Годы и дни Мадраса

Мадрас современен. Он возник на древней земле Тамилнада, но от древности там осталось немного. Англичане изгоняли ее отовсюду. Они не понимали ее, и она им мешала. Традиционный уклад жизни по-настоящему сохранился в маленьких городах, бывших когда-то историческими центрами. Процесс «европеизации» обошел их стороной. И поэтому в Тируванаималаи (Тируваннамалай), в Канчипураме, в Чидамбараме и в других городах можно встретить то, что существовало в Индии много веков назад. Эти приметы прошлого, донесенные до наших дней, интересовали меня больше всего. Им, по всей видимости, осталось жить недолго. Я решила воспользоваться возможностью увидеть все это и предприняла путешествие по штату. Это путешествие не было непрерывным. Мне приходилось пользоваться короткими «уикэндами», праздничными днями, каникулами. Но и то, что мне удалось увидеть и услышать во время этих непродолжительных поездок, заслуживает, на мой взгляд, внимания…

Гора Священного огня. Великий риши

На мадрасском вокзале Эгмор мы сели в обычный современный поезд. Мы — это мой приятель Махадева, его мать, старая набожная брахманка, и я. И хотя вокруг была обычная вокзальная суета, свистели паровозы, подкатывали к подъезду такси, ярко горели люминесцентные фонари, ощущение чего-то необычного уже охватило меня. Мы ехали в Тируванаималаи, небольшой храмовой городок, расположенный в 120 милях от Мадраса. Там ежегодно в конце дождливого сезона проводится старинный праздник «картикадипам». На горе Аруначала, у подножия которой стоит Тируванаималан, зажигают священный огонь в честь Аруначалесварара — бога горы Солнца.

Поезд отошел от перрона, замелькали огни окраин Мадраса. Затем потянулись рисовые поля, освещенные луной. Небо расчистилось, и набухшие дождевые тучи ушли куда-то к горизонту. Проносились электрические фонари небольших станций и поселков. Разноголосо кричали лягушки, так, как это бывает в дождливый сезон. Примостившись на свободной полке, подремывала мать Махадевы.

— Слушайте, — сказал мне Махадева.

— Что? — не сразу поняла я, выходя из задумчивости.

— Слушайте, — повторил он, — как кричат лягушки. У них, как и у людей, есть свои касты. И каждая каста квакает по-разному.

Я прислушалась и поняла, что лягушачьи голоса звучали неодинаково.

— Вот слышите, — продолжал Махадева. — Это кричит лягушка-брахман. Басом, важно, с сознанием собственного достоинства.

В это время совсем рядом с вагоном раздалась пронзительная рулада.

— А это, — прокомментировал Махадева, — вайшьи. Они кричат, как торговцы на рынке, зазывающие покупателей. А теперь слышите? Квак-квак-квак. Очень ритмично.

— А эти к какой касте принадлежат? — поинтересовалась я.

— Неужели не догадаетесь? Они кричат, как будто стучат молоточком по металлу. Это ювелиры. Низшая каста.

Я засмеялась. Мне никогда не приходили в голову такие сравнения. Кваканье лягушек звучало для меня всегда слитно и неприятно. Неожиданно к слаженному лягушачьему хору присоединилось еще несколько голосов. Эти лягушки орали беспеременно и с каким-то подвыванием.

— Слышите? — снова спросил Махадева. — Как, по-вашему, они кричат?

— Нахально, — ответила я.

— Вы почти угадали, — засмеялся Махадева. — Они кричат воинственно. Эго кшатрии.

— Где кшатрии? — встрепенулась его мать.

— Спи, мама, — успокоил ее Махадева. — Это лягушки-кшатрии.

— Я тебе покажу лягушки-кшатрии! — рассердилась старуха. — Вечно у тебя всякие фантазии. Может быть, еще есть и лягушки-брахманы?

Мы переглянулись, но благоразумно промолчали. Мать у Махадевы была строгая женщина. Вскоре она снова задремала, и ее покорный сын, понизив голос, рассказал мне все об остальных лягушках. Наконец поезд остановился у освещенной платформы.

— Виллупурам, — сказал Махадева. — Сейчас будем пересаживаться.

Была уже глубокая ночь, когда мы, пробираясь между рельсами, зашагали в сторону от станции. Луна уже зашла, и ветер гнал по темному с редкими звездами небу рваные облака.

— Куда мы идем? — спросила я.

Махадева подтянул дхоти и загадочно улыбнулся.

— Иди, иди, — сказала старуха, — он знает, что делает.

Через несколько минут в темном тупике зачернела громада неосвещенного состава.

— Наш поезд, — понизив голос, сообщил Махадева.

Около вагонов метались какие-то люди, но я не могла в темноте разглядеть их лиц.

А дальше все происходило как во сне. Мне показалось, что я совершила пересадку не только в пространстве, но и во времени. Это чувство так и не покидало меня во время поездки в Тируванаималаи. Мы втиснулись в купе третьего класса. Моим глазам предстала странная картина, тускло освещенная огарком свечи. Тесно прижавшись друг к другу, в купе сидели люди.

— Они все пилигримы, — шепнул мне Махадева. — Не удивляйтесь.

На грязном полу вагона вповалку спали дети. Неопрятные, всклокоченные женщины в сари без кофточек стали тянуть к нам руки, покрытые татуировкой. Их пальцы с ногтями, похожими на загнутые когти, все тянулись и тянулись ко мне. Я невольно отступила. Раздался надтреснутый, хриплый смех. Смеялась старуха, сидевшая на полу. Седые космы волос закрывали ее лицо.

— Дай мне 25 пайс, — сказала она.

— Зачем тебе, амма? — спросила я.

— Я хочу влезть на гору, — и снова засмеялась слабоумно и хрипло.

— На гору пускают бесплатно.

— Э, нет! — захныкала старуха и затрясла седыми космами. — Шива каждый раз просит у меня на горе 25 пайс.

— Не слушай ее! Не слушай! — пронзительно закричала женщина, которая протягивала ко мне татуированные руки. Я всмотрелась в ее лицо, и оно показалось мне фантастическим. Круглое и серое, как ржаная лепешка, с маленькими глазками и огромным носом картошкой, оно надвигалось на меня и подмигивало красными, воспаленными веками. Рядом, как в тумане, раскачивалась узкая бледная физиономия другой женщины, более похожая на череп, чем на живое человеческое лицо. Старуха с крючковатым носом, доходившим почти до подбородка, которая сидела тут же на скамье, растолкала своих соседей и усадила нас. Снова раздался откуда-то с полу хриплый смех:

— Амма, 25 пайс для Шивы. Для возлюбленного бога Шивы.

На старуху шикнули, и она наконец успокоилась. Худой, высохший брахман в грязном дхоти и с косичкой, раскачиваясь, распевал древние мантры. Проход в купе был забит людьми. Одни были в каких-то покрывалах, другие обнажены до пояса. Их тела и лица были разрисованы белой и желтой краской. Мне все еще казалось, что я вижу фантастический сон. За окном купе стыла черная тишина и не было слышно даже кваканья лягушек. И, как бы усиливая мое ощущение неправдоподобности происходившего, поезд тихо и бесшумно поплыл куда-то, покидая XX век и уходя в прошлое. Теперь он шел по какой-то другой стране. В этой стране не было электричества, фабричных труб и света автомобильных фар. Поезд останавливался у призрачных поселков, окутанных сонной тьмой, и лишь изредка ему светили оранжевые керосиновые фонари на низких гранитных столбах. И на каждой остановке тьма выбрасывала к вагонам толпы полуобнаженных, украшенных древними знаками, исступленных людей.

— Аруначала! Аруначала! — плыл крик, врываясь в открытые окна, и рты пилигримов беззвучно открывались и закрывались.

Перед рассветом тьма сгустилась, и я не могла различить на небе даже дождевых туч. Я долго и пристально всматривалась в него и вдруг увидела, как впереди неверно и призрачно сквозь дождевую сетку запылал огненный крест. Я даже не удивилась. Ведь во сне мы не удивляемся и все воспринимаем как должное. Махадева тоже увидел крест.

— Гопурам храма, — сказал он, позевывая. — Иллюминация в честь праздника.

Банковский клерк XX века, он прекрасно уживался в прошлом. Его оно не беспокоило и не тревожило, как меня. Сон прошлого продолжался. Забрезжил серый рассвет, продолжал накрапывать дождь. У станции стояли тонги, запряженные быками. Чуть откинутые назад рога быков были украшены медными набалдашниками с колокольчиками. Одна из таких тонг повезла нас по грязным и мокрым узким уличкам. В предрассветной мгле размытыми, приглушенными красками рисовались гранитная громада горы Священного огня и четыре башни храма, расположенного у ее основания. Хотя было очень рано, входы многочисленных лавок светились желтыми огнями сквозь пелену дождя. Наша тонга плыла в густом потоке пилигримов. Сколько их было? Трудно сказать. Наверно, тысячи. Десятки тысяч. А может быть, сотни тысяч. Шли крестьяне, завернутые в грубые шерстяные одеяла, шли санияси в оранжевых одеждах с четками, свисающими на грудь, шли разрисованные, с длинными космами нечесаных волос садху, шли полуобнаженные брахманы со шнурами дваждырожденных через левое плечо, шли женщины в ярких сари, позванивая браслетами. У многих на руках были дети. Казалось, происходит грандиозная киносъемка. Но операторов не было, а многие из идущих никогда не видели кино. По обочине дороги с двух сторон плотной стеной расположились нищие и прокаженные. Они вопили, корчились, выкрикивали бессвязные фразы и протягивали изуродованные руки к катившейся мимо толпе пилигримов. Рядом с нищими и прокаженными разместились гадальщики с зелеными попугаями и чернобородые задумчивые астрологи. Бродячие фокусники и жонглеры раскладывали свое нехитрое имущество тут же на утоптанных множеством ног площадках. Все это проплывало мимо меня в громкоголосье, криках, в ярких красках одежды, неся с собой что-то забытое, утраченное в той жизни, откуда я пришла. В священных водоемах, мимо которых мы проезжали, пилигримы совершали омовение. Из-за поворота показался небольшой храм. Длиннобородый жрец звонил в колокольчик, а вокруг каменного почерневшего от времени идола один за другим мерно и ритмично двигались люди. Потом потянулись галереи странноприимных домов, где находят себе приют приехавшие в Тируванаималаи пилигримы. Я случайно подняла голову и уже не в силах была оторваться от представившегося мне зрелища. На открытых галереях сидели длинноволосые бородатые люди, их лица и тела были разрисованы священными знаками. Между ними то там, то тут мелькали санияси в оранжевых балахонах. Галереи нависали над самой дорогой, и люди, сидевшие там, делали нам какие-то знаки, улыбались и о чем-то переговаривались между собой.

Лицо и тело тируванаималайского пилигрима

разрисованы священными знаками

— Что они хотят? — спросила я Махадеву, сидевшего рядом с возницей.

— Они приглашают нас к себе, — ответил он. — Но у нас есть другое пристанище.

Мать Махадевы вдруг неожиданно высоким голосом запела древний священный гимн, и пилигримы, шагавшие рядом с тонгой, подхватили его. Наконец улица кончилась, и я поняла, что с ней кончился этот удивительный город. Где-то впереди, за сеткой дождя, угадывались поля. Тонга подъехала к последнему дому, огороженному высокой каменной стеной. У стены, как прибой, шумела праздничная ярмарка. Мы вошли в незапертые ворота и остановились посреди обширного двора. На веранде дома металась какая-то странная фигура в белом сари, с распущенными волосами. Мы подошли ближе, и я увидела молодую женщину. Она подняла голову, и странный ее облик поразил меня не меньше, чем ее непонятные упражнения на веранде. У нее были широкие скулы, большой, некрасивый рот, выцветшая, бледная кожа и глаза, состоявшие из одних расширенных зрачков. И эти зрачки смотрели не на нас, а куда-то внутрь их владелицы. Такие глаза бывают часто у слепых. На губах женщины играла легкая загадочная улыбка. На слабых руках чуть позвякивали прозрачные браслеты. У меня создалось впечатление, что эта обесцвеченная женщина провела многие годы под землей и только сейчас вышла на свет, чтобы встретить нас. Она ничего не говорила и продолжала так же смотреть, поигрывая странной улыбкой на бледных губах. Махадева и его мать неожиданно упали ниц перед ней и на некоторое время застыли распростертыми на полу веранды у ее ног. Белая женщина и я теперь стояли друг против друга. «Час от часу не легче», — подумала я. Молчание становилось тягостным, а мои спутники продолжали лежать на полу.

— Здравствуйте! — сказала я, не зная, как быть.

Но белая женщина не ответила, а только показала глазами на лежавших.

— Нет, — сказала я. — Мне не нужно.

Тогда она махнула рукой в знак согласия и небрежно благословила лежавших. Когда те поднялись, она молча вложила в руку каждому из них по палочке. Махадева и его мать сунули палочки в рот. И я догадалась, что это палочки для чистки зубов. Белая женщина неслышно исчезла, а на веранду вышел старик, похожий на Циолковского.

— О! — приветливо сказал он. — Прибыли гости. Входи, входи, Махадева. О вас я слышал, — сказал он, обращаясь ко мне. — Я Челам, хозяин этого дома.

— Челам? — переспросила я, еще не веря своим ушам.

— Да, здесь я тоже Челам, — мягко подтвердил он. — Вы видели Саурис?

— Женщина в белом сари?

— Да, — сказал Челам. — Женщина в белом сари. Она святая.

— Очень святая, — подхватила мать Махадевы.

— Но ваши книги… — начала я.

— Что мои книги? — в глазах Челама появилась тревога.

— Как что? — сказала я. — Телинганское восстание, борьба за свободу, отрицание традиций индуизма. Как это понять? Вы же Челам?

— Да, я Челам, — грустно сказал он. — Бывший писатель. В 1950 году я все бросил. Теперь моя дочь святая, а дом полон паломников. Такова жизнь.

«Боже, — подумала я, — даже Челам в этом мире совсем другой, а не тот Челам, которого я знала по книгам как революционного писателя и атеиста в том, моем мире. Какая драма стоит за всем этим?» Узнать мне этого не удалось. А факт остался фактом. «Здесь я тоже Челам», — вспомнила я слова.

— Идемте в дом, — вывел меня из задумчивости хозяин. — Для вас там все приготовлено.

Дом был обширный, с большим внутренним двором и просторными комнатами. Мы оказались не единственными гостями Челама. Человек двадцать пилигримов, поклонников Саурис, тоже нашли здесь пристанище. В углу одной из комнат я вновь увидела белую женщину. Она сидела в позе самосозерцания, ее лицо напоминало застывшую маску, глаза, как и раньше, смотрели внутрь. Я нарочно несколько раз прошла мимо, но ни один мускул на лице-маске не дрогнул. Только на губах застыла странная улыбка Джоконды.

— Саурис! — тихонько позвала я, потеряв терпение.

— Да, — неожиданно отозвалась она и посмотрела на меня глазами-зрачками.

— Что вы делали сейчас?

— Я концентрировалась. Слушала свою душу.

— Ну и как?

— Это как музыка, — ответила она.

— А что вы делаете кроме этого?

— Ничего.

— Как? Вот так сидите целыми днями и ничего не делаете?

Она не ответила мне и вновь впала в самосозерцание.

— Саурис! — снова зову я ее.

— Да, — отвечает она.

— Как же можно ничего не делать? В чем смысл этого? Объясните.

Но святая Саурис молчит. А я думаю, как легко быть в Индии святым, во всяком случае таким святым, как Саурис. Неожиданно она нарушает молчание.

— Я читаю художественную литературу.

— Великолепно, — говорю я. — Это уже что-то.

— Иногда пишу.

— Совсем хорошо. А публикуют?

— Да. Отец посылает мои работы в журналы.

В это время появляется Челам. Он слышал конец нашего разговора и как-то неловко улыбается. У него в глазах такое выражение, какое бывает у честных людей, когда их заставляют говорить неправду. Он болезненно морщится, когда Саурис повышает голос. Потому что ее голос тогда становится фальшиво веселым и приобретает оттенок истеричности. Я не понимаю Саурис, а она, возможно, не понимает меня. Но что нас разделяет? Ложь или что-то другое? Остальные два дня Саурис явно избегала меня, и, когда я обращалась к ней, в ее странных глазах мелькало беспокойство.

В тот же день мы отправились в храм. Он посвящен богу Шиве и существует уже по крайней мере десять веков. Его четыре гопурама напоминают дозорные башни, а высокая каменная стена более соответствует крепости, нежели храму. Говорят, этот храм-крепость выдержал немало битв и осад в прошлом. В массивные стены вделаны тяжелые, обшитые железом ворота. Множество лавок и лавчонок окружают храм. Пилигримы и нищие в странных одеждах толкутся у лавок, торгуются, что-то покупают. Здесь продают статуэтки богов, кокосовые орехи для жертвоприношений, цветную пудру для раскраски лица, гирлянды терпко пахнущих цветов. Между лавками расхаживают санияси в оранжевых одеждах, садху в набедренных повязках. Их тела выкрашены в немыслимые цвета. Вот идет сиреневый садху. За ним, важно ступая босыми ногами по лужам, движется синий. Прислонясь к храмовым воротам, стоит с половинкой кокосового ореха желтый. Над пестрой толпой пилигримов, нищих и святых стоит неумолкающий шум, сквозь который прорываются отдельные крики. Около священных колесниц расположились заклинатели змей. Резкие тревожные звуки их флейт вплетаются в общий шум и тонут в нем. Кобры, раздувая шеи, ритмично раскачиваются и следят холодными осатаневшими глазами за толпой, двигающейся мимо. Гремят бубны и барабаны бродячих актеров, плывут павлиньи перья над их тюрбанами. Маленькие обезьяны пугливо жмутся к ногам своих поводырей и строят смешные рожи всем, кто обращает на них внимание. Зазывно звучат голоса фокусников: «Только здесь! Только один раз! В этом священном городе вы можете увидеть такое чудо!» Предметы мелькают и исчезают в их руках, а потом появляются снова. Толпа мальчишек неотрывно следует за фокусниками. В глазах детей светится восторг и почтение. У западных ворот храма на высоком бамбуковом турнике работают акробаты. Их гибкие темные тела то взлетают над толпой, то, опустившись, исчезают в ней. У подножия турника стоит женщина в красных шароварах. Она не отрывает тревожных, щедро насурмленных глаз от напарников, взлетающих над толпой. Мы с трудом проталкиваемся между лавок, нищих, пилигримов, фокусников к массивным воротам храма.

Во дворе храма среди рядов пестро раскрашенных нищих и садху стоит слон и смотрит грустными мудрыми глазами на ту суету, которая происходит у его ног. На лбу слона выведены три белых горизонтальных полосы. Слон — шиваит. Мы протискиваемся в центральный молитвенный зал. Здесь, как обычно, царит полумрак, мечутся желтые язычки пламени масляных дипаков. Стоит крепкий запах потных человеческих тел, прогорклого топленого масла и горящей камфары. Железные плиты храма залиты гхи, кокосовым молоком, забросаны кожурой бананов. К каждому богу стоит длинная очередь. За порядком в очереди наблюдают полицейские в красно-синих тюрбанах, нанятые храмовой администрацией по случаю праздника. Чад горящих светильников плывет над пилигримами, как гранаты, взрываются брошенные с силой на железный пол кокосовые орехи перед изображением лингама, сыплются крупные золотистые цветы чампака на драгоценные камни богини Раджесвари, падают, простираясь на полу, люди в древних одеждах перед танцующим четырехруким Шивой. Ироническая улыбка стынет на каменных губах танцующего бога. Сколько лет он здесь танцует? Год? Сто? Может быть, тысячу? Левая нога Шивы поднята в стремительно изящном движении. Тысячу лет он не может ее опустить. И тысячу лет люди, поколение за поколением, падают в трепещущую тень божественной ноги. «Ом! Ом!» — как стон, несется из-за колонн храма, украшенных барельефами. В синеватом чаду полуобнаженные жрецы, как древние маги, совершают таинственный ритуал. Он непонятен большинству присутствующих, но они знают, что так надо. «Так надо», — подмигивает Шива. «Так надо», — загадочно улыбается богиня Раджесвари. «Так надо», — вторят им жрецы. «Не спрашивайте ни о чем и платите деньги». Деньги за молитву Шиве, деньги за молитву Раджесвари, деньги за то, что жрец разобьет ваш кокосовый орех перед каменным идолом, деньги за то, что дваждырожденный сделает магический круг светильником перед лингамом. «Ом! Ом! Ом!» — стонет снова кто-то.

«Аруначала! Аруначала! Свет нашей жизни! Священный огонь бытия!» Каменная змея извивается над черным цилиндром лингама, щедро политым кокосовым молоком. У дальней стены молитвенного зала рядом стоят горшки с гхи. Здесь платят мзду священной горе. Сегодня это масло будет гореть на ее вершине. И если ты хочешь, чтобы исполнились твои желания, купи горшок и поднимись с ним на гору. А если не можешь сам подняться, найми кули. Вот они стоят тут же, сбившись в тесную группу. За несколько рупий они пройдут десять миль по горной дороге на вершину и принесут тебе исполнение желания. Это ведь не дорого, правда?

В храме я окончательно теряю ощущение реальности. После бессонной ночи голова становится легкой и чуть кружится. Мне кажется, что я стою здесь тысячу лет и жду, когда Шива опустит свою стремительную ногу на железные плиты зала. Кто-то трогает меня за руку. Ну, конечно, это мать Махадевы.

— Идем, амма, — говорит она. — Нам еще надо подняться на Аруначалу.

Я с сомнением смотрю на старую женщину. Махадева говорил, что ей 75 лет. Сможет ли она пройти десять миль до вершины?

Откуда-то из полумрака появляется Махадева. Он поворачивает ко мне раскрашенное белыми полосами лицо и машет рукой в направлении к выходу.

— Аруначала, — коротко говорит он.

По небу плывут низкие облака, но в их разрывах кое-где уже просвечивает голубое небо. Дождь прекратился, и гора Священного огня нависает над городом, пряча вершину в лохматые тучи. Мы идем мимо харчевен, где сидят садху и санияси, жадно втягивая ноздрями аппетитный запах жареного теста. Нескончаемый поток пилигримов течет мимо нас. Мы ныряем в этот поток, и он несет нас к каменистой тропе, которая начинается неподалеку от храма. На подъеме мои чапали скользят, я выскакиваю из них и съезжаю вниз. Но надо идти. Через милю, когда мы оказываемся на крутом склоне, я вижу храм и Тируванаималаи как на ладони. От храма к горе тянется, извиваясь, цепочка пилигримов. Она продолжается и наверху, пересекает перевал и растворяется в низко висящем облаке. Мы идем медленно, обходя крупные валуны, и скользим по размытой почве. Впереди идет мать Махадевы, и я с удивлением начинаю замечать, что она отрывается от нас, и теперь я вижу ее синее сари, мелькающее среди пилигримов, наверху, у подножия скалы.

— Вот это да, — говорю я Махадеве.

Он довольно смеется.

— Я боялся за нее. А теперь вижу, мои опасения напрасны.

Мы пересекаем первый перевал. За ним сразу же встает другой. Вершина, окутанная облаками, отодвигается все дальше. Мои чапали размокли, и теперь я гадаю, выдержат ремешки или нет. Нет, не выдержали. Ремень на правой ноге предательски лопается. Я беру чапали в руки и продолжаю идти в одном. Идущие сочувствуют мне, дают советы, незлобливо подсмеиваются. На очередном перевале мы останавливаемся передохнуть. Мать Махадевы уже давно нас поджидает. Тут же рядом с ней расположилась группа юношей.

— На гору? — спрашивают они меня.

— Да.

— Дойдете? Ведь еще очень долго. Мы решили уже спускаться.

— Я еще попробую подняться.

Они с сомнением качают головами. Мимо нар продолжает катиться поредевший поток пилигримов. Женщины, мужчины, дети, старики, кули с палками-коромыслами, на концах которых висят гроздьями горшки с гхи. Весь этот поток устремляется вверх, к Аруначале. Проходим еще один перевал и попадаем в облако. Сыплется холодная изморось, клочья тумана цепляются за валуны и деревья. Тропа изрядно полита гхи, и его запах стойко держится в тумане. И снова вверх. Миля за милей, туда, к вершине Священного огня. Я теряю счет милям, счет времени. Моя правая нога разбита и кровоточит. А впереди так же неутомимо мелькает сари 75-летней матери Махадевы. Долгие подъемы, короткие спуски, ложбины, облака. И наконец последний каменистый подъем. Мы с трудом преодолеваем его. И когда оказываемся на краю верхней площадки, нас приветствует там мать Махадевы. Плоская вершина Аруначалы плотно окутана туманом, и я с трудом различаю предметы, находящиеся на ней. Несколько закопченных камней, цистерна с монетками на дне и множество горшков с гхи. Дует холодный, промозглый ветер, и те, кто стоят на вершине, зябко кутаются в одеяла и куски ткани. Оставаться здесь долго неприятно, и мы спешим спуститься с площадки под защиту большого валуна. Я смотрю на мать Махадевы, но не замечаю никаких признаков усталости на ее морщинистом темном лице.

— Идемте, идемте, — торопит она нас. — Скоро зажгут священный огонь. На вершине в это время никто не должен оставаться.

Действительно, надо спешить. Мы начинаем спускаться. Впереди еще десять миль трудной каменистой дороги. Но к шести часам мы уже были внизу. Это казалось фантастичным, как и все в эту ночь и в этот день.

— Вы устали? — спросила я мать Махадевы.

— Нет, — бодро ответила старуха. — Я совсем не устала. Мне помог Шива. Он вознес меня на вершину.

И я лишний раз убедилась в великой силе самовнушения.

Когда солнце село, по верхним карнизам гопурамов заплясали язычки светильников. Толпы паломников собрались у подножия горы и устремили взоры на ее вершину. Небо очистилось, и Аруначала четко вырисовывалась на его звездном фоне. Вдруг раздались три выстрела, толпа закричала. «Ом! Ом! Ом!», — застонали вокруг, и над горой затрепетало оранжевое пламя священного огня. Главное таинство «картикадипам» свершилось. И тотчас вспыхнули светильники иллюминации на домах и лавках города, взлетел вверх разноцветный фейерверк, рассыпались холодные искры бенгальских огней, запрыгали, взрываясь, шутихи. Толпы возбужденных людей спешили к храму, где пламя светильников на его гопурамах перемигивалось со священным огнем на горе…

Когда мы вернулись к Челаму, там шла праздничная пуджа. На полу просторной комнаты среди гостей-паломников сидела Саурис. Мы присели тут же. Резким, неприятным голосом Саурис пела гимн Шиве. Остальные с застывшими улыбками слушали ее. В углу я заметила юношу, лицо которого странно дергалось в такт пению Саурис. Когда она кончила, юноша поднялся, взял светильник, сделал им несколько круговых движений, как жрец в храме, и позвонил в медный колокольчик. Все по очереди стали подходить к Саурис, прося благословения. Первым это сделал Челам. Саурис, улыбаясь своей странной улыбкой, слабым движением бледной руки благословляла распростертые перед нею тела. Когда процедура была кончена, все снова уселись на свои места. Наступило время «общения с богом». Присутствующие неподвижно замерли и закрыли глаза. То же самое сделала Саурис. Сколь долго должна была продолжаться концентрация, я не знала. Я сидела, наблюдая эти неподвижные изваяния, и думала, а что если это будет продолжаться всю ночь? В углу стояло удобное кресло, и я решила, что на худой конец я высплюсь в нем. Но через час лица сидевших стали оживать. Саурис подняла бесцветные ресницы и, удивленно посмотрев на меня, сказала:

— Так вы здесь все время сидели?

— Сидела, — подтвердила я.

Она поднялась и, все так же странно улыбаясь, уплыла во внутренний двор. Ее белое сари как будто растворилось в лунном свете, заливавшем все вокруг.

В одной из комнат были приготовлены циновки для спанья. Я вытянулась с наслаждением на своем жестком ложе и только теперь почувствовала, как устала и как болят мои разбитые ноги. Я закрыла веки, и откуда-то из светящейся темноты появился Шива и, опустив танцующую ногу, злорадно посмотрел на меня.

— Святая, говоришь? — ехидно спросил он. — Художественную литературу читаешь? — и погрозил мне длинным каменным пальцем.

Я поняла, что Шива говорит по-русски, и засмеялась. Бог снова поднял каменную ногу и обиженно отвернулся. Постепенно Шиву заслонило бледное, расплывчатое лицо Саурис. Она протягивала мне палочку для зубов и резким голосом мальчишки-рекламщика говорила: «Лучшая паста для зубов «Колгейт». Помогает в общении с богом». Палочка стала расти, превращаясь в бамбуковый шест. Наверху шеста вращался сиреневый садху. Он скалил испорченные зубы и кричал: «Священный огонь! Священный огонь!» Снизу поднялась танцующая кобра и спросила: «Вы пойдете в ашрам?» И потом повторила вопрос голосом Челама. Я открыла глаза и увидела залитую солнцем комнату. На пороге стоял Челам и спрашивал мать Махадевы:

— Вы пойдете в ашрам?

Ученик Великого риши — Сундаресан Айер

Утро уже давно наступило. Оно было солнечным и свежим. Дождливый сезон кончился. Он всегда кончается после того, как вспыхивает пламя на горе Священного огня. Было первое декабря 1963 года.

После завтрака Махадева мне сказал, что здесь, на горе, много ашрамов. С древних времен на Аруначале находили убежище многие шиваитские святые. Эта традиция продолжается до сих пор.

Ашрам, куда мы пришли, был основан Рамана Махарши — Великим риши, или мудрецом. Он умер в 1950 году, а легенды о нем живут на юге Индии по сей день. Несколько легких строений ашрама расположены в пальмовой роще неподалеку от подножия горы Священного огня. Там нас встретил ученик Рамана Махарши и теперешний секретарь ашрама Сундаресан Айер. С длинной седой бородой, высоким мощным лбом и каким-то детским выражением глаз, он вежливо и мягко спросил меня, откуда я. Я ответила. Айер несколько удивленно посмотрел на меня и сказал:

— Россия — очень интересная страна. Я бы сказал, великая страна. Вы дали миру Толстого и Достоевского. Я рад видеть вас здесь, у нас в ашраме.

— Она вчера поднялась на Аруначалу, — вдруг выпалил Махадева.

— Вы правильно сделали, — ласково заметил Айер. — Если вы интересуетесь нашей культурой, то побывать на Аруначале необходимо. Это очень древняя гора. Она старше священных Гималаев. Хотите, я вам покажу комнату Великого риши?

— С удовольствием, — ответила я.

Махадева сиял, явно польщенный таким вниманием Сундаресана Айера. Мы прошли мимо нескольких низких строений, около которых сидели члены ашрама, и оказались около скромного домика.

— Сюда, — сказал Айер.

Мы вошли в небольшую, прохладную и чисто прибранную комнату. С большого портрета на нас смотрел человек. Коротко стриженные седые волосы, ясные молодые глаза, рот, изогнутый в чуть смущенной улыбке.

— Это свами Рамана Махарши, — сказал Айер.

В скромно обставленной комнате стоял мягкий диван, покрытый шкурой леопарда, письменный стол с несколькими изящными безделушками и полка с книгами. Вот, пожалуй, и все.

— Великий риши был очень скромным человеком, — мягко звучал голос секретаря. — Он, несмотря на свои знания, никогда не претендовал на исключительность и не позволял фанатически поклоняться себе. Однажды, когда пришла к нему одна женщина и стала в припадке фанатизма биться головой о порог, свами спросил: «Кто это колет кокосовые орехи о мой порог?»

Мы постояли немного в комнате и вышли через заднюю дверь.

— Рамана Махарши, — продолжал рассказывать Сундаресан Айер, — очень любил детей. Вот, посмотрите, в этом здании размещается школа вед. Здесь дети получают традиционное воспитание, изучают священные веды и начинают практиковаться в йоге.

Несколько десятков мальчиков в одних только дхоти окружили нас. Они были выдержанны и вежливы, но в глазах их светилось нескрываемое детское любопытство.

— Кем ты хочешь быть? — спросила я малыша лет восьми, который оказался рядом со мной.

— Махарши, — не раздумывая, выпалил он. Все засмеялись.

— Ты думаешь, это так легко? — спросил Айер.

Малыш смутился и спрятался за спину своих товарищей.

Мы осмотрели небольшой храм, жилые помещения, где женщинам запрещено оставаться на ночь, отдел публикаций. Ашрам выпускает обширную литературу о Махарше и его учении.

Несомненно, Рамана Махарши был незаурядной личностью, а его жизнь и моральные принципы заслуживают того, чтобы о них написать. В индуизме подчас уживаются самые противоположные вещи: примитивное идолопоклонство и развитая философия, иногда даже материалистического толка, безоглядный фанатизм и критическое осмысление законов природы, дешевое шарлатанство и серьезная работа над духовным и физическим совершенствованием человека, преступность и корысть честолюбивых садху и высокие моральные качества. По-видимому, Рамана Махарши воплощал в себе то лучшее, что сохранила для нас древняя индуистская культура.

Эти мальчики из школы вед станут жрецами

В декабре 1879 года в семье брахмана Сундарама Айера родился мальчик. Его назвали Венкатараманом. Сундарам Айер занимал видное положение в городе Тиручузли. Мальчик рос обыкновенным ребенком, в меру подвижным, в меру задумчивым, и, казалось, ничто не предвещало в нем будущего великого мудреца. Когда Венкатараман подрос, его отдали в школу в Мадурай, принадлежавшую американской миссии. В школе он не проявлял особой склонности к занятиям. Он предпочитал гонять в футбол и проводил долгие часы в плавательном бассейне. Религия его не интересовала, и он равнодушно проходил мимо красочных гопурамов знаменитого храма Минакши. Учителя жаловались на нерадивого ученика, но школьный спортивный клуб гордился ловким и подвижным мальчиком. В нем было все обычно, так же как и в сотнях его сверстников. Но страна, где он жил, была необычной. Ее древние традиции, еще не понятые до конца Западом, продолжали существовать и оказывать свое влияние на людей.

Когда Венкатараману исполнилось 16 лет, ему пришла в голову мысль о смерти. Эта мысль была так сильна, что юноша почти реально ощутил приближение смерти. Его обуял страх. Ноги ослабели, тело покрылось холодным потом, дыхание замедлилось. Но тут произошло нечто странное, о чем он рассказывал впоследствии не раз. Он понял, что тело его умирает, а его дух, его «я» остается. Произошло какое-то раздвоение. Этот случай заставил его обратиться к своему внутреннему миру, что обычно делают индийские йоги, занимаясь духовной практикой. Однажды в школе во время занятий он неожиданно впал в транс. Так проявилась особая духовная одаренность будущего риши. С тех пор он утратил всякий интерес к школе и ко всему тому, что окружало его. А потом пришло окончательное решение. Объяснить его он не мог. От кого-то из родственников он слышал о Тируванаималаи. Он понял, что ему надо ехать туда. Взяв у отца три рупии, он незаметно исчез из дому, решив во что бы то ни стало добраться до Тируванаималаи. Это был долгий и трудный путь. На станции ему объяснили, как проехать в этот город. Венкатараман вскоре обнаружил, что трех рупий для этого недостаточно. Часть пути ему пришлось пройти пешком. Но на еду денег не было. Голод одолевал его, и он несколько раз падал в обморок, но продолжал идти. Наконец ему пришлось продать самое ценное, что у него было. Серьги. На вырученные деньги он купил еды. Через много дней пути в предрассветной мгле перед ним выросли четыре го-пурама храма Тируванаималаи и затянутая облаками вершина горы Священного огня. Он вошел в ворота храма. Там почему-то никого не оказалось. Он разорвал свою одежду, выбросил остатки еды и шнур дваждырожденного. Его шаги гулко раздавались под сводами зала с колоннами. Он остановился около одной из них, уселся рядом, скрестив ноги, и погрузился в самосозерцание. Так перестал существовать ученик миссионерской школы, футболист и пловец, сын своих родителей Венкатараман Айер.

А в Тиручузли и Мадурай была поднята на ноги полиция. Все искали исчезнувшего школьника. Но поиски не дали никаких результатов. Подозревали, что он сбежал с труппой бродячих актеров, приезжавших в Мадурай из Тривандрума. Никто ни в семье, ни в городе не мог себе представить, что сбежавший сидел в это время в храме в Тируванаималаи с закрытыми глазами и молчал. О чем он думал, сказать трудно. Что он видел, мы тоже не знаем.

Храмовой колокол возвестил начало утренней молитвы. В зале с колоннами появились первые посетители. Они увидели мальчика в позе санияси и удивились.

— Эй, ты, парень, — окликнул его один из них, — ты что здесь сидишь?

Но сидящий не ответил и не поднял век. Вокруг собрался народ.

— Смотри, смотри, — сказал старик со шнуром дваждырожденного через плечо, — он думает, что он санияси.

— Да, да, — поддержали его другие, — нашелся новый святой. Сейчас он взлетит прямо на Аруначалу.

Вокруг раздался непочтительный смех. Но сидящий, казалось, ничего не слышал.

— Эй, брось притворяться, — крикнул молодой студент. — Я скажу жрецу, и он тебя отсюда выгонит. Лучше иди побираться во двор храма.

— Он хочет нас одурачить! — раздавались голоса, — Пусть идет и садится за парту.

— Конечно, он сбежал из школы!

— Кто сбежал из школы? — группа школьников-мальчишек протиснулась к сидящему.

— Вот он сбежал из школы!

И град камней обрушился на юношу. Тот вздрогнул и открыл глаза. Камни ранили и царапали обнаженное тело.

— А ну прекратите! — закричал жрец. — Что это вы здесь устроили?

Школьники разбежались, но взрослые остались. По городу разнеслась весть, что какой-то мальчишка, подражая санияси, сидит в храме. Любопытные все время окружали его, мальчишки бросали в него камнями, толкали и пачкали грязью. Сердобольные женщины иногда бросали ему бананы, но он не притрагивался к ним. Он понял, что ему не дадут спокойно сидеть в этом зале с колоннами. Он ушел в темное подземелье, расположенное под изображением лингама. Там было душно, сыро и темно. В подземелье на него набросились муравьи, москиты и какие-то черви. Но, погруженный в самого себя, он не обращал на них внимания. Его спина покрылась ранами и язвами, рубцы от которых остались на всю жизнь. Он достиг такого состояния, когда собственное тело перестало для него существовать. Он жил внутренней напряженной жизнью, и внешний мир отодвинулся очень далеко. Правда, этот внешний мир давал все время знать о себе. Мальчишки вскоре обнаружили его в подземелье и вновь стали забрасывать его камнями. Их отгоняли палками, но это не помогало.

Наконец кое-кто понял, что в подземелье сидит не мальчик, подражающий санияси, а человек, который стал на традиционный путь духовного совершенствования, предписываемый философией йоги. Его вывели в зал с колоннами, и теперь над ним никто не смеялся. Его признали даже местные садху. Молчаливый санияси сидел то в храме, то в храмовом саду, то под деревом на дороге. Некоторые паломники пытались поклоняться ему, а один даже совершил перед ним пуджу, как перед идолом. Он ел только тогда, когда ему клали пищу в рот. Тело его, много месяцев не мытое, было покрыто грязью, струпьями и язвами, длинные, отросшие волосы скатались и напоминали паклю, а нестриженые ногти превратились в закрученные ленты. Популярность молодого свами росла, хотя он продолжал молчать. Он отвечал на вопросы письменно. Однажды он написал на бумажке свое имя и город, откуда пришел. И родственники наконец-то узнали о нем. В Тируванаималаи срочно был откомандирован его дядя. Он ходил по городу и спрашивал о племяннике. В конце дня ему показали манговую рощу. Там он нашел Венкатарамана. Дядя не сразу узнал его в грязном аскете с отрешенными глазами на истощенном лице. Вокруг Венкатарамана сидели несколько паломников. Дядя, скрывая свое изумление, почтительно приблизился к нему и коснулся его ног. Но по глазам Венката-рамана он не мог определить, узнал ли тот его или нет. «Мальчишку немедленно надо отправить домой, — подумал дядя. — Пусть его хотя бы отмоют. Он, кажется, совсем свихнулся». И заговорил с Венкатараманом мягко и вежливо, как с больным.

— Мы все очень рады, — сказал дядя, — что ты достиг такого почета. Но ты не знаешь, сколько огорчений ты нам причинил. Подумай о своей матери.

Но Венкатараман молчал.

— Зачем ты сидишь здесь? — продолжал дядя. — Ты можешь, если хочешь, сесть рядом с собственным домом, и мы могли бы все на тебя смотреть.

Племянник не отвечал. Дядя покинул упрямого свами, но вернулся к нему на следующий день. Однако и этот день не принес никаких результатов. Дядя отбыл в Мадурай, и через некоторое время в Тируванаималаи появилась мать Венкатарамана. Она нашла сына лежащим на валуне в самом жалком состоянии. Она бросилась к нему и заплакала. Но сын, казалось, не обратил на нее внимания. Все, что говорила ему мать, не трогало его. Она приходила к нему много дней подряд, уговаривала, угрожала, плакала, сердилась. Но все оказалось бесполезным. Тогда она поняла, что во второй раз потеряла сына. С тяжелым сердцем она возвратилась домой. Много лет спустя она вернулась к нему в ашрам, чтобы провести свои последние годы подле потерянного сына. Она продолжала оставаться его матерью.

После отъезда матери он переселился на Аруначалу в пещеру Вирупакша. Теперь он стал настоящим отшельником. Люди проходили трудный путь через джунгли, чтобы увидеть его. Его спрашивали о многом, и ответы свами свидетельствовали о глубокой и зрелой философской мысли. Он объяснял, что такое «я» и как его осознать. Сам он накопил в этом отношении большой опыт. Как это произошло, трудно сказать. Но в Индии такие вещи случаются с людьми, занимающимися йогой. Когда он пришел в Тируванаималаи, он имел весьма смутное представление о священных ведах. В пещере же Вирупакша он уже толковал и объяснял древние законы вед. К нему приходили ученые. Санскритолог Ганапати Муни после беседы с ним о священных индусских книгах понял, что молодой свами — человек необычных способностей. Он первый назвал его Махарши — Великим мудрецом.

Махарши не был похож на других садху, которые в изобилии населяли Тируванаималаи и его окрестности. Это был пестрый и странный мир людей, живущих за счет невежества многочисленных паломников. Хитрые и ленивые, они стремились добиться популярности различными сомнительными средствами. Каждый из них пытался стать «святым». Безграмотные и неумные, они бормотали слова молитв и заклинаний, не разбираясь в их смысле. Все непонятное действовало на наивных приверженцев индуизма самым притягательным образом. Садху распускали слухи о «чудесах», которые они могли творить, о том, что они являются «посредниками» между богами и людьми. Каждый из них ревниво относился к славе другого. Это были своеобразные конкурирующие компании со своими неписаными законами, со своей специфической солидарностью и со своими «секретами производства». Нередко эти «секреты» попахивали прямым шарлатанством и мошенничеством. В конкурентной борьбе «святые» садху не гнушались никакими средствами. Растущая популярность Махарши давно беспокоила их. Многие постоянные клиенты тируванаималайских садху стали завсегдатаями пещеры на Аруначале. А с этим «святые» не могли смириться.

Один седобородый садху жил по соседству с Махарши. Он нередко навешал своего молодого соседа, вел философские беседы, прикрывая цепкие глазки тяжелыми веками. Иногда он просто сидел, перебирая длинную нить четок. И только изредка бросал изучающие взгляды на Махарши. От старика и его оранжевого балахона веяло миром и спокойствием. Но спокойствие это оказалось обманчивым. Большой валун, который упал рядом с Махарши, был спущен старческой рукой, так набожно перебиравшей четки. Цель действия старого садху не оставляла сомнений. Он хотел убить своего соседа. Махарши отворачивался, когда слышал гнусавый голос седобородого садху, проповедовавшего мир души. Махарши редко теперь выходил из пещеры. Валуны больше не сыпались, но через некоторое время у пещеры появилась целая компания садху. Они переминались с ноги на ногу, отводили глаза и перешептывались между собой.

— Свами, — начал старший из них. — Мы пришли из Подикаи, где живет мудрец Агастья.

Махарши знал, что древний риши Агастья умер много веков тому назад.

— Нет, нет, он до сих пор жив, — утверждали хитрые садху.

— Агастья, — продолжал старший, — просил взять вас на конференцию йогов в Срирангам, а затем доставить в Подикаи.

Махарши молчал. Он понимал, что, если поддастся этой наивной уловке и уйдет из пещеры, садху его убьют. Он хорошо знал их повадки. Один из учеников Махарши, сидевший около пещеры, быстро поднялся и перебил старшего садху.

— Да, да, — еле сдерживая смех, сказал он, — мы уже получили известие о вашем прибытии, а также приказ Агастьи поджарить вас на огне. Эй, садху, — крикнул он одному из них, — что же ты стоишь? Рой яму для огня!

Садху тревожно зашептались. Искусные мистификаторы, они сами легко поддавались на любую мистификацию. Садху стали пятиться к узкой каменистой тропе, потом повернулись и, сбивая друг друга, потрусили рысцой вниз. Садху не удалось убить Великого риши, который им мешал. Они перешли к другой тактике. У каждого мудреца должен был быть учитель. У Махарши его почему-то не было. Неплохо было бы объявить себя учителем, или гуру, такого человека и разделить с ним славу. Первый «гуру» не заставил себя долго ждать. Назывался он садху Балананда. Он бесцеремонно появился в пещере, назвал себя учителем Махарши и ввел ряд нововведений в жизни отшельника. «Гуру» проявил недюжинную коммерческую хватку и стал брать деньги за вход в пещеру Махарши. С тех, кто просто сидел и слушал, меньше, с тех, кто разговаривал с Великим риши, больше, Но вскоре эта деятельность была прекращена самым решительным образом. Махарши со своим учеником выбросили вещи Балананды из пещеры и не пустили его больше туда. Садху пришел в ярость и даже плюнул в Великого риши. Это ему обошлось дорого. Ученики Рамана Махарши, забыв наставления своего учителя о ненасилии, набросились на садху и отколотили его. Балананде ничего не оставалось, как убраться из Тируванаималаи. Но неудачи продолжали преследовать незадачливого «гуру». Он влез в купе вагона без билета? и контролер высадил его, снабдив еще одним подзатыльником. Балананда сел в следующий поезд, но пристал к юноше, который не оказал «гуру» должного уважения. Крепкий удар туфлей по голове заставил садху забыть требуемые им правила этикета. Но Балананда был не из тех, кто быстро мирится с неудачами и потерями. Он вновь появился у пещеры Рамана Махарши.

— Ты Великий риши, — сказал он ему. — Но я более великий, чем ты. Я сейчас покажу тебе свою силу, и тогда ты признаешь меня своим гуру.

Он уселся перед Махарши и стал смотреть ему в глаза.

— Сейчас ты впадешь в транс, — важно сказал садху.

Через полчаса у Балананды стали слипаться глаза, и он… заснул.

После этого «гуру» счел за благо навсегда исчезнуть с горизонта Великого риши. Место учителя осталось вакантным, но ненадолго. Одним прекрасным утром снизу с тропинки раздалось протяжное пение. Вслед за последней нотой вынырнула всклокоченная голова очередного садху.

— Мир тебе, — сказал садху.

Махарши пригласил его сесть.

— Бог явился мне… — начал садху.

— Неужели? — удивился Махарши.

— Да, да, бог явился мне во сне, — продолжал садху, — и приказал мне быть твоим учителем, — и вызывающе посмотрел на Махарши.

— Хорошо, — ответил тот. — Пусть бог явится мне тоже и сообщит о своем решении.

Садху приоткрыл от неожиданности рот и не знал, что на это сказать. Потом он молча поднялся и поплелся вниз по тропе. И вновь оттуда раздалось заунывное пение. Садху отправился на поиски нового ученика.

С животными у Махарши сложились отношения более удачно, нежели с садху. У него был особый дар общения с ними. Такими способностями обладали многие индийские мудрецы, и история сохранила немало легенд. В дни Рамана Махарши джунгли, покрывающие Аруначалу, изобиловали разными зверями и змеями. Он умно обращался с кобрами, и те никогда не кусали его. Говорят, что он мог с ними беседовать. Он нередко примирял враждующие стада обезьян, и те иногда сами к нему за этим приходили. Однажды Махарши нашел около своей пещеры искусанного и умирающего обезьяненка. Он вылечил и выходил его. Когда обезьяна подросла, она вернулась в стадо и стала его вожаком. Иногда она приходила навестить своего спасителя. Через несколько лет две обезьяны принесли в ашрам Махарши умирающего вожака. Великий мудрец похоронил его со всеми почестями. Махарши обращался с животными, как с людьми, считая, что они заслуживают равного людям уважения и мягкости в обращении. В ашраме долгое время жила корова по имени Лакшми. Говорят, она все понимала. Каждый день она приходила приветствовать Махарши и даже присутствовала на его беседах. У Махарши было несколько собак, и каждая из них оставила по себе интересную память. Одна из них обладала очень развитым чувством собственного достоинства. Когда однажды ее избил приезжий брахман, она ушла из ашрама и не вернулась. Судьба другого пса была более трагической. Кто-то несправедливо отругал его, и пес в знак протеста утопился в священном водоеме. А третий пес много лет неутомимо служил гидом. Он водил гостей ашрама и паломников по окрестностям Тируванаималаи, показывал интересные пещеры и храмы и всегда приводил всех обратно. Махарши даже в самые трудные для него минуты продолжал заботиться о животных. Когда Великий риши умирал, то одними из его последних слов были: «Накормили ли сегодня павлинов?» Отношением к животным часто определяется сумма качеств, которыми обладает человек.

По всей видимости, у Рамана Махарши эти качества были на значительной высоте. Он был требователен к себе и снисходителен к другим. Несмотря на большую популярность и поклонение, он никогда не позволял ставить себя в исключительное положение. Великий риши не носил эффектного оранжевого балахона индусских санияси и свами и не раскрашивал лица. Единственной его одеждой была белоснежная набедренная повязка. Он не разрешал оказывать себе ритуальных почестей и совершать в его честь церемонии и молитвы. Махарши не гнушался никакой работой и старался делать в ашраме то же, что и другие. Часы работы над своими статьями и книгами перемежались у него с самоконцентрацией, необходимой йогу, с лекциями, беседами и с помощью по кухне ашрама, где он обычно резал овощи. Он неуклонно выполнял все правила ашрама и мягко и тактично высмеивал людей, которые пытались делать для него исключения или стремились показать его превосходство над другими. Однажды, рассказывают, к Рамана Махарши на беседу пришла европейская женщина. Она сидела рядом с ним, вытянув ноги, так как не умела сидеть в традиционной позе со скрещенными ногами. У Махарши были ревматические ноги, и он тоже избегал такой позы. Один из членов ашрама, увидев женщину, довольно грубо сказал ей:

— Мадам, скрестите ноги! У нас в ашраме сидят только так! Иначе вам придется уйти!

Женщина смутилась, а Махарши, ни слова не говоря, скрестил свои больные ноги.

— Свами, — удивился ретивый член ашрама, — я ведь просил так сделать не вас, а эту женщину.

— Неважно, — спокойно ответил Махарши, — раз есть такое правило в ашраме, я обязан подчиниться.

К концу жизни здоровье Махарши резко ухудшилось. Давала себя знать полная лишений аскетическая жизнь. С большим трудом удалось заставить Махарши выполнять предписанный ему врачами режим. Он не признавал кастового деления и одинаково ровно обращался с брахманом и неприкасаемым. Он не запрещал брахманам придерживаться своих кастовых обычаев. Но когда те садились за отдельную трапезу, глава ашрама никогда к ним не присоединялся.

У Махарши было много учеников. Каждый день тысячи людей посещали его ашрам, стремясь с ним поговорить и получить то устойчивое состояние спокойствия, которое так необходимо человеку в жизни. И, говорят, они его получали. В этом был один из секретов воздействия Великого риши на людей. Почитатели Махарши приносили в ашрам деньги и еду. Он никогда не брал себе ничего. Еду он делил между своими учениками и гостями ашрама. Деньги отдавал на нужды ашрама. Если денег оказывалось больше, чем необходимо, их раздавали нищим и бедным. Он был оригинальным мыслителем, хотя никогда не считал себя таковым. Его учение базировалось на древней философской системе адвайты, и главную роль в нем играла теория и практика самопознания. Махарши считал освобождение от желаний путем к совершенствованию. Но он не превращал свое учение в религию и не настаивал на том, чтобы его последователи уходили «от мира». Он придавал большое значение духовной сущности человека, отделяя ее от физической. Конечно, это краткое и приблизительное изложение не исчерпывает всего богатства и сложности учения Великого риши. Он пытался поставить это учение на практическую основу и, по-видимому, кое-чего в этом достиг. Он был йогом, постигшим высокие ступени в практике. Он обладал необычными способностями, которые иногда путем длительной тренировки вырабатывают в себе йоги. Но Махарши никогда не спекулировал на таких способностях (если они существовали) и не старался их проявлять. Такие вещи неотразимо действуют на людей религиозных. Даже если они полицейские чиновники. Мистер Хэмфри был помощником полицейского комиссара. В свободное от службы время он ревностно читал Библию, священные веды и вскоре понял, что карьера полицейского не для него. То ли дело Иисус Христос! Он спасал весь мир, а мистер Хэмфри спасал только Британскую империю, и то в ограниченных рамках провинциального полицейского участка. Он наслушался легенд и рассказов об индийских учителях-мудрецах и решил попытать счастья. Может быть, с их помощью скромному полицейскому чиновнику удастся занять пост «спасителя». Они научат его творить чудеса, а способности к этим чудесам он определенно в себе подозревал. Одним прекрасным утром по тихим улицам Тируванаималаи прогрохотал мотоцикл, и кандидат в мессии в полицейском мундире предстал перед Великим риши.

— Я хочу делать такие чудеса, как Иисус Христос или по крайней мере Кришна, — сказал он.

Великий риши вскинул голову и посмотрел смеющимися глазами на мистера Хэмфри.

— Желание похвально.

— И еще я хочу спасти мир. Только не знаю, как это сделать.

— Этого никто не знает.

Полицейский разочарованно присвистнул.

— Но вы обладаете секретом творить чудеса. Почему вы не хотите поделиться со мной?

— Мои «чудеса», — иронически усмехнулся Великий риши, — результат долгой практики, основанной на учении адвайты.

— А в чем его суть?

Махарши терпеливо разъяснил суть учения мистеру Хэмфри. Тот понял мало, хотя и очень старался.

— Так, значит, я не могу быть спасителем и творить чудеса? — на прощание спросил он Махарши.

— Я не советую вам этого делать, — и снова глаза Махарши засмеялись.

Мистер Хэмфри не в состоянии был перенести такое разочарование. Он подал в отставку, уехал в Англию и наконец обрел душевный покой в одном из католических монастырей.

А Великий риши продолжал заниматься своими пов седневными делами: правил гранки, резал овощи, читал лекции. Ашрам расширялся и к 1949 году обрел теперешний вид. Но главе ашрама судьба отпустила считанные дни. У Махарши на левой руке появилась опухоль. Она росла, и обычное лечение не помогало. Через некоторое время выяснилось, что опухоль злокачественная. У великого мудреца начался рак. На ампутацию руки он не согласился. Ему сделали три операции, но опухоль прогрессировала. Но ни болезнь, ни операции не заставили его изменить обычный распорядок жизни. Он продолжал читать лекции и беседовать с посетителями. По мнению врачей, он должен был испытывать страшные боли. Но на его лице по-прежнему светилась чуть застенчивая улыбка, и ни один мускул не выдавал страданий. Казалось, его тело существовало отдельно и не имело к нему отношения. Во время одной из сложных операций (он к тому же отказался от наркоза) Махарши спокойным голосом прочел своим ученикам лекцию. Контроль над телом, который он развил в себе, был поразительным. Сотни людей продолжали приходить к нему, и он часами с ними разговаривал. Наконец стало известно, что Великий риши умирает. Многие пришли в ашрам с ним проститься. Он принял всех, кого успел. Его смерть была необычной. Пораженное раком тело не агонизировало. Он закрыл глаза и сказал:

— Ну вот.

Кто-то заплакал.

— Не надо, — сказал он. — Я никуда не ухожу. Я здесь.

Был апрель 1950 года. Весть о смерти Рамана Махарши разнеслась по городу. Непрерывный поток людей вливался в ворота ашрама. Великого риши не стало. Но память о нем как о человеке необычном, «святом» продолжает жить в Индии.

Танджавур. Наследник Шиваджи

У самого входа во дворец меня встретил принц. Небольшого роста, сухощавый, с продолговатыми задумчивыми глазами, он протянул мне тонкую руку, унизанную перстнями. Драгоценные камни колец мерцали, переливаясь на смуглых пальцах. Пожатие его руки было мягким и еле ощутимым. Когда-то руки его предка, знаменитого Шиваджи, легко задушили в железных объятиях биджапурского командующего Афзаль Хана. Тонкие пальцы принца не были способны на такое усилие, они были слабы и изнеженны. Но принц держался с достоинством, как подобает представителю правящей династии.

— Меня зовут Викрамасинг. Принц Викрамасинг, — поправился он. — Мадам Брагата говорила мне о вас. Старшего принца, моего отца, сейчас нет в Танджавуре. Но я обо всем распорядился. Для вас завтра откроют Великий храм в неурочное время.

— Спасибо, — ответила я. — А откуда вы знаете мадам Брагату?

— Видите ли, она мой преподаватель в колледже. Я ее студент.

И принц слегка смутился, решив, очевидно, что я подумаю о том, что кто-то может им распоряжаться. Мадам Брагата, например.

— Я учусь в колледже Серфоджи, — заспешил он, — Его основал мой прапрадед махараджа Серфоджи.

Теперь мадам Брагата была поставлена на свое место, и принц надменно вздернул голову на тонкой шее. Я улыбнулась, и принц снова почему-то смутился.

— Я знаю, в вашей стране нет принцев, и вам, наверное, удивительно встретить такого.

— Да, — подтвердила я. — У нас действительно нет принцев. Ни старших, ни младших, ни маленьких, ни больших.

— Я так и знал, — сказал младший принц и печально посмотрел на выщербленные ступени дворца. — У нас их тоже скоро не будет. Этот дворец, да и то не весь, — все, что осталось от нашего обширного королевства. Мой отец, раджа Рама Сахиб, получает сейчас правительственную пенсию всего 9 тысяч рупий в год. Мы не в состоянии содержать на нее даже дворец.

— Так и не содержите, — легкомысленно сказала я.

Принц растерялся. Он удивленно вскинул на меня продолговатые глаза и зачем-то покрутил перстень с крупным бриллиантом.

— А как же традиции? Предки? Все это надо оставить? У нас так много связано с этим дворцом…

В это время я заметила странно одетого человека, пробиравшегося в толпе гуляющих. На нем был длинный сюртук и плоско посаженный на голову красный тюрбан. Завидев нас, человек как-то сразу согнулся и, сгибаясь, и разгибаясь, приближался к нам. Я поняла, что он кому-то кланяется. На немолодом темном его лице играла пугливо-льстивая улыбка. Принц проследил мой взгляд, и у него вырвалось досадливое восклицание:

— Я, кажется, совсем забыл…

Человек в длинном сюртуке мелкими шажками обежал меня и предстал перед моим собеседником.

— Принц, — жалобным тоном сказал он, — вас просили подготовиться к завтрашнему семинару.

— Знаю, знаю, — драгоценные камни колец сверкнули в нетерпеливом жесте, — убирайся. Я сейчас приду.

— Хорошо, хорошо, принц, — залепетал кланяющийся человек. — Не гневайтесь, пожалуйста.

— Простите, — повернулся ко мне принц. — Мне действительно надо сегодня подготовить вопрос по теории прибавочной стоимости. Если вам не трудно, приходите, пожалуйста, к нам во дворец завтра. Я вам покажу немало интересного. — Он резко повернулся, и толпа гуляющих горожан почтительно перед ним расступилась.

Пока принц Викрамасинг штудировал теорию прибавочной стоимости, я решила осмотреть дворец. Конечно, только ту часть, которая была доступна для публики, Дворец занимал несколько кварталов и был обнесен высокой глухой стеной. Узкие улочки Танджавура, одного из древних городов Южной Индии, роились вокруг дворца, разбегаясь от него запутанными переулками и тупиками. В центральной части дворца стояла нескладная сторожевая башня, глядя пустыми глазницами бойниц на город, шумевший у дворцовых стен. Наступил вечер, и на территории дворца вспыхнули огни. Там расположилась выставка Танджавурского дистрикта. На дворцовых зданиях и временных павильонах призывно плясала разноцветная реклама. Разряженный слон, покачивая хоботом, медленно двигался по мощеной дворцовой площади. Сотни людей шумели, прогуливаясь у ярко освещенных стендов. И только там, где еще жили младший и старший принцы, было тихо и темно. Но никто не обращал внимания на резиденцию бывшей королевской семьи. Люди привыкли к тому, что она существует. Потомки блистательного маратхского полководца XVII века давно превратились в реликвию города и стали его традицией. Об этой реликвии можно рассказывать гостям, но ее не обязательно видеть. До поздней ночи не затихая шумел дворец бывших маратхских правителей, но шумел теперь по-иному, чем когда-то.

Собственно дворец и кое-какая земельная собственность — это все, что оставили англичане потомкам последнего владетельного махараджи Танджавура в 1855 году. Махараджа принадлежал к роду Шиваджи, который в XVII веке создал Маратхское государство в противовес Могольской империи. Королевство, или княжество, Танджавур до маратхского завоевания управлялось наяками Виджаянагара и Мадурай. С середины XVII века Танджавур становится маратхским, и на его трон садится брат великого Шиваджи — Экоджи. Воин и правитель Экоджи не мог тогда и представить, какая судьба уготована его далеким потомкам… Он не имел представления о теории прибавочной стоимости и о формациях, сменяющих одна другую.

На следующий день я отправилась в гости к принцу. Теперь при дневном свете я лучше рассмотрела дворец. Скорее его можно было назвать замком-крепостью. Шаги гулко раздавались в пустых и полутемных сводчатых переходах. Казалось, им не будет конца. Один переход сменял другой. Они разветвлялись, и я уже потеряла надежду найти королевские покои. Наконец один из переходов уперся в ворота. У ворот, сидя па корточках, дремали два человека.

— Айя! — позвала я одного из них. — Как мне пройти к принцу Викрамасингу?

— К принцу? — переспросил тот, еще как следует не понимая, что от него хотят.

— К принцу, — повторила я.

— А! — наконец смысл моей просьбы дошел до него. — Мы стража принца, — гордо заявил он. — Сейчас открою ворота.

Ворота открылись и снова захлопнулись, и я очутилась в кромешной тьме. Пахло сыростью и мышами. Откуда-то слева раздался шорох, и под сводчатым потолком вспыхнула тусклая и пыльная электрическая лампочка. Она осветила каменные плиты центральной части помещения, в то время как дальние углы продолжала скрывать темнота. Справа я заметила узкую лестницу с крутыми ступенями.

— Сюда, пожалуйста! — сказал кто-то.

И я ступила на лестницу. Тусклый свет сюда не достигал, и какую-то часть пути я двигалась на ощупь в темноте. Наконец тьма стала сереть и рассеиваться, и я увидела неяркий дневной свет. Лестница привела в большой полупустой зал. Узкие окна зала покрывал густой слой пыли. Из-за стола со сломанной ножкой поднялся человек в длинном сюртуке.

— Это приемная его высочества, — объяснил он мне. — Что вы хотите?

Я сказала.

— Вашу визитную карточку, — протянул он ко мне сухую руку с неопрятными ногтями.

У меня ее не оказалось. Человек в длинном сюртуке укоризненно посмотрел на меня и, ни слова не говоря, знаками велел следовать за ним.

В полутемной комнате у окна стоял маленький принц Викрамасинг. Здесь он казался еще меньше, под этим огромным лепным потолком. Он повернул ко мне тонкое лицо с продолговатыми глазами.

— Старшего принца все нет, — сказал он, нервно потирая драгоценные камни колец. — Но что же мы стоим? Идемте.

Комната, в которую мы вошли, была обставлена лучше, чем другие. По стенам висели миниатюры маратхских правителей. Откуда-то из угла насмешливо-пронзительно смотрели глаза основателя королевства — Экоджи I. Ободранная и просиженная мебель в стиле прошлого века стояла вперемежку с великолепной бронзовой скульптурой времен Чола. Из сводчатого запыленного окна сочился тусклый свет, и я не сразу заметила, что стены комнаты обшарпанны и украшены потеками. С потолка темного дерева свешивались две стеклянные люстры со множеством подвесок. На всех жилых помещениях и на этой комнате лежала печать запустения. Все напоминало временное убежище человека, который в спешке захватил с собой случайные и странные предметы из разных эпох. Наверно, оно так и было. Каждый правитель приносил что-то из своей эпохи и сваливал в своем дворце. И теперь здесь находилось все то, что удалось сберечь нерадивым и изнеженным потомкам. Я села на кресло, и из него неожиданно поднялось облако пыли.

— Да, пыль, — сказал принц. — Везде пыль. Она нас скоро задушит. Старшего принца почему-то это не волнует. А я задыхаюсь. От королевства осталась одна пыль да портреты предков.

Я выразительно посмотрела на драгоценные кольца принца. Он вспыхнул и спрятал руки за спину.

— Очень трудно со всем этим управляться, — как-то буднично и по-деловому сказал он. — У нас осталась треть дворца и всего восемьдесят слуг. Да и те ленивы. Стараются где-нибудь поспать, а не работать. Даже пыль не могут вытереть.

— Купите пылесос, — посоветовала я.

— Пылесос дорог, а старший принц очень скупой. Но почему он до сих пор не вернулся? — и задумчиво провел тонкими пальцами по высокому лбу. — Идемте, я вам кое-что покажу.

Минуя узкие переходы и лестницы с крутыми ступенями, мы добрались до сторожевой башни. Зал, в который мы попали, был грязен и запылен. Посередине стоял раскрытый ломберный стол и несколько потертых кресел.

— Теперь башня не используется по назначению. Когда-то в этом зале находились офицеры стражи. Теперь старший принц иногда здесь играет в карты со своими гостями.

Из зала мы вышли на крышу. Замок-дворец предстал передо мной множеством плоских крыш, соединенных узкими лентами переходов. Где-то внизу сновали маленькие фигурки людей.

— Когда-то это все принадлежало старшему принцу, — переступая босыми ногами по нагретой крыше, сказал Викрамасинг.

— А что теперь делает старший принц? — спросила я.

— О, он теперь видная общественная фигура. Раджа — член двух известных клубов — «Ротари» и «Ланч клаб». Кроме этого ему приходится выполнять обязанности попечителя девятнадцати храмов в дистрикте. Эти храмы принадлежат дворцу. У нас есть земельная собственность, и этим тоже приходится заниматься.

— Значит, ваше положение не такое уж безнадежное?

— Возможно, и так. Но старший принц считает, что нри англичанах нам жилось намного лучше. Англичане относились к нам лучше, чем собственный народ.

— Но ведь англичане отобрали у вас королевство, — сказала я.

— Это было давно, — спокойно сказал маленький принц. — Зато при англичанах у нас было множество слуг, шикарный выезд, конюшни, веселые приемы и балы.

— И не было пыли?

— Да, представьте себе, — оживился принц, — действительно, все говорят, что не было пыли. Я ведь всего этого уже не застал, — и тоскливо посмотрел на ту часть дворца, которая уже не принадлежала королевской семье. — А теперь мне приходится даже ходить в колледж. Старший принц учился дома, ему мой дед нанимал учителей. Сейчас учителя дороги, и отец не желает идти на такие расходы.

Дворец бывших правителей Танджавура

занимает несколько кварталов

— И поэтому вам приходится изучать теорию прибавочной стоимости?

— Но, вы знаете, она мне никак не дается. Чего-то я в ней не понимаю.

— Когда у человека треть такого огромного дворца, восемьдесят слуг и драгоценные камни, понять эту теорию ему трудно.

— Вы так думаете? — принц задумчиво посмотрел на дворцовые крыши.

С башни мы спустились в зал дурбара. Даже в запущенном состоянии он еще производил сильное впечатление. Высокий потолок поддерживали колонны, на стенах сохранилась роспись. Между колоннами были натянуты веревки, и на них висели рубашки, полотенца, дхоти. На узорчатом полу на циновках спали вповалку полицейские. Как выяснилось, это был полицейский отряд, обслуживающий выставку. Старший принц позволил им разместиться в зале дурбара. Пока мы ходили по залу, рассматривая полустертую роспись, откуда-то из-за колонн снова появился кланяющийся человек в длинном сюртуке.

— Принц, — тонким голосом запричитал он, — я не заметил, как вы ушли. Простите меня. Здесь я вас нашел.

— Не мешай нам, — буркнул принц, и человек в длинном сюртуке отошел от нас на несколько шагов, но потом продолжал полусогнутой тенью следовать за нами.

— Раньше меня сопровождало много слуг, — сказал Викрамасинг. — Теперь вот только двое. Второй где-то бездельничает.

— А разве вы один не в состоянии ходить по дворцу? — Принц удивленно поднял тонкие брови.

— А как же традиции? Должен же я отличаться чем-то от других?

— Мне кажется, это не обязательно.

— Но я ведь из королевской семьи…

Из зала дурбара мы прошли в павильон, где разместилась художественная выставка. Она на три четверти состояла из коллекции старшего принца. По стенам было развешано старинное маратхское оружие, стояли китайские фарфоровые вазы, в витринах лежали тонкие безделушки из пожелтевшей слоновой кости, музыкальные инструменты, резные раковины, причудливо выделанные кокосовые орехи. Служитель выставки угодливо согнулся перед принцем, а личный слуга принца надменно посмотрел на служителя и небрежным жестом отодвинул его в сторону. Принц чувствовал себя хозяином галереи. Люди, осматривавшие коллекции, почтительно расступались перед ним. Викрамасинг подходил к витринам, раскрывал их и брал все, что ему нравилось, оттуда.

— Вот, посмотрите, — говорил он, держа уникальную бронзовую фигурку Шивы в тонких пальцах, — это бронза периода Чолов. Мой отец — большой любитель вещей XI–XII веков. Если он видит что-либо подобное, он не жалеет денег. А вот здесь коллекция игральных карт. Видите, они сделаны из слоновой кости и кожи. Какой-то из этих комплектов был привезен из Европы в XVI веке. Только я не помню какой.

— Принц, — обратился к нему его «телохранитель», — вы прошли мимо статуи вашего предка.

— Ах да! — досадливо поморщился Викрамасинг. — Эта мраморная статуя изображает великого Серфоджи. Сфотографируйте ее.

Статуя, с моей точки зрения, не представляла никакой художественной ценности, и я отказалась ее снять, сославшись на недостаток света. Мы осмотрели всю коллекцию. Она была богатой и разнообразной.

— Вам нравится? — спросил принц.

— Очень, — искренне сказала я.

— Это еще не главное наше богатство, — принц покраснел от удовольствия. — Вы были в библиотеке «Сарасвати Махал»?

Сторожевая башня дворца смотрит

бойницами на город

Я побывала в этой библиотеке перед тем как посетить апартаменты принца. «Сарасвати Махал» занимала одно из обширных дворцовых помещений. В ней находилась коллекция уникальных книг и рукописей, собранных правителями Танджавура на протяжении нескольких веков. Теперь «Сарасвати Махал» — публичная библиотека, находящаяся в ведении государства. Но принц по-прежнему считает ее неотъемлемой частью своего дворца. В прохладных низких залах библиотеки тихо. За столами сидят люди, погруженные в изучение редких книг и рукописей. На стенах библиотеки висят миниатюры — портреты правителей Танджавура из династии Шиваджи. В библиотеке до сих пор хранится архив маратхских правителей. На полках аккуратно разложены узкие сброшюрованные книжицы пальмовых рукописей. Самая ранняя из них относится к IX веку. «Сарасвати Махал» обладает богатейшим собранием старинных манускриптов на санскрите, маратхском языке, на телугу, тамильском, малаяли, каннада. Сорок тысяч рукописей! Цифра довольно внушительная. При библиотеке имеется штат научных сотрудников, обрабатывающих эти редчайшие манускрипты и готовящих их к публикации. Однако работа идет очень медленно.

— Не хватает квалифицированных работников, — пожаловался мне главный библиотекарь. — За все эти годы только 120 рукописей смогли увидеть свет. Остальные по-прежнему лежат нетронутыми в наших хранилищах.

У библиотеки я рассталась с младшим принцем.

— Приходите к нам, когда вернется старший принц, — сказал он и протянул мне слабую руку, унизанную драгоценными камнями.

Шестидесятиметровая пирамида

Великого храма возвышается над Танджавуром

Великий храм — главная достопримечательность Танджавура. Его почти шестидесятиметровая пирамида розоватого камня вознеслась над городскими улицами, над плоскими крышами домов, над дворцом бывших правителей. Вдоль внешней стены храма тянется крепостной ров, наполненный водой. На воротах надпись: «Наследственный попечитель раджа Рама Сахиб». Через ворота меня впустили в храм, придирчиво осведомившись, та ли я «европейская леди», о которой говорил младший принц. За воротами оказалась еще одна стена с контрфорсами и бастионами. Мощеный двор храма был пустынен. Под навесом лежал каменный священный бык — «нанди» с меланхолично-равнодушными продолговатыми глазами. С гопурама на меня смотрели боги с мягкими, жесткими и ироническими улыбками. Как будто я попала в заколдованный мир. Шум города сюда не доносился, а пирамида и двор, залитые ярким солнцем, принадлежали явно какому-то иному времени. Я обернулась и увидела вдоль парапета целую вереницу танцующих фигурок. Фигурки сгибались и разгибались в традиционных позах бхаратнатьям и, казалось, жили и дышали. Каждое их застывшее движение было исполнено изящества и экспрессии. Каждая из них замерла только на какое-то мгновение. Теперь я была уверена, что танцовщицы останавливаются только тогда, когда я смотрю на них. Стоит мне отвернуться, и они продолжают свой танец со стремительными движениями у меня за спиной. Я решила проверить, так ли это. Отвернувшись от парапета, я хотела подловить хоть одну обманщицу-фигурку. Какой-то шорох раздался у меня за спиной, и я поняла, что танцовщицы перешептываются и смеются на своем каменном парапете. Я быстро повернулась, и одна из них, не успев опустить ногу, замерла с растерянной улыбкой. «Сейчас, сейчас, — подумала я, — все равно кого-нибудь поймаю». Шорох стал более явственным.

— Нельзя поймать неуловимое, — неожиданно произнес чей-то голос. — Пусть танцуют. Они делают это уже много веков. Не старайтесь их выследить. Это еще никому не удавалось.

Передо мной стоял сухощавый немолодой жрец с брахманским узелком на затылке.

— Сколько лет стоит этот храм? — спросила я.

— Много, — сказал жрец и поднял на меня выцветшие глаза. — Вы слышали, наверное, о могущественной империи Чолов? — продолжал он. — Четыре века, с IX по XII, Танджавур был столицей империи. Каждый император стремился украсить этот город. Они строили дворцы, замки и красивые городские стены. Теперь все это — руины. А от некоторых сооружений не осталось и камня. Люди и время разрушили многое. Только этот храм не тронули. Блистательный Раджараджа приказал воздвигнуть Великий храм. Его закончили в 1009 году. Две улицы были специально построены рядом с храмом. По указу Раджараджи там поселились 400 танцовщиц. Они танцевали в стиле бхаратнатьям. Потом наступили времена, когда люди забыли древнее искусство танца. Им было не до этого. Они много воевали, и храмы превратились в крепости. Великий храм был сильнейшей крепостью Юга. Но даже он не спас Танджавур от англичан. Маратхские правители забыли славу Чолов и могущество Виджаянагара. Они спасали свой дворец и свои богатства. Но англичанам не удалось добраться до сокровищ Великого храма. Императоры дарили храму золото, украшения, драгоценные камни, земли и деревни. Кое-что удалось сохранить и до сих пор.

Жрец проявил излишнюю скромность и осмотрительность, когда сказал, что сохранено «кое-что». Великий храм — один из богатых в Южной Индии. За его крепостной стеной, в его кладовых и подземельях, хранятся сокровища еще времен императоров Чолов. К сокровищам никого не допускают, и их никому не показывают. Ценности храму дарили не только цари династии Чола. Но и императоры Виджаянагара, наяки Мадурай и маратхские правители. До сих пор считается богоугодным делом делать подношения Великому храму. Правда, состав «дарителей» несколько изменился. Теперь это крупные дельцы Южной Индии и Танджавура, богатые помещики, отставные раджи и махараджи. Почитатели храма победнее тоже всегда что-то приносят сюда. Они опускают в специальные кружки смятые рупии, серебряные анны и медные пайсы. До аграрной реформы храм был владельцем крупных земельных угодий, и крестьяне, работавшие на этой земле, находились в полном распоряжении храмовой администрации. В общей сложности Великому храму принадлежало не менее тысячи акров плодороднейшей земли. Теперь, когда храмовые земли взяты под государственное управление, денежный доход с них все-таки продолжает поступать в казну храма. 500 тысяч рупий в год — доход, которым располагают жрецы Великого храма. Чистый доход несколько меньше, поскольку значительные суммы идут на содержание самого храма. Пирамида из розового камня, как и много лет назад, сосет деньги и ценности со всего округа.

Императоры династии Чола были покровителями искусства, танцев и музыки. Именно здесь, в Танджаву-ре, зародился особый тип музыки — карнатикский. Город до сих пор является ее центром. В храме, особенно в праздничные дни, можно услышать великолепные концерты карнатикской музыки в исполнении лучших южноиндийских музыкантов. Сухощавый жрец ведет под прохладные своды пирамиды. Здесь храмовые стены расписаны старинными фресками. Они исполнены в стиле фресок пещерных храмов Аджанты, и в них преобладают те же тона: коричневые, белые, желтые, зеленые. Краски слегка приглушены полумраком зала, но линия рисунка осталась четкой и выразительной. Застывшие в стремительном движении, похожие на летящих богинь танцующие девадаси, продолговатые глаза древних риши, или мудрецов, высокие тиары и надменно изогнутые губы императоров Чолов. Краска на некоторых фресках осыпалась и потускнела, но от этого рисунки приобрели свою особую, непередаваемую прелесть.

— Здесь почти все осталось таким же, как при императоре Раджарадже, — замечает жрец. — Переделано было очень немногое. А фрески еще от тех времен. Но что мы знаем о тех временах? Что осталось от них? Удивительные фрески, статуи богов, Великий храм да девадаси, танцующие бхаратнатьям…

— По-моему, немало. А рукописи?

— Конечно, рукописи. Но многие из них до сих пор не прочитаны.

— Мне об этом говорил библиотекарь в «Сарасвати Махал».

— Но при чем здесь «Сарасвати Махал»? — удивляется жрец. — В Великом храме есть свои рукописи. Но они до сих пор не прочитаны.

Мы вновь выходим на пустынный храмовой двор.

— Вот, посмотрите, — жрец показывает на пирамиду гопурама, — вам ничего не кажется там странным?

Я поднимаю голову и медленно скольжу взглядом по каменным статуям. Стоп! Действительно, что-то необычное. Фигура человека в странной одежде. Черты лица жесткие, на плечи спадают длинные волосы. Ну, конечно! Это же европеец. Европеец на гопураме индийского храма X века. Откуда? И кто он? Я вопросительно смотрю на жреца. Но тот только разводит руками.

— Конечно, европеец, — отвечает он на мои мысли. — Но кто — неизвестно. Может быть, вы знаете европейского путешественника, который посетил Индию в IX или X веке?

Нет, я такого не знаю. Все известные европейские путешественники были в Индии гораздо позже.

— Империя Чолов, — в раздумье говорит жрец, — имела довольно тесные связи с Европой. При их дворе европейцы не были диковиной. Но кто они — пока неизвестно. И каким путем они попали в Индию в те времена, никто не знает.

Мы идем по двору храма, а европеец насмешливо и укоризненно смотрит с гопурама индийского храма мне вслед…

На следующий день Брагата, преподаватель колледжа Серфоджи, сказала мне:

— Не хотели бы вы посмотреть место, где жил крупный тамильский поэт и святой Тьягарайя? Мы обязаны ему карнатикской музыкой.

Я согласилась. День был уже на исходе, когда мы с Брагатой сели в автобус, идущий в одно из предместий Танджавура. Город быстро кончился, и мы ехали мимо рисовых полей, хижин, крытых пальмовыми листьями, мимо добротных помещичьих усадеб. Автобус останавливался в небольших городках с храмами и фортами. Солнце уже зашло, и небо на западе было окрашено в ярко-розовый цвет. Такого же цвета были воды реки Кавери, по берегу которой мы теперь ехали. На розовом небе чернели силуэты деревенских храмов и перистые листья кокосовых пальм. Наконец кондуктор объявил:

— Тирувайяру!

— Мы приехали, — сказала Брагата.

Было уже темно. От небольшой городской площади, где остановился автобус, тянулись узкие, плохо освещенные улицы. Возница тонги, запряженной быками, спросил нас, куда нам нужно.

— К Тьягарайе, — сказала Брагата.

Возница кивнул в знак согласия и жестом показал на тонгу, приглашая садиться. Быки тронули с места и медленно зашагали, тонга закачалась, как на мелкой волне, и все двинулось куда-то в темноту. И только над нашими головами шумели раскачиваемые ветром кроны кокосовых пальм, и по их листьям прыгал молодой месяц. Через полчаса впереди мелькнул огонек, потом еще раз. Сквозь деревья мы увидели освещенное одноэтажное здание.

— Приехали, — сказал возница.

Здание было сооружено над могилой Тьягарайи, известного музыканта и святого. Мы вошли в помещение. По стенам довольно просторного зала висели мраморные доски с текстами песен и священных гимнов Тьягарайи. Тут же стояли статуи богов, среди которых выделялась фигура Рамы. Музыкант особенно чтил его. Рассказывают, что Тьягарайя до зрелого возраста не интересовался поэзией, хотя и с удовольствием слушал музыку. Потом случилось так, что у него умерла дочь, а через некоторое время — и жена. Тьягарайя очень тяжело переживал свое горе. Он ходил на берег маленькой речушки, около его городка, и часами сидел, смотря на медленно текущие воды. Там у него и созрело решение уйти от мира и стать отшельником. Тьягарайя бросил дом и поселился в уединенном месте. Долгие часы одиночества и размышлений сделали его восприимчивым к красотам природы. Он обнаружил, что деревья и река, у которых он поселился, все время звучат, и в этих звуках уловил какую-то внутреннюю гармонию. Так появились его первые песни, созданные в своеобразной манере карнатикской музыки. Позже он стал сочинять гимны в честь Рамы. Окрестные жители приходили его слушать, и слава об отшельнике, поэте и музыканте разнеслась по всему округу. Через несколько лет о Тьягарайе уже знали повсюду в Тамилнаде. Люди из самых отдаленных мест приезжали его послушать. И до сих пор каждый январь в родном городке Тьягарайи устраиваются музыкальные фестивали, на которых исполняются прекрасные и печальные песни отшельника.

Во втором зале находилась могила Тьягарайи, над которой был сооружен алтарь. Центральную часть алтаря занимала бронзовая фигура музыканта, смотрящего грустными и проницательными глазами куда-то вдаль. Перед статуей горел масляный светильник. У алтаря к нам подошел молодой парень в одежде жреца.

— Вы такие поздние посетители, — сказал он нам, — наверно, очень интересуетесь Тьягарайей.

— Да, — подтвердила я.

— Я его правнук и главный жрец этого мандира. Сюда приходит много людей поклониться святому поэту, и я совершаю молитву перед его статуей.

«Они поклоняются поэту и музыканту, как богу», — подумала я. Жрец, казалось, прочел мои мысли.

— Да, люди поклоняются Тьягарайе, как богу. Ибо человек может быть богом и всегда достоин поклонения. Если, конечно, он сделал что-то хорошее для людей.

— Значит, индусские боги тоже были людьми? — спросила я жреца.

— Вы совершенно правы, — ответил он. — Боги были тоже людьми. Только они развили у себя несколько необычные способности. И Кришна и Рама жили среди людей, и в их появлении в мире нет ничего странного.

По правде сказать, я не ожидала от жреца таких высказываний. Действительно, индуизм очень сложная религия. Ее боги продолжают появляться, одни умерли недавно, другие — современники. «Человек может быть богом», — сказал жрец. Не каждый атеист решится на такую интерпретацию. Но ведь жрец был правнуком бога… Он проводил нас до тонги и сказал на прощание:

— Приезжайте еще. На следующей неделе я совершу пуджу перед Тьягарайей.

— Разве это так необходимо — пуджа? — поддела я жреца.

— Необходимо, — улыбнулся он. — Ведь невежественные люди могут приобщиться к тому высокому, что было в Тьягарайе, только через пуджу.

— А вы не пробовали сделать это иначе? — поинтересовалась я.

— Зачем? Наши традиции освящены тысячелетиями. Иначе не нужны были бы брахманы. Ведь мы посредники между богами и людьми.

Теперь передо мной был настоящий индусский жрец, «пастырь» невежественных людей, низших каст. Личность странная и противоречивая, как и сам индуизм.

И снова тонга повезла нас в темноту от светящегося в ночи храма, где главным богом был музыкант и поэт.

На следующий день я уехала из Танджавура. Мне было жалко расставаться с ним. Автобус запылил по шоссе, ведущему к Мадрасу, а там, позади, остались младший принц в своем пыльном «королевстве», веселые танцовщицы на Великом храме и печальный поэт в пустынном зале с мраморными досками его песен…

Бог в розовом пеньюаре. Ашрам-коммуна. Город рассвета

В небольшой полутемной комнате, куда вели крутые ступени, утопая худым телом в мягком кресле, сидел бог в розовом пеньюаре. Он предстал перед Мэри в образе довольно пожилой дамы французского происхождения. Даму здесь все звали матерью, а в книгах, которые выходили в этом приморском городке, слово «мать» писали с большой буквы. Мэри замешкалась у входа и смущенно стала теребить цветы, которые ей вручили у лестницы с крутыми ступенями. Бог поднял выцветшие глаза, и Мэри показалось, что розоватый отсвет пеньюара странно изменил их цвет. Она неловко поклонилась и протянула матери-богу цветы. Бог протянул ей молча руку и коснулся сухими холодными ладонями рук Мэри. Теперь владелица розового пеньюара пристально смотрела девушке в глаза. Это было утомительно и неприятно. Но Мэри не отвела взгляда и стала рассматривать сидящую перед ней женщину с репутацией бога. Лицо знаменитой матери — главы ашрама Пондишери — было цвета старинной пергаментной бумаги, а сквозь редкие тонкие волосы на голове просвечивала сухая, старческая кожа. От долгого глядения в глаза матери голова Мэри стала пустой, и она забыла то, о чем хотела спросить, когда ехала сюда. Она собрала вею свою волю и вспомнила какой-то вопрос, хотя и не главный. Облизнув пересохшие губы, Мэри задала его. Бог заговорил глуховатым голосом, медленно, со значением выговаривая слова:

— Я не говорю. Все, что нужно, ты почувствуешь в своем сердце.

Мэри вдруг почему-то стало жалко времени, потраченного на поездку в этот странный ашрам. «Бог называется! — сердито подумала она про себя, — разговаривать не хочет». Но бог-мать не обратила внимания на ее мысли, хотя Мэри и предупреждали, что глава ашрама читает их свободно, как книги на французском языке.

— Я дам тебе благословение, — вновь раздался глуховатый голос.

«Мне нужно поговорить об Ауробиндо Гхоше и йоге, — подумала Мэри. — А что я буду делать с благословением? Стоило так волноваться перед этой встречей».

Дама в розовом пеньюаре протянула Мэри сухие старческие ладони и взяла ее руки.

— Иди, — сказала она. — Я благословляю тебя.

Мэри поднялась и с чувством недоумения и разочарования направилась к выходу. Она забыла даже сказать «до свидания».

У крутой лестницы ее ждали люди в белых свободных одеждах. Они надели ей на шею гирлянду из розовых лепестков. Мэри усмехнулась, вспомнив, как она торопилась из Мадраса в Пондишери с телеграммой из ашрама. В телеграмме был указан день и час, когда мать согласилась ее принять.

Когда я узнала об этом, то уже не завидовала Мэри, преподавательнице английского языка в одном из мадрасских колледжей. Я решила не просить об аудиенции, которая давала только благословение. Но ашрам продолжал по-прежнему интересовать меня, потому что он был несколько необычным даже для этой страны храмов, святых, обителей и йогов.

Всего-навсего 160 километров от Мадраса, и вы попадаете в другой мир — в бывшую французскую Индию. Город Пондишери и небольшая территория вокруг него — это все, что осталось французам после длительной и малоудачной борьбы с Англией за обладание далекой и сказочной Индией. В этом городе рикши обращаются к вам на французском языке, полицейские носят синие каскетки французских ажанов, а в тропическое небо вонзаются готические шпили католических церквей и соборов. В 1954 году Пондишери официально получил независимость и был присоединен к Индии. Но до сих пор консульство с трехцветным французским флагом на флагштоке играет немаловажную роль в городских делах. От Мадраса до Пондишери ходит рейсовый автобус четыре раза в день. Город начинается хижинами, домами с плоскими крышами, узкими улочками, засаженными кокосовыми пальмами. Это индийская часть Пондишери, его «черный город». Французский Пондишери, или европейская его часть, с широкими улицами и бульварами, расположился на берегу океана. Океанский бриз свободно гуляет по улицам Дебюсси и Дюма, по улицам Капуцинов и Ксавье, по улицам Капитана Мариуса и Дюпле. Он врывается в уютные чистые дворики, затянутые плющом и засаженные яркими тропическими цветами, треплет подолы монашеских ряс, надувает тенты кафе, где столики стоят прямо на тротуаре, пробует голос в старинной башне и старается сбросить надтреснутый алебастровый угол герба с королевскими лилиями. Бриз поднимает океанскую волну и швыряет соленые капли на бронзовую фигуру командора Дюпле в завитом бронзовом парике, сыплет горсти кораллового песка на круглую башню маяка и на лежащие у кромки прибоя рыбацкие лодки. Он покачивает на волне пароход с белоснежными палубными надстройками, единственное судно на рейде, и гонит стан кричащих чаек к пустынным причалам пондишерийской гавани. Редкие прохожие куда-то медленно бредут по своим, одним им нужным делам. Изредка прогрохочет автобус или, шурша велосипедными шинами, проедет рикша. И снова сонная тишина накрывает рю и готические шпили соборов. Только бриз не унимаясь звучит над городом, покинутым своими бывшими хозяевами.

По вечерам над этой частью города плывет колокольный звон и, смешиваясь с шумом прибоя, теряется в пустынных, скупо освещенных улицах. В домах зажигаются огни и желтыми квадратами оконных переплетов ложатся на чисто подметенные тротуары. Главная улица — рю Дюпле — оживает на какой-то момент, нарушая скуку и тишину провинциального французского города. На ней вспыхивает длинная вереница фонарей, уходящая своими зеленоватыми огнями куда-то в розовый закат. Поднимаются жалюзи магазинов, а жители выносят стулья на тротуар и занимают на весь вечер наблюдательные посты. Французы, по каким-то соображениям не уехавшие из Пондишери, помахивая тросточками прошлого века, степенно бредут по улице, изредка заигрывают со встречными девушками и, наконец, оседают в ресторанах, редко разбросанных по городу. В ресторане они потягивают холодное пиво, нехотя, сквозь зубы бросают ничего не значащие фразы соседу по столику, лениво следят за стремительными движениями золотых рыбок в зеленоватой воде ресторанного аквариума и время от времени делают знак рукой пожилой француженке, хозяйке ресторана, которая в ожидании заказов и гостей вяжет извечный шерстяной чулок.

Католический собор в Пондишери

Город засыпает рано, и только на прибрежной полосе продолжают возиться с лодками и сетями рыбаки да изредка раздается пьяная песня загрустивших в этом тихом и скучном городе матросов с единственного корабля на пондишерийском рейде. Но тем не менее Пондишери — город необычный. Вперемежку с городскими зданиями вы увидите там дома, выкрашенные в розовый и серый цвет. Это уже не Пондишери, это ашрам. Город в городе. Его здания занимают не менее трети Пондишери. Ашрам — организация автономная, не подлежащая городской юрисдикции.

Мимо глухой каменной стены, из-за которой видны пышные кроны деревьев, я иду к небольшой калитке. Нигде не видно ни надписей, ни вывесок. Я осторожно открываю калитку и по узкой мощеной дорожке вхожу в дом. На одной из дверей написано: «Приемная». Я толкаю дверь и оказываюсь нос к носу с молодым человеком.

— Произведения матери кончились! — кричит он. — Приемная закрывается! Могила Ауробиндо — по коридору прямо, выйти в сад и налево!

— Подождите, — говорю я. — Я ничего не понимаю.

— А здесь и понимать нечего! — снова кричит он. И смотрит на меня злыми, раздраженными глазами. — Целый день идут посетители, и я должен отвечать на их дурацкие вопросы. Что вы стоите? — набрасывается он на меня вновь. — Я же сказал, ашрам закрывается. Мать не принимает, а могила Ауробиндо прямо по коридору…

— А кого-нибудь из ашрама, кроме вас, я могла бы увидеть?

Молодой человек делает прыжок в мою сторону.

— Я же вам сказал, суббота и воскресенье — в ашраме выходные дни!

Я осторожно прикрываю за собой дверь и с облегчением покидаю разбушевавшегося клерка.

На следующий день в отеле «Континенталь» меня нашли мои пондишерийские друзья.

— Ашрам? — недоверчиво переспросила я. — Нет, я подожду. Если в приемной меня только обругали, то в ашраме могут побить.

Мистер Гупта, член знаменитого ашрама, удивленно посмотрел на меня сквозь толстые стекла очков и молча покинул мой номер. С кем он говорил и о чем, я не знаю. Только клерка из приемной я уже не видела, а ашрам гостеприимно распахнул передо мной двери. Но об ашраме лучше рассказать по порядку.

В 1872 году в семье калькуттского адвоката родился мальчик, которого назвали Ауробиндо. Ауробиндо Гхош. Когда ему исполнилось 7 лет, его вместе с двумя младшими братьями отправили учиться в Англию. Там он прожил 14 лет и окончил Кембриджский университет. Еще в Лондоне он встретился с махараджей Бароды, понравился ему и по возвращении в Индию был взят к нему на службу. В Бароде он провел 13 лет. Сначала работал в налоговом департаменте, а потом преподавал английский язык в Бародском колледже. Уже там в полной мере проявился его интерес к философии и к древней индийской культуре. В то же время его волновали судьбы родины и ее угнетенное положение. Когда в 1905 году по указу лорда Керзона был разделен Бенгал и вспыхнуло движение протеста, положившее начало подъему национально-освободительной борьбы, Ауробиндо Гхош покинул Бароду и присоединился к движению. Мы знаем Ауробиндо Гхоша прежде всего как лидера национально-освободительного движения. В Бенгале он вступил в партию Индийский национальный конгресс и примкнул к его радикальному крылу, к так называемым экстремистам. Он активно участвовал в бойкоте английских товаров, английских учреждений и колледжей. Под его редакцией выходила газета «Банде Матарам». Гхош стремился превратить умеренный Национальный конгресс в центр борьбы за подлинную независимость Индии. Он был председателем Конгресса на его суратской сессии в 1907 году, когда в результате острой борьбы произошел раскол партии и экстремисты, сторонники боевых действий, были вынуждены покинуть ряды Национального конгресса. В 1908 году Ауробиндо Гхош и некоторые его сторонники были арестованы и посажены в тюрьму в Алипуре. Там ему пришлось просидеть целый год. В тюрьме Гхош изучал языки и начал практиковать йогу, которая впоследствии резко изменила его путь. Когда через год Ауробиндо вышел из тюрьмы, в национальном движении царили депрессия, растерянность и разочарование. Гхош тоже поддался этим чувствам.

В 1910 году он вынужден был бежать из Британской Индии в Пондишери. В то время французская колония охотно предоставляла убежище тем, кто боролся против английского господства. В Пондишери Гхош чувствовал себя временным гостем и не оставлял надежды вернуться в Бенгал к активной политической деятельности. Однако дни и месяцы вынужденного безделья вновь заставили его заняться йогой. И чем больше он это делал, тем меньшее место в его мыслях и поступках занимала политика. И наконец, он вовсе перестал ею интересоваться. Он стал считать йогу единственным путем к освобождению. Но философию йоги он переосмыслил по-своему. Оригинальность мыслей и аскетический образ жизни привлекли к нему внимание. Его стали называть «святым», и у него появились ученики. Если есть учитель и ученики, то возникает ашрам. Так произошло и в Пондишери.

Ауробиндо Гхош не был обычным учителем в традиционном индусском смысле. Занимаясь много практической йогой, он в то же время пытался осмыслить эту философию и творчески ее познать. Он обнаружил, что большинство путей, которые ведут к так называемому «освобождению», уводят человека от реальности и изолированы от жизни. «А что если, — размышлял Ауробиндо, — все достижения йоги поставить на службу человеку?» Йога должна перестать быть уделом аскетов и святых, пытающихся достичь освобождения души, решил он. В учении йоги есть немало сторон, которые помогут человеку стать лучше, разовьют в нем высокие качества и способности. Тогда, возможно, и сама жизнь станет лучше. Стоит попробовать. Та сила, которую дает йога человеку, может быть использована для перестройки жизни. Но он смело отмел некоторые канонизированные положения индуизма и буддизма. «Мир не является иллюзией, — писал он, — откуда душа стремится к небесам или нирване. Мир — это сцена духовной эволюции человека, посредством которой материальное несознание превращается в божественное сознание». Нужно ли пугаться слова «божественный»? Вряд ли. У Ауробиндо была своя терминология, которая соответствовала тогдашнему уровню знаний и науки. «Божественное» сознание он отождествлял с совершенным сознанием человека, стоящего на высокой ступени эволюции. Внутренние возможности человеческого духа очень велики, утверждал он. Надо только открыть эти возможности, тогда появятся новые пути к познанию прекрасного, гармонии, силы и знаний. Он считал, что управлять этими возможностями помогает йога, йога учит человека, писал он, контролировать свое тело и его нужды, помогает ему избавиться от дурных наклонностей и низменных инстинктов, преодолеть такие чувства, как ненависть, зависть, ревность, жадность, эгоизм.

Самостоятельный путь йоги труден и долог, размышлял Гхош. Для того чтобы его пройти, необходим наставник, помогающий человеку преодолеть сложности этого пути. Но наставник должен стоять па более высокой ступени эволюции. И Гхош стал развивать в себе соответствующие качества. Он старался быть ровным со всеми, стремился понять и почувствовать страдание и горе людей, часто отказывал себе в необходимом. Своим учением он не содействовал старой религии, его философия не создавала и новой. Мысли Гхоша были поглощены иной целью. Человек должен стать совершенным, насколько позволяют ему условия данной эпохи. Человек может стать богом, и нет бога, кроме человека. Условия… Он не был законченным идеалистом и понимал, сколь много значат материальные условия для развития сознания. Он знал, что существующий строй ничего общего не имеет с искомым совершенством. Однако Ауробиндо Гхош не представлял себе, как можно изменить этот строй. И он решил создать иные материальные условия на небольшой территории ашрама в Пондишери. Он начал свой эксперимент, и границы его пролегли по каменной изгороди ашрама. Так возник ашрам-коммуна.

А в это время в далекой России бушевала великая революция. Один строй сменился другим. Гхош с волнением следил за всем, что происходило в России. Бывший экстремист, а теперь наставник йогов, он не был согласен с некоторыми методами этой ломки. Но он считал, что там, за Гималаями, живут люди, родственные ему по духу, ибо ими движет та же цель — сделать человека выше и счастливее. И поэтому советские люди всегда почетные гости ашрама. Советские делегации, советские журналисты, советские гимнасты, советские дипломаты, советские книги, советские фильмы, курсы русского языка, горстка советской земли при закладке будущего города Ауровилля.

У Ауробиндо Гхоша нашлось в Индии немало единомышленников. Они помогали ему создавать ашрам-коммуну своим трудом и своими деньгами. Последние 25 лет Ауробиндо Гхош провел в полной неподвижности. Эта неподвижность, согласно учению йоги, дала ему возможность достигнуть высокой ступени. Говорят, он обладал многими удивительными качествами, и в частности владел в совершенстве искусством телепатии.

Основатель ашрама-коммуны умер в 1950 году, и главой ашрама стала француженка, мадам Мира Алфасса. Она и была тем богом в розовом пеньюаре, перед которым однажды предстала Мэри. Почему именно богом? Ауробиндо Гхош считал, что именно в мадам Алфасса сосредоточена та «божественная» сила, которая поднимает сознание человека на более высокую ступень. «Божественная мать, — писал он, — есть сознание и сила божественного, которая является матерью всего». Мать, или мадам Алфасса, была, по мнению Гхоша, одной из форм бога. В своей сути учение Ауробиндо не было мистическим. Но слова и терминология, которые он использовал для объяснения вещей и явлений, реально существующих, помогли некоторым создать мистический занавес над его учением и деятельностью ашрама. И глава ашрама немало постаралась в этом отношении. Она ввела ритуал благословений, писала и сочиняла молитвы, создала культ Ауробиндо Гхоша, окружила непроницаемой тайной свои занятия йогой и свою деятельность как наставника. Она организовала своеобразную иерархию в ашраме, которая в определенной мере противоречит проповедуемой Гхошем идее равенства. На самом верху этой иерархии стоит сама мадам Алфасса, окруженная небольшим числом учеников и приближенных. Практика йоги играет основную роль в их жизни. Их настоящие имена неизвестны. Среди них есть немало европейцев. Предполагается, что они ведут аскетический образ жизни, не курят, не пьют и не занимаются политикой. Однако мне говорили, что имеются отклонения от этих правил ашрама. На ступень ниже этой верхушки стоят остальные члены ашрама, которые пользуются материальными привилегиями и занимают определенное общественное место. Самая низкая ступень — это Общество Ауробиндо Гхоша, вступить в которое может каждый, поддерживающий идеи основателя ашрама. Однако не каждый из общества может попасть в члены ашрама. Эта иерархия существует несколько десятков лет, и ее границы свято оберегаются.

Нужно сказать, что теперешняя глава ашрама проявила в свое время большие организаторские и коммерческие способности. Мадам Алфасса — человек, вне всякого сомнения, незаурядный. Она неплохой музыкант. Ее рисунки привлекают своей необычностью и смелостью. Ее стихи и небольшие новеллы изящны по стилю и глубоки по содержанию. Ее умению чувствовать прекрасное и показать другим это прекрасное можно позавидовать. Она родилась в Париже в 1878 году. Говорят, в детстве она была необычным ребенком и некоторые ее способности проявлялись еще тогда. В молодости она сочувствовала революционному движению и была связана с некоторыми русскими эмигрантами — участниками революции 1905 года. Дочь состоятельных родителей (отец ее был банкиром), она довольно рано порвала со своей семьей. Судьба сначала забросила ее в Африку, в Танжер, затем она приехала в 1914 году в Пондишери. Здесь она познакомилась с Ауробиндо Гхошем и стала его единомышленницей. Когда началась первая мировая война, ей пришлось уехать во Францию. Через пять лет, в 1920 году, она вновь вернулась в Пондишери и с тех пор не покидала его.

Любой гость ашрама в первую очередь хочет видеть ее и познакомиться с ней. Я не была исключением. Когда я сказала об этом секретарю Общества Ауробиндо Гхоша, он впал в задумчивость.

— Видите ли, в чем дело, — начал он, — мать сейчас нездорова. И вообще она почти не говорит. А ваши мысли прочтет как по книге.

«Лучше не надо, — подумала я. — Пусть лучше мои мысли останутся непрочитанными». Я застеснялась и не настаивала на встрече.

— Ну, а что вас еще интересует? — заметив мое замешательство, спросил секретарь.

— Вы, например.

Теперь смутился секретарь.

— Нет, — сказал он. — Уж лучше я вам расскажу о матери. Что вы о ней знаете?

— Пока ничего.

— Мать — самая великая среди нас йога, — сказал он. — Она контактирует со своими учениками на расстоянии.

— Телепатия? — спросила я.

— Да, да, — закивал секретарь головой. — Ведь Ауробиндо считает телепатию более совершенной связью, чем язык. Он писал, что со временем, в процессе дальнейшей эволюции, человечество перейдет на телепатическую связь.

— А что она еще умеет делать?

— Передвигать вещи.

— Телекинез?

— Можно и так назвать.

— Вот бы посмотреть… — мечтательно сказала я.

— Как же вы посмотрите, — неожиданно взглянул на меня в упор секретарь, — когда вы только и думаете о своем шестичасовом автобусе. Побудьте еще день. Я вас отвезу на своей машине в Мадрас, и вы не опоздаете к занятиям в университете.

Я тряхнула головой, сбрасывая наваждение. Секретарь ничего не знал о моих планах, и я не сказала ему, на сколько дней приехала. О шестичасовом автобусе я думала по-русски. О занятиях — тоже.

— Ну, так как же насчет того, чтобы посмотреть? — хитро улыбнулся он.

— Спасибо, я уже…

— Что уже? — не понял он.

— Посмотрела…

Секретаря звали Наваджата, что значит «новорожденный». Такое имя дала ему мать. Он входил в узкий круг ее учеников, жил в ашраме и в свободное время занимался делами Общества Ауробиндо Гхоша. Когда-то у него было другое имя и другое занятие. Может быть, в Бомбее до сих пор помнят одного из крупных бизнесменов, владельца фабрики, киностудии и большого магазина. Его доходы исчислялись миллионами рупий. У него были автомобили, комфортабельный особняк на Мала-барском холме, загородная вилла в Джуху и благосклонность кинозвезд. У него было все, что мог предоставить в его распоряжение веселый, падкий на развлечения Бомбей. Не было одного — душевного равновесия. Внутренний мир человека очень сложен. Он сложен и у бизнесмена, и у ученого, и у простого кули. Какими путями шла мысль Наваджаты в этом сложном мире — сказать трудно. Об этом периоде своей жизни он говорит очень скупо.

— Я думал, в чем смысл жизни, — рассказывает он. — В деньгах? Но деньги приходят и уходят. Иногда их много, иногда мало. Смысла явно в них не было. Может быть, смысл таился в том, что они давали мне? В комфорте, в автомобиле последней марки, в смазливой кинозвезде? Но среди этого я иногда терял свое человеческое достоинство и чувствовал себя несчастным. Значит, в этом тоже не было смысла. Иногда мне казалось, что я нахожу этот смысл. Но когда винные пары улетучивались, я снова терял его. В поисках смысла жизни я утратил вкус к самой жизни. Я перестал вести дела как следует, неделями не брился, ссорился с подчиненными и бил очередную любовницу. Один из моих друзей по советовал мне съездить в пондишерийский ашрам. Я долго не мог собраться. «При чем тут ашрам? — думал я. — В святые я не собираюсь». А потом все-таки решил поехать. Попытка — не пытка. Что я терял? Несколько дней? Но у меня их было много. Однако в ашраме я задержался на месяц. И понял главное. Смысл жизни.

— Так в чем же он для вас состоит, Наваджата? — спросила я.

— Сделать себя и других лучше. Пусть все будут равны — если не материально, то психологически.

— Психологическим равенством сыт не будешь.

— Да, конечно. Но тут что-то надо делать. Что, я пока не знаю. Ауробиндо тоже себе этого ясно не представлял.

Наваджата не вернулся в Бомбей. Через своих посредников он ликвидировал дело, а капитал — 27 миллионов рупий — перевел на счет ашрама. Могут сказать, что Наваджата или лицемер, или безнадежный идеалист. Не знаю. Я не смогла прочесть его мыслей. Но факт отказа от огромного состояния остается фактом. Я ничего не могу добавить к этому.

— Вы видели Амбу? — спросили меня в ашраме. — Нет еще? Обязательно с ним познакомьтесь. Не пожалеете.

— Кто такой Амбу? И имя какое-то странное.

— Так назвала его мать. Амбу — один из наших лучших экспертов по гимнастике йоги.

Домик Амбу я нашла на тихой зеленой улице. Двор перед домиком был вымощен асфальтом, а на асфальте стояло несколько велосипедов. Мне не пришлось стучаться в дом. Как только я вошла во двор, на пороге появился гибкий юноша в набедренной повязке и, тряхнув густой шапкой волос, спадавших на плечи, изящно поклонился.

— Амбу, — просто сказал он. — Входите.

Я увидела его глаза и поняла, что этот человек жил больше, чем я предполагала.

— Сколько вам лет? — спросила я его.

— Пятьдесят пять.

Я еще раз оглядела его фигуру и с сомнением покачала головой.

— Правда, пятьдесят пять, — улыбнулся он. — Почему вы не верите?

— Я приняла вас за юношу, — сказала я.

— А, это! Но ведь я всю жизнь занимаюсь гимнастикой йоги, а она не дает телу стареть. Кроме этого живу я беззаботно, занимаюсь любимым делом, а это всегда позволяет сохранить молодость не только тела, но и души.

— Значит, вы здесь вполне счастливы?

— Да, да! — подтвердил Амбу. — Я чувствую себя счастливым и богатым уже потому, что могу делать других счастливыми и приносить им радость.

— Каким образом вы приносите им радость?

— Вы знаете, — сказал Амбу, беря меня доверительно за руку, — гимнастика йоги приносит людям радость. Она делает ваше тело здоровым, подвижным и выносливым. А это всегда радостно сознавать. Человек, занимающийся такой гимнастикой, всегда сохраняет ровное, хорошее настроение, не раздражается и относится к другим, даже малознакомым людям, как к своим друзьям. Ведь вы тоже хотите этого, не так ли? Иначе зачем бы вы ко мне пришли.

— Я пришла, к сожалению, не за этим. Просто мне захотелось с вами познакомиться.

— И это можно, — улыбнулся Амбу, обнажив ровный ряд крепких белых зубов. — Только я вам советую все-таки заняться этой гимнастикой. Не сейчас, но когда-нибудь. Вы увидите сами, что это такое. Но что же мы здесь стоим? Войдите ко мне в дом.

Амбу начинает упражнения гимнастики йоги

Я вошла. В доме оказалась маленькая полутемная прихожая, откуда я попала в просторную светлую комнату. По стенам комнаты висели старинные миниатюры и стояли стеклянные шкафы, сплошь заполненные небольшими по размеру бронзовыми статуэтками. Комната напоминала собой музей.

— Здесь моя коллекция индийской бронзы, Амбу сделал гибкое движение в сторону шкафов. — Я собираю бронзу вот уже несколько десятков лет. Мне нравится выразительная лаконичность этих фигурок. Среди них есть очень редкие экземпляры, выполненные древними мастерами Индии. Посмотрите на этого танцующего Шиву. Что вы скажете о нем?

Действительно, статуэтка была великолепной. Казалось, бронзовое тело Шивы жило, двигалось и дышало. Изящный и стремительный изгиб его четырех рук создавал иллюзию танцевального вихря.

— Эту фигурку сделали в XIII веке. Мастера и художники того времени прекрасно знали человеческое тело и умели показать его красоту.

Он вел меня от шкафа к шкафу, бережно доставал бронзовые фигурки и объяснял, почему они ему нравятся и как ему удалось их достать. Коллекция бронзы была первоклассной. Амбу прекрасно разбирался в старинном искусстве, но делал это как-то легко, между прочим.

— Своих учеников, — говорил он, — я учу не только гимнастике, но и пониманию художественных произведений. Они сознательно должны постигнуть красоту и совершенство человеческого тела, а искусство им в этом помогает.

Вскоре я поняла, что Амбу не был просто учителем гимнастики. В нем было что-то большее. И это большее придавало его мыслям и поступкам своеобразную законченность и особый смысл.

Я еще раз удивилась, когда узнала, что Амбу не учился ни в школе, ни в университете. Он был порядочным лентяем в детстве, по его собственной характеристике. В 15 лет он сбежал из дому и бродил по стране. Он перебивался нищенством и случайным заработком. Бродяжничал Амбу три года. Спал на тротуарах и вокзалах больших городов, находил временный приют в деревнях, подолгу жил в лесу в полном уединении и питался всем, что попадало под руку. Восемнадцатилетним юношей он пришел в Пондишери. У ворот ашрама он попросил поесть. Его впустили и накормили. Мать, проходившая по двору ашрама, случайно его заметила.

— Тебе здесь нравится? — спросила она его.

Амбу, дожевывая банан, утвердительно кивнул.

— Можешь здесь остаться, — сказала мать.

Он тогда не знал, кто она.

— Нет, — ответил Амбу. Я здесь только немного поживу, а потом пойду дальше.

Он немного пожил, но дальше не пошел. В ашраме он занялся гимнастикой йоги и остался в Пондишери.

Мы сидим на циновке, постланной посередине комнаты. Я слушаю рассказ Амбу и наблюдаю за его движениями. Эти движения гибки, свободны и изящны.

— В гимнастике йоги, — объясняет Амбу, — огромную роль, если не главную, играет дыхание и кровообращение. Теперь я могу контролировать и то и другое. Я знаю, как циркулирует кровь, какие сосуды наполняются, и чувствую давление крови в них.

Он легко поднимается с циновки, подходит к окну и закрывает его.

— Я хочу вам показать кое-что. А движение воздуха мне будет мешать. Поэтому я закрыл окно. Элементарные упражнения йоги вам, наверное, известны.

Я утвердительно киваю.

— Я вам покажу, что можно сделать на их основе. Отодвиньтесь немного в сторону. Вот смотрите, я свободно управляю своими внутренними органами.

Я вижу, как под диафрагмой Амбу вспухает бугор, живот становится плоским, как доска, и прилипает к спине. Но это было только начало. Все, что последовало за этим, не поддается никакому описанию. Я в свое время видела выступления акробатов, гимнастов различных стилей. Я не видела только Амбу. Теперь я смотрела на него и сомневалась, человек ли передо мной. Он извивался, как змея, и мне казалось, что кости его конечностей мягкие. Амбу завязывался в узел и так же легко развязывался. Его внутренности смещались и занимали необычное для них положение. Он сгибался и медленно пролезал под самим собой. Его руки и ноги гнулись в самых необычных направлениях, и порой мне казалось, что Амбу разбирает себя на части. Это было захватывающее зрелище. Я поняла, что связать такого человека, как Амбу, невозможно. Он освободится от пут в две минуты. Мышцы на его руках сжимались, и руки становились по-детски тонкими. В какой-то момент он весь стал плоским, как будто по его телу провезли дорожный каток. Он сворачивался колесом, и это колесо только усилиями мышц живота катилось по комнате. Когда весь этот каскад неправдоподобных упражнений кончился, Амбу поднялся с циновки и глубоко вздохнул. Его гибкое тело с гладкой эластичной кожей было совершенно сухим. Я не заметила ни капли пота.

— Теперь мне нужно полчаса на то, чтобы восстановить прежний ритм дыхания, — сказал он.

— Но вы даже не задохнулись, — заметила я.

— Нарушение ритма дыхания незаметно для неопытного человека.

Амбу подогнул ноги, уселся на циновку и устало прикрыл глаза…

Потом меня познакомили с Меданандой, одним из образованнейших людей ашрама. «Медананда» означает «свет знания». Кем был в прошлом этот седой человек с задумчивым мягким взглядом, я так и не узнала. Двадцать пять лет назад, когда фашистская Германия победно шла по Европе, этот немец приехал в Пондишери и остался здесь. Медананда водил меня по библиотеке ашрама, показывал переводы советских книг и рассказывал о редких санскритских рукописях, над которыми он работал. В большом книгохранилище библиотеки было чисто и уютно. Над деревянными вощеными лесенками висели африканские маски и картины из Шантиникетана. Я узнала, что Медананда давно занимается йогой и принадлежит к узкому кругу учеников главы ашрама.

Мы спустились вниз. Свет у входа был уже погашен, но на ступеньках библиотеки сидели юноши и девушки. Откуда-то из глубины библиотечного холла донеслись знакомые звуки. Кто-то играл на рояле.

— Шуберт? — спросила я Медананду.

— Да, — ответил он, мягко улыбнувшись. — У нас сегодня концерт. А это студенты нашего университета, — кивнул он на сидящих.

Мне вдруг тоже захотелось посидеть и вот так, в темноте послушать Шуберта. Я опустилась па ступеньки, а Медананда неподвижно замер у колонны. Откуда-то из темноты доносился шум прибоя, но он не мешал музыке. Я не знала, о чем думал Медананда и что или кого вспоминал. Когда отзвучала музыка и неожиданно вспыхнул свет, Медананда резко отвернул лицо. Но я успела заметить: оно было мокрым…

Каждый вечер в шесть часов все, кто занимается йогой в ашраме, собираются на медитацию. Что такое медитация, я себе точно не представляю. Я знаю только, что она играет важную роль в практике йоги. Медитирующий в какой-то момент полностью выбывает из внешнего мира, из его волнений и тревог. Говорят, медитация восстанавливает нервную систему и развивает контакты, невозможные в обычной жизни. По медитация — это искусство, которым владеет не каждый. Я, например, не владею. Но тем не менее я не отказалась посетить час медитации.

Солнце уже село и кончились короткие тропические сумерки, когда я подошла к огороженной каменным забором площади. К воротам медленно и не торопясь подходили люди в свободных белых одеждах. Площадь была освещена несколькими фонарями. Люди входили в ворота и, тихо переговариваясь между собой, рассаживались прямо на земле. Один за другим стали гаснуть фонари, и площадь, заполненная сидящими, погрузилась в темноту, и только высоко над всем стояла россыпь колюче-ярких звезд. Разговоры смолкли, и все, казалось, приготовились к чему-то необычному. У меня тоже появилось это чувство ожидания. Вдруг откуда-то сверху раздался мощный аккорд музыки. Спокойная и прекрасная мелодия затопила площадь, и каждый мой нерв отозвался на нее. А музыка плыла, вырываясь откуда-то из темноты, в ней то появлялись, то исчезали тревожные ноты, сменяясь звуками, в которых естественная гармония удивительно сочеталась с этим звездным небом, людьми в белой одежде и далеким шумом морского прибоя. Она то напоминала электронную музыку космического века, то вдруг звучала древней, давно забытой песней. Я не могла понять, была ли лившаяся из темноты мелодия музыкой прошлого или будущего. Я только знала твердо, что в своем настоящем я ничего подобного не слышала. Мелодия захватывала своей странной тревогой, она выражала что-то мне пока недоступное и непонятное. Медленно, как будто следуя необычной музыке, меж звезд плыли облака и вращались голубоватые лучи пондишерийского маяка. На душе сразу стало спокойно и хорошо, как будто кто-то теплой и большой рукой погладил меня по голове. Так продолжалось минут десять. Затем звуки стали затихать, они медленно уплывали вдаль, и наконец последняя нота, захлебнувшись, умерла где-то в звездном небе. Мадам Алфасса оторвалась от фисгармонии, па которой она исполняла свою пьесу. Теперь, когда музыка умолкла, остались только звезды, шум океанских волн и люди в белых одеждах, сидевшие неподвижно с закрытыми глазами. Я повертелась на месте и не встретила ни одного взгляда. Все были погружены в самосозерцание, одна я не могла этого сделать. Я думала об Ауробиндо Гхоше, об ашраме, об удивительной музыке, которую мне довелось услышать в столь необычных обстоятельствах. Я смотрела на часы, минутная стрелка ползла медленно, но мне не было скучно. Может быть, потому, что мне очень редко удавалось так спокойно заняться своими мыслями. Минут через двадцать на стене ограды осветилась карта Индии с эмблемой ашрама посередине. Затем зажглись фонари, и люди молча стали подниматься со своих мест. Сеанс медитации, или самосозерцания, окончился. Он оставил какой-то след в моей душе, но какой именно, я до сих пор еще не знаю…

Концерт Шуберта, люди в белых одеждах, час медитации, Амбу, увлеченный своим делом, прекрасная библиотека, глава ашрама, делающая людей лучше, размеренная, спокойная жизнь-все это внешние проявления жизни в ашраме, которые можно назвать и приятными и привлекательными. Но нельзя забывать, что ашрам-коммуна — это большое коммерческое предприятие, несколько необычное, но действующее на принципах капиталистического предпринимательства. Никакие благородные идеи и способности йогов не могут спасти ашрам от воздействия внешнего мира и его законов. Мир капитала и наживы, бьющийся у стен ашрама, подмывает его устои, влияет на психологию его людей, сводит в ряде случаев эксперимент великого мечтателя на нет.

Среди членов ашрама, можно сказать, осуществлен коммунистический принцип «От каждого по способностям, каждому по потребностям». «Труд не должен быть средством для добычи средств к существованию, а потребностью человека выразить себя, развить свои способности и возможности» — так писала в свое время мадам Алфасса. Эта идея в какой-то мере осуществлена в самом ашраме. Каждый его член занимается своим любимым делом сколько хочет и когда хочет. Архитектор строит дома, скульптор лепит, поэт пишет стихи, исследователь сидит над книгами и рукописями, химик работает в лаборатории, преподаватель учит школьников и студентов. Члены ашрама не получают заработной платы. Ашрам предоставляет им бесплатное жилье и мебель, одежду и книги, питание и транспорт. Короче говоря, все то, в чем нуждается современный человек. Члены ашрама-коммуны полностью освобождены от материальных забот и хлопот по устройству своей жизни. Все это делает за них ашрам. Но вряд ли можно идеализировать такое положение.

В члены ашрама попадают лишь избранные единицы. И эти «единицы» живут как им хочется, пользуясь материальными возможностями ашрама. А эти возможности довольно широки. Ашрам — своеобразное предприятие с капиталом в 80 миллионов рупий. Единоличный распорядитель этого капитала — глава ашрама. И поэтому почтение и преклонение, которое испытывают его члены перед матерью, не всегда основываются на «духовной потребности». 80 миллионов в этом случае играют свою «низменную» роль.

Откуда взялись эти миллионы? Часть из них была получена в качестве пожертвований от людей, разделявших взгляды и идеи Ауробиндо Гхоша. Другая же часть, несомненно большая,' —это доходы. Вот факты. Ашраму принадлежит 200 зданий в городе. В этих зданиях размещены: завод по производству нержавеющей стали, сахарный завод, мебельные и сапожные мастерские, авторемонтные мастерские и кузни, переплетные, кожевенные, ткацкие, бумагоделательные мастерские, типография и издательство, пекарня, столовая, прачечная, кухни, поликлиники, санитарная служба, автотранспортная служба с гаражами собственных машин, гостиницы, фотостудия, магазины, почта, канализационная служба, электростанция, мельница, маслобойка и т. д. Все это — собственность ашрама. Помимо этого ашрам владеет рисовыми полями, садами, огородами, птичниками, молочными фермами, цветочным хозяйством, плантациями кокосовых пальм и сахарного тростника. Продукция заводов, фабрик, мастерских и плантаций идет не только на удовлетворение нужд членов ашрама, но и на рынок. Около двух тысяч оплачиваемых рабочих занято на производстве в ашраме. Правда, некоторые члены ашрама тоже работают на тех же фабриках и в мастерских, на тех же полях и плантациях, но не они основная рабочая сила. Все предприятия ашрама держатся на плечах наемных пролетариев, которые каждый день создают для ашрама прибавочную стоимость. И ее норма определена законами капиталистического общества. Теми же законами определяется и норма эксплуатации на предприятиях ашрама.

Оттого что плодами эксплуатации этих тысяч рабочих и крестьян пользуется не один человек, а несколько сот членов ашрама, дело не меняется. Принцип и механизм эксплуатации остается прежним. Несколько сот «избранных» и «совершенных» людей, рассуждая о равенстве, свободе и любви, присваивают себе труд менее совершенных и «неизбранных» людей. Труд последних, который является «средством для добычи средств к существованию», обеспечивает членам ашрама возможность превратить собственный труд в «потребность человека выразить себя, развить свои способности и возможности». Человек, на которого работает другой, не может быть совершенным с самой главной точки зрения. Социальной. Попытка установить общество совершенных людей, лично свободных от эксплуатации и наживы, без ломки окружающих социально-экономических отношений никогда не давала результата. Мечта оставалась мечтой, благородные устремления превращались в бесплодную утопию.

Неразрешенные противоречия в положении самого ашрама, возникшие в результате стремления соединить несоединимое, мстят за себя. Они мстят за себя интригами и борьбой членов ашрама за расположение и благосклонность матери, владелицы 80 миллионов. Они проявляются в случаях, когда дельцы, далекие от идей ашрама, вкладывают в него свои капиталы, как в выгодное предприятие. Они дают себя знать в сомнительных средствах получения доходов, формируют ущербную психологию людей, рассуждающих о равенстве и братстве, но пользующихся без колебаний плодами труда других. Справедливости ради следует сказать, что условия труда на предприятиях ашрама лучше, а заработная плата несколько выше, чем в других местах. Но все эти улучшения и облегчения не меняют сути дела и в большинстве случаев носят обычный филантропический характер. Правда и то, что в главной конторе служб ашрама висит изречение матери: «Ни одному рабочему не должны давать работу, превышающую его силы. Делать так бесчеловечно и несправедливо». Правда и то, что рабочие пользуются бесплатной медицинской помощью, а нуждающиеся могут питаться в бесплатной столовой ашрама. Правда и то, что им преподносят подарки, дают денежные премии и предоставляют кредит из кассы ашрама. Правда, что дети рабочих могут посещать бесплатную школу и что на предприятиях ашрама нет стачек и забастовок. Но правда и то, что рабочий создает прибавочную стоимость, которой пользуется ашрам. Правда и то, что жизненный уровень рабочих в ашраме немногим выше жизненного уровня их собратьев, занятых на обычных капиталистических предприятиях.

Каждый месяц на содержание ашрама идет 150 тысяч рупий. Их нужно откуда-то брать. В капиталистическом обществе для этого только один путь…

Эти 150 тысяч рупий помогают ашраму формировать «совершенных» людей. Их стараются создавать везде: в узком кругу учеников мадам Алфасса, в Обществе Ауробиндо Гхоша, в многочисленных службах ашрама и, наконец, в Международном центре образования. Этот центр заслуживает того, чтобы поподробнее о нем рассказать. Принципы, на которых строится работа центра, интересны и, может быть, страдают меньшей противоречивостью, чем деятельность самого ашрама. Образование там бесплатное. «Я не буду торговать образованием», — заявила глава ашрама, и это прозвучало вполне убедительно. Незначительная сумма —10–25 рупий в год, — которую вносят в кассу ашрама школьники и студенты, является, по существу, платой за пользование учебниками, материалом для экспериментов, инструментами и т. д. В центре имеются просторные светлые аудитории, удобные общежития для учащихся, специальная столовая, библиотеки, химические и физические лаборатории, опытные участки, кинозал, театр, помещение для выставок литературных, исторических, знакомящих с искусством, концертные залы, стадион, бассейн, теннисные корты, волейбольные и баскетбольные площадки, учебные ринги для бокса, прекрасно оборудованный гимнастический зал. В центре работают 160 высококвалифицированных преподавателей для средней и высшей школы. Студенты и школьники получают в ашраме вполне современное образование, уровень которого несколько выше, чем в других индийских учебных заведениях. Ашрам имеет возможность приглашать специалистов из зарубежных стран, и этой возможностью он широко пользуется.

В детском саду ашрама, в школе и университете занимаются 450 человек. Люди из самых различных стран, не только индийцы, доверяют ашраму воспитание и образование своих детей. Желающих всегда очень много, но попадает сюда не каждый. Отбор производится несколько необычным образом. Им ведает сама глава ашрама. Из многих сотен детских фотографий, которые ложатся на ее стол ежегодно, она отбирает несколько десятков, полагаясь только на свою интуицию. Говорят, эта интуиция еще ни разу не подвела мадам Алфасса. Как правило, принятые в школу ашрама — это одаренные дети, отличающиеся незаурядными способностями в какой-либо области человеческих знаний. Именно из них в ашраме и пытаются воспитать будущих созидателей современного человеческого общества. Система перевода из класса в класс тоже несколько необычна, а может быть, и спорна. Переводят по определенному предмету, в котором ученик проявил какие-то способности. Ребенок может не успевать по математике, но хорошо знать историю. Его переводят в следующий класс по истории. И наоборот. В результате в последнем классе у большинства учеников уже складываются свои определенные интересы и наклонности. Успевающий по истории поступает в университет на историческое отделение, по математике — на математическое, по химии — на химическое и т. д. Но знания по определенному предмету и приобретение специальности еще не являются главным. Основное — это воспитание по методу и принципам, разработанным в свое время Ауробиндо Гхошем и развитым впоследствии матерью. Ни в школе, ни в университете не выдают ни аттестатов, ни дипломов. Школьников и студентов приучают к мысли о том, что образование дается им для самих себя, для удовлетворения их интеллектуальных запросов, а не для того, чтобы заработать больше денег или приобрести какое-то положение в обществе и устроить свою жизнь поудобнее. Тем не менее спрос на специалистов, подготовленных центром образования, довольно высок и в некоторых других странах. Многие из этих специалистов остаются в Пондишери и работают в ашраме в его многочисленных службах.

Что касается принципов воспитания, то мне хотелось бы привести слова главы ашрама. «Должно быть на земле где-то место, — писала она, — на которое не претендовала бы ни одна нация; место, где все люди доброй воли по их искреннему желанию могли бы жить свободно, как граждане мира, подчиняясь только единственной власти, власти верховной истины; место мира, согласия, гармонии, где все боевые инстинкты человека использовались бы исключительно для того, чтобы победить страдания и нищету, преодолеть его слабости и невежество, одержать триумф над его ограниченностями и неспособностями; место, где потребности духа и забота о прогрессе получили бы преимущество над удовлетворением желаний, страстей, над стремлением к материальным удовольствиям и наслаждениям. В этом месте дети смогли бы развиваться и расти в неразрывном контакте со своей душой». Но даже автор этих строк понимает, как далеко до осуществления этой мечты. О таких временах мечтали лучшие люди человечества, и называли их по-разному. Коммунизм — одно из этих названий.

Сознавая скромность своих средств, мать пондишерийского ашрама тем не менее пытается реализовать некоторые из этих принципов в системе воспитания центра образования. В процессе этого воспитания у школьников и студентов пытаются развить пять важнейших аспектов личности. Прежде всего это так называемый физический аспект. Действительно, в ашраме придается огромное значение здоровью и физическому воспитанию учащихся. Я видела прекрасный стадион, гимнастический зал, спортивные площадки. Они были всегда заполнены загорелыми и крепкими детьми, юношами и девушками. Ни одна площадка не стояла без дела. На боксерском ринге две девицы профессионально тузили друг друга. В бассейн со стартовых тумб поминутно срывались стремительные пловцы, а на турниках и брусьях поднимались, напрягая хорошо развитые мышцы, юные гимнасты. И хотя взрослых я нигде не заметила, все делалось серьезно, без излишней суеты и криков, которые царят на обычных наших спортивных площадках. Все, и дети и молодежь, были одеты в шорты, легкие рубашки и блузки. Было приятно видеть, как легко и свободно держатся дети, как стройны и тренированны фигуры юношей, как гибки и грациозны тела девушек. Специальные врачи следят за фигурой и осанкой учащихся и немедленно исправляют дефекты. Для этого также создана и массажная клиника, где практикуется богатый набор методов древнеиндийского массажа, дающий прекрасные результаты. Многие из ребят занимаются гимнастикой йоги, однако к этому их никто не принуждает. Хотите — занимайтесь, хотите — нет.

Аспект так называемого «жизненного воспитания» имеет своей целью подготовить молодежь к практической деятельности и восприятию жизни во всем ее богатстве. Детям дают ответственные задания, проверяют их организационные способности. Развивают в них чувства искренности, прямоты и чести. Учат самостоятельно разбираться в сложных жизненных ситуациях. Эстетическое воспитание является неотъемлемой частью этого аспекта. Каждый ребенок, юноша и девушка должны любить искусство и уметь разбираться в нем. Если кто-либо проявляет талант в какой-либо области искусства, ему предоставляют возможность его совершенствовать. В центре работают классы живописи, танца, музыки, драматического искусства, пения. При этом надо сказать, что все эти классы отличаются профессиональным уровнем. Для эстетического воспитания обычно отводятся вечера. В эти часы вы не увидите праздношатающихся групп подростков или молодежи, которым нечем себя занять. Их нет на улицах, но вы найдете их в концертных залах, студиях, театре. Каждый из них чем-то занят и увлечен. Они идут туда сами, их никто к этому не принуждает. В них воспитана потребность к прекрасному, и они видят во всем этом свой отдых, а не скучное занятие по учебному плану. Мне пришлось разговаривать со многими из них. Одни были совсем еще дети, другие — постарше, но я не обнаружила среди них ни одного равнодушного к искусству. Детям оно просто нравилось, ребята постарше разбирались в нем достаточно профессионально.

Для меня наибольший интерес представлял аспект умственного воспитания. Различными методами и средствами в детях и молодежи развивают, на мой взгляд, необходимые и ценные качества. Я назову некоторые из них. Умение быть сосредоточенным и внимательным, широко и глубоко мыслить, способность постичь главную идею и контролировать свои мысли. Развитие этих качеств происходит в период аудиторных занятий. Мне пришлось присутствовать на одном из уроков физики в 8-м классе, и я поразилась квалифицированностью ответов некоторых 13- и 14-летних ребят. Они не только свободно пользовались новейшими понятиями физики, но и ясно себе представляли то место, которое занимает то или иное открытие в системе человеческого прогресса.

Духовное и психологическое воспитание в центре неизбежно приводит к йоге и той философии, которая была разработана Ауробиндо Гхошем.

Школьники и студенты центра ашрама, я бы сказала, оказывают благотворное влияние на всех пондишерийских детей. Молодежи из ашрама начинают подражать в их сдержанности и вежливости, в безукоризненной культуре поведения, в умении себя держать независимо и с достоинством.

Каждый год Международный центр образования выпускает своих воспитанников. Часть из них, как говорится, «уходит в мир». Устоят ли они перед этим несовершенным миром, сохранят ли те ценные качества, которые приобрели в школе и университете ашрама? Но это уже другой вопрос.

Кому мешает такая организация, как ашрам в Пондишери? Казалось бы, никому. Правительство Индии его всячески поддерживает. Его культурная и просветительская деятельность широко известна за пределами страны. Однако все оказалось гораздо сложнее, чем могло бы быть.

Когда в январе 1965 года в штате началось движение против языка хинди, ашрам, верный своему принципу невмешательства в политические вопросы, остался в стороне от движения. Но ашрам многими узами был связан с внешним миром, и внешний мир не оставил его в покое. Обстановка вокруг ашрама была далеко не мирной. И философия Ауробиндо Гхоша, и занятия йогой, и принципы жизни, не похожие на обычные, вызывали скрытую враждебность реакции, воинственно настроенных католиков, считавших ашрам «инструментом дьявола», и просто пондишерийских обывателей, для которых многое в деятельности ашрама оставалось непонятным. Тамильские бизнесмены, чьим могущественным конкурентом был ашрам, тоже ждали момента, чтобы свести счеты с преуспевающим на деловой стезе соперником. Даже пондишерийские студенты, которым не раз ставили в пример учащихся из центра образования, затаили на ашрам смутную и необъяснимую обиду. Когда в штате начались спровоцированные реакцией погромы, вокруг ашрама поднялась неясная возня. Какие-то люди шныряли вокруг его предприятий и зданий, в соборах католические патеры открыто предавали анафеме имена основателей ашрама, студенты пытались затеять драки с его учащимися. Впоследствии стало известно, что пондишерийские католики и конкурирующие с ашрамом бизнесмены были ответственны за события, которые разыгрались вечером и ночью И февраля 1965 года.

Казалось, этот день ничего плохого ашраму не предвещал. Где-то в городе происходили демонстрации, где-то были погромы, но членов ашрама это мало интересовало. Никто из них не высказывался ни за хинди в качестве государственного языка, ни против хинди. Языковые страсти, бушевавшие вокруг ашрама, формально его не касались. Вечером, как обычно, члены ашрама отправились на час медитации. Их дома пустовали, в главном здании ашрама остались мать и несколько человек, занятые обычной работой.

Погромщики, многие из которых были куплены дельцами и католиками, ворвались на железнодорожную станцию, забросали камнями ее персонал и подожгли здание станции. Они были пьяны, вооружены палками и камнями. После разгрома станции озверевшая толпа бросилась к ашраму. Прежде всего нападению подверглись его предприятия. Весь путь погромщиков был отмечен разрушениями и пожарами. Они разграбили и сожгли продовольственный склад, подожгли мастерскую по выделке бумаги. Выкрикивая бессвязные фразы, размахивая палками и бросая во все стороны камни, погромщики стали врываться в жилые дома. Они ломали мебель, выбивали окна, высаживали двери, жгли книги и забирали с. собой все, что могли унести. Они выбрасывали кровати из клиники ашрама, били банки с медикаментами, ломали дорогие хирургические инструменты. Горело подожженное с нескольких сторон детское общежитие, горела почта. Бумаги и письма превращались в хлопья летящего по ветру пепла.

Наконец основные силы погромщиков собрались у главного здания ашрама. Повозки рикш и тонги, груженные камнями, непрерывно подъезжали к воротам. Ворота вышибли в несколько минут. Срывая двери с петель и выбивая окна, погромщики, среди которых было немало местных католиков и какая-то часть студентов, ворвались в бережно сохраняемую комнату Ауробиндо Гхоша. Но они не посмели войти к матери. Суеверный страх перед тем необычным, что приписывалось этой женщине, сделал свое дело. Даже ненависть не смогла побороть этот страх. Единственное, на что решились эти люди, — это бросать камни в окно матери, и то с безопасного расстояния. Звонки в полицию не принесли никаких результатов. Небольшой полицейский отряд Пондишери не смог или не хотел справиться с погромщиками. И тогда в ашраме поняли, что придется защищаться самим.

После медитации всем пришлось вернуться в мир страшной действительности. Молодые мужчины и юноши составили боевой отряд. Безоружные, они смело бросились на толпу, и протрезвевшие к тому времени погромщики дрогнули. Они побежали, сбивая друг друга, и только на расстоянии продолжали бросать камни в защитников ашрама. Несколько членов ашрама были ранены в схватке с хулиганами, и двое из них находились в тяжелом состоянии. Но они продолжали теснить толпу, и наконец погромщиков удалось разогнать. Груженные камнями повозки рикш и тонги поспешно ретировались. Школьники центра образования тушили горящую почту. Только к полуночи подоспела полиция, которая стала хватать не успевших укрыться погромщиков. К исходу ночи к Пондишери были подтянуты армейские подразделения. Утром среди дымящихся развалин и разгромленных домов были выставлены солдатские патрули. Пондишерийские обыватели равнодушно отводили глаза от всего того, что было сделано ночью. Католики собирались группками, и угрожающий шепот полз с одной улицы на другую. Дельцы осторожно, стараясь не выдать себя, расплачивались с теми, кто еще не попал в полицию и не был арестован. А мать писала декларацию, где она еще раз объясняла цели ашрама и обвиняла тех, кто принимал участие в погроме. Погром был грозным предупреждением ашраму в его попытке создать иное общество в недрах капиталистического строя.

Шло время, и постепенно страшная ночь 11 февраля 1965 года стала забываться. Обстановка в Пондишери нормализовалась, и все те, кто затаил злобу на ашрам, расползлись по щелям, ожидая нового удобного случая. Жизнь в ашраме пошла своим чередом. Но с некоторых пор там все чаще и чаще звучало новое слово — «Ауровилль». Оно проскакивало в беседах, появилось в документах и в скупых фразах матери. Ауровилль — город Рассвета. Это слово было незнакомо многим, но со временем оно стало приобретать реальное и конкретное содержание. Ашрам решил заложить новый город. Город, где найдут свое воплощение идеи Ауробиндо Гхоша и матери.

В феврале 1968 года самолеты стали доставлять в Индию делегации из различных стран. Некоторых из них встречала премьер-министр Индии Индира Ганди. Делегации направлялись в пондишерийский ашрам. К 21 февраля, ко дню девяностолетия матери, там собралось около 15 тысяч иностранных гостей и индийцев. А в нескольких милях к северу от Пондишери сооружали огромный амфитеатр. Утром 28 февраля 1968 года тысячи людей заполнили его. Было очень тихо, и только члены ашрама взволнованно переговаривались между собой. В наступившей тишине неожиданно раздался удар гонга. Его серебристый звук еще не успел растаять в утреннем свежем воздухе, когда кто-то громко по-французски произнес первые слова:

— Привет из Ауровилля всем людям доброй воли!

Слова неслись из динамиков, укрепленных на столбах около амфитеатра. Слова принадлежали матери, которая в это время сидела перед микрофоном в своей комнате в ашраме.

— Ауровилль никому не принадлежит, — продолжал голос. — Ауровилль принадлежит всему человечеству. Но жить в нем смогут только те, в ком есть часть божественного сознания. Все, кто жаждет прогресса и вдохновлен высокими идеалами истины, приглашаются в Ауровилль. Ауровилль будет местом бесконечного образования, постоянного прогресса и юности, которая никогда не стареет. Ауровилль будет мостом между прошлым и будущим, который использует достижения того и другого.

Как только смолкли последние слова главы ашрама, из динамиков полилась широкой рекой музыка, та странная и волнующая музыка, в которой было и прошлое и будущее. Забилось на ветру голубое знамя с эмблемой ашрама, которое, медленно ступая, несла девушка. Рядом с ней шел юноша, держа в руках ящичек с землей ашрама. Они приблизились к мраморной урне, сделанной в форме лотоса, и высыпали в нее землю. Вслед за ними потянулись транспаранты с названиями стран, чью землю закладывали сегодня в мраморную урну. Их было много — не менее 120. Афганистан и Алжир, Аргентина и Австралия, Болгария и Бирма, Канада и Конго, Чили и Куба, Дания и Венгрия, Индонезия и Иран, Италия и Япония, Люксембург и Монголия, Пакистан и Польша, Португалия и Турция, США и Вьетнам, СССР и ОАР. Закладка земли символизировала единство людей доброй воли почти всего мира. Когда последний представитель положил землю своей страны в мраморный лотос, к урне подошел человек в свободной белой одежде, напоминавшей римскую тогу. Это был секретарь ашрама Налини Канта Гупта. Он запечатал наполненный землей многих стран мраморный лотос. Так был заложен город Рассвета. В этот день на почте ашрама ставили специальный штамп на корреспонденцию: «Ауровилль — город будущего».

В 1966 году проект постройки международного города Ауровилля, представленный ашрамом, был утвержден правительством Индии. В октябре того же года резолюция об Ауровилле была внесена на рассмотрение конференции ЮНЕСКО в Париже. «Это будет город, — гласила резолюция, — красоты, культуры, науки, где каждый будет иметь возможность жить в гармонии и свободе». На конференции не нашлось ни одного делегата, кто бы выступил против резолюции. Советский представитель А. А. Фомин сказал по этому поводу: «Советская делегация полностью поддерживает проект резолюции, внесенный Индией». ЮНЕСКО обещала оказать ашраму финансовую помощь. В самом ашраме был утвержден специальный для этого фонд.

Для постройки города, где, предполагается, будет 50 тысяч жителей, выделили к северу от Пондишери участок в 20 квадратных километров. Рядом с участком находится прекрасный пляж, окаймленный зарослями кокосовых пальм. Постройка города будет завершена в двадцатилетний период, и затраты составят 5 млрд, рупий. Что же собой будет представлять Ауровилль? По существу, это будет тот же ашрам, с теми же жизненными принципами и, возможно, с теми же противоречиями, которые он сейчас в себе несет. Главный архитектор города — француз Роже Анжер (Roger Anger), один из представителей школы Корбюзье. Ауровилль предполагается разделить на четыре зоны: жилую, международную, культурную и промышленную. В жилой зоне будут находиться дома жителей города. В международной разместятся различные павильоны, где будет представлено лучшее в культуре и науке различных стран. Культурная зона отводится международному университету и спортивным сооружениям. Промышленную зону займут различные предприятия и мастерские, среди них мукомольный комбинат, кондитерская фабрика, фабрика по производству мороженого. Кроме того, там будут комплексные сельские хозяйства, молочные фермы, оранжереи. Промышленная зона станет экономической основой, на которой будет базироваться благосостояние ауровилльцев.

Ауровилль застроят современными зданиями со всеми удобствами, но там не будет ни заборов, ни оград. Кольцо садов охватит всю жилую часть. В центре разместится огромный парк и озеро, которое будет соединено каналами с различными частями города. На улицах, обсаженных цветами и украшенных мозаичными панно, забьют фонтаны, потянутся движущиеся тротуары и линии моноралли. В город пригласят бизнесменов, чьи предприятия не будут облагаться налогом. В то же время будет предпринят ряд мер, которые предотвратят накопление богатств в руках немногих. Именно это и вызывает наибольшее сомнение. Но будущее покажет. Создатели Ауровилля рассматривают город как огромную экспериментальную лабораторию по созданию нового человека и новых человеческих отношений. Как и любой эксперимент, он, очевидно, не будет свободен от ошибок и промахов. В городе постепенно ликвидируют деньги, но эта ликвидация произойдет на той же противоречивой основе, как и в самом ашраме. Каждому предоставят работу по вкусу. Официальной религии в Ауровилле не будет, но свободу каждого в этом отношении стеснять не станут. Никаких судебных органов в городе не учредят. «Каждый будет сам себе судьей», — пишут создатели Ауровилля. Те, кто нарушит принципы жизни в городе, будут просто из него изгоняться.

Город Рассвета заложен. Сделаны первые шаги. Интересный эксперимент, вдохновителем которого был большой философ и убежденный демократ Ауробиндо Гхош, продолжается. Чем он кончится, покажет будущее…

Город танцующего Шивы Тайна храма Натараджи

Наступившую тишину внезапно разорвал резкий звон медного колокола, зазвонили маленькие колокольчики, и два полуобнаженных брахмана со священными шнурами дваждырожденных ударили в медные тарелки. Храмовой зал, над которым трепетало красное полотно закатного неба, наполнился до краев звонким шумом. Сотни рук, изогнутых в каком-то порыве, потянулись к танцующему Шиве, на золотых ногах которого играли отблески масляных светильников. Но руки не могли дотянуться до бога, потому что между ними и Шивой стояли со странными полуулыбками двадцать жрецов, чьи волосы, стянутые в узлы сбоку, повторяли прическу танцующего бога. Из-за их спин неверным и лукавым блеском светилась бриллиантовая диадема Шивы. Протянутые руки остановились на полдороге, и по толпе пронесся вздох, который не смогли заглушить храмовые колокола. Но их звон с минуты на минуту нарастал, забили барабаны, и все это слилось в чудовищном танцевальном ритме. Ритме таинственного космического танца. Из-за спин стоявших жрецов поднялось оранжевое пламя и поплыло вместе с подносом к богу с золотыми танцующими ногами. Теперь сверкал не только бриллиантовый полумесяц в бронзовых волосах Шивы, но вспыхнули и заиграли его рубиновые и изумрудные украшения. Жрец стал быстрее вращать огненный поднос, и, наконец, все слилось в единый огненный круг, в котором плясали как будто ожившие золотые ноги бога-человека, пришедшего сюда много веков тому назад. Люди снова простирали руки к пламенному кругу, что-то кричали и пели, их полуобнаженные тела, разрисованные белыми полосами, раскачивались в каком-то известном только им ритме. Внезапно все смолкло, и только голос жреца, читавшего мантры-заклинания, нарушал странную тишину. Через несколько мгновений вновь ударили колокола, забили барабаны, поплыло колеблющееся пламя, поднялись трепещущие руки к багровому закатному небу, на фоне которого высились пирамиды гопурамов, окрашенные последними лучами заходящего солнца в нестерпимо оранжевый цвет. Звон колоколов и звуки барабанов неслись туда, к красному небу и оранжевым пирамидам, а над простертыми руками, сверкая драгоценными камнями, безумный бог танцевал свой вечный космический танец…

Затем снова все оборвалось, и пуджа в честь Шивы в Чидамбарамском храме кончилась. Люди, переговариваясь о своих повседневных делах, стали расходиться, а жрецы толпились у массивной двери, из-за которой еще поблескивал бриллиантовый полумесяц в бронзовых волосах.

В Чидамбарам, старинный храмовой город, расположенный в 150 милях от Мадраса, я приехала в феврале 1964 года. Сначала я попала в Аннаималайский университет, один из крупнейших университетов Южной Индии. Мне показывали прекрасно оборудованные лаборатории, современные здания студенческих общежитий, библиотеку, где хранятся многие тысячи книг и рукописей, стадион и просторные светлые аудитории для занятий. Университетский городок утопал в зелени садов и парков, по аллеям которых разгуливали серьезные и немногословные студенты. Это был новый Чидамбарам. Старый город находился рядом, за рекой с низкими берегами.

В этом Чидамбараме узкие пыльные улочки тесно застроены домами с плоскими черепичными крышами. По улицам снуют повозки рикш, позванивая колокольчиками, трясутся тонги, запряженные низкорослыми лошадками. На выщербленных тротуарах сидят продавцы фруктов и сладостей, бойко торгуют мелкие лавчонки, лениво бродят худые, облезшие собаки. Но современная жизнь уже обосновалась и здесь. Высятся здания отелей, работает кинотеатр, поблескивают вывесками банковские конторы и фирменные учреждения, гостеприимно распахнуты двери кафе и ресторанов. Однако все это еще связано с прошлым. Ибо кинотеатр — имени Натараджи-Шивы, ресторан — тоже, на лавках с тканями изображен танцующий четырехрукий бог.

Чидамбарамский храм построен

более тысячи лет назад

Центр Чидамбарама — его знаменитый храм. «Читамбалам» значит «Город бога космического танца». Когда-то здесь не было ни храма, ни лавок, ни улиц. Густые, непроходимые джунгли покрывали долину реки с низкими глинистыми берегами. В февральскую ночь полнолуния Шива-Натараджа плясал на поляне свой космический танец. С тех пор прошло немало веков. На поляне вырос храм, построенный более тысячи лет назад, а узкие улицы оттеснили деревья и кустарник. Живой Шива теперь не танцует здесь лунными ночами, его золотые ноги навсегда замерли в стремительном движении за массивной дверью, охраняемой жрецами. Золотые моги Шивы и его бриллиантовая диадема — не единственное сокровище храма. За долгие годы храм накопил немало ценностей. Его одаривали императоры династии Чолон, ему подносили драгоценности местные раджи, индийские купцы Ост-Индской компании отсчитывали ему золотые монеты, английские губернаторы щедро оформляли храму владельческие права на земли и целые деревни. Поэтому крыша главного святилища храма сверкает чистым листовым золотом, а равнодушные статуи богов украшены жемчугом, алмазами, рубинами и изумрудами. Триста лет назад раджа Рамнатха подарил храму невиданные зеленые рубины. До сих пор никто так и не смог их оценить. Говорят, что храм владеет ценностями на миллион рупий. На мой взгляд, эта сумма занижена. Главной достопримечательностью храма является фигура танцующего Шивы, вырезанная из единого куска сиреневого рубина. Но о нем позже…

На барельефах Чидамбарамского храма

танцуют каменные девадаси

Алое дхоти — традиционное одеяние

главного жреца в Чидамбараме

Четыре прямые, как стрелы, улицы ведут к храму. Вдоль улиц тянутся лавки, где продают все необходимое для ритуала. Через ворота, увенчанные гопурамом, я вхожу во двор храма. Двор просторен, вымощен и чисто подметен. Группа брахманов сидит у колонн центрального зала, крыша которого покрыта золотом. Чуть неподалеку блестит зеркальная поверхность священного водоема. Я подхожу к группе сидящих. Один из них поднимается и вежливо приветствует меня. Его волосы, как и у остальных, собраны в узел не на затылке, а сбоку. Узкое, продолговатое лицо с тонким носом, совсем не похожее на дравидийское, украшено тремя горизонтальными линиями.

— Вы первый раз в нашем храме? — спрашивает он.

— Да, — подтверждаю я.

— Тогда я вам помогу. В нашем храме неиндусы тоже желанные гости. Мы не закрываем от них своего святилища. Вы можете присутствовать и на пудже. Хотите посмотреть Натараджу?

Мы проходим между колоннами и останавливаемся перед внутренней комнатой. Золотые ноги Шивы чуть поблескивают в полумраке зала.

— Смотрите, — говорит брахман, — Натараджа танцует космический танец.

— Почему космический? — спрашиваю я.

— Наш храм посвящен космосу, и Натараджа своим танцем символизирует его единство.

— Как странно, — говорю я. — Храм, посвященный космосу. Откуда это у вас? Учение о единстве космоса и вдруг — боги? Мне трудно это понять.

— В мире очень много странного, — щурит брахман узкие светло-карие глаза. — Люди быстро забывают свое прошлое, и потому так много странностей. Бог в образе человека — это просто символ. Мы, брахманы, поклоняемся высшей космической энергии, а идолы — это для тех, кто не может постичь наших знаний.

— Какими же знаниями о космосе вы обладаете? — интересуюсь я.

— У нас, у дикшитаров, они довольно обширны.

— Кто такие дикшитары?

— Все жрецы этого храма — дикшитары, и храм принадлежит нам.

— Значит, вы брахманы?

— Да. Но не совсем обычные.

Через несколько дней я поняла, что это именно так. Необычным был их облик. Человек, с которым я познакомилась в храме, был, пожалуй, их типичным представителем. Многие из дикшитаров отличались тем же узким лицом, тонким сухим носом, нетолстыми губами и сравнительно светлыми глазами. Их облик отличался от местного дравидийского населения и в то же время имел мало общего с североиндийским. Эта странная община вот уже много веков ведет замкнутый образ жизни, служа своему храму неба. Дикшитаров вы найдете только в Чидамбараме, за его пределами община практически не существует. Может быть, во всей Индии найдется два-три человека, которые когда-то покинули этот храмовой городок. История дикшитаров почти не знает браков вне своей общины. Они относят себя к касте брахманов, но почти не имеют связей с другими брахманами Индии. Трудно сказать, осколком какого народа являются дикшитары. Они говорят на тамильском языке с легким, чуть заметным акцентом. Можно предположить, что тамильский не был родным языком их предков. Себя дикшитары считают пришельцами и нисколько не сомневаются в этом. У них существует на этот счет интересная легенда.

Когда-то, много веков тому назад, три тысячи дикшитаров спустились с небес и ступили на снежные вершины Гималаев. Спуск с неба был долог и труден, и поэтому дикшитары решили проверить, все ли на месте. Когда стали считать, то их оказалось 2 тысячи 999 человек.

— Где же трехтысячный? — стали они спрашивать друг друга.

В это время и появился Шива в образе Натараджи — танцующего бога.

— Я трехтысячный дикшитар, — сказал он.

Все обрадовались, что наконец пропавший нашелся, и двинулись в длинный путь на юг, к теплым долинам, покрытым лесами. Так они дошли до места, где теперь расположен Чидамбарам. Там Натараджа впервые и сплясал на зеленой поляне свой космический танец.

Легенда тоже необычна. Потому что с небес спускались в основном боги, что же касается людей, то они появлялись несколько иным способом. Но у дикшитаров все не так, как у других. Кто были их предки — скотоводы, земледельцы или охотники, сказать трудно. Когда дикшитарам дали землю, они не стали ее обрабатывать. Они приносили жертвы космическому богу и читали священные веды. Особенно хорошо дикшитары знали «Риг-веду» и «Яджурведу». Когда построили храм, дикшитары стали в нем жрецами. С тех пор только один раз дикшитарам пришлось покинуть насиженное место. В XVIII веке Чидамбарам был взят приступом конницей майсурского раджи Хайдара Али. Дикшитары забрали свои сокровища, богов и укрылись в лесу. Но время было трудное и неспокойное. Община разбрелась по разным местам, и в Чидамбарам вернулось только 400 семей. Все те, кто не возвратился, потеряли право быть жрецами и называться дикшитарами.

Сейчас в Чидамбараме живет 250 семей дикшитаров. Их дома занимают четыре прихрамовые улицы. Среди дикшитаров буквально единицами насчитываются современно образованные люди. Община до сих пор живет по законам и обычаям ее далеких предков. Древние знания передаются из поколения в поколение, и другим о них мало что известно. Никто еще по-настоящему не исследовал общину дикшитаров, хотя, по-видимому, исследователя ожидает немало поразительных открытий. Храм в Чидамбараме — единственный в Индии, где нет рукописей и старинных документов. Так говорят сами дикшитары. Индийское правительство поручило двум ученым — Сетту Дикшитару и Рама Мурти Шарме — заняться поисками рукописей. Однако поиски результатов еще не принесли. Ученым пока неизвестно, на каком языке могут быть написаны древнейшие манускрипты Чидамбарамского храма. Вся жизнь общины дикшитаров сосредоточена вокруг храма. Храм — их главная собственность и главное занятие в жизни. В Индии давно прошли те времена, когда брахман обязательно должен был быть жрецом. А вот дикшитары эту традицию сохранили, Все жрецы подчиняются храмовому совету, который возглавляет секретарь. Секретарь совета является в то же время и главой общины.

Секретаря я застала в небольшой комнате напротив главного святилища. На дверях комнаты было написано: «Контора». По крутым ступеням крыльца я поднялась в контору и увидела там горбоносого человека с улыбкой Мефистофеля.

— Секретарь? Это я, — приветливо сказал он.

И эта приветливость как-то странно увязалась с его «мефистофельской» улыбкой. Секретаря звали Венкатеса Дикшитар.

— Значит, вы интересуетесь дикшитарами? Чем я вам могу помочь?

Я объяснила. Мы уселись на пол, застланный циновкой, на которую в беспорядке были свалены какие-то папки и бумаги.

Венкатеса Дикшитар управлял храмом, наблюдал, чтобы жрецы исправно несли службу, наказывал нерадивых, отвечал за сокровищницу, назначал собрания общины. Повестка собрания всегда была одной и той же. Сначала решался вопрос о Шиве, в каком плане — секретарь не уточнил. Потом о самом храме и, наконец, о дик-шитарах. Эти три вопроса полностью исчерпывали всю сложность и богатство жизни дикшитарской общины.

— У нас семь молитв в день, и на них мы тратим 15 тысяч рупий ежемесячно. Помимо этого я должен все время думать, как охранять сокровища, — сказал секретарь. — Одни золотые ноги Шивы чего стоят.

— Почему только ноги? — поинтересовалась я.

— Но ведь это самое ценное у нашего Натараджи.

Я вспомнила, что, когда ходила по храму, мне показали комнату из черного гранита, куда на ночь клали золотые ноги Шивы. На каждую ночь для этих ног назначалась специальная стража из жрецов. На следующий вечер к черной гранитной комнате приходили новые жрецы. Двадцать жрецов стерегли рубинового Шиву, который покоился за массивной дверью со специальным замком. Замок можно открыть только двадцатью ключами, а для этого всем двадцати жрецам надо сговориться между собой. По крайней мере стража лишена возможности похитить рубинового Шиву. Что касается других, то тут что-либо сказать трудно. Во внутренней комнате главного святилища, забранной с четырех сторон сплошной решеткой, хранятся драгоценности, которые периодически надеваются на богов. Ее тоже тщательно охраняют.

— А пропажи в храме бывают? — спросила я Венка-тесу Дикшитара.

— Конечно, — нехотя ответил он. — Иногда пропадают камни или золотые вещи. Тогда жрецы-сторожа должны заплатить за них.

— Каковы доходы самих жрецов?

— О, это дело сложное. — И снова двусмысленная улыбка появилась на тонких губах секретаря. — Сто жрецов, которые обслуживают главный храм, имеют долю в его доходах. Помимо этого дикшитары работают жрецами в окрестных деревнях, и им платят эти деревни. Есть жрецы, обслуживающие несколько деревень, тогда их доходы выше. В общей сложности наиболее опытный жрец имеет 2 тысячи рупий в год. Тот, кому везет меньше всех, получает сто рупий в год. Страна с каждым годом беднеет. Еще 500 лет назад дикшитар мог иметь до 5 тысяч рупий в год.

Венкатеса Дикшитар явно занизил доходы жрецов. Мой знакомый Капусвами только за одну пуджу в честь звезды, под которой он родился, платит жрецу-дикшптару 15 рупий. А пудж такого рода может быть много.

Дикшитар резко отличается

от дравидийских собратьев

Чидамбарамский храм располагает хорошо налаженным хозяйством. Официально храм земель не имеет, но когда-то он получал богатые земельные пожалования. Поколения тех, кто обрабатывал храмовые угодья, сменялись другими, но традиция оставалась. Поэтому до сих пор в прихрамовых деревнях крестьяне обязаны отдавать часть своего урожая храму. Жрецы строго следят за тем, чтобы доля вносилась правильно и регулярно. Почти каждый день в храмовой двор, скрипя высокими колесами, въезжают повозки, запряженные быками. С них сгружают мешки с рисом, глиняные кувшины, наполненные маслом, гроздья бананов, груды кокосовых орехов. Толстый жрец, наклоняя к плечу тяжелый узел волос, аккуратно заносит в конторскую книгу, кто, что и сколько привез. Рис и бананы, масло и орехи бесшумно исчезают в необъятных и ненасытных подвалах храма. Если человек умирает, он обязан завещать храму часть своей земли. С этой части урожай забирают дикшитары. И век за веком храм-паук, в главном святилище которого весело пляшет четырехрукий бог, высасывает соки из окрестных деревень. Да будет нерушима традиция. Иначе гнев космического бога падет на голову провинившихся. И поэтому лучше голодать, чем ослушаться жрецов таинственного и непонятного храма. А жрецы могут не беспокоиться о завтрашнем дне. Каждое утро они идут мимо загонов, где, подрагивая лоснящимися боками, стоят круторогие коровы. Их более двухсот. По соседству с коровами расположились козы. Триста мер риса варится ежедневно в храмовой кухне. И непрерывным потоком тянутся к воротам, увенчанным гопурамами с грозными богами, крестьянские повозки.

Чтобы стать жрецом и получить доступ ко всем этим благам, многого не надо. Главное — быть дикшитаром. Традиционно воспитанным дикшитаром. И еще одно. Необходимо жениться. Невеста приносит в качестве приданого своему избраннику право стать жрецом и участвовать в дележе денег, пищи и власти над душами других.

— Скажите, как управлять миром?

Вопрос, как говорится, сбил меня с ног. Его задал мне пожилой дикшитар у ворот храма танцующего бога.

— Видите ли, — начала я. — Я не готовилась в управляющие миром и как-то не задумывалась раньше над этой проблемой.

— Действительно, это трудная проблема, — щуря узкие зеленоватые глаза, сказал мой собеседник. — Но здесь, в Чидамбараме, она разрешена.

— Каким же образом? — не вытерпела я.

— Натараджа мудро управляет миром, а мы только повинуемся ему. И получается неплохо.

— Да, действительно, вам, дикшитарам, повезло с правителем мира. Ну а как другим, тем, кто не дикшитары? Тем, кто вас кормит?

— Это уже их собственная забота.

— А если они когда-нибудь не согласятся с этим мудрым управлением мира?

— Что вы! — взмахнул руками дикшитар. — Натараджа им этого никогда не позволит. Смотрите, сколько веков прошло, а все остается по-прежнему.

Прическа танцующего бога повторена дикшитарами

Да. Все пока остается по-прежнему. И так же, как много веков тому назад, каждое утро главный жрец, одетый в пурпурные одежды с золотой каймой, ставит перед молящимися темный рубин танцующего Шивы. И так же, как много лет тому назад, 'бьется позади него пламя медных светильников, зажигая рубин розово-сиреневым светом. Шива оживает, сиреневый огонь трепещет в его четырех руках и озаряет его лицо с хитрой улыбкой. Бог начинает свой вечный космический танец.

Шанкарачария № 68 Как трудно быть богом

У него есть трон, корона, украшенная драгоценными камнями, слоны, верблюды и лошади. Но он не сидит на троне, не надевает корону и предпочитает ходить пешком. Он родился под звездой Ануша и, говорят, несет всем мир и утешение. Он один из знатоков тонкостей шиваитского ритуала. Время от времени он соблюдает обет молчания, а в перерывах между этими обетами может даже выступить по Всеиндийскому радио. Его всегда осаждает толпа посетителей, среди которых немало богатых людей, одетых в шелковые одежды и разукрашенных бриллиантами. В этой толпе вы встретите и бедных людей в набедренных повязках. Он знает санскрит, телугу, каннада, хинди, малаялам, астрономию, астрологию, карнатикскую музыку и фотографию. В юности он не читал книг да и сейчас не имеет особой склонности к чтению. Он поддерживал движение за независимость Индии и был знаком с Ганди. Он является воплощением бога на земле, но чудес предпочитает не творить. К волшебникам относится скептически, увечных и больных не излечивает, бесплодным не дарит детей. Когда он умрет, его фигуру, высеченную из камня, поставят в храм в Канчипураме и будут перед ней регулярно совершать пуджу, как перед любым другим богом. Сейчас ему около 80 лет и зовут его Шри Чандрасекхарендра Сарасвати. «Так кто же все-таки он?» — спросите вы. Отвечаю: Шанкарачария 68-й. Глава шиваитов, первосвященник.

Сосредоточенное размышление перед храмом —

богоугодное дело

Резиденцией Шанкарачарии является Канчипурам, один из семи священных городов Индии. Теперь это обычный провинциальный городок, расположенный в 45 милях от Мадраса. Когда-то он был столицей империи Паллавов. До сих пор сохранились описания Канчипурама тех времен. Это был город с массивными стенами, башнями, дворцами, храмами и улицами для ткачей. Сейчас от прежнего величия Канчипурама остались только причудливые гопурамы нескольких храмов, великолепные канчипурамские шелковые сари да монастырь, или «питам», Шанкарачарии. Монастырь был основан давно философом Шанкарой, который вместе со своими единомышленниками одержал победу над буддистами и утвердил вновь индуизм в Канчипураме. Это случилось в VIII веке нашей эры. Стараясь укрепить индуизм, Шанкара перенял у буддистов систему монастырей, и канчипурамский питам стал первым из них. Четыре его ученика основали еще несколько монастырей. Монастыри и возглавлявшие их «учителя» должны были инструктировать приверженцев индуизма и пропагандировать индуистскую религию и философию. Наследники Шанкары получали титул Шанкарачарии и становились главами шиваитов. Каждый Шанкарачария выбирал сам себе преемника, и эта эстафета, не прерываясь, катилась с VIII века и завершилась Шанкарачарией № 68, живым воплощением бога. Так же как и храмам, монастырям делали богатые подношения и пожертвования. Императоры Паллавов и Чолов, короли Виджаянагара и султаны Голконды дарили канчипурамскому питаму земли и деревни, скрепляя дарственные медными табличками. Таких табличек в монастыре десять. Самая поздняя из них относится к XVIII веку. И если присоединить ко всему этому пожертвования ревнителей индуистской веры, то можно сказать, что канчипурамский монастырь — один из богатых в Индии.

Чандрасекхарендра Сарасвати родился в мае 1894 года в Виллупураме. В детстве он получил традиционное религиозное воспитание и к 13 годам достиг степени санияси. Мальчик-санияси жил в ашраме небольшой деревни Калаваи и там обратил на себя внимание Шанкарачарии 66-го, Но у Шанкарачарии уже был преемник, ровесник молодого санияси. Случилось так, что преемник умер, и Чандрасекхарендра Сарасвати стал наследником Шанкарачарии — Шанкарачарией № 68, своеобразным индусским папой. Он ходил из одного конца страны в другой, протягивал руку для благословения жаждущим его получить, консультировал по части ритуала, вел строго монашеский образ жизни, носил домотканую одежду и употреблял самую простую пищу. Иногда он высказывал свои соображения по несколько более широким вопросам, нежели религия, и эти высказывания свидетельствовали о сложившихся определенных взглядах. Они, конечно, традиционны. Не обращая внимания на изменения, происходящие в стране, и мало разбираясь в них, Шанкарачария № 68 пытается насаждать старые индуистские обычаи, пользуясь своим авторитетом первосвященника. Он стремится доказать, сколь важны храмы и тот ритуал, который уже непонятен миллионам индусов. Он выступает в поддержку кастовой системы и того неравенства, которое она порождает. Он настаивает, чтобы люди, после того как конституция республики ликвидировала эту систему, носили кастовые знаки и «высшие» и «низшие» знали бы свои места. Брахманы должны снова стать духовными наставниками народа, говорит он. А «низшие» пусть занимаются тем делом, которое им предопределено богами. Назначение женщины — служить своему мужу, разглагольствует он. Его волнует, что много женщин сейчас играет на сцене и снимается в кино. И самое страшное для него, что среди них есть представительницы высших каст. Пусть занимаются этим девадаси, пишет он. Сцена и кино не для женщин-брахманок, у которых есть свои обязанности. Экономические интересы монастыря занимают не последнее место в его взглядах. Он восстановил во многих деревнях древний обычай «мудрадхикари» — денежные отчисления во время свадьбы в пользу монастыря. Его тревожит аграрная реформа прежде всего потому, что канчипурамский монастырь может потерять часть своих земель.

Жрец одного из храмов в Канчипураме

Но Шанкарачария не столь прямолинеен, как свидетельствуют о нем некоторые факты. Это человек сложный и противоречивый, отразивший в себе сложность и противоречивость, которые присущи индуизму как религии. В этом, может быть, и состоит своеобразное величие Шанкарачарии № 68. Когда я это поняла, мне захотелось встретиться с «индусским папой». Первый раз мне не повезло. Я приехала в Канчипурам, когда Шанкарачария отправился в свой очередной тур. Трехэтажное здание монастыря расположено на одной из центральных улиц города. У самого входа в монастырь парень в оранжевой одежде продавал какие-то книжки. Большинство их было на тамильском языке. Просмотрев книги, я поняла, что все они религиозного содержания.

— Это публикации монастыря, — сказал мне мой приятель Махадева. — Вряд ли вы найдете здесь что-нибудь интересное.

Мы вошли в прохладную переднюю канчипурамского питама. Там было пустынно и тихо. Тут же, в передней, находилась монастырская аптека, где можно было достать лекарства, сделанные по древнеиндийской системе аюрведа. Из передней мы попали в просторный холл, где в углу сидел человек с брахманским узлом в поредевших волосах.

— Входите, входите, — сказал он. — Но Шанкарачарии сейчас нет. Многие уехали с ним. Поэтому у нас так пусто.

На стенах зала висели портреты Шанкарачариев. Не всех, а особо выдающихся. Из зала мы вышли во внутренний двор и попали в небольшой храм. В центре храма в позе Будды сидел гранитный Шанкарачария 1-й, основатель монастыря.

— Это единственный бог, которому мы здесь молимся, — сказал брахман.

Живой бог шиваитов — Шанкарачария 68-й

— А остальные Шанкарачарии?

— Мы тоже им молимся, только их изображения еще не успели поставить.

Вдоль внутреннего двора тянулись галереи, где, как мне объяснили, живут монахи и ученики Шанкарачарии.

— Когда же Шанкарачария появится здесь снова? — спросила я.

— Этого никто не знает, — ответил брахман. — Подождите. Я передам ему вашу просьбу.

— Ну, этого делать не надо, — почему-то вмешался Махадева. — Я возьму это на себя.

Брахман пожал толстыми плечами и отвернулся.

В тот же день я уехала из Канчипурама. А Шанкарачария тем временем шел из деревни в деревню, из города в город, ступая босыми ногами по пыльным дорогам. Вслед за ним двигалась его свита, восседавшая на слонах, верблюдах и лошадях. Мерно покачивались на верблюжьих горбах тяжелые плетеные сундуки, куда монахи собирали пожертвования. Когда сундуки наполнились, Шанкарачария повернул к Канчипураму.

Начался март, и Тамилнад входил в полосу жаркого сезона. Все реже дул с океана освежающий бриз, земля постепенно раскалялась, и Мадрас превращался в знойную и влажную парилку. Махадева почти каждый день звонил мне по телефону и сообщал, сколько миль первосвященнику осталось до Канчипурама. Наконец в одно прекрасное утро я услышала в трубке ликующий голос моего приятеля.

— Он вошел, — сообщил Махадева.

— Кто? — не сразу поняла я.

— Шанкарачария! Кто же еще?

— Может быть, мы тогда поедем?

— Видите ли, — после некоторой паузы начал Махадева, — он молчит.

— Как молчит?

— Ну, наложил на себя обет молчания.

— И его никак нельзя разговорить?

— Пока он сам не снимет обета — нельзя.

— А как вы думаете, когда это может произойти?

— И завтра, и через год, — бодро ответил Махадева.

«Да, — подумала я, — видно, с первосвященником не так просто иметь дело». На следующий день он тоже молчал. Молчал и на следующей неделе. Наверно, под влиянием этого наши разговоры с Махадевой стали предельно кратки.

— Ну, как? — спрашивала я.

— Молчит, — отвечал Махадева.

— И долго это безобразие будет продолжаться?

Махадева смущенно хмыкал.

К концу второй недели его святейшество разговорился. Махадева сказал, что нельзя терять времени, а то он снова замолчит. Рано утром мы втиснулись в разогревшийся на солнце автобус. Единственная мысль, которая меня преследовала всю дорогу, — а вдруг, пока мы едем, Шанкарачария снова замолчит. К нашему счастью, этого не случилось. В Канчипураме мы сразу отправились к знакомому жрецу из храма Камакшн. Жрец радостно приветствовал нас словами:

— Говорит! Говорит!

Видимо, он тоже опасался того, что и я.

Втроем мы отправились на свидание с первосвященником. У монастыря мы задержались на несколько минут. Теперь он выглядел оживленным и многолюдным. На башне храма полуобнаженный юноша трубил в медную трубу. В храме началась пуджа, которую совершал молодой преемник Шанкарачарии. В нижнем зале сидели толстые жрецы-чиновники, согнувшиеся над стопками счетных книг. Они обмахивались пальмовыми веерами и, время от времени отрываясь от книг, сонно и подозрительно смотрели на входящих. У входа в монастырь толпились люди. Жрецы перебрасывались короткими фразами и покрикивали на мальчишек, которые носили им воду в металлических стаканах. Мы миновали монастырь и направились к небольшому храму, расположенному почти на окраине города, — постоянной резиденции Шанкарачарии. Храм стоял на берегу широкого священного водоема. Мы остановились около закрытой калитки, рядом с которой сидели несколько неопрятных и лохматых садху. Махадева постучал в калитку. Через некоторое время оттуда высунулась заспанная физиономия и, моргая хитрыми глазками, уставилась на нас.

— Шри Шанкарачария? Обедает, — и калитка захлопнулась.

Мы отошли поодаль и сели на берегу священного водоема около гранитного павильона. Приблизительно через полчаса из калитки вышел худой старичок, завернутый в белое домотканое покрывало. В руке старичок нес длинную палку с оранжевым флажком. Палка называлась «дандам» и свидетельствовала о том, что владелец ее — санияси. Старичок с флажком производил несколько смешное впечатление. Когда садху упали ему в ноги, я поняла, что старичок и был Шанкарачарией, первосвященником. Шанкарачария что-то сказал двум слугам, и те, исчезнув в калитке, молниеносно появились вновь с циновками на головах. Старичок подошел к гранитному павильону. Мой знакомый жрец и Махадева распластались у его ног. Шанкарачария сел на циновку против меня и прислонился худой спиной к граниту павильона. Теперь я могла разглядеть «папу индусов» как следует. Что-то по-детски трогательное было в этом маленьком старичке с выцветшими испуганно-удивленными глазами. Небольшой детский лобик был прикрыт углом белого покрывала; чуть припухшие губы не вязались с седой, коротко стриженной бородой. Казалось, что передо мной сидит неожиданно состарившийся мальчик. Он улыбнулся как-то доверчиво и наивно сказал:

— Спрашивайте.

В его глазах снова появилось испуганное страдальческое выражение. Наша беседа не была длинной. Шанкарачария не пускался в философские (рассуждения, как это любят делать индусские «святые». Возможно, он и не умел этого. Ответы его были односложны и по-детски просты, но иногда в них проскальзывал сарказм и горечь взрослого человека.

— Свамиджи, — спросила я, — что в вашей жизни было самым интересным?

Шанкарачария поднял на меня глаза и покачал головой.

— Я уже ничего не помню, это было так давно, — и посмотрел куда-то вдаль.

— Свамиджи семьдесять шесть лет, — сказал один из садху.

— Нет, пока еще семьдесят четыре, — живо возразил старик, — а главой монастыря я стал в четырнадцать лет. И все знания я приобрел только через собственный опыт. Я не читал книг. В монастыре были ученые-пандиты, и они передали мне все, что знали.

— Почему преемником Шанкарачарии должен быть обязательно мальчик, а не зрелый человек?

— Мальчик невинен, — сказал тихо старик. — У него нет опыта внешнего мира. Поэтому его легко воспитать в принципах учения Шанкары. Мне теперь семьдесят четыре, — грустно посмотрел снова вдаль. — Питам — мой мир. Так было с детства.

— Как выбирается будущий Шанкарачария?

— Часто случайно. Этот выбор может быть удачным, а может быть и нет. Меня тоже выбрали случайно. Моя судьба могла быть иной.

Шанкарачария опустил голову и о чем-то задумался. Потом я задала ему несколько вопросов, связанных с индусской философией. Но он ответил только на те вопросы, в которых имел собственный опыт. Все, что стояло вне его опыта, отклика у него не находило. В ответах он был предельно искренен и честен. Шанкарачария не боялся говорить: «Я не знаю. У меня нет такого опыта». Он не фантазировал и не теоретизировал, но подкупал своей прямотой и почти детской наивностью. О внешнем мире он знал очень мало. Сказывались годы монастырского затворничества. Он не имел четкого представления о материальном положении монастыря и его собственности. Он знал только, что эта собственность должна быть и что роль его, первосвященника, в накоплении ее не последняя.

— Такова традиция, — и печально посмотрел на меня. — Жрецам все мало. Но говорят, на всем этом держатся монастырь и храмы.

Я вспомнила толстых жрецов со счетными книгами, их подозрительные взгляды, их жадные руки, перебирающие рухлядь в плетеных сундуках. Когда я сказала об этом, вновь тоскливо-испуганное выражение появилось в глазах первосвященника.

— Я не живу в монастыре, — как бы оправдываясь, сказал старик. — Мое убежище здесь, — И он махнул тонкой пергаментной рукой в сторону скромного окраинного храма.

И я ясно представила себе, как этот старик с детскими глазами идет пешком по Индии, опираясь на длинную палку с оранжевым флажком. Он входит в хижины, беседует с крестьянками, несет эфемерное временное «утешение» в городские трущобы, рассказывает о великом Шанкаре в деревенских храмах. А в это время на почтительном расстоянии за ним следует процессия слонов и верблюдов, на которых едут жирные жрецы со своими сундуками. Эти сундуки наполняются во имя Шанкарачарии № 68. Сам же он ест простой рис с овощными постными приправами, как любой крестьянин Южной Индии, и ведет «чистый» образ жизни, за который его считают святым и богом. И только один он знает, как трудно быть богом. Ибо служители этого бога давно стали его хозяевами. Они гонят его впереди пышной процессии как рекламный щит. Они отпускают его жаждущим мира и утешения как патентованное лекарство фирмы «Шива и К⁰», строго следя за тем, чтобы каждая капля этого лекарства была по достоинству оплачена. Потом они отправляют его в маленький окраинный храм и садятся за конторские книги, на время забывая о его существовании. Трагическая противоречивость жизни первого шиваитского святого придает глазам живого бога испуганно-скорбное выражение.

В этой жизни совместились несовместимые вещи и понятия. Искатель истины с доверчивыми глазами ребенка, отказавшийся от всех благ мира сего, неразрывно связан с алчной погоней за этими же благами. Обирание людей во имя индуизма сопутствует его «святости» и искренности. Жизнь святого оказалась принесенной в жертву толстым жрецам. В этом и состоит действительная суть происходящего.

Когда Шанкарачария 68-й умрет, его статую поставят в храме монастыря и будут перед ней совершать пуджу, как перед богом. Но разве в этом может заключаться смысл жизни человека, названного богом? Каменная статуя — и все. Статуя, перед которой бьют кокосовые орехи и зажигают масляные светильники. Так в чем же смысл жизни Шанкарачарии? Ответьте мне, пожалуйста, ваше святейшество.

Но первосвященник, похожий на состарившегося мальчика, молчит. Я знаю почему. У него нет еще в таких определениях опыта…

Солнце клонилось к горизонту, когда я распрощалась с Шанкарачарией. Жара физически ощущаемыми волнами плыла в узких улицах Канчипурама. Я сидела на веранде дома знакомого жреца из храма Камакши и смотрела на приземистый гопурам над входом в храм. Знойное марево дрожало над каменными богами гопурама, и оттуда на улицу наползала раскаленная духота. На улице текла обычная и в чем-то всегда для меня необычная повседневная жизнь маленького провинциального индийского города. Шли куда-то люди, ехали тонги. Стайка школьников выбежала из соседнего переулка. Длинный черный поросенок, похожий на таксу, пересек дорогу, задумался на полпути и улегся в мягкую горячую пыль. К лавочке, где продавали цветы, подъехал парень на велосипеде. На его багажнике стояли две цветочные корзины. Парень о чем-то поговорил с лавочником, но, видимо, не сошелся в цене и, вскочив на велосипед, исчез где-то в конце улицы. Там, где исчез парень с цветочными корзинами, затрубил рожок водоноса. Через несколько минут в храме напротив глухо застучали барабаны. Группа женщин в ярких сари покупала у храмовых ворот кокосовые орехи и цветы для вечерней пуджи.

На улицу ложатся косые лучи заходящего солнца, уже близится вечер, но жара не спадает. Очень хочется пить. Три стакана чаю, выпитые мной перед этим, не утолили жажду. Я хочу холодной воды, и перед моим мысленным взором возникает запотевший стакан. Заглатываю слюну, а стакан сменяется куском прозрачного зеленоватого льда. Лед покрыт пушистой шапкой снега. Я с трудом отгоняю видение и постепенно начинаю осознавать, что я очень устала и хочу домой. Нет, не в Мадрас, а в Москву. Я считаю, сколько времени я живу в Индии, и с удивлением обнаруживаю, что почти уже два года. «Нет, — твердо решаю я, — еще месяц — и домой. Без всяких задержек». От этой мысли мне становится легче. Откуда-то появляется Махадева и говорит, что сегодня ночью будет особый храмовой праздник, что большого идола вынесут на улицу и можно будет на него смотреть..

— Как ваше мнение насчет того, чтобы остаться? — откуда-то издалека доносится его голос.

Остаться? Но ведь я решила ехать домой, и без задержек.

— Нет, — машинально отвечаю я. — Домой, и без всяких задержек.

Махадева удивленно смотрит на меня. Мой ответ его поразил. Он еще не знает, что я имею в виду Москву, а не Мадрас.

В автобус мы сели, когда совсем стемнело. Давящая духота продолжала висеть над городом, площадью, автобусом и нами. Наконец автобус тронулся. В окнах забился горячий, пахнущий пылью ветер. Я закрыла глаза, и впереди, как призрак, зашагал на тонких ногах старичок с оранжевым флажком на длинной палке…

«Сэр, рассвета сегодня не будет»

Каждое путешествие по Тамилнаду, и даже по Индии, кончается на мысе Коморин, самой южной точке штата Мадрас и Индостанского полуострова. И поэтому, когда Иван Семенович и Валентина Георгиевна Бяковы пригласили меня поехать туда на их машине, я не отказалась. Иван Семенович уже несколько лет был советским консулом в Мадрасе, очень интересовался Индией, любил Тамилнад и не упускал возможности повидать новые места. На мысе Коморин я была не один раз, но мне не хотелось нарушать доброй традиции всех путешествующих по Тамилнаду.

В моей памяти еще были живы воспоминания об этом удивительном месте, где вместе сходятся Аравийское море, Индийский океан и Бенгальский залив. Я помнила красные черепичные крыши прибрежного поселка, белый шпиль католической церкви, рыбацкие хижины, стоявшие прямо на песке рядом с разбросанными катамаранами и сохнувшими сетями. Я представляла себе продавцов раковин. Раковины раскладывали на лотках, они переливались всеми оттенками моря, а куски кораллов, ощетинившись хрупкими ветвями, лежали тут же. Поэтому я не пожалела, садясь ранним утром в машину, что еду на мыс Коморин в который уже раз.

Светлая «Волга» консула быстро миновала Мадрас и повернула на дорогу, идущую на юг. Мы ехали целый день, проезжали многочисленные деревни, маленькие городки, позади остались гопурамы храмов Танджавура и Мадурай. К ночи мы добрались до мыса Коморин. Мы не увидели, как село солнце в Аравийское море, но нас ждал рассвет над Бенгальским заливом. Гостиницы прибрежного поселка оказались заполненными туристами. «Волга» петляла по узким уличкам, останавливалась у очередного отеля, где не оказывалось мест, и снова устремлялась в темноту плохо освещенных улиц. Иван Семенович, смущенно покашливая, говорил:

— Конечно, если я скажу, что я советский консул, мне найдется место хотя бы в правительственной гостинице. Но мне бы не хотелось этого делать. Ведь можно хоть раз побыть в шкуре рядового туриста и самому найти себе пристанище.

Валентина Георгиевна не возражала. Наконец машина остановилась у здания, мало похожего на отель.

— Во время сезона, — сказал шофер, — здесь, кажется, сдают комнаты.

Мы постучали в дверь. Нам долго не открывали. Потом за дверью кто-то завозился и показался заспанный, малоприветливый человек, поддерживавший рукой сползавшее дхоти.

— Комнаты?

Он с сомнением посмотрел на светлую «Волгу», на Ивана Семеновича, а потом на нас с Валентиной Георгиевной.

— Комнаты… — задумчиво повторил он. — У меня есть одна, но она не совсем удобная.

— Ничего, мы справимся, — решительно сказал Иван Семенович.

— Ну, тогда идите наверх. Машину можете поставить во дворе.

Рано утром, когда еще было совсем темно, Иван Семенович разбудил нас.

— Вставайте, а то проспите рассвет.

Предрассветная серая мгла уже затопила поселок, когда мы подошли к парапету, с которого обычно наблюдают восход солнца. Из безбрежной дали Бенгальского залива на берег накатывались свинцово-серые волны. Скала свами Вивекананды смутной громадой темнела в Индийском океане. В этот предрассветный час мыс Коморин выглядел неуютно и угрюмо. И только теплый влажный ветер сглаживал это впечатление. К парапету вереницей тянулись люди, специально приехавшие сюда, чтобы увидеть восход солнца. Я посмотрела на горизонт. Он был затянут тучами. Мальчишка лет двенадцати подошел к парапету, посмотрел на горизонт, потом на нас.

— Сэр, — обратился он к Ивану Семеновичу, — рассвета сегодня не будет. Напрасно ждете.

— Как не будет? — удивился консул. — Ты видел когда-нибудь, чтобы не было рассвета?

— Иногда его не бывает, — смутился мальчишка.

Он не был одинок в своем странном утверждении. Некоторые из туристов, заметив тучи на горизонте, разочарованно потянулись обратно в поселок. Но мы продолжали терпеливо ждать. Становилось все светлее. Вдруг неожиданно среди туч блеснула алая полоса, как раскаленный уголек среди груды темного пепла. Полоса стала расти, алый цвет постепенно переходил в оранжевый. Тучи нехотя отступали под напором этой зари к краям горизонта. Полоса стала наливаться ослепительным светом, и, наконец, этот свет, прорвав невидимую оболочку, брызнул золотыми лучами солнца в небо. Голубое небо отразилось в волнах Бенгальского залива и из свинцовых сделало их ласково-синими. Огромное, дышащее зноем светило выкатилось из-за туч и возвестило своим появлением начало нового утра. Рассвет состоялся. Мы все трое твердо верили в него.

СПИСОК ИНДИЙСКИХ слов И ВЫРАЖЕНИЙ

Айе! — О! (частица звательного падежа).

Амма — мать.

Арака — крепкий спиртной напиток, приготовленный из пальмового сока.

Ашрам — обитель.

Веды — древнейшие памятники индийской литературы, рассматриваемые как священные.

Вина — индийский струнный музыкальный инструмент.

Гопурам — пирамидальная башня в храмовом архитектурном комплексе.

Гуркха — представитель одной из гималайских народностей Индии и Непала.

Гуру — учитель, наставник, проповедник.

Гхи — топленое масло.

Дасира — религиозный праздник.

Дваждырожденный — член высшей касты, прошедший особую церемонию посвящения — «второе рождение».

Джи — почтенный (частица, прибавляемая к имени или званию в знак уважения).

Дипак — светильник.

Добаши — переводчик, посредник.

Дурбар — совет знати при правителе; прием, аудиенция у раджи или наваба.

Дхюби — профессиональные стиральщики белья, ранее относившиеся к неприкасаемым.

Дхоти — мужская одежда, состоящая из цельного куска материи, который обертывают вокруг бедер.

Ид — мусульманский религиозный праздник.

Йоги — последователи индийской философской системы, разработавшей практические методы физического и нравственного совершенствования человека.

Кукри — кривой нож.

Лингам Фаллос, символ Шивы. Культ лингама восходит к глубокой древности и до сих пор широко распространен среди почитателей Шивы.

Мандир — храм, дворец.

Мантры — заклинания в стихотворной форме.

Махатма — в индусской мифологии и теософии «мировой дух», «божественный сверхчеловек». В наше время титул особо почитаемых лиц.

Мубарак — приветствие, благословение; да будет благословен (при обращении).

Намаз — мусульманская молитва.

Наяк — титул правителей некоторых индийских княжеств, главным образом в Южной Индии.

Ом — торжественное восклицание, употребляемое в индуизме и буддизме при религиозных церемониях.

Пандал — павильон; навес.

Панкха — опахало, веер.

Пранам — поклон; приветствие.

Пуджа — религиозный обряд, заключающийся в приношении даров (воды, плодов, цветов, риса и т. п.).

Рага — мелодия.

«Ригведа» — самый древний из четырех сборников гимнов ведийской литературы (восходит ко второй половине II тысячелетия до и. э.).

Риши — мудрец, святой отшельник.

Сааб, сахиб — господин.

Садху — аскет, подвижник, посвятивший себя служению богу.

Санияси — мудрец, святой.

Свами — святой.

Сипай — индийский солдат.

Ситара — индийский музыкальный инструмент.

Табла — музыкальный инструмент, напоминающий небольшой барабан.

Тали — ожерелье или шнур, которые носят замужние женщины.

Тонга — двухколесная повозка для перевозки пассажиров.

Упанишады — комментарии этико-философского характера, примыкающие к ведийским гимнам.

Чапали — сандалии.

Ширвани — мужская верхняя одежда, напоминающая длиннополый сюртук; носят преимущественно мусульмане.

«Яджурведа» — один из четырех сборников гимнов ведийской литературы.