Год длиною в жизнь

Глава 2

Но прежде чем уехать, нам с Беллой предстояла очередная встреча с доктором Райс. Просматривая результаты моих последних анализов крови, она спросила:

— Как вы себя чувствуете?

— Бывало и лучше, — честно признался я.

Она вскинула голову.

— Боли настолько сильные?

Я коротко кивнул.

— Не знаю, с чем их можно сравнить, но да… Впрочем, я не собираюсь жаловаться. Просто… — Я замялся и умолк, подбирая слова.

— Просто что? — поинтересовалась она, откладывая в сторону папку с историей болезни и перенося все внимание на меня.

— Просто в данный момент меня больше интересует, что я могу сделать, чтобы продлить свое пребывание здесь. — Покосившись на жену, я в упор взглянул на доктора Райс. — Вы уверены, что нет такого лекарства, которое могло бы… — Я вновь смешался и оборвал себя на полуслове.

Она села за стол и заговорила, обращаясь к нам обоим.

— Сорафениб и цисплатин являются химиотерапевтическими препаратами, способными замедлять развитие злокачественной печеночно-клеточной карциномы на несколько месяцев по сравнению с отсутствием лечения. Если говорить коротко, они мешают раку образовывать новые кровеносные сосуды. — Она помолчала, заметив, что в моих глазах вспыхнула надежда. — Но побочные эффекты достаточно серьезны… боли в груди, затрудненное дыхание, сыпь, аномальное кровотечение… в дополнение ко всему остальному, что уже причиняет вам страдания.

— И все это ради каких-то нескольких месяцев, верно?

Белла покачала головой, а доктор Райс, напротив, согласно кивнула.

— Есть еще доксорубицин, антибиотик, который вводится инъекциями. Но и его побочное действие столь же неприятно… боли в горле при глотании, лихорадка, изъязвление полости рта и…

— Нет уж, спасибо, — перебил я, чувствуя себя столь же разбитым и опустошенным, как и жена.

— Но есть и другие способы замедлить развитие рака.

Я выразительно приподнял брови, призывая ее уточнить, что имеется в виду.

— Правильное питание имеет куда большее значение, нежели вы полагаете. Вам нужно в обязательном порядке включить в свой ежедневный рацион фрукты, овощи и цельные зерна. В них содержатся витамины, минералы, клетчатка и антиоксиданты, которые помогут затормозить развитие рака. Далее. Если вам захочется выпить, то не более одного стаканчика в день. Полноценный ночной сон и физические упражнения также очень важны.

Я изо всех сил стиснул зубы, чтобы не фыркнуть, но у меня все-таки вырвался презрительный смешок.

Она улыбнулась.

— Разумеется, физическими упражнениями не следует злоупотреблять. Скажем, ежедневные прогулки… насколько у вас хватит сил.

— Заодно и решу проблему с лишним весом, — неловко пошутил я, намекая на свое катастрофическое похудение.

Естественно, никто не рассмеялся, а Белла даже шлепнула меня по руке.

Порекомендовав на прощание принимать кальциевые добавки и витамин D, доктор Райс протянула мне очередной рецепт на болеутоляющее.

— Спасибо, — поблагодарил я, но, подойдя к дверям, оглянулся. — Итак, вы действительно полагаете, что изменение режима питания и ежедневные прогулки смогут подсыпать лишнего песка в мои песочные часы?

Она мягко улыбнулась.

— Чем больше стараний вы приложите, тем дольше продлится ваша жизнь.

— Можете считать, что он уже начал, — заверила ее Белла.

Мне никогда и в голову не приходило, что я захочу вернуться в свое прошлое, но я тем более не желал, чтобы жизнь попросту промелькнула у меня перед глазами, когда настанет момент проститься с ней.

— Хочешь, я составлю тебе компанию? — поинтересовалась Белла, когда я принялся собирать небольшую сумку-холодильник в дорогу.

— Разве ты не обедаешь у Райли?

— Обедаю, но мы можем перенести встречу на другой день. Она поймет.

Я покачал головой.

— Нет, не надо ничего переносить. Сейчас ей нужно побыть с тобой… чтобы ты помогла ей принять то, что должно произойти. Да и я собирался съездить туда всего на один день.

— Ты точно не возражаешь против того, чтобы я осталась дома? — продолжала она упорствовать.

— Со мной все будет в порядке, — ответил я. — Лучше помоги нашей дочери. А я и сам смогу найти дорогу домой.

Белла поцеловала меня.

— Смотри не заблудись. — Ласково похлопав меня пониже спины, она протянула мне куртку и перчатки. — И не слишком задерживайся.

— Постараюсь, — пообещал я и вернул ей поцелуй.

Я уже миновал два города и съел на ходу ленч, яблоко и два батончика мюсли, когда мне вдруг пришло в голову, что еще никогда в жизни я не отъезжал так далеко от дома. Собственно, я вообще никуда не ездил и ничего не видел. И сейчас, пока я безмятежно сидел за рулем, память начала потихоньку подбрасывать мне картинки из прошлого…

Вот я стою на задней лестнице нашей квартиры, одной рукой обхватив мать за ногу, а второй держа мягкую игрушку. Солнечный луч просачивается сквозь балюстраду, словно символ свободы, поджидающей за стенами тюрьмы. Моему брату Джозефу — который старше меня ровно на год — позволили идти с отцом, если только он «будет держаться за перила и смотреть под ноги». Когда он ушел, я не стал задаваться вопросом, куда он направился, а подумал о том, вернется он или нет. Жизнь маленького ребенка — в общем-то, простая штука.

А еще его звали Джозефом — не Джо или Джоуи, упаси Господь! — а только и исключительно Джозефом, в строгом соответствии с тем, как нарек его отец. И это имя он с гордостью пронес через всю жизнь. Обладая сложением пожарного гидранта, мой единственный близкий родственник нес бетонную башку на широченных плечищах, так что места для шеи у него не нашлось. Волосы у него были черными как вороново крыло, и ходил он с важным и довольным видом человека, знающего себе цену. С самого детства он, подражая отцу, разговаривал, как самый настоящий гангстер, и носил длинные баки. Хотя мы оба были горбоносыми, его темные глаза-бусинки были посажены ближе друг к другу, чем у меня, придавая ему облик юного бандита из нью-йоркской шайки. Обладая от природы чудовищной силой, он отличался неизменной лояльностью, а к роли старшего брата относился с крайней серьезностью — хотя, следует признать, что за этим строго следил мой отец, представитель старой школы, так что особого выбора у него не было. И, хотя я никогда ему не завидовал, он считался гордостью отца.

А потом перед моим внутренним взором всплыла другая картина: я держу за руку свою бабушку Нану и мы с ней весело топчем только что выпавший первый снег на Плезент-стрит. Наступила моя очередь идти с ней, и я вечно грыз ногти в ожидании, пока она не вернется, хотя она всегда приносила с собой какой-нибудь подарок. Томительная неизвестность, разумеется, пугала куда больше унылой скуки, если бы я просто остался дома, но она же несла с собой и волнующее предвкушение. Мужчины вежливо приподнимали шляпы, здороваясь с ней, а она ласково улыбалась им в ответ. Бабушка всегда одевалась очень опрятно, да и пахла так же. Будучи совсем еще мальчишкой, я уже совершенно точно знал, что собой представляет эта пожилая женщина, пользующаяся всеобщим уважением, и сколь многочисленны важные роли, которая она играет в нашей семье.

Что до меня, то меня звали Коротышкой[3]. Худощавый и долговязый, или «костлявый», как выражался отец, я унаследовал от него темные волосы и карие глаза. Словно в насмешку, голос у меня, высокого и неуклюжего, оказался глубоким и звучным.

Прогулка же с отцом была для меня редким удовольствием и приводила в полный восторг до тех пор, пока я не понял, что у большинства из тех, с кем он встречался, на лицах отражалось то же самое чувство, что я испытывал в душе. Лишь много позже я узнал, что оно называется страхом.

Вздымаясь в высоту на свои шесть с чем-то футов, мускулистый и коренастый, отец был настоящим ублюдком. При этом я часто спрашивал себя, отчего это он носит на обеих руках религиозные татуировки. Он без конца смолил одну за другой сигареты без фильтра и обожал раскатывать в черном «кадиллаке» с опущенными стеклами. Музыкальные его вкусы простирались от Синатры и Дина Мартина до кантри и вестерна, что тоже представлялось мне чрезвычайно странным. Со своими сальными черными волосами и длинными бачками, он казался мне похожим на Элвиса. О его бешеном нраве ходили легенды. Одного лишь его голоса было довольно, чтобы повергнуть большинство людей в тихую панику. Он не задумываясь пускал в ход кулаки и был скор на расправу, которую называл «урок дисциплины». Хотя никто толком не знал, в чем заключалась его работа, имя отца люди упоминали с раболепным заискиванием и утверждали, что он — «человек на своем месте». Только спустя много лет я узнал, что большинству жителей города он был известен как Джино Стефинелли. Не знаю, как называется тот, кто питается акулами, но именно таким и был мой отец.

Впрочем, не все мои воспоминания детства настолько плохи. Получив от отца немного денег, мать как-то взяла картонную упаковку от холодильника, прорезала в ней дверь и окна, а потом карандашами и старыми маркерами дорисовала антураж кукольного игрового домика. Это был лучший подарок, который я когда-либо получал. Не сомневаюсь, что и Джозеф вполне разделял мои чувства, учитывая, что он вообще не склонен был выражать их прилюдно.

Мать тоже была заядлой курильщицей, но предпочитала длинные сигареты с фильтром. Волосы она укладывала в своеобразный пчелиный улей, высокую прическу пучком с начесом, на чем настаивал отец. В соответствии с теми же требованиями отца, она неизменно выглядела «прилично» — с макияжем и украшениями. Она носила очки в роговой оправе для чтения, каковое, по моему мнению, стало для нее своего рода отдушиной, потому как она посвящала ему все свободное время. Даже с сигаретой во рту она не отказывалась от жевательной резинки. Ее работой были мы с Джозефом, и она относилась к ней со всей серьезностью. Она была верующей женщиной и чудесной матерью, хотя с самого детства я чувствовал, что мать очень несчастлива.

Помню, как однажды родители повели нас с Джозефом в аптеку Плезент-Драгстор на Рождество. Я до сих пор, словно наяву, вижу подарки, которые отец приобрел за «свои услуги» в той аптеке, а потом и в универсальном магазине «У Джека и Гарри». Вскоре мы переехали из города в деревню, потому что отец «не хотел, чтобы мы выросли в атмосфере насилия». Этот парадокс до сих пор ставит меня в тупик.

Юность может быть полна самых невероятных надежд, и, как часто бывает, я не ценил ее — со всеми возможностями, которые буквально лежали у моих ног, — пока не стало слишком поздно. В один прекрасный день, словно персик, висящий на самой нижней ветке, мир оказался в полном моем распоряжении. Но не успел я поднять голову, как ворота сада закрылись наглухо.

Вскоре я добрался до Суонси. Припарковав машину неподалеку от железнодорожной колеи, я выбрался наружу.

По обеим сторонам дороги росли дубы и клены, и их ветви, смыкаясь, образовывали сплошной навес у меня над головой, сквозь прорехи в котором, бросая на землю пляшущие тени, проглядывало солнышко. Дальний конец этого живого туннеля тонул в темноте, и я едва не подпрыгнул от неожиданности, услышав, как где-то звонко хрустнула ветка. В воздухе ощущался легкий, едва уловимый запах влажной собачьей шерсти. «Я здесь не один», — подумал я и опустил глаза, по какой-то мне самому неведомой причине ожидая увидеть у ног своего лучшего друга Фоксхаунда. Но собаки моего детства рядом не было. Да и откуда ему здесь взяться? Он умер, когда мне исполнилось двенадцать, едва не разбив мое сердце. Мне было так больно, что я даже поклялся больше никогда не заводить собаку… Пар от дыхания легкими клубами указывал мне путь, и я начал второй отрезок своего путешествия по дороге воспоминаний.

Изрядно вспотев, я наконец добрался до старого игрушечного дома. От него практически ничего не осталось, за исключением груды каких-то трухлявых досок и планок да клубка спутанных гнилых веревок — разбросанные там и сям останки, некогда Служившие прибежищем от родительской опеки. Отдышавшись, я поднялся по ступенькам в свое прошлое.

Под прогнившими сырыми лохмотьями, некогда бывшими красным ковром, меня поджидала Мисс Ноябрь[4]. Грудь ее выцвела и сморщилась от непогоды, но не настолько, чтобы я не вспомнил, как некогда она послужила отправной точкой моего отрочества. Оставив Мисс Ноябрь и дальше зябнуть под грубой шерстяной материей, большую часть дня я предавался воспоминаниям. Несколько раз глубоко вздохнув, я смежил веки и отправился в прошлое…

Он вновь встал перед моим внутренним взором, последний дом в ряду подобных на Оливер-стрит. Его называли «берлога Биггинса», и, сколько я себя помню, он всегда выглядел заброшенным. Джозеф, мой брат, вечно подшучивал надо мной, насмешливо уверяя, что, дескать, у меня не хватит духу перепрыгнуть через забор и пересечь его двор по дороге в школу. И долгие годы Джозеф был прав.

«Берлога Биггинса» представляла собой старый дом в викторианском стиле, словно сошедший прямо с экрана фильма ужасов. Укрытый со всех сторон разросшимися деревьями и густыми тенями, он являл жуткое зрелище, и я до смерти боялся его, а едва увидев, возненавидел.

Ходили слухи, что дом был построен на месте старого индейского кладбища. Правда это или нет, но к востоку от него и впрямь располагался погост. А слухи с каждым годом, как это бывает в маленьких городках, обрастали все новыми жуткими подробностями.

Легенда гласила, что в незапамятные времена миссис Лоретта Биггинс потеряла своего мужа, капитана корабля, который сгинул в мрачных и холодных глубинах Атлантического океана. Вскоре после этого она лишилась и большей части рассудка. Говорили, что после его смерти она долгими неделями расхаживала по «вдовьей палубе»[5], выкрикивая его имя столь пронзительным и страшным голосом, что мурашки бегали по спине даже у самых отчаянных храбрецов. Единственным светом в окошке для нее стал сын Чарлз, совсем еще ребенок. Почти лишившись рассудка и вознамерившись любой ценой защитить ребенка, она держала его под замком, словно преступника. Рассказывали, будто он спал в шкафу, а ел вместе с домашними животными. Она ни на минуту не выпускала мальчика из виду. Но все это продолжалось только до того момента, пока силы обезумевшей женщины не иссякли и она не ослабила внимания.

Чарлзу исполнилось десять лет, когда он вырвался из заточения, которое устроила ему мать. По слухам, он побежал на пристань, откуда его отец отплыл в вечность. Отдав предпочтение одному родителю перед другим, мальчик прыгнул в ледяную воду и изо всех сил заработал руками. Обессилев, он повернулся лицом к берегу и принялся качаться на волнах, ожидая решения своей судьбы. Даже если бы он передумал, то вернуться на сушу уже не смог бы.

А оттуда донесся дикий крик. Подняв голову, он разглядел мать, стоявшую на «вдовьей палубе». Протягивая к нему руки, она пронзительно выкрикивала его имя: «Чарлз!» Кое-кто даже утверждал, будто мальчик улыбался, скрываясь под водой. Но город буквально содрогнулся от душераздирающего крика, какого еще никогда не срывалось с женских уст. Она снова и снова звала его по имени: «Чарлз! Чарлз!» — но молодому Биггинсу уже не суждено было вернуться. Предпочтя объятия смерти, он сумел избежать скорбной участи, которую уготовила ему мать. В довершение ко всему, женщина сохранила достаточно здравого смысла, чтобы понять: она собственными руками погубила своего единственного ребенка.

С этого момента уже никто не сомневался в том, что пожилая леди окончательно сошла с ума. Вскоре соседи начали жаловаться на пропажу своих домашних любимцев, обнаруживая их изуродованные тела на улице перед домом Биггинсов. Хотя прямо обвинить в этом несчастную женщину никто так и не отважился. А те, у кого хватило мужества предпринять такую попытку, добирались лишь до крыльца, после чего их останавливали доносящиеся из дома безумные вопли. Подняв голову, они видели силуэт за створками разбитого окна. Женщина яростно жестикулировала, приглашая их в дом, но никто так никогда и не переступил его порог.

Жилище приходило в упадок наперегонки с хозяйкой. Превратившись в затворницу, она прожила в уединении около двух десятилетий. Когда именно она умерла, так и осталось неизвестным. Ее бездыханное тело обнаружили только после того, как невыносимое зловоние распространилось по округе. Говорят, что мужчина, выносивший труп из дома, ощущал ее незримое присутствие и клятвенно уверял: «Она была там, честью клянусь!» Собственно говоря, не успел он закрыть за собой дверь, как изнутри донесся ее безумный смех, а потом и душераздирающий крик.

Поскольку единственный наследник Биггинсов утонул, а живых родственников отыскать не удалось, городской совет в конце концов продал дом и участок семье переселенцев. Денсоны стали первыми из двух семейств, кто поселился в этом месте, но быстро переехали, убедившись, что они там — незваные и нежеланные гости. Предметы вдруг начинали передвигаться по дому под воздействием какой-то невидимой и злобной силы. По ночам открывались и с грохотом захлопывались двери. А потом, чтобы уж наверняка выгнать пришельцев из дома, началось физическое насилие, причем такое, которое нельзя было увидеть, но оставлявшее после себя несомненные синяки и шишки. Денсоны быстренько собрались, продали дом и съехали.

Очередные смельчаки, Летендры, не прожили в «берлоге Биггинсов» и месяца, когда патриарх семьи подвергся жестокому избиению и его пришлось срочно доставить в реанимационное отделение.

— Кто это сделал? — спросили у него.

Весь в синяках и порезах, он поклялся, что не знает, но думает, что это было «какое-то привидение, которое хотело убить его». По причинам явного умственного расстройства он надолго угодил в больницу Корригана.

Городской совет распорядился заколотить окна и отключить электричество. Тем не менее на крыльце время от времени продолжал зажигаться свет. Кое-кто уверял, будто видел какого-то юношу — мокрого насквозь, в одежде начала века, — который звал свою мать с пустынной «вдовьей палубы» на крыше.

После смерти старую Лоретту стали бояться больше, чем при жизни. Даже случайные прохожие старались держаться подальше от проклятого дома. И лишь отчаянные искатели приключений, соседские мальчишки, изредка вторгались на территорию заброшенной усадьбы. В один из таких вечеров, когда прилив достиг высшей точки, двое сорванцов проникли в дом, чтобы испытать свою храбрость, а третьего оставили караулить на крыльце. Говорят, что часовой заметил старую леди Биггинс на «палубе» только тогда, когда было уже слишком поздно. Вбежав внутрь, чтобы предупредить товарищей, он, к своему ужасу, обнаружил одного из них мертвым. А второй от потрясения впал в ступор и провел в этом состоянии несколько недель. Когда же мальчуган наконец пришел в себя, то из его детского лепета выяснилось, что старая леди подошла к ним, повернулась к его другу и прошептала:

— Ты вернулся домой, Чарлз. Больше я тебя никуда не отпущу.

В следующий миг мальчик поперхнулся и упал замертво.

Эта легенда просуществовала немало зим и пережила многих из тех, кто пытался развенчать ее. Напротив, с годами она обрастала новыми подробностями, так что когда мы с братом впервые услыхали ее, она уже давно жила собственной жизнью. Ходили слухи, что власти собираются превратить дом в похоронное бюро, но окна так и остались заколоченными. Вместо этого зловещий особняк продолжал оставаться оселком, где проверяло свою смелость очередное подрастающее поколение окрестных мальчишек, которых вовсю гоняла оттуда городская полиция.

Долгие годы я старался побыстрее проскользнуть мимо дома по дороге в школу и обратно. И хотя он был молчаливым свидетелем едва ли не всех моих школьных радостей и горестей, сам я редко когда удостаивал его беглого взгляда. Впрочем, по мере того как я набирался смелости, подначки Джозефа становились все злее и обиднее.

Однажды поздним сентябрьским вечером, когда мне исполнилось уже десять лет, я решил поймать старшего брата на слове. После того как я долгие годы носил в душе сверхъестественный ужас, который вызывал во мне особняк, я в конце концов решил взглянуть в лицо демонам Лоретты Биггинс — и, быть может, своим собственным заодно.

В Массачусетсе стояла золотая осень, и на всем белом свете не сыскать было местечка красивее. В ту ночь мир был прекрасен — если не считать «берлоги Биггинса». Она представлялась мне страшнее самых ужасных кошмаров, которые рисовало чрезмерно живое воображение. Я готов был побиться об заклад только при условии, что возьму с собой Дьюи, своего лучшего друга. Джозеф согласился.

Питер Дьюгонь, или Дьюи, был коренастым крепышом, отличавшимся некоторой, я бы сказал, чрезмерной пресыщенностью для своего возраста. На первый взгляд, он казался самоуверенным нахалом, но это была всего лишь защитная реакция в тщетной попытке повысить собственную самооценку. Его чрезмерно заботливый папаша был полной противоположностью моему, наглядно демонстрируя, каким может быть хороший отец. Вследствие чего Дьюи помешался на том, чтобы стать важной шишкой, добиться успеха и разбогатеть, что, как он свято верил, сделает его счастливым.

Накинув на головы капюшоны толстовок, мы с Дьюи направились к дому. Сомневаюсь, что смех Старой леди Биггинс мог соперничать цинизмом со здоровым ржанием моего братца. В тусклом свете молодого месяца, словно морские пехотинцы, высаживающиеся на вражеский берег, мы с Дьюи тихонько подъехали к поместью на велосипедах. Наш район никогда не испытывал недостатка в острых ощущениях. Не успев толком приблизиться к заросшему зеленью поместью, я вдруг ощутил чье-то присутствие — незримое и недружелюбное. Оглянувшись на Дьюи, я увидел, что мой друг уже во все лопатки мчится обратно. Очевидно, он тоже что-то почувствовал. Не желая в очередной раз безропотно сносить безжалостные насмешки Джозефа, я стиснул зубы, собрал в кулак остатки мужества и двинулся дальше. И вот тогда я и услышал его. Хотя и очень слабый, до меня отчетливо донесся свист боцманской дудки. Я подумал, что брат решил подшутить надо мной, и принялся пристально вглядываться в темноту двора, высматривая признаки засады. Но Джозефа нигде не было видно. И вдруг со мной произошло нечто очень странное и страшное; кто-то незримый словно бы провел мне по спине ледяной ладонью. Я вскрикнул от ужаса и неожиданности, а в следующий миг ощутил, как меня с головой захлестывает невыносимое и мучительное чувство одиночества. Я вдруг понял, что заблудился во времени и пространстве. Честное слово, в ту минуту я был свято уверен в том, что повстречал мятущуюся душу юного Чарлза Биггинса.

Бестелесный призрак юноши бесцельно бродил по поместью, даже не подозревая о том величайшем грехе, который совершил, и не находя себе места во Вселенной. Хотя ощущения мои, мягко говоря, были непередаваемыми, страха я почему-то не испытывал. Вместо этого мне показалось, что весь страх достался бедному Чарлзу. Парень угодил в настоящую ловушку, в заточение, причем безо всякой надежды на спасение. Удивляясь самому себе, я окликнул его:

— Чарлз?

И ничего не увидел и не услышал, хотя волосы на затылке у меня встали дыбом: мальчик явно был где-то рядом. Мне вдруг захотелось помочь ему.

— Тебе больше нечего здесь делать, Чарлз, — сказал я. — Ты должен уйти.

Но отчаяние призрака лишь усилилось. Оно буквально парализовало меня, и я понял, что мальчик пребывает в аду — в том самом, который создал сам, когда попытался обмануть мироздание, оборвав время своего пребывания на Земле. Он был по-прежнему неразрывно связан с земной юдолью, и ему предстояло отбыть свой срок до конца — в одиночестве и страхе. А мне нужно было убираться отсюда, пока не стало слишком поздно, — чтобы не пришлось разделить с мальчиком его горе и безысходную печаль. Я нажал на педали и всю дорогу домой отчаянно молился. Только оказавшись в безопасности, я собрал остатки храбрости и оглянулся. Позади никого не было.

Джозеф с улыбочкой поджидал меня на крыльце.

— Говорил же я тебе, что там нет ничего страшного, — сказал он.

Когда дыхание мое немного успокоилось, я взглянул старшему брату прямо в глаза.

— Бабушка Нана была права, — отдуваясь, заявил я. — Никто не может наказать нас больнее, чем мы сами.

С этими словами я вошел в дом на подгибающихся ногах.

Джозеф последовал за мной. Прежде чем дверь закрылась, его слова эхом прокатились по пустынной улице:

— Перестань, Донни. Там же и вправду нет ничего особенно страшного. Или ты уже жалеешь, что сходил туда?

По спине у меня пробежал холодок. Но на сей раз виной всему была температура — она понижалась. Я поднял голову и обнаружил, что мое путешествие по дороге воспоминаний начинает тонуть в сумерках. «Где ты сейчас, Чарлз Биггинс?» — спросил я себя и, подняв воротник куртки, привстал, с трудом распрямил ноющую спину и вышел из игрушечного домика. Уже шагая вниз по тропинке, я вновь оглянулся, и губы мои сами собой сложились в улыбку. Когда вы — совсем еще маленький, глупо думать, что жизнь всегда будет такой, какая она есть, и никогда не изменится. Но, быть может, в этом и заключается истинный дар невинности. К добру или худу, но я пережил детство, испытав как раз столько, сколько понадобилось, чтобы суметь выбрать тот образ жизни, который меня устраивал. Полагаю, учитывая вышесказанное, можно смело сказать, что я добился некоторого успеха.

Подойдя к машине, я проглотил таблетку болеутоляющего и позвонил Белле по сотовому.

— Скучаешь по мне?

— Я начала скучать еще до твоего отъезда, — ответила она.

— Послушай, я, пожалуй, переночую у Джозефа, чтобы еще денек пообщаться со своими воспоминаниями. Что скажешь?

— Отлично. Но с тобой точно все в порядке?

— Угу.

— Таблетки помогают? — спросила она.

— Я немного устал, и живот побаливает, но да — помогают. Как там Райли?

— Она очень расстроилась, но, думаю, справится. — Последовала недолгая пауза. — Ты же знаешь, что я люблю тебя, — сказала она наконец.

— Знаю. Я тоже тебя люблю, — отозвался я, только сейчас начиная понимать, насколько сильно.