство Стилихоном и другими офицерами-варварами, высказывая сомнения в их благонадежности. До некоторого времени это не подрывало доверия между императором и его военачальником, которому ранее всецело доверял его отец — император Феодосий и который был женат на его родственнице — племяннице Феодосия. Но после того как подрос сын Стилихона, антииммигрантская партия стала его обвинять в заговоре против императора и в стремлении посадить на трон своего сына, внушая эту мысль императору Гонорию[21]. И здесь, что называется, она нашла слабое место у императора. В 408 г. при участии последнего был составлен тайный план по устранению Стилихона, который и был приведен в исполнение. По сигналу, с привлечением римских военных подразделений, были убиты ряд преданных Стилихону генералов и чиновников. Сам Стилихон больше переживал о судьбе империи и императора Гонория, чем о своей собственной, поэтому он даже и не помышлял о том, чтобы двинуть против заговорщиков свои войска, состоявшие в основном из варваров. Когда к нему явились представители императора с приказом об его аресте, он безропотно подчинился. После этого ему немедленно предъявили приказ императора о его предании смертной казни и привели этот приказ в исполнение. Вслед за этим были убиты члены его семьи, его друзья, а также повсеместно начались жестокие убийства семей варваров, служивших в римской армии, проводимые «лояльными» римскими частями ([75] рр.170–175; [6] с. 266–267). Это последнее обстоятельство указывает на истинный смысл произошедшего, которое заключалось не в борьбе двух придворных группировок и не в устранении государственного переворота, а в противостоянии двух культур. И сопровождался этот кризис такими же действиями, как и до этого в Восточной Римской империи — избиением варваров, как тех, что, возможно, были замешаны в предполагаемом перевороте, так и тех, кто, совершенно очевидно, в нем не участвовал. Но в отличие от последней, Западная Римская империя показала свою полную беспомощность (не говоря уже о чудовищности самого мероприятия): при помощи «лояльных» частей она уничтожила не варварских офицеров и солдат (которых еще попробуй уничтожить!), а их семьи, тем самым наживая себе лютых врагов в лице самих варваров, служащих в римской армии.

Результаты не заставили себя ждать: 30 тысяч готских солдат и офицеров, то есть большая часть боеспособной армии Западной Римской империи, немедленно с полным вооружением покинула Италию и присоединилась к армии вестготов Алариха ([75] р.175; [130] р.185). Таким образом, армия фактически перестала существовать — и, как указывает английский историк М. Уитби, после этого события Западная Римская империя больше уже будет не в состоянии создать сколько-нибудь боеспособную армию ([81] р.288). Второй результат также не заставил себя ждать: Аларих, вместо того чтобы идти в Галлию и восстанавливать там порядок, о чем было договорено со Стилихоном и Гонорием, резко меняет свои планы и идет на Рим, вместе с примкнувшими к нему 30 тыс. варваров, бывших ранее под началом Стилихона и столь доблестно сражавшихся против него самого.

Дальнейшие события хорошо известны. Император Гонорий пытался собрать хоть какую-то армию, но безуспешно: шесть тысяч римских солдат, присланных из Далмации, были уничтожены армией готов на их пути к Риму. Тогда Гонорий пытается купить мир с готами посредством уплаты «дани». Аларих получает от Гонория деньги и в декабре 408 г. отводит свои войска от Рима, оставаясь на севере Италии в ожидании выполнения остальных обещаний. Тем временем приходит подкрепление от Восточной Римской империи — 4 тысячи человек. Гонорий использует эти войска своеобразно: вместо того чтобы организовать оборону Рима, он укрепляется с присланными подкреплениями в защищенной морем и болотами Равенне, оставив Италию на милость Алариху и отказываясь принимать его условия[22]. Армия готов второй раз идет на Рим, но жители уговаривают их пощадить город — причем, в переговорах принимает участие даже папа, а готы — в большинстве христиане, хотя и сторонники арианского течения. В отсутствие императора, бежавшего из Рима, римский сенат, не имея для этого ни полномочий, ни легальных оснований, выбирает нового императора — Аттала (сыгравшего странную роль шута в исторической драме), который в свою очередь назначает самого готского вождя главнокомандующим империи. Эти действия отвлекают Алариха на некоторое время, и он, потеряв уже смысл происходящего, то строит совместно с новым псевдо-императором планы по управлению империей, собираясь даже послать часть своей армии в Африку для усмирения начавшегося там восстания, то продолжает вести переговоры с Гонорием по выделению земель для готов. Наконец, устав от двойственности сложившейся ситуации, Аларих разжаловал Аттала из императоров, лишил его короны и пурпурного плаща, но оставил при своем дворе, и в последний раз попытался вступить в переговоры с Гонорием — договорившись о личной встрече в нескольких милях от Равенны. Поскольку переговоры были сорваны вооруженной провокацией со стороны окружения императора, Аларих, для которого штурм хорошо укрепленной Равенны, по-видимому, не имел большого смысла, идет уже в третий раз на Рим, захватывает его после недолгой осады и дает своей армии несколько дней на его разграбление. Так впервые за свою тысячелетнюю историю Рим был полностью захвачен и разграблен.

Известный российский историк С.Ковалев полагает, что морально-политическое значение падения Рима 24 августа 410 г. столь велико, что эту дату можно считать концом эпохи античности ([28] с.820). Безусловно, взятие и разграбление Рима готами наглядно продемонстрировало, что прежние времена могущества Римской империи безвозвратно канули в прошлое. Тем не менее, это событие само по себе не привело к каким-то кардинальным изменениям. Аларих вскоре умер, вестготы ушли в южную Галлию, где и расселились, а Рим продолжал существовать, равно как и Западная Римская империя, хотя многие его жители попали в плен к варварам или были вынуждены бежать, бросив все свое имущество. Собственно, Аларих и не ставил перед собой цели уничтожения империи или Рима или захвата императорской власти, в основном его целью было получение земли для своего народа. Кроме того, поход на Рим в 408–410 гг. был спровоцирован убийством Стилихона и избиением семей варваров в Италии в 408 г. и был для Алариха и его армии своего рода «актом мести» за эти преступления. Судя по всему, армия Алариха и состояла в основном из тех 30 тыс. варваров, которые покинули римскую армию после этих событий. Во всяком случае, известно, что после присоединения к нему этих 30 тысяч, а также рабов-варваров и крепостных, сбежавших от своих римских господ, вся его армия насчитывала 40 тыс. человек ([75] рр. 175–176). Можно себе представить, как все эти варвары жаждали отомстить Риму за причиненные им несчастья, — и если бы не стремление Алариха поддерживать среди них порядок и воздержанность ([10] с. 301, 307), то разрушения и страдания, причиненные городу, могли бы быть намного большими.

В действительности, самым главным результатом описанных выше событий было исчезновение армии Западной Римской империи. Поскольку широкое привлечение готов, вандалов и других варваров в армию стало невозможным[23], то, как указывают историки, все последующие попытки военного набора в армию в течение V в. ни к чему не приводили ([14] с.360). Известны многочисленные случаи, когда молодые итальянцы и жители других провинций отрезали себе большой палец на руке или иным образом себя калечили, лишь бы избежать призыва. Дефицит населения в западных провинциях, особенно молодого и работоспособного, вследствие старения нации (см. главу II), был столь велик, что римские сенаторы и землевладельцы всячески препятствовали проведению набора в армию. Они, в частности, пролоббировали введение специального налога (так называемый aurum tironicum), составлявшего 5 фунтов (около 1,6 кг.) серебра и позволявшего получить освобождение от очередного призыва, и платили его за своих крепостных колонов, чтобы только их не забирали в армию ([130] р.618; [131] р.852). Для сравнения: раб в Древней Греции в IV в. до н. э. (где не было дефицита рабочих рук, но и не было такого наплыва военнопленных, как например, в Риме в период поздней республики) стоил в среднем 2 мины ([126] р.233), или около 2,5 римских фунтов серебра. То есть на ту сумму денег, которую платили римские землевладельцы в качестве рекрутского налога за своих крепостных в V в., в Древней Греции можно было купить двух рабов. При этом не было никакой гарантии, что этот рекрутский сбор опять не пришлось бы выплачивать при следующем призыве через год или два. Эти цифры демонстрируют, настолько велик был к этому времени дефицит рабочих рук в империи.

Потеряв свой главный источник пополнения армии — расселившихся на территории империи варваров, из которых она могла формировать, пусть варварскую по составу, но все же собственную, армию, под началом римских или романизированных офицеров, она теперь могла рассчитывать лишь на армии так называемых федератов — то есть тех же варваров, но уже под началом своих собственных вождей и под своими знаменами. Этим варварским армиям приходилось не только предоставлять целые провинции, которые тем самым фактически уходили из-под контроля империи, но и дополнительно платить деньги за их услуги. При этом сами эти армии были, во-первых, крайне ненадежными, во-вторых, при первом удобном случае превращались из защитников империи в захватчиков и грабителей, и в-третьих, их использование при отсутствии собственной армии привело к удивительному феномену, продолжавшемуся в течение приблизительно полстолетия — до самого конца Западной Римской империи — когда ею фактически управляли уже не императоры, а вожди варварских армий, и не в силу своего назначения или избрания римскими властями, а исключительно в силу того, что под их началом находилась армия варваров.

Первым примером такого вождя варваров был Аэций — хотя и римлянин по национальности, но проведший всю свою молодость среди гуннов в качестве заложника[24] и пользовавшийся среди них большим влиянием. Он решил вмешаться в борьбу за власть после смерти императора Гонория в 423 г. и привел в Италию 60 тысяч гуннов для поддержки самопровозглашенного императора Иоанна. Но выяснилось, что подошедшая до этого армия Восточной Римской империи уже свергла Иоанна и посадила на трон императрицу Галлу Пласидию и ее малолетнего сына Валентиниана III. Однако Аэция это не смутило — ведь главный его козырь: армия гуннов, — была под его началом. И вот императрица и император уже вынуждены принять его услуги в качестве главнокомандующего. В последующие 30 лет Аэций становится реальным властителем Западной Римской империи, а армия гуннов — фактически становится ее армией, побеждая в битвах ее внешних и внутренних врагов ([75] р.224, 244, 251).

Вот только несколько побед, одержанных гуннами Аэция. В 428 г. его войско в количестве 45 тыс. человек наносит поражение салическим франкам, вторгшимся в Галлию. После этой победы франки встают на службу империи в качестве федератов, получив для поселения земли на северо-востоке Галлии. В 436 г. гуннская армия Аэция разбивает бургундов, уничтожив их в количестве около 20 тысяч. После этого бургунды также получают земли (на востоке Галлии) и становятся федератами империи. В свою очередь, когда у гуннов появился новый лидер — Аттила, и они выступили против Западной Римской империи, Аэций собирает все армии федератов — не зря он с ними все это время выстраивал отношения — и выступает против Аттилы. В знаменитой «битве народов» в 451 г. на Марианских полях объединенное войско Аэция, состоящее из франков, бургундов, вестготов и аланов, в течение целого дня сражается с армией гуннов и наносит ему чувствительный урон[25]. На следующее утро Аттила с остатками своей армии все еще на поле битвы, укрывшись за фургонами. Вожди варваров рвутся в бой, чтобы завершить разгром. Но Аэцию не нужно полного уничтожения гуннов, очевидно, он рассчитывает еще использовать их в будущем против других своих варварских врагов-союзников. И он приказывает армиям варваров возвращаться домой, оставляя Аттилу с остатками его гуннского войска на поле сражения ([75] р.293).

Расчет Аэция мог оказаться верен: Аттила умер спустя два года, хотя и успел за это время навести ужас на Италию, но гунны после этого возможно могли еще, как и раньше, послужить империи. Чего Аэций не смог предвидеть — что он сам почти одновременно с Аттилой падет от руки Валентиниана III, который коварно заколол безоружного военачальника. Нельзя сказать, что попытки свергнуть ненавистного императору вождя варваров не предпринимались раньше. В 432 г. императрица Галла Пласидия сместила его со всех постов, и назначила главнокомандующим графа Бонифация. У него также была своя армия, как и у Аэция, и он заявил свои права на часть территории империи (в частности, на африканские провинции), а в «награду», с тем чтобы не допустить полного развала империи, получил от императрицы должность главнокомандующего. Но Аэций не собирался уступать своего места. Он привел своих гуннов, и после нескольких месяцев военных действий между двумя маршалами — бывшим и вновь назначенным — Бонифаций погиб, а императрица была опять вынуждена восстановить вождя гуннов в своих правах военачальника империи. Возможно, унижение, испытанное тогда юным императором Валентинианом III и его матерью и вечная зависимость от всесильного Аэция и его варварских армий в последующие годы, которые не давали ему покоя всю жизнь, и привели к трагической развязке — коварному убийству безоружного маршала во время аудиенции у императора в 454 г.

Убийство Аэция не принесло улучшения, скорее наоборот. Валентиниан III через несколько месяцев был сам убит двумя варварами — помощниками Аэция, которые отомстили за смерть своего вождя. А Италия, лишившись твердой руки, подверглась нашествию вандалов. Рим в 455 г. подвергся такому грабежу, разрушению и опустошению, что взятие его армией Алариха в 410 г. могло показаться детской забавой. С тех пор само имя народа вандалов стало нарицательным: вандалы в современном понимании — это дикари, творящие чудовищные и бессмысленные разрушения, хотя когда-то это был всего лишь один из народов, живших по соседству с Римской империей.

Надо сказать, что упадок империи на Западе в период правления Валентиниана III (425–455 гг.) достиг крайней степени. Помимо исчезновения собственной армии, резко сократились доходы со всех провинций, и уже никакие меры по введению дополнительных налогов, таких как рекрутский налог (aurum tironicum), не могли улучшить ситуацию. Еще в 413 г. император Гонорий был вынужден снизить ставки земельного налога, приносившего основные доходы в бюджет империи, в ряде итальянских провинций в 5 раз — якобы сроком на пять лет; но по истечении этого периода налог был снижен еще более — до 1/7 его прежнего уровня. Аналогично, в 440 г. ставки налогов на Сицилии были снижены в 7 раз, а в 442 г. — в 8 раз снижены ставки земельного налога в западно-африканских провинциях. Такая же ситуация сложилась и в Испании и Галлии, где, судя по всему, ставки налога также были существенно снижены ([130] р.204). По оценкам, доходы от земельного налога в Галлии с 400 г. по 450 г. сократились приблизительно в 3 раза ([75] note 62, р.254). Доходы Западной Римской империи от двух африканских провинций: Нумидии и Ситифенской Мавритании, — в 445 г. составили 15 000 солидов — приблизительно в 100 раз меньше, чем доходы Восточной Римской империи от одного лишь Египта ([130] рр.462–463). При этом, даже если учесть возможный доход от всех четырех африканских провинций, остававшихся под контролем Западной Римской империи до того, как две из них (Проконсульская и Бизацена) перешли под контроль вандалов в 442 г., то и тогда доходы от всей западной Африки в 445 г. составили бы лишь 2 % от дохода, приносимого Египтом[26]. И это несмотря на то, что эти провинции в Западной Римской империи в IV–V вв. считались самыми богатыми ([81] р.2). Приведенные выше цифры хорошо показывают, каких размеров в Западной Римской империи достиг экономический кризис, превратившийся к тому времени в экономическую катастрофу.

Отчаянное состояние финансов империи не могло не вызвать озабоченности Валентиниана, который писал в 444 г. о том, что доходы бюджета не покрывают даже самые необходимые расходы. В том же году он ввел новые налоги — налог на сенаторов и налог с продаж в размере 1/24 от всех сделок купли-продажи ([75] р.253). Но эти меры не были способны исправить положение. Снижение налоговых поступлений объяснялось дальнейшим сокращением населения в западных провинциях, а раз некому было работать на полях, то не с чего было и платить ни земельный, ни другие налоги. Именно этим объясняется упорное противодействие землевладельцев императорской власти, частые перевороты и установление власти местных помещиков в провинциях. В одних только африканских провинциях в начале V в. было несколько таких переворотов, но с ними до поры до времени справлялись присылаемые из Италии войска, пока наконец местные землевладельцы не пригласили туда вандалов (429 г.) — чтобы окончательно избавиться от императорского фискального гнета ([81] р.296). И уже после того, как вандалы установили контроль над половиной африканских провинций в 442 г., и все попытки императорской власти с ними справиться закончились безуспешно — Валентиниану пришлось согласиться с требованиями африканских землевладельцев и снизить земельный налог в 8 раз.

Таким образом, параллельно с обезлюдением и окончательным финансовым крахом западных провинций в течение V в. происходил и процесс их перехода под контроль варваров. В некоторых случаях инициаторами этого процесса, как в африканских провинциях, были римские землевладельцы, недовольные слишком высоким уровнем налогов, в других случаях основной причиной была слабость императорской власти и наличие огромного количества незанятых земель в провинциях. При этом императоры Западной Римской империи и их военачальники, пытаясь сохранить хорошую мину при плохой игре, пытались придать этому процессу иное внешнее обличие. Варвары по договору с императором как бы являлись союзниками империи (даже разграбившие Рим вестготы и гунны, уничтожавшие и уводившие в рабство толпы римских граждан), а провинции как бы оставались римскими, но предоставлялись варварам в управление — в счет их услуг перед империей. Такое соглашение очень напоминает ленный договор в феодальной Европе — между вассалом и сюзереном. Но в отличие от него, римская империя, кроме предоставления земель, еще уплачивала варварам дань золотом или зерном, также якобы в счет их услуг[27]. Кроме того, обязательства варваров перед империей были весьма неопределенными, и в основном сводились к защите тех самых провинций, которые им уже были переданы, и от которых центральная власть и так уже ничего не получала. Вот один характерный пример в этом отношении, который приводится известным английским историком Д.Бьюри. Когда Аэций перед «битвой народов» в 451 г. пытался уговорить вождя вестготов Теодорика выступить вместе с франками и бургундами против гуннов Аттилы, то Теодорика убедила, пишет Д.Бьюри, не необходимость выполнять свои обязательства союзника Рима, а тот факт, что Аттила уже начал движение в сторону принадлежащей вестготам Аквитании (юго-запад Галлии) и мог, в случае разгрома франков и бургундов, разграбить и Аквитанию — владение Теодорика ([75] р.293).

В результате захвата варварами земель империи, а также в результате фактического отделения ряда провинций (Британии, Арморики на северо-западе Галлии, Испании, Африки и других), под контролем императорской власти к середине V в., как указывает М.Уитби, фактически оставались лишь Италия и юг Галлии ([81] р.297). В сущности, Западная Римская империя была к этому времени уже давно обречена, и даже удивительно, что она все же смогла просуществовать почти до конца V в. Сразу после смерти Валентиниана III на смену Аэцию приходит новый вождь варваров — Рицимер. Будучи варваром, он не мог стать императором и формально был лишь главнокомандующим, но фактически 16 лет являлся правителем Римской империи ([130] рр.240–241). Даже на выпущенных в то время римских монетах выбита его монограмма ([75] note 82, р. ЗЗЗ), хотя это всегда являлось прерогативой императора. Но если Аэцию удавалось ладить с одним императором, то Рицимеру — нет, он сам по своему желанию свергал и сажал на трон императоров, которые фактически выполняли его приказы. За 16 лет его правления сменилось 4 императора, причем двоих из них: своего бывшего приятеля Майориана и императора Анфемия, — Рицимер сам же и убил. Как видим, император Западной Римской империи в последние 2 десятилетия ее существования стал совсем уже номинальной фигурой, главной фигурой был тот, за которым стояла хоть какая-то военная сила, пусть даже не своя, а союзная. Хотя у Рицимера не было никакой собственной военной силы, но он довольно успешно применял прежнюю тактику: так же как ранее Аэцию, ему удавалось использовать одни варварские армии в борьбе с другими и справляться таким образом со многими военными угрозами. Так, для отражения атак вандалов на Сицилию он привлек гуннов, а для отражения нашествия на юг Галлии бывших союзников Рима вестготов, он пытался использовать франков и бургундов.

Но при всех его прекрасных военных и дипломатических способностях, ему не удалось воспрепятствовать дальнейшему сокращению территории, контролируемой империей. После захвата вандалами Сицилии, Сардинии и Корсики, а вестготами — южной Галлии, эта территория к 475 г. сократилась лишь до самой Италии. И наступила

окончательная развязка. В 475 г. следующий вождь варваров — главнокомандующий империи Орест, варвар, женатый на римлянке, решил свергнуть законного императора Западной Римской империи Непота и провозгласил императором своего сына Ромула. Поскольку этот шаг не получил одобрения императора Восточной Римской империи, то он, строго говоря, не был законным. Но кого это уже интересовало в то время? В течение года Орест правил империей от имени своего сына, пока не произошло восстание в армии варваров, бывших под его началом. Возможно, как пишет Ф.Лот, они были недовольны нерегулярной оплатой, поступавшей от императора ([151] р.260), а возможно, просто решили улучшить свое материальное положение. Они потребовали, чтобы им была передана в собственность 1/3 всех земель в Италии, аналогично тому, как это уже произошло во многих бывших римских провинциях на Западе. Поскольку романизированный Орест не осмеливался приступить к передаче варварам земель в колыбели Римской империи, то солдаты убили его и выдвинули другого вождя — скира Одоакра, которого провозгласили своим королем. Одоакр в том же 476 г. заставил отречься от престола императора Ромула, а еще спустя 4 года был убит последний законный, то есть утвержденный восточным императором, западный император Непот. Фактически провозглашение королем варвара Одоакра и отсутствие всякой даже формальной юридической преемственности нового государства по отношению к римской императорской власти означало де юре и де факто конец Западной Римской империи. Так исчезло государство, просуществовавшее в общей сложности 1200 лет[28]: исчезло не в результате революции или нашествия несметных полчищ врагов, а в результате вымирания собственного народа, не в силах даже затормозить этот процесс и цепляясь из последних сил за возможность хоть ненадолго продлить свое существование.

Карта Европы и Средиземноморья около 476 г. н. э. Источник: httpcdic.academic,ru

Глава II. Причины падения Западной Римской империи

Хотя основная причина падения Западной Римской империи[29] уже была названа, но на этом вопросе следует остановиться более подробно. Дело в том, что здесь нет полного, и даже, пожалуй, никакого единства среди историков. Большинство склонны объяснять это рядом факторов, среди которых, наряду с сокращением населения, обычно называют экономический, финансовый и социальный кризис, апатию населения, коррупцию, географическое положение, а также истощение почв и природных ресурсов, разрушительное влияние христианской религии (в частности, уход множества людей в монахи), неудачную политику ассимиляции варваров, изменения климата и другие[30]. Надо сказать, что большинство этих приводимых различными авторами причин сами по себе ничего не объясняют: например, если признать, что причиной падения империи стали экономический и социальный кризис и апатия населения (подразумевающая, в том числе, массовое дезертирство из армии и нежелание сопротивляться нашествиям варваров), то надо, в свою очередь, объяснить причину этих явлений. Если же просто констатировать эти явления или объяснить поверхностно, то такое объяснение нельзя признать удовлетворительным. Что касается географического положения, то, наоборот, его надо признать фактором, который продлил существование Западной Римской империи. Даже простого взгляда на карту достаточно для того, чтобы понять, что ее внешняя граница была намного короче и безопаснее, чем у Восточной Римской империи. С Запада нет границы — там Атлантический океан, а на Востоке — вся Азия с ее необъятными пространствами и народами. Поэтому у Западной Римской империи никогда не было таких сильных врагов, и она никогда не подвергалась таким страшным нашествиям и разрушениям, как Восточная. Например, в III в. Антиохия в Сирии (с населением в несколько сотен тысяч человек) была дважды взята персами и сожжена, а часть населения — уничтожена или уведена в плен. Тем не менее, в IV–V вв. Антиохия была опять одним из крупнейших городов в восточном Средиземноморье ([161] р.241). Последующие нашествия персов и славян в VI в., арабов в VII в. по своим разрушениям превосходят события III в. Так, в 540 г. персы опять захватили Антиохию и на этот раз полностью ее разрушили — да так, что, когда ее после этого стали восстанавливать, то, как пишет Ф.Лот, не могли даже определить, где раньше находились улицы города ([151] р.296). Ничего подобного не происходило на Западе — ни в третьем, ни в четвертом, ни в пятом веке. Что касается нашествий варваров в IV–V вв., то они в равной мере были направлены и против Восточной Римской империи. Вестготы, остготы и гунны сначала нападали на нее (причем с двух сторон — как с Севера, так и с Востока), а уже потом пошли далее на Запад, а почему они расселились именно там, а не на Востоке — это уже совсем не связано с географическим положением.

Вряд ли может служить удовлетворительным объяснением и коррупция: в Восточной Римской империи она была не меньшей, чем в Западной. Например, в V–VI вв., да и позднее, там нашла широкое распространение практика официальной продажи государственных должностей, включая наместников провинций. Тем не менее, Восточная Римская империя (Византия) просуществовала еще 1000 лет — до XV в. А в VI в. нашла в себе силы, чтобы уничтожить вандалов в Африке и остготов в Италии и опять, хотя и ненадолго (до VII в.), установить контроль над этими бывшими римскими провинциями, а также над южной Испанией. А затем, несмотря на самую сильную в первом тысячелетии эпидемию чумы (середина — конец VI в.) смогла отразить два великих нашествия, превосходивших по размеру все ранее известное в истории: персов и славян в VI в. и арабов в VII в. Общая численность персидского и аваро-славянского войска, осаждавшего Константинополь летом 626 г. составляла порядка 250 тыс. чел., у них было также значительное число судов; армия арабов при осаде Константинополя в 717–718 гг. насчитывала более 200 тысяч чел. и около 1800 судов ([5] с.482, 497–498). Как видим, армии, с которыми пришлось сражаться Восточной Римской империи, на порядок превосходили те, что вторглись на территорию Западной, и коррупция не помешала ей собрать достаточные силы как для отражения этих армий, так и для разгрома вандалов в Африке и остготов в Италии.

Не очень годится в качестве основной причины краха империи на Западе и неудачная ассимиляционная политика ([14] с.371). Проблема ассимиляции варваров возникала и на Востоке — но каждый раз она успешно решалась их изгнанием из армии. Кроме описанных выше случаев, цивилизационный кризис случился там еще один раз — в 471 г., когда варвары опять заняли ключевые посты в армии Восточной Римской империи, и опять возникла угроза узурпации ими императорской власти. Тогда император Лев привлек лояльные войска, набранные из местного населения[31], и они расправились с варварскими частями, так же как это произошло в 400 г. А на Западе был всего один такой крупный конфликт с варварами в 408 г. (см. главу I), но он имел катастрофические последствия: римская армия попросту исчезла, и в течение последующих 70 лет так и не появилась. Поэтому на Востоке политика ассимиляции варваров отнюдь не была более удачной, просто восточная армия прекрасно могла обойтись и без них, в отличие от западной[32].

Не подходит в качестве обоснования падения Западной Римской империи и тезис о существовании там особого «рабовладельческого» строя и неизбежности его падения, выдвинутый в свое время Марксом, который долгое время разделяли советские историки, а в конце прошлого века даже поддержали некоторые американские [116]. Еще в середине прошлого века выдающийся русский историк М.Ростовцев, живший в эмиграции, писал о том, что общие замечания Маркса и Энгельса о «рабовладельческом» обществе уже давно опровергнуты ([189] р. 1328). Кстати говоря, сам Маркс в своих поздних произведениях упоминает несколько «первоначальных» (т. е. докапиталистических) экономических систем (античную, азиатскую, германскую, равно как и феодальную), которые «содержат в себе рабство как возможность»; из чего можно заключить, что он и сам не был вполне уверен, является ли рабовладение особой экономической системой или нет, да это и не являлось основным предметом его изучения ([37] с. 157, [36] с. 462–469, 491). Что касается Римской империи, то, за исключением самой Италии, а также Испании и ряда рудников, на которых работали преимущественно рабы и преступники, на остальной ее территории рабы никогда не играли существенной роли ни в сельском хозяйстве, ни в промышленности. Это признается подавляющим большинством историков, специализирующихся в истории античности ([48] с. 212–226; [49] с. 5–35; 54–58; [110] р. 590; [64] рр. 315–388; [203] р.155).

Рабами в основном были иностранцы, взятые в плен римлянами в ходе великих завоеваний I–II вв. до н. э. и уведенные в Италию. Об этом свидетельствуют многочисленные источники того периода, в частности, надгробные надписи. Да и в понимании самих римлян в эти столетия раб прочно ассоциировался с иностранцем, чаще всего с варваром. Поскольку дети у рабов были большой редкостью, а смертность у них была очень высокой, то, как указывает, например, С.Николе, их число сильно сократилось уже к концу I в. до н. э., когда масштабные войны прекратились ([186] рр.208, 212–214). В дальнейшем, в I и II вв., как отмечал А.Джонс, специально исследовавший этот вопрос, количество рабов в пропорциональном отношении было ничтожным, они стоили очень дорого и применялись в основном как домашняя прислуга у богатых римлян ([20] с. 424–425) (см. дополнительные комментарии к этому вопросу в конце главы).

Указанные явления нашли свое отражение и в странной трансформации латинского слова “servus” (раб). После введения в IV в. в Римской империи крепостного права этим словом стали называть всех крепостных. И в дальнейшем во все западноевропейские языки оно и вошло именно в этом значении: serf, servo — крепостной. Надо полагать, если бы институт рабства продолжал играть сколько-либо серьезную роль в империи к моменту введения там крепостного права, то для крепостных придумали бы другой термин (как это произошло, например, в России в XVII в.), а не стали бы их всех называть прежним словом «раб». В любом случае, рабовладение в его классическом понимании не могло быть причиной краха империи — хотя бы потому что как массовое явление оно перестало существовать уже за несколько столетий до этого события.

Одно время полагали, что падение Западной Римской империи произошло в результате нашествия несметных полчищ варваров, которые смели и уничтожили все, что было на их пути. Но выяснилось, что, во-первых, варваров было очень мало (см. главу I), а во-вторых, что они, как правило, ничего не разрушали, а вполне мирно расселялись на пустующей территории. Археологические исследования показали, что готами или гуннами в IV–V вв. не был разрушен ни один город ([80] р.279). То же самое можно сказать и о вторжениях франков и вандалов: по данным археологии большинство городов и на северо-востоке, и на юго-востоке Галлии, и в африканских провинциях после нашествия продолжали жить прежней жизнью ([81] рр.509–510, 357). Популярные во всех областях Средиземноморья изделия из керамики, производившиеся в городах римской Африки, после захвата этих городов вандалами продолжали производиться почти в тех же объемах и экспортироваться в самые отдаленные страны. И лишь к концу VI в. доля африканской керамики в Средиземноморье существенно сократилась ([81] рр.357, 372), что никак не было связано с нашествиями, а, по-видимому, являлось результатом дальнейшего демографического и экономического упадка, переживаемого римской Африкой. От чего действительно могло сильно страдать местное население при переселении варваров — так это от грабежей и поедания ими всего съестного на своем пути, в первую очередь урожая на полях, в связи с чем, например, античный автор Оросий писал о голоде и даже каннибализме в городах после прохода варваров через Испанию в 409 году ([102] р.17). Но за это нельзя судить варваров слишком строго: даже наполеоновские армии занимались тем же самым в «цивилизованных» европейских войнах XIX века.

Собственно говоря, теория нашествия первоначально лежала и в основе «многофакторной» концепции падения империи, которая, например, в изложении известного английского историка Д.Бьюри (жившего в начале XX в.) выглядела довольно логично ([75] рр.309–313). Бьюри признавал, что в Римской империи произошло некоторое сокращение населения, а также полагал, что изнеженное долгими столетиями мира и цивилизацией, население империи попросту отвыкло воевать. Но ничего бы страшного не произошло, если бы не цепь случайных событий: массированные вторжения варваров в начале V в. начались в тот момент, когда правил слабый, и тогда еще несовершеннолетний, император Гонорий, не осознававший пагубность своих действий, все это усугубилось расколом между римлянами и варварами в армии и в совокупности привело к необратимым последствиям — к развалу империи на множество самостоятельных частей и к ее резкому ослаблению. В результате к моменту прихода к власти Валентиниана III от империи уже, как говорится, остались рожки да ножки, и он был не в состоянии спасти ее от окончательного краха.

Однако с учетом наших сегодняшних знаний, полученных от археологии, эта концепция уже не вяжется с логикой происходивших событий. Говорить о нашествии варваров можно в целом весьма условно, больше для этого процесса подходит термин

«расселение» варваров. И происходило это расселение постепенно — начиная с III века н. э. Примерно с этого же времени (а в Италии — еще раньше) начался беспрецедентный экономический и социальный кризис, равно как и процесс распада Западной Римской империи. Так, уже в III в. германцы заняли Декуматские Поля, столь важные в стратегическом плане для империи, и никто из императоров ни в третьем, ни в четвертом веке не попытался их вернуть или поставить под свой контроль. Вместо этого, Рим решил сам уйти из некоторых ранее завоеванных и уже романизированных стран (Дакия), фактически расписавшись в собственной слабости. В дальнейшем, в течение IV и V вв. экономический кризис продолжал углубляться, и продолжался распад Западной Римской империи. К началу V в. были утрачены и перешли под контроль местных племен две самые западные африканские провинции (Тингитания и Цезарийская Мавритания). В течение IV и начала V вв. происходило постепенное опустошение и заселение варварами северных областей (Ретия, левый берег Рейна, Британия), а в последующие десятилетия — и остальной территории Западной Римской империи. Одновременно был все больше заметен и так называемый упадок духа, что нашло выражение в уклонениях от военной службы и отказе от сопротивления варварам.

Таким образом, многофакторная концепция, в том виде, в каком ее выдвигал Д.Бьюри, оказалась несостоятельной: процесс распада Западной Римской империи продолжался более двух столетий, и его невозможно объяснить неблагоприятным стечением обстоятельств. Но эта концепция не была полностью отвергнута. В дальнейшем она трансформировалась, и ее сегодня поддерживают ряд современных историков — например, французский историк А.Пиганьол. Он пишет, что к моменту прихода варваров Западная Римская империя уже фактически умерла, и указывает, что такого же мнения придерживались Ф.Лот, А.Допш, Зюндвалл, Хердер и другие историки. И причиной смерти империи, по его мнению, стал многофакторный и непрерывно углублявшийся кризис, охвативший все стороны ее жизни — демографию, экономику, финансы, социальную сферу, мораль и нравственность, религию, культуру; не исключает он и изменение климата как одну из причин упадка империи ([179] р. 455–463).

Конечно, все признаки этого кризиса налицо, они подтверждены всей массой информации о Римской империи, которая имеется в большом количестве. Однако данное объяснение, собственно говоря, ничего не объясняет. Потому что совершенно непонятны, во-первых, причины столь продолжительного многофакторного кризиса, длившегося около трех столетий. Во-вторых, непонятно, почему эти кризисные явления не наблюдались в Восточной Римской империи, где в III–V вв. не было ни экономического или социального кризиса, ни распада государства, ни прочих упомянутых явлений. Армия там оставалась вполне боеспособной, и «упадка духа» населения не возникало. Безоружное население Константинополя в 400 г. перебило 7000 готских воинов, шедших через город в полной боевой экипировке, и не испугалось, что им на помощь придет вся готская армия, уже вышедшая из города. А Рим в 410 г. сдался на милость готской армии Алариха через несколько дней осады без сопротивления[33]. Помимо Константинополя, выдержавшего несколько раз тяжелейшую осаду и штурм городских укреплений, другие города на Востоке: например, Адрианополь, Амида, Эдесса, — стойко и успешно сопротивлялись варварам и персам ([130] рр.153–154, 231, 288). И наоборот, на Западе: в Испании, Галлии, Африке, Италии — города почти везде без сопротивления подчинились власти варваров и отдали им 2/3 земель (в Италии — 1/3) в принадлежавших им областях ([130] рр.248–253). Причем, в некоторых случаях, например, в африканских провинциях, «нашествие» варваров происходило по инициативе самих римлян (см. Главу I).

Как представляется, в действительности у всех или у большинства этих явлений: экономического и социального кризиса, неспособности мобилизовать население для военной службы и защиты своей территории, вынужденного или добровольного отказа от части своей собственной территории, — была одна причина: катастрофическое сокращение населения в западных и центральных провинциях, вызванное низкой рождаемостью, а также неизбежно связанное с этим старение нации. Низкая рождаемость и сокращение населения были отмечены в античном мире уже начиная со II в. до н. э. Так, греческий историк II в. до н. э. Полибий писал, что в его время люди «сделались любостяжательными и расточительными и перестали вступать в брак, а если вступали, то с тем, чтобы не иметь больше одного или, в крайнем случае, двух детей» ([58] с.66). Эта закономерность не ограничивалась так называемой элитой общества, как ранее полагали. Проведенное изучение сохранившихся списков жителей Греции и греческих островов подтверждает, что бездетность и малое число детей в семье были характерны в эллинистическом мире для самых разных слоев населения ([201] рр. 101–102).

То же самое происходило в Италии, начиная с I в. до н. э. Сенека вів. н. э. в письме своей матери называл малое количество детей «величайшим злом нашего века» ([140] р.95). Как писал Плиний Младший, живший в конце I в. — начале II в. н. э., «преимущества бездетности приводят многих людей к мысли о том, что даже один ребенок — это слишком много» ([140] р.96). Эта тенденция также далеко не ограничивалась элитой римского общества. В 59 г. до н. э. по инициативе Цезаря был принят специальный аграрный закон, в соответствии с которым крестьянам, имевшим хотя бы троих детей, предоставлялись дополнительные участки земли. В то время в Италии была еще сильная нехватка земли, и аграрный вопрос, то есть, по сути дела, вопрос о распределении земли между высшими и низшими классами римского общества, не сходил с повестки дня к тому времени уже целое столетие, и был одной из главных причин римских гражданских войн. Суть аграрного закона Цезаря состояла в том, чтобы поддержать многодетные крестьянские семьи, имевшие слишком малые участки земли для того, чтобы себя прокормить. Каково же было всеобщее удивление, когда таких семей оказалось менее 20 тыс. по всей Италии, где, по оценкам, в то время проживало более 7 млн. человек (возможно, таких семей оказалось всего лишь 5 тысяч) ([52] 20.3). Между тем, с учетом высокой смертности в античности, где медицина была на достаточно примитивном уровне, для поддержания постоянного населения каждая женщина, по оценкам американского демографа Д.Расселла, должна была родить в среднем 3–4 детей ([190] р.147). Полтора века спустя император Траян (98-117 гг. н. э.), озабоченный катастрофическим снижением рождаемости и трудностями с набором в армию в Италии, учредил бесплатные хлебные пособия в Риме для мальчиков в возрасте от 2 до 10 лет. Однако их набралось менее 5000, в то время как число взрослых мужчин, получавших хлебные пособия, составляло от 150 до 200 тысяч, а общее население Рима в это время, по оценкам английского историка П.Бранта, могло достигать 750 тысяч человек ([74] рр.387, 383). Таким образом, дети в Риме составляли всего лишь порядка 3 % от числа взрослых.

Приведенные примеры касались низших и средних слоев населения. Но и римская элита стремительно вымирала. По данным П.Бранта, из 20 патрицианских родов, самых древних и именитых родов в Риме, половина исчезла к 66 г. до н. э., остальные — в течение последующих 110 лет, так же быстро и бесславно исчезали и видные плебейские роды ([74] р.142). Было подсчитано, что в течение II в. н. э. римский сенат все время почти наполовину состоял не из потомственных сенаторов (членство в Сенате переходило к наследнику вместе с наследуемым имуществом), а из новых членов: почти половина сенаторов умирала, не оставив после себя сыновей ([130] р.5). Эта проблема, конечно, не оставалась незамеченной. Еще Август принял ряд законов, призванных побудить римскую знать заводить семью и детей. Эти законы, в частности, запрещали наследовать имущество холостым наследникам, а половина имущества, наследуемого бездетными наследниками, поступала государству. Разведенные женщины и вдовы, по первоначальному варианту законов Августа, были обязаны выйти замуж уже через 6 месяцев после прекращения прежнего брака, а мужчины — через 12 месяцев, позже (после массовых протестов римской знати) эти сроки были увеличены. Данное законодательство

оставалось в силе несколько столетий, но способствовало, по-видимому, лишь распространению фиктивных браков и супружеской неверности, которая стала одной из любимых тем римских писателей, но не повышению рождаемости. Как отмечали ряд авторов, если и был какой-то результат от этих законов Августа, то он состоял в существенных доходах государства в результате конфискации наследств у бездетных и неженатых наследников, а также взимания налога на наследства (от которого освобождались лишь прямые родственники), причем эти доходы при Августе были столь значительными, что покрывали все военные расходы империи ([140] р. 242–243; [74] рр.561–565).

Итак, мы видим, что вызывало озабоченность наиболее способных и дальновидных императоров — Цезаря, Августа и их последователей: бездетность и сокращение населения, а вовсе не мифический «упадок духа». Меры Цезаря по поддержанию численности итальянского крестьянства, служившего опорой государства и армии, не ограничивались вышеуказанным законом 59 г. до н. э. Вся гигантская программа по созданию новых колоний и выделению там земель для малоземельных итальянских крестьян и ветеранов, начатая Цезарем и проводимая в дальнейшем Августом и последующими императорами, по сути дела была направлена на сохранение и увеличение численности римских граждан. Цезарь в период своего правления (49–44 гг. до н. э.) планировал переселение 80 тыс. человек, в основном пролетариев и ветеранов, и успел основать 18 колоний; при Августе (43 г. до н. э. — 14 г. н. э.) было основано более 100 колоний ([74] рр.236, 589–601). Число итальянцев, переселенных таким образом за пределы Италии, исчислялось сотнями тысяч. Итальянским колонистам, как правило, бесплатно предоставлялись земля и имущество, необходимые для начала жизни на новом месте. Очевидно, при этом полагали, что обеспеченность землей позволит переселенцам достичь достатка и вернуться к прежним крестьянским привычкам, в том числе обзавестись многодетными семьями.

Собственно, еще Тиберий Гракх, который в конце II в. до н. э. добился утверждения римским сенатом первого закона по распределению земель среди безземельных крестьян, бродивших целыми толпами по Италии, ставил при этом целью не столько помощь бедным, сколько обеспечение роста населения — о чем писал римский историк Аппиан ([186] р.129). Мнение о том, что нищета, в которую впала значительная часть населения, является главным виновником бездетности, высказывали также многие древние авторы — современники этих событий. Плутарх (I в. — начало II в. н. э.) писал о том, что бедные не хотят заводить детей, Аппиан (II в. н. э.) отмечал, что бедные впали в такую нищету, что не могут растить детей, которых нечем кормить ([186] р.127). Программа финансовой поддержки детей в Италии, учрежденная Траяном, просуществовала более ста лет — все последующие императоры ее поддерживали в течение этого времени. Не случайно на одном из барельефов римского форума изображена символическая фигура Италии, вручающая Траяну ребенка ([49] с. 266–267), а Плиний в панегирике Траяну писал о том, что благодаря его заботам дети станут воинами, и пополнится римское народонаселение ([161] р. 190). Это отражало обеспокоенность римского общества данным вопросом.

Однако все указанные меры не помогали. В новых колониях, основанных Римом, бездетность становилась такой же проблемой, как в самой Италии. М.Ростовцев, ссылаясь на проведенное исследование римской колонии Тамугади в Африке (по сохранившимся археологическим материалам), отмечал, что большинство семей колонистов, чью историю удалось проследить, просуществовало не более двух поколений ([48] с.368). В тех провинциях, куда направлялось наибольшее число колонистов, особенно в Африке и Испании[34], отмечена странная закономерность: в надгробных надписях необычайно большой процент стариков, в то время как средняя продолжительность жизни в античности, по-видимому, не намного превышала 30 лет ([178] р.53). Так, старики в возрасте свыше 60 лет в африканских провинциях в среднем составляли более 10 % всех умерших, в Испании — более 8 %, а в отдельных поселениях в Африке эта цифра превышала 40 % ([114] рр.74, 79; [190] р.61), в то время как в других местах она не превышала 2 или даже 1 %. Этот феномен становится понятным, если учесть, что колонии за пределами Италии создавали чаще всего для ветеранов, отслуживших в армии 25–30 лет (т. е. в возрасте 40–50 лет), часть колонистов составляли разорившиеся крестьяне, а также ремесленники и торговцы, рассчитывавшие на более выгодный бизнес в новой стране; но так или иначе — большинство колонистов не были молодыми. Особенно большой процент стариков среди умерших в Африке, объясняется, по-видимому, тем (по крайней мере, отчасти), что большинство колоний были там основаны именно как колонии ветеранов. Причем, по мнению Ж.Лассера, проведшего специальное исследование, речь идет о тысячах таких колоний для ветеранов, основанных в Африке римлянами и, очевидно, о миллионах ветеранов, перемещенных в Африку за несколько столетий ([147] р.274). Он отмечает также, что, не только ветераны и военные, но и многие другие эмигранты приезжали в Африку без семьи и без детей. По-видимому, многие из них так и оставались бездетными на новом месте. Так, по подсчетам Ж.Лассера, соотношение мужчин и женщин в римской Африке в I–II вв. н. э. равнялось 1,75 — то есть почти двое мужчин в среднем на одну женщину ([147] рр.140, 510).

О демографическом кризисе свидетельствует и очень низкий процент детей в римских захоронениях. Например, дети в возрасте до 10 лет в большинстве римских поселений в Африке и Испании составляли менее 10 % от общего числа надгробных надписей ([114] рр.74, 79), и такой же низкий процент детей от общего числа захоронений выявлен на кладбищах римских поселений в Британии ([178] рр.51–54). Это совсем не говорит о низкой детской смертности, наоборот, она была очень высокой в античности[35]; но это говорит об очень малом числе детей в римских колониях. В результате население в римских колониях, и так изначально представленное в значительной степени ветеранами и немолодыми людьми, очень быстро сокращалось. Так, в Британии во П-Ш вв. римляне построили ряд городов, где в основном сами и жили, отдельно от местного кельтского населения — во всяком случае, именно об этом говорит археология [100]. Археологические исследования этих городов свидетельствуют о том, что уже к середине IV в. они пришли в упадок, значительная часть их территории опустела и постепенно превращалась в развалины или использовалась в качестве огромной свалки мусора ([110] рр. 11–12). И это несмотря на то, что Британия до конца IV в. не подвергалась нашествиям варваров, и нет признаков такого же запустения в деревнях, где в основном проживало местное кельтское население.

Очевидно, где-то начиная со II в. н. э. — эта проблема (бездетность) начала себя проявлять не только в Италии и в местах скопления итальянских эмигрантов за границей (в Африке, Испании, на юго-востоке Британии и т. д.), но и в тех городах и областях, где проживало преимущественно местное романизированное население, в частности, в Галлии[36]. Началось постепенное опустошение этих провинций (см главу I). Эту тенденцию лишь в Африке удалось переломить созданием все новых поселений для ветеранов и поощрением иммиграции со второй половины I в. до начала III вв.: в этот период практически нет ни одного императора, который бы не посылал туда ветеранов ([147] р.275; [49] с. 52–55, 139–140, 206, 365–366). Но даже при таких усилиях императоров эту тенденцию удалось переломить лишь на время. Так, уже в 252 г. Киприан, епископ города Карфагена в римской Африке, писал о хронической нехватке людей для работы на земле и для службы в армии ([178] р.60). А в правление Септимия Севера (193–211 гг.) в официальных текстах появились упоминания, как о серьезной проблеме империи, о дефиците населения ([110] р.575). В самой Италии уже к середине I в. н. э. эта проблема настолько обострилась, что Нерон (54–68 гг. н. э.) и Веспасиан (69–79 гг. н. э.) предпринимали попытки, правда, неудачные, по основанию колоний ветеранов теперь уже на опустевших землях Италии. Нерва (96–98 гг. н. э.) покупал и раздавал землю римскому пролетариату, чтобы побудить его вернуться к крестьянскому образу жизни. Траян, помимо оказания финансовой поддержки семьям с детьми, запретил отправлять итальянских колонистов из Италии в провинции и также основал в Италии несколько колоний ([161] р.133; [48] с.186). Но эти меры не помогали. Холостяцкая жизнь и бездетность стали в Римской империи настолько распространенными, что, как указывает П.Брант, практически все римские писатели того периода упоминали об этом явлении: Петроний, Сенека, Плиний Старший и Младший, Тацит, Маршал, Ювенал, Эпиктет, Гай, Луциан, Тертиллий, Гораций, Овидий ([74] р.565).

Указанные тенденции приводили не только к резкому сокращению населения провинций и городов. Так же как сегодня в большинстве европейских стран, типичной картиной в ряде римских провинций и городов было старение населения, хотя в целом, конечно, и не столь ярко выраженное, как в колониях римских ветеранов. Например, в Александрии в соответствии со списками получателей бесплатного хлеба, в середине III в. на 11000 человек в возрасте между 14 и 80 годами пришлось 5365 человек в возрасте между 40 и 70 годами. Учитывая такой большой процент (около половины) людей старшего возраста, совсем не удивительно, что в городе за относительно недолгий срок в два раза сократилось число людей, получавших хлеб ([9] с.297). Ведь для того, чтобы население не сокращалось, число людей старше 40 лет, по оценкам демографов, не должно было превышать 1/4 всего взрослого населения (старше 14 лет) ([178] р.63). Старение, вкупе с очевидной тенденцией к быстрому сокращению населения, конечно, не могли не оказывать влияние как на общее духовное состояние общества, так и на его обороноспособность. «Упадок духа», о котором пишут историки, в том числе нежелание или неспособность противостоять вторжениям и расселению варваров, по-видимому, в значительной степени объяснялись демографическим кризисом — непрерывным сокращением численности населения, большим числом пожилых людей и пониманием бесперспективности борьбы за территорию: не эти, так другие варвары через некоторое время все равно бы поселились на пустующих землях. Этот «упадок духа» или апатия населения были еще не слишком заметны в III в., когда Галлия в условиях отсутствия сильной центральной власти сформировала самостоятельные правительства (самопровозглашенные правители Постум, а затем Тетрик) и дала эффективный отпор варварам. Но к V в. опустошение провинций и старение населения зашли, по-видимому, так далеко, что оно было не в состоянии оказывать серьезное сопротивление. В течение всего V в., когда варвары постепенно устанавливали свой контроль над Галлией, Испанией, Италией, придунайскими и африканскими провинциями, отмечены лишь несколько примеров сопротивления, и то продлившегося недолго ([81] рр.506–507; [131] р.1060). По существу, лишь в двух случаях на Западе местное население оказало серьезное сопротивление: кельты в Британии и Бретани и баски на севере Испании.

Апатия населения, очевидно, отчасти объяснялась и недовольством жесткой налоговой политикой Рима; поэтому иногда на варваров смотрели не как на захватчиков и грабителей, а как на избавителей от тяжкого налогового гнета. Сальвиан в V в. писал о том, что многие жители Галлии предпочитали убегать на территории, контролируемые варварами, спасаясь от римского государства. А Орозий указывал, что после первых жутких грабежей, в последующие годы варвары в Испании весьма неплохо относились к местному населению, поэтому некоторым римлянам больше нравилась власть варваров, чем тяжкий гнет императорского Рима ([131] р.1060). Но как уже говорилось выше, непосильное налоговое бремя в западных провинциях, в свою очередь, было во многом следствием катастрофического сокращения населения, то есть, в конечном счете, все равно сводилось к одной и той же причине.

Поскольку экономический кризис, вызвавший финансовую несостоятельность государства, многие историки считают важнейшей причиной падения Западной Римской империи, приводя ему разные объяснения, то я остановлюсь на этом вопросе подробнее. В главе I уже говорилось о том, что кризис в III–IV вв. охватил Италию, Галлию и Испанию. Но в Италии он начался значительно раньше — уже во втором или даже в конце первого века н. э. ([48] с. 102–108, 182–193) До этого Италия была самой развитой страной античного мира: товары, произведенные итальянской промышленностью (изделия из керамики, металлов, стекла, шерстяные ткани и одежда) и сельским хозяйством (вино, оливковое масло) экспортировались во многие страны бассейна Средиземного и Черного морей. Экспорт итальянского вина только в Галлию в первой половине I в. до н. э. (до ее завоевания Римом) ежегодно составлял около 100 тыс. гекталитров; по оценке историка А.Черния, на производство такого количества вина должен был работать большой виноградарский район в Италии ([203] р.95). При этом в сельском хозяйстве Италии применялись самые передовые для того времени технологии и была достигнута высокая урожайность[37]. Но начавшийся в конце I в. н. э. кризис в Италии положил конец этому процветанию: во П-Ш вв. и итальянская промышленность, и сельское хозяйство пришли в полный упадок.

М.Ростовцев полагал, что основной причиной кризиса стала конкуренция со стороны «новых индустриальных стран» — Галлии, Африки и восточных провинций, где появились центры собственной промышленности (керамической, стекольной, металлургии и т. д.), а также конкуренция со стороны этих провинций и Испании в области производства вина и оливкового масла. По его словам, Галлия во II в.н. э. стала «тем, чем была Италия в I в. до Р.Х. - ведущей промышленной страной Запада» ([48] с. 164), и ее керамические и стеклянные изделия вытеснили почти со всех рынков итальянскую продукцию. Одновременно, как отмечал Ростовцев, рост производства испанского, галльского, африканского, малоазийского и сирийского вина и оливкового масла привел к перепроизводству этих товаров, в результате вино и масло самой Италии не выдержало конкуренции ([48] с. 186–187).

Но почему конкуренция и в промышленности, и в сельском хозяйстве затронула только итальянские товары, и не затронула продукцию других провинций в I–II вв.? Высказывались предположения, что причиной была дороговизна транспортировки, из-за этого потребители во всех провинциях стали покупать везде местную продукцию вместо итальянской. Однако такое объяснение не соответствует нашим сегодняшним знаниям. Так, потребление вина в одном городе Риме в этот период в 10 раз превосходило прежние объемы экспорта итальянского вина в Галлию. Несмотря на это, в I–II вв. н. э. вино и оливковое масло в больших объемах начали ввозить в Рим из Испании и других провинций ([203] р.95; [193]), а их производство в Италии резко сократилось и так и не восстановилось в последующие столетия. Что мешало итальянским крестьянам и землевладельцам даже в IV–V вв. восстановить это исключительно успешное (в I в. до н. э. — I в. н. э.) экспортное производство? — недоумевает английский историк Б.Вард-Перкинс ([81] р.376). По мнению итальянского историка Г.Пуччи, ни одна из приводимых разными авторами возможных причин (дороговизна транспортировки, изменения спроса) не могут объяснить, почему развалились итальянская промышленность и сельское хозяйство ([203] рр.114–115). Надо к этому еще добавить, что Италия в то время, в отличие от других провинций, была полностью освобождена от налогов, то есть, говоря современным языком, имела режим особой экономической зоны, свободной от налогообложения. Тем более непонятно, почему итальянская промышленность и сельское хозяйство не выдержали конкуренции и пришли в полный упадок.

Для того чтобы были понятны процессы, происходившие в то время в экономике Италии, давайте рассмотрим на самом примитивном примере, что необходимо для нормального производства. Каждое производство, даже такое примитивное, как обжиг глиняных горшков или выращивание ржи, требует определенных условий. Во-первых, должен быть спрос на эту продукцию, иначе нет никакого смысла ее производить. Во-вторых, необходима земля, даже если речь идет о размещении на ней печи для обжига глины. В-третьих, необходимы средства (капитал) для постройки печи или закупки сельскохозяйственных орудий и семенного фонда. Наконец, в-четвертых, необходима рабочая сила для производства, даже если она ограничена членами самой крестьянской семьи. Таким образом, условиями нормального производства в любой экономической системе — от самого примитивного товарного производства до той, что мы имеем сегодня — является, с одной стороны, спрос, а с другой стороны, три основные фактора производства: рабочая сила, земля и капитал. Наиболее часто кризисы, то есть сокращение производства, происходят из-за сокращения спроса на продукцию. В этом случае все три фактора производства оказываются незад ействованными: в нашем примере и печь/сельскохозяйственные орудия, и земля, и рабочая сила. Чтобы они не простаивали, можно обратиться, например, к соседнему предпринимателю, более удачливому в плане организации сбыта, и предложить ему свои услуги по обжигу глиняных горшков или выращиванию ржи. Но скорее всего, он постарается купить эти услуги как можно дешевле

— то есть стоимость всех трех факторов производства упадет, или они окажутся невостребованными. Именно это, как правило, и происходит при затяжных кризисах перепроизводства, которые прочно ассоциируются с массовой безработицей и низкими процентными ставками. Однако кризисы могут происходить не только из-за проблемы со спросом или сбытом товаров. Если не будет хотя бы одного из трех факторов производства, или он будет в большом дефиците, то результат будет тот же самый — производство остановится. В нашем примере, если вдруг исчезнет рабочая сила, то некому будет ни горшки обжигать, ни рожь сеять. И цена на остальные факторы производства (земля и капитал) сразу упадет, а то и вовсе они станут никому не нужны: соседский предприниматель, скорее всего, не даст ни за печку, ни за сельскохозяйственные орудия, ни за землю и ломаного гроша, если на них некому будет работать.

Если мы с учетом этой экономической аксиомы взглянем на то, что происходило в Италии, то увидим следующее. В течение I–II вв. н. э. происходило непрерывное обострение дефицита рабочей силы. Известный специалист в области сельского хозяйства крупный землевладелец Колумелла (середина I в. н. э.) в своих произведениях несколько раз писал о том, что самое важное для сельскохозяйственного производства — наличие рабочей силы, хотя его предшественники: Катон (II в. до н. э.) и Варрон (I в. до н. э.) об этой проблеме не упоминали. Полстолетия спустя (начало II в. н. э.) Плиний Младший, владевший несколькими крупными земельными участками в разных частях Италии, писал, что цены на землю в Италии сильно упали; купить имение даже по таким низким ценам нетрудно, но очень сложно найти рабочие руки для обработки земли ([45] III,19; VII,ЗО; IX,37). Дальнейшее мы уже знаем: император Пертинакс в конце II в. предлагал землю всем желающим в собственность бесплатно с налоговыми каникулами, но никого не мог найти (см. главу I). Таким образом, при обесценении одного фактора производства

— земли, все более усиливался дефицит другого фактора — рабочей силы. Ситуация совершенно невозможная, если бы причиной кризиса было сокращение спроса или трудности с реализацией — тогда бы возник не дефицит рабочей силы, а наоборот, возникла бы массовая безработица, как мы хорошо знаем на примере кризисов XIX–XX вв.

А что происходило с третьим фактором производства — капиталом? В I в. в Италии происходит новое явление: землевладельцы и предприниматели перестают вкладывать капиталы в землю и производство, скупая вместо этого золото, серебро и ценные предметы. В связи с этим начинают исчезать из обращения серебряные и золотые монеты. Именно нехватка денежной ликвидности могла быть одной из причин острого денежного кризиса 33 г., для борьбы с которым императору Тиберию пришлось срочно выдать бесплатных кредитов на покупку недвижимости на 100 млн. сестерциев ([108] рр.23–24). С этим явлением (исчезновением золотых и серебряных монет из оборота) пытались бороться разными способами. Император Тиберий конфисковал собственность ряда крупных землевладельцев, которые держали часть своего богатства в деньгах и не хотели вкладывать в экономику ([110] р.517). Траян обязал всех сенаторов, в том числе не итальянского происхождения, вкладывать часть их состояния в экономику Италии ([49] с. 78–79). И Нерон, и Траян, и другие императоры, вслед за Тиберием, раздавали дешевые кредиты для того, чтобы стимулировать инвестиции в экономику и уменьшить проблемы с ликвидностью.

По-видимому, тезаврация (т. е. припрятывание в чулок) монет в Италии настолько усилилась к правлению императора Нерона, что привела к острой нехватке монет в расчетах. Об этом свидетельствует тот факт, что в россыпях и кладах монет, найденных в Помпеях, которые были уничтожены извержением Везувия в 69 г., практически отсутствовали золотые и серебряные монеты, выпущенные за предшествовавшие 100 лет, с начала правления Августа (т. е. с 43 г. до н. э. по 69 г. н. э.), а присутствовали в основном лишь бронзовые монеты мелкого достоинства и сильно стертые серебряные монеты еще времен Римской республики. Вместе с тем, в кладах, закопанных в те же годы в Галлии, Британии и других провинциях вне Италии золотые и серебряные монеты имперского периода (после 43 г. до н. э.) по-прежнему попадались в значительных размерах ([108] рр. 120–122). Это указывает на то, что в Италии не было никаких привлекательных возможностей для помещения капиталов, и люди целенаправленно собирали и изымали из обращения наименее стертые золотые и серебряные монеты имперского периода.

Нерон (54–68 гг.) пытался бороться с этой проблемой двумя путями. Во-первых, он запретил вывозить золотые и серебряные монеты из Италии ([186] р.169). Во-вторых, он уменьшил содержание серебра в денариях (до 93,5 %) и уменьшил их вес, для того чтобы остановить их изъятие из обращения. Его примеру в дальнейшем последовали Траян (98-117 гг.), Пий (138–161 гг.), Марк Аврелий (161–180 гг.), Коммод (180–192 гг.) и последующие императоры, понемногу снижая процент содержания ценного металла в денариях[38]. Вскоре после правления Нерона из обращения исчезли все «неиспорченные» монеты, а его денарии с уменьшенным содержанием серебра продолжали обращаться до III в., обслуживая денежное обращение. Причем, как следует из анализа английского историка Р.Дункан-Джонса, наблюдалась строгая последовательность исчезновения «неиспорченных» монет. Первыми, во второй половине I в.н. э., совсем исчезли из обращения во всех провинциях наименее стертые серебряные монеты Клавдия (41–54 гг.), Калигулы (37–41 гг.), Тиберия (14–37 гг.) и Августа (43 г. до н. э. — 14 г. н. э.). Затем, в начале II в., исчезли более стертые республиканские монеты (выпущенные до 43 г. до н. э.) и монеты Домициана (81–96 гг. н. э.) с относительно высоким содержанием серебра (98 %). К концу II в. исчезли из обращения и последние «неиспорченные» монеты — Марка Антония (I в. до н. э.) ([108] рр.106, 196, 227).

Строгая очередность (менее стертые — более стертые) и быстрота исчезновения вновь выпущенных золотых и серебряных монет, в то время как монеты Римской республики находились в обращении два столетия, показывают, что капиталы не находили себе применения в экономике, и их предпочитали вкладывать в золото и серебро[39]. О том же свидетельствуют и такие факты, как резкое (в несколько раз) повышение цен в этот период на предметы роскоши ([186] р.170), в т. н. золотые украшения и т. д., хотя цены на базовые товары, включая продовольствие, почти не менялись. Наконец, об этом же свидетельствует и ставка процента, которая есть не что иное, как стоимость денежного капитала. Она и так установилась на очень низком уровне в правление Августа — 4 % годовых по частным и банковским ссудам (см. более подробно главу VIII). Но императоры, начиная с Августа и Тиберия, начали раздавать бесплатные кредиты — то есть, ставка по «императорскому» кредиту была снижена до 0 %. Наконец, к началу III в. капитал как фактор производства полностью потерял свою стоимость: рыночная процентная ставка по кредитам, которая и так была низкой, упала еще ниже, при этом кредиты предлагают, но люди не хотят их брать ([49] с. 181).

Итак, ход развития экономического кризиса в Италии: всеобщее резкое сокращение производства при нарастании дефицита одного фактора производства: рабочей силы, — и обесценении двух других факторов: земли и капитала, — показывают, что его основной причиной не могло стать ни изменение спроса, ни транспортные факторы, ни какие либо другие факторы, связанные с реализацией и потреблением товаров. Единственной основной причиной могло быть только сокращение населения Италии и нарастание дефицита рабочих рук. Возвращаясь к нашему примеру, некому стало горшки обжигать и рожь сеять, поэтому и печь для обжига, и земля с сельскохозяйственными орудиями стали никому не нужны.

В других провинциях описанные выше тенденции в то время еще себя не проявили. Наоборот, в Галлии и Испании в I–II вв. происходило увеличение производства, как в сельском хозяйстве, так и в промышленности, бурное строительство городов и рост благосостояния. Доходы государства от Галлии в этот период превышали даже доходы от Египта, который считался Эльдорадо античного мира и через который шла вся морская торговля Рима с Индией. О резко возросшем благосостоянии западных провинций (Галлии, Испании и Африки) характеризует, в частности, анализ топографии кладов монет, относящихся к периоду расцвета Римской империи (с 31 г. до н. э. до 235 г. н. э.), проведенный Р.Дункан-Джонсом. Английский историк установил, что удельный вес кладов монет, найденных в указанных трех провинциях составляет почти 2/3 всех кладов, найденных на территории империи (по стоимости монет). А удельный вес Италии составляет всего лишь 7 %, восточных провинций (Греция, Малая Азия, Сирия и Египет) -10 % ([108] рр.254, 74). При этом, речь идет обо всем огромном количестве кладов римских монет, найденных на территории бывшей Римской империи, что исключает какую-либо случайность в приведенных цифрах. Каковы бы ни были мотивы, по которым делались клады (о чем спорят между собой историки), их размер свидетельствует о том, сколько богатства было сконцентрировано в западных провинциях в сравнении с той же Италией и с восточными провинциями в период расцвета империи.

Однако в дальнейшем развитие экономического кризиса в западных провинциях в точности повторяет то, что вів. н. э. происходило в Италии. Во второй половине II в. прекращается экспорт вина и оливкового масла из Испании, который до этого времени достигал очень внушительных размеров [193], начинается сокращение производства в промышленности и сельском хозяйстве Галлии. Никакой безработицы при этом не возникает, наоборот, все это сопровождается дефицитом рабочей силы (о чем свидетельствует начало варварской иммиграции в III веке: варварские поселения в Галлии, заселение германцами Декуматских полей, а также резкое сокращение городов). В римской Африке экономическое процветание продлилось дольше, по-видимому, вследствие иммиграции из других провинций и расселения там ветеранов, но и там, начиная с середины III в., есть сведения о нехватке рабочей силы (см. выше). Примерно с этого же времени здесь начинается процесс постепенного угасания экономической жизни с растущей нехваткой рабочих рук. Как отмечал М.Ростовцев, крупные арендаторы в римской Африке уже во II в. начинают превращать поля и виноградники в пастбища, то есть фактически уничтожают вложенный ранее в эти земли капитал ([49] с.84). Именно этот процесс пытаются остановить за счет привлечения в Африку арендаторов и ветеранов Адриан, Септимий Север и другие императоры, понимая ценность богатых африканских земель и дохода от них для империи. В дальнейшем процесс превращения плодородных земель в полупустынные пастбища, судя по всему, продолжался, и только этим можно объяснить, что к середине V в. доход от Римской Африки составлял всего порядка 2 % от дохода Египта. Совершенно очевидно, что там при этом не возникла безработица: выше приводились факты и высказывания античных авторов, свидетельствующие, наоборот, о хронической нехватке рабочих рук. Все это показывает, что, хотя сельскохозяйственное производство и ремесла (выпуск керамики) сохранялись в этих провинциях вплоть до VI века, но в течение всего этого периода происходило их постепенное «усыхание». Как уже говорилось, завоевание Африки вандалами в V веке существенно не повлияло на скорость этого процесса, о чем свидетельствует археология ([81] р.357). Окончательный крах экономики римской Африки, и самой римской Африки как цивилизации, наступил не при вандалах, а в конце VI в. (причем, очень быстро) в период массовых эпидемий и демографического кризиса 542–600 гг., и к этому краху, пишет итальянский историк А.Карандини, арабское завоевание Северной Африки в VII веке вряд ли добавило что-либо, кроме слова «Конец» ([203] р.151).

О том, что речь шла о демографической катастрофе, жертвой которой стало все римское и романизированное население империи, свидетельствуют и данные о неуклонном сокращении числа римских писателей, писавших на латинском языке. Так, известно о почти двух десятках латинских писателей, живших в I в.н. э., и не известно ни об одном, жившем во второй половине III века. Причем, в течение всего этого периода мы видим неуклонное уменьшение числа авторов, писавших на латинском языке ([154] р. З). Каким бы набором факторов ни объяснять это явление, его невозможно полностью объяснить без признания факта постепенного вымирания римской нации. Кстати говоря, в отличие от латинских писателей, число тех авторов, которые писали на греческом языке, не уменьшилось — оно оставалось примерно на том же уровне, что и среднее число латинских авторов в I–II вв. н. э. ([154] р. З) Таким образом, вряд ли это явление можно объяснить «кризисом III века», под влиянием которого все писатели вдруг перестали писать: гражданские войны III века затронули как Запад, так и Восток империи, который писал на греческом языке, но число писателей от этого почему-то там не уменьшилось. Данные об исчезновении латинских писателей подтверждают всю совокупность имеющихся демографических фактов, свидетельствующих о постепенном вымирании римской нации на Западе империи, в то время как никаких серьезных признаков вымирания греческой нации на Востоке империи мы не видим.

Следует отметить, что помимо проблемы низкой рождаемости (к которой я вернусь в главе VI и во Второй части книги), на сокращение населения на Западе империи могли повлиять и другие причины. Вместе с интернационализацией, интенсивным торговым обменом и передвижением людей между разными странами в античности так же стремительно стали распространяться и болезни. Наиболее страшные эпидемии чумы, как уже было сказано, были в VI в. Но уже с конца II в. и в течение III в. отмечены целый ряд эпидемий чумы, туберкулеза и других болезней, которые, по-видимому, усугубили те процессы, о которых шла речь выше. Как указывает Д.Расселл на базе анализа демографических данных, от эпидемий в Римской империи (равно как и в средние века) умирало особенно много детей и молодежи ([190] рр.93-140). В условиях низкой рождаемости и малого числа детей сильные эпидемии были равносильны уничтожению всего населения, поскольку после них оставались одни пожилые люди.

Уже на протяжении двух с половиной столетий историки, начиная с английского историка Гиббона, обвиняют христианство в том, что оно стало одной из причин падения Западной Римской империи или ускорило это падение ([И] с. 172). При этом выдвигаются две основных линии обвинения. Первая из них касается массового ухода мужчин в монахи и священники. Однако анализ показывает, что данное обвинение несостоятельно. По оценкам Д.Расселла, все христиане составляли не более 5 % населения Западной Римской империи ([190] р.166), исходя из этого, священники и монахи составляли, по-видимому, лишь доли процента. Это слишком малое количество, чтобы оно могло оказать хоть какое-то существенное влияние на рождаемость; кроме этого, как будет показано далее, мужчин в Западной Римской империи было намного больше, чем женщин. Поэтому утверждение, что уход большого числа молодых мужчин в монахи и католические священники мог оказать сильное влияние на воспроизводство населения, не выдерживает никакой критики.

Вторая линия обвинения состоит в том, что христианство якобы способствовало упадку воинского духа населения. При этом авторы ссылаются на учение святого Августина о граде божьем, в который должны попасть праведные христиане после своих мучений в граде земном, и о неизбежной гибели «города греха» — Рима ([14] с.380). В действительности, как отмечал еще Д.Бьюри в начале прошлого века, учение святого Августина подразумевало, что христиане все равно были обязаны защищать свои города от врагов ([75] р.311). Поэтому, учитывая также небольшой процент христиан в составе населения, вряд ли стоит преувеличивать влияние этого учения на воинский дух населения. Большинство варваров уже к моменту расселения на территории Римской империи были христианами, но это не оказало никакого влияния на их воинский дух.

Намного большее воздействие, чем уход в монахи, на процессы воспроизводства населения мог оказать отказ императора Августа от всеобщего воинского призыва и формирование профессиональной армии. Дело в том, что уже при Августе всем военным запретили вступать в брак, и, учитывая, что служили по 25–30 лет, около полумиллиона мужчин (примерный размер армии в III–IV в.), были лишены возможности обзаведения семьей. Однако и это число составляло лишь около 1 % населения, и, в силу указанных выше соображений, также не могло существенно повлиять на процессы воспроизводства населения.

Наконец, существует еще одна гипотеза о возможной причине гибели Римской империи. Согласно ей, причиной упадка империи явилось истощение земель и исчерпание месторождений, которые якобы вызвали экономический, а вслед за этим и общий ее упадок. Данная гипотеза полностью опровергается имеющимися фактами, которые свидетельствуют, что никакого истощения земель не происходило. Так, в течение нескольких столетий параллельно сокращению количества обрабатываемых земель в Римской империи происходило также снижение цен на землю. Как уже говорилось, в западных провинциях в III–V вв. земля полностью потеряла всякую стоимость: императоры раздавали ее бесплатно в собственность, а сделки купли-продажи земли фактически прекратились — как указывает А.Джонс, за весь этот период не известно ни об одной сделке купли-продажи земли ([131] р.822)[40]. Но похожие явления происходили и на Востоке империи — как отмечает известный экономический историк К.Кларк, в восточных провинциях, в частности, в Египте, в эти же столетия также происходило понижение цен на землю, хотя и не столь резко выраженное ([99] рр.65–66). Между тем, совершенно очевидно, что если бы уменьшение обрабатываемых земель было действительно вызвано их истощением, в связи с применением неверных технологий или природными катаклизмами, то это сопровождалось бы ростом цен на обрабатываемую землю, а не наоборот. То есть вся совокупность данных опровергает гипотезу об истощении земель.

Что касается исчерпания месторождений металлов, то оно могло иметь место. Как полагают, стремление найти новые источники олова, золота и других металлов отчасти обусловили завоевания империей Британии в I в. и Дакии во II в. Но в целом роль этих, так же как и других, металлов в экономике Римской империи была невелика. Если бы даже произошло существенное удорожание основного использовавшегося металла — железа — то и тогда экономика, в которой доминировали сельское хозяйство и строительство, вряд ли бы сильно пострадала. Кроме того, мы знаем на примере нефтяных кризисов 1970-1980-х годов, что кризисы, вызванные удорожанием сырья, сопровождаются такими же явлениями, как и классические кризисы перепроизводства, прежде всего усилением безработицы. А весь процесс развертывания экономического кризиса в Римской империи в III–V вв. убедительно свидетельствует о том, что основной причиной этого кризиса был все более углубляющийся дефицит рабочей силы.

Наибольшее число рабов в Риме было в период римских завоеваний в эпоху поздней республики, когда, по оценкам, в Италии оно достигало 2 миллионов ([116] р.80). Но в эпоху империи (с конца I в. до н. э.), когда уменьшился приток военнопленных, число рабов начало сокращаться, и ко II в. н. э. рабы, по оценкам историков, составляли незначительный процент населения. Как отмечал А.Джонс, специально исследовавший этот вопрос, количество рабов в пропорциональном отношении было ничтожным, они стоили очень дорого и применялись в основном как домашняя прислуга у богатых римлян ([20] с. 424–425). По его оценкам, средняя цена раба к этому времени возросла в 8 раз по сравнению с IV в. до н. э. ([132] рр. 191–194)

Однако эти данные не мешают, например, американскому историку М.Финли утверждать, что в Римской империи вплоть до поздней античности (то есть до IV в. н. э.) существовало «рабовладельческое общество», хотя он не пытается оспорить приведенные выше данные А.Джонса о цене рабов, и даже согласен с тем, что распространение рабства в основном ограничивалось Грецией, Италией и Сицилией. В качестве подтверждения своего тезиса он приводит упоминаемый летописцами случай, когда принявшая христианство богатая римлянка Мелания в 404 г. освободила 8000 рабов, при этом всего у нее было 24000 рабов, но остальные отказались от этой милости ([116] рр.79, 123, 129, 149). Что касается самого этого случая, то в нем много неясного, например, почему большинство освобождаемых рабов категорически отказались, чтобы их освобождали, хотя это делалось из лучших побуждений и совершенно безвозмездно. Ни о чем подобном никогда не писали в эпоху расцвета рабовладения в Греции в V–IV вв. до н. э. или в Риме во II–I вв. до н. э., когда в случае освобождения бывшие рабы еще, как правило, были обязаны выплатить определенную сумму денег бывшему хозяину, и даже в этом случае никто из рабов не отказывался от освобождения. Но это означает, что речь, по-видимому, идет в данном случае не о рабах, а о крепостных, ведь как указывал, например, Ф.Лот, установившаяся в поздней империи система крепостной зависимости обеспечивала им, вместе с покровительством патрона, много преимуществ: стабильность, безопасность, защиту от поборов со стороны государства и армии и т. д., и устраивала многих крепостных ([151] рр. 122–123).

Об этом же свидетельствует и лингвистика. Как неоднократно отмечалось историками ([160] S.178, 212), латинское слово “servus” (раб) к концу античности изменило свое значение, им перестали называть рабов (которых было очень мало), а стали называть крепостных, в которых была в IV веке превращена большая часть населения. Соответственно, именно в этом значении (“крепостной”) это слово (“serf’, “servo”) и вошло во все западноевропейские языки: английский, французский, итальянский, испанский, — сформировавшиеся на развалинах Западной Римской империи. Поэтому приводимый М.Финли пример не имеет никакого отношения к «рабовладельческому обществу», а речь идет уже о вновь сформировавшемся к этому времени феодальном обществе.

Тем не менее, тот факт, что М.Финли прошел мимо данных о росте цены рабов, приведенных А.Джонсом, не придав им большого значения ([116] р.129), означает, что эти данные требуют специального комментария. Давайте рассмотрим экономику рабства в античности, и это позволит нам понять, могло ли существовать промышленное или сельскохозяйственное рабство в широких масштабах в эпоху расцвета античности, в частности, во II н. э., к которому относится оценка, сделанная А.Джонсом. Как указывал французский историк А.Валлон, средняя цена неквалифицированных рабов, которых использовали для сельскохозяйственных работ и для работы в рудниках в Греции в V–IV вв. до н. э. составляла 200–250 греческих драхм. При этом один такой раб приносил своему хозяину чистую прибыль в среднем в размере 1 обола (1/6 драхмы) в день, или соответственно, 60 драхм в год ([4] с.110, 122). Чистая прибыль рабовладельца составляла, таким образом, 24–30 % в год, при ставке процента по обычным ссудам 12 %. Можно подумать, что вкладывать деньги в приобретение рабов и затем сдавать их в аренду, например, строительным компаниям (а таких случаев в Греции было довольно много), было намного выгоднее, чем, например, ссужать деньги в долг под проценты. Но это не совсем так. Деньги — вечны, а раб нет. Раб может в любой момент умереть от болезни или от несчастного случая, а вместе с его смертью пропадут и вложенные в него деньги. Для того, чтобы оправдать такой высокий риск (смерти или болезни раба), прибыль от рабовладения должна была быть намного больше уровня процента, что мы и видим в Греции в V–IV вв. до н. э., и эта прибыль должна была обеспечить возврат денег, вложенных в покупку раба, за несколько лет, в данном случае за 3–4 года. В противном случае, если бы этот период удлинился, например, до 10 лет, существовала бы очень большая вероятность, что раб столько не проживет: если среди свободных людей в античности средняя продолжительность жизни, по оценкам, не превышала 30 лет, то среди рабов она была, очевидно, значительно меньше.

Теперь давайте посмотрим, что означало для экономики рабства повышение средней цены рабов в 8 раз ко II в. н. э. Совершенно очевидно, что прибыль от использования рабов в этом случае должна была сократиться если не в 8 раз, то довольно существенно[41]. Соответственно, прибыль рабовладельцев должна была составлять уже не 24–30 %, как в классической Греции, а в несколько раз меньшую величину. Кроме того, окупаемость раба, то есть срок, в течение которого возвращались вложенные в него деньги, также должна была увеличиться в несколько раз. Все это должно было сделать использование рабов в промышленности, строительстве или сельском хозяйстве совершенно невыгодным и рискованным мероприятием, заранее убыточным вложением денег. Намного выгоднее было, например, купить землю и сдать ее в аренду свободным арендаторам — колонам, что все и делали, как свидетельствуют описания того периода. Или просто дать деньги в долг под проценты. Что касается домашних рабов, то они по-прежнему существовали, но их, очевидно, могли позволить себе только очень богатые римляне, для которых высокие цены не были препятствием для их покупки.

Глава III. О размерах сокращения населения в западных провинциях Римской империи

Как отмечалось в главе I, большинство современных историков согласны с тем, что население в Западной Римской империи сокращалось, но оценки размеров этого явления очень разные. Б.Вард-Перкинс считает, что население уменьшилось в 2 раза или более, но никак не обосновывает именно эту цифру ([81] р.327). А.Джонс приводит оценку населения Галлии в начале IV в.: менее 2,5 млн. чел, но никак ее дальше не комментирует ([131] р. 1041). Однако по сравнению с оценками населения Галлии в I в. до н. э. (см. ниже) это означает уменьшение к началу IV в. по меньшей мере в 6 раз. Вместе с тем, живший почти три столетия назад Монтескье утверждал, что население в начале XVIII в. было в 10 раз меньше, чем в античности в период расцвета ([165] СХП). Какая же из этих оценок ближе к истине?

Возьмем сначала прямые демографические показатели, известные нам из древних источников, на которых строит свою оценку А.Джонс. Известно, что к моменту приезда императора Константина в Августодун (нынешний Отён) в Галлии в 311 г. число жителей города с прилегающей к нему областью эдуев сократилось по сравнению с предыдущим цензом (очевидно, за 15 лет) с 32 тыс. до 25 тыс. человек ([110] рр.603–604). По имеющимся данным, площадь области эдуев (до римского завоевания — одного из самых больших народов Галлии) составляла 13,36 тыс. кв. км., а всей Галлии — 635,6 тыс. кв. км. По мнению А.Джонса, указанное число (32 и 25 тысяч) не включает детей в возрасте до 12 или 14 лет ([131] рр. 1040–1041, 1409–1410). Число детей в условиях кризиса рождаемости оценить очень сложно, учитывая, что в Риме в период правления Траяна они составляли, по-видимому, лишь 2–3% населения. Но если консервативно взять за основу такую же структуру населения, как, например, в Александрии в III в., то число детей до 14 лет можно оценить в размере примерно 25 % от общего числа жителей (см. Комментарии к настоящей главе в Приложении). Общее число жителей области эдуев в 311 г. было, таким образом, около 33 тысяч, а в конце III в. — около 42 тысяч. В то же время, мы знаем, что область эдуев на юго-востоке Галлии была и раньше, и в более позднее время одной из самых густонаселенных областей, а в некоторых областях, в частности, на северо-востоке и востоке Галлии, население уже к началу IV в. почти исчезло (см. главу I). Поэтому для более верной оценки населения имеет смысл исключить территорию этих областей, переставших говорить на латинском языке и с тех пор говорящих на языках германской группы. По оценкам Ф.Лота, площадь этой территории составляет около 90 тыс. кв. км., а площадь остальной территории Галлии, где сохранился «романский элемент» — около 550 тыс. кв. км. ([153] р.124) С учетом этого число жителей Галлии в 311 г. можно оценить в размере около 1,4 миллиона, а по состоянию на конец III века — в размере около 1,7 миллионов.

Эти цифры свидетельствуют об очень значительном сокращении населения Галлии уже к началу IV в. по сравнению с периодом поздней Римской республики. Мнения историков о размере ее населения в то время различаются довольно значительно: от 6 до 30 миллионов, при этом ряд французских историков склоняется к средней оценке: 15 миллионов ([136] р.87; [110] р.455; [68]; [133]). Если принять эту среднюю оценку, то население Галлии к 311 г. по сравнению с I в. до н. э. сократилось приблизительно в 10–11 раз. Кроме того, если исходить из тенденции, обозначенной двумя цензами в Августодуне (сокращение числа жителей с 32 до 25 тысяч за предположительно 15 лет), то население должно было уменьшаться наполовину за каждые 40–45 лет, и к моменту расселения вестготов и бургундов в V в. общее число галло-римлян могло составлять всего лишь несколько сотен тысяч человек.

Итак, вопреки ставшей уже традиционной фразе историков античности о том, что у нас нет никаких конкретных данных о демографии Римской империи, у нас есть такие данные, взятые из первоисточников. И они свидетельствуют о том, что уже к началу IV в. средняя плотность населения в Галлии снизилась до приблизительно 2 чел./кв. км.[42] и продолжала быстро уменьшаться. Поэтому произошедшее впоследствии расселение германцев вполне естественно. На территориях, занятых германскими племенами, плотность населения была больше — по оценкам, порядка 4–5 чел./кв. км. ([18] с. ИЗО), а рост их численности и миграции других народов постоянно их подталкивали к тому, чтобы занять пустующие земли. Удивительно не то, что Галлия и другие западные провинции отпали в V в. от Римской империи, а то, что при таком сокращении населения ей так долго удавалось сохранять за собой большинство прежних территорий на Западе[43]. И лишь после фактического раздела империи на Восточную и Западную в конце IV в. у последней не осталось никаких шансов на существование. Но и тогда, благодаря своему выгодному географическому положению, отсутствию сильных внешних врагов, политической и дипломатической ловкости ее императоров и военачальников, своему культурному превосходству, а также благоговению, внушаемому варварам, Западной Римской империи удалось просуществовать почти столетие.

Это благоговение варваров и их преклонение перед культурой Рима было настолько велико, что, как указывает американский историк Р.Коллинс, вестготы даже в VI в. продолжали управлять Испанией как бы от лица Западной Римской империи, которой к тому времени уже давно не существовало, но с которой они в начале V в. заключили договор о расселении на землях юга Галлии и севера Испании ([102] р. ЗО). А остготский король Теодорик правил Италией в конце V в. — начале VI в. как бы от имени императора Восточной Римской империи, заручившись от него соответствующими грамотами. До него такой же «мандат на управление» Италией, правда тщетно, пытался получить и взявший власть в Италии в свои руки в 476 г. Одоакр. Даже некоторые короли вандалов в Африке, а также остготов в Италии, чеканили монеты с изображением императора Восточной Римской империи, как бы от его имени ([151] рр.264, 271). И возможно, именно этим благоговением можно объяснить очень небольшие разрушения римских городов во время варварского «нашествия».

Разумеется, двух имеющихся цифр по Галлии недостаточно, чтобы сделать окончательные выводы о размерах сокращения населения в западных провинциях. Поэтому давайте проверим, подтверждается ли сделанная оценка другими имеющимися данными — археологическими, экономическими, военными и т. д.

Начнем с финансовых показателей, которые, хотя и могут показаться скучными, но позволяют дать самые объективные результаты. В главе I уже приводились данные о том, что доходы Западной Римской империи от двух африканских провинций в 445 г. были в 100 раз меньше, чем доходы Восточной Римской империи от Египта. Но может быть, здесь вкралась какая-то ошибка? Ведь некоторые историки античности с полной уверенностью пишут о том, что города Северной Африки и экономика Северной Африки в конце IV в. процветали. Давайте проведем несложные расчеты и посмотрим с использованием всей имеющейся информации, как сильно изменились доходы, получаемые империей от римской Африки к V в. по сравнению с действительным периодом процветания (то есть приблизительно II в. н. э.). Для этого у нас есть данные по площади обрабатываемых земель, средней урожайности земли в Африке и приблизительному уровню налогообложения в римской Африке и Египте в % к собираемому урожаю, на основе которых мы можем определить примерный размер налогов, которые Западная Римская империя собирала с четырех африканских провинций. В соответствии с этими расчетами (см. Приложение в конце главы) общая сумма налогов с этих четырех провинций могла в период их процветания составлять почти 5 млн. золотых солидов. А фактические суммы налогов, собираемые с этих провинций, сократились в 20 раз к началу V в. (228 тысяч солидов) и в 150–200 раз к середине V в. (20–30 тысяч солидов). Причем, как представлено в Приложении, этот порядок цифр (20–30 тысяч солидов) подтверждается как абсолютными данными о размере налогов, так и данными о единой ставке земельного налога и общем количестве земель, подлежащих налогообложению.

Как представляется, указанную разницу в 150–200 раз невозможно объяснить никакими особыми обстоятельствами, будь то временная ситуация после вторжения вандалов[44], коррупция или недоработка одного из правивших в этот период императоров. Более того, вся информация, которую мы имеем по Африке конца IV в. — начала V в., свидетельствует о том, что землевладельцы были недовольны тяжестью налогов и боролись за их снижение. Мы видим здесь череду восстаний землевладельцев: восстание Гилдо в 397 г., Гераклия в 413 г., Бонифация в 427 г. Причем, Гилдо в 397 г. вел переговоры с Константинополем о переходе под юрисдикцию Восточной Римской империи ([75] рр. 121–122), а Бонифаций в 428 г. пригласил в Африку вандалов. Очевидно, что их действия не могут быть объяснены тщеславным стремлением к усилению собственной власти — зачем тогда уходить из-под слабой власти западного императора под более сильную власть восточного императора или непредсказуемую власть вандалов — а связаны со стремлением избавиться от тяжелого налогового гнета, на который часто ссылаются древние авторы (см. главу I). Это мнение разделяют историки, которые отмечают, что в период правления вандалов в Африке там произошло «массированное сокращение» налогов, и что только после прихода вандалов местные жители осознали, насколько тяжелы были римские налоги ([138] р.47; [151] р.272). Таким образом, несмотря на то, что общий размер налогов, собираемых с четырех провинций, к началу V в. сократился примерно в 20 раз, налоги по-прежнему воспринимались как очень тяжелые. И в середине V в. мы видим их дальнейшее снижение еще в 8-10 раз. Следовательно, указанное сокращение налогов (в 150–200 раз) не может быть объяснено ничем иным, как только соответствующим уменьшением населения.

По-видимому, так же значительно сократилось и реальное количество обрабатываемых земель, хотя отчасти мог иметь место переход к экстенсивному сельскому хозяйству, включая пастбищное скотоводство, как это произошло в Италии. Во всяком случае, размер уменьшения официального количества используемых земель в четырех провинциях (всего лишь в 2,2 раза) ни о чем не говорит, поскольку в Римской империи уже как минимум с начала IV в. применялись законы, не позволявшие отказываться от плохих или необрабатываемых земель или продавать хорошие земли отдельно от плохих (так называемое правило эпиболы — см. Главу I). Поэтому большая часть земель, официально числившихся как используемые, в действительности, очевидно, давно вышла из употребления, а другая часть, возможно, использовалась в целях не производства зерна, а для пастбищного скотоводства. И лишь незначительная часть земель, по всей вероятности, по-прежнему использовалась для выращивания зерна.

Чтобы лучше понять этот феномен: с одной стороны, катастрофическое падение сельскохозяйственного производства, а с другой стороны, «процветание» (или отсутствие явного упадка) отдельных поселений в Северной Африке в IV в., - необходимо учитывать следующие обстоятельства. Во-первых, земли Карфагена всегда считались исключительно богатыми, давая по 2 урожая в год, и вызывали в прошлом немалую зависть у римлян, которым в Италии никогда не удавалось получать такие же урожаи зерна. Поэтому многие римляне и в V веке стремились уехать в эти благодатные края, что пополняло редеющие ряды местного населения. И археология, и древние авторы свидетельствуют о частом присутствии римских беженцев или переселенцев в городах на побережье Африки, куда уехали даже многие римляне после взятия Рима Аларихом в 410 г. ([9] с.305; [138] р. З0) Во-вторых, как уже отмечалось, опустошение разных областей не могло происходить равномерно — люди по экономическим соображениям (поддержание инфраструктуры) и соображениям безопасности (набеги кочевников), несомненно, должны были предпочесть города на побережье Средиземного моря, имевшие хорошие транспортные коммуникации (морской транспорт), которые не могли быть перерезаны кочевниками. Поэтому эти города некоторое время продолжали «процветать», а, например, две самые западные провинции римской Африки (Тингитания и Цезарийская Мавритания) были либо полностью, либо частично утрачены Римом еще в IV в. и перешли под контроль местных племен. Происходило запустение и в глубине римской Африки, и лишь узкая полоска вдоль побережья, действительно, сохраняла видимость процветания.

Однако археологические исследования показали, что и эти поселения на африканском побережье Средиземного моря в VI–VII вв. пришли в полный упадок. Во время раскопок Карфагена там было обнаружено много погребений внутри города, относящихся к концу VI в. — началу VII в., хотя ранее в черте города они были запрещены. Во многих случаях умерших хоронили в могилах, вырытых прямо в соседних домах. Археологи установили, что в момент погребения многие из этих домов, в том числе кирпичных, были в хорошем состоянии, что свидетельствует уже о последней стадии демографического упадка или, лучше сказать — вымирания ([138] р. З0).

Возьмем другие финансовые показатели, в частности, относящиеся к денежному обращению. Как указывает Б.Вард-Перкинс, археологами были произведены раскопки на огромном участке некогда большого римского города Луни на севере Италии, и найденное там количество монет, относящихся к раннему средневековью (VI–VIII вв.), приблизительно в 100–200 раз меньше, чем на таком же участке городской территории сирийского города Дехес ([81] рр.355–356). Эти данные указывают на 100-200-кратную разницу в плотности городского населения в Италии и Сирии.

В целом, археологические исследования города Луни в Италии, а также Рима, показывают в VI–VII вв. такую же картину упадка, как и раскопки Карфагена. Резко уменьшилось количество используемых в обиходе изделий и предметов. Некоторые дома, или часть большого здания, использовались в качестве свалки мусора. Фактически города представляли собой огромные руины, среди которых обитали жалкие остатки прежнего городского населения. Однако и здесь, как отмечают английские историки Р.Ходжес и Д.Уайтхаус, нет следов массовых нашествий (пожаров, внешних разрушений и.т.д.), равно как, например, и нет признаков резкого ухудшения питания населения ([138] рр.24–26,30-32). Все свидетельствует не о внезапной катастрофе, поразившей процветающий античный мир, а о постепенном, но неуклонном упадке, продолжавшемся в течение многих столетий.

Проведенные археологические работы позволяют судить также о плотности населения в сельской местности. На основе анализа такой работы, проведенной в центральной и южной части Италии, Б.Вард-Перкинс делает вывод о постепенном сокращении размеров поселений в сельской местности в течение III–VI вв. — до такого низкого уровня, что ни археологические раскопки, ни другие современные методы археологических исследований не позволяют найти вообще какие-то следы поселений в сельской местности, относящихся к VII–VIII вв. И это «бессилие» археологии, как он отмечает, не связано с тем, что археологи не умеют искать древние поселения ([81] рр.354–355). В частности, в центральной Италии из 438 поселений, существовавших в период расцвета Рима на охваченной работами территории, уже к 450 г. осталось лишь 53 (сокращение более чем в 8 раз). Существенно сократилось и число жителей этих оставшихся поселений, которые в большинстве превратились в так называемые «виллы». В действительности такая «вилла» обычно включала лишь несколько домов, находящихся на некотором отдалении друг от друга, и здесь, по-видимому, более подходит слово «хутор», чем слово «вилла» в современном его понимании. При этом население ни одного такого хутора не превышало 50 человек ([138] рр.38–40, 48). Таким образом, приведенные цифры позволяют сделать вывод о катастрофическом сокращении сельского населения в Италии — как минимум, в десятки раз. Следует отметить, что именно та область, где проводились раскопки (всего несколько десятков километров к северу от Рима) всегда отмечалась историками как наиболее густонаселенная часть Италии, не пострадавшая в результате эмиграции италиков в I в. до н. э. — I в. н. э., и где, по мнению П.Бранта, «очевидно, предпринимались специальные усилия в период поздней Республики или в период правления Августа по поддержанию или увеличению числа свободных крестьян». Многие же другие области, как свидетельствует сделанный им анализ, в частности, почти весь юг Италии, уже в то время превратились в обезлюдевшие пустынные пастбища ([74] рр. 353, 370–375). Таким образом, указанные выше результаты археологических исследований никак нельзя объяснить эмиграцией италиков, которая, продолжалась лишь до середины или конца I в. н. э., а можно объяснить только естественной убылью населения.

Что касается городов, то о размерах их сокращения в III в. при строительстве новых стен уже говорилось в главе I. Площадь Ним в Галлии уменьшилась с 220 до 32 га (в 7 раз), Августодуна (Отёна) — с 200 до 11 га (в 20 раз), в других городах порядок цифр был тот же ([136] р.116). В дальнейшем, в течение IV–VI вв. города продолжали уменьшаться в размерах. В период расцвета империи в I–II вв. публичные римские бани в Клуни в Париже занимали почти целый гектар площади, не говоря уже о банях Каракаллы и Диоклетиана в Риме (соответственно 11 и 14 га). А в VI–VII вв. до размера римских бань сократились все города в Галлии, Испании и Италии, за исключением, возможно, лишь самого Рима. Сам Париж стал ненамного больше своих прежних бань, разместившись целиком на маленьком острове Сите на Сене, остальная территория современного Парижа к VII в. была покрыта вековыми лесами. Как отмечал Ф.Лот, города к концу античности превратились в маленькие укрепленные форты, а деревни — либо совсем исчезли, либо превратились в виллы, принадлежащие отдельным хозяевам. Исходя из оценок Ф.Лота и А.Гренье относительно населения городов Галлии в период ранней Римской империи (100–200 тыс.) и в период перехода к средневековью (3–6 тыс.), мы говорим о приблизительно 30-35-кратном сокращении числа жителей, населения Рима (соответственно 1 млн. и 20 тыс. человек) — о 50-кратном ([151] рр.294, 394–395; [110] р.530; [138] р.49).

Но процесс сокращения городов не остановился с концом эпохи античности. Результаты археологических работ свидетельствуют о том, что в городах Галлии большая часть кирпичных и бетонных зданий в течение последующих столетий приходила в упадок, и их либо подлатывали в отдельных местах, либо сносили и заменяли деревянными строениями. Магазины и ремесленные мастерские, столь характерные для античности, практически исчезли. Как отмечал известный бельгийский историк А.Пиренн, города как коммерческие центры к IX в. перестали существовать, превратившись фактически в поселения сельских жителей, занятых исключительно сельским хозяйством ([181] р.56). А по словам английских историков Р.Ходжеса и Д.Уайтхауса, «все попытки археологов доказать непрерывность существования городов предоставляют нам бесценный объем негативной (курсив авторов) информации, отрицающей непрерывность существования городов после 600 г.» ([138] рр.83–84).

О размерах этого апокалипсиса поздней античности можно судить также по дальнейшей истории городов во Франции во втором тысячелетии и по тому, как эта история нашла свое отражение во французском языке. Слово civitas, от которого произошло французское слово сйё («ситэ»), первоначально в латинском языке означало город-государство или главный город округа с принадлежащей ему сельской территорией, как Августодун с областью эдуев. А все другие города, которых было значительно больше, назывались urbs (откуда произошло слово «урбанистический»), В дальнейшем слово urbs совсем вышло из употребления вместе с исчезновением большинства городов. А слово сйё сохранилось во французском языке в основном в том значении, в котором бывшие civitas предстают в раннем средневековье — то есть это уже не провинциальный центр площадью 100 или 200 гектаров, как это было во II в., а маленький укрепленный раннесредневековый замок (кремль) размером в несколько гектаров, вокруг которого лишь в VIII–XI вв. начинают расти опять жилые постройки и возводиться новые кольца стен. Именно такие сйё (кремли) мы сегодня видим в большинстве старинных французских городов.

Что касается слова ville («билль»), которое по-французски сегодня означает «город» (и почти всегда именно оно используется в этом значении), то это слово произошло от латинского villa — вилла, загородный дом, крестьянский двор. В раннем средневековье «виллы» представляли собой либо хутора из нескольких домов, либо вообще одно хозяйство, включавшее семью хозяина и в ряде случаев некоторое количество колонов или подсобных рабочих. В дальнейшем, по мере роста населения, прежние «виллы» превратились сначала в деревни, а позднее в города; вот и слово ville перестало обозначать виллу, и начало означать сначала «поселок», а затем «город». До сих пор во Франции тысячи городов имеют окончание ville или court (двор), а перед ними — чаще всего имя того колониста-варвара, который когда-то поселился в этой «вилле» или «дворе»: например Arnouville (вилла Арну). Причем, археология говорит о том, что эти «виллы» и «дворы» с именами поселенцев-варваров возникали часто на территории бывших галло-римских поселений, и получили новые имена вместо прежних в VII–VIII вв. ([136] р.148) Сотни других городов во Франции называются “villeneuve” (новая вилла), “bastide” (постройка), “bourg” (первоначально означало «деревню», а затем стала означать «город»), “villefranc” (поселение с особыми гарантированными правами), и т. д. Они в большинстве возникли вообще на пустом месте в IX–XIII вв., но уже изначально строились не как «дворы» или хутора, а уже как деревни (обычно также с собственной церковью), и организаторами их строительства и привлечения в них жителей обычно становились местное духовенство и феодалы ([82] рр.71–72, 76). В дальнейшем число их жителей настолько возросло, что они (а вместе с ними и слово «билль», равно как и «бург») поднялись в своем статусе с «деревни» до «города».

Читатель вправе спросить — а что мешало духовенству и феодалам развернуть такое же строительство «вильневов» и «бургов» в V–VII вв.? Ответ прост — мешало отсутствие потенциальных жителей. Нехватка людей оставалась такой же проблемой раннего средневековья, как и поздней античности. В частности, как указывает историк Р.Кёбнер, по монастырским письменным источникам в Галлии известно, что многие попытки основания новых поселений в то время откладывались или от них вообще отказывались именно по этой причине. А когда такие попытки предпринимались, поселенцев старались привлечь всеми возможными способами: предоставляли им разные гарантии, включая гарантию свободы[45], а также предоставляли поселению специальные права. Отсюда столь распространены на территории Франции, равно как и Испании, «вильфранки», поэтому в документах того времени монастыри Галлии пытаются всеми правдами и неправдами получить не землю — в земле нет недостатка — а особые права для основания поселений ([82] р.68).

Если проследить, какими были типичные поселения франков во время их первоначального расселения в Западной Римской империи (что было проанализировано Р.Кёбнером), то мы увидим, что, так же как и в самой Германии в то время, они селились небольшими хуторами по нескольку семей, или даже вообще одной-двумя семьями. Таково мнение историков и археологов, об этом же свидетельствует и один из первых законов франков в Галлии — Pactus Lex Salica (начало VI в.). В нем написано, что любой поселенец имеет право вето против поселения по соседству пришельца со стороны, если даже «один или несколько» других поселенцев согласны его принять. Из этого, в частности, следует, что речь не идет о больших поселениях, а речь идет о хуторах ([82] р.34). Собственно, это подтверждается и выводами археологических исследований, о которых шла речь выше. Другим типом поселений были поместья, принадлежащие земельной аристократии и монастырям, возле которых жили и зависимые от них крестьяне. Но в VI–VIII вв. доминировал первый тип поселений (хутора). Даже в начале IX в., хотя к этому времени уже произошел заметный рост монастырей и крупных поместий на севере Галлии ([128] р.68; [139] р.271), доля их земель в ряде провинций составляла, по оценкам, лишь 10–12 % общего количества обрабатываемых земель, и лишь в районе Парижа, где этот рост был наиболее заметным, достигала 32–35 %. Остальную землю по-прежнему обрабатывали крестьяне, жившие на хуторах (называвшихся в Галлии «мансами», «виллами» и «дворами»), состоящих из одной или нескольких семей ([82] рр.231–232).

Таким образом, можно заключить, что из общего числа поселений даже в начале IX в. хутора и одиночные дворы составляли в большинстве провинций порядка 97–99 %[46]. Между тем, мы знаем, и не только по распространенности «вилл» и «дворов» в названиях французских городов, но и по самым разным источникам, в том числе по истории развития городов, прослеженной историками ([128] р. 69–70), что именно из этих, а также построенных в дальнейшем «с нуля» поселений (в том числе “villeneuve”, “bastide”, «bourg», «villefranc» и прочих) образовались тысячи городов во Франции. Итак, если исходить из того, что в этих поселениях в V–VII вв. жило, как правило, от нескольких человек до нескольких десятков человек, или их еще не было вообще, а в наше время в тех же поселениях проживают тысячи и десятки тысяч, то мы говорим о росте населения с тех пор и до наших дней в несколько сотен раз. Соответственно, если в наши дни средняя плотность населения Франции составляет порядка 110 чел./кв. км., то в то время она, по всей видимости, была менее 1 чел./кв. км.

Примерно те же результаты может дать и сопоставление площади «сите», то есть старых городов античности в момент их наибольшего сокращения, с их нынешней площадью. Например, площадь Бордо составляла в раннем средневековье 32 га, Нанта, Труа и Руэна — 16 га, Парижа — 9 га, Бовэ, Тура и Ренна — от 6 до 10 га, в то время как площадь Константинополя составляла в этот же период около 1500 га ([151] р.81; [149] р.131). Соответственно, площадь указанных городов во Франции к сегодняшнему дню выросла в сотни или даже в тысячи раз. Причем, площадь стен старого города («сите») в ряде случаев даже преувеличивает реальные размеры этих городов в VI–VII вв. Например, археологические раскопки в Туре показали, что многие дома в черте старого города в эти столетия пришли в упадок, и лишь в IX–X вв. площадь внутри этой черты опять была полностью застроена ([128] р.66).

Может возникнуть вопрос: а не могли ли города образовываться в результате, например, слияния нескольких десятков таких хуторов, о которых шла речь выше; в этом случае приведенные выше оценки были бы неправомерными. Имеющиеся данные опровергают эту возможность как массовое явление. Известно, что франкские «виллы» и «дворы» в VI–VII вв. никогда не располагались рядом, между ними всегда находились большие пространства, покрытые лугами и пастбищами — на что указывают историки Р.Кёбнер и М.Блох. Германцы, по-видимому, следуя своей старинной традиции, описанной еще Тацитом, и селились на хуторах с тем, чтобы не иметь недостатка не только в обрабатываемой земле, но и в лесах и пастбищах, где они могли пасти скот и заниматься охотой ([82] рр. 17–42, 231–232). Разумеется, по мере роста городов во втором тысячелетии несколько бывших «дворов» и «вилл» могли оказаться в черте одного города, но вряд ли речь могла идти о нескольких десятках[47].

Итак, мы рассмотрели целый ряд демографических, финансовых и археологических данных, а также историю упадка и последующего развития городов в Западной Европе. И все эти факты свидетельствуют об очень существенном (в несколько десятков и даже в сотни раз) уменьшении населения провинций Западной Римской империи к концу античности — началу средневековья, а также об уменьшении плотности населении до очень низкого уровня (порядка 1 чел./кв. км.). Давайте теперь посмотрим, подтверждают ли это другие экономические показатели. Самой простой отраслью промышленности античности, сохранившейся и в период раннего средневековья, было производство керамики, которая использовалась в повседневном быту. Но археологические исследования показали, что число гончарных мастеров резко сократилось — до такого низкого уровня, что, как пишут Р.Ходжес и Д.Уайтхаус, в VI–VIII вв. в Галлии один или два мастера «покрывали потребности целых областей», при том, что они производили достаточно широкий набор изделий и население по-прежнему их приобретало ([138] р.83). Давайте сравним это с периодом расцвета Римской империи. По данным А.Гренье, в начале II в. н. э. на одном из крупных керамических центров в Галлии — Лезу — работало 3000 гончарных мастеров, ставивших свои личные клейма на изделиях. Причем, речь идет только о тех, чьи клейма были обнаружены во время раскопок, и, разумеется, не считая их помощников и наемных рабочих ([110] р.548). Промышленная зона города с печами по обжигу керамики занимала несколько квадратных километров площади. Лезу был не единственным центром керамической промышленности в Галлии, таких крупных центров было несколько или, возможно, около десяти, не считая мелких локальных производств. Если принять, что Лезу с его 3000 мастеров обеспечивал своей продукцией даже в 10 раз большую территорию, чем те 1–2 гончара, о которых говорят историки раннего средневековья и которые «покрывали потребности целых областей», то и тогда мы говорим о сокращении объемов производства керамики в сотни раз. Поскольку, по мнению историков, в основной массе население Римской империи никогда не было склонно к чрезмерному потреблению, а имело весьма скромные запросы в быту и повседневной жизни ([151] рр.82–83), то указанную разницу в сотни раз лишь в небольшой мере можно объяснить более скромными запросами жителей Галлии в VI–VIII вв. по сравнению со II в., а в основном нельзя объяснить ничем иным, кроме соответствующего уменьшения населения.

Другой отраслью, которая позволяет делать экономические сопоставления между античностью и ранним средневековьем, является сельское хозяйство. Объем пищи, потребляемой человеком в эти столь разные исторические эпохи, в среднем вряд ли сильно различался. Между тем, выпуск сельскохозяйственной продукции очень значительно сократился. Об этом свидетельствует, во-первых, очень значительное увеличение площади лесов и болот, а также пастбищ и пустынь. Судя по описаниям, леса, болота и пастбища в Галлии занимали в VI–VII вв. до 90 % всей площади, или даже более. Так, каждый лес имел свое собственное название, и почти не было случаев, когда лес называли по имени прилегающей деревни или города, что стало обычным явлением уже лишь во втором тысячелетии. Помимо вековых лесов, были в огромных количествах пустоши между поселениями и особенно большие пограничные зоны запустения — между территориями отдельных франкских графств и между ними и другими государствами. Например, «брабант» на местном языке раньше означал именно такую пограничную зону запустения, по имени которой до сих пор называется большой регион в Бельгии. Кроме этого, особую категорию составляли земли, относительно недавно вышедшие из употребления и поросшие кустарником, их легче было снова освоить, и в VI–VII вв. именно такие земли выбирали для основания новых монастырей. Лишь в последующие столетия, как указывает Р.Кёбнер, приступили к освоению других земель, которые к тому времени превратились в лесные массивы ([82] рр.42–45). В целом этот процесс продолжался с VI в., когда он уже упоминается в вестготских и бургундских законах, и до конца XVIII в. — начала XIX в., когда сразу после Великой французской революции приступили к интенсивной вырубке ранее неприкосновенных королевских и баронских лесов ([136] р.569). При этом, лишь в XIII–XIV вв. во Франции начали запрещать расчистку лесов посредством их сжигания или вообще запрещать вырубку — в тех регионах, где лесов оставалось мало. Как отмечает французский историк К.Парэн, «варварский метод расчистки посредством сжигания мог применяться, пока леса казались неисчерпаемыми… он уничтожал ценные естественные богатства и часто превращал лес в очень малопродуктивную пустошь» ([89]) I, рр. 136–137). По одной из научных гипотез, интенсивная вырубка лесов в Западной Европе стала одной из причин наступления на планете, начиная с XVI в., так называемого Малого ледникового периода, продлившегося

52 до XIX в. [101] В течение XIV–XVI вв., когда количество лесов сильно уменьшилось, во Франции были введены строгие ограничения как на вырубку лесов, так и их использование для выпаса домашних животных.

А какая ситуация была в эпоху античности? Римский историк и географ Страбон в начале I в. н. э. писал, что в Галлии не было неиспользуемой земли, кроме некоторых участков, на которых были расположены болота и леса — причем, вследствие избытка населения даже эти места были густо заселены ([55] IV,1,2). В Галлии того времени также практически не было и открытых пастбищ — скот кормили фуражом, который специально для этого выращивали. Кроме того, именно по причине ограниченности пастбищ и лесов скот выращивали в очень небольших количествах. Цезарь хвалил своих солдат в Галлии за то, что они хорошо переносят отсутствие мяса в рационе. И он также специально дожидался, пока созреет весной фураж на полях, прежде чем начинать очередную кампанию в Галлии — даже несмотря на то, что в его армии было очень мало кавалерии — поскольку обеспечить лошадей кормом в условиях перенаселенности страны было большой проблемой ([89], I, р.94; [60] 11,2; 1,15–16). Учитывая эти описания, почерпнутые из разных источников, нельзя не согласиться с мнением французских историков, которые оценивают размер населения Галлии в тот период в 15 или даже в 20–30 млн. чел. (см выше). Такого же уровня населения — 20 млн. — Франция опять достигает к середине XIV в.[48], когда появляются первые серьезные ограничения на вырубку лесов, и затем, после демографического спада, вызванного эпидемиями и другими причинами, опять к XVI в. ([136] рр.296, 389) Совершенно очевидно, что процесс вырубки лесов во Франции в средние века, также как в эпоху античности в Галлии, отражал увеличение площади обрабатываемых земель по мере демографического роста. И где-то при уровне 20 млн. населения во Франции в XIV в., очевидно, был достигнут некий предел дальнейшего роста выпуска продовольствия, связанного с вырубкой лесов и применением традиционных методов возделывания полей.

Примерно в это же время (XIV в.) Западная Европа по уровню урожайности зерновых приблизилась к тому уровню урожайности, которая была на этих территориях в период античности: сам-4[49], дальнейшее повышение урожайности требовало уже существенного вложения капитала и перехода к интенсивному земледелию. Но вплоть до XVIII в. во Франции практически не применялись интенсивные методы земледелия, хотя для этого имелись все возможности и технологии (в Англии они были уже давно, начиная с XIV в., с успехом опробованы). По-видимому, пока были возможности для роста экстенсивного земледелия за счет вырубки лесов, не было смысла вкладывать деньги в интенсивное сельское хозяйство. Единственным серьезным усовершенствованием во Франции по сравнению с античностью было введение трехпольной системы вместо двухпольной, позволившей увеличить процент ежегодно используемых земель, но и оно к тому времени успело распространиться лишь на севере Франции ([89] I, рр. 125, 141; [136] р.487). Лишь в XVIII в., когда население Франции, по оценкам, достигло 26 миллионов человек ([136] р.520), оно, по-видимому, столкнулось с нехваткой земли. Об этом свидетельствует как начавшееся внедрение интенсивных технологий земледелия, так и, например, жадная вырубка последних оставшихся (королевских и баронских) лесов после Великой французской революции, вызванная, по всей видимости, стремлением увеличить дефицитные пахотные земли. Судя по описаниям Страбона и Цезаря, при той же урожайности, дефицит пахотной земли в Галлии в I в. до н. э. уже имел место, но еще не достиг такого состояния, как во Франции в XVIII в. и скорее сравним с ситуацией в XIV в. или в XVI–XVII вв., поэтому для Галлии, с учетом несколько большей территории, вполне представляется приемлемой оценка на уровне 20–25 млн., а 15 млн., пожалуй, даже кажется заниженной оценкой.

Что касается V–VIII вв., то средняя урожайность в Европе упала в эти столетия до сам-2, вместо сам-4 — сам-8 в эпоху зрелой античности ([118] р. 196; [131] р.768). С точки зрения землепользования такое изменение означало, что для производства того же количества зерна для потребления требовалось в 3–7 раз больше земли. При этом уже в начале IV в. н. э. античный автор Мамертин писал об болотах и лесах на том месте, где раньше были поля ([ПО] рр.593–594). А в V в., когда в Галлии расселились бургунды и вестготы, то они получили 2/3 обрабатываемых земель, и это не вызвало никаких протестов или возражений со стороны галло-римлян. Наоборот, земли передавались по взаимному согласию, с участием представителей обеих сторон. При этом мы знаем, что, например, бургунды поселились на юго-востоке Галлии, где плотность населения всегда до этого была самой высокой, и речь не шла, как в случае с левым берегом Рейна, о поселении на практически опустевших территориях. Все это говорит о крайнем избытке земель, в том числе обрабатываемых или недавно вышедших из обращения.

Можно примерно подсчитать, о каком избытке идет речь, на основе приведенных цифр. Если принять, что леса и болота, о которых писал Мамертин еще в начале IV в, сделали непригодными к V в. даже всего лишь 1/3 пахотных земель (то есть осталось в распоряжении крестьян лишь 2/3 прежних земель); при этом ввиду перехода к экстенсивным методам обработки земли ее теперь требовалось в 3–7 раз больше, чем ранее; и несмотря на такие изменения, галло-римляне отдали бургундам и вестготам 2/3 обрабатываемых земель, то все это должно было привести к сокращению производства зерна самими галло-римлянами не менее чем в 15 раз (2/3: 3 * 1/3 = 2/27). Тем не менее, никаких социальных или экономических последствий (включая массовые протесты или голод среди населения) этого грандиозного земельного передела не наблюдалось. Наоборот, галло-римляне вполне добровольно уступили 2/3 своих земель варварам.

Аналогичные процессы происходили и в Италии, Испании и Северной Африке, но они там сопровождались образованием не лесов и болот, а пустынь и полупустынь. Это явление хорошо известно археологам — при проведении раскопок в этих странах они часто сталкиваются с массивными наносами из песка и гравия, относящимися к периоду V–IX вв., высота которых иногда составляет десятки метров. Нередко целые города оказывались погребенными под такими наносами, сделанными протекающей через город рекой. До V в. ничего подобного не происходило. Поскольку ни один из древних авторов не писал о существенных изменениях климата, которые могли бы привести к столь резкому изменению ландшафта в некогда процветавших провинциях Римской империи, то единственное возможное объяснение — это «упадок классической системы сельского хозяйства», о котором пишут Р.Ходжес и Д.Уайтхаус ([138] р.57). Дело в том, что сельское хозяйство всех этих стран успешно развивалось лишь благодаря ирригационным системам, сооруженным в эпоху античности. Как только их перестали поддерживать должным образом, пахотные земли стали превращаться в пустыни.

Особенно большой вред ландшафту наносило сезонное пастбищное скотоводство, которое появилось в Италии, по-видимому в I в. до н. э. Во всяком случае, впервые о нем писал Варрон, живший в конце I в. до н. э. — начале I в. н. э. До этого скотоводство в Италии вообще было слабо развито, так же как и в Галлии ([89] I, р.94). Это не удивительно, учитывая, что плотность населения была очень высокой, и в условиях дефицита земли всю ее старались использовать не для пастбищ и производства фуража, а для производства продовольствия. Плотность населения в Римской республике в V в. до н. э., согласно официальным цензам, превышала 120 чел./кв. км. ([79] р. 136), то есть была значительно выше нынешней средней плотности населения в Европе и была не намного ниже нынешней средней плотности населения в Италии. Но урожайность была значительно ниже той, что достигнута сегодня, поэтому нехватка пахотной земли и продовольствия для населения Римской республики — постоянная проблема V–IV вв. до н. э. ([186] р.103) Лишь по мере римских завоеваний в Ш-П вв. до н. э. эта проблема уменьшилась, но и во II в. до н. э. римляне в Италии, так же как и галлы, кормили скот не на пастбищах, а выращивали для него фураж, о чем упоминали древние авторы. В I в. до н. э. ситуация изменилась: начались массовая эмиграция из Италии, демографический кризис и вызванное этими явлениями опустошение земель. Вывод из активного применения пахотных земель в этот период усугублялся распространением миграционного скотоводства, связанного с сезонным перегоном скота с гор на равнину и обратно на большие расстояния. Как указывает французский историк С.Парэн, это наносило большой вред сельскохозяйственным землям, через которые проходили стада, превращая их в полупустыню или в «малярийные болота» ([89] I, рр.131–132). Тем не менее, эта практика, которая не требовала ни большого количества рабочих рук, ни инвестиций, быстро распространилась и в Италии, и в Испании, и в других провинциях, прилегающих к Средиземному морю.

О масштабах распространения этой практики, например, в Испании, свидетельствуют следующие факты, приводимые английским историком Р.Смитом. Законы вестготов, которые действовали в Испании вплоть до арабского завоевания в начале VIII в., гарантировали всем стадам скота неограниченный доступ к любым землям, кроме специально огороженных, и запрещали городам препятствовать такому доступу и огораживать любые участки земли, кроме непосредственно обрабатываемой ([82] р.351). Можно сказать, что этими законами вестготы как бы уравняли в своих правах людей и скот: куда разрешалось ступать ноге человека (то есть практически везде), туда же разрешалось ступать и копыту домашнего скота. Нет никакого сомнения в том, что вследствие таких законов и те остатки римских ирригационных систем, которые могли к тому времени еще сохраниться, были очень быстро разрушены: кто будет трудиться и делать инвестиции в их поддержание, если их плодами будут пользоваться проходящие мимо стада скота, которые будут поедать и вытаптывать всю растительность.

Для того чтобы дополнить эту картину, можно упомянуть еще об одном факте. Историки до сих пор ломают головы, пытаясь объяснить загадку расселения четырех варварских племен в Испании в начале V в. Известно, что после пересечения Пиренеев в 409 г. они распределили между собой территорию Иберийского полуострова следующим образом. Вандалы асдинги и свевы поселились в маленькой области на крайнем северо-западе страны (в нынешней испанской Галиции и на севере Португалии); вандалы силинги — в Бетике (нынешней Андалузии) на юго-востоке полуострова, а аланы (по-видимому, самое немногочисленное из всех четырех племен) взяли себе всю остальную территорию полуострова — от Атлантики до Средиземного моря, исключая лишь небольшую область на северо-востоке (Таррагону). «Почему два участника конфедерации были загнаны в одну не очень привлекательную область без видимого протеста с их стороны?», — недоумевает американский историк Р.Коллинз ([102] р.18). События становятся более понятными, если учесть то, о чем было написано выше. Судя по массивным песчаным наносам, обнаруженным археологами, уже к V веку вся центральная часть Испании, по-видимому, представляла собой песчаную полупустынную местность с редкими оазисами. Аланы, обитавшие ранее в степях Приазовья и Северного Каспия, были привычны к такой местности и решили заняться кочевым скотоводством, выбрав для этого всю испанскую равнину — от Атлантики до Средиземного моря. Выбор остальных трех племен был, очевидно, обусловлен наличием больших горных районов на северо-западе и юго-востоке полуострова, что создавало лучшие условия для миграционного скотоводства: летом, когда трава на равнине высыхала, скот можно было перегонять в горы и иметь, таким образом, круглогодичный источник корма для скота. Исходя из этого, аланам как раз достались худшие земли для скотоводства, что компенсировалось необъятной территорией. Однако с учетом малочисленности всех четырех народов (в 428 г. число всех вандалов и аланов при их переправе в Африку, включая жен и детей, составило всего 80 тыс. человек), вряд ли кто-то из них испытывал нехватку земли.

Все последующие события говорят также в пользу этого вывода. Миграционным скотоводством в Испании в дальнейшем активно занимались как вестготы, так и арабы. А в последующие несколько столетий, по словам историков Р.Коллинза и Р.Смита, центральная часть полуострова оставалась «no-шап land»[50], «редко населенной или ненаселенной территорией» ([102] р.229; [82] р.346). Впрочем, такой же обезлюдевшей территорией стал и северо-восток Испании. В дальнейшем, в IX–XI вв. эти территории стали объектом активной колонизации со стороны вестготских и франкских государств. А для защиты от внешних врагов повсюду начали строить небольшие крепости — castello, откуда и названия этих регионов Испании — Кастилья и Каталония ([82] рр.64–65).

Имеющаяся информация позволяет судить о существенном демографическом росте в Испании, начиная с IX в. Во-первых, началась активная колонизация Кастильи и Каталонии, которые в дальнейшем из «по-man land» превратились в самые процветающие регионы полуострова. В Каталонии к началу XIII в., по оценкам известного историка Р.Лопеза, плотность населения составляла уже более 40 чел./кв км., и она стала самым развитым регионом Испании, успешно конкурируя с Венецией и Генуей в морской торговле ([83] рр.302–303, 347). Кастилья также превратилась к этому времени в один из густонаселенных регионов. Существенное увеличение населения произошло и на северо-западе и севере полуострова, где еще в период арабского владычества сохранились независимые от арабов государства вестготов и басков, и откуда началась Реконкиста. Вместе с тем, быстрый демографический рост происходил и на территориях, контролируемых арабами. Известно, что если при Абдаррахмане I (756–788 гг.) сумма налогов, взимаемых с населения, не превышала 300 тыс. серебряных динаров в год, то ко времени Абдаррахмана II (822–852 гг.) она достигла 1 миллиона, а в эпоху Абдаррахмана III (912–961 гг.) составила 5,48 миллионов динаров ([1] с.133). Таким образом, доходы от сбора налогов за два столетия выросли почти в 20 раз. Известно также, что в период арабского владычества происходил бурный рост крупных городов, прежде всего Кордобы, Севильи и Гранады. К концу арабского правления (XIII в.) протяженность Кордобы с востока на запад, по описанию современников, составляла около 10 миль (16 км), и в ней было более 200 тысяч домов и более 8 тысяч лавок и магазинов ([102] р.181). Историки считают эти свидетельства несколько преувеличенными. Возможно, это и так. Вместе с тем, из других источников известно, что только число рабов в Кордобе возросло с 3750 в 912 г. до 13750 чел. в 961 г. ([83] р.262) — почти 4-кратное увеличение за 50 лет, что также говорит о небывалом росте численности населения и богатства города.

О росте населения свидетельствуют и дальнейшие тенденции развития пастбищного скотоводства. Как отмечал Р.Смит, в бесчисленных уставах, дарованным городам в период Реконкисты (т. е. начиная с XI в.), впервые со времен Римской империи закреплялось право неприкосновенности городских земель, а также огороженных пастбищ для местного, не миграционного, скотоводства, и запрещалось вторжение мигрирующих стад; и в этой связи перспектива увеличения пастбищных земель за счет присоединения Андалузии была важным дополнительным стимулом для испанцев в их «неустанном крестовом походе против неверных» ([82] р.351). В дальнейшем, начиная с ХII-ХIII вв., по мере исчерпания возможностей получения новых пастбищ за счет Реконкисты, развернулась настоящая борьба между скотоводами и остальным испанским населением: во всех провинциях создаются гильдии скотоводов, объединявшие, как правило, практически всех скотоводов данной территории, которые всеми возможными средствами пытаются отстоять пастбища.

Итак, мы видим, что в VIII в. вся территория Иберийского полуострова представляла собой «по-man land», на которой практиковалась неограниченная миграция скота и города заносило песком. Но к XIII в. плотность населения на северо-востоке (более 40 чел./кв. км) уже приближалась к нынешнему среднему показателю для Испании (около 60 чел./кв. км.). Одновременно с этим и на остальной территории происходил резкий демографический рост, о чем, в частности, свидетельствуют увеличение налоговых сборов почти в 20 раз за два столетия и резкое обострение борьбы за свободные земли (пастбища) с XIII в., так же как это происходило и во Франции (леса). При этом, по разным оценкам, население Испании в первой половине второго тысячелетия составляло от 7 до 10 млн. ([82] р.360), а средняя плотность населения, соответственно, от 14 до 20 чел./кв. км. Учитывая, что речь также идет, очевидно, о росте числа жителей полуострова к этому времени, по меньшей мере, в два десятка раз по сравнению с VII–VIII вв., можно предполагать, что плотность населения в VH-VIII вв. в Испании, так же как и во Франции, в среднем не превышала 1 чел./кв. км.

Имеющаяся информация по Испании и побережью Средиземного моря дает возможность также проследить изменение арендной платы за использование обрабатываемых земель от античности до средневековья. Этот показатель зависит от двух факторов — во-первых, от урожайности земли в данной местности, и, во-вторых, от дефицита или наоборот, избытка земли. В Египте, где в античную эпоху была и очень высокая урожайность, и сохранялся дефицит земли ввиду густоты населения, арендатор платил владельцу земли около 50 % собранного им урожая ([131] р.767). Что касается северо-западного Средиземноморья, то известно, например, что Третейским договором, вынесенным в 117 г. до н. э. между Генуей и ее оброчными деревнями, было установлено, что Генуя будет получать оброк с принадлежащих ей виноградников в размере 1/6 с произведенного вина ([38] с.411). При этом данная плата за использование земли, очевидно, не включала налоги государству, которые в период расцвета античной экономики в среднем составляли порядка 25 % от стоимости собранного урожая и которые указанные деревни должны были уплачивать в казну самостоятельно. Примерно такой же порядок цифр мы видим и в XII в. н. э. на севере Испании (в Арагоне), где арендная плата за виноградники составляла от 1/5 до 1/3 от произведенного вина — очевидно, включая налоги, которые местный феодал сам уплачивал королю ([82] р.347).

В отличие от этих нормальных с экономической точки зрения арендных отношений, в раннем средневековье мы видим совершенно «ненормальную» картину. Как указывает Р.Смит, обычная арендная плата с крестьянского двора в этот период в Испании была равна 1 курице в год, и взималась в натуре ([82] р.357). Если представить, сколько продовольствия требовалось средней крестьянской семье для существования в течение года, становится ясным, насколько мизерной была такая «арендная плата», если попытаться ее измерить в % к собранному за год урожаю. Тем не менее, по-видимому, она отражала сложившую ситуацию с избытком земли, которая совершенно не стимулировала вообще брать какую-либо землю в аренду, когда ее и без того хватало. Понятно, что единственной возможностью в этих условиях извлекать дополнительные доходы для «сильных мира сего» становится внеэкономическое принуждение, в том числе закабаление крестьян и прикрепление их к земле. Характерно, что крепостное право широко распространяется в раннем средневековье именно в Испании, Франции и Италии и вытесняет арендные отношения.

Важным свидетельством численности народонаселения может служить информация о численности войск, участвовавших в сражениях или военных кампаниях. Соответствующие сведения обычно упоминаются в древних летописях и так или иначе имеются для всех исторических периодов. Хорошо известно, что численность римских армий достигала сотен тысяч человек. Так, численность армии под командованием Цезаря в Галлии, не считая других римских войск, раскиданных по всему Средиземноморью, составляла не менее 100 тыс.[51], а численность галлов в битве при Алезии в 52 г. до н. э. составляла порядка 300 тыс. ([5] с.253, 255) Римские войска при осаде в 134 г. до н. э. Нумантии, где засели испанские повстанцы, насчитывали около 60 тысяч ([39] с.21). Имеются соответствующие цифры и для раннего средневековья. Выше уже приводились размеры армий персов и славян в 626 г. и арабов в 717–718 гг. при осаде Константинополя (соответственно 250 и 200 тыс.). А какие сведения есть в отношении бывших провинций Западной Римской империи в эпоху раннего средневековья? Историки часто утверждают, что нет никаких (достоверных) данных. Это так, но только отчасти. Действительно, нет никаких достоверных данных о размере крупных армий, но есть вполне достоверные данные о небольших армиях или отрядах. Чуть ли не единственной армией VI–VIII вв., о которой имеется достоверная информация (взятая из арабских источников), является армия арабов во главе с Тариком, разбившая в 711 г. армию короля вестготов Родерика, что и определило судьбу Иберийского полуострова на последующие несколько столетий[52]. Численность этой армии арабов, как указывает Р.Коллинс, была всего 1700 человек ([102] р.151). Размер побежденной армии вестготов неизвестен, но, судя по всему, он вряд ли превосходил арабскую армию. После разгрома Родерика арабы прислали в Испанию дополнительные войска, и практически весь полуостров был ими завоеван в течение последующих 3–4 лет без единого крупного сражения.

Следующий важный этап в истории Испании — переворот, осуществленный Абдаррахманом I в 756 г. — свержение власти Аббасидов и утверждение династии Умайядов, которая в дальнейшем правила почти всем Иберийским полуостровом в течение нескольких столетий. Известно, что важную роль в указанном перевороте и последующих военных столкновениях с представителями Аббасидов сыграли 500 мувалладов — обращенных в мусульманство воинов арабской армии, которые были преданы династии Умайядов, и их участие в основном и решило дело в пользу последней ([102] р.170).

Карта исламских завоеваний в 17/ в. н. э. (наложенная на современную политическую карту). Источник: blip: ru. Wikipedia, org

Итак, мы видим, что в первом случае судьбу власти на полуострове решили 1700 чел., а во втором случае — 500 человек. И лишь позднее, в конце VIII в., - когда, согласно древним источникам, сын Абдаррахмана, Аль Хаким (правил в 778–795 гг.) решил увеличить численность своей армии до 6000 человек ([102] р.193), мы видим более внушительную цифру. Но это сообщение также дает нам понять, что до этого всю Испанию арабам удавалось держать в повиновении с еще меньшим числом войск — очевидно, всего лишь с 2–4 тысячами человек. Если сравнить приведенные цифры с тем количеством войск, которые в свое время пришлось держать в Испании римлянам в течение первого столетия после ее покорения (около 100 тыс. чел. в течение ряда лет, особенно в периоды войн с повстанцами в 149–133 гг. и в 80–72 гг. до н. э. [187] р.673; [74] р.219), то мы говорим о разнице в несколько десятков раз.

В отношении Галлии нет столь достоверной информации в письменных источниках. Но, например, известный немецкий военный историк Г.Дельбрюк писал о ничтожности армий франкских королей в численном отношении. По его оценкам, армии франкских королей даже в эпоху империи Карла Великого и его преемников (первая половина IX в.), как правило, не превышали 5000–6000 человек ([17] с.344; [19] с.2077) — при том, что в это время на севере Франции, где базировались франкские короли, уже наблюдался бурный демографический рост ([128] р.68). Что касается нескольких имеющихся больших цифр о количестве армий и потерь в сражениях, приводимых древними источниками, то они вряд ли вызывают доверие. Например, после битвы франков с арабами при Пуатье в 732 г., которую некоторые западные историки до сих пор приравнивают к величайшим сражениям мировой истории, франкские летописцы и поэты писали про уничтожение 375 тысяч (!) сарацинов — что было, по-видимому, в десятки раз больше, чем их вообще когда-либо до этого появлялось в Европе. При этом потери франков в этой битве, по данным тех же летописцев, составили лишь 1500 человек. Однако судя по описаниям этой битвы, франкская пехота в течение всего ее хода отбивала атаки арабской кавалерии, а после этого арабы ускакали, и франки их не преследовали (так как почти не имели конницы). Поэтому потери арабов не должны были быть большими, чем потери франков, и приводимые франкскими летописцами цифры о 375 тысяч убитых сарацинов являются чистым хвастовством[53].

Другим примером являются 10 тысяч бургундов, якобы посланных королем франков Теодебертом в 538 или 539 году для оказания помощи остготам против византийской армии в Италии. Поскольку войска были посланы в ответ на просьбу остготов, то Теодеберт, очевидно, был заинтересован в том, чтобы объявленная цифра была как можно большей. Но посланные бургунды так и не пришли на соединение с готской армией. Вместо этого они стали грабить мирное готское и римское население на севере Италии и вскоре с добычей вернулись обратно ([153] р.52). Понятно, что оценить реальный размер этой «армии» было некому, да и сам характер ее действий не внушает никакого доверия к объявленной цифре.

Как видно из этих примеров, очень часто сведения о численности войск противника и числе павших в бою с его стороны сильно преувеличены летописцами, а в некоторых случаях можно считать преувеличенными и сведения о размере собственной армии. Сильные искажения числа убитых с побежденной стороны можно легко объяснить — хоронили со всеми подобающими почестями лишь своих воинов, а убитых врагов оставляли на поле боя, и никто не мог подтвердить или опровергнуть их точное количество. Например, Григорий Турский, живший в VI в., описывает сражение между свевами и саксами в Германии, в котором якобы из 26 тысяч саксов погибло 20 тысяч, а из 6000 свевов — всего только 480 человек, и несмотря на такое количество погибших саксов, совсем не упоминает о пленных ([202]V: XV). Очевидно, что победившие в битве свевы похоронили и пересчитали своих погибших, и, наверное, этому числу (480) можно доверять, а число погибших саксов (20 тысяч), судя по всему, было придумано самими свевами ради хвастовства. Историки не без основания многие такие данные подвергают сомнению. Но в большинстве случаев даже в «темные века» (V–IX вв.), о которых имеется не слишком много информации, вряд ли были серьезные основания искажать размер потерь собственной армии, а также число пленных и убитых среди мирного населения. Преувеличивать собственные потери не было никакого смысла, кроме того, было много свидетелей (оставшиеся в живых воины и командиры), которые могли уличить летописца в искажении правды, если бы он допустил такое искажение в своих сочинениях. Обычно было много свидетелей и в случаях с пленными или убитыми мирными жителями. Последних хоронили оставшиеся в живых; пленных надо было конвоировать, кормить и размещать на ночлег. Да и собственную армию, если это, конечно, была армия, а не банда грабителей, также надо было обеспечивать снабжением и ночлегом, в чем было задействовано немало свидетелей, и искажать ее размеры для летописцев было бессмысленно и в какой-то мере опасно — так как их ложь могла быть разоблачена.

Давайте с учетом этого сравним имеющиеся цифры по Галлии и Испании в VI–VII вв. с цифрами по Византии для того же периода. Известно, например, что византийскому императору Маврикию (582–602 гг.) ставили в упрек, что он пожалел выкупа за 12 тыс. византийцев в аварском плену, которых аварский каган после этого в раздражении приказал умертвить ([58] с.592). После взятия Иерусалима в 614 г. персы убили 57 тысяч мирных жителей и 35 тысяч увели в качестве пленников ([91] р.290; [59] с.36). Армия византийского императора Ираклия (610–641) во время его похода в Персию в 623–624 гг. составляла 120 тыс. человек, в ходе военных действий он захватил в плен 50 тысяч персов, которых впоследствии отпустил на свободу. Византийская армия, потерпевшая поражение от арабов на реке Ярмук в Сирии в 633 г., насчитывала 80 тыс. чел ([59] с. 43–44, 200, 229; [91] р.294). После попытки внезапного штурма Константинополя аварами в 617 г. они разграбили все его окрестности и увели за Дунай 270 тысяч пленников, где их и поселили, при этом некоторым из них удалось вернуться ([91] р.291). Император Юстиниан II (685–695 гг.) во время похода в Болгарию взял в плен 30 тысяч болгарских воинов, из которых он затем сформировал вспомогательные войска для защиты восточной границы Византии ([175] р.249).

Все эти военные кампании и сражения подробно описаны летописцами. По арабским источникам, во время осады Константинополя арабами в 717–718 гг., 100-тысячная армия Маслама, отрезанная византийским флотом от азиатского побережья, где находилась остальная часть арабов, была практически полностью уничтожена. При этом часть армии умерла от голода и болезней, 22 тысячи погибли в сражении с болгарским войском, выступившим на стороне Византии, а большая часть оставшихся 30 тысяч погибла во время шторма на пути домой ([175] рр.302–303). Г.Дельбрюк в своем труде приводит подробное описание сражения, взятое из арабских источников, между арабской и сирийской армиями в Сирии в 657 г., численность которых составляла соответственно 70 и 80 тысяч человек ([18] с. 2412–2419).

Приведенные факты, подробно описанные в разных летописных источниках, не оставляют сомнения относительно масштаба военных действий и численности армий Византии, Аварского каганата, Персии, Арабского халифата и Болгарии в VI–VIII вв., равно как и относительно численности населения этих стран восточного Средиземноморья. Понятно, что население крупных городов исчислялось сотнями тысяч, число взятых в плен воинов — десятками тысяч, а численность армий достигала 100 тысяч человек и более.

В отношении Галлии и Испании для VI–VIII вв. нет никаких летописных описаний, в которых фигурировала бы сколько-нибудь крупная армия, за исключением уже упоминавшейся выше армии Тарика в количестве 1700 человек в сражении с вестготами в 711 г. и 1500 убитых франков в битве при Пуатье в 732 г. Что касается большого числа пленных, то, возможно, единственное такое упоминание: более 2000 пленных, — мы находим у Григория Турского в его описании разгрома армии франков вестготами на юге Галлии в 589 г. При этом он сообщает, что готы захватили в плен всех пеших франкских воинов, поскольку они не могли убежать от готской конницы ([202] IX: XXXI). Таким образом, речь идет, очевидно, о пленении всей франкской армии или, во всяком случае, ее большей части, поскольку в этот период франки еще предпочитали сражаться пешими[54]. Что касается, например, взятия арабами Карфагена в 698 г., то известно, что арабы обратили в рабство большинство жителей города, но об их числе нет никаких сведений ([59] с.222). Между тем, результаты археологических раскопок свидетельствуют о том (см. выше), что к моменту прихода арабов Карфаген был уже, по выражению Р.Ходжеса и Д.Уайтхауза, «своей собственной тенью» ([138] р.170), и в нем оставалось очень мало жителей. Скорее всего, именно по этой причине летописцы и умалчивают о числе обращенных в рабство жителей, не считая его достойным упоминания. Очевидно, по той же причине франкские летописцы не упоминают ни об одном пленном после битвы при Пуатье в 732 г., хотя и торжествуют по поводу уничтожения «375 тысяч сарацин».

Как уже отмечалось, отсутствие больших (вызывающих доверие) цифр по западному Средиземноморью не означает, что нет вообще никаких цифр. Вот лишь некоторые примеры. Григорий Турский пишет, что поводом к войне между франками и тюрингами в VI в. явились бесчинства последних, которые убили 200 женщин и еще какое-то количество детей. Он также подробно описывает эпизод, в котором франки, осаждая хорошо защищенный замок Марлак, взяли в плен 50 галло-римлян и потребовали за них выкуп, который и получили ([202] III: VII,XIII). В достоверности этих цифр вряд ли приходится сомневаться, так же как и в числе пленных франков (2000) при Вуйе, по уже приводившимся выше соображениям. Характерным эпизодом военных действий той эпохи является также следующий, приводимый английским историком И.Вудом. Во время осады вестготами Клермона, одного из самых больших городов Галлии, галло-римлянам удалось снять осаду города удачной контратакой, в которой участвовало, по одним данным, 18, по другим — 10 человек ([81] р.507).

Даже в более поздний период, характеризовавшийся заметным демографическим ростом, мы еще не видим во Франции ни больших армий, ни большого числа пленных. В течение IX в. Франция сильно страдала от набегов викингов, которые три раза захватывали и сжигали Париж (в 845, 856 и 860/61 гг.). Известно, что в большинстве случаев их армии не превышали нескольких тысяч человек, тем не менее, франкские короли были бессильны против них. Например, в 853 г. датчане, приплывшие на 105 небольших кораблях и грабившие франкские селения вдоль течения Сены, встретились с объединенной франкской армией во главе с двумя королями, внуками Карла Великого, Шарлем и Лотаром, в королевства которых входили вся нынешняя Франция, половина Италии, Бельгия и Нидерланды. Казалось бы, прекрасная возможность расправиться с шайкой грабителей. Но франки не решились принять сражение и отступили, предоставив датчанам возможность и дальше грабить свою территорию (что они преспокойно и делали). Этот эпизод вызвал недоумение известного французского историка Ф.Лота, который не мог понять, каким образом «два короля, один из них — император [Римской империи][55], с объединенной армией, оказались неспособными дать сражение армии, насчитывавшей самое большее 4000 человек (105 кораблей)!» ([153] р.360). Другим известным примером является осада Парижа крупными силами норманнов в 885 г., когда франкский король Карл, «собрав все военные силы империи» ([19] с.2180) и прибыв с ними для взятия осады, предпочел откупиться от норманнов, нежели дать им сражение. Как писал Г.Дельбрюк, «трудно объяснить себе, каким образом не могли осилить норманнов даже тогда, когда удавалось собрать военные силы всей империи, причем норманны, вместо того чтобы возвращаться к своим кораблям, принимали сражение… Таким образом, мы должны выяснить и раз навсегда считать исходной точкой нашего исторического понимания тот факт, что объединенных сил громадной каролингской империи и еще достаточно крупных образовавшихся из нее отдельных королевств еле хватало на то, чтобы кое-как поддерживать равновесие в борьбе со вторгшимся мелким варварским народцем» ([19] с.2178, 2182).

В тех известных случаях, когда франки все-таки давали бой норманнам, последних насчитывалось не более чем несколько сотен. Например, как указывает Ф.Лот, в битве при Пуатье в ноябре 855 г., когда «основная часть» норманнов была взята в плен, пленных оказалось всего 300 человек. А в схватке между 400 норманнами и объединенными силами трех или четырех графств Франции осенью 866 г. норманнам удалось отбиться, и после того как были убиты два графа, франки отступили, предоставив возможность норманнам вернуться к своим кораблям, оставленным на Луаре ([153] рр.363, 370–371).

Итак, мы видим, что в раннем средневековье нет недостатка в описаниях битв, численности войск, числа пленных и жертв среди мирного населения, причем, как на Востоке, так и на Западе. Есть недостаток лишь в одном, и то лишь на Западе — в (достоверных) больших числах, касающихся как численности армий и потерь в сражениях, так и особенно — того, что труднее всего фальсифицировать: пленных врагов и убитых мирных жителей. Вернее, мы видим полное отсутствие таких больших чисел. Самые большие встречающиеся цифры — 3-4-значные, в то время как на Востоке в это же время, как и на Западе в эпоху античности, 5-6-значные[56]. Как писал Р.Лопез о раннем средневековье (применительно к Западной Европе), «несколько тысяч участвующих в битве, несколько сотен убитых: такую оценку можно дать самым кровавым сражениям, тем, которые описаны летописцами в самых драматических красках» ([149] р.119). Таким образом, и здесь мы видим разницу в численности населения Западной Европы между ранним средневековьем и античностью, по меньшей мере, в несколько десятков раз.

Подтверждают этот вывод и расчеты, сделанные историками. Г.Дельбрюк подсчитал, что при наборе войска франкские короли могли собрать с контролируемой ими территории не более нескольких сотен человек с одного графства размером в среднем 100 кв. немецких миль, то есть примерно 1 чел. с 10 кв. км.[57] Мнение Ф.Лота еще более категорично: он полагал, что с одного графства франки могли набрать лишь 100–150 воинов, то есть примерно 1 чел. с 30 кв. км ([19] с.2058; [153] р.371). Причем, судя по имеющейся информации, при наборе в армию ими не делалось исключений для галло-римлян. Известно, что римляне сражались в составе армии франкского короля Хлодвига в период завоевания им Галлии ([91] р.141). Григорий Турский писал, что в одной из важнейших битв того времени — битве франков с вестготами при Вуйе в 507 г. было убито «очень большое число арвернов, пришедших под командованием Аполлинария» ([202] II: XXXVII). Он явно имел в виду галло-римлян, проживавших в соответствующей области на юге Франции (Овернь с главным городом области Клермоном), которые сражались в армии Хлодвига против готов. Известно много других примеров, когда галло-римляне сражались под началом франкских королей. Так, по сведениям, приводимым Ф.Лотом, галло-римляне активно участвовали как в междоусобных войнах между самими членами королевской династии Меровингов, так и в ряде других междоусобных войн на территории Галлии, и составляли большинство в так называемых «франкских» армиях ([153] р. 176; [151] р.373). Не делалось франками исключений при наборе в армию и для свободных крестьян ([151] р.378).

Таким образом, можно утверждать, что во франкских королевствах существовала всеобщая воинская повинность, причем уклонение от участия в военном походе строго наказывалось. Так, в целом ряде указов франкских королей устанавливалась обязанность всего мужского населения, включая крестьян, присоединяться к армии при объявлении всеобщего сбора, и за уклонение от призыва был назначен огромный по тем временам штраф — 60 солидов ([19] с. 2097–2101, 2136–2139). Тем не менее, мы видим, каким низким был результат при наборе в армию. Г.Дельбрюк в своем труде не перестает удивляться: Карл Великий под страхом большого наказания мобилизует все мужское население к западу от Сены (то есть на территории около ИЗ современной Франции!), что способно вызвать, по словам историка, «настоящее переселение народов», а на его призыв является ничтожное количество — не более чем несколько тысяч человек ([19] с. 2097–2101, 2114). Для сравнения с периодом античности можно привести следующие цифры. Мобилизационные списки в Риме перед Второй Пунической войной (знаменитая война с Ганнибалом конца III в. до н. э.) включали 780 тысяч человек, при этом площадь контролируемой Римом территории составляла в то время около 130 тыс. кв. км ([187], р. 75–77). Причем, известно, что в ходе этой войны с Карфагеном римляне мобилизовали в армию не менее половины от указанного числа ([116] р.84). Таким образом, римляне в Италии могли мобилизовать в армию 6 человек с 1 кв. км., а франкские короли — всего 1 чел. с 10 или с 30 кв. км. -разница в 60-180раз.

Эта ситуация меняется лишь в начале второго тысячелетия, когда и по всем другим признакам (см. выше) наблюдается мощный демографический рост в Западной Европе. Тогда же впервые начинают упоминаться западноевропейские армии, исчисляемые десятками тысяч человек, какие участвовали, например, в крестовых походах конца XI — начала XII вв. И наконец, к XVII в. армии Западной Европы опять достигают тех же размеров, что мы видели в античности: в середине XVII в. совокупная численность всех французских армий составляет уже 150 тысяч человек ([136] р.422).

Еще одно явление, имевшее место при переходе от античности к средневековью, позволяет также сделать выводы о размерах сокращения населения Речь идет об исчезновении в VI–VII вв. в Галлии, Испании и других бывших провинциях Западной Римской империи латинского языка как живого, разговорного языка. Известно, что в I–III вв. н. э. латинский язык стал основным языком общения почти повсеместно в западной части Римской империи, за исключением части Британии и некоторых других, относительно небольших, территорий, например, области проживания басков на севере Испании. За 5–7 столетий римского господства жители Галлии и Испании в подавляющем большинстве перестали употреблять свой родной язык и перешли на использование в ежедневном общении латинского языка. Не буду в деталях описывать или строить предположения относительно того, как это происходило, остановлюсь на этом лишь кратко. Историки полагают, что важную роль в процессе романизации сыграли римские легионы, постоянно базировавшиеся на покоренных территориях, возле которых постепенно возникали целые города, а также итальянская эмиграция. По подсчетам П.Бранта, число римлян и других италиков за пределами Италии в 14 г.н. э. составляло почти 2 миллиона человек ([74] р.154). Важную роль в романизации сыграло и массовое привлечение местного населения в армию под командование римских офицеров в виде вспомогательных войск. Так, во время осады в 134 г. Нумантии, где укрывались испанские повстанцы, из общей численности осаждающих в размере 60 тыс. человек, вспомогательные войска, набранные из самих жителей Испании, составляли около 40 тысяч[58].

Так или иначе, но, по мнению большинства историков и лингвистов, к моменту расселения варваров на территории Западной Римской империи местное население, за некоторыми исключениями[59], считало себя римлянами и говорило преимущественно на латинском языке. Так, по мнению М.Баньяра, написавшего несколько книг по этому вопросу, к наступлению эпохи поздней античности «латинский глубоко укоренился среди населения империи» ([167] р.697). И наилучшее этому подтверждение — тот факт, что и варвары, в тех местах, где существовало значительное местное население, также постепенно перешли на употребление латинского языка. Почему это произошло — становится понятным, если рассмотреть, как происходило расселение варваров. В противовес существовавшим в прошлом воззрениям, археологические раскопки показали, что и вестготы, и франки, и остготы, и бургунды расселялись не отдельно от римлян компактными поселениями, а вперемешку, по одной или нескольку семей в уже существующие поселения римлян ([82] рр. 171–176). Известно также, что в большинстве случаев они не поселялись в качестве «господ», порабощая местное население, как, например, норманны после завоевания Англии. И если сдвиг в сторону более высокого положения варваров и происходил, то не сразу, а в течение десятилетий или даже столетий. Как указывает историк А.Допш, в списках крепостных колонов в Италии в период существования там остготского королевства (конец V в. — начало VI в.) есть немало готских имен ([82] р. 171). Пленных франков в течение IV в. селили в Галлии также в основном в качестве крепостных колонов, остальные франки в этот период селились в основном на пустующих землях, при условии подчинения римским законам, или получали землю от императора в качестве вознаграждения за службу в римской армии. Известно о существовании значительной римской аристократии, владевшей землями, рабами и крепостными колонами в варварских государствах вплоть до VII в., и почти нет примеров массовых конфискаций собственности или притеснений местной аристократии со стороны варваров[60]. Более того, предоставление варварам 2/3 или 1/3 обрабатываемых земель было добровольным и взаимовыгодным решением. Кассиодор, выступая в римском сенате перед крупнейшими римскими землевладельцами после предоставления 1/3 земель остготам, всячески хвалил данное решение, указывая, что оно укрепило дружбу между римлянами и готами, кроме того, посредством предоставления части земель удалось приобрести защитника (в лице остготов), и тем самым защитить собственность римской аристократии от возможных притязаний ([130] р.251). Известно, что при выделении 2/3 земель вестготам в Аквитании остались нетронутыми многие поместья римских землевладельцев, из чего можно заключить, что выделялась в основном брошенная земля, не имевшая хозяев или, во всяком случае, не используемая. А спорные случаи, в которых принадлежность той или иной земли была не ясна, решала смешанная комиссия, в состав которой вошли избранные от лица римлян и вестготов представители. Как отмечал А.Допш, при выделении земли вестготам римляне были защищены от волюнтаристских посягательств на их собственность, а распределение земли по жребию касалось лишь того, как выделенная земля распределялась среди самих вестготов ([82] р.173). Расселение франков, по мнению историков, вообще в основном происходило в течение IV в., когда Галлия полностью подчинялась императорской власти и действию римских законов, и если и могла иметь место при этом дискриминация, то не по отношению к галло-римлянам, а скорее по отношению к франкским колонам ([153] рр.124, 129; [82] рр. 176–178).

Итак, варвары расселились рядом или вперемешку с римлянами и начали осваивать латинский язык, хотя известно, что между собой в течение многих десятилетий или даже столетий они продолжали говорить на своем родном языке. Но то, что произошло впоследствии — в течение VI–VII вв. — никак не укладывается в рамки традиционного представления о сравнительной численности германцев и римлян. Так, в Галлии в течение этого относительно короткого периода произошла кардинальная трансформация латинского языка, причем именно его разговорной формы, что привело к образованию нового языка, положившего начало современному французскому языку. Не буду утомлять читателя лингвистическими подробностями, ограничусь лишь ссылкой на Ф.Лота, проведшего лингвистический анализ и пришедшего к выводу, что латинский язык в Галлии подвергся сильной трансформации под влиянием германского диалекта, на котором говорили франки. Изменился не только словарный запас, с сотнями слов, перешедших их германского диалекта франков[61], но кардинально изменилось, например, склонение существительных, спряжение глаголов, построение будущего времени глаголов и другие грамматические правила. Полностью изменилось произношение — до такой степени, что многие звуки либо слились в один (например «б» и «в»), либо вообще исчезли ([153] рр.146, 142–145, 230–231; [151] рр.402–403). Как писал Ф.Лот, пропасть между письменным и разговорным языком понемногу увеличивалась, контакт между ними прервался, а затем исчезли и люди, понимающие латынь — до такой степени, что когда в VIII в. Карл Великий захотел реанимировать латинский язык, то он не смог найти никого знающего латынь во Франции, и пришлось привлекать таких людей из Италии и других стран ([151] рр.402, 405).

Каким образом франки, которые «совершенно очевидно, не были многочисленными» ([152] р.125), смогли вызвать такую трансформацию языка галло-римлян, что это привело к его полному исчезновению и появлению нового языка всего в течение 2–3 столетий? В истории нет ничего похожего. Например, в США к началу XIX в. проживало лишь около 5 млн. человек, а общее число иммигрантов, въехавших в США в течение XIX в., составило несколько десятков миллионов человек. При этом большинство этих иммигрантов не были англоязычными. Так, в 1790 г. выходцы из Великобритании и Ирландии составляли 81,4 % белого населения США, а к 1920 г. эта доля сократилась до 52,6 % ([94] р.165). Таким образом, если учесть черных и цветных иммигрантов, то выходцы из англоязычных стран к 1920 г. уже составляли меньшинство населения. Тем не менее, такой мощный поток иноязычных иммигрантов оказал очень слабое воздействие на английский язык в США, который на большинстве их территории не очень сильно отличается от британского английского.

Можно взять другие исторические примеры сосуществования бок о бок разных народов. Одним из таких примеров может служить завоевание норманнами Англии в XI в. Норманны до этого жили на севере Франции и говорили на французском языке. Поскольку они захватили все командные посты после завоевания англичан и в основном сформировали королевский двор, то сложилась интересная ситуация: двор и аристократия говорила по-французски, а население продолжало говорить по-английски. Возможно, норманны полагали, что, поскольку они завоевали Англию, то она должна научиться говорить на языке завоевателей. Но этого не произошло. В XIV в. (то есть через три столетия!) королевский двор перестал говорить по-французски и перешел на английский язык. И хотя в него в этот язык было привнесено много французских слов, но, как указывает Ф.Лот, ни грамматическая основа языка, ни произношение не претерпели существенных изменений, как это произошло с латинским языком в течение VI–VII вв. ([153] р.152) Собственно, привнесение в любой язык иностранных слов происходило во все времена, даже и без иностранных завоевателей и без большого притока иммигрантов, и этому можно привести бесчисленные примеры; во всех языках время от времени менялись грамматические правила; но от этого ни один язык не исчезал и не превращался в другой язык за два столетия, став непонятным для тех, кто его знает. Например, в русском языке за последние два столетия исчез один падеж, появилась масса новых слов, а ряд слов вышел из употребления. Но язык Пушкина, писавшего два столетия назад, и сегодня считается образцом русского языка и понятен каждому знающему этот язык. И так же понятен любому французу Монтескье, писавший три столетия назад, а любому англичанину Шекспир, со времени жизни которого прошло четыре столетия.

Правление норманнов в Англии в XI–XIV вв. в целом имеет мало общего с ситуацией, сложившейся в Галлии и Испании в V–VI вв. еще по другой причине. И франкские, и вестготские короли ощущали преемственность своей власти по отношению к Римской империи и старались воспринять ее культуру. Выше уже приводилось мнение

историков о том, что вестготы и в VI в. продолжали управлять Испанией как бы от лица Западной Римской империи, которой к тому времени уже давно не существовало, но с которой они в V в. заключили договор о расселении на землях юга Галлии и севера Испании ([102] р. ЗО). Само собой разумеется, что они очень быстро перешли на латинский язык и использовали его в официальных документах и в общении со своими подданными. Что касается первых франкских королей, то они также были не королями франков, а королями всех своих подданных. Первые их законы не делали различия в правовом статусе франков и галло-римлян[62]. Двор франкских королей в большинстве состоял из галло-римлян: как подсчитал Ф.Лот, из 55 графов, то есть руководителей графств или округов, упоминавшихся Григорием Турским и Фортунатом (VI в.), приблизительно 2/3 были галло-римляне; а из числа епископов, подписавших решения церковных соборов в период с 475 г. по 578 г., 508 были галло-римлянами, и лишь 28 — франками ([153] р. 156). Сами короли династии Меровингов в начале VI в. в совершенстве знали латинский язык, на котором и разговаривали преимущественно со своим окружением, читали античных авторов и даже пытались писать стихи по-латыни. Таким образом, и в Испании, и в Галлии в VI в. мы видим ситуацию, когда правящая иностранная верхушка старалась воспринять культуру большинства подвластного ей народа и активно привлекала его к управлению государством. И это мало похоже на правление норманнов в Англии, когда сформировавшие высший класс норманны три столетия отказывались говорить на местном языке. Тем не менее, результаты правления вестготских и франкских королей в Испании и Галлии оказались совершенно противоположными тому, что можно было ожидать: латинский язык в течение двух столетий стал для всего населения чужим языком.

Как показывают приведенные примеры, и это мнение разделяет Ф.Лот ([153] р.151) и другие историки и филологи, такие изменения в языке не могли идти сверху, даже если бы верхушка, как в примере с норманнами, и желала бы их; они могли идти только снизу, от самого народа. Два народа: галло-римляне и франки, — поселившиеся бок о бок, должны были постоянно общаться между собой и для этого должны были в буквальном смысле «находить общий язык». «Сколько раз должны были обменяться своими обычными представлениями завоеватели и местное население, — спрашивал французский филолог Г. Пари, — чтобы оно стало называть чужими словами географические понятия и понятия в области культуры, объекты природы, деревья и растения, животных, даже части человеческого тела, чтобы оно признало превосходство германского языка над латинским в обозначении цветов…» ([153] р. 145). К этому можно добавить: что должно было заставить галло-римлян изменить произношение (в том числе с твердого латинского «р» на грассирующий германский звук), начать по-другому произносить практически все латинские слова, перестать вообще употреблять некоторые ранее распространенные звуки в своей речи и изменить грамматические правила собственного языка.

Не вдаваясь в детали, можно с уверенностью сказать: к такому смешению двух языков могло привести лишь полное равноправие франков в численном отношении с галло-римлянами. По-видимому, если бы последние превосходили первых по численности хотя бы в несколько раз, такого бы не могло произойти. С учетом того, что мы знаем о типичной для раннего средневековья системе хуторов или «вилл» (см. выше), если бы, например, к жившим на хуторе 3–5 семьям галло-римлян подселилась одна семья франков, или к одной семье галло-римлян подселился в качестве работника или арендатора один франк, и такая ситуация сохранялась бы в течение VI–VII вв., то франки рано или поздно неизбежно должны были ассимилироваться с местным обществом и выучить латинский язык. И если бы в нем и произошли в итоге какие-то изменения, например, заимствования слов, то это бы не привело к такой сильной трансформации. Если же в какой-то момент иммигранты и местное население оказались на большинстве таких хуторов в приблизительно равной пропорции — тогда могла образоваться смесь двух разговорных языков, а оба эти языка могли выйти из активного употребления и в дальнейшем исчезнуть.

Имеется один похожий современный пример, который дает возможность проследить, как могло происходить такое смешение языков. Речь идет об особом разговорном диалекте в штате Техас в США, который сильно отличается по произношению, и очевидно, по набору слов, от того английского языка, на котором говорят на остальной территории Северной Америки[63]. Мне не удалось найти какого-либо исследования, которое описывало бы историю образования этого диалекта. Но известно, что до середины XIX в. Техас принадлежал сначала Испании, а затем Мексике, при этом оставаясь малонаселенной территорией. В 1820-х годах в Техас приехали около 30 тысяч колонистов из США, а в 1830 г. правительство Мексики, испугавшись роста числа иммигрантов, закрыло границу [159]. За этим последовали почти два десятилетия дипломатических и военных конфликтов, закончившихся присоединением Техаса к США. По-видимому, в течение всего этого времени, пока была остановлена дальнейшая англоязычная иммиграция, въехавшие 30 тысяч иммигрантов, которые рассеялись на огромной территории Техаса, сравнимой с площадью Франции[64], должны были находить общий язык с местным испаноязычным населением, часто не имея никакого другого общества, в результате чего и мог образоваться техасский диалект. Численность испаноязычных жителей, проживавших в то время на этой территории, установить сложно. Но известно, например, что в составе повстанцев, воевавших за независимость Техаса, были и американцы, и мексиканцы. При этом число повстанцев было небольшим и, как правило, исчислялось сотнями, как при обороне крепости Аламо, осажденной мексиканскими войсками. Поэтому речь, очевидно, шла об очень малонаселенной территории и очень маленьком обществе, состоящем из испаноязычных и англоязычных техасцев, примерно равных по численности, которые, несмотря на разность языка, прекрасно друг друга понимали и даже образовали свое государство — Техасскую республику. Очевидно, в процессе такого интенсивного сближения представителей двух наций в течение нескольких десятилетий и выработался техасский диалект. А последующим иммигрантам, приезжавшим в Техас, ничего не оставалось, как к нему пр и спосабл ив аться.

Приведенный пример демонстрирует, что на малонаселенной территории смешанный диалект может вытеснить все другие языки — поскольку для того, чтобы языки существовали параллельно друг другу, нужны обособленные языковые сообщества, которым в условиях малонаселенного Дикого Запада просто неоткуда было взяться. Но в дальнейшем, по мере роста населения, эти вновь образовавшиеся смешанные языки приобретают удивительную стойкость, о чем свидетельствует и сохранение до сих пор техасского диалекта. Точно также можно удивляться количеству языков и диалектов, существующих в нынешней Европе или, например, на Кавказе, которые в наш век глобализации должны были, вроде бы, давно исчезнуть. Например, в Дагестане проживают около 40 разных народов и каждый имеет свой язык, хотя некоторые из этих народов насчитывают всего по нескольку тысяч человек; но при этом каждый из них живет обособленно и имеет свое языковое сообщество.

Таким образом, сам факт исчезновения латинского языка в противовес стойкости языков, которую мы видим даже в наш глобальный век, свидетельствует о крайне малой населенности Западной Европы в раннем средневековье. Впрочем, безотносительно вышеприведенных соображений, связанных с историей образования техасского диалекта, факт исчезновения в течение короткого периода времени разговорного латинского языка и образование смешанного латино-германского языка свидетельствует о том, что численность франков и галло-римлян была вполне сопоставима. И если общее число салических франков, поселившихся до начала V в. на территории Галлии, по оценкам, вряд ли превышало 100 или 200 тысяч человек (см. выше), то численность местного населения в этом случае к началу V в. была сопоставима с этим количеством или самое большее, была в 2–3 раза больше. В противном случае, если бы число местных жителей было больше указанного, и эта пропорция между местным населением и иммигрантами оставалась неизменной, то франки должны были неизбежно ассимилироваться.

Похожие процессы происходили и на территории Иберийского полуострова: латинский язык и здесь очень быстро вышел из разговорного употребления и был вытеснен диалектами. Как отмечал известный бельгийский историк А.Пиренн, «в Испании в IX веке даже христиане больше уже не знают латинского языка и тексты церковных соборов переводят на арабский язык» ([180] р. 132). Такого глубокого анализа испанского и португальского языков, какой предприняли историки и лингвисты в отношении французского языка, судя по всему, не проводилось. Но М.Баньяр и другие специалисты высказывают предположение, что процесс формирования испанского и португальского языков, так же как и итальянского, был аналогичен процессу формирования французского языка ([167] р.699). Действительно, языковые ареалы на Пиренейском полуострове и юге Франции удивительным образом совпадают с местами расселения тех или иных варварских народов, поселившихся там в конце античности. Например, американский историк Э.Джеймс отмечает, что тот диалект разговорного латинского языка, на котором говорили в раннем средневековье в областях расселения вестготов на юге Франции, был схож с тем диалектом, который существовал и на севере Испании, но отличался от того латинского диалекта, который сложился в области расселения франков на севере Франции ([128] р.21)[65]. При этом результаты

археологических работ говорят о том, что вестготы и римляне жили вперемешку в одних и тех же поселениях как на юге Галлии (см. выше), так и на севере Испании, в т. ч. в Астурии и Леоне — будущем центре возрождения вестготской государственности в период арабского господства ([102] р. 102). Поэтому скорее всего тот диалект, который дал начало в дальнейшем испанскому языку, подобно тому как это произошло во Франции, мог явиться результатом смешения латинского языка и языка вестготов. А ареал распространения португальского языка также удивительным образом совпадает с областью расселения свевов — другого народа, поселившегося в V в. на развалинах Западной Римской империи. Таким образом, факт исчезновения латинского языка на Иберийском полуострове и образования там двух новых языков — испанского и португальского — в областях расселения вестготов и свевов, может говорить о том, что, во-первых, вся или почти вся территория полуострова в раннем средневековье была малонаселенной[66]; во-вторых, что вестготы и свевы не растворились в массе иберо-римлян, и их численность (по-видимому, не более 100 или 200 тысяч в V в.) была с ними сопоставима, как и сравнительная численность франков и галло-римлян в Галлии.

Примерно такую же картину мы видим и в Северной Африке, с той разницей, что латинский язык в раннем средневековье там исчез совершенно бесследно, не оставив даже никакого языкового наследства. Как отмечал Р.Лопез, «арабы были столь же малочисленными, как и германцы, но они вымели романские языки из Африки» ([149] р.205). При этом, в период расцвета римской Африки (не включая Египет) в I–II вв. н. э. ее население достигало, по оценкам, 6–7 миллионов человек [173]. Совершенно очевидно, что исчезновение языка, на котором говорило такое большое население, могло произойти только в том случае, если это население либо полностью исчезло, либо сократилось до незначительной величины, не превышавшей то небольшое число арабов и берберов, которые остались жить на этой территории.

Известно, что в нескольких районах Александрии в соответствии со списками получателей бесплатного хлеба в середине III в. на 11000 человек в возрасте между 14 и 80 годами пришлось 5365 человек в возрасте между 40 и 70 годами ([9] с.297). Если не учитывать жителей старше 70 лет, то среднее число одногодок в «пожилой» возрастной группе (40–70 лет) составляло 179, а в «зрелой» группе (14–39 лет) — 217 человек, то есть на 21 % больше. Мы можем «достроить» эту демографическую пирамиду, предположив, что средняя рождаемость и смертность в Александрии в течение двух поколений не менялась. В этом случае среднее число одногодок в «детской» группе (0-13 лет) было бы также примерно на 21 % больше, чем в «зрелой» группе (14–39 лет), или приблизительно 260 человек. Тогда общее число детей составило бы 260 х 14 = 3640; общее число жителей — 11000 + 3640 = 14640. Дети, таким образом, составили бы 25 % от общего числа жителей.

2. Расчет вмененного налога в четырех провинциях римской Африки

Известно, что, по данным официальных римских цензов, общая площадь обрабатываемых земель в двух африканских провинциях: Проконсульская и Бизацена, — сократились в 422 г. с 5,96 млн. до 2,66 млн. югеров, и эти цифры практически не изменились к 442 г., для которого мы имеем почти такие же цифры: из 5,98 млн. югеров только 2,68 были обрабатываемыми ([131] р.816; [89] I, р.105). Поскольку в Римской империи уже начиная с III в. применялись законы, не позволявшие отказываться от плохих или необрабатываемых земель или продавать хорошие земли отдельно от плохих (так называемое правило эпиболы), то количество земли в обработке в 422 и 442 гг. может быть сильно завышено. Но сколько земли из 2,68 млн. югеров в 442 г. реально, а не на бумаге, обрабатывалось, неясно. Поэтому имеет смысл в основном исходить из того количества обрабатываемой земли, которое было до ее списания в 422 г.

Теперь нужно определить площадь земель во всех четырех африканских провинциях, подвластных Риму в V в. По данным, приводимым французским историком

3. Стейном, площадь обрабатываемых земель в двух других африканских провинциях: Нумидии и Ситифенской Мавритании, была приблизительно на 8 % меньше, чем двух вышеуказанных, или около 2,45 млн. югеров. А по оценке А.Джонса, размеры официально списанных земель в Нумидии были такого же порядка, как и в двух первых провинциях ([195] р.343; [131] р.816). Если мы возьмем такой же процент списания земель в Нумидии и Ситифенской Мавритании, как и в этих провинциях, то получим 5,49 млн. югеров до списания. Итак, в целом по всем четырем провинциям мы имеем 11,45 млн. югеров обрабатываемой земли до ее списания и, соответственно, 5,11 млн. югеров — после списания.

Теперь давайте посчитаем, какой урожай могли собирать с этих земель до их списания при их нормальном использовании. По расчетам Р.Дункан-Джонса, обычная урожайность в римской Африке и Египте (за вычетом семенного зерна, при двух урожаях в году) составляла порядка 18 артаб с аруры в год, или 55,5 модий с югера (около 15–16 центнеров с гектара)[67]; те же данные приводит А.Джонс ([108] р. 55; [131] рр.807–808). Таким образом, общее количество зерна, производимого 4 африканскими провинциями, до списания части обрабатываемых земель, должно было составлять 635,5 млн. модий или 190,7 млн. артаб в год. Вполне вероятно, что в период наивысшего расцвета этих провинций (П-Ш вв. н. э.) они могли давать такой урожай, учитывая, что уже в I в. до н. э., то есть до массовой колонизации римской Африки, она поставляла только в Рим, не считая собственного потребления и возможные другие поставки, ежегодно 40 млн. модий ([186] р.184).

Если по тем же принципам рассчитать, сколько должно было составлять производство зерна только с земель, числящихся официально используемыми после 422 г. (5,11 млн. югеров), то это количество должно было составлять ежегодно 283,6 млн. модий (или 85,1 млн. артаб) зерна, то есть в два с небольшим раза меньше, чем производилось во II веке.

Сельскохозяйственный налог в I–II вв. н. э. в африканских провинциях достигал 33 % урожая, а в Египте в среднем, по расчетам, составлял 25–28 % ([108] р.55), поэтому для расчета вмененного налога вполне оправдано применение ставки налога в размере 25 %.

Сначала рассчитаем, какие налоги Рим мог собирать с указанных четырех провинций до официального списания земель. Стоимость произведенного с 11,45 млн. югеров зерна (635,5 млн. модий или 190,7 млн. артаб) с учетом его цены в IV–V вв. 0,1 золотых солида за артабу ([131] р.808), должна была составлять 19,1 млн. солидов, а налоги (25 %) — соответственно, 4,77 млн. солидов.

После списания более половины обрабатываемых земель в 422 г., стоимость произведенного с 5,11 млн. югеров зерна (283,6 млн. модий или 85,1 млн. артаб) должна была составлять 8,5 млн. солидов, а налоги (25 %) — соответственно, 2,13 млн. солидов.

По расчетам Э.Стейна, земельные налоги до снижения ставки налога в 442 г. и до вторжения вандалов в Африку в 428 г., т. е. в начале V века, для четырех африканских провинций составляли 228 тысяч солидов. Примерно такие же результаты расчетов — у А.Джонса по двум провинциям ([195] р.343; [130] р.463).

После снижения налогов мы имеем точную цифру налогов, собранных с двух провинций в 445 г. — 15 тысяч солидов; соответственно, со всех четырех провинций эта сумма составляла бы около 30 тысяч солидов ([195] р.343; [130] р.463).

Для 451 г. мы имеем единую ставку земельного налога для всех земель Нумидии (по данным, приводимым Валентинианом III) — в размере 20 силиков (5/6 солида) за центурию (200 югеров) ([130] р.464). Если предположить, что та же ставка применялась и в Ситифенской Мавритании, то со всех используемых земель этих двух провинций (2,45 млн. югеров) империя собирала в качестве земельного налога в 451 г. 10 тысяч солидов, а со всех четырех провинций эта сумма составляла бы около 20 тысяч солидов.

3. Комментарии к инфляции и денежному обращению в Римской империи

Инфляция в Римской империи усиливалась в течение П-Ш вв. и к началу IV в. переросла в гиперинфляцию. Сів. н. э. и до начала IV в. цена на хлеб в денариях выросла в 200 раз ([161] р.242). А с 324 г. до конца IV в. инфляция (рост цен золота в денариях) составила 10 000 раз ([130] р.440). Причиной такой сильной инфляции не могло быть уменьшение серебряного содержания денария и превращение его в медную монету. Как будет показано далее, эта причина связана с демографическим и экономическим крахом Римской империи.

Известные в истории периоды гиперинфляции, например, начало 1920-х годов в Германии (когда немецкая марка обесценилась в сотни миллионов раз), были связаны с обращением бумажных денег, изготовление которых обходилось очень дешево. Причем, стоимость их изготовления не зависела от номинала — от приписывания все большего числа нулей на банкноте эта стоимость не менялась, поэтому печатание денег для правительства все равно оставалось прибыльным занятием. И это — одна из причин, почему печатный станок в Германии в те годы работал на полную мощность.

Ничего подобного не могло происходить при выпуске медных или бронзовых денег. Себестоимость их выпуска довольно высока, и в условиях сильной инфляции и обесценения монет дальнейший их выпуск неизбежно должен был стать убыточным. Что же явилось причиной такого беспрецедентного (в 2 миллиона раз) обесценения римских денариев? В любом случае, в этом нет вины римских императоров. Выпуск новых медных и бронзовых монет для них с какого-то момента стал настолько убыточным, что вряд ли они даже помышляли о том, чтобы продолжать их чеканку. Количество бронзовых и медных монет на руках у населения в III–IV вв. было так велико, что расчеты велись в мешках (follis) медной монеты. Один золотой солид при Диоклетиане (284–305 гг.) приравнивался к 348 мешкам медной монеты ([195] р.117). При этом в каждом мешке было порядка 1000 монет ([130] р.440). Очевидно, что при таком курсе медных монет — намного ниже себестоимости их производства — предположить, что императоры продолжали их чеканить, вбрасывая все новые массы монет в обращение, равносильно тому, что обвинить их в идиотизме.

Кроме того, даже чисто физически они не имели никакой возможности изготавливать новые деньги с такой скоростью, с какой происходила инфляция. Так, с 324 г. примерно за 10 лет денарий обесценился по отношению к золоту в 60 раз, что свидетельствует об инфляции в размере приблизительно 50 % в год ([130] р.440). Для того чтобы достичь такой инфляции посредством выпуска новых денег, императоры должны были удваивать общее число всех выпущенных бронзовых и медных денег в Римской империи каждые два года, что физически было сделать невозможно. Поэтому римские императоры не виноваты в гиперинфляции III–IV веков. Наоборот, известно, что начиная с III в., они прилагали большие усилия, направленные на стабилизацию денежного обращения.

Кроме того, если бы такая массовая чеканка действительно имела место, то археологические раскопки, относящиеся к V–VI вв., должны были бы продемонстрировать огромные россыпи медных денег, которые все жители империи должны были носить с собой огромными мешками (как это было в III–IV вв.). Но они говорят об обратном. Например, были произведены раскопки на огромном участке некогда большого римского города Луни на севере Италии, и найденное там количество монет, относящихся к раннему средневековью (VI–VIII вв.), приблизительно в 100–200 раз меньше, чем на таком же участке городской территории сирийского города Дехес ([81] рр.355–356). Таким образом, мы видим сначала бешеную инфляцию и рост цен, а вслед за этим исчезновение денег! Это могло произойти лишь в одном случае: императоры действительно предпринимали серьезные усилия по упорядочению обращения медных монет, как, например, Аврелиан (270–275 гг.), Диоклетиан (284–305 гг.) и Валентиниан III (425–455 гг.); в этих целях они проводили денежную реформу. Они вводили в обращение новые медные или бронзовые монеты и устанавливали курс обмена старых монет на новые — например, мешок старых монет обменивался на одну новую монету. Но проблема состояла в том, что под влиянием внешних факторов (и главный фактор — беспрецедентное сокращение населения) инфляция продолжалась, и цены, выраженные уже в новых монетах, а не в старых мешках монет, все равно продолжали расти[68]. Поэтому через какое-то время опять приходилось проводить денежную реформу — обменивать мешки старых монет на новые монеты. И так до тех пор, пока, как мы видим по результатам раскопок, медных монет в городах Италии не осталось в 100–200 раз меньше, чем в городах Сирии.

Сказанное выше касательно обмена денег и нестабильности денежного обращения подтверждено письменными источниками и является установленным фактом. Хорошо известно по историческим документам, что, хотя усилия по стабилизации денежного обращения предпринимались и в западной, и в восточной части империи, но результат их был совершенно разным. Попытки ввести стабильное обращение медных монет в V в. предпринимал не только император Валентиниан III, но и короли вандалов в Африке. Но все они не были успешными — стоимость новых медных монет по отношению к золоту и ко всем товарам опять стала падать вскоре после введения их в обращение. В отличие от них, императору Анастасию (491–518 гг.) в Восточной римской империи удалось успешно ввести новые медные деньги и поддерживать их стабильный курс к золотому солиду ([130] рр.443–444). Таким образом, начиная с V в., когда произошло разделение империи на западную и восточную части, на Востоке мы видим все признаки стабильного денежного обращения, а на Западе мы видим продолжение инфляции.

Все сказанное выше свидетельствует о том, что чеканка монеты не могла быть причиной гиперинфляции в Западной Римской империи. Одной из главных причин было непрерывное сокращение населения, вызывавшее избыток денег на руках и соответствующий рост цен. Другой важной причиной была, очевидна, очень высокая монетизация экономики на Западе. В главах VIII и IX об этом будет сказано подробнее, но суть состоит в том, что в западной половине Римской империи сложилась и функционировала в течение нескольких столетий высокоспециализированная рыночная экономика с массовым производством товаров на рынок. А на Востоке экономика была более примитивной, с преобладанием натурального хозяйства. В течение III–IV вв. размеры рыночной экономики на Западе очень резко сократились и она откатилась до того уровня, что существовал в восточных провинциях.

Поэтому часть указанного обесценения (в 2 000 000 раз к концу IV в.), очевидно, объясняется сокращением населения, а часть — переходом от рыночной экономики к полунатуральному хозяйству. Но полного возврата к натуральному хозяйству, как полагают многие авторы, не произошло, или еще не произошло к V–VI вв. Керамика и зерно Северной Африки продолжали, хотя и в небольших количествах, отгружаться в Рим, южные города Галлии, Испанию. В Италии продавалась недорогая одежда из Сирии. Сирийские, еврейские и карфагенские торговцы продолжали в V в. и начале VI в. активно торговать товарами из Восточной Римской империи и Африки как в Италии, так и в Галлии и Испании. Григорий Турский (живший в VI в.) упоминал о поставке вина из Сирии в Галлию, имеется много других упоминаний о самых разных товарах, привезенных с Востока, в западных провинциях ([138] рр.27, 23–24; [131] р.850). Как видим, торговля далеко не ограничивается предметами роскоши: торгуют недорогой одеждой, африканской кухонной керамикой, зерном, вином и т. д. Да и большинство найденных монет (как в Луни, так и в Карфагене) — бронзовые, использовавшиеся для текущих расчетов. В Луни в этот период даже чеканили свинцовые монеты ([138] р.72), возможно из-за нехватки бронзы или ее дороговизны; в любом случае, они были предназначены также для мелких расчетов. Поэтому торговля и денежные расчеты в Западной Римской империи не исчезли, они просто стали более простыми и примитивными — такими, какими были до этого на Востоке империи.

Как же определить, какая часть обесценения римских монет (в 2 миллиона раз) связана с сокращением населения, а какая часть — с изменением характера товарообмена и степени монетизации экономики? Определить это, конечно, только имея цифры инфляции невозможно. Но у нас имеются археологические данные, свидетельствующие, что разница в количестве монет на городской территории в Италии и Сирии в VI–VII вв. составляла 100–200 раз. Эти данные и есть не что иное, как демографический показатель, который указывает на 100-200-кратную разницу в плотности городского населения в Италии и Сирии в тот период (ведь хорошо известно, что итальянские города в то время пришли в полнейший упадок, а многие и вовсе исчезли). Что касается самого механизма, при помощи которого образовалась эта разница в количестве монет на Западе и на Востоке (периодические изъятия западными императорами мешков с медными монетами (follis) и их замена на новые медные и бронзовые монеты), то этот механизм выше был подробно описан.

Глава IV. О «белых пятнах» в истории античности и раннего средневековья

В предыдущей главе было показано, что, какие бы мы ни использовали источники информации и в какой бы то ни было области: демография, финансы, денежное обращение, экономика промышленности, растениеводства и животноводства, рост и сокращение городов, образование и исчезновение деревень, образование и исчезновение лесов и пустынь, войны и военные действия, исчезновение и образование языков, — все свидетельствует о произошедшем к началу средних веков катастрофическом уменьшении населения большинства западных территорий Римской империи (Галлии, Испании, Италии и северной Африки). И нет никаких серьезных доказательств обратного, то есть наличия в раннем средневековье существенного населения на этих территориях, опять, к каким бы источникам и в какой бы области мы ни прибегали. Поскольку по всем приведенным оценкам население на этих территориях по сравнению с периодом расцвета античности сократилось в несколько десятков раз или даже в 100 раз и более, то определение точного размера этого сокращения, или точного размера населения тех или иных стран в эпоху раннего средневековья, не имеет большого смысла, и я не буду пытаться дать этим показателям более точную оценку. Для исторического анализа, в отличие от точных наук, важны не точные цифры, а понимание порядка этих цифр.

Важно еще отметить тот факт, что, хотя отдельные сделанные выше оценки можно попытаться оспорить, и у меня нет сомнений, что такие попытки будут предприняты, но многие из них сделаны на основе данных археологии, которые, как отмечали английские историки Р.Ходжес и Д.Уайтхауз, обладают одним важным качеством — они не лгут. В своих книгах, опубликованных еще в начале 1980-х гг., они писали о необходимости с учетом этих археологических данных пересмотреть существующие взгляды на так называемые «темные века» (V–IX вв.), поскольку, как они указывали, эти данные свидетельствуют о том, что территория Западной Европы в этот период была очень слабо населена, намного слабее, чем в эпоху поздней античности и чем в последующие столетия ([138] рр.176, 106).

Однако этот вывод и эти археологические результаты в своем большинстве до сих пор так и не были приняты во внимание. Например, в Энциклопедии Британника 2005 г. можно прочитать, что варвары, поселившиеся в Испании в V в., насчитывали около 200 тысяч, а проживавшие там римляне — «возможно около 6 миллионов» [193]. Возникает, вопрос, откуда взялась эта оценка, и почему она не согласуется со всей другой информацией по Испании для V–VIII вв. (см. главу III). Наиболее вероятно, что эта оценка (6 миллионов) была сделана еще в XIX веке К.Белохом, который в то время имел очень мало археологической информации, в сравнении с тем, что мы имеем сегодня; кроме того, эта сделанная им оценка относилась к концу правления Августа (14 г. н. э.) [68]. Но если это так, то это все равно что писать, например, что население Северной Америки в XVI в. было «возможно» 200 миллионов, поскольку именно такой величины оно достигло в XX в. Если же брать оценки именно для поздней античности и раннего средневековья, то демографические историки еще задолго до появления книг Р.Ходжеса и Д.Уайтхауза по археологии высказывали мнение о значительном сокращении населения по сравнению с расцветом античности. А. Джо нс в 1964 году, на базе данных римского ценза, приводил оценку населения Галлии в начале IV в.: менее 2,5 млн. чел., что означало сокращение по сравнению с периодом расцвета античности примерно в 6–8 раз (см. главу III).

Известно, что численность населения во все исторические периоды сильно менялась, и практически невозможно найти длительный период, в течение которого население какой-либо страны оставалось неизменным, что признают все демографические историки ([139]; [99]). Например, за последние несколько столетий произошли прямо-таки кардинальные демографические изменения. Всего за три столетия: с начала XVIII в. до начала XXI в. население Великобритании увеличилось в 8–9 раз, население России — в 12–13 раз, а население Северной Америки — примерно в 300 раз ([99] р.64). И хотя в последнем случае такой рост объясняется в основном иммиграцией, но основная часть этих иммигрантов приехала из той же Великобритании, России и других европейских стран. Эти цифры показывают, как значительно только за три последние столетия выросло европейское население, включая переселенцев из Европы в другие части света. Как уже говорилось выше, бурный демографический рост происходил в Европе и в предшествовавшие столетия, начиная приблизительно с IX–X вв., в течение которых (т. е. к началу XVIII в.) население также выросло, по-видимому, в десятки раз. По словам Р.Лопеза, писавшего в 1960-е гг., «демографический взрыв десятого века был началом цепной реакции, которая еще не закончилась по прошествии тысячи лет» ([149] р. 120). Но история человечества не ограничивается последними 10–12 столетиями, а более или менее известная нам сегодня, насчитывает 4–5 тысячелетий. И в периоды расцвета древних цивилизаций: в Греции и Риме в эпоху античности, в Месопотамии и Египте в еще более древнюю эпоху, — там была очень высокая концентрация населения, достигавшая, например, в античных греческих государствах и в Римской республике, по оценкам историков и по данным римских цензов, 80-100 человек на кв. км. и более ([125] II, р.396; [79] р. 136). Это существенно выше нынешней средней плотности населения в Европе — 32 чел./кв. км. [111] А соответствующий средний показатель средиземноморских стран в эпоху расцвета античности составлял, по оценкам историков, 20–25 чел./кв. км. ([186] р.85) Совершенно естественно, что если население бурно росло 10–12 столетий и сегодня мы имеет плотность населения, сопоставимую с той, что была две или две с половиной тысячи лет назад, то между этой эпохой и эпохой бурного демографического роста (начиная с IX–X вв.) должен был быть период, также достаточно продолжительный (если только речь не шла о тотальной катастрофе), в течение которого оно уменьшалось. Население целой части света не может целое тысячелетие бурно расти и оставаться при этом на том же уровне, какой был до этого роста. Точно так же оно не может внезапно куда-то исчезнуть или взяться ниоткуда, такие изменения обычно происходят постепенно, в течение многих столетий.

Но не следует ожидать, что мы получим кем-то сделанный подробный статистический отчет о том, что происходило в низшей фазе демографического кризиса. Как отмечал демографический историк Т.Холингворт, «сокращение населения часто означало отсутствие каких-либо записей… это отсутствие исторических свидетельств мы видим там, где гибнут империи, рушатся города, вырождаются народы. Их численность уменьшалась и не оставалось никаких, или оставалось слишком мало, записей, для того чтобы засвидетельствовать сам этот факт, не говоря уже о его объяснении» ([139] р.335). К счастью, сегодня мы имеет результаты большого количества археологических исследований, которые дают возможность с полной уверенностью установить произошедшее в течение I–VI вв. н. э. существенное сокращение населения в Западной Европе, которое перестало быть гипотезой и стало научно установленным фактом.

Читатели могут спросить: а так ли важны демографические тенденции для понимания истории и исторических процессов. Да, они очень важны. Ведь история в конечном счете — это не история жизни отдельных выдающихся личностей, а история народов и населения конкретных стран или территорий, и от того, сколько было этого населения, зависело очень многое, в том числе и действия этих отдельных выдающихся личностей. Кроме того, многие исторические явления вообще невозможно понять или объяснить, если не знать, хотя бы приблизительно, какова была населенность тех или иных стран в данный исторический период. В предыдущих главах был описан ряд явлений, которые до сих пор остаются непонятными, и их можно с полным основанием считать «белыми пятнами» исторической науки. Самое удивительное, однако, состоит в том, что многие эти непонятные явления можно достаточно легко объяснить, стоит только принять тот вывод, который был доказан в предыдущих главах — о том, что в течение I–VI вв. население большинства территорий на Западе Римской империи неуклонно сокращалось, так что к VIII в. они представляли собой почти необитаемые пустыни или лесные массивы. Список некоторых из них представлен в таблице:

Таблица 1. Некоторые явления в истории поздней античности — раннего средневековья, не получившие удовлетворительного объяснения

Как видим, многие из тех «белых пятен», которые до сих пор вызывают недоумение историков, имеют вполне логичное и научное объяснение (подробнее некоторые из них рассматриваются в главах V и VI). Более того, сам основополагающий вывод, который дает возможность стереть эти «белые пятна» из учебников, уже давно признан и многими историками античности (см. главу I), и большинством историков, специализирующихся на эпохе раннего средневековья. Так или иначе, все историки, посвятившие себя изучению этой эпохи, понимали и понимают, о каком обществе идет речь. Например, крупнейший историк раннего средневековья Ф.Лот пишет о Галлии этого периода как об «обществе, без сомнения, малочисленном» ([153] р.233). Известный итальянский историк К.Сиполла указывает, что в VIII–IX вв. «людей было мало» ([118] р.11). Р.Лопез пишет о «малонаселенных темных веках» ([83] р.262). Р.Кёбнер и А.Верульст пишут о колонизации Галлии и Испании в раннем средневековье германцами ([82] рр.42, 48, 64–65; [136] р.171). Лависс в свое время отмечал, что в Галлии в VI в. «были лишь горы и равнины, реки и поля, и человеческий материал, который станет нацией лишь через много веков» ([151] р.347). Р.Коллинс и Р.Смит пишут об Испании раннего средневековья как о «безлюдной земле», «редко населенной или ненаселенной территории» ([102] р.229; [82] р.346). А вот что пишет известный французский историк Ж.Дюби о Западной Европе в 1000 году, то есть уже после того, как там начался демографический рост, зафиксированный археологией: «Первое, что нужно отметить, это то, что людей было мало, очень мало. Возможно, в десять, двадцать раз меньше, чем сегодня. Плотность населения — порядка той, что нынче встречается в Центральной Африке» ([23] с. 10–11). Или, например, типичное описание историками пейзажа Франции в раннем средневековье: «Опасности, связанные с пейзажем Темных Веков, трудно преувеличить. В лесах из бука и дуба, покрывавших все эти равнины и холмы, можно было встретить лишь случайное поселение… Волки водились в больших количествах… Путешественники, которым приходилось ночевать в пути и которым не удавалось добраться до какой-нибудь деревни или дома до темноты, рубили или ломали шиповник, росший густыми колючими зарослями, и окружали им свое пристанище или сооружали хитрые убежища, чтобы уберечься от кабанов, диких собак, зубров и волков» ([105] р.124).

Вместе с тем, все эти выводы историков — специалистов по поздней античности и раннему средневековью — никак не повлияли на общую историческую концепцию, принятую на Западе, которая и сегодня не делает существенных различий между населенностью Западной Европы в эпоху расцвета античности, раннем и позднем средневековье. Почему эта концепция до сих пор кардинально не пересмотрена, несмотря на многочисленные и неопровержимые данные, мнения историков и их призывы к такому пересмотру? Почему остальные историки упорно не желают слушать своих коллег и не замечают приводимых ими неопровержимых доказательств? Подробнее мы об этом поговорим далее (см. главу XIII), а пока ограничимся лишь констатацией того, что все указанные выводы и факты не привели ни к какому пересмотру «официальной» исторической концепции, принятой на Западе.

Разумеется, раз никакого пересмотра не произошло, то все «белые пятна», о которых шла речь выше, с точки зрения «официальной» истории, так и остаются белыми пятнами. Надо полагать, такая ситуация устраивает тех, кто руководит западной исторической наукой. Тем не менее, эти «белые пятна» ставят в недоумение и многих людей, и самих историков, и последним приходится все же каким-то образом комментировать эти «белые пятна», но правда, исходя из «официальной» исторической концепции. Что из этого получается, я хочу показать на нескольких примерах.

Так, в выпущенной французскими историками в 1997 г. книге «История Франции» содержится утверждение, что города, построенные римлянами в период своего расцвета, были чем-то вроде «потемкинских деревень», в которых якобы почти никто не жил. А построены они были исключительно в целях пропаганды, для того чтобы «показать в своей архитектуре величие и могущество Рима». В качестве единственного аргумента в пользу данного утверждения приводится тот факт, что в каких-то случаях важные городские кварталы римских городов были расположены вне стен города, например, на другом берегу реки ([136] р.106). Другими словами, римляне жили за чертой города, а в сам город только иногда ходили, как в музей. Так современными французскими историками объясняется факт резкого сокращения в конце античности площади городов: дескать, никакого сокращения не было, а повсюду стояли «потемкинские деревни» (по 200 гектаров площади, застроенные десятками тысяч зданий, большей частью многоэтажных), которые в какой-то момент их немногочисленные создатели решили порушить. Какой был смысл строить такие гигантские «потемкинские деревни» и нести огромнейшие затраты, и откуда у жителей античности взялись средства и силы для этого (в то время как у современной цивилизации не хватает сил и средств, чтобы даже обеспечить всех жильем), историки не объясняют.

Другим примером может служить утверждение (которое приводит целый ряд западных авторов) о том, что широкое распространение лесов во Франции и Германии в раннем средневековье объясняется религиозной любовью германцев к лесу, которую они смогли привить и галло-римлянам после переселения в Галлию ([190] рр. 164–165). Таким образом, опять объективное историческое явление (каким является массовое распространение лесов в Западной Европе в раннем средневековье) объясняется какими-то непонятными, в данном случае религиозными, мотивами живших в то время людей. Выше уже приводились и высказывания античных авторов, и данные археологии о том, что лесами зарастали не только луга и пустоши, но и пахотные земли, которые, таким образом, становились непригодными для сельского хозяйства. Поэтому когда читаешь такие утверждения, то возникает естественный вопрос: как собирались поддерживать свое существование галло-римляне и вновь поселившиеся германцы, у которых было столь сильно развито религиозное чувство к лесу, что совсем не оставляло им возможности заниматься сельским хозяйством?

Еще один пример «глубокой религиозности» галло-римлян и франков дает нам уже упоминавшаяся «История Франции». Там приводится следующее объяснение продолжавшемуся упадку и опустошению городов на юге Галлии в течение VII–VIII вв. (подробнее об этом см. главу VI). Дело, якобы, в том, что в этих городах в течение многих десятилетий постоянно не хватало епископов, поэтому их жители покинули города и переселились в сельскую местность, где по какой-то причине им показались более привлекательными частные церкви, построенные местными феодалами ([136] р.149). А почему этих епископов там именно в эти столетия хронически недоставало, куда это они все подевались, историки нам не объясняют. Опять мы видим, как вполне объективные исторические явления, такие как упадок городов, объясняются какими-то «не от мира сего» действиями массы населения, впавшего в какой-то языческо-католический фанатизм. Действительно, получается, что население было одновременно проникнуто и языческим фанатизмом, не позволявшим ему вырубать леса под сельское хозяйство, и в то же самое время оно представляло собой глубоко верующих католиков, бросающих свои дома и нажитое имущество из-за отсутствия католического епископа. Пожалуй, стоит удивиться, как вообще все эти «не от мира сего» жители Западной Европы не вымерли окончательно, и как из них получились столь прагматичные европейцы, которых мы видим в той же Западной Европе в последние столетия.

Конечно, отсутствие католических епископов в ряде городов юга Франции с VII по VIII вв., а в некоторых городах — до X века, — факт довольно примечательный. Известный бельгийский историк А.Пиренн привел в свое время список, включавший 33 города, то есть практически все города южных областей Франции, где не было епископов по меньшей мере в течение 100 лет, а в некоторых городах — в течение 300–400 лет. И, по его мнению, сам этот факт указывает на упадок городов и всех городских учреждений юга Франции ([180] рр.174–175). Но современным французским историкам каким-то образом удалось прийти к прямо противоположному выводу — что отсутствие епископов служило не свидетельством или результатом упадка городов в раннем средневековье, а самой причиной этого упадка.

В предыдущей главе говорилось о том, как в IX в. франкские короли со всей своей объединенной армией не решались вступать в сражение с несколькими тысячами норманнов. Вряд ли это можно объяснить военным превосходством последних, что и отмечают французские историки. Но в современной «Истории Франции» предлагают такое объяснение данного феномена: франкские короли умели только наступать, но совершенно не умели обороняться, так как для сбора армии требовалось очень много времени ([136] рр.188–189). Именно поэтому они смогли в какой-то момент захватить половину Европы, но были бессильны против нескольких тысяч норманнов, разгуливавших по их стране и разграбивших и сжегших десятки городов. Однако это противоречит фактам: в главе III приводилось несколько примеров, с комментариями Ф.Лота и Г.Дельбрюка, когда франкские короли успевали собрать всю свою армию и все равно не принимали сражение против нескольких тысяч норманнов.

Еще одно историческое «белое пятно»: прекращение участия Галлии в VIII–IX вв. в международной торговле в Средиземном море (см. более подробно главу VI), — современные французские историки объясняют тем, что галло-римляне и франки не умели дружить с арабами и непрерывно с ними воевали, в отличие, например, от итальянцев, которые умели дружить с арабами и поэтому развивали с ними торговлю ([136] рр.199–200). Надо полагать, что неумением дружить должен объясняться также тот факт, что Галлия почти не торговала в этот период и со скандинавами, и с Византией, и с теми же итальянцами. То есть, на несколько столетий все население Франции вдруг стало страшно недружелюбным, а потом опять резко изменилось и стало со всеми дружить и торговать.

Наконец, еще один исторический феномен: переименование в VII–VIII вв. тысяч населенных пунктов в Галлии в германские имена, часто по имени поселившейся там германской семьи, — французские историки объясняют тем, что так галло-римлянам приказали «господа», то есть франки ([136] р.133), которым по каким-то соображениям вдруг пришла в голову такая прихоть. Надо отметить, что подобного феномена массовых переименований деревень не встречалось в истории даже при самых жестоких подавлениях местного населения иностранными завоевателями (не считая, конечно, случаев его полного уничтожения и заселения территории новыми народами[69]). А в Галлии в раннем средневековье мы видим не столько завоевание и подавление, сколько мирное сосуществование франков и галло-римлян, поэтому данное объяснение совсем не соответствует имеющимся историческим примерам.

Однако большинству из существующих «белых пятен» не дается на сегодняшний день никаких объяснений, историки предпочитают их просто не замечать, хотя многие из них представляют важные или даже фундаментальные исторические явления, как, например, установление в Западной Европе системы феодальных отношений. Как пишут Р.Ходжес и Д.Уайтхауз, «в средневековой истории рассмотрение важных тем вышло из моды, и большинство историков заняты детализированными описаниями деревьев, а не анализом всего леса» ([138] p.vii). Лишь в некоторых работах, как, например, в книге Р.Лопеза «Рождение Европы», вышедшей еще в 1960-е годы, была сделана попытка провести целостный анализ явлений, произошедших при переходе от античности к средним векам. И автор, так же как и Р.Ходжес и Д.Уайтхауз, пришел к выводу о произошедшем в этот период «глубоком и продолжительном демографическом кризисе», который не закончился с концом античности, а продолжался еще и в VII–VIII вв. ([149] рр.53, 81) До этого подобный анализ и с примерно теми же выводами сделал Ф.Лот в своей книге «Конец античного мира и начало средних веков», впервые опубликованной в начале прошлого века.

Полагаю, что приведенные в предыдущих главах факты и сделанные на их основе выводы позволяют утверждать, что первая половина задачи, поставленной в настоящей книге, была выполнена. Основная причина гибели Западной Римской империи и античного мира была выше названа и доказана огромным количеством имеющихся фактов. Эта причина — перманентный демографический кризис (прежде всего, хронически низкая рождаемость), охвативший Запад Средиземноморья в эпоху античности (I–V вв. н. э.) и приведший к VII–VIII вв. к катастрофическому сокращению населения — в несколько десятков или даже в сотни раз. Но вслед за обнаружением и обоснованием этой причины сразу же возникает следующий вопрос — а каковы были причины самого этого перманентного демографического кризиса и низкой рождаемости? Пока они не будут найдены и обоснованы, говорить о решении загадки краха античного мира еще слишком рано.

Поиску ответа на этот вопрос посвящена вся вторая часть настоящей книги. Что касается этой и двух последующих глав первой части, то они будут посвящены рассмотрению некоторых исторических «белых пятен» (в том числе упоминавшихся выше), поскольку проведенный выше анализ позволяет по-новому взглянуть на эти «белые пятна» и, возможно, стереть их совсем.

В этой связи необходимо сказать следующее. Для анализа, проделанного в предыдущих главах, были задействованы факты и знания, относящиеся не только к общей истории, но также к экономике (и экономической истории), к демографии (и демографической истории), к лингвистике (и к истории формирования языков) и к географии (и к географической истории планеты). Анализ, который будет проводиться во второй части книги, также основан на синтезе знаний и фактов в разных науках. И то же самое касается многих «белых пятен», о которых пойдет речь ниже. Анализ и попытка найти разгадку этим «белым пятнам» не могут быть осуществлены в рамках лишь общей истории, для этого необходим синтез знаний в нескольких разных областях. Именно поэтому я, будучи экономистом по специальности, посчитал себя вправе заняться данным анализом и синтезом — потому что без серьезного знания экономики, равно как знания общей истории, основ демографии и, например, без знания нескольких иностранных языков такой анализ и синтез проводить было бы невозможно.

Подобный анализ и синтез, который я далее буду называть «историческим синтезом», не является чем-то совершенно новым. Историческим синтезом занимались, например, такие известные исследователи как И.Валлерстайн и Л.Гумилев. И так же как в области естественных наук почти все открытия в последние десятилетия происходят на стыке двух или нескольких наук, такие же тенденции, надо полагать, будут и в области общественных наук: сложные явления и закономерности (а простые все уже так или иначе известны) можно объяснить и открыть лишь посредством анализа и синтеза фактов, относящихся к разным областям научных знаний — к истории, экономики, демографии, лингвистике, географии и т. д.

Чтобы не перегружать читателя историческим синтезом в области экономической и демографической истории, чему была посвящена большая часть предыдущих глав, а также будет посвящена почти вся вторая часть книги, оставшуюся часть настоящей главы я хочу посвятить другому направлению исторического синтеза — синтеза общей истории с историей развития этносов и языков. Речь идет о еще одном «белом пятне» в истории поздней античности и раннего средневековья.

О роли славян в истории краха Западной Римской империи

В XX веке многие западные историки писали о «германцах», разрушивших Западную Римскую империю или поселившихся на ее развалинах, ставя почти знак равенства между «германцами», то есть представителями германских народов, и «варварами», в том смысле как они понимались античными жителями. Между тем, известно, что среди варваров далеко не все были германцами. Например, жители Дакии, завоеванной римским императором Траяном в начале II в. н. э., по общему мнению историков, не были германцами. Некоторые историки относят их к сарматам, другие (в том числе западные историки) — к славянам. Но среди российских историков существует точка зрения, согласно которой названия «сарматы», равно как и «скифы», были просто более древними названиями славян[70]. Еще больше народов, не являвшихся германскими, мы видим среди варваров, вышедших на сцену в конце существования Западной Римской империи и сыгравших важную роль в истории ее окончательного краха.

Российские историки Ю.Петухов и Н.Васильева полагают, что большинство этих народов были не германцами, а славянами, и приводят этому ряд убедительных доказательств [43]. Надо сказать, это соответствует той роли, которую играли славяне среди народов, живших в то время к северу от Римской империи. Так, античный историк Иордан, живший в начале VI в. н. э., писал, что славяне — многочисленный народ, занимавший огромные территории на востоке и в центре Европы ([43] с. 117). И следовательно, славяне никак не могли остаться в стороне от тех процессов, которые происходили в конце существования Западной Римской империи.

Одним из славянских народов, вышедших в то время на историческую сцену, очевидно, были вандалы. Это является более чем гипотезой, тому есть множество доказательств. Так, австрийский посол в России С.Герберштейн в начале XVI в. и еще ряд средневековых западноевропейских авторов, ссылаясь на древние источники, писали о том, что вандалы были славянами ([29] с.38, 46). Римляне называли славян «вендами», это созвучно слову «вандалы» и является еще одним доказательством в пользу вышесказанного. К тому же весьма маловероятно, что, будь вандалы германцами, они назвали бы себя именем, созвучным названию славян.

Очевидно, славянским народом были и аланы, основным районом обитания которых были донские и волжские степи юга Русской равнины[71]. Д.Бьюри указывал, что известный византийский полководец Аспар, который в начале VI в. чуть было не стал императором Византии, был по национальности аланом ([75] р.317). Его ближайшего соратника, воевавшего вместе с ним, звали Острый — явно славянское имя. Аспара заподозрили в том, что он сознательно подвел византийский флот к гибели в 468 г., когда тот был потоплен и сожжен вандалами во время морской экспедиции в Африку — и заподозрили потому, что он (как полагали византийцы) был одной национальности с вандалами. Следовательно, аланы были народом, родственным вандалам, то есть славянами. Это подтверждается и более ранней историей: будучи в 429 г. в Испании, аланы добровольно пошли под начало вандалов, влились в их ряды, отправились затем вместе с ними в Африку и после этого растворились среди вандалов. Из этого вытекает, что и те, и другие были славянами. Если бы, к примеру, один из них был бы германским, а второй — славянским племенем, то невозможно себе представить, что они заключили бы между собой такой тесный добровольный союз и так быстро бы друг с другом ассимилировались без каких-либо трений. Тем более что германцы всегда стремились поработить соседних варваров, особенно иноязычных, а не сотрудничать с ними (как это было, например, в Британии — см. главу VI). Итак, целый ряд свидетельств и весьма убедительных фактов доказывают, что вандалы и аланы были славянами.

Больше всего неясностей существует в отношении готов — народа, оставившего, наверное, самый большой след в истории падения Западной Римской империи. Известно, что скандинавский (германский) народ готы в античную эпоху (в I в. н. э.) мигрировал в Восточную Европу из Скандинавии и осел на территории современной Польши; спустя два столетия часть готов переместилась на северное побережье Черного моря, где образовалось готское государство; и уже в самом конце античности (в конце IV в.) значительная их часть мигрировала на запад на территорию Римской империи. Но, согласно античному писателю Иордану, весь готский народ при переезде из Скандинавии на южное побережье Балтики уместился на 3 кораблях ([43] с.96). Поэтому готов-германцев изначально было очень мало. По-видимому, это было лишь одно племя, и его численность не превышала численности тех племен, которые мигрировали на территорию Западной Римской империи в V веке: вандалов, аланов, бургундов и т. д. (см. выше). Поскольку это небольшое племя поселилось среди славян на очень большой территории, включавшей современную Польшу и часть Украины, то логично предположить, что готы просто ассимилировались со славянами, и от прежних германцев к концу IV века осталось лишь само название — готы.

Вышесказанное подтверждается целым рядом фактов. Например, у многих готов были типично славянские имена — Витимир, Тудемир, Радегаст, Витигес, Витица, Раймир ([43] с. 126). Другая же часть встречавшихся среди них имен имела римское или греческое происхождение: историки отмечают, что римские и греческие имена были в то время вообще очень распространены среди варваров ([130] рр.622–623). И ничто в готских именах IV–V вв. не указывает на германское происхождение готов[72]. Об этом же писали древние авторы. Прокопий Кесарийский (VI в.) прямо указывал, что готы — не что иное, как прежние скифы-сарматы, но только под новым именем, и что они выглядят как славяне и говорят на одном языке с другими славянами ([43] с. 103). Одоакр, провозглашенный в 476 г. готскими солдатами императором Западной Римской империи, согласно летописям, был по национальности «скиром» (то есть скифом). Готскую партию в Италии в начале V в. возглавлял вандал Стилихон, и готская армия под началом Алариха мстила римлянам за его убийство. Следовательно, готы были народом, родственным скифам и славянам. Как отмечают Ю.Петухов и Н.Васильева, археологические раскопки поселений готов на Украине не выявили ничего «скандинавского» или «германского» — и антропологические типы людей, и культура схожи с тем, что было вокруг них ([43] с.96). А в московских источниках XV–XVI вв. упоминают, как о чем-то само собой разумеющемся, о войнах римского императора Феодосия с русскими ([43] с. 104). Речь в данном случае может идти лишь о войнах Феодосия с готами, вторгшимися в 380-е годы на территорию Римской империи. Таким образом, и все иностранные, и все русские источники считают готов славянами или русскими, ряд других фактов это тоже подтверждают, а археология также не видит разницы между поселениями готов и славян.

Выше говорилось о том, что в Италии в V веке готы расселились среди местного населения, и им по обоюдному согласию была предоставлена 1/3 обрабатываемых земель Италии, которые оказались к тому времени неиспользуемыми. Следовательно, количество готов, поселившихся в то время в Италии, было сопоставимо с количеством проживавших там римлян, что подтверждают и последующие события. Так, в течение VI века мы видим, что готы по-прежнему играют очень важную роль в исторических событиях, происходивших на территории страны. Сначала там возникло остготское государство во главе с королем остготов Теодориком, которое контролировало всю Италию. А после разгрома его армии византийскими войсками и подчинения Италии власти Византии в середине VI в. мы видим готского вождя Тотилу, который во главе армии готов и римлян в течение многих лет ведет вооруженную борьбу против византийского императора Юстиниана.

В предыдущей главе приводились мнения французских историков и лингвистов, которые пришли к выводу, что трансформация латинского языка в языки романской группы (французский, итальянский, испанский, португальский) произошла в течение VI–VIII вв. под влиянием двух групп населения, проживавших в то время на территории бывшей Западной Римской империи: прежнего римского населения и поселившихся между ними варваров. И если во Франции среди варваров основную часть составляли франки, то в Италии это были остготы — восточные готы, проживавшие ранее на территории Украины. Следовательно, именно они могли сыграть важную или решающую роль в трансформации латинского языка на территории Италии и в превращении его в современный итальянский язык. Для того чтобы проверить приведенные выше факты о том, что остготы были славянами, мною был проведен выборочный анализ итальянского языка с целью выявить, действительно ли он подвергся влиянию со стороны славян.

Хотя анализ был не полным, а выборочным, но он привел к положительным результатам (подробнее см. Комментарии в конце главы). В современном итальянском языке было обнаружено несколько десятков (около 60) слов, имеющих славянское происхождение. Причем, некоторые из этих слов обозначают части тела (например, “golo” — горло) и базовые понятия (движение, качественные характеристики и т. д.), которые в нормальной ситуации никогда не заимствуются из других языков. Так, сегодня во всех языках мира можно встретить заимствования из английского языка, но все эти слова связаны с новыми современными явлениями («пиар», «аудит», «брэнд» и т. д.); и никогда не заимствуются базовые слова и понятия, которые во всех языках давно устоялись. Такое заимствование могло происходить лишь в эпоху исчезновения прежнего языка (латыни) и образования нового языка, из которого сложился современный итальянский язык.

Обращает на себя внимание и характер произошедшей в Италии трансформации латинских слов. Многие латинские слова, ранее имевшие сходство со славянскими (очевидно, произошедшие от одного арийского корня) в современном итальянском языке звучат совсем по-славянски. Так, oculus (глаз) превратился в occhio [окно] и стал почти созвучен славянскому слову «око». И таким же образом трансформировались многие другие латинские слова (см. Комментарии). Кроме того, из славянского языка были взяты ряд грамматических правил. Слова женского рода в итальянском получили окончание «а» (например, cavalla — кобыла). Стала широко использоваться приставка «с», которая, как и в русском языке, в итальянском означает прекращение или завершение действия (ехал — съехал).

Общий вывод состоит в том, что итальянский язык при его формировании подвергся существенному воздействию со стороны славян, и это воздействие не ограничилось лишь заимствованием новых славянских слов, а заключалось также в трансформации самого латинского языка, на котором ранее говорило население Италии. Таким образом, данный вывод подтверждает то, что остготы были славянским народом, говорившим на славянском языке — поскольку никакой другой славянский народ не присутствовал в сколько-либо значительном количестве на территории Италии в VI–VII вв. и не мог оказать подобного влияния на трансформацию латинского языка.

Влияние славян не ограничилось территорией Италии. Вандалы и аланы до своего переезда в Африку некоторое время жили в Испании; а во Франции известны целые поселения аланов, возникшие в то время (см. выше). Имеются факты, показывающие, что и бургунды, поселившиеся на юго-востоке Франции, также были славянами. Даже первый король франков был, судя по всему, славянином. Как указывал Ф.Лот, его настоящее имя было не Хлодвиг, используемое российскими историками, и тем более не Clovis, используемое западными историками, а Хлодович, и один из его сыновей носил имя Хлодомир ([153] рр. 14, 41). Оба имени — типично славянские.

Во Франции с раннего средневековья существовал языковой барьер между северной и южной частью страны, о котором знает каждый французский школьник. Север назывался «страной ой», а Юг — «страной ок», откуда и происхождение названия южной провинции Лангедок[73]. Эти названия отражали различия в произношении латинских слов на Севере и Юге: латинское слово «глаз» (oculus) на Севере стало произноситься «ой» (oeil), как в современном французском языке, а на Юге оно стало, как и в Италии, произноситься «ок» или «око», подобно тому, как это слово произносили славяне. Все это указывает, что среди варваров, поселившихся на юге Франции, преобладали славяне, и указанный языковой барьер был не чем иным как условной границей, отделявшей преимущественно славянскую эмиграцию на территорию бывшей Римской империи от преимущественно германской эмиграции. Это подтверждается и тем фактом, что грассирующий звук «р» был всегда только на Севере, и его не было на Юге страны. А между тем, грассирующий или гортанный звук «р» — это характерная особенность германского языка, которую мы видим повсюду в местах обитания германцев: от Скандинавии и самой Германии до Англии и Франции, — но не видим к югу от указанной языковой границы: на юге Франции, в Италии и Испании[74].

Конечно, все эти соображения нельзя считать доказательством того, что большинство варваров, поселившихся к югу от данного языкового барьера, были славянами. Вместе с тем, они, пожалуй, являются достаточным доказательством того, что эти варвары (поселившиеся на юге Франции и в Испании) не были германцами: если бы они были такими же германцами, как большинство франков, то откуда тогда взялся этот языковой барьер? Что касается этнической принадлежности этих народов: бургундов, басков, вестготов, свевов, — то сказать что-либо определенное можно лишь о басках: иберийском народе, жившем на севере Испании еще до римского завоевания. О других трех народах можно сказать лишь то, что они не были чисто германскими народами (о чем свидетельствует вышеупомянутый языковой барьер), а были либо славянами, либо какими-то другими этносами.

Самым многочисленным из этих народов, поселившихся в V в. на юге Франции и в Испании, были вестготы, которые в последующем оказали важное влияние на формирование испанской нации и испанского языка. Ряд фактов говорит в пользу того, что они не были такими же славянами как остготы, а отличались от них, прежде всего, по языку. Об этом свидетельствует и само разделение на вестготов и остготов, и те неславянские слова, которые мы у них встречаем (например, слово “bastir” — строить[75]). Вместе с тем, они не были и германцами, о чем свидетельствует тот языковой барьер, о котором выше говорилось. Наиболее вероятно, что вестготы являлись смешанным славяно-германским народом, который образовался на территории Польши после того как прибывшие из Скандинавии готы расселились среди местного славянского населения. Подтверждением этому может служить и само слово “bastir”, вошедшее в дальнейшем в испанский язык: как видим, оно образовалось в результате слияния немецкого слова “bauen” (строить) и славянского слова «строить». Получилось “ba” + “str” = “bastr” = “bastir”.

Известно, что спустя два столетия после проживания на территории Польши (предположительно в начале III в. н. э.) какая-то часть вестготов двинулась дальше на восток, на территорию Украины, и там превратилась в остготов. Скорее всего, в данном случае речь шла о сравнительно небольшой группе завоевателей, которые, подобно норманнам в Англии, установили контроль над местным славянским населением на Украине, дали свое название местному государству (готское королевство) и его подданным (готы), но, как и норманны, сами в дальнейшем ассимилировались с местным населением и стали говорить на его языке. Отсюда и те различия между остготами и вестготами: прежде всего языковые, — которые возникли после переселения готов на территорию Римской империи в конце IV века. В дальнейшем эти языковые различия между восточными и западными готами сыграли, судя по всему, решающую роль в возникшем между ними в V веке расколе и в том, что они разделились на две самостоятельные ветви и положили начало двум разным европейским нациям — испанской и итальянской.

В ходе проведенного выборочного анализа современного итальянского языка были выявлены следующие слова, которые по всем признакам имеют славянское происхождение:

Таблица 2. Итальянские слова, имеющие славянское происхождение

Источники: [26]; [50]; [61]; [32]; [16]

Все эти слова имеют несомненное сходство с аналогичными по смыслу русскими или славянскими словами, и ничего похожего им не имеется в латинском языке, из чего и делается вывод об их происхождении. Как видим, некоторые из этих слов обозначают части тела (“golo” — горло), действия (“andiamo” — пойдем), качественные характеристики (“corto” — короткий, “goloso” — прожорливый, “strano” — странный) и ключевые понятия (“dovere” — долг, обязанность). Это очень необычные заимствования, которые в нормальных условиях, как правило, не встречаются. Обычно заимствуются новые слова, обозначающие какие-то новые понятия, а в данных примерах речь идет о базисных понятиях, которые в любом сформировавшемся языке уже давно устоялись. Из этого можно сделать вывод, что данные заимствования из славянского языка происходили именно в момент формирования нового (итальянского) языка, которое началось в VI–VII вв. на фоне исчезновения и трансформации латинского языка.

Активное участие славян в этой трансформации латинского языка подтверждает также следующая таблица:

Таблица 3. Трансформация латинских слов в итальянском языке

Источники: те же

Как полагают историки и лингвисты, и латинский язык, и древнеславянский имели некогда в качестве первоосновы арийский (индоевропейский) язык, на котором говорили наши далекие предки. Поэтому латинский и славянский языки имеют много однокоренных или похожих слов с одинаковым значением. Как видно из представленных данных, в итальянском языке многие из этих латинских слов претерпели трансформацию, став намного ближе по звучанию к аналогичным славянским словам: «бальнео» — «банна» (баня), «окулус» — «окно» (око), «волентиа» — «волия» (воля) и т. д. А некоторые слова, например, “meta”, приобрели второе значение, которое есть у аналогичного славянского, но не было у прежнего латинского слова. Таким образом, и эти данные свидетельствуют о важной роли славян в формировании итальянского языка.

Для сравнения в следующей таблице приведены примеры трансформации, произошедшей с одними и теми же латинскими словами во французском и в итальянском языке:

Источники: те же

Как видим, подавляющее большинство латинских слов, имевших аналоги в славянском языке, при формировании французского языка изменились буквально до неузнаваемости: «кабаллус» — «шваль» (кобыла), «менсис» — «муа» (месяц), «моло» — «мудр» (молоть), «види» — «вуа» (видеть), «веспер» — «суар» (вечер) и т. д. Очевидно, это было связано с тем, что для германоговорящих франков эти слова были совершенно чужими, а также труднопроизносимыми — поскольку принципы построения речи у германцев сильно отличаются от принципов ее построения у славян. То есть результат был прямо противоположным итальянскому языку. Тот стал более близок и схож со славянским языком, чем латинский, а французский, наоборот, стал менее близок и схож со славянским.

Приобретение итальянским языком новых черт сходства со славянскими языками выразилось также в новых грамматических правилах и оборотах, заимствованных у славян. Так, слова женского рода в итальянском языке имеют окончание «а», как в русском языке (например, cavalla — кобыла). Большое распространение в итальянском языке имеет приставка «с» в глаголах, которая, как и в русском языке, в итальянском связана с прекращением или завершением действия (ехал — съехал): например, mangiare (есть) — smangiare (разъесть, съесть).

В целом можно сделать вывод о сильном влиянии, оказанном славянами на процесс формирования итальянского языка.

Глава V. О причинах возникновения феодализма и феодальных отношений

На первый взгляд может показаться, что тема настоящей главы находится в стороне от основного изложения, и что она скорее достойна отдельного научного труда, чем главы в научно-популярной книге. Но это не совсем так. Возможно, она действительно достойна отдельного объемистого труда, но, как станет ясно далее, она самым непосредственным образом связана с теми выводами, которые были сделаны в предыдущих главах.

Демографические тенденции и хотя бы приблизительную их количественную оценку можно отнести к ключевым элементам, без которых невозможно понять закономерности развития общества в тот или иной исторический период, как прочное здание невозможно построить без каркаса. Как отмечал, например, французский историк Л.Генико, «во всей истории средних веков немного найдется вопросов, столь фундаментальных, как этот [оценка демографических изменений]». Но он же далее писал, что «ни один из классических учебников по средневековой и новейшей экономической истории не уделяет этой проблеме даже раздела или главы» ([95] рр.22, 29). Вопрос, который в этой связи возникает — как соотносятся указанные выше демографические особенности раннего средневековья, то есть крайне слабая населенность Западной Европы, с теми фундаментальными явлениями этого периода, которые нашли свое отражение в классических учебниках. И не возникнет ли здесь каких-либо противоречий, которые могут опровергнуть эти выводы, или, наоборот, новых открытий, позволяющих лучше понять сами эти явления.

Одним из таких фундаментальных явлений, представляющих большое «белое пятно» в современной исторической науке, является возникновение феодализма и феодальных отношений — как в Западной Европе в период раннего средневековья, так и вообще, включая причины их возникновения в разных странах в разные исторические периоды. Значение этого вопроса трудно переоценить, тем не менее, как писал французский историк М.Блох, «следует признать, что процесс зарождения этого института [феодальных отношений], который сыграл столь значительную роль в европейской истории, в значительной степени покрыт туманом неизвестности» ([82] р.226). Он же еще в середине прошлого века предпринял одну из немногих попыток проанализировать это явление[76]. Давайте и мы, с учетом сегодняшних знаний и следуя его совету о необходимости сравнения процессов развития феодализма в разных странах Европы и в других частях света, попробуем провести такой анализ.

Для начала я постараюсь кратко, чтобы не утомлять читателей, сформулировать основные черты феодализма, в том виде как их понимают ведущие западные историки. Первая черта — это существование крепостного права или иного варианта внеэкономического принуждения части населения, которое обязано в силу установленных законов или порядков работать или отдавать часть своего продукта феодалам и не имеет права, причем, обычно под страхом сурового наказания, покинуть место проживания или отказаться от выполнения этих обязанностей. Вторая черта — это вассально-ленные отношения, пришедшие на смену отношениям собственности. В частности, главное богатство: земля, — при феодализме уже не является объектом права собственности и купли-продажи. Вся земля считается как бы собственностью главного феодала (короля или князя), но основная ее часть передана в пользование его вассалам в обмен на их обязательства нести воинскую повинность и, возможно, выполнять другие обязанности (а те, в свою очередь, могут ее передавать в пользование своим вассалам). Соответственно, ленное владение землей не имеет ничего общего с правом собственности на землю: вассал не может продать эту землю, и, если она переходит по наследству, то наследник нередко также приносит сюзерену клятву верности, и она переходит к нему во владение с согласия последнего[77]. Именно указанные две черты феодализма обычно подчеркиваются многими историками. Например, М.Блох и Ч.Оман подчеркивают роль крепостного права, а Р.Лопез и Г.Дюби — вассально-ленных отношений ([82] рр.224–230; [175] р.306; [149] р. 163; [136] рр.204–205). Вместе с тем, как будет показано ниже, характерные черты феодального общества, сформировавшегося в раннем средневековье, не ограничивались этими двумя чертами, а включали и ряд других.

Любопытный факт, который сразу бросается в глаза при рассмотрении истории возникновения и распространения феодальных отношений в Западной Европе — это неравномерность этого процесса. Так, во Франции, Испании, Италии и в южной Германии они приняли яркие, «классические» формы в период «темных веков», включая вассалитет и суровые крепостные порядки, а затем, начиная с ХII-ХIII вв., стали постепенно исчезать. Например, во Франции в начале XIII в. крепостные крестьяне в массовом порядке выкупались из крепостной зависимости, а в северной Италии, а также в испанской Каталонии, уже в XII в. активно развивалась капиталистическая торговля и промышленность, и параллельно с бурным ростом городов и городских свобод исчезало крепостное право и феодальные порядки ([95] р.6; [83] рр.302, 320; [149] рр.166, 172). Что касается других западноевропейских стран, то там ситуация очень сильно отличалась от указанной. Например, как указывает М.Блох, в Голландии, Фландрии, Норвегии и Швеции феодальных отношений в период средних веков вообще практически не возникало ([82] р.227). А в Англии и Дании в раннем средневековье их также не было, и они возникли позднее в сильно урезанном виде. В частности, в Англии в раннем средневековье (до XI в.) не было ни крепостного права[78], ни вассально-ленных отношений. Некоторые черты того и другого были привнесены норманнами, которые к ним привыкли во Франции, после завоевания ими Англии в XI веке. Но даже тогда они были внедрены в Англии в очень ограниченном виде. Например, там не было строгой зависимости привязанных к земле крестьян от феодала, как в Италии, Франции, Испании и южной Германии — они могли, в частности, уйти к другому феодалу ([199] р.259). А король в военном отношении полагался в основном не на своих вассалов, как во Франции, а на внушительную профессиональную армию [204]. Примерно такую же картину мы видим и в Византии. Император Юстиниан (527–565 гг.) в условиях массовых эпидемий и демографического кризиса делает первые шаги по прикреплению крестьян к земле, а других жителей империи — к своей профессии, но в густонаселенных восточных провинциях Византии эти меры так и не были доведены до конца. Во всяком случае, к началу VIII в. в Византии мы видим ситуацию, когда нет никакого крепостного права, и вся земля обрабатывается свободными крестьянами — либо собственниками, либо арендаторами земли ([175] р.306). Не сложились в Византии и вассально-ленные отношения — землевладельцы здесь по-прежнему владели землей по праву частной собственности, а не на основе бенефиций, пожалований от государя.

Итак, получается, что в тех странах, которые не страдали от нехватки населения в «темные века», феодальных отношений в этот период не возникло, да и в дальнейшем их либо не было вообще, либо они существовали в очень слабо выраженной форме. Очевидно, что ни в Норвегии, ни в Швеции, ни в Дании в раннем средневековье не было недостатка населения, раз выходцы из этих стран (викинги) умудрились держать в страхе всю Европу и даже Византию, вести интенсивную торговлю с арабскими странами и колонизировать или захватить власть в Нормандии, Сицилии, южной Италии, основать колонии в Исландии и Гренландии и наводнить своими эмигрантами Англию и Киевскую Русь. На это указывал, например, Р.Кёбнер, который писал, что нашествия викингов имели причиной рост населения в Скандинавии сверх обычных размеров ([82] рр.50–51). Не было недостатка населения и в Голландии с Фландрией. Здесь уже в XI в. начались гигантские работы по отвоеванию больших участков земли у моря, в частности посредством строительства дамб (откуда происходит и название Нидерланды — «нижние земли»), и по осушению озер и болот. Можно сравнить это с соседней Францией, где в этот же период все еще продолжали расчищать новые участки земли путем сжигания леса, и где переход от двухпольной системы к трехпольной еще только начался лишь в отдельных районах (см главу III). Достаточно сопоставить размер инвестиций и затрат труда на сооружение грандиозных голландских дамб и на осушение образовавшихся озер и болот с инвестициями и затратами труда, требуемого всего лишь для расчистки леса посредством сжигания или для перехода на трехпольную систему, чтобы понять, какой к XII в. была уже нехватка земли в Нидерландах и каким был еще ее избыток во Франции.

В отношении Англии также есть ряд данных, показывающих значительно большую плотность населения в раннем средневековье, чем во Франции. Согласно оценке, приводимой английским историком Х.Хамероу, население острова в период поздней античности составляло порядка 3–4 миллионов ([166] р.265), что дает среднюю плотность населения около 15 человек на кв. км., в отличие от 2 человек на кв. км., которые мы видим в Галлии в начале IV в. на базе прямых данных о ее населении (см. главу III). И хотя, по имеющимся данным, в конце IV в. — начале V в. там также произошло значительное сокращение населения, но за этим последовала интенсивная иммиграция германских племен англов, саксов и ютов, которая, по крайней мере частично, должна была восполнить образовавшийся дефицит населения. Так, современные методы научного анализа показали, что в Англии не было массового образования лесов, как в Галлии в раннем средневековье, а значит, и не было такого избытка земли ([166] р.268). Кроме того, как указывает экономический историк С.Парэн, уже в начале XIV в. там начали применять интенсивные капиталистические методы в земледелии, позволившие в несколько раз увеличить собираемый урожай ([89] I, р.126). Опять речь идет в данном примере о значительных инвестициях в землю, несопоставимо больших, чем во Франции, где вырубка лесов, особенно на юге, еще вовсю продолжалась, и таким образом, для увеличения производства хлеба требовалось лишь расчистить лес. Это отражало уже возникший дефицит земли в Англии в данный период и еще его отсутствие во Франции, где интенсивные методы в земледелии начали применяться лишь в XVIII в. ([136] р.487)

Итак, можно констатировать, что феодальные отношения в раннем средневековье возникли именно в тех странах, где после развала Западной Римской империи была очень низкая плотность населения (Франция, Испания, Италия и южная Германия), и они либо не возникали, либо были слабее выражены в других странах, где такой проблемы не существовало, или она была не столь острой. Этот вывод можно дополнить результатами анализа, проведенного в главе I, который показал, что и в Римской империи — Византии возникновение и укрепление крепостного права в IV–VI вв. в западных провинциях, в отличие от восточных, было следствием резкого демографического спада и нехватки рабочих рук, что, в частности подтверждается проведенными археологическими исследованиями поселений римской Африки, Италии и Галлии, о которых уже говорилось выше.

Мысль о том, что введение или отмена крепостного права в истории разных государств были в первую очередь связаны с дефицитом населения, то есть с дефицитом рабочих рук, уже неоднократно высказывалась историками[79]. Что касается второго основного элемента феодализма — вассально-ленных отношений, то нетрудно заметить, что они могли существовать только при крайне низкой стоимости земли, либо даже при полном отсутствии стоимости земли в условиях ее крайнего избытка. В противном случае совершенно непонятно, почему главный землевладелец (король или князь) должен был раздавать землю другим феодалам бесплатно в обмен лишь на обещания военного содействия с их стороны, которые, как будет показано далее на множестве примеров, в течение всего раннего средневековья хронически не выполнялись. Более того, эти могущественные вассалы при первой удобной возможности поднимали оружие против своего господина. Совершенно очевидно, что если бы во Франции, в Италии и Испании в раннем средневековье была возможность сдавать землю в аренду или хотя бы устанавливать налоги на землю (которых практически не было) и на вырученные деньги содержать армию, то все короли именно так бы и сделали. Но никто из них, даже самые выдающиеся стратеги и полководцы, как Карл Великий или Карл Мартель, ничего подобного не делал, все продолжали полагаться на своих ненадежных вассалов. И лишь начиная с XIII в. все французские короли, даже самые бездарные, неожиданно «поумнели» и вместо вассалов стали набирать наемные армии, и мы видим, как с этого времени служба в наемной армии в Западной Европе опять стала массовой профессией — в частности, среди швейцарцев, — так же как в античности она была массовой профессией среди греков.

Если вспомнить более раннюю историю этого вопроса (о чем говорилось в главах I–III), то земля начала терять свою стоимость в западной половине Римской империи уже с конца II в., когда императоры начали ее раздавать бесплатно, еще и освобождая при этом от налогов. А начиная с IV в. императоры запретили кому бы то ни было продавать хорошие участки земли отдельно от плохих или отказываться от плохих участков, и соответствующее правило (эпибола) вошло во все законодательные акты того периода. В дальнейшем, как уже говорилось, в течение нескольких столетий на Западе не совершалось никаких сделок купли-продажи земли, хотя по Египту и другим странам восточного Средиземноморья известно о массе таких сделок. Вспомним также о добровольной передаче римлянами в Галлии 2/3 (и в Италии 1/3) обрабатываемых земель готам и бургундам. А в течение VI–VII вв. земля становится в таком избытке, что речь уже не идет о ее разделе или переделе. Все, что хотят монастыри для основания новых поселений — это получение для них специальных прав, чтобы привлечь в них поселенцев. Но даже при этом они часто вынуждены отказываться от этой затеи по причине отсутствия таковых (см. выше). В итоге если и возникает где-то аренда земли, то речь идет о чисто символической арендной плате — курице с крестьянского хозяйства в год. Возможно, в данном случае даже имеет смысл говорить не об аренде, а лишь о компенсации затрат по расчистке леса, ведь любой новый поселенец может взять прилегающий участок леса и сам его расчистить. И лишь к XII в. на севере Испании мы опять видим нормальную арендную плату за пользование землей — от 1/5 до 1/3 от произведенного на этой земле вина. Таким образом, речь идет фактически об исчезновении стоимости земли — земля становится таким же бесплатным и общедоступным ресурсом, как воздух и вода, и заставить кого-либо добровольно платить за ее аренду или использование нет никакой возможности, как нет возможности взимать плату за воздух или за воду в реке или озере.

Параллельно с этими явлениями мы видим и возникновение вассальных отношений. Вся политика Западной Римской империи с конца IV в., когда, вместо формирования собственной армии, она начинает все больше и больше полагаться на армии варваров-федератов, которые в обмен на выделение им земель принимают обязательства (также весьма сомнительного характера) по защите империи, есть не что иное, как переход к вассальным отношениям. И такие вассальные отношения продолжают сохраняться на всех территориях Западной Римской империи, где произошел демографический кризис, вплоть до конца «темных веков», когда население вновь начало расти. Таким образом, вся история этого вопроса говорит о том, что именно резкое уменьшение населения и крайний избыток земли и невозможность извлекать существенные доходы от владения землей и послужили причиной возникновения и сохранения вассально-ленных отношений в течение целого ряда столетий.

Если рассмотреть более древнюю историю, то мы увидим, что вассальные отношения стары как мир. Рим даже в эпоху своего расцвета, когда речь шла о малонаселенных или труднодоступных территориях, предпочитал не завоевывать эти территории и вводить там свое прямое правление, а устанавливать вассальные отношения с местными князьями. Такие вассальные государства довольно долго существовали, например, в пустынных областях Северной Африки: Нумидии и Мавритании, — а также в гористых областях Малой Азии: Коммагене и Каппадокии. И лишь спустя много лет вассальные отношения с этими областями были заменены прямым их вхождением в Римскую империю. А на ряде других пустынных или гористых территорий (Армения, Набатея, Пальмира, ряд территорий Центральной Европы, где проживали варвары, и даже Боспорское царство на побережье Черного и Азовского морей с прилегающими степями) Рим в период своего расцвета совсем не счел необходимым устанавливать свое прямое правление, предпочитая видеть их в качестве своих вассалов. Как видно из этих примеров, все эти вассальные государства включали большие необитаемые или малонаселенные территории гор, пустынь, степей или лесов и экономически их присоединение к Риму не давало ему никаких выгод, представляя, наоборот, лишь обузу. И наоборот, как указывает английский историк Ф.Миллар, после завоевания Месопотамии во II в. н. э. Рим ввел там прямое правление ([161] р.118), поскольку присоединение такой густонаселенной области сулило большие доходы в бюджет империи — хотя с военно-стратегической точки зрения образование такого римского анклава среди враждебных стран и территорий вряд ли было дальновидным решением[80]. При этом установление вассальных отношений с государствами, располагавшимися, как правило, вдоль границ империи, имело для Рима целый ряд неоспоримых преимуществ. Во-первых, они сами организовывали свою оборону от внешней агрессии, тем самым защищая и римскую границу. Во-вторых, обычно они были обязаны участвовать в предпринимаемых Римом военных действиях против соседних государств. В-третьих, утрата Римом этих территорий не приводила к существенным экономическим потерям. Но все эти преимущества сразу же оборачивались недостатками, стоило только Риму на какое-то время ослабнуть или погрузиться во внутренние распри. Так, пока римские императоры и их противники в III в. были заняты междоусобными войнами, Пальмира, бывшая до этого римским вассалом, захватила чуть ли не всю восточную половину Римской империи, и в дальнейшем Риму потребовалось приложить немало усилий, чтобы вернуть утраченные территории.

Успехи арабов, не только завоевавших, но и удержавших в своей власти в течение многих столетий Северную Африку, Испанию и юг Франции, во многом объясняются тем, что они умело выстраивали систему вассальных отношений с завоеванными народами и территориями. Как отмечал, например, немецкий историк К.Бекер в начале прошлого века, «арабы не были столь глупы, как многие современные завоеватели, которые сначала разрушают административную систему, которую они находят в завоеванных ими странах, а затем неожиданно сталкиваются с непреодолимыми трудностями. В соответствии с их фундаментальной политической концепцией они оставляли нетронутым то положение вещей, которое существовало до их прихода, ограничиваясь требованием от местных властей установленной дани. Как ее собирали, было для них совершенно безразлично» ([91] рр.361–362). Поэтому, несмотря на то, что арабы на всех завоеванных ими территориях составляли незначительное меньшинство населения, но они сумели так учесть интересы своих важнейших вассалов, что те преданно служили их интересам. Так, основную роль в завоевании Испании сыграли берберы, составлявшие основную часть арабской армии. При этом, как отмечал К.Бекер, «арабам было очень трудно внушить берберам…, что в их реальных интересах — поддерживать ислам, а не бороться против него. Как только они осознали это, они приняли арабов в качестве своих руководителей и наводнили Южную Европу…» ([91] рр.366). И в последующие столетия именно берберы в основном защищали интересы ислама в Испании и Южной Франции.

Но такая политика арабов была эффективна лишь на малонаселенном Западе. Уже через столетие после установления своей власти на густонаселенном Востоке арабы были отстранены от руководящих постов, арабская династия свергнута, и там надолго установилась власть персидской династии Аббасидов (750 г.). Дело в том, что персы были намного многочисленнее арабов, и при первой удобной возможности этим воспользовались ([91] р.364). А в Испании арабское государство просуществовало более 700 лет — вплоть до XV в., когда выросшее местное население не захотело больше терпеть власть иностранных завоевателей и окончательно изгнало их с испанской территории. Таким образом, арабы преуспели только на Западе, но не смогли долго продержаться на Востоке, и причина, как мы видим, все та же, что и в других различиях между развитием Востока и Запада в этот период. Этот пример (700-летнее господство арабов в Испании) наглядно также демонстрирует как крайнюю пассивность населения, так и отсутствие на Западе в этот период всяких национальных и демократических движений, что можно также считать одной из характерных черт феодального общества. Собственно говоря, это явление наблюдалось уже в V в., когда историки отмечают апатию населения, «упадок боевого духа» и хроническую неспособность противостоять внешним агрессорам. А в последующие века власть на бывших территориях Западной Римской империи захватывают то одни иностранные правители, то другие, подвергая местное население страшному насилию, но оно никак на это не реагирует. Нет ни массовых восстаний, ни борьбы народных масс за свои права. Если сравнить это с Востоком, или, например, с Британией, то ситуация там совершенно другая. Кельты Британии, начиная с V в. в течение многих столетий боролись за свою независимость от англосаксов. И в Сирии, и в Персии были народные восстания в период арабского господства. Известно о больших народных волнениях и в Византии: наиболее известное из них — восстание Ника в Константинополе в 532 г., во время подавления которого было убито 30 тысяч жителей ([58] с.485). И лишь во втором тысячелетии начинаются национальные и демократические движения и на Западе европейского континента: Реконкиста в Испании, борьба городов севера Италии и севера Франции за получение своих собственных политических прав. Но Фландрия и в этом отношении опережает своих соседей: здесь уже начиная с XIII в. происходят широкие революционные восстания народных низов с попыткой захвата власти и многие города получают таким образом политическую независимость от герцогов и королей и устанавливают первые демократические формы правления ([84] рр.34–35).

Однако отсутствие народных волнений на Западе совсем не означало, что ситуация была стабильной. Наоборот, еще одной характерной чертой этого периода является хроническая нестабильность и непрочность государственных образований. Так, в Испании в течение короткого периода сменили друг друга государства свевов, вестготов, затем правление Византии (на юге), и, наконец, арабское правление, которое также было, как будет показано далее, весьма непрочным. В Италии за это время сменили друг друга государства Одоакра, остготов Теодорика, правление Византии, государство лангобардов, затем север Италии вошел в империю сначала франкских Каролингов, потом саксонских Оттонов, а юг отошел сначала к арабам, потом к норманнам, с образованием ряда

независимых государств в центре и все большей тенденцией к распылению Италии на мелкие государства. В Галлии хотя и доминировали франки, но ни одно из государств, сформированных ими на ее территории в течение VI–IX вв., не смогло долго просуществовать в неизменных границах. Да и сами эти государства, включая их названия, несколько раз за это время кардинально менялись, так что не имеет смысла даже говорить о какой-то их преемственности по отношению друг к другу[81]. Как отмечает Э.Джеймс, всего через полтора столетия после смерти Карла Великого (768–814 гг.) его огромная империя, занимавшая чуть ли не половину площади Европы, распылилась до такой степени, что его наследник контролировал лишь небольшую область, не превышавшую своими размерами (100 на 200 км.) маленькое графство ([128] р.187).

Варварские королевства на территории Галлии в 561 г. и в 741–768 гг. Источник: www. castlemaniac, сотСуществует ошибочное представление, что при франкской династии Меровингов (VI — начало VIII вв.) происходил некий процесс образования единого государства франков. В действительности ничего подобного не происходило. Как видим, ситуация даже в 741 г. (после смерти Карла Мартеля, первого из династии Каролингов) мало отличалась от ситуации 561 г.: тогда Галлия была поделена на 4 королевства и еще 2–4 независимые территории, и теперь мы видим ее поделенной между 3–4 королевствами и 2–3 территориями, причем это деление почти ничего общего не имеет с предыдущими делениями страны. В действительности единственная попытка создать некое подобие единого государства была предпринята лишь Пипином Коротким (741–768 гг.) и его сыном Карлом Великим, но после смерти последнего начался развал созданной ими империи, приведший спустя столетие к ситуации, ничем не отличавшейся от 561 года.

Да и сам Карл Великий при жизни рассматривал свое творение не как империю, а как частную собственность, которую в 806 г. поделил на три части — между троими сыновьями. Лишь смерть двух сыновей в 810–811 гг. нарушила эти планы и позволила третьему сыну унаследовать всю империю, но она все равно вскоре начала разваливаться. Чем объясняется это, по словам Ф.Лота, «загадочное» поведение Карла Великого? ([153] р.309) И почему его сын, Людовик Благочестивый (814–840 гг.), который всерьез воспринял имперскую идею и стал себя столь же серьезно называть римским императором[82], не встретил никакой поддержки у своих подданных, которые, как пишет историк, «похоже, не поняли его устремлений» к сохранению целостности государства ([153] р.327). Людовик сначала пытался подавить стремления к сепаратизму, и делал это довольно жестко, но затем восстание его подданных приняло такой всеобщий характер, что он был лишен всякой реальной власти и практически заключен под домашний арест. И тогда он начал раздавать куски уже фактически не принадлежавшей ему империи, чтобы такой ценой купить мир с другими претендентами на наследство Карла Великого и сохранить за собой хотя бы его часть ([136] рр. 163–164). И это дробление империи и ее деление между все новыми и новыми претендентами на наследство продолжилось в последующие десятилетия. А унаследовавший остатки империи в X в. Рауль Бургундский предпочел сам отдать контроль над частью своей территории другим претендентам, оставив себе только Бургундию, где были расположены его собственные земли и откуда он получал основные доходы ([136] р. 163).

Раздел империи Карла Великого в 843 г. Источник: www.air-tours.ru

В действительности, нетрудно понять, что причина такой непрочности государственного устройства, которую мы видим в раннем средневековье, связана с самим существованием в феодальном обществе вассальных отношений; они удерживаются только до тех пор, пока вассал осознает силу своего сюзерена. Как только у него появятся сомнения в этой силе, он, скорее всего, постарается как можно быстрее выйти из вассальной зависимости — во-первых, ввиду появившейся возможности, а во-вторых, поскольку военная поддержка слабого сюзерена может стать для него непосильной обузой. Кроме того, он прекрасно понимает, что его собственные вассалы, скорее всего, отнесутся к такому решению или с пониманием, или попросту с равнодушием, поскольку в соответствии с известным изречением «вассал моего вассала — не мой вассал». А в случае явной слабости сюзерена у вассала может возникнуть и желание захватить его власть или территорию, как в случае с вассалом Рима — Пальмирским царством в III в.

Сказанное выше можно подтвердить бесчисленным множеством примеров. Король испанского государства вестготов Тейдис (531–548 гг.) был убит в 548 г. своим бывшим вассалом, ставшим и его личным врагом, который, для того чтобы усыпить его бдительность и приблизиться для совершения убийства, симулировал помешательство. Следующий король Тейдискал (548–549) через год после прихода к власти был убит группой своих подданных. В период правления Агилы (549–554) восстали его крупные вассалы: город Кордуба и крупный землевладелец Атанагильд. Причем, после нескольких лет безуспешных военных действий Агила был убит собственными людьми. Ставший королем Атанагильд (554–568 гг.) и сменивший его затем Леовигильд (569–586 гг.) показали себя сильными правителями и смогли продержаться у власти дольше других. Но попытки сбросить вассальную зависимость продолжались и в течение их правления. Наиболее известной из них было провозглашение в 579 г. территориями юга Испании своим королем Херменгильда, сына Леовигильда, с независимостью которого его отец не захотел смириться и начал против него войну. В дальнейшем, взяв штурмом несколько городов и взяв в плен собственного сына, он подавил очаги восстания ([102] рр.38–48). Такую же картину мы видим и в правление короля Рекареда (586–601 гг.), в течение которого произошло четыре заговора или восстания. Все они сопровождались военными действиями, убийствами, казнями и жестоким подавлением восстаний. Ранее предполагали, что их причиной могли быть религиозные противоречия между арианами и католиками, но в последнее время историки пришли к другому мнению ([102] р.57). Не во всех из этих четырех восстаний участвовали епископы, зато во всех — другие крупные феодалы, что касается епископов, то они также в то время были крупнейшими феодалами и по сути — вассалами короля. Да и дальнейшие события, уже без епископов, продолжаются в том же духе. Следующий король вестготов Лиува II (601–603 гг.) был отстранен от власти и убит своим вассалом Виттериком (603–610 гг.), который сам стал королем.

Эти примеры можно продолжать до бесконечности, также в отношении франкских королей и их вассалов, и также в отношении самого крупного вассала короля — церкви. Например, католическая церковь в Галлии объявила своих католических правителей — Карла Мартеля и Карла Великого — посланниками сатаны, но не в связи с разногласиями по вопросам веры, а за то, что они отбирали у церкви неиспользуемые земли и раздавали их своим сторонникам ([128] р. 153). Известны также два случая заговора против Карла Великого со стороны его вассалов. Вся история королей династии Меровингов, да и история прихода к власти династии Каролингов, свергнувших Меровингов, и история наследников Карла Великого — это непрерывная борьба за власть, борьба между королем и вассалами, законным и незаконными правителями, которые периодически менялись местами.

Если продолжить примеры из испанской истории, то в VII в. борьба между пришедшим к власти королем вестготов Чиндасвинтом (642–653 гг.) и феодалами дошла до того, что он уничтожил или обратил в рабство 700 феодалов, а их земли конфисковал и раздал своим сторонникам. VII век был отмечен в Испании, пожалуй, рекордным числом успешных заговоров и восстаний, приведших к свержению или убийству короля и захвату власти его противниками (в 603, 621, 631, 642 и 680 гг.). Мирный переход власти от одного короля к другому в VII в. был уже скорее исключением, чем правилом. И наконец, в 711 г. арабы высадились в Испании не случайно, а по приглашению вассалов короля вестготов Родерика (710–711 гг.), и в частности, по приглашению его сыновей, которые воевали вместе с арабами против своего отца. Но и после установления господства арабов в Испании ничего принципиально не изменилось — по прежнему, в течение VIII–IX вв. мы видим все ту же постоянную борьбу теперь уже арабских правителей со своими собственными вассалами, в том числе носящими арабские имена и имеющими мусульманскую веру. Так, губернатор Туделы Муса ибн Муса дважды в IX в. поднимал восстание против своего арабского сюзерена, причем второй раз (847 г.) — успешно, после этого он добился независимости своей территории и сохранял ее в течение 15 лет. Практически был независим в своей области на северо-востоке Испании в IX в. и другой мусульманский вассал — Бану Кази, также периодически воевавший со своим сюзереном. В течение VIII–IX вв. было несколько восстаний мусульман-берберов, когда они

сражались с мусульманами-арабами, причем в середине VIII в. речь шла фактически о гражданской войне между ними, длившейся почти два десятилетия. В Толедо в течение VIII–IX вв. было шесть восстаний, в Мериде — пять, в Сарагосе — шесть, иногда успешных. Как писал Р.Коллинс, причины этих восстаний против арабских правителей Испании «возможно, те же», что ранее приводили к восстаниям против вестготских монархов ([102] р.189, а также рр. 115, 151, 167–193).

Как видим, все отношения в рамках феодальных обществ, возникших в средневековье, строились на грубой силе. Это касалось как взаимоотношений феодалов и их крепостных, так и взаимоотношений сюзерена и его вассалов; и между этими двумя типами взаимоотношений существовало не такое уж большое различие. Не случайно поэтому даже слово «вассал», как указывает Э.Джеймс, первоначально означало не что иное как «раб», и лишь позднее трансформировалось в то понятие, которое мы придаем этому слову сегодня ([128] р.187).

В целом отношения между королем и его подданными в раннем средневековье не имели ничего общего с государством в его более позднем понимании, возникшем в Западной Европе уже во втором тысячелетии, когда власть короля признавалась всеми членами общества и даже считалась божественной, не говоря уже о современных демократических государствах, где власть главы государства делегируется народом. Государства как такового в VI–VIII вв. не существовало — ни в Испании, ни в Галлии, — и даже в IX веке, как показывает история развала империи Карла Великого, концепция государства еще никому не была понятна. Папа Григорий (590–604 гг.), один из просвещенных людей того времени, писал византийскому императору Фоке в 603 г., что он один правит свободными людьми, в то время как все короли на Западе правят лишь рабами ([180] р. 126). Это отразилось и в названии: например, власть короля в Галлии в раннем средневековье называли «regnum», что, по словам Ф.Лота, являлось «скорее [его] частной собственностью, чем государством» ([153] р.168). А власть императора в Восточной Римской империи (Византии) авторы того времени по-прежнему называли «respublica» (власть народа) ([202] 1.1, р.21). Даже в этих названиях отразилась глубокая разница между Востоком и Западом: в первом случае государство — по прежнему «власть народа», а во втором — королевская собственность. Но, надо отметить, собственность весьма иллюзорная, которую надо непрерывно отстаивать в сражениях со своими подданными.

Если рассмотреть этот вопрос с экономической стороны, то мы придем к выводу, что в условиях слабой населенности государство не имеет никакой экономической основы для своего существования. Арендной платы за землю, как было показано выше, в этих условиях практически не существует — это все равно, что плата за воздух. Налогов также не существует, прежде всего ввиду технической невозможности организовать их сбор с такого малого населения. Кроме того, собирая налоги в цивилизованной стране, государство обычно тратит большую их часть на нужды самого населения (оборону, строительство дорог, охрану общественного порядка и т. д.). А в условиях Дикого Запада оно ничего не могло ему предложить взамен — нет возможности ни организовать оборону, ни построить инфраструктуру, ни обеспечить порядок на такой огромной малонаселенной территории. Например, как отмечает Р.Лопез, дороги, которые старались привести в порядок франкские короли Каролингской династии, были вскоре опять заброшены: слишком мало по ним ходило людей, и они зарастали сорной травой ([149] р.105). Поэтому, как пишут Ф.Лот и Р.Лятуш, все люди, жившие в ту эпоху, воспринимали любые попытки взимания налогов как грабеж или воровство со стороны государства ([153] рр.184–185; [202] t.l, рр.21–22). Известен характерный пример, когда к

представителю франкского короля Тьерри II (587–613), приехавшему в город Бурж для сбора налогов с населения, вышел навстречу местный епископ, почитаемый в качестве святого, и стал осыпать его проклятиями за его неправедные намерения, угрожая, что он подвергнется суровой божьей каре, если только войдет в город. Тот испугался и ни с чем вернулся обратно к королю ([153] р.184).

По сути, единственные существенные доходы, которые получали франкские короли в VII–VIII вв., - это доходы с их собственных земель (продукты или работа/услуги, оказываемые их собственными крепостными крестьянами и другими зависимыми людьми). Именно по этим причинам, возможно, некоторым франкским королям типа Рауля Бургундского (см. выше) были совершенно безразличны те территории, где не было их собственных земель, а находились только земли их вассалов. Помимо этих доходов существовали торговые сборы, но поскольку торговли почти не было, то и доходов от них тоже. Была также нерегулярно уплачиваемая дань с тех или иных вассалов или покоренных народов, но, как указывает А.Верульст, серьезной роли (до второй половины VIII в.) она не играла ([136] рр. 169–171). Например, в VI в. саксы обязались уплачивать франкским королям дань в размере 500 коров, но, судя по всему, делали это крайне нерегулярно; намного чаще вместо этого грабили франкскую территорию или воевали с франками ([91] р.610). При этом, компенсация только за одного убитого франка в соответствии с салическими франкскими законами составляла 200 солидов или 200 коров, а боевое снаряжение одного воина обходилось в 45 коров[83], что демонстрирует, сколь невелик был размер этой дани в масштабах государства — она соответствовала стоимости боевого снаряжения лишь для 10–11 воинов. Однако франкские короли и через 200 лет продолжали требовать с саксов установленную когда-то дань в 500 коров, что показывает, сколь ничтожным было финансовое положение франкского государства в раннем средневековье.

Указанные экономические причины объясняют, почему провалились все попытки государственного строительства в Западной Европе в раннем средневековье, и в частности, самая известная из этих попыток — империя, созданная Карлом Великим. Как писал в этой связи А.Пиренн, экономическая база государства в то время не была достаточной для осуществления задачи его строительства, которую ставил перед собой Карл Великий. «Без сомнения, — пишет историк, — Карл хотел управлять, но не мог» ([180] рр.249–250).

Еще одна особенность раннего средневековья: мы часто видим, как армии и франкских, и вестготских королей, а позднее арабских правителей Испании грабят не только чужие, но и подвластные им области — иногда в целях наказания за какие-то действия, а иногда и просто в целях грабежа. Этот грабительский характер взаимоотношений государства и его подданных и необходимость регулярных карательных операций, собственно говоря, вытекает из того, о чем уже говорилось: из преобладания вассальных и крепостных отношений, признающих лишь право сильного, и из того факта, что население любые налоги и сборы, взимаемые государством, воспринимает как грабеж или воровство. Разумеется, и получить что-либо с вассалов и крепостного населения при этом можно только с применением военной силы или при угрозе ее применения. Примеров таких грабительских и карательных операций великое множество, и они продолжаются в течение всего раннего средневековья. Практически любое передвижение войск по собственной территории связано с тем или другим. Вот, например, описание одного их военных походов того времени, которое приводит Ф.Лот. Объединенная армия, посланная франкским королем Гонтраном в 586 г. для завоевания Септимании[84] у вестготов, и включавшая как прибывших с севера франков, так и присоединившихся к ним галло-римлян из Бургундии, «грабила берега Соны и Роны, где захватывала урожай и уводила скот. Они совершили в своей собственной стране множество убийств, поджогов, грабежей и дошли до Ним[85], грабя церкви и убивая служителей и священников» ([153] рр. 186–187). Далее франкская армия потерпела поражение от вестготов. И начав беспорядочное отступление, остатки этой армии теперь уже подверглись мести со стороны населения, которое нападало на разрозненные отряды и добивало то, что осталось от их собственной армии.

В период правления Меровингов в Галлии и вестготов в Испании, то есть в VI–VII вв., карательно-грабительская система отношений государства и его подданных еще не сложилась, произвол со стороны государства и его армии носил бессистемный характер, как в указанном выше примере. Лишь у арабов, захвативших Испанию в VIII в., мы видим попытки придать этим отношениям некую систему. Начиная с середины VIII в. и в течение последующих столетий карательные экспедиции проводились арабами ежегодно (один или два раза в год), и их целью, судя по всему, являлось не какое-то окончательное присоединение зависимых народов или, тем более, их истребление, а, прежде всего, сбор дани или захват добычи, что в условиях раннего средневековья было почти одно и тоже. При этом арабский правитель получал определенную долю захваченной добычи, а остальное делилось между участниками экспедиции. Р.Коллинс отмечает и другие цели, которые могли преследовать последние, помимо захвата добычи: устрашение и наказание за сепаратистские действия, что было, как было показано выше, необходимым условием поддержания власти сюзерена над вассалами, а также поддержание высокой боевой готовности собственной армии и повышение ее военного опыта ([102] рр. 198–199).

Именно тем, что природная тактика и привычки кочевых восточных народов так хорошо вписались в малонаселенный пейзаж раннего средневековья и сложившиеся феодальные отношения, и объясняется удивительный успех этих, казалось бы, очень малочисленных народов (арабов и берберов), которые доминировали в этот период во всем западном (и отчасти в восточном) Средиземноморье, контролируя почти всю Испанию, юг Франции, юг Италии, Сицилию и Северную Африку. Успех Карла Мартеля (715–741 гг.), остановившего продвижение арабов вглубь Франции, и Каролингов: Пипина Короткого (741–768 гг.) и его сына Карла Великого (768–814 гг.), создавших некое подобие империи, — во многом объясняется тем, что они выстроили такую же карательнограбительскую систему, какая существовала у арабов. Как отмечает, например, английский историк Д.Нельсон, во время правления Карла Великого «грабеж и дань были главными формами королевского дохода». Франки в этот период так разбогатели от награбленной добычи, особенно после разгрома Аварского каганата и захвата его сокровищ, что «складывалось впечатление, что до этого они были просто нищими» ([91] р.393). Завоевание, а затем карательные экспедиции Карла Великого против саксов в Германии длились в общей сложности более 30 лет. Известно, что в ходе одной такой карательной операции он казнил 4500 саксов, выданных ему в качестве зачинщиков восстания ([91] р.612).

Так же как и арабы, Карл Мартель, Пипин и Карл Великий снаряжали военные экспедиции ежегодно (каждую весну). Не случайно их называли «королями-кочевниками»: было подсчитано, что в течение всей своей жизни Карл Великий принял участие примерно в 50 военных экспедициях, проезжая ежегодно в среднем 1500–2000 км ([18] с.2436). Вплоть до последних лет жизни он не имел даже постоянной резиденции, замка или дворца, а имел лишь несколько загородных домов, да и в них останавливался лишь на какое-то время[86]. Все остальное время он проводил в седле: или в военных походах, или навещая своих вассалов в сопровождении дружины. Даже его придворные: «сенешаль» (заведующий королевским столом), и «бутелье» (королевский виночерпий) командовали не поварами и слугами, как мы привыкли видеть в позднем средневековье, а вооруженными отрядами ([136] рр. 168–169); и поэтому можно легко догадаться, как при почти полном отсутствии торговли и продовольственных рынков в ту эпоху они обеспечивали короля и его дружину во время длительных походов продовольствием и напитками.

Мы видим, что Пипин Короткий и Карл Великий были достойными учениками арабов, во многом превзошедшими своих учителей. Но и созданная ими империя скорее походила на империю арабов или империю Чингисхана и не имела ничего общего с Римской империей, хотя и стала так называться после провозглашения Карла Великого императором в 800 г. Так, помимо того, что у государства Карла Великого не было практически никаких доходов, кроме дани и военной добычи, и не было собственной армии, кроме небольшой дружины короля (остальное войско собиралось из тех людей, что приводили на войну вассалы), но и созданное им административное устройство — графства, возглавляемые графами, — было чисто номинальным. Как пишет А.Верульст, в отличие от римских провинций, у графства эпохи Карла Великого не было никакой администрации, кроме самого графа и нескольких его помощников, не было никакого собственного бюджета, и не было никаких собственных вооруженных формирований ([136] р.166). По сути, графы были лишь крупными феодалами, распоряжавшимися большими участками территории и имевшими своих собственных вассалов. И как любого феодала их, должно быть, интересовали доходы с их собственных крепостных крестьян и лояльность их собственных вассалов, но, судя по всему, мало волновали вопросы администрации и управления графством и империей. Иначе трудно объяснить тот факт, о котором пишет французский историк Ж.Донт, что во время раздела империи Карла Великого в 842 г. между его наследниками никто в ее административном аппарате не имел ни малейшего представления, какие именно земли входили в состав империи, а какие нет ([136] р.187). Точно так же, наверное, и при разделе огромной империи Чингисхана в середине XIII в. его наследники плохо себе представляли точные ее границы. Как писал Ф.Лот, «от Империи, существовавшей в далеком прошлом, не осталось и следа. Новый император не мог опереться ни на наемную армию, которая была бы под его началом, ни на регулярные финансовые поступления — они исчезли — ни даже на администрацию в действительном смысле этого слова… Понятие “государство” исчезло, или, по меньшей мере, стало неясным, и воспринимались лишь личные взаимоотношения между одним человеком и другим, между вассалом и сюзереном» ([153] р.306).

Империя Каролингов, построенная Карлом Великим, напоминала скорее не государство, а куклу-матрешку: под внешней оболочкой, называвшейся «империя», скрывалось несколько как бы самостоятельных государств. В двух из них, королевствах Аквитании и Баварии, были свои короли ([128] р.167). Помимо этих двух, существовали еще несколько крупных государственных формирований: Нейстрия, Австразия, Бургундия, Саксония и т. д. Но большинство из них представляли собой такую же матрешку-пустышку, как и сама империя, так как кроме названия и наличия или отсутствия своего собственного короля во всех этих «государствах» не было никаких других признаков государства. Вхождение или не вхождение их в империю и, соответственно, существование самой империи зависело от чистой случайности, например, от того, как долго проживет император и сколько у него будет наследников. От этого зависело, поделят ли они империю на несколько частей, или она просуществует еще какое-то время. Эти крупные государства-матрешки, в свою очередь, делились, как уже было сказано, на графства, у которых также не было ни бюджета, ни администрации, ни собственных вооруженных формирований, а были лишь вассалы со своими вооруженными людьми и крепостными крестьянами[87].

В действительности такая империя могла существовать лишь до тех пор, пока во главе стояли непобедимые полководцы, как Пипин Короткий и Карл Великий, внушавшие уважение и страх их вассалам, пока они продолжали свои непрерывные карательные экспедиции, и пока по воле случая власть переходила к единственному наследнику — такому же неутомимому военачальнику. Поскольку совпадение всех этих условий было большой редкостью, то она не имела никаких шансов на длительное существование. И так же как империя Чингисхана, уже через несколько десятилетий после смерти ее создателя она развалилась сначала на несколько крупных матрешек (842 г.); а затем они, в свою очередь, начали распадаться на более мелкие (начиная с 855 г.). Наконец, во второй половине X в. на подвластной некогда Карлу Великому территории существовало уже несколько десятков самостоятельных феодальных государств, и не осталось и следа от былой империи. А в конце X в. саксонские короли Отоны, как бы в насмешку над 30-летними усилиями Карла Великого по покорению саксов, сами покорили франков. Теперь уже франки стали вассалами саксов и вошли в состав саксонской империи, которая также стала называться «римской».

В отличие от стран, входивших ранее в Западную Римскую империю, в Восточной Римской империи (Византии) мы не видим в раннем средневековье исчезновения государства. Как отмечал Р.Лопез, в Византии «верховный правитель никогда не превращался, как на Западе, в короля-лежебоку или в воеводу аристократии или духовенства. Законы Империи никогда не приходилось переделывать по желанию отдельных лиц или в соответствии с местными обычаями. Никто не подвергал сомнению право Императора объявлять призыв в армию и собирать налоги, когда он этого желал» ([149] р.68).

Что касается, например, Англии, то здесь мы также видим явные признаки государства уже в раннем средневековье. Так, в отличие от Каролингской Франции, при англосаксонских королях существовал совет, который регулярно собирался, и существовали регулярные налоги. И хотя норманны в XI в. стали внедрять в Англии вассалитет по французскому образцу — король норманнов раздавал земли своим сторонникам — но он, в отличие от Франции, предпочитал собирать с них деньги и на них содержал наемную армию. А норманнские феодалы, раз заплатив королю за землю, после этого считали ее своей собственной, а не предоставленной в ленное пользование. Таким образом, кроме слова «вассал» и красивой «феодальной» оболочки (клятва вассала, рыцарские турниры и доспехи и т. д.) в Англии мы не видим почти никаких важных черт феодализма, которые существовали в континентальной Западной Европе: наличия крепостного права, отсутствия налогов, арендной платы и права собственности на землю, отсутствия также государственных и административных органов и постоянной армии. В Англии, наоборот, мы видим после норманнского завоевания в XI в. введение некоего подобия единого земельного кадастра и земельного налога, который уплачивали королю все крупные феодалы. Кроме того, король норманнов сохранил и англосаксонский совет, который к XIII в. перерос в парламент, что также, помимо налогов и профессиональной армии, является признаком существования государства в Англии уже в X–XI вв., в отличие от Франции, где и регулярные налоги, и профессиональная армия, и парламент появились на несколько столетий позже, чем в Англии.

Итак, мы видим, что характерной особенностью феодальных государств Западной Европы (Франции, Испании, Италии и Германии) в раннем средневековье были крепостное право, вассально-ленные отношения, нестабильность государственного устройства и исчезновение самого понятия государства, насильственный характер власти, которая могла поддерживаться только посредством регулярного террора и внушения страха своим подданным, а также пассивность населения как в плане самообороны, так и в плане отсутствия национальных и демократических движений, крайняя неразвитость торговли и переход к преимущественно натуральному хозяйству. В то же время, в других странах (Северная Европа, Голландия, Британия, Византия) этих феодальных черт либо не было вообще, либо они существовали в очень слабо выраженной форме. И судя по многочисленным данным археологии, письменным источникам, оценкам и т. д. в этой второй группе стран в раннем средневековье не было такого запустения территории и такого дефицита населения, как в первой группе. Из этого можно сделать один главный вывод — феодализм и феодальные черты вообще присущи малонаселенным странам и территориям, и они, как правило, исчезают по мере увеличения плотности населения. Этот вывод, конечно, не означает, что те или иные феодальные черты автоматически появляются или исчезают по мере достижения определенного уровня плотности населения. Данная закономерность действует как тенденция, и в зависимости от привычек и культурных особенностей того или иного народа феодальные черты могут или исчезнуть очень быстро, или, наоборот, появиться или существовать долго даже после того, как для этого нет объективных предпосылок (низкой плотности населения). Но существование такой общей закономерности несомненно, и оно подтверждается всем ходом исторического процесса за последние два тысячелетия.

В действительности многие историки если не признали эту закономерность, то уже вплотную приблизились к ее пониманию. Выше уже упоминался ряд историков, которые писали о том, что крепостное право всегда в истории возникало в условиях редкого населения. А вот какую характеристику феодализму дает, например, видный французский историк Ж.Дюби: феодализм — это «дробление власти на множество автономных единиц. В каждой из них господин, сюзерен, имеет право, как частное лицо, приказывать и наказывать… Посредством такой раздробленности, таким образом, обеспечивается эффективная адаптация политических и социальных отношений к конкретной реальности примитивной и полностью аграрной цивилизации, где имелись огромные территории, разделенные между собой бесчисленными препятствиями, где людей было мало, они были разделены между собой трудно преодолимыми расстояниями (курсив мой — Ю.К.) и имели столь примитивную культуру, что не могли постичь своим сознанием абстрактного понятия власти: господин мог добиться послушания, лишь явившись лично и продемонстрировав свое физическое присутствие» ([136] рр.204–205). Как видим, закономерность возникновения феодальной раздробленности Ж.Дюби объясняет в первую очередь огромными территориями и редким населением, и во вторую очередь примитивной культурой.

Что касается последнего, то нет смысла отрицать примитивную культуру феодальных обществ, но, как представляется, она сама была следствием скорее первой причины, указанной Ж.Дюби, чем каких-либо иных обстоятельств. В противном случае непонятно, почему культура потомков римлян и поселившихся между ними варваров в Испании, Галлии и Италии оказалась более примитивной (поскольку именно там развился феодализм в раннем средневековье), чем культура тех же варваров, но поселившихся на новых землях отдельно от римлян — в частности, предков современных голландцев и англичан, а также скандинавов, у которых феодализма в его классических формах не возникло. Ряд фактов свидетельствует как раз об обратном — о более примитивной культуре англосаксов и скандинавов в раннем средневековье, чем франков и вестготов. Например, как указывает Б.Вард-Перкинс, англосаксы, поселившиеся в юго-восточной части Британии, в отличие от последних, не имели навыков гончарного производства с использованием гончарного круга и в течение долгого времени пользовались самой примитивной посудой, грубо вылепленной руками из обычной глины ([81] р.352). А скандинавы вплоть до XI в. приносили человеческие жертвоприношения своему языческому богу Одину ([207] р.224), в то время как и франки, и вестготы уже в V в. приняли христианство и приобщились к римской культуре. Тем не менее, несмотря на эти примеры, указывающие на более примитивную культуру англосаксов и скандинавов в раннем средневековье, чем франков и вестготов, живших среди галло-римлян и имевших намного больше возможностей повышать свою культуру, феодализм развился в этот период именно у последних, а не у первых. Нельзя различиями в культуре объяснить и другие примеры возникновения феодальных отношений, которые будут приведены ниже.

Если проследить эволюцию феодальных отношений вне Западной Европы, например, в России, то указанная выше закономерность полностью подтверждается. Судя по археологическим и письменным источникам, в России в XII–XIII вв. и затем опять на рубеже XVI–XVII вв., происходили значительные сокращения населения, что, судя по всему, и обусловило очень низкую плотность населения в течение XVII–XIX вв. и установление в этот период феодальных отношений. В 1858 году, за три года до отмены крепостного права в России, численность ее населения составляла 74 миллиона человек, а площадь территории — 22 миллиона кв. км.: плотность населения соответственно всего лишь 3,4 чел./кв. км., в то время как в Западной Европе она уже измерялась десятками или даже сотнями человек на кв. км., и там феодальные отношения уже давно исчезли. А всего за 100 лет до этого, в середине XVIII в., и численность, и плотность населения России были еще примерно в 4 раза меньше — менее 1 чел./кв. км. ([191] рр.1, 62), и, таким образом, еще не было никаких объективных условий для исчезновения феодализма.

Если обратиться далее к истории Америки, то и здесь, как ни удивительно, мы также находим все ту же обозначенную выше закономерность. Америка в XVI–XVII вв. была очень малонаселенной территорией. Плотность населения даже в более населенной тогда Латинской Америке была менее 1 чел./кв. км. А в Северной Америке она составляла, при населении приблизительно 1 млн. чел., порядка 1 человека на 20 кв. км. И в процессе своего образования и развития в XVI–XVIII вв. и английские, и голландские, и французские, и испанские колонии в Америке имели все те характерные черты феодальных отношений, о которых шла речь выше. Крепостное право здесь приняло несколько иные формы, отличные от тех, что существовали ранее в Европе. В испанских колониях была введена так называемая «encomienda» — крепостное право для всего индейского населения. Каждый испанский колонист получил группу крепостных индейцев, которые были обязаны работать на него или платить ему ежегодно дань или оброк, а в его обязанности входила их защита. При этом, индейцы Латинской Америки даже в середине XVII в., несмотря на высокую смертность, прежде всего от болезней, составляли еще более 80 % населения (потом эта доля уменьшилась), а с учетом привезенных чернокожих рабов удельный вес населения, находившегося в крепостной и рабской зависимости, составлял около 90 % ([103] рр. 19, 21).

Надо отметить, что принудительный труд существовал в Латинской Америке еще до прихода испанцев — в государствах ацтеков и инков, поэтому введение этого института испанцами не было для местных индейцев чем-то новым. В Северной Америке ситуация была иная. Североамериканские индейцы, привыкшие к свободе, не годились для роли крепостных. Поэтому с самого образования английских, голландских и французских колоний в Северной Америке там сложилась система крепостного права, основанная на привлечении рабочих по контракту. Контракт заключался на территории этих стран в Европе — как правило, с молодыми белыми англичанами, голландцами и французами, срок контракта, как правило, варьировал от 3 до 7 лет. Но громким словом «контракт» маскировался факт закабаления контрактного рабочего на весь период контрактного рабства. Контракт прежде всего обеспечивал права его хозяина, который мог его продать, подвергать телесным наказаниям и использовать на любых самых тяжелых работах, а контрактный рабочий был обязан выполнять любую предложенную ему работу, ему было запрещено работать на кого-либо еще, кроме его хозяина, а также, например, жениться и посещать таверну. Крепостные контрактные рабочие обычно работали на лесоповале или на других самых тяжелых работах, под присмотром надсмотрщика, и, как отмечают историки, их положение мало отличалось от рабов ([103] рр.86, 60–62). Многие из них не доживали до истечения срока контракта, другие к концу контрактного рабства сильно подрывали свое здоровье. О масштабах распространения контрактного рабства говорит тот факт, что, например, в XVII в. более половины эмигрантов, приезжавших из Европы в британские, голландские и французские колонии Северной Америки, составляли крепостные контрактные рабочие ([ЮЗ] рр. 55, 87–88, 62). Разумеется, нередки были случаи бегства. Но вокруг была враждебная индейская территория, кроме того, в колониях были приняты специальные законы, установившие строгие наказания как для самих беглых рабочих, так и для тех, кто предоставил им убежище. Известно также, что, например, власти голландской колонии Нового Амстердама (будущего Нью-Йорка) сотрудничали с властями британских колоний Новой Англии и Вирджинии в поимке беглых крепостных рабочих, укрывшихся на иностранной территории, для чего также были приняты соответствующие законы ([103] р.66).

Таким образом, хотя в Англии и Голландии никогда не было крепостного права в форме жесткой привязки крепостного к его хозяину, но в их колониях эта форма внеэкономического принуждения не только допускалась, но стала доминирующей над нормальными экономическими отношениями. Более того, колониальные власти приняли специальное законодательство в отношении крепостных рабочих и сотрудничали друг с другом в их поимке. Надо ли говорить о том, что это законодательство коренным образом отличалось от того права, которое действовало в то время на территории Англии и Голландии, где уже преобладала капиталистическая экономика, и где ни о каком феодализме и крепостном праве или принудительном труде не было и речи[88].

Другим серьезным отличием от метрополий была система земельных отношений. Если в западноевропейских странах к XVII–XVIII вв. прочно утвердилась частная собственность на землю со всеми ее атрибутами, то в колониях сложилась система, схожая с той, какая существовала в континентальной Западной Европе в эпоху раннего средневековья. Несмотря на использование разных терминов для ее обозначения историками — «сеньориальная», «манориальная», «патримониальная» и т. д. (см. ниже) — у всех разновидностей сложившейся в американских колониях системы земельных отношений была одна важная общая черта — так же как ленная система в раннем средневековье она фактически была построена не на праве собственности, а на праве пользования землей с неопределенным правовым статусом самой земли. В принципе считалось, что вся земля в колониях принадлежит короне (британской, испанской, французской и т. д.). Но фактически земля после основания колоний была передана в управление, пользование или в иной вид распоряжения, часто весьма неопределенный, частным компаниям, крупным землевладельцам или религиозным общинам. Последние, в свою очередь, передавали эту землю в пользование колонистам, первоначально также бесплатно, но уже мелкими участками. Например, в голландской колонии Новый Амстердам всей землей распоряжались три частные компании, которые передавали участки земли в пользование колонистам — причем, деньги за пользование землей не взимались, а взимались лишь налоги, да и то — лишь начиная с 11-го года после поселения ([103] рр.60, 70–71). В английской колонии Вирджиния на начальном этапе (начало XVII в.) землей распоряжалась частная Вирджинская компания, предоставлявшая 50 акров земли всякому, кто за свой счет приехал в колонию. В колонии Мэрилэнд всей землей распоряжался лорд Калверт, получивший соответствующее право от английской короны. Основателями нескольких колоний в Новой Англии были религиозные общины, устанавливавшие строгие правила для всех вновь прибывающих и фактически являвшиеся для них местной властью [205].

Как при классическом феодализме вассалы получали землю от сюзерена и распоряжались ею, имея при этом полную власть над своими подданными, так это происходило и в американских колониях. Практически везде эти колониальные вассалы, будь то частные компании, отдельные крупные землевладельцы или религиозные общины, устанавливали суровые законы, не имевшие почти ничего общего с законами, действующими в метрополиях. Например, пуритане, основавшие колонию в Массачусетсе, требовали от колонистов неукоснительного соблюдения в повседневной жизни и в работе пуританских норм, которые были зафиксированы в специальных уставах. В колонии Вирджиния действовали правила и законы, установленные Вирджинской компанией. В частности, там действовал строгий трудовой распорядок, обязательный для всех, за нарушение которого любой колонист, в том числе женщины и дети, подвергались суровым телесным наказаниям, включая избиение плетьми. А после нескольких таких нарушений его отправляли на британскую каторгу. Но как в раннем средневековье сюзерен мог лишить своего вассала всех его прав, включая права распоряжения землей, такие же примеры мы видим и в британских колониях. Так, спустя два десятилетия после основания колонии Вирджиния, Вирджинская компания была отстранена от управления и заменена прямыми представителями британской короны. В Мэриленде после восшествия на британский трон Вильгельма III и Мэри II в 1689 г. семья Калвертов также была отстранена от управления. Но в 1715 г., на следующий год после восшествия на трон Георга I, права семьи Калверт в Мэриленде были восстановлены, она опять стала управлять колонией как своей собственностью, а прямое британское правление было упразднено [205].

Как видим, в американских колониях XVII–XVIII вв. права собственности на землю фактически не существовало. Колонисты получали землю бесплатно и не платили никакой арендной платы, и даже первые 10 лет не платили никаких налогов. А английские монархи с такой же легкостью даровали, отбирали, и вновь даровали частным компаниям, семьям и религиозным общинам право распоряжения колонией, в зависимости от того, насколько они им нравились или не нравились, с какой франкские короли в VI–X вв. это проделывали со своими вассалами (см. выше). С такой же легкостью происходил и переход колоний от одного государства к другому. Огромные территории французской Луизианы в 1803 г. были проданы Наполеоном Соединенным Штатам, за несколько лет до этого эти территории с такой же легкостью перешли от Испании к Франции. Испания отдала Британии Флориду, с тем, чтобы восстановить свой контроль над Гаваной ([146] р.147). Россия продала Соединенным Штатам Аляску. Мексика в середине XIX в. за 10 млн. долларов продала им территории к югу от реки Гила [159]. Можно ли себе представить, что в XIX в. французское правительство продало бы часть Франции англичанам или, например, немцам, с которыми из-за двух маленьких провинций — Эльзаса и Лотарингии — французы с немцами столько раз вели упорные войны? А в Америке, как видим, в это время продавались и покупались огромные территории, в несколько раз превышающие и Францию, и Англию, и Испанию, вместе взятых. И это не удивительно — ведь жителям американского Дикого Запада и Аляски в то время было, скорее всего, безразлично, к какому государству относиться. Этого государства они практически не ощущали, вся их жизнь ограничивалась очень маленьким обществом, со своей властью, будь то власть местных лендлордов, религиозной общины или бандитов. А если бы кто-то и выступил против такой продажи — Дикий Запад был еще таким малонаселенным, что вряд ли какое-то европейское правительство того времени, да и правительство США, всерьез стало бы принимать во внимание мнение небольшой группы людей.

Все описанное выше: наличие феодальных отношений в американских колониях в XVI–XVIII вв. со всеми признаками феодализма, включая крепостное право, вассально-ленные отношения, отсутствие государства в его современном понимании — не является какой-то моей выдумкой, а признается современными историками. Е. ван ден Боогарт и П.Эммер пишут, что факт существования контрактного крепостного рабства в американских колониях не требует особого объяснения: его причина — в слабой населенности Америки и отсутствии местных трудовых ресурсов, вследствие чего свободный труд стоил чрезвычайно дорого и был фактически недоступен ([103] рр.8–9). Р.Биман отмечает, что в XVIII в. «в Нью-Йорке, с его развитой системой поместий и поместных лордов, часто проявлялись типично феодальные отношения», а по мнению В.Мортона и Д.Беркьюсона, во французской Канаде в XVII в. в области земельной собственности начала складываться «сеньориальная (то есть феодально-вотчинная — Ю.К.) система» [205];[93]. И если Ф.Лот писал, что государства франкских королей в раннем средневековье были скорее их частной собственностью, чем государством (см. выше), то американский историк Л.Лэнгли называет Испанскую Америку XVIII в. «патримониальным государством»[89], связанным определенным образом с испанской короной ([146] р.211). Что касается Британской Америки, то, например, Р.Биман отмечает, что семья Калвертов управляла колонией Мэриленд как собственным имуществом [205]. А основатели США Т.Джефферсон, Д.Адамс и Д.Вилсон, выступавшие в конце XVIII в. за независимость американских колоний от Британии, полагали, что колонии с самого начала были самостоятельными государствами, подчинявшимися только английскому королю, но не английскому парламенту, и это мнение разделяли многие жители колоний [205]. Таким образом, по сути американские колонии по отношению к метрополиям, их учредившим, являлись не чем иным, как феодальными вассальными государствами.

Именно этим, по большому счету, и объясняется их последующее отделение от метрополий. Казалось бы — подавляющее большинство английских колоний составляли британские подданные, которые и не думали отделяться, пока жили в Англии. Наоборот, они проявляли чудеса патриотизма по отношению к Британии, сражаясь за нее на море и на суше против Испании и Франции. Вообще XVIII в. считается «золотым веком» Англии, когда не было ни гражданских войн, ни каких-либо серьезных социальных конфликтов. И вдруг те же британские подданные, но оказавшиеся за океаном, начали войну с собственной родиной и решили от нее отделиться.

В действительности, эти понятия (родина, патриотизм) совсем не были чужды британцам в английских колониях. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что, по оценке Д.Адамса, 1/3 местного населения в колониях выступала против отделения от Британии. И около 80 тысяч американцев, сражавшихся на противоположной стороне, за Британию (так называемые тори), были вынуждены покинуть территорию бывших британских колоний после поражения Британии [205]. Но причины для отделения колоний от Британии были весьма серьезные. Как было показано выше на некоторых примерах, и как считали многие американцы (см. выше), американские колонии представляли собой по существу отдельные вассальные государства. Но английский король и парламент в большей степени были склонны их рассматривать как продолжение самой Британии. Например, войну с французскими колониями в Канаде начали сами английские колонисты, а британское правительство было вынуждено посылать туда войска и нести большие расходы. Другой пример: британское правительство прилагало большие усилия к тому, чтобы установить нормальные отношения с индейцами, но английские колонисты нарушали все достигнутые договоренности, лезли на индейские территории и начинали войну, в которой в конечном счете были вынуждены участвовать и британские войска ([146] рр.19–20). Получалось, что колонии сами выстраивали свою политику по отношению к ближайшим соседям, а метрополия, вместо того чтобы наблюдать со стороны за поведением своего неспокойного вассала и ждать развития событий, неизменно брала на себя все тяготы военных действий. При этом, несмотря на такие значительные расходы, от американских колоний в британскую казну почти не поступало никаких доходов.

Во второй половине XVIII в. эта ситуация перестала устраивать английский парламент и взошедшего на трон короля Георга III (1760–1820 гг.), и они решили заставить колонии платить налоги, так же как их платили другие британские подданные. В этих целях были приняты специальные налоговые законы 1764 г. (Plantation Act) и 1765 г. (Stamp Act). Кроме того, они решили их заставить соблюдать британскую торговую монополию. Оба эти требования были, конечно, справедливыми по отношению к британским подданным на Британских островах, но они не были справедливыми по отношению к вассалам, какими и являлись американские колонии. Точно так же, как в раннем средневековье к сбору налогов со стороны короля относились как к грабежу, примерно так же к идее сбора налогов в пользу правительства в Лондоне отнеслось и население британских колоний. И это было совершенно нормальной реакцией. Население британских колоний к 1760 г. составляло около 1,7 млн. человек [205] при площади, раз в 5 превышающей саму Британию, и при средней плотности порядка 1–2 чел./кв. км. Даже если бы государству удалось собрать налоги со всех жителей колоний, то при всем своем желании оно ничего бы не смогло им дать взамен — ни построить дороги на такой огромной территории, ни навести порядок, ни, например, ввести систему медицинского обслуживания, которая уже начинала создаваться в самой Англии. Жители колоний прекрасно понимали, что никакое правительство в Лондоне не сможет им ничем помочь в их проблемах, и поэтому любые налоги рассматривали как скрытую форму грабежа[90]. Точно так же американские предприниматели и землевладельцы рассматривали и установление британской монополии на торговлю. Они видели в этом лишь попытку ущемить их собственные интересы. Если до этого колониальная элита могла напрямую торговать с испанскими и французскими колониями, равно как и с самой Францией и Испанией, то теперь ей это было запрещено. Она теперь могла делать закупки и продавать свои товары лишь через английские торговые компании, которые не могли не воспользоваться своим монопольным положением для того, чтобы перетянуть на себя всю прибыль от торговли. Собственно, это и было основной причиной, по которой американские предприниматели и крупные землевладельцы, которые также боялись потерять свои доходы от региональной торговли, сначала призывали к бойкоту английских товаров, затем организовали массовые беспорядки в Бостоне с уничтожением английского чая (1773 г.) и вооруженное сопротивление британским войскам. При этом, как отмечал Л. Лэнгли, местная колониальная элита «пыталась манипулировать городскими низами — с тем, чтобы превратить запрет на импорт и потребление английских товаров в национальную идею» ([146] р.26). А для организации в 1774 г. армии сопротивления была привлечена и церковь: священники в своих проповедях называли английского короля антихристом, а после проповедей раздавали оружие. Поэтому, по описаниям очевидцев, женщины, более склонные к посещению церкви, своим анти-британским пылом намного превосходили мужчин, всячески побуждая их к участию в армии сопротивления ([146] р.32).

Основная часть местного населения, тем не менее, оставалась в целом безразличной к идее независимости. Поэтому для привлечения в армию сопротивления использовались самые разные стимулы. Чернокожим рабам обещали освобождение, остальным пришлось время от времени платить военное жалование. По существу, войну против Британии организовала местная колониальная элита, мобилизовав часть населения. Но все равно британская армия значительно превосходила американскую армию во всех отношениях. Тем не менее, Британия войну проиграла. Несмотря на победы в ряде сражений, британская армия была бессильна в своих попытках контролировать огромную территорию, равную пяти Британиям, и подавлять вспыхивавшие то там, то здесь очаги сопротивления. Чем дольше продолжалась война, тем становилось очевиднее, что Британия никогда не сможет достичь тех целей, которые она перед собой ставила. Кроме того, сыграла свою роль и неспособность британской армии обеспечивать собственное снабжение на такой малонаселенной территории. В отличие от Европы, ей просто неоткуда было взять продовольствие и боеприпасы для такой большой армии. Поэтому чем дольше она воевала, тем больше превращалась в армию бродяг, и тем более очевидной становилась бессмысленность военных действий. Поэтому, как отмечает Л.Лэнгли, не столько американцы выиграли войну, сколько Британия ее проиграла ([146] р.43).

В целом, говоря о причинах отделения американских колоний, можно сказать следующее. Британские колонии в Америке были похожи на империю Карла Великого: огромная территория и редкое население, где в принципе никакого государства еще не могло существовать, в современном его понимании. Установление полного и прямого контроля над такой территорией, с взиманием с населения налогов и установлением там законности и порядка в XVIII в. было так же нереально, как и в Западной Европе в IX в. Это в течение XIX в., когда население Северной Америки многократно увеличилось за счет иммиграции, ситуация в корне изменилась. Но тогда, в XVIII в., британский король и парламент, так же как некогда сын Карла Великого, Людовик Благочестивый, увлеклись имперской идеей и решили в один миг преобразовать огромные малонаселенные территории Северной Америки в старую добрую Англию. Трудно сказать, руководствовались ли британцы при этом идеей воссоздать некое подобие Римской империи, подобно Каролингам в IX в. Но результат действий английского короля Георга III в XVIII в. был такой же, как и результат действий франкского короля Людовика в IX в. — отпадение от империи огромных территорий, не пожелавших становиться частью единого государства. И основной движущей силой этой революции, которую Л.Лэнгли называет «революцией сверху» ([146] р.14), так же как и при распаде империи Карла Великого в IX в., стала местная элита, которой не понравилось стремление сюзерена к концентрации в своих руках слишком большой власти и навязывание ей имперской идеи[91].

Итак, история создания и развития колоний в Америке полностью подтверждает сделанные ранее выводы о том, что основные черты феодализма, характерные для континентальной Западной Европы в раннем средневековье, обусловлены не культурными особенностями отдельных народов и не наступлением некоего мистического «часа X», в котором «рабовладельческий строй» в Европе и Средиземноморье вдруг поменялся на «более прогрессивный» феодальный строй (к чему по сути сводился марксистский взгляд на этот вопрос) Развитие феодализма и феодальных отношений в Западной Европе было обусловлено крайне слабой населенностью бывших провинций Западной Римской империи в раннем средневековье, и как мы видели выше, эта закономерность повторяется во всех других примерах, в которых речь идет о малонаселенных странах или территориях. История крепостного рабства в Новой истории не ограничилась американскими колониями и Восточной Европой и не закончилась в середине XIX в. вместе с отменой рабства в Америке и крепостного права в России и Австро-Венгрии[92]. В ряде колоний, где было мало своего собственного населения (Суринам, Фиджи, Момбаса, Малайя, Куба, Гавайи, Австралия, Реюньон и других), вплоть до конца XIX в., а в некоторых — до середины XX в., существовало контрактное рабство. При этом в качестве контрактных рабов использовали уже не европейцев, как в британских, французских и голландских колониях в Северной Америке, а привезенных на эти территории китайцев, индусов, японцев, полинезийцев и африканцев. Но суть заключенного с ними крепостного контракта оставалась такой же, как и в Северной Америке в XVII в. ([10З] рр.272–276) И лишь с ростом населения указанных стран и территорий эти феодальные отношения окончательно исчезли.

В заключение настоящей главы я бы хотел остановиться еще на одном явлении, уже в области военной истории, также не нашедшем до сих пор удовлетворительного объяснения, которое также, по-видимому, можно считать характерным для феодальных обществ. Так, во всех военных энциклопедиях и книгах по военной истории можно прочитать, что начиная с конца античности и вплоть до ХII-ХIII вв. в Европе установилось господство кавалерии как доминирующего рода войск, а пехота практически исчезла. Некоторые авторы связывали это с новыми изобретениями (седло и стремена, более совершенные виды лука). Но эти предположения не вяжутся с имеющимися фактами. Седло и стремена были изобретены еще во II в. до н. э. [198], а тенденция к преобладанию кавалерии в Европе обозначилась лишь спустя 5 столетий. Что касается лука, то, например, по мнению известного военного историка Г.Дельбрюка, лук и техника стрельбы из него были известны на Востоке с незапамятных времен и принципиально не изменились к концу античности, о чем свидетельствуют древние изображения; поэтому его распространение в Западной Европе в раннем средневековье как обязательный элемент вооружения конного воина нельзя объяснить какими-либо серьезными техническими усовершенствованиями ([18] с.1949).

Другие авторы преподносили «господство кавалерии» как некое новое слово в военном искусстве, которое было якобы связано с развитием военной тактики. Но видные историки и специалисты в области военной истории говорят как раз об обратном. Ф.Лот, ссылаясь также на мнение известного военного историка Ч.Омана, писал: «с того дня, когда кавалерии удалось вытеснить пехоту[93]… настоящего искусства войны больше не существует. Оно возродится вновь лишь в XIV в., в ходе Столетней войны, и особенно в XV в., вместе со швейцарской пехотой» ([151] р.209). Г.Дельбрюк критиковал авторов, утверждавших, что трансформация в сторону увеличения роли кавалерии началась еще при Александре Македонском и продолжалась в последующие столетия. Наоборот, утверждал он, доказывая на цифрах, соотношение пехоты и кавалерии во всех известных войнах и сражениях античности не менялось, кавалерия и у Александра, и у Ганнибала, и у Цезаря составляла, как правило, не более 1/5 от всего войска ([17] с.433; [18] с.1943). И он также связывал тенденцию к преобладанию кавалерии с упадком военной тактики, ссылаясь при этом в свою очередь на Аристотеля, который писал в своей "Политике": «Тяжеловооруженной пехотой нельзя пользоваться при отсутствии тактического порядка. И так как в древности не имели об этом представления и не знали этого искусства, то сила войска основывалась на одной лишь коннице» ([18] с. 1934). И далее Г.Дельбрюк отмечал, что «о настоящем военном искусстве в эпоху Средних веков мы слышим очень мало» ([18] с.2031). Получается, что не было никакого «нового слова» в военной тактике, скорее наоборот — все историки от Аристотеля до Г.Дельбрюка и Ф.Лота писали об исчезновении военного искусства вместе с распространением кавалерии. С чем же был связан этот феномен, и какими соображениями руководствовались Константин Великий в IV в. н. э. и Карл Мартель в VIII в., внедрявшие кавалерию соответственно в римскую и франкскую армию? Мы знаем из военной истории, что оба были незаурядными полководцами, победившими немало своих врагов, но далеко не военными гениями. Что же им удалось увидеть такого нового, что заставило их изменить военную тактику, чего до них не увидели действительные военные гении: Александр Македонский, Ганнибал и Цезарь?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, давайте посмотрим, в чем собственно состояло изменение военной тактики в раннем средневековье по сравнению с античностью. Можно констатировать два основных изменения. Первое — все воины становятся, по определению Г.Дельбрюка, «одиночными бойцами». По его словам, «эта эпоха уже неспособна создавать тактические части. Вся боевая сила основывается на одиночном бойце, на личности» ([18] с. 1940). Соответственно, практически все эти «одиночные бойцы» — на коне, но при необходимости могут сражаться и пешими, как делали, в частности, западноевропейские рыцари вплоть до конца средних веков. И набор их вооружения включает почти все известные в то время виды оружия — меч, щит, копье и лук, а иногда дополнительно еще и булаву или топор. Такими мы видим и воинов Карла Великого, и арабских воинов в раннем средневековье ([19] с.2092, 2408–2410). Второе изменение — преобладание нерегулярной войны[94], войны, в которой практически нет сражений. Как отмечал Г.Дельбрюк, в раннем средневековье «настоящие сражения были так редки, что ни выработки традиционных устойчивых форм тактики, ни истинного искусства сражаться быть не могло» ([19] с.2095). Он, в частности, указывал, что за 33 года войны Карла Великого с саксами было только два настоящих сражения, и каждое из них продолжалось 5 недель(!) ([19] с.2095). В свою очередь, Р.Коллинс, комментируя военные действия арабов в Западной Европе в VIII–X вв., указывал, что «решительные битвы очень редки и никогда не заканчиваются полной победой… В целом военные столкновения, похоже, были небольшими и часто с таким неясным результатом, что были случаи, когда обе стороны в своих летописях заявляли об одержанной ими победе» ([102] р.197).

В действительности, оба этих изменения — и неспособность создавать тактические части и, как результат, появление конных «одиночных бойцов», и распространение нерегулярной войны без сражений — свидетельствуют об одном: об очень малой численности армий Западной Европы в раннем средневековье. Об этом уже говорилось в главе III, но вопросы военной тактики не затрагивались. Если же говорить именно о тактике нерегулярной войны и о преобладании кавалерии, то мы эти явления видим везде, где есть очень большие территории с малой плотностью населения. В военной энциклопедии указывается, что преобладание кавалерии и нерегулярная война в античную эпоху были распространены почти везде в Азии, за исключением Индии ([5] с.325). Причем, азиатские кочевые народы были мастерами нерегулярной войны: конные лучники обстреливали противника издали стрелами, но избегали вступать с ним в ближний бой. Римляне неоднократно терпели неудачу в своих экспедициях на Восток (наиболее известный пример — поражение Красса при Каррах в 53 г. до н. э.), причем не в результате крупного сражения, а вследствие применения против них такой «восточной» тактики ([П] с. 864–872). В Индии ситуация была иной: там, в отличие от большинства других азиатских стран, известных в то время европейцам, было густое население, что практически исключало возможности ведения нерегулярной войны. Впрочем, нерегулярная война и «господство кавалерии» в античную эпоху были не только в Азии. С тем же самым столкнулись римляне при попытке подавить восстание в уже завоеванной ими ранее Германии вів. н. э. Как уже говорилось, Германия в то время была сравнительно слабо населена, кроме того, германцы имели сильную конницу, и в целом это создавало прекрасные условия для нерегулярной войны, о чем есть подробные описания ([18] с. 1282–1331). Римская армия под предводительством Германика несколько лет вела там боевые действия, но так и не достигла решающего успеха, и в конце концов римляне приняли решение окончательно оставить Германию.

Если обратиться к более поздней истории, то схожие примеры мы видим и в других странах в другие исторические периоды. В России в условиях большой малонаселенной территории конница играла решающую роль вплоть до начала XX в. А «одиночные бойцы» Дельбрюка в России — это казаки, и их стихия — нерегулярная война. Они уступали регулярным конным формированиям — например, кирасирам и уланам — на полях сражений Центральной и Западной Европы, но зато идеально подходили для нерегулярной войны против вторгшейся в Россию в 1812 г. армии Наполеона, перерезая коммуникации, уничтожая склады снабжения и нападая на отдельные отряды французов. И именно следование русскими генералами (Кутузовым и Барклаем) в основном приемам нерегулярной войны привело к поражению и почти полному уничтожению огромной 600-тысячной армии Наполеона, которой в противном случае у них не было никаких шансов противостоять. Казаки сыграли большую роль и во многих других нерегулярных войнах, в том числе на Кавказе, в Сибири и Средней Азии. Точно таких же «одиночных бойцов», ведущих нерегулярную войну — рейнджеров — мы видим и в Америке в XVH-XVIII вв. Американский историк Р.Райт пишет даже о «природном гении» американцев к военным действиям с использованием рейнджеров ([216] р. 140). Известно, что рейнджеры и другие конные отряды проявили себя очень успешно в военных операциях как против индейцев, так и, например, в партизанских действиях против британской армии во время войны за независимость в 1775–1781 гг. ([216] рр.140, 134), где их роль была примерно такой же, как роль казаков в войне с Наполеоном в 1812 г. А успех армии Вашингтона с превосходящей ее британской армией во многом объяснялся тем, что после первых поражений она стала широко использовать приемы нерегулярной войны и партизанских действий[95]. Исключительно большую роль сыграла кавалерия и в войне США с Мексикой в 1845–1848 гг., развернувшейся на огромной малонаселенной территории Техаса. Причем, и казаки, и рейнджеры, так же как и воины Карла Великого, были универсальными бойцами: они имели полный набор вооружения и при необходимости спешивались и принимали бой на земле.

Можно привести и обратные примеры: далеко не все народы Европы в раннем средневековье перешли от преимущественно пешего к преимущественно конному войску. На территории Британии в течение всего раннего средневековья преобладала пехота, а не конница. То же самое относится и к скандинавам (викингам), которые сражались в основном в пешем строю и не боялись вступать в битву с франкской конницей. Скорее наоборот — франкская конница боялась вступать в сражение с пешими викингами (см. выше). То же самое относится и к русским и византийским армиям IX–XI вв., в которых преобладала пехота. А конец «господству кавалерии» в Западной Европе наступил вместе с ростом населения: уже в XIII в. в битвах при Каркано и Леньяно в Италии итальянская пехота и городская милиция, вооруженная копьями и пиками, нанесла жестокое поражение немецким конным рыцарям во главе с Фридрихом Барбароссой, что было началом конца конного рыцарства. А его окончательный конец наступил в течение XIV–XV вв., когда в ряде европейских войн пехота и лучники, даже еще до массового распространения огнестрельного оружия, доказали свое полное превосходство над конными рыцарями.

Таким образом, экскурс в историю показывает, что распространившееся в ряде стран Западной Европы, начиная с поздней античности, «господство кавалерии» вовсе не является чем-то исключительным и характерным только для той эпохи, а, вкупе с появлением «одиночных бойцов» и нерегулярной войной, наблюдается везде, где есть большая территория и низкая плотность населения. И это явление, так же как и другие описанные в настоящей главе, объясняется одной и той же причиной — резким сокращением населения континентальной Западной Европы.

Подводя итоги вышесказанному, можно сделать вывод о том, что феодализм, в том виде в котором он сложился в раннем средневековье в нескольких странах континентальной Западной Европы, и позднее во всех основных чертах повторился в Восточной Европе, России, Северной и Южной Америке, характерен для всех стран и территорий с низкой плотностью населения, независимо от их культурных особенностей и исторической эпохи, хотя и то, и другое, без сомнения, может вносить в него свою специфику. К основным феодальным чертам, характерным для этих стран и территорий, относятся:

— крепостное право или иной вид внеэкономического принуждения;

— вассально-ленные отношения и неопределенность правового статуса земельной собственности;

— нестабильность государственного устройства и исчезновение самого понятия государства (как единой и неделимой власти, руководствующейся интересами населения);

— возникновение вотчин, когда территория, контролируемая феодалом, в том числе королем или князем, со всем на ней находящимся (включая в определенной степени и людей) начинает рассматриваться им как собственность;

— насильственный характер власти, которая может поддерживаться только посредством регулярного террора и внушения страха своим подданным;

— пассивность населения, в частности, отсутствие национальных и демократических движений;

— неразвитость торговли и преобладание натурального хозяйства;

— «господство кавалерии»[96].

Глава VI. Темные века — последний акт античной трагедии и мучительное рождение нового мира

В предыдущих главах уже приводились мнения некоторых историков о том, что демографический кризис на территории Западной Римской империи не прекратился вместе с ее распадом, а продолжился в VI–VIII вв. Но прежде чем перейти к описанию этого последнего акта античной трагедии, мне бы хотелось остановиться на некоторых особенностях того, как этот демографический кризис протекал в античную эпоху: в Римской империи, а до этого — в Греции и эллинистических государствах, возникших после распада империи Александра Македонского.

Прежде всего, необходимо подчеркнуть, что демографический кризис в античном мире не был связан с проблемами физиологического характера, несмотря на то, что такие предположения выдвигались. Например, было выдвинуто предположение, что у римлян была очень высокая смертность в связи с тем, что они употребляли свинец для изготовления водопроводных труб и посуды. Но свинцовые трубы использовались вплоть до недавнего времени и современной цивилизацией, и никаких проблем это не вызвало. Кроме того, многочисленные источники и археология свидетельствуют о том, что основная проблема античного мира, во всяком случае, до начала массовых эпидемий во второй половине II в.н. э., заключалась не в высокой смертности, а в низкой рождаемости. Причем, до римлян с точно такой же проблемой низкой рождаемости столкнулись и греки, и это привело к опустошению Греции еще задолго до того, как аналогичные проблемы возникли в Италии.

Что касается физиологической способности к воспроизводству, то и здесь у римлян, похоже, было все в порядке. Например, демограф Д.Ридл на основе анализа сохранившихся женских скелетов пришел к заключению, что средняя рождаемость в Римской империи составляла 3,3 ребенка на одну женщину, а Д.Расселл на основе анализа различных данных сделал вывод, что рождаемость в античности не сильно отличалась от средних веков, и была в среднем на уровне 4,2 ребенка ([185] р.14; [190] рр.154–155). При этом, по его мнению, нормальное воспроизводство населения при существовавшей в то время смертности обеспечивалось при рождаемости 3,5 ребенка на женщину ([190] р.147). Конечно, если сравнить оценку, сделанную Д.Ридлом в целом для Римской империи (3,3 ребенка), например, с оценкой, сделанной демографами Р.Багналлом и Б.Фриером для Египта: 6 детей на женщину (также на основе анализа женских скелетов: [66] рр. 150–151), то это уже может свидетельствовать об искусственном ограничении рождаемости. Об этом писали многие древние авторы. Например, судя по сатирам Ювенала, римские женщины неплохо разбирались в том, как предохраниться от беременности или не допустить рождения ребенка ([76] р.753). Есть немало упоминаний о том, что женщины делали аборт или применяли снадобья или яды для избавления от плода во время беременности: об этом писали, кроме Ювенала, например, епископ Милана Амброзий (IV в.н. э.) и епископ Арля Цезарий (V в.н. э.), Тертуллий и Мануций Феликс в Африке ([140] р. 97; [147] рр.502–503); а, Светоний писал, в частности, что император Домициан заставил свою сестру сделать аборт ([53] 22). Известно также много описаний противозачаточных средств и методов, сохранившихся с периода античности, хотя некоторые авторы и высказывают сомнения в их эффективности.

Тем не менее, несмотря на применение противозачаточных средств и абортов, судя по приведенным выше оценкам (3,3 — 4,2 ребенка), в Римской империи должно было рождаться достаточное количество детей для обеспечения, по крайней мере, стабильного населения. Проблема, однако, заключалась в том, что у родителей не было желания оставлять и воспитывать всех родившихся детей. Избавление от уже родившихся детей стало в античном мире широко распространенным явлением. В главе II был приведен список античных авторов, писавших о малодетности. Не меньшим, а возможно, даже большим, было число писавших о том, что родители избавляются от новорожденных. Об этом, в частности, писали Апулей, Дионисий Галикарнасский, Стобий, Музоний Руф, Амброзий, Цезарий, Тацит, Плавт, Теренций, Тертуллий, Лактий, Иоанн Златоуст, Полибий, Жюстин-мученик, Ксенофонт, Августин — вот далеко не полный перечень ([157] р. 54; [140] рр. 96–97, 78; [74] рр. 149–150; [178] р. 182; [81] р. 410). Как следует из этих описаний, имели место как детоубийство (инфантицид), так и выставление детей «на холод, голод и собакам», а также всевозможные другие варианты, например, когда новорожденных оставляли в людном месте, или возле дороги, или продавали в рабство и т. д., и у детей теоретически был шанс на спасение. Но, как отмечали древние авторы, лишь очень немногие такие дети выживали, а тех, кого подбирали, или тех, кого продали в рабство, чаще всего в дальнейшем использовали для проституции ([137] р.11; [178] р.182).

Указанная практика была настолько широко распространена среди греков и римлян, что Тацит писал как об удивительной вещи о том, что германцы и иудеи к ней не прибегают; Страбон то же самое писал о египтянах, а Дион Кассий — о шотландцах ([57] V, 5; [55] XVII, II, 5; [110] р. И). Причем, чаще всего римляне и греки избавлялись от новорожденных девочек. Как отмечает демографический историк Д.Мартин, оставлять родившихся мальчиков и избавляться от новорожденных девочек стало среди греков и римлян почти признаком здравого смысла, о чем писали многие античные авторы ([157] р.54). Даже римские законы (так называемый «закон Ромула») обязывали родителей вырастить всех родившихся сыновей и лишь первую родившуюся дочь. Но даже эти древние законы носили скорее морально-религиозный характер, чем характер настоящего закона, и вместе с распадом родового строя в Риме потеряли свою силу. Лишь в IV в. н. э. в Римской империи были опять введены строгие законы, запрещавшие детоубийство и другие методы избавления от новорожденных ([74] рр. 148–149).

О масштабах распространения указанной практики свидетельствует тот хорошо известный факт, что в Италии и ряде других провинций Римской империи преобладали мужчины, а женщины находились в явном меньшинстве. Например, Дион Кассий во II в. н. э. писал о том, что среди свободных жителей Рима мужчин намного больше, чем женщин ([178] р.100). Это подтверждается множеством археологических данных, и не только для Рима и Италии, а для всех западных и центральных провинций Римской империи. Например, число надгробных надписей, посвященных мужчинам, в указанных провинциях намного превосходило число тех, которые были посвящены женщинам ([190] р.47). И хотя некоторые историки и демографы пишут о том, что это несоответствие могло объясняться другими причинами, например, что меньшая часть умерших женщин удостаивалась надгробной надписи, по сравнению с мужчинами ([178] р.17), но раскопки, проведенные на кладбищах, а также анализ сохранившихся списков детей и взрослых, дают такую же картину. Так, проведенный Д.Мартиным анализ списков детей в надписях римского периода, найденных на западном побережье Малой Азии, показал, что число мальчиков примерно в 2 раза превышало число девочек ([157] р.53). Анализ различных

списков и надписей в римской Африке, проведенный французским историком Ж.Лассером, показал, что число мужчин в среднем в 1,5–2 раза превышало число женщин ([147] р.510). По подсчетам демографов, на римских кладбищах в Британии число мужских скелетов, как правило, значительно (иногда в несколько раз) превышало число женских скелетов, такая же картина наблюдалась на римских кладбищах в Венгрии ([178] рр.52–54; [157] рр. 54–55). По данным Д.Рассела, суммировавшего результаты

археологических раскопок на 23 римских кладбищах, общее число похороненных там мужчин в 1,7 раза превышало число женщин ([190] рр.174, 154). В то же время, результаты аналогичной археологической работы, проведенной на англосаксонских кладбищах, совершенно противоположны: число похороненных мужчин, как правило, было там даже немного меньше, чем женщин ([178] рр.55–57), что, впрочем, вполне естественно — часть мужчин погибала в военных походах и на охоте, вдалеке от места проживания. Но такая обратная картина вполне соответствует словам Тацита о том, что германцы, в отличие от римлян, не избавлялись от новорожденных детей. Не была такая практика распространена в античную эпоху и в Египте: как указывает демограф Т.Паркин, анализ цензовых списков и другой информации по Египту показал, что число мужчин там, как правило, примерно соответствовало числу женщин ([178] рр.21–22).

В целом все это создавало на большей части территории Римской империи (кроме восточных провинций) довольно уникальную ситуацию: мужчины в количественном отношении значительно превосходили женщин. С этим связан был, в частности, тот факт, что, несмотря на частые разводы, среди женщин было очень мало незамужних, опять же, за исключением восточных провинций, в частности, Египта, а среди мужчин — наоборот, много холостяков ([74] р.152; [178] рр. 132, 196–197). Возможно, этим отчасти объяснялась и значительная степень эмансипации женщин, которую мы видим и в эллинистическом мире, и в Римской империи. Но для демографии эта ситуация имела катастрофические последствия: поскольку число женщин в отношении ко всему населению было значительно меньше, чем 50 %, то воспроизводство его численности становилось просто невозможным. Как отмечает Д.Рассел, высокая смертность в античную эпоху не привела бы к значительному сокращению населения, если бы не столь большая разница между количеством мужчин и женщин ([190] р.169). При этом, конечно, не надо забывать, что первопричиной такого положения был тот факт, что родители избавлялись от части родившихся детей, в основном от девочек.

Точно такая же ситуация была и до образования Римской империи — в классической Греции и в эллинистических государствах. Как указывают историки У.Тари и Г.Гриффит, было найдено и проанализировано много семейных списков из Милета, Афин, Дельф, Эретрии и других городов Греции и западного побережья Малой Азии, относящихся к IV–II вв. до н. э. — и везде число мужчин намного (как правило, в 2 раза или более) превышало число женщин, а число сыновей — число дочерей ([201] р.101).

Что касается возможных причин, вызвавших ограничение рождаемости, в том числе указанную массовую практику избавления от новорожденных в античном мире, то этот вопрос будет рассмотрен во второй части книги. А сейчас хочу остановиться на другом вопросе. Нет необходимости еще раз доказывать, что в эпоху античности произошла демографическая катастрофа — это уже было сделано в предыдущих главах. Очевидно также, что именно ограничение рождаемости, или, скажем, нежелание иметь детей или много детей, принявшее массовый характер, было основной причиной этой катастрофы. Можно сказать, что античное общество утратило способность к воспроизводству и было, таким образом, обречено на вымирание. Но события V в., закончившиеся распадом Западной Римской империи, привели к кардинальным изменениям в жизни людей: античный мир и миропорядок фактически перестали существовать, и на их месте возник совершенно другой мир со своими законами. Могли ли в этих условиях включиться какие-то защитные механизмы, своего рода «закон сохранения нации», которые бы защитили римлян от полного исчезновения, или болезнь перешла в такую стадию, когда смерть пациента уже была неизбежна?

Факты свидетельствуют о том, что римское население во всех западных и центральных провинциях Римской империи продолжало сокращаться и после ее распада. На это указывает, например, исчезновение разговорного латинского языка в VII–VIII вв., хотя еще в VI в. на нем повсеместно говорили и в Галлии, и в Испании, и в Италии, и в Северной Африке, о чем выше уже говорилось (см. главу III). Об этом свидетельствуют и другие приводившиеся выше факты: дальнейший упадок культуры, образования, литературы во всех вышеуказанных странах в VI–VIII вв., несмотря на стремление германских королей развивать латинскую культуру ([151] р.400); массовые

переименования в Галлии в VII–VIII вв. тысяч мелких населенных пунктов — в основном по имени поселившихся там франков (см. главы III и IV). Обращает на себя внимание одновременность всех указанных явлений.

Продолжение демографического упадка зафиксировано и археологией. Как указывают Б.Вард-Перкинс и Д.Уаллас-Хадрил, в ходе археологических исследований было установлено, что в Галлии и Италии процесс сокращения поселений продолжался и в VI–VII вв. ([81] рр.354–355; [207] р.2) А французский историк П.Риш отмечает, что, по данным археологии, в Галлии к югу от Луары даже и в VIII–IX вв. происходил дальнейший упадок городов ([136] р.149). Кроме того, письменные источники свидетельствуют о дальнейшем сокращении в этот период не только городского, но и сельского населения в Галлии в южных провинциях. Например, в письме, написанном в начале IX в., говорится о том, что число крестьянских дворов во владениях Лионской церкви (на юго-востоке Галлии) уменьшилось с 1239 до 982 ([70] р.55).

Еще одним свидетельством продолжавшегося демографического кризиса может служить острая нехватка людей во вновь образовавшихся варварских государствах, которая усиливалась в течение VII–VIII вв. И короли вестготов в Испании, и короли франков в Галлии в течение этих столетий предпринимали почти отчаянные попытки набрать а армию достаточное количество людей, что можно объяснить лишь их физической нехваткой. Например, законом вестготского короля Эрвига от 681 г. было установлено, что при объявлении военного призыва должны были явиться все свободные жители Испании, и привести с собой десятую часть своих рабов или крепостных. За неявку на военный призыв было установлено суровое телесное наказание и денежный штраф, а при неспособности его уплатить — обращение в рабство ([18] с. 1950–1951). Франкские короли в начале IX в. ввели огромный штраф — 60 солидов — за уклонение от воинского призыва, в котором было обязано участвовать все свободное мужское население, владевшее хотя бы небольшим имуществом, и даже часть неимущих. При неспособности уплатить этот штраф человек попадал в кабалу до тех пор, пока этот штраф не отработает. Как отмечал Г.Дельбрюк, отрабатывать такую сумму, возможно, пришлось бы до конца жизни ([19] с. 2111–2115, 2097–2098).

Одновременно в этих государствах происходило ужесточение крепостного права, что, как уже было показано на многих примерах, также является признаком серьезного дефицита рабочих рук. В частности, в VII в. и в Испании, и в Галлии крепостное право было распространено не только на значительную часть вестготов и франков, но и на большую часть поселившихся там евреев ([102] р.144). Карл Великий (768–814 гг.) переселил большое количество завоеванных им саксов в Галлию, в том числе большое саксонское племя нордальбингцев, расселив их там маленькими колониями ([175] р.366). Известно также, что Карл Великий и его сын Людовик Благочестивый привлекали поселенцев из Испании, предоставляя им земли на юге Галлии ([70] рр.55, 68). Все эти факты также свидетельствуют о нехватке людей в Галлии и Испании как об острой проблеме раннего средневековья.

О продолжении демографического кризиса а этот период свидетельствует и дальнейший упадок городов (см. главы III и IV), который подтвержден летописными и археологическими данными ([180] рр. 174–176), а также дальнейшее свертывание товарно-денежных отношений и торговли. Медные монеты в VI–VII вв. в Галлии и Испании исчезли практически совсем, а в VII в. в Галлии перестали чеканить и золотую монету. Впрочем, и те золотые монеты, которые чеканили вестготские и франкские короли в этот период, не предназначались для расчетов и торговли, которая к VII–VIII вв. практически исчезла. Самая мелкая из этих золотых монет (tremissus), хотя и была меньше римского солида, но все равно, как указывает Р.Лопез, была эквивалентна запасу продовольствия для целой семьи на несколько месяцев ([89] II, р.311). Понятно, что такую монету можно было использовать лишь в очень редких случаях для крупных покупок. Но и этого не было. В основном эти монеты выпускались в качестве символа богатства или величия того или иного короля, барона и епископа, а может быть и в качестве украшения или предмета искусства. Как указывает английский историк Х.Лойн, золотые монеты в Галлии в этот период изготавливали примерно в 2000 разных мест, включая поместья феодалов, аббатства, города, деревни и т. д. ([199] рр. 17–18) Это, в частности, означало, что не было никакого единообразия монет: все они имели разный вес, золотое содержание, внешний вид, — и их использование в расчетах было практически невозможно. Но такая необходимость к тому времени практически уже не существовала из-за повсеместного свертывания торговли.

В отличие от Галлии и Испании, в Англии в раннем средневековье, наоборот, было довольно интенсивное и упорядоченное денежное обращение, причем монеты чеканили не в 2000 мест, а всего лишь на 60–70 монетных дворах под жестким контролем англосаксонского короля. При этом было запрещено внутри страны использовать в расчетах иностранные монеты, любой въезжающий в Англию был обязан поменять иностранные деньги на английские ([177] рр.40, 54). Как отмечает Х.Лойн, аналогичные усилия по установлению единого монетного стандарта в этот период предпринимались в Европе еще лишь во Фландрии и в Германии ([199] рр. 11–12) — то есть в тех странах, где, помимо Англии, развивалась торговля — но вовсе не в Галлии и Испании.

Даже большинство законов, принятых франкскими и вестготскими королями в этот период, предусматривали возможность выплаты штрафов или компенсаций либо в золоте, либо в быках, овцах и зерне — причем, между ними часто устанавливалось твердое соотношение: своего рода твердый валютный курс быка к золоту (обычно один бык был равен одному солиду). По-видимому, это отражало недоверие к золотым монетам, среди которых было много подделок[97], да и разобраться в которых ввиду их многообразия было довольно сложно. Вряд ли в таких условиях, учитывая отсутствие мелких разменных монет и отсутствие какого-либо порядка в выпуске золотых и серебряных монет, мог существовать регулярный обмен товарами, по-видимому, он носил случайный характер, и преобладало натуральное хозяйство. Не лучше была ситуация и в VIII в. Например, как указывает Р.Коллинс, попытки арабских правителей в Испании в этот период ввести в обращение мелкую бронзовую монету оказались безрезультатными, и они отказались от этой идеи ([102] р. 176).

Возврат к натуральному хозяйству и свертывание международной торговли в континентальной Западной Европе в раннем средневековье представляют собой одну из исторических загадок, по поводу которой уже давно ведутся споры между историками. Причем, и в период правления Карла Великого и его преемников во Франции ситуация не сильно изменилась. Скорее наоборот: как писал Р.Лопез, «несомненно, Франция периода Каролингов и первых Капетов (то есть в IX–X вв. — Ю.К.) постепенно поворачивалась спиной к собственному средиземноморскому побережью» ([83] р.271). Даже

традиционные торговые пути, пролегавшие в античности по рекам Галлии из Средиземного моря в Британию и северную Германию[98], в раннем средневековье перестали существовать. Вместо них торговцы предпочитали крайне неудобный и затратный путь из Италии через Альпы в Германию, который экономически был оправдан лишь для перевозки предметов роскоши (золотые украшения, шелк и т. д.) ([83] р. ЗЗЗ). А Скандинавия, Фландрия, Британия и Северная Германия, торговавшие с арабским миром и Византией, стали использовать для этой торговли, вместо прежних торговых путей, новые торговые пути, пролегавшие через реки Древней Руси (Днепр и Волгу) в Черное и Каспийское моря ([138] рр. 125–158). Причем, как отмечают Р.Ходжес и Д.Уайтхаус, когда Каролинги подчинили себе Фландрию и Северную Германию, то торговые пути ничуть не изменились. Получалась интересная ситуация: для обмена посольствами с Багдадом и Константинополем франкскими королями использовался более короткий и удобный путь по рекам Франции и Средиземному морю, а для торговли — намного более длинный и затратный путь по русским рекам (так называемый путь «из варяг в греки»).

Как выше уже отмечалось, французские историки объясняют свертывание средиземноморской торговли постоянными войнами франков с арабами и их взаимным антагонизмом (см. главу IV). Р.Ходжес и Д.Уайтхауз предлагают другое объяснение: противоборство франкских королей с Византией, в частности, из-за Венеции, в связи с чем Византия могла чинить препятствия развитию взаимной торговли с Францией ([138] р.159). Получается, что франки два или три столетия находились в состоянии постоянной войны или конфронтации и с арабами, и с Византией, и от этого им пришлось в этот период полностью свернуть свою торговлю. Но даже если принять оба эти объяснения, непонятно, почему не было торговли Франции даже с Италией, а вместо прежнего удобного пути по французским рекам итальянские торговцы стали использовать тяжелый путь через Альпы. И почему почти не было торговли со Скандинавией. Проведенные на территории Скандинавии археологические работы выявили очень малое количество франкских монет по сравнению, например, с арабскими, несмотря на значительно большее расстояние между арабами и скандинавами, чем между скандинавами и франками. Причем, и те франкские монеты, которые там были найдены, в основном относятся к тем годам, в которые викинги совершали свои рейды во Францию, когда они получали выкуп и грабили франкские города ([138] р. 166). Нет объяснения и тому факту, что во Франции в IX в. по-прежнему преобладало натуральное хозяйство и практически отсутствовало как обращение мелкой бронзовой монеты, так и какое-либо регулярное и упорядоченное обращение золотой и серебряной монеты. Да и в отношении Византии и арабов получается что-то непонятное: викинги досаждали им не меньше или не намного меньше, чем Франции[99], но они с ними тем не менее интенсивно торговали, а вот в торговле с Францией у всех их соседей почему-то все время были непреодолимые военнополитические препятствия.

Как представляется, у всех этих явлений была одна причина. Историки уже давно почти ставят знак равенства между демографическими процессами какой-либо страны или территории и тенденциями развития ее торговли и экономики. Например, Р.Лопез основной причиной резкого прогресса в экономической жизни Европы в X–XIV вв. считал существенное увеличение населения, происходившее в этот период ([83] р.293). Б.Вард-Перкинс рассматривал затухание экономической жизни в западных провинциях Римской империи в поздней античности как явный признак сокращения населения ([81] р.327). Соответственно, и дальнейшее свертывание экономической жизни во Франции и Испании, а также в Северной Африке в раннем средневековье и переход к натуральному хозяйству нельзя объяснить ничем иным, как только дальнейшим сокращением населения, которое подтверждается множеством другой информации: археологической, летописной и Т. д.

Что касается свертывания средиземноморской торговли, то объяснение этого явления требует более подробных комментариев. Безусловно, его причиной являлось также сокращение населения, но не повсеместное. Известно, что в некоторых областях на севере Франции, в местах наибольшего расселения франков, уже в VIII–IX вв. происходил демографический рост ([128] р.68; [139] р.271). И здесь же мы видим в это время первые признаки экономического роста и оживления торговли: например, появление большого торгового города Квентович возле пролива Ла Манш. Хотя, конечно, в соседней Фландрии эти процессы шли намного быстрее: несмотря на малые размеры страны, там к этому времени появилось уже много торговых городов (Дорштад, Гент, Брюгге, Антверпен и другие). В то же время, на юге Франции поселений франков было очень мало. Как отмечает Э.Джеймс, в VIII в. слово «франк» означало не что иное, как жителя северной Франции, и наоборот, жителей юга Франции нередко называли «римлянами», и многие из них сами себя считали таковыми ([128] рр.31, 19, 25). Так вот, именно на юге Франции, вплоть до X–XI вв. происходило сокращение населения. Об этом свидетельствует как продолжавшийся там в VIII–IX вв. упадок городов и сокращение сельского населения (см. выше), так и отсутствие каких-либо признаков оживления экономической жизни. Например, Э.Джеймс отмечал, что многие евреи в городах Прованса в XI в. были связаны с земельной собственностью, а не с торговлей, как на севере Франции или в Англии, что историки считают одним из признаков того, что экономическое возрождение в Провансе началось значительно позже, чем в других местах ([128] р.71).

Итак, мы видим, что на севере и на юге Франции и демографические, и экономические процессы в раннем средневековье были прямо противоположными. Исходя из этого, изменение торговых путей в этот период представляется совершенно естественным. Какой смысл было купцам плыть со своими товарами по рекам южной Франции, если там в то время было очень редкое население и почти никакой экономической жизни? Намного более привлекательными были те торговые пути, где на всем их протяжении можно было торговать и делать прибыль. Поэтому не удивительно, что основной торговый путь проходил вдоль побережья Северного и Балтийского морей, и далее по рекам Древней Руси до Византии и Персии. Именно там, на всем протяжении этого пути стояли большие торговые города. И причина их появления там, равно как их исчезновения на юге Франции была одна и та же — демографическая[100].

В целом, вся имеющаяся информация: археологические и письменные данные о сокращении поселений и крестьянских дворов, исчезновение латинского языка, массовые переименования крестьянских дворов или хуторов, нарастание трудностей с набором в армию, ужесточение крепостного права, продолжающийся упадок городов, экономической жизни и торговли, изменение торговых путей, — свидетельствует об одном: о продолжении в течение раннего средневековья демографического кризиса среди населения Франции, Испании, Северной Африки и некоторых других стран, ранее входивших в Западную Римскую империю[101]. Наконец, только этим фактом можно объяснить окончательное исчезновение римлян как нации.

Существовало много гипотез, объяснявших это явление. Самые древние объяснения были выдвинуты еще в раннем средневековье. Так, в манускрипте IX века (Liber Historiae Francorum) было написано, что первый король франков Хлодвиг (481–511 гг.) уничтожил всех римлян, живших в Галлии, так что почти никого не осталось ([128] р.31). Но, как показала археология и как свидетельствует множество других фактов, ничего подобного не было в действительности. Как уже отмечалось в главе III, галло-римляне первоначально (в V в.) составляли большинство населения Галлии и, в частности, подавляющую часть земельной аристократии и священнослужителей. Но как отмечает Ф.Лот, уже в VI в. заметен рост числа франков по отношению к галло-римлянам, например, среди священников и в списках прихожан церквей, и этот рост ускоряется в VII–VIII вв. ([153] р. 137) В это же время, начиная с VI в., становится все меньше и меньше галло-римских захоронений, и растет число франкских захоронений ([153] р.133). Наконец, в VIII в. галло-римские имена почти полностью исчезают, и в дальнейшем почти все имена во Франции имеют франкское происхождение ([153] р. 137)[102].

На этом апокалипсис, длившийся много столетий, закончился, и вместе с ним исчезла нация римлян, покорившая почти все известные ей в то время народы и обратившая многие эти народы в свою культуру. Во всех странах, где жили римляне и где они успели романизировать местное население, ни римлян, ни романизированного населения не осталось. Они либо бесследно исчезли, причем, не в результате массового уничтожения[103], а, судя по всему, в результате постепенного вымирания (в Северной Африке, Британии, в прирейнских и придунайских областях), либо их остатки ассимилировались с иммигрантами (в Галлии, Испании, Португалии, Италии, Румынии), оставив о себе память в виде романских языков. Таким образом, исполнилось предсказание святого Бенедикта, который задолго до падения Рима писал, что римляне не будут уничтожены, а на них обрушатся разнообразные бедствия, и они погибнут сами по себе ([12] с.85).

Говоря об этой последней стадии апокалипсиса, нельзя не отметить, что большую роль в сокращении населения в этот период могли сыграть эпидемии и болезни. В главе I уже говорилось об эпидемиях, пронесшихся по Европе и Средиземноморью в VI в., сравнимых по своим последствиям с «черной смертью» XIV в. Во время первой вспышки эпидемии чумы в 542 г., по свидетельству очевидцев, умерла половина населения Константинополя ([139] р.367), а таких вспышек, по данным Д.Расселла, только в течение VI в. было зарегистрировано 15 на востоке Средиземноморья ([190] р.125). Многие из них докатились и до Западной Европы. Известно о широком распространении в этот период туберкулеза и малярии, что, возможно, отчасти было связано с изменением ландшафта и климата в результате заболачивания местности. Так, первое упоминание и описание туберкулеза было дано Гиппократом около 300 г. до н. э. Причем, речь шла о настоящей эпидемии туберкулеза в Греции — примерно к этому времени там разразился демографический кризис, сопровождавшийся образованием болот. А в Риме эта болезнь приобрела массовый характер лишь через 4 столетия, во II в. н. э. (до этого о ней нет упоминаний) — опять же, в период обезлюдения Италии и образования там болотистых местностей ([190] рр.93, 101). Далее я укажу еще и на другие факторы (в экономической области), которые также, по-видимому, способствовали более широкому распространению эпидемий и болезней.

Вместе с тем, хотя эпидемии и болезни и могли оказать большое влияние на численность населения, но не стоит его преувеличивать. По мнению демографов, и судя, например, по опыту XVIII в., о котором есть достаточно точные данные, при нормальном воспроизводстве населения последствия даже самой страшной эпидемии для его численности должны быть полностью преодолены в течение 1–2 поколений ([85] р.20). Что касается раннего средневековья, то более значительный удар в результате эпидемий чумы пришелся на Византию, а не на западное Средиземноморье, поскольку эпидемии приходили с Востока. Так, по данным Д.Расселла, в VII в. — первой половине VIII в. в восточном Средиземноморье было зарегистрировано 9 эпидемий чумы, из них только 4 добрались до Италии, и лишь одна — до Марселя ([190] р.125). Тем не менее, численность населения Византии, судя по всему, быстро восстановилась: иначе ей вряд ли удалось бы выстоять против арабских нашествий, к тому же, в начале VIII в. мы не видим там, в отличие от западного Средиземноморья, никакого крепостного права и других феодальных признаков, о которых говорилось выше ([175] р.306). Да и в Западной Европе эпидемии и болезни не смогли помешать росту численности населения в раннем средневековье в основных местах расселения франков на севере Франции, фризов во Фландрии, англосаксов в Британии, и т. д. Проблема, таким образом, в основном состояла не в этих бедствиях, а в том, что, римское население себя не воспроизводило. Массовое распространение эпидемий и болезней лишь усугубляло демографический кризис, но не было его причиной, наоборот, в случае с туберкулезом и малярией именно демографический кризис и заболачивание местности стали одной из причин их распространения. «В обществе, которое поощряет браки и отличается трудолюбием, — писал Э.Гиббон, — скоро заглаживаются потери, причиняемые случайными бедствиями моровой язвы или войны, но так как большинство римлян было обречено на безвыходную нищету и на безбрачие, то уменьшение населения было непрерывно и заметно, а мрачное воображение энтузиастов предвидело предстоящее пресечение человеческого рода» ([12] с.85).

Тот факт, что большие различия в уровнях рождаемости между разными народами сохранялись в раннем средневековье, можно иллюстрировать следующим примером. Известно, что часть бриттов (то есть нероманизированных кельтов Британии) в поздней античности переселилась в Бретань на северо-востоке Галлии, откуда и пошло название этого полуострова. Бритты очень сильно отличались от местного галло-римского населения, несмотря на то, что последнее представляло собой тех же кельтов, но романизированных, перемешавшихся с римлянами и говоривших на латинском языке. Отличие бриттов состояло не только в том, что они говорили на кельтском языке и были менее цивилизованными, чем галло-римляне, но и, в частности, в том, что у них были многодетные семьи. Причем, разница была столь существенной, что, по свидетельству летописцев, «их многолюдность приписывалась, из зложелательства, безнравственной привычке к многоженству, и, если верить рассказам, в доме каждого из этих распутных варваров жило по десяти жен и по нескольку десятков детей». Как указывал писавший об этом Э.Гиббон, обвинение в многоженстве впоследствии было опровергнуто бенедиктинскими издателями ([И] с. 167). Но сам по себе этот факт является весьма примечательным, и он говорит о многом не только в отношении иммигрантов-бриттов, но и в отношении коренного населения — галло-римлян, проживавших в Бретани и рассказывавших про бриттов такие истории. Точно так же римский писатель Страбон в начале I в.н. э. писал, как о примечательном факте (упоминая его даже дважды), об исключительной способности женщин Галлии рожать и воспитывать детей ([55] IV,1,2; IV,IV,3). Оба эти факта говорят об одном и том же — о резкой разнице в количестве детей. И если в начале I в.н. э. римлян удивляла исключительная многодетность галлов, то в V–VI вв. уже романизированные галлы могли лишь удивляться и рассказывать небылицы про количество детей у своих нероманизированных сородичей.

Но времена изменились. Если в I в.н. э. правили балом римляне, а достижения и величие римлян были таковы, что галлы и другие завоеванные народы стремились воспринять римскую культуру, то к V–VI вв. не осталось и следа от былых достижений римлян, да и балом правили уже не они. Теперь уже римские нравы вызывали все большую критику. Например, Сальвиан (V в.) обличал продажность и распутство римлян, сравнивая их с высокими моральными качествами и сексуальной порядочностью германцев ([195] рр.344–346). Выше уже отмечалось, что очень многие авторы того времени обличали принятую у римлян практику избавления от новорожденных и их бездетность или малодетность. Вероятно, можно составить такой же большой список тех, кто, так же как Сальвиан, обличал сексуальную распущенность и свободные нравы римлян в поздней античности — раннем средневековье[104]. И здесь мы подходим к еще одной загадке темных веков. Известно, что в течение раннего средневековья в странах Западной Европы был принят целый ряд канонических (церковных) законов, имевших ярко выраженный анти-сексуальный характер. Эти законы не только относили к тяжким преступлениям те действия, которые ранее преступлениями вообще не считались, например, гомосексуализм, супружеская измена, аборт, сожительство между родственниками (инцест), но и вводили строгие ограничения на секс между супругами. Как указывает английский историк Д.Брандидж, каноническими законами запрещались любые виды секса между супругами, кроме традиционного, причем совершенного в «миссионерской» позиции, запрещался секс в период менструации, беременности и лактации, в течение приблизительно 2 месяцев в году в связи с рождественскими праздниками и 40 дней во время весеннего поста, а также в отдельные дни недели и даже в день свадьбы ([73] III, рр. 197–200). Католическим священникам было запрещено вообще с кем-либо вступать в половую связь, были введены строгие правила относительно одежды, какую позволительно было одевать женщинам, были запрещены любые изображения человеческого тела и любые «неподобающие» описания в письменных источниках.

Речь в данном случае идет об уникальном явлении в истории человечества. Никогда, за всю известную нам сегодня историю человеческой цивилизации, не было ничего подобного. С давних времен известны изображения обнаженного человеческого тела, сохранившиеся в виде скульптур и рисунков: в Египте II тысячелетия до н. э., в Греции и Италии первой половины I тысячелетия до н. э., не говоря уже об эпохе античности. Более того, во многих древних цивилизациях секс являлся частью религиозных обрядов. В индуистской религии в Индии издревле существовал культ поклонения фаллосу, а в Месопотамии и восточном Средиземноморье в III-II тысячелетиях до н. э. была распространена храмовая проституция и ритуальные совокупления царей и жриц во время религиозных праздников. У славян существовал праздник Ивана Купалы, во время которого снимались сексуальные табу и запреты. Что касается античной эпохи, то она известна распространением полной свободы сексуальных отношений и отсутствием каких-либо запретов. Храмовая проституция в эпоху античности распространилась по всему Средиземноморью (культы Астарты, Афродиты и Венеры); изображения обнаженного тела были не просто распространены, а стали, как известно, одной из характерных черт этой эпохи, равно как и свободные нравы населения. И вдруг такая перемена, произошедшая в странах, считавших себя преемницами античной цивилизации. Большинство историков, пишущих про это явление, возлагают «вину» на христианство — дескать, все это пошло от христианских авторов: святого Августина (354–430 гг.), святого Джерома (347–419 гг.) и других, писавших о сексе как о грехе и занятии, недостойном человека. Действительно, несколько христианских авторов в раннем средневековье в Западной Европе обличали секс и полагали, что с точки зрения христианской морали он оправдан лишь для производства детей, но ни в коей мере не для получения удовольствия. Но еще намного ранее такие же идеи высказывали стоики, например, Сенека и Музоний (I в.н. э.) ([73] II, рр.1–7). Однако эти взгляды стоиков не привели в античную эпоху ни к каким переменам, подобным тем, какие произошли в раннем средневековье, несмотря на то, что учение стоиков пользовалось довольно большой популярностью[105].

Многое указывает на то, что, хотя указанные анти-сексуальные взгляды и запреты и были связаны с христианством, но их распространение было вызвано не христианским учением, а какими-то иными обстоятельствами. Во-первых, в раннем христианском учении (I–III вв. н. э.) нет никакого намека на изобличение секса как греха, в этом можно убедиться, например, почитав Библию (Ветхий Завет). Об этом христианские авторы начали писать лишь в IV в., и как полагают историки, эти взгляды были заимствованы ими у стоиков ([73] II, рр.5–8). Во-вторых, в православной христианской религии в Византии, России и других православных стран никогда не существовало таких строгих сексуальных запретов, какие были введены католической церковью в Испании, Италии, Франции. В-третьих, эти запреты появились и приняли наиболее жесткую форму в определенный период времени — в VII–VIII вв., в дальнейшем они постепенно стали ослабляться, пока не исчезли совсем. Наконец, в-четвертых, речь идет не только о канонических (церковных) правилах и запретах. Целый ряд обычных законов, принятых в этих странах в тот же период, содержит такие же сексуальные запреты, что и канонические законы. Например, по закону города Куэнка в Испании, содомита, застигнутого на месте преступления, надлежало сжечь заживо. Такая же участь ждала двоеженца и женщину, сделавшую аборт или намеренно убившую плод в своем чреве. Женатого мужчину, открыто содержащего сожительницу, надлежало вместе с ней подвергнуть публичной порке ([23] с. 47–48, 68–69). В соответствии с законами Каталонии, супружеская измена, совершенная женой крестьянина, каралась штрафом; а если крестьянин умирал бездетным, то от 1/3 до 1/2 его имущества получал местный феодал, и лишь остальную часть могли унаследовать жена и другие родственники ([82] р.349).

Нетрудно заметить, что все указанные светские законы были направлены либо на увеличение рождаемости (запрет абортов, гомосексуализма, запрет наследовать все имущество бездетной вдове), либо на укрепление моногамной семьи (наказания за двоеженство и супружескую измену), которая в то время, да и в современном мире, считается лучшим механизмом воспроизводства населения. Рассмотрение анти-сексуальных канонических (церковных) законов Западной Европы показывает, что подавляющая их часть либо перечисляла те же «преступления», что и светские законы (гомосексуализм, измена и т. д.), либо преследовала те же цели, что были указаны выше, то есть, в конечном счете, также была направлена на повышение воспроизводства населения. Например, секс во время беременности, а также в день свадьбы после употребления алкоголя мог угрожать здоровью будущего ребенка. Такие же последствия для здоровья ребенка могло иметь зачатие, произошедшее ранней весной, во время поста, когда организм женщины был ослаблен после зимы, или зачатие, произошедшее сразу после рождения ребенка. По-видимому, именно забота о здоровье будущего ребенка или вообще о возможности его выносить и родить может объяснять, почему супругам запрещался секс в соответствующие периоды или при данных обстоятельствах.

Запрет на изображение обнаженного тела, а также на ношение женщинами слишком открытой одежды, возможно, должен был способствовать тому, чтобы мужчины поменьше отвлекались от своей семьи и супружеских обязанностей. Но особенно показателен введенный в VII–VIII вв. суровый запрет на любые нетрадиционные виды секса между супругами (оральный, анальный), а также придание половому акту статуса супружеской обязанности, при невыполнении которой супруг мог обратиться в суд (и было немало случаев таких обращений) ([73] XI, рр.82–85; I, р.381). Похоже, в данных случаях авторы канонических законов явно старались обеспечить, чтобы ни по вине одного из супругов, ни в результате их совместных ухищрений, им не удалось избежать появления ребенка. В частности, святой Августин рассматривал нетрадиционный секс между супругами как самое серьезное преступление, более серьезное, чем инцест и супружеская измена. Что касается секса как супружеской обязанности, то это положение было в этот период принято не только каноническим правом, но и большим числом светских судов, в частности, во Франции ([73] I, рр.372, 381).

По-видимому, заботой о повышении воспроизводства населения объяснялся и двухмесячный запрет на занятия сексом в ноябре-декабре, который, как и другие канонические законы, нередко вызывает недоумение или насмешки современных историков[106]. Между тем, совершенно очевидно, что запрет супружеским парам заниматься сексом в течение 44 дней до Рождества и 12 дней после него был направлен на то, чтобы исключить появление детей в августе-сентябре, то есть в период уборки урожая. Именно в этот период, когда на женщин ложилась огромная физическая нагрузка, был очень велик риск смерти новорожденных — у матерей исчезало молоко, и новорожденных просто не было возможности выкормить. В последующем, когда эти жесткие запреты были отменены, даже в XVII–XVIII вв. в Западной Европе, родившихся в крестьянских семьях в период уборки детей, особенно в августе, ждала почти неминуемая смерть. Известный французский историк П.Шоню называл рождение августовских детей во Франции в ту эпоху «массовым и мрачным убийством невинных» ([96] р.210). Как видим, канонические запреты были хотя и примитивным, но, возможно, достаточно эффективным средством уменьшения детской смертности. Соответственно, вычислить «нарушителей закона» было очень легко, если был налицо результат — ребенок, родившийся в период уборки. Да и «божья кара» (смерть младенца) наступала почти неумолимо.

Впрочем, не все анти-сексуальные канонические законы можно объяснить стремлением к повышению воспроизводства населения и укреплению семьи. Похоже, в некоторых случаях авторы канонических законов прямо ставили целью сократить занятия сексом, не способные привести к рождению ребенка. Так, женщине запрещался половой акт со своим супругом во время менструации. А мужчины наказывались за секс с проституткой, причем не только женатые, но и холостые. При этом, сами проститутки почти никогда не подвергались наказанию ([73] XIV, р.844). Из этого видно, что авторы канонических законов не преследовали цель искоренения проституции как таковой: ведь к услугам этих дам могли прибегать не только крестьяне, но и сильные мира сего. Что касается других упомянутых выше запретов, то для их понимания надо учитывать условия, в которых жило население в период раннего средневековья. Тот избыток свободного времени, который был у людей в античности (что делает античность похожей на наше время), перестал существовать вместе с концом рыночной экономики и возвратом к натуральному хозяйству. Для того, чтобы поддерживать свое существование, крестьянину опять, как в доантичную эпоху, приходилось попеременно становиться то пахарем, то животноводом, то плотником, то ткачом, то портным, то сапожником, и т. д. Причем, ему нужно было успеть обеспечить не только себя и свою семью, но еще и, как правило, местного феодала или церковь — в зависимости от того, кто был его хозяином. Разумеется, по этой причине и феодалы, и церковь были заинтересованы не только в том, чтобы у крестьянина было много детей, и увеличивались бы в дальнейшем их доходы, но и чтобы крестьянин поменьше отвлекался от работы. Вряд ли чем-то другим можно объяснить некоторые сексуальные запреты, ограничивающие чрезмерное, по мнению их авторов, занятие сексом, например, в отдельные дни недели. Еще одним примером такого же рода может служить установленный епископом кантерберийским в VII в. запрет на то, чтобы муж видел свою жену обнаженной, поскольку это могло привести к «чрезмерной» половой активности ([73] XI, р.83).

Конечно, как и во всем, что касается религии, под все запреты требовалось подвести «идеологическую базу». И вот любой секс, не приводящий к рождению ребенка, а также чрезмерный секс с собственной женой был объявлен грехом, за который католиков ждало божье наказание; ну а уж нетрадиционный секс и вовсе стал считаться преступлением против Бога и христианской морали. Все эти положения и запреты в раннем средневековье стали элементом церковного и семейного воспитания, которое, как отмечает Д.Брандидж, с малолетства закладывало в девочках, воспитанию которых уделялось особое внимание, соответствующие стереотипы и требования, предъявлявшиеся к их сексуальному поведению ([73] I, р.375).

Итак, можно сделать следующие выводы относительно причин описанного выше явления. Появление строгих анти-сексуальных канонических законов в Западной Европе в VII–VIII вв. вряд ли объясняется естественным развитием христианского учения, несмотря на то, что изначально, конечно, это учение высоко ставило моральные и семейные ценности. Тем не менее, отсутствие тенденции к усилению анти-сексуальной направленности в православной религии, в отличие от католической, параллельное принятие целого ряда не только канонических, но и светских анти-сексуальных законов в Галлии, Испании и Италии в этот же период и совпадение этих явлений с дальнейшим развитием демографического кризиса в этих странах, дают основания полагать, что они имели определенную практическую направленность. По-видимому, авторы указанных канонических и светских законов были обеспокоены продолжавшейся тенденцией к сокращению населения, что приводило к снижению доходов земельной аристократии и церкви, и стремились разработать комплекс мер, направленных на повышение рождаемости и количества детей в крестьянских семьях, уменьшение детской смертности, а также, заодно, и на то, чтобы молодые крестьяне не слишком отвлекались от сельскохозяйственного труда на всякие посторонние занятия.

Что касается вопроса о том, насколько эффективны были указанные меры для повышения рождаемости, то на этот счет имеются разные мнения. Д.Брандидж и Д.Расселл указывают, что не все эти законы были эффективны, а некоторые даже могли привести к обратному результату ([73] III, рр.203–204; [190] р.150). Но для нас намного важнее не степень эффективности этих законов, которую вряд ли возможно реально оценить, а причины их появления и цели, которые они преследовали — именно в этом в основном и состоит та загадка, которую мы пытаемся разгадать. Как следует из приведенных выше фактов и соображений, главная цель, которую преследовали данные законы, могла быть лишь одна — повысить рождаемость и количество детей. Законодатели, принимавшие эти законы, а также местные правители и католические епископы, следившие за их выполнением, по всей видимости, верили в их эффективность, в противном случае вряд ли это явление приняло бы такой массовый характер. Возможно, эти законы внесли свой вклад в тот демографический взрыв, который произошел в Западной Европе, начиная с X в., особенно если учесть, что соответствующая религиозная идеология вбивалась в головы с детства. Насколько велик был этот вклад, сказать, конечно, сложно — прежде всего, потому, что неясно, какая часть населения действительно соблюдала те или иные требования и запреты. Вместе с тем, как указывает Д.Расселл, уже тот факт, что христианство запретило аборты и детоубийства, был способен резко увеличить количество детей в христианских семьях ([190] р. 166).

Следует отметить, что, конечно, не все канонические законы католической церкви, относившиеся к регулированию семьи и личных отношений между людьми, были столь примитивны и прямолинейны, как те, что были описаны. Так, в последующие столетия, по мере роста населения и смягчения анти-сексуальных законов католическая церковь разработала новую духовную концепцию семьи. В соответствии с ней брак мог существовать лишь тогда, когда супруги испытывали взаимные чувства. Если их не было, брак не считался таковым, а секс между такими псевдо-супругами считался развратом ([73] I, р.383). Можно привести немало других примеров, когда христианская церковь выполняла другие важные духовные и гуманитарные миссии. Но в основном эти миссии будут решаться в последующие столетия. А тогда, в VII–VIII вв., без сомнения, лишь чрезвычайные обстоятельства могли заставить католическую церковь, а также королей и аристократию принять столь примитивные законы, смысл которых состоял в том, чтобы искусственно навязать обществу, потерявшему способность к воспроизводству, жесткие правила самосохранения, и не допустить его уничтожения.

О том, как сильны были эти чрезвычайные обстоятельства, свидетельствует постоянный страх конца света, апокалипсиса, присущий западноевропейскому обществу в раннем средневековье. Как пишет Р.Лопез, «чувство, что Бог гневается, сохранялось в течение столетий, усиливаясь с каждым вторжением, возобновляясь с каждым голодом, создав психоз Антихриста, который, похоже, принимал человеческий облик в лице каждого, творящего зло. Этот страх исчезнет лишь постепенно вместе с Ренессансом позднего средневековья, и станет объектом насмешек только в XVIII веке…» ([149] р.25). Спрашивается, могло ли быть иначе в обществе, жившем в состоянии упадка в течение многих столетий. Ведь уже в III в. н. э. живший в Северной Африке святой Киприан писал: «Мир постарел и потерял былую силу… Зима уже не дает достаточного количества дождя, чтобы прорастало зерно, а лето не дает достаточного количества солнца, чтобы вызревал урожай, карьеры опустошены и дают мало мрамора, шахты выработаны и дают мало золота и серебра… в полях не хватает крестьян, в море — матросов, в армии — солдат… нет больше ни справедливости в судах, ни компетентности в профессиях, ни дисциплины в быту… эпидемии косят человечество… настает День Страшного Суда» ([149] р.25). Как видим, даже такое явление, как разрушение систем орошения в Северной Африке, святой Киприан был склонен приписывать божьему гневу (зима уже не дает дождя). Но, с другой стороны, вера в Бога и продолжение жизни человека на небесах, и даже в реинкарнацию, которая также являлась частью раннего христианского учения, помогала людям жить и выживать в мире раннего средневековья, мире непрекращающегося упадка и запустения.

Следует отметить, что вымирание римлян, о котором выше говорилось, привело не только к упадку и запустению на огромной территории, входившей некогда в Западную Римскую империю. Оно дало шанс на будущее народам, поселившимся на опустевших землях — англосаксам, фризам, франкам, вестготам, остготам и т. д. В отличие от галлов, иберов и многих других народов, сначала завоеванных и романизированных римлянами, а потом исчезнувших вместе с ними, эти новые иммигранты, смешавшись с местным населением, дали начало современным европейским нациям: англичанам, голландцам, французам, испанцам, итальянцам и т. д.

Но крушение античного мира, которое дало такой шанс вновь вышедшим на историческую сцену народам, обернулось катастрофой как для римлян, так и для некоторых других народов Римской империи, привыкших пользоваться благами античной цивилизации и не готовых к новым условиям, наступившим в раннем средневековье. Например, кельты Британии были завоеваны римлянами уже тогда (I в. н. э.), когда рабство в Римской империи как массовое явление стало отмирать. Во всяком случае, как известно, рабства в Британии в римский период практически не было. Зато оно появилось, и в широких масштабах, после иммиграции туда англосаксов в V веке. Для англосаксов проживавшие в Британии кельты на несколько столетий стали постоянным источником рабов, которых они использовали на сельскохозяйственных работах и в качестве прислуги. Слово «кельт» («wealh») у них стало синонимом слова «раб», в соответствии с англосаксонскими законами любой кельт имел более низкий социальный статус, чем англосакс ([166] рр.265–266). Археологические работы показали, что в англосаксонских деревнях, кроме дома хозяина-англосакса, обычно были еще помещения для рабов или прислуги, а кельтские женщины, возможно доставшиеся в качестве «военной добычи», часто жили, очевидно, в качестве рабынь или наложниц, среди англосаксов ([177] рр. 139, 29). Известно и о существовании детей от сожительства между англосаксами и кельтами.

Как писал Х.Лойн, «кельтские рабы с Гебридских островов, из Ирландии, из Уэльса помогали осваивать новые сельскохозяйственные земли», отмечая далее, что современные исследования групп крови в Англии подтверждают наличие существенной доли кельтского элемента в современном английском населении ([199] р.16). При этом, в английском языке практически нет кельтских слов, что указывает на то, что англосаксы, в отличие от франков в Галлии, вестготов в Испании и остготов в Италии, не видели необходимости понимать язык местного населения, которое они приравнивали к рабам. Таким образом, вопреки расхожим фразам марксистских историков, писавших о падении Западной Римской империи как об окончательном крахе «рабовладельческого общества», в Британии оно привело как раз к появлению рабовладельческого общества, которого там никогда не было в эпоху античности.

Судя по всему, кельты, хотя и оказывали упорное сопротивление англосаксам в течение нескольких столетий, но не могли противостоять им в военном и, возможно, в организационном отношении, если их родовой строй был до этого разрушен под влиянием римской цивилизации, и были вынуждены постепенно сдавать свои позиции. В дальнейшем кельтское население сохранилось лишь в Уэльсе, Шотландии и Ирландии. Возможно, эта межнациональная война и широкое использование кельтов в качестве рабов (что, очевидно, не способствовало у них высокой рождаемости), объясняют, почему население Британии, которое было довольно значительным в начале раннего средневековья по сравнению с континентальной Западной Европой, в последующие столетия росло очень медленно, и никакого демографического взрыва там не происходило. По оценкам английских историков, население Британии уменьшилось с 5 миллионов во II в.н. э. до 2 миллионов в конце VI в. ([177] рр.140, 152) На этом фоне в V в. в Англию иммигрировали нескольких сотен тысяч англов, саксов и ютов, для которых она стала новой родиной; а в последующие несколько столетий туда иммигрировало еще довольно большое число скандинавов. Тем не менее, несмотря на такую иммиграцию, население Англии в течение средних веков (то есть за 1000 лет) выросло очень слабо и в первой половине XVI в., согласно довольно точным оценкам, сделанным на основе приходских книг, составляло чуть более 2,5 миллионов человек ([218] table 7.8)[107]. Но задолго до этого кельтское население на территории Англии исчезло, хотя в V–VI вв. кельты там составляли подавляющее большинство населения.

История взаимоотношений франков и галло-римлян в целом отличается от событий, происходивших в Британии, но, как будет показано ниже, имеет и некоторые общие черты. Первые примеры массовой иммиграции франков в Римскую империю относятся еще к III в. н. э., затем она продолжилась в течение IV в. Судя по всему, она происходила двумя путями. Франкам, желавшим поселиться в пределах Римской империи, предоставлялись опустевшие территории, а они брали обязательство подчиняться римским законам и служить в римской армии. Второй путь — принудительное поселение: римляне захватывали франков и других варваров в плен вместе с их семьями и переселяли на территорию империи, как правило, в качестве крепостных крестьян или рабов. Каково было соотношение между этими двумя видами иммиграции — добровольной и принудительной, сказать сложно, но, по-видимому, до второй половины IV в. преобладала принудительная иммиграция, а во второй половине IV в. мы видим несколько массовых примеров добровольной иммиграции франков: например, в Токсандрию на территории современной Бельгии и на левый берег Рейна ([110] рр.598–599; [195] р. З; [82] р.176).

Соответственно, принудительные иммигранты вплоть до середины IV в. оставались людьми «второго сорта». В соответствии с римскими законами, принятыми еще императором Каракаллой (211–217 гг.), они были единственной категорией жителей империи, на которых не распространялось римское гражданство, и в этом отношении их положение можно сравнить с нелегальными иммигрантами в западных странах в наше время. По-видимому, их фактическое положение мало чем отличалось от положения крепостных крестьян, зависимых от римского господина. Но в дальнейшем, как отмечал А.Гренье, этот рабский статус, который ранее имели лишь иммигранты-варвары, в течение IV в. был распространен и на остальных крестьян в Западной Римской империи в результате повсеместного введения крепостного права, и их положение между собой фактически уравнялось ([110] р.599).

По-видимому, иммиграция франков на территорию современной Франции в основном закончилась в IV в — начале V в. Во всяком случае, как писал Ф.Лот, никакие археологические факты не указывают на то, что была какая-либо существенная иммиграция франков после этого; он даже предположил, что имевшие место теории о массовой иммиграции франков в Галлию в конце существования Западной Римской империи были придуманы по политическим мотивам ([153] рр. 135, 129). Вплоть до начала VI в. франки, в отличие от других варваров, поселившихся в V в. на территории Западной Римской империи (вестготов, свевов, вандалов, остготов, англосаксов) никак себя не проявляли. Но к началу VI в. многим франкам удалось добиться высокого положения среди галло-римской аристократии. Отчасти этому способствовала служба в римской армии, за что франкские офицеры получали от римского императора большие наделы земли. Примером может служить отец франкского короля Хлодвига, который, судя по всему, был военачальником в римской армии[108]. Возможно, в других случаях франки просто использовали римское «соседское право наследования» ([82] р.177), которое предоставляло им возможность прибирать к рукам собственность галло-римской аристократии, по мере того как последние ее представители умирали, не оставив наследников. Во всяком случае, к началу VI в. среди крупных землевладельцев в Галлии уже было немало франков, и этот передел собственности произошел вполне мирно, без вооруженной борьбы.

На то, что это было именно так, что франки мирно жили среди римлян в течение двух-трех столетий до начала своего возвышения, а не пришли на римскую территорию целым народом в V–VI вв., как готы, англосаксы и вандалы, указывают все имеющиеся факты. Помимо отсутствия всяких археологических или письменных следов такого переселения, имеются многочисленные упоминания о франках, служивших в римской армии и живших на территории римской Галлии в III–IV вв. Например, император Констанций (293–306 гг.) в числе мер по восстановлению города Августодуна в Галлии, пострадавшего во время гражданской войны, поселил в городе пленных франков, захваченных вместе с женами и детьми ([110] р. 596–605, 632). Как указывает А.Джонс, все франкские офицеры, служившие в римской армии, прекрасно говорили по латыни, но при этом многие из них быстро забывали язык своих предков. Император Юлиан (360–363 гг.) с трудом нашел среди своих офицеров-франков[109] одного, хорошо говорившего на германском языке, чтобы послать его к королю германцев Гортарию ([130] р.622). А.Джонс приводит еще один пример, который, по его мнению, свидетельствует об ассимиляции франков с римлянами. Франкский офицер Сильваний был в правление Констанция II (421 г.) обвинен в намерении захватить императорскую власть, что фактически означало при этом подозрительном императоре смертный приговор. Сильваний в этот момент находился в Кельне, на границе империи и за Рейном уже жили свободные франки. Он хотел было убежать к франкам, но затем испугался, что его соплеменники могут его предать и выдать римлянам, и сам добровольно сдался представителям императора ([130] рр.622–623). Как писал живший в VI в. Григорий Турский со ссылкой на нескольких современных ему авторов, известно имя короля любого народа, пришедшего на территорию Римской империи, будь то вандалы, аланы, готы и т. д., тем более что король всегда возглавлял свое войско в сражении. Франки тоже участвовали в сражениях, но никто никогда не указывал имя короля франков и никто никогда о таком не слышал, известно только о франкских «графах» (то есть крупных землевладельцах) ([202] II: IX). А, описывая битву римского войска с саксонцами, Григорий Турский называет солдат, сражавшихся за римское войско попеременно то «римлянами», то «франками», по-видимому, затрудняясь дать им точное определение ([202] II: XIX).

Приведенные выше факты свидетельствуют о том, что франки изначально не были каким-то отдельным народом. Скорее всего, франками римляне первоначально называли вообще всех варваров, живших вдоль границ Галлии[110], а затем ими стали называть варваров, поселившихся в северной части страны. Но даже несмотря на очевидное преобладание среди них германцев, мы видим множество фактов, свидетельствующих о присутствии среди франков представителей самых разных этносов: в том числе славян и даже сирийцев. Именно об отсутствии народа франков как такового до его расселения на территории будущей Франции свидетельствуют приведенные выше факты: что никогда не было никакого франкского короля или князя (а, следовательно, и народа франков как такового — какой же народ без вождя?); что среди офицеров-франков в римской армии оказался лишь один, хорошо говоривший на германском языке; что франк Сильваний предпочел быть казненным римлянами, нежели уйти к франкам за Рейн — возможно, за Рейном возле Кёльна жили вовсе не его соплеменники, а их злейшие враги, которые могли подвергнуть его намного худшей казни и мучениям, чем римляне.

Еще один пример, который приводит А.Джонс: один из франков в римской армии в IV веке вдруг прекрасно заговорил по-сирийски и, надо полагать, это был его родной язык: то есть франк на поверку оказался никаким не германцем, а сирийцем ([130] р.622). В конце античности мы видим очень большой наплыв в Галлию и сирийцев, и представителей самых разных народов. Как указывал А.Гренье, многие деревни во Франции до настоящего времени так и называются по имени своих первых поселенцев, сохранив свои названия с тех времен: Sermesse (сарматы), Bourgogne (бургунды), Alain (аланы), Allemagne (аллеманы), Tiffailles (тиффалы) и т. д. ([ПО] рр.598–599) Многие из этих племен в дальнейшем, очевидно, растворились среди франков, так как никаких упоминаний о них больше нет. Между тем, например, сарматы и аланы не были германскими народами, а были родственны славянам, о чем выше говорилось. Наконец, первый король франков также был, судя по всему, не германцем, а славянином: его звали на самом деле не Хлодвигом, а Хлодовичем, и одного из его сыновей звали Хлодомиром ([153] pp.14, 41)[111].

Да и последующая история Франции подтверждает вышесказанное: хотя страна в течение раннего средневековья никем не завоевывалась, как, например, Италия и Испания, но ничего похожего на единую нацию во Франции не сформировалось — в отличие, например, от Англии, где английская нация начала складываться уже к концу I тысячелетия. Во Франции же, пишет Э.Джеймс, в районе 1000 года не было еще никаких признаков французской нации, а вместо нее проживало, по меньшей мере, 8 различных народов, имевших свою территорию и свое сообщество: франки, аквитаны, бургунды, готы, гасконцы, бретонцы, норманны и аламаны ([128] р. 13).

Все вышесказанное объясняет, почему мы не видим среди франков такой сплоченности, какая была среди других варваров, пришедших на территорию Западной

Римской империи: они не были единым народом, а были разноязычной смесью варваров-иммигрантов, похожей на современную разношерстную толпу иммигрантов в Западной Европе или, например, в современной России. И процесс формирования французской нации из этой разношерстной толпы занял почти целое тысячелетие.

Первые три десятилетия после падения Западной Римской империи в 476 году на большей части Галлии были периодом полного безвластия и мирного сосуществования галло-римлян и франков. Крупные землевладельцы, неважно, галло-римляне, унаследовавшие земли от своих родственников, или франки, получившие их за военную службу и прибравшие к рукам то, что плохо лежало, практически стали самостоятельными феодалами или князьями на принадлежащей им территории. Первый вооруженный передел собственности произошел в начале VI в., когда франкский аристократ Хлодвиг объединил большую часть земель Галлии, действуя в основном с помощью своего собственного войска и иногда беря в союзники других феодалов. При этом он без тени сомнения расправлялся как с галло-римскими князьями или графами, правившими в соседних областях (с Сиягриусом), так и с франкскими. Например, он убил нескольких своих ближайших соседей — франкских феодалов — и даже нескольких своих родственников, выступавших до этого в качестве его союзников, и завладел их земельной собственностью. Да и после объединения этих земель речь не шла о создании какого-то королевства для франков, где бы они играли роль господ, а галло-римляне — рабов, как это было в Британии. Хлодвиг считал себя королем всех своих подданных — и галло-римлян, и франков, и в первом известном салическом законе, вышедшем при его жизни (Pactus Lex Salica), не делалось различий между теми и другими ([128] р.82). Более того, и в войске Хлодвига с самого начала сражалось немало галло-римлян ([91] р.141). Как писал Ф.Лот, «по отношению к галло-римлянам, Хлодвиг не был завоевателем», указывая далее на отличие в этом отношении его завоевания Галлии от завоевания Британии англосаксами ([151] рр.274, 344).

Но в течение VI в. ситуация изменилась. Хлодвиг не считал необходимым менять сложившиеся порядки, рассматривая свою власть полностью преемственной по отношению к Западной Римской империи. Он даже получил от Восточной Римской империи знаки консульской власти и поэтому «был в глазах галло-римлян как бы представителем императора» Восточной Римской империи и вполне законным правителем ([151] р.274). Но его последователи отвергли всякую связь с Восточной Римской империей и начали в корне менять законы и обычаи, установленные ранее римлянами. Например, уже в следующем салическом законе франкских королей, принятом до конца VI в.[112], были введены статьи, которые ставили галло-римлян в более низкое положение по отношению к франкам. В частности, закон ограничил наказание за убийство человека компенсацией, которую в основном получали родственники убитого (и 1/3 ее суммы — король). При этом, в случае убийства галло-римлянина убийца мог отделаться суммой, в два раза меньшей (100 солидов), чем за убийство франка (200 солидов). Кроме того, в целом ряде случаев компенсация за убийство франка еще утраивалась по сравнению с этой суммой, чего не было в случае убийства галло-римлянина ([128] рр.82–87)[113]. Таким образом, франкский закон конца VI в. в этом отношении уже ничем не отличался от англосаксонского закона, который устанавливал сумму штрафа за убийство кельта в два раза ниже, чем за убийство англосакса.

Резко изменились и правила судопроизводства. Вместо строгой и логичной системы римского права, основанной на презумпции невиновности (то есть когда совершение преступления необходимо было доказать уликами и фактами), новые франкские законы устанавливали совершенно иной принцип доказательств — в частности, при помощи испытаний. Обвиняемому в совершении какого-либо преступления нужно было пройти испытание — например, достать небольшой предмет из котелка с кипящей водой, или пройти аналогичное испытание раскаленным железом, или сразиться в поединке со своим обвинителем. Если обвиняемый не прошел испытание, неважно, были ли доказательства его вины или нет — он считался виновным. Как правило, он был обязан в этом случае либо выплатить истцу компенсацию (а суммы были огромны и, например, простой крестьян их выплатить был не в силах), либо поступал ему в кабалу — долговое рабство. Очевидно, что ни о какой презумпции невиновности при таком судопроизводстве речь уже не шла. Также были введены в судопроизводство клятвы: например, согласно указу франкского короля Шильдеберта II от 596 г., в случае, если 5 или 7 человек заявляли, что какое-либо лицо — преступник, то его следовало казнить ([128] р.90).

Эти нововведения также носили дискриминационный характер в отношении галло-римлян. Дело в том, что франки, в отличие от галло-римлян, были клановым обществом, жившим интересами своего клана, что в то время, по-видимому, вообще отличало франков от коренных жителей Римской империи. В случае смерти своего родственника франки, в соответствии с обычаями кровной мести, были обязаны отомстить убийце, а в случае спора или суда — встать на сторону своего клана. Поэтому для них, например, вряд ли представляло сложность найти 5 или 7 человек, которые бы подтвердили суду то, что было в интересах клана, даже если это была заведомая ложь. Известны случаи, когда при необходимости находилось несколько сотен франков (принадлежавших к одному клану), готовых подтвердить что угодно ([11] с. 141).

По-видимому, такое распространение кланов среди франков как раз и было связано с тем, что они не были единым народом, как, например, остготы или вестготы (в законах и обычаях которых мы совсем не видим какого-либо распространения кланов), а состояли из представителей множества самостоятельных варварских племен и народов. Подобно тому как сегодня иммигранты на территории Европы и России, особенно из числа малых народов, повсюду формируют этнические диаспоры, члены которых связаны между собой кровными узами и обычаями, то же, надо полагать, происходило и с варварами-иммигрантами в Галлии в конце существования Западной Римской империи. Вероятно, из таких же этнических диаспор, объединявших представителей каждого варварского народа/племени, и выросли те кланы, в которые были объединены варвары-иммигранты, в отличие от галло-римлян, оказавшихся перед лицом этих варварских кланов совершенно беззащитными.

Это в первую очередь касалось и самих германцев, составлявших большинство франков, у которых, как пишет А.Джонс, «не было национального чувства». Даже те германские племена, которые в поздней античности объединились во франкский союз племен и назвали себя «франками», как указывает историк, находились между собой в ожесточенной вражде ([130] рр.621–622), и это название, таким образом, ничего не значило. Такую ситуацию с германцами эпохи раннего средневековья можно сравнить, например, с современным Северным Кавказом или с Дагестаном, где на территории одной небольшой республики проживают 40 самостоятельных народов, и слово «дагестанец» так же ничего не означает в плане определения какого-либо народа, как ничего не означало слово «франк» в эпоху раннего средневековья.

Поэтому салические законы, которые фактически узаконили власть кланов и обычаи круговой поруки и судебного поединка, поставили в еще более ужасное дискриминационное положение все галло-римское население. О каком «судебном поединке» могла идти речь, если против одного человека или одной семьи выступал целый варварский клан, связанный кровными узами и обычаями кровной мести? Да и сам факт, что вместо нормального судопроизводства, существовавшего в Римской империи, были введены законы, которые, как отмечал Э.Джеймс, в наши дни существуют лишь среди некоторых диких племен Африки ([128] р.90), был, очевидно, шоком для галло-римлян. Тем не менее, им ничего не оставалось, как смириться со своим положением и… продолжать тихо вымирать. Как писал о них Э.Гиббон, «выродившиеся туземцы, прикрывавшие свое слабодушие благовидными названиями благовоспитанности и миролюбия, были вынуждены подчиняться оружию и законам свирепых варваров, относящихся с презрительным пренебрежением и к их собственности, и к их свободе, и к их личной безопасности» ([И] с. 150).

Следует отметить, что указанные изменения происходили в то же время (VI–VII вв.), когда наблюдалось дальнейшее углубление демографического кризиса среди галло-римлян. И это совпадение, по-видимому, не случайно. Теперь, когда варвары-иммигранты если еще не составляли большинство населения в северной части Галлии, то уже, очевидно, были близки к этому, а старение и вымирание галло-римлян становились все более очевидными, франкам уже не надо было играть по правилам, установленным римлянами, теперь они устанавливали свои правила, выгодные им, теперь они становились господами, а римляне — «вторым сортом». И чтобы уже ни у кого не оставалось в этом сомнений, в преамбуле к более позднему варианту салического закона (VIII в.) утверждалось, что франки пережили тяжелое «римское иго», которое им в конце концов удалось свергнуть ([128] р.32) — и поэтому римляне, угнетавшие франков, сполна заслужили то жалкое положение, в которое их поставили салические законы.

Пожалуй, это уникальный пример в истории, когда вчерашние рабы стали господами, а вчерашние господа — рабами. Причем, стали рабами не в результате военного поражения, а в результате собственной деградации и вымирания[114]. И из этого примера, о котором, в отличие от Э.Гиббона, не очень любят писать современные западноевропейские историки, было бы полезно сделать соответствующие выводы (как для Европы в целом, так и для России). Римляне, когда завозили варваров к себе как рабочую силу и селили их в качестве рабов или крепостных, вряд ли думали о том, что они впоследствии станут их господами, а римляне сами станут для них рабами и крепостными. И когда они с удовлетворением отмечали, что многие варвары перенимали римские имена и начинали говорить по-латыни, забывая свой родной язык и принимая римскую культуру, они вряд ли могли подумать, что те в недалеком будущем отвергнут эту культуру и сформируют свои собственные, варварские, законы и обычаи, дискриминирующие римлян, и уже римляне будут брать варварские имена и стараться ассимилироваться с варварами, а латинский язык бесследно исчезнет, как и сами римляне[115].

Поэтому те легенды, которые к VIII в. сложились на территории Франции и были записаны летописцами: в одной говорилось, что франки уничтожили всех римлян, в другой — что бургунды уничтожили всех римлян и т. д. ([128] р.24), — не являются совсем неправдой. Никакой массовой резни римлян или их целенаправленного уничтожения, конечно же, не было. Но римляне были поставлены в такие условия существования, что никакого другого результата, кроме их окончательного исчезновения и ассимиляции с варварами, и не могло быть.