Год в усадьбе

Я не жил там — жила с тобой мечта,

с тобой, моей царевной светлоокой,

на озере, где шепчет над осокой

шершавый лист ольхового куста.

Там — сиротой росла ты одиноко.

Мы встретились… И в песне неспроста

печаль моя как будто заклята

твоей тоской по юности далекой.

Ты рассказать умела, как никто, —

я рифмовал, хоть не всегда умело.

В моем стихе воспоминанье пело,

невольным вымыслом перевито.

И муза с жалостью на нас глядела,

когда подчас нам слышалось: не то…

Слепительно хорош июньский день,

цветут луга и пахнут медом травы.

Прошелестят на берегу дубравы,

чуть зыблется березок тонких тень.

О, благодать! О, вековая лень!

Овсы да рожь, да нищие канавы.

Вдали-вдали — собор золотоглавый

и белые дымки от деревень.

Не думать, не желать… Лежать бы сонно,

прислушиваясь к шороху дубрав

среди густых, прогретых солнцем трав,

и — тишине и синеве бездонной

всего себя доверчиво отдав —

уйти, не быть… Бессмертно, упоенно!

Туманно озеро, и тянут утки

над порослью болот береговой.

Я вышел в парк тропинкой луговой:

и в парке сенокос, вторые сутки.

Бредут косцы вразброд, Веселье, шутки,

и бедные ложатся под косой,

вечерней окропленные росой,

и колокольчики, и незабудки.

Ромашка, волчий зуб, дрема и сон,

фиалки белые и синий лен…

Мне жаль цветов, загубленных так рано.

Собрав большой пучок, в цветы влюблен,

спешу домой от вражеского стана, —

а небеса горят, горят багряно…

Спадает зной, хоть и слепят лучи.

Дожата рожь и обнажились нивы.

Гул молотьбы в деревне хлопотливый,

на пажити слетаются грачи.

Люблю тебя, мой август, — горячи

твоих плодов душистые наливы,

люблю берез разросшихся завивы

и звезд падучих россыпи в ночи.

Люблю тебя, радушный, тороватый,

с охотами, с ауканьем, с груздем, —

люблю зайти далеко в бар косматый,

в грозу и бурю мокнуть под дождем

Не налюбуюсь на твои закаты,

повеявшие ранним сентябрем.

Уж первой ржавчины предательские пятна

расплылись золотом и пурпуром в листве.

Клубятся облака в хрустальной синеве,

и тень от них бежит, меняясь непонятно.

Потянет холодком, наутро лед во рве.

Озимые поля чернеют благодатно,

вдоль придорожных меж цветут безароматно

последние цветы в нескошенной траве.

Гвоздика липкая пестрит еще долины

и вереск розовый все медлит отцвести.

В прозрачном воздухе тончайшей паутины

повисли и дрожат чуть видные пути.

С небес прощальный крик несется журавлиный.

О, лето милое, осеннее, прости!

Осиротел бассейн. Давно ли дружно

в нем отражались купы старых лип,

и блеск играл золотоперых рыб,

и шелестел фонтан струей жемчужной…

Теперь он пуст, теперь его не нужно.

В немых аллеях только ветра всхлип,

синицы писк, дуплистых вязов скрип,

да ты, печаль моя по дали южной!

Примолкла жизнь, далёко племена

болтливых птиц, кроты зарылись в норах.

Лишь воронье: кра-кра! И тишина.

Куда ни глянь — пожухлых листьев ворох…

Безлюдье, грусть, сухой предзимний шорох

и первых заморозков седина.

Пошел снежок, запорошило путь.

В санях — беда, а не берут колеса,

того гляди, раскатишься с откоса,

да милостив Господь, уж как-нибудь!

В усадьбе от забот все смотрят косо,

зима не ждет и людям не дохнуть:

капусту рубят, мерзлую чуть-чуть,

валяют шерсть, просеивают просо.

Мелькают дни в трудах по пустякам,

а сумрак стелется туманно-сизый.

Взойдет луна, в серебряные ризы

оденет сад и тронет, по стенам

диванной, завитки тяжелых рам,

рояль в углу, паркеты и карнизы.

Сегодня Рождество, сегодня елка,

сегодня в детской с самого утра

такой содом — шум, беготня, игра,

Чуть сбилась набок нянина наколка.

А под-вечер столпилась детвора

и сказку слушает про сера-волка.

Да перед сном не жди от сказок толка, —

я тороплю ребят: Ну, спать пора!

Не тут-то было. — Сказку, молят слезно, —

еще одну, пожалуйста, одну!

— Нет, дети, спать, — я повторяю грозно.

И в теплую, живую тишину

все погрузилось… Входит няня. — Ну?

Что дети? — Спят. И полночь бьет. Как поздно…

Бело-бело, все снегом замело,

блестят алмазами поля-пустыни.

Бело-бело, а небо — яхонт синий.

Посмотришь в сад сквозь мерзлое стекло,

и не узнать: там чудо расцвело,

пушистым кружевом заплелся иней…

Уж подан чай. Дрова трещат <в камине.

Кот жмурится. Светло, тепло, жило.

Мальчишки на дворе слепили турка,

пыль от снежков столбом и смех до слез

— Слышь, вы! Не холодно? — Что за вопрос!

А в сказочном бору сигает юрко

косой беляк, и бродит Дед-Мороз,

и о весне задумалась Снегурка.

Взметает, громоздит, взлохмачивает снег,

разбушевалась — ух! — крутит ночная вьюга,

нахмуренной зимы бездомная подруга,

и чудится, метель не отгорюет век.

В угрюмых пустырях, над гладью белых рек

снует голодный волк и, торопя друг друга,

не зная выхода из заклятого круга,

храпит усталый конь и стынет человек.

Как души грешные над братскою могилой,

в пушистом саване взметнутся сосны вдруг…

Скорей бы огонек! Да нет, все уже круг,

бушует ветер злей и буйной хлещет силой.

Кружит сам леший тут… И в зарощи: тук-тук…

Остановился конь. О, Господи, помилуй!

На мартовском снегу еще скрипучий наст,

а с крыш веселые забрызгали капели

и шапки белые в саду стряхнули ели.

Воркует голубь, смел, нахохлен и грудаст.

Весна! Пасхальный звон в ее волшебном хмеле.

Не рано ль? Но мечтать кто в марте не горазд?

И воздух млеющий живым теплом обдаст,

и слышишь, как поют весенние свирели.

В лугах подтаявших пузырятся ручьи

и тронулись пушком чуть розовым рябины.

Упавшие черны, как угли, хворостины.

Вез устали в кустах стрекочут воробьи.

Крестьяне на гору из синей полыньи

везут прозрачные и голубые льдины.

Набухли почки верб, и перелески

в проталинах давным-давно цветут.

Озябших трав подснежный изумруд

и неба синь так вдохновенно-резки!

Теплеет солнце, гуще занавески

отмерзших рощ. И лютик тут как тут,

и над черемухой пчелиный гуд,

и жаворонок вьется в горнем блеске.

День целый птичий гам. Уж возле гнезд

щеглы, чижи, малиновки запели.

Щебечут ласточки, скворец и дрозд трещат…

И соловьи при свете звезд,

неискушенные еще в апреле,

порой и невпопад заводят трели.

Я был на кладбище. И там весна:

ирис, жасмин, сирени белой дымы,

и ландышем (цветок ее любимый)

весенняя могила убрана.

Стрекозы легкие носились мимо

и золотом звенела тишина…

Здесь, под крестом берестовым, она

уснула навсегда, непостижимо.

Я помню все. Но ты, забыла ль ты,

не отданная мне ревнивым раем,

любовь мою и слезы и мечты,

отцветшие когда-то вместе с маем?

И мне в ответ могильные цветы:

— Мы любим, оттого что умираем.

Все призрачно в дыму отшедших дней,

но, Боже мой, как безнадежно-явно!

И быль, и сон — давно и так недавно.

Тем сладостнее «вспомнить и больней…

О, как жива моя тоска по ней,

еще вчера и близкой, и державной,

и вот — чужой, безрадостной, бесславной,

покорно тонущей в крови своей.

Россия, Русь! Тебе ли роковая,

предвещанная гибель суждена?

Или стоишь у врат, еще не зная?

Тяжка пред Господом твоя вина, —

слепая, страшная, но все — живая

и все любимая, навек одна.

Нет, — больше, сударь! Шестьдесят четыре.

Уж двадцать два — на Флоре капитан.

А раньше: Грек, Меркурий, Океан…

Да, старость не на радость в Божьем мире.

Удушье, знобь, не голова: чурбан.

Ногами тоже плох, со сна — что гири.

Немудрено. По кругосветной шири

намаешься в ненастье и туман!

Зато и пожил. Sacramente… споро.

Где не бывал, что песен да вина!

А женщины! Послушай, старина…

Но крепче всех запомнилась одна:

плясунья из таверн Сан-Сальвадора,

креолка, Нагарэль, дочь матадора.

Извольте, расскажу. Хоть забулдыга,

поверьте на слово: не врал досель.

Что было, сударь, было. Нагарэль…

Оглянешься, и память — словно книга.

Ну-с, в ту пору уж несколько недель,

у Бахии, на палубе Родрига,

испанского сторожевого брига,

я проклинал тропический апрель.

Зной, ливень, штиль. По вечерам из порта —

и музыка, и песни. Как дурак,

ночь напролет стоишь, стоишь у борта,

в уме прикидываешь так и сяк,

и отпуска, бывало, ждешь до черта.

Однажды утром… Чокнемся, земляк!

Однажды: «Юнга, — слышу голос, — в рубку!»

Бегу. А капитан (старик, добряк

и пьяница, да трезвый — не моряк)

глядит хитро, пожевывает трубку.

«Что ж, твой черёд!» — и показал на шлюпку.

Весь день в порту, из кабака в кабак,

брожу с матросами, курю табак

и вздрагиваю, как завижу юбку.

Тогда же под вечер в таверне «Крот»

и встретились… Ну, подмигнул украдкой.

Пришла, подсела, черным глазом жжет.

Молчит… И вдруг, змея, прильнула сладко

и на тебе! — поцеловала в рот.

Так началось. А кончилось… не гладко.

Да, началось. На долгую беду.

Не ем, не сплю. Болтаюсь день без толку,

а ночь — скорей на бак: залезу в щелку

и притаюсь, да за борт. Как в бреду.

Плыву, ныряя чайкой, на гряду

отлогих дамб, к рыбачьему посёлку,

и там на отмели мою креолку

между сетей и старых тряпок жду.

Частенько не придет. Плывешь обратно,

и Божий мир не мил. А невдомек,

что сызмала девица-то развратна

и ночь, поди, прогуливает знатно…

Эх, сударь, молодость! Жил паренек,

да наскочи, как рыба, на крючок.

Влюбился — смерть! Красавица? Нимало.

Жердинка смуглая, пятнадцать лет.

Но взор, повадка, бровь углом… Да нет,

не рассказать. Ну, бес. А уж плясала!

Сорвется — вихрь, запляшет белый свет.

Плывет, горит. Вот кружится, вот стала

и прыг на стол — и каблучком удало

отстукивает трели кастаньет.

А то раздета, бубен, — ишь сноровка! —

танцует голая. И грех, и стыд,

какой любви мужчинами не сулит:

Вся выгнется и грудью шевелит

и бедрами поводит этак ловко.

Дурная, сударь, истинно чертовка!

Наш парусник грузился понемногу,

когда задул попутный нам зюйд-вест,

и капитан решил: немедля в Брест.

Для храбрости глотнув маленько грогу.

Простились. Да… Она сняла свой крест

и мне надела с клятвой на дорогу.

А я клялся — себе, и ей, и Богу —

вернуться через год из дальних мест.

Разбойничьей послушные примете,

мы снялись в ночь. И вот уж, на рассвете

(с брам-реи вдаль глядел я), смутным сном

казался порт в тумане золотом,

а там — и отмель, и рыбачьи сети,

и словно кто-то машущий платком.

И что ж? Ровненько через год, в июне,

до одури любви изведав плен,

я бросил бриг у гибралтарских стен

и к Бахии приплыл-таки — на шхуне.

Да, молодость, — чего не дашь взамен.

Как я был горд и счастлив накануне!

А за год-то в моей морской фортуне

произошло довольно перемен:

и денег прикопил, и стал матросом,

не юнга, чай, — большим, густоволосым

(мне было прозвище «Кудрявый гусь»)

и, кажется, не слишком тонконосым.

Я так мечтал: посватаюсь, женюсь

и фермой где-нибудь обзаведусь.

Знакомые места! Живым манером —

к отцу, тореро. След простыл. Беда!

Я начал поиски: туда, сюда,

в таверны, к рыбакам, в притон к мегерам.

Один ответ: весной сбежала. Да!

Не то с заезжим русским офицером,

не то с другим каким-то кавалером, —

в Европу, в Азию, невесть куда.

Ах, сударь, тут, уединясь в сторонку,

я понял, что любовь и злость точь-в-точь

одно… Ведь я любил, любил девчонку,

а в мыслях: вот схватить бы, истолочь,

да в море вышвырнуть, как падаль, прочь!

И кулаком грозился я вдогонку.

Но время лечить все: рубцы от ран,

обиды сердца, медленное горе.

Мою любовь угомонило море,

развеял ветер, усыпил туман.

Не скоро, но забыл, для новых стран

и новых встреч, о днях в Сан-Сальвадоре.

Утешился. Сначала в Балтиморе,

потом в горах Невады у гитан.

Из порта в порт за грузом, без оглядки.

Сегодня Рио, завтра Уругвай.

В Тай-пей чаи, в Гюэ бананы сладки.

На Яве помирал от лихорадки.

Тонул в тайфун, — ну, думаю, прощай!

Бывало тяжело, бывало — рай.

Матросам, сударь, что? И небогаты,

а веселы в свой час. То здесь, то там,

небось, научишься по кабакам

залежные прогуливать дукаты.

Да, времечко! Жилось. Команда — хваты.

И сколько их, красавиц, льнуло к нам

всех званий и мастей: марсельских дам,

фузанских гейш, гречанок из Галаты…

У нас, у моряков, особый дар:

хоть женщины охочи до обновок,

да любят нас, будь только парень ловок,

без умысла — за молодость и жар,

за якоря и бронзовый загар

и голубой узор татуировок.

Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора

спешили мы в Кале. Как вдруг — норд-ост.

Волна взбесилась, заливает мост.

Тут я в Лагос укрылся от простора.

На набережной давка. Вдоль забора —

афиши, флаги. Перед будкой — хвост.

Прочел: Театр «Минерва»… Между звезд —

мисс Нагарэль, звезда Сан-Сальвадора…

Что было! Разве скажешь? Не речист…

Заплакал, верите ль? Да к черту! Нервы.

Бросаюсь в кассу. Ряд? — Поближе, первый.

И ровно в семь, за час, приглажен, чист,

разглядывал я занавес «Минервы»

и зал пустой. А сам дрожу, как лист.

Запомнился мне вечер! Ни актрисы,

ни действия не видел я грехом.

Всё — сцена, зал — летело кувырком,

душа — котел, а сердце съели крысы…

В антракт, собравшись с духом, за кулисы.

Что? Узнаешь? — Сначала, нет. Потом:

Ах, ты? — спросила, — поминаешь злом?

И выпорхнула кланяться на бисы.

Я все сказал: — Клялась ты, Нагарэль,

твой крест на мне. Куда бы ни бросала

судьба — в грозу, в полярную метель,

в водоворот тропического шквала, —

на всех путях ты, маятная цель,

звездой небес передо мной сияла!

Стучусь опять, а сердце — хоть умри.

Вон-на! У ней какой-то португалец.

Я замер. Ну, — смеется, — мой скиталец,

коль хочешь, приходи сегодня… в три,

живу я: пять на площади Бари, —

и протянула надушенный палец.

Как пьяный, вышел я, смешной страдалец:

приду ужо, да только отопри!

Лил дождь, и ветер гнул стволы бушуя,

когда в кромешной тьме я подходил

к назначенному дому. У перил

я задержал шаги, беду почуя.

Прислушался: сквозь смех — звук поцелуя —

Ощупал нож и к двери. Отворил.

Тогда ее увидел… разодетой,

а на столе хрусталь, вино, цветы,

и тут же — наглого в углу тахты

того синьора с длинной сигаретой.

Мне в душу кровь ударила: «Эй ты!» —

я сшиб его и волю дал кастету,

всего измял, расплющил, как галету,

и шлепнул вниз с балкона. В грязь, в кусты.

Затем уж к ней. «Молись!» — Хрипит от страху

проклятая. И вдруг мою наваху

как выдернет, да мне же в щеку: на!

Боль чертова, но ненависть сильна.

Я бросился опять. Кровь… тишина…

Рука не дрогнула. Нож — в сердце с маху.

Так свой рассказ, — мы были в кабачке

обугленного дымом Порт-Саида, —

окончил шкипер, сумрачного вида

гигант с багровым шрамом на щеке.

О, как близка была его обида

мне, грешному! В его седой тоске

печаль о том, что скрылось вдалеке

вмиг ожила… О, память-Немезида!

Я вспоминал: и реял сонм теней,

ко мне взывали призрачные хоры…

И слышал я, в прибое волн, укоры

всех, всех… погибших, может быть страшней,

чем ты, моряк, мне рассказал о ней,

о Нагарэли из Сан-Сальвадора…

Огонь потух, и пусть — оставь заботу!

Пусть лунная лазурь из-за гардин

угасит лак докучливый картин

и мебели седую позолоту.

Так, день за днем — о, сколько раз, без счету! —

здесь у камина я сидел один, и

догорая наводил камин

на одиночество мое дремоту.

Потух… Часы двенадцать бьют в углу.

Сквозь сон смотрю на мертвую золу,

неумолимому внимаю басу.

Бой, равнодушный бой к добру и злу,

что говоришь полуночному часу?

Умолк… Дверь отворилась на террасу.

Я вышел в ночь. Полуувядший сад

благоухал в осеребренных дымах,

фонтанами аллей неисчислимых

просвечивало кружево аркад.

И проходя вдоль миртовых оград,

я запах узнавал цветов любимых…

Вот и бассейн: на водах недвижимых

уснули, лебеди у балюстрад.

Как в зеркале, садовая руина

и кипарисы отразились в нем,

шиповником заросшая куртина

и статуи богинь. И вея сном,

из пасти у чугунного дельфина

струя бежала в лунный водоем.

Я наклонил лицо над водоемом,

в мои глаза взглянула глубина

прозрачных вод: огромная луна

плыла внизу на небе незнакомом.

О, как влекла подводная страна

в печаль свою нездешнюю, к истомам,

которых нет на свете, к лунным дремам,

к преображению земного сна…

На рубежах державы чародейной

я призрак вызывал отшедших дней

и слушал тишину благоговейно,

и сумраки аллей сливались с ней,

струи журчание и мгла теней

и блеск луны на мраморе бассейна.

И все смешалось: ночь, вода и тени,

развалина и статуи богинь…

Один среди мерцающих пустынь

я плыл в ладье по воле наваждений.

Ни свет, ни тьма — туманы отражений,

скользящих волн опаловая синь,

чуть слышный плеск, волшебная теплынь

да спутник мой, дельфин, за мною в пене…

Кто я? Куда плыву? Ах, все вокруг

в просторах сказочных мне было внове.

Куда?.. И голоса запели вдруг —

необычаен был призывный звук:

«Плыви, плыви к царевне Меодове!..»

Но песнь оборвалась на полуслове.

И только дивные замолкли зовы,

смотрю — у пристани всплеснул дельфин,

и уж несут ковровый паланкин

навстречу мне послы от Меодовы.

Их семеро, горбаты как один, —

страшилища, но мне служить готовы:

ведут меня, почтительно-суровы,

сажают не спеша под балдахин.

Покорствуя незваным скороходам,

над головами их, как падишах,

вознесся я на шелковых коврах

и чуть дыша, невидимый уродам,

покачиваясь в шаг под зыбким сводом,

разглядывал их тени в камышах.

Тропа давно кружила в гору. Слева

уступами утесы плыли ввысь,

и корни цепкие по ним вились

змеиного, распластанного древа.

А справа — там, где, выдохнут из зева

дремучей пропасти, туман повис,

там черный цвел между камней ирис,

цветок забот, уныния и гнева.

Все круче и тесней нагорный путь

стремниной каменной, к безвестной цели.

Узка тропа, и некуда свернуть —

страна пустынная: бесплодье, жуть,

сухие мхи, обветренные ели

да серный дух из придорожной щели.

Под облака — семь ярусов зубчатых,

узорами невиданной резьбы

разубраны гранитные столбы,

на скалах — тени от шатров рогатых.

Как идолы у входа в черных латах,

опершись на щиты, стоят рабы,

а на щитах зловещие гербы:

семь жаб, в кольчатом обруче, крылатых.

Она в плену, в плену у колдуна! —

дивился я, замешкав на пороге.

Но тут ворота настежь: кто-то строгий

махнул клюкой из узкого окна,

и под-руки четыре горбуна

ввели меня в заклятые чертоги.

Насупленный, нос клювом, одноглаз,

горбат, космат, на паука похожий

вскочил колдун, урод, землистокожий

и зашипел, в дверях приметя нас.

И вскинулся весь двор его тотчас:

шуты, шутихи, евнухи, вельможи,

толпою обступив, шипели тоже,

приплясывали, злобно подбочась.

Где ж, где опта, царевна Меодова?..

Но не успел я выговорить слова —

колдун-горбач ощерился опять

и знак дает: завыла злая рать,

на клочья растерзать меня готова.

Я вырвался, к воротам — и бежать..

Коня, коня! И крутобедрый конь —

ко мне: храпит и вздрагивает в мыле.

Слились, взвились, умчались, закружили, —

земля горит, из-под копыт огонь.

И мимо, мимо колдовские были,

вершины скал и топей дольных сонь,

неистов конь, не сдержишь — только тронь:

крылатый вихрь, клубы кремнистой пыли!

Лети, нежданый друг, — скорей, скорей

в полдневный край, к великому Султану!

Он справедлив, полки его достану,

по круче двину боевых коней

и на гнездо бесовское нагряну.

Остерегись, горбатый чудодей!

Дворец Султана — как морское дно:

в подвалах сонных золотые руды,

чеканных сбруй, клинков дамасских груды,

телки Багдада, смирнское руно.

Недаром чужеземные верблюды

к нему протаптывали путь давно:

набиты сундуки полным-полно,

все жемчуг, бирюза да изумруды.

Но не сокровища — на что они? —

не подвиг ярости и отомщенья…

Иное сердцу снилось утешенье:

Занеба, дочь Султана… Ах, в те дни

я жил мечтой: все помыслы мои

к Занебе страстное влекло томленье.

«Ты узнаешь ли? Матерью-луной

я создана из сумрака ночного

и с той поры у чародея злого

ждала, томясь. И ты пришел за мной!

Сильна любовь, чудесен рок земной:

не для тебя ль я воплотилась снова?

Перед тобой — Занеба-Меодова,

возлюбленная лунной тишиной».

«Люблю тебя, Занеба! Образ твой —

как вешний цвет с неведомой вершины».

«Как небо звездное, твой взор единый,

люблю тебя, пришелец роковой».

«Твой голос, нежная, как гуд пчелиный».

«Твой поцелуй — как мед, желанный мой».

И пир — горой! Стоит в палатах злачных

веселья гул до утренней звезды,

гостеприимны пышные сады,

играет пена в хрусталях прозрачных.

Заморские на золоте плоды,

в алмазах слуги — рой арапов мрачных.

Не молкнут здравицы за новобрачных

под звуки флейт и струнные лады.

Невеста милая со мною рядом.

Не говорит — сияет, и тишком

коснется чуть сафьянным сапожком:

то пригрозит невинно-смелым взглядом,

то вдруг задумалась невесть чем

и вспыхивает вся, зовет к отрадам.

Мы были с ней одни в опочивальне,

еще нежней от лунной тишины.

В сияньи затуманенной луны

она казалась мне, как небо, дальней.

Люблю! — блаженные лелея сны,

я повторяю пламенно-печальней

и грешником в дверях исповедальни

дрожу пред алтарем ее весны…

Но миг — что это, Боже! — посвист властный,

и свет погас, и буря ворвалась:

из рук моих в туманы унеслась

таинственная плоть… И нет прекрасной,

и лик судьбы грозит во тьме ужасный!..

И в дымах тьмы все сгинуло тотчас.

Полуночи последние удары —

часов все тот же бой и лунный свет

из-за гардин, золы в камине след

и на картинах — море и корсары.

И та же грусть моя, товарищ старый,

незаменимый друг от юных лет…

Но нет! Везде запечатлелся бред,

все тайные преобразили чары.

Я комнату в испуге оглянул:

здесь кто-то был и холодом дохнул,

у двери затаился приоткрытой.

Проснулась тишина… И близко чьи-то

шаги мне слышались и темный гул —

откуда-то из вечности забытой.

Я вышел в ночь. Полуувядший сад

благоухал в осеребренных дымах,

фонтанами аллей неисчислимых

просвечивало кружево аркад…

Вот и бассейн. Но призраков любимых

не узнаю: дельфин и статуй ряд

и стая лебедей у балюстрад —

все плыло жутко в водах недвижимых.

И подле женщина стояла: Тень.

Ее лицо туманное сияло

и взор манил… Она звала устало

к себе, с собой, в потусторонний день…

И подойдя: Кто ты, — спросил я, — Тень?

Но в тот же миг видения не стало.

Молюсь изгнанником в дверях костёла.

Здесь ближе Бог и сердце горячей,

и мертвую латынь земных речей

животворит огонь Его глагола.

Прохлада, полутьма, на камни пола —

из окон стрельчатых снопы лучей.

Распятье и ковчег, и семь свечей,

Мадонны лик — над кружевом престола.

О, времени святая нищета!

Века, века молитв и клиры мертвых,

всеискушенные жрецы Христа,

тень инквизиции на плитах стертых, —

хламиды королей, в пыли простертых…

Величий дым… И мудрость, и тщета.

Величий дым… И мудрость, и тщета.

Слепого Хроноса казнят обиды, —

в пучинах дней ты призрак Атлантиды,

племен и царств поверженных мечта!

Развалин прах могильный, немота

земных пустынь седые пирамиды,

висячие сады Семирамиды,

песками занесенная мета…

Эллады сон, миродержавье Рима,

развенчанный Царьград, Россия… Мимо!

Все минется. За мигом миг — черта

в небытие скользит неотвратимо,

и любящих целует смерть в уста.

На всём, над всем, над всеми тень креста.

На всём, над всем, над всеми тень креста.

И здесь покоище: у двери храма,

касаясь плитами, так строго, прямо,

гробницы — вряд. И каждая плита,

прощальными словами заклята,

о вечности благовестит упрямо.

А рядом черная зияет яма,

в обитель тьмы отверстые врата.

Кого-то ждут? И сердце уколола

тоска щемящая… Немного дней —

как знать? — и мне, взалкавшему Престола,

изгнаннику, сойти под камней…

И все забыть! Но вспоминать страшней.

В родной земле и холодно, и голо.

В родной земле и холодно, и голо.

Скорблю во тьме. И мир зовет иной,

и жаль всего — всего, что было мной,

чего в душе и смерть не поборола.

Последний грех загробного раскола,

тоска последняя любви земной,

и долгий путь неведомой страной,

тропами заповеданного дола!

Иль это бред? И там, в небытии,

Харону я не заплачу обола,

и Стикс туманный не умчит ладьи,

и дух развеется струей Эола,

отдав земле земные сны свои?

Иль человек лишь прихоть произвола?

Иль человек лишь прихоть произвола?

Нет, Господи! Пылает купина

неопалимая. Сгинь, сатана,

бессилен яд змеиного укола!

В слезах склоняюсь я на камни пола,

целую луч, упавший из окна.

Ах, верю в свет, Пречистая Жена,

от Твоего земного ореола…

Как нежен лик престольного холста —

и прозорлив, и милостив бездонно,

как ласково-божественны уста!

Люблю Тебя коленопреклоненно,

в Тебе одной люблю любовь, Мадонна,

и все, чему названье — красота.

И все, чему названье — красота,

не отблеск ли отчизны неизвестной,

где музыкой и тишиной чудесной,

из края в край долина залита,

и внемлет херувимам высота,

и ризами Невесты Неневестной

сияющий под скинией небесной

обвит алтарь воскресшего Христа!

Но только миг… Погасло умиленье,

и слезы уж не те. И ты — не та,

обитель слезь и самоотреченья,

любви смиренной, бдений и поста:

тысячелетнее столпотворенье,

неверия и веры слепота.

Неверия и веры слепота.

Монахи в рубищах. Венцы, тиары.

Надменный пурпур, медные удары

колоколов, и Божья нагота.

Не ты ли Рим? Надежнее щита

не мыслил водрузить апостол ярый.

Флоренция, — о, мраморные чары, —

и ты, венецианская мечта!

Крылатый Марк. У пристани гондола.

Выходит дож, внимает сбиру он, —

литая цепь на бархате камзола.

А в храме золото стенных икон

мерцает призрачно, уводит в сон,

в даль запредельную святого дола.

В даль запредельную святого дола.

и в красоту влюбленные творцы

не вы ль воздвигли храмы и дворцы

над нищетой апостольской Престола?

Воистину, не вы ли, Божьи пчелы,

пред Господом художества жрецы,

несли в алтарь и кисти, и резцы,

свершая труд великий и веселый?

Чертог разубран кружевом лепным,

мозаикой, парчой тонкоузорной.

Но этот дар угоден ли соборный

Тебе, пред Кем дары земные — дым?

Благословен ли подвиг рукотворный?

Что знаем, Господи! В веках горим.

Что знаем, Господи! В веках горим,

в веках Твоих — надеждой и гордыней,

скорбим ли о небесной благостыне,

иль вожделеем к дочерям земным.

Что свято? Что соблазн? Неизъясним

двужалый взор праматери-богини.

Кощунствуем, ревнуя о святыне,

молясь Тебе, кумир животворим.

Буонаротт! В часовне Ватикана —

языческий Олимп. Да Винчи, маг!

Креститель твой — женоподобный Вакх.

На ложе нег Данаю Тициана

ласкает Зевс…А там — Голгофа, мрак,

и кровью жертвенной точится рана.

И кровью жертвенной точится рана

за всех, за вся… И кровь любви — на нас,

услышавших о Сыне отчий глас

на берегу песчаном Иордана.

Дух-голубь над купелью Иоанна,

судеб земных передрассветный час.

Века, века… И день давно погас.

Забрезжится ли вновь? Гряди, осанна!

И вдруг органа гром. Победный гимн

гремит, растет, расторгнуть своды хочет…

Вот рухнули: пророчеством благим

труба архангела с небес грохочет.

И голос: «Pax vobiscum», — пробормочет.

Я чуда жду, заблудший пилигрим.

Я чуда жду, заблудший пилигрим.

И древние обряды литургии,

все те же от времен Александрии,

текут медлительно. Я внемлю им,

и вижу: холм и три креста над ним,

уснули воины, у ног Мессии

простерты неутешные Марии,

поодаль — осторожный Никодим.

И слышу, вопль из далей Ханаана

воззвал к Тому, Чье царство искони:

Или! Или Лама савахфани!

Мне страшно. Тмится солнце… Вспыхнув рдяно,

померкли вдруг лампадные огни

в туманах ладана, в грозе органа.

В тумане ладана, в грозе органа

чредой плывут видения времен:

волхвы, апостолы, Пилат, Нерон,

последний жрец над прахом Юлиана.

Сбылось! Земля тиарой осияна,

превыше царств Петра вознесся трон,

и рыцари спешат, за сонмом сонм,

на клик христолюбивого тирана.

«В Иерусалим!» И рати слышат клик.

Вот ринулись на воинов Корана

и грабят Цареград Юстиниана.

Пиры неправедных, закон владык,

и торг, и блуд в кумирнях базилик…

Сомкнулся круг священного обмана.

Сомкнулся круг священного обмана.

Уж не стою ли посреди руин

державы вознесенной до вершин

и рухнувшей? Сомкнулся? Или рано?

Кто скажет? Там — в моленной, у фонтана

в саду своем разросшемся, один,

торжественной неволи властелин,

безмолвствует затворник Ватикана.

Осиротел Твой Дом и стал чужим,

в забвении — таинственней и строже.

И кажется: Твои глаголы, Боже,

из уст священника не к нам, живым,

Но мертвые Тебя не слышат тоже…

Распятый Иисус… Державный Рим!

Распятый Иисус… Державный Рим!

Скрижали битв и шелест голубиный,

боголюбви гласящие глубины,

зломудрие богоотступных схим!

Враги, народы — вихрем грозовым:

норман и мавр, монгольские лавины,

гуситы, альбигойцы, гибеллины,

все, попранные посохом твоим.

Бред шабашей и огненный Лойола,

суд милости — костры средь площадей,

и в пламени костра Савонарола…

Все сгинуло. Все сгинет. Казни сей

что избежит? О, Матерь всех скорбей,

молюсь изгнанником в дверях костёла.

Молюсь изгнанником в дверях костёла.

Величий дым… И мудрость и тщета.

На всём, над всем над всеми тень креста.

В родной земле и холодно, и голо.

Иль человек лишь прихоть произвола,

и все, чему названье красота, —

неверия и веры слепота

в даль запредельную святого дола?

Что знаем, Господи! В веках горим

и кровью жертвенной точится рана.

Я чуда жду, заблудший пилигрим.

В тумане ладана, в грозе органа

сомкнулся круг священного обмана.

Распятый Иисус… Державный Рим!