Глотайте хирурга

Сергей Голубь ТАЙНА МИКРОКОСМА

Четверть века назад французами Кюри был открыт новый элемент, получивший название «радий». С тех пор человечество много узнало о строении материи, т. е. того вещества, из которого состоят окружающие нас предметы. Теперь мы знаем, что всякое вещество состоит из мельчайших частиц — молекул, представляющих собой соединение некоторого числа еще более мельчайших частиц — атомов. Атомы различных элементов соединяются в молекулу в определенной пропорции: так, два атома водорода и один атом кислорода, соединяясь посредством химического синтеза, дают молекулу воды.

Но и атомы, в свою очередь, представляют собой не неделимые частицы материи, как это думали ранее (атом — значит «неделимый»), а сложные системы из центрального ядра — протона, заряженного положительным электричеством, и электронов — частиц, имеющих вращательное движение вокруг протона и заряженных отрицательным электричеством. Положительное и отрицательное электричество, как известно, притягивают друг друга, поэтому электроны и протон не могут оторваться один от другого, центробежная же сила, развивающаяся при движении электронов вокруг ядра, не дает им упасть на него, как и центробежная сила Земли мешает ей упасть на Солнце.

Если провести параллель между этим крошечным миром — атомом и нашей солнечной системой, то получится довольно интересное сходство: ядро атома занимает такое же место, как наше солнце: электроны — тела, вращающиеся наподобие планет вокруг него.

Но, вместе с тем, есть много различий: так, расстояние электронов от ядра, сравнительно с их величиной, больше, чем расстояние планет от солнца, а скорость вращения электронов — несравненно больше, чем скорость планет.

В настоящем рассказе автор развивает сходства и делает занимательные выводы о строении вселенной.

Профессор Роберт Свенсон был мой друг детства. В молодости это был веселый, жизнерадостный человек, и мы с ним жили душа в душу. Но меняются времена, меняются люди. Кто бы мог узнать его теперь — тихого, даже угрюмого человека с вечно задумчивыми глазами! О, эти глаза! Где бы он ни был: читал ли лекции перед многочисленной аудиторией, или беседовал с товарищами-профессорами, — всегда эти глаза были устремлены куда-то вдаль, в пространство, через головы слушателей… Говорил он всегда медленно, тягуче. Жил замкнутой жизнью в загородной вилле и, кроме университета, почти нигде не бывал. Глядя на этого человека, ни за что нельзя было подумать, что он когда-то был жизнерадостным, и жизнь била в нем ключом…

Нужно заметить, что уже давно носились слухи, будто он беспрерывно работает над каким-то изобретением, но в чем оно заключалось, никто не мог дать мало-мальски определенный ответ… Тем не менее нельзя сказать, чтобы этим слухам не верили — ведь Свенсон был загадкой. Нередко, зная, что я раньше был очень близок к нему, профессора донимали меня расспросами. Они думали, что я знаю что- либо по этому поводу. Я, конечно, только мычал и отнекивался, что еще более возбуждало их интерес. Нечего и говорить, что я был заинтересован не менее их в опытах моего друга. И вот, представьте мою радость, когда, однажды вечером, Свенсон по телефону пригласил меня к себе. От волнения я едва не выронил телефонную трубку и прямо спросил:

— Это по поводу изобретения?

Продолжительное молчание и, наконец, короткое:

— Да.

В одну минуту я был одет и помчался в первом попавшемся авто за город, по направлению к вилле Свенсона.

Свенсон крепко пожимал мои руки и улыбался, глядя добродушными, веселыми глазами. Это уже не был задумчивый, угрюмый ученый — это был тот самый Свенсон, которого я так привык видеть в детстве. Я был удивлен происшедшей с ним переменой и сказал ему об этом. Он весело рассмеялся. Признаюсь, у меня даже проскользнула было мысль о его безумии. Он, угадав эту мысль, обратился ко мне:

— Ты не думай, Эдуард, что я сошел с ума. Я, право, теперь готов расцеловать каждого встречного… Я ведь пригласил тебя по поводу моего изобретения и…

— Вот, вот — по поводу изобретения, — подхватил я.

— …и открытия, которое удалось сделать при помощи изобретенного мною аппарата, — продолжал Свенсон. — Я сейчас не буду говорить тебе ни слова об устройстве аппарата — это ни к чему. Когда будут установлены некоторые части, в том числе и предохранительный клапан, над которым работают мои ассистенты, тогда я приглашу всех наших уважаемых коллег и объясню все подробно. А сейчас я тебе покажу то, что уже достигнуто мною. Но позволь задать тебе один небольшой вопрос: что, по-твоему, было бы, если бы весь мир, который нас окружает, включая и нас самих, внезапно уменьшился в неисчислимое количество раз, то есть наша Земля стала бы не более электрона, Солнце — протона и т. д. Возможно было бы тогда существовать на Земле и произошли бы какие-нибудь изменения?

Я задумался, но думал не столько над вопросом, сколько над тем, куда Свенсон клонит. Наконец, ответил, что теоретически, пожалуй, изменений никаких не должно произойти, но на самом деле…

— А на самом деле, — перебил Свенсон, — и тем более! Ты скоро это увидишь своими глазами и тогда, конечно, убедишься, что это так.

Мне показалось, что мой приятель, действительно, сошел с ума. Я попытался возражать:

— Но…

— Никаких «но»! Чем ты докажешь, что наша Земля не есть лишь ничтожная пылинка, затерянная во вселенной, на которой, по счастливой случайности, зародилась и эволюционировала жизнь и… и ее населяют такие тупоголовые субъекты, как ты, дорогой Эдуард, которые воображают, будто эта пылинка — все! Чем ты докажешь, что наша солнечная система не атом? Ничтожный атом!

Помолчав и немного успокоившись, он продолжал с оттенком раздражения в голосе, точно разъясняя недогадливому ученику сказанное:

— Величину надо понимать относительно, как и движение. Если движется, например, поезд, то его движение будет таковым в отношении к земной поверхности; Земля же, в свою очередь, имеет вращение вокруг оси и движется вместе со всей солнечной системой. С величиной то же самое. У нас величина измеряется и воспринимается относительно величины Земли, солнечной и звездной систем. А что представляет собой хотя бы наш Млечный Путь со всеми звездами, в том числе и с нашим солнцем? Не представляет ли он из себя лишь крошечную молекулу высшей материи? Кто решится утверждать обратное?..

— Во всяком случае, не ты со своим «но»! — закончил Свенсон после небольшой паузы, испытующе посмотрев на меня. Он был возбужден до крайности. Я понял, что спорить в такую минуту с ним не стоит, и только скромно заметил, что как это, так и обратное доказать очень трудно.

— Но возможно! — подхватил Свенсон.

— Может быть, но насколько мне известно, до сих пор это еще никому не удалось.

— А мне известно, что удалось! — с ударением произнес Свенсон.

Вероятно, на моем лице достаточно ясно отразилось недоумение, так как он сейчас же прибавил:

— Да, удалось. И для того я позвал тебя, чтобы ты сам мог воочию убедиться в этом.

Свенсон толкнул узенькую дверь, и мы вошли в необычайно крошечную каморку. Полый цилиндр из довольно толстого стекла соединял противоположные ее стены.

— Ты видишь что-либо внутри цилиндра? — спросил Свенсон.

Я пристально всмотрелся.

— Какое-то очень тонкое острие.

— А на острие?

— Право, ничего не вижу.

Он подал мне лупу.

— Посмотри теперь.

— Вижу какую-то пылинку.

Свенсон подал мне лупу. В нее я увидел какую-то пылинку на тонком острие…

Свенсон взял меня за руку.

— Довольно, теперь пойдем дальше…

Если бы не чересчур высокий потолок да не огромный, во всю стену, металлический экран, то просторная зала, в которую мы вошли, не представляла бы собой ничего особенного. Впрочем, внимательно осмотревшись, можно было в стене, напротив экрана, заметить небольшое круглое отверстие, на высоте приблизительно двух с половиной метров от пола, да несколько небольших рычажков чуть пониже. Это — все, что я успел увидеть.

Свенсон предложил мне сесть в стоявшее в сторонке кресло и, попросив обождать, побежал к рычажкам. Что он там делал, я не видел. Наконец, он обернулся и поднял руку:

— Внимание!

Я насторожился. Свет погас. Наступила напряженная тишина. Но вот откуда-то донеслось еле слышное жужжание, будто над головой закружил москит, и вдруг из отверстия брызнул сноп лучей. Экран засветился невообразимо красивым голубым светом, на фоне которого медленно вырисовывался большой, пористый, бесформенный кусок.

— Это пылинка, которую ты смотрел недавно! — пояснил неслышно подошедший сзади Свенсон.

Я не мог удержаться от возгласа удивления — такого увеличения я не представлял себе, — но сейчас же, с удвоенным вниманием, впился взглядом в экран. Кусок медленно расплывался… Уже нельзя было назвать его цельным — вместо него появилось несметное количество отдельных туманных пятен, медленно двигавшихся в разных направлениях.

На экране уже не было цельного куска, вместо него появилось несметное количество отдельных туманных пятен, медленно двигавшихся в разных направлениях…

— Как видишь, уже видны отдельные молекулы. Они движутся довольно медленно, ибо температура пылинки близка к абсолютному нолю, — продолжал Свенсон.

Я невольно сравнил эти туманные пятна с туманностями, виденными мною однажды в телескоп, и, признаюсь, сходство было поразительное.

Жужжание постепенно стало громче; теперь казалось, что по комнате летала большая муха. Пятна делались все больше и больше и, вместе с тем, их в пределах экрана становилось меньше. Наконец, весь экран заняла одна сплошная туманность, которая продолжала так же медленно, но неуклонно расширяться. И вдруг… Перед глазами уже не существовало цельного пятна: оно превратилось в рой крошечных круглых шариков, медленно двигавшихся…

— Как видишь, молекула пылинки, — объяснял Свенсон, — представляет собой нечто, похожее на туманности, виденные на небе, которые в большинстве тоже представляют далекие скопления звезд, наподобие Млечного Пути. Каждый отдельный шарик — ядро атома — представляет из себя как бы звезду, только, конечно, уменьшенную в неисчислимое количество раз.

— Это гениально! — воскликнул я, пораженный его словами. — Но все- таки этого не может быть!

— Смотри, — невозмутимо продолжал Свенсон, не обращая внимания на мои слова. — Многие шарики светятся. Они раскалены, как наши звезды, их температура меньше температуры звезд во столько раз, во сколько они сами меньше звезд. Я говорю это не наобум, я вычислил, измерил ее так же, как измерена температура звезд, но при помощи более чувствительных приборов…

Жжж… жжж… жжж…

Казалось, монотонно и надоедливо басил шмель. Теперь экран представлял собой усыпанное звездами небо, но как я ни всматривался, я не находил ни одного знакомого созвездия — то было другое небо, далекое, незнакомое…

— Да, это далекое небо, — как бы читая мои мысли, говорил Свенсон. — Но, друг мой! — голос ученого сделался звонким, торжественным. — И под этим небом также есть живые существа и даже разумные существа. Ты их скоро увидишь, и тогда ты узнаешь, что вселенная действительно бесконечна, и познаешь эту бесконечность.

Я не видал Свенсона, но ясно представлял себе его величественную фигуру с горящими глазами. Сердце мое запрыгало от непонятной необузданной радости. Хотелось броситься к нему, пожать руку, расцеловать… Но экран словно приковал меня, и я не мог оторвать от него взгляда. Между тем, светившиеся шарики все росли и росли. Несколько минут спустя на экране их было всего несколько штук, величиной с яблоко. Потом всего три. Наконец, когда в левом углу экрана оставался один блестящий шар, величиной с дыню, я с удивлением заметил несколько штук темных крупинок, разбросанно тянувшихся за светилом.

— Электроны, — заметил Свенсон. — Они, как известно, представляют собой тела, вращающиеся вокруг ядра атома, наподобие нашей Земли и вообще планет, также вращающихся вокруг ядра солнечной системы — Солнца. Некоторые вращаются быстро, другие медленнее. При этом характер их притяжения тот же, что и у планет. До сих пор электроны считали неоднородными, то есть состоящими из того элемента, к которому принадлежит тело. Но это было неверно. На самом деле, когда в 1924 году Мите и Штамрейх нашли способ оторвать от атома ртути, имеющего 80 электронов, один электрон, то получился уже не атом ртути, а атом золота, имеющий 79 электронов. Изменилось ли от этого вещество отдельных электронов? По-видимому, нет. Если хочешь, то на самом деле все 94 элемента — это не отдельные элементы, однородные вещества, а лишь видоизменения, обусловливаемые количеством электронов в атоме одного и того же «основного элемента». Я позабыл, — спохватился Свенсон, — сказать тебе, что пылинка, которую мы рассматривали, — это пылинка «основного элемента». Как я добыл ее, расскажу тебе после.

Голос Свенсона почти заглушался таинственным шумом, по своей силе напоминавшим теперь гудение пропеллера.

На экране неясно расплывалась масса одного электрона, и, по мере увеличивания, начали появляться кое-какие подробности на поверхности этой микроскопической планеты.

Появились светлые пятна, беспорядочно разбросанные на темном фоне, причем на одной и другой стороне шара виднелись белые пятнышки, похожие на полярные «шапки» Марса.

Казалось, сама вселенная раскрывала свои сокровенные тайны. Перед нами раскрывалось строение крошечного мира — микрокосма, — и как он был похож на тот большой мир, незначительную частицу которого представляет Земля! «Большой» мир… Но кто знает, может быть, и прав Свенсон, говоря об относительности величин!..

Перед глазами, занимая весь экран и далеко уходя за его пределы, расстилалось светлое и, по мере увеличения, темневшее пятно.

— Один из материков, — прокричал мне на ухо Свенсон.

Я, не отрываясь, кивнул головой. Поверхность быстро приближалась; казалось, будто стремительно падаешь вниз. Летчики, быстро спускающиеся с заоблачных высот, испытывают, вероятно, то же самое ощущение… Я инстинктивно-крепко ухватился за ручки кресла…

Вот какие-то неопределенные линии, квадраты… Ниже — невиданной архитектуры и красоты циклопические постройки. Все ближе и ближе несутся зубчатые, ярко отливающие золотом конусы крыш… Кругом необычайно высокие, ярко-зеленые растения, похожие на папоротники… На одно мгновение, между нами и ближайшей крышей, появляется — похожий на гигантского допотопного птеродактиля — странной конструкции летательный аппарат… Затем он стремительно исчезает из поля зрения… Мне показалось, что я видел на нем странное существо: голое, с желтой, как лимон, кожей, похожее на большую, скорчившуюся обезьяну…

Прямо перед нами — заостренные блестящие зубцы крыш… Я невольно отпрянул назад… Вдруг… что это? Какая-то вспышка, словно молния, осветила залу. Затем наступила абсолютная тьма. Вместе с тем неожиданно прекратился и таинственный шум…

Я услышал или, вернее, почувствовал, как метнулся к рычагам Свенсон. Ничего не соображая, я вскочил и бросился туда же.

— Что случилось?

— Проклятие!.. Предохранитель… Беги отсюда!..

— Но, может быть, я что-либо тебе по…

Ужасный взрыв не дал мне договорить. Со страшной силой меня отбросило обратно к креслу…

…Ужасный взрыв не дал мне договорить…

Не помню, как выбрался я из виллы Свенсона, как меня подобрала приехавшая вместе с пожарными карета скорой помощи…

Только через месяц я выписался из больницы, и в тот же день побывал на том месте, где некогда находилась вилла профессора Свенсона. Мрачное пепелище встретило меня угрюмо и холодно…

Я ничего не сказал коллегам-профессорам по поводу открытия Свенсона — у меня не было доказательств. Чтобы добыть их, я нанял артель рабочих, но, перекопав каждую пядь пепелища, не нашел ничего ценного для разгадки изобретения моего друга.

Кстати, уважаемые коллеги не слишком горевали о Свенсоне — они никогда не знали его, как товарища. Для них он был загадкой, которую им так и не удалось разгадать..