ПЛАНЕТА ПОДАРКОВ
УБИЙСТВО ЗВЕЗДЫ
Отец и сын лежали лицом вверх в теплой некошеной траве над высоким речным обрывом. Большое тело реки было спокойно и в этом спокойствии угадывалась скрытая до времени сила. Густая августовская ночь стояла у самых глаз, низко опустив крупные сочные звезды. Они влажно отражались в неподвижной воде и падали на самое дно удивленно раскрытых зрачков мальчика. И еще казалось, что от близких звезд пахнет спелостью, как от крепких яблок. Но это просто дыхание ночи ненавязчиво доносило аромат белого налива из прибрежного сада, над которым в звездном мерцании угадывался крест на старой колокольне.
— Папа, а можно убить звезду —?тихо спросил мальчик.
— Нет… Звезды бессмертны… — задумчиво ответил отец, покусывая кисловатый стебелек. — По сравнению с их веком человеческая жизнь — пылинка.
— И все-таки, люди полетят к звездам —?недоверчиво допытывался сын.
— Конечно. И человек, как яблочное семечко, даст ростки на других планетах… Он не договорил и прислушался. Откуда-то из-за ближайшего сарая донеслась ругань, пьяное отхаркивание, потом — тупой топот тяжелых сапожищ, — и почти вплотную на лежащих надвинулись смутно различимые в темноте три угловатые глыбы. Отец рывком поднялся, каким-то звериным первобытным чутьем уловив опасность. Мальчик тоже вскочил.
— Эй ты, падаль! — хрипло выдохнула одна из темных фигур, чиркнув спичкой. — Нашарь-ка закурить!
— Извините, — спокойно сказал отец. — Я не курю.
— Ах ты, сука дешевая! — приходя в мгновенную ярость, просипела вторая глыба. — Не куришь?
И он нанес слепой удар прямо в лицо отца. Тот уклонился от удара, инстинктивно заслоняя мальчика, левой рукой отбрасывая его за спину. На фоне звездного неба снова прочертил зловещую траекторию круто опускавшийся кулак. Отец несколько тяжеловато пригнулся и точным коротким ударом снизу встретил черную тень на уровне живота. Икнув и хватая воздух, нападающий согнулся пополам и корчась, пополз по земле. А когда вдали уже затихали топанье и крики двух убегавших, — отец вдруг упал навзничь. Еще не успевший как следует испугаться мальчик наклонился над ним. Тускло отсвечивая в звездном сиянии, из левого бока отца торчала плексигласовая рукоятка самодельного ножа. Звезды в его глазах погасли.
— Папа-а-а-а! — страшный крик осиротевшего человеческого детеныша оглушил и потряс Вселенную.
И с неба сорвалась, мгновенно скользнув к горизонту, ярко вспыхнула и исчезла звезда…
ПУШКА, КОТОРАЯ НЕ ХОТЕЛА СТРЕЛЯТЬ
Это была одна из многочисленных битв на планете Земля, подробности которой затеряны теперь в глубинах Истории…
И если в общих чертах данное событие весьма достоверно отражено в соответствующих хрониках, то некоторые детали этого сражения либо попросту ускользнули от взоров очевидцев, либо оказались им совершенно непонятны.
Попробуем же истолковать смысл тех давних событий с позиций нашего времени…
…Народное восстание, подобно хорошему пороху, вспыхнуло сразу во многих местах. Отряды бедноты двинулись к ненавистному Городу, в котором укрепился Правитель. Город стоял на слиянии двух рек, и к нему вела только одна дорога. На этой дороге, как восставшие хорошо знали от своих лазутчиков, находилась укрепленная батарея с тремя сильными и дальнобойными орудиями.
Командиром батареи был старый служака, до потрохов слепо преданный своему властелину. Орудийная прислуга была опытной и вышколенной и пользовалась привилегиями, подобно доверенным слугам в баронском замке. Их не удавалось ни разагитировать, ни купить… А обойти батарею было нельзя, ибо, оставив ее в тылу, восставшие оказывались у стен Города сразу меж двух огней. Во что бы то ни стало — батарею нужно было взять штурмом.
— Огонь! — хмуро скомандовал командир батареи. — Покажем этому быдлу, кто хозяин в нашей стране!
Изрыгнуло огонь и дым, черный горький выдох смерти, первое орудие. Его тяжелое ядро проложило заметную просеку в рядах нападавших. Выстрелило и второе орудие, и тоже собрало страшный урожай смерти. Третье орудие молчало… Пушкарь, поднесший фитиль к запальному отверстию, слышал тонкий свист вырывающихся из жерла газов, но… выстрела не произошло.
— Сырой порох! — крикнул помощник пушкаря и начал механическими движениями заводной куклы шуровать гигантским банником в стволе. — Давай новый заряд! В зарядную камору тщательно засыпали порцию свежего пороха. Помощником пушкаря был могучий коротконогий силач с низким лбом, поросшим курчавой рыжей шерстью. Поигрывая вздутыми буграми мышц, он легко вкатил в дуло чугунную бомбу…
— Огонь! — хрипел командир батареи. — Что вы там возитесь, как беременные крысы?! Огонь!
Пушкарь быстро поднес раздутый фитиль к запальному отверстию, но… Вместо оглушительного грохота, рвущего в клочья воздух и барабанные перепонки, послышалось негромкое добродушное сипение. Орудие едва выплюнуло из своего чудовищного жерла ядро, которое вяло плюхнулось на землю буквально в двух шагах от дульного обреза…
— Отказ! — завопил помощник пушкаря. — Снова — отказ! Когда же пушка не выстрелила и в третий раз, он в суеверном ужасе закрыл лицо зудящими ладонями и сел на утрамбованную землю, качаясь из стороны в сторону, словно игрушка «ванькавстанька».
— Это бог… это бог нас наказывает… — бормотал он. — Это — бог!
Нападавшие, к счастью, не были неорганизованным стадом, слепо мечущимся по полю под огнем. Их предводители быстро смекнули, что на батарее стало одним орудием меньше, и стали направлять штурмующие отряды в сектор наименьшей опасности. Прямо перед дулом третьей пушки ряды ощетинились грозным повстанческим оружием: дедовскими аркебузами, самодельными пиками, крестьянскими вилами и дубинами, а то и просто — дубовым дрекольем… Пушкарь терпеливо и сноровисто готовил орудие к новому выстрелу.
— Что тут происходит?! — рявкнул неожиданно возникший бравый Капитан в шляпе с наполовину отстреленным красным пером. — Па-а-а-че-м-му молчит третье орудие?! Повешу разгильдяев! На первом же суку! Картечь! Лупи картечью! Что-то несвязно бормоча насчет божьего проклятия, тронувшийся помощник пушкаря протянул ему запальник: у него самого тряслись руки. Капитан сам поджег заряд… И вдруг… вдруг пушка затряслась, тяжко сорвалась с упоров лафета и стала вертеться на месте, словно собака, ловящая себя за хвост! Орудийная прислуга других орудий — и вместе с ними Капитан — бросились врассыпную. Весь заряд картечи пришелся в земляной бруствер… Капитан с белыми от ярости глазами начал трясти за шиворот помощника пушкаря.
— Господин! Ты сам видишь… — лепетал силач. — Эта пушка… эта пушка не хочет стрелять! Пушкарь, чье лицо было черным от пороховой гари и горячим, как печная заслонка, вскинул руку с отставленной ладонью, отдавая воинское приветствие:
— Она не хочет стрелять… в народ, господин! Но Капитан не стал разбираться в тонкостях.
— Измена! — яростно вскричал он, выхватил из-за раззолоченного пояса пистолет и выстрелил прямо в грудь пушкаря — между второй и третьей пуговицей его мундира… Но этот жест отчаяния уже не мог спасти положения. Через несколько минут восставшие хлынули на батарею и затоптали Капитана, а орудийную прислугу подняли на вилы и пики…
Победители внимательно осматривали захваченные пушки. В их руках они теперь становились решительной силой для взятия цитадели Правителя.
— А это что такое —?с любопытством спросил один из них, дотрагиваясь до странного предмета из необыкновенно мерцающего металла, каким-то загадочным образом прилепившегося к казеннику третьей пушки. — Что это за черный ящичек? На первом и втором орудии, кроме затейливых украшений, не было ничего подобного…
— А где пушкарь —?вопила толпа. — Где пушкарь третьей пушки, которая не стреляла в нас? В нашей победе есть и его доля! Мы хотим пожать его сознательную руку! Качать его, качать! Но мало-помалу крики смолкли, ибо пушкаря третьего орудия никак не могли найти. То ли он незаметно исчез, не будучи уверен в благодарности восставших, то ли был ранен, уполз, харкая кровью, и был теперь погребен под грудами тел — неизвестно. И спросить объяснений относительно странного и непонятного черного ящичка было не у кого…
…Координатор Сектора Солнечной Системы внимательно просматривал на экране видеозапись очередного сражения на Третьей планете и вслушивался в непривычные звуки земной речи. Он не задумывался над смысловыми импульсами, которые вспыхивали непосредственно у него в мозгу.
— Благодарю за службу! — сказал Координатор, глядя прямо в глаза далекому Разведчику в странной форме с блестящими пуговицами, на которых был вытеснен герб в виде хищной птицы.
— И как метко ваши… гм… земляне назвали наше опытное суперустройство: «черный ящик». Это определение пахнет всеми тайнами глубокого Космоса… А в действительности это же так просто: «ситуационный анализатор»… Как точно и остроумно он разобрался в сложных обстоятельствах! Не так ли?
И еще раз сказал:
— Благодарю за службу! Испытания прошли успешно! Я доложу Межгалактическому Совету: наш анализатор будет работать четко и безошибочно. Мы не остановимся перед затратами во имя блага гуманности! Возможности техники безграничны! Скоро ни одно орудие убийства на Земле в руках властителей не сможет стрелять! Скоро… Лицо Разведчика с огромными глазами, расширенными от боли, стало медленно сползать с экрана.
— Что с вами —?удивился Координатор.
— Я… ранен… По-видимому, смертельно. Мне… не дожить…
Экран дальней связи траурно потемнел.
ПЛАНЕТА ПОДАРКОВ
Долгие, очень долгие, бесконечно долгие годы земной звездолет пронизывал однообразную черноту Космоса. Пространство давно уже перестало реально существовать для людей, и оставалось только Время — могучее, ленивое, то сжимающееся, то взрывающееся, тягучее, всепоглощающее Время…
— Впереди по курсу шаровое скопление… — равнодушно процедил Астронавигатор. — Ничего особенного. Вероятность Разума — ноль.
И щелкнул тумблером бортового компьютера. Разведку делать не предполагалось. Астронавигатор поудобнее устроился в кресле перед пультом и зевнул: скоро предстояла смена вахт.
… — К нам кто-то стучит… — неуверенным голосом человека, ожидавшего взрыва хохота, проговорил Врач. — Коротко, но настойчиво.
— Попроси войти… — серьезно посоветовал Капитан. — Сразу избавишься от галлюцинаций. Вдруг стук послышался снова.
При небольшом напряжении воображения можно было представить себе купол обзора окном, распахнутым в ночной сад. Тогда создавалось почти полное впечатление яблочной августовской ночи, с прохладным мерцанием звезд над садом, когда вдруг в окно деревенского дома, словно бы просясь в уют и тепло, стукнет робким клювиком зяблик или синичка… Все находящиеся в рубке покосились на боковую часть купола обзора. К огромному прозрачному иллюминатору снаружи прилипло что-то крохотное. Астронавты, теснясь и отталкивая друг друга, бросились к этому месту. Сквозь прозрачность иллюминатора в свете огней рубки было видно, что к стеклу — это в полном-то вакууме! — присосалось небольшое существо, очень похожее на птицу, но с золотистой рыбьей головой и не с птичьим острым клювом, а именно — с мягким округлым рыбьим ртом…
— Сейчас вот ка-а-ак аннигилируем! — ленивым шепотом сказал Астронавигатор. — Кто пустил сюда эту птичкорыбку?!
— Это — рыбкоптичка… — таким же шепотом поправил его Врач. — Нормальный коллективный психоз…
Существо весело помахало пушистым беличьим хвостиком…?
— Белка песенки поет да орешки все грызет… — ахнув, ни к селу, ни к городу промычал так и не успевший принять вахту Второй Штурман.
Стук повторился.
— Да чем же она стучит?! — в отчаяньи закричал Врач. — Ведь она же мягкая, как детская игрушка!
Все отпрянули от иллюминатора. Самым невероятным было именно то, что это странное создание, это космическое «как ее там», рыбка-белка, птичка-бабочка, ничем не двигала, ни крылышком, ни лапкой! А стук слышался все явственнее. Капитан поморщился и решительно поковырял пальцем в ухе, потом с сожалением посмотрел на собственный палец, перевел взгляд на экипаж и вздохнул.
— Ну, хватит! — сказал он. — Хочется девочке войти? Пусть войдет… Все со страхом посмотрели на него, но возразить были не в силах. И когда четкий, как старорежимная корабельная морзянка, стук раздался вновь, Капитан откашлялся, и заранее томясь от последствий межгалактического розыгрыша, хрипло разрешил:
— Войдите!
… Стекло сектора обзора — иллюминатора командной рубки прозрачностью напоминало чистую родниковую воду. Но твердостью своей этот огромный цельнолитой кристалл с перестроенной уплотненной атомной решеткой значительно превосходил алмаз. Разрушить, расплавить или пробить его в Космосе не могли никакие механизмы или организмы. Во всяком случае, не должны были бы…
Но рыбка или птичка, или что-то там из них вместе, словно бы и впрямь уловив разрешение, взмахнула крылышками, округлила рот и медленно, словно бы взаправду — через прозрачную ключевую водичку, сквозь полуметровую толщу иллюминатора вплыла в рубку и повисла над командным пультом.
У Астронавигатора были безумные глаза, и холодные капли пота вяло стекали по лбу… Врач посмотрел на него и перехватил руку, которая машинально тянулась к кобуре бластера…?
— Добро пожаловать… — с трудом пролепетал Капитан. Гостья грациозно вильнула хвостиком, теперь уже не беличьим, а раздвоенным, как у ласточки, подпрыгнула на двух, — впрочем, может быть, и на трех?! — лапках и сделала два-три поклона своей серьезной круглой головой… Почему-то астронавтам сразу же стало казаться, что это существо — именно гостья, а не гость…
— Кто вы?
— Не знаю…
— Но вы понимаете наш язык?
— Что такое Язык —?спросила гостья. — Я понимаю всех…
— Но вы — представительница Разумной Цивилизации —?все больше запутывался Капитан в вопросах обязательного Протокола, предписываемого при Контактах. — Какого типа ваш Разум?
— Что такое Разум —?полюбопытствовала птичкорыбка или рыбкоптичка. — Мы не думаем об этом.
— Кто же тогда вы?! — хором спросили ее астронавты-мужчины.
— Мы — Планета Подарков…
— Подарков?! — растерянно прошептал Капитан. — Мне уже лет тридцать никто не делал подарков…
— И то, ежели считать по бортовому времени… — уточнил Врач и искоса взглянул на его орденские планки в золоте и крохотных бриллиантах. Потом с угрюмым несогласием мотнул головой: — А зачем нам… эти… подарки?
— Вы можете захватить подарки для ваших детей. У разумных существ должны быть дети, не так ли?
— Сомневаюсь, разумное ли я существо… — буркнул Врач. — Пожалуй, у нас у всех уже давно… очень давно… нет детей… И даже внуков… Тяжелый всхлип донесся из чьей-то перехваченной печалью гортани. Врач не стал уточнять, из чьей. Ах, Время, Время…
— Да, да… — потрясенно подтвердил Капитан. — Может быть… если мы вернемся… мы встретимся со своими пра-правнуками…
— Нашими детьми может быть все будущее человечество… — скромно сказал Третий Штурман. Он ушел в межзвездный рейс совсем молодым человеком и не успел обзавестись семьей.
— В некотором смысле… — съехидничал Астронавигатор.
— Вы так быстро размножаетесь —?спросило Существо, не ведающее, что такое Разум.
— Быстро?! — вскинулся Врач, но осел и взглянул в иллюминатор обзора, где по-прежнему отсутствовало Пространство и существовало только Время. — Хотя да… Пожалуй, действительно — быстро…
— Вы сами можете оказывать нам покровительство… — прощебетала (или проворковала, кто их там разберет?!) цветастая гостья.
— Покровительство?! — обалдело спросил Астронавигатор, вспомнив, как эта рыбка или птичка свободно протекала сквозь несокрушимую крепость сверхалмазного сплава… — Мы вам — покровительство?
— Ну да… Можете играть с нами, приказывать нам приносить разные предметы с дальних планет…
— Поноска… Это называется — поноска! — вспомнил забытое слово Врач. — Они вроде космических собачек. Друзья человека…
— Не только. Мы умеем воплощать желания в осязаемые образы, менять психику, охранять защитными полями от воздействия враждебной среды…
— И это называется — покровительство?! Что же должны делать мы?!
— Ничего… Делиться с нами своей пищей, иногда играть и гулять с нами, разговаривать и позволять своим детям таскать на руках наших детенышей и называть их уменьшительными именами…
— А конуры вам не требуется —?не слишком вежливо брякнул Астронавигатор.
— Мы ищем друзей, а не жилье… — уклончиво сказало существо с Планеты Подарков.
— Пошли, Чебурашка! — вдруг совершенно непоследовательно сказал Капитан, и рука его сама собой потянулась и погладила сразу же растопырившиеся, как шерстка, разноцветные перышки рыбки. — Или ты — Шарик? Кажется, у меня найдется для тебя куриная косточка… И он направился к себе в каюту. Глаза его сияли счастливым мальчишеским блеском, словно бы он удачно угнал у соседа-голубятника парочку его лучших турманов. Птичкорыбка, или, если угодно — рыбкоптичка послушно плыла перед ним… Впрочем, пожалуй, уже не плыла. Они почти перебирала тремя… нет, четырьмя лапами… Она походила уже на мохнатого скочтерьера… или на милого игрушечного медвежонка коалу… на бурундучка… черт возьми! Пожалуй, и на Микки-Мауса тоже… В тоскующем воображении астронавтов теснились реликтовые животные невообразимо далекой Земли!
Они, приоткрыв рты от зависти — да, да, они понимали, что это очень нехорошее, очень некосмическое, нетоварищеское чувство, но ничего не могли с собой поделать! — провожали взглядами маленькое церемониальное шествие…
— Подарок… — со всхлипом вздохнул врач. — Ишь ты…
— Интересно, а мышей он ловит, этот подарочек —?словно бы и впрямь в космическое пространство, в сторону сказал Астронавигатор.
— К нам кто-то стучит… — простонал Третий Штурман…
БОЛЬШАЯ ВЕРА МАЛЕНЬКОГО КНУДА
Каждый вечер перед сном мама читала Кнуду что-нибудь из большой Книги в твердом переплете с медными пуговками, от которого вкусно пахло лошадиным седлом. Пятилетний Кнуд, конечно, почти ничего не понимал в этой толстой умной Книге, но слушал внимательно, потому что очень любил уютный мамин голос, теплый, как зимние варежки, которые она ему связала своими умелыми руками. Но однажды Кнуд заволновался, услышав волшебную фразу, вычитанную матерью из бесконечной Книги: «…И если даже будет у вас вера с горчичное зерно, и вы скажете горе: шагни — гора сдвинется…»
— Мама… — осторожно выдохнул Кнуд. — А горчичное зернышко… оно очень маленькое?
— Очень… — улыбнулась мама.
— А гора —?и он от волнения опять пошатал кончиком языка молочный зуб с маленькими зазубринками на срезе: как будто рисунок старинной башенки. — Гора большая?
— Гора очень большая… — согласилась мама.
— И вершина ее покрыта снегом?
— Да, да… А снег этот никогда не тает…
— А вера? Она большая или маленькая?
— Смотря у кого, сынок… — задумчиво ответила мать. — У одних людей она большая, им легко жить. А у других — совсем маленькая, потому что они сомневаются.
— А у меня… какая вера —?наморщив лоб в сильнейшем раздумье, прошептал мальчик.?
— Во что —?весело и молодо засмеялась мать. — В сласти и в игрушки?
— Но ты же сама при помощи Книги сказала: если будет ваша вера с горчичное зерно… У меня есть зернышки этой веры… здесь… внутри —?и он осторожно, с некоторым опасением погладил себя по животу, обтянутому вязаной фуфаечкой.
— Думаю, что маленькая вера в тебе сидит! — согласилась мать. — Ты ведь веришь и знаешь наверняка, что я тебя люблю?!
— Ну, конечно, мамочка! Про тебя у меня — самая большая, крепкая вера!?И?с этими счастливыми словами он легко уснул, свернувшись калачиком под теплым одеялом, словно бы охраняя внутри своего маленького тела ту самую маленькую, с горчичное зерно, веру, способную двигать большие горы со снежными вершинами…
… А ночью выпало много снега, и Кнуд Свенсон, живущий почти на краю света на берегу холодного серого моря, катался на лыжах. И еще к обеду мама принесла большой круг смаалэндского сыра. Он очень понравился Кнуду — с желтой корочкой, которую можно потихоньку отколупывать, и с большими круглыми дырками, в которые можно было легко просовывать пальцы. Сыр был пахучий, плотный, и в нем мягко вязли зубы.
— Вкуснота с дырочками! — решительно определил Кнуд свое отношение к этому сыру. Перед сном он снова отправился погулять. В поселке было тихо, и только в море, которое тяжело плескалось внизу, стиснутое стенами фиорда, Кнуд увидел тягучий желтый кружок, который покачивался на в них.
— Луна… — догадался Кнуд и поднял мордочку под вязаной шапочкой с помпоном к небу. — Луна… — прошептал он и понесся к дому, боясь потерять и забыть по дороге неожиданное открытие.
— Мама! — задыхаясь от бега, с трудом успел он выговорить, — а я видел: луна!
— Ну и что —?удивилась мать. — Сегодня полнолуние…
— Она… эта луна… я понял… — торопился мальчик, — она сделана… — И он торжественно выпалил: — Она сделана из самого настоящего смаалэндского сыра!
— Почему ты так решил —?с улыбкой, но самым серьезным тоном спросила мать.
— Потому что желтая… круглая… и с дырочками… Вот! Мать все же — на всякий случай! — покачала головой.
— Боюсь, что ты ошибаешься, — как можно ласковее сказала она. — Луна — это луна, а не сыр… И потом, откуда ты знаешь, какова она на вкус, если ты ее не пробовал?! Да, это было серьезным возражением!
— А я верю…верю… — настойчиво повторял Кнуд, — верю, что Луна сделана из вкусного смаалэндского сыра! Ты же говорила, что у меня есть маленькая вера? Ну, хоть с горчичное зернышко?! И если не из сыра — тогда для чего же она сделана? Что ли — зря?!
— Дурачок… — с мокрыми счастливыми глазами прошептала вслед Кнуду мать, когда он снова выскочил за дверь.
А некоторое время спустя она услышала на крыше их небольшого домика подозрительный шорох и вышла посмотреть, что это за странный шум. На крыше она увидела своего ненаглядного сына, который стоял на самом коньке и с серьезным видом длинной лыжной палкой настойчиво пытался сбить луну с темного неба. Он пыхтел и тянулся изо всех сил, но луна, сделанная, конечно, из сыра, никак не давалась…
— Сынок… — тихо окликнула его мать. — Для того, чтобы достать луну с неба, нужна очень, очень длинная палка… — Я тоже пробовала… раньше. У меня тоже не получилось. И потом… иди надень варежки. У тебя, должно быть, совсем замерзли руки.
— Ты пыталась достать луну —? заинтересованно переспросил ее сын уже на земле, кубарем скатившись с крыши. Подымаясь на цыпочки, он пытался при свете луны и звезд снизу разглядеть выражение ее лица. — И ты не достала длинную-предлинную палку?
— Не достала, сынок… — виновато призналась мать.
— Значит, у тебя было мало веры! — серьезно заключил сын. — Даже — с горчичное зернышко…
?И?перед тем, как закрывать дверь на ночь, он постоял на верхней ступеньке крыльца и прошептал, словно бы молитву или волшебное заклинание:
— А я верю… Верю, верю, что луна сделана из смаалэндского сыра… И крепко стиснул кулачки, пристукнув ими друг о дружку.
Несколько ночей подряд дул теплый юго-западный ветер, и ночное небо было покрыто плотными мохнатыми облаками, и не было видно ни луны, ни звезд… А когда сменившийся ветер разогнал облака — Кнуд глянул на нее и ахнул:
— Мама, мама! — радостно закричал он. — Ты только посмотри: вся луна объедена летучими мышами! Ты видишь, как они неровно отгрызли у нее краешек? Ты — видишь?!
— Вижу, сынок, — кивнула головой его мама. — Только почему же ты думаешь, что луну объели летучие мыши, а?
— Ну, мама… — засмеялся Кнуд, — как же ты не понимаешь, что домашние серые мыши не могли съесть этот сыр: они же не умеют летать!
— Да… — согласилась мать. — Это верно. Я не догадалась.
— Вот видишь, вот видишь! — приплясывал Кнуд Свенсон, маленький житель небольшой северной страны на берегу холодного моря. — Я имел веру… размером с горчичное зернышко, и маленькие мыши погрызли большую Луну!
— Еще бы… — сказала мать тихо… — Ведь твоя Луна и в самом деле сделана из смаалэндского сыра!
КОД «ИКС»
— Поздравляю вас, господин Президент! — сказал Врач. Он стянул резиновые перчатки, несколько раз согнул и разогнул освобожденные пальцы и впервые за двое суток слабо улыбнулся. — Теперь я гарантирую жизнь вашего сына. Да поможет нам Бог!
— Бог — это вы! — немного высокопарно, но совершенно искренно вырвалось у Президента. — Оказывается, я не только Отец Нации. Я — всего-навсего отец…
— Я тоже… был… отцом — грустно произнес Врач. — Но мой мальчик… погиб далеко отсюда. Слишком далеко… И я ничем не смог помочь ему. Ничем!
— Мы отомстим им! — пылко пообещал Президент, словно бы мгновенно поднявшись на трибуну с сияющим на ней государственным гербом. — Мы сотрем этих шестиконечных археронцев в космическую пыль! Наш звездный флот приведен в боевую готовность! И стоявший за спиной Президента рослый адъютант в традиционной военно-морской форме с золотым шнуром аксельбанта невольно вытянулся по стойке «смирно». В левой его руке, надежно прикрепленный металластовой цепочкой к запястью, покачнулся знаменитый черный сейф-чемоданчик с торчащей из него гибкой и короткой антеннкой, — словно одинокий усик спрятанного там неведомого опасного насекомого… В этом чемоданчике, как было известно на Планете всем и каждому, находилось личное переговорное устройство Президента для связи со всеми планетными и межпланетными базами.
— Вы не сможете начать войну, господин Президент… — тихо, очень тихо, пожалуй даже слишком тихо для угрозы сказал Врач, но тем не менее охранники Президента насторожились и руки их цепко легли на рукоятки лучеметов.
— Кто сможет диктовать мне свою волю —?удивился Президент.
— Ваш сын, сэр…
— Сын?! Моя новорожденная кроха?!
— Да, сэр… При проведении этой отчаянной операции я вживил в его сердце микропередатчик с кодом «икс», господин Президент…
— Мой личный президентский код?! — задохнулся правитель Планеты. — Код-сигнал с командой о начале ядерного нападения?!
— Именно так, господин Президент. Теперь любую войну вы сможете начать, только разорвав сердце вашего ребенка. В самом буквальном смысле этого выражения…
— Но как… Как вы смогли? Как… осмелились? Как вы узнали, наконец?! — Президент словно бы осел на глазах, и его высокая спортивная фигура явно укоротилась дюйма на два-три.
— Электронный сигнал — это всего лишь сигнал, господин Президент, — устало ответил Врач. — Всего лишь знаковая система, а не знамение Божье. И если его знают двое, всегда есть возможность того, что тайну узнает третий… А нас на Планете и во всем мире не трое. Нас гораздо больше!
Голос Врача окреп, он поднял голову и снизу вверх посмотрел на Президента. Впрочем, тот уже не выглядел высоким, величественным и неуязвимым.
— Ничего… — наконец, прохрипел Президент. — Я поменяю сигнал. В конце концов, это мой личный код.
— Ребенок тоже ваш, сэр… — мягко напомнил Врач. — Впрочем, как и весь наш мир.
— Чего вы добиваетесь —?недоверчиво спросил Президент. У него противно задрожала правая нога, и он, нащупав шаткий подлокотник, с трудом опустился в белое больничное креслице. — Это только отсрочка…
— Конечно… — согласился Врач. — На то, чтобы изменить код «икс» на всех приемных командных устройствах на всех внепланетных базах уйдет много времени… Но время работает на нас, господин Президент: нас станет еще больше, я даже уверен — нас станет очень, очень много. И самое главное: за это время подрастет ваш сын, господин Президент. И тогда есть основания, что он тоже окажется на нашей стороне. И решение будет в наших руках. Справедливое решение!
— И за эту… за эту справедливость, — с трудом выговорил Президент, еле разлепляя бледные губы, — я плачу… собственным сыном?
— Ведь вы — отец, господин Президент. Счастливый отец! — напомнил Врач. — Кто знает: может быть, дети изменят и нас с вами?
— Дорогая цена… — прошептал немолодой человек, и больничное креслице тоненько скрипнуло под ним. — За все мы платим слишком дорогую цену…
За его спиной, не шелохнувшись, продолжал стоять адъютант и точно так же оставалась совершенно неподвижной короткая антеннка, выглядывающая из черного сейфа-чемоданчика…
ОХОТА
Ощущая приятную тяжесть ружья, он бесшумно прополз сквозь колючий кустарник и осторожно раздвинул ветви. Они были здесь!
Солнце еще не взошло, серели предрассветные сумерки, и внизу, под ветвями деревьев и в кустарниках еще таились густые и таинственные клубы ночной темноты. Но их было видно! И не в отличные окуляры инфракрасного бинокля, а так — потому что они были чернее самой черной мыслимой черноты! Они двигались в центре поляны, меняясь местами и подпрыгивая. Он замер, втягивая ноздрями горький от хвои воздух и прислушиваясь к их гортанному бормотанью. Время от времени они забавно чуфыкали и с треском распускали свои великолепные крылья.
От первого солнечного луча, скользнувшего по вершинам, их чернота стала еще заметнее. Даже издали ощущалась глянцевитность и упругость их хвостовых перьев. Хвосты эти то распускались веером, то складывались с явным характерным шорохом — именно, как веер! От этих удивительных хвостов так и веяло прохладой… Над глазами у них огненно выделялись алые брови, алые, как кровь, струившаяся в их сильных телах. Даже на вид птицы были налиты тяжелой пахучей плотью. Первобытная дичь! И первобытная их песня, песня весны и любви, заполнила до краев эту уединенную поляну, всепобеждающе разносилась в полном безветрии раннего утра, дикая самозабвенная песня дикого леса…
«Косачи! Косачи! — повторял он, словно перекатывал внутри себя еще и еще раз это старое забытое слово. — Косачи! Прекрасная мишень!» Он знал, что ружье снаряжено и опечатано егерем по всем правилам. Он получил от него сертификат с внушительными гербовыми печатями и знал, что имел право на три выстрела. Он хорошо заплатил за эти три выстрела! Осечки не будет! Он опытный и хладнокровный стрелок… Пора!
Привычным, хорошо отработанным движением он поднял ружье к плечу. Ощущая щекой липкий холодок приклада, он спокойно, тщательно, как на полигоне, задержал дыхание… Ведя стволом, он аккуратно всаживал птицу в самый центр перекрестья нитей прицела, и когда она на короткую долю секунды замирала вместе со своей песней, — быстро и точно, три раза подряд нажал на спусковой крючок.
Отдачи он не почувствовал. Щелканье курка было совсем бесшумным. Три мощные короткие вспышки одна за одной выхватили своим резким концентрированным светом каждую хвоинку, кусты в непонятных пахучих цветах — они были лиловыми и мокрыми от росы, многократно отразились в каждой такой росинке, очертили дальний конец поляны в легкой кисее утреннего туманца, обрисовали каждое перышко и кровавые надбровья птиц, заставших в свете этих вспышек в своем последнем полете…
…Но что это?! Из ружья сбоку выползла, словно пустая отстрелянная обойма, лента, состоящая из трех превосходных, первоклассно проявленных стереослайдов крупного — в ладонь формата. Человек тупо посмотрел на них, еще ничего не понимая. Глухари, прервав свою песнь и прыжки, тяжелыми созревшими плодами расселись на ближайших ветвях.
Человек чертыхнулся, забросил ружье за спину и направился к своему флаеру, припаркованному в двух километрах от глухариной поляны…
— У вас есть патроны —?спросил он, вернувшись в поселение, в первом же универсальном центре снабжения и распределения.
— Простите, сэр, что такое — патроны —?на мгновение запнувшись, повторил служащий незнакомое слово, занося пальцы над информационным дисплеем… — У нас есть все, необходимое для жизни…
— Патроны… гм… это… — на лице говорившего просквозила досада, и он зло продолжил: — Это средство, чтобы убивать дичь.
— Убивать?! — оторопел продавец. — Вы, наверное, землянин?! — наконец, догадался он. — Вы так похожи на нас. Сразу и не отличишь…
— Да, я — с Земли, — гордо вскинул голову человек с ружьем. — Прилетел специально, чтобы поохотиться на древнюю дичь… И вот… — он показал на слайды.
— Прекрасные снимки! — одобрил продавец. — Настоящий трофей! А… А разве вы не знали, что на нашей УЗОПе — Уникальной Заповедной Охраняемой Планете — разрешена только фотоохота?!
— Предупредили! Но я хотел убить настоящую дичь! — оборвал его охотник и сделал движение, как будто нажимал на спуск.
— Убить живую птицу, и чтобы она трепыхалась у твоих ног, роняя перья! А потом — угли, костер, запах жареного мяса!
— У нас таких… — служащий сделал паузу, подыскивая выражение, — таких, как вы… подвергают принудительной перестройке психики!
— Ах ты… — начал было охотник, но спохватился, захлопнул рот и выскочил из торгового помещения.
Служащий проводил его отрепетированным вежливым поклоном и неприязненным взглядом, а затем с любопытством посмотрел на строчки информдисплея, высветившиеся перед ним на экране:
«ПАТРОН /устаревш./ — цилиндрическая емкость различного диаметра /калибра/, снабженная устройством для взрывания содержимого. Обычно П. снабжался пулей, взрывные газы придавали которой убойную силу на значительных расстояниях. П. применялся для охоты и в противоборствующих столкновениях /войнах/ человеческих сообществ. Торгового индекса не имеет».
Служащий удовлетворенно вздохнул и выключил экран…
ДОНОР
I
— Я этого больше не вынесу! — сквозь навернувшиеся на глаза слезы выговорила она.
— Мы изнемогли под тяжестью неопределенности, — подхватил муж и с надеждой посмотрел на хирурга.
Тот отвел взгляд и покачал головой.
— Я ничем не могу вас обнадежить. — В тоне врача не было ничего, кроме бесконечной усталости. — Вы знаете, я собрал консилиум из лучших специалистов. У мальчика прогрессирующая атрофия почек. Значит, месяцев семь-восемь, в самом лучшем случае — год. Большего ни я, ни господь Бог гарантировать не в силах. Спасти вашего сына может только пересадка здорового органа. Необходим донор.
— Семьдесят тысяч долларов! — в отчаянии прошептал муж. — У нас никогда не будет таких денег…
Врач, словно бы от сильной вспышки света, прикрыл глаза ладонью.
— Необходимы сразу две почки, — глухо сказал он. — Две, причем свежие и молодые. Они должны прижиться и развиваться вместе со всем организмом.
— О-о-о! — простонала женщина. — Целое состояние. А Дик у нас один… Если бы у него были братья и сестры…
— Скажите, мистер Кэрриган… — мужчина морщился, мучительно подыскивая слова. — Это не органическое, я имею в виду… не наследственное заболевание?
— Нет, — резко вcкинул голову хирург. — Это не гены… Это — осложнение после вирусного заболевания. Редчайший случай…
Женщина упала лицом на покрытый пластиком стол, давясь беззвучными рыданиями. Мужчина протянул было руку, чтобы погладить ее по голове — и oтдернул руку на полдороге.
— Милдред… — прошептал он. — Идем домой. Кажется, я знаю выход… И он посмотрел на жену со страхом и надеждой.
II
— Доктор… — в дверях приемной появился Роберт Джонсон. — Мистер Кэрриган, я хотел бы переговорить с вами наедине.
— Выйдите, сестра! — буркнул хирург, с интересом всматриваясь в новое для него выражение лица давнего знакомого.
— Скажите, доктор… — Джонсон несколько раз судорожно вдохнул и выдохнул воздух, прежде чем выдавил из себя первые слова, — для донорской операции… ну, для пересадки почек… имеет значение пол донора?
— Конечно, нет, — сразу же ответил врач. — Организму безразлично, будут почки мужские или женские. В данном случае имеет значение только абсолютный возраст. Вашему сыну пять лет. Донор должен быть моложе, в крайнем случае — ровесник…
— Дело в том, доктор… Дело в том, что Милдред беременна! И как нам сказали, беременность здоровая, без патологий. Уже четыре месяца…
— Поздравляю… — спокойно сказал врач. — Вы поступили дальновидно и мудро. Рождение нового ребенка поможет вам пережить неизбежное горе…
— Вы не поняли, доктор… Мы с Милдред не в силах… не в силах без борьбы расстаться с Диком. Мы очень любим его. Мы не хотим его хоронить! И мы решили… этот ребенок… без имени и возраста… незнакомый… пусть он и станет донором! Другого выхода у нас нет. Хирург выронил авторучку, которую во время разговора машинально вертел в руках. Она с коротким стуком упала на пол и, посверкивая золоченым пером, закатилась куда-то под стол. После чего в кабинете несколько мгновений стояла жуткая тишина.
— Xo-po-шо… — наконец медленно сказал хирург. — В шесть-шесть с половиной месяцев я вызову у вашей жены преждевременные роды, и мы используем почки недоношенного плода в качестве донорских. Я гарантирую жизнь Дика. Вот этими руками… — он поднял обе руки вверх, ладонями в сторону мужа, словно бы давая некую клятву. — Рискну на некоторое время присвоить себе функции Создателя! Хоть и подозреваю, что все будет крайне непросто, — бледно улыбнулся он. — Через две недели пришлите ко мне вашу жену для консультации.
III
Медсестра проболталась — не то по глупости, не то по злобе. Судебный процесс оказался сенсационным и шумным. «Обвинение в соучастии в убийстве!» — кричали газетные заголовки. — «Народ против врача-убийцы и преступных родителей!»
«А как насчет врачебной тайны? — ехидно вопрошали другие. — Неужели каждая вырезанная грыжа теперь станет достоянием всеобщей гласности?» «Несчастная мать руками врача-садиста вырывает почки у своего недоношенного ребенка!» «Мальчик Дик Джонсон совершенно здоров! Свободу замечательному хирургу, сотворившему чудо!»
«Не позволим пересаживать белому человеку требуху чернокожих!» «Прокурор штата поддерживает обвинение! На стороне защиты — лучший адвокат штата! Он, как и хирург, отказался от вознаграждения!»
IV
Газета «Ивнинг сити ньюс» опубликовала отчет своего коppecпондента из зала судебного заседания. Всеобщее внимание, само собой разумеется, привлекла речь знаменитого адвоката.
— Уважаемый суд! Леди и джентльмены! Наша свободная и независимая пресса! Я рассматриваю данный процесс как некий символ, словно бы специально вызванный в день нынешний из дня будущего, недалекого, но предвидимого зорким внутренним оком. Готовы ли мы воспринять это будущее?
Я хотел бы убедить вас, господа присяжные заседатели и всех граждан, присутствующих в зале, в необходимости на этом уникальном процессе отрешиться от привычных нам предрассудков и готовых, стандартных суждений, и попытаться взглянуть на события непредвзято, свежим и незамутненным взглядом. Ибо в наши времена старые понятия наполняются новым, неожиданным смыслом.
Так, самый главный вопрос, который предстоит решить нам с вами: готовы ли мы — перед лицом неизбежного будущего — сформулировать и обосновать наше право на жизнь и наше право на смерть?
(Голос из зала судебного заседания: — Эти права принадлежат Богу!)
— Совершенно с вами согласен! В таком случае хирург Кэрриган был, ежели угодно, всего только орудием в руках божьего промысла. И надо признать — орудием весьма и весьма квалифицированным. Он не посрамил божеского предначертания! И я думаю, что ежели Бог захотел бы провести экспертизу, у него не нашлось бы претензий к качеству данной работы!
(Крики в зале суда: — Браво! Богохульник! Адвокат дьявола! Долой! Браво! Не кощунствуй!)
— Уважаемые господа! В чем смысл нашей жизни, этой неоспоримой божественной сущности? Разве не в том, чтобы взращивать, лелеять, всячески поддерживать вечные ростки жизни перед ликом смерти? Тогда высшая польза наших деяний — она же и безусловный носитель высокой нравственности.
(Выкрик из зала суда: — Валяй дальше!)
— Тогда что такое «право на смерть», если умелые хирурги способны вмешаться в божеское предначертание и продлить жизнь полуживым за счет мертвых? И кстати, господа присяжные заседатели, кто из вас возьмет на себя смелость сформулировать, что значит понятие «юридически мертвый»? А какой смысл вы, господин прокурор, вкладываете в понятие «юридически живой», если тот или иной субъект завещает хранить себя в криогенной емкости до назначенного им срока воскресения где-нибудь в 2205 году от Рождества Христова?! Что такое право на жизнь, дарованную нам Богом, если между жизнью и смертью ребенка стоят только деньги?
(Голос из зала суда: — А разве старый способ делания детей уже отменен?!)
— Нет сомнений, что грядет такое время, когда технический уровень развития медицины за счет как электронных, так и чисто биологических протезов позволит отдельным индивидуумам если не существовать бессмертно, то функционировать практически сколь угодно долго, почти бесконечно! Не выглядит ли кощунством, уважаемые присяжные заседатели, наши грядущие возможности и наша моральная готовность отобрать у божьего промысла право на бессмертие? Нет, не выглядит! И мои подзащитные осуществили свое свободное божественное право на смерть во имя торжества жизни!
(Выкрик из зала судебного заседания: — Но по законам нашего штата разрушение плода сроком больше двенадцати недель считается убийством!)
— Плод не был разрушен в строгом смысле этого слова! — последовало быстрое возражение адвоката. — Его важнейшие части были использованы как необходимый строительный материал для угасающей жизни другого несчастного человеческого существа. Ежели угодно — это проявление истинного великодушия, благородный акт спасения! Небогатые родители с ужасом и горечью осознали невозможность оплатить необходимого донора. И их честная великодушная попытка устранить вопиющую социальную несправедливость собственными, так сказать, силами, собственным правом на осуществление жизни своего ребенка, дарованного им Господом, в свете наших предыдущих размышлений заслуживает, на мой взгляд, понимания, сострадания, уважения и оправдания…
(В зале судебного заседания свист, крики и аплодисменты.)
— К сожалению, уважаемые сограждане, мы знаем, что Бог, создавая человека, не создал к нему запасных частей… И мы, молодая, цветущая, инициативная нация, должны всемерно исправить эту недоработку! Мы будем создавать потребные нам органы искусственно, и матерям не надо будет прибегать к услугам собственного чрева…
(В зале возгласы: — Гип-гип, ура!)
— В стране свободной частной инициативы свежие человеческие органы должны быть доступны всем и каждому! Удача в таком обширном начинании представляется мне, как daimonion, иными словами — как знамение Божье!
(Присутствующие в зале суда в едином патриотическом порыве встают и поют государственный гимн.)
Сообщение корреспондента: процесс не закончен. Окончательные выводы суда и приговор мы опубликуем в ближайших выпусках нашей газеты.
I
— Я этого больше не вынесу! — сквозь навернувшиеся на глаза слезы выговорила она.
— Мы изнемогли под тяжестью неопределенности, — подхватил муж и с надеждой посмотрел на хирурга.
Тот отвел взгляд и покачал головой.
— Я ничем не могу вас обнадежить. — В тоне врача не было ничего, кроме бесконечной усталости. — Вы знаете, я собрал консилиум из лучших специалистов. У мальчика прогрессирующая атрофия почек. Значит, месяцев семь-восемь, в самом лучшем случае — год. Большего ни я, ни господь Бог гарантировать не в силах. Спасти вашего сына может только пересадка здорового органа. Необходим донор.
— Семьдесят тысяч долларов! — в отчаянии прошептал муж. — У нас никогда не будет таких денег…
Врач, словно бы от сильной вспышки света, прикрыл глаза ладонью.
— Необходимы сразу две почки, — глухо сказал он. — Две, причем свежие и молодые. Они должны прижиться и развиваться вместе со всем организмом.
— О-о-о! — простонала женщина. — Целое состояние. А Дик у нас один… Если бы у него были братья и сестры…
— Скажите, мистер Кэрриган… — мужчина морщился, мучительно подыскивая слова. — Это не органическое, я имею в виду… не наследственное заболевание?
— Нет, — резко вcкинул голову хирург. — Это не гены… Это — осложнение после вирусного заболевания. Редчайший случай…
Женщина упала лицом на покрытый пластиком стол, давясь беззвучными рыданиями. Мужчина протянул было руку, чтобы погладить ее по голове — и oтдернул руку на полдороге.
— Милдред… — прошептал он. — Идем домой. Кажется, я знаю выход… И он посмотрел на жену со страхом и надеждой.
II
— Доктор… — в дверях приемной появился Роберт Джонсон. — Мистер Кэрриган, я хотел бы переговорить с вами наедине.
— Выйдите, сестра! — буркнул хирург, с интересом всматриваясь в новое для него выражение лица давнего знакомого.
— Скажите, доктор… — Джонсон несколько раз судорожно вдохнул и выдохнул воздух, прежде чем выдавил из себя первые слова, — для донорской операции… ну, для пересадки почек… имеет значение пол донора?
— Конечно, нет, — сразу же ответил врач. — Организму безразлично, будут почки мужские или женские. В данном случае имеет значение только абсолютный возраст. Вашему сыну пять лет. Донор должен быть моложе, в крайнем случае — ровесник…
— Дело в том, доктор… Дело в том, что Милдред беременна! И как нам сказали, беременность здоровая, без патологий. Уже четыре месяца…
— Поздравляю… — спокойно сказал врач. — Вы поступили дальновидно и мудро. Рождение нового ребенка поможет вам пережить неизбежное горе…
— Вы не поняли, доктор… Мы с Милдред не в силах… не в силах без борьбы расстаться с Диком. Мы очень любим его. Мы не хотим его хоронить! И мы решили… этот ребенок… без имени и возраста… незнакомый… пусть он и станет донором! Другого выхода у нас нет. Хирург выронил авторучку, которую во время разговора машинально вертел в руках. Она с коротким стуком упала на пол и, посверкивая золоченым пером, закатилась куда-то под стол. После чего в кабинете несколько мгновений стояла жуткая тишина.
— Xo-po-шо… — наконец медленно сказал хирург. — В шесть-шесть с половиной месяцев я вызову у вашей жены преждевременные роды, и мы используем почки недоношенного плода в качестве донорских. Я гарантирую жизнь Дика. Вот этими руками… — он поднял обе руки вверх, ладонями в сторону мужа, словно бы давая некую клятву. — Рискну на некоторое время присвоить себе функции Создателя! Хоть и подозреваю, что все будет крайне непросто, — бледно улыбнулся он. — Через две недели пришлите ко мне вашу жену для консультации.
III
Медсестра проболталась — не то по глупости, не то по злобе. Судебный процесс оказался сенсационным и шумным. «Обвинение в соучастии в убийстве!» — кричали газетные заголовки. — «Народ против врача-убийцы и преступных родителей!»
«А как насчет врачебной тайны? — ехидно вопрошали другие. — Неужели каждая вырезанная грыжа теперь станет достоянием всеобщей гласности?» «Несчастная мать руками врача-садиста вырывает почки у своего недоношенного ребенка!» «Мальчик Дик Джонсон совершенно здоров! Свободу замечательному хирургу, сотворившему чудо!»
«Не позволим пересаживать белому человеку требуху чернокожих!» «Прокурор штата поддерживает обвинение! На стороне защиты — лучший адвокат штата! Он, как и хирург, отказался от вознаграждения!»
IV
Газета «Ивнинг сити ньюс» опубликовала отчет своего коppecпондента из зала судебного заседания. Всеобщее внимание, само собой разумеется, привлекла речь знаменитого адвоката.
— Уважаемый суд! Леди и джентльмены! Наша свободная и независимая пресса! Я рассматриваю данный процесс как некий символ, словно бы специально вызванный в день нынешний из дня будущего, недалекого, но предвидимого зорким внутренним оком. Готовы ли мы воспринять это будущее?
Я хотел бы убедить вас, господа присяжные заседатели и всех граждан, присутствующих в зале, в необходимости на этом уникальном процессе отрешиться от привычных нам предрассудков и готовых, стандартных суждений, и попытаться взглянуть на события непредвзято, свежим и незамутненным взглядом. Ибо в наши времена старые понятия наполняются новым, неожиданным смыслом.
Так, самый главный вопрос, который предстоит решить нам с вами: готовы ли мы — перед лицом неизбежного будущего — сформулировать и обосновать наше право на жизнь и наше право на смерть?
(Голос из зала судебного заседания: — Эти права принадлежат Богу!)
— Совершенно с вами согласен! В таком случае хирург Кэрриган был, ежели угодно, всего только орудием в руках божьего промысла. И надо признать — орудием весьма и весьма квалифицированным. Он не посрамил божеского предначертания! И я думаю, что ежели Бог захотел бы провести экспертизу, у него не нашлось бы претензий к качеству данной работы!
(Крики в зале суда: — Браво! Богохульник! Адвокат дьявола! Долой! Браво! Не кощунствуй!)
— Уважаемые господа! В чем смысл нашей жизни, этой неоспоримой божественной сущности? Разве не в том, чтобы взращивать, лелеять, всячески поддерживать вечные ростки жизни перед ликом смерти? Тогда высшая польза наших деяний — она же и безусловный носитель высокой нравственности.
(Выкрик из зала суда: — Валяй дальше!)
— Тогда что такое «право на смерть», если умелые хирурги способны вмешаться в божеское предначертание и продлить жизнь полуживым за счет мертвых? И кстати, господа присяжные заседатели, кто из вас возьмет на себя смелость сформулировать, что значит понятие «юридически мертвый»? А какой смысл вы, господин прокурор, вкладываете в понятие «юридически живой», если тот или иной субъект завещает хранить себя в криогенной емкости до назначенного им срока воскресения где-нибудь в 2205 году от Рождества Христова?! Что такое право на жизнь, дарованную нам Богом, если между жизнью и смертью ребенка стоят только деньги?
(Голос из зала суда: — А разве старый способ делания детей уже отменен?!)
— Нет сомнений, что грядет такое время, когда технический уровень развития медицины за счет как электронных, так и чисто биологических протезов позволит отдельным индивидуумам если не существовать бессмертно, то функционировать практически сколь угодно долго, почти бесконечно! Не выглядит ли кощунством, уважаемые присяжные заседатели, наши грядущие возможности и наша моральная готовность отобрать у божьего промысла право на бессмертие? Нет, не выглядит! И мои подзащитные осуществили свое свободное божественное право на смерть во имя торжества жизни!
(Выкрик из зала судебного заседания: — Но по законам нашего штата разрушение плода сроком больше двенадцати недель считается убийством!)
— Плод не был разрушен в строгом смысле этого слова! — последовало быстрое возражение адвоката. — Его важнейшие части были использованы как необходимый строительный материал для угасающей жизни другого несчастного человеческого существа. Ежели угодно — это проявление истинного великодушия, благородный акт спасения! Небогатые родители с ужасом и горечью осознали невозможность оплатить необходимого донора. И их честная великодушная попытка устранить вопиющую социальную несправедливость собственными, так сказать, силами, собственным правом на осуществление жизни своего ребенка, дарованного им Господом, в свете наших предыдущих размышлений заслуживает, на мой взгляд, понимания, сострадания, уважения и оправдания…
(В зале судебного заседания свист, крики и аплодисменты.)
— К сожалению, уважаемые сограждане, мы знаем, что Бог, создавая человека, не создал к нему запасных частей… И мы, молодая, цветущая, инициативная нация, должны всемерно исправить эту недоработку! Мы будем создавать потребные нам органы искусственно, и матерям не надо будет прибегать к услугам собственного чрева…
(В зале возгласы: — Гип-гип, ура!)
— В стране свободной частной инициативы свежие человеческие органы должны быть доступны всем и каждому! Удача в таком обширном начинании представляется мне, как daimonion, иными словами — как знамение Божье!
(Присутствующие в зале суда в едином патриотическом порыве встают и поют государственный гимн.)
Сообщение корреспондента: процесс не закончен. Окончательные выводы суда и приговор мы опубликуем в ближайших выпусках нашей газеты.
ЗАПОВЕДНИК
— Завтра мы с тобой полетим в Заповедник! — торжественно сказала Мать. — Я, наконец, получила разрешение. И я покажу тебе Цветок.
— Цветок —?оживился Сын. — Разве в Заповеднике живут… эти самые… цветоки?
— Цветы —?поправила Мать, засмеявшись. — Нет… Они там… не живут. Они — растут. И строго охраняются законом.
…Цветок был неописуем и не походил ни на один предмет, с которым приходилось сталкиваться Сыну за его долгую десятилетнюю жизнь.
— Он — белковый —?деловито спросил Сын. — Его — едят?
— Нет… Это… это не едят. — Мать обеспокоенно покрутила головой на тонкой шейке, похожей на стебелек цветка. — Это считается красивым.
— Красивым? Что такое «красивый» —?удивился Сын. — Это полезно?
— Не знаю… — смущенно призналась Мать. И повторила: — Это считается красивым. Поэтому в Заповедник так трудно попасть. Красота — она и есть Красота.
— Что такое красота —?требовательно спросил Сын и бесшумно заскользил чуткими пальцами по кнопкам своего персонального миникомпьютера. — Оно передает какую-нибудь информацию? По какой программе?
— На Цветок нужно просто смотреть, — пояснила Мать. — Так делают все…
Сын склонил голову на бок и прислушался. Но Цветок был неподвижен и не проронил ни единого звука.
— Видишь: он состоит из пяти одинаковых частей… там, наверху? — деликатно подсказала Мать. — Они называются: ле-пест-ки!
— Ле-пест-ки —?фыркнул Сын. — Смешное словечко! Где ты его выкопала?
— Я посмотрела в справочнике! — с гордостью сказала Мать.
— Интересно, как его окрашивают —?вдруг забормотал Сын. — Совершенно необычное разложение спектра…
И еще раз вгляделся в удивительный венчик из пяти одинаковых лепестков, изысканно выкроенных неведомым дизайнером.
— А знаешь… он, пожалуй, похож на старинный микрофон… — бледно улыбнувшись, неожиданно сказал мальчик. — Я помню передачу по видику… Уникальная музыка двадцатого века…
— Да… — вздохнула Мать. — Это было очень давно. Говорят, раньше этих Цветов было много. И таких, как наш, и других. Самые разные! И они росли свободно… Даже в этих старых… Ага, вспомнила! — в самых старых садах и парках…?
— Вранье! — равнодушно откликнулся Сын. Мать сделала инстинктивный древний защитный жест: беспомощно пожала плечами.
…Взлетая, Сын еще раз взглянул на Заповедник: небольшой силиконовый купол, зажатый среди небоскребов, под которым жил непонятный ярко-красный Цветок. Внизу было видно, как извивалась огромная очередь желающих попасть в Заповедник. Мать и Сын так и не узнали, что Цветок назывался Тюльпаном. Домой они летели молча…
ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО
Когда-то, несколько веков тому назад, приморский городок, где на время своего короткого отпуска поселился Стенли Ньюмен, считался одним из самых модных и дорогих курортов. Сам городок почти не изменился: камни стареют медленно. Но вот море… Ньюмен помнил странное гомеровское определение Средиземного моря: «виноцветное». Теперь же за невысокой проволочной оградой, протянутой вдоль всего побережья, вяло шевелилось нечто, напоминающее жидкий асфальт. И ветер, иногда налетавший на берег с бывшего моря, пахнул именно разогретым асфальтом — и больше ничем…
— Ваш жетон, сэр! — предупредительно напомнил портье, выдавая Ньюмену ключ от номера. Бассейна при гостинице не было. Вернее, он был когда-то, в лучшие времена, но теперь на его месте сухо стелилась песчаная площадка для минитенниса. Жетон давал право на трехразовое получение строго нормируемой воды.
— Слышали новость —?продолжил разговор портье. — В ответ на повышение цен на канадскую пшеницу русские в четыре раза повысили цену на байкальскую воду. Прямо за горло берут! Бог знает, что творится в мире! Желаю вам доброго отдыха, сэр! И все-таки, как говорилось в старопечатных книгах — весна брала свое! Всюду с завидной пышностью цвели розы. Впрочем, не следовало брать на веру эту картину буйного цветения. И пинии на горных склонах, и эти горделивые розы могли оказаться искусной пластиковой имитацией вездесущих экодизайнеров. Но вот цветущий дрок… Стенли помял в пальцах пронзительно желтые лепестки и втянул давно забытый запах детства. Нет, дрок не был подделкой! И он, умиротворенный, незаметно задремал, вытянувшись на теплой земле. Очнулся Ньюмен в полной темноте, продолжая лежать на спине и глядеть в неизменное звездное небо. Ему было хорошо…
За кустами цветущего дрока, сомкнувшимися пахучим монолитом, раздался явно приглушенный мужской голос. «Любовное свидание! Какая приятная неожиданность!» — подумалось Ньюмену. Вовсе не желая быть впутанным в чужие секреты, Стенли невольно прислушался и с удивлением осознал, что понимает сказанное: говорили не на уголовном арго и не на молодежном слэнге, а на вполне приличном русско-английском:
— Получили новую порцию первоклассного товара! — доносился до него торжествующий шепот. — Высший сорт! И недорого. Два транспорта прошли без потерь… «Торговцы наркотиками?» — настороженно подумал было Ньюмен, но быстро сообразил, что это почти невероятно. Люди стали панически бояться всего, что могло бы повредить их физическому состоянию. Здоровье, и только здоровье в моде! Здоровье — любой ценой, вот лозунг нынешних землян. Тем более, что за недавние полтора века СПИД скосил более трети населения земного шара, не считаясь с вероисповеданием и цветом кожи. Вот, кстати, почему нынешние курорты так пустынны. А для того, чтобы переспать с женщиной, требовалась целая куча справок об исследованиях и прививках, иначе никого не удавалось заманить в постель… Нет уж, какие тут наркотики! Но загадочный шепот за плотной стеной дрока продолжался:?
— Продукт доставили из заповедных областей… да… предгорья Тянь-Шаня… Качество неописуемое! Сногсшибательное действие на психику! Нет, никаких погонь… обошлось без жертв.
— И когда же? Где —?голос второго мужчины был сипловат от явного возбуждения.
— Церемония в три часа ночи на поляне за развалинами Киноцентра…
Ньюмен хорошо знал эти развалины, знаменитые не менее, чем законсервированные руины древнеримского Колизея. Уже на электронной памяти человечества там проводились международные кинофестивали. Люди, тогда не боящиеся общения друг с другом, собирались в одном месте, чтобы посмотреть на экране плоские прыгающие картинки. Смешно… Но сердечная мышца Ньюмена, тем не менее, сделала несколько незапланированных сокращений. Да, да, он явно волновался! Что ни говорите, а проникновение в чужую тайну подсыпает перчику в пресную обыденность размеренного существования! Итак — подытожил свои выводы Стенли словно бы со стороны — имеется возможность понаблюдать за некой загадочной церемонией. На поляне в самый разгар южной ночи. Хм… Прямо шабаш ведьм на Лысой горе! Когда-то, в студенческие годы, Стенли штудировал конспективные изложения древних авторов…
…Он надежно укрылся в тех же щедрых дроковых кустах за час до назначенного срока. На всякий случай. Еще у себя в номере он натянул черное облегающее трико для гимнастических занятий, а на голову остроумно приспособил черный пластиковый мешок с прорезями для глаз. Вышла отличная маска, правда, в ней было душновато, но к этому, в конце концов, можно притерпеться. Зато он целиком слился с темнотой, и в гуще цветов и листьев ощущал себя в полной безопасности. От сильного запаха дрока — ночью его цветы, такие солнечно-желтые при дневном свете, пахли значительно интенсивней — слабо кружилась голова, и от этого казалось, что тело становится невесомым и словно бы парит над безмолвной поляной… Послышалось легкое шипение. Это в центре открытого пространства оседал на своих пневматических баллонах обычный планетоход на воздушной подушке. Задняя его часть откинулась и легла на землю, образовав неширокий пандус. У обреза грузовой кабины смутным металлическим блеском обозначились какие-то цилиндрические емкости. Послышался характерный звук откупориваемых с мягким чмоком крышек на пневмоприсосках. И сразу, словно именно этого своеобразного сигнала и ждали, со всех сторон к центру поляны, где почва была более светлой, как на арену, начали стягиваться смутные очертания человеческих фигур. Ньюмен нажал на рычажок наручных часов: в окошечке проступили бледные голубые цифры среднеевропейского времени. Ровно три часа. В абсолютной тишине, в полнейшем безветрии, когда не колыхнется ни один лист ни на одной ветке, до Стенли донеслось характерное негромкое бульканье, — словно бы капельки росы переливались в горлышке у маленькой ночной птицы…
Стенли изо всех сил вглядывался в темноту. Но уши говорили ему больше, нежели глаза. Вот еще мелодичное бульканье, и еще… В центре поляны ускользающие тени образовали подобие круга, и в ритмическом покачивании оттуда доносились цоканье и прищелкивание языками, и приглушенные, словно сквознячок, перебирающий листву, странные возгласы:
— Ква-ква! Ква-ква!
Ньюмен не выдержал. Любопытство оказалось сильнее чувства опасности. Он стянул с головы пластиковый мешок и сунул его меж стволиками, а сам, осторожно ступая, пристроился к последнему в уже небольшой очереди. В мерцающем свете звезд ему удалось разглядеть, что стоящие впереди него держат в руках небольшие чаши, а человек возле цилиндрической емкости погружает в нее нечто вроде ковша на длинной ручке и отмеряет каждому поровну в протягиваемые чаши. Но у Ньюмена чаши не было, и поэтому он с внутренним напряжением сложил ладони лодочкой и подставил их под струйку из ковша.
— Ква-ква! — слышалось вокруг него, словно шорох тростника. — Ква-ква! Стенли погрузил губы в жидкость, так возбуждающе холодившую его ладони и сделал несколько жадных глотков. И сразу понял, что люди вокруг не занимались ритуальным подражанием кваканью давным-давно вымерших лягушек, нет. Они, покачиваясь в экстазе, заклинали, произнося древнейшее на земле слово:
— А-ква! А-ква!
В ладонях Ньюмена оставались последние драгоценные капли, которые он слизнул языком. Ведь это была не обычная, синтезированная и безвкусная жидкость, которая выдавалась три раза в день по жетонам строгого учета. Это оказалась свежая, добытая из засекреченных высокогорных родников чистейшая вода…
И он закричал вместе со всеми:?
— А-ква! А-ква!
И догадался, какое тайное общество собралось на ночную церемонию на поляне за развалинами старого Киноцентра: это были акваголики — неуемные любители природной воды…
ПОЛИГОН
…Сознание возвращалось ко мне постепенно, пульсирующими толчками. Сначала я почувствовал, что меня сильно встряхнули и поставили на ноги, поддерживая подмышки. Ноги подгибались, как вареные макаронины, и без этой не слишком вежливой, но необходимой поддержки просто-напросто совсем бы разъехались — не собрать. Голова все еще кружилась, но мало-помалу я начал различать окружающее, как бы сквозь мутноватую пленочку переводной картинки. Я осторожно, с тайным опасением повернул шею налево, потом направо и зафиксировал с той и другой стороны два могучих тела в пятнистых маскировочных комбинезонах. Я говорю — тела, потому что их головы, видимо, располагались где-то довольно высоко надо мной… Преодолевая тошноту колоссальным напряжением воли, я сфокусировал взгляд на том, что находилось прямо передо мной.
А прямо передо мной в небольшой по размерам комнате без окна, с электрическим освещением, стоял обычный казенный письменный стол, за которым восседал человек в полевых полковничьих погонах: я смутно различал по три звездочки на его плечах. Выражение его лица было неопределенным и я бы сказал — выжидательным. Но поразило меня вовсе не это: я перевел взгляд под стол и увидел его ноги. Словно бы совсем независимо от представительной верхней полковничьей половины, ноги это весело шевелили босыми пальцами… От этого неправдоподобия мне снова сделалось кисло внутри, и все предметы опять поплыли куда-то вбок.
— Это уже третий… — задумчивый голос полковника был тем последним, что я подсознательно запомнил, ныряя в абсолютную черноту.
…Дорога, по которой я на собственном горбу волочил тяжеленный рюкзак с походным скарбом, и без того была ни то, ни се, во всяком случае — явно непроезжей для колесного транспорта. Вдруг я замер. Передо мной нелепо замаячил… дорожный знак. Умора! Я сначала не поверил собственным глазам и решил — обознался. Но подойдя вплотную, я потрогал четырехгранный шероховатый бетонный столбик и понял, что да… действительно. На этом столбике висело нечто круглое, проржавевшее от времени до полной неразличимости и продырявленное дробью случайных охотников так, что в целом оно напоминало большой дуршлаг. Не сразу я сообразил, что давным-давно этот ржавый дуршлаг являл собой так называемый запретительный знак, строго гласивший: «Въезд запрещен»… Куда? Кому запрещен?! Где здесь хотя бы слабое подобие дороги?! Я развеселился. Вокруг знака — ежели это и в самом деле бывший знак, а не чья-нибудь доморощенная хуторская шутка — тянулись сплошные встопорщенные заросли репейника и иван-чая, этакие добродушные среднерусские джунгли, душистые и плотные. Со стеблей иван-чая слетали от покачивания на случайном ветерке незамысловатые пушинки, а маленькие серо-зеленые ежики созревших репьев, круглые и кусачие, ощутимо и зло кололи руки и вгрызались в одежду. Под ногами потрескивали сухие ломкие будылья прошлогоднего малинника. Неторопливо зудели тяжелые пчелы.
Любопытство одолело меня: куда может вести заброшенная дорога? В наши-то времена, когда уединение, хотя бы на время — роскошь, почти недоступная нормальному человеку! Давя листья лопуха и подорожника, я раздвинул сплетенные почти как в корзине ветви лозняка. Красные ивовые прутья оказались гибкими, холодными и скользкими на ощупь, к тому же упруго неподатливыми.
Я надавил сильнее, всей массой тела да еще с добавлением веса рюкзака. Правда, мне показалось, что было еще какое-то добавочное сопротивление: я ощутил его не столько телом, сколько лицом — так, словно бы на лбу осталось слабое прикосновение тонкой, но прочной паутины… Кстати, может, именно так и было, но я уже проломился сквозь заросли краснотала. Неожиданно из темного провала кустов сбоку на меня метнулась вытянутая пятнистая тень, я схлопотал сокрушительный удар по шее — и надолго отключился…
— Стало быть, это уже третий… — подытожил полковник. — Сначала ошалевшая бабка в поисках пропавшей козы, затем — чокнутый грибник, и теперь — вот этот… Обыскали?
— Так точно! — грянуло одновременно слева и справа над моей головой. — Одноместная палатка, припасы, соль, спички, рыболовные снасти, нож, топорик. Огнестрельного оружия и приемно-передаюших устройств не обнаружено. Еще… неопознанный предмет: металлический, закругленный, с завинчивающейся крышкой. Назначение непонятно.
— Фляга — полковник вскочил из-за стола, быстро прошлепал босыми ступнями в угол, где сиротливо лежал мой рюкзак, засунул в него руку, нашарил фляжку, качнул ее, цепко открутил крышечку и заинтересованно глотнул. — Коньяк?! — ахнул он. — Самый настоящий коньяк! Мои стражи непонимающе молчали.
— Где взяли —?спросил полковник.
— Там же… — неуверенно доложили сверху. — Там же, что и вы… В вещмешке.
— Да не флягу! — рявкнул полковник, — а вот его. Лазутчика где взяли?!
— У седьмого поста. На самой границе полигона. Он… он прошиб защитное силовое поле.
— Так… — печально сказал полковник. — Это уже закономерность… И с печальным же вздохом снова открутил крышечку фляги, которую продолжал держать в руках, и снова сделал два-три крупных глотка. Глотнул, причмокнул, отер губы ладонью, отставил фляжку на расстояние вытянутой руки, разглядывая ее как диковинку, вздохнул…
— Можете быть свободны! — махнул он фляжкой.
— Слушаемся! — опять дружно грянуло сверху, и мои бравые охранники направились к двери… старательно печатая шаги. Но… звук был не тот! Невольно я посмотрел на их ноги: там, где полагалось быть крепким армейским сапогам или хотя бы шнурованным ботинкам на толстой подметке с подковами, у них были… не слишком умело сплетенные лапти! Эх, лапти мои, лапти лыковые, лапти липовые…
Я долго и обалдело смотрел им вслед уже после того, как за ними захлопнулась дверь.
— Что уставился —?сурово спросил полковник. — Кто таков? Я назвал себя.
— Документы есть? Я развел руками: ну кто, мол, в отпуск, в пеший поход берет документы? Нелепость!
— Так… Удостоверения личности нет, — подытожил полковник выводы явно не в мою пользу. — Адрес местожительства, работа, должность!
— Великий Устюг, Академгородок, старший научный сотрудник в НИИ эмбриональной трансплантации…
— НИИ… чего —?ошарашенно переспросил полковник. Я повторил.
— Теперь: маршрут, цель и задачи… это самое… разведки. Выкладывай!
— Чего выкладывать-то —?сердито спросил я. — Я уже все… выложил. И рукой потер все еще ноющую шею.
Полковник снова с нескрываемым удовольствием глотнул из фляжки.
— Армянский —?с любопытством неожиданно спросил он.
— Греческий… — ответил я. — Еще даже лучше.
— М-да… — оживился полковник. — Неужели… наладили? В Греции — все есть! Потом посмотрел на меня внимательно, нацедил в колпачок до краев и протянул мне:?
— На! Поправь голову…
Я подошел ближе… Выпил коньяк — крепкую пахучую жидкость. И вплотную теперь смог разглядеть мундир полковника. Он был довольно ладно сшит из какой-то грубой материи, похожей на мешковину, окрашенную неумело и неравномерно. «Самодельное! — догадался я. — Все — самодельное!»
Рука моя невольно потянулась и помяла в пальцах рукав полковничьего обмундирования.
— Лен… — с гордостью пояснил он. — Настоящий натуральный лен! Женщины наладили ткацкое производство и окраску… Все — вручную!
— А как же… как же ваше силовое защитное поле?! — вылупился я. — Энергетика?!?
— Ты же его пробил… — насупился полковник и махнул рукой.
— Все невечно. Наши ядерные батареи иссякли… Защита ослабевала постепенно. Сначала ее прорвала… бабкина коза. Рогатая ведьма! Ты тоже прошел в незакрытый полем проход. В ослабевшую брешь… Теперь — конец!
— Конец — чему —?глупо спросил я, вспомнив слабое сопротивление как бы паутины на лбу тогда — в ивовых кустах.?
— Всему… — растерянно оглянулся по сторонам полковник.
— Всему этому — конец…
— Да почему?! — ничего не понимая, закричал я. — Где мы находимся?! Полковник, не отвечая, опять качнул фляжку и надолго присосался к ней. Моя походная емкость скоро опустела, полковник вылил последние капли на ладонь, растер их, понюхал… Некоторое время мы молчали.
— Пошли… — вдруг печально сказал полковник. — Расстрелять тебя я все равно не могу. Пошли, агент! Турист! Лазутчик! — фыркнул он. Лицо его порозовело, глаза блестели.
Мы двигались по длинному однообразному коридору, стены которого были окрашены в ровный серый цвет. На одинаковых бронированных дверях с номерами помещений были укреплены входные устройства из десяти кнопок под соответствующими цифрами. В торце коридора дверь была пошире и помассивней. Полковник набрал особый код, настороженно ощупав меня взглядом, дверь открылась, и мы по наклонному асфальтированному подъему выбрались на поверхность земли.?
— Командный бункер… — указал назад полковник. — Три подземных этажа с полной автономией… На случай… — он вздохнул и сделал выразительную паузу, но не договорил. Впрочем, смысл фразы был понятен. — На всякий случай… — добавил он и конспиративно замолк. Аккуратно подметенная и посыпанная песком дорожка вела к длинным казармам, накрытым маскировочной сетью. На их стенах висели лозунги: «Десантник! Гордись своей принадлежностью к этому роду войск!»
«Поражай цель с первого выстрела!» «Наш девиз: быстрота и натиск, натиск и быстрота!» В стороне, за казармами виднелись безмолвные останки бронетранспортеров. Еще дальше, за несколькими рядами изрядно проржавевшей колючей проволоки слышались выстрелы — то одиночные, то очередями. Из кустов, отделявших стрельбище от жилой зоны, проступали пестро раскрашенные макеты танков.
— Стрельбище… — угрюмо пояснил полковник. — Совершенствование в боевой подготовке должно быть непрерывным.
— Зачем?! — никак не мог врубиться я. — И почему ваши десантники… босиком?!
— Мы — часть особого реагирования! — с гордостью выпалил полковник и даже сделал попытку встать по стойке «смирно».
— Наверно — быстрого —?поморщившись и покопавшись в завалах памяти, переспросил я.
— Не только быстрого. Спе-ци-аль-но-го! — отчеканил босой полковник в самодельном мундире и вырезанными из консервной жести звездочками на погонах.?
— В чем же заключается ваша… специфика?
— В неотвратимости! В этом… как его… кинжальном ударе при любых условиях. Мы строго… строжайше засекречены и не имеем права… ни под каким видом… выходить в эфир. Чтобы не засекли. Приказ… приказ начальника особого координационного центра штабов! Мы подчинялись только ему. Непосредственно!
— Насколько я знаю… — неуверенно пробормотал я, — этот центр решением ООН упразднен лет этак шестьдесят-семьдесят назад…
— Я предугадывал это… — мрачно ответил полковник. — Еще когда был желторотым лейтенантишкой! Мы были обязаны… выжить и уцелеть даже в случае атомной бомбардировки. У нас резервы… аварийная автономная энергоподстанция… Запасы оружия и боекомплект к нему из расчета на сто лет. На целый век хватит! И у нас — собственное подсобное хозяйство: ферма, поля, огороды, подземные теплицы. Пекарня, разумеется… И мы держимся… держались под защитным куполом: ведь приказа о расформировании или передислокации_не поступало! А приказ — есть приказ! Он подлежит исполнению во что бы то ни стало!
— Значит — никаких проблем?! — потрясенно спросил я. — Как на обитаемом спутнике?!
— Нет… — смущенно насупился полковник. — Проблема возникла. Мы же не получали пополнения… Неподалеку… в зоне действия нашего купола… село. Пришлось наладить неофициальные контакты. Воспроизводство личного состава… Сейчас у нас служит третье поколение. Собственное… Вот только — обувь… Наладить производство уставных армейских сапог мы так и не сумели. Утрачен навык… Обходимся кто во что горазд. Зимой хоть валенки, а летом… — и он виновато пошевелил белыми пальцами с желтоватыми ногтями. — Форменное неудобство! Но достаточно крупное воинское подразделение должно уметь сохранить жизнестойкость и полную боеготовность. Выжить и уцелеть любым способом!
— Да вас… да о вас просто-напросто забыли! — со страхом завопил я. — Понимаете — забыли! С вашей сверхсекретностью вы не попали ни в какие списки демобилизации! А на земле… вокруг… везде — полное разоружение! Уже давно! Еще до моего рождения!
— Я не могу прекратить тренировки и ослабить боевую подготовку вверенного мне соединения! — отрезал полковник. — Я — солдат. Воинский долг…
— Вот что, полковник… — ошарашенно соображал я. — Дайте мне только выбраться отсюда. Я обещаю вам… сообщить куда следует… Приказ отменят, зуб даю!
— Послушай, турист… А какой у тебя размер ноги —?полковник горячим взором уставился на мои кроссовки.
— Сорок первый… — опасливо сообщил я, сразу же почуяв, куда он клонит.
— Жаль… — хмуро признал полковник. — Очень жаль. Малы будут. У меня — как-никак, сорок третий…
Полковник лично проводил меня до КПП — контрольно-пропускного пункта, как пояснил он. Там в хилой будочке дежурили два крепких десантника в уже привычных мне пятнистых комбинезонах, но эти были не в лаптях, а в некотором подобии плетеных веревочных тапочек… Створки ворот на хорошо смазанных петлях бесшумно открылись передо мной — но за ними не было никакой дороги. Я шагнул в душноватый зеленый полумрак. От меня, испуганно трепеща слюдяными крылышками, вразлет шарахнулись две стрекозы. Сделав несколько шагов, я подкинул рюкзак, устраивая его поудобней, и непроизвольно оглянулся: полковник в самодельной форме стоял несколько впереди ворот, на короткой траве, смотрел мне вслед и блаженно шевелил босыми пальцами…
ИСПЫТАНИЕ
… Земля — маленькая горделивая планетка, затерявшаяся на окраине своей Галактики, готовилась к длительной межзвездной экспедиции. Ее кодовое название «Поиск» было известно каждому жителю планеты, — от рабочих подводных плантаций в Саргассовом море до сотрудников курортного комплекса во внутренних областях Сахары, от высокогорных селений Тибета до рыборазводных ферм в верховьях Амазонки. На «Поиск» работала вся планета. В эту экспедицию Земля вкладывала лучшее из того, что у нее имелось: материалы и энергию, труд самых квалифицированных рабочих и дерзость самых выдающихся умов…
Но это было еще далеко не все. Как известно, сам человек создан не из самых безупречных материалов…
И пока на сборочном вакуум-стапеле за орбитой Луны достраивался будущий межзвездный крейсер — в жестких испытаниях на Земле отбирались кандидаты для будущего полета. Журналисты и фоторепортеры любят снимать улыбку. Она кажется им свидетельством неиссякаемого жизнелюбия, оптимистическим знаком качества, знаменем удачливой жизни. А уж герои Космоса, по их мнению, просто обязаны излучать ослепительные победоносные улыбки на все тридцать два или тридцать шесть зубов, сколько их там имеется у космонавтов… А знаете ли вы цену улыбке космонавта? И в наш ХХII век кинокадры, фотографии и описания восторженных очевидцев донесли представление о знаменитой гагаринской улыбке… Ах, как умел обаятельно улыбаться этот русский парень на разных континентах воистину маленькой Земли, которую он первым увидел из Космоса! Пусть — из ближнего, из домашнего Космоса, но он первым увидел и оценил ее реальные размеры и ее подлинную значительность. Он имел право так улыбаться — по-доброму и чуть виновато, словно извиняясь за свою вселенскую славу…
А в архивах Звездного городка, где рядом с гагаринским возник уже не один памятник, мне довелось увидеть уникальные исторические кадры учебной кинохроники тех лет. Делалось это просто: широкоугольная съемочная камера монтировалась почти вплотную к лицу космонавта и фиксировала малейшие его изменения во время испытаний. Уже тогда, на примитивной центрифуге, при ускорениях в четыре-пять «же», человек терял способность управлять лицевыми мускулами. У него, по профессиональному выражению космонавтов, начинало «течь лицо». И какие же непредставимые, жуткие, умопомрачительные гримасы, — гримасы, а не улыбки! — запечатлевала бесстрастная пленка… Человеческие лица сминались в неисчислимых фантасмагориях природы, подобно мягким резиновым маскамигрушкам, в шутовских целях надеваемым на пальцы… Перед этими нечеловеческими обликами, мгновенными скульптурными слепками сопротивляющейся плоти, кажутся робкими и наивными все прославленные фильмы ужасов! Таков был путь к улыбке еще в XX веке…
На этот раз будущих астронавтов, кроме всех положенных испытаний на физическую выносливость, ждало главное испытание, длительное и необычное: на тишину и одиночество. Кандидаты на межзвездный перелет должны были провести в полной совершенной изоляции ровно календарный год.
Существуют разнообразнейшие формы необходимого человеческого содружества на пределе сил и выносливости, где взаимоподдержка, доверие и готовность к самопожертвованию решают порою все. Это может быть и военная разведка, и альпинистская связка, и экипаж подводной лодки в длительном автономном плавании. Психологи давно называли такие прикидки на уживаемость друг с другом «экзаменом на сходимость» В сущности, то же самое испытываем и мы с вами всю нашу жизнь — в семье, в рабочем коллективе — с той только разницей, что всегда имеем возможность доброхотного выхода из игры, можем выйти в распахнутый, открытый мир, сменить обстановку… Испытуемые этого не могли: долгие годы они должны были провести в малом, конечном объеме корабля, в пустом безмолвном пространстве, наедине с собственными мыслями и с членами экипажа, которых нельзя было сменить по собственной прихоти в полете никем другим. Ко всему этому надо было быть готовыми, любая ошибка могла слишком дорого стоить… Кандидаты на полет соглашались на добровольное заточение в наземных макетах, имитирующих внутренность будущего ракетного корабля. Это были огромные цилиндры, напоминающие многократно увеличенные железнодорожные цистерны для перевозки нефтепродуктов.
Цистерны эти — числом двенадцать — располагались в специально оборудованном, необозримых размеров ангаре. Техники и обслуживающий персонал со свойственным им юмором окрестили эти цилиндры «кастрюлями»…
Нормальному человеку трудно представить и понять, что скрывается за сугубо бесстрастным термином: полная совершенная изоляция. В разных «кастрюлях» испробовались различные сочетания: по двое, по трое, по четверо. Были среди испытуемых и одиночки… В не столь уж отдаленные исторические времена одиночками назывались тюремные камеры для особо опасных государственных преступников. История политзаключенных в России, в казематах Шлиссельбурга или мрачных подземельях Петропавловской крепости, изобилует яркими тому примерами. Сидевшие в каменных мешках царских тюрем революционеры тоже, конечно, находились в изоляции. Но у них был, хоть и весьма ограниченный, выход в мир: в зарешеченном окошке день сменялся ночью, перемещались тени решетки по выщербленному тюремному полу, проплывали облака, доносилось воробьиное щебетание или воркование тюремных голубей… Наконец, слева и справа, за глухими стенами, были товарищи, сомышленники по партии, по борьбе, с которыми можно было переговариваться, перестукиваться нехитрым общеизвестным шифром. Существовал обмен новостями с волей. Вызывали на допросы. Даже общение с надзирателями, представителями враждебного, подавляющего правительственного аппарата, приносило известное разнообразие. Наконец, некоторым из заключенных разрешались прогулки в тюремном дворе. О, эти прогулки! Они могли следить за сменой времен года: за тюремные стены залетали, планируя по ветру, желтые листья берез или кленов или запархивали филигранные снежинки, совершенно независимые от окриков и штыков часовых… Какие могучие, если вдуматься, разноплановые проявления жизни! Это, хотя бы в малой степени, но как-то утоляло сенсорный голод… В контейнеры высшей защиты не проникало извне ни малейшего звука. Ни малейшего! Ни даже крохотной тени, ничтожной доли самого жалкого децибела! Искусственное освещение не было связано с естественным привычным суточным циклом: астронавты могли регулировать свой режим, как им заблагорассудится. Общение и любая связь с внешним миром исключались. О пауках и мышах, иногда, как известно, проникающих в тюремные камеры для развлечения заключенных, не могло быть и речи: внутри была полная стерилизация. Воздух, которым дышали космонавты, вернее — испытуемые, был строго дозирован и лишен вкуса и запаха. Ничего, ничего, ничего… Кроме постоянно глядящего вездесущего ока скрытой телевизионной установки: их видели, а они — нет…
Правда, к их услугам были микрофильмы, музыка всего мира, записанная на паутинной толщины проволоку, библиотека на кристаллах… Они могли слушать самых прославленных виртуозов всех времен, билеты на которых по сверхкосмическим ценам распродавались за год вперед. Они могли рассматривать, изучать, измерять по голографическим моделям — или просто любоваться объемными изображениями скульптур и храмов всей земли, лицезреть живопись всех прославленнейших музеев планеты. Они могли бы, если понадобиться, призвать на экраны считывания мудрость всех веков и народов, историю всех суеверий и побед духа. При желании они могли бы сделать вывод, что история человеческой цивилизации — это равно как история великих умов, так и история человеческой глупости. И именно — глупость обходилась человечеству дороже всего… Но вместо подобных размышлений они могли извлечь все сорта детективов, когда-либо вышедшие из-под пера или сработанные на личных писательских дисплеях последних моделей… Были у испытуемых и самые хитроумные тренажерные приспособления для мускульной игры, чтобы не утратить в невесомости радость движения. Они, кроме специальных занятий по научной программе, могли работать в гидропонных оранжереях.
Но — все звуки оставались здесь, внутри, все мысли — гасли или витали бесконечно, отходы жизнедеятельности, даже легкий пар от дыхания — улавливались, устранялись и перерабатывались регенерационными установками в сызнова усвояемые продукты… Наружу не проникало ни пылинки, ни молекулы, ни атома… И все вместе это называлось так: эксперимент на выживаемость в условиях замкнутой биологической системы жизнеобеспечения.
Каждый цилиндр-контейнер представлял собой, по сути, микро-планету с круговоротом веществ на ней, не возобновляемых со стороны. И главное: они должны были своими руками посеять, взрастить и собрать урожай, съесть его, после чего вернуть его в землю и подготовить ее, эту вечную кормилицу, к новому урожаю, к тому, чтобы на нее пришли другие…
Даже под открытым просторным небом, под щедрым солнцем и благодатным дождем, под луной и звездами сделать это — непростая задача. Каждый испытуемый — если бы захотел — мог вообразить себя богом внутри маленькой Вселенной, которая целиком зависела от его работы и от его сознания… Да, можно было бы считать себя Богом. Или — что еще труднее — человеком… А ведь испытуемые знали, что им не грозят никакие опасности: ни метеоритные потоки, ни пронизывающее жесткое излучение, ни безмолвные провалы черных дыр. На Земле — зеленой и голубой родной Земле, полной праздничного света, дыхания спящих детей и щебетания птиц, — их ожидали только тишина и одиночество. И еще — общение друг с другом….. Первым не выдержал восьмой цилиндр.
В конце пятого месяца над пультом дежурного диспетчера загудел зуммер и налился тревожным багровым светом до того спокойный «глазок»: в восьмом контейнере использовали свое право на свободный выход и прерывали эксперимент… Дежурный диспетчер, молоденькая девушка-биолог, недавняя выпускница МГУ, уткнулась кулачками в щеки и горько заревела от обиды: двоих из восьмой «кастрюли» особенно любили… В «восьмерке» находилась семейная пара — Тамара и Андрей Нефедовы. С точки зрения обитателей Городка, близко знавших их совместную жизнь, они идеально подходили друг к другу: оба красивые, рослые, спортивные, выносливые — из тех, на которых оборачиваются, когда они рядышком, рука об руку, идут по улице.
Тамара была женщиной, пожалуй, более знаменитой, чем ее муж — рядовой, в общем-то, пилот-межпланетник. Она была — шутка сказать! — неоднократной мировой рекордсменкой по фигурным прыжкам с парашютом. Дело это, надо сказать, впечатляющее и рискованное, зато вот уж кто умел улыбаться миллионными тиражами с многоцветных глянцевых страниц популярных журналов!
— А-а-а-а!!! — на одной пронзительной ноте, словно простая безвестная деревенская баба, бессмысленно вопила знаменитая парашютистка. — А-а-а-а-а… — словно теряла она силы в крике… — Ненавижу! Всех ненавижу… И его — тоже… Не мо-гу-у-у… Не хочу пить чужую мочу вперемешку со своей собственной…
Андрей, сразу посеревший и осунувшийся, с прорезавшимися на скулах резкими морщинами, стоял молча, вроде бы даже совсем безучастно глядя на бьющуюся в истерике жену. Так же молча он повернулся на каблуках и по-прежнему высокий, подтянутый, пошел, почти не размахивая руками, бесконечным проездом вдоль ангара. Техники, дежурные наблюдатели, диспетчеры, привыкшие видеть всякое, смотрели ему в спину и старались представить, какое у него сейчас лицо. И жуткий холодок пробегал у них самих вдоль спинного хребта.
— А ведь у них — сын… — почти беззвучно припомнил кто-то. — В пятом классе, кажется…
— Иногда, наверное, умереть — и то легче… — откликнулся другой голос. — В космосе бы схоронили с почестями — и все…
А Андрей уходил все дальше и дальше, неритмично покачиваясь на ходу, и его фигура издали напоминала движущуюся резиновую игрушку, из которой через крохотную микроскопическую дырочку выходит воздух…
… В седьмом цилиндре — цифра семь священна на Востоке! — испытуемый выглядел довольно экзотично: не в удобном тренировочном костюме, как предпочитали русские, французские или африканские кандидаты, а в белом просторном одеянии и в тюрбане. Это был индус из штата Пенджаб по имени Сингх Раджневи. В контейнере он был один, и выбрал одиночество не по жребию, как некоторые другие, — нет, он настаивал на одиночестве из собственных убеждений: последователь Будды, он хотел достичь высших степеней совершенства своего «я»…
На восьмом месяце в ежесуточном дневнике наблюдений в графе оценки поведения испытуемого появилась некоторая неуверенность тона. Аппетит не мог в данном случае служить надежным индикатором нормального состояния: индус всегда ел очень мало и нерегулярно.
Бритье тоже не было для него торжественно обставляемым пунктуальным ритуалом, как для четырех англичан («Идеальная команда для игры в покер!» — шутили они…) из третьей «кастрюли»: он и без того оброс непроходимой, жесткой даже на взгляд через экран телевизора, дремучей бородой. Но это было, в конечном счете, его личное дело… Потом он перестал стричь ногти… Это насторожило наблюдателей. Но когда вместо привычных напевов «Авесты» или «Махабхараты», древнего индийского эпоса, которые он, как молитву, обычно читал на сон грядущий, в динамик односторонней связи поперла полная бредятина, — испуганный дежурный диспетчер вызвал Главного психолога. Тот вслушался в мычание и несуразный хохот, информация в которых равнялась разве что суммарному смыслу гоготанья кайр на птичьих базарах полярных островов, пожевал губами, всмотрелся в укрупненное до предела изображение на телевизоре, хмуро хмыкнул — и вызвал санитарный транспорт…
Испытуемый кандидат в астронавты, индийский гражданин Сингх Раджневи, последователь буддизма и проповедник разумного одиночества сошел с ума!
Но это было еще не все. Бесстрастная лотерея человеческих судеб, вслепую раскрутив свой гигантский барабан с номерами, выдернула оттуда еще один черный шар, еще одну непредвиденную жертву. В контейнере под номером одиннадцать находился Евгений Солнцев, которому недавно исполнилось тридцать четыре года. Фамилия его удивительно соответствовала, так сказать, внутренней сущности. Это был человек, о котором друзья говорят с широкой улыбкой, а враги — у самых хороших всегда есть враги! — с кривой ухмылкой: золотой характер. По специальности он был психолингвистом, знатоком древних и мертвых языков: а кто знает, какие наречия и знаковые системы ждут нас в неизведанных глубинах Космоса? Евгений обладал удивительной способностью сходу устанавливать общий язык с любым живым существом в море и на суше — от осьминога до слона… Не говоря уж о людях! Вдобавок, он был трогательно конопат, и волосы его, имевшие не рыжий, а именно солнечный, золотой оттенок, своеобразным нимбом окружали его умную голову. С собой в контейнер он прихватил старинный музыкальный инструмент — простую деревянную гитару, нехитрое приспособление для извлечения нескольких аккордов, состоящее из деревянного корпуса и шести металлических струн. Вечерами он устраивал долгие концерты… исключительно для себя. Он был одновременно и исполнителем, и единственным слушателем… не считая, разумеется, многочисленной толпы, которая собиралась у динамика «одиннадцатого»… Повторялся он редко, тем более, что слушатели не могли заставить его спеть на «бис». А можете себе представить, сколько песен, и на скольких языках, может знать хороший лингвист?! Он ухитрялся исполнять даже песни и мифические предания папуасов маринд-аним… Любопытные песни, прямо скажем…
Девушки-операторы и техники-наблюдатели с трудом удерживались всякий раз, чтобы не захлопать в ладоши и не попросить по-свойски:
— Женечка, спой еще!
С ним, разумеется, все были на ты. Только он еще не знал этого… И само собой — не стоит добавлять, что он был всеобщим любимцем, и женское обслуживающее население ангара просто ссорилось за право дежурить на связи с его «кастрюлей»…
И он первым из испытуемых заканчивал свой срок без единого сбоя! Трагедия произошла на триста шестьдесят четвертый день эксперимента. Завтра, в двенадцать ноль-ноль по московскому времени, истекал календарный год, и люк одиннадцатого контейнера должен был победно распахнуться, выпустив уже не кандидата — первого астронавта! На землю, к цветам, друзьям, поздравлениям, улыбкам… Да, выпустив уже не испытуемого, первого члена будущего межзвездного экипажа! Но вы помните, какую цену платят за улыбку?
Готовясь к предстоящему выходу, Евгений Солнцев брился… О, это был целый процесс, театральное зрелище, достойное трансляции по общепланетному телевидению! Он снимал свою рыжеватую щетину не общепринятой гигиенической пастой, и не пользовался никакими механическими приспособлениями, вроде ультразвукового вибратора. Нет, он брился стариннейшим, прапрадедовским способом: бритвой… Он откопал этот процесс в исторических справочниках, реставрировал в мельчайших подробностях и уверял теперь совершенно всерьез, что это ритуальное действие благотворно действует на укрепление нервной системы…
Итак — он ловкими, сноровистыми движениями направил стальное лезвие, напоминающее складной нож, на специальной ленте из грубой кожи. Предварительно он поставил на электроплитку воду в металлическом стаканчике, чтобы подогреть ее до нужной температуры. После чего насыпал в металлическую же плоскую чашечку специальный мыльный порошок, влил туда горячую воду и хорошенько взбил смесь до пузырящейся пены кисточкой, сделанной из крепких волосков барсучьего хвоста. Он мог позволить себе такую антикварную роскошь…
После чего Евгений этой самой толстой и короткой кисточкой аккуратными круговыми движениями стал наносить пахучую мыльную пену себе на щеки и подбородок… Чтобы мыльная пена не попала в рот, он смешно поджимал губы, втягивал их так, что вместо рта образовывалась нелепая прямая щель.
… На этом самом месте дежурная операторша, не в силах постичь тайны этих мужских манипуляций, каждый раз счастливо фыркала, с трудом удерживаясь от неположенного смеха… Затаив дыхание, она следила за мужской рукой, совершающей непонятные и такие комичные движения: остро наточенная бритва, посверкивая в лучах лампы, скользила по подбородку, снимая щетину, а мыльную пену с остатками волос Евгений обтирал о край стаканчика, после чего всякий раз ополаскивал лезвие в горячей воде…
Когда же очередь доходила до щек, то здесь лицо космонавта могло бы поспорить по производимому эффекту с гримасами клоуна в цирке: чтобы лучше натянуть кожу на щеках, он оттопыривал их изнутри языком, отчего они вздувались неожиданными буграми… Операторша только мелко-мелко тряслась от беззвучного затаенного смеха. И ее ничуть не встревожило, когда испытуемый Евгений Солнцев, так и сияющий свежевыбритыми гладкими щеками, включил кислородный обдув своей каюты: это был, в общем, обычный прием перед активными физическими упражнениями.
Но сегодня Евгений Солнцев, завтрашний победитель, послезавтрашний астронавт, захотел предстать во всем блеске и превзошел самого себя: он открыл флакон заветного одеколона, намочил в нем ватный тампончик, протер себе щеки и подбородок, вдохнул острый свежий запах неведомых цветов — и не глядя бросил ватку в сторону.
Операторша не успела ни испугаться, ни ахнуть: ватка, смоченная одеколоном, попала на открытую раскаленную спираль маленькой электроплитки… Рванул взрыв…
Когда аварийная бригада вскрыла оплавленный люк одиннадцатого контейнера, все было кончено…
Но печальный итог: позор «восьмого», безумие «седьмого», смерть «одиннадцатого» — не остановила Эксперимента.
Земля — маленькая, гордая и целеустремленная планетка, считала возможным заплатить такую страшную цену за свое ослепительное будущее. Жизнь — это весьма агрессивная форма существования материи — не желала сдаваться! Испытание продолжалось.
ПОЕЗД В НИКУДА
Только что закончился грандиозный праздник по случаю открытия великого Трансокеанского Туннеля.
Здесь не время говорить об истории его постройки, но окончанию работ и пуску первого поезда радовались на обоих берегах Атлантического океана. Шесть тысяч километров пути из Европы в Америку отныне становились будничной дорогой, не зависящей от капризов погоды ни на море, ни в воздухе.
Трансокеанский суперпоезд ГВП-1 скромно и буднично стоял у платформы. Он представлял собою идеальный цилиндр длиною в полкилометра, густого темнолилового цвета, отполированный до зеркального состояния. В выпуклых его боках, словно в огромной комнате смеха, перемещаясь, отражались причудливо вытянутые карикатурные человеческие фигуры. Сквозь прозрачный купол ангара свободно проникали косые лучи вечереющего солнца, которые, словно бы в поисках театральных эффектов, выхватывали из толпы яркие цветовые пятна. Люди были одеты празднично и броско. Сильно пахло сиренью, густой запах плыл над платформой.
— А где же моторный вагон? — растерянно обратилась будущая пассажирка суперпоезда к провожающим, рассматривая тупую переднюю часть огромного цилиндра. Женщин всегда пугает необычное не внутренней своей сутью, а внешним видом.
— Не бойтесь, мадам! — улыбнулся мужчина в униформе, видимо, — кто-то из технического персонала поездного ангара. — Это не ошибка и не недосмотр транспортников. Нашему ГВП — гравитационно-вакуумному поезду — не требуется вообще никакого двигателя!
— Как же тогда? — старательно хлопая стрельчатыми ресницами с умопомрачительным разноцветным набрызгом, спросила образцовая представительница прекрасного пола. — Не понимаю, что же нас повезет?
— Исключительно сила земного притяжения! — серьезно ответил мужчина в форменном мундире. — Оно и доставит вас из Лиссабона в Нью-Йорк за сорок минут…
— Не может быть!
— …если быть абсолютно точным; — то за сорок две минуты и одиннадцать секунд. И на это рекордное скоростное путешествие не потребуется ни единого грамма топлива!
…Гигантский цилиндр суперпоезда медленно втягивался в воздушный шлюз. Пассажиры не толпились у окон, и провожающие не притискивались к ним, договаривая последние слова: на зеркальных боках экспресса не виднелось ни единого отверстия. Наконец, огромный люк шлюза мягко захлопнулся, словно дверь банковского сейфа с драгоценностями.
— Нами выстрелят, как пулей, — пошутил пассажир с белокурой бородкой, усаживаясь в противоперегрузочное кресло необыкновенной, но очень удобной конструкции.
— Совсем нет… — возразил ему сосед из ближайшего кресла слева. — Туннель, насколько я знаю, почти незаметно выгнут к центру Земли. Так что мы будем словно бы непрерывно падать под действием естественной силы земного тяготения, но не как в колодец, а по большой хорде…
— Маятниковый принцип —?задумчиво соображал первый пассажир. — Первую половину пути поезд ускоряется, а набрав достаточную энергию разгона, вторую половину пути движется с торможением?
— Примерно так. Не забывайте только, что мы будем двигаться почти в полном вакууме, подвешенные вдобавок в магнитном поле. И — никакого подвода внешней энергии для движения!
— У этого поезда даже колес нет?! — почти с отчаянием осведомилась пассажирка, сожалевшая ранее об отсутствии двигателя.
— Ничего не поделаешь, мадам! — галантно ответил первый пассажир, наклонив бородку. — Имейте в виду, что никакие колеса просто-напросто не поспевали бы за вами… Вероятней всего, он был настоящим французом! Поезд тронулся незаметно, непрерывно возраставшее ускорение ощущалось только по тому, как пассажиров сильнее и сильнее вдавливало в противоперегрузочные кресла. Удивительной и непривычной была полная, совершенная бесшумность движения. Не подпрыгивали, не вздрагивали на бесчисленных стыках тяжелые колесные пары. Не лязгала сцепка, не грохотали, проносясь мимо, встречные составы. Не раздавались предупредительные, требовательные и отрывистые гудки. Не хлопали надоедливо двери переходов… Это был поезд без топлива, без двигателя, без сцепок и колес, и даже — без локомотивной бригады… Да и что, в самом-то деле, могли сделать люди на такой скорости?! Все управление было поручено бортовым ЭВМ, и туннель, в котором не было на всем протяжении ни единого сигнального огня, пронизывали только впередсмотрящие инфракрасные прожектора…
И вот… Когда суперэкспресс почти набрал максимально возможную на участке разгона скорость, когда в приглушенном смехе и негромких переговорах пассажиров словно бы по взаимному согласию возникла странная пауза, когда все словно бы набирали в грудь воздуха и сердца сделали по два-три лишних удара, так вот, в это самое мгновение абсолютно пугающей тишины космического пространства — в жерле грандиозного туннеля послышался какой-то неведомый звук: не то треск, не то хруст, не то стон, не то чавк… Нет, нет: это не был страшный для любого подземного работника — шахтера или туннельщика — скрежет проседающей кровли! Странный звук, незнакомый и непредставимый человеческим ухом возник вопреки всем законам физики — в полном вакууме, к тому же многократно усиленный, преломленный и искаженный гулким эхом туннельного дула, словно нацеленного в самое сердце мировой пустоты… Звук этот был широким, влажным и всеохватывающим сознание, но не нес в себе ничего трагического. Скорей всего кажущийся, кое-кому он напомнил бы момент касания двух космических кораблей в черноте межзвездного пространства, — но никто из пассажиров никогда не был свидетелем стыковки двух космических кораблей. А крик души — это не скрип и скрежет ломающихся конструкций…
И уж никому, разумеется, не было ведомо даже предположение, какой же именно звук раздается при непредсказуемой Разумом стыковке двух миров… Мы продолжаем считать, что черные дыры образуются беззвучно и так же беззвучно вспыхивают и сгорают Сверхновые. Но кто его знает, какие в действительности крики издает умирающая в корчах материя!
Поезда в безвоздушном пространстве туннеля должны были проноситься со скоростью управляемого метеора, — если можно представить себе метеор, взвешенный в магнитном поле. Положенное время истекло…
— Экспресс ГВП-1 на станцию назначения не прибыл… — доложил главный диспетчер Американской стороны, ошарашенно всматриваясь в пустой, серый экран монитора, на котором не возникло даже тени изображения.
— Что случилось —?рявкнул Начальник Пути. — Авария? Срочно прозондируйте тело туннеля!
Лазерные датчики с неотвратимой очевидностью показали, что туннель — гигантская труба, заряженная цилиндрической пулей экспресса, так вот… этот туннель на всем своем протяжении от края Европы до берега Америки — пуст. Пуст, как ствол тщательно вычищенного после утренней тяги охотничьего ружья!
В это нельзя было поверить, не сходя с ума! Трансокеанский экспресс… исчез! Если бы он растаял, растворился, наконец — распылился на атомы — тончайшие приборы показали бы наличие скачка массы, ощупали бы молекулярное облако, — нет, ничего подобного самые совершенные анализаторы не показывали. На всем идеально гладком пути не было никаких свидетельств произошедшей катастрофы. Экстренный гравитационно-вакуумный поезд, гордость земной техники, пропал бесследно!
— Гигантская каверна? Разлом земной коры?! — предположил видный ученый Вильям Стетсон из Общепланетного геологического института, когда к нему обратились с мольбой о возможном объяснении. — Мгновенно раскрывшаяся бездонная трещина?! Это предположение очень понравилось газетчикам: оно было страшным, наглядным и понятным одновременно. Уже появились заголовки: «Бездонная дыра в ад», «Каменные челюсти поглотили трансокеанский экспресс», «Пропасть смерти»… Но специальная аварийная капсула, пущенная обследовать дно тоннеля, не обнаружила никаких следов предполагаемого разлома, пропасти или неожиданного провала, — туннель был в целости и сохранности, и ни малейшей трещинки, через которую, свистя, вырывался хотя бы воздух, не было отмечено на его безупречной несокрушимой облицовке… Все телестанции мира передавали только репортажи… чуть было не сказал «с места происшествия», — но в действительности это было невозможно. Никто не знал места загадочной катастрофы. Из гигантских концевых жерл туннеля, из наглухо запечатанных воздушных шлюзов на обоих континентах незримо просачивались только недоумение и Ужас… Ледяной ужас непонимания произошедшего замораживал человеческие сердца, словно воду в формочках с прямоугольными перегородками, предназначенных для приготовления коктейлей. Мировой холодильник ужаса… Планета погрузилась в общенациональный траур.
— Мы построили на Земле настоящее космическое чудо! — ровный голосом без эмоций повторял Сейто Накаяма, непривычно рослый японец, президент крупнейшей строительной фирмы. — И туннель остается туннелем. Он не поврежден! Так объясните же, куда делся поезд?! — Да, туннель… Туннель… Туннельный эффект… — как заклинание, бормотал и в такт своему бормотанью покачивал тщательно ухоженной бородой академик Николай Щеглов, член всемирного Совета, знаменитый физик, а в молодости — не менее знаменитый альпинист. Он взошел на Аннапурну без кислородной маски, после чего стал буддистом. Кажется, он серьезно верил в переселение душ…
— Если нет нормальных объяснений, следует принять самое невероятное! — вдруг вскочил он, стукнув по столу увесистым кулаком так, что жалобно взвизгнув, подпрыгнули многочисленные микрофоны. — Туннель! Я начинаю убеждаться, что мы нечаянно построили Туннель Перехода в Иное измерение! И он — сработал! Да, да, уважаемые земляне! Туннель в Иномир! В зале совещания Межправительственной комиссии настала такая неописуемая тишина, что стало слышно шуршание ленты в портативном диктофоне, который его хозяин забыл выключить. Присутствующие — строители, ученые, политики и репортеры, обычные жители Земли, почувствовали на своих лицах величественное и жестокое дыхание Неведомого, долетевшее до них из необозримых глубин Космоса…
… Главного инженера проекта — жизнерадостного и удачливого француза Мориса Жакоба — нашли утром следующего дня склонившимся над своим рабочим столом в кабинете. Воротничок его безупречной рубашки был залит… ах, если бы томатным соком! Посредине полированной столешницы из драгоценного черного дуба белел сиротливый листок бумаги, на котором прыгали крупные неровных буквы: «боже мой… боже мой… боже мой…» И больше ничего. И было не совсем понятно, что хотел сказать Главный в своей предсмертной записке. Неужели — он вспомнил создателя всего сущего?! Просил ли он отпущения грехов? Брал ли он на себя невыносимую ответственность в гибели… в исчезновении почти шести тысяч душ?! Или — просто пытался осмыслить случившееся, но так и не смог вынести этого напряжения?
Главный инженер был отличным работником, а настоящий профессионал не нуждается — во всяком случае, при жизни — в божественном одобрении. «Боже мой… — словно бы шептали его посиневшие губы. — Боже мой, боже мой!» Пистолет из правой руки Главного инженера после точного выстрела в висок упал на ковер. Небольшая, изящная, совершенно не зловещая вещица, похожая на взрослую игрушечную зажигалку…
Боже мой… боже мой… К кому же с последней мольбой обращался ни в чем не виновный представитель человечества?!
— Меня не посадят в тюрьму за это… за опоздание?! — чуть не плача, истерично верещал начальник Европейской станции в расшитом галунами мундире и с трясущимся желеобразным животом. Казалось, именно этот его живот совершенно отдельно от хозяина и трясся от страха…
— Зачем?! — почти равнодушно отмахнулся от него один из членов комиссии. И добавил словно бы про себя:?
— Может быть, там… в другом измерении… поезд пришел как раз по расписанию?!
ЗЕРКАЛО
Так покорно другим подставляют себя зеркала.
Так покорно другим подставляют себя зеркала.
Зеркало — в принципе кусок обыкновенного стекла, вставленного в овальную раму — висело на белой кафельной стене в ванной комнате небольшой современной квартиры. У квартиры и у Зеркала был один и тот же Хозяин.
Каждое утро невыспавшийся человек с припухлыми веками, зевая и потягиваясь, склонялся к Зеркалу, равнодушно и без особенного удовольствия разглядывая в нем свое нездоровое лицо, отечные мешочки под глазами, склеротические жилки на щеках, легкое покраснение носа, — многое говорило Зеркалу и о плохой работе почек, и о привычке кое-что выпивать сверх нормы, и… Да мало ли что еще видело Зеркало, кусок стекла, вставленного в овальную раму, которая держалась на крепком витом шнуре зеленого цвета! И это стекло, которое Хозяин привычно считал обычным куском стекла, привычно и послушно отражало его лицо, одутловатые щеки и прыщик над губой, созревший за ночь, который он тут же принимался выдавливать.
Потом Хозяин брился, долго водя электробритвой по своему хмурому лицу, словно бы разглаживая наметившиеся морщины, чистил зубы, морщась, часто и обильно сплевывая в раковину, неохотно, как в детстве, умывался. На душ по утрам у него обычно не хватало времени. Когда в прихожей хлопала входная дверь и слышался щелчок замка, — Зеркало на целый день оставалось совершенно одиноким и предавалось размышлениям. Впрочем, эта философская самодеятельность свойственна многим одиноким натурам. Кстати, вот вечный вопрос, на который до сих пор не дано внятного ответа: имеет ли собственный характер то, что только честно и добросовестно отражает?! Планеты, как известно, не светят своим собственным светом, а всего-навсего отражают в пространство заимствованный солнечный свет, но ведь именно на них-то и зарождается Жизнь!
Иногда в ванную комнатку торопливо заскакивали странные существа, похожие и непохожие на Хозяина: у них были, как правило, более длинные волосы, они не брились, но зато пудрились перед Зеркалом, фукая на него со своих ваток и покрывая безупречно чистую плоскость стекла мельчайшей пылью, а потом — красили губы в яркие цвета, чего никогда не делал сам Хозяин. Бывало, что они принимали душ, развешивая на веревочке свои разноцветные шмуточки и бебехи. Впрочем, потом, по утрам, их лица в результате выглядели ничуть не лучше хозяйского… Случалось, что одно и то же лицо начинало отражаться в Зеркале и вечером, и утром в течение некоторого времени, но потом навсегда исчезало. Однако, Зеркало запоминало его, удерживая в своей памяти на молекулярном уровне… «Странно… — думало про себя Зеркало, когда оставалось одно. — не могу понять, ни чему они радуются, ни чему огорчаются, ведь я же абсолютно искажаю их внешний облик: левая рука во мне, в Зеркале, становится правой, а правая рука — левой; шрам над левой бровью переезжает на правую бровь, а часы с левой руки исправно перескакивают на правую, продолжая, впрочем, все так же отсчитывать время… Неужели они, эти существа, не замечают принципиальных процессов?! Это ведь жизнь наоборот, шиворот-навыворот! А ведь если изменяется их внешний вид, наверняка что-то меняется и у них внутри? Не может же это происходить безнаказанно?!» Зеркало постепенно накапливало опыт человеческих отражений… Однажды, — казалось бы, ни с того, ни с сего — Хозяин вечером схватил резную овальную раму дрожащими отчего-то руками, приблизил Зеркало к своему лицу почти вплотную, несколько мгновений пытался сфокусировать взгляд, потом — показал своему отражению противный, мокрый и синий, язык — и изо всех сил плюнул в своего двойника!
Зеркало тоже получило ошеломительный удар, — разумеется, не столько физический, ибо плевком нельзя разбить крепкое стекло, сколько моральный… И довольно долго неопрятная засохшая слюна обезображивала чистую поверхность, пока Зеркало незаметно не внушило Хозяину мысль о необходимости протереть его, для каковой цели он и использовал только что привезенное из прачечной мягкое полотенце. И Зеркало снова стало незамутненным…
«Ну, а если подойти к вопросу всерьез, — то почему это я, с философской точки зрения, должно непременно отражать —?напряженно размышляло Зеркало. — Разве у меня нет свободы воли? И разве есть такой высший нравственный закон, чтобы бездумно и бесконечно отражать все, ничего не оставляя внутри себя?
Не впитывать, не задерживать, не накоплять, не обобщать, наконец?! Знания, впечатления, события? Почему у меня не может быть своей собственной Памяти? И что же тогда такое — мера разумного эгоизма? Собственное „я“?
Вы говорите — законы Физики? Но неужели физические законы выше нравственных?! Я еще понимаю — отражать солнечный луч, радовать неразумных детишек солнечными зайчиками, ведь по сути солнечный луч пуст и не несет никакой информации! Так, мелочевка, какие-то там фотоны… Подумаешь!
Но почему я так же равнодушно должно отражать человеческую радость? Одиночество? Гримасы боли или злобы? Отражать, не преобразовывая? Разве это — задача благородного Зеркала, представителя мира искусства?!
Ах, вы не согласны, что я принадлежу к миру искусств? Только к цеху ремесленников? Так сказать — артель по изготовлению зеркал и витражей… Не хамите! Вы просто-напросто ничего не понимаете. У вас душа серая и голая, как мышиный хвост, ненароком высунувшийся из норки. Да вы только посмотрите на мою резную ореховую раму! Это — как для иного человека образование! Тоже — рама, хоть иногда и непонятно, вокруг чего… А ведь у меня есть внутри светоотражающий слой, дорогая амальгама, натура тонкая…
И потом — ха-ха-ха! Эти, как вы говорите, — физические законы! Да смешно сказать: „угол падения равен углу отражения…“
Падение — это чисто человеческое свойство! Вот, я слышало по вашему говорящему ящику в той, предзеркальной жизни: падшая женщина, падший ангел, падение нравов, падение правительств… Это что — законы физики?! Как прикажете такое отражать?! А вот Зеркала не бывают падшими! Конечно, случается, что и они срываются… не в смысле жизненных искушений, конечно. Но выскакивает из стены гвоздь или ломается крюк… Не об этом ли печально говорят люди: судьба, разбитая вдребезги? Но разве сломанный крюк — это судьба?! Да не хочу я отражать ничьи падения! Само я вишу надежно… разве что размочалится и перетрется мой шнур…
И я, может быть, не простое рядовое Зеркало, купленное в галантерейном магазине, а — Зерцало Судьбы?!» — вдруг с некоторым даже испугом и приятным холодком в молекулярных своих слоях подумало Зеркало…
И забормотало, шаманя и рифмуя для самого себя совершенно неожиданно: «Зерцало — бряцало — мерцало — прорицало… Или — отрицало?!» — впало оно в творческое беспокойство и смущение, «Ведь ежели — прорицало, то и отрицало? Отрицало, прорицая, или же — прорицало, отрицая? Какая неожиданная проблема!»
В одно хмурое и тоскливое утро Хозяин долго вглядывался в свое отражение. Как всегда, оно его не радовало, но в этот раз оно, вдобавок, показалось ему каким-то расплывчатым, мутным… «Надо бы обновить амальгаму», — как-то вскользь, нехотя подумал он. Он и не догадывался, что Зеркало потускнело от невыносимой скуки этого мира! «Может, мне просто противно отражать ваши дурацкие физиономии, ваши уродливые предметы, ваши идиотские события! Да почему это вы считаете, что я обязано это делать?! — раздраженно думало Зеркало. — Мы что — договаривались? А ведь во мне, безусловно, скрыта божественная Сущность… — продолжало размышлять Зеркало, — ибо мы, Зеркала, порождаем образ Бесконечности. Именно — мы! Поставьте друг против друга два чистых незамутненных Зеркала и между ними — свечу; и вы увидите, как отражение рождает отражение, которое рождает отражение, которое рождает отражение, которое… Впрочем, стоп! Этого описания положения с отражением, этого загадочного состояния, этой неисчерпаемой коллизии бытия вполне хватит на любую книгу, лишь бы хватило у наборщиков терпения набирать литеры для этого отражения.»
А ведь, в отличие от терпения Зеркал, человеческое терпение — не бесконечно… В один из вечеров, когда в ванную комнату доносилась лихая музыка, у Зеркала задержалось новое длинноволосое существо. На губах у него виднелись остатки помады, остальное было размазано по щекам. В руках его был цветок. Зеркало с любопытством следило за невиданными ранее действиями длинноволосого существа: оно отрывало по одному белые кусочки от желтой серединки и пришепетывало: «Любит — не любит… Любит — не любит…» Последний кусочек, похожий на крохотную сморщенную тряпочку, оторвался под разочарованный вздох: «Не любит…»
«Ничего не понимаю! — с раздражением призналось Зеркало самому себе. — Даже самое мое страшное кощунство проходит, в сущности, незамеченным! В моем отражении сердце, которое стучало в левом боку, за кармашком костюма, из которого так изысканно выглядывал уголок платочка или же за этой… как ее… — припухлостью у длинноволосого существа, — так ведь даже сердце перемещается на правую сторону! Это же попросту мгновенно переворачивает жизнь, — а еще говорят, что в сердце помещаются сердечные склонности! Ах, уж эта мне Любовь! Ишь ты, любит — не любит… Когда левая рука не ведает, что творит правая… Ну, конечно же, и библейские пророки имели в виду божественное Зеркало!»
Зеркало преображалось.
Это был сугубо внутренний процесс, можно было даже сказать: процесс духовного (или — душевного?) перерождения.
Ибо внешне Зеркало выглядело вполне благополучно: не перекосилась рама, не откололся кусочек стекла, не отшелушилась, слава богу, с другой стороны драгоценная амальгама. Нет, материальных потерь не наблюдалось. И тем не менее… В то памятное утро Хозяин провел перед Зеркалом гораздо больше времени, нежели обычно. Он пожурчал электробритвой, проверил гладкость щек, провел под носом, аккуратно состриг два диких волоса, вылезших на белый свет из левой ноздри, — тут же, кстати, превратившейся в правую! — и прочистил фитильком, свернутым из ватки, углубления в обоих ушах… Зеркало заинтересованно наблюдало всю последовательность этих операций. Затем Хозяин втер в кожу ароматный крем, помассировал лоб и подбородок, и после всего этого занялся странной актерской гимнастикой. Он пробовал разные выражения лиц, словно бы примерял на себя мгновенно меняющиеся маски: прищур приценивающегося к женщинам гуляки; строгий взгляд делового человека; сладкую улыбку опытного и удачливого ходока-сердцееда; скорбное выражение, уместное на гражданской панихиде; беззаботную широкую улыбку рубахипарня…
Но ни одна из примеряемых масок, казалось, сегодня не удовлетворяла Хозяина. Он нахмурился, поковырял в носу, вытащил оттуда увесистую козявку, внимательно осмотрел ее — и вышел из ванной…
Слегка запотевшее от отражательных усилий Зеркало исправно отразило напоследок его бледные пупырчатые ягодицы, которые, кстати сказать, отражались только в Зеркале. Делать это было совершенно необязательно, да к тому же и абсолютно бесполезно, потому что ни одного человека в мире не заботит выражение своих собственных ягодиц! Но, видимо, это и оказалось той самой каплей, которая, как известно, переполняет чашу, или той самой соломинкой, которая ломает спину верблюду… И через некоторое время произошло событие, до сих пор оставшееся необъясненным. И именно оттого, что не нашлось разумных доводов и веских причин, и не выяснились окончательные, до полной ясности, обстоятельства, приведшие к событию, я смею назвать то, что произошло, с известным допущением, разумеется, но все равно — Чудом. Самым нормальным Чудом, непонятным и даже, смею заметить, оскорбительным для человека, который по-прежнему считал себя полновластным Хозяином Зеркала… В чем же самый, так сказать, гвоздь события? А вот в чем: когда самым обычным утром Хозяин по привычке — многолетней, вкоренившейся привычке! — приблизил свое лицо с очередным налившимся прыщиком к Зеркалу — там не было ничего… Что значит — ничего —?спросите вы. А вот именно что — ни-че-го! В доме не оказалось другого зеркала: как вы уже догадались, Хозяин был заслуженный холостяк. И он остался при недоумении и страхе.
Разумеется, никто не мог понять, что произошло, иными словами — какие структурные изменения вдруг привели к столь невероятному результату, к этакому необъяснимому поступку со стороны Зеркала.
И никому, никому, включая самого Хозяина, и его-то, пожалуй, прежде всего, итак — никому не могло придти в голову, что Зеркало просто-напросто устало отражать пустоту…
Но ведь и разбивать Зеркала — это не выход!
АДСКИЕ БУРИЛЬЩИКИ
На Сверхглубокой буровой заканчивался долгий многодневный подъем колонны бурильных труб — рискованная и трудная работа.
Крупные голубоватые цифры автоматического счетчика проходки показывали рекордную глубину забоя: 24,778. До долгожданной проектной отметки оставалось чуть больше двух сотен метров… Шестой год уникальная бурильная установка пробивалась в неведомые глубины подземного Космоса. Шестой год!
Гигантская лебедка — высотой с трехэтажный дом — аккуратно, виток за витком укладывала на вал трос толщиной в руку.
Легкие и прочные бурильный трубы из титанитового сплава медленно, метр за метром, утратив весь свой нарядный блеск, вытягивались из таинственной земной утробы. Казалось, металлические опоры буровой вышки, похожие на фермы для запуска межпланетных ракет, дрожат от напряжения, как ноги штангиста-тяжеловеса перед последним решительным рывком.
И вот, наконец-то, внушительных размеров подъемная серьга взлетела к верхнему блоку. — Стоп лебедка! — раздалась команда в здании буровой — обширном помещении, похожем на ремонтный ангар для самолетов. — Подводи захват! Смена заканчивалась близко к полуночи, но белая заполярная июньская ночь давала еще много рассеянного, как бы люминесцентного света, процеженного сквозь легкие, почти невесомые облачка. В широкое западное окно буровой башни косо били лучи низко стоящего над горизонтом, но незаходящего солнца. Снаружи оно окрашивало белую башню буровой в самый изысканный розовый тон, на котором весьма эффектно смотрелась крупная надпись: «Уралмашзавод». Это не было рекламой: кто ее прочтет в безлюдных заполярных широтах? Это была спокойная, уверенная в себе, горделивая информация. Для непосвященных: Сверхглубокая находилась на западе Кольского полуострова, в угрюмом и малопривлекательном углу Северной Европы. Для посвященных — буровая прочно стояла в тектонически-незыблемой зоне на выходе древнейших метаморфизованных гранито-гнйсах Балтийского щита. Здесь по сути обнажался первобытный кристаллический череп планеты Земля. Сверление земной коры в научноисследовательских целях и в самом деле напоминало трепанацию черепа, только в гигантских невиданных масштабах, и на двадцатипятикилометровой глубине работа велась уже на самом пределе технических возможностей.
Отбирать керн — целые столбики горной породы — на такой глубине стало делом безнадежным: в керноприемник шла дробленая порода, — кусочки кварца, полевых шпатов, чешуйки мелкодробленой слюды и просто буровой шлам, полугрязь-полупесок. — Осторожней, ребята! Ради бога, осторожней! На забое черт те что творится! Температурный градиент зашкаливает в два раза выше расчетного! Прямо адское пекло на забое! Как бы резьбу не размягчило! Только не дергайте! Голос главного буровика доносился из динамика со всеми придыханиями — словно бы он подымался на цыпочки и пытался, сощурясь, заглянуть вглубь… Из устья скважины, в которое легко, как в люк, мог бы проскользнуть человек, подымалась последняя свеча бурильных труб с буровым снарядом, — своеобразной торпедой с автономным двигателем внутри. Наконец, весь в горячей грязи, шестиметровый цилиндр вынырнул из черной дыры и его мгновенно подхватила цепкая металлическая лапа свинчивающего устройства. Надсадно вопящая, словно бы на последнем издыхании, могучая лебедка стихла. Прекратила хлестать грязевым гейзером горячая глинистая промывочная жидкость. Во внезапно наступившей полной, неправдоподобной тишине словно бы прямо по туго натянутым барабанным перепонкам гулко ударили тяжелые капли, стекающие со стенок бурового снаряда. На торце его, там, где полагалось быть буровой коронке, армированной алмазами, что-то чернело… — Эй! — весело крикнул кто-то из буровиков. — Кажись, спецовку из скважины вытащили! — Снимите посторонний предмет с бурового снаряда! — негромко, но веско уронил в переговорник буровой мастер.
Ближайший из рабочих вплотную подошел к поднятому над бетонной площадкой снаряду и брезентовой верхонкой попытался сбить прилипшее тряпье.
— Ух, и воняет! — успел только сказать он. И тут… тут произошло невообразимое. То, что всеми принималось за случайно вытащенную из скважины черную спецовку, вдруг… шевельнулось! Парень ойкнул и отшатнулся, инстинктивно прикрыв лицо рукавицей, потом попятился, слепо натыкаясь спиной на стоявших поодаль.
Черная омерзительная тварь вывернула голую, гибкую, как резиновый шланг, шею и из острого страшного клюва раздалось почти змеиное злобное шипение. Одно широкое складчатое перепончатое крыло развернулось с явным шорохом, словно бы японский автоматический зонтик и зачиркало концом по полу, а второе судорожно дергалось, пытаясь освободиться: его зажало буровой коронкой, видимо, частично втянув внутрь снаряда. Рывок, еще рывок…
Все остолбенели и не могли выдавить ни слова. И тут перепончатый зверь, похожий на чудовищных размеров летучую мышь, упал на землю, подпрыгнул на когтистых коротких лапах и развернул мощные крылья, отливающие черным муаром. Кроваво-красные глаза его горели, как аварийные стоп-сигналы, а сзади… сзади извивался тонкий, как у дога, хвост, но с острой кисточкой на конце. Ударив хвостом по бетонному полу и подняв облачко белесой пыли, чудовище медленно взлетело к потолку буровой… Клюв щелкнул! Затем послышался глухой удар и звон посыпавшихся вниз стекол, — словно бы сосульки обрушились с крыши. Это метавшееся под потолком чудище изо всей силы врезалось в оконный проем…
— Черт, черт! — завопил кто-то, теряя последние остатки самообладания. — Это же черт!
— А-а-а!!! — раздался общий отчаянный вопль насмерть перепуганных мужиков, и они дружно рванули к раскрытым воротам буровой.
Но, опередив их, над их головами скользнула черная стремительная тень, пахнуло не то тухлым яйцом, не то — пережженной серой, и кошмарное видение, едва не задев концами крыльев широко распахнутые створки, выскользнуло на волю. Оно косо метнулось вдоль белой обшивки буровой башни, — словно бы сумасшедший рисовальщик черканул черным углем быстрый штрих на гигантском листе бумаги — и сверху раздался буквально леденящий душу, ужасный, хриплый и гипнотизирующий крик…
Буровики улепетывали, не стесняясь друг друга, словно мальчишки, в которых выпалили солью из дробовика во время кражи яблок из чужого сада. Перепончатая тварь заложила крутой вираж на фоне закатных облаков: сверкнули ее кровавые стоп-сигналы — и она исчезла за ближайшей сопкой….. Хрипя и задыхаясь от непривычного кросса в резиновых бахилах и негнущихся коробящихся брезентухах, буровики, не глядя друг на друга, поодиночке собирались к дверям буровой.
— Во! Птеродактиль! — брякнул кто-то из более начитанных. — Типичный птеродактиль!
— А — хвост? Хвост ты видел?! — возразил другой.
— Черт! Черт это, самый натуральный! — чуть не плача и все еще дрожа от нечеловеческого страха, уверял третий.
— Конечно, черт… — вдруг согласился молоденький буровой инженер, поддавшийся панике и резво убежавший вместе со всеми. — Просто-напросто добурились мы с вами, ребята, до ада. До самой… как это… до самой преисподней!
Все ошарашенно притихли.
— Как… как же это? — не то спросил, не то икнул кто-то, трясущимися руками пытаясь добыть сигарету из пачки. — Бога нет!
— Бога-то, может, и нет, — хмуро согласился старший буровой мастер, пристально, как бывалый охотник, вглядываясь в вершину сопки, за которой исчезла летучая тварь. — В нашей жизни Бог — он как бы до востребования. А вот черт — он точно есть.
— Точно! Вы вспомните, какая температура была на забое! — горячился начитанный. Гораздо выше расчетной! Откуда, а? За счет чего?
— От сковородок, что ли, раскаленных? — недоверчиво хмыкнул второй. — На которых грешников поджаривают?
— Сковородки там или не сковородки, а самое правдоподобное объяснение: мы проткнули скважиной какую-то полость в земной коре. Пещеру, может, гигантскую. Купол… Мало ли что еще… Откуда тогда эта… — он подыскивал слово, но так и не нашел, и махнул рукой. Совершенно адская страхолюдина!
— Эй, мастера! — вдруг послышался из переговорника голос старшего дежурного смены. Что у вас там стряслось? Чего бригада у дверей толчется?
— Да ничего особенного… Так, перекурить вышли… На закат поглядеть… — забормотал в микрофон старший мастер. — Все нормалек!
— Тогда ладненько! — помягчел голос непосредственного начальства. — Приведите там внутри все в полный ажур: американцы, сообщили, едут. Нашим опытом сверхглубокого бурения очень мистеры интересуются.
— Понял… — коротко кинул мастер. — Пошли, ордынцы?
— Да… И вот что, бурильные духи… — медленно сказал молодой буровой инженер, недавний выпускник престижного горного вуза. — Вы… это самое… Забудьте о том, что видели. Если начнем рассказывать — будут над нами смеяться до самой смерти на всех буровых от Карпат до Сахалина. Об американцах я уж не говорю: они хоть люди и верующие, но недоверчивые…
— А как же — черт?! — ахнул кто-то. — Ведь был же! Научное открытие!
— Был, был… Задолдонил, чалдон! — досадливо пробормотал старший мастер. — А чем докажешь? Может, кто-нибудь на пленочку успел это чудище заснять? Шосткинской фабрики? А?!
Все потрясенно молчали…
— Скажут: коллективная галлюцинация. Еще и в психушку загремим. Всей бригадой!
— Н-да… Положеньице…
— И бабам своим не вздумайте языками трепать. Пойдет слух по поселку. Скажут: коллективная пьянка, вот до чертиков и допились, ханыги. И прогрессивки за квартал нам тогда не видать по причине бытового разложения…
Это был, согласились все молчаливо, серьезный резон, весомый материальный довод…
— А все же жаль… — вздохнул буровой инженер, следя за тем, как могучий механический захват отвинчивал стершуюся о гранитный череп Земли алмазную коронку. — Это ж какая общепланетная сенсация был бы: буровая товарища Тихомирова Эр Эн… в составе… первыми в мировой буровой практике… добрались до самого ада! Сатана там правит бал! Теперь им, так сказать, сам черт не брат!
— И — Нобелевская премия… — почти серьезно поддакнул старший мастер. — Бригада адских бурильщиков перевыполнила план текущего квартала…
— Эх, Михалыч, скучный ты человек! Без всякого полета воображения!
— То-то и оно… без полета? — глухо пробормотал мастер и невольно пригнулся. Оба они, не сговариваясь, опасливо взглянули на недвижные розоватые облака, стоящие над той самой сопкой, за которой скрылось адское страшилище.
Но на фоне облаков, свистя крылышками, быстро пронеслась только пара чирков в сторону ближайшего озера…
На Кольском полуострове, на краю Северной Европы, стояла тихая белая заполярная ночь…
НА КЛАДБИЩЕ ДИНОЗАВРОВ
Дни, неотличимо похожие один на другой, были знойными и мутными. Ветер, родившийся где-то в глубине материка, нагретый яростным солнцем на жаровне великой пустыни, сильно разогнавшись, упорно подметал плоское плато словно бы гигантским помелом. Тончайшая пыль, как горячий туман, висела в воздухе, розовой пудрой покрывала потные лица, запорошивала стекла очков и биноклей, цементировала слюну. Казалось, — еще бы совсем немного, и плевки стукались бы об окаменевшую от времени и зноя землю, точно глиняные шарики…
Сквозь тонкодисперсную взвесь вдали скорее угадывались, чем виднелись, гигантские предгорья, а за ними — высочайшие пики, от холодных вершин которых ломило зубы, как от мороженого: срабатывало образное восприятие. По контрасту… Тусклым воспаленным красным бельмом вечерами сквозь пыльную пелену глядело заходящее солнце. Туда, в сторону заката, уносился, неумолчно насвистывая свою песню без слов, ветер.
Третью неделю экспедиция профессора Прохорова, известного палеонтолога, вела раскопки обширного кладбища динозавров в долине высохшего безымянного ручья. Первый, весьма ощутимый удар по стройному зданию палеонтологии, опирающейся, как известно, на строгие колонны временной последовательности, нанес Клим Рыжов. При его почти двухметровом баскетбольном росте и ладонях величиной с малую совковую лопату, он был до странного застенчив, может быть, у него это был своеобразный комплекс слона, который боится своим неосторожным движением причинить вред ящерице… Клим уже на склоне дня робко остановился перед походным рабочим столиком, покрытым выгоревшим и выщербленным по краям голубым пластиком. На пластике лежал, как пудра на щеке, налет розовой пыли, и он машинально провел по ней пальцем. «Опереточное сочетание, как-то нехотя успел подумать он про себя. — Голубое и розовое…» Его научный руководитель — Клим был аспирантом профессора Прохорова — досадливо оторвался от бинокуляров, на которые упала размытая тень.
— Чего тебе, Клим?
Тот достаточно осторожно положил пред научные очи своего профессора аккуратно выломанный штуф серого мелкозернистого песчаника…
— Что это? — недовольно спросил шеф.
Клим несколько раз качнул каменный обломок с боку на бок. В нем, привычном и невзрачном, отсвечивало нечто стеклянным блеском с явным благородным синеватым оттенком.
— Линза от телеобъектива, по-моему… — шепотом ответил Клим, сам испугавшись своего ответа.
— Вы что, с ума сошли?! — визгливо завопил почтенный профессор Прохоров, вскакивая и опрокидывая походный стульчик на шатких алюминиевых ножках. — Шуточки у вас, боцман, прямо скажем, дурацкие!
Но тем не менее — цепко схватил находку. И — застонал от охватившего его страха непонятного: в горную породу, типичную для тех мест, где они ковырялись, крепко впаялась торчащая более чем наполовину над срезом камня — синеватая линза оптического стекла без оправы!
— Где… — профессор поперхнулся. — Где… взяли? Клим так же молча положил на стол второй обломок, в котором четко виднелся след от вдавленной некогда туда линзы и накрыл им первый обломок камня, как футляром.
— В траншейном раскопе. Я ударил молотком… — объяснил аспирант. — Он раскололся. И вот… внутри… — он беспомощно развел руками.
— Розыгрыш! — обрадованно засмеялся профессор, потянувшись так, что хрустнули суставы.
— Склеили, небось? Хвалю…
Клим виновато покачал головой. Профессор снизу вверх взглянул на его вспотевший лоб, припудренный розовой пылью, что придавало аспиранту глупый вид, оценил ненаигранную растерянность — и кинулся к бинокуляру. Да… никаких признаков подделки — клея или свежих подпилов. И все-таки…
— Артефакт… нонсенс… — сердито ворчал профессор, в буквальном смысле слова не верящий своим глазам. — Скорее всего, редчайший вид вулканического стекла, вымытый и принесенный ручьем… Случайная природная шлифовка! А, Климушка? — и жалобно взглянул на своего ученика. Тот вздохнул…
Это была даже не ересь. Вулканы в разумную схему никак не укладывались.
Но окончательный нокаут до того безупречному и незыблемому научному авторитету профессора Прохорова нанесла следующая находка. В русле древнего ручья, в незапамятные времена, видимо, медленно пробиравшегося сквозь густые заросли и болотистые берега, обнаружили огромную промоину, ямищу, в которую мог бы целиком поместиться экспедиционный «Урал» со всеми своими тремя ведущими осями. В этом провале, перекрытом позднейшими глинистыми наносами, как защитным чехлом, находился сохранившийся в целости скелет жуткого хищника — тиранозавра. Он лежал на боку, выпячивая гигантские, как у кита, полуарки своих ребер, а его пасть, размерами с добрый экскаваторный ковш, была крепко стиснута, словно в предсмертной судороге. Профессор лично руководил расчисткой, закреплением и разборкой чудовищного черепа. А пока рабочие возились с обработкой скелета, два следопыта во времени — Клим и Вахтанг Акопян, страстный охотник на водоплавающую дичь и одновременно кандидат геологоминералогических наук, расследовали давнюю трагедию, произошедшую в незапамятные времена, — то ли в юре, то ли в триасе.
Дело в том, что по дну древней долины, ныне превращенной в каменистую породу — песчаник, от ямищи тянулись две цепочки окаменевших следов. Углубления эти были хоть и сглажены ветром, но достаточно отчетливы. Первый ряд следов явно принадлежал отпечаткам лап тиранозавра, а вот второй… Параллельно первому ряду тянулись следы неизвестного существа. Обоих охотников смущало полное отсутствие членения этих следов: ни когтей, ни перепонок… Просто — небольшие продолговатые ямки со странным ребристым узором на дне каждой ямки.
— Вообще-то говоря, похоже на отпечатки кроссовок! — брякнул Клим.
— Головку надо беречь, дорогой! — не очень вежливо отозвался Акопян — Солнышком напекло?
Последние несколько десятков метров перед ямой-могильником оказались самыми интересными: гигантские следы тиранозавра перекрывали небольшие ямки с ребристыми отпечатками.
— Догнал… — невольным шепотом сообщил кандидат наук.
— И проглотил? — так же шепотом, оглянувшись назад, предположил Клим. И тут впереди, от ямы со скелетом, раздался истошный вопль профессора Прохорова.
… В огромной пасти зверя, теперь раскрытой, подобно тяжеленному саркофагу, вполне отчетливо виднелась смятая страшными зубами, но тем не менее безусловно и однозначно идентифицируемая… видеокамера!
Профессор Прохоров дотронувшись до нее и отдернув руку, словно от раскаленной плиты, медленно оседал на землю…
Когда профессора отпоили рюмкой заначенного, из абсолютного НЗ, армянского коньяку, состоялась импровизированная научная конференция.
— Ну, коллеги… — еще достаточно слабым голосом предложил профессор. — Выкладывайте свои соображения.
Их окружила плотным кольцом почтительная и заинтересованная аудитория: коллекторы, рабочие, шоферы, бульдозерист и даже — завхоз, не спавшие, разумеется, как на академических ученых советах, но тем не менее — торжественные и безмолвные.
— Инопланетяне! — всхлипнул Вахтанг. Его глаза зажглись сумасшедшим желтым огнем, а усики встопорщились, как у боеспособного кота в теплую мартовскую ночь. — Инопланетяне — да, шеф?!
Профессор Прохоров молча придвинул к нему вывинченный телеобъектив камеры, по ободу которого бежали четкие вдавленные буковки. В них кое-где еще виднелись крупинки золочения. Буквы эти складывались весьма легко в недвусмысленную надпись: «ГОМЗ — Государственный Оптико-Механический Завод»…
Вахтанг не то ахнул, не то пискнул. И было невозможно понять, то ли эта реакция организма вырвалась у него от восхищения, то ли наоборот — от возмущения.
— Что… что это… — хрипло выдавил он бледное подобие вопроса. — Что это значит?!
— Путешественники во времени! Вот что это значит! — взмахнул руками Клим, словно собираясь взлететь. — Документальные съемки! Нащупали золотую жилу — и нагрянули. Разумеется, без оружия… — Торопливо и вдохновенно бормотал он, распаляясь все больше и больше. — Они же… это самое… гуманоиды! Только с видеокамерами… Чтобы, значит, бабочку не спугнуть, не нарушить тонкого взаимодействия времен. Помните, — у Рэя Бредбери? Ну, а стегозавры-то об этом самом… гуманизме… еще не ведали ни ухом, ни рылом! Взаимных обязательств не принимали… И этот наш красавецтиранозавр… тем более! Считаю, что он проглотил… этого… оператора… — Клим брезгливо покосился на металлические останки, принадлежащие соотечественнику, — целиком. Замкнул, так сказать, пищевую цепь! Людишки там… в будущем, видать, хлипкие! А вот аппаратурой подавился…
Профессор Прохоров ничего не сказал и, тяжело ступая, медленно побрел к своей палатке. Чувствовалось, что ему все на свете осточертело…
ГРИБЫ
Город у нас, ежели честно признаться, без особых достопримечательностей. Не для интуристов. Старинное место, историческое, да в прошлую войну раздолбан так, что камня на камне не осталось. В путеводителях сообщают скуповато и вроде бы вскользь: «промышленный центр». Ну, центр там или не центр, а для нас, которые здесь родились и живут, в самый раз. Зато река у нас! Одно слово — водная артерия. Но — красотища… А на площади над рекой — площадь-то сама небольшая, соразмерная — памятник военному Герою стоит. Издали хорошо смотрится, да и?вблизи впечатляет. В общем — вписывается. И памятник этот вроде и не просто памятник, а служит, можно сказать, эмблемой нашего города. И на цветных видах, на открытках его печатают, и в газете нашей городской он заместо герба. Ну, цветы, как положено, в праздники к подножию кладут, молодожены после загса приходят торжественно сфотографироваться на память будущей совместной жизни перед товарищеским ужином. Оживленное, в общем, место.
А я, как старожил, мимо этого самого памятника Герою кажинное утро на работу иду. Ну, когда горит или опаздываю — в?транспорт втиснешься, а обычно — пешочком. Это и для здоровья, пишут, полезно — на своих двоих пройтись, кислородом заправиться, и к тому же у меня от дома до проходной — три автобусных остановки. Так что мы с Героем соседи и старые знакомые, во всякую погоду я его видывал — и когда солнце палит, и когда дождь поливает, и когда у него на голове теплая снежная шапка нахлобучена.
А тут в понедельник у меня — отгул. Ну, думаю, высплюсь сразу за все авралы да сверхурочные! Конец квартала только что был, горячка — сами понимаете. Будильник я специально не завел, но на всякий случай — в ящик, под белье, сунул: а вдруг, черт его знает, в нем какая-нибудь автоматика сработает?!
Ну, сплю это я, значит, тороплюсь на всю неделю вперед отоспаться. Но и во сне — а какие у меня сны? Сплошные производственные отношения с комплексной механизацией! И во сне, говорю, чувствую, что на работу иду. Мимо этого самого памятника. Герою, стало быть. И вдруг чудится мне: позвали. Это с утрянки-то!
— Послушай, браток… Оглядываюсь, вокруг — никого. А это — сам памятник заговорил:
— Браток… — таким тихим, но довольно отчетливым голосом Герой это сказал, а внутрях у него что-то звякнуло металлически, — как бы заготовки сгружают. — Можно тебя на минуточку?
— Чего тебе? — бурчу я в ответ, да не слишком-то вежливо, потому как и во сне словно бы на работу спешу, и в то же время со стороны-то соображаю, что такой разговор может быть только во сне. — Закурить, что ли, хочешь?
— Нет… — он усмехнулся, вроде бы со значением. — Некурящий я. Вернее сказать — курил в войну, да теперь-то… При моем нынешнем положении… Давно, браток, бросил. Завязал…
— А чего тогда не стоится? Ты что — Всадник Медный из одноименной поэмы А Эс Пушкина?
— Проходили в школе… — снова звякнул Герой. — Да какой из меня Всадник? И лошади у меня нет. По штату не положено. А жаль… Было бы с кем поговорить… Знаешь… — и этак довольно прямо легко согнулся он в своей металлической пояснице. — Застоялся я. Тяжелое это дело, оказывается — эмблемой работать…
Тут я ничего сказать не мог. Помолчали, да вдруг он как врубит:
— Ты как думаешь — грибы в лесу сейчас есть?
— Грибы?! — я чуть не поперхнулся. А потом — остыл, дошло: ничего, вполне нормальный вопрос.
— Растут… — отвечаю. — Куда им деться? В прошлую субботу ездил.
— Не за Михалево? — тихо так спрашивает Герой, я бы даже сказал — с грустинкой.
— Ну, за Михалево, — согласился я, а потом с ходу спохватился:
— Слушай, а ты-то сам откуда эти места знаешь? И на него смотрю уже чуть ли не с подозрением. Как на конкурирующую фирму…
— Случалось бывать… — отвечает. — В положенное по уставу время. Теперь-то, поди, и мест тех не узнаю. Слушай, земляк… А не махнуть ли нам с тобой по грибы? Вот прямо сейчас, а? Будь другом — возьми меня с собой!
И так он попросил, что — не поверите! — враз уговорил меня, дурака. У меня даже в носу защипало…
— А как же это самое… Служба твоя? — поинтересовался только да и то — больше для порядка.
— Ничего, — отвечает и глазом подмигивает. — Не спохватятся…
Я домой мигом смотался, сбегал, благо недалеко, я уж поминал — всего три автобусных остановки. Разыскал на антресолях корзинку ивовую плетеную, сапоги натянул. Резиновые, с портянками, как полагается, — места там сыроватые. Надо же — портянки… Это во сне-то! Принес корзинку к памятнику. А Герой, между прочим, меня ждет: сидит этак аккуратненько на нижней ступеньке своего гранитного… этого… пьедестамента. И в руке живой цветок вертит. Осторожненько так. И не понять, то ли и впрямь нюхает, то ли рассматривает. Корзинке он обрадовался — трудно сказать, как! На ладони своей бронзовой подкинул, поймал, засмеялся и на согнутый локоть повесил. Ну, пошли мы с ним. Разговариваем о том, о сем. Я и ухом не веду, что иду по своему родному городу не один, а с памятником, да еще Герою… Шутка сказать! Правда, хоть и во сне, а окружающую обстановку секу четко — на выезде из города я его мимо поста ГАИ все же стороной обвел, на всякий, знаете, пожарный случай, мало ли чего. Еще прицепятся… Скажут, что памятник увел в личных целях, на продажу за рубеж в виде сырья цветного металла. Потом не отскребешься…
В автобус-то с моим корешем не больно влезешь: и пол проломить может, да и не ясно, сколько за его полный металлический вес оплаты спросят: тут ведь одним талоном не отделаешься!
А за городом мы КРАЗ подцепили. Шофер ничего, не удивился: я eму на бутылек подкинул, ему с утра-то все равно кого везти, хоть черта, хоть памятник. А за вечер зато у него голова уже спокойна…
Ну, доехали мы с Героем до одного моего заветного местечка. Грибов там! Но хоть убейте, где это — не скажу. Производственная и коммерческая тайна…
И вот что удивительно: напарник-то мой, грибник новоявленный, — бронзовый же весь, тяжеленный, а ступает по подстилкам моховым, по кочкам болотным да по тропкам травянистым так, что ни хруста, ни шороха. Сучок не треснет, ветка не шевельнется. Птицу с куста не спугнет! Я ему об этом заикнулся. Он кивнул, сказал только коротко:
— Разведка… Она всему научит.
Выходит, он-то со мной по грибы, а я с ним — вроде как бы в разведку пошел… Вот уж не гадал, не думал, что такое случиться может! Да еще в относительно мирное время. Сон, скажете… Чего с него взять? Сон — он сон и есть. Так-то оно так… Да только вот — проснулся я: запах в комнате свежий, лесной. И в углу — корзинка с грибами стоит… Не верите? Одни боровики отборные да рыжики!
КОЛЬКА БРЯНЦЕВ И НЕОПОЗНАННЫЙ ЛЕТАЮЩИЙ ОБЪЕКТ
Ночью навозоподборочный транспортер на ферме безнадежно прихватило. Ударил неожиданно сильный утренник и навозная жижа замерзла, сковав агрегат, такой нужный в хозяйстве! Да еще Лешка на своей пахучей цистерне запил и не откачал вовремя навозосборник… Доярки пошли на Кольку чуть ли не с кулаками — но что он мог сделать? Линию он проверил, и подозревал, что перегорела первичная обмотка трансформатора, но навоз-то оставался навозом! Его производство было поставлено на поток самой природой, и чистить ферму пришлось вручную… Вручили вилы и ему — в порядке трудового убеждения.
— Да налажу я вам транспортер, бабоньки, завтра же налажу! — отбивался Колька от рассвирепевших доярок, планомерно отступая к воротам.
Чтобы отдышаться от вынужденной и быстрой ретирады перед лицом явно превосходивших его женских и девичьих сил, Колька завернул на заветную поляну и пригрелся спиной к большой надежной скирде.
Думы у него были невеселыми. На хлипких плечах совхозного электромеханика, коим по штату числился Николай Брянцев, лежала персональная ответственность за две дальние фермы, на которых все, что крутится и вертится в современных электроприборах, должно было по его милости крутиться и вертеться безостановочно или хотя бы — бесперебойно… Но… На Федоскинской ферме давно надо было менять барахливший генератор. Здесь, того и гляди, откажет электронасос. Опять надо доставать щетки… Два электродоильника приказали долго жить. Уплотнителей не допросишься… А этот распроклятый транспортер? Пропади он пропадом!
Колька с силой вздохнул и затосковал.
Сено пахло летом, но было в нем еще что-то тревожащее, сладкое. Николай засопел и повернулся. А, вот она — сморщенная и привядшая земляничина, случайно прихваченная косилкой на опушке вместе с июльским разнотравьем… Он взял ягоду на хрупком сухом стебельке и медленно, со вкусом разжевал… Сено уютно шуршало, попискивали в нем бойкие мыши-полевки, а невысоко поднявшееся солнце ласково согревало весь мир, скирду, недальний лесок и самого Кольку…
Нет, он не мог бы сказать, в какой момент он понял, что происходит. Почти прямо в центре поляны, со стороны темного леска, плавно, внушительно и бесшумно опустилось нечто, похожее на огромных размеров крышку от алюминиевой кастрюли… По ее гладким отполированным бокам скользили солнечные блики и искаженно отражались зеленые тени кустов и деревьев. Колька оторопело и загипнотизированно смотрел, как из днища выдвинулись три телескопические опоры и коснулись лужайки… После чего откинулась прямоугольная дверца люка, изнутри на которой оказались ступеньки, и приспособились так, что по ней можно было спуститься на землю, как по самолетному трапу. Какое-то время вырез люка чернел глубокой пустотой, и туда даже залетела быстрая любопытная ласточка. «Ласточки-то… Еще не улетели… — как-то очень спокойно про себя подумал Колька. — А пора бы им…» И вдруг вскочил, словно подброшенный катапультой, потрясенно соображая:
— Неопознанный летающий объект!
Он был человек грамотный, и ему случалось слушать популярные лекции и видеть кинофильмы на эту животрепещущую тему. В это мгновение в проеме двери четко вырисовалась человекоподобная фигура, задержалась на секунду-другую, словно высматривая встречающих, — и стала уверенно спускаться по ступенькам. Как только это существо достигло земли, в проеме люка сразу же появилось следующее…
— Инопланетяне! — ахнул Колька. — К нам пожаловали! А из начальства никого нет… Колька Брянцев сразу как-то весь отсырел под своей спортивной капроновой курточкой.
— Эт-то как же? Эт-то зач-чем же? — растерянно лепетал он, с трудом выдавливая слова из онемевших губ, подобно тому, как туго выдавливается засохшая зубная паста из старого тюбика…
— Эт-то что же?
Навстречу Николаю Брянцеву, совхозному электромеханику, год рождения 1962, члену ЛДПР, образование среднее, ранее не судимому и родственников за границей не имеющему, торжественно и неотвратимо двигались три фигуры в серебристых космических скафандрах! Они легко ступали по еще зеленой траве, чуть похрустывающей от утреннего инея, и лица их сквозь прозрачные шлемы отчетливо отсвечивали красивым голубым цветом. Колька машинально шарил по земле в поисках хотя бы палки или камня, но ничего под руку не подворачивалось…
Не доходя до Кольки нескольких метров, они остановились и дружно подняли каждый обе руки вверх, ладонями наружу, — то ли приветствуя землянина, то ли недвусмысленно показывая, что они без всякого оружия и опасаться, стало быть, нечего… Но Колька успел заметить, что за ними на траве не осталось никаких следов!
— Мы рассматриваем вас, как полномочного представителя вашей планеты и приветствуем вас от имени всех планет нашего далекого мира, входящих в наш Союз… — медленно, но явственно отпечатывалось в Колькином мозгу, словно бы совхозная машинистка Клава, его одноклассница, тоже осевшая в сельском хозяйстве, но в конторе центральной усадьбы, печатала эти слова прямо на поверхности его полушарий одним пальцем и только заглавными буквами… — При разведочном облете вашей планеты именно возле вас мы наблюдаем максимально возможную концентрацию мыслительных усилий, волевым импульсом остро направленных на решение сложной технической задачи…
— Это вы о транспортере? — глупо бухнул Колька.
— Не затрудняйте себя шевелением вашего коммуникационного отверстия! Это только затрудняет общение… Пульсируйте!
— Чего делать? — растерянно переспросил пришельцев совхозный электромеханик, привыкший к точным и конкретным вещам, деталям и понятиям.
— Пульсируйте вашим мыслительным органом… — уловил он снова телепатический призыв. Мы установили с вами взаимную связь. Дальше вам будет легче…
— Ишь ты, а еще чего захотите?! — подозрительно ощерился Колька, в штыки встречая непонятное словцо и одновременно предполагая межпланетное покушение на его свободную волю. — А ну, мужики, отойдем в сторонку, потолкуем…
— Этого мы и хотим! — радостным всплеском отозвалось в его изрядно уже натруженной голове. — Именно: по-тол-ко-вать… Толк, толковый, толкать, толкаться, толковище, бестолковый, толчея… — вдруг быстро пронеслось внутри Кольки, словно магнитофонную ленту переключили на другую скорость. — Должен быть толк! Контакты третьего рода… Ваш интеллектуальный уровень заставляет предположить…
— Опять выражаетесь? — устало спросил Колька и двинулся на инопланетян с голыми руками!
Те предприняли встречный маневр: двое покрупнее зашли слева и справа, охватывая Кольку с флангов, а третий, помельче росточком, повернулся и направился обратно к своей летающей тарелке.
Колька вяло глянул ему вслед, и что-то смутно шевельнулось в его сердце: походкой и размерами этот энлонавт очень уж напоминал бригадиршу овощеводов Евдокию, в которую Колька был здорово втрескавшись…
— Да это… Это же — энлонавтиха! — ошарашенно вытаращился Колька на удаляющуюся фигуру. — Только почему же… Зачем у нее, господи… Зачем же у нее груди-то на спине?! Не в силах вынести этого потрясения, бедный Николай с великомученическим всхлипом опустился на траву и заплакал, беспомощно и по-детски. Ноги все равно его не держали, убежать он не мог, и о собственной безопасности уже не думал…
— Делайте со мной, что хотите… — прошептал он.
— О! — именно такой возглас в виде одинокой, но крупной буквы отпечатался на его драгоценном сером веществе. — Мы хотим пригласить вас в качестве полномочного и образцового представителя вашей планеты посетить наш мир… Вы, конечно, знаете скорость света?
— Понятие имеем… — скромно ответствовал совхозный электромеханик, который в школе был очень далеко не первым учеником…
— Мы овладели скоростями, в тысячи раз превышающими элементарную скорость света. Вам это будет интересно. Вы сможете многому научиться.
— Нет! — твердо отрезал воспитанник комсомола Николай Брянцев. — Не полечу. Мне на работу завтра. В вечернюю смену. Лешка запил, и мне отгула не видать. У меня транспортер заклинило…
— Не беспокойтесь о выполнении ваших жизненно-важных общественных функций… Колька, услышав такое определение его немудрящей работенки, невольно приосанился и вытянулся в струнку, как перед ротным старшиной. Внутренний Голос между тем продолжал убеждать:
— Мы давно пользуемся способом мгновенного переноса материальных тел на любые расстояния в нашей Вселенной. По вашим представлениям это невозможно. Ваша цивилизация существенно отстает…
— Это наша-то… как ее… цывылизацыя?! Да чтоб отставала?! — угрожающе вскинулся было Колька, но вспомнив отказавший транспортер и навозную жижу, переполняющую приемник, быстренько заткнулся…
— Ваша транспортация на нашу планету и обратно… с учетом публичных общений… займет всего… — Тут последовала почти неуловимая пауза в трансляции. — Ваших земных временных мер… Секунда, минута, час, сутки, неделя, месяц, год, век… — снова мгновенный перебор понятий пронесся в заполошной колькиной голове, но Голос быстро перешел на привычную скорость:
— …несколько земных часов. Это… Как эт-то? К вечерней смене… К началу вашего следующего рабочего цикла… вы будете транспортированы обратно… В ту же самую точку пространства. Целость и неприкосновенность вашего материального облика и всех духовных констант мы гарантируем! Согласны? Согласны — Согласны — все настойчивее и настойчивее вклинивался в колькино мятущееся сознание Голос. Кольку пошатывало от умственного перенапряжения. «Как бы у меня у самого внутри… тоже… какая-нибудь обмотка не перегорела… Эт-то же надо — такая напасть: циклы, чего-то гарантируют… Что я им — мотоцикл бездумный?! С двумя цилиндрами? Транспорт… А как они там… при возвращении… натранспортачат? Какой-нибудь предохранитель вырубится — и все! Куда руки, куда ноги, куда весь человек?! Потом ведь ни по каким чертежам не соберешь…»
— Исключено… Ваше предположение лишено реального смысла… — опять промыслил внутри Кольки вездесущий Голос. — У нас работает совсем иной принцип передачи групп последовательных импульсов материального тела вдоль концентрированного луча квантмыслительной энергии… Еще раз повторяю: неприкосновенность и неизменность вашего материального облика и всех мыслительных способностей гарантируется всем уровнем нашей несравненной технологии…
Колька Брянцев вдруг успокоился. «Ну, ничего не поделаешь… — решился он. — Раз уж гарантируют неприкосновенность мыслительных способностей… Надо соглашаться! Черт с ними! Не подведу страну родную и воспитавший меня коллектив! Первым комсомольцам на целине, небось, потруднее было!»
— Ладно! — отрубил он. — Полетим… Но только, чур — условимся, чтобы никаких провокаций, стриптизьмов там разных… и прочих соблазнов зарубежного мира. Я, знаете, человек крепкий, проверенный. Не потерплю, чтобы меня охомутали… На ходу сойду…
На этот раз Голос пропульсировал вроде бы даже (как показалось Кольке) красными праздничными буквами:
— Всепланетный Верховный Совет одобряет ваше оптимальное решение! Народы нашего Союза миров будут счастливы общению с высокогуманным представителем… А дальше — на большой скорости — прозвучал отрывок магнитофонной ленты: «…захомутать? Хомут, супонь, дуга, оглобля, чересседельник, гужи, вожжи… Взялся за гуж — не говори, что не дюж…» и ряд недоумевающих вопросов с его, колькиной, интонацией: — Э-то зачем? Что эт-то?
Но в действительности дотошный землянин осведомился:
— А профсоюз что же? Командировочные? Суточные? А с гостиницей как? В общем номере я не согласен! Бог вас знает, что у меня там за соседи будут…
— Бога нет! — отчетливо прозвучало внутри. — А эт-ти… командировочные… Суточные… По вашим отсталым земным понятиям…
— Но-но! — бдительно прервал Колька. — Опять нарываетесь?!
Потом что-то бесшумно завыло, колькину голову закололо внутри мелкими, нестерпимогорячими иголочками, тело его утратило вес, он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, и это ощущение полной, но по-своему блаженной беспомощности продолжалось долго-долго…..Очнулся Колька и впрямь на том же самом месте — возле заветной спасительной скирды. Даже ямка от его тела еще не остыла… Не обманул инопланетянин! Вернули его, действительно, в ту же точку пространства…
Тело, однако, было не своим, — тяжелым, неповоротливым, непослушным. Голова кружилась, а перед глазами все еще переливались разноцветные огни, закручивались и раскручивались какие-то непонятные космические спирали… Шутка сказать! Человек после такого путешествия!
Подымался Колька Брянцев по частям: сначала, как корова, он приподнял зад, встал на четвереньки, и только после этого сложного маневра обрел прямохождение и уверенность, присущие полномочному представителю Земли… Он взглянул на часы. Времени прошло всего ничего. До вечерней смены был еще вагон и маленькая тележка. Странно, но подробностей своего заграничного путешествия Колька никак не мог припомнить. Кто-то что-то говорил на непонятных языках, расплывчатые человекоподобные лица то вытягивались, то сплющивались в бесконечно меняющемся калейдоскопе. Перемещался он там на чем-то вроде крутящегося облака, — под ногами была мягкая, но пружинящая опора, и засек Колька только одну свою фразу, которую он отчаянно выкрикивал с чего-то, похожего на летающую трибуну: — Товарищи герои капиталистического труда!
Кольку переполняли самые возвышенные и значительные чувства. Он медленно проследовал через поляну, на которую приземлилась летающая тарелка, так круто изменившая его, колькину, незаметную жизнь. Странно… Никаких следов от трех телескопических ног не было заметно. Там, где по его предположениям должен был бы остаться след касания от трапа, — красовалась только большая свежая коровья лепешка…
— Тьфу! Цывылизацыя! — в сердцах плюнул на нее Колька и ноги сами понесли его к знакомому крыльцу.
Бригадир совхозных овощеводов Евдокия Семенова, слава богу, была дома.
— Дуся… — жарким шепотом позвал ее Колька. — Выдь-ка в палисадник, разговор есть… Дуся вышла с полной готовностью. Колька внимательно и с подозрением оглядел ее. Нет, у этой все было на месте…
— Евдокия… — На Кольку вдруг напала отчаянная нервная икота, вызванная вполне понятными межпланетными переживаниями:
— Ев…ик! — до… ик! — ия! — с трудом выговорил полномочный гуманоид. — А я вчера… ик! на другу… ик! — планету лет… ик! — ал!
— Сколько принял? — деловито и сурово спросила опытная. Дуся. — Иди проспись, алкаш несчастный, и за что только я тебя полюби-и-и-ла-а-а… А то, ей-богу, в Правление пойду, пусть тебя с электромехаников снимают, и в свинари переведут… Я с таким охламоном жить не буду! На другую планету! Это ж надо такому поблазниться! Закусывать надо! Но от Кольки — это выяснилось мгновенно! — не пахло водкой! Потрясенная Дуся — добрая душа — заподозрила неладное… «Уж не Маруська ли Сонина, доярка, под него клинья подбивает?»
— подумала она и решила проводить Кольку до фермы, и как говорится, на месте принять соответствующие меры. В случае чего — Маруська у нее не открутится. А такими парнями, как Колька, зря бросаться не следует. Тем более пока он здесь, а не удрал от нее на другую планету… «Ишь ты, чего учудил! — с некоторой даже гордостью думала она по дороге. — Другому и в голову не придет, хоть целую неделю водку хлестать будет… Фантазер! Надо бы свадьбу-то назначать…» Но когда они подошли вплотную к ферме, с Колькой вдруг произошло нечто совершенно неописуемое.
— А? Не веришь, не веришь? — заплясал он и завертелся на одной ноге. От потрясения даже икота у него прошла. — Да ты сама посмотри своими гляделками, если не веришь! Вот они — следы пребывания! Видишь?!
— Вижу, что ты — чокнутый! — Холодно и враждебно отрезала возлюбленная совхозного электромеханика. — А больше ничего не вижу… Но Колька Брянцев торжествовал. Чудо все-таки произошло: навозоподборочный транспортер работал!
ИЗ ДРУГОГО ИЗМЕРЕНИЯ
Полицейские вертолеты приземлились, — если можно так сказать — прямо на плоскую крышу Музея Национальных Сокровищ, обширную, как стадион, и сели по обеим сторонам могучего купола. Совсем недавно купол этот, величественный, как снежная вершина, увенчивался гордым символом государственности — хищным грифом с распростертыми над городом крыльями. Гриф являлся вообще-то приметной частью старинного государственного герба, а на куполе выполнял почетную роль флюгера, вращавшегося на массивном золоченом шаре. Сейчас флюгер исчез. И тому имелось вполне исчерпывающее объяснение: гигантская фигура грифа, вплоть до последних перьев хвоста, была сделана из листового серебра… Чудовищную птицу, сорвавшуюся со своего привычного шаровидного насеста, глаза невольно искали в раскаленном бледно-голубом, как драгоценная бухарская бирюза, небе. Но грифа не видно было и там…
Вертолетные лопасти еще крутились, рождая слабый призрак ветерка, а группе расследования особо важных государственных преступлений стало ясно: Музей Национальных Сокровищ, один из богатейших на планете Земля, ограблен в буквальном смысле слова подчистую…
Стены, с которых сорвали знаменитые старинные гобелены, выглядели неприлично голыми. И — ни одной картины на стенах! Ни одной… Витрины, обшитые роскошным голубым бархатом, сиявшие прозрачными пуленепробиваемыми стеклами, смотрели пусто и оттого глупо. Из них исчезли золотые маски древних правителей, бесчисленные украшения с самыми(крупными в мире изумрудами и сапфирами, уникальная коллекция монет баснословной стоимости; улетучились тяжеленные нагрудные бляхи, платиновые браслеты и налобные обручи царственных правительниц, их многорядные рубиновые ожерелья и флаконы для благовоний, выточенные из цельных кристаллов желтых, как сентябрьское солнце, топазов; испарилась гордость правителей восьмой династии — парадная императорская кольчуга, в каждой позолоченной ячейке которой сияли хитроумно укрепленные алмазные зерна первозданной чистоты размером с горошину; растаяли в воздухе ритуальные принадлежности жреческих культов — нефритовые сосуды для жертвенной крови, массивные светильники из электрона, загадочно мерцающие аметистовые чаши для омовений, связки молитвенных четок из граненых кровавых пиропов и округлых бледно-зеленых гроссуляров, процеживающих свет подобно гроздьям созревших виноградин; похитители ухитрились вынести даже обстановку царской опочивальни, в том числе — ложе резной слоновой кости, инкрустированной перламутром, с орнаментом, неповторимым по своей сложности; ложе уплыло вместе с нетленным балдахином благородного пурпурного цвета, тканым вручную из тончайших нитей биссуса морских таинственных жителей… Ложе было шириною в два добрых «мерседеса» самой последней модели. Именно из такой машины — цвета слоновой кости — и вылез комиссар криминальной полиции, — неожиданно элегантный мужчина с подтянутой фигурой заядлого теннисиста, в белом костюме в узкую голубую полоску и очках в тонкой золотой оправе. Он походил скорее на преуспевающего режиссера секс-шоу или на модного профессора астрологии, чем на полицейского комиссара. Некоторое время он стоял под лучами жаркого полуденного солнца, наступив на собственную тень и, словно бы прислушиваясь к сухому жестяному постукиванию пальмовых листьев, неторопливо оглядывал фасад музея.
— Вы не будете осматривать место происшествия, господин комиссар? — почтительно обратился к нему кто-то из следственной бригады. — Ваш опыт…
— Мой опыт? — усмехнувшись, ироническим тоном прервал его шеф. — Мой опыт говорит… нет, он просто-напросто кричит, орет, надрывается… точнее даже будет сказать — вопиет… что на этом, как вы изволили выразиться, месте происшествия… не будет зафиксировано никаких следов. Ни-ка-ких… — повторил он четко, раздельно, по слогам. Возникла странная томительная пауза. Ее нельзя было назвать тишиной, потому что в ушах каждого свидетеля и участника события тишина эта звенела тонкой, зловещей и назойливой нотой, словно бы в крепкой паутине черного мохнатого паука билась и пищала беспомощная колибри.
Маленькая летающая драгоценность…
— Ну что? — почти без всякого выражения спросил комиссар подбежавшего к нему старшего полицейского инспектора, пожилого и одышливого, на желтом лице которого, как будто на куске старого лежалого сыра, выступили тяжелые мутные капли. — Разумеется, — опять ни малейших следов?
Инспектор только судорожно заглотил порцию горячего воздуха, словно бы это был глоток противного теплого виски, поперхнулся — и виновато развел руками… Более того — со всей очевидностью выяснилось, что преступники не оставили вообще никаких следов своего пребывания в здании: вся сигнализация на месте и исправна, ни на одном из витринных стекол или иных мыслимых плоскостях нет ни единого отпечатка пальцев, нет следов на полу, паркете, цементе или земле… Вся охрана на своих местах — и никто ничего не заметил! Невероятно! Словно бы преступники появились из ниоткуда и исчезли в никуда…
— Такое впечатление, что в здание никто не заходил, и от него никто ни на чем не отъезжал… Ни одного разбитого стекла, ни одной поврежденной рамы… Неужели они подкупили всю охрану?!
— Это легко выяснить… — отмахнулся комиссар.
— Отключили сигнализацию и усыпили охрану? — высказал версию другой член следственной бригады.
— Это очень просто установить… — опять возразил комиссар. — Не в этом суть. Похитители пришли оттуда… — и он многозначительно поднял глаза куда-то вверх.
— Государственная коррупция?! — похолодев от собственного предположения, сипло спросил пожилой инспектор.
— Ну, причем тут это… — досадливо поморщился комиссар, брезгливо тряхнув кончиками пальцев. — К тому же, наши дурачки из правительства всегда оставляют следы. И обычно — довольно грязные…
— А… Вы имели в виду — через крышу? — с удивлением попытался исправить промах своего коллеги другой криминалист. — Но там… там тоже нет никаких следов проникновения…
— И не должно быть… — с некоторым оживлением почти весело усмехнулся комиссар.
— Полное отсутствие следов — это уже хорошо знакомый мне почерк. Именно так был ограблен — почти полностью! — Центральный Африканский музей древней истории. Да, история… — он почти незаметно для окружающих вздохнул. — Вы обратили внимание, что мы сталкиваемся с набором неожиданностей, которые гораздо богаче, чем набор отмычек у самого изощренного потрошителя замков? А мы пытаемся раскрыть этот феномен по старинке… Мне кажется более вероятной другая, почти непротиворечивая версия…
— Какая? — завороженно спросили хором сотрудники следственной группы.
— Преступники проникают в намеченные для ограблений здания через другое измерение… — негромко сказал их шеф.
— Откуда?! — вылупился на комиссара пожилой опытный следователь, съевший свои зубы на ограблениях.
— Из параллельного пространства. Или — из другого времени… — сухо пояснил комиссар.
— Мы просто-напросто бессильны предотвратить это. Земная официальная наука давно уже отстает от блестящих разработок и достижений «теневой» науки, которая щедро финансируется из преступных источников.
— Они что, умнее наших мозговиков?! — хрипло спросил одышливый инспектор.
— Почему же? Вовсе нет. Просто — им лучше платят. Подобные тенденции наметились — увы! — уже довольно давно: еще в конце двадцатого века в обиходе у преступников быстро появлялось все самое лучшее и передовое, — самые быстроходные машины, самое первоклассное оружие, самые превосходные средства связи и информации. Международные преступные кланы, кстати сказать, первыми создали общепланетный банк данных, о котором только еще мечтало разъединенное политическими страстями человечество. Когда каждая микроскопическая нация, принуждаемая своими вождями, стремилась непременно к полному суверенитету, собственному флагу, гимну и кабинету министров, — гангстеры всего мира как раз объединялись!
— Преступники всех стран, соединяйтесь! Ничего себе лозунг, а?! — ошарашенно спросил самый молодой из группы. — Почти по старику Марксу… Было очевидно, что он недавно закончил колледж.
— Да, да, — подхватил комиссар. — И они соединили и усилия, и капиталы! И в результате у преступных организаций оказался мощнейший мировой мозговой центр, целенаправленно руководящий и разрабатывающий крупнейшие операции на основании самых передовых теорий…
— Но у нас же тоже есть компьютеры! — перебил комиссара недавний выпускник колледжа.
— Есть, разумеется… Но они по традиции отстают от последних моделей по крайней мере на два поколения. Ведь у сил правопорядка в государствах, раздираемых противоборствами, постоянно не хватало средств на борьбу с преступностью: изношенные моторы не обеспечивали скорости при преследованиях, и я уж не говорю о смехотворных нормах на бензин! Представляете себе эту ситуацию: оперативной группе необходимо выехать на перехват преступной банды, а в полицейских патрульных машинах — пустые баки? Кончился месячный лимит!
— Невероятно! — с трудом выдавил кто-то.
— Что же тут невероятного? — удивился комиссар. — Об этом неоднократно сообщала пресса конца девяностых годов двадцатого века. Вот вы, — мотнул головой шеф, — штудировали Маркса. Значит, прекрасно понимаете, что в конце концов выигрывает тот, кто экономически сильнее! Международные преступники приобретали вертолеты и подводные лодки последних конструкций для своих операций, строили транспортные ракеты, использовали для взлома банковских сейфов портативные лазерные установки, искали независимые источники энергии… Чего же вы хотите? Перед их учеными была поставлена соответствующая задача: овладеть тайнами Времени и Пространства. И сильная группа самых блестящих физиков, набранных главным образом из эмигрантов стран с развалившейся экономикой, по нашим сведениям, решила эту задачу!
Одышливый инспектор что-то не то коротко буркнул, не то недоверчиво хохотнул и покрутил шеей, словно форменный воротничок, темный от пота, душил его.
— Какие захватывающие перспективы! — загорелся самый молодой. Да, что ни говорите, а по всему чувствовалось, что он недавно окончил колледж…
— Конечно… — согласился комиссар. — Физика Времени — неисчерпаемый своеобразный детектив Вечности… Кто спорит? Вам, конечно, сразу мерещатся погони по крутым петлям Времени, перестрелка из пересекающихся Пространств, захват преступников на межпланетных космических базах в глубинах Вселенной… Вы насмотрелись фантастических фильмов, мой друг! В действительности же происходят парадоксы, весьма огорчительные для наших заскорузлых полицейских умов! Теперь кражи совершаются в одном времени, а расследование вести приходится совсем в другом; краденое перемещается в параллельных мирах и реализация его происходит во временах и пространствах, о которых мы не имеем даже самого смутного представления; наконец, сами преступники отсиживаются после совершения ограбления где-нибудь в пятом измерении, в отелях будущего. Какие уж тут, к синим чертям в задницу, могут быть следы?! — вдруг взорвался комиссар криминальной полиции, и на сотрудников следственной бригады сразу повеяло страстью и азартом его грозной молодости. — Причем тут наша дохлая дактилоскопия? Нам с нашей примитивной техникой до грабителей просто не добраться! И как бы в подтверждение его слов, подошел с рапортом последний сотрудник из технического отдела. По молодости лет он тоже никак не желал смириться с очевидным поражением.
— Воздух в норме… — доложил он. — И масс-спектрографы ни на что не реагируют. Такое впечатление, что во всем объеме здания ни одной лишней подозрительной молекулы! В общем — никаких следов! Ни малейших!
— Надо бы сказать определеннее, — поправил его комиссар, — никаких следов материальных тел в нашем времени… Я же объяснял вам: все это — неумолимые законы физики… Следы, разумеется, проявятся. Но… нас с вами может уже и не быть на этом свете!
— Но преступление совершено сейчас! — нервно завопил сотрудник технического отдела.
— А я уверен в обратном… — покачал головой комиссар, внимательно наблюдая, как его собеседник пытается прикурить сигарету от зажигалки.
— Вот видите, — негромко сказал он, — и у вас кончилось топливо. Сотрудник с отвращением взглянул на неработающую зажигалку и торопливо сунул ее в карман.
— Не переживайте, — утешил его комиссар. — Нам всем не по зубам это дело…
— Такое ощущение, что меня взяли за горло и душат… — пожаловался фотограф, который так и не сделал ни одного дельного снимка. — И при том — костлявые, но невидимые руки.
— Ты считаешь, что преступники — призраки? Невидимки?
— Не увлекайтесь. Они вполне реальны и осязаемы, как физические тела. Но — в других измерениях времени и пространства. Насколько я смог уловить суть, стены подобного здания, — комиссар обвел взглядом гулкий и пустой вестибюль Музея, — в энном измерении с разверткой по вектору времени могут быть запросто вывернуты наизнанку…
— Значит, и охранная сигнализация, сработавшая в настоящем, — с готовностью умного студента подхватил недавний выпускник колледжа, — в силу замедления течения времени подаст свои сигналы на пульт только в далеком будущем… Представляю себе, какой переполох подымется вдруг в этом пустом здании!
Но никто из следственной бригады не поддержал шутку.
— Что же делать? — туго ворочая языком, спросил одышливый инспектор.
— Ничего… — бросил комиссар, направляясь к выходу. — Мы бессильны. Будущее — в руках преступных корпораций.
Несколько мгновений комиссар опять постоял, следя, как закатные краски играют на белых стенах Музея и как тени пальмовых листьев в косых лучах солнца перемещаются по мраморным плоскостям здания, после чего опустился на сиденье бесшумно подъехавшей машины. Шофер включил было «мигалку».
— Зачем? — поморщился шеф. — Нам некуда торопиться. И это yжe совершенно бесполезно… Потом внезапно опустил стекло и поманил пальцем молодого следователя.
— Думаю, что не за горами то время… вот именно… время, — грустно повторил он, — когда в умах человечества произойдет полная психологическая перестройка. Сменятся моральные категории и соответственно им — законы…
— Что вы хотите этим сказать?
— А то, что преступники, поскольку их — большинство, будут считаться нормальными членами общества, а вот честный человек — преступником.
— Значит, мы будем жить совершенно в различных измерениях? — тоскливо спросил молодой следователь. Комиссару показалось даже, что он прошелестел свой вопрос голосом, похожим на жестяное шуршание запыленных пальм возле здания Музея… Он вздохнул и ничего не ответил. Потом, откинувшись на спинку сиденья, закрыл глаза, словно бы не желая больше видеть окружающий его мир.
Ни в одном из его измерений…
УЧЕНИК ВЕЧНОСТИ
Извозчицкая лошадь нервно дернула ухом, услышав первый выстрел, и сильно тряхнула головой.
В гриву набился снег: порядочно задувало. Второй выстрел донесся сюда негромким звуком, похожим на хлопок открывшейся бутылки шампанского.
Извозная была выбракованной кавалергардской лошадью. И когда очередной порыв ветра принес ей в чуткие ноздри знакомый запах пороха, — острый, кисловатый запах опасности, — она тревожно всхрапнула и несколько раз копнула передними копытами слежавшийся снег.
…Из метельной круговерти, тяжело ступая, появился высокий рыжеватый военный. В глазах его стояли бессильные слезы. Он почти волочил на руках маленького курчавого человека без шапки. Темные волосы второго были запорошены снегом. Лицо его было бледным, а выдающийся заостренный нос еще бледнее лица. Он как-то виновато улыбался и зажимал подвздошье ладонью. Промеж тонких пальцев сочилась темная кровь, быстро густевшая на морозе. Пока рыжеватый бегал за скинутой второпях шинелью, возница бережно укутал кудрявого седока в медвежью полсть, потом причмокнул губами, и санки унесли раненого навстречу начертанной ему судьбе.
Когда печальная поляна у Черной речки опустела, — под сумрачной густой елью на самом краю поляны вдруг зашевелился и стал разваливаться большой сугроб. В свисте налетевшего снежного разряда из сугроба медленно поднялось белое летающее блюдце.
С его настывших обтекаемых бортов осыпались сухие снежные ручейки и тут же подхватывались и закручивались ветром.
Летающее блюдце, цепляясь за еловые ветви, выплыло на открытое место. Гравитационные двигатели встали на полную тягу, — и неведомый космический пришелец белым призраком косо скользнул в низкие злые тучи.
Метель усиливалась. Никто ничего не заметил.
Ничего не пронюхали даже вездесущие филеры из Третьего отделения. И на зеленое сукно стола, обширного, как плац Марсова поля, к всемогущему шефу жандармов Александру Христофоровичу Бенкендорфу не легло ни единого рапорта…
А холодное бесстрастное мировое пространство меж тем торопливо пронизывали импульсы дальней космической связи.
База принимала сообщение с Земли.
— Великий Учитель!
К нашему общему сожалению, запланированный эксперимент под кодовым названием «Эпсилон-173» в Галактике седьмого луча мы вынуждены прервать не по нашей вине. Наши кибер-охранители ничего не могли сделать: ситуация вышла из-под нашего контроля. Физическое вмешательство, как гласит Инструкция, заранее исключалось, дабы не подвергать экспедиционную группу полной и преждевременной расшифровке. И все же эксперимент следует признать удачным. Опытный человеческий экземпляр, выбранный нами для интеллектуального стимулирования, оказался необыкновенно восприимчивым к Голосу Вечности.
Вы можете лишний раз взглянуть на его генную карту и прогноз конструкции личности, высланные вам ранее тридцать семь местных единиц времени тому назад. Все данные однозначно говорили за то, что отмеченный индивидуум обладает высокой степенью неосвобожденной мозговой энергии!
Какие грандиозные перспективы Контроля открывались перед нами! Наш выбор пал на одного из тридцати одаренных детей в привилегированном учебном заведении холодной северной страны, не отягощенной тысячелетними условностями цивилизации. Общаться с мальчиком было легко и приятно. Он сам охотно искал уединения в обширном парке своего Лицея, словно бы подсознательно выбирал удобные для контактов места. Мы регулярно посылали к юному лицеисту нашего фантома-информатора. Усвояемость была поразительной для человеческого индивидуума! В его позднейшем творчестве сохранились даже письменные свидетельства, невольные признания в наличии Контакта. Например, вот один след из его большого, великолепно алгоритмизированного знакового сочинения:
…В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно процветал,
Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал
……………………………
Близ вод, сиявших в тишине,
Являться Муза стала мне…
Разумеется, эти непредусмотренные программой обучения оговорки, наивные откровения были неопасными для нашей Экспедиции. Никто из окружавших юношу ни тогда, ни позднее в видении Музы не был способен предположить наличие прямого общения мальчика-землянина с носителем межкосмического интеллекта!
Мы разработали для мальчика обширную программу на Языке Вечности. В конце концов, мы давно знаем, что Гений — это умение претворить Первозданный Хаос в четкий алгоритм мысли. А выражается ли его сущность в строгой упорядоченности звуковых колебаний, в сочетаниях письменных символов или в формулах познанных законов Вселенной главным остается одно: Преобразование Впечатления в Деяние.
Великий Учитель! Наш Ученик опередил свое время — по самым приблизительным подсчетам — по крайней мере на двести-триста лет по земным меркам.
Не подлежит никакому сомнению, что концентрированное мышление нашего подопечного, хоть оно и не успело развернуться полностью, разложенное по направленному вектору времени-пространства, окажет сильное влияние на позднейшее искусство землян. На нем уже сияет невыцветающая печать Вечности!
К сожалению, люди в настоящий момент космического равновесия еще не способны в полной мере оценить и воспользоваться плодами межгалактического Разума. Они насильственно прервали наш эксперимент убийством и, осквернив себя в данную галактическую минуту, долго еще не смогут претендовать на имя гуманоидной космической расы. Они еще не понимают управляемой природы дарования и стихийно поклоняются Гению, как чуду. Они еще долго не поймут, что Гений — это норма. Великий Учитель!
Мы покидаем третью планету, именуемую Земля. Мы уносим с собой добрую память о нашем ученике.
На земном языке его имя звучит так: А-л-е-к-с-а-н-д-р-ъ П-у-ш-к-и-н-ъ…
ГОЛОС КРИСТАЛЛОВ
Посвящаю моему учителю — академику Илариону Иларионовичу Шафрановскому, кристаллографу и поэту, своими работами подсказавшему мне идею написания этого рассказа.
«Если Вернадский прав, и ноосфера действительно существует, окружая нашу Землю аурой информации, подобно газовой атмосфере, то она должна представлять собой материально выраженную сущность… — размышлял он, ощущая мучительную трудность, с которой его мысли продирались к решению поставленной проблемы по неисповедимым путям мозговых извилин. Следовательно, должны существовать и материальные носители идей, циркулирующих в ноосфере. Должен быть некий эквивалент природного Интернета! И ежели Интернет электронное порождение человечества, то что же служило в Природе носителем информации в каменном веке?
Ведь волосатый человек существовал, — стало быть, мыслил?! — он невольно хмыкнул от легкомысленно брыкающейся формулировки. — И что ж тогда играло роль, так сказать, лазерного диска?!
…Ну, а „письменный“ или „еврейский“ камень? Рунические знаки природы?! Уж не пыталась ли она, когда на земле появление живого было еще весьма проблематичным, — в безмолвные времена образования пегматитов предвосхитить человеческую письменность?! А может быть, зафиксировать таинственные послания вездесущего Космоса, которые наш слабый и неразвитый мозг просто не в силах расшифровать?!
Что же, гипотеза не хуже других; в сторону ее, в глубину, в мозговой запасник! Не отвлекаться на эффектные вопросы! А ведь есть еще рисунки саблезубых тигров и мамонтов на стенах первобытных пещер, и египетские пиктограммы в захоронениях фараонов; и, наконец, десять божественных заповедей, данных Моисею на горе Синай… Конечно же, существовали каменные скрижали — вполне почтенные носители информации, но все это — не то, нет, не то… Какими же, самыми упорядоченными и практически вечными структурами обладает Природа? Что может работать в ней для закрепления мыслей, носящихся в буквальном смысле слова — в воздухе, так сказать — на запись? И отвечал сам себе: — Конечно же, кристаллы!»
Кристаллы… Загадочные, упорядоченные формы, отлитые в Хаосе Вселенной. Планеты — круглые, звездные скопления — шаровидны, как и наши головы, галактики — спиральны. А тут — кристаллы! Кубики, ромбики, многогранники, острые углы… Не бывает же прямоугольных или квадратных орбит, не бывает! Из Хаоса нельзя извлечь информацию, нужна некая упорядоченность. Язык, любая знаковая система — это как раз упорядоченность, структура… Конечно же, спору нет, — главным носителем и передатчиком информации является сам человек: из уст в уста, из поколения в поколение тянется бесконечная золотая (нержавеющая и драгоценная!) цепь разума. Но как же непрочна сама материальная органическая основа человеческой особи! И век самого долгоживущего человеческого существа все равно оскорбительно недолог, да и при жизни накапливаются «шумы», сбои в конструкции: раны, болезни, катастрофы… И вдруг знаменитый академик с горечью хлопает себя по лбу, вспоминая элементарную формулу и растерянно шепчет: «Забыл…» Нет, человек — хранитель ненадежный…
Деревья? «О чем лепечут нам осины своим осенним языком»? Говорят же о них — шепот листьев…
Человек в принципе похож на дерево: корни, ствол, ветви-руки, крона волос. Но главное-то, разумеется, структура — упорядоченность, система, повторение элементов, значит — симметрия. У идеального дерева (по форме — конус или шар) плоскостей симметрии бесконечное множество: его можно мысленно поворачивать, и общий рисунок от этого не меняется. А человек? В условиях поля земного тяготения у всего сущего должна быть хотя бы одна плоскость симметрии. Это универсальный принцип — хоть для ползающего крокодила, хоть для прыгающего кенгуру, хоть для стоящего человека.
Человек, понятное дело, не кристалл, но его условно можно разрезать пополам — по середине носа, рта (клык налево, клык направо), ямочку пупка пополам, пенис — расцепляется вдоль, как палочка, точно так же — и мошонка (замечали — на ней шов?!), яичко в одну сторону, яичко в другую…
Сердце вот только не вписывается в эту билатеральную — двубокую симметрию. Почему оно у нас одно — и слева? Самый загадочный орган, Бог его знает… Еще будучи школьником, он с уважением и даже с некоторой опаской приглядывался к кристалликам поваренной соли, — соль была крупная, немолотая, мокрая, серая. Вещество, с которым любой из людей, живущих на планете Земля, сталкивается, не задумываясь, каждый божий день!
Каждая мокрая крупинка — это был кристаллик с примитивнейшей структурой, по сути — кубик, начиненный поровну атомами натрия и хлора. Хлористый натрий… Минералог сказал бы: галит.
Хлор… — отравляющий газ, который почему-то в микроскопических дозах необходим всем живым существам с горячей кровью!
«Натрий-хлор… — как заклинание шептал он простую, со школьного курса химии знакомую формулу, — натрий-хлор…» И ощущал, в пальцах перекатывая кристаллик: шесть скользких граней, двенадцать ребрышек, восемь колющихся трехгранных углов на вершинках кристаллика, где сходятся ребра. Они-то и покалываются… А опусти щепотку этих кристалликов в кипящую воду, — мгновенное вспенивание, чуть слышное шипение быстрых пузырьков — и бесследное исчезновение. Растворение в иной субстанции — разве это не смерть кристалла?!
С детства ему нравились загадочные по звучанию слова: — «ромбододекаэдр», «дискаленоэдр» или «тетрагонтриоктаэдр»…
Чуть позднее он узнал, кстати, что тот самый кубик серой поваренной соли называется тоже красиво: «гексаэдр». Попросту — шестигранник. А таинственный, как остров Тристан-да-Кунья, тетрагонтриоктаэдр относился к семейству восьмигранников, присущих алмазу…
Его никогда не манили путешествия в дальние страны. «Как странно — говорил он друзьям, — что люди пользуются известностью и славой только за то, что они видели глазами, а не умом! И к тому же — любая, самая далекая, самая экзотическая страна — для кого-то родина… Мы, европейцы, несколько тысячелетий казались китайцам дикарями. И наконец, самое главное: в любой стране, никуда не выезжая, можно путешествовать в глубь вещей!» Он любил приходить в свою лабораторию утром раньше других сотрудников и смотреть на большие аквариумы с различными насыщенными растворами, следить, как с тихим шорохом вращаются пропеллеры, равномерно перемешивая питательную среду; наблюдать день за днем, как медленно поворачивающиеся на тонких нитях крохотные кристаллики растут, приобретают четкий узнаваемый облик, блеск законченных граней и невероятную затейливость формы. Форма кристалла — это его лицо, выразительное и резко отличное от других. Кристаллы — это ограненная красота, построенная по строгим, понятным законам. Размышляя о свойствах природных структур, он всякий раз вспоминал всеобъемлющее определение того, что есть кристалл: «Кристаллами называются все твердые тела, в которых слагающие их частицы (атомы, ионы, молекулы) располагаются строго закономерно, наподобие узлов пространственных решеток…»
Ему нравилось рассматривать всевозможные огранки, которые изобрела Природа, словно бы забавляясь и играя самыми простыми вещами. Детский кубик — гексаэдр — вдруг превращался в двадцатичетырехгранник только потому, что на каждой плоскости куба вдруг вздумалось вырасти по плоской четырехугольной пирамиде!
Для кристаллов алмаза и шпинели характерны формы чистого октаэдра, — восьмигранника: словно бы две четырехгранные пирамидки спаивались своими основаниями. И если на каждую грань такого октаэдра поставить выпуклое сооружение из трехгранников (а каждая такая грань — в свою очередь, четырехугольная!), то такое изысканнейшее изделие называется звучным и теперь понятным термином: тетрагон-три-октаэдр… Простой девяностошестигранник! А ведь кристаллы рождались вытянутыми, с тремя, четырьмя или шестью гранями и замысловатыми вершинками. Сколько же тут можно нафантазировать! Теперь он внутренним взглядом — знанием, воображением — осязал, ощущал, представлял себе кристаллическую структуру галита, условную «решетку», где каждый ион хлора силой валентных связей удерживает четыре иона натрия… Впрочем, можно и наоборот: каждый ион натрия, сидящий в «узле» решетки, окружен четырьмя ионами хлора… Симметрия, доведенная до совершенства!
Симметричность до умоисступления! Симметричность до… до безумия!
Говорят, золото — царь металлов. Тогда алмаз — царь кристаллов. Адамант — «несокрушимый»… О нем говорят с придыханием: «драгоценность». По сути — крайне неуклюжее определение: «дорогая ценность»! Смешная тавтология, типа выражений «мокрая вода» или «масло масляное»… Но — впечатляет!
В природе алмаз вообще редкость. Хороший крупный, чистой воды прозрачный кристалл — редкость неимоверная! Такие кристаллы известны по именам, как царственные особы. Знатоки-ювелиры знают их в лицо, подобно тому, как киноманы знают в лицо своих кумиров… Кристаллы напоминают творческие натуры, — усмехнувшись про себя, сделал он неожиданный вывод — рождаются на свободе, но проявляются в эпохи исторических катаклизмов, при огромной температуре социальных взрывов или огромном давлении власти. Давление на свободный рост кристаллов — это своеобразная цензура Природы! В этом смысле алмаз, безусловно, сходен с талантом: талантливый человек — тоже крайняя редкость. И разве гений, по своему изначальному одиночеству в пустой человеческой породе — не такая же точно неимоверная редкость?!
Его поражало, что неживые минералы, сверкающие гранями изысканных кристаллов, обладают более высокой организованностью, чем человеческое тело, — тоже, по сути, кристалл, но зыбкий, текучий, всего с двусторонней примитивной симметрией… А ведь и человек, и травинка, и кит, и кусачий комар, как и алмаз, рубин, изумруд или гранат — состоят из одних и тех же элементов: углерода и кальция, хлора и фосфора, железа и алюминия… Природа в своем бесконечном разнообразии оказывалась удивительно экономной, по-домашнему скопидомной в своем обширном хозяйстве, именуемом Вселенной. Он с постоянным восхищением растирал в руках комочки почвы вместе со слабыми корешками травинок, подносил к носу, вдыхал странный, неопределенный и таинственный запах вечной субстанции, именуемой землей-кормилицей… Он четко осознавал, что эта горстка чернозема — всего только прах, пыль, мука вечности, смесь мертвых минералов, перемолотых жерновами времени…
Живое и неживое… Початок кукурузы — спаянные воедино граненые зернышки — разительно напоминают друзу кристаллов! Где же проходит та неуловимая грань меж ними? И не уставал поражаться постоянству природного чуда, когда из этого смешения мертвых частиц подымается пшеничный колос, неся в золотистой гордой головке зерна хлеба — основу земной жизни. Он понимал, почему початок кукурузы — гигантский колос — был зримым богом древних народов!
Ему очень нравились официально затвержденное сухой наукой определение цвета минералов, — как бы неотъемлемая принадлежность живой природы: травяно-зеленый, густоспаржевый, грязно-малиновый, мясо-красный, бледно-гиацинтовый, винно-желтый, бледносоломенный, вишнево-красный, молочно-белый…. Одно удовольствие перечислять! Старики, взять того же академика Николая Ивановича Кокшарова, великого минералога, понимали и любили жизнь! Да сам Плиний утверждал, что лучшие сапфиры должны иметь… чисто васильковый цвет! И еще вспомнился Плиний: «Зелень деревьев доставляет большое удовольствие, но с зеленью изумруда не может сравниться никакой предмет…» Вот и готовый перенос, перевертыш: не потому ли мы говорим: «изумрудная трава»? Что изначально?! У алмаза есть родной брат, по составу — тот же чистый, без примесей, углерод. Но вот структура…
Он брал в руки карандаш с мягким грифелем и проводил им по антарктической белизне бумажного листа четкую черную линию, — бессловесный след разума. Разума, ибо та черная линия, прямая и безмолвная, могла тут же вздыбиться, сломаться, разбрызгаться на столбики, палочки, закорючки, — буковки, и тогда волшебно рождался Смысл… Какое же божественное предназначение оказалось у обычного углерода! И опять он видел незримую кристаллическую структуру графита, плоско размазанную по листу, — преображенная органика, продукт вторичной переработки целлюлозы, здесь служила для проявления свойств неорганики.
Характер графита — мягкий, податливый. Тоже мне, послушный слуга, носитель Разума! А его родной брат — проявляет, так сказать, природную твердость? Неужели все дело в…характере?! Обладают ли атомы характером? Или — памятью?! Ну, а молекулы? Интересно, — а не связан ли «талант» кристаллов с их величиной? Мелкое дарование крупное дарование, а? Зернышко — и гигант. Ведь бывали же кристаллы кварца, нормальной окиси силиция, длиной до двух метров! А в норвежских пегматитах, — рукой подать от Кольского полуострова! — встречались кристаллы полевого шпата длиной до десяти метров! Этакий «кристаллик» весом в сотню тонн… Да ведь ты и сам видел в пегматитах Карелии шестигранник слюдымусковита площадью в несколько десятков метров, которым можно было покрыть приличную танцевальную площадку… Ну, а ежели представить себе такой кристаллище… изумруда?! Или — алмаза?! Да ювелиры всего мира просто чокнутся! Хотя и малый кристаллик алмаза — это кристалл…
Непонятно, — то ли щедра безудержно, то ли бездумно расточительна матушка-природа. Нет, гигантизм — это не выход…
«Как это там у Пушкина — в смысле возникновения идеи? „И даль свободного романа я сквозь магический кристалл еще не ясно различал“? Разумеется, кристалл — это природное совершенство. Но и стихи — это тоже совершенство в своем роде, внутри хаотичной прозы. И между высшими формами организации мира материального и мира духовного должна, непременно должна существовать какая-то связь! Но — какая? Прикинем… Кристалл — это несомненно информационная матрица с весьма высокой упаковкой. А стихи — это же кристаллические структуры языка! — и он ахнул от внезапно сверкнувшего в мозгу озарения.
Натрий — хлор, натрий — хлор, Nа-Сl, Nа-Сl, А-Б, А-Б… А и Б сидели на трубе… А, может быть, эти самые А и Б играли на трубе?! В темную, безлунную ночь — сидели и дудели? Мчатся тучи, вьются тучи, Невидимкою луна… Ударный слог — безударный, ударный — безударный, А-Б, А-Б, Nа-Сl, Nа-Сl… U-//U-//U-//U-//U-//U-//U-//U Да это же — кристаллическая решетка! Должно существовать взаимопроникновение систем… Проникновение и — закрепление… Должно!»
В конце концов после долгих проб и ошибок, разочарований и неудач он создал свой Преобразователь.
Здесь не место подробно рассказывать о принципах конструктивного решения и особенностях работы этого уникального прибора. Пока еще — это тайна изобретателя, тем более что до сих пор это изобретение в силу бюрократических проволочек не запатентовано…В тот памятный вечер, движимый импульсом, свойственным опытным летчикам-испытателям он почти бессознательным движением цепко схватил свою коллекционную гордость — редчайший образец турмалина, обычно в горных породах угольно-черного, мрачного, а у него — столбик с тремя чуть выпуклыми гранями, прозрачными, как горное озеро, просвеченное косыми лучами закатного солнца, — весь праздничного, радостного розового цвета. Он укрепил уникальный кристалл в держателе и направил на него сканирующий луч… И вдруг… впрочем, почему же — вдруг?! Он ведь ожидал этого события, размышлял над ним и можно сказать точнее: прогнозировал результат. И все же, материализация результата — как подъем на горную вершину: есть ощущение достигнутого, но уже нет сил полной грудью вдохнуть разреженный воздух… И кристалл засветился, зазвучал, заговорил…стихами!
…Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты…
Звук был странный, даже, пожалуй, неприятный, без человеческих «голосовых витаминов»: лишенный модуляций, тонких особенностей выговора, придающих голосу теплоту и индивидуальность, без интонаций, — ровный, бесстрастный, искусственный Голос. И если это был голос Природы — что же еще было надо?!
Но смысл! Какой божественный смысл!
И грустно я так засыпаю,
И в грезах неведомых сплю…
Люблю ли тебя — я не знаю,
Но кажется мне, что люблю!
«Конечно, — со сладкой усталостью альпиниста, с трепетным нытьем мышц и колотьем в сердце думал он, — тригональная сингония, следовательно, — трехсложный размер… Идеальная закономерность!»
Немного смущаясь от невозможности объяснить причину, он попросил у жены алмазную сережку — старинную фамильную реликвию.
— На время… — покашливая, сказал он.
— Ты что, стекло собираешься резать —?недоверчиво спросила жена, но послушно вынула сережку. — Как говаривала моя бабка, — для милого дружка и сережку из ушка… Только ты уж ее не теряй, ладно —?и протянула ему искрящийся кристаллик на узкой розовой ладошке. Под считывающим лучом Преобразователя алмаз сверкнул счастливым радужным огоньком, и тут же послышался его голос:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты…
Старинный алмаз был тоже — самой чистой воды! Плоская шестиугольная пластинка слюдымусковита, легко расщепляющаяся ножом на тонкие прозрачные листочки, так же легко, словно бы сама собой, расслоилась на двустишия:
Поздняя осень. Грачи улетели,
Лес обнажился, поля опустели,
Только не сжата полоска одна…
Грустную думу наводит она.
Травяно-зеленый столбик безупречного уральского изумруда из Мурзинки, шестигранник с загадочными переливами внутри граней выдал торжественный шестистопный ямб:
…Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит
И славен буду я…
А веселая, лилово-сиреневая щеточка бесхитростных кристалликов аметиста вдруг выдала такую лихую россыпь неожиданных и не слишком цензурных частушек, что он долго не мог отдышаться после охватившего его приступа неудержимого хохота… «А что, — озорно подумалось ему тогда, — ежели на „Кохинуре“ — „Горе света“ записана великая „Махабхарата“, — тогда вполне может быть, что на алмазе „Орлов“, вделанном в скипетр русских императоров, целиком записан „Евгений Онегин“… Кто выше в своем ранге перед лицом вечности — поэт или царь? Ничего, — мы еще до Госхрана доберемся!»
Да, конечно, спору нет — Природа заготовила впрок для обладающих разумом сундуки с сокровищами. Но наши жадные, бесконтрольные руки быстро вычерпывают их, и во многих сундуках, — нефтяном, свинцовом, серебряном — уже виднеется дно! Те же мурзинские копи, месторождения знаменитых уральских изумрудов — лучших в мире! — уже полностью исчерпаны, выметены подчистую. Тем не менее, на всей нашей неутомимой планете продолжают рождаться кристаллы — искусственные алмазы, сапфиры, рубины. Красные камешки безотказно работают в лучших часах известнейших фирм, — хотя не могут приучить нас к точности…
Безупречной формы кристаллы — шедевры ювелирной техники! — используются в лазерных установках и для наведения на цель ракет с ядерными боеголовками. Смертоносный луч инженера Гарина мерцает на грани добра и зла зловещим рубиновым оком… Его всегда поражало, как — в принципе, технически примитивно — делаются искусственные рубины. Ведь они всего-навсего — окислы алюминия! В особых жаропрочных кристаллизационных печах сверху равномерно сыплется очень тонкий порошок окиси алюминия сквозь пламя гремучего газа при температуре чуть выше двух тысяч градусов. В сущности, температуре плавления вулканической магмы в земных глубинах… Алюминиевая пудра плавится и в виде капелек падает вниз, на тугоплавкую подставку. Получаются кристаллические образования в форме маленькой груши или крошечной бутылочки, поставленной вверх дном. Но ведь эти самые капельки искусственного дождя — хотя бы на мгновение! — но пронизывают ноосферу!
Он с сомнением осторожно взял пинцетом рубиновую бусинку, — «булю» — не пулю! — и вставил ее в держатель Преобразователя. И капелька ожила, зазвучала:
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди…
На широко раскрытых глазах Природы еще не высохли кровавые слезы войны…
КРЫЛЬЯ
Прокаленный солнцем сухой воздух над кремнистыми критскими скалами оставался неподвижным целый день. И только к вечеру с юга, со стороны Африки, потянул едва ощутимый лбом и щеками ветерок.
Дедал в легком просторном льняном хитоне стоял на плоской площадке одной из дворцовых башен и смотрел на солнце цвета остывающей в плавильне меди, которое заметно скатывалось к линии горизонта, четко прочерченной на границе неба и моря. Морская вода не была ни голубой, ни синей.
У греков вообще не существовало в языке слов, означающих эти цвета. Слепой аэд со странным для слуха именем Гомер назвал море своих героев «виноцветным». Да, пожалуй, именно такое вино он пил тогда — там, в далекой прежней жизни — густое, фиолетово-красное вино, привозимое в больших глиняных пифосах с острова Хиос прокопченными, как рыбы, курчавыми финикийцами. Это вино тяжело плескалось в фиале, подергивалось на свету маслянистой радужной пленкой — и тогда его цвет и впрямь точь-в-точь совпадал с цветом моря на закате… И в глубине его просверкивали тусклые золотистые искорки. Вот как сейчас. Прав старик Гомер…
Дедал глядел в сторону Греции… Камни квадратной башни, остывая от дневного зноя, еле уловимо потрескивали. Отсюда, с башни дворца, не было слышно, как ветер шелестел узкими серебристыми. листьями в оливковых рощах, оглаживал пористые щечки еще зеленоватых незрелых апельсинов. Ветер дул вдоль вытянутого тела острова немного наискось — и вместе с ним летели в сторону родины птицы…
И опять — в который уже раз! — Дедалу померещилось, будто стоит он не на башне построенного им дворца, а у обрыва беломраморной скалы, на которой возвышался Афинский Акрополь. И с криком падает вниз его племянник Тал… Как случилось, что рука Дедала, движимая злой волей богов, толкнула мальчика? Конечно, ум Дедала мутился после большого пира, устроенного афинянами в его честь. Да, его, Дедала, называли великим скульптором, и горожане славили его последнюю статую. А хиосское вино было терпким и крепким, и его было очень много, и он, подобно далеким северным варварам, пил его, не разбавляя холодной родниковой водой. Напрасно… Да… В голове шумело, словно море в полосе прибоя. Опираясь на плечо племянника и пошатываясь, как пьяный Силен, выбрался Дедал на свежий воздух. Но какая злоба мгновенно ослепила его? Бесспорно, Тал был очень талантлив и изобретателен, и мог бы своим мастерством превзойти Дедала в будущем. Сейчас он помогал скульптору и был его лучшим учеником. Но умный помощник — всегда угроза! Неужели — втайне от себя самого — он желал Талу зла? Нашлись свидетели убийства — нашлись и завистники, считавшие убийство умышленным и требовавшие для Дедала смертной казни. О боги, боги! Какое горькое похмелье, ухмыляясь, подсовывает нам жизнь!
Икар, конечно, не таков… Он добр и послушен, он сумеет использовать, но он не сможет создать!
А Дедал и здесь, на Крите, после тайного побега, построил чудо света. Только, пожалуй, он один — архитектор и создатель — мог бы войти в придуманный им Дворец и безошибочно пройти по всем его залам, помещениям и кладовым, запутанным галереям и переходам: ведь весь план Лабиринта по-прежнему отчетливо существовал у него в мозгу. Уже одиннадцать долгих лет…
Дедал помнил, как впервые у него зародилась смутная идея. Четырехлетний Икар играл на дворцовой стене у его ног. Он урчал, как сытый щенок, довольный жизнью, мял в руках воск, из которого Дедал лепил ему смешные фигурки… А в тот раз забавлялся тем, что пускал по ветру перышко, легкое, как овечий пух. Перышко взлетало, подгоняемое дыханием ребенка. И, вращаясь, мягко опускалось на каменную кладку. Что-то было в этом, какая-то тайная связь: ветер, перышко и воск. Воск, перышко и ветер… Он взял белое голубиное перышко из рук сына и с силой дунул. Почти невесомое, оно вырвалось у него из пальцев и унеслось вниз со стены — в сторону Греции. Перышко из белого голубиного крыла…
Крыло — и ветер!
Как-то почти неосознанно он смастерил модель крыла, примерно в три раза больше голубиного и, сидя в мастерской, медленно, словно бы опахалом, обмахивался им, ощущая упругое сопротивление воздуха.
Икар неожиданно вошел в мастерскую и застал отца за этим занятием. Задумчивый, сосредоточенный на тайной работе мысли, взгляд Дедала не сразу задержался на сыне.
— Птицы свободны… — с тяжким вздохом сказал Дедал. — Для них нет предначертанных дорог. Свободными… — и он сильно взмахнул моделью крыла, так что оно со свистом рассекло воздух, — свободными их делает это! Но человек умнее птицы, и он должен научиться летать!
— Ты… ты сделаешь нам крылья? — задохнулся от восторга и сладкого ужаса Икар. — Как у птиц?
Дедал покачал головой.
— Нет… — твердо отчеканил он. — Машущие крылья — нет! На это может рассчитывать только глупец. Боги дали разную силу птицам и людям. Для того, чтобы понять это, достаточно самого простого опыта. Встань здесь, — приказал он сыну, — и попробуй, не сходя с места, взмахивать руками. А я буду вести счет… твоей забаве. Долго ли ты сможешь выдержать? Икар с охотой включился в игру. Он с улыбкой взмахивал и взмахивал вытянутыми в сторону руками с сомкнутыми вместе пальцами. Но вот… вот его взмахи стали медленнее, он стал подымать разведенные руки с трудом, с явным усилием. И наконец… Его губы скривились от досады и удивления.
— Я… я не могу больше поднять рук! — пожаловался огорченный юноша. — У меня болит… тут и тут… — он ткнул пальцем в плечо и в локтевой сгиб. Дедал жестко усмехнулся.
— Вот видишь… А птицы летают целый день, и у них не отнимаются руки от боли. Нет, сынок. Надо следовать разумным законам природы. Ты заметил, что коршун, высматривающий добычу, или горный орел могут долгое время парить над землей…
— …не делая ни единого взмаха! — радостно закричал Икар. — Значит… значит…
— Это значит, что воздух, эфир — среда, на которую можно опираться. Зачерпни морскую воду в ладони — она прозрачная и мягкая. Но она держит на себе деревянные корабли! А воздух наполняет парус. Паруса заменяют судам крылья, сынок! И если я не могу уйти от Миноса ни сухим путем, ни по морским волнам, то ведь открыта же дорога неба! Всем владеет богач Минос, но даже он не может владеть воздухом!
Дедал шел по тропинке, истертой в пыль. Она облачками подымалась за каждым его шагом. Сбоку от тропинки слышалось дробное цоканье овечьих копытцев, направляемых пастухами в загоны.
Он двинулся вдоль изгороди, за которой светились налитые соком виноградные гроздья. Под подошвами его сандалий сухо хрустели прошлогодние панцири виноградных улиток. Управляющий дворцовым хозяйством царя Миноса в тонкой белой тоге с цветной каймой по вороту и подолу встретил его, приветливо вытянув руку ладонью вперед и вверх.
— Опять остановились насосы, подающие морскую воду в бассейны, — скупо сообщил он.
— Я посмотрю… — так же коротко ответил Дедал. Да, он был великий скульптор, архитектор и изобретатель — но он был подневольным человеком. Золото не искупало неволи…
Багряный виноградный лист, оторвавшись от породившей его лозы, перелетал через ограду и планируя лег к его запыленным сандалиям. Дедал поднял его и долго рассматривал зубчатую ткань листа, рассеченную прочными на разрыв жилками. «Вот он — мой путь… — сказал себе Дедал. — Основа… И — единая плоскость…»
В своей мастерской, куда был запрещен доступ всем, кроме сына, он сделал гибкую прочную раму из расщепленного одеревеневшего ствола заморского тростника, скрепив ее скрученными воловьими жилами. На этой раме он сплел хитроумную сеть наподобие рыболовной, только с очень мелкими ячейками, и набрав мешок птичьих перьев на хозяйственных задворках, укрепил их в ячейках сети льняными нитками и белым пчелиным воском. Получилась легкая и надежная конструкция.
К раме он приделал кожаные сыромятные петли — для рук и туловища — и засмеялся от радости.
В тайном месте острова, сильно разбежавшись с откоса, с рвущейся вверх рамой за плечами, он сумел оторваться от земли и несколько долгих мгновений парить в вечереющем воздухе. Теперь можно было открыться Икару.
Мальчик быстро овладел тренировочными полетами. Делал изготовил вторую раму для сына. И наконец, настал тот день…
— Слушай меня, сынок… — сказал Дедал. — Завтра на рассвете с попутным ветром мы улетим с Крита. Ты будешь лететь за мной. Не отставай и не перегоняй меня. Не спускайся слишком низко к морю, чтобы соленые брызги не намочили и не утяжелили перья. Но и не подымайся слишком высоко к солнцу, чтобы его жаркие лучи не растопили воска. Держись разумных пределов, и тогда наш полет будет безопасным. Таясь от всех, еще ночью они перетащили свои рамы на верхнюю площадку большой башни. Рассвело. Потянул сильный устойчивый ветер. Они сотворили молитвы богам-покровителям — и Дедал первым продел руки в кожаные петли. Сильно разбежавшись, он оттолкнулся и спрыгнул с башни навстречу воздушному потоку. С изумлением следил Икар за отцом, который парил в воздухе подобно гигантскому орлу.
— Ну, что же ты? — поманил тот сына. — Смелее!..Дедал, как и было условлено, летел впереди, не оглядываясь, поскольку это было и невозможно. Он следил за режимом полета, то поднимаясь, то опускаясь немного, будучи абсолютно уверенным, что сын, как ведомый, послушно повторяет его маневры. А Икара, конечно, опьянило ощущение небывалой свободы. Свобода кружит и не такие головы!
Он набирал полную грудь свежего утреннего ветра, пахнущего солью и водорослями, вопил от восторга нечто нечленораздельное, закладывал крутые рискованные виражи, с трудом выправляя податливый аппарат, и с любопытством снижался над каким-нибудь тихим зеленым островком, чтобы поглядеть на человеческую жизнь сверху, — с высоты птичьего полета. Тогда он видел, как внизу скользила по бурой выгоревшей траве или по песчаному берегу его собственная крылатая тень…
Редкие в этот час ранние рыбаки и мореходы, с отверстыми от потрясения ртами наблюдавшие их полет, были уверены, что видят двух вольных богов, скользящих над водным пространством. И одни — в зависимости от характера — падали ниц на дно лодки или палубы судов, а другие — цокали языками от восторга и зависти. За плечами мальчика от стремительного движения посвистывали пестрые перышки на раме.
— Примите благословение богов! — озорничал Икар, пролетая над большой лодкой, где вытягивали на борт сеть, блестящую от бьющейся в ней рыбы. — Удачи в ваших делах! Он и впрямь чувствовал себя богоравным, рожденным для добрых дел и славных подвигов. И незаметно для себя самого начал подыматься выше и выше, к солнцу, к той невидимой дороге, по которой ходит слепящий бог Гелиос.
И вот уже лодка с рыбаками кажется продолговатой половинкой грецкого ореха… Небо было безоблачным, а светило — горячим и безжалостным. Прямые его лучи жадно ударили в раму, и светлый пчелиный воск стал быстро размягчаться и таять… Ветер начал легко срывать перья и оголять ячейки. Надежный воздушный поток не встречал сопротивления, и подъемная сила исчезала, подобно воде, которая неумолимо просачивается сквозь решето… Икар понял это и стал икать от страха. На его истошный крик Дедал смог вернуться не сразу. Он только увидел издали, что сын больше не планирует, а несколько раз перевернувшись в воздухе, переставшем быть опорой, теряя с рамы последние перья, нелепо изломанный, глухо ударился о поверхность моря. Плавать он не умел — сразу погрузился в воду. Его жалобный, словно у большой раненой чайки, крик подобно занозе застрял в ушах отца. У Дедала пресеклось дыхание. Тело сделалось непослушным и тяжелым, стало деревенеть, и он испугался, что рухнет за сыном. Если бы он мог, он бы закричал или застонал, но ни крик, ни стон нельзя было выдавить из одеревеневшей гортани. Он не мог ничем помочь. И не мог снизиться: это означало бы еще одну бессмысленную гибель. Неужели, о боги, его настигла кара за ту, давнюю вину? Неужели он платит собственным сыном за гибель талантливого племянника Тала?!
На слабой ряби виноцветного моря плавала только горстка мелких пестрых перышек… Так вот какова она — цена за горький путь познания и свободы! «Сынок… сынок… — мучительно и беспомощно взывал Дедал, делая широкие печальные круги над местом гибели мальчика. — Ну почему ты не внял моим советам? Почему?! Вот вечная проблема отцов и детей… Если бы можно было вложить в них свой выстраданный опыт! Но нет… Каждое поколение рождалось и будет рождаться вновь и вновь для повторения своих собственных ошибок. А ведь сыновья становятся крылатыми за наш, отцовский счет… Ах, сынок, сынок… Горе мне, горе!»
Дедал благополучно дотянул до берега. И там, в полном одиночестве, проклял тот день и час, когда в его мозгу зародилась сумасшедшая идея побега с Крита воздушным путем. Это был путь богов, и этот путь всегда оказывался преждевременным для человека. Он изломал и сжег свои крылья на пастушьем костре, и плакал от горького вонючего дыма, наблюдая, как трещат и плавятся в огне пестрые перья…
Дедал жил еще долго и счастливо. У людей странная память: давнее его преступление — убийство Тала — прочно забылось, но все помнили и прославляли нелепую смерть Икара. Глупые восторженные художники изображали на черно-красных вазах, как он, Дедал, привязывает юноше крылья, похожие на лебединые. Дедал только усмехался в бороду, начавшую седеть — и не поправлял невежественных художников. Этим неучам все равно бесполезно объяснять, что подъемная сила таких крыльев мала для человеческого тела… Дедал, повторяю, долго и счастливо жил в Сицилии, у царя Кокала. Он изобрел топор и бурав, принимал щедрые подношения современников, но никогда больше не возвращался к своему великому и печальному, летучему изобретению — дельтаплану…
КОРРИДА
Бык был белым.
Вероятно, кому-нибудь, особенно в такой жаркий полдень, он мог показаться огромной кучей сливочного мороженого. Однако, Эгина сознавала, что это не так… Он медленно топтался у выхода на арену древнего каменного амфитеатра, огражденную сделанными по специальному заказу стальными решетками. Под его тяжелыми копытами хрустел свеженасыпанный песок с побережья — тоже белый, с почти неуловимым розовым оттенком за счет обломков мелких ракушек. Влажный и хорошо укатанный песок. Когда Эгина шла по нему, под подошвами ее сандалий с золочеными ремешками, завязанными высоко над щиколотками, похрустывали нежные раковинки.
Бык был белым, за исключением большого пятна на мощной груди, которое казалось сероватым, словно бы у него под короткой шеей была подвязана мокрая салфетка. А вот его рога острые, длиною фута в полтора каждый, разведенные в стороны, тщательно отполированные и выкрашенные, сияли пронзительным ярко-алым цветом. Цветом крови.
Двое ассистентов (или — служителей?) в полном вооружении древнегреческих гоплитов, в высоких шлемах с гребнями из крашеных в разные цвета конских волос сквозь прутья решетки покалывали быка меж грандиозных ребер своими копьями, понуждая его выйти на середину арены.
Эгина — маленький, невольно съежившийся от страха комочек плоти с задних скамей амфитеатра, расположенного на склоне холма, казалась хрупкой белой бабочкой, случайно опустившейся в центре круга, очерченного прочной решеткой. Но задние, полуразрушенные и изъеденные солеными ветрами, а главное — временем, каменные скамьи оставались пустыми. В расщелинах между рядами росла жесткая упорная бурозеленая трава. Всего несколько десятков ярко одетых мужчин и женщин сидели в первых рядах театра, а ведь каких-нибудь два с половиной тысячелетия назад, в четвертом или пятом веках до нашей эры он вмещал на своих представлениях до десяти тысяч зрителей. Вернее сказать мужчин, ибо зрителями древнегреческих трагедий могли быть только мужчины, а женщинам под угрозой смерти! — было запрещено посещение подобных зрелищ. Даже на этом островегосударстве, небольшом клочке земли вдали от метрополии. И вот теперь — женщина стояла на древней сцене, превращенной в арену!
Бык, в последний раз глухо взревев от боли, тяжело переступая копытами, двинулся к ней, склонив массивную голову с огромными красными рогами. Цвета крови. Ничего не скажешь — на фоне белого песка это зрелище выглядело весьма эффектно! Зрители зааплодировали.
Порыв ветра с моря вздернул на Эгине коротенькую девичью тунику и показал зрителям, что под нею — только ничем не защищенное тело. В правой руке девушка неумело сжимала почти бесполезную игрушку — бронзовый клинок с двусторонним лезвием длиной не более восьми дюймов.
Белый бык вдруг всхрапнул, яростно копнул землю задними копытами и так же, набычившись, то-есть, с нагнутым лбом и выставленными рогами — бросил свою тушу на девушку. Быстро и неожиданно, словно каменная глыба, выпущенная из катапульты. Эгина чисто инстинктивно отпрянула назад, запнулась и упала на спину. Бык с разгона перескочил через нее. Мужчины и женщины в передних рядах оживленно засмеялись. Бык, звякнув рогами по стальной решетке ограждения, развернул свою тушу и начал принюхиваться, ударяя хвостом по бокам. Девушка вскочила, чтобы не быть растоптанной огромными копытами. Она вытянула вперед руку с клинком, словно умоляя животное пощадить ее и не приближаться.
Бык изменил тактику нападения. Он кидался вперед и тут же отскакивал. Впрочем, быть может, ему мешал солнечный блик, игравший на полированном металле клинка, потому что он встряхивал головой, словно бы солнечный зайчик попадал ему в зрачки. Тем не менее он постепенно, шаг за шагом, теснил и теснил девушку, которая отступала под его натиском — и наконец, почти обессиленная, коснулась спиной створки металлических ворот, выпустивших быка на арену. Она закрыла глаза. Бык сделал последний бросок… Большинство женщин, целуясь и рожая, закрывают глаза. И в минуту смертельной опасности — тоже. Но по чистой случайности красные широко расставленные рога уперлись в металлическую пластину створок, и тело девушки, как в капкане, оказалось зажатым чуть выше колен между их разведенными концами.
Зрители повскакивали с мест и завопили от восторга, размахивая руками и азартно хлопая друг друга по спинам.
Несколько мгновений бык и Эгина оставались неподвижными. Она чувствовала первобытную мощь его черепа, невольно замечала мокрые от пота завитки шерсти на его загривке, слышала его шумное дыхание из низко склоненных ноздрей, а воздух, вырывавшийся из них, словно из компрессора, буквально обжигал ее голые ноги…
Эгина училась на историческом факультете Афинского университета и считалась перспективной студенткой. Она читала, конечно, о древнеминойских играх со священными быками, но никогда не могла бы предположить, что нынче, в середине XXI века, может оказаться их невольной участницей. Ее похитили ночью из комнатки, которую она снимала в тихом зеленом пригороде близ Пирея. И как она оказалась здесь, на этой арене, она совершенно не помнила и не понимала.
Зато она прекрасно помнила из древних хроник, что положение, в котором она очутилась, предусматривалось жрецами и называлось «знаком Зевса». И случай, когда бык не мог убить, а жертва не могла освободиться, по спортивной терминологии древнего мира считался ничейным результатом, и жертва — в знак несомненной милости богов — освобождалась при общем одобрении зрителей.
Но ее не освободили… Ассистенты в доспехах древнегреческих гоплитов, видимо, получили какой-то тайный знак, — и ее безвольное тело вытянули из-под бычьих рогов вверх, ободрав кожу, а потом швырнули на арену уже с противоположной от ворот стороны. Бык повел ноздрями и кинулся к ней. Тогда девушка, уже почти ничего не соображая, кинулась бежать вдоль решетки. Она почти завершила круг, когда бык нагнал ее и ударил в спину. Раздался хруст ломающихся костей, и красный конец чудовищного рога высунулся наружу между грудей девушки, пропоров белую тунику…
Бык несколько раз мотнул головой, пытаясь стряхнуть безжизненное тело с рога. Наконец, ему это удалось. Теперь не только рога, но и бычья голова отливала ярким алым цветом. Трагедия закончилась.
Гоплиты открыли створки стальных ворот, и быка загнали сквозь них в большой автофургон на низких колесах.
Труп девушки подхватил подмышки третий служитель, уже снявший шлем с прорезями для глаз, и поволок по арене, оставляя за собой узкую алую дорожку. Мужчины и женщины не торопились расходиться, весело переговариваясь и обсуждая подробности сыгранной пьесы. Женщинам-зрительницам на этот раз смерть не угрожала…
— Великолепный сценарий, Кидд! — одобрительно произнес крупный мужчина в строгом костюме и горошиной мощного радиотелефона в правом ухе, обращаясь к невысокому человеку с бородкой. — Поздравляю!
— Спасибо, босс! — почтительно отозвался тот. — Я почти буквально следовал древним критоминойским источникам. Согласно им…
— Ну, ну! Не увлекайся… — почти добродушно прервал его тот, кого назвали боссом, и даже шутливо потрепал бородатого по плечу. На его крепкой волосатой руке тускло блеснули массивные золотые часы с крупными бриллиантами вместо цифр. — Мне плевать на твои изъеденные молью источники. Надеюсь, я хорошо плачу своему научному консультанту! — он коротко хохотнул и спросил с любопытством: — А чем ты опоил быка, хитрожопый?
— Ну, босс… — залепетал научный консультант, выставив вперед ладошку, словно защищаясь.
— Пусть это будет, так сказать, моей коммерческой тайной…
— Ладно, ладно… — миролюбиво согласился тот и без малейшего нажима в голосе поинтересовался: — Куда вы денете труп этой красотки?
— Все предусмотрено, босс! В самых лучших традициях древности… Вы же видели этот пифос? — и он показал рукой немного вбок.
— Что-что? — удивленно переспросил мужчина с золотыми часами. — Пифос? А… Этот огромный кувшин с двумя ручками и весь в каких-то ракушках?
— Это — балянусы… — поправил человек с бородкой. — Они нарастают на всех предметах, долгое время находящихся в морской воде. Их еще называют «морскими желудями».
— Короче!
— Между прочим, этот пифос — подлинная музейная реликвия. Ему около двух с половиной тысяч лет…
— Да причем тут этот… как его… пифос?!
— Мы поместим тело девушки в этот сосуд. И зальем оливковым маслом. В смеси с медом. И запечатаем воском…
— И бросите в море в хорошем месте… — догадался хозяин. — Забавно. Его занесет песком и илом, — и пусть потом ученые очкарики вроде тебя разгадывают новые загадки! Ха-ха-ха!
— А ваши… гм… гости? — осторожно спросил «научный консультант», — не расколются?
— Мои гости? — босс сделал сильное смысловое ударение на первом слове, — нет, вряд ли. Настоящие развлечения нынче стоят дорого, очень дорого! Мои гости не расколются. Это было бы для них слишком большой ошибкой!
И он, по-прежнему довольно похохатывая, прошел к кучке дожидавшихся его у своих вертолетов и флаеров зрителей. Под его туфлями, сшитыми на заказ из хорошо выделанной бычьей кожи, тяжело похрустывал белый прибрежный песок. В петлице его пиджака алела некрупная местная роза.
Цвета крови…
ГРАНИЦА
I
Странный случай, о котором я хочу вам рассказать, произошел в маленьком селении одной небольшой страны. Какой именно, спрашиваете? В общем — шибко суверенной, замысловато независимой, очень гордой и очень, очень бедной. Я бы даже добавил — гордой не по средствам и независимой не по разуму…
Да не приставайте ко мне с вопросами, где она, эта самая страна находится: ткните пальцем наугад в большую карту — и ежели вашему пальцу станет горячо, можете быть уверенными, что попали. Я думаю — вряд ли промахнетесь: много их нынче, таких горячих точек на нашем глобусе. Разве что молятся и ругаются там на различных языках, а в остальном — все похоже! Селение, о котором идет речь, отличалось от других таких же селений тем только, что находилось на самой-самой границе с другой страной, точно такой же — суверенной, бедной и гордой.
Стало быть, село, расположенное в плодородной межгорной долине, по всем правилам межгосударственных отношений следовало называть приграничным. То ли в результате некоего божественного умысла, то ли в силу исторической обусловленности, а скорее всего — просто из-за игры слепой случайности, но так или иначе государственная граница между двумя соседними независимыми державами проходила по околице села. И многие его огороды всей своей кукурузной мощью упирались в ничейную зону. А бессловесные культуры (их еще, в отличие от культур человечества, называют бахчевыми), а именно — кабачки и тыквы — ухитрялись даже протягивать свои хитроумные растительные щупальца (о, я совсем не имею в виду шпионских намерений!) на святая святых пограничной зоны — на КСП, что в расшифровке следует понимать как Контрольно-Следовая Полоса. Конечно, что скрывать, — такая полоса в развитых странах — это вчерашний и даже позавчерашний день, культурно выражаясь — глубокий плюсквамперфектум, но я уже имел честь сказать, что данная страна был суверенной, но бедной. И не располагала эффективными, но весьма дорогими средствами электронного слежения и прочими достижениями современной науки. У нее (у страны, а не у науки!) не хватало денег даже на колючую проволоку, поскольку вся она уходила на собственные… гм… как бы это помягче, поделикатней выразиться, чтобы не вызвать крайне нежелательных дипломатических осложнений?…скажем так: на внутренние нужды. Поэтому за контрольно-следовой полосой (а она еще будет играть важную роль в нашем рассказе) наблюдал и ухаживал пограничный пост из трех солдат под началом бравого, но ленивого сержанта. Или капрала. Или даже — синьора комманданте. В общем, как ни кинь командира.
Начальник трех солдат неукоснительно носил приличествующий его рангу мундир, перетянутый скрипучим ремнем (только, разумеется, не в жаркий полдень!), а пряжка этого пресловутого ремня висела под обширным брюхом уже почти на других частях тела, а на шеях всех трех солдат висели автоматы непременного заграничного образца. Но гораздо чаще, чем автоматами, эти три солдата работали граблями, тщательно ровняя и разглаживая мягкую серую землю вверенной их заботам и попечениям полосы, которая тянулась вдоль сельских огородов по берегу реки до скалистых отрогов горной гряды. Горы начинали круто вздыбливаться к небу примерно в двух верстах (а может, и милях) от села. Местные контрабандисты, естественно, пользовались именно горными тропами, на которых не оставалось следов, ну, а ежели и оставались… но за это они ежемесячно выплачивали пограничникам соответствующую мзду, — просто так, для душевного спокойствия. Зато контрольно-следовая полоса, эта охраняемая Богом и тремя солдатами полоска земли, хранила девственную неприкосновенность, и на ней был заметен даже след трясогузки, гоняющейся за мошкой, даже следок зеленой гусеницы, в поисках пропитания измеряющей собственным телом, словно складным сантиметром, свой нелегкий крестный путь… Я говорю об этой полосе так подробно, ибо полоса эта будет еще играть важную роль в моем повествовании.
II
Незнакомый человек несколько подозрительного вида, безусловно, не пересекал контрольноследовой полосы. Это было очевидно, ибо с той стороны все было тихо и спокойно. Пограничная стража не любила чужаков, не жаловала чужеземцев, косилась на странников и, как правило, палила сразу — без предупреждения и без разбора. Бдительность есть бдительность! Не трогали они (как я уже отмечал выше) только контрабандистов, но ни на торговца наркотой или оружием, ни на любого другого «делового» незнакомец не походил. Не мог он спуститься и с гор, — попросту потому, что его обувь — простые легкие сандалии с сыромятными ремешками вокруг лодыжек никак не выдержала бы подобного путешествия. Быть может, его и подвезла какая-то машина, но никто не слышал звука мотора. Таким образом, никто не заметил, откуда появился чужеземец, если не считать двух-трех куриц, меланхолично копошащихся в пыли, одной пятнистой свиньи и ребенка. Но их в силу юридической недееспособности нельзя признать полноценными свидетелями… Следовательно, остается признать, что незнакомец возник посредине площади внезапно, словно бы ниоткуда. На него обратили внимание тогда, когда он уже почти пересек эту площадь, единственную в селе. На ней мирно соседствовали церковь и… нет-нет, уж никак не салун из дешевых вестернов, а пожалуй, простой трактир или — если угодно побольше местного колорита траттория. Впрочем, — точь-в-точь такие же, как по другую сторону границы… Площадь была немощеной, и в жару она становилась пыльной, а в дождь — грязной, и конечно же! — звалась она не иначе, как Площадь свободы! Ведь маленькие страны точно так же, как и большие, очень любят громкие названия… В описываемый нами исторический момент в смысле климатических условий стоял как раз промежуточный период, и в привлекательной луже прямо перед входом в церковь блаженно разлеглась уже упоминавшаяся свинья.
Чужеземец прошествовал мимо благодушествующей свиньи (ежели, разумеется, у этого вида животных имеется душа!), ничем не потревожив ее и не пнув ногой по всеобщей, распространеннейшей привычке. Это обстоятельство привлекло к нему дополнительное внимание. Свинья даже не повернула рыла и не хрюкнула: так деликатно прошелестел мимо ее пятака новый человек. А он миновал еще нескольких куриц, что-то выклевывающих в земле, перемешанной с сухим конским навозом, и курицы тоже не всполошились и не бросились врассыпную, как обычно.
Одежда пришельца выглядела весьма необычно: на нем тяжелыми складками свисал почти до земли балахон из грубой серой ткани, похожей на крашеную мешковину, а сам балахон, подпоясанный крученой веревкой, напоминал не то больничный халат, не то монашескую рясу с капюшоном.
Так что незнакомец мог оказаться как странствующим проповедником, так и беглецом из сумасшедшего дома. Оба предположения были равно вероятны, но никто их не высказывал, поскольку сельская площадь в знойный полдень, когда человеческая тень, скуля от жары, целиком прячется под подошвы, была совершенно пустой. Правда, если не считать единственного ребенка, сидевшего в теплой ямке в одной замазюканной рубашонке до пупка. Мальчонка при виде незнакомца почему-то весело загулькал и протянул к нему обе ручонки с растопыренными пальцами, похожими на запачканные лепестки жасмина. Тот подхватил мальчика подмышки, высоко поднял, вежливо подождал, пока младенец с высоты орошал его одеяние тонкой струйкой, поцеловал в лоб и снова опустил, угнездив крепким задиком в насиженном месте.
Малыш продолжил свое занятие, сосредоточенно пересыпая черные козьи орешки из кулечка в ладошку и обратно.
Прохожий же, — с непокрытой головой, кстати сказать, и это, прости господи, в полдень-то! — направился не в храм — отметим это особо! — а толкнул дверь в харчевню.
Он спустился по каменным ступеням в темноватую прохладу и разглядел за стойкой хозяина.
— Мир дому сему! — приветствовал его вошедший.
— Эх, да какой тут мир, когда все вокруг взбесились? — не слишком дружелюбно буркнул трактирщик (или — ежели вам так угодно, — тратторист…). — Чего тебе, незнакомец?
— Дай мне большой кувшин холодной воды! — негромко попросил вошедший.
— Умыться можно у колодца, — резонно заметил хозяин.
— Я хочу не мыться, а пить… — пояснил посетитель. Хозяин несказанно удивился услышанному, но клиент есть клиент. И даже если бы он заказал лошадиную мочу, — это его неотъемлемое право.
Хозяин нырнул куда-то вглубь помещения и через несколько минут поставил на стол перед незнакомцем большой глиняный кувшин с ярким узором на запотевших стенках и кружку.
— Кто напоит меня только чашей холодной воды, истинно говорю вам, не потеряет награды своей… — загадочно и чуть нараспев произнес новый клиент и наклонил кувшин над кружкой. Стучите и отверзется, ищите — и обрящете, просите — и воздастся вам, — после нескольких хороших глотков добавил непонятный посетитель. Трактирные завсегдатаи, застывшие в полной тишине над своими стаканами, рюмками, кружками и иными емкостями и вместилищами, словно деревянные статуи, невольно повернули головы, услышав этот странный для их заросших волосом ушей текст. А один из них, движимый, видимо, не только ощущением вечной жажды, сжигающей желудок, но и неистребимого любопытства, терзающего душу, вдруг поднялся с места. Это был непредставимый в трактирных условиях физический акт, подобный тому, как если бы сдвинулась с привычного места статуя святого покровителя села, укрепленная над входом в церковь. Он вежливо снял баранью шапку (или — если хотите — кепку, или феску, или — обширное сомбреро с продырявленной тульей) и подсев к незнакомцу на свободный табурет, хрипло прогудел:
— Что ты пьешь, приятель?
— Всего лишь воду из источника жизни… — невозмутимо, но так же вежливо ответствовал тот.
— Воду?! — почти что священный ужас послышался в новом вопросе. — В такую жару?!
— Тебя снедает вечная жажда… — снова загадочно сказал человек в монашеском одеянии. Для этого нет ничего лучше моего питья.
— Дай попробовать… — смущенно попросил сельский гражданин в сомбреро (или в кепке, но вряд ли в шляпе…), пораженный своей просьбой и словно бы поперхнувшийся собственными словами.
— Наполни свой сосуд… — разрешил его собеседник. Мужчина жадно схватил кувшин и трясущейся от вожделения рукой опрокинул его над своей кружкой. Потом, вопросительно моргнув, отпил один объемный глоток, другой, дыхание его прервалось, но только на какое-то мгновение.
— Вино! — завопил он. — Вино, да еще какое!
— По вере вашей вам и воздается… — невозмутимо прокомментировал данный факт незнакомец и улыбнулся. — Пей еще…
— Ну и винцо! Прямо кровь Христова! — захлебывался словами и слюной его собутыльник, точнее — сокувшинник. — Отроду такого не пробовал… Ты прав, приятель, действительно, источник жизни…
Наконец он, довольно икнув, с осмотрительной осторожностью поднялся с табурета и, сделав несколько нетвердых шагов, мягко опустился у оштукатуренной стены на пол — и мгновенно захрапел.
— Ну вот… Один готов, — заметил кто-то. — Нализался. Сегодня больно быстро. С чего бы это?
III
Вдруг в раскаленном воздухе мирного полдня за уютными стенами трактира раздалась явная для опытного уха автоматная пальба. Обитатели трактира — одни с большим, другие с меньшим трудом — выбрались из прохлады на площадь. Незнакомец не оказался исключением. На площади с визгом шин затормозили два открытых джипа, из которых посыпались люди с автоматами…Бандиты тоже не пересекали контрольно-следовой полосы. Поэтому пограничный пост не поднял тревоги, ибо оснований для стрельбы из своих автоматов заграничного производства у солдат не возникало: внутренние разборки в суверенном государстве есть именно внутренние разборки, и проходят они совсем по другому ведомству… Увы, приехавшие на джипах оказались не респектабельными рэкетирами, находящимися почти что на государственной службе и собирающими с нив и пажитей частного предпринимательства узаконенную привычную дань. Не являлись они, к сожалению, ни флибустьерами, ни корсарами (какие красивые слова!), ни ковбоями, ни даже авантюристами открывателями новых земель.
Земля, а точнее — страна, породившая их, давно существовала, как географическое понятие, но — смотри упоминание выше — несмотря на всю свою суверенность и державность, была маленькой и бедной. Поэтому и бандиты соответственно были мелкими. И бедными… В обширном районе между Черным и Каспийским морями, в ущельях и теснинах, в речных долинах и на вольных перевалах жители высокогорных аулов называли таких угрожающим словом «абреки», а в большой северной стране, раскинувшейся вдоль берегов Ледовитого океана, подобных им титуловали более внятным термином: «портяночники»… На одиннадцать человек (штук?), считая вместе с водителями, у них имелось семь автоматов и два ножа с выбрасывающимися лезвиями. Прежде всего, не считая информационноустрашающей пальбы, в ход пошли именно ножи. Пять подвернувшихся под горячую руку куриц были мгновенно и виртуозно зарезаны, чуть только колеса автомашин перестали крутиться. Так же квалифицированно — и хрюкнуть не успела! — была поймана за задние ноги добродушная свинья, опрометчиво оказавшаяся поблизости. Уже в виде туши и в качестве бесспорного военного трофея ее кинули в один из джипов.
Постреливая для острастки над головами сельских пьяниц, двое из приезжих сборщиков теневых налогов мимо трактирщика прямиком рванули к ящику, заменяющему кассу, и сноровисто выгребли оттуда дневную выручку. Остальные тащили из близлежащих домов все, что попадалось под руку. В принципе, тащить то, что плохо лежит — работа, конечно, не для профессионалов…
Но когда один из бандитов в пестрой головной повязке выволок из церкви на площадь престарелого священника и заехал тому в челюсть, требуя выдать церковную кружку с подаянием паствы, незнакомец в монашеской рясе не выдержал и бросился к нему.
— Остановитесь! — воздел он руки к небу, ясному, как взгляд младенца. — Остановитесь, ибо не ведаете, что творите!
Бандит в повязке, казалось, не столько испугался, сколько удивился или, быть может, даже обрадовался такому невинному сопротивлению. Он цветисто и витиевато, но тем не менее, грязно выругался, смешав в одну словесную кучу свинячьи экскременты и Божью матерь и сорвал с себя автомат.
Посетители трактира дружно охнули и почти протрезвели. После чего последовали два одновременных события, рассказать о которых приходится, тем не менее, последовательно: мы ведь не документальное кино снимаем…
Бандит нажал на спусковой крючок и повел дулом автомата слева направо, выпустив длинную очередь поперек груди незнакомца, но тот не покачнулся, не упал, как следовало бы ожидать, прижимая руки к свежим ранам, а принимая смертельные выстрелы в упор, громко прокричал:
— Какою мерой вы мерите, такой и вам отмерится! М-да… Я ведь сказал: бандит выпустил почти всю обойму? Я ошибся… Пули стали с визгом отскакивать от груди незнакомца и, жужжа, словно разъяренные осы, точным рикошетом поражали бандитов на площади — всех, кроме тех двоих, куробоев и свинокрадов… Наконец, опустевший рожок трофейного автомата словно бы сам собой выскочил из фиксирующего паза и с необыкновенной силой влепился прямо в лоб стрелявшему боевику. Послышался хруст пробитой кости. И бандит, хрипя и дергая ногами в тяжелых ботинках десантника, выронил автомат и ткнулся носом в серую пыль. В пыль, смешанную с сухим конским навозом, козьими орешками и свежей человеческой кровью… Двое уцелевших куроловов и свинорезов прыгнули за рули своих машин и рванули прочь, даже не оглянувшись на трупы бывших подельников по рискованному ремеслу.
Мужчины деловито собрали автоматы убитых, сложили тела на крыльце церкви и повалили, как обычно поступали после любой тяжелой работы, в трактир — утешить себя и трактирщика и по мере возможности пополнить опустевшую было кассу. Хозяин заведения хлопнул своего нового необычного клиента по плечу:
— А ты молодец! И не трус, прямо скажу!
— Конечно, с таким бронежилетом ему никакой автомат не страшен! — подхватил другой питейный постоялец. — Небось, американский, а? Для спецназа… — завистливо и тоскливо добавил он.
— Пошли… — сказал третий, судя по сказанному — привычный лидер и стихийный дипломат.
— По такому случаю новичок угощает!
Но не успела теплая компания дойти до заветной двери, как за их спинами раздался истошный женский вопль. Растрепанная молодая женщина завывала как сирена, раскачиваясь из стороны в сторону и несла на вытянутых руках мертвого малыша в короткой рубашонке, еще совсем недавно игравшего в теплой пыли.
Его ладошки с пальцами, похожими на запачканные лепестки жасмина, вяло свешивались вниз и болтались, как у куклы. В самой середине его лба виднелась аккуратная черная дырочка: шальная пуля, выпущенная наугад, нашла-таки цель и погасила маленькую жизнь… Страшный материнский крик метался по площади и, казалось, протыкал барабанные перепонки. Незнакомец в необычном одеянии молча сделал несколько шагов навстречу женщине и та, вдруг перестав кричать, молча отдала ему своего ребенка. Он бережно уложил легкое тельце на землю и склонился над мальчиком, как бы всматриваясь и запоминая эту страшную жертву. Потом левой рукой он поддернул широкий рукав своей одежды, а правую положил на лоб мертвому малышу. Несколько мгновений он не шевелился, наконец губы его разжались:
— Встань… — негромко и ласково приказал он, словно бы легко дунул этим словом в лицо ребенка. — Встань и иди в дом свой…
И люди, неслышным полукругом стоявшие возле, заметили, как почти мгновенно затянулась и стала незаметной смертельная ранка, как дрогнули и поднялись тонкие прозрачные веки, открыв осмысленные глаза, как маленькая рука оперлась о землю и мальчик потянулся и сел… Люди, боявшиеся даже шумно вздохнуть, смущенные всей огромностью того непонятного, что навалилось на их нетвердый ум, не шевельнулись, и только мать, не дав сыну встать на ноги, смеясь и плача, подхватила его и прижала к груди инстинктивным жестом, одинаковым для всех матерей во всем мире — как в жизни, так и на иконах…
— Чудо! Чудо! — забормотала подслеповатая старуха в черном платке, схватив руку незнакомца и покрывая ее сухими поцелуями. — Спасибо тебе, господи, спаси нас и помилуй…
— Да будет тебе причитать, бабка! — одернул ее один из свидетелей произошедшего. — На чудеса у бога лимит вышел… Самый это нормальный экстрасенс. Их теперь в городах полнымполнехонько, хоть пруд пруди. И язвы излечивают, и слепцов прозревают, и калек плясать заставляют… Простой экстрасенс! Но они за так не работают, надо ему поставить. Пошли, братья, угостим нашего прохожего друга хорошим ужином. Заслужил! И все облегченно зашевелились, зашумели, довольные, что появилось такое простое и доходчивое объяснение.
— Зайди в дом мой, странник… — тихо попросила потрясенная мать — Я омою твои натруженные ноги и осушу их своими волосами. И вечно буду молиться за тебя… Но незнакомец покачал головой в знак отрицания и только улыбнулся Ей…
IV
От сельской площади до государственной границы было совсем рядом, — как говорится, рукой подать.
Незнакомец, за короткое время своего пребывания в селении успевший совершить столько необычных поступков, неторопливо и спокойно двигался именно в сторону границы. А все люди, ранее бывшие на площади, вместо того, чтобы направиться в трактир, по какой-то необъяснимой причине шли за ним на почтительном расстоянии, никак не вровень, не догоняя и не перегоняя, не решаясь что-либо сказать или предпринять.
Почти сразу же начались огороды. Здесь, независимо от изменений политического климата, земля маленькой страны добивалась больших производственных успехов и всячески показывала, на что она способна, когда ей не слишком мешают: по обеим сторонам дороги, превратившейся теперь в тропу, частоколом стояла кукуруза, а ее золотистые початки, так похожие на разрывные фугасы, подымались, разумеется, — выше человеческой головы; слава Богу, она-то не собиралась обрушивать свои плоды на эти хрупкие головы…
Подсолнухи тянули свои объемные модели солнечного диска к своему подобию в небесах; а за круглоголовой капустой и веселыми джунглями зеленого горошка, за рядами толстощеких томатов и зрелых баклажанов, сизых, как вяло свисающие носы горьких пьяниц, за грядками кабачков и тыкв землю пересекала всего лишь в принципе воображаемая линия на картах. Граница!
Точно такие же земные плоды произрастали и на той, другой стороне: такие же кабачки и тыквы, такие же сочные помидоры и баклажаны, таких же точно независимых ни от чего цветов зеленый горошек и красный перец. Они-то не перекрашивались… И точно так же подсолнухи тянулись к тому же солнечному диску.
Но… Граница обязывала.
На той, другой стороне жили точно такие же двуногие человеческие существа, ходили точно в такую же церковь и в такой же точно трактир, и даже площадь их городка носила точно такое же название!
Более того, люди говорили на одном, весьма схожем языке и носили даже одинаковые фамилии, но по обе стороны они, тем не менее, с трудом и заметным отвращением произносили знакомые сочетания букв, словно они, эти самые буквы, заставляли их блевать, буквально выворачивая их души наизнанку.
Просто — они были те же, но другими их заставляла быть граница. На той, другой стороне, за рекой она выглядела побогаче: там в несколько рядов тянулась колючая проволока на высоких бетонных столбах. Видимо, колючки вполне хватало для внутренних надобностей и еще оставалось вполне достаточно для нужд внешнего представительства. По ночам вдоль границы, гудя от яростного накала, светили мощные прожектора, и даже обычная синяя навозная муха, контрабандно перелетавшая границу, в их лучах вспыхивала и казалась благородным светляком…
Толпа, сопровождавшая незнакомца, остановилась у пограничного поста. Дальше пути не было: в этом месте мост через реку еще не построили и навряд ли проектировали. Дорога из внутренних районов страны умирала своей смертью на сельской площади. Перед ними налево и направо, сколько видел глаз, тянулась святая святых — тщательно ухоженная и разровненная граблями земля контрольно-следовой полосы.
Сколько тыкв и кабачков, сколько помидоров и кукурузы могло бы вырасти здесь, на этой впустую томящейся под солнцем земле, отвыкшей рожать! Она лежала, свеженькая и незапятнанная, как официальная биография популярного политика.
Бдительные пограничники во главе со своим бдительным, но ленивым непосредственным командованием дело знали туго: они с подозрением оглядели кучку своих соотечественников и решительно взяли оружие на изготовку, преграждая путь вполне вероятному пограничному инциденту.
— Целых четыре стража… — довольно внятно пробормотал тот, кого провожали, не то посчитав, не то пошутив словно бы про себя, но тем не менее все расслышали, как он повторил тот же непонятный счет: — Четыре стража…
Он даже не сделал попытки отстранить солдат рукой, а просто просквозил меж ними и ступил на разглаженную поверхность КСП, — надеюсь, вы запомнили, что означает это написание? Стража не шелохнулась. У начальника поста невольно отвисла челюсть, словно у резной фигурки щелкунчика — деревянных щипцов для колки орехов. Только деревянные щипцы никогда не потели так обильно!
Толпа надвинулась на пограничников вплотную, представляя собой несомненную угрозу безопасности страны, но не произвела никаких экстраординарных действий, а наоборот, загомонила просительно, даже умоляюще, заставив ошарашенных солдат опустить свои заморской конструкции автоматы:
— Не стреляйте в него! Он — добрый человек!
— Все равно бесполезно: на нем — американский бронежилет!
— Это экстрасенс! Он оживил ребенка!
— Он заговоренный! От него пули отскакивают…
— Точно, как горох от стенки!
— Не стреляйте! Не стреляйте! Но солдаты продолжали стоять по никем еще не виданной стойке «смирно», даже не моргая, и не повернули голов в сторону потенциального нарушителя границы… Увещевания и просьбы как-то сами собой утихли и потонули в общем дружном вздохе толпы.
— Смотрите… смотрите… — зашелестело по ней, словно ветер заиграл сухими листьями кукурузы. — Он идет… он же не оставляет на земле следов! Этот, вначале недоверчивый, шепоток сразу же вырос в рев общего бессловесного потрясения и отчаяния: «А-а-а-а!!!»
И верно. Пришелец, а теперь — человек уходящий в самом деле прошел через аккуратно разровненную широкую ленту черной земли. И на этой самой поверхности, на этой контрольноследовой полосе не осталось ни малейшей вмятинки, ни самого ничтожного следа от запыленных ног путника, обутых в диковинные сандалии.
Так же неторопливо, не оглядываясь, он спустился на узкий песчаный приберег реки и, только чуть подобрав полу своего длинного одеяния, медленно пошел по воде, словно бы посуху…
Перешел реку и скрылся из глаз.
— Я знаю… Я знаю… — заикаясь от собственной догадки, лихорадочно забормотал недавний трактирный завсегдатай в соломенном сомбреро с продырявленной тульей, уже достаточно прочухавшийся на свежем воздухе. Он скинул шляпу, опустился на колени и в неизъяснимой тоске протянул руки вслед ушедшему по воде незнакомцу:
— Это — Бог! Это же — сам Бог! Он пришел посмотреть на нашу жизнь и наказать нас за грехи наши тяжкие!
Он заплакал мутными от кукурузного самогона слезами, продолжая тянуть дрожащие руки в пустоту:
— Это — Бог! И чувствуя, что ему не верят, он добавил последний, с его точки зрения неопровержимый аргумент:
— Это — Бог! Он превратил воду в вино…
Открытие несомненных истин и в менее драматических обстоятельствах частенько вызывает смех. Общий смех вызвал и последний довод (откровения ведь доступны далеко не всякому!).
— Молчи ты, пьянчуга! — презрительно оборвал кто-то из толпы крик души прозревшего, быть может — и потенциального апостола, кто знает. — Такая мразь подзаборная, как ты, не способна увидеть настоящего Бога! Продери свои зенки, как следует!
I
Странный случай, о котором я хочу вам рассказать, произошел в маленьком селении одной небольшой страны. Какой именно, спрашиваете? В общем — шибко суверенной, замысловато независимой, очень гордой и очень, очень бедной. Я бы даже добавил — гордой не по средствам и независимой не по разуму…
Да не приставайте ко мне с вопросами, где она, эта самая страна находится: ткните пальцем наугад в большую карту — и ежели вашему пальцу станет горячо, можете быть уверенными, что попали. Я думаю — вряд ли промахнетесь: много их нынче, таких горячих точек на нашем глобусе. Разве что молятся и ругаются там на различных языках, а в остальном — все похоже! Селение, о котором идет речь, отличалось от других таких же селений тем только, что находилось на самой-самой границе с другой страной, точно такой же — суверенной, бедной и гордой.
Стало быть, село, расположенное в плодородной межгорной долине, по всем правилам межгосударственных отношений следовало называть приграничным. То ли в результате некоего божественного умысла, то ли в силу исторической обусловленности, а скорее всего — просто из-за игры слепой случайности, но так или иначе государственная граница между двумя соседними независимыми державами проходила по околице села. И многие его огороды всей своей кукурузной мощью упирались в ничейную зону. А бессловесные культуры (их еще, в отличие от культур человечества, называют бахчевыми), а именно — кабачки и тыквы — ухитрялись даже протягивать свои хитроумные растительные щупальца (о, я совсем не имею в виду шпионских намерений!) на святая святых пограничной зоны — на КСП, что в расшифровке следует понимать как Контрольно-Следовая Полоса. Конечно, что скрывать, — такая полоса в развитых странах — это вчерашний и даже позавчерашний день, культурно выражаясь — глубокий плюсквамперфектум, но я уже имел честь сказать, что данная страна был суверенной, но бедной. И не располагала эффективными, но весьма дорогими средствами электронного слежения и прочими достижениями современной науки. У нее (у страны, а не у науки!) не хватало денег даже на колючую проволоку, поскольку вся она уходила на собственные… гм… как бы это помягче, поделикатней выразиться, чтобы не вызвать крайне нежелательных дипломатических осложнений?…скажем так: на внутренние нужды. Поэтому за контрольно-следовой полосой (а она еще будет играть важную роль в нашем рассказе) наблюдал и ухаживал пограничный пост из трех солдат под началом бравого, но ленивого сержанта. Или капрала. Или даже — синьора комманданте. В общем, как ни кинь командира.
Начальник трех солдат неукоснительно носил приличествующий его рангу мундир, перетянутый скрипучим ремнем (только, разумеется, не в жаркий полдень!), а пряжка этого пресловутого ремня висела под обширным брюхом уже почти на других частях тела, а на шеях всех трех солдат висели автоматы непременного заграничного образца. Но гораздо чаще, чем автоматами, эти три солдата работали граблями, тщательно ровняя и разглаживая мягкую серую землю вверенной их заботам и попечениям полосы, которая тянулась вдоль сельских огородов по берегу реки до скалистых отрогов горной гряды. Горы начинали круто вздыбливаться к небу примерно в двух верстах (а может, и милях) от села. Местные контрабандисты, естественно, пользовались именно горными тропами, на которых не оставалось следов, ну, а ежели и оставались… но за это они ежемесячно выплачивали пограничникам соответствующую мзду, — просто так, для душевного спокойствия. Зато контрольно-следовая полоса, эта охраняемая Богом и тремя солдатами полоска земли, хранила девственную неприкосновенность, и на ней был заметен даже след трясогузки, гоняющейся за мошкой, даже следок зеленой гусеницы, в поисках пропитания измеряющей собственным телом, словно складным сантиметром, свой нелегкий крестный путь… Я говорю об этой полосе так подробно, ибо полоса эта будет еще играть важную роль в моем повествовании.
II
Незнакомый человек несколько подозрительного вида, безусловно, не пересекал контрольноследовой полосы. Это было очевидно, ибо с той стороны все было тихо и спокойно. Пограничная стража не любила чужаков, не жаловала чужеземцев, косилась на странников и, как правило, палила сразу — без предупреждения и без разбора. Бдительность есть бдительность! Не трогали они (как я уже отмечал выше) только контрабандистов, но ни на торговца наркотой или оружием, ни на любого другого «делового» незнакомец не походил. Не мог он спуститься и с гор, — попросту потому, что его обувь — простые легкие сандалии с сыромятными ремешками вокруг лодыжек никак не выдержала бы подобного путешествия. Быть может, его и подвезла какая-то машина, но никто не слышал звука мотора. Таким образом, никто не заметил, откуда появился чужеземец, если не считать двух-трех куриц, меланхолично копошащихся в пыли, одной пятнистой свиньи и ребенка. Но их в силу юридической недееспособности нельзя признать полноценными свидетелями… Следовательно, остается признать, что незнакомец возник посредине площади внезапно, словно бы ниоткуда. На него обратили внимание тогда, когда он уже почти пересек эту площадь, единственную в селе. На ней мирно соседствовали церковь и… нет-нет, уж никак не салун из дешевых вестернов, а пожалуй, простой трактир или — если угодно побольше местного колорита траттория. Впрочем, — точь-в-точь такие же, как по другую сторону границы… Площадь была немощеной, и в жару она становилась пыльной, а в дождь — грязной, и конечно же! — звалась она не иначе, как Площадь свободы! Ведь маленькие страны точно так же, как и большие, очень любят громкие названия… В описываемый нами исторический момент в смысле климатических условий стоял как раз промежуточный период, и в привлекательной луже прямо перед входом в церковь блаженно разлеглась уже упоминавшаяся свинья.
Чужеземец прошествовал мимо благодушествующей свиньи (ежели, разумеется, у этого вида животных имеется душа!), ничем не потревожив ее и не пнув ногой по всеобщей, распространеннейшей привычке. Это обстоятельство привлекло к нему дополнительное внимание. Свинья даже не повернула рыла и не хрюкнула: так деликатно прошелестел мимо ее пятака новый человек. А он миновал еще нескольких куриц, что-то выклевывающих в земле, перемешанной с сухим конским навозом, и курицы тоже не всполошились и не бросились врассыпную, как обычно.
Одежда пришельца выглядела весьма необычно: на нем тяжелыми складками свисал почти до земли балахон из грубой серой ткани, похожей на крашеную мешковину, а сам балахон, подпоясанный крученой веревкой, напоминал не то больничный халат, не то монашескую рясу с капюшоном.
Так что незнакомец мог оказаться как странствующим проповедником, так и беглецом из сумасшедшего дома. Оба предположения были равно вероятны, но никто их не высказывал, поскольку сельская площадь в знойный полдень, когда человеческая тень, скуля от жары, целиком прячется под подошвы, была совершенно пустой. Правда, если не считать единственного ребенка, сидевшего в теплой ямке в одной замазюканной рубашонке до пупка. Мальчонка при виде незнакомца почему-то весело загулькал и протянул к нему обе ручонки с растопыренными пальцами, похожими на запачканные лепестки жасмина. Тот подхватил мальчика подмышки, высоко поднял, вежливо подождал, пока младенец с высоты орошал его одеяние тонкой струйкой, поцеловал в лоб и снова опустил, угнездив крепким задиком в насиженном месте.
Малыш продолжил свое занятие, сосредоточенно пересыпая черные козьи орешки из кулечка в ладошку и обратно.
Прохожий же, — с непокрытой головой, кстати сказать, и это, прости господи, в полдень-то! — направился не в храм — отметим это особо! — а толкнул дверь в харчевню.
Он спустился по каменным ступеням в темноватую прохладу и разглядел за стойкой хозяина.
— Мир дому сему! — приветствовал его вошедший.
— Эх, да какой тут мир, когда все вокруг взбесились? — не слишком дружелюбно буркнул трактирщик (или — ежели вам так угодно, — тратторист…). — Чего тебе, незнакомец?
— Дай мне большой кувшин холодной воды! — негромко попросил вошедший.
— Умыться можно у колодца, — резонно заметил хозяин.
— Я хочу не мыться, а пить… — пояснил посетитель. Хозяин несказанно удивился услышанному, но клиент есть клиент. И даже если бы он заказал лошадиную мочу, — это его неотъемлемое право.
Хозяин нырнул куда-то вглубь помещения и через несколько минут поставил на стол перед незнакомцем большой глиняный кувшин с ярким узором на запотевших стенках и кружку.
— Кто напоит меня только чашей холодной воды, истинно говорю вам, не потеряет награды своей… — загадочно и чуть нараспев произнес новый клиент и наклонил кувшин над кружкой. Стучите и отверзется, ищите — и обрящете, просите — и воздастся вам, — после нескольких хороших глотков добавил непонятный посетитель. Трактирные завсегдатаи, застывшие в полной тишине над своими стаканами, рюмками, кружками и иными емкостями и вместилищами, словно деревянные статуи, невольно повернули головы, услышав этот странный для их заросших волосом ушей текст. А один из них, движимый, видимо, не только ощущением вечной жажды, сжигающей желудок, но и неистребимого любопытства, терзающего душу, вдруг поднялся с места. Это был непредставимый в трактирных условиях физический акт, подобный тому, как если бы сдвинулась с привычного места статуя святого покровителя села, укрепленная над входом в церковь. Он вежливо снял баранью шапку (или — если хотите — кепку, или феску, или — обширное сомбреро с продырявленной тульей) и подсев к незнакомцу на свободный табурет, хрипло прогудел:
— Что ты пьешь, приятель?
— Всего лишь воду из источника жизни… — невозмутимо, но так же вежливо ответствовал тот.
— Воду?! — почти что священный ужас послышался в новом вопросе. — В такую жару?!
— Тебя снедает вечная жажда… — снова загадочно сказал человек в монашеском одеянии. Для этого нет ничего лучше моего питья.
— Дай попробовать… — смущенно попросил сельский гражданин в сомбреро (или в кепке, но вряд ли в шляпе…), пораженный своей просьбой и словно бы поперхнувшийся собственными словами.
— Наполни свой сосуд… — разрешил его собеседник. Мужчина жадно схватил кувшин и трясущейся от вожделения рукой опрокинул его над своей кружкой. Потом, вопросительно моргнув, отпил один объемный глоток, другой, дыхание его прервалось, но только на какое-то мгновение.
— Вино! — завопил он. — Вино, да еще какое!
— По вере вашей вам и воздается… — невозмутимо прокомментировал данный факт незнакомец и улыбнулся. — Пей еще…
— Ну и винцо! Прямо кровь Христова! — захлебывался словами и слюной его собутыльник, точнее — сокувшинник. — Отроду такого не пробовал… Ты прав, приятель, действительно, источник жизни…
Наконец он, довольно икнув, с осмотрительной осторожностью поднялся с табурета и, сделав несколько нетвердых шагов, мягко опустился у оштукатуренной стены на пол — и мгновенно захрапел.
— Ну вот… Один готов, — заметил кто-то. — Нализался. Сегодня больно быстро. С чего бы это?
III
Вдруг в раскаленном воздухе мирного полдня за уютными стенами трактира раздалась явная для опытного уха автоматная пальба. Обитатели трактира — одни с большим, другие с меньшим трудом — выбрались из прохлады на площадь. Незнакомец не оказался исключением. На площади с визгом шин затормозили два открытых джипа, из которых посыпались люди с автоматами…Бандиты тоже не пересекали контрольно-следовой полосы. Поэтому пограничный пост не поднял тревоги, ибо оснований для стрельбы из своих автоматов заграничного производства у солдат не возникало: внутренние разборки в суверенном государстве есть именно внутренние разборки, и проходят они совсем по другому ведомству… Увы, приехавшие на джипах оказались не респектабельными рэкетирами, находящимися почти что на государственной службе и собирающими с нив и пажитей частного предпринимательства узаконенную привычную дань. Не являлись они, к сожалению, ни флибустьерами, ни корсарами (какие красивые слова!), ни ковбоями, ни даже авантюристами открывателями новых земель.
Земля, а точнее — страна, породившая их, давно существовала, как географическое понятие, но — смотри упоминание выше — несмотря на всю свою суверенность и державность, была маленькой и бедной. Поэтому и бандиты соответственно были мелкими. И бедными… В обширном районе между Черным и Каспийским морями, в ущельях и теснинах, в речных долинах и на вольных перевалах жители высокогорных аулов называли таких угрожающим словом «абреки», а в большой северной стране, раскинувшейся вдоль берегов Ледовитого океана, подобных им титуловали более внятным термином: «портяночники»… На одиннадцать человек (штук?), считая вместе с водителями, у них имелось семь автоматов и два ножа с выбрасывающимися лезвиями. Прежде всего, не считая информационноустрашающей пальбы, в ход пошли именно ножи. Пять подвернувшихся под горячую руку куриц были мгновенно и виртуозно зарезаны, чуть только колеса автомашин перестали крутиться. Так же квалифицированно — и хрюкнуть не успела! — была поймана за задние ноги добродушная свинья, опрометчиво оказавшаяся поблизости. Уже в виде туши и в качестве бесспорного военного трофея ее кинули в один из джипов.
Постреливая для острастки над головами сельских пьяниц, двое из приезжих сборщиков теневых налогов мимо трактирщика прямиком рванули к ящику, заменяющему кассу, и сноровисто выгребли оттуда дневную выручку. Остальные тащили из близлежащих домов все, что попадалось под руку. В принципе, тащить то, что плохо лежит — работа, конечно, не для профессионалов…
Но когда один из бандитов в пестрой головной повязке выволок из церкви на площадь престарелого священника и заехал тому в челюсть, требуя выдать церковную кружку с подаянием паствы, незнакомец в монашеской рясе не выдержал и бросился к нему.
— Остановитесь! — воздел он руки к небу, ясному, как взгляд младенца. — Остановитесь, ибо не ведаете, что творите!
Бандит в повязке, казалось, не столько испугался, сколько удивился или, быть может, даже обрадовался такому невинному сопротивлению. Он цветисто и витиевато, но тем не менее, грязно выругался, смешав в одну словесную кучу свинячьи экскременты и Божью матерь и сорвал с себя автомат.
Посетители трактира дружно охнули и почти протрезвели. После чего последовали два одновременных события, рассказать о которых приходится, тем не менее, последовательно: мы ведь не документальное кино снимаем…
Бандит нажал на спусковой крючок и повел дулом автомата слева направо, выпустив длинную очередь поперек груди незнакомца, но тот не покачнулся, не упал, как следовало бы ожидать, прижимая руки к свежим ранам, а принимая смертельные выстрелы в упор, громко прокричал:
— Какою мерой вы мерите, такой и вам отмерится! М-да… Я ведь сказал: бандит выпустил почти всю обойму? Я ошибся… Пули стали с визгом отскакивать от груди незнакомца и, жужжа, словно разъяренные осы, точным рикошетом поражали бандитов на площади — всех, кроме тех двоих, куробоев и свинокрадов… Наконец, опустевший рожок трофейного автомата словно бы сам собой выскочил из фиксирующего паза и с необыкновенной силой влепился прямо в лоб стрелявшему боевику. Послышался хруст пробитой кости. И бандит, хрипя и дергая ногами в тяжелых ботинках десантника, выронил автомат и ткнулся носом в серую пыль. В пыль, смешанную с сухим конским навозом, козьими орешками и свежей человеческой кровью… Двое уцелевших куроловов и свинорезов прыгнули за рули своих машин и рванули прочь, даже не оглянувшись на трупы бывших подельников по рискованному ремеслу.
Мужчины деловито собрали автоматы убитых, сложили тела на крыльце церкви и повалили, как обычно поступали после любой тяжелой работы, в трактир — утешить себя и трактирщика и по мере возможности пополнить опустевшую было кассу. Хозяин заведения хлопнул своего нового необычного клиента по плечу:
— А ты молодец! И не трус, прямо скажу!
— Конечно, с таким бронежилетом ему никакой автомат не страшен! — подхватил другой питейный постоялец. — Небось, американский, а? Для спецназа… — завистливо и тоскливо добавил он.
— Пошли… — сказал третий, судя по сказанному — привычный лидер и стихийный дипломат.
— По такому случаю новичок угощает!
Но не успела теплая компания дойти до заветной двери, как за их спинами раздался истошный женский вопль. Растрепанная молодая женщина завывала как сирена, раскачиваясь из стороны в сторону и несла на вытянутых руках мертвого малыша в короткой рубашонке, еще совсем недавно игравшего в теплой пыли.
Его ладошки с пальцами, похожими на запачканные лепестки жасмина, вяло свешивались вниз и болтались, как у куклы. В самой середине его лба виднелась аккуратная черная дырочка: шальная пуля, выпущенная наугад, нашла-таки цель и погасила маленькую жизнь… Страшный материнский крик метался по площади и, казалось, протыкал барабанные перепонки. Незнакомец в необычном одеянии молча сделал несколько шагов навстречу женщине и та, вдруг перестав кричать, молча отдала ему своего ребенка. Он бережно уложил легкое тельце на землю и склонился над мальчиком, как бы всматриваясь и запоминая эту страшную жертву. Потом левой рукой он поддернул широкий рукав своей одежды, а правую положил на лоб мертвому малышу. Несколько мгновений он не шевелился, наконец губы его разжались:
— Встань… — негромко и ласково приказал он, словно бы легко дунул этим словом в лицо ребенка. — Встань и иди в дом свой…
И люди, неслышным полукругом стоявшие возле, заметили, как почти мгновенно затянулась и стала незаметной смертельная ранка, как дрогнули и поднялись тонкие прозрачные веки, открыв осмысленные глаза, как маленькая рука оперлась о землю и мальчик потянулся и сел… Люди, боявшиеся даже шумно вздохнуть, смущенные всей огромностью того непонятного, что навалилось на их нетвердый ум, не шевельнулись, и только мать, не дав сыну встать на ноги, смеясь и плача, подхватила его и прижала к груди инстинктивным жестом, одинаковым для всех матерей во всем мире — как в жизни, так и на иконах…
— Чудо! Чудо! — забормотала подслеповатая старуха в черном платке, схватив руку незнакомца и покрывая ее сухими поцелуями. — Спасибо тебе, господи, спаси нас и помилуй…
— Да будет тебе причитать, бабка! — одернул ее один из свидетелей произошедшего. — На чудеса у бога лимит вышел… Самый это нормальный экстрасенс. Их теперь в городах полнымполнехонько, хоть пруд пруди. И язвы излечивают, и слепцов прозревают, и калек плясать заставляют… Простой экстрасенс! Но они за так не работают, надо ему поставить. Пошли, братья, угостим нашего прохожего друга хорошим ужином. Заслужил! И все облегченно зашевелились, зашумели, довольные, что появилось такое простое и доходчивое объяснение.
— Зайди в дом мой, странник… — тихо попросила потрясенная мать — Я омою твои натруженные ноги и осушу их своими волосами. И вечно буду молиться за тебя… Но незнакомец покачал головой в знак отрицания и только улыбнулся Ей…
IV
От сельской площади до государственной границы было совсем рядом, — как говорится, рукой подать.
Незнакомец, за короткое время своего пребывания в селении успевший совершить столько необычных поступков, неторопливо и спокойно двигался именно в сторону границы. А все люди, ранее бывшие на площади, вместо того, чтобы направиться в трактир, по какой-то необъяснимой причине шли за ним на почтительном расстоянии, никак не вровень, не догоняя и не перегоняя, не решаясь что-либо сказать или предпринять.
Почти сразу же начались огороды. Здесь, независимо от изменений политического климата, земля маленькой страны добивалась больших производственных успехов и всячески показывала, на что она способна, когда ей не слишком мешают: по обеим сторонам дороги, превратившейся теперь в тропу, частоколом стояла кукуруза, а ее золотистые початки, так похожие на разрывные фугасы, подымались, разумеется, — выше человеческой головы; слава Богу, она-то не собиралась обрушивать свои плоды на эти хрупкие головы…
Подсолнухи тянули свои объемные модели солнечного диска к своему подобию в небесах; а за круглоголовой капустой и веселыми джунглями зеленого горошка, за рядами толстощеких томатов и зрелых баклажанов, сизых, как вяло свисающие носы горьких пьяниц, за грядками кабачков и тыкв землю пересекала всего лишь в принципе воображаемая линия на картах. Граница!
Точно такие же земные плоды произрастали и на той, другой стороне: такие же кабачки и тыквы, такие же сочные помидоры и баклажаны, таких же точно независимых ни от чего цветов зеленый горошек и красный перец. Они-то не перекрашивались… И точно так же подсолнухи тянулись к тому же солнечному диску.
Но… Граница обязывала.
На той, другой стороне жили точно такие же двуногие человеческие существа, ходили точно в такую же церковь и в такой же точно трактир, и даже площадь их городка носила точно такое же название!
Более того, люди говорили на одном, весьма схожем языке и носили даже одинаковые фамилии, но по обе стороны они, тем не менее, с трудом и заметным отвращением произносили знакомые сочетания букв, словно они, эти самые буквы, заставляли их блевать, буквально выворачивая их души наизнанку.
Просто — они были те же, но другими их заставляла быть граница. На той, другой стороне, за рекой она выглядела побогаче: там в несколько рядов тянулась колючая проволока на высоких бетонных столбах. Видимо, колючки вполне хватало для внутренних надобностей и еще оставалось вполне достаточно для нужд внешнего представительства. По ночам вдоль границы, гудя от яростного накала, светили мощные прожектора, и даже обычная синяя навозная муха, контрабандно перелетавшая границу, в их лучах вспыхивала и казалась благородным светляком…
Толпа, сопровождавшая незнакомца, остановилась у пограничного поста. Дальше пути не было: в этом месте мост через реку еще не построили и навряд ли проектировали. Дорога из внутренних районов страны умирала своей смертью на сельской площади. Перед ними налево и направо, сколько видел глаз, тянулась святая святых — тщательно ухоженная и разровненная граблями земля контрольно-следовой полосы.
Сколько тыкв и кабачков, сколько помидоров и кукурузы могло бы вырасти здесь, на этой впустую томящейся под солнцем земле, отвыкшей рожать! Она лежала, свеженькая и незапятнанная, как официальная биография популярного политика.
Бдительные пограничники во главе со своим бдительным, но ленивым непосредственным командованием дело знали туго: они с подозрением оглядели кучку своих соотечественников и решительно взяли оружие на изготовку, преграждая путь вполне вероятному пограничному инциденту.
— Целых четыре стража… — довольно внятно пробормотал тот, кого провожали, не то посчитав, не то пошутив словно бы про себя, но тем не менее все расслышали, как он повторил тот же непонятный счет: — Четыре стража…
Он даже не сделал попытки отстранить солдат рукой, а просто просквозил меж ними и ступил на разглаженную поверхность КСП, — надеюсь, вы запомнили, что означает это написание? Стража не шелохнулась. У начальника поста невольно отвисла челюсть, словно у резной фигурки щелкунчика — деревянных щипцов для колки орехов. Только деревянные щипцы никогда не потели так обильно!
Толпа надвинулась на пограничников вплотную, представляя собой несомненную угрозу безопасности страны, но не произвела никаких экстраординарных действий, а наоборот, загомонила просительно, даже умоляюще, заставив ошарашенных солдат опустить свои заморской конструкции автоматы:
— Не стреляйте в него! Он — добрый человек!
— Все равно бесполезно: на нем — американский бронежилет!
— Это экстрасенс! Он оживил ребенка!
— Он заговоренный! От него пули отскакивают…
— Точно, как горох от стенки!
— Не стреляйте! Не стреляйте! Но солдаты продолжали стоять по никем еще не виданной стойке «смирно», даже не моргая, и не повернули голов в сторону потенциального нарушителя границы… Увещевания и просьбы как-то сами собой утихли и потонули в общем дружном вздохе толпы.
— Смотрите… смотрите… — зашелестело по ней, словно ветер заиграл сухими листьями кукурузы. — Он идет… он же не оставляет на земле следов! Этот, вначале недоверчивый, шепоток сразу же вырос в рев общего бессловесного потрясения и отчаяния: «А-а-а-а!!!»
И верно. Пришелец, а теперь — человек уходящий в самом деле прошел через аккуратно разровненную широкую ленту черной земли. И на этой самой поверхности, на этой контрольноследовой полосе не осталось ни малейшей вмятинки, ни самого ничтожного следа от запыленных ног путника, обутых в диковинные сандалии.
Так же неторопливо, не оглядываясь, он спустился на узкий песчаный приберег реки и, только чуть подобрав полу своего длинного одеяния, медленно пошел по воде, словно бы посуху…
Перешел реку и скрылся из глаз.
— Я знаю… Я знаю… — заикаясь от собственной догадки, лихорадочно забормотал недавний трактирный завсегдатай в соломенном сомбреро с продырявленной тульей, уже достаточно прочухавшийся на свежем воздухе. Он скинул шляпу, опустился на колени и в неизъяснимой тоске протянул руки вслед ушедшему по воде незнакомцу:
— Это — Бог! Это же — сам Бог! Он пришел посмотреть на нашу жизнь и наказать нас за грехи наши тяжкие!
Он заплакал мутными от кукурузного самогона слезами, продолжая тянуть дрожащие руки в пустоту:
— Это — Бог! И чувствуя, что ему не верят, он добавил последний, с его точки зрения неопровержимый аргумент:
— Это — Бог! Он превратил воду в вино…
Открытие несомненных истин и в менее драматических обстоятельствах частенько вызывает смех. Общий смех вызвал и последний довод (откровения ведь доступны далеко не всякому!).
— Молчи ты, пьянчуга! — презрительно оборвал кто-то из толпы крик души прозревшего, быть может — и потенциального апостола, кто знает. — Такая мразь подзаборная, как ты, не способна увидеть настоящего Бога! Продери свои зенки, как следует!
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги