Год Людоеда

Глава 1. Разбой на Елагином острове

Коля быстро распаковал конфету и мельком на нее взглянул: две стороны заморской ландринки были квадратными, а в центре имели круглые углубления. Мальчик бросил леденец на язык, скомкал обертку и отщелкнул в сторону. Во рту форма конфеты показалась ему не очень удобной, он стал ее вертеть за щекой и вдруг уперся языком в клейкую нишу. Махлаткин повторил движение несколько раз, прежде чем заметил, что тычет языком в кисло-сладкую выемку до самого упора. При этом леденец стучит одним своим ребром по внутренней поверхности зубов, словно спинка кровати о стену. Этот звук навел Колю на мысль о том, что ландринка — заодно и игрушка. Он попробовал переместить конфету во рту, поигрывая с нею зубами, но это вышло неинтересно.

«Леденец, наверное, сделан не для этого, — смекнул мальчик. — А я знаком с такими делами и сразу понял, что можно держать его во рту и кайфовать. Во дают эти нерусские фирмачи! Жалко, фантик выбросил — посмотреть бы, кто такое придумал».

Неожиданно Махлаткин ощутил языком внутреннюю часть нижней губы. Это тоже оказалось приятно. «Прососал насквозь», — заключил мальчик и притянул губу языком: она сразу подалась, образовав пупырышек, похожий на сосок. Коля теребил скользкий бугорок языком и думал, что сейчас, наверное, не он один предается этой забаве, — вон сколько в ларьках этих конфет, да и у других сластей ему удалось найти свои секреты. Это действительно похоже на загадку, которую не каждый сможет решить. Чего стоили хотя бы черные конфеты со сладко-соленым вкусом, которыми его когда-то угощал Гриша.

Мальчик не заметил, как леденец полностью растаял, в то время как его язык все еще продолжал давить на образовавшийся пупырыш. Вскоре Коля ощутил холодное онемение в языке и сравнил его с тем, которое наступало после приема сонных лекарств в дурдоме.

— Трясучка тащится! Пошли! Чего зекаешь? После дурдома не очухался? — Перед Махлаткиным возникло притягивающее своей отвратительностью лицо Никиты Бросова, словно упавшая с чьего-то балкона прогнившая тряпка. Мальчик так разомлел от конфеты, что даже не сразу понял, о чем говорит его долговязый приятель, от которого всегда струился мерзкий блевотный душок.

— Где Хрусталь? — Мертвец невольно стрельнул колкой слюной Кольке прямо в губы. Мальчик машинально слизнул прелые капли и тотчас выплюнул изо рта на землю все его содержимое, накопившее вкус леденца. Никита проводил взглядом оранжевый прозрачный сгусток и, наверное, даже не задумался о причине этого выброса.

— Да он, как ты и сказал, — на скамейке. — Махлаткин окончательно вернулся в парк, где осенние листья создавали своим цветастым разнообразием подобие ковровых покрытий, выставленных за оконными стеклами «Гостинки», около которой, любуясь на эту красоту, мальчик иногда караулил возможных клиентов.

Ревень действительно сидел на скамейке недалеко от пруда и, может быть, спал — так он, по крайней мере, выглядел, ссутулившийся, опустивший подбородок на плечо. На нем были надеты взрослые затасканные вещи, и Колька подумал, что надо бы этому парню подкинуть какой-нибудь клевый прикид или сводить его на ближайшую раздачу гуманитарки, которые иногда устраивают Данилыч со Следопытом.

Старуха двигалась по мосту медленно и осторожно, кукольно и даже по-клоунски, почти не сгибая правую ногу и почти не шевеля правой рукой, которые иногда заметно подрагивали. Через ее плечо была переброшена черная сумочка, которая болталась из стороны в сторону в такт каждому ее шагу. Взобравшись на середину моста, она остановилась и полезла левой рукой, которой сжимала палку, в карман пальто. Все свои действия она совершала томительно долго.

Когда из кармана старухи высунулся полиэтиленовый мешок, Никита и Коля догадались о ее намерениях, хотя Колька привычно шутканул: «Воздух достала!»

Наконец старуха вытащила горбушку черного хлеба и уронила ее себе под ноги. Затем, неожиданно проворно подняв согнутую в колене левую ногу, резко опустила каблук на иссохший хлеб. После нескольких ударов пенсионерка наклонила голову и оценила плоды тяжких трудов. Оказалось, что от горбушки отбилось всего лишь несколько небольших кусочков.

Старуха решила действовать более решительно и со всех своих малых сил топнула по непокорному хлебу. Тот выскользнул из-под старушечьего ботинка и молниеносно отпрыгнул к стальным прутьям ограды моста.

Пенсионерка недовольно посмотрела на свою жертву, подбила палкой горбушку к исходному месту и чисто для проформы ударила ее резиновым наконечником своей клюки. Не добившись большего результата, чем прежде, все тем же резиновым наконечником инвалидка оттеснила изможденную краюху к краю моста и спихнула в воду. Тотчас к добыче, за которой до того момента они лишь вожделенно наблюдали, ринулись птицы. Вороны и голуби принялись склевывать крошки на тротуаре, а утки, трассирующие по бурой реке, деловито направились к размокающей горбушке.

Вслед за первой порцией старуха отправила вниз все свои хлебные припасы и, оставив пустой мешок торчать из кармана, пошла по мосту дальше, желая, очевидно, привычно пройтись по аллеям парка. Когда она сошла с моста и свернула направо, с обеих сторон избранной ею тропы к старухе подскочили трое подростков. Никита ударил инвалидку кулаком по лицу. Она тут же упала, и Колька, склонившись над старухой, вцепился в ее поношенную сумку. Старуха, однако, цепко держала свою ношу левой рукой и при этом смотрела на Махлаткина снизу немного детским взглядом.

— Волоки ее за собой, сейчас отпустит! — приказал Бросов, просунул свои ручищи Кольке под мышки и потащил его, а следом и оглушенную пенсионерку.

— Ух ты, ё мое, лыжи какие! — Махлаткин сипло-звонко засмеялся и передернул плечами. — Щекотно, блин!

— Щас будет еще щекотней, когда я тебе капусту развалю! — Никита тоже смеялся странным, словно искусственным смехом, похожим на хруст жести, и набирал скорость. — Главное, не обделайся, а не то клоповцам продам — они тебя псам отдадут!

Ревень неуверенно, озираясь, шел следом и ловил себя на том, что мечтает о внезапном и спасительном для жертвы появлении ментов, которые хоть и сами порядочные шкуры, но за такую бяку наказывают.

Ребята оттащили старуху недалеко, шагов, может быть, на двадцать, и остановились.

— Ревун, тресни ей по граблям! — скомандовал Мертвец.

Олег присел рядом на корточки и не знал, что ему делать. Он почему-то засмотрелся на старушечьи руки: прозрачная, будто целлофан, кожа на кистях была словно обрызгана ржавчиной.

— Ну, лапу ей расцепи! — громким шепотом сказал Колька. — Во, жаба! Как клещами зажала!

Ревень все еще не понимал, как ему надо себя вести и можно ли сейчас вернуть все происшедшее назад — словно перемотать кассету, чтобы больше ее никогда уже не смотреть. Вдруг он увидел, как Бросов наступил своим здоровенным ботинком инвалидке на голову.

«Сорок шестой размер», — почему-то подумал Олег, глядя, как смялось под подошвой лицо старухи.

— Я взял! — почти крикнул Махлаткин.

— Рвем отсюда! — скомандовал Никита. — Вставай, Хрусталь! Чего замерз? В тюрягу захотел? Сваливать надо, понял?!

Ребята побежали от старухи, нелепо шарившей здоровой рукой по травмированному лицу. Олег, чуть не сказав ей «до свидания», тоже вскочил и помчался вслед за своими сообщниками.

Они бежали будто наперегонки, совсем как в школе, когда кто-то зарубался на скорость. Около второго моста, перекинутого через рукав Невы между Елагиным и Каменным островом, Ревень почувствовал, что в его груди и горле словно что-то горит.

«Я уже не спортсмен», — подумал он. В этот момент перед ними качнулся автобус.

— Садись! — гаркнул Мертвец, и они попрыгали друг за другом в разъехавшиеся гармошками дверей проемы.

Ребята устроились на заднем сиденье. Колька вытащил из-под куртки сумку и стал ее обыскивать. Неожиданно он перевернул сумку вверх дном и вывернул все содержимое Олегу на колени. В общей куче были видны скомканный носовой платок, засаленные бумажки, мелочь, причем старого образца, таблетки, зеркальце, почтовый конверт и старый бумажник, который молниеносно подхватил Никита. Он развернул его, увидел деньги и вытащил, потом достал паспорт и раскрыл его.

— Кумирова Раиса Власовна! — прогнусавил в сломанный нос Мертвец. — А она ничего была. Хочешь, Колян, такую бабушку? На, спрячь в нутряк!

Бросов, как всегда, быстро запихнул документ Махлаткину в карман куртки, а сам развернул сложенные деньги. Одна бумажка оказалась в сто рублей, вторая — в пятьдесят и две по десять.

— Сотка — мне. Остальное — вам! — объявил Мертвец и сунул Кольке оставшиеся деньги. — Держи, Махлатка, ты — старший! А это что? — Мертвец вытряхнул на лоснящуюся, грязную ладонь содержимое конверта, где оказались медаль и бумажка, на которой было что-то написано. — Ух ты! Это — только мне, за удачный налет! Я сейчас — на Козий рынок, может, эту хреновину какому-нибудь маклаку или братве вдую, а потом — на Комендань, там на трамвайной садиловке и встретимся. А может, в Говнюшнике заночуем? Адья, братва!

Когда автобус подъехал к метро «Чкаловская», Никита пожал приятелям руки и выскочил на тротуар; ребята поехали дальше и вышли только на кольце у метро «Петроградская».

— Ну что, Ревун, понравилось? Да ты не трясись и не бзди — никто нас не найдет. — Коля быстро, по-хозяйски, продвигался мимо ларьков, высматривая нужные ему товары.

— Да я не боюсь, подло как-то вышло: она же и так еле ходит.

Олег еще с момента нападения на старуху пытался себя заставить думать о том, что он — прав и ему должно быть теперь начихать на эту пенсионерку и на все те жертвы, которых уже избили и ограбили его друзья, да и на тех, кого им отныне уже вместе предстоит подкараулить около Сбербанка или где-то еще. О нем ведь и о его больном бате никто не думает. Пусть они хоть сдохнут сообща или порознь — никого это не волнует. Плачь, ори, зови на помощь — никто не придет, все это теперь бесполезно. Такое» время — как рассуждает отец. Ревень ткнул в бок своего спутника, затормозившего около очередного ларька.

— Лохматка, дай закурить!

— Погоди, Хрусталь, дай мне с человеком рассчитаться! — Оказывается, женщина-продавец уже выдавала Коле в обмен на скомканные денежные бумажки бутылку водки, пепси-колы, пачку жвачки и «Мальборо». Принимая товар, Махлаткин с улыбкой обернулся: — Нынче мы с тобой по-людски закумаримся.

— А куда пойдем-то? В подвал или на чердак? — Олег начал вспоминать, какие ему известны в этих краях убежища, где можно спокойно провести время.

— Давай рванем на Козий рынок, там и побалдеем. А вечером к Удельнинскому парку подгребем и с нашими потусуемся. А ночью на трамвае покатаемся. Я ж сегодня утром из дурдома сбежал, а с собой одну обезьяну прихватил: так, для развлекухи. — Колька вроде бы еще только рассуждал, но сам уже шел к метро. — Давай, Хрусталь, не манерничай! Аида за мной!

На эскалаторе Махлаткин сел на ступени и ткнул Олега кулаком под колено, вынуждая его сесть рядом, и когда тот послушался, обнял приятеля за плечо и дыхнул на него своим особенным, каким-то собачьим духом:

— А вдруг нам с тобой жить две минуты осталось? Сейчас сорвется эскалатор или какой-нибудь демон вагон заминирует, а?

Когда они спустились вниз и уже подходили к вагону, Колька вдруг приветственно замахал кому-то рукой и оторвался от спутника. Ревень поспешил за ним и застал его за беседой с приземистым плешивым мужиком в старом милицейском тулупе без погон.

— Дядя Корней, ты когда меня пригласишь на своей новой тачке покататься? Ванька говорил, она сто пятьдесят только так вьет! — Махлаткин старался по-свойски общаться с мужиком, глаза у которого сидели глубоко, будто у Кинг-Конга.

— Ванька тебе еще не то нагалчит! Слушай ты его, мочегона! — Корней говорил беззлобно и даже вроде бы улыбался, а может, его рот всегда имел такое полуулыбчивое выражение. — Ладно, я тут свои дела разгребу и тебя через твоих жиганов высвистаю. Или на Козьем увидимся, там и сговоримся. Человечка этого тоже с собой захватишь: вместе-то, чай, веселее получится?! Мы его и под душиком помоем, а то вон, смотри, какой чумазый — помыться, что ли, негде?

Разговаривая, Корней исподлобья поглядывал на Олега: то ли он его где-то уже встречал, то ли хотел познакомиться — мальчик так и не понял, но смотрел этот мужик всяко странно: словно дюбель в тебя загонял.

— Что за хлыщ? — спросил Ревень, когда Колька простился со своим взрослым знакомым.

— Да ты че, Корнея не знаешь? Ну, он еще тот насос! В морге работает, жмуриков потрошит, а ему за это знаешь какие башли засылают? Мама не горюй! — Махлаткин поджал губы и вытянул шею, усиливая свою речь. — А раньше-то он красноперым был, да чего-то там у него не срослось в ментовской. А вообще, он — батька Ваньки Ремнева, его-то ты знаешь?!

— Ну знаю. Он еще все рыбу ловил, пока чуть не помер от холода, — с готовностью выкрикнул Олег, запрыгивая вслед за товарищем в вагон.

— Во! Так мне, веришь, кто о Корнее рассказывал: дядя Витя Носорог, ну, вампир один, который малолеток обхаживает. — Колька судорожно сглотнул набежавшую от возбуждения слюну. — Ты только никому, понял? А то нас с тобой быстро на тот свет отошлют. Короче, он всяким бандюгам нужные справки на их мертвяков выписывает, а они его за это деньжищами заваливают. Во, работенка не пыльная, скажи, а?

— Да, нам бы такую! — мечтательно произнес Ревень и вопросительно уставился на друга: — А если к нему в долю напроситься? Мы ведь тоже на что-нибудь сгодимся? Мне теперь уже без разницы — что прессовать кого, что грабить! Как жить-то, когда на тебя всем плевать?

Глава 2. Я до утра по ним брожу

Софья Тарасовна закрыла тетрадь с полузабытыми девичьими стихами, подошла к кухонному окну и привычно посмотрела сквозь свежевымытые стекла. Она машинально подняла правую руку, приблизила ее к заклеенным мыльными тряпками щелям и не в первый раз убедилась в том, что от окна почти не дует. Боже мой! Она ведь стоит на этих половицах около полувека! И она — все та же Соня, Сонечка, которую когда-то, как будто вчера, бережно поднимала на подоконник и ласково придерживала бабушка и терпеливым голосом повторяла, что они живут на набережной легендарного лейтенанта Шмидта, который… О заслугах моряка Соня, к своему кокетливому стыду, тотчас забывала и продолжала любоваться пароходами, которые с многозначительным озорством перемигивались между собой разноцветными огоньками.

Школьницей младших классов Соня сама с кряхтением (подражая бабушке) подтаскивала табуретку к подоконнику и забиралась самостоятельно. Бабушка — это, конечно, тоже часть ее детства. Она как-то сразу, насколько себя помнит, стала больше бабушкиной, чем маминой и папиной. Бабушка — это прогулки по городу, учение азбуки, хороших манер, правильной русской речи, — она ведь была из дворян, ее милая старушка. Бабушка — это еще и дача, которую Соня любила, как свою собственную, родную, хотя это был всего лишь ежегодный поднаем обветшалой времянки в Токсово, и опять же пока у бабушки хватало на это сил, да и денег, конечно. Детство, бабушка, дача, и это тоже — стихи:

А начиналась ее жизнь все-таки с окон на Неву. Она до сих пор помнит все свои радостно и печально знаменитые пребывания около окна, которое она воспринимала как часть своей судьбы и даже, каким-то образом, часть своего тела. Пока она жива, пока, слава Богу, полна сил и может себя обслужить… Да что это ты о грустном? Чаще всего ты Ведь восторгаешься рекой, понимая значение слова «пучина», когда вода прямо на глазах выпирает из гранитного заточения.

Зачем вообще Петр придумал этот город, и именно здесь, на столь гиблом месте? Неужели царь не знал, что его детище будут вечно терзать истошные балтийские ветры и затапливать безразличные к людским ущербам наводнения? Да нет, конечно, знал и наверняка планировал хитроумное переустройство ландшафта. А может быть, специально обрекал новую столицу на суровые испытания — чтобы город всегда был готов бороться за свое существование, за свое историческое лидерство. Сонина судьба чем-то похожа на питерскую: тоже постоянные тесты на выживание. И ничего, справляется. Может быть, город помогает, вместе с Невой, которая временами буквально физически притягивает Соню. В тяжелые, да, пожалуй, и в особо радостные дни ей, бывает, нестерпимо хочется броситься в воду да там и остаться. Она много раз думала о том, насколько чаще топятся те, кто живет вблизи воды, затевала даже зарифмовать свои рассуждения, но все никак не получается на это решиться. А главное — время. Его в последние годы хронически не хватает. Иногда даже кажется, что оно как-то сжалось.

А еще Соня любит смотреть на небо. Оно часто меняется и бывает доверчиво-голубым, угрожающе-свинцовым, а ночью — сказочно-черным с мерцающими жемчужинами звезд. Особенным небо становится на рассвете и закате. Глядя на его волшебную изменчивость, женщина испытывает трепетный восторг, понимая в эти минуты, что не она одна столь незабываемо остро чувствует всю красоту и грандиозность природы.

Да и на себя Морошкина еще не прочь полюбоваться, причем не только в зеркало, где все слишком ясно — немолодая (а что с этим поделать?) женщина невысокого роста, с ясными голубыми глазами, почти правильными чертами лица (ну, не все у нее на отлично: нос чуточку курносый, подбородок тяжеловат, шея не как у Нефертити!) и светло-русыми волосами (осветляет, конечно, а как избавиться от седины?). Когда Соня угадывает свое изображение в оконном стекле, это становится гораздо интересней и значительней. Отражение предъявляет ей определенно таинственную даму, чьи черты причудливо совмещаются с пароходными мачтами, оконными переплетами и ночными звездами.

Больше всего Морошкиной не хотелось походить на милиционера, но это, по ее убеждению, составляло наибольшую проблему в ее жизни. Женщина считала, что от сотрудника правоохранительных органов, тем более со стажем — а ей, слава Богу, вот-вот на пенсию, — буквально веет кирзовыми сапогами. Соне кажется, что ее коллег можно отличить по одежде и лексикону, манере говорить, мимике лица, мельчайшим движениям и жестам — да по всему, потому что все это накапливалось с каждым годом службы. Впрочем, себя она утешала тем, что лично ее уберегли от точного попадания в милицейский стереотип: воспитание в семье, годы учебы в институте и работа в школе.

Соня закурила сигарету и присела на подоконник. Сегодня она была довольна собой и прошедшей встречей. Шутка ли — двадцать девятая годовщина окончания восьмого класса! И что тоже немаловажно и символично — они не изменили установленной традиции и встретились в условленный, можно сказать священный, для их класса день! А сколько когда-то было споров и криков из-за того, когда, где и как часто им собираться, да и собираться ли вообще? Да, и такие были, даже не хочется о них сейчас и вспоминать. Да нет, она уже давно не сердится. Не то что простила, здесь другое, недаром ведь говорят: время — лучший доктор. Само забылось. А тогда ведь даже сама Нина Дмитриевна возражала против этого весеннего дня, который совпадал (это она так думала!) с се днем рождения.

— Ребята вы мои милые! — отмахивалась на первой встрече выпускников их любимица Бах. — Ну посудите сами — вокруг весна, у всех горы дачных, семейных и предотпускных дел, а вы будете тратить на меня свое время?!

Но Кира, которая и предложила этот день, и больше всех настаивала на этой дате, несмотря на всю свою кротость, оказалась на сей раз непреклонной и все-таки убедила ребят упросить Нину Дмитриевну с этим согласиться.

Тогда, в шестьдесят девятом году, пятнадцатилетней девчонкой с наивно загнутыми, словно обгрызенные бублики, двумя косичками, перевязанными аптекарскими резинками, Морошкина и не представляла себе, что когда-нибудь ее возраст приблизится к пятидесяти годам. В детстве чужие двадцать пять лет, да что там, даже двадцать, казались чем-то настолько далеким, будто и несбыточным вовсе, даже нереальным, словно это ожидало всех других, но только не ее. Только не ее.

Соня подумала, как редко она стала позволять себе эти беседы с собой, конечно в уме, ни в коем случае не в голос, как некоторые, хотя если совсем честно, то и с ней случается такое, когда она вдруг начинает тараторить разную околесицу. Что это — возраст? Да, от этого никуда не деться. Что ж, если она ощущает себя все той же Соней, ученицей 8 «Б» класса? Да и другие, наверное, также не соглашаются с возрастом, верят в свое чудесное бессмертие, а в итоге — все то же самое, и сколько раз только за последние пять лет ей пришлось столкнуться со смертью, да к тому же детской, а это ведь всегда вызывает большую жалость. Впрочем, кто ей поверит, что она кого-то там способна жалеть, она, начальник инспекции по делам несовершеннолетних, майор Морошкина, перед которой трепещут родители всех ее нестандартных детей. Что ж, если по образованию она — педагог, а закончила заочное отделение факультета русского языка и литературы Ленинградского государственного педагогического института имени Герцена (по крайней мере, так это заведение тогда называлось)? Да, она собиралась стать учительницей, как их любимая классная руководительница, Нина Дмитриевна Бах, да вот вышла замуж, — может быть, и поспешила, а может, и нет, как сказать?

Встречались, пока Соня еще училась, а он жил в казарме училища имени Фрунзе. Ах, до чего ей нравилась его форма, выправка, умение четко и веско говорить, да вообще все: цвет глаз, запах волос, солоноватость кожи, словно орошенной своенравной морской волной. Да и ему, конечно, тоже было многое приятно в ней. Они ведь по-настоящему любили друг друга!

Соня тогда не только училась, но и работала. Она устроилась в школу сразу после десятилетки. Вначале вожатой, потом — библиотекарем, со второго курса ее нагрузили учебными часами в средних классах. Позже доверили классное руководство. Все это было серьезно. Ей нравилось давать детям образование. Она так и осталась бы на всю жизнь учителем, если бы не обстоятельства, которые действительно способны изменить судьбу, когда-то тобой задуманную, но так и не воплощенную.

Глава 3. Стычка на Козьем рынке

Настя раньше уже видела дедушку Эвальда, или Князя, как звали все за глаза невысокого старичка с седой бородкой и глазами, похожими на два василька. У него всегда был очень интересный вид. Одевался он то в костюм наподобие омоновского с беретом на голове, то в расшитые, какие-то театральные наряды, как в русских сказках, то в черный костюм и черный плащ. А на груди у Эвальда каждый раз было полно всяческих наград: ордена и медали, кресты, просто значки — все это сверкало и вызывало торжественные чувства. Имелось у старичка и разное оружие: один пистолет висел в кобуре за пазухой, другой хранился в кармане, а за пояс было заткнуто несколько ножей. Иногда он показывал ребятам свой арсенал и объяснял, что у них в семье все мужчины — воины.

Князь проходил здесь, потому что неподалеку жил, и иногда угощал Настю и других детей конфетами и печеньем, спрашивал, как их зовут, сколько им лет, есть ли у них родители, чем они тут занимаются. Старичок был всегда веселым и добрым, он улыбался, давал детям полезные советы, например учиться и заботиться о своем здоровье, как бы им теперь трудно ни приходилось.

Сейчас Настя сидела посреди лужи в куче отбросов и напоминала кем-то оброненную новогоднюю куклу. Девочка действительно была ярко и вроде бы празднично одета, что при более внимательном рассмотрении оказывалось странным нарядом из детских вещей кукольного фасона, расшитых цветными лентами, блестящими пуговицами и даже какими-то форменными шевронами.

Никита Бросов, которого все знали под кличкой Мертвец, высился над девочкой, а был он почти двухметрового роста, и, наверное, собирался ударить ее ногой. Он бросил Настю на землю потому, что она заупрямилась и отказалась идти с ним и другими мужиками к пустым ларькам, куда они, сговорившись с ее мамой Тоней, хотели увести девочку.

Настя со страхом и восторгом наблюдала за тем, как преображается дедушка Эвальд. Она даже подумала о том, что в таком необычном виде скорее всего не признала бы всегда улыбчивого старичка. Сейчас Князь сжал челюсти, желваки на его скулах запульсировали, сомкнутые губы растянулись, глаза стали квадратными и остановились, словно замерзли, даже волосы, казалось, шевелятся. Эвальд согнул у груди руки, сжал кулаки, приподнял и свел внутрь плечи, отчего его спина ссутулилась, как загривок у горбуна. Человек десять местных завсегдатаев, отпетые скандалисты и драчуны, замкнули Князя в кольцо, а их постоянный главарь и заводила в частых разбоях Парамон Синевол по кличке Помидор, прозванный так за свою пунцовую физиономию с желтоватым налетом, словно угли под свежим пеплом, привычно скомандовал: «Сгребли его, падлу, чтоб не вертухался!»

«Неужели сожрут?» — с отчаянием подумала Настя. Девочка до сих пор только слышала, что на Козьем рынке якобы едят не только голубей и собак, но и людей. Да и Князь ее сейчас расстраивал: он вроде бы и видел нападавших, но продолжал стоять набычившись, не поворачивая головы, а лишь поводя плечами, словно они у него занемели. Рассматривая старика, девочка даже улыбнулась сквозь слезы — уж очень он сейчас напоминал воинственного кота, окруженного бродячими псами.

Но вот руки атакующих уже сомкнулись на одежде Князя. Мгновенно образовался клубок, который стал уверенно увлекать старика к первобытно полыхающему костру, куда зачарованные наблюдатели уже успели щедро добавить коробок и ящиков. Вдруг Эвальд произвел какое-то неуловимое и непонятное движение, будто наподобие цыгана передернул плечами и бедрами. От этого движения стая свирепых мужчин распалась безвольным веером, словно ослабленные лепестки с древесной ветки от штормового порыва ветра.

Дедушка остался маячить среди лежащих, точно колосок среди полегших соседей. Те, кто угодил в костер, завыли и помчались прочь. У одного вспыхнул панцирь промасленной одежды, у другого — копна неухоженных волос.

— Первого, кто еще раз попытается напасть, я убью или искалечу, — спокойным голосом уведомил Князь немало удивленных рыночных драчунов.

— А я первого, кто шевельнется, — пристрелю! — раздался голос из темноты нагроможденных ларьков, и в бесноватых всполохах огня возник мужчина интеллигентного вида, в очках и с пистолетом.

Поверженные замерли среди отбросов и грязи. Князь не спеша вышел из круга побежденных и приблизился к Насте.

— Вставай, деточка! — Эвальд Янович протянул девочке руку.

— Медленно, спокойно! — диктовал мужчина в очках сидящим на асфальте. — Встали и исчезли. Лишнее движение — пуля в черепе.

Настя слушала команды своего второго спасителя и нисколько не сомневалась в том, что он в любой момент действительно способен выстрелить. «Только бы они, дуралеи, не дергались!» — переживала девочка за тех, кто еще несколько минут назад представлял для нее, возможно, смертельную опасность. Ей было по-настоящему жалко этих негодных мужиков, уже и так потерявших почти все на этом свете. Ее большие темные глаза выражали теперь не только испуг, но и отчаяние, а маленький, аккуратно очерченный алой помадой ротик еще больше сжался, словно так она пыталась удержать себя от крика.

— Спасибо вам, миленький вы мой! — протянул Князь руку мужчине в очках. — Да я бы и сам. Бог даст, осадил бы эту камарилью

— А я вас сразу узнал. Вы ведь тот самый знаменитый князь Волосов, Эвальд Янович, если я правильно помню? — Второй Настин спаситель переложил оружие в левую руку, предоставив правую для приветствия.

— Он самый, голубчик. — Князь слегка кивнул. — А вы, очевидно, легендарный Плещеев Сергей Петрович, шеф вездесущей «Эгиды-плюс»?

— Так точно, князь. — Плещеев все еще продолжал жать руку новому знакомому.

— Вы меня извините, — обратился к собеседнику Волосов, — но почему вы не дали предупредительный выстрел, а сразу пообещали стрелять на поражение?

— Да потому, уважаемый, что тогда безнадежно закончится газ и нечем будет прикуривать. — Сергей Петрович передал князю свое оружие, которое на поверку оказалось пистолетом-зажигалкой. — Да что мы стоим посреди этого гадюшника? Пойдемте в машину. Девочка с вами?

— Настенька, тебя зачем сюда привели? — Князь наклонился к ребенку.

— Мама Тоня меня мужчинам сдала, чтобы они ей водку носили. — Настя переводила взгляд с одного избавителя на другого, но те, смутившись, отводили глаза, будто их что-то вдруг серьезно отвлекло.

— Я ведь тоже не безоружный, да признаться, пока просто не видел смысла что-нибудь применять. — Волосов остановился между ларьков, расстегнул пальто, пиджак и показал спрятанную под пиджаком кобуру. — Здесь у меня — огнестрельный немецкий револьвер. А справа — газовый пистолет. Вот десантный нож. А это — морской кортик. Я происхожу из такого рода, в котором все мужчины обязаны носить оружие.

— Простите, Эвальд Янович, но у меня сразу возникает чисто профессиональный вопрос. — Плещеев привычно осмотрелся для контроля ситуации, но тотчас понял, что его новый знакомец также допускает разбойные рецидивы рыночных завсегдатаев, причем рассчитывает не только на свое зрение, но и на слух. Шеф «Эгиды» улыбнулся: — Я без малого двадцать лет служил в органах, сейчас имею частное охранное предприятие, постоянно выправляю все необходимые документы, в том числе лицензии на оружие и спецсредства. И вот, поверите вы мне или нет, именно с этими вещами, которые нам необходимы для работы, которые, собственно говоря, являются символами нашей работы, у меня и возникают постоянные проблемы. У вас никогда ничего подобного не происходило?

— Вы знаете — ни разу. Бог миловал! — Волосов перекрестился и приложил правую ладонь к груди. — Как говорится, на Бога надейся и сам не плошай! Заметьте: не «но», а «и». У меня тоже имеются все положенные документы, но, повторяю, до сей поры мне не приходилось их никому предъявлять.

Они вышли за территорию рынка и увидели группу детей, осаждающих бежевый микроавтобус с красным крестом и латинскими надписями на борту. Над подростками высились двое взрослых мужчин: один лет сорока пяти, очень похожий на героя гангстерского фильма, второй — раза в два моложе, судя по виду, типичный персонаж из какой-то комедии про городского дурачка.

— Позвольте, князь, представить вам моих коллег по работе с безнадзором, да и вообще наведению порядка в нашем граде. — Плещеев жестом пригласил Волосова сделать еще несколько шагов в сторону бежевой иномарки. — Федор Данилович Борона, доктор-педиатр, еще совсем недавно — главный врач Дома ребенка.

— Так вы тот самый рыцарь детства?! — Эвальд Янович протянул Бороне руку. — Я имел счастье пару раз видеть вас по телевидению, да и в газете мне попадались ваши интервью о бездомных детях.

— Именно так. — Врач отошел от детей и принял рукопожатие. — А это мой помощник — Борис Артурович Следов, социальный работник нашего пока еще бесприютного детского приюта.

— Голубчик, а я вас тоже видел. — Князь своим обычным, словно фотографирующим или прицеливающимся взглядом посмотрел на Бориса, запечатлевая его воспаленное лицо, которое будто обгорело на солнце и оттого потеряло часть своего и без того неровного кожного покрова. — Вы, кажется, призывали граждан объединить усилия для скорейшей поимки Людоеда Питерского?

— Да… Берите по одному банану, а то остальным не хватит. У нас еще два объекта! — Следов невольно отвлекся на осаживание наиболее энергичных детей. — Он же ребятишек ест… Да ты пей бульон! Он же теплый! Тебе это необходимо, понимаешь? Где ты сегодня будешь ночевать? Да, я знаю, в какой гостинице! У «Ломоносовской», что ли? А как ты доедешь, на такси?

— Видишь, Настенька, какие дяди о тебе беспокоятся и о других детках, которым сейчас голодно и холодно. — Волосов погладил ребенка по голове, а Борис уже снабдил ее набором, выдаваемым каждому безнадзорному: стакан бульона, пирожок и банан. — Скажите, господа, а вы сможете сегодня позаботиться о нашей девочке?

— Давайте, Федор Данилович, отвезем ее к Ангелине Германовне? У нас-то пока все равно еще нет своего помещения. Там ее если по вашей рекомендации не примут, то вот товарищи, наверное, помогут, а мы пока будем решать вопрос с ее родителями. — Следов запаковывал оставшиеся продукты и мягко отстранял от борта автобуса по виду одурманенных подростков, что-то громко, но неразборчиво шептавших в его большие розовые уши. — Все! Ну каждый же получил! Нам надо ехать! Да нет денег, не просите! Ну вы же опять себе курева да травы накупите! Да, не верю! Вот, возьмите — десять на всех. А-а, тысяч! По-старому хочешь?!

— Судя по последней информации, «Ангелок» не лучшее место для несовершеннолетних. — Борона сощурился и осмотрелся, будто собирался детально запомнить ночной пейзаж «спального» района. — Сейчас мы даже не ограничены в выборе, а просто его не имеем. Давай, Анастасия, залезай в машину! Мы еще заедем по пути на Московский, в центре по подвалам пройдемся, потом на Финляндский заглянем, там ребятишек обеспечим, а позже к Ангелине Шмель подъедем. Я тоже думаю, что она не откажет, тем более что Настя у нее уже как-то жила несколько дней. А вот и Люба! Бросова, ты сегодня где ночуешь, в «Ангелочке»?

— Да, а куда мне еще деться? — отозвалась веснушчатая рыжеволосая девочка с короткой стрижкой, яркими голубыми глазами и чересчур мясистой верхней губой, словно даже намеренно нависшей над нижней. — Сейчас доем и поканаю. А чего, Настю с собой захватить?

— Да, Люба, сделай одолжение. Вот тебе десять рублей: на метро и на маршрутку. — Федор Данилович протянул девочке монеты.

Люба подставила для приема денег свою не по возрасту огрубевшую коричневую ладонь, сжала лиловые пальцы с обкусанными ногтями, залитыми зеленым лаком, и сунула мелочь в грудной карман потрепанной джинсовой куртки, отделанной изнутри искусственным мехом, изначально белым и ровным, а теперь пепельным и клочковатым. От девочки пахло перегаром, дешевым одеколоном, дымом и сильнее всего чем-то протухшим, возможно грязной одеждой.

— Не стесняйся, я же вижу, что ты еще не наелся, а ночь-то длинная — где ты сможешь закусить? Не можешь сейчас, бери с собой! — Борис остановил свое внимание на мальчике лет девяти, одетом в ветхий, местами прожженный ватник и вязаную, возможно женскую, шапочку. — Ты что, новенький? Я тебя раньше, кажется, не видел. Тебя как зовут?

— Олег. Я из другого района. Сюда никогда не ездил. Вот сегодня ребята затащили. — Мальчик внимательно смотрел на Следова, будто чего-то еще ожидал, но, наверное, не еды, а каких-то, может быть, слов и даже действий. Борис не мог сейчас определить точного смысла протяжного взгляда больших зеленых глаз. — Я не знал, что вы здесь кормите, а теперь буду ездить: меня научили в метро на шару заходить.

— Ну, с метро-то ты поосторожней, хотя, с другой стороны, что тебе, малолетке, сделают? В спецприемнике уже бывал? — Борис положил два пирожка и апельсин в полиэтиленовый мешок и протянул ребенку: — Вот, возьми на утро.

— Спасибо. Нет, я там не был: я не один живу, но нам сейчас трудно. — Олег бережно пристроил сверток за пазуху. — Ну, я пошел. Мне надо ребят увидеть.

— Ну беги. А где ты живешь-то? И с кем? С матерью, наверное?

— Да я, как это… — начал было мальчик, но вдруг сжал губы, лицо его искривилось, как гуттаперчевая маска, в глазах зажглись слезы. Он повернулся и побежал прочь.

— Ладно, потом расскажешь. — Только тут Следов заметил, что ночной беспризор тем временем растащил все апельсины и колбасу с бутербродов, оставив сиротливо обмусоленные доли белого хлеба. Исчезли также все таблетки витаминов, аспирина и прочих медикаментов, предусмотренных для дозированной выдачи. Борис растерянно посмотрел в ночную мглу, усиленную пламенем костра, отделявшим от него невысокие силуэты, исчезающие в недрах Козьего рынка. — Ну вы же так не наедитесь! Возьмите хлеб: надо хоть немного соображать! А зачем вам таблетки? Это же никакая не наркота! Ребята, я ведь всех запомнил! Завтра вы все равно придете сюда и вам будет стыдно!

Глава 4. Суматохино и суматохинцы

Селение Суматохино образовалось километрах в ста от города, который на протяжении двадцатого века был вынужден три раза изменить свое название, на месте безнадежных болот, где до той поры не отчаялся прижиться ни один даже самый дерзкий человек. В округе все знали, что здесь не то что жилье, а и ногу нельзя поставить, поскольку ее тотчас поглотит ненасытная, алчно чавкающая трясина.

Но у тех, кто отважился вступить на мшистую, колыхающуюся, словно тихо смеющуюся над своими прошлыми и будущими жертвами, поверхность, сложилась особая судьба, оформилось особое отношение к жизни и к смерти. Эти люди, которых часто называли «нелюдями», причинили за свою жизнь много бед другим, да, в общем-то, и себе, став, по разным причинам, разномастными душегубцами. Эти изгои человеческого общества уже не могли рассчитывать ни на людское всепрощение, ни на смягчение приговора. Всех их, приходивших на это гиблое место, ждала в миру одна участь — неминуемая казнь. От расправы они бежали сюда, но часто именно здесь ее и находили: в неверном шаге на колдовски манящий мох, в недугах и напастях, во взаимных раздорах.

Обитателей болот отличали взрывной характер, неуемная брань, постоянные скандалы и назойливое стремление властвовать, унижать, расправляться. Благодаря этим качествам за «болотными душегубцами» закрепилось определение «суматошные», которое позже стало названием и самого селения.

Если первые поселенцы Суматохина, пришедшие сюда в начале века, обитали прямо на земле, а точнее, на деревьях, то теперь, в конце века и даже тысячелетия, здесь высились роскошные хоромы их правнуков, имена которых звучали по всему миру.

Криминальная слава суматохинцев расцвела в конце восьмидесятых, когда сломленная сверхдержава стала открывать свои необъятные границы. С тех пор очередные акции суматохинцев стали неизбежной темой криминальной хроники. Потомки болотных первопроходцев чинили раз от раза все более рискованные и жестокие дела.

В отличие от прочих активных криминальных группировок, имевших свой вполне определенный репертуар и узнаваемые методы работы, суматохинцы обладали способностью бесцеремонно увлекаться чужими темами и вторгаться на чужие территории. При этом суматохинцы, а особенно их лидеры, любили истолковывать различные ситуации по уголовным понятиям, подчеркивая свой статус «законников», хотя в своей практике они действовали зачастую вопреки всем заявленным нормам.

Авторитетные группировки, не сговариваясь, всячески старались не допускать суматохинцев на свой уровень, будь то обсуждение сферы интересов или раздел территории. Суматохинцы же как бы не замечали очевидного уклонения от контактов и, разузнав о высокой встрече, присылали своих разнузданных послов.

Игнорируя суматохинцев, с ними тем не менее избегали конфликтовать, а просто, как говорится в том мире, отходили в сторону. Подобное отношение к суматохинцам сложилось в результате их непредсказуемости и жестокости, не всегда понятной и, естественно, не всегда принимаемой традиционным криминальным миром. «Людоеды», — называли суматохинцев вполне заслуженные «законники», не приводя, впрочем — в силу своих незыблемых принципов, — ни одного мало-мальски убедительного эпизода, словно их и действительно не существовало.

Одним из наиболее известных слугам правопорядка и работникам СМИ лидеров суматохинцев был Лазарь Вершков по кличке Вершок. За поимку этого авторитета международного криминального мира в разных странах были обещаны солидные премии. Всепроникающие журналисты оглашали каждый шаг Вершка. Их усердие, казалось бы, могло стать неоценимым подспорьем для ареста авторитета. Однако Лазарь Кириллович продолжал оставаться на ноле и перемещался по белу свету, будто обладал пожизненным статусом неприкосновенности. Более того, те же самые СМИ регулярно брали у Вершка интервью и даже испрашивали у него советов для решения различных общегосударственных, а иногда и общемировых проблем. Лазарь великодушно соглашался уделить внимание корреспондентам и объявлял смятенному обществу более-менее постоянный перечень рекомендаций.

— Во-первых, надо разобраться с беспредельщиками. — Иссеченное шрамами лицо с посильным радушием, которое лишь усугубляло коварно-зловещий вид суматохинского авторитета, оскаливалось на экране. Лазарь Кириллович привычно дергал двумя пальцами верхний передний золотой зуб и уточнял: — На рудники этих пионеров загнать, чтобы даром не подыхали. Во-вторых, избавиться от ментовского произвола… По той же схеме. В-третьих, жить по понятиям, чтобы все было по совести и, как в России принято, по-божески. В-четвертых, прислушиваться к мнению авторитетов, а лучше — дать нам возможность участвовать в политической жизни страны, вплоть до того, чтобы разрешить «законникам» создать свою партию и выставить достойного кандидата на пост президента. Тогда страна задышит!

Наиболее громким последним скандалом в летописи суматохинской группировки стало раскрытие криминальной практики АОЗТ «АИД» — салона по купле-продаже элитных автомобилей, принадлежащего суматохинцам. Прецедентом для возбуждения уголовного дела стало нахождение на территории цеха разорившегося судостроительного завода, арендуемого АОЗТ «АИД», двух трупов — бойцов клоповской криминальной группировки. Тела были найдены благодаря усердию клоповских лидеров — братьев Терентия и Булата Волтузиных, соответственно прозванных Крематорием и Кувалдой.

Обнаружение тел несчастливых бойцов произошло через три недели после их внезапного исчезновения и тщетных поисков органами милиции, когда клоповцы, по заказу одного чрезвычайно высокопоставленного лица, сами взялись за следственную работу и определили салон «АИД» как последнее место пребывания бойцов и, в частности, их телефонных переговоров.

Решив разобраться своими силами, клоповцы выследили одного из охранников салона, взяли его в плен, увезли в одну из своих «лабораторий», расположенную в бывшем бомбоубежище, и применили к первично огрызавшемуся охраннику наиболее простые и действенные методы неформального дознания. Через пару минут охранник, небрежно связанный по рукам и ногам колючей проволокой, поведал одну из тайн салона «АИД».

По малоразборчивым, ввиду выбитых зубов, словам охранника получалось, что, когда в салон приезжали владельцы дорогих автомобилей, им после собеседования и ненавязчивого торга, извинившись за неизбежное беспокойство, предлагали заехать в бокс для положенного, достаточно формального, технического осмотра машины. Весьма любезный сотрудник АОЗТ «АИД» просил уступить ему место в салоне, дабы не обременять клиентов заездом на эстакаду и прочими усилиями, для исполнения которых существуют наемные специалисты.

Как только владельцы покидали машину, ворота цеха закрывались. Мнимые работники автосервиса тотчас нацеливали на клиентов и их возможных телохранителей убедительное стрелковое оружие и предлагали поднять руки для обыска, поскольку-де им, скрытым доселе сотрудникам безопасности АОЗТ «АИД», доподлинно известно, что перед ними — боевики, собравшиеся ограбить их добропорядочную фирму.

Клиентов во всех известных случаях удавалось уговорить выполнить все указания вооруженных суматохинцев, поскольку каждый здравомыслящий человек, не потерявший инстинкта самосохранения, мгновенно оценивал безвыходность ситуации: помещение заперто, прицел взят не только теми, кто внизу, но и теми, кто занимал наиболее выгодные позиции на стапелях, возвышавшихся в разных местах цеха.

Сдавшихся, обезоруженных и сломленных клиентов приковывали наручниками к ближайшим металлическим конструкциям. Убивали не спеша, а ночью сбрасывали трупы в котлован, вырытый недалеко от цеха, где Лазарь собирался построить здание для детского приюта, пока же называя это место «братской могилой». Иронизируя по поводу «суматохинского кладбища», Вершков говорил, что здесь можно бы и памятник поставить с табличкой: «Лохам позорным».

Машины убитых «подготавливали» к продаже и искали любую возможность выгодно от них избавиться. По словам охранника, прошамканным окровавленным ртом, таких автомобилей прошло через «АИД» не меньше тридцати.

Когда охранник рассказал все, что от него требовали, Булат Волтузин приказал клоповцам суматохинца порешить.

Слухи о взаимном ущербе двух группировок поползли по городу, и криминальный мир Петербурга уже приготовился к войне «законников» и «спортсменов», как вдруг выяснилось одно чрезвычайное обстоятельство, неожиданно разрешившее назревающий конфликт.

Незадолго до нашумевшей истории с АОЗТ «АИД» Терентий Волтузин отдыхал со своими приближенными на Канарах. Там он познакомился с модной певицей, шестнадцатилетней Лялей Фенькиной, обретшей свою раннюю славу благодаря записи клипов и дисков на тему грабежей, убийств, бегства от милиции и мучительной расплаты на тюремных нарах. Встреча авторитета и певицы переросла в роман. После отдыха и огненной любви Волтузин-старший вернулся к своим уголовно наказуемым делам, а Ляля отправилась на гастроли. И вот, во время сбора данных на лидера суматохинцев Лазаря Вершкова, Терентий узнал, что его неожиданный противник — отец Фенькиной, которая, выйдя на эстраду, скрылась под скромным, по ее мнению, псевдонимом. Волтузин собрал все свои силы и волю, позвонил Лазарю и предложил встречу. Тот, оказывается, находился в курсе событий с момента утечки информации о расправе с его охранником и уже сердечно переживал суровую необходимость лишить клоповцев их задиристых лидеров. Терентий и Лазарь встретились на нейтральной территории, в пригородном ресторане «У Акимыча», и, к несомненному облегчению членов обеих группировок, решили простить взаимный урон и не мешать друг другу работать, благо что направления их многосторонней деятельности не пересекались…

«Вместе — это не значит навсегда», — мысленно, но достаточно отчетливо заключил свои воспоминания Лазарь Кириллович. Он закурил сигарету и вновь вернулся к пропозиции Игоря Семеновича Кумирова, предложившего Вершку в союзе с Волтузиными обеспечить определенные сферы его избирательной кампании, в частности по устранению (в любом смысле) опасных конкурентов. Лазарь согласился, и то же сделали его новые партнеры, с которыми несколькими днями раньше у него чуть не разгорелась беспощадная бойня.

Сегодня, получая от кандидата на пост генерал-губернатора Санкт-Петербурга и области аванс и «командировочные», Вершок прикинул, не грохнуть ли ему самого «Кумира» и не прибрать ли к рукам все его имущество? Сколько же у этого насоса бабок, если он запросто может выложить сто тонн зеленых? Пацаны Лазаря — что Слизняк, что Тесак и даже Хомут — те вон от пяти тонн зеленки обалдели и прямо с утра в свою ненаглядную «Косатку» закумарились, откуда их до закрытия даже «черемухой» не выкуришь. Ну да ладно, пусть братва оттягивается! Никто из нас никогда не знает своего часа — хорошо, если на нары, а не в холодный цех!

У Вершка имелось еще одно поручение от сходняка: надо было в партнерстве с клоповцами отловить и предъявить авторитетам одного черта по кличке Людоед Питерский. Больно много из-за его обжорства появилось у братвы головняков: под видом разработки Людоеда менты за этот год столько хороших людей похватали, что ни в какие ворота… Вот и порешили: разобраться с маньяком своими силами. А чтобы самим не мараться, предложили это дело Скунсу — наибольшему известняку из цеха киллеров, а он, когда ему о проделках Людоеда доложили — напрочь отказался обсуждать размеры гонорара. Во каков Робин Гуд Ломанческий! Теперь оставалось лишь вычислить каннибала, и Лазарь, со своей стороны, поручил это трем своим лучшим бригадирам: Хомуту, Тесаку и Слизняку. И вот сегодня-завтра им уже подходил срок объявить через связного наемнику необходимые данные маньяка.

Глава 5. Похождения Коли Махлаткина

— Видишь того глиномеса с шишкой на лбу? — Махлаткин указал пивной бутылкой на пожилого мужика, с озабоченно-деловым видом вышагивающего между торговых рядов Козьего рынка. — Это — дядя Витя Носорог, я тебе про него уже рассказывал: у него всегда можно пожрать и побалдеть. Правда, он тебя за это потом так отъелдачит… Хочешь, познакомлю?

— Да что я, контуженый? — Олег с тревогой и брезгливостью взглянул на Носорога. — А если он такая гнида, то чего никто его еще не грохнул?

— Ты что, «грохнул»?! А случись тебе ночевать негде, а на улице — минус тридцать, ну куда ты, лапша, денешься? — Коля то ли сердито, то ли, как всегда, с замаскированным приколом уставился на Ревеня. — А он-то тебя всяко пустит, если поверит, что ты его потом не кинешь. Понимаешь, корень, ты — по-честному и он — по-честному. А почикает его какой-нибудь васек, так кому от этого лучше-то станет? Тебе, что ли? Ну что, ты богаче будешь или у тебя такой же рог на лбу вскочит?

Махлаткин вроде бы всерьез начинал заводиться, а Олег все еще не понимал, как с ним уже бывало в разговорах с Колькой — чего же тот все-таки взаправду добивается, поэтому, чтобы действительно не поссориться, Ревень начал слезать с контейнера, на крыше которого они уже покончили с купленной Махлаткиным выпивкой и закуской.

— К нему пошел? Смотри, меньше чем за двадцатку не подписывайся! — Голос звучал с напускной злобой, но вдруг изменился и обмяк: — Ну что ты, обиделся? На обиженных воду возят! Давай на трамвайное кольцо ночью подгребай! Придешь?

— Приду, — простительно ответил Олег и спрыгнул на землю.

В первый раз Коля жил у Носорога недели две. Тогда его подобрали на берегу Черной речки. Он почти ничего не понимал из-за того, что его несколько дней чем-то кололи и напихивали в гортань какие-то таблетки. Раньше ему рассказывали, что такое случается, когда неосторожно выбираешь клиента, но он вот надеялся, что с ним подобного не произойдет. Значит, ошибался. Судя по услышанным историям, ему еще повезло, некоторых, говорят, потом по весне вылавливали в бесчисленных питерских реках. А кто-то исчезал навсегда.

Мальчик помнил, как он в ту субботу приехал на Плешку, что на выходе из метро у «Гостинки». Там к нему подошел мужик по кличке Кривой Мушкет, присвоенной из-за особенностей его детородного органа. Мушкет был безопасен. Он гладил и ласкал ребят и просил того же от малолеток. За это он давал двадцатку, а то и поболее.

Мальчишки не совсем понимали, почему этот взрослый человек не хочет снять для себя какую-нибудь длинноногую козу, которых сейчас до черта шныряет по городу, особенно здесь, по центру, причем если Мушкет балдеет от малолеток, так и этого добра здесь, прямо скажем, навалом. Впрочем, ребятня не очень озадачивалась проблемами своего клиента, покуда он платил им загодя обещанные деньги.

Колька согласился только на четвертной и, честно отработав деньги в подвале напротив «Гостинки», купил «Момент» и сигареты. Пошел в парадняк на Думской, поднялся на чердак, покурил, «подышал» и, существенно оцепенев, собрался еще раз смотаться на Плешку и кого-нибудь подцепить.

Махлаткин вышел из парадной и в нерешительности остановился на тротуаре. Он, кажется, хотел пересечь улицу, но после клея у него иногда наступал страх. Мальчику казалось, что он куда-то сейчас провалится или на него что-то наедет. При этом все видимое оказывалось перетянутым какими-то нитками, а сам Коля ощущал себя еловой шишкой, из которой вот-вот посыплются семечки.

Махлаткин все же осилил несколько метров до проезжей части и вдруг услышал скандальный вой тормозов. Да он ведь знал, что его способны здесь задавить. Водитель обматерил мальчика и поехал дальше.

Коля, покачиваясь словно в такт одному ему слышимой мелодии, перешел Думскую, бесконечно долго, как ему казалось, брел через людские джунгли, приблизился к «Гостинке» и вроде бы различил среди толпившихся около входа в метро Кривого Мушкета. А может быть, ему это только померещилось?

От группы отделился парень в сине-красной майке, похожий в своем наряде на банку пепси-колы. Он подошел к Махлаткину, о чем-то заговорил с ним, куда-то его повел. Мальчику показалось, что они вступили прямо в одну из колонн, на которые опиралась «Гостинка».

«Сейчас, наверное, начнется игра», — догадался Коля и стал искать свой джойстик.

На экране нарисовались люди, очень густо и грубо обведенные черной краской. Их лица, оказалось, состояли из листвы и стали шелестеть от ветра, рьяно дувшего откуда-то снизу. Неожиданно все поле монитора заполнили железные собаки и залязгали своими челюстями-капканами. Махлаткин был совершенно голый, и эти твари могли отхватить от него порядочный шмат мяса, а то и вовсе задрать до смерти. Но ему почему-то никак не становилось страшно.

«Может быть, это понарошку?» — мелькнуло у мальчика в голове, и он впал в забытье.

Квартира Носорога находилась на последнем этаже огромного унылого дома недалеко от Московского вокзала. Парадная была во втором, тупиковом дворе. Когда-то это была лестница черного хода, а теперь часть дверей вела в отдельные, чудно спланированные жилища.

«Наверное, этот стеклорез здесь специально поселился, чтобы поближе к вокзалу — отсюда за ребятами недалеко ходить», — думал Коля о месторасположении квартиры дяди Вити.

Сам Носорог называл свою квартиру гостиницей для особых подростков. За двойными входными дверьми находилась прихожая, служившая кухней и ванной. Слева от входа было окно, стекла в котором, как и в других помещениях, были зарешечены и покрыты особой пленкой, делающей их непроницаемыми для внешнего мира, к тому же они еще были занавешены голубыми шторами, с которых с загадочной доверчивостью улыбались розовые голозадые ребятишки.

В прихожей у окна был сделан кафельный бассейн метра два на три. На другой стороне стоял длиннющий деревянный стол, окруженный лавками и табуретками. Стены были обклеены плакатами с обнаженными девчонками и мальчишками. Напротив входных дверей начинался коридор, в конце его находился обширный туалет, налево шла дверь в спальню, направо — в гостиную.

В спальне вдоль стен стояли две двухъярусные кровати с пристроенными к ним тумбочками для личных вещей постояльцев. Посреди комнаты высился пляжный зонтик. На нем были оборудованы вешалки. Здесь гости дяди Вити вешали свою одежду. Всю площадь двери с внутренней стороны закрывало зеркало. Над ней на кронштейнах был укреплен телевизор. Кроме общего освещения в виде люстры, искрящейся под потолком, у изголовий кроватей висели бра, а над дверью, рядом с телевизором, круглосуточно мерцали глаза смешной мальчишеской маски с надутыми щеками. Стены были оклеены обоями с изображениями летучих амуров, целящих в зрителей своими неотразимыми стрелами.

Стены гостиной были оклеены обоями с изображением джунглей. Исследуя рисунки по периметру помещения, можно было встретить слонов, пантеру, красочных попугаев, обнаженных детей, водопад и томатный закат. Пол был завален коврами и подстилками, подушками и большими, в рост ребенка, мягкими игрушками.

В гостиной было два окна. Между окон высилась стойка, с которой блистала всевозможная аппаратура: телик, видик, кассетная магнитола. Стояли электронные игры. Всем этим мог пользоваться тот, кто себя хорошо вел, кто был послушным.

Кругом было много зеркал, причем они словно притаились в самых неожиданных местах, чтобы кому-то вдруг, в самый, может быть, неожиданный момент, показать его лицо, глаза.

Когда Махлаткин попал к Носорогу, здесь жили несколько парней и одна девчонка, наверное его возраста, по кличке Проводница, полученной за то, что она «работала» с проводниками. Коля и раньше встречал ее на вокзале и слышал, что ее зовут вроде бы Любой.

В обязанности Проводницы входило приготовление еды, мытье посуды, стирка белья и уборка квартиры. Оклемавшись, Махлаткин должен был стать ее помощником на время своего пребывания в квартире. Кроме этого, им предстояло сниматься вместе с остальными для видика, но это уже за деньги: раздеваться, обниматься, даже трахаться, чего, кстати, Колька еще ни разу не делал с девчонками, заранее почему-то испытывая к такому раскладу чрезвычайное омерзение. «Почему?» — спрашивала его Любка, когда они, смеясь, обсуждали эти темы. «Честно?» — блестел Махлаткин лукавыми глазами. «Ну, конечно, честно!» — нетерпеливо отзывалась девочка. «Да потому, что у тебя там ничего нет! Поняла? Дырка от бублика!» — Колька зло улыбался и соединял согнутые большой и указательный пальцы. «Обсевок!» — Проводница топала ногами и еле сдерживала себя, чтобы не наброситься на вокзального педика. Но драться в квартире можно было только по приказу дяди Вити, и то понарошку.

Помирившись, ребята смотрели мультяшки, играли, а Любка, жившая здесь не в первый раз, рассказывала мальчику о том, как дядя Витя вербует кадры для «гостиницы». Обычно он указывает на присмотренную им кандидатуру пальцем кому-то из уже хорошо знакомых ему ребят. Про мальчишку или девчонку узнают: кто, откуда, как живет — и, если у кандидата дела обстоят неважнецки, предлагают погостить в отдельной квартире. Новеньких моют, стригут, даже берут анализы на всякие болезни, а Носорог подробно расспрашивает о жизни, болезнях и травмах.

Неделю, а то и две, новичков кормят, поят и ничем особенно не обременяют. Конечно, ребенок становится свидетелем того, чем занимаются ребята, но сам он, как правило, или уже был посвящен в подобные дела, или оказывался достаточно подготовленным к тому, чтобы совершить последний шаг в предложенную сторону.

В свое время гостю сообщают, что он (она), в общем-то, здорово задолжал за свои еду-питье, забавы, проживание и всякое такое прочее. Новичок теряется в поисках возможной оплаты, и вот тут ему предлагают самый легкий, ну просто ничего не стоящий для него путь — согласиться принять участие в общих играх в гостиной или бассейне. Колька не раз слышал, как завсегдатаи «попугайника», так безнадзор прозвал квартиру дяди Вити Носорога, хвастались, что совершали эти дела по пять-восемь раз в день.

Но самым крутым открытием для Махлаткина стала находка среди разной порнухи, рассыпанной в «попугайнике», ксероксной копии рассказа под названием «Шея», написанного его любимым другом Гришей по кличке Мона Лиза. Ах, как бы кайфово у Кольки сложилась жизнь, если бы Гриша был жив: он ведь обещал мальчику столько всего хорошего!

Глава 6. Встреча одноклассников

Возвращаясь к гостям, Соня добавила к всеобщей хмельной задушевности загадочный и манящий аромат кофе, этого чарующего напитка, называемого учеными мужами то вредным, то полезным, но все более популярным и потребляемым в мире наряду с другими стимуляторами и наркотиками.

— Ну, ребята, кому кофе, кому чай? — Морошкина, которую одноклассники называли Морошка, лучисто всех оглядывала и заботливо улыбалась. Ставя на стол кофейник и чайник, она перевела взгляд на окна, как бы расставаясь на некоторое время с тем миром, о котором вдруг столь тепло вспомнила, стоя на кухне в преддверии закипания воды и заваривания заморских напитков. Конечно, ей очень хотелось побыть с одноклассниками как можно дольше, но вот если бы можно было одновременно поблуждать, да нет, полетать в тех воспоминаниях и грезах, которые столь тесно, как ничто другое в ее жизни, связаны с видом на набережную, — она оказалась бы счастлива вдвойне, она бы даже осталась там навсегда. Впрочем, иногда ей почему-то кажется, что эта фантастическая мечта когда-нибудь может воплотиться. — Мальчики, вы что приуныли?

Мальчики — это Гарик Кумиров по школьной кличке Кумир и Стас Весовой, прозванный, конечно, Вес. В школьную пору ребят никак нельзя было назвать не то что друзьями, а даже приятелями. Но вот с каждым годом, да что там — десятилетием, отделяющим одноклассников все дальше от их пионерского детства, они становились по отношению друг другу гораздо терпимее и роднее. Мальчики бывали не на всех встречах, Стас, пока служил, так вообще лет двадцать в Питере не появлялся, они оба достаточно мало знали о жизни и судьбе Морошкиной, тем более о ее сыне, который как-то незаметно уже отслужил в армии, а теперь работает в охранной фирме и собирается поступать на юридический факультет. Никто из одноклассников, кажется, даже и не знал о том, кто же отец Сониного мальчика, но поскольку она сама об этом ни разу не заговаривала, так и остальные считали неудобным обременять Морошкину вопросами: мало ли какая драма может скрываться за образом матери-одиночки? Те, кто жил на Васильевском острове, помнили, как Соня ходила с аккуратным круглым животом, потом — с коляской, но ни разу рядом с ней не появлялся мужчина, в котором можно было бы предположить отца Павлика. Мальчик выглядел довольно болезненным, а вместе со школьной формой обзавелся и очками.

— Да мы тут, Сонечка, пока ты на кухне хлопотала, — отозвался Игорь, закрывая один из альбомов, приготовленный Соней для встречи, — воскрешали школьные годы и вспоминали, кто кем мечтал стать и что у нас в итоге получилось.

— Ты, Гарик, уже итоги подводишь? — улыбнулась четвертая одноклассница, Зина Подопечная по кличке Печенка, а по паспорту уже около двадцати лет — Борона. — А мне иногда кажется, что еще что-то произойдет, — не может же все так долго продолжаться.

— А что, Зинуля? — Кумиров обнял сидевшую рядом Подопечную. — Тебе что-то не нравится?

— Игореня, ты не изменился, — широко и растерянно, «по-кукольному», словно в детстве, раскрыла глаза Зина. — Тот же взгляд льва и тон победителя. Ну а что, мой милый, скажи на милость, может нравиться? Ты вообще в курсе, кем я работаю? Продавцом мороженого! Кумир, я — профессиональный художник, и мне некуда деться, я никому не нужна. Для чего я училась, работала, жила? Ты знаешь? Я — нет!

— Зинуля, ну Игорек-то тут при чем? — продолжала Соня сервировать стол. — Садитесь, ребятки, может, по рюмочке еще? Я чего-то с годами, чувствую, пристрастилась. Раньше только слышала, что пожилые люди после обеда или на ночь принимают алкоголь в качестве лекарства, а теперь на самой себе убедилась — отхлебнешь немного, и отпускает, а иначе уже и не расслабиться.

— Ну, если ты пожилой человек, тогда я — кавказский долгожитель, — оторвался от рассеянных на журнальном столике фотографий Станислав и преданно посмотрел на Соню. — Ты у нас просто девочка. Кстати, как это тебе удается?

— Не разглашай, Морошкина! Держи все в секрете, потом книгу напишешь. — Зина тотчас засмеялась, не выдержав паузы после своего совета. Для друзей это было привычно. Звонкий Зинкин смех заводил когда-то весь класс. Сейчас в него вторгалась хрипотца, но в целом он стал более компанейским. — Ты станешь образцом неувядаемости, а я буду твоим разительным контрастом.

— Зинуля, девочки, вы не подумайте, что я вам льщу. — Кумиров сгустил свой и без того низкий голос. — Но вы действительно, тьфу-тьфу, — как две супермодели. Поверьте старику — я за эти годы столько всяких фасонов повидал, что здесь, что за границей, но вот с вами встречаюсь и просто любуюсь: вот, думаю, если бы жизнь иначе сложилась? А, Стас? Чего нам было на них не жениться? А то, что у нас за плечами — первая любовь, как детская краснуха, вторая — как свинка? Давайте действительно выпьем за нас четверых — за то, что, если не произошло тогда, может быть, произойдет когда-то, может быть, даже сегодня, а?

Станислав понимал, что Игорь захмелел и ввиду их редких встреч, наверное, забыл, что Стас женат и, в общем-то, не собирается перестраивать свою не совсем удачную, особенно в последние годы, личную жизнь. А главное, что он любил не Соню, а Киру Лопухину, в общем-то сам не зная за что, сколько ни мучил себя вопросами: ну что в ней такого особенного, чем она ему была так близка и дорога?

Ну а Соня? Она уже в школе влюбилась в своего Крузенштерна. Так прозвали ребята Сашку Морошкина, курсанта училища имени Фрунзе. Он действительно походил на памятник знаменитому мореплавателю, стоящему на набережной, когда замирал около гранитного парапета, гордо скрестив на груди руки, и мужественно сносил балтийский ветер, норовивший снести с него белую бескозырку, невольно оплетавшую его лицо черными ленточками. Здесь обычно он ждал Соню. Их счастью завидовали многие. Они поженились сразу после совершеннолетия. И вот через месяц — первый выход в море и эта нелепая катастрофа, обрекшая Сашу считаться без вести пропавшим.

Одноклассники приняли тост Кумирова, подняли бокалы и продолжили воспоминания и шутки, пока Зина и Игорь вновь не коснулись наболевших вопросов.

— А я считаю, что никому помогать не надо! — Кумиров повысил голос. — Неужели ты не понимаешь, что сейчас происходит элементарный естественный отбор? Нам действительно заданы новые условия выживания: те, кто может перестроиться, — остаются на плаву, ну а кто не может, — прости меня, исчезают. А как было во время ледникового периода, захвата страны иноземцами, разных эпидемий? По-моему, все это очень похоже и неизбежно.

— Значит, я тоже исчезну? — почти закричала Зина. — Чем же я хуже тех, кто выживает? Ну хоть тебя, который смог преступить то, что я — не могу. Да, нас так воспитывали, и я хоть не была особым другом советской власти, да и в партии, вы знаете, никогда не числилась, кстати, в отличие от тебя, Кумир, но я всегда повторяю одно и то же: не нужно было ломать то, что строили, нужно было пристраивать или, к чему нас призывали, — перестраивать!

— Зинуля, ну вы с Игорем опять, как в школе, начинаете скандалить. — Соня попыталась унять спорщиков, дожевывая кусочек лимона, хорошо очищающий зубы. — Только раньше Игорек тебе доказывал, как умна и справедлива коммунистическая партия, а теперь, наверное, докажет все достоинства демократов и рыночников. Прости, Гарик, я так, в шутку. Поначалу-то действительно многие растерялись, а теперь, насколько я понимаю, при желании почти каждый может выкарабкаться. В конце концов, мы же сами боролись за свержение коммунистов? Значит, мы — победители? Так в чем же дело? Надо, наверное, радоваться? Хотя, знаете, ребята, я иной раз ловлю себя на том, что хочу опять туда, в совок, — может быть, я, Гарик, тоже непроходная в светлое империалистическое будущее?

— А ты пробовала? — бархатно произнес Кумиров. — Предлагаю. Вариант первый: ты увольняешься на пенсию и основываешь частную охранную фирму. Вариант второй: ты не увольняешься, а Печенка под твоим чутким кураторством основывает ту же самую охранку. Вариант третий: ты увольняешься и берешь шефство над парой-тройкой семей из когда-то родных нам азиатских республик — содействуешь им в получении прописки, учреждении торгово-закупочного предприятия, открытии торговой точки, получая, естественно, за все виды бескорыстных услуг суммы, соответствующие нынешним расценкам. Продолжить?

— Игорь, если бы для нас, русских людей, все это купи-продай было свойственно и доступно, так мы бы все и торговали от мала до велика. А вот для меня лично то, что в ваших кругах принято называть первоначальным капиталом, называется иначе. На какие деньги покупают супермашины или еврокоттеджи? А почему твои собратья по классу эксплуататоров не пишут на госномерах или воротах своих усадеб, сколько ради этих покупок снято у детей почек или отнято квартир у трудовых людей? — Стас отхлебывал чересчур горячий кофе, словно пытался определить себе некоторое испытание. Во время речи он жестикулировал: в левой руке — чашка, в правой — ложка. — Только не получится у вас окончательно развратить наш народ. У нас совсем иное предназначение, мы — народ-богоносец, а не торговец. Поэтому нам, кстати, так сейчас и тяжело. Обратите внимание: почти весь мир деградировал до буквально животного потребительства и только Святая Русь чудесным образом сохраняет свои духовность и величие. Не улыбайся, Гарик, даже в том унижении и с теми лишениями, которым нас подвергают наши фальшивые опекуны и наставники, которые на самом деле только и мечтают развалить непобедимую державу с тем же дьявольским блеском, с которым им удалось расправиться с Советским Союзом, мы по-прежнему велики и несокрушимы. С нами — Бог!

— Вот это как раз то, о чем я собирался сказать. — Игорь воодушевленно набрал воздуху. — Я давно убедился в том, что все наши проблемы — в нас самих. И одна из самых главных состоит как раз в том, что мы, в силу разных казусов мировой истории и их, мягко говоря, неточных трактовок, возомнили себя богоизбранным народом, призванным осчастливить весь мир. А ведь от нас, ребята, если признаться, — только одни неприятности…

— Вы знаете, друзья, я о России скажу, может быть, очень странно, но так уж у меня сложилось. Меня в детстве мама отправляла в пионерский лагерь Академии наук. Медкомиссию мы проходили в самом здании Академии на Университетской набережной. — Соня начала говорить с таким отвлеченным видом, будто считала, что ее речь продолжает беззвучно проигрываться в голове, как она, очевидно, и начиналась. — Чтобы попасть к врачам, мы поднимались по широкой лестнице, а перед нами вырастала огромная мозаичная картина битвы Петра Первого со шведами. С лестницы, и даже поднявшись на нее, я воспринимала картину как единое целое, но, когда бабушка подводила меня поближе, я различала невероятное количество цветных стеклышек, из которых эта картина была сложена. Все, что я видела, меня поражало: Петр Первый с такими же выкаченными глазами, как и у его коня, раненые и убитые, полковые знамена… Все было чудно. Эта картина сохранилась в моих воспоминаниях о детстве, я отчетливо вижу ее и сейчас и могу сказать, что теперь она воплощает для меня Россию: цельную, но сложенную, сотканную из мельчайших кусочков, которые ни в коем случае нельзя трогать, — это очень опасно. Я рассказала это к тому, что теперь я часто с тревогой смотрю на экран телевизора, где не перестают беситься в борьбе за власть и деньги зловещие человечки, смотрю и думаю — не добьются ли они того, что из моей замечательной картины, из моей России, вдруг посыплются стеклышки, одно за другим. Я не могу сказать, Гарик, что осталась за бортом новой жизни, — зловещие человечки не первый год предлагают сыграть в неизвестные мне игры: гласность, перестройку, демократизацию, приватизацию, суют мне листок из детского лото под названием ваучеризация… Человечки силятся заставить меня забыть свои убеждения и взгляды, потворствовать злу и насилию, не препятствовать разврату и деградации. Но я не хочу, понимаете вы меня…

— Если я. Соня, правильно понимаю, каких человечков ты имеешь в виду, то признаюсь, что я с ними познакомился довольно похожим образом, если иметь в виду изобразительное искусство. Мне тут как-то пришлось поездить по заграницам, по ближнему, а в основном по дальнему зарубежью. — Кумиров начал говорить со свойственной ему манерой некоторого утомления и снисхождения в голосе. — Нашу главную цель составляла покупка недвижимости, ну а всяческие пробелы в программе мы заполняли спонтанной развлекухой. Как-то в обретшей после развала Восточного блока суверенитет Словакии наш гид-организатор убедил нас смотаться в какой-то допотопный замок.

Жалко, кстати, что такие объекты еще не продаются в частные руки. Привезли нас братья-словаки в этот замок и стали для разминки водить по казематам, приговаривая: в этом подвале, мол, такого-то владыку живьем замуровали, на этой лестнице такого-то барона собаками затравили, а в Этом чане такого-то князя в вине утопили. А потом потащили наверх по роскошной лестнице и на стены показывают: это, мол, такой-то дворянин, а это — такой-то. А я, знаете, любуюсь на этих титулованных особ и соображаю, что каждый из них по виду десяти наших криминальных авторитетов стоит. Смотрю и вспоминаю рассказы бывалых чеков о поразительном подобии мира власть имущих с уголовниками: те же пацаны, те же шестерки, те же опущенные. Смотрю и прихожу к выводу, что так, наверное, всегда было и будет: власть захватывали хищники и удерживали ее до тех пор, пока не становились травоядными. Тут уж их сметали более агрессивные конкуренты на власть… Возьмите нашу ситуацию. Кем изначально были коммунисты? Как они сами о себе пели — «никем», то есть вроде наших нынешних бомжей, дежурящих у помоек. А кто свергнул с престола коммунистов? Так называемые демократы. А чем они занимались? Откуда они вообще взялись? Из диссидентов, «психов», сидевших в дурдомах за порнографию или сексуальные преступления, из сторожей и тунеядцев. А кто стал отстреливать демократов? Профессиональные преступники. А кто упрячет авторитетов в их привычные места обитания? Те же самые бомжи, окрыленные вновь вспыхнувшей идеей равенства и братства!

— А ты тогда, что, свой партбилет из приусадебного пруда с пираньями выловишь и объявишь о том, что сохранился в глубоком подполье и конспирации? — Зина покраснела и, несмотря на неизменную и, кажется, замороженную улыбку, готовилась к перебранке. — А все свои чужими потом и кровью заработанные баксы пожертвуешь на мемориал дедушки Ленина? Так, Игореня?

— Нетушки, дорогуша! — Кумиров все еще сохранял дружелюбный тон. — У меня — другая мечта. Мне хочется стать владельцем серьезного капитала, переселиться на свой скромный островок где-нибудь в море-океане и на нем скоротать свои дни под экзотическими ласками покорных аборигенок. Представь себе, что я не намерен становиться жертвой. У нас ведь так завелось: сегодня ты — победитель, а завтра — покойник. А я, ребята, не хочу дожидаться этого пленительного часа здесь — я лучше повешу на пальму спутниковую антенну и посмотрю очередной штурм Белого дома или бомбежку Кремля под аккомпанемент океанического прибоя…

— А на твоем острове конкуренты на власть не возникнут? — Соня озорно глянула на Кумирова. — Могут ведь и рабы восстать, и шаманы объявиться?

— Вы вот смеетесь над моими словами, а я вам, между прочим, сообщаю крайне важные, по сути секретные, вещи. Как называли в древности тех, кто обладал верховной властью? — Игорь воздел в потолок указательный палец правой руки, а левую занял зефиром в шоколаде и продолжал речь, откусывая от сладости небольшие кусочки. — Жрецы. А какой глагол у этого словца в ближайших родственниках? Угадайте-ка с трех попыток! А родственничек-то — слово «жрать»! И жрали эти всеми глубоко почитаемые превеликоблагодарным народом товарищи не только все, что им несли закодированные их словоблудием соплеменники, — они жрали и самих соплеменников, в основном, я думаю, детей, которых с фанатичным восторгом приносили в жертву идолам собственные родители, завороженные все теми же добропорядочными жрецами.

— Слушай, Гарик, — перебил друга Стас. — А что наш Людоед Питерский — не жрец ли?

— А ты, кстати, прав. — Игорь со спортивным азартом взмахнул руками. — Ваш. . Наш Людоед всего лишь жрец, преждевременно вкусивший человечины. Если бы он имел больше терпения, то вначале прорвался бы во власть и, возможно, так упился бы кровью народной, что ему не потребовалось бы охотиться на ущербных детей.

— Кумир, — Соня с любопытством посмотрела на одноклассника, — ты столь убедительно рассказываешь и настолько, оказывается, осведомлен в вопросах каннибализма, что, кажется, вполне смог бы вычислить этого монстра.

— Знаешь, Сонечка, возможно, и смог бы, — с ответным вниманием посмотрел Кумиров в глаза Морошкиной. — Но мне почему-то кажется, что это он скорее стал бы меня выслеживать и подкарауливать, если бы я хоть раз Выступил в какой-нибудь передаче и рассказал о его мыслях, чувствах, образе жизни. Я ведь действительно обо всем этом знаю, чувствую, кто есть кто, и понимаю, почему и как все это совершается. Во мне тоже сидит людоед, который, наверное, в какой-то своей предыдущей жизни настолько пресытился человечиной, что и теперь через сто, а то и тысячу лет не переносит свое былое лакомство. Кстати, я никому из вас еще не хвастался, что согласился стать спонсором и ведущим «Людоед-шоу–девяносто девять». Кстати, и сынишка мой младший примет вполне достойное участие. Мы решили с организаторами выпустить Костика на сцену, чтобы он этого несостоявшегося диктатора подразнил на своей скрипочке.

— А я видела рекламу. — Соня машинально коснулась рукой чайника, проверяя его теплоту на случай повторного чаепития. — Художники на афишах прямо дьявола изобразили.

— Стоимость одного билета, я слышала, от десяти долларов. — Подопечная привычно округлила глаза и вытянула трубочкой губы. — Представляете себе полный зал «Экстаз-холла» и забитую народом Дворцовую площадь? Сообщали программу: там какие-то конкурсы, призы. Гарик, а по телефону можно участвовать? Вдруг я правильно отвечу и что-нибудь выиграю?

— Господи, ребята, да о чем вы рассуждаете? — Весовой не дал ответить Игорю. — Если вы всерьез, то, я думаю, у вас с головой не все в порядке. Страна на глазах тает, люди от голода и эпидемий мрут, а вы о «Людоед-шоу» да еще о каких-то призах мечтаете! Соня, ты оружие хранишь дома? Давай их пристрелим? Да нет, давай я у тебя твое оружие как будто отниму и сам грех на душу возьму.

— Оставим их лучше Людоеду. — Соня улыбнулась. — Стасик, а твоя Даша не будет участвовать в шоу? Мне кажется, у нее очень талантливые репортажи. Во всяком случае, на меня они производят довольно сильное впечатление. Особенно ее последняя передача «Детская тема».

— Не знаю, Сонь, дочурка моя стала очень самостоятельной, — отозвался Весовой. — Как видишь, один ее псевдоним чего стоит. Я уверен в том, что это, конечно, пройдет. Да и какая она Лолита в двадцать два года? А детишками бездомными или, как их можно точнее назвать, — странствующими что ли, она занялась вплотную. Сейчас, насколько я знаю, Даша готовит цикл передач о детской проституции. Вообще-то, Морошка, ты, наверное, могла бы ей многое рассказать — перед тобой, поди, не одна сотня детских судеб прошла, да и те, кто в силу обстоятельств на панели очутился, тоже бывали. Так?

— Попадались, Стасик, — подхватила Соня. — Есть у меня такой мальчик, Коля Махлаткин. Когда ему было шесть лет, он лишился отца — Филимон Махлаткин утонул во время подледного лова. Тогда якобы оторвало льдину и понесло. Я полагаю, лед просто взрывали, а о рыбаках почему-то не подумали. Когда случилась беда, среди мужиков началась паника. Все заметались кто куда, а большинство — в воду. В итоге из двадцати семи человек спаслось всего трое. Об этом тогда все газеты трубили, может, вы помните. Коля остался с матерью. Она — человек приезжий, живет до сих пор в общежитии, причем непонятно, имеет она право на занимаемую площадь или нет. Знаете, как у нас все перепуталось за последние годы Колина мать — женщина странная, раньше выпивала, я подозреваю — погуливала, а после смерти мужа буквально как с цепи сорвалась. Ей бы сыном заниматься, чтобы не пропал парень, мальчишка-то — умница, приветливый, юморной, а она все эти годы устраивает личную жизнь и в итоге докатилась до уличной проституции.

— Да их сейчас столько развелось! — не выдержал Весовой. — Причем одна страшнее другой. Кстати, меня одна такая образина просто словно призрак преследует. Она, главное дело, постоянно в разной экипировке предстает, а наряжается под девочку: юбочка коротенькая, бант в полголовы, в руках — шар воздушный. Когда по трассе едешь, и в голову не придет, что ей уже давно за полвека перевалило. Если она голосует, останавливаешься и только тут соображаешь, что перед тобой привидение. А она еще детским голоском лепечет: «Молодой человек, тебе в кайф сделать?»

— Ты, Вес, издеваешься над пенсионеркой, — встрепенулась Зина. — А я вам, ребятки, честно сознаюсь — меня саму иной раз искушение одолевает на панель отправиться. Одно останавливает — стара уже для таких дел, кто на меня нынче позарится?

— Ты права, Зинуля, — поддержала подругу Соня. — Нам эта сфера уже недоступна. У меня почти все подучетницы этим делом промышляют. Самый ранний случай сифилиса в восемь лет.

— А чего тут удивительного? — Стас как бы ущипнул свою оранжевую рубашку и подергал ее взад-вперед, вентилируя разгоряченное бурной беседой тело. — Меня сколько раз девчушки останавливали. Что, спрашиваю, куда поедем? Да недалеко, говорят. А они по двое, по трое кучкуются. Только мы это, как его, — мы вам сексуальное удовольствие обеспечим. Так мало того, они не одни работают. Я смотрю в зеркало заднего вида — у обочины иномарка поношенная припаркована, а за лобовым стеклом два бритоголовых бойца восседают. Значит, эти детишки-то под контролем взрослых проституируют.

— Причем иногда под контролем собственных родителей. Я вам про Колю начала рассказывать, — продолжила Соня. — Так вот, когда мальчику было шесть лет, мать его к своему профилю приобщила: стала «сдавать» родного сына на ночь мужикам. Я-то всю эту хронику уже позже раскопала, когда мне пришлось с этим мальчиком заниматься. Что для таких случаев характерно — дети о своих похождениях ничего и никогда не скажут впрямую. Представляете, какая конспирация, какая родительская выучка? Хорошему бы чему так учили! Одним словом, я этот ребус Махлаткина разгадала только благодаря своему опыту. А с семи лет Коля начал путешествовать. Знакомился с взрослыми мужчинами, редко — с женщинами, сочинял про себя разные легенды, просился на усыновление. Некоторые откликались на жалобы смазливого мальчугана, забирали его с собой. У очередных знакомых Махлаткин жил неделю-две, разведывал обстановку, потом забирал наиболее ценные вещи и исчезал. Имущество продавал или менял на вино, сигареты, игрушки и пускался на поиск новых «приемных родителей».

Когда Коля устраивался у жителей Петербурга, то возвращался на день-два домой, встречался с матерью и снова отправлялся на гастроли. Так Махлаткин путешествовал до одиннадцати лет. А в прошлом году его присмотрел на вокзале один мужчина и очень с ним подружился. Я про этого нового друга узнала от Колиной матери. Прибегает как-то ко мне наша знаменитая Жанна Махлаткина по кличке, пардон, Лоханка и спрашивает, как ей посадить в тюрьму мужчину, который якобы сожительствует с ее сыном? По словам Махлаткиной, Коля проводит у своего нового друга, дяди Гриши, целые недели, в школу не ходит, матери не звонит. Я говорю: пишите заявление, на его основании я могу начать работу. Нет, отвечает, я пока ничего подавать не стану, я лучше дальше понаблюдаю, что у них образуется. Да зачем же выжидать, объясняю ей, если этот Гриша вашего сына, как вы мне заявляете, растлевает? А я пока не заявляю, — улыбается, как полудурок, — я подозреваю. Да, думаю, других ты подозреваешь, а кто ж твоего сына на панель вывел? А дальше все еще невероятней сложилось. Я навела справки на этого Гришу: он успел поработать проводником, санитаром в детской психушке и даже помощником депутата. Ну, это уже у нас как закон: если придурок, значит, недалеко от власти. Я через неделю Жанну вызвала, говорю: давайте я вашего сына в психоневрологическую клинику направлю на обследование — пусть мальчика специалисты протестируют и сделают выводы, что же с ним происходит. К моему немалому удивлению, Махлаткина на мое предложение тотчас соглашается.

Отвела я Колю в больницу, оставила, лежит он там неделю, две, а мамаша что в это время учинила? Она его старшего друга-наставника в свою койку затащила и так его собой увлекла, что он даже про ее сына забыл. Разница у них невелика. Жанне чуть за тридцать, Грише недавно двадцать исполнилось. Тем временем врачи мне докладывают: да, мальчик скорее всего имел с Гришей интимную связь. Ну а чтобы доказать факт сожительства, надобно и Колю, и Гришу на экспертизу направить, но это совершается только с их добровольного согласия. А они его разве дадут? Все, говорю врачам, отбой, забираю мальчика, пусть живет как знает — милиция здесь бессильна. Колю выписали. Я привезла его домой, сдала матери, а сама думаю: как ее земля-то еще носит? Да и этот Гриша, как посмотрела на него, — просто какой-то Мефистофель. Чем он так мальчишку привлек, к чему этого несчастного Кольку приучили, — об этом, наверное, никто из них никогда не скажет.

Когда Коля вернулся домой, то думал, возможно, что по-прежнему останется фаворитом дяди Гриши, и никак не подозревал, что его очередной наставник «поменял ориентацию». Махлаткина крайне расстроила измена вокзального друга, и первое время он устраивал истерики. Тут, однако, в тройственном союзе произошла трагедия: пропал дядя Гриша. Через неделю его труп нашли на берегу пруда в одном из лесопарков города, знаменитом своими «голубыми» тусовками. Экспертиза показала, что дядя Гриша по кличке Мона Лиза стал жертвой маньяка-людоеда. Кстати, Жанна предоставила следствию чемодан, рвущийся по швам от обилия порнографических и садомазохистских рисунков и рассказов, сделанных ее покойным любовником. Коля после гибели дяди Гриши окончательно пошел по рукам и стал, если можно так выразиться, штатной проституткой Московского вокзала…

— Ты, Морошка, вечно что-нибудь такое выдашь из своей милицейской практики, что лично мне потом неделю-другую даже жить не хочется! — Зина захлопала глазами с крупными накладными ресницами, похожими на двух бабочек с черными крыльями, и ударила в ладоши. Отчаяние Подопечной хоть и выглядело намеренно театральным, но, как не раз убеждались одноклассники, могло быть чрезвычайно глубоким. — Не помню, Сонь, спрашивала я тебя или нет, да, наверное, спрашивала, но забыла: слушай, а как ты, если это, конечно, не секрет, обо всем этом узнаешь? Ведь такие вещи, я всегда думала, особая людская тайна. Мне-то, признаться, про этого Махлаткина кое-что Федя рассказывал. Тот вроде сейчас опять в психбольнице. Вообще, я думаю, Данилычу как мужику беспризорники больше доверяются, а так подойди к ним да спроси о жизни — они тебя ох как далеко отправят!

— Про детей часто говорят, что они способны запросто предать самого близкого и безмерно любящего их человека, так что уж там говорить про объявление ими своих порочных связей. Откуда, вы думаете, у меня взялись столь глубокие познания о детской проституции — кто с кем, где, куда да сколько? В основном от них — сами грешат, потом сами признаются. — Соня все больше увлекалась неожиданной для их встречи темой. На глазах одноклассников радушная хозяйка преображалась в куратора детских судеб. — Я никогда не понуждаю их к откровениям, а лишь тонко провоцирую. Такая уж у меня, простите, работа. Я обычно делаю вид, что, во-первых, все уже знаю — а детям ох как хочется меня удивить, а то и шокировать, предстать эдакими самыми павшими людьми на планете; во-вторых, изображаю, что для меня все их тайны не представляют никакой ценности и, соответственно, никакого интереса; в-третьих, рассказываю им небылицы о куда более крутых ребятах. В итоге только единицы не раскалываются. Впрочем, и это самое важное, наш процесс — обоюдный: детям действительно физически необходимо поделиться с кем-то тем, что с ними происходит, они любым путем пытаются удалить из корзины своего, простите за сравнение, процессора весь тот мусор, с которым сталкивается их ангельская душа.

— Душа-то у них ангельская, но в кого они с годами превращаются? — Лицо Кумирова передернулось из-за подавленной зевоты, плечи вздрогнули. — Я вам доложу, что эти подзаборные ребятишки, с которыми нынче так модно сюсюкаться, дадут уроки выживания и коварства любому ниндзя. Взять, к примеру, этого Кольку — он что, способен кого-нибудь осчастливить? Нет, я гарантирую вам, что он до самой смерти будет творить только то, что принято называть злом! Его стихия — проституция, наркомания, разбой и все остальные грехи человечества. Причем с каждым новым преступлением он будет продвигаться по пути зла все дальше.

— А я не верю в то, что его нельзя исправить! — Зина взвизгнула и мягко ударила ладонью по своему круглому колену. — Коля — всего лишь ребенок, и я полностью согласна с Соней в том, что дети всегда готовы избавиться от любой грязи, сколько бы ее на них ни налипло. И это мы, взрослые, обязаны помочь им спастись. Вот взял бы ты, Кумир, да помог моему Федору Даниловичу основать приют, а нас с Морошкой взял бы туда воспитателями. Ты бы спонсировал наш благородный труд, а мы бы спасали детей, чтобы они, не дай Бог, лет через пять тебе самому горло не перегрызли. А то смотри, Гарик, окажемся мы на старости лет среди маньяков да людоедов!

— У меня, между прочим, есть и другие проблемные ребятишки. Так что контингент я вам обеспечу. Дело за спонсорством. — Соня смежила веки, словно о чем-то вспоминая, резко раскрыла их, расширила глаза и ласково оглядела гостей. — Вы уж извините меня, ребятки, за грустные разговоры — просто на душе наболело. Я сегодня так вымоталась, да и пьяненькая немножко, поэтому позволю себе прочитать вам стихотворение одного юноши, а вот кому оно посвящено — ни за что не скажу! Слушайте!

Чтобы завершить эту тему, скажу вам, ребята, что мне сегодня уже был один довольно неожиданный и даже странный звонок. Мужской голос… — Морошкина отхлебнула остывший чай, давая всем возможность немного пофантазировать.

— Начало многообещающее! — Подопечная призывно оглядела компанию и жертвенно всплеснула своими изящными руками, в изгибах и изломах которых чувствовалось, что хозяйка сама является их давнишней поклонницей. — Я тебе, Сонька, сколько раз говорила, что мы еще отнюдь не старые. Так что мужской голос тебе сказал?

— Он представился, то есть этот вполне солидный голос представил своего обладателя неким Львом, старым знакомым Киры Лопухиной. Лев сказал, что Кира рассказывала ему много хорошего о нашем классе и традиционных ежегодных встречах. Даже звала как-то с собой, но тогда это у него, к сожалению, не получилось. — Соня невольно посмотрела на фотографию одноклассницы, висевшую в траурной рамке на стене над диваном. — Лев объяснил мне, что совсем недавно вернулся в Петербург и очень интересуется нашим классом, потому что видит в нем некоторую связь с Кирой. Кстати, Лев мне сообщил, что Стаська сейчас вместе с Жуковым за границей. Что и почему, я не стала уточнять. Девочка вроде бы выиграла какой-то гуманитарный грант на учебу в тамошнем заведении. А я так думаю, что родители просто заплатили за Стаську, а сами решили тоже какое-то время пожить за границей. Ну, если есть такая возможность, чего не пожить, правда? Кстати, я Льва даже пригласила на нашу встречу, хотя потом подумала, что, наверное, зря — мы же о нем ничего не знаем. Впрочем, мои опасения оказались напрасными, поскольку он тотчас сказал, что вряд ли сумеет попасть ко мне сегодня, хотя и очень будет стараться. Да, он уточнил, как поздно можно заявиться в гости. Я попросила не беспокоить меня после часа ночи.

— Сонь, а я даже до полуночи у тебя не смогу задержаться, — жалобно протянула Зина и смерила взглядом мужчин. — Данилыч обещал сегодня домой пораньше вернуться. А я еще раньше дала себе слово привести кухню в порядок и ужин приготовить. Пока наша Вероничка в Финляндии, хлопот по дому, конечно, меньше, но они все равно есть. Ты же сама знаешь! Ну а вы-то, кавалеры, останьтесь — вдруг этот Лев действительно какой-нибудь озабоченный и нашей Морошки домогается из самых низменных побуждений?

— Соня, мне не составит никакого труда у тебя подежурить до ноля часов. Меня нынче, правда, просили выйти на дежурство для усиления, но это где-то к часу, причем рядом с тобой, так что я вполне успею. Ну а позже-то какой нормальный человек, тем более совершенно незнакомый, способен заявиться в гости? — Весовой перевел взгляд на Подопечную, чтобы убедиться в серьезности ее обращения. — Если этот царь зверей взаправду знал Киру, так мы его на сей предмет хорошенько проэкзаменуем. Как говорится, один ум хорошо, а два лучше! Ну а в том случае, ежели этот мужик с тараканами, то со мной ты можешь его не бояться.

— Ой, правда! Вес, ты же у нас боксер! — Зина сжала пальцы в кулаки и потрясла ими над головой. — Правда, говорят, сейчас все бандиты такие приемы знают, которыми раньше даже кэгэбэшники не владели.

— Да я и в борьбе тоже кое-что разумею, и с оружием за двадцать пять лет службы приходилось не раз обращаться. А что касается бокса, то в его силе тоже не надо сомневаться. Я же, веришь, Игорек, у самого Юрия Лупцова в строю стоял. — Стас вдруг выбрал своим поверенным Кумирова, очевидно, как второго мужчину в их компании, и уставился на него широко раскрытыми, требующими поддержки глазами. — А это, знаешь, высший уровень!

— Прости, Стас, но для меня спортивные звезды, особенно драчуны, — пустой звук. — Кумиров ответил Весовому понимающим, но безучастным взглядом. — Ну, то есть я, может быть, когда-то и слышал такую фамилию, но она так смешалась с другими, что давно уже неразличима.

— Спасибо тебе, Стасик, но я, думаю, отобьюсь: нас в школе милиции тоже кое-чему учили. — Соня вдруг несколько мечтательно посмотрела в направлении окна и даже указала туда пальцем. Там, на подоконнике, на фоне ночного города, мерцающего разномастными огоньками, в белой фарфоровой вазе, расписанной неожиданно лиричными репейниками и с детства знакомой одноклассникам, высился букет кремовых роз. — Принес молодой индус: работает в фирме по доставке цветов. Дал мне конверт. В нем написано: «Друг вашего класса». Думаю, от него.

— Ну, это уже куда серьезнее! — Зина развела руками и окинула всех игриво-беспомощным взглядом. — Мы здесь действительно ничем не поможем. Мне такой роскоши отродясь не дарили. Да их там не меньше двух десятков! Морошка, это твой шанс!

Глава 7. Первая жертва Людоеда Питерского

Первое сообщение о появлении Людоеда Питерского появилось в исключительно популярной телевизионной программе «Детская тема». В тот теплый майский вечер пятиминутный сюжет под названием «Легко ли съесть ребенка?» шокировал даже самых привычных к видеоужасам зрителей. Автор и ведущая Лолита Руссо поделилась в нем первыми следственными догадками о привлекшем журналистку событии. Лолита уже не в первый раз обращалась к теме насилия над несовершеннолетними. Многим запомнилась шумиха в городских СМИ после материала Лолиты о воровстве и подмене детей в родильных домах.

Жертва людоеда, семилетняя Афродита Рыночная, выла воспитанницей областного детского психоневрологического интерната, заведения, которое специалисты называют аббревиатурой — ПНИ. Девочка была найденышем, а обнаружили ее года три назад, вернее, буквально откопали спящей и вряд ли рассчитывавшей на пробуждение на периферии Козьего рынка — в зловонном хаосе прелых тряпок и газет.

Найденышу, по заключению врачей, было года четыре. Девочка могла произнести несколько малопонятных слов, не ведала своего имени, а уж сообщить о своих родителях или месте обитания и вовсе ничего не умела.

Среди мелких и средних физических изъянов в виде всевозможных шрамов и кожных недугов у беспризорницы имелось одно, по мнению врачей, приобретенное уродство — у нее отсутствовала левая кисть.

Афродиту отправили в больницу, а позже — в психоневрологический интернат. Здесь ее и нарекли по признаку увечья — Афродитой, а по месту обнаружения — Рыночной.

За три года пребывания в интернате Афродита освоила речь, но сохранила косноязычие и заикание. Основным указанием на ее умственную ограниченность стало то, что девочка почти не расширяла свой лексикон, выраженный самыми необходимыми словами: «Пит!» (вместо «Пить!»), «Ить!» (вместо «Есть!»), «Писа!» (вместо «Писать!»).

На первый взгляд Афродита казалась привлекательной, однако при дальнейшем рассмотрении первое впечатление расплывалось тревожным миражом. Ну а заговорив с девочкой, каждый (если он не оказывался с Афродитой на равных) понимал, что и разум Рыночной под стать ее внешности. При этом все знавшие Афродиту свидетельствовали о ее взрывной подвижности и непредсказуемости: она могла начать вдруг ласкаться или без видимых причин царапаться и кусаться.

Врачи давали поведению девочки пространные объяснения и записывали их во всевозможные тетради и журналы, самой же Афродите прописывали лекарства, способные, по их мнению, удерживать девочку в безопасном для окружающих состоянии.

В детском интернате Афродите предстояло жить до совершеннолетия, когда, в случае признания ее недееспособной, девочку могли направить в Дом хроников для взрослых, из которого выписываются единицы, становясь легендой для нескольких поколений обитателей детского интерната.

Обычный сюжет вызволения из Дома хроников заключался в обретении мужа или жены. По словам персонала, адресованным доверчивым обитателям ПНИ, раз человек обзавелся семьей, значит, вполне способен вести самостоятельный образ жизни и нечего его держать в Доме хроников.

Лолита делилась своими познаниями о детских судьбах, прохаживаясь по территории интерната в окружении детей несколько необычной для большинства телезрителей внешности: укрупненные или, напротив, как бы съежившиеся головы, недоразвитые или гипертрофированные конечности, бессмысленные улыбки и странный, ехидный смешок.

— Вглядитесь в эти лица! — призывала Лолита. — Чем эти дети хуже других детей? Послушайте их речь. Да, она косноязычна и бедна, как косноязычна и бедна вся их унылая жизнь. Но все это из-за того, что детьми никто не занимается с самого их рождения, точнее сказать, с момента зачатия, зачастую случайного, пьяного, без любви, без желания произвести на свет нового, полноценного человека. Я вряд ли ошибусь, если предположу, что даже гениальный от природы ребенок нуждается в определенных условиях для развития своих данных и только тогда он окажется способен чем-нибудь удивить человечество. Не ошибусь, наверное, и в том, что даже из самого, казалось бы, бесперспективного ребенка, чудаковатого и даже, дебильного при старании можно воспитать добротного ремесленника, результативного спортсмена, трудолюбивого сельского работника. А эти дети, они, по сути, изначально списаны из активной жизни, бессовестно занесены в касту недееспособных или, как выражаются специалисты, «несохранных», то есть не обладающих интеллектом, достаточным для самостоятельной жизни. И вот эти никому не нужные дети, в каждого из которых заложены килограммы лекарств вместо родительской любви и ласки, живут в полуразвалившихся бараках на берегу отравленного химзаводом озера, прозванного местными селянами в честь интерната Инвалидным, побираются у всех проходящих мимо полуразрушенного забора и мечтают только о том, как создать семью, а девочки еще грезят тем, как бы забеременеть, потому что и в этом случае, по словам взрослых, будущую мать выписывают из интерната и наделяют жильем. Вот и Афродита в свои семь лет жаждала встретить своего сказочного принца, который разрушит ненавистный лягушачий образ психоневрологического инвалида и освободит от Кощея Бессмертного, облеченного в белый халат, более похожий на саван!

Временем исчезновения Афродиты стали считать тот вечер, когда она, в отличие от прочих свободно гулявших воспитанников, не явилась в свой корпус и не наличествовала в палате к моменту отбоя. Поначалу отсутствие Рыночной не вызвало особого беспокойства. За девочкой уже числились задержки и нарушения в исполнении режима и даже исчезновения. Несколько раз она пыталась уехать в город на электричке, но, в силу своего больничного и даже, несмотря на нынешнюю всеобщую раскрепощенность в одежде, экзотичного для улицы вида, каждый раз оказывалась задержана и водворена в интернат. Здесь ее сурово наказывали и лишали на месяц-другой права покидать корпус.

Воспитанники воспринимали запрещение прогулок гораздо болезненнее любых самых жестоких побоев и унижений. Когда они, в большинстве умственно и физически ущербные, не помнящие в своей жизни ничего, кроме интерната, оказывались на неухоженной, покрытой загадочными зарослями территории, то ощущали свободу и независимость, право на бесконтрольное передвижение, дыхание, азарт. Эти немногие часы, а иногда всего лишь минуты составляли для детей великую усладу.

К ночи большинство детей забылось в тягучем сне от принятых под надзором санитарок лекарственных доз. В этот момент отсутствие Афродиты вызвало раздражение и даже гнев санитарок, воспринимавших детей в качестве ненужной обузы для персонала, а не тех, ради кого и создавался интернат и благодаря кому, по сути, содержатся штатные единицы заведения.

Первым делом санитарки решили, что Рыночная забрела в другое отделение, а то и в чужой корпус и где-нибудь гам затаилась. На всякий случай предположения были проверены, но они оказались ошибочны. Теперь оставалось искать своенравную девчонку на довольно обширной территории интерната.

Рассерженные санитарки выходили, сменяя друг друга, и аукались по очереди около часа, но так и вернулись ни с чем — беглянка не отзывалась. Время близилось к середине ночи, и они отважились сообщить о ЧП дежурному врачу. Получив информацию, врач довольно оперативно связался с пикетом милиции на железнодорожной станции, но те девочки не видели и никого с поезда не снимали. Было решено уведомить главного врача, который привычно ответил, что если к утру «ничего не прояснится, то придется перейти к активным поискам». Ответ показался весомым и обнадеживающим. Стали ждать рассвета.

Утро забрезжило пепельное и влажное. Туман, восставший над Инвалидным озером, закамуфлировал территорию интерната и мягко давил на оконные стекла. Обитателей заведения разбудил громкий, непривычно истеричный лай дворовых собак, которых развелось здесь не меньше десятка. По агрессивному рыку нападавших и униженному визгу побежденных можно было догадаться, что животные что-то не поделили. Прильнув к окнам, люди различали контуры собак, носившихся по территории и устраивавших отчаянные схватки.

Первая общая мысль была о весенних собачьих свадьбах, но ее опроверг приехавший по своим делам и заночевавший в интернате Федор Данилович Борона, который остановил свое внимание на предметах радости и раздора четвероногих сторожей. Ими оказались свежеобглоданные кости. Борона тотчас поспешил к главному врачу и заметил, что, по его мнению, кости вряд ли принадлежат какому-либо местному животному.

Слухи о том, что Рыночную разорвали собаки, моментально парализовали всю жизнь заведения. Вызвали милицию для уничтожения псов-людоедов и поиска останков Афродиты. Первые выстрелы пришлись на время «тихого часа», впрочем, никто из тех, до кого мог дойти смысл случившегося, не спал, да и лежать-то не хотел, как санитарки ни матерились и сколько оплеух ни давали, почти безрезультатно отбив себе руки.

Тем временем собачий праздник сменился звериным геноцидом. Когда животных умертвили и вывезли с территории учреждения, милиционер, уже со своей овчаркой, с тревогой следившей до того за истреблением собратьев, отправился на розыски Афродиты. Оперативник предложил ищейке обнюхать постельное белье и носильные вещи Рыночной, после чего кинолог дал команду искать. Собака закружилась, словно ведьма перед колдовством, и рванула в сторону дровяного склада. Вообще-то этот объект, означенный на плане интерната, перенес минувшей зимой пожар, когда старшие воспитанники разожгли в нем костер, но силами персонала огонь был укрощен еще до приезда пожарников. С тех пор складом не пользовались, хотя его еще можно было восстановить, но для этого не имелось ни средств, ни специалистов.

Овчарка привела инструктора к распахнутым дверям сарая, и здесь он первым (после интернатских собак) увидел то, что осталось от Рыночной. Труп был подвешен за ноги к перекладине и порядком обглодан. Кроме того, у тела не хватало головы.

Хотя обнаружение Афродиты сняло вину с собак в части их нападения на девочку, но, отведав человеческого мяса, четвероногие сторожа, по всеобщему мнению, действительно не должны были больше жить.

Теперь настала очередь следственных действий, которые в основном заключались в задавании вопросов тем, кто видел Афродиту в день исчезновения. Таковыми оказались все те же воспитанники интерната. Они вроде бы видели, что Афродита Рыночная и некий мужчина стояли рядом, но по разные стороны забора. К сожалению, внешность этого первого и единственного подозреваемого никто толком не запомнил. На вопрос о том, во что был одет неизвестный, дети предлагали противоречивые ответы, очевидно путая этого мужчину с другими людьми, чей облик им наиболее запомнился. Одни говорили — в пижаму и домашние туфли; другие — в новогоднюю шубу и шапку; третьи — в трусы и панаму. Подобное несоответствие обнаружилось и в показаниях о времени встречи Афродиты с незнакомцем: кто-то называл послеобеденный час, кто-то — время перед утренним подъемом. После повторного опроса дети стали называть разное местонахождение Афродиты, а позже и того, кто с ней находился, — это были уже и баба Нюра (на самом деле уже больше года как покойная), и ростом с человека, улыбчивый утенок на медвежьих лапах.

В результате проведенных действий у следствия сложилась следующая картина происшествия: неизвестный мужчина познакомился с Афродитой Рыночной и каким-то образом заманил ее в полусгоревший сарай. Здесь он убил девочку, вырезал часть органов, отсек голову и, возможно, унес трофей с собой.

— Преступник не найден, маньяк-каннибал — среди нас, — завершала свой сюжет Лолита Руссо, с гоя около закрывающихся со скрипом двустворчатых дверей. — Возможно, сейчас он смотрит нашу передачу, упивается триумфом и намечает себе новую жертву. Помните об этом!

На последних кадрах у Лолиты было такое выражение лица, словно она видит с экрана телевизора героя своего репортажа. Впрочем, подтвердить или опровергнуть это впечатление могла лишь сама Лолита.

Виновник же всего этого кошмара действительно внимательно, будто изучая и запоминая, всматривался в экран, где мерцало изображение журналистки.

«Сколько тебе? Двадцать-то есть? — Людоед сглотнул слюну. — Это вполне приемлемо. Зря ты вся такая целенькая, но мы это как-нибудь исправим».

Глава 8. Особняк с видом на озеро

Игорь и Зина вместе покинули гостеприимную квартиру Морошкиной: ему в Шувалове, ей на Поклонку, — почему бы не подбросить до дома слегка охмелевшую одноклассницу? Кстати, Кумиров и сам был хорош, и его назойливое желание во что бы то ни стало самому взгромоздиться за руль, не вызывая ни одного из своих водителей, Подопечная расценила как одно из неистребимых свойств отечественного менталитета: жажду риска, тягу к созданию критической ситуации. И так поступает человек, у которого денег столько… А сколько же их у него? Сто тысяч баксов? Да нет. Всяко больше. Пятьсот? Прямо голова от таких капиталов немеет. А ведь когда-то он был тощим, словно прутик из веника, и вон, смотри, как раздуло, даже потыкать ему в пузо хочется — что у него гам, ребеночек?

Перед выходом на набережную Кумиров пропустил женщину вперед. Зина шагнула в открытую дверь и по-детски обрадовалась весеннему снегу, который, беспомощный и недолгий, все же валился с неба, словно по некоему расписанию, а на земле быстро терял свою бриллиантовую искристость и превращался в рыхлую, слякотную, серо-коричневую массу.

Выйдя на порог дома, Кумиров нажал на пульт сигнализации, машина мяукнула и, очевидно, стала доступна для посадки и отъезда. Зина подавленно смотрела на джип, который, наверное, стоил не одну их квартиру. Черная «восьмерка», дремавшая вместе со своим водителем несколько позади рослого «японца» цвета морской волны, тоже, очевидно, испытывала определенное унижение, чреватое развитием комплекса неполноценности. Вот бы ее Данилычу такую телегу — он бы ее поменял на приют. А с другой стороны, откуда такие автомобили у людей берутся? Сколько нужно народу обобрать, чтобы себя подобным транспортом обеспечить? Ну да ладно, может, Кумир и не такой, хотя можно ли оставаться другим в мире денег и власти? Да и что ей самой от себя скрывать?! Слышала она, и не раз… И от одноклассников, и от тех, кого принято называть «общими знакомыми», да пусть хоть от того же Данилыча, — слышала, откуда у Кумира такие капиталы. А что говорили? Да все то же самое, что и про всех нынешних олигархов: крутили они со Славкой-покойником разные темные делишки, да и до крупных афер у них доходило. Вроде бы и недвижимостью занимались, и оружием приторговывали, и даже наркотиками — да вот никто почему-то в нашей горе-стране таких крупных птиц всерьез не задевает, только если они сами между собой вдруг раздерутся. А как раздерутся, то потом и не узнает никто, отчего погиб человек: то ли от грибов, то ли от ягод.

Зина подошла к Игорю, они обернулись и подняли глаза к большому освещенному окну, из которого им уже приветливо махали руками их одноклассники. Друзья ответили тем же. Игорь жестом пригласил Подопечную к пассажирской двери, распахнул ее перед женщиной и заботливо помог устроиться. Ну вот, тотчас раскаялась в своих недостойных мыслях Зина, разве можно так плохо думать о людях?

— Ну что, сударыня, прикажете трогаться? — Кумиров приветливо чиркнул верхними зубами по нижней, заметно вывернутой губе, внутренняя часть которой была, в отличие от бледно-розового цвета внешней, сочно-малиновой. Сам же рот напомнил женщине пасть осьминога.

— Ой, Игорек, кто это идет? — Зина с испугом обратила внимание на двух рослых мужчин спортивного вида, отделившихся от стены Сониного дома и направившихся к машине.

— Это секьюрити. Он сядут сзади. Так в моей ситуации положено, и, честно тебе скажу, — оно гораздо спокойнее. — Кумиров взгромоздился на водительское место, включил магнитофон, завел мотор и посмотрел в зеркало на степень готовности молчаливых охранников.

«Лексус» покинул свою стоянку, оставив после себя не тронутый снегом прямоугольник. Метров через пятьдесят автомобиль свернул на Десятую линию и скрылся из виду. Водитель черной «восьмерки» нажал клавишу на приборной панели автомагнитолы, и салон наполнили голоса Зины и Игоря. Недолго послушав женский монолог о будущем детском приюте, который они пытаются открыть вместе со своим мужем, сидящий нажал на другую клавишу. После этой манипуляции раздались голоса Сони и Стаса: женщина печалилась о том, что ей утром на работу, мужчина — что заступает на дежурство нынче вечером.

Зина пыталась наслаждаться комфортом японского джипа, но это у нее, можно сказать, не получалось — на душе было муторно и тревожно. Что она, завидует Кумиру и подобным ему богачам? Или она просто не готова испытывать положительные эмоции от поездки в роскошном автомобиле? Если честно, ей, конечно, очень хотелось, чтобы все сейчас знали, что это именно ее везут домой на миллионерской машине. Да, но зачем? А так — приятно!

По дороге они говорили мало, но не потому, что их заглушали хрипастые песни эмигрантов, вернувшихся на родину для заработков и, если повезет, славы, — нет, они просто выговорились у Морошки и еще не накопили никаких новых тем. Правда, уже при подъезде к дому Кумир спросил Зину, готова ли она стать его доверенным лицом на предстоящих выборах генерал-губернатора? Конечно, это было заманчиво, и прежде всего — из-за денег, которые, наверное, в случае ее согласия должен платить ей Игорь. Впрочем, он не торопил ее с окончательным ответом, а предложил для начала прийти на их предварительную встречу с несколькими особами, которые уже вписались в эту историю. На пороге своего, кажется, наиболее не престижного после «хрущоб» и «брежневок» корабля Зина махнула соседу-миллионеру рукой и, ощущая себя Золушкой еще не экранизированного сериала, растаяла в разверстой черной дырой парадной.

Кумиров продолжил путь в молчании (про своих сопровождающих он обычно забывал, да и не считал их за потенциальных собеседников), негромко подпевая надрывной печали модной певицы Ляли Фенькиной о растоптанной краснопогонниками любви двух матерых зечек. А не рвануть ли сейчас к Ангелине? Сегодня у Морошки они слегка повздорили — уж больно Шмелюга стала порой амбициозничать, хотя, вернее всего, она так напрягается лишь в присутствии Игоря. Дуры они, бабы, даже умные и те — дуры! Домой, только домой!

Игорь набрал на панели мобильного телефона нужный номер и вскоре услышал знакомый хриплый голос, незримый обладатель которого, казалось, постоянно жует сочное мясо, неизбежно застревающее во всех отверстиях его зубов, отчего он периодически призывно причмокивает.

— Уважаемый Лазарь Кириллович, вы помните о моем заказе? — спросил Кумиров о деле после необходимых обменов светскими любезностями, пожалуй, несколько неуместными при таком собеседнике, но что делать — такая пошла мода, такие обозначились правила игры.

— Игорь Семенович, век воли не видать! Чтобы мой контингент этот вопрос да не решил — такое у нас просто недопустимо! — Лазарь Вершков смачно цыкнул зубом и добавил приглушенным голосом: — За дело взялся высший спец! На его счету еще не те тузы числятся! А этот людоед ему как для змеи цыпленок. Вот в таком ключе, господин кандидат! — В трубке зачавкал приглушенный самодовольный смешок.

— Вот так, любезный князь, и решаются вопросы по праву наследования. А вы как думали? — добавил Кумиров уже в салон автомобиля, учтиво распрощавшись со знаменитым законником.

Он выехал на Выборгское шоссе и, ожидая встречи со своим любимцем особняком, в реставрацию и благоустройство которого пришлось вложить около сотни тысяч «зеленки», испытал ощущение, знакомое ему по первым годам его неожиданного богатства. У Игоря захватило дух, он ведь практически сам добился столь непредсказуемой высоты! Отсюда уже недалеко и до столицы, а там он приблизится к еще более высокой власти, можно сказать, действительно наивысшей в этом разгромленном на осколки, но чем-то все еще милом ему государстве.

Но пока, мой друг, Питер — твоя колыбель и вотчина! Мог ли ты когда-нибудь мечтать, Игореня, что станешь жить в собственном дворце? А помнишь, как стрелял у Мстислава пять-десять совковых рублей до получки и считал неразрешимой проблемой покупку новых брюк и ботинок? А сколько раз тебя, имевшего уже в студенческие годы столь солидный вид, залавливали в транспорте без билета или с пробитым неделю назад талоном?

Конечно, ты многим обязан Славке, царство ему небесное! Но Самонравов чересчур демонстративно тебя презирал, считал своим рабом и хотел, наверное, всю жизнь контролировать каждый твой шаг. А тебе это надо? Но главное, конечно, иное: он слишком плотно сидел на игле и уже не контролировал ситуацию. А ситуация, кстати, складывалась отнюдь не в его, а значит, и вашу пользу: его идея с продажей чужих квартир и прокруткой денег с треском провалилась. Да, следует сделать поправку на ситуацию: один обвал, второй обвал, смены правительств, узаконенное беззаконие — все это так, но кому от этого легче?! Отвечать-то пришлось бы всем! И не в последнюю очередь Игорю. А поскольку все документы по долгам были оформлены на Самонравова, то с его исчезновением могли быть сняты все вопросы и, что важнее всего, — всяческие претензии. А что за жизнь наступила бы у Славки через пару месяцев, когда уже стало бы некуда отступать?

В былые годы Самонравов вызывал всеобщее восхищение — это был человек, умевший делать деньги из ничего. Например, когда разрешили самые примитивные формы предпринимательства, Славка тотчас учредил несколько контор, естественно не на свое имя, к чему, в силу некомпетентности и амбициозности, стремилось большинство, а на человечков, которых принято называть «никто и ничто». На фирмы выделялись кредиты, деньги перекачивались с одного счета на другой, ими оплачивались какие-то мифические услуги, при этом документация велась исправно, и ни у одного контрольного органа не было ни малейшего шанса хоть к чему-нибудь прицепиться. А какие деньжищи Самонравов огреб на посредничестве в выдаче гуманитарной помощи? А на страховании пенсионеров?..

Одним словом, всей своей грешной жизнью Славка вполне заслужил высшую меру наказания, подобно другим ярким криминальным личностям этого неповторимого по своей озлобленности времени. Кстати, Кумиров ни в коем случае не исключал и себя из списка смертников: кто-то и на него точит зуб (да, знаем, знаем вас, самые мои близкие и дорогие люди!), а когда и кому взбредет в голову подложить в одну из его машин взрывчатку или подпалить его резиденцию, — ну кто ж это угадает? Вообще же, за последние десять лет Игорь настолько привык к чужим смертям, что, не получая в течение по крайней мере месяца известия о том, что кого-то пора проводить в последний путь, он даже, пожалуй, ощущал некоторый дискомфорт.

«До чего все-таки важен в нашей жизни ритм, — находил Игорь ответ на свое беспокойство. — Эти отпевания и поминки — они, как финальные удары судьбы, словно бой барабанов и прочих ударных инструментов в оркестровой яме в конце симфонии, как своеобразный пароль жизни и смерти».

Вокруг Кумирова умирали люди самого разного возраста и положения: старики и младенцы, нищие и олигархи. Одни мучились болезнями, другие уходили в иной, неведомый пока (радость-то какая!) мир во сне, кто-то попадал в катастрофу, кого-то сражал, словно охотник зверя, киллер.

С каждым годом Игорь все чаще и тревожнее думал о том, куда же попадают те, с кем он в свое время простился? И что это может означать — рай и ад? Он даже пытался обратиться за толкованием к священнику, но это вроде бы всерьез задуманное предприятие почему-то никак не получалось, будто невидимая сила не допускала столь важного, наверное, для Кумирова разговора.

Еще чаще, чем о чужой доле, Игорь стал задумываться о своей — что конкретно необходимо для того, чтобы попасть в лучший мир? Первое условие — это, естественно, не грешить. Второе — правильно молиться и вообще жить по церковным канонам. Тоже не для него. А если пожертвовать Церкви серьезную сумму? Или построить часовню? Станет ли это гарантией его спасения? А если (прости, Господи?) как-то договориться?

Подобные дерзкие мысли приводили Кумирова в смущение, но он, к своему удивлению, не мог их обуздать и продолжал рассуждения о том, проложены ли все-таки в рай некие окольные пути.

Да, это Игорь принял решение о ликвидации своего лучшего друга, но он ведь не знал (так ли?), что Слизняк, Тесак и Хомут настолько отмороженные, что надумают спалить всю семью, — таким душегубцам действительно без разницы, что один человек, что тысяча, что все человечество.

Въезжая во двор своего поместья, Кумиров вернулся к мыслям о том, что никогда прежде и представить себе не мог, какое на него свалится богатство и могущество. Признаться, он не мечтал и о том, что в ходе кораблекрушения гиганта под именем СССР ему, рядовому прорабу, несказанно повезет. Можно сказать, что штормовая волна бросила ему бутыль, в которой оказался закупоренным могучий джинн, первоначальное имя которого было КООП, позже — ТОО, ныне — ООО. Да, Кумиров стал очень богатым, но в то же время он ни за что не смог бы предположить, к чему его это богатство приведет!

Он родился в самой заурядной пролетарской семье. Мать с отцом работали на закрытом производстве и с нетерпением ждали своей ранней пенсии и чудесных льгот, обусловленных тем, что лучшие годы их жизни и здоровье, которого, конечно, не купишь, были принесены в жертву пятилеткам и соцсоревнованиям. Когда Игорь заканчивал институт, в их дом ворвалась беда: внезапно заболел отец. Взрослые говорили, что он отравился на работе. Вначале Семен Гаврилович стал жаловаться на то, что левая часть затылка онемела, будто отсиженная нога, да рябит в глазах, точно мотыльки порхают, Через пару дней Кумиров-старший не смог утром встать с постели и, как обнаружилось, оказался полностью парализован. Жена Семена, Раиса Власовна, вызвала «скорую» и побежала встречать машину. Сам Игорь смотрел на отца и пытался говорить с ним глазами. Семен, очевидно, разгадал замысел сына и явно выражал взглядом определенные мысли, отчего стал похожим на поверженных героев индийских фильмов.

Кумиров-старший пролежал в больнице около месяца. За это время к нему вернулась способность говорить и передвигаться, хотя все это он делал с большими усилиями и довольно плохо. Вернувшись домой, Семен Гаврилович поведал, что причиной его недуга стала утечка газа на производстве. С каждым днем он становился все слабее и беспомощнее, правда, просил иногда сына принести выпить, в том случае если отказывала жена.

Будучи хмельным, Кумиров-старший наставлял сына заняться семейными архивами, которые в причудливом хаосе, вперемешку с разъеденными молью валенками и некондиционной посудой, хранились в разных углах их двухкомнатной сугубо смежной квартиры.

— Фамилия-то наша истинная — Волосовы. Из князей мы. И отец мой не Гаврила вовсе, а Гуннар, — доверял подвыпивший Семен Гаврилович сыну уже не столь опасную по тем временам информацию. — Жил бы ты за границей, ни в чем не знал бы нужды, а здесь так и просидишь в своем НИИ или РСУ или, как я, какой-нибудь трихомундеей траванешься.

Признаться, в те годы Игорь не особо вслушивался в безвольное мямлянье отца, полагая, что если старик в чем-то и прав, то никак не в том, что знатное происхождение действительно способно сулить какие-то блага, кроме зависти и издевок.

Наступил день, когда Семен Кумиров не смог вымол-нить ни одного слова, а лишь мучительно смотрел в глаза домочадцев и беззвучно плакал. Через полгода он умер.

Эпизодически обращаясь к дореволюционным портфельчикам и сумочкам, Игорь натыкался на документы и фотографии, которые все с большей убедительностью подтверждали хмельные рассказы отца об их дворянском происхождении. Молодой человек стал позволять себе рассказывать об истории своей семьи друзьям, но почти полностью прекратил подобные опыты после того, как его ближайший друг и деспот Мстислав Самонравов жестоко высмеял Игоря, приписав его деду роль чекиста, расстрелявшего князей Волосовых, а позже, из коммунистического шика, присвоившего себе благородную фамилию.

В восьмидесятом году, за три года до долгожданной пенсии, тяжело заболела Раиса Власовна: у нее начали трястись голова и конечности. Пролежав два месяца в больнице, Кумирова получила инвалидность без права работы. Не прошло и года, как ее поразил инсульт. Раиса Власовна была госпитализирована, провела в больнице больше месяца, после была направлена в санаторий, но и оттуда вернулась домой, беспомощно волоча неуправляемую правую часть своего изнуренного, до срока одряхлевшего тела.

Войдя в дом, Кумиров прошел на террасу, расположился в кресле, включил телевизор и стал смотреть в окно на оледеневшее озеро, где угадывались темные холмики фанов подледного лова. Почти машинально он подтянул к себе бар на колесиках, извлек коньяк, наполнил рюмку и выпил. Возможно, этого и не следовало делать. Когда он впадал в подобное полузабытье, ему начинали мерещиться голоса и лица. Вот и сейчас он вроде бы вполне отчетливо различил речь Мстислава, который уже больше года как сгорел вместе с семьей в своей собственной квартире при невыясненных обстоятельствах, а по версии пожарников — из-за неисправной электропроводки.

Причина гибели семьи Самонравовых звучала для всех его знавших неубедительно, поскольку они-то ведали, что за полгода до пожара Мстислав отремонтировал свою квартиру по евростандарту, предварительно расселив из четырехкомнатной коммуналки в старом фонде двух соседей, занимавших по комнате. К тому же друзья были у Самонравова на Рождестве, совмещенном с новосельем, и сами убедились в том, что Мстислав установил в своем доме сверхсовременные образцы электрооборудования, еще не наводнившие российский рынок.

Про гибель семьи Самонравова толковали разное, а еще больше — домысливали. К сожалению, хотя кто-то мог посчитать, что и к счастью, никто из семьи Мстислава, состоявшей из его жены и детей-близнецов — дочери и сына, не выжил.

Очевидцы события разделялись на два вида: соседи по лестнице, которые почуяли дым и, покинув свое жилье, увидели огонь, плясавший на дверях квартиры Самонравовых, и те, кто следил за пожаром с улицы, наблюдая, как пламя вырывается из всех восьми окон, то есть ровно половины четвертого этажа дома, выходившего окнами на набережную канала Грибоедова.

Когда к дому подъехали пожарные машины, из крайнего горящего окна выпрыгнула дочь, а следом — жена Мстислава.

Девочка упала на газон, покрытый льдом, а женщина запуталась в ветвях искрящегося изморозью тополя, причем она представляла собой, по словам очевидцев, живой факел — ее платье полыхало, издавая какой-то шипящий завораживающий звук.

Женщина скончалась на дереве, пока пожарные выдвигали лестницу и разматывали брезентовые рукава помпы.

Девочка оставалась живой, и ее доставили в ожоговое отделение, где она, не приходя в сознание, умерла в реанимационной палате.

По поводу этих двух как раз и высказывали мнение, что сохраненные жизни обернулись бы для них сплошной пыткой ввиду непомерной площади ожогов.

Два трупа в квартире сгорели до полной неузнаваемости. В результате судебно-медицинской экспертизы ныло зафиксировано, что у мальчика отсутствует на левой руке мизинец, остатки которого так и не удалось обнаружить, а у девочки нет левого уха. То и другое, по версии специалистов, могло сгореть, но и могло быть отрезано при истязаниях.

По факту гибели семьи Самонравовых было возбуждено уголовное дело, а в качестве косвенных свидетелей вызывали, в частности, и друзей детства, общавшихся с Мстиславом вплоть до новогоднего пожара. Но на допросах эти свидетели ничего полезного для следствия сообщить не могли, хотя, возможно, каждый из них о чем-то и догадывался. Во всяком случае, все они были в курсе того, что Самонравов и Кумиров знали друг друга с детства, поскольку выросли в одном доме на Васильевском острове, где обитали на разных этажах: Мстислав на третьем, а Игорь на втором. По мнению окружающих, это соседство имело символический смысл, поскольку Игорь всегда оказывался «под» Мстиславом. В школе ребята учились в разных классах, но Самонравов по-барски давал Игорю списывать все самостоятельные работы, снабжал его шпаргалками и готовил к экзаменам, а тот в благодарность даже носил за преуспевающим другом портфель. После окончания школы Игорь покорно подал свои документы в избранный Мстиславом Инженерно-строительный институт.

Когда на третьем курсе Мстислав женился, то через год он предложил Игорю оформить брак с двоюродной сестрой своей жены, и через пару месяцев молодые люди стали не только близкими друзьями, но и дальними родственниками.

Телефонный звонок потревожил Кумирова и возвратил к реальности. В аппарате был включен автоответчик. После предупреждения хозяина о возможности оставить сообщение глубокий женский голос официальным тоном произнес: «Гражданин Кумиров, ваша мать, Кумирова Раиса Власовна, доставлена в тяжелом состоянии в травматологическое отделение дежурной больницы… Она избита и, наверное, ограблена…» — «Я вас слушаю! — вступил в разговор Игорь. — Дайте мне адрес, я сейчас приеду».

Уже сидя в машине, Кумиров набрал по мобилю номер своих партнеров из криминального мира: «Терентий! Булат! — закричал Игорь после речи автоответчика. — Мою мать избили и ограбили. Диктую данные… Украдена сумочка, в ней паспорт и все остальное… Найдите этих тварей и накажите не просто строго, а предельно, в высшей мере строго! Оплата по предъявлении результата».

Глава 9. Ночное знакомство

Соня стоит у кухонного окна и смотрит на набережную. Там люди, птицы, транспорт, почему-то деревья, которых на участке перед ее домом вроде бы никогда не росло, но это ведь отнюдь не дурно, когда вдруг появляются совсем взрослые деревья? Их буйная свежесть, ощутимая сквозь оконные стекла, несмотря на приличное расстояние, кажется ей вполне уместной.

Морошкина замечает, но, возможно, ей это и кажется, что дом слегка качнулся. Не может же он иметь ноги?! — думает женщина, но вдруг дрожание повторяется с новой силой. Другие тоже, наверное, должны это заметить, — решает Софья. Она уверена в том, что в комнате находятся близкие ей люди, но почему-то не знает, кто именно.

Вибрацию здания сменяют вполне откровенные и сильные толчки. Как ни странно, они не становятся поводом для тревоги, но Морошкина даже не удосуживается Задуматься о причинах — ее пьянят радость сбывающейся мечты и триумф победителя.

Дом сокрушает неведомая сила. Здание падает в сторону набережной. Третий этаж, на котором живет Соня, становится первым, стекла вылетают, и оказывается, окна в с квартире были размером чуть ли не во всю стену. Жилье становится незащищенным от внешнего мира и доступным для всеобщего проникновения. Морошкина размышляет, как отгородиться от возможного вторжения, но ее, кажется, никто не замечает, да и обвал пятиэтажного дома не привлекает внимания ни одного из прохожих, которых, кстати, только сейчас пытается рассмотреть Соня, и вот…

Звонок в дверь прервал дрему Софьи Тарасовны. Она кинула взгляд на часы и отметила, что после трогательного прощания с одноклассниками прошло не больше пяти минут. Морошкина допустила, что могла бы подумать о возвращении кого-то из друзей, например Стаса, но на самом деле понимала, нет — чувствовала, что сейчас должен явиться тот самый Лев, который столь учтиво беседовал с нею утром по телефону и деликатно напрашивался в гости.

«Почему он так уверен, что я буду его ждать? — старалась возмутиться женщина. — Подумаешь, голос такой особенный! Кто я ему, девочка-подросток, что ли?! Вот сейчас открою и такое увижу, что тут же рухну в глубочайший обморок!»

На всякий случай Соня все же посмотрела в глазок и различила лицо, которое, несмотря на свой милицейский профессионализм, вряд ли смогла бы устойчиво запечатлеть с первого раза. Гость был подстрижен «под бобрик»; его седые волосы напоминали мыльную пену, забытую на костистой голове. «Каскадер» — это было, кажется, первое слово, которое женщина подобрала к образу, мутнеющему за оптикой дверного глазка.

— Здравствуйте, Лев. — Он слегка, но заметно наклонил голову и протянул хозяйке прозрачную овальную коробку, в которой громоздилась радужная империя под названием торт. — У вас сегодня праздник. Поздравляю!

— Спасибо вам за эту роскошь. Вы меня ошеломили прямо с порога. — Софья с опаской приняла подношение, рассчитывая на солидный вес, но десерт оказался вполне ей по силам и был, видимо, начинен чем-то достаточно воздушным и не опасным для фигуры женщины средних лет, каковой, увы, Морошкина иногда все же вынуждена была себя признавать. — Софья. Проходите, пожалуйста, раздевайтесь.

— Извините, что я припозднился. Я, в некотором смысле, не совсем здешний, да и живу не по режиму, поэтому иногда не соответствую общим стандартам. — Гость не спеша, словно оценивая ситуацию, освободился от несколько просторной для его фигуры черной кожаной куртки и уже готовился снять столь же черные сапоги.

— Я вас прошу, не разувайтесь! — наверное, чересчур громко выпалила Соня. Она провела все еще изучающего обстановку мужчину в большую комнату, где, как ей казалось, продолжали витать образы ее одноклассников и не такого уж беспросветного, как стало теперь модно представлять, детства.

В комнате Соня предложила гостю выбрать себе место, и он, словно читая ее мысли, остановился на диване. Когда Лев сел, женщина собралась распаковать роскошный торт, но мужчина остановил ее и посоветовал приберечь угощение для семейного чаепития. Он попросил ее вообще ничего ему не предлагать, потому что вполне сыт и еще собирается в предстоящую ночь сходить куда-нибудь посидеть. Разговаривая, Лев настолько простодушно осматривался, что Соне даже показалось, будто пришельца действительно интересует ее дом, но он старается это завуалировать своим нарочито простецким поведением.

— Вы меня много расспрашивали о Кире. — Морошкина отследила взгляд гостя, приросший к висевшей на стене фотографии покойной одноклассницы. — У меня с Лопухиной связано много хороших и добрых воспоминаний. Она была необычайно светлым человеком и очень родным для тех, кто ее знал.

— Извините меня за возможную бестактность. — Гость улыбнулся, оголив убедительные и определенно очень дорогие зубы, которые выглядели слишком великолепными для того, чтобы признать их естественными, хотя в их подлинность очень хотелось верить. — Для меня действительно чрезвычайно важно все то, что связано с вашим классом и с Кирой. Вы не могли бы мне показать то, что у нас сохранилось?

— Конечно. Я и сама буду рада еще раз все посмотреть, — отнюдь не блестящей улыбкой ответила Соня. Мало того что ее зубы были заметно запущены из-за постперестроечных цен, да еще с полгода назад развалилась верхняя правая пластмассовая «четверка», оставив в виде унизительной улики вмурованный в сохраненный корень металлический штифт. С тех пор женщина старалась вообще не улыбаться, а в экстренных или непроизвольных, как сейчас, случаях пыталась замаскировать постыдную брешь вытягиванием верхней губы. Из-за этого улыбка становилась и вовсе клоунской, но выбора пока не имелось. Верхняя же губа, как полугорько шутила Морошкина, стала обретать форму, присущую губе экзотического тапира.

Гость, к ужасу хозяйки, сразу все понял, но никак не использовал выпавший ему козырь против сконфуженной Сони, а тотчас перевел взгляд на альбом в синей бархатной обложке, украшенной замком из желтого металла. Это был экспонат из архива их 8 «Б» класса. Он начинался с выпускной фотографии, а дальше шла хроника всех их встреч начиная с 1969 года. Соня, в общем-то, помнила расположение всех фотографий наизусть, — столько раз она, особенно в тяжелые часы своей жизни, обращалась к альбому, словно к некой святыне, неиссякаемому источнику доброй, радостной энергии.

На первые встречи приходило много ребят, но все вели себя сдержанно — они ведь были еще совсем детьми и стеснялись, да и стыдились своих чувств и мыслей.

Когда мальчишкам настало время служить в армии, их круг резко сократился — в эти два-три года собирались почти одни девчонки. На одной из таких грустных страниц рукою Киры написано: «Мальчиков в армию забрали». Лопухина не отличалась красотой, но была очень уютной и домашней, умела искренне выслушать, посочувствовав, дать совет. А на контрольных все старались сесть с Кирой рядом или хотя бы за соседнюю парту, чтобы иметь возможность у нее списывать…

Потом настала пора создания семей, и это по-своему обделило их годовщины. Некоторые одноклассники отваживались прийти со своими обретенными половинами, но за все тридцать лет никто из членов семьи, даже дети, которых некоторые одноклассники предъявили своим школьным друзьям, так и не прижился в их компании и на встречи не приходил.

Наибольший сбор происходил обычно через каждые пять, а особенно десять лет. Местом проведения торжества изначально стала квартира Ольги Дмитриевны, а когда в 1991 году она умерла, ее верный и постоянный помощник — Кира Лопухина стала собирать теперь уже совсем немногочисленные компании одноклассников в своей крохотной однокомнатной квартире. Она заботливо обзванивала каждого, предварительно отыскав кого-либо из запропастившихся друзей, сменивших телефон, фамилию, место жительства. Кира умела найти всех. Но не все приходили.

После гибели подруги Морошкина взяла на себя ответственность за архив их класса и за встречи. Жалко, конечно, что в последние годы ребят стало приходить все меньше, но это в основном из-за того, что многие сейчас не имеют регулярных или вообще каких-либо доходов и стесняются своего положения, а некоторые, увы, и своего внешнего вида, хотя для своих они были, есть и навсегда останутся теми же Таньками и Вовками. Некоторые уже давно и серьезно болеют — все-таки большинству под пятьдесят.

Взять вот хоть эту пару. Вика Следова была сегодня — она такой патриот их класса, что, несмотря на свое положение, кажется, с того света примчится на очередную встречу. А вот Артур Ревень вообще исчез. А ведь когда-то они были вместе.

Ребята поженились, когда Артур вернулся из армии. Через год у них родился сын. Они назвали его в честь директора детского дома, в котором оба воспитывались, — Борис. И все у них складывалось вроде бы благополучно, за исключением двух моментов: Артур часто и помногу пил, а Вика, пожалуй, слишком увлекалась своим творчеством. Она же — инвалид: родилась с недоразвитыми конечностями. И ей всегда хотелось быть самой красивой, изящной и обаятельной. Она много времени провела в больницах и там усердно рисовала и пела. Однако, к сожалению, для занятий изобразительным искусством и вокалом она не была награждена талантом.

Что касается Артура, то он Следову изначально просто жалел, опекал и защищал, — дети иногда бывают беспощадно злыми и жестокими. Потом он, конечно, считал ее очень одухотворенной и даже несколько загадочной.

Они так и жили: каждый своими интересами. Артур работал шофером и вообще очень увлекался автомобилями, собирался дальше учиться, поступать в Институт транспорта, участвовать в гонках — планы были большие. Вика тоже грезила консерваторией, большой сценой, сольными концертами, популярными пластинками.

На самом деле все складывалось иначе. Артур работал через день на автобусе и пил с друзьями, Вика не поднималась выше хора инвалидов и домов культуры.

Последнее время их связывал, пожалуй, только Боренька. Но когда мальчик пошел в первый класс, семья распалась. Вика объясняла уход мужа его же словами, что, мол, ему с ней не хватает разврата. А какой же, простите, разврат с тяжелым инвалидом? Об этом, наверное, надо было подумать раньше.

Вскоре после ухода Артур встретил женщину лет на восемь моложе себя, женился. Через несколько лет у них родился сын.

А Вика осталась с мальчиком, которого вырастила фактически одна. Она ведь никакой своей родни не знает. Прожила до совершеннолетия в детдоме. Только когда Вике исполнилось восемнадцать лет, ей дали как инвалиду однокомнатную квартиру в новом доме на Среднем проспекте. Там они и встречались с Артуром, потому что до армии он жил в общежитии. А комнату получил только тогда, когда отслужил и вернулся.

Как только ребята поженились, стали подыскивать варианты соединения своей площади. Нашли двухкомнатную квартиру в старом центре. Вика так и живет в ней с Боренькой. В отношении жилья Артур поступил вполне по-мужски. Правда, он уже работал тогда водителем в Горисполкоме и, женившись вторично, смог получить на семью двухкомнатную квартиру в новостройках. А до тех пор жил у своей новой жены в общежитии. Она ведь приезжая.

Одноклассники не одобряли Артура за его отношение к сыну: он почему-то почти не навещал его, а когда мальчику исполнилось десять лет, вообще перестал приходить. Его каждый раз оповещали и о встречах класса, но он, как развелся с Викой, так ни разу больше и не появился. А Вику постоянно просили прийти с Боренькой, надеясь — вдруг Артур отважится повидать школьных друзей да и посмотрит, какой у него сынишка вырос.

Кто-то из ребят рассказывал, что как-то встретил Артура и тот жаловался на неожиданные сложные проблемы. Говорили даже, что он чуть ли не в бомжа превратился. Но в любом случае жалко, что Ревень не вспомнил про них, его одноклассников, которые, наверное, общими силами помогли бы ему разрешить по крайней мере хоть часть нахлынувших проблем.

А Следова стала в последние годы со странностями: она устроила у себя в квартире гостиницу для потерянных животных. Возможно, это составляет ее дополнительный заработок, но мыслимое ли дело держать в квартире несколько десятков собак и кошек? И это при том, что Вика почти не выходит из квартиры. То есть она с ними практически не гуляет. Часть из них сидит в клетках, часть разгуливает по квартире. Можно себе представить, что там творится и какой стоит запах!

Морошкина вдруг со смущением заметила, что определенно рассказывает гостю совсем не о том, что его интересует и за чем он явился к ней этой весенней ночью. Она даже рассердилась на себя за свою недогадливость и, как следствие, совершенно дурацкое поведение, но тут же подумала, что ее затмение все-таки связано с визитом этого странного и не по годам посеребренного человека — так уж он на нее подействовал, что она начала без умолку болтать о Вике и об Артуре, а не о Кире, а он ведь по крайней мере пару раз дал ей понять, что его привел сюда интерес к Лопухиной. Как же ей теперь все исправить, чтобы он не обиделся и не счел ее полной идиоткой?

Софья резко перешла на историю семьи Лопухиных, довольно быстро дошла до их «Б» класса и с любопытством заметила про себя, что теперь они, кажется, поменялись с худощавым гостем местами, — уже он пребывал в полугипнотическом состоянии и отмечал размеренными кивками вехи ее эпоса о жизни и смерти Киры. Кстати, она слышала в гувэдэшных кругах о том, что не так давно убийцы Лопухиной сами один за другим стали жертвами чьих-то рук. Конечно, трудно сказать, связаны ли их смерти между собой и тем более с Кирой, но им, безусловно, воздалось вполне по заслугам. Движениями головы Лев словно подтверждал правильность собственных наблюдений за судьбой Лопухиной и всеми причастными к ней лицами.

Когда повесть Морошкиной была исчерпана, гость со свойственной ему непредсказуемостью пригласил ее на ночную прогулку. Женщина тотчас подумала о том, что утром, через каких-то шесть часов, ей на работу, а если они действительно отправятся бродить по городу, то поспать ей нынче уже вряд ли придется. Не могла она обойтись и без мыслей о том, кто, вообще-то, на самом деле этот седовласый господин? Не пришел ли на нее, шутки ради, посмотреть сам Людоед Питерский? В то же время в женщине пугающе скоро развивалось увлечение этим человеком, назвавшимся, возможно, присвоенным тут же на ее лестничной площадке именем. Ей очень хотелось пойти со своим странным знакомым, каким-то образом о нем позаботиться, подчиниться его воле. Может быть, это с ней из-за, мягко говоря, нерегулярной половой жизни, из-за того, что она уже почти отвыкла от мужского внимания и ласк?

Софья подумала о том, что сын вернется с работы только утром и у нее, в общем-то, нет помех для очередной (причем совсем не частой) попытки разнообразить свою личную жизнь, которая, между прочим, уже многие годы (как не хочется даже себе в этом сознаваться!) является едва ли не образцом воздержания от плотских утех. Она только попросила гостя подождать, пока переоденется. Выходя, женщина успела заметить, что Лев встал, еще раз, но уже достаточно бегло осмотрелся и подошел к окну, где продолжал гордиться своей недолгой красой букет кремовых роз, присланный, в чем она теперь уже не сомневалась, не кем иным, как этим улыбчивым, но осторожным мужчиной, букет, за который она его, кстати, еще до сих пор не поблагодарила.

Софья закрыла за собой дверь и не увидела того, как Лев пристально взглянул на свой дар, молниеносным движением тонких, но необычайно сильных пальцев осторожно зафиксировал стебель одной из красавиц и извлек из сердцевины цветка крохотный темный предмет, благодаря которому прослушал и записал всю сегодняшнюю встречу выпускников 8 «Б» класса и даже свой собственный визит.

Морошкина стояла в ванной у зеркала и оценивала — пригодна ли ее внешность для ночных развлечений: прическа не развалилась, тушь — на месте, помада — тоже, нос и лоб не блестят. Наверное, надо слегка пшикнуть дезодорантом под мышки, а духами освежить шею.

Давно ли она вот так же суетилась перед встречей с Ваней Ремневым? И чем все это кончилось? Чего она в итоге добилась? И что теперь с бедным парнем творится? Разве не правильно ей мать-покойница повторяла: надо менять характер! А как Ванечка с ней гениально простился?!

Глава 10. Хозяйка потеряшек

— Спасибо тебе, Ангелок, за доставку. — Следова оперлась на руку, заботливо подставленную Шмель, и, бурно вздыхая, высвобождала свое малопослушное тело из уютного салона золотой «десятки», припаркованной прямо у ее подъезда.

— А ты ко мне не зайдешь? — Инвалидка гостеприимно улыбнулась. — Ты не бойся, мои зверушки не кусачие.

— Я не боюсь, Вика, у меня просто на шерсть аллергия. — Шмель слукавила, потому что на самом деле имела другие причины для отказа посетить гостиницу для потеряшек.

— Ну так ты только на них посмотришь, и все. А если тебе кто приглянется — бери на здоровье! Это ведь святое дело — спасти своего меньшого брата. — Проявляя свое обычное, характерное для детдомовцев, а тем более для инвалидов гостеприимство, Следова искренне не понимала отказа своей одноклассницы. Это ведь так радостно и приятно — общаться со зверьем, ощущать привязанность и ласку четвероногих. — Привезешь щенка или котенка в свой приют, знаешь, как ребятишки обрадуются, — шуму будет на всю ночь!

— Да у нас шуму и без того, хоть пробки в уши забивай! — Стоя в парадной, Шмель невольно принюхивалась к миазмам, исходящим от квартиры Следовой. — Я тебе, Вика, как-нибудь фотокамеру передам, ты на нее своих зверушек наснимаешь, вот я с ними заочно и познакомлюсь, ладно?

— Ну как хочешь, Ангелок, а то постой здесь, только двери на улицу прикрой. Я к тебе выпущу тех, которые посмирнее, ты хоть так с ними повидаешься. — Следова боком поднималась по ступенькам, с трудом штурмуя свой бельэтаж. — Я сама только недавно поняла, что в них прячутся людские души. Еще не знаю, правда, как все это происходит, да и что дальше бывает, но, представляешь, я в некоторых буквально узнаю кого-то из умерших. У меня один кот — просто наш врач-анестезиолог: я его по имени-отчеству окликаю, так он от этого сразу смущается, а вот ответить и объяснить свое положение не может. А птичка есть, канареечка без лапки, так прямо одна дама из собеса. Она меня раньше недолюбливала, а теперь, когда в пернатую переселилась, из моих рук ест.

Шмель не раз поражало то, как Вика умудрялась запоминать всех врачей, медсестер, санитарок, воспитателей и других больных. Со многими она заводила знакомства, переходящие порой в приятные отношения, а иногда — в дружбу. Самое трогательное было то, что большинство из них, в особенности инвалиды, несмотря на собственную трудную, особенно в постсоветское время, судьбу, всегда интересовались положением своих друзей и в случае надобности старались прийти на выручку. К сожалению, за последние годы они привыкли встречать друг друга в основном на чьих-либо похоронах.

Мир инвалидов был особенным миром. Хоть они и различались на слепых, глухих, немых, опорников, инвалидов с детства и травматиков, полиомиелитиков, сердечников, диабетиков, бывших военнослужащих и многих других, их объединяло одно — все они становились лицами с «ограниченными возможностями», объединенными в «социально уязвимые слои населения». За этими большинству безразличными формулировками стояли жизни миллионов граждан некогда огромной и могучей страны, заботившейся о своих калеках, что многих из них даже несколько раздражало и казалось назойливым…

Следова столь упорно старалась заманить подругу в свое жилье, потому что не знала, как после двадцатипятилетия их 8 «Б» Ангелину, опрометчиво рискнувшую навестить Викторию, мучительно тошнило на лестнице под несмолкаемый собачий лай, рвущийся сквозь закрытую дверь.

Шмель безнадежно силилась отделаться от отвратительного запаха несколько недель. Вонь мерещилась ей в самых неожиданных и безобидных местах. Истязая себя, Ангелина вспоминала о том, как вошла в тот день к своей чудаковатой однокласснице и уже на лестнице учуяла отталкивающий дух, но все же продолжала движение и достигла дверей квартиры. Здесь она почувствовала, как ее внутренности подобрались, словно спринтер перед ответственным стартом. Вместо того чтобы тотчас уйти, Шмель все же дернула за железную ручку звонка, торчащую из углубления в стене, наверное, с дореволюционных времен.

Звериный гам в ответ на колокольную россыпь звонка повысился от обычного бытового тявканья до неистового лая. Ангелина засомневалась в том, расслышала ли Вика звонок, и минуты через две вновь дернула за прохладную ручку, похожую на те, что висели раньше в старом фонде на сливных бачках.

Несколько приунывший лай обрел прежнюю интенсивность, а сквозь дверные щели донеслось нервозно-игривое сопение любопытных животных и их лихорадочное царапанье. Через некоторое время замок несколько раз лязгнул, и дверь не спеша стала отворяться, как вдруг резко распахнулась благодаря нетерпеливым лапам и носам истомившихся потеряшек.

В этот момент, еще не вступив в квартиру, Шмель осознала явное превышение предельно допустимого для ее организма уровня вони и спасительно закрыла нос и рот ладонью. Благодаря маневру она на какое-то время оказалась защищена ароматом собственной кожи, который всегда приводил ее в романтическое возбуждение.

Остолбенев от вони и вида пары десятков собачьих и кошачьих морд, изучавших ее разноцветными глазами, Ангелина не сразу поняла, где же в этом параде животных скрывается ее подруга? Вообще-то, Вика вроде бы даже с ней поздоровалась, но вот откуда? Ах ты, Господи! Шмель различила перед собой вместо Викиного лица ее зад, Который продолжал двигаться к дверному проему.

— Кто там? Что вы хотите? У меня на все есть разрешения. Я — инвалид с нерабочей группой! — командно отчитывалась хозяйка. — Да тихо вы, ребята! Ну, нагнитесь, я же по ногам не понимаю!

Только тут гостья сообразила, что инвалидка из каких-то соображений или по необходимости передвигается задом наперед. Ангелина начала складываться пополам, словно на уроках физкультуры, когда во время гимнастики учитель требовал дотянуться пальцами рук до пальцев ног. Приближаясь к этому положению, Шмель встретила пунцовое лицо Следовой.

Не закончив упражнения, Ангелина все-таки не выдержала миазмов и, ощутив рвотные спазмы, метнулась к выходу. Стоя на лестнице, женщина старалась не испачкать свою одежду — ведь ей сегодня предстоит встреча с одноклассниками! А Вика?! Ей придется вызвать такси.

Так и не зазвав Ангелину, Вика вынуждена была с ней проститься и приблизилась к своим дверям в одиночестве, Ее любимцы уже в полное горло оповещали весь дом о возвращении долгожданной хозяйки. А какая радость была и моментах этих встреч для самой Следовой! Ведь эти разномастные зверушки с человеческими душами действительно ждали ее, думали о ней, скучали!

Главной опасностью для Вики было падение из-за оглушительного натиска четвероногих. Чтобы избежать приветственной атаки, она заранее запасалась чем-либо съедобным и достаточно привлекательным для животных и перед открытием дверей разбрасывала на лестничной площадке свою немудреную приманку. Впрочем, особо преданные ей потеряшки успевали схватить корм, допрыгнуть до тревожно-счастливого лица своей повелительницы и снова обратиться к объедкам.

Следова, подобно многим инвалидам и другим людям с ограниченными возможностями, любила животных. Они радовали ее своей неиссякаемой энергией, грациозностью движений, детской радостью бытия. Наиболее неприхотливыми и приятными в общении оказывались собаки и кошки, хотя последние редко радовали хозяйку своей благодарностью за пищу и кров.

Виктория вполне подтверждала собою мысль о том, что людям, особенно ущербным, свойственно приближать к себе тех, кому тяжелее живется на белом свете, чем им самим. Об этих нуждающихся в еде, жилье, уходе можно не только заботиться, ими еще можно управлять, над ними можно властвовать — они ведь частично, а иногда и полностью зависят от тебя!..

Соседи стали называть квартиру Следовой «Викиным ковчегом», после того как там собралось десятка два собак и не менее того кошек. В лучшие времена Виктория держала по паре животных, но, когда люди стали нищать и оказались не в состоянии содержать не только своих питомцев, но даже себя, Следова начала давать приют беспризорным зверюшкам.

Виктория Ивановна помнила историю каждого из своих питомцев. Зная, что Сороконожка, как звали Следову в округе, проявляет беспримерное в ее положении милосердие, соседи, особенно старики и дети, начали поставлять в «цирк» все живое, нуждающееся, по их разумению, в еде и пристанище.

Когда Виктория сквозь лай, мяуканье и птичьи трели различала стук во входную дверь, то с неподдельным интересом и даже азартом гадала, что за Божью тварь ей доставили. Из опыта прошлых «гостинцев» Следова знала, что это может быть не только собака или кошка, но птица, морская свинка, еж или даже змея.

Животные, особенно недавно приведенные, содержались в вольерах, полученных Следовой не только от людей, сочувствующих ее самаритянству, но и от общества поддержки бездомных и потерянных животных «Каштанка». Всего же зарешеченных жилищ только для собак в квартире насчитывалось ровно два десятка.

«Каштанка» выделяла Виктории помимо клеток еще и корма, витамины и лекарства для животных. Кое-что приносили и добрые люди. В целом это выглядело только как поддержка, так что основные траты шли из пенсии Следовой и невысоких и нерегулярных доходов ее сына Бориса. Раньше Виктория Ивановна выбиралась в город, аж на Невский проспект, где принимала, как она выражалась, добровольные взносы на наших меньших братьев. Для этих вояжей у нее имелся даже специально изготовленный наряд — ватный больничный халат с нашитыми на нем шестью карманами, из которых высовывались любопытные собачьи мордочки.

Если Следова ехала на своей знаменитой коляске, подаренной ей через сына врачом-педиатром Федором Бороной, мужем ее одноклассницы Зины Подопечной, то ее непременно сопровождали крикливые эскадрильи чаек, ворон, голубей, галок, воробьев и даже уток. Инвалидка потчевала пернатых объедками из полиэтиленовых мешков, которые для нее оставляли в ресторане «Косатка» и в нескольких круглосуточных заведениях, находившихся на пути ее следования.

Обычно Виктория ехала через мост Лейтенанта Шмидта, площадь Труда и узкие центральные улочки до Фонтанки, а там уже напрямую — до пересечения с Невским проспектом. Здесь, под окнами «Книжной лавки писателей», Следова останавливалась и ставила перед собой жестяную банку из-под консервов сэвовской венгерской фирмы «Глобус», после чего предавалась мечтам о создании острова домашних животных, куда можно будет собрать всех обездоленных тварей, когда-то прирученных людьми, а теперь столь бесчеловечно преданных.

Виктория Ивановна со своими питомцами удивительно живописно вкомпоновалась в картину городского центра и стала героем СМИ. Около «Лавки писателей» начали останавливаться экскурсионные автобусы, но не для того чтобы запустить туристов в магазин, а чтобы заснять женщину в окружении десятка собак…

До тех пор пока Следова сохраняла способность самостоятельно выбираться на улицу, животные вдохновляли ее своей резвостью и бурными играми во дворе дома. Женщина даже ощущала резвых питомцев некоторым продолжением собственного беспомощного в передвижении тела. После очередного и очень болезненного падения на лестнице в девяносто шестом году Виктория Ивановна уже не решалась в одиночку покидать свое жилье и выпускала наиболее дисциплинированных зверей на самостоятельные прогулки. Впрочем, и это, по мнению Следовой, вскоре стало невозможным.

Однажды Виктория Ивановна увидела в кухонное окно, как средь бела дня, у всех на виду двое скверно сохранившихся мужчин копошились в помойке. В руке у одного, одетого в рваный морской бушлат, была палка с длинным гвоздем на конце, которой он тыкал во что-то скрытое от взгляда высокими стенками мусорного бака. Другой, с полиэтиленовым мешком на голове, был оснащен детскими грабельками, которыми просеивал различные отбросы. Внезапно тот, что напоминал революционного матроса, стащил что-то со своего щупа, поднес вплотную к лицу, понюхал, то ли проверяя степень несвежести, то ли наслаждаясь помоечным духом, и стал быстро есть.

Нищие и, очевидно, бездомные долго обследовали помойку, а Виктория все это время наблюдала за пришельцами сквозь немытое, загаженное с внешней стороны птицами стекло и думала, до чего же трудной и жестокой становится жизнь. Действительно, когда же такое можно было себе представить, чтобы зрелые, некалеченые мужики в мусоре себе пропитание искали? Да и ущербные раньше-то у церквей обычно клянчили — им и того хватало, что люди добрые подадут. Жилье было святым делом. Если уж и выселяли, то совсем отпетых. Лекарства копейки стоили, а кому и бесплатно выдавались. Да, куда мы попали, прямо на другую планету какую-то!

Следова и раньше, как она считала, улавливала различные, часто непонятные даже столь образованным врачам в ее «родных» больницах знаки и сигналы, выраженные в неожиданно попавшихся на глаза предметах, кем-то, даже невидимым в тот момент, произнесенными фразами, а то и знаменательными сновидениями. Бывало и так, что Ника постигала иную людскую сущность, также, к сожалению, не видимую другим. Она знавала людей-насекомых, людей-цветов, даже людей-деревьев. Эти же охотники за помоями сразу предстали перед женщиной как люди-полки.

Глава 11. Ушедшие в бега

— Бог, я верю, что ты есть. Это ведь ты создал землю, солнце, меня. Я не сержусь на то, что ты меня сделал таким. Меня много обижают и мучают. Я не хочу оставаться собой! Лучше — умереть! Бог, я умоляю тебя, убей меня или измени! Сделай так, чтобы я стал таким, как все. Пусть я буду некрасивый, хромой, придурочный, все равно какой, но другой — не этот. За это я согласен умереть молодым. Пусть через пять лет. Мне все равно. Я сейчас усну, а утром пусть все будет, как я прошу. Спасибо, Бог!

Костя в очередной раз оказался в психушке и снова привычно завершал свое ежевечернее обращение к Богу.

Порошки и таблетки, которые с особой щедростью заставляли принимать его и остальных детей именно вечером, по местному поверью, теряли свою отупляющую колдовскую силу, стоило лишь вдогонку влить в себя пять-шесть стаканов воды. Убедив себя в чудодейственности водяного рецепта, мальчишки искали повод для похода из палаты в санузел. Тот, кому это удавалось, возвращался с влажными губами и победоносной улыбкой.

Костя Кумиров никогда не пытался избежать или ослабить действие снотворных препаратов. Наоборот, он старался ускорить приход ночных миражей. Костя любил ночь потому, что в это время на него никто не смотрел, а если и таращился, то все равно не видел, во всяком случае, не мог различить его лицо. Кумиров давно научился распознавать то, что испытывают другие, когда Костя попадается им на глаза. У одних его вид вызывал испуг, даже ужас, у других — неприязнь, вплоть до отвращения. Были и те немногие, кто разглядывал мальчика с сочувствием. Но всех этих свидетелей его проклятия роднило одно — любопытство. И за это Кумиров ненавидел их всех и часто представлял себе, как все те, кто на него посмотрел, слепнут или даже погибают, причем в жутких муках, корчась и вопя. Он же с улыбкой смотрит на них и, наверное, просто молчит, а иногда даже спасает симпатичных девчонок и мальчишек.

Несмотря на привычку становиться объектом внимания встречных взглядов, Костя старался их избегать. Он даже решил, что если Бог все-таки не изменит его внешность, то у мальчика останется один-единственный выход — стать невидимкой.

Кумиров столь часто и подолгу мечтал о своей постоянной или хотя бы временной прозрачности, что иногда ему казалось, будто он уже добился своей фантастической цели. Чтобы убедиться в своем новом свойстве, мальчику было необходимо оказаться на людях. Но это представлялось невозможным сейчас, когда он снова заточен в гурдом.

Мечта о невидимости была давней и постоянной, благодаря ей одним из любимых книжных кумировских героев стал Человек-невидимка. Мальчик считал невидимку даже своим старшим другом, а в будущем (может быть, завтра?) — благородным заступником. Костя часто общался с невидимкой. Он разговаривал с ним не только про себя, но и вслух, что вызывало очередной поток издевок от окружающих.

Мальчик был уверен, что однажды его незримый друг сослужит для него великую службу: посвятит его в клан невидимок. Кумиров представлял себе их совместную судьбу достаточно просто: он рассказывает о себе в подробном письме и в конце соглашается на любые эксперименты над собой. Невидимка, конечно же, откликается и прилетает на самолете в Питер. Костя встречает гостя в аэропорту.

— Вряд ли случится так, — горько ухмылялся мальчик, — что он меня не узнает.

Здесь же, прямо у трапа, Кумиров попросит у своего друга волшебную таблетку.

Кумиров познакомился со своим всемогущим другом па желтых, потрепанных страницах сборника фантастики со штампом библиотеки детской психбольницы, где бывал часто и подолгу. Первый раз он попал сюда в семилетнем возрасте, после того как сбежал из интерната. А в интернат его сдали родители. Они его не любили, стеснялись и даже не считали своим ребенком.

В семье Кумировых существовало несколько версий относительно Костиного происхождения и причин такого облика. По одной из них в роддоме то ли по ошибке, то ли за взятку подменили новорожденного. Родители якобы даже судились с роддомом (или только собирались подавать на кого-то заявление?).

К сожалению, все попытки добиться торжества справедливости оказывались безуспешными. А мальца-то жалко! Ну кому он, по правде, такой нужен? Вот и взвалили на себя крест.

Мать Кости, Клеопатра Зиновьевна Кумирова, рассказывала еще и о том, что в момент ее первого обращения в женскую консультацию после долгожданного зачатия (уж очень хотелось второго ребенка) ей предложили участие в безобидном, как клялись медики, эксперименте по формированию гениев в материнской утробе. Много было говорено о необходимости и грандиозности этого нового слова в деторождении. Клеопатра, будучи сама медиком, не могла не откликнуться на призыв своих коллег. Да это, в общем-то, было достаточно почетно — оказаться избранной для совершения некоего открытия.

Конечно, дело прошлое, но не обошлось и без чувства лести — ведь к ней обращались столь высокие авторитеты медицины, о контактах с которыми она когда-то даже и не смела мечтать. Единственное, о чем просили эти влиятельные люди, — написать для бюрократических нужд расписку о том, что испытуемая согласна на эксперимент и при любом его исходе никаких претензий к ученым никогда не предъявит.

Практическая часть эксперимента состояла в необходимости глотать два раза в день капсулу фиолетового цвета размером с обыкновенную фасолину. «Это абсолютно безвредно», — убедительно произнес в ответ на вопросительный взгляд Кумировой знаменитый профессор и в доказательство своих слов сам проглотил одну за другой три блестящие капсулы.

Когда рентген показал, что у Клеопатры — мальчик, она очень обрадовалась, потому что, по правде, не очень хотела девочку. Женщина продолжала сама требовательно наблюдать за своей беременностью. Тем более что она у Кумировой была уже второй, не считая аборта, сделанного до рождения первого сына.

Последнюю капсулу Клеопатра Зиновьевна проглотила на седьмом месяце. Через два дня у нее начались схватки. Околоплодные воды отошли, можно сказать, мгновенно. Кумирова вроде бы уже готова была родить своего малыша, но чувствовала, что он слишком велик и ей не обойтись без оперативного вмешательства.

— Мамочка, придется делать кесарево! — услышала Клеопатра голос акушерки. — Будем?

— Будем, — ответила Кумирова и в очередной раз закусила до крови губы.

Когда все было сделано и роженица услышала возмущенный писк своего чада, то попросила показать ей мальчика.

— Давайте, милая, потом? — услышала Кумирова все тот же голос.

— Сейчас! — потребовала Клеопатра, почувствовав но всем происходящем какое-то напряжение и неудобство.

— Ваш пельмень, сами лепили, — грубым, извиняющимся голосом произнесла акушерка. — А что мы его достали, так это наша работа.

То, что предстало взору Кумировой, вызвало у нее глубочайший шок и желание кануть в небытие вместе со своим сыном.

— За что? — вымолвила женщина и потеряла сознание.

Отец Кости, Игорь Семенович Кумиров, объяснял облик своего младшего сына тем, что сам он, будучи активным диссидентом и перестройщиком (несмотря на солидный стаж в КПСС), подвергся в былые годы не только жесточайшим репрессиям, но и стал жертвой облучения радионуклидами.

Постоянным изнурительным чувством Кости Кумирова была зависть: ведь даже полные идиоты, населяющие вместе с ним (нормальным, умным, умеющим читать и писать, любящим книги) психбольницу, даже они — его соседи по надзорной палате — представали по сравнению с Костей сказочными принцами. Он же…

Когда Кумиров пытался определить, что же в его облике самое уродливое, то терялся, потому что уродливым было все. Лицо и тело его покрывали темно-бурые пятна, поросшие завитками жесткой шерсти. Роговица глаз имела разный окрас: левая — бледно-зеленая, бутылочного цвета, правая — желто-оранжевая, словно фанта. Резцы и клыки во рту были звериными, а руки — четырехпалыми, причем пальцы срослись попарно, образуя подобие диковинной клешни. И в довершение всего перед особо любопытствующими Кумиров мог похвастаться миниатюрным хвостиком, вполне естественно произраставшим из копчика.

Костя завидовал местным идиотам не только за их внешность, иногда даже вполне привлекательную и благообразную, но и за то, что они ничего (или почти ничего) не соображают и предаются сладостным видениям в неведомом для разумного человека мире, выдавая свое блаженство расслабленной полуулыбкой.

Двумя другими постоянными спутниками Кости были чувства ненависти и обожания по отношению к другим, относительно нормальным по сравнению с идиотами мальчикам, особенно старшим, а на отделении дети содержались до шестнадцати, а то и до восемнадцати лет.

Ненависть вспыхивала в Косте, когда над ним начинали издеваться. В этой части постоянно отличался среди прочих садюг Колька Махлаткин, или Лохматка, как его с риском для себя обзывали младшие ребята.

Под разными, иногда очень хитроумными, предлогами Лохматка проникал в надзорную палату, где беспощадно и с упоением истязал идиотов. На свою беду, в надзорной палате проживал и Кумиров, или Мутант, как его звали и здесь, и в интернате. Самое досадное состояло в том, что Костю поместили в надзорку ради относительного облегчения его злой судьбы.

Чаше всего Колька добивался доступа в надзорку для наведения порядка, например, во время тихого часа или после отбоя. Конечно, это было вовсе не обязательно, поскольку здешние обитатели и так постоянно находились и наркотическом оцепенении из-за ежедневно, а то и ежечасно потребляемых препаратов. У Махлаткина, как догадывался Кумиров, в больнице имелись свои единомышленники и покровители. Например, раньше ему помогал один из дежурных медбратьев, дядя Гриша: он не только неизменно впускал Лохматку в надзорку, когда дежурил, но и наблюдал за происходящим сквозь процарапанную в белой краске дверного стекла дырочку. Правда, в эго свое пребывание в психушке Костя его ни разу не видел — поговаривали, что с ним что-то сделали, может быть, даже убили.

Если очередь доходила до Кости, то он пытался избегнуть своей участи, забивался под кровать, скалился и старался укусить Махлаткина, но тот, старший по возрасту, более сильный и невероятно проворный, хватал Кумирова за волосы или за ухо, доставляя нестерпимую боль, и извлекал наружу.

— Ты — моя собака, понял, грязь?! — командовал Колька, и Костя совсем не понарошку начинал ощущать себя животным, подползал к улыбающемуся хозяину и, ненавидя себя, начинал его обожать, готовый вылизывать ноги не знающему жалости мучителю.

Иногда с Махлаткиным начинали твориться странные вещи. Замучив кого-нибудь до обморочного состояния, он вдруг и сам начинал всхлипывать, валился перед затравленной жертвой на колени и слезно молил себя ударить, избить, изувечить, даже лишить жизни.

— Что, Мутант, кишка тонка? — вопил Колька, словно подзуживаемый воспаленным глазом дяди Гриши, оценивающим сцену из-за застекленной двери. — Схвати меня за горло и не выпускай! Или подушку мне навали на рыло, как я вам делаю, и не отнимай, пока я рыпаться не перестану.

Кумиров, однако, не мог поднять руку на своего господина, а только с рабской страстью всматривался в его нависшее лицо.

И кто бы мог угадать, что сегодня утром именно Колька предложит Косте побег.

— Ты будешь моим заложником! Понял, Квазимодо? У тебя батяня крутой — сколько он за твою задницу баксов отвалит? На штуку не пожидится? Я ему сегодня позвоню и скажу, что тебя Людоед Питерский выкрал, и если он до ночи выкуп не привезет, то к утру из тебя сто банок тушенки будет сделано. Как ты думаешь, хватит тебя на сто банок? — Махлаткин все время хохотал, и Кумиров не понимал — шутит он или говорит всерьез.

А до чего он все ловко устроил! Оказывается, еще во время дежурств дяди Гриши Колька своровал у санитара по одному все ключи: и от дверей надзорки, и от выхода из отделения на черную лестницу, и даже — от дверей во двор. И вот, когда все улеглись, а дежурные ушли пить чай, мальчики прошмыгнули по коридору и были таковы.

А после побега Махлаткин Костю бросил. Притащил к метро «Пионерская», где много безнадзора тусуется, а сам слинял. Правда, сказал: — Жди, я, наверное, вернусь и принесу пожрать, а завтра тебя в зоопарк продам.

Глава 12. Не подавай надежд безмолвных…

Согласившись на предложение Льва (придется ей уж так его называть!), Софья никак не ожидала, что он пригласит ее прокатиться на знаменитом пиратском корабле — паруснике-ресторане «Норд», оснащенном двигателем и курсирующем с самого начала навигации по судоходным рекам города. Особенность судна состояла в искусно созданном интерьере, имитирующем вид недавнего подъема со дна морского после затопления в отчаянном бою. На палубах валялись трупы пиратов и моряков неведомого истории королевства, оружие и морские твари. Персонал, обслуживающий заведение, был загримирован под утопленников, и это придавало ресторану особую пикантность.

Как только Софья увидела, какую сумму Лев небрежно отдает улыбающемуся кассиру, то чуть было не взвизгнула и не схватила его за руку, чтобы остановить щедрого ночного гостя от столь безумных трат. До сих пор Морошкина лишь с любопытством поглядывала на парусник под черным флагом, иногда, как несбыточная греза, скользящий мимо ее окон. Не то чтобы она мечтала побывать в плавучем ресторане — главная радость, наверное, состояла бы в обладании подобной возможностью, допустим, всего лишь один раз в месяц, после получки, прийти сюда с близким тебе человеком (она ведь имеет на это право!) и провести здесь беззаботные два-три часа.

Они уселись в неожиданно удобные кресла-осьминоги. Любезный пират запалил для них свечу и предложил ознакомиться с меню, начертанном на папирусе. Морошкина с невольным испугом взглянула на цены и со словами: «Мне просто чего-нибудь попить, ну кофе, наверное…» — передала своему невозмутимому кавалеру. Пока Лев изучал меню, она украдкой поглядывала на его лицо, которое производило на нее впечатление несколько ненатурального, то ли обмороженного, то ли загримированного, как у всей здешней обслуги. Впрочем, это означало, что у Льва, так же как у них, скрыто под слоями грима свое, настоящее лицо, которое она когда-нибудь, Бог даст, все же увидит.

В целом облик нового знакомого производил на Соню довольно сложное впечатление. Порой чувствовалось, что он находится не здесь, причем по его серьезному, но равнодушному лицу было невозможно определить, где он в данный момент обитает. В то же время оттуда, куда он все-таки забрел, мужчина неусыпно следит за тем, что происходит здесь, в ресторане. Иногда спутник казался ей не совсем живым, каким-то механическим, что ли. Морошкиной приходилось бывать в моргах, и она очень хорошо помнила исходящую от трупа холодную и подавляющую волну небытия, когда тело — здесь, а жизни в нем, души — нет. Лев, при всем его необычном обаянии, излучал нечто подобное.

— Я пробуду в городе дня три и снова исчезну неизвестно насколько: такой уж у меня образ жизни. — Лев ткнул пальцем в меню и, отвернувшись от учтивого официанта, задумчиво посмотрел Соне в глаза. — Мысль о встрече с вами возникла внезапно, сама собой, а я обычно как раз к таким мыслям и отношусь серьезно. Я допускаю, что вам мой интерес к окружению Киры может быть не очень понятен. Наверное, я в состоянии здесь кое-что прояснить. Вам, безусловно, знакомо банальное сравнение человеческой жизни с древесным стволом: те же корни, тот же ствол, та же крона, а то, на что я хочу обратить ваше внимание, — годовые кольца: по ним можно многое узнать о судьбе дерева, обо всей его прошлой жизни. Вот и я вдруг подумал, что и в моей жизни столь же определенно отмечены различные этапы моего не совсем обычного пути. Причем тот год, когда я познакомился с Кирой, оказался для меня теперь наиболее ценным.

— Да я вас прекрасно понимаю! — Морошкина действительно довольно наглядно представила себе распиленные древесные чурки и даже вспомнила сувениры из каких-то ценных пород толщиной в один-два пальца, добротно покрытые лаком. — У меня тоже есть свое летосчисление. Оно, правда, не столь точное: я опознаю эпохи по наклеенным обоям. Живу-то в старом фонде, так что как возьмусь иногда за ремонт, начну стены готовить, да и размечтаюсь: кто этими бордовыми георгинами любовался, а кого эти золотые свечи ублажали? Иной раз даже думаю: была бы писателем, так я бы такой бестселлер про обои сочинила, все бы зачитывались!

— Я очень рад, Софья, что вы столь правильно воспринимаете мои слова. Теперь позвольте мое пунктирное изложение обратить к не менее банальной метафоре наших жизненных реминисценций — раскопкам, уже, кстати, упомянутым в вашем чутком этюде об обоях.

Официант с настолько типичным, как заметила Морошкина, лицом, будто его отобрали на кинопробах, казался неким образцом официанта: с одной стороны, доступным и свойским, будто даже гуттаперчевым, с другой — официальным и невозмутимым, словно экспонат музея восковых фигур, мягко воздвигнул на их столик целый мемориал крохотных, точно из детского набора, блюдечек и мисочек с ароматными закусками и налил Льву для пробы светлого вина из длинной темной бутылки. Непростой (как тотчас угадал официант) посетитель пригубил заморское питье и одобрительно причмокнул губами. Официант торжественно наполнил бокалы и удалился.

— Поскольку я в некотором смысле живу воспоминаниями, мне захотелось по крупицам восстановить прошлое, в котором я смогу обнаружить новые для меня эпизоды из жизни Киры. А с вас я решил начать как с ее ближайшей и верной подруги, до сих пор, в чем я уже убедился, хранящей память об этой удивительной женщине. — Лев обратил вдруг свое внимание на плотно уставленный стол и провел над ним рукой. — Но, впрочем, вы ничего не едите, а здесь вроде бы неплохо готовят? Давайте все-таки немного закусим.

Соня обратилась к рыбному салату и подумала, что своими руками изготовила бы ничуть не худшее блюдо, что, кстати, и надо будет сделать для ее нового знакомого, пусть не в этот его приезд, а, скажем, в следующий, — не навсегда же он исчезнет? Кстати, не может ли он быть?.. Да нет! А почему, собственно, нет? Вдруг этот состоятельный господин и есть отец Стаськи? Что же Кира о нем рассказывала? Да, в общем-то, ничего особенного. То есть почти ничего. Геолог, экспедиции, ласковый, неожиданно родной. Да, Софья Тарасовна, недаром все-таки тебя занесло в МВД — мышление у тебя вполне соответствует твоим погонам.

— Вы действительно не хотите горячего? — поинтересовался Лев.

— Ни в коем случае! У меня от таких перегрузок диабет разовьется! — Морошкина улыбнулась, не забыв скрыть свой ущербный зуб. — Я же целый вечер с ребятами всякую вкуснятину трескала, мне теперь, по совести, на неделю нужно на голодный паек сесть, а вы меня деликатесами соблазняете! Вы себе-то закажите что-нибудь, а на меня не смотрите: я действительно ничего не хочу.

— Тогда, может быть, кофе? — Ночной гость тоже улыбнулся и бросил короткий взгляд на двух пьяных верзил, горланящих за столиком в носовой части парусника. — Здесь, я слышал, его чудесно варят.

Софья согласилась, и вскоре им принесли действительно необычайно ароматный напиток. Морошкина с удовольствием сделала первый глоток и подумала о том, что ее внезапный кавалер довольно странен: он ведь не только ни на чем не настаивает, но даже ни на что и не намекает. «Если в моей жизни и дальше пойдут такие встречи, то я скоро вообще забуду о том, как все это делается», — улыбнулась Соня, в общем-то, без всякой досады на свою бабью долю, а так, словно и не ее это была мысль, да, пожалуй, и не о ней. То есть подобным образом, наверное, могла бы подумать некая женщина, но все-таки не она. Нет, не она!

Морошкина не считала себя безгрешной и ни в коей мере не претендовала на рекорды по длительности воздержания, которое растягивалось в иные периоды на несколько лет.

В ее судьбе был один человек, который буквально вернул ее к жизни, но он ничего не обещал с самого начала (просто пощадил!), ни-че-го! Он даже повторял ей несколько раз в своей столь обаятельной задумчивой рассеянности: «Ни-че-го!» — и в этом безнадежном слове содержалось не столько его неучастие в ее судьбе, сколько некоторая неизбежность, которой и он, и она — оба — несмотря ни на что (даже любовь!), когда-нибудь подчинятся.

Ее второй после Сашеньки мужчина не был случайным, хотя познакомил их, как принято выражаться, именно случай. А вот последующие персонажи, пожалуй вполне случайные, и запросто могли обойти ее судьбу стороной. Но так уж сложилось, и она не жалеет хотя бы потому, что сумела благодаря этим несуразным историям уловить разницу между случайным и неслучайным в короткой и почти бесконечной человеческой жизни. Взять хотя бы такой подарок судьбы, такое сокровище, как Ванечка Ремнев, его любовь, его потрясающие стихи, посвященные ей, ее женским чарам:

Глава 13. Друзья и враги приюта «Ангелок»

Приют «Ангелок» разместился в трехэтажном доме на берегу Невы, в промышленном районе. Само здание было возведено в начале уходящего века для служителей православной церкви, стоявшей в ста шагах от жилого дома. После нашумевшего семнадцатого года здание церкви разрушили, а на ее месте проложили дорогу, ставшую впоследствии насыщенной магистралью, чрезвычайно выгодной вследствие соседства с рекой.

Вслед за церковью пала часовня и различные хозяйственные постройки. Жилой корпус уцелел, возможно, только потому, что не мешал появлению улицы. С момента большевистского демарша дом использовался как кожно-венерологический диспансер, военкомат и библиотека. Последняя, подчиняясь перестроечным реформам, безропотно закрылась и как-то сама собой исчезла.

— Пять лет жизни, а для женщины это немало, пять лет моей собственной жизни оказались потрачены на то, чтобы раздобыть для детей пристойное помещение. — Ангелина Германовна Шмель, учредитель и директор приюта, встречала этой жалобой всех посетителей, способных, по ее прогнозам, хоть чем-то помочь ее подвижническому делу: — Вначале, когда нас было еще не так много, мы ютились в общежитиях. Знаете, такие свечки, или точки, — так ведь их, кажется, называют?

Ангелина привычно озадачивала вступивших на порог приюта вопросом, а сама в образовавшейся паузе проницательно разглядывала визитера сквозь перламутровые очки.

— А кто в этих общагах обитает и чаще всего скрывается от правоохранительных органов, вы, надеюсь, знаете не хуже меня? — Хозяйка нагружала гостей новым заданием и сама приступала к перечислению: — Это — рыночные торговцы, проститутки, разные криминальные личности. А у меня — детки!

Последним восклицанием Шмель вспугивала пришедших и вроде бы ненароком совестила: где же, мол, вы раньше-то были, когда все мы так мучились?

— У меня у самой пятеро дочерей, — привычно откровенничала Ангелина Германовна. — Правда, они мне не родные, хотя, знаете, я даже не представляю, чтобы кто-то кому-то мог казаться роднее, чем мне мои лапушки.

При дальнейших излияниях хозяйки приюта выяснялось, что у всех ее воспитанниц — крайне несчастные судьбы. Старшая с двенадцати лет стала воровать у приемной матери деньги, прогуливать школу и исчезать из дому. Вскоре выяснилось, что девочка ночует у некоего пенсионера, дающего приют и другим подросткам обоего пола. Обладая не только мощной энергией, но и значительными связями в силовых структурах, Шмель приготовилась «пустить прохиндея под пресс», но падчерица, разведав о роковом для ее покровителя намерении, поклялась его скромным здоровьем тотчас вернуться домой и прекратить все свои выходки ради того, чтобы покою престарелого любителя молодежи ничто не угрожало. В случае отказа суровой мамаши девочка обещала покинуть ставший ей родным дом навсегда, да и этот несчастливый и враждебный без ее покровителя мир — тоже.

Ангелина рассудила, что лучше общаться с дочерью живой и дома, чем с мертвой и на кладбище. Она приняла условия своей безответно любимой малолетней бродяжки.

Далее следовали истории остальных дочерей, чьи судьбы могли устрашить, умилить и повергнуть в отчаяние даже очень хладнокровных слушателей. Безусловно, каждый из них по достоинству оценивал благородный дар Ангелины Шмель не замыкаться на очередной детской драме и не отказываться от своего высокого предназначения, а брать на себя ответственность за следующую человеческую судьбу.

О заведении, созданном самоотверженным педагогом, говорили и писали разное. Иногда в адрес Шмель раздавались блистательные комплименты, иногда — площадная брань. Доходило до того, что по различным петербургским телеканалам в разных передачах транслировались абсолютно противоположные сюжеты: один о том, как Ангелина Германовна на собственные скудные средства содержит в высшей степени богоугодное заведение, в другом — как та же дама жестоко тиранит своих воспитанниц, заставляет их заниматься проституцией и сдавать своей беспощадной хозяйке после рискованной работы фиксированную выручку.

При всех противоречивых толках, окружавших Шмель, сама она всегда была щедра на пронзительную критику в адрес любых деятелей, связанных с проблемами несовершеннолетних. Ангелина могла выдать в эфир самую невероятную, непристойную и, наверное, небезопасную для говорящего информацию. Зная эту черту радетельницы детства, многие журналисты использовали Шмель для создания острых, скандальных сюжетов о личностях, на которых в данный момент была мода, — с глуповато-наивным видом они задавали откровенно провокационный вопрос и с пьянящей радостью затихали в преддверии разоблачительных ответов.

Впрочем, в некогда славном граде на Неве имелись фигуры, которые Ангелина никогда не критиковала. Среди них числился политик и бизнесмен и, как поговаривали, то ли одноклассник, то ли любовник Ангелины — Игорь Семенович Кумиров, про которого вездесущие злые языки поговаривали, будто он не только содержит приют «Ангелочек», но и каким-то образом эксплуатирует тамошних питомцев.

Благодаря покровителям вроде Игоря Семеновича Шмель не очень-то опасалась вмешательства в ее дела таких персон, как Федор Борона, Борис Следов или Лолита Руссо. Правда, несколько лет назад эта троица ощутимо попортила ей кровь, вплоть до того, что чуть не упекла заслуженного педагога Российской Федерации за решетку. Хотя Ангелина довольно быстро разгадала метод этих дотошных неформалов, но все равно упустила темп и ей пришлось расстаться с солидным местом и фантастическими для любого директора интерната доходами.

Обычно компромат добывал Борона и подсовывал его Следову, а тот уже начинал кликушествовать на весь город, сочинял петиции во все органы контроля, госбезопасность, прокуратуру, СЭС, Президенту, ЮНЕСКО и дьявол его разберет куда еще. После нескольких ответов на имя Бориса в игру включалась Руссо. Журналистка делала сюжет, в котором Следов тряс заявлениями якобы избитых или изнасилованных детей, показывал на зарешеченные окна учреждения, где, по его словам, губили детские души и подтачивали отечественный генофонд. Скандалист не гнушался вовлечением в свои склоки несовершеннолетних, которые маловразумительно рассказывали о своих изломанных судьбах. Дети обзывали учителей и воспитателей нецензурными словами, грозились в будущем зверски с ними расправиться и никогда не обижать собственных ребятишек, если таковые у них наплодятся.

Борис дополнял поток оскорблений собственными язвительными и очень обидными для адресата словечками и обещал в случае необходимости представить все необходимые доказательства вины тех, кого он нынче предал анафеме.

Детские сюжеты Лолиты завершал, как правило, Федор Данилович. Знаменитый своими скандалами педиатр выступал всегда крайне резко и вызывающе, но при этом оставался неуязвимым для обвинений в клевете, распространении заведомо ложных слухов, порочащих честь и достоинство добропорядочных граждан, и по другим статьям Уголовного или Гражданского кодекса.

Это обстоятельство заметно печалило Шмель, поскольку она не раз обращалась с исками против надоевших ей склочников, но все ее усилия оказывались тщетны. Борона продолжал компрометировать учебно-воспитательные учреждения города и области, добиваясь увольнения или даже уголовного наказания всеми уважаемых специалистов.

Наиболее досадным для директора приюта «Ангелок» являлось то, что Борона был мужем .ее одноклассницы Зины Подопечной, а Руссо приходилась ни много ни мало дочерью другому однокласснику — Стасу Весовому.

В настоящее время Ангелина ощущала себя защищенной длинными тенями (аж до Москвы, а то и дальше!) могучих персон, имевших наиболее прямое отношение к большим деньгам и большой власти. Эти люди были связаны с детским приютом «Ангелок» благодаря своему неподдельному интересу к участи детей, взятых под опеку милосердной госпожой Шмель. Они наведывались в дом на берегу Невы, встречались с воспитанницами, одаривали их гостинцами, бродили с девчушками по набережной, оставались для доверительных бесед наедине в специально приготовленной гостиной, а позже, очевидно проникшись поведанной драмой, оказывали приюту услуги и помощь.

Находились и такие доброхоты, которые устраивали для детей увлекательные походы и поездки. Очень, например, запомнился девчатам круиз на теплоходе по Ладоге. Это развлечение Ангелина сумела устроить под эгидой борьбы за экологическую чистоту уникального озера. Согласно программе, дети должны были выступать в местах швартовки судна с песнями и танцами.

Шмель добилась льготной аренды плавсредства, финансовой поддержки от администрации города и области, пищевой и питейной поддержки от ряда весьма известных фирм. Билеты в несколько кают были проданы состоятельным защитникам детства, которые в течение всего незабываемого путешествия гостеприимно впускали в свои номера по две-три девочки, желавших получить наставления и добрые напутствия от опытных и дружески настроенных мужчин…

Шмель часто поражалась собственной безоглядности. Это ведь кому рассказать, так не поверят — она у всех на виду организовала публичный дом, а люди словно не видят и не понимают того, что здесь на самом деле происходит.

Особенно умиляли учредителя и директора «Ангелка» те, кто вроде бы принимал за чистую монету ее россказни о детских бедах и необходимости хоть как-то приюту помочь. Чего стоили ее речи в поддержку красной гостиной, а фактически комнаты для свиданий, рекламируемой ею как необходимый компонент задуманного и научно обоснованного комплекса реабилитации подростков. «Неужели же, — с трудом скрывала ехидную улыбку Ангелина, — эти лохи не догадываются об истинном назначении комнатных качелей и двухметровых зеркал?»

Ну а если бы кто и догадался, попадись ей такие подозрительные типы, как Следов или Борона? Смогли бы они хоть как-то повредить репутации ее заведения? Вряд ли. Если у тебя в клиентах состоят бугры из законодательной и исполнительной власти, банкиры, крупнейшие оптовики, да что всех перечислять, не донос же она собирается на них строчить? (Кстати, и этого нюанса никогда нельзя исключать из своей практики!) Неужели эти киты не задавят таких мелких рыбешек, как Федор или Борис вместе с их неугомонной Лолитой? Да они и сами, она убеждена, не прочь полакомиться ее девчонками и мальчишками, да вот только кишка тонка — чересчур трусливая команда для таких дел. Как говорится — и хочется, и колется!

А что же ее бывший муженек и отец ее единственной родной дочурки Людочки — «законник» Лазарь Вершков — оставит в настоящей беде? Да никогда! Он ведь настолько безбашенный, что готов, кажется, любую шишку завалить, стоит ему только разозлиться хорошенько. Ну а уж как позлить суматохинского авторитета, кроме нее, наверное, вряд ли кто-то лучше знает. Главное, ей самой понять, что это действительно необходимо.

Да и клоповцы, надо полагать, не оставят маму Ангелину без своих кулаков и бензопил. Они ведь друг про друга уже достаточно много знают, чтобы не бросать компаньона на произвол судьбы, а позаботиться о ее покое и процветании. Хотя что все эти мелкотравчатые насекомые по сравнению с ее главным защитником, а когда-то одноклассником, господином Кумировым, одного взгляда которого достаточно, чтобы… Да чего там взгляда — мысли, которая тотчас станет приказом для всех тех чиновников, без которых ни один пасквиль ее врагов не подымется выше уровня участкового уполномоченного.

Ангелина часто жалела о тех внешне безалаберных, но по-деловому необычайно выгодных и плодотворных временах, когда в начале девяностых имелась возможность учредить контору по международному усыновлению чуть ли не при пункте приема вторсырья или общественной уборной. Тогда славная радетельница детства потрудилась на славу. Благодаря нескольким десяткам удачно сплавленных за рубеж деток Шмель смогла приобрести элитную, как тогда стали выражаться, трехкомнатную квартиру в старом фонде на столь милом ей Марсовом поле, двухэтажный коттедж со всеми удобствами на берегу третьего Суздальского озера, новехонькую «восьмерку», обстановку, бытовую аппаратуру и прочие мелочи, а также открыла валютный счет в России и Франции. Кроме того, бескомпромиссная защитница детских судеб приобрела двухкомнатную студию в Париже в районе Трокадеро, что давало ей право на постоянную визу и беспрепятственный въезд в этот очаровавший деятельную госпожу город — законодатель всемирной моды.

Практичная женщина сдавала свою скромную недвижимость во Франции клоповцам, имевшим в Европе свои криминальные интересы, коттедж арендовала пожилая финская писательница и издательница, родившаяся и выросшая в этих местах, а в квартире разместился представитель американской религиозной секты.

В усыновлении, произведенном за деньги, а по сути — продаже детей, Шмель старалась не усматривать ничего дурного, ведь в большинстве случаев новые родители должны были, по мнению Ангелины, относиться к своим приемным чадам вполне по-человечески, то есть так, как это и принято или, во всяком случае, распропагандировано на Западе. К тому же иностранцы ведь кое-что заплатили, а следовательно, также должны были беречь свою необычную покупку.

Конечно, на глаза Шмель попадались материалы завистливых и в большинстве своем нищих журналистов, в которых размазывались душераздирающие истории про западных извергов, использующих для удовлетворения своих неуемных страстей детей, вывезенных из стран угасшего социализма. В этих сюжетах приводились фотографии истерзанных ребятишек и даже их подлинные имена и фамилии. При этом авторы возмущались тем, что западные адвокаты неизменно настаивают на неподсудности приемных родителей, перелагая вину на малышей, которых, по их убеждению, настолько испортили на родине, что своим отвратительным поведением они разбудили во взрослых добропорядочных гражданах немотивированную агрессию, выразившуюся в насилии и истязании своих недавних любимцев.

А если эти выводы вполне научно обоснованны? Да и большая ли печаль в том, что двух-трех малолеток довели до ручки не у себя дома, а на чужбине? Остальным-то наверняка по-настоящему повезло, и они любимы и оберегаемы своими счастливыми мазерами и фазерами.

Одна такая история напрямую относилась к Ангелине и даже таила для нее реальную опасность. Речь шла о журналистском расследовании неугомонной Лолиты Руссо про Марию, прозванную по возвращении в Россию Азиатской. Документы на эту девочку, от которой мать-одиночка отказалась сразу после родов, из дома-интерната оформляла сама Шмель и деньги получала от узкоглазого улыбчивого торговца детьми, замаскированного под представителя одного западного благотворительного фонда, тоже Шмель. Но маневр ее состоял в том, что контора, через которую удочеряли Марию, принадлежала не Ангелине, да и подписи ее ни под одной из бумаг не значилось. Поэтому, как бы теперь ни разматывали этот узелок, для Шмель это вряд ли могло означать беду, поскольку и человечка того, взявшего на себя ответственность с российской стороны, уже не сыскать — не то выехал, не то помер, ну а больше на Ангелину указать, пожалуй, просто некому. Да, остается еще все тот же Кумир, но для него это такой пустяк, что он не удосужится даже вспоминать о какой-то там Марии Азиатской.

Шмель не особо обижалась на своих преследователей, да и зла она, насколько себя помнила, никогда не умела держать подолгу: так, поерепенится, посплетничает, и как рукой сняло! Единственное, что, пожалуй, все же всерьез расстраивало Ангелину, — это какая-то буквально литературная близость ее врагов к собственной ее судьбе. И то, шутка ли сказать?! Борона — муж ее одноклассницы Зинки Подопечной; Лолита — дочь Инки и Стаса Весовых: один — опять же одноклассник, другая — сокурсница по институту. Да и этот городской придурок — тоже сын одноклассницы, блаженной Вики Следовой. Вот ведь какой расклад выпадает! Ни дать ни взять — «мыльная опера»!

Глава 14. Кто такие клоповцы

Тот, кто пытался узнать историю названия селения Клопово, получал от местных жителей два ответа: одни уверяли, что это — в честь местного помещика Ионы Клопова, который эмигрировал в семнадцатом году в Париж или Лондон, другие доказывали, что в память легендарного комиссара Абрама Клопова, бескомпромиссно уничтожавшего здесь классовых врагов, пригоняемых из обезумевшей столицы сломленной Российской империи.

Недоброжелатели поселка объясняли его происхождение существованием на этом месте, не столь отдаленном от Ленинграда, фермы по разведению клопов. Данное производство, по злой молве, было организовано в тридцатые годы. Идея состояла в том, чтобы подвергать неугодные коммунистам силы террору кровососущих насекомых, которых предполагалось внедрять в квартиры «бывших», а также в представительства капиталистических стран, да и в сами недружественные державы.

«Клопиный инкубатор», как якобы называли мифический объект очередной пятилетки обитатели соседних селений, было решено строить силами заключенных. При отборе кандидатов, фактически — смертников, не учитывались ни режимы, ни сроки, ни даже статьи осужденных. В результате исполнения этого принципа из сотен зеков, периодически завозимых в Клопово, в кромешной вражде и беспределе выживали единицы. Земля поменяла брюквенный цвет на свекольный. Клопы превратились в трупоедов и раздувались до габаритов майского жука или навозника.

Война сорок первого года оборвала все эксперименты по разведению кровососов. Ушедшие в партизаны бывшие узники и охранники в одну из ледяных февральских ночей атаковали оккупированную ферму и сожгли ее дотла. Суровый мороз завершил дело. Новое племя клопов исчезло. Коварный план оказался сорван.

После победы над фашистами бывшие лагерники и краснопогонники, позабыв о всяких знаках различия, вернулись на место, где их судьбы когда-то вынужденно пересеклись. Здесь они отстроили заново жилье, восстановили хозяйство, продолжили нормальную для тех времен советскую, социалистическую жизнь.

У клоповцев имелось одно непреходящее свойство, не объясненное ни одной из историй возникновения их селения. Это была невероятная физическая сила, благодаря которой селяне становились знаменитыми атлетами и единоборцами. Практически каждый дом в Клопове был населен чемпионами и призерами по метанию молота; борьбе, толканию ядра, боксу и другим олимпийским видам спорта. Жители селения подолгу проживали в Ленинграде, фанатично тренировались, успешно выступали, заканчивали учебные спортивные заведения, сами становились наставниками молодежи и оседали в городе на Неве.

В конце восьмидесятых советский спорт стал необратимо разваливаться. Клоповцы, лишенные привычных стипендий, пайков, кроссовок, массажей и прочих социальных и витаминных подпорок, волей-неволей приступили к самостоятельному выживанию. Не умея в основном ничего, кроме броска через бедро и прочих десятилетиями отработанных телесных навыков, они получали хорошо оплачиваемые при их безденежье предложения по запугиванию, вымогательству, изыманию квартир и автомобилей, избиению и прочему насилию над разными должниками, обманщиками, ворами и прочими достаточно плохими, по описанию заказчиков, личностями. Так, исполняя криминальные поручения, большинство клоповцев перестраивало свою судьбу.

К началу девяностых всемирная спортивная слава клоповцев существенно была потеснена славой криминальной. Их основными признанными лидерами стали братья Терентий и Булат. К этому времени клоповцы существенно расширили сферу услуг и начали проявлять собственную инициативу. Они теперь занимались организацией детской проституции, торговлей и трансплантацией внутренних органов, продажей детей, организацией смертельных боев между людьми и животными. Особенно прославились клоповцы производством видеофильмов, документальной основой которых становились совершаемые ими преступления.

В криминальном мире клоповцев первое время называли спортсменами, тем самым как бы исключая причастность группировки к профессионалам уголовного дела. В середине девяностых, когда на счету у клоповцев накопилось много кровавых расправ и крупного шантажа, им все же присвоили статус бандитов, на этот раз подразумевая, что они все равно больше шпана, хоть и убийцы, но никак не «законники».

Клоповцы действительно не вписывались в каноны преступного этикета ни своим насилием над детьми, ни истреблением пенсионеров. Впрочем, основная причина, наверное, состояла все же не в беспределе клоповцев, а в том, что за группировкой числилось сотрудничество с силовыми ведомствами, которые якобы в свою очередь попустительствовали своим осведомителям. Именно в этом, по мнению некоторых журналистов, по-своему причастных к правоохранительным органам, вполне мог содержаться ключ к тайне о безнаказанности клоповцев. Иначе, предполагали держатели четвертой власти, как объяснить, что, несмотря на полнейшую очевидность исполнения бывшими спортсменами того или иного леденящего сердце обывателя преступления, клоповцы остаются на воле? Мы, повторяли работники СМИ, буквально указываем прокуратуре на конкретные имена и предоставляем неопровержимые улики, но с этими полтора-иванами ничегошеньки не происходит! Так кто же виноват в безнаказанности бандитов, и что же делать нам, знающим, но беспомощным противостоять не только организованной, но и фактически узаконенной преступности?

Еще одним широко известным свойством клоповцев был острейший, как его называли — «клопиный», запах, временами исходивший от их кожи. Те, кто впервые сталкивался с подобным неприятным явлением, полагали вначале, что спортсмены по каким-то причинам не моются после своих интенсивных тренировок, но, сойдясь с членами группировки поближе, приходили к выводу, что этот агрессивный, отталкивающий запах не в силах подавить не только шампуни, но даже наиболее мощные дезодоранты.

Сегодня клоповские бригадиры, по-своему знаменитые в городе, Весло и Трейлер, заказали стол в плавучем ресторане «Норд», чтобы отметить примирение с суматохинцами и вхождение в состав предвыборной команды кандидата на пост генерал-губернатора Санкт-Петербурга и Ленинградской области Игоря Кумирова, с начала перестройки не единожды подряжавшего спортсменов для исполнения своих криминальных нужд. Братва начала гулять в шесть вечера, и сейчас, когда уже перевалило за полночь, все чувствовали знакомый подъем и готовность на самый жесткий поступок. Кстати, для жесткого поступка у клоповцев имелись все основания, поскольку они не менее других группировок уже год как испытывали серьезный дискомфорт из-за столь популярного у журналистов и молодежи Людоеда Питерского и их так же, как и прочий криминальный мир северной столицы, порядком достали спонтанные облавы и задержания. Хорошо еще, что на сходняке решили этого каннибала грохнуть. Терентий дал команду вычислить искомую тварь Веслу и Трейлеру, а они к свою очередь доверили задание одному новенькому пацану по кличке Помидор, который уже давно набивался к ним в команду. Парамон, как звали парнишку, плотно сидел на игле, жрал галлюциногенные грибы и не гнушался прочей, самой позорной, дрянью ради кайфа, поэтому вход и команду клоповцев ему был заказан, но использовать Помидора как ищейку казалось вполне возможным. Главное, что сулило надежду на успех, — это постоянное ошивание Парамошки Синевола на Козьем рынке, где действительно можно было разведать самую неожиданную информацию. Клоповцы так и шепнули суматохинским бригадирам: обождите, мол, недельку, и мы с вами вместе поедем отстреливать этого ненасытного Людоеда.

Клоповцы любили погулять на широкую ногу, а заодно учинить какой-нибудь скандал, который потом заминали с помощью денег и своих высокопоставленных клиентов. Нынче причиной очередной заморочки мог стать Трейлер: он вдруг вспомнил, что когда-то мечтал стать моряком и даже ходил в детстве в судомодельный кружок.

— Ну, Весло, в натуре, ты прикинь меня в форме капитана со всякими там шевронами, а? — дышал Трейлер в лицо своему другу ароматом выпитой мексиканской водки и съеденного фирменного блюда «Сердце русалки с шампиньонами».

— Ты, братан, не хлещись, а пойди да встань за штурвал, тогда и посмотрим, какой из тебя мореман, а так это — одна трепотня! — посоветовал напарнику Весло, которому, пожалуй, уже поднадоели хмельные фантазии Трейлера. Почувствовав вонь, начинающую исходить от друга, Весло машинально достал из кармана дезодорант, прыснул на голову Трейлеру, а заодно и себе под мышки. — Давай флотским замаксаем, чтобы они в обиде не остались, а если начнут капризничать, то мы их силой от вахты избавим. В залив тебе не слабо выйти? А там и до Чухляшки недалеко. Загранпаспорт-то с собой?

— Слушай, забыл, блин! Да мы по дороге в Мойку зайдем, я домой забегу, заберу. — Трейлер сжал свои неимоверные кулаки и потряс ими в воздухе, словно пытаясь сбросить не видимые никому цепи. Вдруг он по-детски сморщил свое богатырское лицо и захохотал, тотчас обратив на себя внимание посетителей ресторана. — А в хельсинкском порту сразу финских блядей забираем!

— Сколько мы с тобой приняли? Это чего, четвертый батолс? — Весло с подозрением уставился на высокую полупустую бутылку с пробкой в форме сомбреро. — Слышь, Трейлер, я — бухой…

— Ну а сколько им дать? Сто баксов хватит? Двести? Да шли бы они к монаху! — Трейлер вроде бы уже не слышал друга: он покинул стол и направился в носовую часть судна. — Они думают, я их не забодаю? Ну да, конечно…

Через некоторое время до Весла донесся шум из рулевой рубки. Уловив смысл этих новых звуков, он насмешливо скривил рот и помотал головой.

— Братан, мы — на курсе! — раздался голос Трейлера, а сам он, окровавленный и по-детски радостный, стоял посреди резво танцующих посетителей, очевидно, принимавших этого зловещего гиганта за очередную ресторанную забаву. — Они мне начали гнать, что еще навигация не открыта: лед не сошел. А я им говорю: открывай, падла, сколько она нынче стоит? А по добру не откроешь — на тебе в торец, получи, фашист, гранату!

Глава 15. В ожидании мужа

Ну вот, кажется, все переделала. Во всяком случае, ей даже трудно себе представить еще какую-то кухонную работу. Посуду перемыла полностью. Мебель и полы протерла. Еду приготовила. Ну что еще? А Федя все не спешит! Ну что за человек! Неужели ему недостаточно одного, но беспощадного урока, когда его, действительно всерьез озабоченного проблемами детей, вышвырнули с работы из Дома ребенка? Человек сам вызвался возиться с чужими неполноценными и брошенными детьми, так чинуши и этого долго не смогли вытерпеть!

Зинаида подошла к окну и всмотрелась в перспективу Северного проспекта, откуда, со стороны Поклонной горы, мог появиться автобус, подаренный Федору его немецкими покровителями.

С каких пор ее муж стал человеком-легендой? Наверное, все началось с той десятилетней давности голодовки. Тогда Данилыч затеял акцию в знак протеста против закрытия Дома ребенка, в котором он работал главврачом. Те дни были тревожными для их семьи. Ведь Федя был членом КПСС, и его тотчас вызвали в райком. Он отказался идти и объявил о своем выходе из партии. Ну а подобная дерзость тогда вообще произошла чуть ли не впервые! Что тут началось! Райкомовские жрецы наведывались в Дом ребенка, стены которого Борона принципиально не хотел покидать. Они не смогли сломить его и наслали на медика милицию как на нарушителя общественного порядка. В итоге Федора вывели из кабинета в наручниках. А это успели сфотографировать журналисты, которые постоянно клубились в зоне конфликта. На следующий день изображение врача-педиатра, объединенного наручниками со смущенным, но исполнительным милиционером, украсило несколько влиятельных западных газет. Тогда Данилыч победил. Но вот теперь, когда, казалось бы, давно побеждены коммунисты, оказался повержен и Борона.

Зина любила смотреть из окон своей квартиры на последнем, шестнадцатом этаже, тем более что у нее имелся определенный выбор: окна кухни и их с Федором комнаты выходили в сторону Поклонки и Суздальских озер, а окна комнаты Вероники были обращены на Тихорецкий проспект и Муринский ручей. Причем с обеих сторон были видны Северный проспект и парк Сосновка, правда разные участки.

Когда Зинаида вглядывалась в пересечение Северного и Тихорецкого, то вдохновлялась мозаикой огоньков. Огоньками с ней общались жилые дома, больница, автозаправка, машины и просто фонари. Во время дождя или мокрого снега свет давал отблески, огоньки повторялись и множились размытыми отражениями на асфальте, и это каждый раз ошеломляло впечатлительную жену Федора Бороны.

Взгляд в сторону Поклонки в ясную погоду охватывал пространство вплоть до Невской губы, и от вида этой бескрайности мечталось о крыльях и полете к переливающейся в солнечных лучах воде.

Именно отсюда, со стороны Поклонной горы, поздно вечером, а иногда уже под утро появляется смешной немецкий автобус православного приюта «Окоем». Впрочем, приют как таковой имеется пока лишь в учредительных документах. Данилычу еще предстоит добиться у администрации района выделения помещения и всех остальных необходимых частей для воплощения его давнишней мечты. Федор ведь планирует собрать в заведении не больше двенадцати ребятишек, но при этом создать для них близкое подобие семьи.

Пусть все они знают и помнят, что Федор и Зина всего лишь их приемные родители, но при этом они будут видеть, что люди эти относятся к ним как к своим собственным детям, как к своей ненаглядной дочурке Веронике. Да, взрослые должны сохранить принципиальную требовательность, но и никогда не забывать о необходимости предъявлять детям свою искреннюю любовь, дружбу, заботу. Только тогда, по мнению Данилыча, из детей можно будет воспитать полноценных людей, избавленных от специфических обид и комплексов, не желающих мстить людям и обществу, готовых, когда придет время, создать свою собственную устойчивую семью и ни при каких испытаниях и искушениях не способных бросить своих деток.

Конечно, все это — пропаганда Данилыча, но Зина уже давно пропитана его идеями и вполне обоснованно считает себя его соратником.

Глава 16. Дебош в ресторане «Косатка»

Чего они сегодня еще не употребляли? Начали с пива, потом — водка, дальше — анаша, позже — кокаин, даже по одному «чеку» с ЛСД засалили, теперь — коктейли. И все, кажется, мало. Никак не удается достичь какого-то конечного опьянения, когда, может быть, вдруг откроются никому не ведомые тайны и наступит высшее наслаждение.

Даже странно, что их сегодня ни один милиционер не остановил. Саша Кумиров гнал подаренную отцом белую навороченную «Ниву», не различая, а лишь угадывая дорогу. Наташка Бросова сидела рядом, держа в пальцах самокрутку с анашой, которой они по очереди затягивались. Ванька Ремнев валялся сзади и орал во все горло, силясь перекричать надрывающийся магнитофон. Ванька вопил всякую похабщину в адрес водителей и прохожих, тряс в воздухе безымянным пальцем и кидался в окно пустыми банками из-под пива.

Саша дружил с Наташкой и Ванькой вопреки воле отца, который уже давно четко ограничил круг общения для своего старшего сына.

— Ты должен поддерживать отношения только с теми, кто находится выше тебя или хотя бы на твоем уровне, — не раз напутствовал сына Игорь Семенович. — Почему я не пью со своими подчиненными и не завожу знакомств с мелкими торгашами или инженерами? Да потому, что это бесперспективно! А мне нужно идти вперед, расти — я думаю не только о бизнесе, но и о политике. Поэтому я стараюсь наладить контакты с депутатами городского или федерального масштаба, с главами администрации и другими действительно серьезными и нужными людьми, в конце концов, даже с бандитами, потому что и это мне может неожиданно пригодиться. А ты, которому я надеюсь когда-нибудь передать свое дело, тратишь невосполнимое время на бессмысленное общение с какими-то полубездомными гопниками!

Под гопниками Игорь подразумевал Наташку и Ваньку, с которыми Саша познакомился совершенно случайно, причем вначале — с Бросовой, а позже — с Ремневым, которого Наташка представила Кумирову как своего бывшего одноклассника.

С Бросовой Саша встретился на пляже у Петропавловки, где он частенько загорал, вместо того чтобы дремать на лекциях в институте. Его сразу привлекло бронзовое, вызывающе-наглое тело мулатки и ее иссиня-черные волосы, которые, казалось, до такой кромешной масти сами по себе, без вмешательства краски, дойти не могут. Фигура у девчонки была уже совсем женская, а груди — большие и неспокойные, как у какой-нибудь супермодели. Все это выгодно выделяло мулатку из блеклого выводка окружающих ее подруг.

Мулатка, очевидно, недавно пришла, поскольку была еще в юбке, если можно так называть прозрачную полоску ткани, сквозь которую просвечивали язвительно-голубые мини-трусы, казалось еле сдерживающие налитые ягодицы. Сверху тело ее обтягивала короткая, словно повязанное полотенце, майка, через которую проглядывали приплюснутые тканью груди с темными сосками. Когда мулатка раскрывала крупный рот, то в нем блистали голубоватой белизной безукоризненные зубы. «Людоедка! Вот бы мне такую, а?» — судорожно перевел дыхание Саша, страстно возжелавший познакомиться с этой столь возбудившей его особой.

Девчонка сама нашла повод для общения: она подошла, наклонилась над лежащим Сашей, чуть не выронив из маечки свои аппетитные дыни, и попросила закурить. Подростки разговорились. Юноша пригласил девушку переместиться на его покрывало. Она согласилась и с независимым видом покинула смеющихся подружек. Через четверть часа новых знакомых охватил не менее задорный хохот, а через час они вместе оставили пляж.

«Нива» приветливо мяукнула при подходе хозяина и своим присутствием явно приятно поразила Бросову. Молодые люди поехали покататься по городу. Привычно перестраиваясь из ряда в ряд, Саша подумал о том, что мулатка довольно просто одета: надо бы при случае, если, конечно, у них все получится, выклянчить у отца денег и приодеть свою новую подружку.

Кумиров уже был не новичок в отношениях с женщинами. Он стал мужчиной в пятнадцать лет, позвонив из офиса отца по одному из телефонов круглосуточного вызова проституток, предложенных в рекламной газете. Потом он не раз еще пользовался подобными телефонами.

Начиная с этой первой встречи Саша стал вести в своем ПК дневник, в котором подробно записывал все, что происходило между ним и очередной девкой.

В тех случаях, когда желание охватывало юношу мгновенно, он выезжал на машине на проспект Просвещения и там высматривал что-нибудь пригодное среди чернеющих проституток (почему-то они предпочитали одеваться в черное). Во время своих вылазок Саша предпочитал знакомиться с самыми юными представительницами самосъема, особенно с теми, кто, на его взгляд, лишь недавно избрал проституцию своим ремеслом.

За эти годы Кумиров настолько привык платить за сексуальные услуги, что не очень представлял, сможет ли добиться исполнения своих желаний от особы, не ищущей от него денег.

В Наташе Сашу привлекло еще и то, что у него ни разу не было мулаток.

Смеясь и балагуря, ребята домчались до плавучего ресторана, устроенного на бывшей военной подводной лодке, недавно ошвартованной около набережной Лейтенанта Шмидта. Друзья здесь бывали раньше, и им все очень нравилось на субмарине: и уютные кабины-каюты, и аквариум с осьминогом, и официантки в тельняшках и капитанских фуражках.

Они оставили «Ниву» на платной стоянке около «плавунца», как завсегдатаи прозвали подводную лодку «Косатка», поднялись на борт ресторана и, заплатив положенные входные сто рублей за человека, спустились в недра еще недавно боевой единицы российского флота.

Грубо требуя у халдея столик, Саша молчаливо сознавался себе в том, что последнее время они с Ванькой ведут себя странно, пожалуй, совершенно несвойственно себе — высокомерно, дерзко, нагло. Почему-то они постепенно вообразили себя никем и ничем не устрашимыми и не победимыми героями. А что они собой, по сути, представляли? Обнаглевшие парни без особой физической подготовки и без каких-либо серьезных связей, которые можно было бы реально использовать в случае опасного конфликта.

Впрочем, Саша редко чувствовал себя беззащитным благодаря двухлетнему стажу занятий кунг-фу в школьные годы. Да и на Ремня всегда можно было опереться, поскольку он года четыре в старших классах посещал секцию таэквондо. Правда, если им случалось драться, то они почти ничего не применяли из того, чему их все эти годы обучали на тренировках.

Что касается опасного конфликта, то он не заставил себя ждать. Высокий бритый парень с пыльно-асфальтовыми зрачками приблизился к Наташе, не обращая внимания на Сашу и Ремня. Парень, которого столь же тюремного вида дружки, оккупировавшие один из дальних ящиков-столиков с нарочито оттрафареченными в нескольких местах знаками радиационной опасности, окликали Тесаком, улыбаясь и раскачиваясь, стал звать Наташку с собой, чтобы она его и братву путево обслужила, что, по его словам, уже делала и раньше.

Кумиров ответил урке, что его девушка с такими жлобами даже и по нужде рядом не сядет. Тесак тотчас покраснел и нехорошо улыбнулся:

— Слышь, козел, ты за свой базар отвечаешь?

— А ты что мне, учитель, что ли? — отозвался Саша с ответной улыбкой.

— Тебя-то всяко от гнилого базара отучу. — Тесак улыбался так, будто знал про Кумирова все самое тайное и неприглядное, а уж его физические возможности вообще нисколько не брал в расчет.

— Да пошел ты на… — не выдержал Саша, но не успел окончить фразу, как к его лицу плотно и унизительно прилипла шершавая рука Тесака, одновременно осыпавшего Кумирова градом изощренных, однако малопонятных Саше ругательств.

Ощутив агрессивную пятерню на своем лице, Саша, неожиданно для себя самого, но в полном соответствии с наставлениями своего тренера, не стал тратить драгоценное в подобной ситуации время на дуэль с рукой противника, а выбросил правую руку вперед и вверх. Сформированный в движении кулак врезался в преграду, тотчас отстранившуюся от точки приложения кумировских костяшек.

Резкий удар в пах пресек Саше дыхание и заставил согнуться пополам. Тошнотворная боль, обида, злоба — все это столь оглушило Кумирова, что от своего мгновенного позора Саша готов был раз и навсегда исчезнуть из этого паршивого кабака и даже, может быть, с самой загаженной планеты.

Тесак с окровавленным ртом навис в это время над Кумировым и готовился нанести по беззащитно подставленному темени сокрушительный удар полупустой бутылкой шампанского, которой он молниеносно вооружился на ближайшем столе. Рука с пенящейся бутылкой уже готовилась соприкоснуться с кудрявой головой, когда над согбенным другом в отработанном прыжке взметнулся Ремнев. Неожиданный удар ногой в грудь оттолкнул Тесака к близстоящему столику и заставил сесть на чьи-то изысканные угощения: клешни омара, ломтики ананаса, вазочку с черной икрой. Стол не выдержал внезапного груза и рухнул вместе со своим растерянным седоком.

В зале раздались крики, началось оживленное, судорожное движение.

— Тесак, братан! — перекрыл общий гвалт истошный хриплый вопль самого мощного по виду приятеля из всей бритоголовой тройки. — Вы на кого, падлы, батон крошите?!

— Хомут, вали их! — раздался более высокий и несколько капризный крик. Кричавший не имел зубов, о чем свидетельствовала его вопиющая шепелявость.

— Слизняк, двери перекрой, чтобы ни одна тварь на волю не вырвалась! — скомандовал беззубому Хомут и, невольно переворачивая столики и роняя посетителей вместе со стульями, метнулся к месту драки.

Слизняк, самый мелкий из всей компании, резво метнулся по периметру зала к входным дверям, на ходу манипулируя ослепительно белой ресторанной салфеткой. В это же время сквозь многоголосый хаос встревоженных посетителей пробивались двое мужчин: один, средних лет, — к месту драки, одновременно поглядывая на Хомута, второй, очень молодой, возможно совсем недавно вернувшийся из армии, — по направлению к Слизняку. Мужчины были одеты в форму экипажа подводной лодки, как и прочий персонал заведения, только от официантов их отличали атлетическая комплекция, суровый вид да шеврон с отчетливой надписью «Эгида-плюс».

Один из охранников встал между Сашей, совещавшимся с Иваном относительно дальнейших действий, и Хомутом, поднимавшим ушибленного Тесака, другой заслонил дорогу Слизняку.

— Служба безопасности ресторана «Косатка», — обратился молодой охранник к Слизняку. — Предлагаю вам прекратить всяческие самостоятельные действия и пройти со мной в помещение охраны. Даю вам на размышление одну минуту. В случае невыполнения предъявленного требования к вам будут приняты соответствующие меры.

— Слышь, земеля, ты меня не бойся, — с ласковой ребяческой интонацией отозвался Слизняк, продолжая мять салфетку, словно вытирая после внезапно прерванной трапезы сальные руки. — Мне тебе это… два словца шепнуть.

— Ну, чего тебе? Я сказал, без глупостей! — для острастки напомнил охранник и позволил Слизняку приблизиться на расстояние не меньше метра, в соответствии с инструкцией старшего по объекту «Ресторан "Косатка"» Станислава Егоровича Весового, который в это время пытался обуздать рассвирепевшего Хомута. «Паша! — вспоминал молодой охранник в этот момент наставления Весового. — Никогда не подпускай к себе нарушителя ближе чем на два метра. Один метр — это уже смертельный риск. Меньше метра — сам понимаешь, чем это может для тебя окончиться… Наша страна до сих пор велика — пользуйся ее простором, в крайнем случае убегай. Пусть скажут — трус, будешь жив — опровергнешь!»

Все яркие эпизоды четырехнедельной подготовки на курсах охранников, все полезные советы бывалых драчунов и ветеранов разных войн начиная с Вьетнама и кончая Чечней, красочные кадры из кинофильмов — все это пронеслось в голове Павла Морошкина, будто у него была масса времени на анализ ситуации. Он выставил вперед левую руку:

— Я сказал стоять!

— Братан! За что они моему корешу челюсть сломали и грудь пробили? Должны они за это ответить? — Хомут развел руки в стороны то ли для доказательства своей безоружности, то ли для подготовки захвата. — Ты не стремайся, дай мне этих петушков поучить. Хочешь, я с ними на берегу потолкую, чтоб тебе в эту парашу не вмазываться?

— Ты сегодня в КПЗ потолкуешь, если только на них дернешься! — Стас повторил предупреждение, сожалея сейчас об отсутствии оружия или хотя бы «демократизатора», который был бы не лишним в возможной битве с таким гигантом.

Станислав Егорович вспомнил, как их инструктор по рукопашному бою рассказывал про свою подготовку перед отправкой во Вьетнам:

«Учили нас двум приемам, если их так можно назвать. Первый: широко раскрыть рот, прыгнуть на врага, захватить его ухо зубами, максимально стиснуть челюсть и всем весом, как мешок, валиться наземь. Второй: раскрытой пригоршней ударить противника в пах, сжать там то, что попадется, и со всей мочи рвануть на себя».

Весовой с безрадостной иронией подумал, какой из этих двух приемов способен сейчас его выручить? А может, еще раз попробовать по-хорошему:

— Давай-ка так, ты тихо-спокойно берешь своего кореша и следуешь за мной, мы спускаемся на берег, и я вас отпускаю на все четыре стороны.

Морошкин с необъяснимой неспешностью вспоминал сейчас, как Станислав Егорович, аллергически шмыгая носом, поучал его боевым премудростям: «Имей в виду, Павлик, у каждого — свой контроль за ситуацией, поскольку и ситуация, согласись, у всех разная. Тот, кто воюет на поле брани, должен быть постоянно готов к нападению во время боевых действий или в течение всей кампании. Тот, кто просто расстреливает, наверное, может никогда не опасаться нападения во время своей службы, но позже, может быть в течение всей жизни, не должен исключать возможности покушения на свою жизнь в любой момент. Вообще, установка зависит от того, в чьей роли ты выступаешь: охотника или дичи, хищника или травоядного? За чем охотится зверь? За пропитанием. За чем охотится человек? За наживой. И это — одна из установок для тех, кого называют наемниками. Кстати, мы с тобой немного из этой категории. Когда мы охраняем объект, ну хоть эту субмарину, мы — сторожевые псы, овчарки, ротвейлеры, ризеншнауцеры. А если нас включают в облаву, то это уже сфера легавых, пойнтеров и борзых. А если, скажем, не дай Бог, бросят на улицу народ усмирять, то есть биться с себе подобными, мы уже, прости меня, — бультерьеры. Поэтому всегда выбирай, кем станешь, а если воплотился, то действуй сообразно роли. Если мы банк охраняем, что для нас самое опасное? Попытка ограбления или теракт. Вот о них и думай. А здесь, в кабаке, — дебош клиентов. Прочее можно исключить, потому что мы на входе имеем право прозвонить любую персону. Конечно, на все случаи жизни рецептов не дашь, но, если хочешь жить и быть здоровым, — обоняй, осязай, прижимай уши, но чтобы никто этого не замечал. Правда, есть рисковые ребята, которые практически ничего никогда не учитывают и считают, что с ними ничего плохого не может случиться. Ну что ж, иногда с ними действительно ничего не случается, а иногда случается, и они за свою бесшабашность очень сурово платят».

Слизняк вдруг замешкался, склонил голову, улыбнулся, будто внезапно вспомнил нечто чрезвычайно забавное, протянул левую руку навстречу Морошкину, но вдруг стал закручиваться от левого плеча внутрь, словно падая вперед и вниз, но не упал, а продолжал поворачиваться вокруг себя. В тот момент, когда перед Павлом блеснула черной тканью дорогого пиджака узкая спина Слизняка, он различил направленное в свою сторону, незнакомое ему по спортивному залу движение правой руки, белизну салфетки и услышал странный звук, похожий на тот, что издает знамя, хлопая от порывов ветра. «Чем он меня задел? Одежду порвал, что ли?» — подумал Морошкин.

Свидетели этой сцены видели, что Слизняк молниеносным ударом, нанесенным снизу вверх по незащищенному телу охранника, разрезал тому не только форменную одежду, но и живот. Когда Павел различил перед своим лицом салфетку, запятнанную красным цветом, будто завернутыми в нее цветами, то не сразу сообразил, что это — кровь, к тому же его собственная. Только опознав в центре «букета» окровавленный нож, Морошкин бросил взгляд на живот и увидел свои внутренности. «Они же сейчас вывалятся», — подумал Павел и обрадовался, что совершенно не пугается вида собственных потрохов, а, напротив, относится к происшедшему как к чему-то отстраненному и словно наблюдает за собой со стороны. А может быть, ему кажется, что он видит себя извне, поскольку раньше слышал и читал о таких ощущениях? Но все же он сейчас не там, не в своем изуродованном теле, а где-то еще, причем представляет собой все то же «я», которое только что находилось там, в окровавленном теле, обретшем теперь местоимение «он»…

— Горячее! — торжественно произнес Слизняк, с самодовольным любопытством глядя попеременно то на застывшего охранника, то на окровавленный нож. — Праздник!

Станислав заметил, что Слизняк готовится еще раз ударить Павла ножом, теперь уже по шее, чем, конечно, добьет парня. К отчаянию Весового, их разделяло метров десять, ко всему еще заставленных столами с сидящими за ними посетителями, которые, кажется, не очень-то понимали, что же здесь на самом деле происходит. Можно ринуться на Хомута, нагнуться, врезать ему головой в живот и хотя бы завалить эту тушу вместе с ближайшим столом, но как это поможет Морошкину? Можно рвануть к Павлу по столам, но он не успеет предотвратить удар. Неужели положение безвыходное? Ай, Соня-Сонечка, как же мне твоего парнишку спасти?!

Вдруг подлодка вздрогнула, накренилась, и раздался скрежет металла. Все посыпалось и смешалось, раздались крики, свет замигал, погас, снова вспыхнул и стал пульсировать, а сквозь протараненный корпус внутрь устремились вода и колотый лед.

Весовой увидел, что Слизняк резанул воздух, потому что Пашка уже упал. Хомуту же ударило отброшенным столиком под колени, он упал и смешался с публикой, бросившейся к выходу. Стас схватил катившийся по полу ананас и метнул его в Слизняка. Удар пришелся бандиту в правое ухо. Он отшатнулся, зло глянул на меткого охранника и ввинтился в людской поток, тотчас унесший его из поля зрения Весового.

Стас бросился к Морошкину, нашел его лежащим на полу, поднял и вместе с окровавленным стажером побежал к выходу.

«Афган, родные вы мои, все тот же Афган!» — повторял про себя Весовой, спускаясь по трапу на набережную, где в эвакуации помогали два бойца из вневедомственной охраны и два милиционера, которые обычно дежурили за пределами заведения.

Глава 17. История Артура Ревеня

Артур Вадимович часто вспоминал свое детдомовское детство. «Сирота при живых родителях», — называли его воспитатели. Действительно, мать и отец его были живы, причем живы они и теперь, когда ему самому уже за сорок, но оба они были лишены родительских прав, едва Артуру исполнилось пять лет. Вначале отлучили отца — по причине неоднократных судимостей за грабежи и разбои, позже мать — за пьянство, воровство и проституцию. Обоих несколько раз сажали.

Отсидев первый срок, мать появилась в детдоме. Ревень был тогда во втором классе. От матери несло перегаром. Женщина тискала и мяла мальчика, рыдала и хохотала. «Я тебя завтречка заберу, сыночек», — обещала мать.

Артур не спал всю ночь. Вставать с кровати запрещалось. В туалет разрешалось выйти только один раз. Мальчик лежал и представлял, как придет мать, мамочка. Вместе с ней, гордый и независимый, он пройдет через весь этот беспощадный к детям дом и окажется во дворе. Дворник отопрет колдовскую калитку. Артур перешагнет запретную черту и вступит туда, куда можно было пройти только по высочайшему позволению воспитателей: он выйдет за территорию детдома. Тогда для него это значило, пожалуй, не меньше, чем для космонавта первый выход в открытый космос.

Ревень ворочался в постели и вспоминал, все ли свои вещи он собрал. Мальчик вспоминал, где что хранится из его незамысловатого имущества. Особенной гордостью была почетная грамота за честно добытое первое место в чемпионате детдома по шашкам.

На следующий день мать не пришла. Она появилась через месяц. От нее снова разило сивухой, а под левым глазом мерцал перламутровый синяк. Воспитатели повели себя с нею строго и запретили в подобном виде являться в заведение, устрашая гостью тем, что не допустят ее до свидания с сыном.

Мать разрыдалась, упала на колени, стала умолять воспитателей простить ее и не уводить сына, потом вдруг начала материться и всех проклинать. Артуру она кричала сквозь слезы ярости, что заберет его через месяц, потому что пока у нее нет ни прописки, ни жилья, ни работы. Воспитатели с дворником выставили мать за ворота, а в случае продолжения скандала пригрозили милицией.

Мать ушла и больше не появлялась. Вскоре ее посадили еще раз за те же грехи.

Отец ни разу не навестил Артура. После первого срока его свидание со свободой оказалось тоже недолгим. Он совершил сразу несколько краж, попался и получил куда больше прежнего.

В детдоме Артур закончил школу. Получив паспорт, он поступил в ПТУ, куда направляли многих питомцев спецучреждений. Здесь обучали автоделу. Юношу больше всего привлекало вождение. Приходилось, конечно, возиться с механизмами, но это не вызывало у Ревеня особого интереса. В некотором смысле даже наоборот. Если управление машиной наделяло его чувством власти, превращало в какой-то степени в хозяина времени и пространства, то обращение к железным потрохам приносило разочарование — тайна движения, дурман скорости объяснялись механическим взаимодействием деталей, наличием топлива и другими примитивными вещами.

На время учебы Артура прописали в общежитие. Позже ему обещали выделить комнату или даже двухкомнатную квартиру, но это уже на пару с кем-то из других выпускников детдома.

Когда Ревеню исполнилось восемнадцать, он неустанно прикидывал, каким окажется его новое, и главное — собственное жилье. Чтобы ускорить процесс получения ордера, Артур пустился в путь по различным кабинетам. В исполкоме ему обещали присмотреть подходящую площадь, но тут подоспела другая эпопея — пришла повестка из военкомата…

Отслужив в ГДР водителем у различных чинов, Ревень вернулся в общежитие, где все еще числился временно выбывшим жильцом. Теперь он мог ожидать собственное жилье без особого трепета. И, словно понимая, что его уже бесполезно дразнить, государство одарило молодого человека двенадцатиметровой комнатой в небольшой коммуналке.

До службы в армии у Артура была девчонка. Они дружили со школы. Она тоже воспитывалась в детдоме, но специальном — для детей-инвалидов. Одним летом они встретились в санатории, где Ревень отдыхал после удаления аппендицита, а Вика — после очередной операции, которых выпало на ее век немало.

Взрослые говорили, что ее родители пропали без вести вместе с одним научным судном, загадочно исчезнувшим в Белом море, где, по догадке ученых, обитает огромное животное до пятидесяти, а то и до ста метров в длину. Родители Виктории как раз и занимались поисками этого существа, за что оно, коварное, возможно, их и уничтожило — попросту проглотило.

Ребята издевались над Следовой и говорили, что ее родители — алкаши, как и у большинства детдомовцев, а прав лишены за разврат и тунеядство. Артур никогда не придавал подобным россказням никакого значения и еще до армии переселился к Вике в ее однокомнатную квартиру, полученную девушкой по сиротству и инвалидности. Дембельнувшись, он женился на Вике, и они съехались в двухкомнатную.

Тогда же друзья по детдому посоветовали Ревеню устроиться водителем в автопарк на «Татру». Возить приходилось всевозможный грунт, щебень, асфальт. Деньги можно было заработать немалые. Правда, не только за счет реально выполненных объемов, но и благодаря хитроумным припискам и всевозможным халтурам.

Отработав полгода, Артур получил право на кредит, взял справку и купил мебель. На остальные покупки он постоянно подкапливал необходимую сумму и брал товар за полную стоимость. Так у них появились телевизор, магнитола, люстра.

Ревень чувствовал и видел, но никак не мог согласиться с тем, что многое, почти все в нынешней жизни, изменило свою былую форму. Взять хотя бы жилье. Оно ведь всегда считалось незыблемым. Чтобы лишить кого-то его законных, выделенных властью квадратно-кубических метров, это ж надо было горы своротить! А теперь? Что творится? Могут обмануть, напугать, да и просто за тебя все оформить.

Вон, Кузьма из третьей парадной. К нему очень по-хитрому подступили. Двое молодых ребят, лет двадцати от роду, то есть по возрасту в сыновья ему годятся, если не во внуки, да и по виду наши, не чурбаны, — подвалили, когда он бутылку брал. Может, конечно, и заранее выследили. Пишут еще, что они прямо в жилконторе, а то и через компьютер по особой программе, рассекреченной и распроданной при демократах, могут любые данные о человеке разведать. Одним словом, познакомились, взяли выпить, напросились в гости.

Живет Кузьма бобылем в однокомнатной квартире. Жена умерла, падчерица с ним и раньше не дружила. Сын года три назад во время подледного лова в заливе утонул.

Сели за стол, поддали. Кузьма завелся добавить. Они — за. Не дергайся, папаша, говорят, мы сами возьмем, сегодня, мол, угощаем. Так пару часов побалдели, потом молодые предлагают Кузьме на его хате склад учредить. Ну то есть они вроде как его площадь в поднаем оформляют. Первый этаж, проспект рядом — удобно.

Как, спрашивают, тебе спокойней покажется — официально или так, по-свойски, чтоб никаких налогов не отстегивать и ни в каких инстанциях не светиться? Ясное дело, соображает мужик, без чужих глаз, из рук в руки. Хорошо, улыбаются, — триста в месяц и стол, а к столу, сам понимаешь, твои законные пол-литра. Что? — прикидывает Кузьма, Недурно, эдакий приварок к пенсии. Ударили по рукам. Пацаны деду с ходу сотку тонн, ну сто рублей по-нынешнему, отстегнули и распрощались.

Утром — звонок. Старик дверь — настежь. Полная площадка коробок. Что? Бананы. Пацаны лыбятся: ты, дядя Кузя, мало того что владелец недвижимости, а теперь еще и барыга, принимай товар.

Где-то с полгода они у Кузьмы свои мешки да короба оставляли, иногда кто-то даже ночевал, а потом — слух по дому: Кузьма помер. Что? Как? Когда? Да, отвечают, вроде как перепил, мотор не справился с алкоголем… А деда и взаправду нема. Глянули как-то, а дверь уже и опечатана. Ну нет хозяина. Так где ж его искать-то? Все ждут, чего дальше стрясется.

Через месяц, что ли, мебель завозят. Куда? В квартиру Кузьмы. Кто такие? Новые владельцы. Эти уж точно черные: муж, жена, двое пацанов мелких. Чего в такую тесноту? Да вот, переселенцы, жертвы режима, освоимся, раскрутимся, побольше саклю возьмем. А пока вот купили в агентстве, что было не шибко дорого. Ага, значит, однокомнатная им только для старта.

Пару месяцев живут. Вроде все тихо. Помаленьку и народ стал привыкать. А чего нам? Мы и под татарами, и под поляками, да под кем только не были? Покуда досыта не натерпелись…

Нынче любой, у кого деньги или хватка имеется, — приезжает, покупает, а мы все смотрим, да свои последние гроши подытоживаем, да радуемся, что войны нет, а она и в самом деле давно как окончилась. Причем не в нашу пользу…

Новые жильцы тоже на торговле наживаются: вначале на упаковочных ящиках жратву да тряпки выставляли. Собственно, и не они сами, а местные алкаши. А купцы заморские рядом стояли, да приглядывали, да после каждого покупателя у подневольных людей выручку забирали.

Позже стали палатку ставить, значит, достойная прибыль осуществляется. Уже и дверь железную на квартиру установили, уже и «двоечку»-лохматку прикупили. И тут на тебе — менты засуетились. Что? Почему? Кузьму-то, покойника, оказывается, на тот свет в принудительном порядке прикомандировали. Ага! Поили-поили его, грешного, причем бормотуху еще каким-то ядом сдабривали. А в последний-то, смертный день ненароком взяли да и умышленно сверх всякой меры и передозировали. Этими процедурами нашего пенсионера, более тридцати годов отработавшего в горячем цеху, и умертвили.

Кузьме с таким неожиданным раскладом знатно подфартило. Его-то дело так бы и осталось лесной птицей-глухарем, если бы его добрых друзей за другой крючок не дернули. Они уже к тому времени так разжирели, что не только в России жилья да земли нахватали, а и за рубежом умудрились себя всем необходимым обеспечить. Причем настолько попривыкли к здешнему беспросветному беспределу, что тем же манером решили и там поозорничать. А за границей, можно верить, и своих бандюков вдоволь, так что им лишние, тем более наши, да еще и отмороженные, вроде как ни к чему.

Ну вот, а как только наши братки начали раскручиваться, так их стремглав и упаковали. Стали им всякие нежные места крутить да вертеть, у них язычки-то и залопотали. Ну а в народе-то недаром при случае про веревочку поминают. Так весь их криминал, как дерьмо со дна, наружу и выплыл. И оказалось, что их человек десять орудовало. Одни — в «скорой помощи» приезжали, диагноз устанавливали, другие — в морге экспертизу сочиняли, третьи — в крематории тела в пепел обращали, четвертые — на кладбище, пятые — в нотариальной конторе. Ну и так далее в том же роде. А покуда одни законного съемщика доканывали, другие с его паспортом и загримированным двойником в нотариалке квартиру на подставных лиц переоформляли. Позже они еще несколько раз фиктивно перепродавали жилье, чтобы все следы развеять.

Когда все это вскрылось, соседей изрядно потаскали, а черных — на выселение определили. Они возмущаются: мы, да будет вам известно, на свое жилье тяжелым трудом деньги заработали и его совершенно законно купили. Их все равно вытурили, и как они там дальше свои жилищные вопросы решали — неизвестно. Может, опять в свой кишлак вернулись.

Квартиру Кузьмы вновь опечатали. А через месяц-другой стали вещи завозить. Черные вернулись? Нет. Кто такие? Милиционер с семьей въезжает. Вот так-то!

В начале девяностых, когда министры и иные чины клялись и божились своими руками, способными, по новейшему убеждению Ревеня, держать лишь рюмку, изничтожить криминальные структуры на корню и не оставить никакой возможности для их дальнейшего возникновения, Артур, подобно большинству трудового люда, с неожиданно приятным чувством вспоминал еще совсем недавнее, ставшее теперь по-домашнему уютное время, когда его, как и многих других работяг, уламывали отдежурить вечером в наряде добровольной народной дружины, причем не задарма, а с предоставлением отгула.

Артур Вадимович соглашался и патрулировал вместе с другими водилами и слесарями из их парка определенный район, где все они чувствовали себя неоспоримыми хозяевами. Бывало, и пьянь всякую крутили, и шпану. А теперь это уже и не шпана, а рэкетиры, понимаешь, авторитеты, третейские судьи.

Откуда они все повылазили? Когда и где они успели вырасти? Может, их специально в секретных местах выкармливали, чтобы после этой самой долбаной перестройки вот так беспощадно натравить на беззащитный народ? Они ведь ничего не создают, а только отнимают, из глотки прямо выцарапывают, а то и самого со всеми потрохами заглотят, точно вараны пустынные. В старое-то время такие людишки негодные всю свою треклятую жизнь у позорного столба маячили. Им и уши резали, и ноздри рвали, то есть по-всякому отмечали это бесовское отродье, не способное ни поле пахать, ни дома строить, ни какую другую полезную работу исполнять.

Да что далеко ходить?! У них по старому адресу обитал один такой авторитет — дядя Михей-уголовник, горемыка одноногий. Да и пресмыкался-то не в своей берлоге, а так, словно зверь бездомный, — на лестнице: жена, видишь, Октябрина, кассир из рыбного магазина, что во дворе жила во флигеле, после очередного срока его на утраченную площадь не прописала. А если по-серьезному разобраться, то на кой он ей, такой красавец, нужен? Из пятидесяти лет почти тридцать за решеткой или проволокой промаялся. И сдох бы этот Михей-неудачник, если бы ему жильцы дома не пособляли, как это у нас на Руси заведено: кто чем мог — и шмотьем, и питанием. Народ-то у нас дурной, да добрый и рад всякую падаль пожалеть, а то и приютить, пока она ему от зависти да от злобы глотку не перекусит.

Михей тот целыми днями где-то прыгал на своих костылях, а вечером возвращался в парадную, будто за его дисциплиной кто следит и ежедневную явку отмечает. Вернется он, как скот с пастбища в стойло, сядет на подоконник, культю свою жалобно на батарею уронит и истребляет один чинарик за другим, те, что, наверное, на асфальте да в урнах за день нашустрил.

Молчаливый был Михей, царство ему небесное, бородатый, в глаза никогда не смотрел, а если выбора не остается, так куда-то поверх твоей башки заглядывает своими глазами, точно мукой присыпанными, и вроде даже не мигает.

Прожил Михей после последней ходки недолго, чуть меньше полугода, так и не дотянув до совсем уже близкого «полтинника»: саркома.

Смешно сказать, но Ревень и сам имел за свои сорок с небольшим года три судимости и, как шутили друзья, вполне мог по нынешним временам объявить себя таким-то растаким авторитетом.

Первый раз он залетел еще по малолетке, и, считай, просто ни за что. А как дело было? Пили-гуляли с корешами. А кто-то из ребятишек знакомых в это время у одной бабенки хату грохнул. Ну вот, а она, пострадавшая, возьми на следствии да и укажи на Ревеня: он, мол, соучастник ограбления, я знаю, видела. И как Артур ни крутился на суде, все одно припаяли двушку. В одном повезло — дали отсрочку. А в тот год, в честь столетия товарища Ленина, объявили амнистию. Так, спасибо кремлевскому мечтателю, все и обнулилось.

А во второй-то раз суровей вышло. Завелся у них в автопарке один слесаришко — стопроцентный халявщик: только все сядут после смены бормотушки отведать — он уже тут как тут. Ну, ему, конечно, стакан-другой отмерят. А он, оказывается, целую систему разработал. Он вычислил, кто когда работу заканчивает, и буквально пас каждую команду. Маляры усядутся — он в дверях; электрики только фугас выкатят, а он уже тут как тут.

Посмотрел Ревень на эту практику и как-то этому слесаришке советует: «А не пошел бы ты, как говорится, куда подальше?» — «Я?! — тот аж подпрыгнул. — Да я в десанте служил, да у меня черный пояс по боевому каратэ. Я тебя сейчас прямо тут одними ногами запинаю!» И правда, как дернется на Артура. А тот, как его в той же армии в секции бокса учили, не мудрствуя лукаво уклончик от лихой ножонки исполнил, а своей правой рукой слесаришке аккурат боковушку-то и выписал. Тот бряк на пол — и без движения. Что такое? Сотрясение мозга и перелом челюсти. А у слесаришки того злополучного свой человечек в РУВД имелся. И что? Присудили Артуру два года условно. Так опять же подвезло. Товарищ Горбачев, разрушая страну Советов, свою амнистию учинил, чтобы, наверное, всю нечисть, как джинна из бутылки, выпустить.

Ну а третий срок — это уж просто анекдот, впору какому-нибудь хохмачу со сцены вещать. Всего-то делов было: приобрел Артур ножичек. И не у какого-то там подпольного торговца, а в красочном, цивильном ларьке. Стал его с собой носить. А ради чего же еще деньги тратить? Такая штука, как нож, шофера, да и вообще мужика, всегда может выручить: где-то что-то отрезать, вскрыть, завинтить, — да мало ли какая нужда объявится?!

И вот как-то сидел он, ждал приятеля. Скучно стало, вышел из машины, пошел сигарет купить. Вдруг пьянчуга привязался да и не отлипает ни в какую. А тут еще наряд подошел: «Кто такие? Документы!» Все вроде в порядке — паспорт, водительское удостоверение, что еще надо? Пьянчугу, ясный пень, упаковывают. Ревеня отпускают. И вдруг один, молодой, по карманам решил похлопать. Ну так уж, для проформы Хоп! А здесь что-то есть! Э, брат, да это холодное оружие. Да вы что, мужики, вон этого оружия полные витрины; мой-то еще, считай, перочинный, сувенирного, скажем, образца, а можно ведь такой тесак купить, что любого медведя до хребта пропорет. Это, лыбятся, не наше дело, пошли.

Пришли в ментовскую. Артура с ходу — в клетку. Да вы что, в Бога-то верите? У меня ж там и точило у поребрика брошено! Дайте хоть домой позвонить или, если куда отправлять надумаете, так вот ключи возьмите, бабе моей передадите. Реакция — ноль

Через час дежурный выпускает, за собой ведет. Сели у его столика. Так, говорит, хочешь два года схлопотать? Да за что? Забери ты себе этот ножик, да я тебе еще и в придачу чего-нибудь отгружу. Вот и я к тому же: видишь протокол, бери, читай и подписывай. После этого я тебя отпускаю. А утром, до девяти утра, понял, не позже, принесешь двести баксов. Придешь, я при тебе эту штуковину разрываю. Нет — пеняй на себя.

Хорошо, начальник, отвечает Ревень, будь по-твоему: виноват, значит, надо исправляться. Все будет исполнено. Тотчас ему аусвайс и прочие причиндалы вернули и отпустили на все четыре стороны.

Вышел Артур на волю, дошел до метро, купил поллитровку, вернулся домой, выпил да и подумал: а чего я ему, гниде, такие деньги-то потащу? За них, считай, ремонт ходовой части можно выполнить, а я запросто так стану раздавать, будто с дочкой миллионера вожжаюсь? Нет, ребя, в этот кон ваша авантюра не пролезет!

Ну не пошел, а кто в выгоде-то остался? Через два дня повесткой вызвали. И — та же опера: год условно.

Последние годы Ревень по-разному представлял себе встречу с бандюками. Еще в начале девяностых он был решительно уверен в том, что если не отобьется сам, то призовет ребят из автоколонны и вместе они разметают с легкими телесными повреждениями любые блатные команды. Да ведь раньше так и происходило. Когда он работал, к примеру, на «Татре», а к нему «синяки», что сутками около пивнушек толкутся, из-за какой-то ерунды привязались, так он только шепнул мужикам — они тотчас встрепенулись: пять машин, в кабину — по три, подлетели, как пчелы из улья накрошились, забулдыг обступили; так те только увидели, что эти бойцы в комбинезонах да с монтировками, экстерном все уразумели, повинились и зареклись на перспективу к Артуру более не цепляться.

Ну а пару раз Ревень и сам за других подобным манером впрягался. И кстати, также все без потасовки улаживали: популярно объясняли людям, что мы своих ребят в обиду не дадим, а если пяти машин не хватит, так мы пятьдесят подтянем, а это уже сто пятьдесят мужиков, да у каждого в лучшем случае по монтировке.

К середине девяностых всенародно избранное руководство страны, о которой еще недавно пели как о нерушимой и непобедимой сверхдержаве, продолжало стратегически обозначать реформами такую ситуацию, которая обрекала всю трудовую жизнь страны, а в том числе и автобусного парка, в котором десять лет довольно беззаботно чувствовал себя Артур, на безнадежное вырождение. Последовавшие разруха и нищета разметали большинство друзей Ревеня. По горло насмотрелся он драм и трагедий, происходивших с разными, все менее далекими от него людьми. Уверенность Артура в убедительной победе над возможными врагами поменялась на нежелание связываться с агрессивными хищниками, именующими себя братвой.

К концу века Ревень стал испытывать панический ужас при любом намеке на столкновение с криминальными личностями. Он старался не выдавать своих чувств, особенно перед близкими, но сам частенько проигрывал возможные сценарии и, признаться, не видел себя в роли героя-победителя. Он считал, что подобную бесконтрольную власть присвоили себе в семнадцатом году комиссары, чекисты, энкавэдэшники и прочие беспредельщики — они также вторгались в чужие дома, разворовывали ценности, убивали хозяев, уводили жен. Да и бабы, наверное, в те времена старались выйти замуж за влиятельного коммунарика, чтобы оградить себя от бед и лишений магическим кругом приобщения к власти.

Может быть, поэтому, когда однажды его десятилетняя «пятерка», на которой он зарабатывал незаконным, как считали новые хозяева жизни, извозом, то есть юридически никак не оформив свое достаточно скромное дело, на приличной скорости влепилась в вишневый «мерс», Артур счел свою участь предрешенной, хотя и понимал, что эта авария была подстроена обладателями иномарки.

Все было сделано очень просто, но совершенно неожиданно для Ревеня. Причем не столько по действиям основных, как он считал, виновников ДТП, сколько по их затаенным намерениям, которые оказались для Артура роковыми и губительными.

Печальная история началась с того, что Ревень не пустил иномарку в свой ряд у переезда через железнодорожные пути в районе станции «Новая Деревня». Это, конечно, поставило «мерс» в неловкое и рискованное положение, сделав его помехой для встречных машин, рванувших из-за поднявшегося шлагбаума. Артур же рассудил, что лихачи должны были иметь это в виду, раз уж помчались к семафору по встречной полосе. При этом, уверенно двигаясь в своем законном ряду, Ревень ощущал себя прежним водителем мощной «Татры».

Артур благополучно пересек рельсы, в том смысле что в него не запустили гранату и не прошили автоматной очередью. Он улыбался: дурачье зеленое, тачек себе нахватали на халявные бабки и возомнили себя крутыми — круче некуда! Шалишь, земеля! Мы еще тоже кое-чего стоим! Вот выйду, если что, с железной трубой, что у меня на всякий случай слева у кресла покоится, да так изрубцую, что и до реанимации не довезут! А там пусть сажают — хватит, скажу, натерпелся я этих блатных ребятишек!

Так, куражась, Ревень переехал первый мост через Черную речку, у перекрестка повернул налево, оставил позади второй мост и выехал на Ланское шоссе. Здесь он удачно попал в «зеленую волну», набрал скорость и, поравнявшись с кинотеатром «Максим», отметил на спидометре приближение к сотне.

Следом за Артуром шла «шестерка». Неожиданно из-за нее вынырнул знакомый вишневый «мерс», поравнялся с «пятеркой» Ревеня, обогнал, вышел в его правый ряд и вдруг резко затормозил. Вот этого-то никак и не ожидал Артур. Он утопил педаль тормоза — раздался визг от трения дисков о колодки, но машину все несло и несло вперед.

Самое скверное тут было то, что удар, нанесенный ВАЗом, пришелся могучему немцу аккурат в его представительную задницу, поэтому для ГАИ вина Ревеня в этом деле была, конечно, неоспоримой.

Взбесившемуся бедолаге «жигуленку» оказалось мало того, что он натворил с первого, столь неуместно точного удара, так он еще пару раз отскакивал и вновь таранил помятую, но все еще величественную зарубежную корму. Безусловно, это выглядело неправдоподобно нагло, так, будто водитель «пятерки» преднамеренно испытывал свою судьбу.

Откатившись на своей деформированной машине назад в последний раз, Ревень замер в кабине, представляя, как бы все удачно сложилось, если бы его в данный момент здесь вовсе не существовало. Может быть, переползти на заднее сиденье и там ловко спрятаться? А лучше всего открыть заднюю дверь, незримо и неслышно выскользнуть из салона и исчезнуть. Действительно, мало ли кто залез в его тачку и учинил аварию? Самым же, наверное, безболезненным и для него, и для его горемычной семьи было бы разбиться всмятку, чтобы останки вырезали автогеном. Вот тогда бы уже ничего не ожидало «после», а все бы остановилось на «до».

Обитатели «трехсотого» тоже не спешили вылезать. Может быть, они ждали, когда полуживой от страха водила ВАЗа сам подползет к ним и, мелко подрагивая от страха, начнет молить о пощаде? Эх, сейчас бы что-нибудь огнестрельное. Когда-то ведь Артур неплохо выбивал мишени. А лучше всего превратиться в ребенка и вернуться туда, где совсем молодая, непьющая мама, отец, детство…

Когда из «мерса» все же вывалились два здоровяка, Ревень уже не мог четко определить свои ощущения: испугался ли он или счел все происходящее уже к себе не относящимся, а словно бы посторонним. Возможно, он подумал, что вряд ли эти хлопцы станут его бить и истязать тут же, на проезжей части, у всех на глазах, как о подобных случаях рассказывали якобы очевидцы. Да нет же, вид у ребят оказался вполне приличный. Они, наверное, преуспевающие коммерсанты и поднялись на опте или биржевых операциях, а не на пролитой кровушке. Была вроде бы в этих крепышах некая гарантия спокойного, человеческого разговора. Ну а что? ГАИ вызовем: примчатся, запишут, промерят — Бог даст, отделаюсь двумя-тремя лимонами…

Потерпевшие (а как их теперь еще назовешь?) вели себя спокойно, но уверенно, встали вплотную к ошарашенному владельцу «пятерки» и, сунув руки в карманы, не мигая смотрели в его настороженные глаза. Тот из них, что поменьше (хотя тоже под два метра!) и отзывался в разговоре со вторым на кличку Весло, начал удивительно тихим и каким-то доверительным голосом объяснять Артуру его вину и очевидные последствия и вел свою речь столь убедительно, что Ревеню ничего не оставалось, как уныло соглашаться.

Получалось, что Артур их непоправимо и — кто спорит! — незаслуженно подвел: они ведь как раз ехали оформлять продажу своей дорогостоящей (для Ревеня) машины. Но кто ж ее теперь в таком виде возьмет? А ведь люди-то уже рассчитывали на этот «мерс», да и задаток дали, который, кстати, уже истрачен. Теперь у покупателей сорвутся собственные планы, поскольку они не смогут поехать в нужное место на вишневой точиле и, соответственно, тоже попадут на деньги. Ты хоть понимаешь, земляк, сколько людей из-за твоего лихачества окажется перегружено никому не нужными головняками? А вишневый «мерзавец»-то ведь взят ими по доверке, и они за него полностью отвечают. Ты думаешь, владелец свою тачку в таком виде примет? Никогда! Значит, они ему должны вернуть полную стоимость машины плюс его комиссионные за возникшие заморочки. И сколько это на круг выходит? А всего-то было делов — грамотно ездить!

Второй крепыш, откликавшийся на прозвище Трейлер, все это время цедил ругательства, зажигательно хихикал и называл все более суровые суммы, поскольку выполнял, очевидно, роль живого калькулятора.

Если проблема ДТП не будет решена сегодня, объяснил Весло, то завтра она затронет значительно более широкий круг лиц и, естественно, потребуется куда больше денег, чтобы добиться удовлетворяющего всех исхода. Даже не знаем, как тебе помочь.

— Давайте вызовем ГАИ? — Ревень все-таки решился предложить, возможно, уже неуместное решение и, воспаряя от посетившей его наглости, не мог остановиться. — Пусть будет как положено. Если менты решат, что я виноват, — подавайте на меня в суд, а на суде определят, сколько я вам должен.

После этих слов бугаи посмотрели на Артура, как на мертвеца, сунули ему в руки документы на «мерс» и ключи от зажигания и собрались уходить: все, друг, прощай! Считай, что ты сам себе подписал приговор. Да почему же так?! Да потому, что какой же уважающий себя затусованный пацан, а тем более в понятиях, станет обращаться в ментуру? Ты хоть представляешь себе, как тебя вместе с семьей увезут в лабораторию и сколько времени там над вами будут изгиляться?

Артур понял, что попал в дурацкое положение, при котором вынужден просить о защите и помощи тех, кто его, собственного говоря, и подставил. Он попытался их остановить — они вроде бы согласились — и спросил: как бы они посоветовали ему правильно поступить?

Расклад обладателей «мерса» получался чуть ли не более выгодным для Ревеня, чем для них самих. Оказывается, у одного из них есть дальняя очень древняя родственница, которая имеет достойный дом в области. А вдруг ему удастся уговорить ее перебраться в город? Если да, то они смогут перевезти Ревеня с семьей на ее участок, а их квартиру предложить хозяину «трехсотого», который, чем черт не шутит, возможно, и согласится на такой вариант. Ну а что тебе, мужик, в области не пожить? Там — экология, грибы-ягоды, рыбалка. Стрелять умеешь? Будешь охотиться. Да мы тебе и ружье дадим, и сами на охоту будем приезжать. Давай соглашайся, это последнее, что мы тебе можем предложить.

Рассуждая о своей ситуации, Ревень пытался ответить на вопрос: что может определить его решение, которое он вроде бы еще вправе принять, — здравый смысл или страх перед бандитами? Если бы они не собирались ему ничего отдавать взамен квартиры, то наверняка и не предлагали бы, а увезли в лес и там зверски замучили. Но они же предлагают обмен? Или это коварный обман?..

Глава 18. Шея

Пытаясь понять, что заставляет меня заниматься этим делом, я неизменно захожу в тупик, упираюсь в непроходимость мыслей и обстоятельств, теряюсь в комбинациях чувств и воспоминаний. Пишу «заставляет», потому что разве совершил бы я хоть раз то, что совершил, имея волю противиться силе, направляющей меня по одному-единственному пути, любые отклонения от которого — обман, ловушка, чтобы еще раз доказать мне: не покориться — невозможно! Так, сдерживая свои движения в направлении к ужасному результату, оказывается, я лишь разжигаю в себе огонь, который брался затушить. И наоборот — якобы поддаваясь пороку, чтобы в последний момент вывернуть шею из его петли, я на самом деле нарушаю баланс в пользу своего уродства настолько, что выровнять его оказывается невозможно, и я качусь по ледяному склону, замирая от радости скольжения (какой это восторг!), страшась разбиться о неизвестность там, в черноте ночи, над изменчивым перламутром озера моей гибели (гибель — она так нежданна, так неизбежна! — не жду ее, знаю — для нее уже выбрано безвестное мне время). Не имея сил и ловкости удержаться (за что?), тем более, что чем дальше, тем больше скорость, и то, что могло задержать, спасти, осталось за спиной, а то, что встречается на пути, — бессильно помочь мне остановить падение.

Я полюбил прогулки, преодолевая порой значительные расстояния. Пока я иду, я некоторым образом покидаю свою оболочку, переносясь в самые неожиданные места. Оттого, думаю, вид мой несколько странен, и оттого я не замечаю порой встреченного знакомого.

Шея (ах, эта тонкая, дивная, точеная, как мрамор, непревзойденная, в сравнении с другими участками тела, юная шея!) пленит меня. Я — бессилен. Она — нечто обособленное от человека, пребывающее уже словно бы вне его, имеющее свой пульс (как бьется он под руками!), лишающее меня всем совершенством своим, желанностью последних сил. Я немею, рассыпаюсь, как шарики ртути, с тем чтобы внезапно соединиться вновь в шар, ком, орех, ядро. Не знаю, не жду, когда произойдет превращение мое, когда дьявол заставит меня наброситься на ангела, но, преобразившись, выполняю предначертанное.

Красота. Нежность. Недосягаемость. Непостижимость. Мечта. Фантазия. Реальность. Где я? Шея, шея, шея! Что?! Это — все? Раскаяние. Бегство.

Когда жертва моя (труп, произнеси: труп!) неподвижна — не всхлипывает, не стонет (я знаю, что не издаст ни звука, но вслушиваюсь) — и положение ее таково, что я не вижу лица, я обязательно загляну в него, хотя знаю, что оно потом будет сниться мне, являясь в кошмарах. Затем я обхвачу руками остуженную смертью голову и зарыдаю, сотрясаясь и доводя себя до исступления, до помутнения рассудка, а после отпущу голову и удалюсь, повторяя: «Так лучше… Так лучше…»

Глава 19. Ночная разборка

Соскочив с борта тонущей подводной лодки на набережную, Саша и Ваня, схватив за руки Наташку, не сговариваясь и не оглядываясь, словно наперегонки, метнулись к припаркованной белой «девятке». Ребята успели заметить лишь то, что причиной катастрофы стал корабль-ресторан «Норд», на всех парусах впилившийся в борт дремавшей на швартовых «Косатке».

Кумиров-младший, кажется, еще никогда не запускал двигатель столь быстро. К месту столкновения откуда-то уже мчались, оповещая о себе сиренами, машины врачей и пожарных, а из отделения милиции, расположенного почти напротив протараненного ресторана, выскакивали милиционеры.

Недавние посетители заведения и ночные прохожие толпились на набережной, глазея на эффектное представление.

Саша направил машину к мосту Лейтенанта Шмидта, который, по счастью, уже оказался сведен. С моста он повернул направо по набережной, еще недавно носившей имя Красного Флота, а нынче переименованной в Английскую.

Промчавшись вдоль Невы, Кумиров повернул влево, пронесся через мост, еще раз свернул направо, еще раз налево и вновь направо, где, запрыгав по неухоженной набережной, заподозрил, что пассажиры автомобиля, который неотвязно следует за ними от самого ресторана, вряд ли хотят им пожелать спокойной ночи.

Через мгновение машина, а ею оказалась помятая «бээмвуха», обошла «Ниву» слева и отчаянно подрезала ей путь, нагло подставив правое переднее крыло, уже травмированное — при исполнении, как видно, подобного маневра. Лица пассажиров за тонированными стеклами были неразличимы, но вот стекла приспустились, и ребята увидели ряхи своих недавних супостатов из плавучего и, наверное, уже затонувшего ресторана. Лица братков расплывались в улыбках — встреча явно обещала им какие-то удовольствия.

Саша лихорадочно перебирал различные варианты своего дальнейшего поведения. Можно заблокировать двери и ни при каких обстоятельствах не покидать машину, а самому вызвать по трубке милицию или службу безопасности из отцовской фирмы, при этом надеясь, что их не взорвут или не выволокут через разбитые стекла. Можно попытаться убежать, но если догонят, то чем все это может окончиться? Ваня в это время что-то быстро начеркал на сигаретной пачке и сунул ее Кумирову.

— Вылазьте, петушки, базар есть! — Слизняк покачивал из стороны в сторону головой, производя впечатление пьяного, из последних сил борющегося с алкогольной дремой.

— Что вам надо? — Саша отпрянул внутрь салона. — Вы же человека зарезали! Уезжайте, пока вас не повинтили!

— Ты, сосок, за нас не переживай! — Хомут говорил мягким, каким-то перинным голосом. — Вы хоть въезжаете, на кого руку подняли?

— Вылазьте из точила, а то мы вас в салоне на ремни порежем! — Тесак довольно приветливо заглянул внутрь машины.

Молодые люди вышли на мостовую. Вслед за ними предстала перед бандитами и Наташа. Тесак смерил Бросову взглядом:

— Прыгай в машину, сейчас отрабатывать будешь!

— Это моя девушка! — слишком громко для ночного города воскликнул Кумиров. — Оставьте ее в покое. С нами разбирайтесь!

Не успели Сашины слова растаять в туманном воздухе, как Хомут резко хлестнул его по щеке — хлестнул вроде бы небрежно, но юноша от этого удара провернулся вокруг своей оси и, приложившись спиной о корпус «Нивы», упал на асфальт. После этого Наташа покорно поместилась в «БМВ».

— Запорю, гады! — закричал вдруг Ваня и направил на Хомута, как самого мощного из всей банды, длинную отвертку.

— Сказал — делай! — Хомут вперевалку подошел к Ремневу. — Ну что, сопля гребаная, слабо? Да ты сам, как кровь увидишь, от страха обоссышься!

Ваня представил себе, что же произойдет, если он действительно пырнет этого гиганта? Да ему это как слону дробина — такого надо ломом таранить! А дальше? Они его убьют? Наверняка. Юноша опустил отвертку и тотчас получил удар по уху, от которого только что спикировал на асфальт его друг. Ремнев провалился в никуда, а когда очухался, то увидел перед собой радостное лицо Слизняка.

— Ты, гондон, за свой гнилой базар тоже с нами поедешь, заложником будешь! — Бандит потряс перед лицом Ремнева кулаком, который вдруг бросил вперед и ударил юношу по губам, отчего те лопнули, и Ваня ощутил во рту соленый вкус крови.

Саша тоже пришел в себя и со страхом смотрел на бандитов. Тесак присел рядом с ним на корточки и дружески посмотрел в глаза:

— Бабу трахнем и выкинем, а кореша твоего прибережем, пока ты нам пять тонн баксов не притаранишь. Негде взять: точило продай, почку сними — врачами обеспечим. Думай, голова! Ждем сутки, предел — еще двенадцать часов. Потом включаем счетчик. Дернешься в ментуру — кончим всех! Вот тебе визитка: по этому адресу привезешь бабки и получишь своего дружбана: мы пока, так и быть, потерпим.

Кумиров был готов умереть со стыда, но его охватила столь непосильная жуть перед этими злодеями, что даже чуть не прослабило. Больше он никогда не сможет посмотреть в глаза Наташке или пожать Ванькину лапу — все; он трус и подлец, и нет отныне на свете более ничтожного создания, чем Александр Кумиров. Но что же делать, как быть, если от ужаса весь трясешься и даже слова не можешь произнести: вот что значит столкнуться с настоящими хищниками! Саша жалко что-то промямлил и сел в машину.

«БМВ» уже умчалась, а Кумиров был вес еще не в состоянии управлять машиной. Он решил покурить, чтобы успокоить нервы, сунул руку в карман, достал пачку «ЛМ» и вспомнил, что Ваня на ней что-то нацарапал. Саша зажег в салоне свет и стал вертеть пачку, на одной из поверхностей которой вскоре прочитал: «Софья Тарасовна Морошкина, милиционер, поможет». Далее следовали два телефона, очевидно рабочий и домашний.

— Боже мой! — удивился и обрадовался Кумиров. — Да это же тетя Соня — одноклассница отца!

Глава 20. Последний трамвай

— Циклоп, ты чего, сегодня ничего еще не жрал, что ли? — Махлаткин с нарочитым изумлением отпрянул от Нетакова, которого сам только что угостил сосиской в тесте, купленной в ларьке напротив метро «Пионерская». Задумав новую шутку, Коля доверительно шепнул жадно жующему Денису в его плотное, как оладья, ухо: — А ты в бандиты пойдешь?

— Еды не будет — пойду, но чтобы на реальную работу — киллером хочу стать, авторитетом. — Нетаков продолжал есть, иногда осматривая выпечку, словно любуясь и запечатлевая ее вид на будущее голодное время.

— Возьми-ка паспорт моей бабули, подержи у себя, мы потом за него денег попросим, когда она спохватится. — Махлаткин засмеялся и вытащил что-то из кармана. — Я с тобой поделюсь, и ты себе на эти деньги глаз стеклянный купишь, а то что ты как урод какой-то ходишь. Как ты в барыг целиться-то будешь? Один глаз закроешь. А второй вытек давно — смотри промахнешься, так денег не заплатят.

Колька сунул Денису в карман брюк завернутый в целлофан документ и достал сигареты. Вообще, Махлаткин был и добрый, и злой: когда как. Многие из-за внезапных перемен в настроении считали его чокнутым и старались держаться подальше, потому что никогда не знали, чего от него в следующую секунду ожидать. Денис Нетаков обычно терпел Колькины выходки, потому что тот ему часто помогал: и едой, и куревом, и даже деньгами. Другое дело, каким путем Лохматка все это добывал: во всяком случае, Денису такой промысел не правился. А что касалось Колькиных шуток, хотя бы и над одноглазостью Дениса, то другие шутили еще злее, а Махлаткин, может быть, где-то и всерьез готов был помочь Нетакову поставить на место потерянного глаза какой-нибудь протез.

Вот уже лет пять, как Денис стал Циклопом, а все вышло из-за его безнадзорности. Болтался как-то по линиям, когда Ленин с Шаманкой да с собутыльниками дома кровавую бойню устроили, ну его и заловили какие-то фраера и усыпили сонной тряпкой, а когда очухался на берегу Смоленки — что-то не так: ай, боль какая! А глаза-то и нету!

— Хватит жрать, Циклоп, пошли к парку, а то опоздаем. — Колька сунул Денису в рот сигарету и пододвинулся вплотную, не вынимая своей сигареты изо рта. — Да не чешись ты, мудило, а то твои вши на меня перепрыгнут! Давай прикуривай, и айда!

— Не, Колян, я сегодня — домой. Хочу завтра на заправке поработать, а то жрать совсем нечего. Если на метро не успею, так пешком доберусь. — Денис привычно затянулся и выпустил дым через расширившиеся ноздри. — Инспектор, ну эта, тетя Соня, говорит, вроде Ленина должны скоро выпустить: хоть он Шаманку и грохнул, а следов-то никаких не сыскать. Да ладно, ее все равно не воротишь: хоть с отцом поживу, а то так я вне закона на своей хате ночую.

— Ну давай, Циклоп, греби! — Махлаткин протянул приятелю растопыренную пятерню. — А я пойду над ребятней поприкалываюсь, а потом, может, к Носорогу шлепнусь: он хоть накормит, а то у меня в кармане уже одна мелочевка.

Ребята простились и разошлись в разные стороны: Нетаков направился к переходу через проспект, а Коля пошел к Удельнинскому парку, на ходу высматривая вдоль трамвайных путей знакомые контуры. Так уж повелось, что если ребята застревали на Комендантке, то каждый раз рассеивались между кольцом и двумя встречными остановками и бестолково гадали, с какой стороны может нынче появиться последний трамвай да где он остановится, если вообще соизволит это сделать. Фары могли озарить пространство под мостом — значит, транспорт движется со стороны Выборгского района от Светлановской площади. Свечение с противоположной стороны означало приближение состава из недр Приморского района. Впрочем, трамвай мог вынырнуть и от кольца, что располагалось напротив Удельнинского парка, посредине между метро «Пионерская» и железнодорожным мостом. Причем в этом случае транспорт мог уйти в любом из двух направлений.

Чтобы наверняка перехватить трамвай, развозивший рабочих, ребята старались подойти к кольцу и уже здесь ожидать решения своей ночной участи. После опознания желанного состава ребятам еще надо было в нем очутиться. Тогда их цель была достигнута и они имели все основания надеяться провести ночь в салоне.

Вагоновожатые, конечно, встречались разные, но многие допускали ребят к ночным странствиям по пустынному городу. Правда, если в салоне находились начальство, люди, жалевшие безнадзор, делали вид, что знать их не знают и даже сурово требовали покинуть вагон. Но это, к счастью, случалось довольно редко, и обычно, опознав своих старших друзей, дети могли дремать под скрип и мерное покачивание одинокого состава до самого утра.

Сегодня ночью ребят собралось человек десять. Было довольно холодно, и они очень надеялись, что трамвай спасет их от необходимости мерзнуть в подвалах или дубеть от стужи в картонных коробках на рынке. Когда кто-то начинал ныть, что, мол, никакого трамвая уже не будет, Колька Махлаткин юморил и так высмеивал нытика, что тот сам начинал хохотать и высматривать долгожданный свет.

Олег Ревень отчего-то был нынче грустный и молчаливый, курил и не реагировал на Колькины примочки. Правда, он оказался самым зорким и первым угадал появление трамвая.

— Ребята, вон он! — закричал Олег и воткнул палец в темноту навстречу неопределенному мерцанию, обозначившемуся под железнодорожным мостом. — Надо его тормознуть!

— У Ревуна глюки пошли! Смотри-ка, ты стал лучше Циклопа видеть! — Махлаткин захохотал и прижался к Любке Бросовой. — Слышь, Проводница, ты колесами не богата?

— Давайте Мутанта на рельсы поставим — водила точно тормознет! — Никита Бросов схватил Костю Кумирова за воротник и потащил к насыпи.

— Лохматка, ты сегодня, что, мало кайфа словил? — Люба с удивлением посмотрела на Колю.

— Вы не буяньте, а то он не остановится! — Олег продолжал наблюдать за увеличивающимся световым пятном, ползущим по трамвайной линии.

— Пусти, долбень! — Костя отчаянно махал руками и извивался, пытаясь освободиться из крепких рук Мертвеца, но тот с гоготом продолжал волочить его между рельсов.

— Любка, улыбнись ему — он стопудово тормознет! — Махлаткин стал на шпалах дрыгать ногами и мять руками свои несуществующие груди. — Тоси-боси! Мужской балет!

— Настя, ты меня уже задолбала! — Люба подбежала к Ремневой и рванула ее за рукав. Настя без всякого выражения на лице развернулась от резкого движения Бросовой и снова застыла. — Стой рядом, а то останешься здесь — тебя маньяки снасилуют или людоед сожрет! Никита, я ж тебе говорила, не давай ей столько колес — видишь, как ее заморозило!

— Да она просто мужика хочет! — Бросов, не поворачиваясь к сестре, заканчивал расправу над Костей. Он сильно ударил Кумирова в живот — мальчик согнулся и захрипел. — И ни шагу отсюда, а то яйца оторву, если их у тебя еще в дурдоме не оторвали!

— Да я ему их давно дверью отщемил и рыбкам скормил! — Махлаткин подскочил сзади и дал Косте хлесткого пинка. — Если трамвай мимо проскочит, давай его к рельсам привяжем, пусть ночует здесь, как партизан Герман!

— Трамвай! Трамвай! — слились в хор детские голоса, перемежая мат с восторженными восклицаниями. — Сойдите с рельс, мудилы! Под колеса не упадите, мать вашу!

Трамвай двигался сверху вниз и, вопреки чаяниям детей, набирал скорость. Огненный подсолнух света плыл словно бы впереди состава и, ослепив ребят, лишал их возможности разглядеть водителя за бликующим стеклом. Неужели он не остановится? Неужели водитель их не видит? Может быть, он очень устал? Может быть, пьяный? Может быть, заснул?

— Дядя водитель, стой! Мужик! Алло! Не уезжай! — Детские осипшие, хрипловатые голоса аукались в ночном парке, их лица пристально вглядывались в уютно освещенное нутро салона, где сидели люди в оранжевой униформе. Кто-то спал, кто-то читал, кто-то показывал ребятам безымянный палец.

Все еще не желая смириться со своей неудачей, ребята, кто как мог, побежали вслед за трамваем.

На бегу, тяжело дыша, дети гадали о возможных причинах столь досадного облома: отказали тормоза, шутка, новый водитель? Они не могли долго гнаться за продинамившим их трамваем и уже метров через пятьдесят один за другим переходили на ходьбу. При этом большинство из них яростно материлось, совершенно не стесняясь друг друга, как это обычно делали их родители и близкие, друзья — почти все, с кем им выпала судьба жить и общаться.

— Пошли в говнюшник! — крикнул, закуривая на ходу сигарету, Махлаткин. — Там хоть тепло — не околеем! Мутант, не дрейфь, мы тебя там в говне не утопим. Ты теперь — свой парень.

— До чего я дура, что с вами, малолетками, сегодня связалась! — Люба продолжала толкать перед собой окаменевшую Настю. — Сейчас проголосую мотор и напрошусь к кому-нибудь на ночь или чтобы до центра подбросили, там кого-нибудь сниму. Не-а, я без Насти не поеду! Надо так сговориться, чтобы нас потом к маме Ангелине свезли.

— К этой своднице? Сколько ты ей с каждого клиента отстегиваешь? — Никита хрипел и захлебывался кашлем: в детстве он страдал астмой и с тех пор совершенно не переносил бега.

— А что за говнюшник? Чего там? — Кумиров, только сегодня попавший в компанию безнадзора, еще ни разу не был в знаменитом на всю Комендань прибежище детей и взрослых, оставшихся без крова. — Все гадят, что ли?

— Да наподобие того — не продохнуть! — Ревень посмотрел на Костю и удивился, что может смущать это чудовище? Да нет, жалко его, конечно, к нему, в общем-то, и привыкнуть можно, но по первости от такой рожи можно на всю жизнь онеметь. — Не бзди, там главное, чтобы ты с кем-то был. Ну три-четыре пацана. Тогда — не страшно. А если один, так взрослые бомжары могут похитить и сожрать. Они там тоже тусуются. Ну чуть подальше. У них — свое логово, а у нас — свое.

— Короче, Мутант, там — канализация. — Махлаткин оплел голову Кумирова клубами дыма и улыбнулся. — В люк спускаешься, под землю, трубу находишь, ложишься на нее, как на бабу, обнимаешь и спишь. Главное — тепло, не замерзнешь. Не подохнешь, понимаешь? А что тебе еще надо? А подохнешь, так мы тебя заспиртуем и в музей продадим. Вот бабок-то у нас будет!

— Пацаны! Мы поехали! — Любка действительно остановила какой-то «жигуль», покумекала с водилой, запихнула в заднюю дверь Настю, сама устроилась впереди, хлопнула дверью и помахала оставшимся.

Махлаткин развернулся в сторону отъезжающей машины ягодицами и издал громкий звук, похожий на стук дятла о ствол дерева. Ребят обдало угарным выхлопом, и они вразнобой заматерились.

Глава 21. Ситуация на Васильевском острове

«Скорая» с воем помчалась по набережной вниз по Неве, свернула после Горного института направо, а на пересечении линии с Большим проспектом — налево.

— В дежурную? — то ли спросил, то ли подумал Весовой, отметив про себя неприятный запах, пропитавший микроавтобус.

— Да, — растянуто подтвердил паренек Павлухиных лет слова мужчины в морской форме. — Там хорошие хирурги.

— А-а-а… — Стас издал неопределенный звук и посмотрел на своего юного коллегу, по-прежнему удивляясь про себя дурному запаху: не мертвецов же они здесь перевозят?

— Станислав Егорович, это ведь — ерунда, правда? — спросил лежащий на носилках Павел.

— Да, конечно, сынок. — Весовой сам не ожидал сорвавшегося с языка обращения. — Как разрезал, так и зашьют. Ну шрам останется. А что для мужчины шрам? Я полагаю, только заслуга. Правда?

Интонация Стаса вызывала на разговор санитара, требовала от него поддержки.

— В принципе — да, — согласился санитар.

«Скорая» затормозила перед опущенным шлагбаумом. Тот, подрагивая, словно в замедленной съемке, поднялся градусов на сорок пять, машина въехала во двор, пересекла его и остановилась около отделения хирургии.

— Я схожу за каталкой? — Санитар внимательно посмотрел на Стаса сонными глазами. — Или вы мне поможете занести вашего сына внутрь?

— Я готов! — встрепенулся Стас, отключив все посторонние мысли. — Так же, как грузили?

— Да. — Юноша отозвался затылком, поскольку уже покидал автобус. — Только в обратном порядке.

Врач сразу устремился внутрь здания, а они выкатили носилки с еще более побледневшим Павлом наружу. Санитар встал впереди.

— Хотите, донесем до лифта? — предложил санитар, и Стас отметил, что со спины уши молодого человека в халате похожи на очень большие глаза.

— Конечно. Как вас зовут? — Весовой обратил внимание, что запах, замеченный им еще в машине, продолжает его преследовать и на улице. — Неужели так несет от этого заспанного санитара?

— Борис, — представился впереди идущий и распахнул дверь в приемное отделение.

— Станислав Егорович, вы что-нибудь слышали о киллере по кличке Скунс? — приподнял голову Павел.

— Слышал, и немало, — откликнулся Весовой. — Честно тебе признаюсь — даже не знаю, чему во всех легендах про этого человека-оборотня и верить. По крайней мере, мне столько раз сообщали о его смерти, что этих известий хватило бы на целый взвод. А он, оказывается, снова всплывает и опять кого-то крошит.

— А это правда, что он никого из свидетелей не оставляет в живых? — Морошкин смотрел на Весового снизу и различал лишь уже посиневший со времени утреннего бритья подбородок.

— Здесь, мне кажется, дело обстоит не совсем так. У меня сложилось впечатление, что он старается все сдирижировать таким образом, чтобы люди, которые соберутся в месте проведения акции, в любом случае подлежали ликвидации. — Если бы Станислав мог пойти на большую откровенность, то, пожалуй, сознался бы в том, что не раз прикидывал возможность встречи со Скунсом и был бы не прочь с ним поработать. — Ну, то есть берет на себя роль не банального убийцы, а в каком-то смысле — орудия провидения.

— А он действительно умеет предвидеть все нюансы и все, что ни случится, даже самые фантастические случайности, использует в своих интересах? — Павел попытался глянуть на свой перевязанный живот, очевидно сетуя, что оказался не способен просчитать действия бандита. — Ведь именно из-за этого никто не может подстроить ему ловушку?

— Да, об этом сложено немало песен. Говорят, когда он за стол садится, то сразу прикидывает все плюсы и минусы на случай непредвиденной свары. Например, если перед ним лежит вилка, то он оценивает, как по ней ударить, чтобы она могла принести ущерб противнику. Сидит на стуле и прикидывает, как вместе с ним упасть, чтобы следом ногами стол через себя перебросить. Ну и так далее. Словом — компьютер, а не человек.

— Мне тут еще прогнали такую телегу, что этот Скунс, мол, и в самом деле не человек, а экспериментальная модель. — Пальцы юноши сплелись на груди; он, конечно, очень переживал за свое будущее и скорее всего расспросами об убийце со странной кличкой просто отвлекал себя от ужасных мыслей. — Не то оживленный мертвец, запрограммированный учеными, не то полуробот с электроникой вместо мозгов.

— Ой, да в городе сейчас полно всяких маньяков! — воскликнул санитар неожиданно юным для его лет голосом. — Сгружайте, Станислав Егорович, вашего сынулю. Дальше я сам покачу.

— Понял, Борис. — Стас плавно, повторяя заученные движения санитара, переправил юношу на каталку. — Вот так, брат! Давай там, держись! Я тебя здесь подожду. Может быть, вместе по домам поедем?

— Да не беспокойтесь вы, ничего с ним не произойдет! — странным образом оборвал Весового Борис и с какой-то непонятной агрессией втолкнул каталку в распахнутый грузовой лифт. — Ой, Корней Иванович, а вы разве сегодня не в морге?

— А ты, Боренька, хотел человечка прямо ко мне везти? Погоди, он еще не отмаялся! — доброжелательно отозвался из кабины малого роста мужчина с неандертальским лицом: его лоб так навис над глазами, что они смотрели по-медвежьи. На Корнее поверх белого халата был надет ватник, а на ногах — валенки с калошами. — Людей-то всех посокращали, вот и приходится трубить многостаночником. Вы, если провожатый, то здесь посидите — наверх не положено.

— Да я знаю, мужики. Вы уж там скажите, чтобы с ним поаккуратнее: парень первый раз в такую историю попал. — Стас остался стоять по другую сторону раздвижной металлической решетки и застекленных дверей, которые с дружеской, как могло показаться, улыбкой закрыл неторопливый служитель морга. — Если там что-то надо, так намекните — все будет, только бы нормально зашили.

— У нас этого не требуется: полис имеется, значит, лечись на здоровье! — совсем уже ласково произнес Корней, голос его при этом постепенно удалялся под скрежет металлических механизмов: лифт, надрывно кряхтя, пополз вверх. — Лучшие хирурги, а получают гроши! Ни бинтов, ни йода! До чего доходит: жмуриков кухонным инструментом обрабатываем!

Слово «кухонным» Корней произнес с ударением на второй слог. Стас отметил, что это, кажется, придало некоторую одомашненность суровой, в общем-то, фразе, и даже представил себе, как мелкий человек со смешным лобастым лицом тужится около заиндевевшего тела со столовым ножом и рыбной вилкой. Фантазируя, он наблюдал за днищем лифта, но вскоре в поле его зрения остался лишь черный шланг, свисающий под кабиной. Весовой отстранился от лифта и подумал, что надо бы позвонить Соне и как-то подготовить ее к случившемуся. Он приблизился к застекленным дверям с табличкой «Мужская травматология» и заглянул внутрь: в коридоре стояло несколько Кроватей с больными, но никого из персонала не было видно. «Отлучились», — подумал Весовой и осторожно, чтобы не побеспокоить травмированных людей, приоткрыл дверь и вступил внутрь. Рядом со входом стоял стол дежурной медсестры, а на нем — телефон. Стас набрал нужный номер, но к аппарату никто не подходил. «Спит, наверное, так сегодня умаялась», — улыбнулся Весовой и положил трубку.

Стас покинул отделение, двинулся по коридору, направился к выходу и вышел во внутренний двор. Оказавшись на улице, он тяжело вздохнул и подумал, не закурить ли, чтобы немного успокоить нервы и собраться с мыслями. Он пошел направо вдоль здания и вышел к парадному подъезду, перед которым на высоком гранитном постаменте высилась небольшая фигура Ленина. «Надо же, до сих пор не сбросили и не украли!» — удивился Весовой.

Ночную тишину вспорол визг тормозов. Весовой вернулся к углу здания и увидел две фигуры, женскую и мужскую, стремящиеся к главному корпусу больницы. В женщине он тотчас узнал Софью, но, смущенный присутствием незнакомого ему спутника, не стал выходить на свет, а постарался остаться незамеченным в темной части двора. Тем не менее мужчина, кажется, все же ощутил какой-то импульс и небрежно, как будто невзначай, посмотрел туда, где старался слиться с кирпичной стеной бывший одноклассник Морошкиной и нынешний коллега ее единственного сына.

— Боже мой, Лев, как же мы его не заметили? Я ведь, дура, знала, что Паша на дежурстве, но мне бы никогда в голову не пришло, что это моего сыночка грузят в «скорую»… — Сонин голос отчетливо разносился по всему двору. В ее руке, словно контрольная лампочка, мерцала сигарета.

— Соня, только, ради Бога, не волнуйтесь! Мы сейчас все узнаем и все сделаем для вашего сына. — Седая, по-боксерски стриженная голова Льва еще раз лениво мотнулась в сторону Весового, и обе фигуры скрылись за углом здания.

— Ну что же, без меня разберутся — чего я буду зря маячить? — кажется, все-таки вслух рассудил Стас и, услышав хлопанье дверей, решил, что ему сейчас самое время покинуть сцену.

Он отделился от стены, и в этот момент вновь хлопнула дверь. Весовой подумал, не связано ли это с передвижениями Морошкиной и ее провожатого, который, кстати, не тот ли тип, что набивался давеча к ней в гости по телефону? Может, все же стоит высунуться и дать ему понять, что Соня не одна и не надо рассчитывать на ее беззащитность. Но если они пришли сюда вдвоем, значит, все у них не так уж и скверно складывается… Ладно, поедет-ка он восвояси, а завтра (то есть сегодня) позвонит Соне и, может быть, даже с ней встретится: во-первых, он просто обязан ее сейчас поддержать, во-вторых, пора ему сознаться однокласснице в том, что он уже не первый день работает в паре с ее сыном.

Причиной хлопанья дверей оказался человек, толкающий груженую каталку. Стас не сразу узнал в нем Корнея и почему-то не сразу сообразил, что юморист в валенках везет тело, обернутое простыней. То ли простыня сбилась, то ли ее не хватило, чтобы укрыть весь труп, но ступни и часть голеней оказались открыты. Весовой остановился и, когда каталка поравнялась с ним, внимательно посмотрел на безжизненные ноги: они были явно старческие, венозные и отекшие.

Вид разросшихся больных ногтей успокоил Стаса: они не могли принадлежать его юному напарнику. Корней, наверное, угадал мысли задумчивого мужчины в морской форме и остановился, явно предоставляя возможность подробно разглядывать зримые части покойника. Он даже закурил и, отхаркнув набежавшую после первых затяжек мокроту, мусолил сигарету во рту, шевеля губами и перекатывая круглый, как яблоко, подбородок.

— Да не твой это сын. Или кто он тебе, племянник? — Работник морга сплюнул себе под ноги и кольнул Весового подвижными глазами, зрачки которых, как можно было различить в бледно-лиловом свете фонаря, постоянно пульсировали. — У этого человечка, как привезли, было ясно — песенка спета, а врачи все канителились. Ныне-то знаешь, как поступают: приезжает «скорая» — больной вам нужен, а не то мы сейчас укольчик хитрый произведем, и, как говорится, комар и тот носа своего под эту ликвидацию не подточит. А человечек покряхтит-поохает пару деньков и — ко мне в дуборезку. Ну а я-то или кто там еще, да хоть и ты, милый человек, — мы-то вроде как и не при делах? Я, скажем, свой долг выполню: потроха ему все на лотке разложу, а что до причины той, самой-то главной, так никто ведь и не докопается. Ну можно, конечно, при особом хотении, да кому оно только нужно? Мне? Тебе? Вот так и получается, что идет, понимаешь, на нашу славянскую популяцию глобальная селекция: кому, стало быть, суждено вступить в третье тысячелетие, а кому дорога туда, как ты ни ершись, напрочь заказана.

— Да ты, брат, философ, — улыбнулся Весовой. — А по виду, пожалуй, и не скажешь, что тебя такие мысли беспокоят. Скажи-ка, от чего сейчас больше всего народ сокращается — из-за водки и наркоты, наверное?

Корней вдруг неожиданно резко сорвал с головы трупа простыню, при этом осыпав пеплом с истлевшей сигареты по-детски изумленное лицо матери одноклассника Весового — Раисы Власовны Кумировой, чье постоянное внимание ко всем друзьям ее сына Стас помнил с самого детства.

— Гопота, шпана какая-то навалилась, избила, ограбила — вот тебе и вся рапсодия! А что он, скажи мне, не мог ей охрану обеспечить?! То-то и оно: пожадничал сынуля для дражайшей мамули лишних сто-двести бачков в месяц выделить на постоянное сопровождение — вот и вся мораль! А она тоже, поди, трещала: мой сыночек, мой богатенький! Сын, понимаешь, миллионер, новый русский, чуть ли не в президенты России метит, а маманю теперь ни за какие бабки оживить не сможет! Вот она, жисть-то! — Корней вперился прыткими глазами в Весового, отбросил сигарету, запахнул желтое лицо умершей и изготовился продолжить свой путь. Он толкнул каталку и стал удаляться, на ходу продолжая негромкую речь: — А мне ее тащить, что, тоже за бесплатно? Тут же все самому приходится вершить: и тела ворочать, и мыть их, и марафетить. Ну деньжонки, правда, на постоянке имеются, не стану зазря врать, — но труд-то какой?! А вонища?! Да разве при такой плюсовой температуре околеванцев убережешь? Киснут, как мороженое! Эх, закопать бы тебя здесь, дорогая мамаша, аккурат у ног Ильича! Тоже, понимаешь, будет тебе Стена плача!

Потеряв Корнея из виду, Стас расслышал его смех, который тоже постепенно стал неразличим. Весовой решил тотчас ехать домой и там, приняв душ, определить свои планы на этот безумный день, сменяющий не менее безумную ночь.

Глава 22. Плата за ночлег

Ночью, когда закрывается метро, а постовые на Московском вокзале становятся придирчивее, на остановке напротив вокзала появляется осанистый мужчина, которого уже вполне можно назвать пожилым. Здешние завсегдатаи кличут его Носорогом. Для клички есть повод — нарост на лбу мужчины в форме заостренной к вершине шишки.

Носорог чувствует себя своим среди обитателей ночного города. Иногда ночные мытари, особенно младшие, обращаются к Носорогу: «дядя Витя». Это происходит в случае просьб, особенно клея «Момент», а еще — ночевок. Сам же дядя Витя приходит на остановку исключительно ради молодого поколения. В его карманах всегда имеются гостинцы для детей: клей «Момент», немного «аптеки», сигареты, даже что-нибудь спиртное. Дети же знают, что если нынче они не успеют на метро и им не повезет на колее удачный вариант, то они вполне могут рассчитывать на своеобразное гостеприимство Носорога: заведет к себе домой, даст «подышать» до «глюков» или попотчует «аптекой», ну а потом…

Квартира дяди Вити — на последнем этаже. Его парадная — во втором дворе здоровенного старого дома на Лиговском. Из его окон видны вокзал и железнодорожные пути. В квартире, даже при закрытых окнах, слышны сирены поездов и их тревожное громыхание. Эти звуки заглушают речь, смех и даже плач детей.

Носорог приглашает к себе домой не всех ребят, а только самых проверенных — тех, которые не подведут. Их у него — человек десять. Две девочки, остальные — мальчики. Причем девочкам, допущенным на ночлег, приходится благодарить хозяина исключительно таким же способом, что и мальчикам.

Когда никто из обычных гостей Носорога не появляется на остановке, ему приходится искать новых друзей. Необходимые в таких случаях знакомства Носорог совершает, по его мнению, очень осторожно и новичков старается не вести в первый раз к себе домой, а увлекает их в парадные, подвалы или на чердаки.

Иногда, никого не дождавшись. Носорог отваживается на обход вокзала. Здесь могут оказаться те, кто еще ничего не знает ни о нем, ни о «Моменте», ни о том, как его придется оплачивать. Обходы вокзала Носорог старается делать быстро, не привлекая к себе внимания милиционеров. Он очень хорошо знает, чем может окончиться его пьянящая охота…

Стоя ночью на трамвайной остановке, Виктор Казимирович с напускной суровостью оглядывает своих соседей: какой только шушеры он здесь не встречал, причисляя, впрочем, и себя самого к тяжким грешникам, обреченным на вечные муки в аду. Неужели не найдется кого-нибудь, пусть даже такой же твари, как он сам или все эти ночные монстры, чтобы лишил их всех столь никчемной, кромешной жизни, а его самого, мерзкого Носорога — в первую очередь.

— Да, пусть убьет меня! — неожиданно для себя вслух, благо еще что негромко, выпалил Сучетоков. Огляделся: твари выкобенивались друг перед другом, смердя и рыгая.

— Господи! — потупил глаза Носорог, хотя следовало бы их воздеть к ночному небу. — Почему я не могу отказаться от содомского греха? За что проклят и скоро ли отойду, чтобы принять заслуженные адские муки?

— Дядь Вить, — послышался сиплый мальчишеский голос. — У тебя чаво есть?

— Есть, Коленька. И подышать, и выпить. — Носорог изобразил свою скверно-сладкую улыбку. — Пойдешь со мной?

— Пойду, дядь Вить, — отозвался Махлаткин.

— Пойдем, сынок, я сегодня один, так я тебя в ванночке помою…

Редкие прохожие могли принять мужчину, бережливо ведущего мальчика за руку, за отца и сына, может быть, даже за деда и внука.

— Дядь Вить! — Махлаткин смотрел прямо перед собой. — А водки сколько можно врезать? Граммов двести дашь? Ну чтоб забрало, а то я сегодня, в натуре, не очень…

— Ты бы взял да сразу, по-мужски, отказался: сегодня — нет, ни в какую. А ты что? Теперь, вообще, непонятно, зачем я с тобой иду? Я бы лучше кого другого снял, кто без капризов. Не все ведь такие, как ты, что человеческой доброты не понимают.

— Да ладно, дядь Вить! — спохватился Махлаткин. — Все! Нет базара! Я ж не против. Только забыться охота. Ну пойми ты меня!

— Пойму, малыш. — Носорог обнял спутника за худенькое тельце. — Теперь как обычно. Отсюда я иду один и жду тебя у двери. Ты пока куришь, а как сигарета кончится — за мной. Только не шуми, а то мало ли что. На, покури.

Виктор Казимирович сунул мальчику сигарету и пошел вперед. Колька с упоением закурил и подумал о том, не грохнуть ли этого стеклореза или, может быть, сдать его каким-нибудь бандюкам, чтобы они с ним сами разобрались, а ему всего лишь его долю заслали.