Год в «Звездолёте».

Аварийные ситуации

Наконец мы переменили обстановку, вернее, она переменилась и стала аварийной.

Сегодня позавтракали поздно и без всякого аппетита. На завтрак были мясные консервы и питательные брикеты — специальный аварийный рацион, калорийность которого снижена на 500 калорий по сравнению с обычной. Горячей пищи нет. Запиваем консервы водой и фруктовым соком, запиваем и поглядываем на индивидуальные сосуды с водой. Каждому в сутки положено всего 1,2 литра жидкости для питья и по 4 литра — на санитарно-гигиенические нужды. Продукты в эти дни все в банках, в тубах, в пленке, так что посуду мыть не нужно. Ночью проснулся от духоты, открыл клапан спального мешка — жарко! Тяжесть в голове, с которой проснулся, не проходит, однако дыхание свободное — одышки нет.

С утра, как обычно, начались медицинские обследования: основной обмен, кровь. Их объем не будет уменьшен в предстоящие десять трудных суток.

Вчера в оранжерее сняли очередной урожай свежей, сочной зелени, но попробовать ее, к сожалению, не удалось: нельзя, на дни «аварии» салат запрещен. Ничего, мы ее съедим потом. А пока пусть полежит в холодильнике.

Ознакомились со специальной программой медико-биологических исследований на предстоящие десять суток, обсудили и уточнили график их проведения.

Тихо. Сегодня нет обычных переговоров — связь ограничена до предела. Клонит ко сну. Но еще не скоро можно будет прилечь: дневного отдыха не будет, несмотря на то, что работы прибавилось и мы больше будем уставать.

Разделись. Сидим в плавках. Герман повязал полотенце вокруг пояса и время от времени вытирается им. Я решил надеть шелковую рубашку и легкие брюки, подвернув их до колен. Надеюсь, что перегрева не случится, а одежда все-таки будет препятствовать испарению влаги с поверхности тела и, значит, уменьшится жажда. Какая-то вялость в мышцах. Ничего не хочется делать, а отдохнуть некогда — все дневное время до предела насыщено работой.

Наконец-то вечер! Проводим вечерние физиологические замеры. Ребята укладываются спать, а я несу ночную вахту до двух часов. Сижу за столом и борюсь с дремотой. Заснуть нельзя. Надо контролировать сон ребят. Ведь концентрация углекислоты будет повышаться и станет в сто раз выше нормальной. Необходимо также периодически проводить замеры собственного пульса, дыхания, артериального давления, контролировать работу датчиков. А спать очень хочется.

Привычка работать и отдыхать в одно и то же время суток — сложившийся «динамический стереотип» — приводит меня в полусонное состояние. «Биологические часы» природы, тесно связывающие жизненные ритмы с чередованием дня и ночи, света и темноты, напоминают сейчас о времени сна. От этих «часов» зависит чередование периодов активности и покоя, сна и бодрствования. До сегодняшнего дня мы жили по этим «часам», хотя не видели солнца с первого дня пребывания здесь. Они отсчитывали время, которое обусловлено движением Солнца и Земли, определявшим до сегодняшнего дня все наши физиологические ритмы.

Час ночи. Это то самое время, когда, по наблюдениям ученых, температура крови и содержание в ней сахара находятся на самом низком уровне, а мыслительный аппарат более всего склонен к ошибкам, что необходимо иметь в виду. Не зря некоторые специалисты-медики считают, что нельзя на ответственных международных совещаниях обсуждать важные вопросы и принимать решения утром в первые дни после больших перелетов в восточном направлении и вечером — после полета на Запад. По этой же причине артисты, шахматисты, спортсмены бывают не в лучшей форме после перелета на расстояние более четырех часовых поясов. Нужен не один день, чтобы физиологические функции организма могли перестроиться, прийти в соответствие с новым ритмом чередования дня и ночи.

Это обстоятельство должно учитываться и в длительных космических полетах, когда биологические и физиологические ритмы человека будут нарушены в еще большей степени! Ведь это может резко снизить работоспособность космонавтов, лишить их возможности принять верное решение в критической ситуации.

Ребята спят неспокойно: поминутно ворочаются с боку на бок. Душно и жарко. Вот Борис медленно встает и идет в поисках прохлады в оранжерейный отсек. Там чувствуется некоторое движение воздуха и не так жарко.

Через час, надев пояс медицинского контроля, иду спать. Мне снится, будто огромная черная кошка прыгает на грудь. Я пытаюсь связать ее, но она вырывается и вновь бросается на меня. Пытаюсь душить ее, но она выскальзывает…

Просыпаюсь в холодном поту. Жарко! Очень жарко! Хочется пить! Высокая влажность не облегчает, а усугубляет страдания. В поисках «сквозняка» во время ночных вахт дежурный обычно ставит кресло в проем двери между отсеками: сейчас там, кажется, сидит Борис…

Идут вторые сутки аварийного режима. Сейчас достигнут «пик»: температура 30 градусов, содержание углекислоты в атмосфере 3 процента, кислорода — 16 процентов. У нас красные и потные лица. Температура тела повышенная. Настроение плохое. Разговаривать не хочется. Голова все время тяжелая, как во время простуды.

Как хорошо было раньше! Даже не верится, что это было в этом же помещении, здесь же. Так резко изменилось восприятие окружающего от воздействия неблагоприятных факторов. Аварийный рацион значительно вкуснее, чем сублимированная пища, но не приносит удовольствия. Завтракаем теперь в два раза быстрее, так как не тратим время на подогрев пищи и на мытье посуды.

А как себя чувствуют наши растения?

Оказывается, совсем неплохо, даже несмотря на снижение интенсивности света. Дело в том, что уменьшение кислорода в атмосфере гермокамеры при повышенном содержании углекислоты привело к усилению процесса фотосинтеза. Видимо, тормозящее воздействие кислорода на фотосинтез значительно уменьшилось. Правда, высокая температура и снижение освещенности вызвали уменьшение содержания нужного нам витамина С.

Аварийные условия привели к снижению у нас артериального давления. Кажется, я уже стал привыкать к мучительной жаре, но перед сном обычно чувствую сильную усталость. Вахта — с двух до пяти утра — оказалась самой неприятной: она разбивает сон. Читать ночью не хочется, а спать нельзя. Ходить по оранжерейному отсеку тоже нельзя — это мешает ребятам спать…

Исследования сердечно-сосудистой системы, дыхания, энцефалограммы, основного обмена, санитарно-бактериологические, иммунологические и другие непрерывно сменяют друг друга. А в жилом отсеке как в парной. Да, деньки буквально горячие. Постоянно хочется пить. Начинаем понимать, сколь справедливы слова французского писателя А. Сент-Экзюпери о воде. «Нельзя сказать, что ты необходима для жизни: ты сама жизнь. Ты наполняешь нас радостью, которую не объяснить нашими чувствами. С тобой возвращаются к нам силы, с которыми мы уже простились. По твоей милости в нас вновь начинают бурлить высохшие родники нашего сердца».

Да, вода — это жизнь. Без нее человек погибнет через несколько дней. Она, входя в состав всех органов и тканей, составляет около 68 процентов веса тела. Потеря хотя бы 10 процентов уже опасна для жизни. Ученые считают, что человеческому организму необходимо получать 2–2,5 литра питьевой воды в сутки. Нам же на умывание, ежедневное влажное обтирание тела, ежедневную влажную уборку помещения, один раз в 10 дней душ, генеральную уборку помещения с дезинфекцией требуется не меньше 10 литров воды в сутки на троих.

Если исходить из этого, нетрудно подсчитать, сколько ее нам необходимо на год. И надо еще учесть, что растения также требуют немалого ее количества. Так, например, чтобы вырастить 1 килограмм зерна, надо около одной тонны воды. Вот почему проблема воды становится одной из важнейших в космическом полете. Ее нельзя ничем заменить. Пищу можно получить синтетическим путем. Физиологическую же потребность живого организма в воде можно удовлетворить только водой, и ничем иным. Что же делать? Неужели на борт космического корабля брать такой запас воды?

Житель современного города расходует в среднем 350 литров воды в сутки. Но космонавтам придется уподобиться древним римлянам, которые тратили на себя ежесуточно всего лишь несколько литров.

Известно, что организм человека выделяет воды больше, чем потребляет в чистом виде и с пищей. Излишек около 300 миллиграммов в сутки образуется в результате окисления пищи в организме. Вот его-то ученые и предлагают использовать многократно для удовлетворения потребности человека.

Расчеты показали, что в полетах, длящихся свыше месяца, целесообразно пользоваться водой не из запасов, взятых с Земли, а восстановленной из продуктов жизнедеятельности человека, так как регенерационная установка весит в несколько раз меньше общего запаса необходимой воды.

В нашем гермообъекте эта выводимая из организма вода, попадая в систему регенерации, освобождается от вредных примесей и запахов и превращается в химически чистую, а затем обогащается солями и микроэлементами.

Таким путем в сутки восстанавливается около 5 литров воды, а из конденсата атмосферной влаги — около 3 литров. Интересно, что все, кого угощали регенерированной водой, пили ее с удовольствием, если не знали, из чего она приготовлена. Регенерации подвергается и санитарно-бытовая вода. Таким образом, контур по воде целиком замыкается так же, как по газовой среде: кислороду и углекислоте…

Сегодня днем, на четвертые сутки «аварии», опять «пик». Вода из контейнеров словно испаряется. Я без конца смачиваю голову — кажется, легче. Герман тоже надел шелковую рубашку, а Борис брюки. По примеру Германа вешаю увлажненное полотенце на шею, но особого облегчения не чувствую. Влажность такая, что все кругом сырое. Трудно дышать. Но ведь нам еще предстоит функциональная проба на велоэргометре со ступенчатой нагрузкой! Герман, видимо, неважно себя чувствует. Часто пьет воду. Когда выпил всю питьевую воду, принялся за дистиллированную, предназначенную для умывания.

При очередном контроле медицинских параметров стало ясно, почему хочется пить: перегрев, температура у всех подскочила до 37,5 градуса.

Я хожу как больной, чувствую слабость, стал раздражительным, плохо сплю. Нос все время заложен. Снизились и силовые показатели: становая сила стала 105 килограммов вместо 130–140, кисть правая — 40 килограммов, вместо 50, левая — 30, а раньше была 40. Бывает одышка, в особенности при физических нагрузках.

Сегодня, во время ночной вахты, врач с Командного пункта попросил меня проверить, что с Борисом, — совсем не идет запись его физиологических показаний. Я немедленно подошел к нему. Он спал тревожным сном, часто переворачивался, размахивал руками, отчего пояс медицинского контроля расстегнулся и чувствительные датчики отошли от тела. Когда я поправлял ему пояс, он проснулся, посмотрел на меня, ничего не понимая, и опять забылся. Утром рассказывал: «Снилось мне, будто я в пустыне: песок, песок, песок — и ни капли воды! Нестерпимо хочется пить! Я разгребаю руками сухой раскаленный песок. Потом проваливаюсь куда-то, падаю, хочу встать — и не могу. Грудь засыпана песком. Трудно дышать…»

Отношения в эти тяжелые дни между нами дружеские. Сейчас не до «мелочей», и, видимо, поэтому мы стали более внимательны и предупредительны друг к другу.

Герман постоянно озабочен тем, чтобы вовремя провести те или иные медицинские исследования, и расстраивается из-за их плотного графика. Ему хочется получить как можно больше данных, и мы с Борисом стараемся выполнять его просьбы. Я прекрасно понимаю Германа: у меня тоже постоянная исследовательская работа по микробиологии в оранжерее. Конечно же, мне с растениями, с этими бессловесными объектами, проще «строить отношения», чем Герману со мной и Борисом.

Настроение у нас заметно хуже, чем обычно. Совокупность неблагоприятных факторов: отсутствие дневного отдыха, недостаток информации и, в общем-то, скудный паек, а также повышенная температура тела создают какое-то тоскливое состояние. Физическая слабость, постоянная тяжесть в голове парализуют волю. Все желания сводятся к воде и поискам прохлады. Читать не хочется. Герман смачивает кусок марли и прикладывает его к голове, кладет на грудь…

Через несколько минут начнутся психологические исследования. По селектору раздается знакомый голос психолога.

«Проводим парную словесную пробу. Еще раз напоминаю — отвечайте как можно быстрее, стараясь опередить друг друга „лес“». — «Трава», — первым нашелся Борис. «Деревья», — вторит ему Герман.

Я пока свободен, прислушиваюсь к интонации психолога, про себя подыскивая подходящие слова. Я бы сказал «ромашка», а можно было бы сказать более обобщенно — «цветы». Но если бы я во время пробы задумывался и выбирал слова, то меня опередили бы. Теперь моя очередь. Собираюсь отвечать не раздумывая.

Психолог: «Опасность». Борис: «Тревога».

Я хотел сказать это же слово, но Борис его «перехватил». Теперь мне нужно очень быстро подобрать другое: «Паника». Лучше более нейтральное: «Неожиданность». Произношу его вслух, но уже с опозданием.

Психолог: «Теперь проводим очередное исследование — слова на память. Запомните слова: простые — сталь, чашка, море, луна, лампа, лес, крюк, лицо, газета, стекло». Он называет десять слов. Раньше запоминание простых слов достигало 80 процентов, а теперь только 30. Во время аварийной ситуации умственная работоспособность снизилась. Опыт по запоминанию сложных слов также показал, что в таких условиях память срабатывает хуже.

После психологических проб временно наступает затишье, и тогда особенно чувствуется какая-то пустота. Вспоминаю о Виолетте. Как она там? Получила ли мое письмо? Что сейчас делает? Недавно случайно узнал, что у нее последняя сессия. Скоро ей предстоит защищать диплом…

Сегодня, на шестые сутки аварийного режима, — функциональная проба на велоэргометре. Еще когда я садился в седло, то с лица стекал пот, стучало в висках, в горле все высохло. Герман, как обычно, прикрепил на моей груди лейкопластырем электроды, стиснул шею пульсовым датчиком. Затем надел манжету для замера артериального давления и скомандовал: «Нагрузка в шестьсот килограммометров!»

Рядом стоит Борис и замеряет температуру кожи в различных точках моего тела. Беру в рот загубник. Как только Борис закончил первоначальные замеры, следует команда приступить к работе. Начинаю крутить педали. Проходит минута, и нагрузка увеличивается до восьмисот килограммометров. Еще одна — до тысячи килограммометров. Чувствую, что задыхаюсь. В голове тысячи молоточков выстукивают бешеные ритмы. Глаза ничего не видят. Моя правая рука стиснута манжетой. Ступенчатая нагрузка растет: тысяча двести. Ноги почти не слушаются. Не свалиться бы с велоэргометра! Ну, еще несколько секунд. «Давай! Давай, — подбадриваю себя. — Ведь еще можешь! Нужно! До предела… До тех пор, пока разум говорит „да“, тело не должно сказать „нет“, — этот принцип сейчас для меня ведущий. Основной и единственный!»

Слышу, говорят: «Тысяча четыреста». Сердце буквально рвется из груди. Дыхание становится беспорядочным. Теперь все: сорвал дыхание. Перед глазами плывут желто-фиолетовые круги. Искры. Задыхаюсь. Стоп! Останавливаю педали. Загубник пока вынимать нельзя. Как хочется выплюнуть его и хотя бы раз вдохнуть нормально. Но нельзя. Нельзя! Бедное сердце! Как оно справляется с такой нагрузкой?

Герман смотрит на меня сочувственно и качает головой. «Высокое артериальное давление. Воды дать?» — спрашивает он. Я отрицательно качаю головой. Но как было бы хорошо, если бы он принес воды. Борис прикладывает полотенце к моему лбу, чтобы соленый пот не жег глаза. Я с трудом удерживаюсь в седле. «Тебе плохо?» — слышу какой-то далекий голос Германа. Делаю попытку улыбнуться: получается жалкая гримаса. Вспоминаю: «Человек, который побеждает себя, сильнее, чем тот, кто покоряет города».

Снимать датчики и электроды, пока продолжается запись, нельзя. Нельзя до тех пор, пока дыхание и пульс не вернутся к исходным значениям, не произойдет «восстановление» — возвращение к исходному уровню показателей. Скорей бы, скорей — так тошно мне в эти минуты…

Наконец Герман делает знак, и я вынимаю загубник. Гораздо легче дышать. Хорошо! Пот струится между лопатками и капает на пол. Борис подает кружку с водой. Я жадно глотаю. Горло словно слиплось от сухости. «Еще минутку подожди, пожалуйста, — просит Герман. Он меряет артериальное давление и заносит показания в журнал. — Сейчас и пульс восстановится…»

Еще через три минуты Герман начинает снимать с меня датчики и электроды. Борис делает последний замер.

Теперь очередь Германа. Он садится на велоэргометр — и все повторяется…

Днем от жары спасаемся по возможности в оранжерейном отсеке, где больше оголенного металла, конденсирующего влагу, и большее движение воздуха, создающее легкий ветерок.

Здесь мы устроили «лежанку»: положили на свободные кюветы нижнего, свободного от растений яруса матрац и днем, как только выдается свободная минута, кто-нибудь отправляется туда полежать. Там, рядом с вентиляционной решеткой, «на холодке», как будто легче дышится.

Днем образовалась пауза в исследованиях — все оказались свободными, и, конечно, всем захотелось побыть «на холодке». Сначала решили кинуть жребий, но потом обратили внимание на то, что Борис в этот день был особенно молчаливым и грустным; видимо, неважно себя чувствовал. Мы с Германом переглянулись и без слов решили — пусть Борис отдохнет на прохладном месте. Он молча отправился к решетке.

Перед сном теперь никто не читает. Пытаемся заснуть сразу, но это не удается. Такие вкусные продукты из нашего рациона, как курица, язык консервированный, говядина в желе, сушеная вобла, черносливы, цукаты, не доставляют никакой радости — аппетит стал хуже, и едим мы меньше. Первые блюда: суп харчо, борщ, щи зеленые — выдавливаем понемногу из туб и едим без подогрева. Как ни странно, все-таки, несмотря на жару, хочется горячей пищи.

Я съедаю второй завтрак вместе с первым, ребята — с ужином, чтобы ночью во время дежурства не думать о еде. Герман страдает от жажды сильнее меня и Бориса и, не укладываясь в суточную норму, часто пьет санитарно-бытовую воду. В течение суток мы все по нескольку раз смачиваем головы, чтобы легче переносить жару. Герман обычно ложится спать, прикладывая влажную марлю либо к голове, либо к груди.

К вечеру мы очень устаем, появляются головные боли. Спим в поясах медицинского контроля, соединенными со специальным логическим устройством, которое должно давать сигнал тревоги, если вдруг будут обнаружены опасные отклонения в наших физиологических показателях. Снаружи дежурный врач и инженер всю ночь не спят, следя за нашим беспокойным сном…

Так проходит неделя. Время тянется еще медленнее, еще тягостнее, чем раньше. Сегодня я снова дежурю. Ребята уже спят. Выхожу в оранжерею, где еще «день». На меня через иллюминатор смотрит круглый черный глаз телекамеры. Вот он зашевелился: кто-то наблюдает за мной. Кто? Время от времени захожу в жилой отсек, смотрю, как ребята спят. Хочется спать. В голове тяжесть. Жажда…

Повышенная температура и влажность, повышенное содержание углекислого газа и недостаток кислорода, ограничение в пище, воде и ночные вахты — это еще не все тяготы аварийных режимов. Самым неприятным и мучительным испытанием в эти дни была полная изоляция. Если раньше, хоть и редко, мы могли слушать радио и смотреть телепередачи, то сейчас лишены этой возможности, и только изредка короткие отчеты для медиков нарушают абсолютную изоляцию. Утомительное, тягостное однообразие.

Днем, когда температура была снижена до 25–26 градусов, мне показалось, что стало прохладней. Видимо, привык к жаре настолько, что даже такая высокая температура кажется низкой.

Аварийные режимы дают мощную физиологическую встряску, но мы от нее очень устали. От усталости стали сдержаннее: только недовольный взгляд или тяжелый вздох могут выдать наше отношение к тому или иному раздражителю.

Несмотря на тяжелые условия, наша оранжерея продолжала функционировать до сегодняшнего дня. Свет в ней погас — закончился очередной «лунный день». Пошли десятые — последние — сутки аварийной ситуации. Три часа утра. Я на вахте. Завтра, вернее, уже сегодня день моего рождения. Веселого застолья, конечно, не будет, не будет, наверное, и праздничного рациона, и это вызывает грусть. Двадцать девять лет — это не очень много, но и не так уж мало…

Утром меня стали поздравлять с днем рождения. Конечно, первыми — Герман и Борис. Был тронут: думал, что на исходе десятых аварийных суток они забыли об этом. Много теплых поздравлений получил я в этот последний «аварийный день» и снаружи. Добрые пожелания передавали родные и почти незнакомые люди, руководители эксперимента, коллеги по работе. И что греха таить, самым дорогим для меня было поздравление от Виолетты. Настроение поднялось, на душе стало радостнее, потому что сегодня день моего рождения и, конечно, потому, что аварийная ситуация позади.

Нам сообщили, что принято решение — не поддерживать параметры микроклимата в гермообъекте стабильными, как это было раньше, до аварийной ситуации, а варьировать ими, чтобы не вызывать детренированность организма и давать постоянную функциональную нагрузку на него. Стабильность же наших комфортных условий привела к пагубным для нас последствиям: мы с трудом переносили резко изменившиеся условия микроклимата в первой «аварийной ситуации». И при подготовке ко второй аварийной ситуации, а она началась сразу же, температура в жилом отсеке будет изменяться постепенно в течение суток от 17 до 25 градусов. Мы сразу забеспокоились, что такие суточные колебания могут вызывать простуду, которой до сих пор у нас не было. Я вспомнил, как Н. Кастере в своей книге «Зов бездны» писал, что в условиях подземелья, где удивительно стабильные условия, они часто промокали и часами ходили в мокрой одежде, но никогда не простуживались. Не подтверждает ли этот факт мысль о том, что простуда — следствие изменения условий, тогда как их стабильность предохраняет от нее. С другой стороны, мы были детренированы постоянством параметров микроклимата в «доаварийный» период, что снизило приспособительные возможности наших организмов. Ведь известно, что все живые организмы в течение многих миллионов лет живут в условиях ритмических изменений геофизических параметров среды. «Пульсирует, — писал русский ученый А. Клосовский, — земная кора, пульсирует атмосфера, пульсируют отдельные элементы и факторы… — это своего рода биение пульса физической жизни».

Русский физиолог П. Соколов еще в 30-е годы нашего столетия заметил, что весь растительный и животный мир, а с ним и человек, непрестанно испытывают на себе ритмические воздействия внешнего физического мира и отвечают на биение мирового пульса ритмическими пульсирующими реакциями.

В процессе эволюции были выработаны физиологические приспособления, которые наилучшим образом приводят в соответствие организмы с окружающей их средой. Изменения же в природной среде очень многообразны. Даже простая смена дня и ночи сопровождается рядом подчас неощутимых климатических изменений: с наступлением темноты температура воздуха понижается, увеличивается его влажность. Часто меняются атмосферное давление, интенсивность космического излучения и другие факторы, которые определяют суточную периодику биологических ритмов.

По прошествии трех месяцев во время новой «аварийной ситуации» те же условия воспринимались по-иному. Нам помогла специальная подготовка, проведенная сразу же после окончания первой «аварийной ситуации». Она заключалась в том, что мы были адаптированы к изменениям температуры, ее суточным колебаниям. Причем эти суточные колебания соответствовали природным: постепенному повышению температуры воздуха к полудню до 25 градусов, с последующим ее плавным понижением в вечерние и ночные часы до 17–19.

Таким путем был тренирован наш физиологический механизм терморегуляции и мы лучше подготовились к экстремальным воздействиям во время второй «аварии», благодаря чему выдержали их значительно лучше.

Всего двое суток отделяют нас от тех дней, которые воспринимались как «кошмарный сон». Даже не верится, что было жарко, было тяжело дышать. Сейчас благодать: дышится легко, мы одеты как обычно — в легкие спортивные костюмы. Жизнь входит в привычное русло. Питаемся все вместе.

Праздничный рацион по случаю дня моего рождения хоть с опозданием, но получили. Правда, справиться с ним не смогли: видимо, наши желудки привыкли к «аварийным пайкам» и обильные обеды для них оказались слишком тяжелы.

Традиционное «спасибо» дежурному за завтрак, и опять, как раньше, по обычной программе следуют медицинские и биологические исследования, работа в оранжерее. Сложные вопросы, как и раньше, решаем простым большинством голосов. Мы снова разыграли спальные полки: при ночных вахтах спали одновременно только двое, а сейчас можно всем вместе. Теперь так же, как до «аварийных ситуаций», будем меняться спальными местами через десять суток. Каждый будет ждать своей очереди на верхнюю полку: она самая уютная и теплая и позволяет максимально изолироваться. Сейчас там спит Герман, я — на средней, а Борис устроился на нижней.

Несмотря на изоляцию, мы по праву считаем себя солдатами переднего фронта космической науки и членами большого коллектива ученых, которые работают над решением одной из самых сложных проблем, стоящих на пути проникновения человека в космос: проблемы длительного обеспечения жизни экипажа в герметически закрытом пространстве. Мысль о том, что эти вопросы решаются при нашем непосредственном и творческом участии, придает нам новые силы, помогает жить и работать. Приятно сознавать, что с нашей помощью уже получено много уникальных данных по медицине, биологии, технике. И хотя мы не можем здесь жить вполне полнокровной жизнью, зато работаем с полной отдачей — ведь каждый день нашего пребывания здесь дает науке новый материал.

Монотонность нашей жизни, как мне кажется, способствует не только некоторому притуплению памяти, но и упрощению спектра эмоций. Начинаю замечать в себе некоторое безразличие к окружающему, появилась какая-то отрешенность, все воспринимается не так остро, как в первые месяцы, на все происходящее смотришь как-то со стороны, как бы с позиций не участника событий, а лишь наблюдателя. Конечно, мы лишены здесь многих удобств, но вместе с тем избавлены и от обычных неизбежных житейских забот и хлопот. Здесь кажутся странными те повседневные усилия, которые мы затрачиваем в обыденной жизни на их преодоление и на выкраивание времени для творческой работы. Здесь все располагает к работе. Естественно, каждый из нас мечтает о том далеком и желанном дне, когда наступит финал: ведь человеку вообще свойственно стремление скорее увидеть конечные результаты своего труда. Однако, мысленно подгоняя время, мы прекрасно сознаем, что торопим год своей жизни…

За семь с половиной месяцев пребывания в гермообъекте мы все достаточно хорошо «притерлись» друг к другу. Четкая последовательность утренних и вечерних медицинских замеров и их регламентированная продолжительность избавляют нас от недоразумений. Все методы исследований предельно ясны и не требуют никаких дискуссий. Даже посещение санузла для умывания по утрам и перед сном происходит в определенной последовательности. Утром, несмотря на то, что разминаемся все одновременно, преимущество у дежурного — ведь ему еще предстоит проводить влажную уборку помещения и готовить завтрак. Кресло, ближнее к камбузу, — для него. По вечерам перед сном, пока дежурный умывается, а другой ведет записи в своем дневнике, третий прогуливается по оранжерейному отсеку. Как только дежурный выходит из санузла, третий занимает его место, а второй идет «на прогулку». Эти неписаные правила внутреннего распорядка подсказала нам сама жизнь.

Однажды, когда я «прогуливался» по оранжерее, ко мне подошел Борис и доверительно сказал: «Знаешь, Андрей, по ночам, а иногда и днем во время сна я слышу какой-то странный звон и никак не могу понять, то ли он мне кажется, то ли действительно что-то звенит. Но самое неприятное — я от него просыпаюсь и не могу потом уснуть. Меня это очень раздражает. А ты слышал его?» Я признался, что и меня этот звон будит и так же не дает покоя своей загадочностью. Мы долго еще ломали головы, но так ни к чему и не пришли. Интересно, что же это такое?

Тайна злополучного звона вскоре была раскрыта. Как-то днем во время отдыха мы с Борисом проснулись чуть раньше обычного и видим, как Герман запустил руку под подушку, и, когда вытащил оттуда что-то блестящее, раздался тот самый звон. Борис тут же потребовал у Германа объяснения, которое немедленно было представлено. Оказывается, звенела связка ключей на цепочке от карманных часов. А на часы Герман смотрел всякий раз по привычке, чтобы не проспать прием какой-то микстуры. В обычной земной обстановке весь этот эпизод разрешился бы общим смехом и благодушными подначками. Мы же находились в условиях далеко не стандартных, тяжелых и непривычных. Борис незамедлительно припомнил Герману и ящик на пульте бортового врача, который Герман, обычно просыпавшийся первым, зачем-то начинал выдвигать и вдвигать по нескольку раз, чем будил нас раньше срока и не давал отдыхать…

Как-то ночью мне показалось, будто кто-то стонет. Может быть, приснилось? Кажется, Герман. Утром выяснилось, что он заболел: за ухом у него появилась припухлость, похожая на фурункул. Решили посоветоваться с врачами.

Появившийся утром хирург рекомендовал консервативное лечение медикаментами, имевшимися в нашей бортовой аптечке, однако не исключал и хирургического вмешательства. Шли дни, Герман старался даже вида не подать, что нездоров, но мы замечали, что чувствовал он себя очень плохо. Физические упражнения по вечерам не делал, ходил с повышенной температурой, а по ночам стонал во сне. В конце концов врачи приняли решение сделать Герману операцию. Но кто ее проведет? Не мы же с Борисом?!

И вот после обстоятельной беседы с хирургом Герман взялся сделать себе операцию сам, а нас попросил помогать ему.

…К операции все готово. По указанию Германа я замораживаю место предполагаемого разреза, и он сам с помощью зеркала вскрывает фурункул. Я волнуюсь. Когда беру мазок из разреза на бактериологическое исследование, то даже руки дрожат. Но все проходит четко по плану, и наконец Борис забинтовывает Герману голову. Так «на борту» нашего гермообъекта была сделана первая операция, и очень хотелось надеяться, что она будет последней.

Через пару дней наш пациент повеселел, чему мы были искренне рады. Кажется, все закончилось благополучно. Забинтованная голова не мешает ему сосать свою трубку и надевать очки…

Стараюсь не смотреть на календарь, чтобы время не тянулось еще медленнее. Как можно чаще переключаться с одного занятия на другое и работать, быть все время занятыми — вот наше лекарство от монотонной жизни и душевного неравновесия. И еще постоянная физическая нагрузка…

Настроение мое испортилось вконец. Почему-то нет ответа от Виолетты на мое письмо. Получила ли она его? Сдала ли экзамены? Множится число вопросов, которые я без конца задаю себе. Вчера вновь показалось, что услышал ее голос.

Печальные звуки гитары, которые доносятся из оранжереи, вторят моему минорному настроению. Когда-то, в самом начале «путешествия», Борис обещал научить меня играть на гитаре. К сожалению, это оказалось невыполнимым точно так же, как мое обещание помочь ему в изучении английского языка. Мы не смогли справиться со своими эмоциями. Деление на «учителя» и «ученика», даже временное и условное в нашей действительности, оказалось невозможным.

Глядя на Германа, вновь стал прилежно вести дневник…

15 июля. Сегодня нам предстоит очередная ежемесячная дезинфекция жилого помещения. С тряпками и пульверизаторами в руках мы расходимся по разным углам отсека, опрыскиваем все поверхности обеззараживающим раствором и протираем тряпками. Пока двое обрабатывают стены и решетчатый потолок, третий занимается санитарным узлом…

8 августа. Получили распоряжение испытать четыре пары специальных ботинок в наших условиях и дать свои рекомендации, направленные на совершенствование моделей. Разыграли. Герману достались со шнуровкой, а мне такие же, но с резинкой. По одной паре ботинок у нас уж было в комплекте, однако мы предпочли носить «унтята» — что-то вроде мягких с «молнией» полусапожек на гибкой подошве. Они оказались самыми удобными, и мы носим их каждый день.

Герману повезло — ему дали новые брюки. Старые у него все в мелких дырках от регенерационного вещества. Правда, мы им давно уже не пользуемся, однако дырки — память о нем — остались. У нас с Борисом брюки пока еще целые, хотя и очень грязные. А в общем, одежда, предложенная нам, вполне подходящая. Мы располагаем праздничными костюмами, повседневными легкими комбинезонами для работы в оранжерее, специальными жилетами, а также утепленной одеждой для низких температур. Вся она хорошо сшита из добротных экспериментальных материалов…

Разминку после дневного отдыха мы делаем обычно с охотой, а иногда даже с заметной яростью, просто выкладываемся.

Вчера во второй половине дня я очень интенсивно разминался, а сегодня, во время исследований нервно-мышечной деятельности, не смог крутить педали велоэргометра в течение 12 минут при сравнительно небольшой нагрузке в 750 килограммометров. Силовые показатели тоже снижены. Видимо, еще не произошло восстановления, не наступила «суперкомпенсация», которая повышает силовые возможности. Постараюсь теперь понемногу уменьшать физическую нагрузку накануне таких исследований. Однако мышечный тонус необходимо постоянно поддерживать на высоте. Это заметно улучшает самочувствие и настроение, помогает быстрее засыпать…

Только здесь, в камере, я по-настоящему понял, что такое спортивный дух, что значит физическая нагрузка. Это настоящий источник оптимизма и здоровья.

Перед ужином Герман куда-то исчез. А когда сели за стол, я, взглянув на него, еле сдержал смех. Его новая короткая прическа была явно оригинальной — виски «лесенкой», а сзади волосы висели клочьями. Оказывается, он постригся с помощью зеркала при слабом свете в санузле. Мне не хотелось обращать на это внимание, дабы невзначай не огорчить его, но и совсем не заметить было невозможно, и я не удержался.

— Герман, как это удалось тебе так постричься?

— Знаешь, это довольно просто: кладешь руку на голову и все волосы, выступающие между пальцами, выстригаешь!

Я едва не рассмеялся, глядя на его прическу и представляя, как он стригся по своему «способу». Впрочем, может быть, этот способ и мне когда-нибудь пригодится?

15 сентября. Сегодня был просто сумасшедший день: утром исследования основного обмена и функции внешнего дыхания, потом взятие крови из пальца, а тут еще Борис налаживает освещение — сейчас будет заниматься и фото- и киносъемкой. Когда же нужно было снимать, внезапно потух свет. Видимо, увеличилась нагрузка и предохранители перегорели. Герман как «челнок» двигается по жилому отсеку и цедит сквозь зубы свои излюбленные ругательства: делает он это всегда, когда «медицина» оказывается под угрозой. Из чувства солидарности я тоже ругаюсь, и он, улыбнувшись, говорит, что это не самое лучшее, что я мог бы перенять у него…

Исследования «ночного сна» в этом месяце у нас позади. Уже совсем скоро «обменные дни» с их «большой кровью», а там и конец месяца.

Мы постоянно жуем специально изготовленную для нас жевательную резинку, которая должна, по замыслу руководителя эксперимента, укреплять зубы и десны. Она не мешает работать, но, как мне кажется, мешает думать.

20 сентября. Выходной день. С утра, как обычно, Герман и Борис занимаются математикой, а я вожусь в оранжерее — сею и отбираю пробы. Посев вроде бы несложная операция: бросил семена, засыпал сверху субстратом, и все. Но у нас это сложный ритуал. Сначала нужно подготовить почву — субстрат, затем осмотреть и очистить семена, потом взвесить их, после равномерно разложить их по посевной площади и заделать. В оранжерее же ни много ни мало, а 24 кюветы. Так что работать приходится как следует.

Стоя на платформе, я часто думаю, что, наверное, можно механизировать и автоматизировать и этот труд. Вокруг много приборов, которые освобождают нас от однообразной механической работы. Хорошо бы и эту несложную, но отнимающую много времени операцию передать машинам и автоматам. Однако можно ведь автоматизировать и приготовление пищи, и еще десяток ручных дел, которыми нам приходится заниматься в течение дня. К чему это приведет?

Говорят, человек будет контролировать автоматы. И только? Что же тогда ему останется? Будет ли для него польза, если оставить за ним только так называемую следящую деятельность, то есть работу по контролю за автоматами в длительном космическом полете?

Вспомнились высказывания специалистов по космической психологии, которые считают, что человеку в таких условиях физическая работа совершенно необходима. Да и в состоянии ли автоматы полностью заменить человека? И нужно ли к этому стремиться?

Человеческий ум, рассудок, невероятное умение приспосабливаться к окружающей среде делают человека незаменимым в сложных условиях космоса. И хотя ЭВМ работают неизмеримо быстрее человека, а многие приборы значительно чувствительнее, чем его некоторые органы чувств, однако именно он спасает положение, когда отказывает сложное и совершенное оборудование.

Так случилось, например, во время полета американского космического корабля «Джеминай-4» в 1964 году, когда на сорок восьмом витке отказало бортовое счетно-решающее устройство и стало невозможно управлять космическим кораблем во время критической фазы полета: вхождения в плотные слои атмосферы. Он неминуемо сгорел бы, не будь на нем людей, которые, правильно оценив ситуацию, перешли на ручное управление и благополучно посадили корабль.

В следующем году во время полета «Джеминай-8» возникла еще более драматическая ситуация. После стыковки с «Адженой» началось рысканье и вращение с большой скоростью вокруг продольной оси всей системы «Джеминай» — «Аджена». И на этот раз люди вмешались, устранили неполадки и спасли свою жизнь.

Наконец, всем известен случай с кораблем «Аполлон-13», когда в одном из отсеков произошел взрыв. И опять только сами люди смогли справиться с аварийной ситуацией и благополучно вернуться на Землю. Переходил на ручное управление при посадке и наш космонавт П. Беляев.

Конечно, человек не в состоянии полностью заменить машины, точно так же, как и они его. Поэтому лишь правильное распределение функций между человеком и электронными устройствами обеспечит успех.

Советские ученые считают, что в освоении космоса не может быть дилеммы — человек или автомат. Изречение «Кесарю — кесарево, а богу — богово» академик В. Парин перефразировал так: «Человеку — человеческое, а автомату — автоматово». Словом, не человек или автомат, а человек и автомат: только такой подход не вступает в противоречие с основными принципами советских ученых. Ведь космос нужен людям и для людей…

25 сентября. Я сегодня дежурный. Мне повезло: попался пятый день с очень удобным рационом. На ужин чай с кексом и творог. Почти ничего не нужно готовить: вскипятить чай и восстановить творог, залив его водой.

Герман опять прекратил бриться — решил к концу «путешествия» отрастить бороду. Это его вторая попытка. Первая, в самом начале эксперимента, была неудачной: на бороду не хватало воды, и запротестовали специалисты-химики, которые собирали волосы для анализа. А как ему не хотелось с ней тогда расставаться!

Перед сном он порекомендовал мне прочесть интересную, на его взгляд, книгу, которую он только что прочитал. Вежливость и предупредительность вообще-то укрепляют добрые отношения. Но вот интересная деталь: однажды я вызвался помочь Герману в его исследованиях, а он, поблагодарив меня, вдруг сказал: «Не стоит!» Я был обескуражен и с удивлением спросил: «Почему?» — «Не хочу расслабляться», — ответил Герман.

После очередного неприятного разговора Борис предложил Герману «оздоровить» отношения между ними. Тут же состоялась краткая, но откровенная и достаточно эмоциональная беседа, после которой они снова стали хорошими друзьями…

С утра хорошо тонизирует стакан крепкого чая. Как же раньше я этого не замечал? К чаю получаем тугоплавкий шоколад или шоколадные конфеты. Очень приятно!

До обеда я успел сделать с помощью микроскопа несколько фотоснимков бактерий, которые сопутствуют нашим растениям в оранжерее.

Вечером во время самомассажа обнаружил, что увеличились некоторые лимфатические узлы, но чувствую себя неплохо, хотя, впрочем, бывает вялость по утрам и, как правило, сильно устаю к вечеру.

Я стал замечать, что у меня еще больше притупилось восприятие течения времени. Если бы не календарь на стене, я бы и приблизительно не смог бы сказать, сколько времени прошло с начала нашего «полета».

Интересно, что специфика условий, тесное повседневное общение привели к тому, что мы научились понимать друг друга без слов: за сутки каждый скажет по три-четыре десятка слов, и все. А поговорить все же иногда очень хочется, просто так, о чем-нибудь. О себе каждый из нас уже рассказал все, что мог и хотел в первые дни. О чем же говорить? Но человек не может не говорить. Ведь слово — атрибут цивилизации. И сейчас оно жизненно необходимо для общения. Но почему так нелегко бывает сдержаться, не сказать чего-нибудь «не по делу»? Однако слово, не несущее определенной информации, раздражает, и тот, кто просто решил поупражняться в речи, рискует испортить отношения со слушателями. Видимо, необходим постоянный обмен свежей информацией. А как быть, если ее нет, как в наших условиях? Наверное, нужно быть еще более осторожным в обращении со словами.

Впрочем, часто слова и в обычной жизни бывают источником недоразумений. Ведь они огрубляют мысль и иногда оказываются неправильно понятыми. Мы это в конце концов поняли и научились бережно обращаться со словом; хотя, повторяю, это произошло не сразу.

По вечерам Герман продолжает вычеркивать в календаре прожитые дни: их становится значительно больше, чем «чистых», которые еще предстоит вычеркнуть.

Наконец-то пришло долгожданное письмо от Виолетты! Оно попало ко мне через шлюз. Я долго ходил с ним, не решаясь вскрыть. А потом, устроившись в оранжерейном отсеке, стал читать дорогие моему сердцу строки, перечитывая их по нескольку раз. Для меня оно было не только потоком информации, для меня оно было поистине лучом солнца…

Суточные изменения температуры в нашем помещении должны, по идее, закалить нас. Однако, боясь простудиться, мы то и дело переодеваемся, приспосабливаясь к новому климату. И тем не менее налицо первые последствия температурных колебаний воздуха: я застудил шею, работая после физической нагрузки в оранжерее «на сквозняке». Теперь она болит и ее трудно повернуть. К тому же на груди от постоянного раздражения электродом кожи возникла маленькая язвочка, которая тоже болит.

А вот шум работающих систем нам не мешает — привыкли. Когда вентиляторы на время профилактики отключаются, наступающая внезапно тишина как-то неприятно давит на уши. Шумовой фон, сопровождающий нас с первого дня, стал, как мне кажется, для нас просто необходим. И это удивительно, ведь шумы оказывают неблагоприятное воздействие на человека: они замедляют психические реакции, вызывают раздражительность, ускоряют процессы утомления, изменяют скорость дыхания и пульса, нарушают обмен веществ. Известно, что шумовые явления обладают свойством кумуляции: накапливаясь в организме, они все сильнее и сильнее угнетают нервную систему. Да что там нервы, даже сталь разрушается от шума. Недаром в технике введен новый термин — звуковое утомление металла.

Шум разрушает микроскопические волосковые клетки, передающие звук из уха в головной мозг, и вызывает тем самым глухоту. История свидетельствует, что в древнем Китае самым тяжелым наказанием считали пытку шумом…

Ученые установили, что наиболее вредное влияние на организм оказывает шум, содержащий большое число звуков средней и особенно высокой частоты — свыше 800–1000 герц. У нас в гермообъекте преобладают низкие и средние частоты в 500–750 герц. Но тот, кто захотел бы испытать на себе шумы и весьма ощутимую и постоянную вибрацию нашего жилья, наверное, пожелал бы поскорее его покинуть. Я вспомнил, как в первые дни эксперимента неудержимо хотелось убежать от непрекращающегося гула в спасительную тишину.

С другой стороны, стоит ли совсем избавляться от шума? Человек всю свою жизнь живет в мире звуков. И шумы, порождаемые самой природой и состоящие из низких звуков, не только не оказывают отрицательного воздействия на организм человека, но, напротив, благотворно влияют на него и необходимы ему, как зелень деревьев и синее небо над головой. Наверное, в абсолютной тишине космоса, в мире безмолвия человеку будет не хватать звуков.

А как реагируют на нашу шумную обстановку оранжерейные растения?

Ничто живое не безразлично к звуку, каждая клетка реагирует на него. Установлено, что он оказывает воздействие и на не имеющую нервной системы растительную ткань. Если цветы гвоздики поставить рядом с работающим на полную громкость радиоприемником, они завянут. Индийские ученые Сингх и Паниах исследовали влияние звука на растения. Недалеко от одного из растений каждое утро звучала музыка продолжительностью до 25 минут; в это время ученые наблюдали в микроскоп за процессом, совершавшимся в протоплазме листьев, и обнаружили, что жизнедеятельность протоплазмы значительно усиливалась. Было также замечено, что мимоза, «слушавшая» музыку, достигала высоты в полтора раза большей, чем та, которая не подвергалась воздействию музыки.

Американский экспериментатор Д. Смит, узнав об опытах индийских ученых, начал в 1960 году проводить такие же опыты на одной из ферм штата Иллинойс. В двух совершенно одинаковых теплицах Д. Смит посеял кукурузу. В одну из них он поместил круглосуточно звучащий проигрыватель. Результаты оказались поразительными. В «музыкальной» теплице всходы появились раньше, стебли их были толще и крепче, вес был в среднем на двадцать процентов выше, чем у растений из контрольной теплицы…

Сегодня последний день сентября. Мне подумалось, к чему может привести ошибка при назначении «командира», если он впоследствии не окажется явным «лидером»? Ему придется постоянно бороться за свой авторитет, порой, может быть, в ущерб делу. Но нам повезло; наш командир — Герман, кажется, умеет руководить. Все принципиальные вопросы мы решаем большинством голосов. С мелкими же каждодневными проблемами вахтенный должен справляться сам.

Позади уже 300 суток. Осталось всего шестьдесят шесть. Теперь время можно считать на сутки! Я смотрю на дверь — неужели она откроется? Даже не верится. Эти шестьдесят шесть суток покажутся, наверное, невероятно длинными!

Перед сном Борис, как обычно, с грустью смотрит на фотографии матери, жены, дочки.

6 октября. Жить здесь осталось тридцать суток. Всего тридцать суток! Не повезло нам: этот год високосный. Обидно лишние сутки находиться «в пути».

Чтобы постепенно перевести нас на обычную пищу, провести тщательные медицинские обследования и не подвергнуть опасности «микробного шока» при резком увеличении количества микроорганизмов в окружающей среде, нас решено поместить после «приземления» в специальный бокс, где мы пройдем карантин. Причем, видимо, мы будем почти в такой же изоляции, как и были. Делается это для того, чтобы мы ничем не заразились — ведь из-за отсутствия болезнетворных микроорганизмов мы в какой-то степени утратили иммунитет к инфекции! Нам официально сообщили, что в строгой изоляции мы будем находиться десять суток, затем нам разрешат ограниченные контакты с узким кругом специалистов и только после этого еще через некоторое время позволят свободно общаться с сотрудниками клиники. Для нас уже приготовлено специальное помещение.

А пока жизнь идет в привычном рабочем ритме. Мне кажется, время совсем не движется. До обеда оно тянется еще медленнее, чем раньше…

Я стою у закрытых дверей, которые мы откроем всего через месяц. Через щель в шторке вижу пластик на полу, по которому мы входили сюда около года назад. Держусь рукой за дверь, стараясь представить себе, как это будет. Испытываю какое-то двойственное чувство: радость и грусть. Радость оттого, что это финиш — конец нашего «путешествия», трудного, но необходимого для тех, кто, быть может, скоро полетит в просторы вселенной, чтобы совершить посадку на другой планете. И грусть оттого, что кто-то другой, а не мы, впервые откроет дверь космического корабля.

Мы скоро «возвратимся» на свою Землю. Как она встретит нас? Какие нас ждут перемены? Что будет с нами, когда мы вернемся в обычную жизнь и привычную для нас обстановку? Будем ли мы видеть все, как раньше, смотреть на окружающее теми же глазами? Будем ли радоваться тому, чему радовались прежде?

Я знал, я был уверен, что физически мы здоровы и сможем сразу же включиться в нормальную жизнь. Но как подействует на нас перемена обстановки, какова будет эмоциональная нагрузка? Как будем воспринимать привычное?..

Вспомнилось, как несколько лет назад, когда зажурчали ручьи и появилась первая зеленая трава, я шел по улице, где дети пускали бумажные кораблики по мутным ручьям, бегущим по асфальтированному руслу и терявшимся в решетках водостока. Меня потянуло к маленькому дворику на Таганке, заросшему сиренью и акацией, в котором я провел свое детство, где мы когда-то точно так же пускали кораблики, уплывавшие по бурным ручьям талой воды. Запах оттаявшей земли, набухших почек, яркое солнце, щебет птиц и какое-то особенное ликующе-радостное приподнятое настроение привели меня к дому моего детства. Я огляделся вокруг. Здесь ли это было? Да, здесь. Это тот самый дворик, здесь я жил. Но почему же нет прежнего волнения и трепета? Что-то изменилось во мне самом, и я уже не ощущаю того, что чувствовал раньше. Я проделал путь во времени, и поэтому бумажный кораблик детства превратился в обрывок бумаги. Не произойдет ли подобного с нами по окончании эксперимента?..

Герман бороду все же сбрил. В наших условиях очень трудно ухаживать за ней, и потому его вторая попытка отпустить ее закончилась так же печально, как и первая. Так хочется ускорить бег времени, и, видимо, поэтому во сне больше нет отражения нашей текущей жизни. Чаще вижу родных, встречаюсь с друзьями, которых не видел много лет. К сожалению, сейчас сны утратили свою былую «сочность», стали бесцветными и незатейливыми…

Осталось всего двадцать пять суток.

— Какое будет настроение, если «посадку» отложить на месяц? — спросил меня невропатолог во время очередного визита клиницистов.

— Мы сейчас живем этими последними сутками, настроились на запланированный финиш и, как говорят спортсмены, бежим к нему на последнем дыхании, — ответил я.

Стараюсь не считать оставшиеся дни, чтобы они не останавливались…

Вот уже позади последние медицинские исследования и в том числе «большая кровь»…

Научные руководители эксперимента просят нас написать небольшой очерк о нашей жизни здесь. Этот материал предполагается опубликовать через некоторое время в печати…

Мне осталось закончить последний цикл работ в оранжерее. Когда мы выйдем из гермообъекта, наше место займут другие трое, которые будут жить здесь месяц. Им, наверное, будет легче, чем нам. Ведь они будут знать больше, чем мы. Они сменят нас для того, чтобы специалисты могли изучить реакции людей на чужеродную для них среду, сформировавшуюся под влиянием продуктов нашей жизнедеятельности. Этого требуют задачи обеспечения успешной смены экипажей на реальных космических объектах. Помимо технической стороны, имеется также медицинский аспект этой проблемы. Дело в том, что обитаемость герметичного объекта приводит к накоплению в его атмосфере специфических веществ, формированию характерной микрофлоры. Замена экипажа не может пройти без последствий для нового экипажа. Это влияние и будет изучаться…

Последний душ.

Последний раз мы поменялись местами.

Последнее дежурство, последний сбор зелени в оранжерее, последний салат…

5 ноября. Сегодня в семнадцать часов будет ровно год, как мы здесь. В этот момент откроется наконец заветная дверь в обычную жизнь. И хотя мы в нашем тесном помещении ходили, разминались и даже «бегали», меня тревожит одна мысль: смогу ли я пройти по площадке перед гермокамерой так же легко и свободно, как когда-то ходил?

Дежурит Герман.

— Опять не повезло, — вздыхает он и вспоминает, что именно ему пришлось дежурить в первые сутки эксперимента.

В этот последний день у всех много работы: предстоит подготовить все для тех троих, кто сменит нас, займет наше место в «Земном звездолете». Мы должны провести влажную уборку всего помещения, всех отсеков, все расставить и разместить по своим местам, собрать свое хозяйство. До самого обеда были очень заняты…

Остается всего четыре часа до того желанного, а сейчас кажущегося нереальным момента, когда мы сможем распахнуть тяжелую дверь.

После обеда Борис и я, как обычно, улеглись спать. Герман, вероятно, сделал бы то же самое — так велика сила привычки, — но ему нужно приготовить краткое приветственное слово. Он долго ходит по оранжерейному отсеку, а затем усаживается в кресло…

3 часа дня. Остается всего два часа до финиша! До «посадки». До новой жизни! Не верится! Складываем спальные мешки.

Раздается сигнал вызова с Командного пункта. Юрий Герасимович интересуется нашей готовностью и, кажется, удивлен, что мы, как обычно, спали в такой день. Надеваем праздничные костюмы. Я спешу написать краткое послание с несколькими советами своему преемнику, который будет заниматься оранжереей.

Последние полчаса. Уже одетые «на выход», мы с Борисом по очереди садимся перед Германом: он проводит последний медицинский контроль. Нас транслируют по телеканалу в конференц-зал, где началась пресс-конференция.

Последний раз вхожу в оранжерейный отсек, оглядываю его. Здесь я провел целый год жизни. Вот микроскоп. Стальные трубы. Растения. Сколько передумано здесь, сколько выстрадано! Уже с некоторым отчуждением смотрю на бесконечно знакомые стены.

Но вот Герман зовет нас в жилой отсек. Сейчас нас будут представлять по телеканалу участникам пресс-конференции.

Борис Андреевич рассказывает специалистам, ученым и космонавтам о каждом из нас.

— Как вы все себя чувствуете? — спрашивает он.

— Удовлетворительно, нормально, — отвечает наш бортовой врач.

В переводе с медицинского это означает — хорошо, отлично.

— Герман, вы, наверное, с нетерпением ждете встречи с дочерью Светланой?

— Да, конечно!

— Борис, как работала связь?

— Отлично.

— Нам известно, Андрей, что за это время вы собрали не только богатый урожай овощей, но и накопили ценный научный материал. Не так ли?

Я ответил утвердительно и посмотрел на часы — 16.55. Осталось пять минут! Последних минут. И вот наконец команда: «Разгерметизировать дверь жилого отсека!»

5 ноября, 17.00. Вот мгновение, о котором мы мечтали все эти долгие дни, недели, месяцы. Теперь пора! Борис, как было условлено заранее, открывает дверь, пропускает Германа и меня вперед.

Выходим в специальный шлюз. Борис следует за нами и закрывает за собой дверь. Волнение охватывает нас. Еще через несколько секунд Герман, слегка наклонившись, выходит на рабочую площадку, за ним мы с Борисом. На площадке стоят несколько человек в масках, в белых халатах и шапочках. А зал взрывается аплодисментами. Оглядываюсь. Вокруг в зале и на антресолях много людей. Радостные лица. Аплодисменты. Все сливается в одно сплошное яркое пятно. Запах цветов пьянит меня, и кажется, что я покачиваюсь от воздуха, от свободного пространства, от цветов и теплоты встречи. Я и растерян, и смущен, слегка кружится голова. Откуда-то сзади до меня доносится: «Держитесь!»

Герман, осторожно ступая по пластику, подходит к микрофону. Почти не понимаю, что он говорит: я очень взволнован. Рядом стоят медики в халатах во всеоружии — около них все необходимое, чтобы «приводить нас в чувство». Нам приветливо кивают «маски»: постепенно мы узнаем их — это наши наставники и друзья. Герман благодарит собравшихся за высокое доверие, которое нам было оказано, за теплую встречу.

Теперь говорит Юрий Герасимович. До слуха долетают его заключительные слова: «Им нельзя долго задерживаться здесь, на площадке, по причине, о которой я уже говорил».

Нас просят следовать за медиками, и мы устремляемся по крутой металлической лестнице вниз, сопровождаемые сотнями взглядов людей. «Осторожно, осторожно!» — слышится сзади.

Люди в масках и медицинских халатах не выпускают нас из кольца, передают по цепочке «из рук в руки». Кто-то рядом говорит: «Не пожимайте им руки! Дайте пройти! Разрешите! Разрешите!»

Мы входим в какую-то комнату, где на нас надевают такие же, как у присутствующих, маски. Теперь мы похожи на всех. Заглядываю в соседнюю комнату: там несколько человек без масок. Их просят надеть маски, а нас — наши пальто и головные уборы. Но у нас с Борисом их нет: год назад в это время было значительно теплее. Герман, смущаясь, достает из кармана своего пальто берет. Борису надевают на голову чью-то шляпу, мне — медицинскую шапочку. Все, увлекая нас, устремляются к выходу. Вдруг останавливаемся. Дальше нельзя. Все заполнено людьми. Что делать?

«Давайте к другому выходу. Быстрее! Быстрее!»

Мы выскакиваем из дверей, и тут я впервые глотаю свежий воздух поздней осени. Он показался мне холодным и сырым. Одна секунда, и нас буквально заталкивают в машину, кладут на колени цветы, и машина трогается.

Город! Люди! Знакомые очертания улиц и площадей! Мы жадно вглядываемся в темные улицы и переулки. Обмениваемся первыми впечатлениями.

Когда мы подъезжаем к хорошо знакомому зданию клиники, сопровождающий нас старший врач говорит: «Прошу не трогать ручки дверей. Я открою сам».

Но кто-то из нас уже распахнул дверцу машины.