Глыбь

Глава 1

– Ну что, вот и я!

– Привет, – буркнул Стас.

Но сестра так и стояла на пороге. Зашуршал закрывающимися дверями лифт.

– Проходи, Любаш, ты чего? – Оля положила на плечо Стаса подбородок, улыбнулась. – Я яишенку пожарила.

Стас отнес чемодан Любы в тетьленину комнату. Поставил у кровати, забрал забытую на тумбочке книгу – Бунина. Когда они с Олей ссорились, Стас ночевал на тетьлениной кровати, страдая от впивающихся в тело пружин. Под конец жизни тетя Лена почти ничего не весила, ей было нормально. Стас же от жизни с Олей малость раскабанел.

Люба зашла в комнату, плюхнулась на кровать и потянулась. Ее черная кофточка задралась, обнажив серебряный череп в пупке и свежие тату.

– Новая? – Стас ткнул пальцем в чернильную змейку, свившую гнездо на левом боку сестры. Люба взвизгнула.

– Щекотно! Полгода где-то.

– Давно не виделись.

– Это ты бирюк.

– Или ты увлекаешься сверх меры.

Люба помрачнела, встала, одернула кофточку, зажужжала молнией на чемодане.

– Пошли яичницу есть.

Оля уже разложила завтрак по тарелкам. Когда Люба поставила на стол бутылку вина, Оля всплеснула руками.

– С самого утра?

– Это суббота, детка, – оскалилась Люба. – Из тех суббот, когда ты посылаешь парня на хуй, будишь любимого братишку и заваливаешься в родовое гнездо, чтобы портить жизнь молодой семье, ячейке нашего социалистического общества. Да, я буду пить вино с утра!

– Под яичницу больше красное подходит, – сказал Стас. – Сухое. А ты руки не помыла.

– Извини, папочка.

Сестра сполоснула руки под кухонным краном, ушла в большую комнату и вернулась с бокалами – самыми красивыми из тех, что собирали еще в советские времена папа с тетей Леной.

– Пить будем, гулять будем!

– Мне не надо, – попросила Оля.

– Еще как надо. Где у вас тут штопор?

Чокнулись. Под белое яичница тоже шла хорошо. Разговорчивая, как всегда, Люба макала хлеб в желток и на все лады костерила посланного любовника. На памяти Стаса это был уже восьмой за четыре года, вся разница заключалась в том, что после первых семи возвращалась Люба к бывшему мужу. Бывшему – как раз после седьмого. Стас видел в этом числе некоторый символизм, отчасти злорадствовал: отношения с сестрой с детства строились на взаимных укусах – отчасти жалел: С Тохой очень приятно было выпивать. Золотой мужик, столько времени терпел измены и дьявольский Любкин характер. Вот она, любовь.

– А этот мудак привел ее прямо домой. Понимаешь, я не против левака, но, блядь, во-первых, мы с ним это не обсуждали, так что по дефолту палиться не следовало, а во-вторых, насколько деревянным нужно быть, чтобы привести ее, забыв, что я на больничном?!

– Ага, – поддакнул Стас. Оля молчала, вращая в руке почти полный бокал.

– Так что ушла я, потому что не могу жить с идиотом, а вовсе не из-за этой. Может, тройничок бы замутили даже. Но тройничок с дураком… бррр!

– Надолго к нам? – спросила Оля.

– Как сложится. А что?

– Просто спросила.

– Доля в квартире, если что, у меня есть. Маман озаботилась.

– И так бы не выгнал, – сказал Стас. – Не ссы.

– Слушай, а пошли в парк! Возьмем еще вина, посидим на нашей скамейке.

– Нет больше нашей скамейки.

– Как же так? – расстроилась Люба.

– Физически есть, а вот метафизически…

– Дурак! Еще один дурак!

Стас усмехнулся, допил вино, добавил и посмотрел на Олю. Та сидела, продолжая теребить бокал. Ее яичница давно застыла, но она не притронулась и к ней. Самка почувствовала угрозу своей территории. Своей гипотетической семье, гипотетическому детенышу. «Любаш, хочешь яишенку?»

Хотя что Оля вообще понимала?

На своей скамеечке в парке все же посидели. В воскресенье. Парк – очень гордое звание для скверика, некогда прилежавшего к городской усадьбе. В усадьбе жил купец, чью фамилию Стас забыл, но она точно была написана на табличке: «Историческая ценность: дом купца Такого-то, первая половина XIX века». Подростком Люба очень любила сочинять истории о том, как купец сжил со света свою молодую жену, и та стала привидением, навеки привязанным к дому и парку.

Оля в парк не пошла: «много дел по дому, а кто будет делать?»

Стас завернул бутылку пива в коричневую упаковочную бумагу, вытянул ноги, откинулся на спинку и блаженно закрыл глаза. На улице уже теплело, но в кожанке было все еще зябко. Люба так и вышла в кофточке. Полоска кожи между краем кофточки и джинсами притягивала взгляд. Темно-серые чешуйки дразнили. Что там, выше и ниже? Чем еще украсила свою кожу сестра?

– Чокнулись, – сказала Люба.

Две стыдливо скрытые бутылки боднули друг друга. Лет десять назад пить на лавочке можно было, не таясь. Целоваться – тоже. Стас ополовинил бутылку и вопросительно посмотрел на Любу.

– Что?

– Ты хотела поговорить без Оли, – сказал Стас. Он не ошибался. Они знали друг друга хорошо, слишком хорошо.

– Как у вас с ней?

Стас пожал плечами. Что он мог ответить? Скучно? Обыденно? Надежно? Дорого ли стоила надежность теперь?

– Плохо, да?

– Да не плохо, – огрызнулся Стас. – Никак. Чуть сложнее, чем яичница на завтрак, домашние дела и постылая работа.

– Значит, плохо, – заключила Люба.

– Не всем же быть остроумными и ветреными.

– И все же, таких немало.

– И все же, иногда ветреность убивает чувства, а остроумие бесит.

– И все же, ты обрадовался мне.

– Иди на хуй, – сказал Стас.

– У тебя еще остались наши кадавры на компе?

– На компе я теперь работаю.

– Это не ответ.

– Деньги зарабатываю, кручусь между заказчиками, чтобы в офис не ходить.

– Это не отве-ет, – пропела Люба.

– Остались.

– Поиграем вечером?

Стас допил пиво. Всего два раза приложился к бутылке – и все. То ли опыт, то ли черта, которую не стоило переходить. Он аккуратно расправил на коленях бумагу. Люба достала из сумки еще одну бутылку, сбила крышку о скамейку, и Стас спрятал этикетку. Сестра смотрела на него голодными блестящими глазами, ее полные губы полуоткрылись в ожидании ответа.

– Что ты хочешь мне доказать? – рявкнул Стас. – Что ты интереснее, сложнее Оли? Да, это так. Но мои слова о бесячем остроумии это не отменяет.

– Ты поскучнел, – спокойно ответила Люба.

– А может, ты затормозила на месте?

– Если я затормозила, – улыбнулась Люба, – то там, где мне нравится. У меня есть все, чего я только могу пожелать: мужчины, внимание, развлечения и полная свобода. А где остановился ты, милый? Достаточно ли тебе того, что ты имеешь сейчас?

– Допустим.

– Тогда я разочарована. Но, видишь ли, в чем проблема, я тебе не верю.

– По-твоему, я не счастлив?

– По-моему, нет.

– А по-моему, вполне.

– Тогда почему ты сейчас сидишь здесь, со мной?

– Иди на хуй, Люба!

История была такая:

Сначала умер папа. Болел он недолго, отошел спокойно и безболезненно, как и многие мужчины, погребенные под непосильным грузом ответственности, переживаний и пустых мыслей. Мать Стас почти не знал: ее не стало, когда ему сравнялось пять. Тетя Лена и дядя Толя тянули детей на себе, а папа пытался заработать достаточно, чтобы не пришлось разменивать квартиру.

Дядя Толя умер спустя год после папы, когда у тети Лены уже нашли опухоль.

Скверная история. Двоюродные брат с сестрой остались предоставлены сами себе. Ему было девятнадцать, ей – семнадцать. Стасу пришлось быть сильным и бороться с обстоятельствами. Иначе – никак. Без поддержки никак.

Зато квартира осталась за ними.

Стас поставил бутылку у ног. Встал и прошелся туда-сюда, разминая затекшие мышцы. Люба следила за ним. Молчала. Казалось, что говорить больше не о чем, и вместе с тем ничего на свете Стасу не было так важно, чем еще пара реплик, пусть даже пустых, издевательских.

– Так поиграем?

– Поиграем.

Играли на планшете. В детстве пачкать бумагу просто так не позволяли. За человечков и узоры на тетрадных полях наказывали, тем не менее, и Стас, и Люба рисовали прекрасно. Даже не тренируясь и не осваивая азы. Просто дано. К электронному планшету приспособились легко, и изысканные кадавры перекочевали с вырванных клетчатых листков в цифру.

Оля хлопотала на кухне: «скоро жарёха!» Стас подергал мышкой, выводя компьютер из анабиоза, создал в Фотошопе новый файл, задал ему привычные размеры и нарисовал серый прямоугольник, закрывавший треть холста.

– Иди отсюда.

– Пойду посмотрю, что такое жарёха, – сказала Люба.

– Снобка.

Стас выбрал тонкую кисточку и несколькими движениями стилуса набросал контур будущей головы. Получилось нечто похожее на дьявола с триптиха Босха. Стас раскрасил клюв и глаза кадавра черным, перья – синим, водрузил на макушку корону, подумал и дорисовал большие буйволиные рога. Получилось странно, но ведь чем страннее – тем лучше. На жестком диске Стаса жили куда более причудливые создания, порожденные их совместной с Любой фантазией. Стас закрыл голову серым прямоугольником, убедился, что Люба поймет, откуда продолжать рисунок, стер выглядывавшие из-под прямоугольника перышки, чтобы не давать лишних подсказок.

Вышел в кухню, отщипнул от лежащей на столе грозди виноградинку, сунул в рот.

– Иди, рисуй.

– Немытый же! – воскликнула Оля.

– Плевать, – сказал Стас и кивнул Любе. – Не подсматривай!

Сестра ушла в спальню.

– Что вы там рисуете? – спросила Оля.

– Изысканных кадавров.

– Это как?

– Никогда не играла? Рисуешь голову, сгибаешь лист так, чтобы виднелась шея, потом другой дорисовывает. Получается забавная зверушка. Хочешь нарисовать ноги этой?

– Ерунда какая-то.

– А мы любили кадавров, – произнес Стас. – Они нам помогали.

– Каким образом?

– Отвлечься от всякого грустного, когда родителей не стало.

И кое от чего другого. Этого Стас упоминать не стал, но вспомнил, как Люба дразнила его, изображая тела с большой красивой грудью или лица привлекательных женщин. Среди сохраненных кадавров было немало извращенных русалок, кентавресс и обнаженных прелестниц с мордами зверей.

– Ты же говорил, что работать пошел.

– А что, я все время должен был работать? – ухмыльнулся Стас. – Без досуга и без просвета.

– Я работала.

– Вот и не научилась кадавров рисовать.

– Даже слово дурацкое.

– Французское.

Оля выключила газ, помешала картошку и достала из холодильника томат.

– Нож мне сполосни.

Ели молча. Стас тянул третье за день пиво, Люба перешла на любимое белое. Оля сделала себе чаю. Компьютер перешел в спящий режим, спрятал за черными ставнями окошечко с незаконченным рисунком. Проглотив картошку, Стас встал и пошел заканчивать кадавра. Тонкие птичьи лапки не подходили к оставленным Любой обрубкам, так что, чтобы дьявол обрел хоть какую-то законченность, Стас остановился на копытах. Нарисовал красную потрескавшуюся почву и дымящий вулкан на заднем фоне. Подошедшая Люба положила руки на плечи брата. На кухне зашумела вода – это Оля начала мыть посуду.

Рогатую птичью голову Люба водрузила на мужское тело в пиджаке и с галстуком. В руках нечистый держал портфель. Брюки переходили прямо в копыта, из-за чего создавалось впечатление, будто дьявол обнажен ниже пояса.

– Это ты, – сказала Люба.

– С чего бы?

– Такой же скучный и уродливый.

– Так и запишем, – улыбнулся Стас, сохраняя кадавра в нужную папку.

– Посмотрим остальных?

– Помоги Оле.

– Вот еще!

– Ты ела жарёху.

– Да что за слово такое дурацкое?

– Екатеринбургское.

– Грубое оно, не годится для еды.

– Именно поэтому ты уплетала за обе щеки, – отрубил Стас. – Иди. Разделаетесь с посудой – вместе посмотрим!

Когда Люба ушла, Стас открыл папку, создал в ней еще одну и перенес туда все изображения с эротическими кадаврами.

Олин рабочий день начинался в девять. Стас мог бы спать хоть до полудня, но Оля каждое утро будила его шумом душа и фена. Проснулась и Люба. Пока Оля собирала сумочку, сестра проскользнула в спальню, залезла под одеяло с Олиной стороны и прижалась к Стасу.

– Ты чего?

– Холодно, – ответила Люба.

– Иди к себе.

– Нет уж! Мой брат, хочу и греюсь!

Люба положила голову на плечо брата, и тот машинально обнял ее. На Любе были одни трусики, и ее худое твердое тело действительно было холодным, руки покрылись гусиной кожей. Стас грел сестру, пока в большой комнате не погас свет. Оля заглянула в спальню и, увидев Любу рядом со Стасом, нахмурилась.

– Закрой.

– Закрой за мной дверь, я мухожук, – промурлыкала Люба.

Стас вытащил руку из-под ее головы, нашарил ногами тапки, чмокнул Олю в щеку – она не отстранилась, но и не поцеловала его в ответ – и обезопасился от внешнего мира двумя замками и цепочкой. Вернулся в постель. Люба скинула одеяло с груди. Вокруг ее острых темных сосков красовались чернильные узоры.

– Больно было? – спросил Стас.

– И немножко приятно.

– Стоило того.

– Рада, что тебе нравится, – прошептала Люба, вновь прижимаясь к легшему брату. – Поцелуй меня?

– Мы оставили это в прошлом.

– Но я же не просто так здесь, милый.

– Я тебя сейчас прогоню.

– Ты этого не хочешь.

– Не хочу, – согласился Стас. – Но прогоню.

– Я ничего никому не скажу.

– Дело не в этом.

Стас приподнялся на локте. Люба по-прежнему обнимала его, так что повернулась вместе с ним и уткнулась ему в грудь. Стас положил ладонь на голову сестры, погладил жесткие черные волосы. Родной цвет: дядя Толя, муж тети Лены, был самый настоящий цыган, похожий на повзрослевшего Яшку из «Неуловимых мстителей».

– А в чем?

– В том, что ты меня утянешь.

– Куда?

– Куда-то, – неопределенно ответил Стас. – Туда, вниз. Глубоко и медленно.

– Как в зыбучие пески?

– Что-то вроде.

– В глыбь! Глубь и зыбь вместе, – шепнула Люба.

– Хорошее слово. И спустя много тысяч лет нас там найдут археологи, проведут радиоуглеродный анализ и скажут: «Эти двое мало жили и несчастливо умерли, как мамонты в смоляной яме».

– Мне нравится перспектива.

– Не будь Оли, я бы сказал так же.

Люба отстранилась, села, отняла у Стаса одеяло и завернулась в него по самый подбородок.

– Да зачем она тебе вообще?

– Она хорошая, гораздо лучше, чем мы с тобой, и я не хочу причинять ей боль. Сейчас не хочу. Если нам суждено расстаться, это ранит нас обоих, но первого шага я не сделаю.

– Тебе просто удобно с ней.

– А что такое вообще любовь, Люб? Может, это и есть удобство, нежелание разрывать отношения, сосуществование в комфортном никак?

– Любовь, милый мой, это как у Эбютерн с Модильяни – коротко и трагично. Зато как! Впрочем, тебя я не люблю. Тебя я хочу, а это другое дело.

– Пошли чайник ставить, – вздохнул Стас.

Люба поставила на телефоне Sisters of Mercy. Стас не слышал группу добрых лет пять: Оля подобное не любила, а фоновой музыки для работы Стасу не требовалось. Он рисовал в полной тишине, с заказчиками разговаривал стоя на балконе и наблюдая за неспешной жизнью тихого дворика. Стук пальцев по клавишам успокаивал его, настраивал на нужный лад.

– I want more, – подпевала Люба.

– И пытаюсь получить всю любовь, что только можно.

– Все так, мой милый. Все так.

Стас с хрустом смял яичную скорлупу.

– Я работать, Люба. Займись чем-нибудь безопасным.

– Безопасным сексом.

– На хуй иди! – Скорлупа отправилась в мусорное ведро. Стас допил чашку, со стуком поставил ее на стол. – Только сначала посуду помой.

Олю Стас встретил у ее офиса. Совсем рядом был парк, туда и направились. Работала Оля на окраине, а жила в центре: странная инверсия. Парк разбили недавно. Высаженные деревца едва-едва перегнали ростом высокого Стаса. Их тонкие стволы выглядели беззащитными. Казалось, любой мальчишка на самокате может сломать их, врезавшись на скорости. Стасу нравилась эта видимая, временная хрупкость. В конце концов, их с Олей совместная жизнь тоже только еще начиналась, обрастала жесткой корой, раздирала корнями бетон и асфальт, укрепляясь в прихотливой московской почве. Или Стас просто обманывал себя? Лелеял свое никак с яичницей на завтрак и молчаливыми прогулками в парке. Где здесь любовь, слишком высокое и непонятное чувство для того, у кого перед глазами не было достойного примера?

Оля вздохнула, глядя на возившихся в песочнице малышей. Теплый вечер выгнал из квартир окрестных человейников всех мам и бабушек, образовал колясочные заторы на дорожках.

– Почему сейчас не ставят паутинок? – спросил Стас.

– Что?

– У нас такая стояла во дворе. Все залезали и сидели. Помнишь эти железные перекладинки под сорок пять градусов, шарики между ними? Если получится забраться высоко, чувствуешь себя царем горы. Сидишь на шарике, как орел, и смотришь, кто копошится под ногами.

– Я качели помню.

– Качели – это скучно, – отрезал Стас.

– Когда мы своего заведем? Будет лазить по горкам и качелям.

– Да надо бы, – ответил Стас ровно так же, как отвечал десять тысяч раз до.

– И я не хочу, чтобы Люба приходила к тебе под одеяло. Это неприлично и некрасиво.

– Она привыкла.

– Привыкла спать с тобой в полуголом виде?

– Когда мы остались одни, я утешал ее, успокаивал, брал к себе. Мы были нужны только друг другу.

– Но сейчас-то не так?

– А кому Любка нужна сейчас, кроме меня?

– Найдет кого-нибудь.

– Да видела ты, как она находит.

– Ты так оправдываешься, словно тебе хочется, чтобы она приходила. Ну, возьми ее с вечера третьей в кровать, – сказала Оля. – Почему бы и нет? Пожалей бедную девочку тридцати лет.

– Тридцати двух.

Оля замолчала. Стас купил два пломбира с лотка, чтобы у них появился повод замолчать. Расправившись с мороженым, Стас принялся грызть палочку и грыз, пока не размочалил ее в мелкую слюнявую щепу. Они дошли до пруда, Стас уселся на скамейку, выкинул палочку в мусорку и закрыл уставшие глаза. Оля прижалась к нему. Она была очень отходчивой – еще один серебряник в копилку комфортного никак.

– Давай не поедем домой сразу.

– Давай.

– Может, кофе возьмем? Вина? У меня завтра выставка, поеду к одиннадцати, – проворковала Оля.

– Что у вас тут в округе есть?

– Гастротека какая-то. Странное слово.

– Почти как траттория или крафт-паб.

– И почему они не пишут по-русски.

Стас пожал плечами. Оля отпустила его и полезла в сумочку. Стас слышал, как она шуршит своими нехитрыми сокровищами. Достала телефон, пискнула, снимая его с блока – к этим звукам Стас за год жизни с Олей успел привыкнуть и даже полюбить. Одному хуже, в любом случае.

– Вот, смотри, совсем рядом, – сказала Оля. Стас с неохотой разлепил глаза. На экране была карта с уже построенным маршрутом.

– И действительно, всего ничего. Пошли.

История была такая:

В магазине напротив работала исключительно склочная продавщица по имени Тамара, по крайней мере, именно это значилось на ее бейдже. Вообще-то, магазины напротив только потому и выживают, что нарушают правила, священные для крупных сеток, но Тамара отказывалась продавать пиво после одиннадцати, всегда спрашивала паспорт и разгоняла мальчишек, которые просили прикупить запрещенные удовольствия неравнодушных студентов и старичков.

Оля – тогда еще безымянная симпатичная девушка – стояла в очереди за Стасом, прижимая к груди бутылку красного грузинского, «Алазанской долины» или чего-то такого. Оплатив свои пиво и пельмени, Стас завозился с пакетом.

– Паспорт, девушка.

– Нет у меня.

– Тогда не продам.

Стас посмотрел на девушку из очереди. В девяносто девяти случаях из ста он собрал бы пакет и ушел. Все решил один жест. Чтобы поставить бутылку назад на полку, девушка снова прижала ее к себе, баюкая, словно котенка или дитя.

– Стойте! – Он тронул девушку за локоть. – Я возьму.

– Что ж, хотя бы ебетесь вы с огоньком.

Люба зашла в кухню, потянулась, помахала зажатой в руке зубной щеткой. На ней снова почти не было одежды, и Стас уткнулся в чашку, чтобы не смотреть на татуированное тело сестры.

– Полночи спать не давали, – заявила Люба и сунула в рот зубную щетку.

– Не ври, у нас звукоизоляция что надо.

Люба что-то пробубнила сквозь пену.

– Ничего не понимаю.

– А может, я подглядывала? – повторила сестра.

– Не спались только, вуайеристка. Оля скромная очень.

– Ага.

Сестра скрылась в ванной, включила душ и ненадолго оставила Стаса в покое, позволив допить кофе и расправиться с не доеденной Олей яичницей с помидорами. Вернулась Люба с намотанным на голову полотенцем, зато без трусиков. Села за стол и придвинула к себе кофейник.

– Оденься.

– Не хочу, милый. Хочу тебя. И, кстати, я не шутила, когда говорила, что подсматриваю. Оля у тебя красивая. Вкупе с комфортом, наверное, заходит, понимаю.

– Я не собираюсь с тобой спать.

– Это пока, – пообещала Люба. – Иди работай, времени много уже.

– И когда ты успела изучить мое расписание?

– Ты же скучный и уродливый. А скучные и уродливые люди обычно придерживаются правил, которые сами же себе и придумали. Мудро?

– Очень. Случаем на дереве с копьем в боку не висела?

– Нет, предпочла родиться из черепа отца в полном вооружении.

– Ну, будь здорова, Афина-Паллада, не мешай работать.

В письме значилось: «Что-то шокирующее на грани запрещенного». Стас хрустнул пальцами и открыл Фотошоп. Шокирующее на грани запрещенного для кафе-шашлычной. Не самый абсурдный запрос из тех, что прилетали Стасу. И деньги, вроде, неплохие. Два баннера, вывеска такая, вывеска сякая, меню. Работы на пару дней максимум.

Или нет?

Стас выбрал файл с позавчерашним изысканным кадавром, снабдил птицеголового дьявола густыми грузинскими усами, одел в поварской фартук, заменил портфель на шампур и поставил рядом большой мангал.

– И какой слоган сюда подойдет? – спросила Люба.

– Я же просил не мешать.

– Если ты садишься за работу и начинаешь с нашего кадавра, значит, я мешаю тебе даже заочно.

Люба наклонилась, обняла Стаса, прижалась теплой щекой к шее. Мокрые волосы упали на плечо. Стало зябко и приятно сразу.

– Значит, ты уже в глыби, – прошептала Люба.

Стас положил ладони на тонкие запястья сестры. Глыбь звала и тянула, и ее мягкие черные объятия обещали сладко-мучительную смерть от удушья. Мало жили и плохо умерли.

И дьявол косился на Стаса лукавым непроницаемо-угольным глазом, шевелил усами, раскрывал клюв, чтобы поглотить грешника и выплюнуть на дымящиеся угли мангала измененным и изувеченным.

И томились в недосягаемых недрах погибшие в смоляных ловушках мамонты, их нетленные мощи ждали смиренных паломников.

И где-то на кухне пел о всей доступной и недосягаемой любви Эндрю Элдритч. Люба обожала ставить одну и ту же песню раз за разом, пока не надоест настолько, что начинает тошнить.

И плакала в тонущем в солнце сквере замученная бессердечным купцом девушка. На свету призраки не видны, а во тьме они не приходят сами: стесняются и стыдятся посмертия.

И земное тяготение стало невыносимо сильным. Распластаться на полу, провалиться глубже, сквозь и через, в толщу и тесноту, туда, куда указывает треугольник волос на лобке сестры, где нет светил и стыда. Вниз, только вниз.

Стас стоял на мосту и смотрел на траурно задрапированный воспитательный дом. Потерявшее старое предназначение здание так и не обрело нового. Писали, что внутри красиво и пусто. Вылетели все птенцы, съехали временные квартиранты из военной академии – и не осталось никого, кроме охранников, отбивающихся светом фонариков от привидений прошлого.

Прогромыхал трамвай – Аннушкиного номера, но слишком современный, чтобы ассоциироваться с маслом и Берлиозовой головой, детством или чем-то еще хорошим. Единственной буквы на электронном табло маловато. Да и шли «Аннушки» теперь не туда, куда раньше, маршрут искалечили в угоду растущему мегаполису. Зато речные трамвайчики старые остались. Стас помахал в ответ на немое приветствие стоявшей на верхней палубе девушки. Улыбнулся. Там, на борту, наверняка лучше.

Стоять без движения стало зябко, и Стас двинулся назад к Замоскворечью. У самого метро «Новокузнецкая» зашел в рюмочную, заказал две стопки хреновухи и опрокинул прямо у стойки без перерыва, одну за другой. Поморщился, но брать закусь не стал. На этот счет были другие планы. Продравшись сквозь толпу на Пятницкой и в Климентовском, свернул на Малую Ордынку. Там Стаса ждала палатка с монастырской выпечкой. В то, что пирожки выпекали при церкви, Стас верил не больше, чем во Христа, но ему было вкусно. Мягкая, влажная капуста легла на настойку, в животе приятно заурчало, стало теплее и свободнее. Подумав, Стас купил еще семь пирожков – себе на обратную дорожку домой и девчонкам.

Когда Стас был маленьким, подъезд подавлял и пугал. Советские многоэтажки, где жили друзья, казалось, строились для того, чтобы смирять в жителях грех гордыни. Шумные лифты, узкие лестницы, низкие потолки – Стасу было комфортнее именно в таких подъездах. То же варварское великолепие, что отгрохал в своем доходном доме еще один безымянный богач из царских времен, казалось мальчику до странного чужим. Естественно, Любаша от дома была в полном восторге, а два бородатых атланта, склонившихся над входной дверью и сверливших пустыми серыми глазами каждого пришельца, стали ее лучшими друзьями, едва ее начали выпускать на прогулку вместе со Стасом. Она им даже имена дала: Попо и, почему-то, Натолий Натольевич. Стас до сих пор помнил, который из двух атлантов – Натолий Натольевич.

Он щелкнул ключом, но дверь не открывалась: изнутри навесили цепочку.

– Эй!

– Иду-иду, – крикнула Люба. Звякнула цепочкой и пропустила брата в прихожую. – Как прошелся?

– Хорошо. Вот, отнеси на кухню.

– С чем они?

– С капустой.

– Класс! – обрадовалась Люба. – Можно я все умну?

– Оле оставь парочку.

Стас прошел в кухню, опустился на стул. Люба уже уплетала пирожок. Сидела голая на табурете, широко расставив ноги, и жадно жевала капусту. Даже не подогрела.

– Очень вкусно!

– Ага, я сам по пути два съел.

– Теперь работать? Мешать не буду. – Люба игриво улыбнулась.

– Не хочу уже.

– И правильно. Объявляю сегодня международным днем глыби! Религиозный праздник, работать грех, а послезавтра у меня больничный кончается, гуляем напоследок!

– Инцест воскресе, – пробурчал Стас.

– Воистину воскресе! Чокнись со мной пирожком!

– В девятнадцатом веке нас бы поняли, – сказал Стас, набивая рот пирожком. – Тогда тискать кузин считалось делом чуть ли не обязательным в определенных кругах.

– Хороших кругах.

– Ныне под ноль искорененных. Ископаемых, как и мы с тобой.

– Не знаю, как ты, а я ни разу не ископаемое! У нас же не насилие и не брак по расчету, просто я к тебе привыкла. Я знаю, что ты знаешь, что мне нравится, потому что сам же все это и раскопал. Что же до Оли, она никогда не поймет и не узнает.

– Я ей сам скажу.

– Зачем? – выдохнула Люба, ее зрачки неестественно расширились, как у кошки в темноте.

– Наверное, потому что я еще не скурвился окончательно.

– А я, значит, скурвилась?

– Ты свои глаза вообще видела, Люб? Чем ты объебалась, пока меня не было? – Стас вскочил со стула и принялся ходить по кухне взад-вперед. – Я лучше, чем кто-то другой, лучше, чем душеприказчик или исповедник, которых у тебя, конечно же, нет, но перед которыми ты, по идее, должна душу наизнанку выворачивать, знаю, что тебе место под этой крышей, и тебе всегда рады. Я рад. Но ты трактуешь права и радушие каким-то неведомым образом. Врываешься, вносишь сумятицу, лезешь ко мне в койку при Оле, соблазняешь, не даешь работать, а теперь вот встречаешь голая и под веществами. А если бы первой вернулась Оля?

– А я бы ей понравилась? – спросила Люба. Она быстро лизнула два пальца, опустила руку между ног и развела половые губы. – Как думаешь, милый?

– Вот поэтому я ей все и расскажу, – бросил Стас.

Вышел из кухни и хлопнул дверью в свою спальню.

– Я Тиндер поставила, скоро исчезну из твоей скучной и уродливой жизни! – крикнула вслед Люба.

В комнате Стас свалился на кровать, положил руки под голову и уставился в потолок. Давным-давно, еще при папиной жизни, квартиру залили соседи сверху, и на потолке проявился большой отпечаток, похожий на рожу монстра. В последний ремонт потолок побелили, но Стас все равно видел очертания. Мастера сделали свою работу хорошо, просто Стас знал, что чудовище там.

– Ты уснул, – сказала Оля.

Стас сел на кровати. С груди сползло одеяло. Оля укрыла его во сне. Сколько времени на часах? Стас разблокировал айфон: половина десятого. Так рано, а он то ли выспался, то ли просто вырвался из глубокого сна, за что ночью расплатится больной головой и бессонницей.

И что же ему снилось!

– Слушай, Оль, я тебе сейчас кое-что скажу, ты только дослушай и не злись.

– Давай завтра? Устала очень.

– Это важно.

– Подождет, – сказала Оля. – Может, разогреть ужин?

– Там пирожки.

– Нет пирожков, в холодильнике мышь повесилась, – хохотнула Оля. – А Люба тоже у себя закрылась, не помогла даже продукты разобрать.

– Значит, все подождет, кроме ужина? – спросил Стас.

– Ну конечно! Что может быть важнее сейчас? Мужчины вообще на голодный желудок ничего умного не скажут.

– Что ж, ничего так ничего.

Стас скинул одеяло, встал и подошел к двери в Любину спальню. Изнутри доносились звуки музыки, но исполнителя Стас не распознал. На кухне было жарко: в кастрюле над конфоркой что-то варилось. Пахло вкусно, терпко.

– Приправку взяла по акции.

– А-а, – протянул Стас.

Провел ладонью по табурету, на котором во время ссоры сидела обнаженная Люба. Чуть влажно, но не понять, почему, если не знаешь точно. Вот дьявол! Стас сел на табурет, взял немытую кофейную чашку и плеснул себе воды из графина. Пить хотелось страшно.

– Сейчас, еще минут пятнадцать. Будет чахохбили.

– Извини, что не захватил «Киндзмараули».

– Обойдемся. И так пьешь слишком много.

– Да?

– Мне виднее.

– Жираф большой, ему видней, – прохрипел Стас.

– Во-во!

То, что в песне жираф был не прав, Стас решил не озвучивать. Просто улыбнулся и махнул вторую чашку воды. Не после настойки же такой сушняк! Что же так пить-то хочется?

Точно, сон.

История была такая:

Его преследовали изысканные кадавры, которых он никогда не рисовал. Бежал Стас по недавнему маршруту – от моста к дому – а уроды с головами подъездных атлантов, старыми трамвайными фарами во лбах и стальными конечностями грохотали по асфальту и страшно, нездешне выли. Летели на мягких крыльях звери в виде пятна-чудовища с потолка. Каким-то чудом они не раздавили и не разорвали Стаса, дали добраться до дома, взбежать по лестнице. Звонок не работал, и Стас заколотил в дверь. Его впустили, когда кадавры уже почти вскарабкались на лестничную клетку. Оля улыбнулась и протянула Стасу руку: «Пойдем». В спальне она усадила его на кровать и сняла халатик. Оля была Олей лишь на треть. Татуированная грудь и живот Любы переходили в мужские бедра, бессильно висел вялый член, и Стас понял, что нижняя часть кадавра – его собственная.

Еще чашечку воды, пожалуй. В графине почти не осталось, нужно купить пятилитровую бутыль.

А чахохбили действительно хорош.

В среду Стас тоже не стал работать. Написал хозяину шашлычной, что пришлет все на выходных, оделся и вышел на улицу. Оля уже отправилась в офис, Люба еще не покинула своей спальни. Ни с кем не пришлось разговаривать – уже большой плюс.

Вновь отправившись к реке, но уже по другому маршруту, подальше от громыхающих трамваев, Стас пытался собрать воедино все истории последних дней. Думалось плохо, слишком уж хорошо было одному на полупустых старых улицах. Где-то во дворах плакала кошечка, скрипели качели, официанты в кимоно расставляли стулья на летней веранде японского ресторанчика.

Сказать Оле или нет? Мужчина не скажет ничего умного, если его не покормить. Люба ненадолго уйдет из скучной и уродливой жизни, а что останется в ней? Комфортное ничто или новый слой глыби? Стас усмехнулся. «Я еще не окончательно скурвился».

Ближе к каналу открылась кофейня. Окна отворили нараспашку, и запахи свежего хлеба и кофе дразнили и раздражали одновременно. Хорошо бы пирожков с капустой.

Стас остановился. До Малой Ордынки не так много топать, да и торопиться-то некуда. В глыби тонут медленно. Стас покачал головой, похлопал по карманам, нашел тысячу одной купюрой и толкнул дверь кофейни, звякнув новеньким чистоголосым колокольчиком.