Годы войны

1. Записная книжка

Август — сентябрь, 1941 г. Центральный фронт Гомель, Мена (Черниговщина), дорога на Брянский

5 августа выезжаем на Центральный фронт в Гомель — политрук Трояновский, фотокор Кнорринг и я грешный. Трояновский, со смуглым худым лицом, большим носом, у него медаль «За боевые заслуги», человек бывалый, но не очень старых лет, моложе меня лет на 10. Сперва он представился мне рубакой, рожденным в боях, но затем выяснилось, что он начал свою журналистскую деятельность деткором «Пионерской правды», причем было это не так уж давно. Кнорринг, сказали мне, хороший фотокор, рослый человек, моложе меня на год. Я старше их обоих годами, но совершенное дитя по сравнению с ними в делах войны, им доставляет вполне законное удовольствие объяснять мне предстоящие страхи. Мне это вполне понятное чувство — я сам люблю рассказывать людям о делах, в которых съел собаку, а собеседник, в полной невинности, ничего не смыслит.

Выезжаем мы завтра поездом, мягким вагоном до Брянска, а оттуда как бог пошлет. Редактор, бригадный комиссар Ортенберг, напутствовал нас, говорит, предстоит наступление. Первая наша встреча произошла в ГЛАВПУРе. Он побеседовал со мной и под конец сообщил мне, что знает меня как автора детских книг, что страшно меня удивило, я и не знал этого. Когда мы прощались, я сказал ему: «До свиданья, товарищ Боев». Он расхохотался: «Я не Боев, а Ортенберг». Ну что ж, мы поквитались, он меня принял за Клавдию Лукашевич, а я его за зав. отделом печати ПУРа.

Друг друга не познаша. Весь день пьянствовал, как и полагается новобранцу. Пришел папа, Кугель, Вадя, Женя, Вероничка. Вероничка смотрела на меня такими глазами, точно я Гастелло, растрогала меня. Всем семейством пели песни, вели грустные беседы. Настроение грустное, сосредоточенное, ночью лежал один и думал. О чем думал, о ком думал, было и о чем и ком подумать…

День выезда чудесный, жаркий, дождливый, со сменой быстрой солнца и дождя, мостовые и тротуары мокрые, то блестят, то аспидно серые, а воздух полон горячей, душной влаги. Трояновского провожает красивая девушка Маруся, она работает в редакции, но, по-видимому, провожать юного воина она поехала не по поручению редактора, а по личному желанию. Мы с Кноррингом скромно не смотрим в их сторону, затем уже втроем входим в помещение Брянского вокзала. Сколько связано у меня с этим вокзалом… мой первый приезд в Москву с этого вокзала, может быть сегодня мой последний выезд… Мы пьем ситро в буфете и едим скверные пирожные.

Вот и поехали. Все знакомые станции. Сколько раз проезжал я здесь студентом, когда ездил на каникулы к маме в Бердичев…

Оказывается, Кнорринг знает Васю Бобрышева, печатал свои фото в «Наших достижениях». Впервые за много дней отлично выспался в мягком вагоне после московских бомбежек. С нами в купе едет железнодорожник из Брянска. Он рассказывает любопытно про человека, лежавшего рядом с ним, уткнувшись лицом в землю, и бормотавшего: «Как правильно сделал Иоанн Грозный, когда сбросил этого холопа с колокольни…»

Ночуем на Брянском вокзале. Все забито красноармейцами, многие плохо одеты, оборваны, — это те, что уже побывали «там». У абхазцев совсем нехороший вид, некоторые босые. Всю ночь провели сидя. Над станцией появились немецкие самолеты, небо гудит, все в прожекторах. Мы все кинулись подальше от станции на какой-то пустырь. К счастью, немец не бомбил, только попугал. Утром слушали радио из Москвы, пресс-конференция, которую проводил Лозовский [5], слышно плохо, мы жадно вслушивались; как всегда, он приводит много пословиц, но пословицы эти не тешат наши сердца.

Пошли на товарную станцию искать эшелон: нас берут в санитарную летучку до Унечи. Когда сели, вдруг паника: все бегут, стрельба, оказывается, немецкий самолет обстрелял пути из пулемета. Переляк был солидный, коснулся он и меня. От Унечи — в тамбуре товарного вагона. Погода чудесная, но мои спутники говорят, что это плохо, я и сам понимаю это. Вся дорога в черных ямах, воронках, видны поломанные взрывами деревья. На полях тысячи крестьян, мужчин, женщин копают противотанковые рвы. Мы напряженно следим за воздухом, в случае чего, решили прыгать, благо поезд идет весьма медленно. В момент нашего приезда в Новозыбков — налет. Бомба упала у въезда на станцию. Дальше этот эшелон не идет. Лежим на зеленой траве, жуем и, наслаждаясь теплом и зеленью, поглядываем на небо, не выскочил бы немец.

Ночью вскакиваем, идет санитарный эшелон на Гомель, цепляемся на ходу. Висим на ступеньках, стучим, просим впустить хоть в тамбур. Вдруг появляется женщина и кричит: «Немедленно прыгайте, запрещено ездить санитарными поездами!» Это женщина-врач, призванная облегчать людям страдания. «Позвольте, но ведь поезд идет полным ходом, куда ж прыгать?» Нас, цепляющихся за поручни, пять человек. Все командиры. Просим ее разрешить постоять в тамбуре. Она молча с необычайной энергией начинает нас лупить сапожищем, бьет кулаком по рукам, чтобы отцепились, дело плохо, если сорвешься — пропало. К счастью, мы соображаем, что дело происходит не в московском трамвае, и от обороны переходим к наступлению. Через несколько секунд тамбур наш, а стерва с докторским званием испуганно и поспешно, взвизгнув, исчезает. Первый боевой эпизод.

Приехали в Гомель. Эшелон заехал очень далеко от вокзала, мучительная дорога ночью по путям, каждый раз приходится подлезать под вагоны, стукаюсь лбом, спотыкаюсь, чертов чемодан оказался необычайно тяжел. Наконец подходим к вокзалу. Он совершенно разрушен. Мы ахаем и охаем, разглядывая развалины. Проходящий железнодорожник утешил нас, сообщил, что вокзал разрушили еще до войны, чтобы построить больший и лучший.

Гомель нас встречает воздушной тревогой. Местные люди говорят, что тревогу принято здесь объявлять, когда нет немецких самолетов, а отбой дают, наоборот, в то время, когда начинается бомбежка.

Гомель! Какая печаль в этом тихом, зеленом городке, в этих милых скверах, в этих стариках, сидящих на скамейках, в милых, гуляющих по улицам девушках. Дети играют в песочке, приготовленном для тушения бомб. Как солнечная полянка, вот-вот огромная туча закроет солнце, буря подхватит песок и пыль, понесет, закрутит. Немцы отсюда в пятидесяти километрах.

Штаб Центрального фронта находится во дворце Паскевича, парк прекрасный, пруд, в нем лебеди, на аллеях, под огромными липами стоят бюсты великих людей. Всюду, в большом числе, нарыты щели. Нас принял начальник политуправления фронта бригадный комиссар Козлов. Приятный человек, большой ростом, спокойный. Беседовал с нами весьма обстоятельно, по-товарищески и вполне откровенно. Он сказал нам, что Военный Совет теперь обеспокоен известием, полученным вчера: немцы заняли Рославль и сконцентрировали там очень большие массы танков. Командует ими Гудериан, автор книги «Внимание, танки!». Козлов разрешил нам ездить по частям фронта, о чем сделал соответствующую надпись на командировочном предписании. Знакомились с работниками Политуправления. Просматривали комплект фронтовой газеты. В передовой статье вычитал такую фразу: «Сильно потрепанный враг продолжал трусливо наступать».

Устроились на ночлег в редакции фронтовой газеты. Встретился с Гольцевым, он в этот момент облачался для поездки на фронт, говорил со мной весьма рассеянно и совершенно безразлично, даже о Москве не спросил. То ли его занимала целиком мысль о предстоящей поездке, то ли он испытывал ко мне отвращение ветерана к новичку. Его статейки не войдут в «золотой фонд» нашей литературы, просмотрел их во фронтовой газете — сплошная пустяковина, как говорят мои коллеги корреспонденты: «Иван Пупкин убил ложкой пять немцев».

Спим на полу, не снимая сапог, подложив под головы противогазы и полевые сумки. Спим мы в клубе «Коминтерн», в помещении библиотеки.

Пришли знакомиться с редактором — полковым комиссаром Н. Носовым. Заставил себя ждать добрых два часа, сидели в темном коридоре, а когда наконец предстали пред светлые очи и поговорили пяток минут, то я сообразил, что товарищ, мягко выражаясь, не совсем умен и что ждать с ним беседы не стоило и двух минут.

Обедаем в штабной столовой. Она помещается в парке, в веселом, пестром павильоне. И кормят нас хорошо, как кормили в домах отдыха до войны: сметана, творожок, даже мороженое на третье.

Командир спросил заросшего бородой красноармейца: «Почему не брит?» Тот ответил: «Бритвы нет». «Хорошо, — сказал командир, — пойдешь в разведку в тыл противника, под видом мужика». Красноармеец: «Побреюсь сегодня, обязательно, товарищ командир!»

Немец подслушал наши разговоры в окопах и кричит из своего окопа регулярно, по утрам: «Жучков, сдавайся!» Жучков мрачно отвечает: «А…!»

Еду с Кноррингом на Зябровский аэродром под Гомелем, 18 километров от Гомеля. Комиссар ВВС Чикурин, большой, медлительный, дал нам свой «ЗИС». Ругает немцев: «Гоняются за машинами, отдельными грузовиками, легковушками, хулиганство, безобразие».

Командир полка подполковник Немцевич, с бородкой, очень красивый. Комиссар полка Голуб, украинец, батальонный комиссар, тоже с бородкой, такой же, как у Немцевича. Аэродромные постройки разбиты бомбежкой, поле изрыто бомбами. Самолеты «ИЛы» и «МИГи» замаскированы сетками. По аэродрому ездят автомобили, развозят заправку для самолетов, «безе» и грузовик с термосами, девушки в беленьких халатиках заправляют обедом летчиков. Летчики едят капризно, неохотно, девушки их уговаривают. Часть самолетов спрятана в лес.

Немцевич замечательно интересно рассказывает, о первой ночи войны, о страшном, стремительном отступлении. Он мчал на грузовике день и ночь, подбирал командирских жен и детей. Зашел в домик и увидел наших зарезанных командиров, их видимо зарезали во время сна диверсанты — это было в западных областях. Он говорит, что в ночь немецкого нападения ему понадобилось позвонить по какому-то пустому делу, и оказалось, что связь испорчена. Хотел позвонить «в обход», но и «в обход» связь не работала, тоже была испорчена. Он сердился, но не обратил на это обстоятельство большого внимания. К началу войны много старших командиров и генералов были на курортах в Сочи. Многие танковые части были заняты сменой моторов, многие артиллерийские не имели снарядов, авиационные не имели горючего для самолетов… Когда с границы стали звонить в верхние штабы о том, что началась война, некоторые получали ответы: «Не поддавайтесь на провокацию». Это была внезапность в самом жестоком, в самом страшном смысле этого слова.

Немцевич заявил мне, что вот уже больше 10 дней над его аэродромом не появляются немецкие самолеты. Вывод он делает категорический: у немцев нет бензина, у немцев нет самолетов, все сбиты. Более уверенной речи я не слышал, «верх оптимизма». Одновременно хорошая и вредная черта, но, во всяком случае, стратег из него не получится. Обедали в уютной и маленькой столовой. Хорошенькая подавальщица. Немцевич стонет от желания, когда смотрит на нее, говорит с ней заискивающе, робко, моляще. Она с ним насмешливо-снисходительна, это то краткое торжество и власть женщины над мужчиной в такой ситуации, дни, а может быть часы, предшествующие «сдаче» женского сердца. Странно в этом красивом и мужественном командире истребительного и штурмового полка видеть эту трепетную покорность перед женской силой. По-видимому, он бабник нешуточный. Ночевали в огромном, многоэтажном здании. Пустынно, темно, страшно и грустно. Тут недавно еще жили сотни женщин и детей, семьи летчиков. Ночью проснулись от страшного низкого гудения, вышли на улицу. На восток через нашу голову шли эшелоны немецких бомбардировщиков, по-видимому, тех самых, о которых говорил днем Немцевич, что стоят без бензина и уничтожены. Ощущение, надо сказать, не из веселых.

Утром мы снова идем на аэродром. День боевой работы. И теперь я вижу нового человека Немцевича — сурового, собранного, резкого и делового. Опускается самолет, вернувшийся с боевого вылета. Подходит, вернее, подбегает к нам человек с красным, безумным, пьяным от радостного возбуждения лицом и кричит: «Товарищ командир полка, разрешите доложить, во славу моей советской Родины я только что сбил своего первого „Юнкерса-88“!» Я уловил выражение его глаз, и на миг для меня, человека земли, стало понятным то, что происходит там, в небе, во время воздушного боя. Какие чудные страсти там, какое опьянение! Но увидел я это только на один миг. Летчик этот, майор Рязанов, он дрался в Испании, сегодня его первый полет во время нашей войны, его первая победа.

При мне вылетели на задание командир эскадрильи Поппе, Смирнов, Левша, Шорохов, Мануйленко, Михайлин, Матюшин. Рев, заведены моторы, пыль, ветер, какой-то особенный самолетный ветер, плоский, прижатый к земле. Самолеты один за другим пошли в гору, покружили и ушли. И сразу на аэродроме пусто, тихо, словно класс, из которого выбежали дети. Меня все время не покидает ощущение, точно я попал на экран кинофильма, меня самого прокручивает в этой ленте, а не только смотрю на нее, такова плотность и быстрота множественных событий. Это покер, — командир полка бросил в воздух все свое достояние, поле игры пусто. Он стоит один и смотрит в небо, и небо пусто над ним. Он либо нищ, либо вернет все с лихвой. Это великая игра, на жизнь и смерть, на победу и поражение. Мир не знал такой игры… И вот после удачной штурмовки немецкой колонны снизились и сели самолеты. На радиаторе у ведущего влеплено человеческое мясо. Машина с боеприпасами взорвалась как раз в тот момент, когда над этим грузовиком пролетел ведущий самолет. Поппе выковыривает мясо напильником; зовут доктора, он рассматривает внимательно кровавую массу и объявляет: «Арийское мясо!» Все хохочут. Да, пришло жестокое, железное время!

Полк сбил 40 в воздухе, 95 расшиб на земле.

Летчик пришел в кальсонах, но с револьвером, из окружения.

Немцевича ценят за то, что он организовал переподготовку летчиков на боевом аэродроме. У него самого 1500 летных часов, 6000 посадок.

К званию Героя представлены по полку: лейтенант Каменьщиков Владимир Григорьевич, командир звена младший лейтенант Ридный Степан Григорьевич.

Мне рассказали, как после сожжения Минска слепые из инвалидного дома шли длинной цепью по шоссе, связанные полотенцами.

Рассказ Каменьщикова (Он сейчас ранен, ходит по аэродрому — рука на перевязи. Парнишка. 1915 года рождения, из Сталинграда. Отец машинист-железнодорожник. Учился в ФЗУ, в военно-строительном техникуме. В 1934 году взяли его в летную школу. Учился три с половиной года. Выбрал истребительную группу, в 14-й штурмовой полк. По личной просьбе был переведен в 41-й истребительный. Еще до войны был командиром звена.): «Я сам ночной истребитель. 22 июня приехал с аэродрома домой. Жена, сын Руфик, отец приехал за день до этого из Сталинграда ко мне в отпуск. Вечером пошли всем семейством в театр. Пришли домой, поужинали, легли спать. Жена меня ночью будит: „Авиация над городом летает“. Я говорю ей: „Маневры“. Однако вышел на крыльцо посмотреть… Нет, не маневры. Светло от пожаров, взрывы и дым над железной дорогой. Оделся и пошел на аэродром. Только пришел, а меня сразу посадили на самолет, и я над Белостоком сразу же встретил двух „мистеров“. Одного я сбил, второй ушел, а у меня патронов нет. Навстречу новое звено, а патронов нет. Я решил уходить от них. Взорвали они мне два бака, а под сиденьем третий бак. Меня как из ведра огнем облило, расстегнул ремни, выбросился на парашюте. Костюм горит, в сапоги налился бензин и тоже горит, а мне кажется, что я не опускаюсь, а вишу на одном месте. А тут „мистеры“ заходят, очередями пулеметными по мне. Тут мне немец помог. Я висел как раз над водой, а „мессер“ перешиб очередью стропу моему парашюту. Я прямо в воду свалился и потух сразу; а если б не это, то обязательно сгорел бы, пока до земли добрался. Вот так я прямо из дома на войну попал, в первую ночь воевать начал. Лежать долго в госпитале я не захотел, когда меня в тыл эвакуировали, я удрал обратно на фронт. Вышел на дорогу, сел на попутную машину и нашел свой полк. Я вообще без воздуха сильно худею, не могу без полета. Что делал я? Дрался, летал. Вот третьего августа утром полетел в разведку на Бобруйский аэродром, вдвоем шли, через облака вышли прямо на аэродром, все рассмотрели. А утром на рассвете пошли в Бобруйск на штурмовку. Буквой „П“ шли машины. С высоты 1500 метров ударил бомбами осколочными, потом на бреющем пошли, разбили гансам 40 машин. А пятого встретил, тоже вдвоем шли, уже возвращаясь домой, одиннадцать „мессеров“. Сразу на троих пошли, в упор. Не сворачиваю. На расстоянии 5–10 метров взорвал я одного „мистера“. Протасову плохо стало, я с ним шел, мотор у него задымил; на него пикируют штук шесть, а на меня четыре. Я пошел на тех, что на него пикируют. Рубанул второго. Все на меня кинулись. Мотор мой задымил, пробоин много. Вышел тут на наши зенитки, скольжением ушел на них, „мессера“ отошли, а я на бреющем пришел на аэродром. Числа 7–8-го полетел я прикрывать „ИЛов“; обнаружили на Старо-Быховском аэродроме авиацию. Я вышел из-под солнца с пятеркой, бросили бомбы, начались пожары, сбили „мистера“ на бреющем. Вывели из строя 25 машин, повзрывали им бензобаки. Всей пятеркой вернулись. В тот же день пошли на Бобруйский аэродром и дали им там крепко прикурить. Сбили трех „мистеров“ и четырех бомбардировщиков, одну „савойю“ и трех „хейнкелей“. Как я могу по земле ходить? Я летать должен! Я по своему организму чувствую, что рана не двадцать шесть дней заживать должна, а десять. У немцев есть, конечно, ничего летчики, но большинство все же дерьмо. В бой не вступают, хитрят, крадутся с хвоста, исподтишка ударить норовят, они вообще до конца не выдерживают… В небе лучше, чем на земле… Волнения нет, злость, ярость. А когда видишь, что он загорелся, светло на душе. А то так бывает: кто свернет? Он или я? Я никогда не сворачиваю. Вливаюсь в машину и уж тогда ничего не испытываю. Я раз видел его глаза — пустые они… Я сам форсирую руку, чтобы быстрей выздоравливала, — правда, больно, но рука уже работает. Я без воздуха не могу жить».

Прощаемся с Немцевичем. Так как машины у нас нет, Немцевич предлагает мне полететь в Гомель на У-2. Когда узнали, что это мой первый полет, все стали смеяться, смотрели на меня, как на младенца. Кнорринг увековечил меня в момент посадки и взлета, словом, все развеселились. Самый полет меня восхитил совершенно, когда самолет вдруг, как стрекоза, легко стал перелетать над лесом, по верхушкам деревьев, заскользил над речкой, над лужками, я ощутил прелесть крыльев, преимущество стрекозы над человеком и подумал, что не так уж прав был Иван Грозный, когда сбросил холопа с колокольни.

Рассказы об окружении. Каждый приехавший любит рассказывать истории об окружении, все эти истории очень страшные.

В штабе, где раньше был Дворец пионеров, огромный летчик, увешанный сумками, пистолетом, планшетами и пр., выходит, застегивая ширинку, из комнатушки с надписью: «Для девочек». А еще раньше это был дворец князя Паскевича.

Фотограф говорит: «Вчера я видел очень хороших беженцев».

Бомбежка Гомеля. Корова, воющие бомбы, пожар, женщины, запах духов — разбомбили аптеку — пересилил на миг гарь. Цвета дыма. Наборщики набирали газету, пользуясь светом горящих зданий. В глазах раненой коровы картина пылающего Гомеля. Шофер Петлюра. Как мы не пользуемся природой — в лес бегаем во время бомбежки.

Диалектика войны — умение скрыться, спасать жизнь и умение биться, отдать жизнь.

Работники редакции, потерявшие семьи в Кобрине, Бресте, Белостоке.

Выученные собаки с бутылками бросаются на танки — сгорают.

Красноармеец после боя, лежа на траве, говорит сам себе: «Животные и растения борются за существование, а люди — за господство».

Рвутся бомбы, батальонный комиссар лежит на траве, не хочет уходить. Товарищи кричат ему: «Ты совсем разложился, хоть в кусточки зайди». Штаб в лесу. Над лесом рыщут самолеты. Снимают фуражки — козырьки блестят, убирают бумаги. По утрам со всех сторон стрекочут машинки. Когда самолет, на машинисток надевают шинели, так как они в цветных платьях. Писаря в кустах продолжают распри — не поделили пайки.

Исход. Шоссе — подводы, пешком, обозы. Желтое облако над дорогой пыль. Лица стариков и женщин. Ездовой Купцов сидел на лошади в 100 метрах от позиции, когда начали отход и орудие осталось. Немцы сыпали минами. Он вместо того, чтобы ускакать в тыл, поехал к орудию и вывез его из болота. На вопрос политрука, как это он пошел на подвиг и почти на верную смерть, ответил: «У меня душа простая, дешевая, как балалайка, смерти не боится, а боятся те, у кого душа дорогая».

Летчики говорят: «Герман летит». Пехота: «Вот он, стервятник», «Он, немец». «Юнкерс» на большой высоте, освещенный солнцем, похож на полупрозрачную вошь — крылья загнуты, как лапки. Вижу много белых грибов — печально смотреть на них (дача). Совещание у бригадного комиссара Козлова. Он приятный человек — мягкий, расположенный, но внутренне сильный. Отправляли инструкторов на фронт. Очень ясно видны люди — кто хочет, а кто нет, кто просто принимает приказ, кто хитрит и откручивается. Все сидят и видят это, и хитрящие видят, что всем понятна их хитрость. А над головой летают немцы.

102 СД. Материалы о героизме личного состава.

Повар красноармеец Мороз. Красноармеец попал под минный обстрел: кухня перевернута, лошади убиты, сбруя порвана. Сделал сбрую из плащ-палатки, нашел лошадей, поставил на колеса кухню, погрузил на нее раненого и уехал из-под огня.

Отдельный дивизион ПТО. Расчет орудия младшего командира Ткачева. В упор били по немцам, пока не был выведен весь дивизион. Водитель трактора Модеев погрузил на трактор всех раненых и вывез. Все тяжело раненные забрали с собой оружие.

Конешкин за два дня до боя был исключен из комсомола за потерю билета. Он тремястами снарядами уничтожил до батальона немцев.

Таинственная картонка о мирном договоре найдена на позиции полка.

Глушко, капитан-орденоносец. Противник занял Гумнище. Капитан Филатов, командир ОРБ, получил приказ отбить Гумнище. Глушко, командир дивизиона гаубичного полка, точным огнем, прямой наводкой, зажег сарай, в котором сгорели немцы, разбил танк, бронемашину, захватил пленных, штабную машину, танкетки, автоматическое оружие. В этой операции погиб Филатов.

Лейтенант Яковлев, комбат, на него шли немцы совершенно пьяные, с красными глазами. Отбили все атаки. Яковлева на плащ-палатке, тяжело раненного, хотели вынести из боя, он закричал: «У меня есть голос, чтобы командовать, я коммунист, и я с поля боя уходить не могу».

О приеме в партию: принят командир орудия Гергель. На 3/8 подано 108 заявлений, принято 47 человек.

Весь расчет был выведен из строя. Гергель сам заряжал, наводил, вел огонь, уничтожил несколько бронемашин, большое количество пехоты и несколько мотоциклетов.

Капитан Глушко принят в партию. Попав в окружение с одним орудием, стрелял до последнего снаряда, взорвал орудие и вывел с боем всех своих бойцов.

В Юдичи не было воинских частей, налетело 7 бомбардировщиков. 13/8 в два часа дня заживо сгорел старик.

Поездка к фронту.

Знойное синее утро. Тихий воздух. Деревня, полная мира. Славная деревенская жизнь: играют дети, старик и бабы сидят в садике. Едва мы проехали — 3 «юнкерса». Взрывы бомб. Красное пламя с белым и черным дымом. Вечером мы проезжали обратно. Люди с безумными глазами — измученные бабы тащат вещи, выросшие вдруг трубы стоят среди развалин. И цветы — золотой шар, пионы мирно красуются.

Штабная курица гуляет между землянок — крыло в чернилах.

Вышла из окружения 121-я дивизия.

Военный Совет. Высокий, с небольшой, лысеющей головой командующий Центральным фронтом Ефремов. «О, да здесь орехи есть», — и все мрачно улыбнулись.

Пономаренко. Разговор с генералом: «Вы не смеете ругать по матушке членов ЦК». Генерал смущенно: «Я не его, я вообще матерился».

Приказ ночью: открыть ураганный огонь по Ново-Белице и по Гомелю. Небо запылало. В шалаше командующего тихий разговор. Голос Ефремова: «Если помните, в „Путешествии в Арзрум…“» И другой голос! «Караимы не евреи, они происходят от хазар…»

А небо стало светло-желтым, словно луна взошла. И от этого шалаш кажется еще темней. И тихие, спокойные голоса… Приказы командующего, как удары топора.

Гапанович — замечательный человек — пыхтит трубочкой, воля, спокойствие, здравый смысл. Грустит. Любит сидеть один. Долго, долго думает. Говорит соленые слова. «Ну, кавалерию я с 14-го года помню, за двести верст от фронта кур воруют и баб…». Гуляет один, тихо, медленно, и думает. Глаза светлые; сам небольшой, плотный.

Заседание ЦК Белорусской компартии в лесу, на последнем клочке белорусской земли. Короткое, железное заседание. Вопросы решаются суровые, лишних слов нет… Диверсии, взрывы…

Население. Плачут. Едут ли, сидят ли, стоят ли у заборов — едва начинают говорить — плачут, и самому невольно хочется плакать. Горе!

Пустой дом, семья уехала вчера, хозяин уходит. Старик сосед вышел проводить. «А собачка останется?»

«Не захотел пойти». «Я его буду годувать». И вдруг зарыдал…

А дом остался — зреют на крыше зеленые помидоры, цветы радуются в саду, в комнате чашечки, баночки, в вазонах фикусы, лимон, всходят маленькие ростки пальмы. Всюду, во всем рука хозяйки, хозяина — рогулька запирать ворота, умывальник, буфетик, глупые картинки на стенах. Учебник: «Родная литература».

Пыль. Пыль белая, желтая, красная. Ее подымают копытца овец и свиней, лошади, коровы, телеги беженцев, красноармейцы, грузовики, штабные автобусы, танки, орудия, тягачи… Пыль стоит, клубится, вьется над Украиной…

Ночью летят «хейнкели» и «юнкерсы». Они расползлись среди звезд, как вши. Воздушный мрак полон их гудения. Ухают бомбы. Вокруг горят деревни. Темное августовское небо светлеет… Когда падает звезда, либо когда днем гремит гром, все пугаются, а затем смеются: «Это с неба, с настоящего неба…»

Старушка думала в колонне встретить сына, простояла весь день в пыли до вечера. Подошла к нам: «Бойцы, возьмите огурчиков, покушайте на здоровье». «Бойцы, пейте молоко», «Бойцы, яблочек», «Бойцы, творожку», «Бойцы, возьмите…» И плачет, плачет, глядя на идущих.

Старик во время бомбежки пошел из щели за шапкой — ему снесло голову вместе с шеей.

Вспоминать занятые города, в которых когда-то побывал, так же, как вспоминать умерших друзей. Бесконечно грустно. Они кажутся странно далекими и в то же время близкими — и жизнь в них, как тот свет…

Колхозный сад в дер. Дяговой. Дивчина просит у нас яблок. Сад-то ее… Старик сторож молча смотрит, как мы обрываем яблоки. Он говорит о дореволюционных хозяевах, вспоминает все подробности, как звали, как имена и отчества. Теперь это часто.

Огурцы. Четыре человека из районной «Плодоовощи» грузят огурцы на станции под бомбежкой. Они плачут от страха, напиваются, а вечером с украинской насмешливостью хохочут друг над другом, едят сало, мед, чеснок, помидоры. Один из них замечательно изображает вой немецкой бомбы, взрыв.

Б. Король их обучает, как обращаться с ручной гранатой. Он считает, что они станут при немцах партизанами, а я чувствую их разговор — они хотят при немцах служить. Один собирается быть уездным агрономом, и смотрит на Короля, как на дурачка.

Лицо и душа народа: за три дня проехали через Белоруссию, Украину и приехали в Орловскую область. Какое отступление! Народ в несчастье открылся своей лучшей, благородной, доброй стороной. Черты сходства трех народов и черты различия, глубокого различия. Крепче, сильнее всех русский мужик; печальное и мягкое, лукавое и чуть-чуть неверное лицо украинцев; спокойная и черная тоска белорусов.

Собаки мчались через мост из горящего Гомеля вместе с легковыми машинами.

Снова вспомнил девушку Аринку из деревни Дяговой. Сама печаль, сама черноглазая поэзия народа. Черные, немытые ноги, рваное платье, нищета. Мы ее угощали яблоками из ее колхозного сада.

Огромное орудие в черно-желтом облаке пыли ползет по дороге, на дуле два красноармейца, лица черны от пыли, пьют воду, пьют из каски.

Пленный, сопливый мальчик, плачет, говорит о маме. Его ведут шесть красноармейцев. Он шел на фронт 1200 км пешком.

Комендант — личность централизованного порядка…

Новое знание: куст, а ты думаешь — грузовик.

Франгер фон Лангерман унд Эленкампф — генерал-майор. Из показаний пленного.

Немецкий майор, мертвецки пьяный, кричал своим солдатам с автомобиля: «Они идут! Солдаты, нам ничего не осталось, как храбро умереть…» (Из захваченных доносов командиров подчиненных ему рот, подавших на него жалобу, как на сумасшедшего.)

2. Записная книжка

Сентябрь 1941 года. Брянский фронт

Орел. Ночная дорога. Тьма. Испорчены тормоза машины. В темноте налетаем на беженцев, крик женщины. Евреи-беженцы. Приезд в Орел. Город во тьме. Прежде далеко из сельской мглы было видно свечение города, сейчас мгла. Гостиница. Постель! Впервые за время войны спанье без сапог, без одежды. Разговор с Москвой по телефону, тоскливое чувство от этого бесплотного общения с городом друзей, семьи, моего труда.

Поездка. Два красноармейца в пустом роскошном саду. Тихое ясное утро. Они связисты. «Товарищи командиры, я вам сейчас яблоков натрушу». Тяжелые и негромкие удары падающих яблок в тишине покинутого сада. Грустный белый помещичий дом, он снова во второй раз покинут, ушел второй хозяин, идет новый. И веселое, славное лицо красноармейца с грудой яблок в руках.

Разговоры в деревнях. Всякие. Злые. Откровенные. А сегодня громкоголосая молодая баба кричала: «Неужели мы подчинимся германцу? Допустим до такого позора?»

Нарастающий гул орудий, нарастающая тревога, напряжение. В золотой пыли заката, среди красных сосен, по широкой, белой, песчаной дороге движется артиллерия, боеприпасы, конные обозы. Идет пехота. Молодой, пыльный и потный командир с огромным желтым георгином, освещенный солнцем заката.

Ночной бой. Канонада. Удары орудий, снаряды воют сперва тонко, а потом гудят, как ветер. Грохот мин. Много быстрого белого огня. Тревожней всего пулеметы и мелкая винтовочная чечетка. Зеленые и белые ракеты немцев, их подлый, нечестный, не дневной свет. Рябь выстрелов. Людей не видно, не слышно. Бунт машин.

Утро. Поле боя. Плоские, как блюдца, минные воронки, с разбрызганной вокруг землей. Противогазы, фляги. Ямки, вырытые бойцами во время атаки, под пулеметные и минометные гнезда. Во вред себе рыли ямки кучно, жались друг к другу, две ямки — два друга, пять ямок — земляки. Кровь. Убитый за стожком сена, со сжатым кулаком, запрокинувшись, точно страшная скульптура: смерть на поле боя… а рядом с ним маленькая бутылочка с махорочкой, коробок спичек.

Немецкие укрытия устланы соломой. Солома сохранила отпечаток человеческих тел. У окопов пустые консервные коробки, лимонные корки, винные и коньячные бутылки, газеты, журналы. У пулеметных гнезд следов еды нет, лишь много окурков и разноцветных папиросных коробок — пулеметчики не ели, а много курили. Патроны и мины. При прикосновении к немецким вещам, газетам, фотографиям, письмам — желание обязательно мыть руки.

Командир дивизии — высокий, скептичный, желчный, в красноармейском ватнике полковник Мелешко. На слащавое замечание корреспондента, как возбужденно и радостно смотрят раненые, выходя из боя, комдив, усмехнувшись, добавил: «Особенно раненные в левую руку» (самострелы).

Немецкий пленный на опушке — жалкий, чернявенький мальчишка. С бело-красным платком на шее. Его обыскивают. Он вызывает у бойцов чувство удивления — чужой, бесконечно чужой этим осинам, сосенкам, грустным сжатым полям.

Чувство перемежающейся опасности — сперва кажется здесь опасно, а затем вспоминаешь это место, как московскую свою квартиру.

Кладбище — внизу, в долине бой, горит деревня, по левую руку от нас пикируют 12 немецких бомбардировщиков. На кладбище спокойно, в сгоревшей деревне квохчут куры, «несутся». И наш Петлюра, хитро улыбаясь, говорит: «Я вам сейчас яичек принесу». В это время со свистом налетел «Мессершмитт», Петлюра, забыв о яичках, рухнул в яму меж могил.

Опять бой. Минометы и артиллерия.

Ночевка в лесу. Сине-голубое небо, меж стволов сосен яркая луна. Капли с шорохом соскальзывают с игл, туман и мелкий утренний дождь.

В лесу. Слышны автоматы «кукушек». «Кукушки» — финны. Отовсюду частая ружейная стрельба.

Утро. Пошли в медсанбат навестить Уткина [6], ему оторвало пальцы осколком мины. Хмуро, дождь. На маленькой полянке среди осинок около 900 раненых. Кровавое тряпье, обрезки мяса, стон, тихий вой, сотни мрачных, страдающих глаз. Молоденькая рыжая докторша потеряла голос, всю ночь оперировала, лицо у нее белое — вот-вот упадет. Уткина увезли уже на «эмке». Она улыбнулась: «Я его режу, а он стихи мне читал». Голос едва слышный, помогает себе говорить руками. Несут новых, все мокрые от дождя и крови.

Подполковник шел из Волковыска, в лесу встретил трехлетнего мальчика. На руках пронес его через сотни верст, болот, лесов. Я видел их в нашем штабе. Мальчик белоголовый, спал, обняв шею подполковника. Подполковник рыжий, совершенно оборванный.

Генеральский повар. Работал до войны в ресторане. Стоит со своей кухней в избе и смеется над деревенской едой. Бабы на него сердятся, зовут не Тимофеем, а Тимкой, он с ними грозен.

Человек один мало ел. Баба о нем сказала: «Закормленный он».

Рассказ Николая Алексеевича Шляпина, комиссара, члена Военного Совета 50-й Армии, о том, как он выходил из окружения. (Полковой комиссар.)

(Он умный, сильный, спокойный, большой, медлительный. Люди чуют его внутреннюю власть над ними.)

Вот запись:

«24 июля 94-я дивизия дралась под местечком Балашове. Полк был смят немецкими танками. Народ побежал, ночью приняли решение отойти за реку Вепь. Противник опередил, занял переправы и открыл огонь; люди побежали. Я бросился наперерез, в лесу собрал 5 групп. Решил пойти на прорыв у деревни Мамоново с 150 людьми и с 4 гаубицами. Когда вышли к Мамонову, их окружили 25 танков, вывели из строя пушки. И снова все побежали в лес. В лесу снова собрал 100 человек, испуганных, деморализованных; было 4 станковых пулемета. Дивизия и генерал ушли на тот берег. Близко танковая группировка немцев, слышали немецкую речь. Уложил людей спать, выслал разведку; оказалось около 700 танков. Лесок жиденький, молодой. В 10 часов вечера собрал бойцов, сказал: „Не мы немцев боимся, а немцы нас боятся. Согласны снова пойти на прорыв?“ „Согласны!“ У района Приглова (?) осветили нас ракетами, и все войско разбежалось, осталось человек 20. Всю ночь их собирал, снова собрал 120 человек. Решил уйти в тыл к противнику, организоваться. По пути встретил работников штаба и человек 40 людей. Пошли по азимуту на запад в лесной массив. Ушли в глубь леса. Встретили еще много людей, разыскали штаб дивизии, командовал подполковник Светличный. Прорыв решили отложить. Нашли 500 человек, составили полк, да тысячи 2 в дивизии. 29 июля снова неудачная попытка прорвать фронт противника. Светличный сбежал. Нашли листовку, как вести себя в окружении противника; воспринял ее как приказ. Сам стал во главе и подполковник Белявский. Поставил задачу: не прорыв, а уйти дальше на запад и бить противника. 30 июля ночью немцы послали 3 броневика в наш лес. Один подбили пушкой, два отошли. Немцы бросили батальон пехоты, мы его обратили в бегство. Ушли еще дальше на запад, в тыл к немцам. Помню эту первую ночь, когда пошли на прорыв. Мне стало ясно, что сразу ничего с этими людьми не сделаешь. Осветили нас ракетами. Я кричу: „Делай, что я!“ И лег на землю. Легли. Пошли дальше. Снова ракеты. „Ложись!“ Оглянулся. Все бегут обратно в лес. Поднял гранату: „Стой! Гранатой сейчас!“ Никто и не оглянулся. Тут меня ярость взяла. Ну, думаю, я из вас сделаю героев, сукины дети… И сделал…

31 июля принял решение разбить дивизию на пять отрядов, отряды на роты, организовали штаб, назвались сводной дивизией, создали политотдел, назначили командиров и комиссаров частей, прокуратуру, партийный отдел. Поставил перед командирами и комиссарами задачу — ни о каком прорыве не говорить, активно бить врага в тылу. Приказал всем надеть петлицы, нарисовать или вышить знаки различия. Требовал строго отдания чести. За малейшее нарушение арестовывал на 2–3 суток строгого ареста, по уставу хлеб и вода, но так как хлеба не было, то, значит, сидели на воде. Действовало. Нескольких приказал расстрелять, одного сержанта, схватившего крестьянку за горло.

Второе: привить вкус к бою. Начали с мелочей: напасть на отдельного мотоциклиста, взять пленного. И сразу поднялся дух, когда захватили двух мотоциклистов и мотоциклы их притащили к нам. 4 августа снова захватили мотоцикл. Вообще-то это пустяк, ведь и ведущий, и сидящий сзади не боеспособны, а тот, что в коляске, не имеет прицельных возможностей. Стал я возить своих красноармейцев на мотоциклах, и это подняло дух. Отбили 20 мотоциклов и бронемашину. Затем уж пошли на крупную операцию: напали на 70 машин, большую колонну, открыли артогонь, пехота противника бежала, подавили артогонь немецкий. Отряд лейтенанта Гринюка дрался с 11 мотоциклистами и обратил их в бегство. После этого дела дух бойцов сильно укрепился. Затем еще захватили 12 мотоциклов, 8 пленных, 2 штабных машины, подбили один танк, 2 бронемашины и произвели нападение на штаб немецкого полка, автоколонну, в ней было 800 человек; напали на минометную батарею, на артиллерийские позиции.

Посылали разведчиков — разведать переправы и связаться с нашими частями. Комиссара захватили в плен. Немцы пленных не кормили, велели крестьянам кормить. Колхозники с косами заходили к пленным, отдавали им косы, и те с косами уходили в лес. Так ушло около 60 человек.

7 июля к нам пришел генерал Болдин с сотней человек. 8-го он принял командование. Послали 4 разведки, приказали разведчику политруку Осипову связаться с Коневым. Это удалось. Конев дал задачу о совместном действии с войсками, назначил срок. Пока время не теряли. Выследили, что немцы заготовили 20 коров, послали людей, убили немцев, коров к нам угнали. Снова немцы заготовили 28 коров, колхозники пришли и предупредили нас; отняли и эти 28 коров.

Политработа: сочетание демократии с суровостью.

„Почему вы не защищаете родину?“

„Нас командиры бросили!“

„Дам вам задачу — не выполните, расстреляю!“

„Слышали выстрелы?“

„Да“.

„Знаете сержанта?“

„Знаем“.

„Я его расстрелял за колхозницу; он схватил ее за горло“.

„Правильно“.

„Пойдете на прорыв?“

„Все пойдем!“

А вначале, помню, поставил я задачу — нужно уничтожить два пулемета. Говорю: „Я пойду сам, кто со мной?“ Молчат. „Кто со мной, поднимите руку“. Ни один. „Эге, смельчаков готовых нет, их надо создать“.

Ловили связистов. Резали провод и прятались: приходил связист. Не нужно голого администрирования, не нужно орать, можно из каждого бойца воспитать храброго человека. Дисциплина: встань как следует, честь отдай, одежда пусть будет в порядке. Для проверки дал задание четырем командирам и двум политрукам задержать грузовик на шоссе. Пришли ни с чем. „Я вас сейчас расстреляю. Эй, дайте сюда ручной пулемет“. Стоят, и пот с них льется. В последнюю минуту спрашиваю: „А может быть, послужите родине?“ Замечательно отличились, разбили грузовик и броневик, и не было после лучше у меня людей.

Ели мясо без соли и без хлеба.

70 тяжелораненых, всех вылечили, всех вывезли. Некоторые предлагали отдать раненых на излечение колхозникам, но я не позволил. Всех вывел и вывез. Санитар один придумал выжимать сок из малины и черники — раненые от этого сока хорошо очень поправлялись.

Попал в плен во время разведки наш красноармеец Пашков. Немцы на него нагрузили патроны, сумки, вещевые мешки, велели тащить, а сами пошли налегке. Привели его в штаб. И сразу допрос.

„Кто у вас в лесу командующий?“

„Нет у нас командующего“.

„Сколько вас там?“

„Тридцать восемь“.

„Ты смеешься над нами, мерзавец?“

„Нет“.

„Конину жрете дохлую“.

„Что вы, у нас там мясо, крупа, масло, мед, хлеб“.

После таких ответов его повели три немца на опушку леса, дали лопату: „Копай!“ Выкопал он на сантиметров тридцать. „Хватит с тебя, сдохнешь так! Снимай сапоги“. Прострелили ему оба плеча, он упал, его закопали. Он выполз из ямы, дополз к своим. Его возили по частям, полумертвого, белого, показывали бойцам, и он сам рассказывал. Это очень действовало на бойцов.

Стали издавать газету „За родину“. Вышло пять номеров. Захватили рацию у немцев, давали сводку Информбюро и о подвигах бойцов. Огромный был успех. Редактор — мой адъютант лейтенант Кленовкин. 13 человек пристроились в деревню, к бабам — днем косили, а ночью били немцев. В последнее время мы обнаглели, а немцы боялись: подходили к лесу танки, открывали ураганный огонь, и после этого на полном газу через лес мчались грузовые машины. Коммунисты заняли свои передовые места, а то вначале совершенно стушевались.

Наш военврач неожиданно встретил в лесу своих родственников — шесть человек, бежавших из Минска евреев, со стариками и с ребятишками. Это действительно встретились, как в сказке. Трех девушек мы устроили ухаживать за ранеными. Пристроили еще 12 человек, среди них глубокий старик — еврей с коровой, впряженной в тележку. И его вывели целым и невредимым. Когда пошли в атаку, они все двинулись за нами.

Трусы говорили вначале: „Большой группой не выйдем, давайте мелкими группками пробираться, так незаметней“. Вообще вначале страха много было. Помню разговор с начальником штаба полка орденоносцем капитаном Лысовым: „Товарищ комиссар, петлицы спорите“. „Неужели вы думаете, что я живым сдамся в плен?“ А в первый день вообще говорили шепотом: „Товарищ комиссар, разрешите доложить, противник!“ А это птицы кричали.

Сперва не мылись, не брились. Я требовал от всех чистоты и сам брился и мылся до утомления.

Личная моя биография простая: красноармеец, потом ротный библиотекарь, потом помощник политрука, затем политрук, политлектор, секретарь партбюро, инструктор, комиссар полка, начальник политотдела, комиссар дивизии, член Военного Совета армии. Сам я мариупольский рабочий. В армии с 1919 года. Стал большевиком после забастовки на заводе в 1916 году.

В лесу ко мне хорошо относился народ. Красноармеец подарил на память вышитый кисет и табачок-самосад, огромная ценность в лесу. Другой говорит: „Я для вас сберег банку консервов“. Я ему сказал: „Дели с товарищами“.

Ну и пришел день проверки, решающий бой. Подтянулись поближе. Винтовки и патроны у всех. 8 пушек 76 мм, 3 противотанковых 45 мм, около 20 станковых пулеметов, 60 ручных пулеметов, ротные минометы. Все люди, которых собрал с такими мучениями. Навалились мы на немцев с тыла, в момент боя вызвали панику, ударили дружно: убили 1500 человек, разбили 100 машин, 130 мотоциклов, две зенитных батареи и один артиллерийский дивизион. Кричали „ура“ так громко, что Конев за шесть километров слышал. Трех офицеров один боец спугнул криком „ура“, они пили кофе под кустиком; из их же автомата застрелил их. Другой боец убил трех немцев и тут же в окопе сел есть консервы. Когда я крикнул на него, он мне сказал: „Товарищ комиссар, я их сейчас разобью, поесть очень охота“.

Видел своими глазами, как известный мне трус гнал 40 немцев, заколол 8 из них. Все, кто в первый день бегали, как зайцы, дрались, как львы. Когда подходили к штабу армии, шрапнель рвалась над головой, но ни один даже не пригнулся, шли в рост. И я снова вспомнил паническое бегство от ракет. Вывели всех — раненых, женщин, детей, стариков, которые с нами спасались, пленных даже вывели, 70 овец, 40 коров, 100 повозок и пр.

Встреча была замечательная, обнимались, целовались, отдавали нам махорку, хлеб. 11-го вырвались, а 13-го уже воевали. Провели митинг, меня спрашивали: „Долго ли мы будем еще без дела сидеть?“ Это на второй-то день. Грустно мне было с ними расставаться, все донецкие рабочие, мои ведь земляки…»

(Это рассказал мне Шляпин. Мы лежали с ним в сарае на сене, и кругом бухало. А потом в этом же сарае девушка Валя заводила патефон, и мы слушали «Синенький, скромный платочек падал с опущенных плеч…». И худенькие осинки дрожали от разрывов и трассирующие шли в небо.)

Рассказ младшего политрука Кленовкина, адъютанта Ник. Алекс. Шляпина.

Кленовкин такой же огромный, плечистый, как и Шляпин, но молодой очень и худой. Вот его рассказ:

«Разведка — движение, огневые средства. В жаркие дни лошади фыркают, удилами бренчат, пришлось лошадей бросить. Стали мы их вначале есть. В районе Секачи, село Гунино, стоял немецкий штаб. Мы видели, как немцы бреются, пьют чай, слушают патефон.

Вдоль дороги становимся цепочкой и смотрим.

Стал я начпродом, пошел в село, взял красноармейца с собой. Посмотрел в бинокль — в селе немцы. Посмотрел на второе село — опять немцы. Два красноармейца увидели разбитую немецкую машину с хлебом. Стали сгружать хлеб в плащ-палатки. Вдруг шум, бронемашина едет. Мы утащили хлеб в кусты, смотрим: немцы выскочили — лопочут, плечами пожимают, один пустил очередь, и они поехали дальше. 25-го комиссар построил боевой порядок, пехоту вперед, за ней артиллерия. Вышли на поляну к селу. Вошли в село, комиссар верхом на серой лошади. Окружили нас танки и броневики. Комиссар дал команду: „К бою!“ Подбили два танка, но командир дивизиона струсил. Комиссар побежал к орудийным расчетам и стал ими командовать. Комиссар приказал: „Отходить в лес!“ Отошли в лес, отстреливаясь от автоматчиков. Комиссар был исключительно спокойный, смелый, не терялся никогда. Если среди бойцов шел слух: „Здесь комиссар!“ — все шли к нему. Все время был в отрядах, беседовал, узнавал, какое у людей настроение. Курили клевер, сушили листочки. Выпустили 7 номеров газеты, печатали их две машинистки.

Комиссар ездил по отрядам на мотоцикле.

Воду возили в саперной лодке, от домика лесника возле ручья. Сперва с деревьев смотрели, как немцы воду берут, потом наблюдатели с деревьев кричат: „Выезжай, уехали!“ Комиссар в бою идет спокойненько, медленно. „Вот сюда идите, вот так“. Идет так, будто боя и нет. Все смотрят на него и ждут. „С нами комиссар“».

Немцы стреляют. Вечером выйдут на опушку леса и начинают бить из автоматов. Капитан Баклан подошел к немцам на 50 метров, они не заметили его. Он лежал и наблюдал — их поведение напоминало поведение сумасшедших. Вот началась беготня и дикий крик. В воздух полетели десятки ракет, артиллерия начала стрелять без цели, затрещали пулеметы, автоматы стреляли в божий свет. А Баклан лежал и с удивлением следил за поведением немцев. Прежде чем войти в лес, немцы дико пуляют, а затем мчатся на полном газу.

Есть поговорка Шляпина: толк выйдет, а бестолочь останется.

Убит был немецкий расчет и выбиты лошади. Немцы пригнали военнопленных и на них вывезли орудия.

Сплошь угнали население, готовят оборону.

Под ураганным минометным огнем немцы в панике бросились в озеро — и утонули. «Это наше новое оружие» (капитан с бородкой). Деревня Новая Буда.

Наступление на широком фронте. Нормы насыщения недостаточные. Части, участвовавшие ранее в боях, показали большие результаты. Полк Ахмерова шел в бой без остановок и колебаний, занял ряд населенных пунктов, прикрыл дивизию, потеряв всего трех человек. Причины — умелое маневрирование огнем, опытность бойцов.

Разведка заходит в тыл противника на 12 километров. Разведка саперов огневые точки, минометы.

Характер боя — потери противника очень велики, больше взвода не участвовало. В 11-й роте 107-го полка осталось 130 человек и 5 офицеров к началу наступления; в 10-й — 60 человек и 3 офицера; в 12-й — 30 человек и ни одного офицера, ею командует фельдфебель, т. е. потери около 70 %. Срочно перебрасывают эрзац-батальоны, они шли на пополнение, но так как укомплектовывать было некого, батальоны пустили самостоятельно.

Характер 34-й дивизии — сборная дивизия. Из 13 человек убитых — 2 старых солдат, остальные 11 из разгромленных частей.

Пленные-запасные 159-го батальона, говорят, что настроение у них у всех — сдаваться в плен. Почти у всех солдат и многих младших офицеров находят наши листовки и газеты. У одного унтер-офицера найдено 5 советских газет, первая от 27 июля.

Найдена газета с двухмесячными итогами: немецкие и наши. Подчеркнуты красным цифры для сравнения.

Эрзац-батальоны укомплектованы гестаповцами и эсэсовцами, которые дробятся по запасным частям. Если солдат отрывается, то его обстреливают. После залпа наших новых минометов зарегистрировано до 1500 убитых, остальные унесены немцами. Доносят о крупных лазаретах в районе Клетни — в них до 4000 раненых немцев.

Прошли на правом фланге почти 9 километров. Дивизия Шелудько заняла 14 деревень: Красный Маяк, Вязовск, Девочкино, Казаново, Маковье, Ржавец, Голубея, Дубовец, Бересток, Коробки, Соболево, Волки, Тушево, Вилки.

Дивизия Серегина заняла 4 деревни.

Дивизия Рякина заняла 5 деревень.

Продвижение 8 и 6 километров.

В избе Петров и Шляпин [7]. Петров — маленький, носатый, лысеющий, в засаленном генеральском кителе, с Золотой Звездой, «испанской». Петров долго объясняет повару, как печь бисквитный пирог, как и почему всходит тесто, как печь пшеничный, а как ржаной хлеб. Он жесток очень и очень храбр. Рассказывает, как выходил из окружения, не сняв мундира, при орденах и Золотой Звезде, не желая надеть гражданскую одежду. Шел один, при полном параде, с дубиной в руке, чтобы отбиваться от деревенских собак. Он мне сказал: «Я всегда мечтал в Африку попасть, чтоб прорубаться через тропический лес, один, с топором и с винтовкой». Он очень любит кошек, особенно котят, подолгу играет с ними.

Адъютанты: у Шляпина — высокий, красивый Кленовкин; у Петрова маленький, подросток, с чудовищно широкими плечами и грудью. Этот подросток может плечом развалить избу. Он увешан всевозможными пистолетами, револьверами, автоматом, гранатами, в карманах у него краденые с генеральского стола конфеты и сотни патронов для защиты генеральской жизни. Петров поглядел, как адъютант его быстро ест с помощью пальцев, а не вилки, сердито крикнул: «Если не научишься культуре, выгоню на передовую, вилкой, а не пальцами есть надо!» Адъютанты генерала и комиссара делят белье, разбирают его после стирки и норовят прихватить лишнюю пару подштанников.

Переходим через ручей. Генерал перескочил, комиссар вошел в ручей и помыл сапоги. Я оглянулся: генеральский адъютант перепрыгнул ручей, комиссарский зашел в воду и помыл сапоги.

Вечер при свечах. Петров говорит отрывисто. На просьбу командира дивизии отложить атаку из-за убыли людей говорит: «Передайте ему, я тогда отложу, когда он один останется». Затем сели играть в домино: Петров, Шляпин, девочка — толстощекая и хорошенькая Валя — и я. Командующий армией ставит камни с грохотом, прихлопывая ладонью. Играем в «обыкновенного», потом в «морского», потом снова в «обыкновенного». Время от времени игра прерывается: в избу входит майор-оперативщик и приносит боевые донесения.

Утро. Завтрак. Петров выпивает стаканчик белого, есть ему не хочется. Он, усмехаясь, говорит: «Разрешено наркомом». Собираемся вперед. Перед поездкой командарм играет с котами. Сперва в дивизию, потом в полк. Машину оставили, идем пешком по мокрому, глинистому полю. Ноги вязнут. Петров кричит испанские слова, странно они звучат здесь, под этим осенним небом, на этой промокшей земле. Полк ведет бой, не может взять деревню. Пулеметы, автоматы, свист пуль. Жестокий разговор командарма с командиром полка. «Если через час не возьмете деревни, сдадите полк и пойдете на штурм рядовым». «Слушаюсь, товарищ командарм», а у самого трясутся руки. Ни одного идущего в рост человека, все ползут, лезут на карачках, перебегают из ямы в яму, согнувшись в три погибели. Все перепачканы, в грязи, вымокшие. Шляпин шагает, как на прогулке, кричит: «Ниже, еще ниже пригибайтесь, трусы, трусы!»

Пошли во второй полк, в штабе полка пусто, перед иконами висят на веревочках для украшения электрические лампы, свитые в гирлянды.

Из донесения комиссара полка о драке между бойцами: «Один другого мгновенно ухватил за челюсть и сжатием руки выдавил ему зуб, который имел вид обуглившейся косточки, но еще оправдывал свое назначение в роте».

Генеральский повар Тимка.

«Когда я работал на передовой, выеду с кухней, хвачу денатурки стакан, и тут мне все равно: свищут мины, пули, а я пою и порции разливаю. Ох, и любили меня бойцы, ох, и любили». Он показывает, как балетными, полными грации движениями раздавал щи, и при этом поет. Он и сейчас, видно, хватил, как перед выездом на передовую.

Старуха хозяйка: «Кто его знает, есть бог или нет, я и молюсь ему, работа нетрудная, кивнешь ему два раза, может, и примет».

В пустых избах вывезено все, остались лишь иконы. Не похоже на некрасовских мужиков, которые из огня выносили иконы, а все добро отдавали пожару.

Всю ночь плачет мальчик, у него нарывает нога. Мать тихо шепчет ему, успокаивает, а за окном грохочет ночной бой.

Плохая погода — мгла, дождь, туман, все мокрые, замерзли, и все довольны — нет немецкой авиации, с удовольствием говорят: «Хорошая погода».

На минометной батарее, на артиллерийской батарее звенит в ушах, звенит в ушах.

Заклание свиней. Страшный вопль, волосы от него становятся дыбом.

«Зеленые глаза сердце режут без ножа».

Допрос шпиона на лужайке. Тихий и ясный осенний день, нежное, ласковое солнце. Заросший бородой, в рваной коричневой свите, в большой крестьянской шляпе, с грязными, босыми, открытыми по икры ногами, стоит молодой крестьянин; яркие синие глаза, одна рука опухшая, вторая — маленькая, дамская, с чистыми ногтями. Говорит протяжно, мягко, по-украински. Он черниговский, несколько дней тому назад дезертировал, а сегодня ночью его задержали на линии фронта, когда он пробирался в наш тыл в этом, почти оперном, крестьянском наряде. Задержали его бывшие товарищи по роте: они узнали его, и вот он стоит перед нами. Его купили немцы за сто марок, он шел разведывать штабы и аэродромы. «Та всего сто марок», — протяжно говорит он. Ему кажется, что скромность этих денег может вызвать снисхождение к нему. «Та мни ж самому неловко, я бачу, бачу». Все движения его, усмешечка, взоры, громкое, жадное дыхание — все это принадлежит существу, чующему близкую неминуемую смерть. «А жену как зовут?» — «Жену — Горпына». — «А сына как зовут?» — «Сына Петр, — подумал и добавил старательно: — Петр Дмитриевич, пяти лет». «Мни бы побриться, — говорит он. — А то хлопци смотрять, неудобно мени». — И он проводит рукой по бороде. Рука мнет траву, землю, щепочки, мнет быстро, исступленно, точно какую-то спасительную работу для него делает. Когда смотрит на красноармейцев с винтовками, в глазах ужас. Тут я увидел, что такое ужас в глазах. Потом его бил по лицу полковник и плачущим голосом кричал: «Да ты понимаешь, что ты сделал?!» А потом закричал красноармеец-часовой: «Ты бы сына пожалел, он же от стыда жить на свете не захочет!» И изменник говорил: «Та я знаю, хлопци, знаю, що я наробыв», — обращаясь и к полковнику, и к бойцу, словно они сочувствовали его беде. Его расстреляли перед строем роты, в которой он служил несколько дней назад.

Майор Гаран получил письмо от жены. Занимался в это время делом. Он отложил письмо и продолжил работу. Потом прочел, улыбнулся и сказал тихо: «Я не знал, живы ли жена и сын, я их в Двинске оставил. Сын пишет: „Я во время бомбежки на крыше был и стрелял по самолетам из нагана“. Деревянный у него наган».

20 сентября.

Первая ночевка после дня пронзительного холода, ветра. Большая холодная комната, тишина, грусть. Живет старуха, она из Донбасса, с ней сын, горбатый — он коммунист. Патефон, книжки — читал вслух Некрасова. Их жизни не коснулась пока война, но жизнь их печальная, без жара, без соков горбун со старухой.

Секретарь райкома: «Заезжайте ко мне, ребята, спиртишка есть, бабенки нестарые».

Поле. Ветер. Ветер. Ветер. Холод. Природа ждет снега. Бабы, замерзшие, в дерюгах, бунтуют, не хотят ехать с малыми детьми — у некоторых по 5–6, в республику немцев Поволжья. Замахиваются серпами, серпы тусклые в сером осеннем свете. Глаза их плачут. Через мгновение бабы хохочут, сквернословят, а потом снова гнев, скорбь. Кричат: «Старик, у него два сына лейтенанта, вчера удавился, не хотел в Поволжье ехать, немец нас там достанет, он нас всюду достанет». «Помрем здесь, никуда не пойдем». «Приедет вшивый гад выселять, мы его серпами». И тут же: «Мужика нет, возьми кошку и бурчи с ней всю ночь». «Видишь, в небе журавли летят, на юг, а нас куда?» «Помогите нам, товарищи».

Ах, бабы! Глаза в беде живые, возбужденные, злые, детские, и в них убийство. Бабы носили за 200 верст мужикам в Курск сухарики.

Вторая ночевка. Почта. Зазвонил телефон. Показалось, скажут: «Василий Семенович, вас к телефону». Бухает немец. Затопили печь. Сладкая печаль чужого очага. Милая девочка с умными, темными глазами, сказала: «Вы на папкином месте сидите». Девушки. Клянут Гитлера — отнял парней, музыку, танцы, песни. В темноте идут войска. Девушка бежит к ним: «Братца своего посмотреть». Девушка — из кустарного музея кукла — круглое личико, синие глазки, кукольный ротик. Этим ротиком она произносит по поводу плачущей годовалой девочки: «Помрет — вот и хорошо, одной поменеет».

Жалко поросенка — немцы заберут. Воспитали немцам поросенка.

Раненый боец — привезли ночью, задыхался, кричал. Две женщины с ним всю ночь голосили вместе, разрезали набрякшие от крови бинты, ему стало легче. Мужики боялись ночью везти его в госпиталь. Лежал до рассвета.

Единоличники белят хаты, вызывающе на нас поглядывают: «Пасха пришла».

Деревня Каменка. 21, 22, 23 сентября.

Хозяева — три женщины. Смесь украинского и русского говора. Они ходили смотреть пленных немцев: один — в очках — художник, второй — студент. Рассказывают: «Встал, позабавил дитя и опять лег». Старуха все спрашивает: «А правда, что немцы в бога веруют?» — Видно, в селе немало слухов о немцах. «Старосты полоски нарезают» и пр. Весь вечер объясняли им, что такое немцы. Они слушают, вздыхают, переглядываются, но тайных мыслей своих не высказывают. Старуха потом тихо говорит: «Що было мы бачылы, що будэ побачымо».

Во время боя водителю тяжелого танка оторвало голову. Танк пошел сам, так как мертвый водитель жал ногой на акселератор. Танк пошел лесом, ломая деревья, он дошел до нашего села и остановился. В нем сидел водитель без головы.

Рассказ бригадного комиссара. Техник-интендант 2-го ранга, недавно вышедший из окружения, вдруг по непонятной причине заподозрил в шпионаже зашедших к нему в хату командира и комиссара стрелкового полка, расстрелял их у себя во дворе, забрал их вещи и деньги, а тела закопал в сарае. Этого техника-интенданта расстреляли перед строем командного состава дивизии, его застрелил старейший по возрасту, полковник.

Дед с почты. Широкий, белобородый, с сильным, низким и мрачным голосом, могучий дед. Он говорит, насупясь: «У меня два сына полковника», и кричит девочке, выносящей мешки почты: «Маруська, гатуй! (готовь)». От этого «гатуй» стекла дрожат.

У старухи три сына немые, все три парикмахеры. «Старшему полсотни годов. Дерутся — ужас. Верещат, как кони, чуть що — схватил нож и летыть».

В группе Ермакова. Деревня Пустогород. Политотдел. Девушка красавица, еврейка, вырвавшаяся от немцев, у нее яркие, совершенно безумные глаза.

Ночью в хате разведотдела идет допрос мотоциклиста. Он австриец, высокий, красивый, всех восхищает его плащ, длинный, мягкий, стального цвета, все его щупают, покачивают головами; смысл таков: воюй после этого с ними, при таких плащах у них и самолеты соответствующие. Переводчиком еврей, полуграмотный, он говорит по-еврейски, австриец бормочет по-своему, оба от желания понять друг друга вспотели, но и только — допрос двигается с трудом. Австриец, ударяя себя в грудь, оглядываясь на двери, рассказывает о том, что он видел концентрацию танков Гудериана в нашем районе, огромное количество — 500! «Тут, тут, вот здесь, рядом с вами», — и он показывает рукой, как близко от нас все это. «Что он говорит?» — нетерпеливо спрашивает разведывательный начальник. Переводчик смущенно пожимает плечами: «Какие-то танки он видел, до пятисот штук». «Да ну его, пусть подробно назовет пункты, через которые везли его часть из Германии на фронт», — заглядывая в вопросник, говорит разведдеятель. Ох, квалификация…

Ночевка в доме учительниц. Интеллигентная квартира — книги, которые читал, с которыми связано детство, школьные годы: Брэм, Неймаер, «История земли», Белинский. И вещи детства: пепельницы из раковин, альбомы и раковины, которые гудят, когда к ним прикладываешь ухо, стенные часы, пальма в кадушке, обезьяны, вырезанные китайцами из розового камня. А немцы в пятнадцати километрах. Учительницы старухи поят нас молоком, но мы чувствуем их холод, они к нам относятся, как к ночевщикам, их мысли о новых, постоянных жильцах. Ночью меня и Коломейцева вдруг охватывает безумная тревога, мы проснулись, как по команде, и, одевшись, вышли на двор, долго молча слушаем — запад тих.

Едем — пустые дороги, всюду нарыты окопы, огромные рвы, оборона, противотанковые препятствия и ни одного бойца, пусто. Тихо и пусто, но много жути в этой тишине и осеннем покое.

Севск. Нам рассказывают, что здесь вчера был немецкий броневик, вышли два офицера, посмотрели и уехали. Ведь это глубокий тыл. Играли в дурачка; в семье девушка Зоя, красивая, умная, с сильным характером. Здесь мы почувствовали, не как у учительниц, что нас любят, что мы не ночевщики, а сыновья и братья. Переночевав, двинулись.

На дороге стоит немецкий броневик. Парнишка с кубарем усаживается. «Вас ведь подобьют?» «Кто? Немцы за своего примут, а свои увидят разбегутся». И поехал. Невеселые шутки.

Небо стало немецким, наших неделями не видно.

Старик говорит: «Вы откуда отступаете?»

Хитрый Митрий — помер, а глядит.

Маляры, каменщики, сердясь на заказчика, замуровывают в стену яйцо, либо коробочку с тараканами (положив в эту коробочку отрубей для пищи) яйцо воняет, а тараканы верещат, все это беспокоит хозяев.

Орел, снова Орел. Над городом самолеты. Снова гостиница. Обычная провинциальная областная гостиница, но сейчас она кажется после путешествия особенно приятной, именно тем, что она такая обычная, мирная. Эта обычность сейчас прекрасна, есть даже комната, где стоят вазоны, накрытый бархатной скатертью стол, кресла и на стене висит школьная карта Европы, и мы подходим к этой карте и смотрим; страшно становится, как мы далеко отступили. В коридоре ко мне подходит знакомый по штабу фронта, фотокорреспондент Редькин, вид у него такой, что всякий бы насторожился. «Немцы жарят прямо на Орел, сотни танков, я еле выскочил из-под огня, нужно немедленно уезжать, не то они нас здесь накроют». И он рассказал, как сидел и обедал в одном очень спокойном тыловом штабе, и вдруг их (обедающих) встревожил шум; смотрят — бежит наркомвнуделец, весь осыпанный мукой. Оказалось, он спокойно проезжал в нескольких километрах от этого места, вдруг танк развернулся и выстрелил, снаряд попал в кузов грузовика, в котором он ехал (в кузове была мука), и вот он прибежал. Кругом танки! Редькин сел в машину и примчался в Орел, а по той же дороге, следом жарят немецкие танки, и никакого сопротивления нет. Редькин рассказывает с шипом, страшным шепотом. Захожу в номер, где остановились известные по штабу майор с бородкой и капитан из оперативного отдела: известно ли им что-нибудь о прорыве немцев? Они смотрят на меня глазами, полными бараньей самоуверенной глупости: «Чушь, ерунда», — и продолжают распитие напитков. Всю ночь город грохочет, мчатся машины, обозы, не останавливаясь. А утром он весь уже охвачен ужасом, агонией, словно сыпняком. В гостинице плач, суета. Я пытаюсь заплатить за номер, никто не хочет принимать деньги, но сам не знаю зачем, я заставляю дежурную принять 7 рублей. По улицам бегут люди с мешками, чемоданами, несут на руках детей. С заячьими мордами прошмыгивают мимо меня стратег-майор и капитан. Идем в штаб военного округа, оказывается, без пропуска не пускают, мертвое спокойствие писарей и мелких начальников, пропуска с десяти, подождите час, начальство будет не раньше одиннадцати. Ох, знаю я это непоколебимое, идущее от невежества спокойствие, сменяющееся истерическим страхом и паникой.

Все это я уже видел: Гомель, Бежица, Щорс, Мена, Чернигов, Глухов… Встречаем знакомого полковника. «Можно ли проехать в штаб по Брянскому шоссе?» «Может быть, — говорит он, — но, вероятней всего, немецкие танки уже вышли на этот участок». После этого идем в баню и едем по Брянскому шоссе, авось свинья не съест. С нами садится военная докторша-грузинка, ей тоже нужно во второй эшелон штаба фронта. Всю дорогу она поет необычайно неестественным голосом романсы, едет она из тыла и совершенно не представляет себе опасность. Мы все ее слушатели, смотрим влево, точно нас перекосило. Дорога пустынна, ни единой машины, ни одного пешего, ни крестьянских подвод, мертво! Страшная жуть этих пустых дорог, по которым прошел последний наш и вот-вот пройдет первый неприятель. Пустынная, ничья дорога, как пустынная, ничья земля между нашей и немецкой линией. Проехали благополучно, въехали в наш брянский лес, как в отчий дом. Через два часа после нас по этому шоссе шли немецкие танки, немцы вошли в Орел в шесть часов вечера, по Кромскому шоссе; может быть, мылись в той же бане, которую утром топили для нас. Ночью в нашей избе я вдруг вспомнил допрос австрийца в роскошном плаще, при свете коптилочки: об этих самых танках он и говорил!

Нас вызвал комиссар штаба и сказал: «В четыре ноль-ноль, ни минутой позже, выезжайте по этому маршруту». Никаких объяснений он давать нам не стал, но и без объяснений все было ясно, особенно после того, как мы разглядели маршрут. Наш штаб находился в мешке — справа немцы шли на Сухиничи, слева на Болхов из Орла, а мы сидели под Брянском. В лесу. Пришли в свою сторожку и стали укладываться: матрацы, столы, стулья, лампу, мешки, хозяйственный Петлюра даже снес с чердака запасы клюквы; все это уложили в кузов грузовика, подаренного нам генералом Еременко, и ровно в четыре, при ясном холодном небе и при свете осенних звезд двинулись в путь. Предстояло состязание на скорость: мы раньше выскочим из мешка или немцы успеют раньше завязать его.

Я думал, что видел отступление, но такого я не то что не видел, но даже и не представлял себе. Исход! Библия! Машины движутся в восемь рядов, вой надрывный десятков, одновременно вырывающихся из грязи грузовиков. Полем гонят огромные стада овец и коров, дальше скрипят конные обозы, тысячи подвод, крытых цветным рядном, фанерой, жестью, в них беженцы с Украины, еще дальше идут толпы пешеходов с мешками, узлами, чемоданами. Это не поток, не река, это медленное движение текущего океана, ширина этого движения — сотни метров вправо и влево. Из-под навешенных на подводы балдахинов глядят белые и черные детские головы, библейские бороды еврейских старцев, платки крестьянок, шапки украинских дядьков, черноволосые девушки и женщины. А какое спокойствие в глазах, какая мудрая скорбь, какое ощущение рока, мировой катастрофы! Вечером из-за многоярусных синих, черных и серых туч появляется солнце. Лучи его широки, огромны, они простираются от неба до земли, как на картинах Доре, изображающих грозные библейские сцены прихода на землю суровых небесных сил. В этих широких, желтых лучах движение старцев, женщин с младенцами на руках, овечьих стад, воинов кажется настолько величественным и трагичным, что у меня минутами создается полная реальность нашего переноса во времена библейских катастроф.

Все глядят на небо, но не в ожидании пришествия Мессии, а в ожидании немецких бомбардировщиков. Вдруг крики: «Вот они, идут, идут сюда!»

Высоко в небе медленно и плавно треугольным строем плывут десятки кораблей, они идут в нашу сторону. Десятки, сотни людей переваливают через борты грузовиков, выскакивают из кабин и бегут в сторону леса. Как вспышка чумы, паника охватывает всех, с каждой секундой растет толпа бегущих. А над толпой разнесся пронзительный женский крик: «Трусы, трусы, это журавли летят!» Произошла конфузия.

Ночевка. Комаричи, что ли. Пришел кусок штаба. Полковник советует не ложиться спать, каждый час наведываться к нему. Сам он ровно ничего не знает, связи у него нет никакой, да и с кем связь? Наведываться к полковнику взялся Трояновский, внезапно он исчезает, мы бесимся, потом тревожимся, пропал парень, и нигде его нет. Ходим к полковнику в очередь я и Лысов, в промежутках смотрим в окно и строим десятки гипотез об исчезновении Трояновского. Вышел на двор, подошел к нашей «эмке», какой-то неясный шум. Открываю дверцу — пропавший юноша в обществе племянницы нашей хозяйки. Смутил их, они меня. Трояновский извлечен, в избе мы ему закатываем страшнейший разнос: «Да понимаете, дурень, мальчишка, обстановку, да как вы смели…»

Он все понял и все признал, кается, на лице у него сладкое, умиротворенное выражение, зевает, потягивается. Это, по-видимому, злит нас больше всего, как неравноценно провели мы время. В избу входит племянница. На лице ее тихий покой, хоть рисуй с нее: «Невинность», «Чистоту», «Утро». И это нас бесит. На рассвете снова в путь.

Состязание на скорость продолжается: мы или немцы. Сажаем на наш грузовик медперсонал какой-то районной больницы. 10 врачей, они, не имея привычки ходить, прошли немного и выбились из сил. Довезли их до Белева. Старик врач трогательно, в высокопарных выражениях благодарит нас: «Вы спасли нам жизнь», а докторши даже не прощаются, подхватив узлы, бегут на вокзальный перрон. Благородная старая кость. Белев, с крутым въездом, страшнейшая грязь, узенькие и не узенькие улицы одинаково не вмещают громаду, вливающуюся с проселочных дорог. Множество диких слухов, нелепых и абсолютно панических. Вдруг бешеная пальба. Оказывается, кто-то включил уличное фонарное освещение — бойцы и командиры открыли огонь из винтовок и пистолетов по фонарям. Если б по немцам так стреляли. Те, кто не знает причин стрельбы, бегут кто куда может: немцы ворвались, кто ж еще?

Ночуем в чудовищно нищей комнате. Только в городе, в трущобе может быть такая страшная, такая черная нищета. Хозяйка мастодонт, с сиплым голосом, гремит, ругается, шипит на детей, на предметы. Мне, нам показалось, что она фурия, исчадие ада, и вдруг мы видим: она добра, великодушна, заботлива, с какой озабоченностью стелет она нам свое тряпье на полу, как угощает! Ночью, во мраке, я слышу плач. «Кто?» Хозяйка сипло, шепотом говорит: «Это я, семеро детей у меня, оплакиваю их». Какая бедность, городская нищета хуже деревенской, глубже, черней — она объемлет все, нищета воздуха, света…

В избах стены оклеены газетами, это газеты мирного времени. Мы глядим и говорим: «Смотрите, мирное время». А вчера мы видели хату, она уже оклеена газетами военного времени. Если хата не сгорит, когда-нибудь приедут и скажут: «Смотрите, газеты военного времени!»

Ночевка за Белевым у молоденькой учительницы. Она очень хорошенькая и очень глупенькая, совершенная овечка: чему-то она учила, не мудрости, верно. У нее ночует подруга, такая же молоденькая, но не такая красивая. Обе всю ночь говорят шепотом, горячо, спорят. Утром мы узнали: наша бросает дом и уходит на восток, подруга решила идти на запад к родным, живущим где-то за Белевым, проще говоря, остаться с немцами. Наша просит посадить ее на грузовик. Мы согласны. Я зову нашу полуторку «Ноев ковчег» — сколько десятков людей мы уже вывезли из потопа, наступающего с запада. Обе подруги заплаканы, плакали всю ночь. Теперь все ночью плачут, а днем спокойны, безразличны, терпеливы. Укладываем вещи, наша молодая хозяйка выходит с крошечным узелком. Она не хочет брать ни зеркала, ни занавесочек, ни флакончиков одеколона, ни даже платьев. «Мне ничего не нужно», — говорит она. Видимо, я проглядел высшую мудрость в этой восемнадцатилетней девушке, мудрость жизни. Мы пробуем уговорить подругу. Лицо ее мертвое, губы сжаты, она молчит, не смотрит на нас. Подруги прощаются холодно, не протягивая руки. Остающаяся понимает: хоть все мы стоим рядом, но уже непроходимая чаща легла под ноги. «Заводи, пошел!» Да, нешуточные вопросы приходится решать в 18 лет! В последнюю минуту мы заходим в милую комнатку уже сидящей в машине девушки, в ничью комнату, и чистим кремом для лица сапоги, вместо тряпочки пользуемся беленькими воротничками. По-видимому, этим мы хотим самим себе подтвердить, что рухнула жизнь.

Такой грязи никто не видел, верно: дождь, снег, крупа, жидкое, бездонное болото, черное тесто, замешанное тысячами тысяч сапог, колес, гусениц. И опять все довольны: немец увязает в нашей адской осени, и в небе и на земле. Во всяком случае, мы выскочили из мешка: завтра вылезем на Тульское шоссе.

Деревня под Тулой. Домики кирпичные. Ночь, снег, дождь. Промерзли все отчаянно, особенно те, кто сидит в «Ноевом ковчеге»: полковой комиссар Константинов, учительница, корреспондент «Сталинского сокола» Бару. Лысов, Трояновский и я едем в эмке — нам теплей. Останавливаем машины среди темной деревенской улицы. Петлюра — маг по части добывания молока, яблок, рытья щелей и устройства ночлега — исчезает во мраке. Но на этот раз он, по-видимому, не на высоте. Мы входим в избу, холодную и темную, как могила. В избе в холоде и мраке сидит семидесятилетняя старуха и поет песни. Она встречает нас весело, охотно, не по-старушечьи, без кряхтенья и причитаний, а, судя по всему, у нее есть все основания жаловаться на судьбу. История ее такая. Дочь, московская фабричная работница, привезла ее в деревню к сыну, оставила и уехала обратно в Москву. Сын ее — председатель колхоза, переселил ее в эту полуразрушенную хату, — сноха ни в какую не захотела жить со свекровью. Сноха же запрещает сыну помогать матери, и она живет с подаяния добрых людей. Изредка сын тайно от жены приносит ей то немного пшена, то картофеля. Второй сын ее, Ваня, младший, рабочий тульского завода, пошел на войну добровольцем, воюет под Смоленском, от него давно, с месяц, нет писем. Ваня ее любимец. Всю историю свою она рассказывает добродушным, спокойным голосом, без горечи, без обиды, без боли, без упрека, рассказывает как мудрец, философ, ученый, говорящий о жестоких, но естественных законах жизни. Со щедростью царицы она отдала нашей замерзшей ораве все без остатка запасы свои: десяток полешек дров, которые должны были ей хватить на неделю, горсть соли, всю без остатка, так что у самой не осталось ни крупинки (а мы уж хорошо знаем, как бабы в деревнях жадны к соли), отдала нам полведра картошки, оставив себе не более полудесятка картофелин, отдала подушку — мешок, набитый соломой, рваное свое одеяло. Принесла лампочку и, когда шоферы хотели налить в нее бензину, не позволила этого сделать: «Вам бензин пригодится», — и принесла крошечный пузырек, где хранился у нее заветный «запас» керосина, вылила его в лампу. Все это сделала она с великой щедрой легкостью, великая, подлинная царица нашей земли, и, милостиво улыбнувшись нам, ушла за перегородку, в холодную половину избы, одарив нас теплом, пищей, светом, мягкой постелью. Там села она и стала петь песни. Я зашел к ней: «Бабушка, а сама в темноте, холоде и на голых досках спать ляжете?» Она только рукой на меня махнула. «Как же вы одна так, каждую ночь в темноте да в холоде?» «А что ж, сижу в темноте, песни пою или сама сказки рассказываю».

Когда сварился чугун картошки, мы поели, отогрелись, легли. Старуха пришла к нам, стала у двери и сказала: «Теперь вам песни буду петь», — и запела грубым, низким, сиплым голосом, голосом не старухи, а старика. Песни у нее не были старинные, может быть, она и такие знала, но подумала, что молодым командирам интересней слушать городские песни про любовь, про бандитов, поинтеллигентней.

Потом она сказала: «Ох, и здорова я была, конь!» И сообщила: «Черт ко мне вчера приходил ночью, вцепился когтями в ладонь. Я стала молиться: „Да воскреснет бог и расточатся враги его“, а он внимания не обращает. Тут я его матом стала крыть, он сразу ушел.

А позавчера Ваня мой приходил, ночью. Сел на стол и в окно смотрит. Я: „Ваня, Ваня!“ — а он все молчит и в окно смотрит».

Если мы победим в этой страшной, жестокой войне, то оттого, что есть у нас такие великие сердца в глубине народа, праведники великой, ничего не жалеющей души, вот эти старухи — матери тех сыновей, что в великой простоте складывают головы «за други своя», так просто, так щедро, как эта тульская старуха, нищая старуха отдала нам свою пищу, свет, дрова, соль. Эти сердца, как библейские праведники, освещают чудным светом своим весь наш народ; их горсть, но им победить. Это радий, который в гибели своей сообщает радиоактивные свойства массам руды.

Эта царственно щедрая нищая нас всех потрясла. Отдали ей утром все запасы наши, а шоферы, охваченные исступлением добра, ограбили всю округу, натащили ей столько дров и картофеля, что хватит до весны. «Ото старуха», сказал Петлюра, когда мы выехали на дорогу, покачал головой.

Ясная Поляна. Я предлагаю заехать. Эмка сворачивает с обезумевшего шоссе, за ней «Ноев ковчег». Среди курчавого золота осеннего парка и березового леса видны зеленые крыши и белые стены домов. Вот ворота. Чехов, приехав сюда в первый раз, дошел до этих ворот, оробел от мысли, что увидит через несколько минут Толстого, повернул обратно и пошел на станцию, уехал в Москву. Дорога, ведущая к дому, вымощена бессчетным числом красных, оранжевых, желтых, светло-лимонных листьев — это красиво. Чем красивей, тем печальней — такое время. Слева пруд. И о пруде этом есть много историй, и о каждой дорожке, о деревьях, о фруктовом саде, о березовой роще — все это связано с дорогими нам именами: Тургенев, Гаршин, Репин, Чехов, Горький… И над всем этим и сейчас Толстой, упрямо и глубоко пустивший могучие свои корни в жизнь. В доме предотъездная злая лихорадка: со стен сняты картины, книжные шкафы пусты, со столов сняты скатерти и посуда, а в кабинете книги и журналы. Кровати стоят пустые — с них сняты простыни, подушки, одеяла. В прихожей и в первой комнате нагромождены ящики, уже забитые, готовые к отправке. Я бывал в Ясной Поляне в тихие, мирные времена, когда все усилия работников музея были в том, чтобы создать ощущение, иллюзию жилого дома. Стол был накрыт, перед каждым прибором лежали вилки, ножи, на столах стояли свежие цветы. И все же то не был жилой дом, а музей. Ни солонки с солью, ни перечница, ни застеленные постели, ни книги, раскрытые на столах, ничто не могло создать ощущение жизни в доме, из которого ушел Толстой. И сразу же, когда, входя в дом, надевал на ноги сшитые из тряпок туфли, когда слышал голос экскурсовода, когда глядел на торжественные и постные лица экскурсантов, чувствовал, что хозяин умер, что хозяйка умерла, что это не дом, не жилье, а склеп.

И вот сейчас я почувствовал совсем по-иному, что это не музей, а живой дом, что горе, вьюга, распахнувшая все двери в России, выгоняющая людей из обжитых домов на черные осенние дороги, и судьба, не щадящая ни мирной городской квартиры, ни деревенской избы, ни заброшенного лесного хуторка, что судьба эта не помиловала и дом Толстого, что и он пустился в тяжелый путь, под дождем и снегом, по не имеющей края и конца дороге, вместе со всей страной, со всем несчастным сиротой народом. Это горе, ворвавшееся в дом, сделало его сущим, живым, страждущим среди миллионов таких же сущих, живых, страждущих домов.

И с поразительной силой я вдруг почувствовал: вот они, Лысые Горы, вот он выезжает, старый, больной князь, и все слилось в нечто совершенно единое, то, что было больше ста лет назад, и то, что идет сейчас, сегодня, и то, что описано в книге с такой силой и правдой, что кажется личной судьбой не старого князя Болконского, а старого графа Толстого, и чего уже нельзя отделить от жизни, что стало высшей реальностью прошедшей сто лет назад войны, единственной реальностью, сохранившейся для нас, единственной правдой об ушедшем и вновь посетившем нас страдании. Семья Болконских и писавший о них свой выдуманный рассказ Толстой, та война и эта стали едины. Наверное, Толстой волновался и страдал, описывая горькое отступление той далекой войны, может быть, он даже заплакал, когда писал приезд Андрея Болконского и смерть старого князя, которого никто не помнил в поднявшемся урагане, которого одна лишь дочь смогла понять, когда невнятно и жалко бормотал он: «Душа болит». И может быть, это волнение и горе Толстого, произошедшее в этом доме, и соединили воедино эти два горя, эти две беды, меж которыми легла пропасть столетия. Иначе отчего же с такой силой все это ударило по сердцу? Едина, беспрерывна жизнь народа, как жизнь отдельного, одного человека, мы, приходящие на краткие годы, не видим, не ощущаем этого, мы видим отдельные звенья, а не вечную, длящуюся без разрыва в прошлое и в будущее, цепь. А в большом сердце Толстого вдруг соединились все звенья этой тяжелой цепи.

И когда вышла Софья Андреевна, накинув на плечи пальто, вышла, поеживаясь от холода, спокойная и удрученная, прошла по комнатам, вышла со мной в сад, то я снова не мог различить, кто она — княжна ли Марья, в последний раз идущая перед приходом французов по саду в Лысых Горах, внучка ли Толстого, которой судьба определила своим сердцем и своей душой проверить, уходя из Ясной Поляны, ту правду, что сказал ее дед о Маше Болконской. Но, конечно, ни о чем таком мы не стали говорить. Мы говорили о том, что секретарь обкома обещал дать вагоны для вывоза вещей, и удастся ли это сделать теперь, когда немцы так близко и так стремительно движутся вперед. Мы вспомнили Москву и друзей, которых уже нет, и помолчали, думая о их печальной судьбе. Потом мы говорили о том, о чем говорят все, с болью, с недоумением, со скорбью, — об отступлении.

«Пойдемте на могилу», — сказала Софья Андреевна.

…Сырая, вязкая земля, сырой, недобрый воздух, тишина, шуршание листьев. Дорога показалась необычайно длинной, надпись на дереве: «Зона тишины». И вот могила. Это чувство очень трудно рассказать оттого, наверное, что это чувство трудно чувствовать, такое оно невмещающееся в человека. Это чувство объединения смерти и жизни, одиночества мертвого и его связи, живой и нерушимой, со всей нашей горькой сегодняшней жизнью, забытости этого, засыпанного сухими кленовыми листьями холмика земли и живой, жгучей памяти, нужной и необходимой, памяти об этой могиле, которая стучит в наши души. Но это чувство не чувство гармонии, это чувство колющего противоречия, чувство муки, бессилия примирить то, чего бог не имеет силу примирить. И ужасно думать, что через несколько дней к этой могиле, громко разговаривая, подойдут немецкие офицеры, покурят тут, оживленно поговорят, не дай бог Толстой услышит, и никто уж из близких не подойдет, не помолчит, как мы сейчас молчим. И вдруг воздух наполняется воем, гудением, свистом — над могилой идут на бомбежку Тулы «юнкерсы» в сопровождении десятков «Мессершмиттов». А через минуту с севера слышен треск, десятки наших зенитных пушек бьют по немцам, трещат пулеметные очереди «мессеров», и земля дрожит, колеблется. Эту дрожь, ужасную дрожь земли чувствует тело Толстого. Чугунно ухают бомбы, которые сваливают «юнкерсы». А мы молча возвращаемся, как молча пришли и молча стояли здесь, с Софьей Андреевной.

Тула, охваченная той смертной лихорадкой, мучительной, ужасной лихорадкой, что видели мы в Гомеле, Чернигове, Глухове, Орле, Волхове… Неужели и Тула? Полный ералаш. В столовой Военторга меня разыскивает командир, меня просят зайти в обком, там находится представитель Генштаба, он хочет узнать у меня, где штаб Брянского фронта, он должен направлять части и не знает, где штаб. Приходят обрывки дивизий, говорят, 50-я армия вся не вышла. Где Петров и Шляпин? Где девочка-санитарка, Валя, игравшая с нами в домино и заводившая «Синенький, скромный платочек»? Улицы полны народа, идут по тротуарам, идут по мостовым, и все равно тесно. Все тащат узлы, корзины, чемоданы. Заняли номер в гостинице. В гостинице встречаем всех корреспондентов. Тут и Крылов, с которым вместе драпали с Центрального фронта. Корреспонденты уже обжились в гостинице, некоторые завязали блиц-романы. Простились с Константиновым, он из Тулы на Москву поездом, простились с нашей спутницей учительницей, чьим кремом и воротничками мы чистили сапоги. Ночью наш грузовик в последний раз выполняет функцию «Ноева ковчега» — перевозим семьи работников тульской редакции с вещами на вокзал. «Надо бы с них деньги взять», — сердится Петлюра, но водитель «Ковчега» Сережа Васильев, против — он замечательно душевный, милый и скромный парень. Ночью связались по телефону с редакцией, редактор приказал ехать в Москву. Нас охватило неразумное, жгучее счастье. Всю ночь до утра не спал неужели увижу Москву?

Говорили товарищи, что немцев, идущих от Орла, затормозили, выбросили из резерва танковый корпус полковника Катукова [8].

Москва. Баррикады на дальних подступах, на ближних подступах, в самом городе, особенно на окраинах. Брились со всеми на Серпуховской площади, в роскоши, публика нежна, уступает очередь, спрашивает о войне. Не заезжая домой, поехали в редакцию, редакция — в ЦДКА. Редактор встретил нас в штыки. Почему не остались в штабе Брянского фронта? «Нам приказано было выехать, и мы выехали позже всех корреспондентов». «Почему не писали о героической обороне Орла?» «Потому что Орел не обороняли». «Все. Можете идти. Завтра в шесть часов утра вы, Гроссман, Трояновский, Лысов, вновь поедете на фронт». Говорят, он хороший редактор газеты. Возможно, что и так. Но откуда в этом местечковом человечке, судя по всему, имеющем незаконченное низшее образование, властолюбие и высокомерие в отношении к подчиненным, которое вряд ли было у римских патрициев? В самом деле, после таких месяцев, пережитых на фронте, не спросить у сотрудников газеты, пусть даже из приличия, как они себя чувствуют, здоровы ли? Да беда в том, что такие выскочки не имеют понятия о приличиях. Зато утешение в том, что, возникая из «ничего», они так же легко и быстро в «ничто» обращаются.

Ночевал дома: папа и Женни Генриховна. Говорили с папой о самой тяжкой тревоге моей, но об этом не писать, — это день и ночь в сердце. Жива ли? Нет! Я знаю, чувствую.

Утром приехали за мной товарищи. Выехали утром на то же шоссе, по которому вчера приехали в Москву. В редакции все возмущались, но, конечно, шепотом, тем, что редактор не дал и дня отдохнуть. Главное — бессмысленно. Мчались без отдыха через Серпухов, Тулу. Погода ужасная. Октябрь, снег, дождь, резкий ветер. Мы лежим в кузове, жмемся друг к другу. Ночь, но мы продолжаем мчать и ночью, в Москве нам назвали пункт, где расположен штаб танкового корпуса: «Старухино». Едем, едем без конца. Вскипела вода в радиаторе, останавливаем машину набрать из кювета воды, шоссе совершенно пустынно, на десятках проеханных нами километров не встретилось ни одной машины. Вдруг из-за березки выходит красноармеец, он сипло спрашивает: «Куда?» Говорим: «В Старухино». «Обалдели, что ли?» — спрашивает он. Там, оказывается, уже со вчерашнего дня немцы. «Я в боевом охранении стою, тут передний край, вертайте скорей, пока немец не заметил, вон он». Ну, мы, конечно, вертаем. Если б не закипела вода в радиаторе, то наша корреспондентская деятельность тут бы и кончилась. В страшном мраке и в страшной грязи ищем штаб. Наконец нашли. В тесной избе жарко, душно, синий дым, нас сразу после 14-часовой дороги разморило от тепла, валимся от желания спать с ног, но времени нет, начинаем расспрашивать командиров, читаем политдонесения, все это как в тумане. На рассвете, не отдохнув, садимся в грузовик и снова на Москву, нам дан жесткий срок. Приехали в редакцию к вечеру. Сели писать корреспонденции. Чтобы не заснуть, курим беспрерывно и пьем чай. «Отписались», как говорят журналисты, сдали материал. Ни строчки из него редактор не напечатал. Вот это оперативная работа: и он и мы довольны.

Из донесений:

Красноармеец Сипов сказал политруку: «Товарищ политрук, когда же мы вступим в бой за освобождение Орла, в котором я прожил 20 лет свободно и радостно. Для меня нет большей чести. Я обязуюсь геройски отдать жизнь за родину».

Красноармеец Сафонов, минометчик, сказал: «Я, как и все мои товарищи, обязуюсь до последней капли крови драться за освобождение моего любимого Орла».

Эскадрон кавполка ворвался в Болхов, уничтожил много живой силы, захватил документы и пленных. Командир полка тов. Чуфарин. Спешившись, подбили гранатами танк противника.

Лейтенант Воробьев принял командование над батальоном. 9 октября обнаружил 14 танков противника, окруживших батальон нашей пехоты. Воробьев принял бой и в течение 30 минут одним своим танком уничтожил 9 танков противника, остальные обратил в бегство. 10 октября Воробьев выехал в расположение танковой засады и встретил 8 тяжелых пушек противника, из них он уничтожил 4, а остальные обратил в бегство. В этот же день уничтожил тягач. 1920 года рождения, рабочий.

Танковый полк подполковника Еремина.

С 4 по 10 октября уничтожено: 94 танка, ПТО — 31, орудий — 12, тягачей — 15, автомашин — 9, цистерн — 2, бронемашин — 2, минометов — 2.

Радиотелеграфист танка (стрелок-радист) Вороничев Константин Николаевич, 1919 г. рождения; участвовал 9-го и 10-го в экипаже тов. Лугового, расстрелял из пулемета взвод пехоты и, быстро зарядив орудие вместе с Луговым, уничтожил 4 миномета, 12 танков, зенитную батарею.

Командир взвода тяжелых танков Луговой, рождения 1919 г., украинец, 9 октября получил приказ встретить и уничтожить колонну танков, двигавшихся на передний край обороны нашей пехоты. Вместе с лейтенантом Воробьевым выехал и за время боев уничтожил 12 фашистских танков и пр.

Все эти ребята и задержали немцев по дороге на Тулу от Орла. Вот они-то и есть наш костяк. Жалко, конечно, что корпус должен был наступать, а растратился в обороне. Но не до жиру, быть бы живу.

3. Записная книжка

Сентябрь 1941 г.

Двухмоторный бомбардировщик сел возле госпиталя, врачи захватили экипаж, который оказал сопротивление.

Бригада — уральцы. Мотострелковый батальон дерется блестяще. Комбат Смирнов (лейтенант), Бурменко — помощник, нач. и. о. по комсомолу Бурменко и капитан Чепик представлены к Герою Советского Союза (нач. химич. службы бригады).

Батальон Чепика занял южную окраину Вовны. Бурменко представлен к ордену Красного Знамени, мл. политрук Ковбасюк принял командование, когда убили комбата, расстрелял нескольких немцев, перерезал немцам связь.

В мотострелковом батальоне — 2 роты коммунистические. Военфельдшер Агапов (убит 22-го) 19-го во время неожиданной атаки на Вовны захватил 11 пленных. Он вынес 4-х с поля боя, пошел за танком, ворвался в избу, взял 11 человек, некоторые были в кальсонах. Захватил 2 ручных пулемета и несколько винтовок.

Шингареев — в разведке на броневичке залетел к немцам; разбило броневик, лейтенанта убило, его тяжело ранило. Пришел в себя, над ним стояли три немца. Выскочил второй броневик, ударил по немцам, двух убил, а третьего Шингареев заколол штыком. Он напился, упал без чувств, его спрятал старик колхозник. Ночью старик сделал 16 верст, доложил полковнику, за ним поехали и ночью вызволили.

В ремонтной роте.

Бригадир Дегтярев, старший сержант, и Леконцев, сержант. Бригада Дегтярева, хотя он колесник, великолепно работает как гусеничник — 6 машин с 1 сентября.

Косовщук — 7 ВТ и 4 Т-34 отремонтировали с 1 сентября. Работают дни и ночи. Добились центровки двигателя. Танк KB отремонтировать решили, хотя специалисты постановили отослать на завод. Одна башня весит 10 тонн. Росмиченко, ст. политрук, награжден орденом Красного Знамени за бои на Халхин-Голе, неоднократно бывал в атаках. Ранен, танк подбили, в госпиталь не ушел, а работает в ремонтной роте по восстановлению своего танка. Руденок — Герой Сов. Союза — вылез из танка во время атаки, чтобы поднять пехоту, взорвалась мина, он был ранен. Башенный стрелок Шинкарев вывел танк (Героя получил за бои в Финляндии).

Зенитный дивизион.

Подбили «хейнкеля», пикировали 37 бомбардировщиков, дрались как львы и не подпустили к танковой колонне.

Командир майор Меерович.

За время боев принято в партию до 40 человек.

Чепик (под Вовной) — представитель штаба. Командует батальоном лейтенант Смирнов. Под Вовной их обошли с трех сторон; свыше батальона пехоты, танки противника, 4 тяжелых и 21 легкий, большое количество минометов, масса автоматчиков.

Сумели удержать участок, хотя подкреплений не было. Уничтожили около 200 немцев, 4 танка, штабной автобус, 3 пушки, 3 грузовика с солдатами, 14 мотоциклов с мотоциклистами, много документов, карты, железные кресты.

— Быты и слухаты, — сказал связист Чепику, захватив миномет. Настроение бодрое. Рубеж ночью удержал и перешел в контратаку.

За 21-е уничтожили 6 танков, 4 бронемашины, около 300 убитых, 21 пленный, 6 пулеметов, 5 тысяч патронов, 2 миномета, 1 легковая машина, много винтовок и боеприпасов, около 4 пушек ПТО.

Уничтожен 71-й пехотный батальон — потери 500 человек.

4. Записная книжка

5. Записная книжка

Юго-Западный фронт, зима 1942 года

Авиационный генерал говорит по полевому телефону про авиабомбы, вылет бомбардировочной авиации, начало атаки и проч. Потом вдруг говорит: «Ребенок плачет на линии, должно быть, в избе».

Пленного немца генерал велел нарядить в железные кресты и пустить обратно к немцам. Пленный заплакал и отпросился.

Маруся-телефонистка. Ее все хвалят, все знают. Она всех называет по имени и отчеству, и ее все зовут — Маруся, Маруся! Никто ее не видел в лицо.

Абашидзе — весельчак, комсомолец, батальонный комиссар, пошляк, — его отвратительный, наглый, грубый, высокомерный разговор со старухой крестьянкой — хозяйкой избы. Угрозы. Прикуривая, Абашидзе говорит: «Разрешите прикоснуться к кончику вашего удовольствия».

Самолеты И-16 называются «ишаки».

Говорят — не убит, а накрылся. Друг мой накрылся, какой парень!

Спирт — Спиридон.

Прекрасный, ясный день. Над хатами идут воздушные бои. Ужасные картины — птицы с крестами, птицы со звездами. Весь ужас, все мысли, весь трепет человеческого ума и сердца в этих последних мгновениях жизни машины, она крыльями словно выражает все, что есть в глазах летчика, его руку, его покрывшийся потом лоб. Самолеты низко, над самыми крышами. Вот врезался в землю, через несколько минут второй, человек умер на глазах, очень молодой, очень сильный, очень не хотевший умирать. Как он летел, как трепетал, как страшны перебои мотора, это перебои молодого сердца над снежным полем. Лисий и волчий норов желтокрестных «мессеров».

Летчики говорят: «Наша жизнь, как детская рубашонка — коротенькая и вся обос…на».

Странный парадокс: «мессеры» почти бессильны против наших «чаек», так как «чайки» очень медленно летают.

Радость киношника, заснявшего трагический воздушный бой: «Затушую кресты, и все!»

Всю ночь лежал мертвый летчик на прекрасном снежном холме — был большой мороз, и звезды светили очень ярко. А на рассвете холм стал совершенно розовый, и летчик лежал на розовом холме.

Старший политрук Мордухович — маленький еврей из Мозыря, комиссар артдивизиона. В артдивизионе был боец, огромный тульский рабочий Игнатьев, смельчак, один из лучших бойцов дивизиона. Комиссар на время уехал. Во время перехода Игнатьев отстал от части, пристал к другой части, был в обороне, дрался. В период затишья его послали обратно в свою часть. По дороге его задержал пост НКВД. Игнатьева арестовали и предали суду за дезертирство. Трибунал приговорил его к расстрелу. В это время вернулся Мордухович и узнал всю эту историю. Он кинулся к комиссару дивизии, рассказал ему, какой Игнатьев замечательный боец. Комиссар за уши схватился: «Помочь теперь не могу!» Игнатьева повели расстреливать уполномоченный Особого отдела, комендант штаба, два бойца и замполитрук. Игнатьева подвели к леску, комендант выхватил пистолет и выстрелил ему в затылок. Произошла осечка. Игнатьев оглянулся, закричал и бросился бежать в лес. По нему открыли огонь, но все время мазали. Он скрылся. В трех километрах от этих мест находились немцы. Игнатьев три дня бродил по лесу. Ночью пробрался в дивизион в блиндаж к Мордуховичу. Мордухович сказал: «Не бойся, я тебя спрячу». Он дал Игнатьеву поесть, но тот не мог кушать, плакал, дрожал. Мордухович пять дней прятал у себя в блиндаже Игнатьева. На шестой день Мордухович пошел к комиссару дивизии, рассказал ему все. «Спасите, товарищ комиссар, ведь человек сам пришел! Говорит, я лучше умру от своих, чем перейду к немцам! И ведь невинный совершенно». История потрясла комиссара дивизии, и он поехал к комиссару корпуса. Тот тоже взволновался и отправился докладывать командующему армией. Приговор отменили. Игнатьев остался в дивизионе. Ходит теперь за Мордуховичем дни и ночи. «Что ты за мной ходишь?» — «Боюсь, что немцы убьют вас, товарищ комиссар, стерегу вас».

Бойца, обвиненного в дезертирстве, вели в трибунал. Наскочили немцы. Конвоиры, побросав оружие, бросились бежать, дезертир схватил винтовку, двух немцев убил, третьего привел в трибунал. «Ты кто?» — «Судиться пришел».

Рота смертников, составленная из приговоренных к расстрелу, которым расстрел заменен передовой. Ротой командует лейтенант-самострел, приговоренный к расстрелу.

У людей в этой смертной роте пегие, обмороженные лица, с розовыми следами сорокаградусного мороза, рваные шинели, страшный кашель, откуда-то из желудка, хриплый, лающий. Сиплые голоса. Все они заросли бородами. Танкисты прорвали огнем и гусеницами линию укреплений и высадили в Волобуевке десант под командованием старшего сержанта Томилина. Бой длился восемь часов. Десант Томилина овладел 12 домами, разгромил узел связи 75-го дивизиона 75-й пехотной дивизии. Сам Томилин убил десять фашистов, отделение сержанта Галкина уничтожило 30 человек, подожгло 6 хат с автоматчиками и пулеметными гнездами, забросали штаб батальона гранатами. Действовали две группы, общей сложностью 55 человек, в течение ночи. Утром присоединились на южной окраине Волобуевки к нашим наступающим войскам. Томилин, ведя бойцов в бой, кричал: «А ну, бандиты, вперед!»

Танки ворвались в деревню под ураганным огнем минометов, сержант Вайсман, командир танка, протаранил хату-дзот, убил тридцать человек и уничтожил ПТР. Механик-водитель Логвиненко протаранил хату и весь день бил из хаты, высунув пушку в окно.

Седьмой Гвардейский гаубичный артполк РГК.

Первой батареей полка командовал Васильев, ныне он награжден и переведен в помощники командира дивизиона. Батареей же командует старший лейтенант Байгушев. Комиссар батареи политрук Братин. 24 января 1942 г. стали гвардейцами. 29 декабря 1941 года, в день получения боевого приказа, зародилась парторганизация. Было три коммуниста, стало 35. Семнадцать человек — разведчики. Командиры взводов представлены к правительственным наградам. На столе приказ по ЮЗФ, в нем фамилия Васильева, награжденного орденом Красного Знамени.

31 декабря 1941 года, 18 часов, первая батарея получила боевой приказ: одним орудием выехать в тыл противнику, разбить огневые позиции и скопления огневой силы. Комиссар собрал коммунистов и объяснил задачу: пробраться надо было в деревню Плота; путь оказался очень тяжелым, через крутой овраг, орудие тащили на себе, машину с боеприпасами тоже вытягивали руками сантиметр за сантиметром. В 24 часа, в момент встречи Нового года, открыли огонь прямой наводкой с 800 метров по противнику — скоплению в количестве 600 человек. Выпустили 24 гранаты. Уничтожили немецкий штаб, склад с боеприпасами, много хат, много людей, коней, 20 пьяных офицеров. Вел огонь расчет Романова. Сутки не ели. Противник отстреливался минами и автоматами. Наводчиком был Гаврилов. Расчет состоял из 10 человек: командир, наводчик, заряжающий, правильный, подносчики, досылающий. Разведчики Перепелов, Афанасьев, Степанов написали заявление о приеме в партию. После приема разведчики отправились в тыл противника и провели там восемь дней. За эти восемь дней они три раза возвращались со сведениями. Белоусов ходил в разведку в Волобуевку, вел бой с передовым охранением противника, бросил две гранаты.

Молодой наводчик Быков и командир орудия Тарантохин вместо положенных 14 выпустили за пять минут 18 снарядов. Старики артиллеристы говорят, что не видели такой быстрой и точной работы.

Уничтожено три хаты.

Тракторист Демченко Сергей не имеет ни одной аварии, что большая редкость при таких страшных морозах. Душевно болеет о своей машине, не отходит от нее, уважает ее, на полчаса уйдет и начинает скучать.

Связь с пехотой перешла в дружбу с пехотой. Ведь все вместе.

Дивизион все время в движении. Нужны тракторы без отказа. Нужны щели. И для жизни землянки. Нужны блиндажи для боеприпасов. Нужно подготовить место для орудия, и на это уходят сутки работы без сна. А позиции меняем часто, тяжелая работа идет беспрерывно. В 8 часов заняли, а в 24 часа уходим на новую позицию.

Еще об операции 31 января 1941 года. Помощник командира батареи Байгушев, комиссар Брагин, командир орудия Романов, наводчик Гаврилов, заряжающий Иванов, замковый Украинец. Пошли в тыл без дороги, яром съехали в яр, а затем сто пятьдесят метров тащили орудие и машины. Тащили над крутым обрывом, снег под кузов, тащили 4 часа.

Дневник 1-й батареи.

«30 ноября 1941 года в 7.00 первая батарея вытянулась в боевой походный порядок по маршруту Новый Аскол — Языкове.

18.00 — вся батарея прибыла в указанное место и заняла боевой порядок. С утра повзводно батарея приступила к инженерному оборудованию боевого порядка ОП и трассировки и открытию НП. Приходилось землю кирковать и применять лом и клинья. Работы выполнены в срок, указанный командованием. Орудия поставлены каждое на свое место и замаскированы как с воздуха, так и с земли. Командование полка отметило хорошее внешнее оборудование землянок, их удобство. Организовано непрерывное дежурство разведчиков, связистов, пост в НОС.

3 декабря 1941 г. вели пристрелку реперов из первого орудия. Точность огня отличная, но отмечена некоторая медлительность. Было проведено отрытие противотанковых щелей в танкоопасном направлении. До каждого бойца доводится сообщение Совинформбюро. Через день выпускались боевые листки в 2 экземплярах. В землянках вывешены плакаты и Доска почета. 20 декабря 1941 г. выехали на огневые позиции. Приступили к отрытию щелей и блиндажей. КНП был выкопан в полный профиль. В ста метрах от КНП отрыли землянку, где взвод управления может отдыхать со всем полевым комфортом.

Огневики тренировались в быстроте работы у орудия, а управленцы — в передаче целеуказаний и отыскивания целей. Огневые: был расчищен от леса сектор обзора и обстрела. В 6.00 прогремел первый выстрел. Хорошо и дружно работали огневые расчеты, мастерски давали беглый огонь. Особенно быстро работали наводчик Гаврилов и номера расчета третьего орудия Ниязов, Кожинов, Мякушев. Связисты безошибочно передавали команду. Прекрасно работали разведчики, быстро и точно давая отклонения от цели, а также беспрерывно ведя наблюдения за действиями противника и продвижением своей пехоты к намеченным рубежам. Разведчики старались выявить еще не подавленные огневые точки.

13 января 1942 г. Младший сержант Белоусов был послан для связи с пехотой. На пути лежала лощина, поросшая лесом. Пробегая лесом, Белоусов заметил линию связи, соединяющую два немецких поста. На ближайшем к нему посту дозора не было. Белоусов снял лыжи и порвал связь. Пошел в глубь леса, нашел пустую катушку и намотал на нее 70 метров телефонного кабеля. 12 января 1942 года старший сержант Иванов и разведчик Офицеров на склоне холма увидели 7 человек. Оказалось, фашисты подвели к проруби человека и стали его окунать. От огня фашисты удрали, а на льду остался полузамерзший старший военфельдшер. От страха он обмер.

25 января 1942 года. Погода ухудшилась, дул сильный ветер, метель, пурга не давали возможности вести огонь.

2 февраля 1942 года. В 23 часа 30 минут во время движения на передовом НП был убит осколком мины гвардеец Николаев, отважный разведчик, спокойный, выдержанный, исполнительный и смелый гвардеец.

5 февраля 1942 года. На батарее было проведено партсобрание. Обсуждались обязательства к 24-й годовщине Красной Армии. Ночью батарея сделала удачный огневой налет по селу Малиновка. Командир 224-ой сд объявил всему дивизиону благодарность.

В течение 19 дней батарея вела огонь по хутору Ямы, производились огневые налеты по скоплениям пехоты, по колоннам автомашин, по подводам. Проведено 4 партийных и 3 комсомольских собрания. Боевые листки выпускались аккуратно.

24 января 1942 года. В 6.00 Московское радио сообщило радостную весть: нашему полку присвоено звание 7-го Гвардейского».

В третьем дивизионе командир дивизиона капитан Рожков — «любимец пехоты»: пехота его обожает и не отпускает.

Повар в гвардейском полку очень любит слово «оформить». «Сейчас оформлю на столе», «Сейчас оформлю баранину», «Эй, хозяйка, оформи-ка нам кислой капустки».

«23 июня 1941 года в 8 часов утра полк получил приказ выступить на защиту Родины, и в 15.00 первый дивизион капитана Черняка дал мощный артиллерийский залп по врагу. 12 мощных 152-мм гаубиц каждую минуту выбрасывали на фашистские головы полторы тонны металла. Так началась боевая история гаубичного полка.

24 июня 1941 года полк уничтожил 2 артиллерийские батареи, 3 минометные батареи и более полка пехоты. Фашисты отступили на 18 километров. В этот день полк израсходовал 1380 снарядов.

25 июня 1941 года полк вел СО (сосредоточенный огонь) по Нагачуеву и Коханувке. Уничтожено: три артиллерийские батареи, полк пехоты, две 105-мм батареи и восемь танков.

28 июня 1941 года. Дивизион капитана Крупского вел огонь по переправе Каменный брод, переправу разбили. Уничтожено: рота мотоциклистов, две роты пехоты.

29 июня 1941 года. Полк вел беспрерывный 10-часовой бой. Было обнаружено скопление танков в урочище Запуст, и весь полк обрушился своим огнем на фашистские танки. Урочище загорелось. Уничтожено 150 танков.

В районе Подзамочье полк вел жестокий, кровопролитный бой, уничтожив 1500 фашистов. Пали смертью храбрых капитан Мегере, лейтенант Котельников и лейтенант Слюсарев.

В течение четырех дней полк крушил противника под Днепром».

Самая сложная стрельба с большим смещением.

Комиссар 5-го Гвардейского сошел с ума после налета авиации и рейда танков.

Планшеты, необходимые для командиров батарей, делали из больших икон.

Комиссар нарезал шпалы из красных резинок.

28 самолетов налетели. Ни один артиллерист не отошел от орудий. Командир объяснил: они привязаны к материальной части.

Ночью командир гаубичного полка подполковник Тарасов, лежа в избе на полу, читает «Фауста». Он в пенсне, протирает стекла кусочком замши.

Тарасов рассказывает, как он всыпал немцам. В его рассказах видна психология артиллериста. Как-то пехота донесла о том, что немцы по звуку рожка ходят обедать. По дымку определили кухни. Приказал подготовить данные, зарядить орудия и о готовности доложить. Дали сосредоточенным огнем.

Немецкого пленного везли в санитарном поезде. Чтоб спасти ему жизнь, нужно было переливание крови. Он закричал: «Найн, найн!» Не то боялся еврейской, не то не хотел славянской крови. Через 3 часа умер.

Оборона дрогнула, бойцы побежали. Батальонный комиссар с двумя револьверами в руках кричал: «Куда, куда, вперед, за Родину… Вашу в Христа бога мать!.. За Сталина, б…!» Бойцы повернули и вновь заняли оборону.

Боец, фамилии нет, известно, что был кучерявый, 12 дней ездил на санях, переодевшись в гражданскую одежду, по тылам немцев. В соломе у него были спрятаны миномет и мины. Открывал огонь, потом прятал миномет в солому. Немцев он встречал с песнями. Они его ни разу не заподозрили. Уедет от немцев, вытащит миномет и по ним же ударит.

Старшина отлупил бойца.

Фотограф Рюмкин матерно ругал артиллеристов-гвардейцев, нефотогенично повернувшихся во время боевой стрельбы.

Лейтенант Матюшко командует истребительным отрядом, задача которого истреблять немцев, засевших в хатах. Ворвавшись в деревню, истребители кидаются по хатам. Матюшко сказал: «Они у меня все бандиты, война эта в хатах бандитская». Случается, немцев душат руками.

Из дыма и пламени слышался голос сержанта: «Сюда не бейте, я занял хату!»

Истребитель вошел в нашу хату и темным, быстрым своим взором окинул сидящих. И все поняли, он это делает по привычке человека, врывающегося в хату и убивающего. Лейтенант Матюшко тоже понял его взор и, смеясь, сказал: «Вот он один нас всех бы здесь укокошил!»

Вошли в деревню Малиновка с батальоном мотопехоты. Хаты горят. Немцы кричат, умирают, один, черный, обгоревший, дымится. Бойцы два дня не ели, на ходу жуют сухой пшенный концентрат. Полезли в разбитые погреба — вмиг добыли картошку, набили котелки снегом, варят картошку на углях, добытых в горящих избах… Как попал в погреб труп лошади? Нельзя понять! В этом же погребе разбитая бочка капусты, бойцы жадно едят ее полными пригоршнями, говорят: «Ничего, ничего, кушайте, она не отравлена». Тут же в погребе на лошадином трупе сделали перевязку раненому фотокору. Потом налетели наши самолеты и, не зная, что деревня уже занята, нас же пробомбили. Комбат Козлов, отражая атаку танков, был очень весел и совершенно пьян. Танки отбили лихо.

3-й Гвардейский казачий кавалерийский корпус уходит в бой. Грузят штабное имущество в грузовики, сматывают связь. Зимний, морозный вечер полон неизъяснимой прелести. Тихо и ясно. Потрескивают в походных кухнях дровишки. Коноводы ведут лошадей. Девушка посреди улицы обняла казака, целует его и плачет.

Замечательный наводчик на батарее, воюет с первого дня войны. Убит осколком. Убит в тот момент, когда смеялся. Он лежит замерзший, смеющийся, мертвый. Лежит день, лежит два. Никому не хочется его хоронить — лень. Земля как гранит от мороза. Плохие у него товарищи! Не хоронят трупов! Оставляют убитых и уходят. Похоронных команд нет. Никого этот вопрос не волнует. Никому до него нет дела. Через старшего батальонного комиссара Зотова шифровкой сообщил об этом в штаб фронта. Какое-то дикое, азиатское бездушие! Как часто приходится наблюдать подход резервов к линии фронта, пополнение идет по местам недавних боев, среди валяющихся, непохороненных убитых. Кто прочтет, что происходит в душах людей, идущих на смену этим, валяющимся в снегу?

Расстрел предателя. Пока зачитывали приговор, саперы кирками копают ему могилу. «Снимите сапоги», — сказали ему. Он очень ловко, носком одного сапога снял второй, а с оставшимся несколько мгновений повозился, попрыгал на одной ноге. Затем он вдруг сказал: «Отойдите, товарищи, шальная пуля может в вас попасть!»

Курская магнитная аномалия мешает летчикам и артиллеристам, путает приборы. Магнитная аномалия пошутила над «катюшей», а «катюша» пошутила над нашей пехотой, накрыла передний край. Утром на засыпанной снегом деревенской улице установили стол, покрытый красным сукном, выстроили танкистов из бригады полковника Хасина, началось вручение орденов. Все награжденные долгое время были в непрестанных боях, их строй похож на строй рабочих из горячего цеха: в рваных спецовках, в одежде, лоснящейся от масла, с черными, рабочими руками, и лица у всех типичные для рабочих. Награждаемого вызывают к столу, и он идет тяжело, с перевальцем, по глубокому снегу. «Поздравляю с высокой правительственной наградой!» «Служу Советскому Союзу!» — отвечают сиплые голоса русских, украинцев, евреев, татар, грузин. Рабочий интернационал на войне.

Хасин в избе, окруженный помощниками, с выпуклыми темными глазами, с кривым носом, с синими от недавнего бритья щеками. Похож на персиянина. Его рука, похожая на когтистую лапу хищной огромной птицы, водит по карте. Он объясняет мне, как прошел недавний рейд танковой бригады. Ему очень нравится слово «облический», и он беспрерывно повторяет его: «Танки двигались облически…»

Еще в штабе фронта мне рассказывали о том, что семья Хасина погибла во время массового расстрела мирного населения города Керчи, учиненного гитлеровцами, и что Хасину случайно попалась фотография лежавших во рву убитых, и он опознал среди них жену и детей. Я думал о том, что чувствует этот человек, когда ведет в бой свои танки. Цельности впечатления от этого человека сильно мешает то, что в штабной избе развязно и нагло командует им молодая женщина-врач. Говорят, что она командует не только полковником, но и его танковой бригадой. Вмешивается в любые распоряжения, правит списки представленных к наградам.

Ночью разговариваем, не шибко трезвые, с командиром мотострелкового батальона Козловым. Он мне рассказывает, что награжденный утром двумя орденами герой, на которого я смотрел с восхищением, начальник разведки бригады, совсем не герой. Меня это поразило, так как казалось, что уж подлинней того, что я видел утром на деревенской улице, быть не может. Козлов подарил мне железный крест, снятый им с убитого офицера. Офицер лежал, рассказывал мне Козлов, тяжело раненный, пьяный, среди сотни стреляных гильз от автомата. Его, раненного, пристрелили бойцы. В кармане нашли порнографическую открытку.

Козлов и Буковский утром решили устроить состязание в стрельбе из револьверов. За сараями к старой груше прикрепили мишень, ко мне отношение жалостливое и снисходительное: гражданское лицо, не имеющее никакого опыта. Видимо, в силу необычайной случайности я всадил все пули до одной в яблочко. Ветераны Козлов и Буковский не попали ни разу. Думаю, что тут случайности не было.

Беседа с бойцами мотострелкового батальона.

Михаил Васильевич Стекленков (жилистый, худощавый, белобрысый, 1913 года рождения, родина — Гусь-Хрустальный, убежал из 5-го класса, стал работать; в 1935 году попал в кадровую школу артиллерийскую, был разведчиком, имел благодарность от командира корпуса): «Какой нам скучать садимся и запеваем песни. Нам скучать некогда! Подумаешь о доме и забудешься. Отца моего в империалистическую войну газом отравили немцы, меня 23 июля направили в город Иванов в Военно-политическую школу; выстроили курсантов по тревоге, выдали, что положено, и пошел… Меня спрашивают: „Что ты все веселый?“ „А что мне?“ Хозяйка в избе спрашивает: „Что вы песни поете, теперь война!“ А я ей: „Песни теперь только и петь…“ Ну, расчет у меня смелый был — от орудия никуда. Я лежу, за бомбами смотрю, успею отползти, если понадобится… Вот тут, правда, из табаку выбились… Орудие 45-мм, из этой пушки вплотную интересно бить… Зачем ждать конец войны? Если доживу, домой вернусь, а не доживу, что ж такого…»

Продолжение беседы с бойцами мотострелкового батальона.

Косткин Николай Петрович, 1918 года рождения, рязанский, пошел трактористом, не успел жениться. Два брата на фронте, моложе его, а отец сапер.

В 1938 году служил в войсках НКВД. В разговор вмешивается Стекленков, говорит: «Я теперь без войны не могу, выведут из боя, скучать начинаю». Косткин отморозил себе руку и ногу, но не уехал в госпиталь. Он командир взвода автоматчиков. «Четыре ночи в бою был, не заснул, какой-то азарт меня берет. Командир спрашивает: „Как, дадим?“ „Дадим!“ — И весело сразу мне. Я пули не боюсь, черт с ним, пусть убьет!»

Продолжение беседы.

Красноармеец Иван Семенович Канаев (1905 года рождения, августа 22-го, из села Дубровичи Рязанской области, работал дорожным мастером с 1930 года. Семья — восемь человек, отец — 61 год, мать — 58, жена и четверо детей. До войны призывался в 1929, 1930, 1931 годах. Последний раз на радиосвязи). «Учили, а мне в голову ничего не вложилось. Призвали 3 июля 1941 года, повестку принесли, когда дрова рубил. Песни пели, вина выпили, море по колено! Утром колхоз дал лошадей и отправили в Салочу, а вечером — в Рязань в казармы. Учили в Дашках на шофера. Жена, мать приходили ко мне. Командование было очень хорошее, отпускали. Раз шесть дома был. Попал в первый мотострелковый батальон. Вот когда приближались к фронту, было действительно страшно. А пошел в бой, и стало как-то веселей. А теперь, как на работу, в бой хожу. Как на фабрику ходят. Я двадцать два раза в бой ходил. Под Богодуховом меня ранило, легко. Но я не ушел с передовой. Чего в госпитале путаться. Поподробней? Значит, пришел в мотострелковый батальон, он еще в бою не участвовал. Первая Сталинская бригада. Приехали на фронт, заняли оборону, утром взошло солнце, а он с левого фланга стал бить из пулемета, зажег нам баки с бензином. А к вечеру мы ворвались в его окопы. Вперед было страшно, а сейчас я его пуль не боюсь, один миномет в тоску кидает. У меня винтовка — родное оружие, она не отказывает. Упала у меня в Богодуховке в грязь — я думал, пропадет, нет, слава тебе господи. Ходил я и в штыковую, только немец ее не принял. Крикнули „ура“, он вскочил и бежать. По дому я меньше скучаю, но, главное, ребятишек повидать хочется, особенно младшего, народился, я его и не видел. А в общем скучаю. Есть один друг у меня, Селидов, с первого дня мы с ним. Днем прошли километров пятьдесят. Если со здоровыми ногами, не так уж трудно. Мы в Петрищеве взяли трофеев, а я для себя ничего не взял. Зачем мне, убьют. Часов ручных мог бы набрать дюжину, но у меня натура такая, мне отвратительно к нему, к его вещам прикоснуться. У меня вещевая сумочка легкая. Пошамать хлеба — раз, тетрадочка, пара белья, портянки запасные. Случалось с немцами прямо, лицом к лицу. Нас человек пятнадцать, а их целый взвод. Он меня ранил, а я его убил. Он выскакивает. Я помыслил, меня, словом, заинтересовало, хотел его живым взять. Стой, кричу, он по мне очередь — в руку попал. Я по нем приложился, все равно моя веселей, он упал. После мне хозяйка из хаты крынку молока вынесла, я попил. Вот перевязаться нечем было, я на раненого мальчишку бинт свой затратил, деревенский мальчишка, плечо ему перевязал. Иду теперь в бой спокойно, есть, конечно, чувствие, но привык. Назад от миномета никогда не ходи. Побежишь назад, конец тебе! Если из пулемета он бьет, тоже в цель не очень попадает. Заляжешь, перебежишь. Замолк он, опять беги вперед! А как уж назад пошел — догонит! Автоматчики, они бесцельно бьют. Наступление утрецом, пораньше лучше всего. Он бьет, а ты видишь, откуда он бьет. Орудийным он редко бьет, и все у него перелет. Авиация, ну что она у него может сделать? Рассыплешься по полю. Вот миномет, я считаю, отвратительный. Он у него самый сильный. Дома воротного скрипа боялся, а здесь ничего не боюсь. В Петрищеве я пулеметчика сшиб на крыше. Подход мы сделали, залегли. Мороз сильный, а лежали долго, я здорово замерз. Как вскочил на ноги, ай, ай, больно! Ну, совсем замерз. Я из винтовки приложился по пулеметчику, он сразу замолк. Потом проверил: я ему в бровь попал. Я им человек пятнадцать извел. Я, что ли, пошел на него воевать? Мы воюем на своей земле. Весело больно было бежать в бой в Морозовке. Он отступает. А мы за ним бежим. Наслушаешься — мирное население про него такое рассказывает, такая у него подлость — разве их можно миловать?

День начался. Побрился, конечно, винтовку почистил, самого себя в порядок привести надо. У меня хозяйка иголку выпросила; я в бою хлястик потерял; достал хлястик, а пришить нечем. А вот пуговиц у меня всегда полон карман. Мое заключение такое, что мы должны победить. Я не знаю, каким только путем они нас летом брали. Вояка он отличный, но трус. Я сам лично видел: цельный взвод хотел к нам перебежать, а офицер наставил револьвер и удержал их. Меня, извините, ранило неловко, я перепугался, к жене ехать не с чем, а врач посмотрел и говорит: „Ну, счастливо отделался, все у тебя в порядке“.

Немец из хаты в хату сделал хода — метров пять высота. Наш батальон что занял, нигде не отступал. Жалко отдать. Горько ли, тошно, стоим! Мешанин — хороший, веселый парень, второй номер пулеметчик. Весь взвод от него хохочет, золотой, выполнительный. Я вступил в партию по предложению политрука. На рассвете хорошо воевать. Как на работу идешь. Темненько, все его точки видать, особенно от трассирующих пуль, а как ворвешься в село, уж светло становится. В два листа табачок сворачивать сильнее.

К бабам я чутье потерял, ах, ребятишек бы я повидал, хоть на денек, а там до конца бы опять воевал.

Я ранее грузчиком работал. Не везло нам с отцом в жизни насчет лошадей. Мы в деревне подчас тяжелей выполняем работы, чем на войне. По тяжести в деревне тяже. Я выкидывал в день три тысячи кирпичей торфу. Кирпич я работал вручную. А питание — ведро квасу на три человека и одно яйцо разомнешь в него. А здесь питание хорошее, водочка. Я на лодке шесть лет ездил в гребцах, при фабрике, пятьсот пудов поднимала у нас лодка. Здесь я привык, спишь под артиллерийским и минометным огнем. Храпишь посередь снежного поля. Но промерз я за эту зиму крепко. Комроты Вторых и майор Полузин — хорошие командиры. У майора с бойцами обращение хорошее, и все трудности с нами выносил. Не заводит туда, куда не следует. Правильная расстановка и с нами всегда впереди. У нас моральность для бойца — тащи не только раненого, даже убитого тащи во время боя. Вот меня оглушило боец-товарищ подошел и вывел меня из боя… В газете Информбюро самое главное. Я не хочу похваляться, но меня интересует, как воюют и другие. Хороший тот товарищ, кто не скрывается, идет до конца с тобою вместе. А в бою одна помощь — вместе идти, и все. Были у нас с 21-го года ребята, нельзя сказать плохое. Селиванов, тульский автоматчик, дружок мой, эх, хорошо стреляет».

О Канаеве — командир: «Он политбоец, своим примером ведет вперед. Вот все лежат, он встает и кричит: „Смелого пуля не берет! Бойцы, за мной!“ Под Богодуховом он повел отделение в атаку. Первым ворвался в село и заколол двух немцев. А под Липовкой у нас выбыли семь ручных пулеметов; он собрал магазины от них, подошел ко мне и говорит: „Товарищ политрук, давайте биться до конца“».

Из рассуждений капитана Козлова: «Чтобы сделать прицельный выстрел во время боя, нужно много смелости. У нас шестьдесят процентов бойцов за время войны вообще ни одного выстрела не сделали. Война ведется за счет станковых пулеметов, батальонных минометов и смелости отдельных лиц. У себя в батальоне ставлю вопрос так: надо чистить винтовки перед боем, а после боя проверять. Не выстрелил — значит, дезертир. Я беру на себя смелость утверждать, что у нас ни одной штыковой атаки не было. Да вы посмотрите, У нас уж штыков нет. А вообще я весны боюсь здорово, потеплеет, опять нас немец погонит».

6. Записная книжка

Сталинград. 1942 год

Выехали машиной из Москвы 23 августа. Начальство в редакционном гараже долго готовило машину для тысячекилометрового пробега от Москвы до Сталинграда. Однако, отъехав на три километра от Москвы, внезапно остановились: спустили покрышки на всех четырех колесах. Пока водитель Бураков удивляется происшествию, а затем неторопливо принимается клеить камеры, мы, корреспонденты, берем первое интервью у подмосковного населения. Девушка на шоссе, загорелая, нос с горбинкой, глаза синие, дерзкие.

— Вам полковники нравятся?

— Чего бы они мне нравились?

— А лейтенанты-кубари?

— Мне лейтенанты на нервы действуют. Бойцы рядовые мне нравятся.

Голубое, пепельное шоссе. В деревнях бабье царство. На тракторе, в сельсовете, на охране колхозных амбаров, на конном дворе, в очереди за водкой. Девушки подвыпившие, с гармошкой, ходят с песней — провожают подружку в армию. На женщину навалилась огромная тяжесть труда… Женщина доминанта. Она приняла на себя огромный труд, и на фронт идут хлеб, самолеты, оружие, припасы. Она нас теперь кормит, она нас вооружает. А мы, мужчины, делаем вторую половину дела — воюем. И воюем плохо. Мы отступили до Волги. Женщина молчит, но нет в ней укора, нет у нее горького слова. Или затаила? Или понимает она, как страшна тяжесть войны, пусть и неудачной войны.

Хозяйка на ночевке — озорная, глупостница, веселая.

Говорит: «Э, теперь война, война спишет». Она смотрит на Буракова пристально, прищурясь — красивый, видный парень. Бураков хмурится, смущается. А она смеется, потом заводит разговор на хозяйственные темы, не прочь обменять масло на рубаху, купить поллитра у военных.

Худые женщины и девушки в платках работают на грейдерной дороге: грузят землю на деревянные носилки, кирками, лопатами выравнивают неровности.

— Откуда вы?

— Мы гомельские.

— И мы под Гомелем воевали.

Переглянулись, помолчали, поехали дальше. Страшновато стало от этой встречи вблизи деревни Мокрая Ольховка, что в 40 километрах от Волги.

Село Лебяжье. Рослые деревянные дома, комнаты выкрашены масляной краской. Проснулись, тихо, хмурое утро, дождик. Через 15 километров Волга. Жутко от этого ложного покоя и сельской тишины.

— Эй, чертан!

— Мы жихари этих мест.

Волга. Переправа. Сияющий день. Огромность реки, медленность, величие. Волга, словом…

На барже машины с авиабомбами. В воздухе самолеты, потрескивают пулеметные очереди. А Волга медленна, беспечна. И мальчишки, сидя на этой огнедышащей барже, ловят удочками рыбу.

Заволжье. Пыль, коричневая степь, осенний жидкий ковыль, бурьян, полынь. И вот солнце в бледной туманной дымке, в полнеба стоит дым, это дым Сталинграда…

Рассказ о генерале, шедшем из окружения. Вел на веревке козу. Его узнали командиры. «Куда, товарищ генерал, каким маршрутом?» Генерал усмехнулся, сказал: «Коза выведет». (Ген. Ефремов.)

Красивая Меча: несказанная прелесть этих мест. Яблочный сад. Рассвет. Холмы. Красивая Меча, рябины. Грозди рябины, ежели поднять их ладонью словно прохладные девичьи груди.

Плач ночной по корове, упавшей в противотанковый ров. При синем свете желтой луны.

Бабы воют: «Четверо детей осталось». Словно мать потеряли дети. Мужик бежит в синем лунном свете ножом спускать корове кровь. Утром кипит котел. У всех сытые лица, заплаканные глаза, опухшие веки.

Милый город Лебедянь. Большая улица, обсаженная низенькими, приземистыми деревьями.

Ясная Поляна — 83 немца лежали рядом с Толстым. Их откопали и зарыли в воронки от фугасных бомб, которые бросали немцы.

Очень пышны цветы перед домом — ясное лето. Вот, кажется, жизнь, полная меда и покоя.

Могила Толстого — тоже цветы, пчелы ползают по цветам, маленькие осы висят неподвижно над ней. А в Ясной Поляне погиб от мороза большой фруктовый сад. Погиб весь — сухие яблони стоят серые, скучные, мертвые, как могильные кресты.

Бабы — ППЖ.

По записке нач. ахо. Плакала неделю, но пошла.

— Это кто? — Генеральская ППЖ. — А вот у комиссара нет ППЖ.

Эти девочки хотели быть Танями, Зоями Космодемьянскими.

— Чья это ППЖ? — Это члена военного совета.

Рядом тяжкий и благородный труд на войне десятков тысяч девушек в военной форме.

Бабы деревни.

На них навалилась огромная тяжесть всего труда.

Нюшка — чугунная, озорная, гулящая.

Говорит: «Э, теперь война, я уже восемнадцати отпустила, как муж ушел. Мы корову втроем держим, а она только мне доить дает, а двух других за хозяек не хочет признавать. — Она смеется. — Бабу теперь легче уговорить, чем корову».

Она усмехается, просто и добродушно предлагает любовь.

Хозяюшка на следующую ночь. Сама чистота. Отвергает всякий похабный разговор. Ночью в темноте доверчиво рассказывает о хозяйстве, о работе, приносит показать цыплят, смеется, говорит о детях, муже, войне. И все подчиняются ее чистой, простой душе.

Вот так и идет бабья жизнь, в тылу и на фронте — две струи, чистая, светлая и темная, военная. «Э, теперь война».

Но ППЖ — это наш великий грех.

Старик смеялся, пока немец ел его сало, — думал, немец у кого-то другого взял, а сало было стариковское, немец украл.

Добродушие населения нашего.

Такой тяжести, не знаю, кто по силам способен носить.

Трагическая пустота деревень.

Девочек везут, они плачут, плачут матери — дочек в армию берут.

Огромность пространства: едем 4 дня. Уже другое время — на час вперед, другая степь, другие птицы — коршуны, совы, ястребки. Вот уже и дыни, и арбузы появились. А горе одно.

Старуха ходит сторожить колхозные амбары на ночь, вооружена сковородником. Кричит, когда кто-нибудь идет: «Стой, кто идет, стрелять буду!»

Генерал Гордов командовал Приволжским воен. окр. Воевал в Западн. Белоруссии, сейчас он командует на Волге. Война на Волге идет.

В воздухе рев моторов, сумятица. «Кобры», Яки, «харрикейны». Появляется огромный, плавный «дуглас». Истребители неистовствуют, нюхают, бегут следом. Он ищет площадки, а они пляшут во все стороны. Сел. Истребители вокруг него и над ним. Величественно выглядит эта картина. Живые кадры из кино.

Красноармейцы, глядя на эту картину прилета, рассуждают. Один: «Ну словно пчелы, что это они носятся». Второй: «Бахчу стерегут, видно». Третий, глядя на появившийся «дуглас»: «Не иначе ефрейтор с нашей роты прилетел».

Ночевка у секретаря райкома. Разговоры о колхозах и о председателях, которые угоняют скот далеко в степь и живут королями — режут телушек, пьют молоко, занимаются куплей и продажей (а корова стоит 40 000).

Разговор баб на кухне райкомовской столовой.

— Ось цей Гитлер то настоящий антихрист. А мы раньше казали коммунисты антихристы.

Сталинград сгорел.

Писать пришлось бы слишком много. Сталинград сгорел. Сгорел Сталинград.

Заволжье. Пыль. Коричневая степь. Ужи, раздавленные на дорогах. Реполовы. Верблюды. Крик верблюдов.

Степь многотравная.

Осенью жалкий ковыль, бурьян, полынь.

Сталинград.

Мертво. Люди в подвалах. Все сожжено. Горячие стены домов, словно тела умерших в страшную жару и не успевших остыть. Огромные здания, памятники, скверы. Надписи: «Переходи здесь». Груды проводов, на окне спит кошка, зелень в вазонах. Среди тысяч громадин из камня сгоревших и полуразрушенных чудесно стоит деревянный павильон, киоск, где продавалась газированная вода. Словно Помпея, застигнутая гибелью в день полной жизни. Трамваи, машины без стекол. Сгоревшие дома с мемориальными досками: «Здесь выступал в 1919 году И. В. Сталин». Здание детской больницы, на нем гипсовая птица с отбитым крылом, второе простерто для полета. Дворец культуры — черное, бархатное от копоти здание и на этом фоне две белоснежных нагих фигуры.

Бродят дети — много смеющихся лиц, много полусумасшедших.

Закат на площади. Страшная и странная красота: нежно-розовое небо глядит через тысячи и десятки тысяч пустых окон и крыш. Огромный плакат в бездарных красках: «Светлый путь».

Чувство покоя — после долгих мук. Город умер, словно лицо мертвого, перенесшего тяжелую болезнь и успокоившегося вечным сном.

И снова бомбежки, бомбежки уже умершего города.

Колхозница Рубцева.

Рассказ ее о трусах: «Немец, как копье, пошел вниз. Тут его и бить, а герои все в бурьян полегли. „Эх вы!“ — кричу им. Вели пленного через село я спрашиваю: „Когда пошел воевать?“ „В январе“. „Ну, значит, ты моего мужа убил“, — замахнулась я, а часовой не пускает. „Пусти, — говорю, — я его двину“, а часовой: „Закона такого нет“. — „Пусти, я его двину без закона и отойду“. Не пустил.

При немцах живут, конечно, но для меня это не жизнь будет. Как мужа убили, у меня теперь один Сережа остался. При советской власти он у меня в большие люди выйдет, а при немцах ему пастухом умирать.

Раненые воруют у нас сильно, терпения нет. Всю картошку вырыли, помидоры, тыквы все очистили, нам теперь голодать зиму. В квартирах чистят — платки, полотенца, одеяла. Козу зарезали, но все равно жалко их: придет, плачет — отдашь ему свой ужин и сама плачешь».

Бабка. «Пустили их дурачки вглубь на Волгу, отдали пол-России. Ясно. Техники у него много».

Жуткая переправа. Страх. Паром полон машин, подвод, сотни прижатых друг к другу людей, и паром застрял; в высоте Ю-88, пустил бомбу. Огромный столб воды, прямой, голубовато-белый. Чувство страха. На переправе ни одного пулемета, ни одной зениточки. Тихая светлая Волга кажется жуткой, как эшафот.

Живем мы в доме раскулаченного. Явилась откуда-то старая хозяйка. День и ночь на нас смотрит и молвит. Ждет. Так мы и живем под ее взорами.

Ночью в Сталинграде. У переправы ждут машины. Темно. Горят вдали пожары. Тяжело поднимается в гору подкрепление, переправившееся через Волгу. Мимо нас проходят двое. Слышу, боец говорит: «Легкари, торопятся жить».

«Летит!» Все сидят.

«Разворачивается!» Все бегут из избы на улицу, смотрят вверх.

По степи солдат с противотанковым ружьем гонит большущее овечье стадо.

Старик, у которого ночевали. «У меня 4 сына на войне, 4 зятя, 4 внука. Один сын готов. Прислали».

Всю ночь старуха сидит в щели. Вся Дубовка в щелях. Сверху летает керосинка — трещит, ставит свечи и бомбит маленькими.

«Где бабушка?»

«Бабушка в окопе, — смеется старик, — поднимет голову, как суслик, и назад».

«Конец нам. Дошел он, жулик, до коренной нашей земли».

Всю ночь над головой рев самолетов. Небо день и ночь, словно сидишь под пролетом огромного моста. Этот мост днем голубой, ночью темно-синий, крутой, в звездах — и по этому мосту с грохотом едут колонны пятитонных грузовиков.

Огневые позиции над Волгой, в бывшем доме отдыха. Крутой обрыв. Река синяя, розовая, как море. Виноградники, тополя. Батареи замаскированы виноградными листьями. Скамейки для отдыхающих. На скамье лейтенант, перед ним столик. Он кричит: «Батарея — огонь!»

А дальше степь — с Волги прохлада, а степь пахнет теплом. В воздухе «мессера». Часовой кричит: «Воздух», а воздух чистый и то теплый, то прохладный, и пахнет полынью.

Самым берегом у воды идут раненые в окровавленных бинтах, над розовой вечерней Волгой сидят голые люди и бьют вшей в белье. Ревут тягачи, скрежещут по прибрежному камню.

А потом звезды, ночь и лишь белеет церковь в Заволжье.

Телеграфный столб в степи. Если долго лежать под ним, то слышишь музыку — очень разнообразную и сложную. Столб наливается ветром и поет. Столб, словно вскипающий самовар, шкворчит, свистит, булькает. Это столб посреди степи. Столб сухой, высушенный солнцем. Он, как скрипичное дерево, на нем струны — провода, и вот степь завела себе такую скрипку, играет на ней.

Ясное, прохладное утро в Дубовке.

Удар, звон стекла, штукатурка, пыль, мгла в воздухе. Над Волгой крик, плач. Немец убил бомбой семь женщин и детей. Девушка в ярко-желтом платье кричит: «Мама, мама!..»

Воет по-бабьи мужчина, его жене оторвало руку. Она говорит спокойно, сонная. Женщине, больной брюшным тифом, осколок попал в живот, она еще не умерла. Едут подводы, с них капает кровь. И крик, плач над Волгой.

За забором колышется колодезный журавль, и кажется — колышется мачта.

Бригада Горелика. Люди не понимают значения события 23 августа. Но они обижены невниманием — орденов не дали, — у комбрига, заболевшего тифом, отобрали легковую машину.

Саркисьян. Он не поехал в воскресенье в Сталинград, т. к. была в поселке знакомая, и должны были привезти пиво. Он, как случайная железка, попал в машину немецкого военного плана. Возможно, Гитлер не спал из-за него несколько ночей — темп сорвался! А темп почти все.

О бюрократизме.

1) Случай с самолетами, которые 3 дня бомбили наши танки и в течение 3 дней шли по инстанциям телеграммы — ступени.

2) Сбрасывали продукты на парашютах попавшей в окружение дивизии. Интендант не хотел давать продукты, так как некому было расписаться на накладной.

3) Начальнику разведки не выписывают 0,5 литра водки, не дают нужного ему отреза шелка ценой в 80 руб. 50 коп.

4) Сообщение о вылетах. Заявка на бомбежку.

5) Самолет загорелся. Летчик, спасая машину, не спрыгнул, довел горящую машину до аэродрома. Он уже горел, на нем горели штаны. АХО отказалось выдать ему новые штаны, т. к. не прошел срок износа. Несколько дней длилась волынка.

Идущие дивизии. Лица людей. ИТР, артиллерия, танки — Суворов и Невский. Идущие днем и ночью. Лица, лица — их серьезность, смертные лица.

Дивизия Сараева — Капранов, Савчук. Начальник штаба с бородкой, молчаливый и молитвенно исполнительный.

Дивизия Гуртьева — направление главного удара. Нач. шт. Тарасов маленький, простой и умный мужичок. Свирин — комиссар. Родимцев — Борисов.

Шпионы. 12-летний мальчик узнавал штабы по проводам, парикмахерам, кухням, людям с донесениями.

Женщина, которой немцы сказали: если не пойдешь и не вернешься, расстреляем твоих двух дочек.

Горохов после 7-й атаки сказал командиру заградотряда: «Ну хватит в спину стрелять. Айдать в атаку». Тот пошел и отбросил немцев.

Разговор полковников Шубы и Тарасова с командармом:

— Что?

— Разрешите повторить.

— Что?

— Разрешите повторить.

Шубу по зубам.

Я стою смирно, язык забрал и зубы стиснул, а то еще язык откусишь и без зубов останешься.

На поле боя рядом убитый румын и наш. У румына лист бумаги и детский рисунок: зайчик и пароход.

У нашего письмо:

«Добрый день, а может быть, и вечер. Здравствуй, тятя…» А конец письма: «Приезжайте, тятя, а то без вас приходишь домой, как на фатеру. Я без вас шибко скучаю. Приезжайте хоть один час на вас посмотреть. Пишу, а слезы градом льются. Писала дочь Нина».

Бабушка рассказывает, как ее ранило нашей бомбой, когда в деревне стояли немцы.

— Угодил по мне сукин сын, итти его мать, — сердито говорит она, потом поглядывает на переобувающегося командира и поправляется: — Сукин сын, сынок.

Боец, бывший военнопленный в прошлую войну, говорит, глядя на пикирующий самолет: «Должно быть, мой байстрюк бомбит».

Зимой в степи на передовой. Яма, прикрытая плащ-палаткой. Печка из каски. Труба — медная гильза. Топливо — бурьян. В походе — один несет охапку бурьяна, второй — щепок, третий — гильзу, четвертый — печку.

Бегут в атаку, прикрывая лицо саперной лопаткой. В атаке винтовка предпочтительнее автомата.

Картинка: развороченный танком опорный пункт. Плоский румын, по нем прошел танк. Лицо-барельеф. Рядом 2 раздавленных немца. Тут же наш лежит в окопе, полузадавленный. Банки, гранаты, лимонки, окровавленное одеяло, листы немецких журналов. Среди трупов сидят наши бойцы, варят в котелке ломти, срезанные с убитой лошади, протягивают к огоньку озябшие руки.

Три генерала — Шумилов, Труфанов, Толбухин.

Хрущев — усталый, седой, обрюзгший.

Не то Кутузов, не то дедушка Крылов.

Радостный ясный день. Артиллерийская подготовка. Катюши. Иван Грозный. Рев. Дым. Атака. И неудача — немцы закопались, их не выковырять.

Как горел Ю-53, груженный бензином, в ясном вечернем небе. Летчики скачут с парашютами.

Еременко:

«Главный удар с юга выдержал Шумилов. Большую роль сыграла 133-я бригада танков КВ. Шли немцы и 3 румынских дивизии с Цымлянской, Котельникова».

План Еременко ударить по флангам. Еременко вступил в командование после 7 ранений. После долгого разговора со Сталиным.

В эту войну был ранен 3 раза.

В 3-й ударной армии перебили ногу во время прорыва фронта.

Тов. Сталин сказал: «Поезжай, если можешь, мне нужно прорывать фронт».

Был Бок — Рунштед, теперь прилетел Манштейн, их выручать.

Чуйкова выдвинул я. Я его знал, панике он не поддается.

«Я знаю твою храбрость, но она бывает от большой выпивки, этой храбрости мне не нужно. Не принимай решений сплеча, ты это любишь». Я ему помогал, когда он начинал паниковать.

Родимцевская дивизия могла лучше драться.

Гуртьева я пропесочивал.

Чуйкова я перевел в трубу.

Горохов — храбрый, грамотный, умеет организовать бой. Я с ним потолковал и понял, что его можно поставить на правый фланг. Я ему лично писал записки, говорил, посылал ему записки.

Труфанов — оловянный солдатик.

64-я армия — большого веса армия.

Первый период я командовал один.

1) Я внутренне был убежден, что Гитлер будет разбит под Сталинградом.

2) Я знал и Чуйкова и Шумилова давно. Они мне очень верили.

3) Они мне верили — моей материальной помощи. Я спас армию маневром, по 5 противотанковых полков перебрасывал за ночь.

4) Реализм — разведка, которая смотрела правде в глаза.

У меня 2 принципа в оперативном искусстве:

Непрерывная забота о подчиненных войсках, т. е. надо поставить их в наивыгоднейшие условия в отношении противника. Это требует постоянного знания противника, снарядов, кушанье («чтобы было что кушать»).

Непрерывная информация вышестоящего начальника. У меня не было ни часа перерыва в связи. Ежедневно с начартом по вопросам обеспечения.

Каждый вечер я получал полные данные о противнике.

Чуйкова я знал по мирному времени — дрючил его на маневрах.

За награды я жал здорово.

Шумилова я знал по освобождению Литвы, он сильнее Чуйкова — грамотный, сильный командир.

Разочарование мое в Лопатине, я его снял и поставил Чуйкова.

Мое впечатление о красноармейце хорошее, хуже с командным составом; недостача воли от малых знаний.

Красноармейцы показали полную зрелость русского народного духа.

Я был в старую войну ефрейтором. Убил 22 немца.

Кто хочет умереть? Никто особенно не хочет.

Еременко по телефону:

«Артиллерия должна быть, как коршун на поле боя».

Мне предлагал Хрущев минировать. Я звоню Сталину. Он: «Зачем?»

Я: «Я Сталинграда не дам, мне не хочется минировать».

Сталин: «Гони их к… матери».

Я страшно жестоко тут поступал: «Расстрелять на месте». Мы здесь создали 30 полков ПТО артиллерии («Баррикады»).

Централизованное управление артиллерией — 2 армейских и 1 фронтовую.

Группы АДД (дальнего действия).

2 полка — тяжелых минометов.

Я сосредоточивал на километр — 220 пушек.

Чуянов — ни… не знает.

Мы выдержали на огне, на людях. А укрепления…

Я румын отогнал.

Авиации нашей мало было.

Дальнобойная авиация сыграла большую роль. У меня было 100 самолетов.

Красноармеец:

«Я вас узнал, товарищ командующий». Он мне рассказал, где он был, где воевал, сколько убил немцев.

У молодежи мало опыта житейского, они, как дети: куда пошлют, там и умрут.

Самый умный боец — 25–30 лет.

А более старшего возраста — «не совсем здоров, семья его мучает». Меня нога сильно мучает.

Под Смоленском страшное напряжение, потом Брянский.

Я пять дней на северо-западе не ложился спать.

Прямо пот выступал, он давит, а войска поставили глупо, мне жарко было.

Я очень здоровый.

Я уже спокоен, все организовал, подготовил; ложусь спать. Само пойдет.

Я 2–3 дня готовлю, а потом ложусь спать.

Когда обстановка требует, я по 3–4 дня не ложусь спать.

Когда в Сталинграде наша артиллерия накрывает своих, красноармейцы горько шутят: «Вот и дождались второго фронта, открыли».

У-2 сбрасывают продукты нашим войскам ночью. Мы обозначаем передний край плошками, которые зажигают на дне окопов. Командир роты Хренников забыл обозначить передний край, вдруг из тьмы небес хриплый голос: «Эй, хрен, ты скоро зажжешь плошки?» — Летчик с выключенным мотором. Хренников говорит, что на него это произвело страшное впечатление. Этот голос с неба, назвавший его фамилию.

Разговор красноармейцев, идущих к переправе.

Один: «Давно уж горячей пищи не кушал».

Второй: «Крови попьем там горячей своей».

Родимцев: «Ну что ж там, все родину защищают, а мы воюем».

С-т Титов и л-т Ковтушенко прошли по льду в ночь с 16-го на 17-е, по льду в 3 см — саперно-инженерного батальона.

Соревновались два берега: кто скорее проложит дорожку — выиграл левый берег.

Переправа. Лодку пробило. Она везла муку. Боец Воронин не растерялся высыпал из одного мешка муку, мешком заткнул дыру, а другие дыры обмазывал образовавшимся клейстером. Лодку пробило, в ней 77 отверстий — боец за день залатал все 77 дыр.

Ночь при луне, переход, лед постреливает, то светло, то облака.

Ген. Чуйков:

«Сталинград — это слава русской пехоты. Пехота победила весь арсенал немецкой техники.

„Волтузка“, „волтузить“.

Отступление гибель.

Ты отступишь — тебя расстреляют. Я отступлю — меня расстреляют.

Нигде так не пользовались оружием ближнего боя.

Перестали бояться танков. Когда била авиация, немцы и наши бежали навстречу друг другу и прятались в одни ямы.

Немцы пробовали вбивать клинья, но мы им показывали клинья!

Они начали играть па гармошках губных и танцевать. Ну, мы им показали гармошки.

Радиоаппаратура не работала от бомбежки, сотрясалась эмульсия в лампах.

Сидишь в блиндаже, гула нет, а в ушах иголки.

Посуда на столе рассыпалась.

Самое тяжелое чувство: где-то трещит, все грохочет, посылаешь офицера связи, и его убивает.

Вот тогда весь дрожишь от напряжения.

Нефть течет потоками через КП к Волге и вспыхивающая Волга. Мы в 15 метрах от Волги. Уйти — нарушить связь, остаться — Волга горит. Выход был к противнику только.

Немцу, должно быть, говорили, что штаб здесь, но он, должно быть, не верил этому.

Пресса дразнила Гитлера, а мы ужасались. Сидели, знали, чувствовали, что Гитлер бросил главные силы.

Еременко, Хрущев мне сказали: — Надо отстоять Сталинград. Как ты смотришь?

— Есть, слушаюсь.

— Нет, мало слушаться, как ты смотришь?

— Это значит: умереть — умрем.

Первая задача: надо внушить командирам, что не так страшен черт, как его малюют.

Паникеры знали: пощады не будет.

Бойцы знали: попал сюда, отсюда не уйдешь. Или голова будет отбита, или без ног.

Ну, еще русский задор.

Мы шли во встречный бой.

Когда он уставал атаковать, атаковали мы.

Политработа — все только нацелено на задачу, и все вместе с бойцами. „Изматы“ — коммунизм, национализм, мы этим не занимались.

Боец пробыл три дня — уже старожилом себя считал. Здесь жили люди один день.

(О стойкости. Я говорю о чуде стойкости, что я не понимаю, как бегавшие раньше стали стойкими.)

Чуйков: „Представьте себе, я сам этого до конца не понимаю“.

Каждый знал, что убежавших будут стрелять на месте, это страшней немцев.

Немцы врали, что взяли Сталинград. Были случаи, когда немцы приезжали за хлебом и яйцами в город и попадали в плен.

Вредно переоценивать противника, но недооценивать его — опасно.

Немецкая атака: все вжать в землю, пустить танки, и после этой дикой волтузки наша бессмертная пехота выходила из земли и отсекала их пехоту от танков.

Кричат: „Танки на КП!“ — „А пехота?“ — „Отсекли“. — „Все тогда в порядке“.

О немцах.

Не блещут. Но в отношении дисциплины надо отдать справедливость. Приказ — закон.

У меня опыт некоторый есть для развязывания языков.

Наши бойцы настолько стали хитрыми, что ни один профессор не придумает. Такой окоп себе построят, что на голову ему наступишь, а его не заметишь.

Наша борьба: масштаб от броска гранаты до 150 метров.

Наши наверху, немцы внизу заводят патефон, наши пробили дырку в полу и огнеметом дали.

Бойцы, подходя сюда, говорили: „Ну, подходим к аду“. А пробыв день-два, говорили: „Нет, тут в десять раз страшней и хуже, чем в аду“.

Зверская злоба, нечеловеческая к немцам.

Вели, не довели — умер бедняга от страха.

— Хочешь волжской воды? — И раз 10–12 окунут.

Немцам пустили слух, что Гитлер приезжал в Питомник и сказал: „Держитесь, я сам веду армию на выручку вам“ (одетый в форму ефрейтора).

Да, драка была, доложу вам, товарищи.

Столько пролили крови, столько потеряли — и отступать. Да это невозможно!

Еременко приехал 14-го ночью, и я с Гуровым вышли его встречать. Это был ад огневой, налет.

После 14-го я решил всех женщин на тот берег, сколько слез было.

Зараза мужества здесь, как зараза трусости в других местах. Жили часами, минутами, честное слово.

Ждешь рассвета. Ну, начинается. А вечер — слава богу, целый день прошел, как удивительно.

Да скажи мне, что я Новый год встречу, я рассмеялся бы.

Самое страшное, когда сидишь как идиот, бой кипит, и ничего не сделаешь.

Русь, давай шапку, дам автомат!

15 лет мне было, я командовал полком.

До этого я работал в шпорной мастерской, вырабатывал малиновый звон.

Я был главным советником у Чан-Кай-Ши.

Гордость обязательна военному человеку.

Командиру — пусть голова летит, но не кланяйся немецкому снаряду. Боец все это видит.

Глубокий выдох делали тогда, когда наступали сумерки.

Наше выражение: „Мы сидим, как зайчишки, играем в картишки“.

Как бы не схарчили.

Странное беспокойство:

„А что о нас говорят, как там о нас? Что думают про нас?“

Страшная неуверенность.

„Да, когда воюют два генерала, то обязательно один из них окажется умным, второй дураком. — И, смеясь, прибавил: — Хотя дураки оба“.

Последний разговор, разговор о жестокости и черствости как о принципе. Спор. Последняя неожиданная фраза: „Ну и что ж, я плакал, но плакал один. Что скажешь, когда четверо красноармейцев вызывают огонь на себя! Заплачешь, но один, один. Никто. Никогда. Не видел“».

Батюк.

Немецкие разговоры по радио:

— Русь, что ты обедал?

Ответ.

— А я, Русь, ел масло, яйки, только не сегодня. Сегодня я ничего не ел.

— Русь, я за водой иду, стреляй в ноги, не в голову. У меня дети есть, матка есть.

— Русь, давай узбека на румына менять.

«Мне Мамаев курган снится».

Бездидько — 1305 немцев.

«Тов. подполковник, сегодня убил 5 фрицев, истратил 4 мины».

«Я им зробыв великий сабантуй».

«Один кида, другий гра, а потом другой кида, а перший гра».

Батюк: «У нас в дивизии лучший снайпер по фронту Зайцев, лучший минометчик — Бездидько! Лучший артиллерист — Шуклин, командир 2-й батареи (14 танков одной пушкой)».

Бездидько ревниво говорит: «Потому он убив одной пушкой, шо у него тилько одна пушка была».

КП в трубе длинной 71–30. Взрывной волной всех вдуло со столами.

Батюк: «Вот в этом блиндаже дверь обычно влетала внутрь и ложилась на стол».

Зайцев, «скромный, культурный», убил 225 немцев. Другие снайперы — это зайчата. Батюк говорит: «Они его слушают, как мышата». Он говорит: «Правильно, товарищи, я говорю?» Все: «Правильно, Василий Иванович».

Немцы все били минами по блиндажу начарта. Батюк, смеясь, стоял у своего блиндажа и корректировал: «Правей, левей».

«Бездидько, расскажи, как ты разрушил бардачок».

Бездидько скромно: «Я это считаю за блиндаж».

Это дивизия украинцев, все друг над другом шутят. Когда попадают под минометный огонь, Батюк говорит: «От, сукин сын, Бездидько, хиба так я его учив». Бездидько обижается и сердится.

Батюк: «У меня 3 боя были в жизни, вот эти бои мое сердце радуют, вот это были бои. 1) Перед Каунасом. 2) Под Касторной. 3) Переконовка на Брянском фронте».

Подханов, раненный в ногу, лежал в санроте и выползал на передовую стрелять.

Красноармейская мысль взялась за ПТР.

1) Колесо от телеги сажают на кол и вертят на 360°, подбили 7 самолетов.

2) Зайцев приспосабливает ПТР под снайперскую винтовку. Зайцев и 45 снайперов в его полку.

Батюк, — единственный, холодно относится к сталинградцам.

«Конечно, было огромное упорство. Но я здесь был сжат, стиснут. И противник был сжат, стиснут, он не мог развернуться всей своей силой. Мне не нравились эти бои. Я люблю полевой бой».

Ловля рыбы на штурмовом мостике и на лодках.

Зайцев убил женщину и немецкого офицера: «Крест-накрест легли».

Единоборство Зайцева с большим немецким снайпером.

— Тот убил троих наших, выждал 15 минут, наша балочка пустая, и стал подниматься. А я вижу — у него винтовка лежит, я встал во весь рост. Он меня увидел и понял. И я выстрелил.

Капитан Ильгачкин, командир батальона, болел тем, что никогда не мог попасть из пехотного оружия в самолет. Он начал теоретически высчитывать скорость пули ПТР (1000 м в сек.), составил таблицу, дополнил тем, когда самолет на нас летит, самолет от нас летит. Сразу же попал по таблице. Тогда поставил столб, устроили втулку, на нее надели колесо и ПТР клали сошниками на спицы, а тело ружья было между спицами.

Стреляли Кузнецов, Репа (мл. сержант) и Ежовкин.

Прелестное и грустное.

Мамаев курган — КП батальона, ротные минометчики все время проигрывают слова пластинки: «Нет, только не сейчас, друзья, в морозную постель».

Генерал Крылов:

(Начальник штаба у генерала Софронова — при обороне Одессы, начальник штаба у Петрова — в Севастополе).

«В Одессе линия фронта, — мы имели обвод, — линия фронта проходила в 18–20 км от города. В городе бои не шли. Получив приказ ставки, мы перешли в общее наступление, а ночью обвели дивизии, оставив на участке дивизии батальоны, которые были 16-го утром погружены на мелкие суда. Противник, отброшенный на много километров, перешел в наступление против пустых окопов. Ни одного орудия и человека не потеряли.

У меня было тяжелое чувство, Одессу можно было защищать. После эвакуации Одессы я прибыл в Севастополь. Приморская армия в Одессе и Севастополе. Севастополь держался 7 месяцев. Огромная трудность снабжения, ночью корабли должны были отойти. Был случай, когда на „Молотов“ напали 73 самолета, командир корабля отстреливался орудиями главного калибра и отбился. У нас в Севастополе были уличные бои, на Северной и Корабельной стороне. Было отбито 3 наступления в октябре, декабре и январе. К 3-му решающему наступлению ими была проведена гигантская подготовка. 24-дюймовые мортиры, чудовищного действия. Они пробивали трехметровую толщу железобетона. Их было штук 9, они применялись впервые в мире, могли сделать 10–15 выстрелов. Все силы авиации, 2 танковые дивизии. В день делалось до 2500–2700 вылетов. День тогда был очень большой. После пятидневной бомбежки он перешел в наступление. Эти бомбежки дали возможность наметить направление его главного удара. Я пришел к выводу, что хорошо закопавшийся боец неуязвим для бомбежки.

Истощение запасов боеприпасов и людских ресурсов заставило нас прекратить оборону.

Главные бои были на подступах к городу.

Каждодневно укрепляли позиции.

Мы уехали в ночь с 1 на 2 июля.

В Севастополе я чувствовал, что дальнейшее сопротивление невозможно. Сознание было, чтобы дороже продать свою жизнь. Мы это знали еще до начала 3-го решающего наступления. Мы плыли 4 суток.

Опыт.

Сила предвидения, сила определять ход событий. Изучил тактику противника: последовательное прогрызание, рассечение наших боевых порядков. Система заранее подготовленных позиций, планирование суток на 5.

Сталинградские бои.

1) Выгода артиллерийских позиций в Заволжье.

2) Связь играла огромную роль — радио и офицеры связи были главной силой. Когда шел лед, порвались все линии связи и мы 2 недели были на радио.

Отличия.

Там сила таяла, а здесь пополнялась. Масштаб был больше, потенциал не превышал.

Много было общего. Иногда казалось, что продолжаешь один и тот же бой. Но чувства обреченности, как в Севастополе, не было.

Пребывание наше здесь сыграло огромную роль в психологическом усилении морального состояния командирского состава и войск.

Бить авиацией по переднему краю немец не мог. На „Кр. Октябре“ он разнес в щепы одну свежую свою дивизию.

Командный состав штаба армии на 5 танках держал улицы, чтобы обеспечить высадку Родимцева.

Отдельные моменты были острее севастопольских. Близость КП к фронту, выход неприятеля непосредственно к КП.

Во всех 3 городах я убедился, что немецкая пехота действует робко. Главный расчет на силу мотора.

Их расчет на массированное применение техники, ошеломление. Могучая техника находилась в диспропорции с возможностями немецкого пехотинца.

Немецкое среднее командное звено безынициативно, т. к. полагается на высшее командование.

Командование Тодт [9] — армейская группа.

Командующий 6-й армией — фельдмаршал, генерал танковых войск — Паулюс. Он командует поныне.

6-я армия сковывала, а направление главного удара осуществлял Тодт.

Манштейн — от Котельникова.

По силе удара самый тяжелый день 14 октября, на СТЗ, дивизия Желудева.

Первые числа сентября были особенно тяжелы, начало разброда.

Работал вечером, тогда собирался с мыслями, чтобы дать войскам указания. Днем считали минуты до вечера.

Пожар бензобаков. Столб на 800 метров. Волга, все это с ревом, течет к берегу. Меня вытащили из огневой реки. Некоторые работники, спавшие, сгорели.

В штабе погибло до сорока человек.

Из Саратова. Ушел из Саратовской гимназии добровольцем в возрасте 16 с половиной лет.

Семья в Камышине и Саратове».

Нигде нет столько музыки, как здесь. Эта вскопанная, глинистая земля, засранная, в крови, поет радиомузыкой, пластинками патефонов, голосами ротных и отделенных певцов.

Гуров:

«Горишный подчинил себе полк Родимцева и им замыкали Мамаев курган.

Сараевская дивизия была разбросана по всему фронту, поэтому управления ею фактически не было.

Чем страшней фронт, тем больше еда напоминает мирное время.

Сараевская дивизия свою функцию не выдержала и оборону не выдержала, и порядка в городе не соблюла.

Человек, боец был один, командный состав лишь разный.

Лучшая из всех дивизия Утвенко. Она шла на „свежего противника“.

Уход командира из полка. Прощание — пустое: „Напиши“. — „Ладно, ладно“. Торопливо. А человек выдержал всю тяжесть сталинградских боев.

Командиры дивизий больше рассчитывали на кровь, больше, чем на колючую проволоку в обороне Сталинграда.

Мнение Гурова: „Никаких укреплений не было“.

А вот немцы засели в них и положили много на Донском фронте.

Крылов хохочет над баррикадами, которые строили в городской черте.

Много построено на крови политруков и замполитруков.

Тут часто услышишь о Банном овраге.

— КП армии ушел!

— Куда?

— Да, не на левый берег, а ближе к переднему краю.

Я смотрел на Батюка, как он отдает распоряжения, как реагирует на донесения, как воюет.

Первый раз на левой стороне (по случаю 25-летия ВЧК) показалось очень далеко, первый раз сел в „ЗИС“, проверяют документы, странно все это было.

Самый для меня трудный период был с 13 сентября, и несколько дальше, как раз накануне подхода 13-ой Дивизии.

Следующий наиболее тяжелый период — это с 14 октября.

Военный Совет переезжал: с высоты 102 переехал в штольню на реку Царицу; пробыли там 7–8 суток.

Нас отрезали от основной группировки, и немец подошел вплотную к КП.

Затем переехали к бензобакам, возле „Красного Октября“, там пробыли около месяца. Тогда был пожар, и он раскрыл КП, нельзя было выйти из блиндажа.

В момент доклада убило инструктора Круглова у Васильева. Потом перешли в штольню у завода „Баррикады“ (с 7 до 15 октября).

Там нас отжимали на правом фланге от главных сил.

Оттуда пошли в Банный овраг, в трубу КП 284-й дивизии, оттуда ушел к берегу. Нас туда не пустили немецкие автоматчики (получалось, что батальоны были впереди). После этого перебрались на место 1047-го полка.

Когда отдавали высоту 102, мы чувствовали прежде всего неуверенность, не знали, чем кончится.

Крылов — одним словом сказать, молодец. Умно реагируя, быстро давал ценные советы.

Маневр был ограничен. Но — вот разведка помогла выяснить, что подходит 79-я пехотная дивизия, и мы: сманеврировали и парализовали удар.

Мы действовали без резервов, тоненькую линию обороны — вот что мы имели.

Ни разу не было тяжелого положения с боеприпасами и продовольствием. К переходу мы накопили 10 суточных дач.

Были дни, когда мы вывозили 2000–3000 раненых.

149-я бригада Болвинова — это, пожалуй, лучшая из частей — о ней стоит написать.

Болвинов поступил в подчинение Горохова, и Горохов его заслонил. Но Болвинов делает то, что нужно. Он ползал, обвесившись гранатами, от одной огневой точки к другой, и его любили красноармейцы.

Полковник Людвиков и его дивизия. Это молодцы».

Есть собаки, которые очень хорошо различают самолеты. Когда наши летят, хоть над самой головой ревет — никакого внимания. А немецкий — сразу начинают лаять, выть, прячутся. Пусть он даже совсем высоко летит.

Мурашев и фельдшер Зайцев приговорены к расстрелу — первый за то, что прострелил себе руку, второй за то, что застрелил немецкого знаменитого летчика, спускавшегося на парашюте с разбитого самолета. Обоим заменили. И оба теперь — лучшие сталинградские снайперы. (Мурашеву 19 лет.)

В новогодний вечер мы уходим от Сталинграда, мы стали Южным Фронтом. Какая грусть! Откуда взялось это чувство разлуки, ни разу на войне я его не испытывал.

Вспомнился мне в день славы тот батальон, который переправился к Горохову, чтобы отвлечь на себя удар. Он весь погиб до последнего человека. Но кто вспомнил этот батальон в день славы? Никто не вспомнит тех, кто переправился в конце октября в ненастную ночь.

Степь. Снег и желтая пыль, поднятые ветром бело-желтой поземкой по медной дороге. Пустые хатоны. Тишина — какой нет. Дороги минированы. Езжайте вы вперед. Хитрость. — Мы закурим и позавтракаем. — А мы дольем масла! — А мы растопим снег, чтобы долить в радиатор. Жуть минированной дороги. Броневик, грузовик, дальше еще грузовик — разнесенные взрывом.

Мертвые тела бойцов, выброшенные силой взрыва. Лошади с вырванными брюхами — лежат парой, как шли. Опять грузовик. Минобоязнь — это болезнь.

Пусто и тихо. Собака с человеческой костью в зубах бежит вдоль дороги, а за ней вторая поджав хвост.

Хатоны — мужчины ушли.

Коченеры, Шабанеры, Русский дом. Комсомолка Булгакова с ребеночком. Она единственная на район сохранила в кизяках комсомольский билет. Патефоны, уют и жуть. Кругом банды.

Человек, пришедший из плена. Кто он? Шпион или верный человек? Это загадка. На нем тень. Он темный. Он говорит, что прошел 4 тысячи верст пешком. 3 раза бежал. Шел на смерть и под смертью вынес великие страдания. Взяли его под Смоленском, а вышел он под Элистой. Ему нельзя верить, и ему нельзя не верить. Трагичный человек. В хатоне нет ни одного петуха — бабы их зарезали. Румыны по петушиному крику находят спрятанных кур.

Степь — гладь и волны, туман, пыль, снег, иней, тишина, мерзлая полынь, всадники на полях.

Элиста. Сгоревшая Элиста, и снова, как 15 лет назад, Элиста — это деревня, города больше нет.

Школа.

История изъята, как предмет.

География СССР изъята — взамен физический обзор Европы, как части света (без стран), положение Европы, границы Европы, моря, относящ. к Европе, острова, полуострова, только физический обзор, климатич. условия, горы, поверхность.

Русский язык — нового учебника не дали, старый починили — вырвали все листы, связанные с политикой СССР.

Предложили ребятам вырывать листы. Немец-офицер беседовал с детьми. Он кончал Одесскую гимназию, преподавал химию в старших классах.

Чтение — книга для чтения была изъята («Горький не писатель, а шарлатан»).

Хрестоматия запрещена, ее не изъяли.

Чтение: Пушкин, главу из «Тараса Бульбы», «Заколдованное место», «Медный всадник», «Крестьянские дети», отрывки из «Детства» и «Юности» Аксакова.

Ввели книгу «Что будет после» и журнал «Гитлер освободитель» (Альбрехт «в подвалах ГПУ»).

Арифметика — из задачника изъяты задачи, связанные с советскими делами (задачи — сбить столько-то советских самолетов и пр.).

Введен немецкий язык. Офицер лазил по сумкам ребят, искал невырванные листы. У девочки нашли книгу Ленина, крику было много, но девочку не исключили.

Естествознание — была запрещена последняя глава о происхождении человека.

Немецкому языку — 2 часа в неделю.

Введены наказания — «можете даже бить ребят».

Пение — русские народные песни: «Яблоко спелое», «Дети, в школу собирайтесь».

Школа не была типичной для школ в оккупированной области — немец действовал на свой страх и риск.

«Немец спросил: „А из „Войны и мира“ им нельзя почитать?“ Я сказала: „Они еще маленькие“».

Библиотека. Изъяты: вся политика, Гейне и все советские писатели. «Гаврош» — немец скорчился и сказал: «Что вы, что вы». История Рамбо.

Платили 500 р. в месяц.

Паек.

426 гр. хлеба на работающего в день и 2 кило в неделю на иждивенца. А затем сократили — 2100 на работающего и 1400 на иждивенца. Раз в неделю 300 гр. такого мяса, что мы его не брали.

Немецкий паек получали «метисы» (наполовину немцы). Было объявление: «Все метисы должны зарегистрироваться в комендатуре в своих интересах», им выдавали породистую корову за 1000 руб., шоколад, белую муку, конфеты.

Были русские, приравненные к метисам.

— Меня мучило чувство, что я работала.

Краммс — учительница, к нам относилась свысока.

Когда она уходила, мы говорили: «Пойдем шифровать немецкие сводки».

Батаманджиев — написал статью «Калмык любит свою степь».

«Нам обещали транспорт в августе, мы составили список, но нас не вывезли».

На уборной: «Русским вход воспрещен».

Открыли хурул.

Калмыки щеголяли зелеными мундирами.

Гибель 93 семей евреев. Детям смазывали губы ядом (?).

Учительница (я не стал спрашивать ее имени и отчества). Ночью ее пытался насиловать офицер, ему помогал денщик. Она держала шестимесячного ребенка на руках. Он стрелял в пол, угрожал ребенку. Денщик ушел, запер. В соседней комнате были наши военнопленные. Она кричала, звала, но в соседней комнате мертвая тишина.

Она некрасивая, умная, окончила физ. — мат. факультет.

Ее разговор с немецким инженером. Он принес ей, чтобы похвастать, книги, она смеясь показала ему свои. Она знала больше. Немцы кричат на улице «швайн», «русская голова с соломой». Разговор о музыке.

Никто ничего не знает. Танго и фоксы. Только поют и танцуют.

Она смеялась над танкистами, пришедшими пешком:

— Где ваши танки, русский солдат плохой?

— О, нет, русский солдат хороший, сильный.

«Когда ночью слышишь топот сапог, падает сердце».

«Мальчишка приехал, становился в позы.

— Почему вы такой веселый, вы ведь на войну идете?

Через неделю он вернулся, их поклевала наша авиация.

— Я хочу к папе и маме! — сказал он.

А другие говорят:

— Надо воевать, не надо думать о доме!»

«Солдат пришел, нашел сахар. Он сосал кусок сахара. Я ему показала на грудного ребенка, он улыбнулся и ушел.

Они очень любят сладкое, сосут сахар всегда».

Курай — для топки, стелется.

Будяки, цигрик — он зеленый, цветочки красные — едят верблюды.

Мочажина — растет по болоту, высокое.

Чэпэ.

Приговор, расстрел. Раздели, закопали. Ночью он пришел в часть в окровавленном белье. Его снова расстреляли.

Немцы в Элисте.

В августе ходили и ездили в трусах (на мотоциклах).

Собака, ненавидевшая немцев. Верность.

Приехал в 62-ю сталинградскую армию. Она стоит теперь среди зацветающих садов, в чудесном месте, где фиалки, зеленая яркая трава. Тихо. Поют жаворонки. Я волновался по дороге — очень хотелось увидеть людей, с которыми так много связано.

Встреча. Обед у Чуйкова на террасе дачного домика. Сад. Чуйков, Крылов, Васильев, два полковника — члены Военного Совета.

Встреча холодная, все они кипят. Неудовлетворенность, честолюбие, недостаточные награды, ненависть ко всем, кто отмечен более щедрыми наградами, ненависть к прессе, о кинофильме «Сталинград» говорят с проклятиями. Большие люди, тяжелое, нехорошее впечатление.

Ни слова о погибших, о памятнике, об увековечении тех, кто не вернулся.

Каждый только о себе и о своих заслугах.

Утром у Гурьева. Та же картина.

Скромности нет. «Я сделал, я вынес, яяя-я я-я…» О других командирах без уважения, какие-то сплетни бабьи: «Мне передали, что Родимцев сказал то-то и то-то…»

В общем, мысль такая: «Все заслуги только у нас, у 62-й, а в самой 62-й лишь я один, остальные между прочим».

Суета сует и всяческая суета.

7. Записная книжка

Сталинград 1942 год

Город Сталинград, последние числа августа, начало сентября, после пожара.

Переправа в Сталинград. На старте для храбрости Высокоостровский, Коротеев, Коломийцев и я выпили в совхозе на Левобережье непомерное количество яблочного вина. Больше всех усердствовал Высокоостровский, на катере «съездил в „ригу“». Над Волгой воют «мессера», Волга в тумане и дыму, беспрерывно жгут дымовые шашки, чтобы маскировать переправу.

Сгоревший мертвый город, площадь Павших бойцов. Надписи на памятниках: «Пролетариат Красного Царицына борцам за свободу, погибшим в 1919 году от рук врангелевских палачей».

«Здесь похоронены 54 героических защитника Красного Царицына, зверски замученных и повешенных Врангелем в 1919 году».

В подворотне на груде вещей жители сгоревшего дома едят щи. Валяется книжка «Униженные и оскорбленные». Капустянский сказал этим людям: «Вы тоже униженные и оскорбленные».

Девушка: «Мы оскорбленные, но не униженные».

Памятник летчику Хользунову над Волгой.

Мельницы — 4. Хлебозавод — 3–4.

Директор завода Аньенов.

«Баррикады» в ночь с 23 на 24 августа продолжали работу. 300 человек пошли в рабочие батальоны. Примерно столько же с Тракторного. «Баррикады» дали в эту ночь 150 пушек. Гонор руководил работой. Отбор людей производили Гонор и парторг Ломакин. Сомова — секретарь Тракторозаводского райкома, руководила, держала связь.

24 августа было выпущено 6–8 танков.

Варапоново, там, где старые окопы, заросшие травой, где шли самые кровопролитные бои гражданской войны, — здесь вновь самый тяжелый напор врага.

70–80 танков было выпущено из ремонта в течение 24–25 августа.

Комиссар рабочего батальона Сазыкин с «Красного Октября». Из 80 осталось 35 человек, на подступах к Тракторному — автоматы и винтовки.

Танки переданы были армии.

Первые рабочие батальоны дрались с 25 августа по 2 сентября.

Дворец физкультуры — на фоне бархатно-черного от дыма дома две белоснежных фигуры.

Юго-западнее Сталинграда.

Расчет сержанта Апанасенко и расчет Кирилла Гетьмана — на них двигались 30 танков. Выдвинулись на открытую позицию и стали бить по танкам. В это время налетели самолеты, но они продолжали стрелять. Командир огневого взвода упал. Апанасенко взял командование на себя. Хорошо действовал наводчик Матвей Пироженко, подбивший танк со второго снаряда.

Донбассовский пролетарий Ляхов, красноармеец мотострелкового батальона танковой бригады, написал перед наступлением командованию: «Третий раз получен приказ о наступлении на разъезд, сегодня разъезд возьмем или умрем. Враг многочисленнее нас, но будь он сильней хоть в пять, даже десять раз разъезд будет наш. Если умру, считайте меня коммунистом. Передайте товарищу Сталину, что я жизнь отдам за Родину, за него и ничуть не пожалею. Если б я имел пять жизней, то все бы без колебаний отдал бы за него, так дорог для меня этот человек».

Боец застрелил другого, который выносил раненого и поднял руки перед врагом. Боец после этого сам вытащил брошенного раненого. Отец дал ему, прощаясь, полотенце, которое мать вышивала невестой, и свои четыре креста за германскую войну.

Район Тракторного.

Подполковник Герман — командир зенитного артполка, стоял на северной окраине Сталинграда. 23-го вечером к Тракторному подошли около 80 немецких танков, двумя колоннами, и много машин с пехотой. У Германа много девушек прибористы, дальномерщицы, стереоскописты, разведчицы. Одновременно массированный налет авиации. Часть батарей била по танкам, часть по самолетам. Когда танки подошли к батарее Скакуна вплотную, то Скакун, командир батареи, старший лейтенант, стал бить по танкам. Его атаковали самолеты. Он приказал двум пушкам бить по танкам, двум — по самолетам. Связи с батареей не было. «Ну, накрылись», — думает Герман. Грохот. Снова молчание. «Ну, накрылись!» Опять огонь. Лишь 24-го вечером вернулись четыре человека, вытащившие на плащ-палатке раненного тяжело Скакуна. Девушки погибли у орудий.

Батарея Гольфмана дралась двое суток немецким оружием. «Кто вы, пехота или артиллерия?» — «И то и другое».

Раненого Гольфмана заменил младший лейтенант Левченко, командир взвода управления.

Истребительная танковая бригада подполковника Горелика стояла на отдыхе в районе Тракторного. Внезапно ворвались танки. «Немцы!» — «Немцы?» Разведка. Головной танк в немецкой колонне был наш КВ.

Зенитчики получили приказ отойти, но пушек не смогли отвести. Тогда многие остались. Командир огневого взвода Труханов, лейтенант, остался, выстрелил в упор, работая за номера, подбил танк и погиб.

Прорыв танковой дивизии, мотопехота.

Станция Варапоново — большие бои.

Станция Гумрак — большие бои.

Родимцев говорит: «По всей реке ездили, собирали. Теперь имеем целый флот: 27 лодок рыбацких, моторки, подняли со дна Волги катер, но он погиб от прямого попадания. Дивизия обеспечена полностью — горячая пища, смена белья, шоколад, сгущенное молоко. Раненые эвакуируются образцово. Трехдневные запасы. Людское пополнение „черненькие“ (узбеки). В составе дивизии четыреста человек фундаторов, десантников, вы их легко узнаете по орденам. Возраст от 25 до 30 лет. Бойцы имеют сухой паек НЗ на трое суток…» (далее запись утеряна).

Генерал Родимцев: «Красноармеец Чехов убил 35 фашистов, я ему хотел дать отпуск, так как он жизнь свою окупил».

За бои — 60 танков, 2000 убитых.

Наступательные операции сменялись снайперским огнем. Гибкая война.

Захват дома. Группа захвата в 10 человек, бутылки. Группа закрепления, боеприпасы, продовольствие на шесть дней, окопы на случай окружения.

Дивизия расселилась по домам в шахматном порядке с немцами. Четверо держались четырнадцать дней, два пришли за продуктами, два остались сторожить дом.

Разведка очень затруднена.

Настроение — усталость, но хорошее.

Вши — достали примуса, утюги и выбивают.

Живут в подвалах, квартирах и окопах.

Во время танковой атаки подбили 42 танка.

Наступало 2 полка пехоты и 70 танков на полк подполковника Панихина.

Выбыли все расчеты ПТО, до последнего человека.

Люди, люди, люди — золото.

Первый этап — перешли в наступление на вышедшего к реке немца.

Взяли Мамаев курган, в день по 10–15 атак.

8. Записная книжка

Северо-западнее Сталинграда. Сентябрь 1942 года

(Начало книжки утеряно).

«…А он прощался, говорил: „Ребята, только будьте дружней, не тушуйтесь“. Так у нас слезы и покатились. Он с 1923 года».

«Мы, молодые, о доме не думаем, это больше пожилые».

«Большинство погибли из-за кухонь».

«Старшины загорают около кухонь, пока еду получишь, уже прокисшая. Я так мучился из-за обуви, шел — мозоли кровяные. Снял с убитого — целы, но малы».

«Старшина 4-й роты Романов нас подводил на поле боя. Это значение имеет для настроения. Мы молодые, воспитанные, сознаем, терпим, а у пожилых совсем плохое настроение».

Романов рассказывает о немце с лукавством: «Э, думаю, это нехорошо, он ходит во весь рост».

Командир полка Савинов — чудесное русское лицо. Синие глаза, красный загар. На каске выбоина от пули. Савинов: «От удара пули стал я пьяным, 15 минут пролежал без памяти. Напоил меня немец пьяным».

ПТР.

Игнатьев, командир роты, старший сержант. Громов с 1904 года, первый номер. Валькин — второй номер. Чигарев — командир отделения.

Рассказ Громова: «Когда попадаешь, сильный огонь на броне, выстрел глушит страшно, рот открывай. Я лежал; кричат: „Идут“, я со второго выстрела попал. Немцы закричали страшно, слышали мы хорошо. Даже дух возрадовался. Сперва дымок, потом трескотня и пламя. Евтихов одну машину подбил. Попал в кузов, как закричат фрицы… (У Громова светло-зеленые глаза, страдающее, злое лицо.)

Первый номер несет ружье, второй номер несет тридцать патронов ПТР, сто винтовочных, две противотанковых гранаты и винтовку.

У него звук, земля дрожит.

И у нас главные потери от того, что завтрак и обед самим носить приходится. Самим ходить только ночью надо. Посуда не позволяет, надо ведра достать.

Ночь лежали, а днем наступать. Что это такое, не поймем? А поле ровное, как стол».

Полковник Сабуров. Четыре раза отразили танковую атаку, подорвали склад с боеприпасами, уничтожили 4 станковых пулемета, 48 солдат, 5 орудий.

«Меня, — говорит командир дивизии, — доктор по телефону лечит: пробраться ко мне не может, а я потом за порошками посылаю к нему».

Наводчик, красноармеец Харин.

Радость. «Вчера эта „рама“ сама себя запалила, бросила ракету, зацепился за нее парашют».

Аэродром: Князев.

Салдин — комиссар у Михалева, ходил в перчатках.

Фролов — комиссар у Савкина, погиб с полком.

Савкин погиб под Котлубанью, а в Ст-де погиб Маркелов.

Охитович Лев Алекс. ППС 1852 часть 6. Ст. л-т Рубен Ибарурри.

9. Сталинградская записная книжка

Начали переправу в 17.00 14-го сентября, поспешно на ходу вооружаясь.

При переправе был разбит один паром, погиб 41 чел., спаслось 20. Борьба за высоту 102, красноармеец Кентя уничтожил 5 автоматч., захватил пулемет, 3 винтовки, ракетницу, флаг.

К-ц Муркин уничтожил офицера и 2-х солдат.

Расчет ПТР гвардии красноармейца Бирюкова уничтожил фашист. танк, расчет погиб от взрыва снаряда.

Лейтенант-сапер Чумаков, сержанты Дубовой и Бугаев, кр-цы Клименко, Шухов, Мессерешвили, выполняя задачу по взрыву блокированного здания Госбанка под сильным огнем противника, неся каждый по 25 кг взрывчатки, подобрались к дому и произвели взрыв.

7 узбеков учинили самострелы конечностей. Все они расстреляны.

Примерно с 22-го сентября оборонительные бои с пехотой, танками противника.

Сержант Хачатуров разминировал под огнем противника 142 мины.

Прорыв немцев к Волге 1-го октября. Ночной бой. Отбиты.

Техника — мелкие группы, перекрестки улиц. Значение ракет. Лейтенант Орленок, бил из пулемета, схватил ПТР, подбил танк.

Переправа.

Начальник переправы подполковник Пузыревский, около 2-х недель, до этого был капитан Езиев — чеченец, убит на барже бомбой.

Перминов — военком, с начала организации переправы 57-й день.

Замкомбат — Ильин, тяжело ранен, увезен на самолете.

Гамкрелидзе — командир 2-й роты.

Убито и ранено из комсостава: Езиев, Смеречинский — убит до Езиева, комбат — основал переправу — убит минным осколком. Шолом Аксельрод, командир технического взвода, погиб на барже при наведении переправы от разрыва мины.

Политрук — Самоторкин и лейтенант Петров — ранены минами.

Политруку Ишкину оторвало ногу снарядом дальнобойной.

Лейтенант Ливир — ранен в ногу при бомбежке.

Командир 1 роты Абрамов был ранен во время бомбежки.

Хоронили вблизи Волги. Речи, салют. Памятник ставили — на нем когда погиб и при каких обстоятельствах.

Похороны ночью, ни одного не проводили без салюта.

Рядового состава выбыло 100 человек — из них убито 28, раненых 71 человек, оставшихся в батальоне.

Весь батальон — ярославцы, в пределах 42–48 лет.

Представлено к награде 55 человек.

Было 305 человек.

Переправа работала 57 дней.

Мессеры один раз лишь обстреляли из пулеметов.

Немцы бьют с севера из-за «Баррикад» и с высоты 102.

Сброшено за все время:

Бомб — 550, мин — 8000, снарядов — 5000.

Бывают горячие дни: вот, например, 550 бомб за пять дней.

«Скрипуны» или «музыканты» пикируют с воем, ни черта не сбросят, а только ревут.

Сержант Власов — 48 лет, старичок, ярославец. Барку пробило снарядом. Один его держит за ноги: шинелью заткнул дыру и забил. На барже было 400 тонн боеприпасов.

Работал в колхозе председателем. 2 сына на фронте, дома 3 детей и жена.

Смирнов Дмитрий Александрович, лет 38. Сержант, держал за ноги Власова, когда тот чинил. Власов потушил пожар.

Загорелись снаряды от «катюш», один грузовик, а кругом десятки машин, мы их оттащили.

Расчет лейтенанта Минычева — красноармейцы Пушкаренко, Золотов, Мозжухин, Денисенко.

Потопили много барж, ночью не было ни одного случая, чтоб тонули груженые.

Потоплены: пароходы «Перекат», «Пожарский», «Капитан Иванищев».

Катера: «Ленинец», «Сокол» — всего 4 катера.

Вчера погиб тральщик — c 75 ранеными пошел ко дну.

Попавшие в воду мины и бомбы не дают осколков, только опасно прямое попадание.

Есть мнение, что на берегу и в домах сидят корректировщики.

Поставили в расположение роты вошебойку, так он по ней 10 бомб запустил.

У нас Волга — 1300 метров ширины.

Ночью только минометный обстрел, беспрерывный обстрел, ни на минуту не прекращающийся. Мины рвутся и на реке и на берегу.

Немецкое расписание:

До 12 ночи огонь. С 12 до 2-х тихо. С 2-х до 5 начинает.

С 5 до 12 дня тихо. С 9 утра авиация точно как по расписанию до 5 вечера.

В один день 1800 заходов. Авиация бьет по берегу, по реке не бьет.

Артиллерия мало действует.

«Маскируем — заводим под берег и лесом, пароход „Донбасс“ заходит внутрь разбитой баржи, прячется за разбитыми баржами».

Быт. Своя пекарня, баня, вошебойка.

Баня в земле вырыта, бойцы любят париться с веничком, не выгонишь из бани. Трубу волной с банки стащило.

Пекарня — русская печь зарыта в землю, печем подовый прекрасный пышный хлеб — мастера замечательные. В эту бомбежку пекарню всю-всю!

Кухню во второй роте — прямым попаданием.

— Разрешите доложить, вся кухня взлетела на воздух, вместе со щами! Варите второй обед.

Старшине Спиридонову разворотило заднюю часть, просит выпить.

Двое тяжело раненных, Волков и Лукьянок, приперлись из госпиталя за 30 км, убежали пешком. Посадили на машину обратно везти, оба плачут — не поедем из батальона.

Волкова ранило в шею и лопатку, лопатка рассечена.

Красноармеец Миноходов, когда ранило Езиева и Ильина, вытащил их обоих с баржи, перевязал, сам был ранен в спину, бежал один километр до 2-го эшелона, сказал, что ранен комбат, и упал без чувств. Вместе их увезли в госпиталь.

Ни один человек не хочет уходить из батальона.

Труса-шофера моторного катера застрелил Власов после речи комиссара.

Шофер Ковальчук получил приказ отвезти бойцов на «Красный Октябрь». Обстрел был сильный, и он, испугавшись, отвез их на остров и сказал: «Мне моя жизнь дороже. Снимайте, расстреливайте, я все равно работать не буду, я человек пожилой».

Построили батальон и перед строем расстреляли.

У всех настроение — скорее разбить и обратно домой.

Больше всего не любят зенитчиков.

Переправа работает с 6 вечера до 4 ч. 30 мин. утра.

При луне очень трудно; красиво, но бог с ней, с этой красотой.

«Самое страшное, что я испытывал, это когда начала тонуть баржа. Человек 400 бойцов. Паника, крики: „Тонем, пропали!“

А Власов подходит: „Готово, товарищ комиссар“.

И тут пожар — боец, сукин сын, взял бутылку КС и начал пить, пожар начался, затушили плащ-палатками.

Вот-вот начнут бросаться в воду!

Там еще был у нас старикашка Муромцев, нашел две пробоины, залепил.

Все ведь боятся, и я испугался, все подвержены, но некоторые умеют держать этот страх».

Теперь привыкли до того, что, когда затихает, говорят: «Скучновато!»

Очень нашим понравилась статья про ярославцев, сидят, гордятся, как петухи: «Про нас пишут!»

Власов Павел Иванович: (Тутаевский район Ярославской области, 43 года. Семья 6 человек, один сын гвардейский минометчик, взяли в августе 1941 года, охраняли склады.

Командиром батальона был Смеречинский.)

«Прошли на Волгу с 25 августа.

Баржа большая, тысячи четыре тонн боеприпасов, пока грузили, обстреляли, но мы не обращали внимания. Пошли. Я на носу был, там мое место. Начался обстрел. Пробило палубу, пробило борт на метр ниже воды. Вода зашумела, народ закричал.

Я у одного вырвал палатку и кинулся в трюм; палубу разбило, поэтому и светло там. Большую дыру палатками и шинелью заткнули. А мелкие дыры мы снаружи затыкали — меня за ноги держали, а я свешивался.

(О трусе-шофере)

Это было в первых числах октября. Нам дали приказ переехать на ту сторону, исправить пристань.

Он нас привез на остров, говорит: „Мне своя жизнь дороже“. Мы его матом крыть, знали бы мотор, мы б его спешили. Нас обратно не везут, говорят, вы дезертиры с фронта. Пришлось на хитрость идти, перевязали себя. Змеев, тот ногу перевязал, палку взял. Доложили комиссару. Нас выстроили, весь батальон. Комиссар зачел приговор. А он плохо себя держал — плакал, просился на позицию. Но из него уже плохой защитник, он говорил, что немцу передается. У меня чувство такое было, что если б у меня воля была — я б его растерзал без этого приговора. Потом комиссар сказал: „Кто его пристрелит?“ Я вышел из строя, он пал. Я взял у товарища винтовку и пристрелил его.

— Жалели его?

— Да какая тут жалость.

28 августа вечером прислали повестку. Я вообще мало пью, не привык.

Писать много не приходится: „пока жив“, прошу, чтобы описали, как справляется дом.

Ребятишки небалованные, не знаю, как без меня, а при мне хорошо помогали.

Работы много — приходится работать день и ночь.

Лен самая работная культура — прополка, вторичная прополка, теребят его рукой, ставят в бабки высыхать, а потом околачивают его, разостлать нужно, потом поднять его…

В общем, здесь работа полегче, хотя, когда мост делали, то трое суток не спали.

Заготовили дерева на каждый такой плот, три поперечины, порода — елки, сосны; таких плотов 65. Посредине трос цинковый, а потом планками — плот к плоту; вдоль берега строили, а потом пустили; вода его стала заносить, а когда дошел до середины, якорь спустили — в 260 килограммов, шесть человек несли этот якорь на понтон.

Мост покрыли тесом, а под него вспомогательные бревна подводили.

Зенитки плохо работают, я видел — только три самолета сбили. Похвалить нельзя зенитки.

Поустанешь как следует — и спишь. День не поспишь, другой все равно уснешь.

Меня пилотка спасла.

Вздумывается, что сон досадил нам. Вот ездил на пристань — как причал делали новый, вспоминали, что, как зайцы, бегали из-за него.

Меня дети слушаются, бывает, что строгонько с ними, без этого нельзя.

Если слабо пустить, то будет плохо — и дома и на войне.

Я в колхозе не последний был — работал я честно, хорошо.

Народ на меня обижался, кого заставлял работать, зато к 25 августа мы всю уборку кончали, весь обмолот. Лодырь обижался, труженик — не обижался.

Кассиром я был, когда перебрался в соседний район. Тысяч 15, а то и побольше бывало.

Я был и бригадиром на сплавных работах, люди меня знали хорошо.

И в армию ушел, все сдал — должником не остался. Убьют — за мной долгов не останется.

Рыбу мы ловим, ее немец для нас глушит.

Я поймал стерлядь одну, а потом еще — по-нашему язь называется. Сварили уху.

Образование у меня — 3 зимы ходил в школу».

Чехов Анатолий Иванович: (1923 года. Родился на Бондюжском хим. заводе, на Каме. Отец — рабочий, мать — работает на заводе.)

«В Казань приехал в 1931 г., доучился до 7-го класса. Отец запил, бросил мать, осталось 2 сестренки и мать. Пришлось уйти из школы, хотя учился отличником. Географию любил очень, но пришлось бросить.

Проработал на кинопленке и стал жестянщиком, потом на автоген. сварке, потом в гараже стал электриком, газосварщиком, аккумуляторщиком. Я один был по всем специальностям. Пришла повестка 29 марта 1942 г., попросился добровольцем в школу снайперов.

Вообще я в детстве никогда не стрелял, даже из рогатки. Первый опыт из мелкокалиберной винтовки, выбил 9 очей из 50 возможных, и лейтенант разозлился: „По всем предметам отлично, а по стрельбе плохо, ничего из тебя не выйдет“. Но я не стал расстраиваться, взялся изучать теорию боевую, оружие. Первый опыт из боевой винтовки — в грудку, в головку. Давали 3 патрона — и я поразил. И с тех пор стал отличником. Попросился я добровольцем.

Захотелось мне быть таким человеком, который сам уничтожает врага.

Захотелось после того, как почитал газету. Хотелось быть знаменитым.

Я научился определять расстояние на глаз, без оптического прибора.

Подойдешь — ошибся на 2–3 метра.

Применение к местности:

Всмотрись, назначь ориентиры, заранее определи расстояние, тогда, как только появится противник, сразу повернул дистанционный маховичок и стреляй (толково рассказал, как приподнимается пенек, для чего служат горизонтальные нити).

Я вижу в оптический прицел, он четырехкратный, там 9 линз, оптически устроен, все увеличивается. Человека видно совершенно, как он себя чувствует, что собирается делать.

Сначала я был инструктор, сержант, учил я людей и снайперской стрельбе, и винтовке, и автомату, и гранате. Уж так получилось, что и на заводе и здесь я овладевал разной техникой легко.

Мои любимые книги? Я вообще мало читал. Отец напьется пьяным, разгонит всю семью, даже, бывало, уроков не учил. Своего уголочка у меня не было.

15-го утром я пошел в наступление.

Наступал я на Мамаев курган.

От своего взвода я оторвался влево. И у меня появилось чувство, что это не война, а просто я учу свое отделение, как надо маскироваться на местности, как стрелять.

С криком „Ур-р-ра!“ пробежали метров двести.

Тут пулемет заработал, не дал нам идти. Я пополз, как учили, по-пластунски. И попал в ловушку — по бокам три пулемета и танк. Я сам себе задачу поставил, назад не смотрел, знал: отделение меня не бросит. Я стрелял в упор с пяти метров. Они сидели боком ко мне, высматривали — я уложил одного и второго. Тут сразу по мне ударили три пулемета, танк и миномет.

Я и четыре моих бойца с 9 утра до 8 вечера в воронке пролежали. Потом я рассказал нашим пулеметчикам, где их пулеметы, куда танк ушел.

Сразу меня поставили командиром минометного взвода.

Я определял дистанцию на глаз. Получил приказ разбить дом, сказал дистанцию, и начали бить. Дом разбили.

Рота наступает — и я наступаю, ни на шаг не отстаю. Тут замечаю, что немец бьет только в середину, фланги не трогает. Я догадался, что он хочет атаковать нас с фланга, — и ударил по хатам. До этого условился с пулеметчиками, что они меня прикрывают, а я буду выкуривать их из хат. Тут наша артиллерия по нам ударила, и от роты осталось пять человек.

Когда я получил снайперскую винтовку, присмотрел себе место на 5-м этаже; там стена, меня стена тенью укрывала, а когда солнце, я незаметно вниз спускался.

Я видел оттуда: до немецкого дома 100 метров, в доме автоматчики и пулеметчики. Днем их не бывает, сидят в подвалах.

Я выхожу в 4 часа. Начинает светать. Первый фриц бежит за водой — для начальства мыться. Это уже когда солнце. Бежит он боком ко мне, я в лица мало смотрю, смотрю на одежду: командир в брюках, курточке, фуражке, без ремня, рядовой — в сапогах.

Я сижу на площадке лестницы. На решетку пристроил винтовку, так, чтобы дым стлался по выбеленной стене.

Они сначала ходили шагом. В первый день я уложил 9.

Один присел и в бинокль на меня смотрит.

За два дня уложил 17.

Пустили женщин — я убил 2 женщины из 5.

На 3-й день смотрю — амбразура! Снайпер. Я подкараулил и дал. Он упал и стал кричать по-немецки.

Не стали носить мин, не ходили за водой.

Я за 8 дней уложил 40 фрицев.

За эти 8 дней я ученика выучил — Заславского. Он за 4 дня 8 уложил.

Им пришлось ход сообщения рыть. Они дорыли ход до дома на Волге — до асфальта, а дальше штаб; они не стали ломать асфальт, решили перебегать из траншеи, через асфальт и в окоп.

Если солнце, на стенке при движении тень, когда солнце, я не стреляю.

Новый снайпер появился у открытого окна, а меня раскрыл наш пэтээровец. Прижал снайпер меня, четыре раза по мне дал. Но все мимо.

Но не пришлось им волжской воды попить.

Они ходят за водой, обедом, с донесениями, за боеприпасами.

Чуть что — за мной: „Чехов, иди, по нам бьют“.

Утром они артподготовку сделают и кричат: „Русь, завтракай“, потом в обед тоже.

Они вареного едят мало — в мешках таскают себе водку, консервы.

Пока они обедают — автоматчик тыркает.

Вечером — „Русь, ужинать“.

Воду они брали гнилую, из паровозов. Утром за водой идут с ведерком. Мне стрелять удобней, когда он бежит, глаз и рука лучше берут, а когда стоит мне хуже.

…Первый — вышел, прошел 5 метров спокойно. Я сразу взял на мушку, беру вперед немного, от носа сантиметра 4. На расстоянии 300 метров беру бегущего с упреждением на две с половиной фигуры.

После того, как я винтовку получил, сначала все не решался человека живого убить: простоял один немец минуты четыре, все разговаривал, я его отпустил.

Когда первого убил, он сразу упал. Тут второй выбежал, наклонился к убитому, я и его уложил.

Мне страшно стало: я убил человека! А потом вспомнил наших — и стал их бить без пощады.

Дом провален до второго этажа. Кто сидит на лестнице, кто на втором этаже. Кассы — в них деньги все сгорели.

На кургане живут девушки, жгут костры, готовят, офицеры заходят к девушкам.

Боеприпасы возят на лошадях.

Наблюдаешь иногда такую картину: идет фриц, собака лает на него из двора, фриц ее убивает. Если ночью собачий лай — значит, фрицы чего-то делают там, шастают по домам, вот собаки и лают.

Я стал зверским человеком — убиваю, ненавижу их, как будто моя жизнь вся так и должна быть.

Я убил 40 человек — трех в грудь, остальных в голову.

При выстреле голова сразу откидывается назад или в сторону, он руки выбрасывает и падает…

Один убитый мной перед смертью сказал по-русски: „Спасибо, Сталинград, что меня русский снайпер убил“.

Как-то мы принесли гармошку, поем, танцуем. Фрицы заслушались, а потом открыли огонь.

Пчелинцеву тоже жалко было убивать: первого не смог, второго убил и как я мог?

Меня сначала трясло, когда убил: ведь человек шел за водой!

Двух офицеров уложил. На высоте — одного, другого — у Госбанка, он весь в белом был, все немцы вскакивали, ему честь отдавали, он их проверял. Хотел перейти улицу — я и ударил в голову. Он сразу свалился, ноги только задрал в ботинках.

Вечером иногда выхожу из подвала, смотрю — сердце поет, хочется хоть на полчасика в живой город.

Выйдешь, подумаешь: Волга тихо стоит, неужели Волга наша для этого страшного дела?

Один сталинградец у нас был — я его расспрашивал, где клубы, театры, как гуляли на Волге. Здесь гуляли, парк был».

Сварщик Косенко так варил, что люди приезжали с фронта и просили чинить «катюши» — «У вас лучше, чем на фронте».

Два танка примчались с фронта: «Скорее, нам в бой», — зачинили и ушли в бой. В тот же день 5 пушек отремонтировали. Этим делом занимались 4 человека. Слесарь, кузнец, токарь, сварщик. Поцелуйкин, Забиркин, Белоусов, Косенко и мастер, он же начальник цеха, и слесарь Солянинков.

Тов. Крыжановский — начальник турбинного цеха.

По территории 500 снарядов, бомб около 80 — 4-го ноября. И еще 20 5-го, и 16 в августе.

«Жизнь постепенно останавливается, — говорит Николаев. — Вот и часы стали».

Солянинков: «Я еще строительством занимался в 1920-м, здесь я вырос мастером ОТК, а в последнее время работал на все руки. Бомбежки переносили все в щели. Ну, а когда снаряды — мы работали, не обращали внимания.

Полтысячи подков сделали, создавали мастерские, кухни ремонтировали, одной специально дно вставляли. Зениткам досылатели делали. Ремонтировали „максимы“, американские пулеметы.

Работали днем и ночью — я в последнее время и начальником, и токарем, и фрезеровщиком, и всем.

Да, неохота уезжать, я б остался. Привык.

За 4-е и 5-е потеряли 21 человека».

(Красивый; слабый тенорок. Воск в лице.)

Возле двери мастерской попал снаряд, а вскоре 2-й, в ту же воронку.

Погиб на 4-м посту осетин Алборов (бомба), в руке ложе винтовки, а дуло отлетело, пульс еще бился. Боец рыдал, кричал: «Мой товарищ погиб».

Гуртьев и Белый встретились в Сталинграде, вместе служили в 1919 г. Белый командовал ротой, Гуртьев — комбат.

Такая же встреча с Людниковым — ком. 138 див., Гуртьев был начальником штаба дагестанского полка, Людников — ком. взвода.

Белый — командир бригады.

Все трое сидели в П-образном КП. С Белым вместе воевали на юге.

На старой войне был вольноопределяющимся рядовым в артиллерии — под Варшавой, Барановичами, Сарны, Чарторийском.

Два года учился в Петербург. политехникуме.

«28-го октября были под Котлубанью. Совершили 200-километровый марш за 2 суток — полк Маркелова. За ним полк подполковника Михалева (погиб со всем штабом, похоронен в парке Скульптурном), и затем пришел полк Барковского (Барковский погиб, был ранен комиссар Белугин), команду принял Сергиенко, а затем майор Чижов (Сергиенко убит — выскочил в один из домов, организовал оборону и при возвращении на КП убит).

Прибыли ночью 1-го октября в садоводство, приехал ген. лейт. Голиков, дал указание произвести рекогносцировку переправы и подготовку к переправе.

В 11 вечера приказали переправиться первыми, пришел полк Маркелова, сапер. бат., связь штаб., противотанк. дивизион с 6 пушками, пульбат. Я явился в штаб армии — получил задачу занять круговую оборону в районе „Баррикад“. На запад — ж.-д. нагромождение вагонов разрушенных, дома, недостроенные танки, садики фруктовые.

Завод остался левее».

«Народ был настроен хорошо, обстрелянный. Возраст — от 23 до 46.

Большинство сибиряки — омичи, новосибирцы, красноярцы. Сибиряк покоренастее, построже, посуровей, охотники, дисциплинированнее, привычней к холоду, лишениям.

Ни одного случая дезертирства, один уронил винтовку, три километра бежал за вагоном и догнал. Молчаливы, но остроумны, резки на слово. Впереди нас была 112-я.

1-го я получил задачу сменить 112-ю, перейти в наступление на з-д Силикатный.

2-го начали наступать и в то же утро заняли завод (полк Маркелова), преодолевая миномет., арт. и пулеметный огонь.

С утра начался сильный огонь с Макеевской улицы и с кладбища.

Полк Сергиенко прикрывал балку, а в Скульптурном саду — Михалев, Маркелов занял завод „Силикат“.

Весь день бомбили — 40 самолетов с перерывами в 10–15 минут. Бомбы мельче.

Наблюдение продолжалось, стреляли по самолетам — из ПТР, пулеметов. Те утюжят, а наши стреляли.

К „свистунам“ привыкли — даже скучно, когда немец не свищет, свистит значит, не бросает.

Ночью со 2-го на 3-е они перешли в атаку на з-д Силикатный, весь полк Маркелова лег — осталось 11 человек. К вечеру 3-его немцы заняли завод. Приказ был: ни шагу назад. Командир тяжело ранен, комиссар убит.

Стали оборонять разрушенную и горящую улицу перед Скульптурным садом.

В течение месяца рубежи:

1) Силикатный.

2) Уличка перед Скульптурным садом (Петрозаводская).

3) Скульптурный сад (Аэроспортивная).

(Дома назывались: „самолет“, „гастроном“).

Никто не выходил из оборонительных боев. Гибли на месте. Кульминация боев 17-ого октября.

17–18–19-ого бомбили день и ночь, и немцы пошли в наступление двумя полками.

Сразу же танки — тяжелые и средние, за ними пехота.

Наступление началось в 5 утра. В течение целого дня бой. На правом фланге был заслон учебного батальона и отд. рота. С фланга они прорвались, отрезали полки от командиров. Полки, сидя в домах, по 2–3 суток вели бой, и командиры приняли бой, тоже дрались. Танкист камнями отбивался от немцев, когда не было боеприпасов. Командир 7-й роты с 12 людьми в овраге уложил роту немцев и ночью вышел. Занимаем дом: нас 20 человек, гранатный бой, бой за этаж, бой за ступеньки, за коридоры, за метры комнат (вершки, как версты, человек — полк каждый себе штаб, связь, огонь. Калинин, помначштаба полка, убил 27 человек, 4 танка из ПТР. На заводе было 80 рабочих и рота охраны (в северо-западной части завода), от них осталось 3–4 человека.

Воинского умения никакого у них не было. Командир — молодой рабочий, коммунист, лет 30, на рабочих навалилось до полка немцев».

23–24-ого бои пошли на заводе. Цеха горели, железные дороги, шоссе, зеленые насаждения.

Бойцы сидели в 1, 3, 15-м цехах, сидели в туннелях, трубах, ходили на разведку, бой шел в трубе.

В КП на заводе Кушнарев, нач. штаба Дятленко сидели в трубе с 6-ю автоматчиками — имели 2 ящика гранат. Отбились.

Немцы ввели танки на завод, цехи переходили из рук в руки по нескольку раз, танки их разрушили прямой наводкой. Авиация бомбила и день, и ночь.

С 26-ого по 31-ое октября шли сильные бои, командир полка стрелял из миномета, много гранат.

27-ого немец-учитель, пленный, говорил о жестоком приказе выйти к Волге. Черные руки, вши в волосах и голове. Пленный зарыдал.

1-го наступал полк, они доходили до 15 метров, начинали окапываться, и их всех покромсали.

Идет первый эшелон, второй, третий. В этот день было отражено 13 атак. Рвались к переправе. Огромная роль нашей артиллерии.

1-го числа 4 артполка и «катюши» в течение получаса вели огонь по площади в 500 метров. Все замерло, немцы замерли — все смотрели и слушали.

Немцы находились на окраине завода — это было днем 2-го числа. Часть легла, часть бежала. Казах вел 3 пленных, его ранило — он выхватил нож и зарезал немцев.

(Михалев К. Г. отражал 2 раза, после него Кушнарев — еще 2 раза. Чангов — до 10 раз. И танки и пехота.)

Танкист, здоровый, рыжий парень, перед КП Чангова выскочил из танка, когда иссякли снаряды, схватил кирпичи и, матерясь, кинулся на немцев. Немцы побежали.

Михалев, Барковский, нач. штаба Мирохин погибли — все посмертно награждены.

Ком. батальона Шенин — сбил самолет, уничтожил танки.

Капитан Сергиенко.

Чамов ведет себя героически.

Автоматчика Колосова засыпало землей по грудь, он сидит и смеется: «А меня зло берет».

Командир взвода связи Ханисцкий сидит у блиндажа, читает книжку, дикая бомбежка. Гуртьев рассердился: «Что это вы?» — «Да что же делать, бомбит, а я читаю книжку».

Химик, офицер связи Батраков, в очках, черный, ходил каждый день 10–15 километров. Придет, протрет очки, даст обстановку и идет. Ходит точно, в одно и то же время. Инженер не торопится, медлителен.

Наши девушки с термосами за плечами, несут завтрак. Как раненых выносили. С огромной любовью говорят о них. Девушки не окапывались. Ляля Новикова веселая, пела «Она ж ничего не боялась», санитарка, две пули в голову.

Михалева очень любили. Он ко всему прочему симпатичный человек, серьезный, смелый, заботливый. Теперь, когда спрашиваешь: «Ну как?» — «Что ж как, эх, живем без отца». Он очень умелый был командир, дорогой командир. Жалел своих людей, берег.

Балка — большая сила, особенно здесь, в Сталинграде. Хороший подступ, узкая, глубокая. В ней КП, мином. часть. Она всегда под огнем, в ней погибло много людей. В ней провода, таскали огнеприпасы. Авиация и минометы ее сровняли с землей. Там и Чамова засыпало, откопали. По ней шли шпионы.

Бои в балке — сверху гранатой, в балке рукопашная, к батарее Андреева (минометной) подошли вплотную, и он вел с ними рукопашный бой.

«12-ого и 13-ого было тихо, но мы понимали эту тишину.

14-ого он бил Ванюшей по КП дивизии. Тогда завалило, мы ушли. Мы имели по 13–15 человек потерь на КП дивизии. Звук глухой у термитного снаряда, бьет в уши. Вначале скрипящий звук: „Ну, Гитлер заиграл“, успеешь спрятаться. Владимирский хотел оправляться — до вечера страдал так, хотел взять у бойца котелок».

Богатство опыта:

Опорные пункты — огонь и снизу и сверху, ходы сообщения, траншеи «усы», чтобы подбираться к тяжелым танкам.

Граната, автомат, 45-мм пушка.

«Пошли 30 танков, мы испугались, ведь в первый раз! Но ни один не побежал.

Мы стали стрелять по броне. Танки елозили по глубоким щелям.

Красноармеец вылезал и смеялся: „Рой поглубже, буквой Г“».

Быт. Были бани, питание горячее 2 раза в день. Боец сказал: «Есть все: и хлеб, и обед — да не до еды, товарищ комиссар».

Почтальоны — Макаревич, с бородкой, сельский, с сумочкой — конвертики, открытки, письма, газетки. Карнаухов ранен. Всего 3 ранено, один убит…

Начальник штаба полковник Тарасов.

(Танкисты боялись, что мы не пойдем за танками, а мы пошли и вырвались вперед танков.)

Ривкин — ком. саперного батальона, лодочная переправа, 15 плотов.

Устройство опорного пункта на «Баррикадах» — амбразуры в стенах, ходы сообщения (круговая оборона, минирование, стрелковые ячейки для стрелков). Почва в Сталинграде очень твердая. Вперед от цеха выносились ходы сообщения до 1500 м, около противника в 30–50 метрах, перед рассветом, когда темно, шепотом говорили. Маскировали в условиях города — под кучу камней, под бревнышко, в ямку. На заводе приходилось взламывать асфальт, камень.

Реухов: мл. командир — носил мины под автоматным огнем. Подносит с вечера за 6–8 километров на расстоянии 150 метров. Само минирование быстро, 40 минут.

«Подрывали дзот — в нем 2 пулемета и 15 немцев. Лейтенант Краснов и два бойца, Селезнев и Юдин, взяли 50 кг взрывчатки, залегли в полусотне метров и сутки наблюдали. Там работала мотопила. В темноте влезли на дзот. Перед рассветом уже вышли два немца, но нас не заметили. Мы зажгли шнур и отбежали».

«Мы заняли оборону в районе „Баррикад“. Мы выслали туда 20 человек с мл. лейт. Павловым, его убило, принял команду сержант Брысин.

После одного дня их осталось 10.

Наступало на них две роты немцев. Брысин подполз, разведал пулеметы, приполз с бойцами и уничтожил два расчета. Пулеметы утащили.

Так же уничтожил минометный расчет. Он влез в немецкий дом, пробрался на второй этаж и сбросил 10 гранат, потом связал две плащ-палатки и вылез в окно».

Косиченко раненный выдергивал зубами чеку из гранаты.

П. И. Ченцов — рабочий, политрук отряда, командир Бурлаков, нач. охраны завода.

Донесения — на бланках, обрывках заводских, партийных бумаг и пр. Возвращение дважды раненной Зои Калгановой. Комдив: «Здравствуйте, дорогая девочка моя».

Сержант Илья Миронович Брысин. (1913 г. рожд. Омский, столяр-модельщик, отец работает плотником, теперь дворник, обрезал себе руку пилой. Служил три года в армии на Дальнем Востоке. Саперному делу обучался в Омске — минирование, разминирование.)

«Инженерная разведка противника: первую ночь ходили, ночью не сделали, выкопали ямки и целый день пролежали в 100 метрах от немцев, слушали их разговор. Огонь вели через нас. Пришла вторая ночь, мы по пламени определили две пулеметные точки. Комиссар взвода составил схему.

…В Сталинграде делали КП для дивизии. Работали киркой. Минировали завод „Баррикады“. Вечером начали носить мины от переправы за 6 км, сперва берегом, потом балкой, потом городом, потом заводом. Каждый нес 16 кг, ходили по 2 раза. Носили плащ-палатками по 8 штук.

Берегом шли под минометным огнем. К ночи уже не смотришь в воздух. Бомбы падали метрах в пяти. Раненого оставим с человеком, а сами дальше. В логу нас автоматчики и минометы обстреливали. Тогда Голубева убило и ранило Гудкова, Реухова, Сороку. Лог смерти мы его прозвали. По нему 400 метров идти, шагов пять прошел и падаешь. 22 человека перенесли 200 мин, выбыло 10 человек. Раз мы сложили 300 мин, а он прямым попаданием разнес. Ох, взяла нас досада, начали сначала. Руководил этим минированием капитан Ривкин (ученик Столярского).

1) Подноска к месту минирования — метров 200, все время на животе и на локтях, тащим по 4 штуки на плащ-палатке; привяжешь ее себе к ремню, чтобы руки были свободны, у тебя и 2 гранаты, и винтовка, и лопатка, и топор. Я на себя навешивал по 12 гранат. 2) Два человека заряжали МУВ модер. Упрощ. взрыватель. Это очень опасная штука. 3) Командир размечает, где ставить мины, чтобы не больше ширины танка. 4) Два человека копают ямки. 5) Два человека укладывают. 6) Человека два засыпают и маскируют. 7) Самое важное — тут же ночью составить схему по ориентирам (дом, труба). Делишь лист бумаги по частям света и намечаешь все мины, это в полной темноте под огнем (на случай контратаки).

26-го часов в 10 утра я делал блиндаж ком. дивизии и работал до 7 час. утра, сутки. Тут наши делали оборону, я взял 4-х людей и вышел. С нами были два лейтенанта: Павлов и Лебедев. Лебедев говорит — окопаться правее линии, где вывозили шлак; мы взяли в оборону 17 человек на два дома, а Павлов левее, на горах шлака. Я выделил Камкова и Дудникова для наблюдения за линией и пошел в дом. Позади этого дома вал метров 100 длины, 7 метров ширины. Мы легли за этим валом. Я уложил спать людей, хотя и сам 4 ночи не спал. У меня Синяева убило, снайпер угодил ему в лоб. Весь день вели огонь, немцы от нас метров 70. Со мной Дудников, Каюков, Павлов, Глушаков, Пуников. К утру 28-го приполз лейтенант, а на рассвете его ударило миной по глазам, надо человека прибрать. Я с ним отослал Павлова, осталось нас 4. А немцы идут колонной, в рост.

Весь день мы их отбивали. Меня вызывает Павлов: „Давай пойдем в наступление“. Спрашиваю: „Сколько у вас человек?“ — „Десять. А у тебя сколько?“ — „Четыре“. — „Ну, давай!“ А немцев человек сто, две роты эсэсовцев — подняли крик, спасу нет. Мы и пошли.

Я выскочил и бросился во весь рост: „За мной, урра!“ Подбежали к дому — гранаты стали бросать. Бойцы остались у первого дома, а я побежал ко второму дому, они стояли метрах в пятнадцати. Я один подбежал ко второму дому. Тихо. Рассветало. Мне немного жутко стало. Я забежал в дом, в первую комнату, прислушался. Немцы ведут огонь за стенами, с углов. Тут я бросил к одному углу гранату из окна, а из двери бросил ко второму. Я себя чувствовал так, что не могу выразить, интересно было к немцам поближе подобраться, они ушли за вал, я их достать не могу, только каски виднеются. Тут я по развороченной стене забрался на второй этаж, у меня там днем были припрятаны 8 немецких гранат. Мы их „колбасой“ называли. Я стою, как в тюрьме за решеткой: арматура висит, а стен нет. Сверху мне немцев хорошо видно: рассыпались, бьют по нашим с колена. Я по ним бросил эти 8 гранат. Они стали бить из двух пулеметов и миномета по мне. Я там все углы пересчитал, а вообще не страшусь: связал две палатки, привязал к прутку и через бомбовую дыру спустился на первый этаж. Я выбежал — он по мне пулеметом, я за камень — этот камень в брызги. Я все-таки дополз до своих в первый дом. Мне говорят: „Каюков смертельно ранен…“

Вызывает меня командир роты: „Разведай шлак за линией, домик деревянный“. Я говорю: „Поесть надо“. — „А поспать?“ — „Какой черт там спать!“

Лейтенант дал мне хлеба, сахара, тут полетели мины.

Так я и не покушал. Ну, ладно, так пойду. И пошел. Встретил одного лейтенанта. Он говорит: „В домике немцы, а про шлак не знаю“. Я пошел на шлак. Разведал два пулемета и миномет. Вернулся, доложил. „Ну, — говорит мой лейтенант, — ты их разведал, ты их и уничтожь“.

Пошли: я, Дудников — красноярский рабочий, и Глушаков — алтайский колхозник. Я навесил 12 гранат, винтовку. Подползли к ним поближе. Я предложил атаковать Глушакову — тот мнется. Дудникову предложил. Он: „Я боюсь!“ Я тогда снял шинель и пошел один. Сказал: „Вы меня прикрывайте!“ Полез снова на шлак. Воронка — в ней их пулеметы. Я окопчиком подобрался, взглянул, а они метрах в трех сидят, там два пулемета. Я присел тоже, бросил 3 гранаты. Полез к ним — два немца лежат; с одного снял медаль, с другого кресты, забрал документы, ремни. И пошел миномет снимать. Он за линией в воронке. Фриц меня ударил по каске, оглушил немного, но я его убил. Я разъяренный был. Миномет мы забрали. Только расположился на отдых, мне говорят: людей нет, иди охранять штаб полка. Я продрожал всю ночь. Все это случилось в ночь на 30-е, я убил человек 25, Дудников уложил 16. Потом он говорил: что-то на меня нашло тогда, дрогнул я. А когда ты пошел, стыдно стало…»

Девушки. «Лысачук Нина — ранена, Бородина Катя — перебило правую руку, Егорова Антонина — убита, она пошла за взводом в атаку, санитарка, ей автоматчик перебил обе ноги, и она истекла кровью. Арканова Тоня сопровождала раненых бойцов и пропала без вести. Канышева Галя — погибла при прямом попадании бомбы. Коляда Вера — погибла вместе с Канышевой. А мы двое с Зоей остались. Я — Костерина Надя, и Зоя Калганова. Я была ранена в плечо, она была ранена осколком мины у блиндажа, а затем осколком бомбы у переправы.

Учились в школе № 13 в Тобольске. Мамы плакали — да как вы пойдете, там мужчины. Мы войну себе совсем не так представляли.

Наш батальон был в авангарде полка, пошел в бой в 10 утра. Хотя и было страшно, но нам было очень интересно. Из 18 девушек осталось 13. Я долго очень боялась мертвецов, а раз ночью я спряталась за мертвеца, и, пока строчил автоматчик, я лежала за ним. Первый день я боялась крови, и кушать не хотелось, и перед глазами стояло.

Как-то чистили с поваром картошку, увлеклись разговором, о бойцах говорили. Тут все покрылось дымом, и повара убило; через несколько минут подошел лейтенант, разорвалась мина, и его и меня ранило…

Особенно страшно ночью ходить — немцы неподалеку кричат, горит все. Носить раненых очень тяжело, мы просили бойцов носить.

Я плакала под Котлубанью, когда налетело 40 самолетов, с сиренами, а окоп был мелкий, мы накроемся плащ-палатками и лежим.

Потом я плакала, когда меня ранило.

Мы днем их не носили. Лишь раз Казанцева вытаскивала Канышеву, и автоматчики ей прострелили голову. Днем мы их клали в укрытие, вечером перетаскивали с помощью бойцов. Иногда бывали минуты, жалела о том, что пошла, и утешалась, что не я первая, не я последняя. А Клава: „Такие люди гибнут, а я что?“

Получали письма от учителей, они гордятся, что воспитали таких дочерей.

Подруги завидуют, что нам выпало перевязывать раны.

Папа пишет — служи честно, возвращайся домой с победой (он врач-ветеринар).

А мама пишет такое, что прочитаешь, и сразу слезы текут…»

Клава Копылова — машинистка.

«Я пишу боевой приказ, тут меня завалило, лейтенант кричит: „Живы?“ Меня откопали, и я перешла в следующий блиндаж — опять меня засыпало, меня снова откопали, и я снова стала печатать и допечатала.

Если я останусь жива, я это никогда не забуду. Ночью бомбят, меня разбудили, в блиндаже все члены партии, меня поздравили так тепло и хорошо. 7-го ноября мне вручили партбилет. А фотографировалась несколько раз для партбилета, и все мины били.

Если день тихий, то мы поем и танцуем („Петлицы“, „Синий платочек“)».

Читала «Анну Каренину» и «Воскресение».

Леля Новикова, сандружинница:

«Галя Титова перевязывала, но не вытаскивала — сильно стреляли; бойца убило, а ее ранило. Она встала во весь рост и сказала: „До свидания, девушки“ — и упала. Мы ее похоронили.

Хотя я немецкий знаю, но с пленными не говорю — не хочется даже с ними говорить.

Мой любимый предмет — алгебра.

Мне хотелось поступить в машиностроительный институт.

Из 18 девушек-санитаров осталось нас только трое.

Мы хоронили Егорову Тоню. После первого дня боя у нас не стало двух девушек. Мы встретили старшину, и он сказал, что Тоня умерла у него на руках, со словами: „Ой, я умираю, мне больно, не знаю, это мои ноги или нет?“ Он сказал: „Твои“. Два дня нельзя было подойти к танку, потом мы подошли — она лежит в окопе. Мы ее убрали, положили платок, кофточкой закрыли лицо. Плакали. Была я, Клава Канышева, Клава Васильева — их обеих нет уже.

В резерве мы жили с бойцами недружно — проверяли их на вшивость и ссорились все время.

А сейчас бойцы говорят: мы нашим девушкам очень благодарны. Письма получали от старшины роты ПТР.

Мы шли со взводом в атаку, ползли по-пластунски, рядом. Поили, кормили, перевязывали под огнем.

Мы оказались выносливее бойцов, еще подгоняли. Ночью дрожишь, вспомнишь дом и думаешь: „Эх, вот домой бы теперь“».

Ворон на льдине, матрос в тельняшке. Старик капитан со звездой, мальчишки с медалями. Дед шумит.

Идут войска. Веселее. «Эх, дойти до Киева, до Шепетовки.» Другой: «Эх, мне бы до Берлина!»

Батальон Бабаева, замест. Матусовский. Ком. полка Бурик.

В 12 ночи третья и четвертая роты подошли к румынам на 50 метров, слышали речь. Утром сигнал трассирующей пулей. Роты бросились в атаку и заняли дот и блиндаж. После этого артподготовка, мины.

Танки пошли справа (давили наших, многие сели на броню, многие бежали за танками). Первыми ворвались на высоту Матусовский, мл. лейтенант Жебровский. Сотский. Бойцы — Фомин, Додокин, всего 12 человек.

Матусовский и Жебровский уничтожили весь расчет тяжелых пушек.

Командир 4-й роты лейт. Макаров, ком. 5-й роты лейт. Елкин.

Боец Власов. Ст. сержант Кондрашев ворвался в дот, стал бить румын прикладом. Забрал их в плен.

Дивизия Желудева.

Комиссар Щербина.

Тракторный завод.

Засыпало КП. Сразу стало тихо. Сидели долго, потом запели — «Любо, братцы, любо».

Откапывал сержант под огнем, работал бешено, исступленно, так что пена у него выступила на губах. Через час его убило миной.

Немец, чикая из автомата, пробрался в трубу, сидел и открывал огонь, когда был шум от мин и орудий. Его выволокли. Он был совсем черный, и его разорвали на куски.

Сержант, который откапывал блиндаж, — Выручкин. Он в это утро уже выручил горящие машины с боеприпасами.

При вступлении в Ст-д комдивы полков: майор Омельченко, Колобовников, Пустовгар.

Части 37-й СД вступили в бой с хода без артиллерии, минометов, без достаточной рекогносцировки местности и разведки противника. Выход на рубеж действий превратился в наступление против мелких групп автоматчиков противника.

Немцы при занятии одного цеха ухитрились подвесить неисправный танк на определенную высоту и в окно из цеха вели огонь.

О разведке. Были случаи даже на переправе 62. Сидели переодетые в красноармейскую форму ракетчики-радисты, которые срывали массированным налетом огня переправу людей и техники.

Связь шлейфом. Контр. пункты в водопр. колодцах, глубоких подвалах. Провод тянуть — близ здания.

Танки атаковали наши позиции необычайным способом движения и стрельбы с хода и короткими рывками от одного укрытия к другому.

Гурьев звонил Желудеву по телефону и говорил: «Мужайся, помочь не могу. Держись».

Когда Желудева переводили на левый берег, он сказал Гурьеву: «Держись, мужайся, старик», — и они оба посмеялись.

Цех № 14 — он запылал внутри.

Когда был убит Андрюшенков — комиссар полка, командир полка, четырежды орденоносный подполковник Колобовников (человек с каменным лицом) позвонил по телефону на КП и начал доклад: «Товарищ генерал-майор, разрешите доложить, — запнулся, заплакал, сказал: — Вани нет» и повесил трубку.

«Нанятый» танкист. Его накормили шоколадом, дали водки, насобирали ему снарядов. Он и привык, как вьюн работал. Его полк на руках носил.

Бойцы сгорели в домах, нашли их обгоревшие тела; ни один из них не ушел — сгорели в обороне.

Оргушко — нач. штаба. Его принесли истекающим кровью.

Гвардии красноармеец Свияженников, штурмуя дом, убил немецкого офицера. Он обнаружил у гитлеровцев мешок с награбленным добром. Домохозяйки начали разбирать свои вещи — перчатки, нательное белье, простыни. Они от радости целовали красноармейца.

Прорыв немцев на СТЗ.

С 305-й ПД дрались на Дону и встретились в СТЗ снова.

10. Записная книжка

Весна 1943 года. Старобельск. Ворошиловград

Ранняя весна. На фронте полное затишье.

Рассказ о сестре царя Ксении, живущей в Старобельске. Она защищала советских людей от немцев. Якобы по разрешению Дзержинского в свое время она приехала из-за границы, чтобы разыскивать сына.

Помог на своем грузовике доехать к священнику его дочери и внучке, со всем барахлом. Царский прием, ужин, водка. Священник рассказывает, что к нему часто заходят молиться и беседовать красноармейцы и командиры. Недавно у него был майор.

На крошечном куске освобожденной украинской земли, в крошечном городке Старобельске, в крошечном белом домике разместилось украинское правительство. Разговор с Бажаном. Жалобы на великодержавный шовинизм. У его двери охранник с тем нечеловеческим лицом, которое сразу напомнило о мирном времени.

Военный корреспондент украинский писатель Левада смертельно огорчен тем, что вместо ордена получил медаль. Вернулся после вручения в избу, где стоял. Девочка, глядя на медаль, крикнула: «Копийка», — мальчик поправил: «Дура, це не копийка, а значок». Это окончательно зашибло Леваду.

Об итальянцах говорят хорошо, особенно женщины. «Поют, играют, о миа донна!» Осуждают за то, что ели лягушек.

Как томительно, как тревожно затишье на фронте! А на дорогах уже пыль.

Беседы о военном опыте с командиром корпуса генералом Беловым.

Командир полка.

1) Его грамотность в тактических вопросах.

2) Знание противника.

3) Связь, взаимодействие.

4) Отношение к соседу.

5) Отношение к подчиненным командирам.

6) Отношение к бойцу.

7) Командир в его бытовой характеристике.

8) Отношение к потерям живой силы.

Соединение в обороне.

1) Основной принцип.

а) Тактически.

б) Работа с людьми.

«Корпус прошел 600 километров с 19 ноября по 19 февраля от Усть-Хоперска на Дону, Перелазовский, Чернышевский, Морозовский, Литвинов, Белая Калитва, подошел к Каменской, перегруппировавшись, пошел на Украину, прорвав оборону в районе Давыдово-Никольский, Большой Суходол, двинулся в Краснодонский район, Миллерово, Шахта 3/4 и район Боково-Антрацит, Центральный Антрацит. Там перешел к обороне. Мы шли на левом фланге третьей Гвардейской Армии, левее шла Пятая танковая.

Наступление.

Передо мной стояло в пять раз больше противника, 75 тысяч человек. 18 ноября получили звание гвардейцев, а 19-го начали наступать. Артподготовка началась в 7 час. 45 мин. утра (чертеж). Артподготовка длилась 1 час 20 мин. Мы прорвали всю глубину обороны, оставив у себя в тылу пехотную дивизию, прошли 30 километров и перерезали коммуникацию д. д. Перелазовская, Верхне-Фомихинское. Уничтожили полностью 2 румынских полка, захватили 1450 пленных, 80 орудий, 60 минометов. Противник не выдержал удара. Мы думали, что придется драться серьезнее.

Почему успех?

Артиллерийское наступление было тщательно подготовлено, били точно по окопу, орудию, пулемету. Решительность, быстрота, не считаясь с движением соседей, оставляя в тылу огромные массы румын. В течение трех дней противник был полностью парализован, в прорыв вошел эшелон развития успеха — танковый корпус „Родина“. В первый день вели ближний бой. Красноармеец Гичев заколол 11 румын штыком. Первый день был туманный, видимость 200–300 метров, на второй день выпал небольшой снежок, припорошил трупы, брошенное оружие.

Подготовка к операции шла дней 10. Все знали, что надо делать, танковые пути были провешены — вехи, фонарики, — чтоб не путались, выходя на исходное положение ночью. На второй день встретились с выброшенной из резерва командованием румынской армии Первой мотострелковой бригадой. Она была разбита силой танковой бригады и артиллерией. Двумя полками артиллерии — Брука и Мешалкина. Командиры стрелковых полков — майор Зоркий и Казюлин получили Суворова 3-й степени, они-то и прорвались на 30 километров. Кузнецов — лейтенант, с 15 автоматчиками ворвался в расположение артдивизиона, перебил всю прислугу, больше ста человек, всех лошадей с дистанции 100 метров, захватил 16 орудий. Он политработник, получил звание Героя Советского Союза.

Дошли до Чернышевской, там у нас получилась неудача, Чернышевской мы с хода не взяли, это было на седьмой день пути. Достаточной подготовки не было, не знали, что делает противник, а он внезапно выбросил танки 22-ой танковой дивизии. Мы перегруппировались и до 16 декабря подготовили новую операцию на реке Чир. 16 декабря начали прорыв фронта в районе Боковская, Чернышевская. Подготовка была такая же, как раньше, но артиллерия была слабее, так как я был на направлении вспомогательного удара. Против себя имели 22-ю танковую дивизию, румынскую пехотную и немецкую пехотную дивизии. Прорвав, пошли на Морозовскую и 5 января овладели Морозовской. В этих боях отличился полк Петухова. Он первым смело и решительно ворвался в Морозовскую с запада, — для ускорения он подвозил войска на повозках. Оборонительные рубежи противника были друг от друга на расстоянии 15 километров, а поближе к Морозовской драка шла за каждый населенный пункт, 3–4 километра. Стали отрезать противника в районе Северного Донца, Литвиново-Каменской, имея целью очистить левый берег Донца и бить на Лозовую.

30 января провели митинги — идем освобождать Украину, опять прорвали оборону противника на Донце (2 пехотные и 2-ая танковые немецкие дивизии). Мы действовали одни, но, правда, дивизии у немцев были не полнокровные.

Командир полка в наступлении.

Командир понял слабые стороны немецкой тактики. Немец хочет посеять панику и часто пускает танки не для нашего разгрома, а от собственного страха и слабости.

Командиры научились маневрировать. Тут не вышло, пойдем там. Взаимодействие как реальная необходимость, а не как приказ начальства.

Храбрость командира — личный пример обязательно нужен.

Два типа командиров.

Зоркий — лучше подготавливает, обдумывает, но иногда медлит, нерешителен.

Казюлин, Петухов — решительны, но часто недодумывают, отчего несут потери. Появилась вера в свои силы.

Глубина фронта немецкой дивизии 8 километров. Если прорвал фронт на 8 километров, парализовал фронт на 30 километров. Если прорвал на 30 километров, то парализовал на сто. Если прорвал на сто километров, то парализуешь управление фронта.

Мы сделали одну оплошность на Дону. Мне сказали: „Народ устал“, — я потерял 2 часа на отдых, и авиация сумела нас бить, подошли резервы. Если бы мы не отдыхали, то прошли бы.

Есть такие, сообщают: „Встречаю огонь, я остановился, веду разведку“. Чепуха! Что ж ты еще можешь встретить — ясно, огонь, яблочки он, что ли, будет бросать. Рви глубже, если подавишь огонь и глубже прорвешь, тем слабей, растерянней будет противник.

(Если наступаешь — не бойся танков, иначе не пройдешь. ПТРовец помни, что для танка более опасно твое ружье, чем твоему ружью танк.)

Танк бьет, чтобы поднять и увидеть людей, которых он еще не видит, а ты видишь танк, он от тебя не замаскируется. И в бою, и в целой операции есть момент, когда нужно подумать: бросаться ли вперед, кидать все резервы или, наоборот, остановиться. У нас иногда любят командовать так: „Вперед, вперед!“

Должна быть оперативная пауза, примерно через 5 дней израсходуются все боеприпасы, отстанут тылы, бойцы устают до того, что не в состоянии выполнить задачи, падают на снег и спят. Я видел артиллериста, который спал в двух шагах от стреляющей пушки. Я наступил на спящего бойца — он не проснулся. Отдых — сутки, ну 8 часов.

Пусть наступает разведрота.

У меня одна рота спала так, что немцы кололи штыками, а люди спят и не хотят просыпаться. Командир роты не спал и отбивал немцев от спящей роты.

Поэтому ясно — нельзя перенапрягать бойцов, получится чепуха.

Нужно совершенно ясно, конкретно, трезво представлять себе, что ты сделал с противником — разбил, вытеснил ли только. Не болтай, что разбил противника, если не отходит, он еще может дать тебе по морде.

Я вижу — противник силен, тылы отстали, а мне говорят: „Вперед, вперед!“ Это гибель, так было с Поповым.

Поражение противника характеризуется пленными, убитыми, техникой потерянной.

Кроме того, надо знать резервы противника, ты разбил, но ведь у него еще есть резервы.

(Тут интересно, что принцип — для полка и для фронта — один.)

Разведка.

Мы не знаем противника, иногда разведка дезориентирует. Где противник, что он делает, где его резервы, куда они идут — без этого воюешь вслепую.

Главный конфликт с вышестоящим начальником: начальник всегда считает противника слабее, чем он есть на самом деле, а я-то ведь знаю, что у противника есть. Вот стоит передо мной 15 пулеметов, а мне кричат: „Иди вперед“, — а я знаю, что против меня стоит 15 пулеметов, их ведь надо подавить.

Но ведь бывает и так, что кричат: „Против меня 30 танков“, а там одна танкетка. Отсюда недоверие.

Старший начальник просто должен быстро разбираться, проверить и принять решение.

Оборона — это когда или мало сил, или надо перегруппироваться, или измотать, а затем перейти в атаку.

Есть такие молодые командиры, которые только шли вперед (с 19 ноября), и, когда перешли к обороне, они не смогли понять, что почем и зачем надо закопаться, как организовать огонь и проч. Есть у нас и другой тип командира, который всегда оборонялся, и он боится наступления.

Наступать все же трудней.

Если командир хорош, то он во всех видах боев хорош.

В оборонительных боях плохо то, что люди перестают верить в свою силу, и у них появляется подавленность.

В обороне слабеет вера в победу, вера в силу.

В обороне нужно больше моральной силы, в наступлении нужно больше физических затрат, а моральная сила на высоте…

В обороне боец знает, что противник сосредоточит большие силы для удара и будет сильнее.

Мы зарылись в землю, мы обкатали людей танками.

В окопах сидит 3–4 человека, остальные в землянках, ленинской палатке. Чуть противник шевелится — мы даем звоночек, и все выскакивают.

Противотанковые узлы — сочетание ружья, пушки, мины. И боец сидит уверенней.

Рубеж защищают минные поля.

76-мм пушки, 45-мм пушки, ружья ПТР и, наконец, люди с бутылками.

В окопах видят, что танки горят от 76-мм и потом от 45-мм.

Окоп пулеметчика Туриева проутюжил вражеский танк, однако он стал бить по щелям, а потом по цепи вражеской пехоты, которая от его сильного огня залегла. Заметив это, танк повернул обратно и стал над окопом Туриева. Тогда отважный пулеметчик взял пулемет, выполз из-под танка и, устроившись у скирды, стал опять косить немцев. Так герой Туриев дрался до тех пор, пока не погиб, будучи раздавлен танком».

«Командир полка Казюлин. Окончил школу ВЦИК в 1932 г., кавалерист. Командир большой силы воли, наделен личным героизмом.

Связан с людьми, знает людей. Организатор боя.

Стоя на Дону, он был не уверен в себе, не верил в нашу силу.

С первых дней он проявил талант в наступательном бою, стремился не только вытеснять, но и уничтожать, окружая противника. Он до сих пор не научился материально обеспечивать бой.

Зоркин — прямая противоположность Казюлину, медлительно думает, обеспечивает бой, решает правильно. Но опаздывает. В тяжелые минуты теряется. Под конец он выпрямился.

Я его однажды чуть не расстрелял, когда полк побежал, а он, потеряв управление, растерялся и не принял мер. К декабрю Зоркин меняется. Его зовут „профессором“, он сидит над картами, думает, а немецкие танки подходят.

Среднее звено — после наступательных боев — теперь большей частью выдвиженцы.

Есть тенденция командира отстраняться от политической работы.

Есть и такая тенденция у заместителя командира — целиком замкнуться в политической работе (Усов).

Заместителя подавляют иногда, он боится конфликтов с командиром.

А я иногда поцапаюсь до зубов, всегда с глазу на глаз, и найдем общий язык».

Не хватает любви и заботы к красноармейцам, а с другой стороны, наш командир нетребовательный. (Это от недостаточной культуры.)

Почему красноармейцы любили лейтенанта Кузнецова?

Заботлив был, он жил с бойцами, к нему шли с плохими и хорошими письмами из дому, он выдвигал людей, писал о бойцах в газету. Но нерадивых он карал, не пропускал ни одного малейшего упущения: пуговица ли не пришита, кашлянул ли кто в разведке. Командир кричит: «Мы нарушаем устав», а бойцы не знают устава, да и он сам подчас не знает бойцов. Забота в том, чтобы знать: а есть ли у тебя патроны, а посушены ли у тебя портянки?

Часто от непродуманности мы людей теряем и задачи не выполняем.

Командир из красноармейцев — например, Нелыбич — зам. комроты прекрасно выполняет задачу и очень заботится о людях.

Попов, Чугунов тоже хороши.

Но бывает и наоборот.

Строевой командир в бытовом отношении чист, как правило.

В нелинейных старшины, допы, помощники командиров полков, начпроды полков и батальонов — вот наиболее подвергнутые бытовому разложению (в батальоне, в полку).

Форма приказа: «Если ты …твою мать, не пойдешь вперед, я тебя расстреляю». Это безволие, это не убеждает, это слабость.

Эти случаи изживаются, их все меньше и меньше. Однако поднять этот вопрос весьма и весьма не мешает.

Национальный вопрос вполне благополучен — есть единичные случаи, но как исключение.

Масса перешедших с оккупированной территории верят в силу Красной Армии и являются выгодными для нас свидетелями оккупационного режима.

Совещание снайперов в штабе корпуса.

Солодких:

«Я сам, значит, ворошиловградский, колхозник, но я сменил колхоз на специальность снайпера. Фашисты натворили чудесов в моем селе, и я маленько крови потерял».

Белугин:

«Я с оккупированной территории, был человек никуда, теперь в обороне недаром хлеб едим. Сижу в наблюдении. Стрижик мне говорит: „Только без бреху“. Командир полка мужик толковый, говорит: „Достаньте языка, а то совестно в дивизию являться“… Я десять месяцев погибал в плену, я на полном ходу выскакивал из поезда, чтобы достичь своих. Сына моего убили за то, что он носил имя Владимира Ильича».

Халиков:

«Убил 67 человек. Я приехал на фронт, я по русский язык ни слова не знал. Друг мой был Буров — он учил меня по-русски, я его учил узбески. Никто не хотел уничтожать пулеметная точка. Я говорил: я буду уничтожать пулеметная точка. Бинок я снял у офицера с головы, свою голову одел. Я доложил политрук: ваше приказание выполнил, принес вам подарок.

12 человек меня окружала, чистокровные немец был, я хорошо маскировал, сердце хорошо работал, я все 12 свалил. Я никогда не тороплюсь, если сердце быстро, как вентилятор, я не стреляю. Когда сердце держаем, я стреляю. Если плохо стреляем, он меня убьет».

Булатов:

«Я влюблен в охоту на тетеревов, бредил дни и ночи этим делом».

(Комкор подарил Булатову свою снайперскую винтовку. Булатов весь покрывается потом и клянется).

Токарев:

«Я просидел до вечера, и все не удавалось мне сбить фрица. Вечером я с радостью вижу — появился фриц, несет своим котелки… Я выстрелил, он полетел с котелком, к нему выскочил еще один фриц, и я его поразил».

Иванов Дмитрий Яковлевич, ярославец:

«Пробыл я в окружении 10 суток. Суток пять не пришлось кушать, суток трое не пришлось пить. Переплыли мы Дон, попали к своим, и послали нас в разведку».

(Он подмигивает командиру корпуса и смеется.) «Сразу меня послали на высотку 220». (И командир корпуса смеется.)

Романов (маленький, большеротый):

«Я убил сто тридцать пять».

50-я Гвардейская стрелковая дивизия

Учеба в обороне.

Обкатали всех представителей полков танками. ПТРовцы стреляли по стальной плите, по подбитому танку. Каждый боец метнул гранату. Тренировка в окопах по стрельбе из винтовок, ручных и станковых пулеметов. В окопах изучают материальную часть и боевой устав. Занятия по шесть часов в день. Занятия с командирами полков и начальниками полковых штабов. Тема: работа штаба стрелкового полка в оборонительном бою с учетом конкретной обстановки обороны дивизии.

Командиры полков проводят занятия с командирами батальонов и рот раз в неделю, а с бойцами ежедневно.

Занимаются химики, саперы, связисты, вплоть до пункта сбора донесений.

Разговор с бойцами об обороне: «Готовьтесь, будем наступать!»

«А мы хотилы табачок посиять».

Красноармеец Остапенко Дмитрий Яковлевич. Попал в плен на Кавказе, потом бежал, пришел к отцу в деревню под Ворошиловград, неожиданно прочел в газете о том, что за борьбу с немецкими танками посмертно награжден званием Героя Советского Союза; газету воспринял спокойно: «Ну, Герой и Герой, буду бить танки».

А отец сразу пришел после газеты к командиру полка: «Тут у меня ваши товарищи случайно ячмень забрали». Тот говорит ему: «Прошу тебя, не говори, что мы ячмень у тебя взяли, я тебе 10 подвод ячменя дам».

Красноармейский митинг полка. Тема митинга: «Красная Армия — армия мстителей».

Когда красноармеец Прохин рассказал, как на станции Миллерово насильно отправляли девушек в Германию и они из запертых вагонов кричали: «Мамо, мамо, спаси меня!», — бойцы начали плакать.

«Нам надо изгнать гитлеровцев с земляного шара».

2-ая рота. В отделении Черныша боец Козлов убил дикого гуся.

«Бил в ведущего. Я все равно „раму“ собью под крылышко».

В городе Краснодоне.

Председатель райкома угольщиков Полтавцев. Работает 12 шахт из 24; ручная добыча.

Условия работы шахтеров при немцах. Получали подземные — 600 гр., а наземные 300 гр. суррогата. День прогула — концлагерь. Шахту 3/14 немцы приказали взорвать, шахтеры завалили вход обапулами.

После освобождения начали с добычи 340 тонн в день, сейчас дошли до 700–800 тонн. Забойщик и саночник получают 1 кг хлеба, завтрак, борщ и чай. Обед — борщ, каша. Мясное почти каждый день.

Главный инженер Тарарарин.

Забойщик Козлов-Володченков (работает 24 года): «Я в первую войну попал в плен в 1916 году, работал в Вестфалии. Получал 250 гр. хлеба в день. Два раза суп, одну марку денег на упряжку. Жили в бараках. Бежал прямо в Голландию. За день прошел 62 километра. 16 суток прожил в Голландии. Оттуда на норвежском пароходе бежал, но немцы нас поймали и отправили в Гамбург. Там нас подвешивали к крестам. 2 часа санитар пульс щупал, потом водой отливал. Отправили в Эльзас-Лотарингию, там я работал на руде, бежал во второй раз. Прошел всю Германию, но на литовской границе меня снова поймали. Железная дивизия меня захватила. Третий раз бежал из тюрьмы в Прибалтийском крае. На этот раз дошел. Пошел в Красную Армию и был до 1921 года. С 1922 по 1932 работал забойщиком в Лисичанске. С 1932 года на Шпицбергене проработал год. Потом на золотых приисках проработал год и вернулся в Лисичанск. На шахте Войкова работал до немцев. При немцах я сказался больным, меня бургомистр плеткой стращал, но я ни одного дня не работал. А пришли наши, я в тот же день взял обушок и пошел. Была при немцах столовка, „в супе на дне тарелки Берлин видать“, блестки жиров не было. Били на работе плетками. Оберштейгер — немец в военной форме, главные собаки — наши же техники. Работали вручную по 10 часов. Шахтеры три раза поезда с углем рвали».

В Германию брат пошел за сестру, Василий, с завода Донсода, а сестра осталась.

«Рабочие договорились, чтобы пласты капитальные немцу не открывать. Немец за 7 месяцев не восстановил, а мы за 3 месяца восстановили».

«Немец стоял у меня. Получил письмо и заплакал, — у него жену и детей бомбой убило. Второй взял гармошку и заиграл: „Волга, Волга, мать родная“.

Наши пришли, я на четвертый день пошел работать. Ну, конечно, соскучишься, семь месяцев не работал, наша же, родная».

«Я бойцов встретил 8 человек: „Раздевайтесь, мойтесь“, — и всем белье свое отдал. Они мне говорят: „Мы к тебе пришли, как к отцу и к матери“».

Как наших встретил? Подумал и хмуро сказал: «Обыкновенно». А из глаз две слезы.

«Мы из хаты выходили, когда немец к нам пришел. Я прибежал домой, взял кусок хлеба и ушел. О семье кто ж сейчас беспокоится? Мы беспокоимся о шахте. Шахте хорошо, и нам хорошо будет».

Забойщик Фетисов. «Я бью сколько сил есть. Бью по возможности».

11. Записная книжка

1943 г. Курская дуга

Беседа с разведчиками.

Роль разведки.

Конфигурация фронта прежде всего наталкивала на мысль, что удар противника будет с двух сторон у основания курского выступа.

Танковый корпус СС в составе 5 танковых дивизий.

Исчисление количества 11 танковых дивизий показывает, что на Орл. Курск. Бел. около 75 % находящ. на Советско-Германск. фронте.

Вес боекомплекта 560 т.

Немцы имели 6–8 боекомплектов на дивизию.

Порядка 100 000 тонн боекомплекта.

Гигантский груз приковывал немцев к Орл. напр., хотя летчики говорили им о силе нашей обороны.

Обычная немецкая недооценка противника, его силы. Опыт прошлогоднего успеха.

Как определить танк. див.

1) Агентурн. сообщ. о движ. от Гомеля колонны танков, замаскированных соломой.

2) Партизаны засекли движение по дорогам.

3) Работа радиостанций на танках в прифронтовой полосе в течение нескольких дней.

Звенья цепи приводят к выводу.

Опасность предвзятых идей, виды противоречивости фактов.

Огромную роль играет при расшифровке авиационная концентрация противника.

Сообщения о прибытии генералов и фельдмаршалов. Созревание расшифровки даты и часа наступления. Предполагали: противник разминирует свои минные поля, снимет проволоку.

С 1/VII-го начали наблюдать движение танков и усиленное движение автомашин непосредственно к линии фронта.

Подвоз автомашинами боеприпасов непосредственно к линии фронта от корпусных и армейских складов.

В ночь на пятое июля был захвачен пленный, сапер, который показал о начале наступления, о приказе разминировать в эту ночь минные поля.

Благодаря этому на рассвете 5 июля нам удалось провести двухчасовую артиллерийскую контрподготовку.

Немцы имели до 1000 орудий на 40 километров фронта прорыва.

Обычно некоторая кичливость оперативщиков и их презрительное отношение к разведчикам.

Начальник разведки полковник Каминский, замнач. полковник Лаврищук, подпол. Смыслов.

Контрартиллерийская подготовка на рассвете 5 июля. В результате контрподготовки были подавлены 50 артиллерийских батарей, 60 НП и взорвано 6 складов с боеприпасами. Кроме того, контрподготовка заставила противника превратить свою бомбардировочную авиацию из артиллерии дальнего действия в артиллерию полковую.

В пыли, в дыму, в движении тысяч машин въезжаем в деревню Кубань. Как найти в этой страшной сутолоке знакомых людей? Вдруг под навесом вижу легковую машину с великолепными новыми покрышками. Я пророчески говорю: «Эта машина с невероятными покрышками может принадлежать либо командующему фронтом Рокоссовскому, либо корреспонденту ТАСС майору Липавскому». Входим в хату — за столом боец ест борщ. «Кто стоит в хате?» Боец отвечает: «Майор Липавский, корреспондент ТАСС». Все смотрят на меня. Я испытываю то, что испытал Ньютон, прозрев закон всемирного тяготения.

Поездка в Поныри. Полк Шеверножука.

Рассказ о том, как 45-мм пушки били по танкам Т-6. Снаряды попадали точно, но отскакивали как горох. Были случаи, когда артиллеристы, видя это, сходили с ума.

Истребительная противотанковая бригада.

Командир Чевола Никифор Дмитриевич.

Из Грозного, в армии с 1931 года, по призыву, был до этого трактористом, начал воевать в Бессарабии командиром тяжелого дивизиона, командует бригадой с 20 июня. «Я не люблю штабной работы, молил на нее меня не отправлять, все равно во время боя убегу».

Четыре брата Чеволы, Александр, артиллерист, погиб. Михаил — командир тяжелого артполка. Василий — преподавал философию, сейчас на политработе. Павел — командир пульбата. Сестра Матрена до войны была учительницей, пошла в армию, после тяжелого ранения уволена. Племянница — в летной школе.

Первый и второй полк имеют 76-мм орудия, третий полк — 45-мм. «Эти могут подбить, если только в зад попадут».

«Меня предупредили, что немец подтянул силы. 4-го приезжает связной и вручает мне приказ выдвинуться навстречу прорвавшимся танкам противника.

Шли сорок танков, мы их встретили огнем. Они постреляли и отошли.

Мы стали на дороге, держа дорогу под фланговым огнем.

Местность — луга, посевы, балки. Мы замаскировали орудия, вырыли окопы полного профиля и ровики для личного состава. Утром они пошли по дороге. До ста шестидесяти штук, шли углом вперед. 18 в походном охранении, из них первые 9 „тигры“. Остальные шли походной колонной вперемешку с бронетранспортерами. Танк от танка в 20–50 метрах, то сгущаясь, то разрежаясь — змеей.

Пушки стояли в 600–800 метрах от дороги. Когда они подставили фланг, был дан сигнал: „Огонь“. В течение пяти минут загорелось 14 танков.

Они шли, ведя массированный огонь, а затем свернули в сторону, вправо. Прицеливанию мешала пыль. Немецкие танки скрылись за бугорок. Пехота отошла на рубеж, и мы стали наблюдать, куда пошли немцы, они все пытались нас обойти. Я снял пушки и поставил их над речушкой, мы фактически оказались в полукольце. Ночью мы столкнулись с разведкой, а утром снова показалось до сорока танков. Мы им набили. Они отошли назад и снова стали нас обходить, вышли на шоссе Белгород — Обоянь.

Мы разгадали их замысел, они хотели ударить под корень нашему корпусу. В ночь с 6-го на 7-е я стал по флангам деревни Верхопень, охраняя фланг корпуса. Начался бой, наша пехота ушла. Его автоматчики прямо за стволы пушек хватались. Командир корпуса мне сказал: „Помочь ничем не могу, по мере возможности откатывайся“. Я понял, что если уйду, корпус будет подсечен под корень, и сказал: „Приказа не выполню, умрем здесь, но ни с места, иначе погибнет корпус“.

Авиация бомбит, мы в дыму, в огне, а люди одичали, стреляют и никакого внимания. Сам я семь раз ранен. Танки вклинились, пехота дрогнула. Тут я отвел батарею Порывкина. Стали бить гранатами по его пехоте.

Бомбежка с утра до 3 часов, 30–40 самолетов, маленький перерыв, и опять бомбят до вечера. Только авиация отбомбит, в пыли, в дыму идут танки, отобьем танки — опять авиация. Так мы стояли три дня. Один раз на нас пошли 140 танков. Всего мы подбили 63 танка. Наши дерзкие штурмовички налетают, РЭСами, пушками бьют, их авиация уходит, танки бегут. „Катюши“ били по машинам, пехоте, танкам.

Сплошной грохот, земля дрожит, кругом огонь, мы кричим.

Связь по радио. Немцы обманывали, выли по радио: „Я Некрасов, я Некрасов“. Я кричу: „Брешешь, не ты, уходи отсюда“. Они забивали наши голоса воем.

„Мессера“ над головами ходят, старший сержант Урбисупов Жахсугул сбил из автомата „мессера“, который пошел на него в пике.

Траншеи „мессера“ простреливают сперва вдоль, потом поперек, чтобы прошить все изгибы.

Там бурьяны, посевы.

Ночью мы отдыхали. Тысячи разноцветных ракет, но были тучи и маленький дождь. Пять ночей мы не спали. Ведь чем тише, тем напряженней. Спокойнее, когда бой идет, и тогда клонит ко сну. Ели рывками и накоротке. Еда сразу становилась черная, особенно сало, от пыли. Когда нас вывели, мы зашли в сарай и мгновенно уснули. Погиб начальник штаба 3-го полка майор Годыма. Командиру батареи Кацельману оторвало ногу, он стоял насмерть, до последнего, погиб у орудия».

Капитан Заглядский, зам. ком. 1-го полка, тяжело ранен.

Командир 1-го полка Плысюк Николай Ефимович (1913 г. рожд., в армии с осени 1936 года, до этого был учителем):

«5-го июля полку было приказано занять боевой порядок, затем получаю новый приказ — встретить сорок немецких танков. Я выскочил вперед на „виллисе“ с одним орудием. Я увидел, как горели 11 наших танков. Оценил местность и отдал приказ: первой батарее занять боевой порядок с правого фланга на дороге, ведущей к Обоянскому шоссе.

Остальным батареям занять боевой порядок на левом фланге, чтобы вести фланговый огонь. Одно орудие первой батареи я приказал поставить в стороне, чтобы дезориентировать противника. Так и вышло. Подбили три танка, из них один „тигр“. Ближе к вечеру уже горят 14 танков, как сосновые дрова, из них три „тигра“… Пехота, начавшая драпать, вернулась.

Скорострельность нашего орудия 25 выстрелов в минуту, а прицельных 12.

У меня „виллис“ остался, а „студебеккеры“ почти все побиты.

Впереди орудий никакой пехоты, одни мы да смерть. Одну атаку предприняли 150 танков, мы сожгли 10, они пошли справа, мы подожгли три „тигра“ — повернули назад.

Земля ходит ходуном, дым, пыль, под прикрытием пыли подползли танки, и сержант Васильев отбил их один.

В последний день боев остался один „виллис“, я бы его наградил Золотой Звездой, он один вытащил весь полк. А одну пушку тащили на руках 6 километров, все раненые, обвязанные.

Полк подбил 63 танка, из них 14 „Т-6“, до 20 машин и уничтожил 200 гитлеровцев.

Водитель моего „виллиса“ красноармеец Марков.

Наводчик Новиков подбил 7 танков, из них 3 „тигра“ в первый день.

Чечканенко — 2 „тигра“.

Новиков, 20–22 года, спокойный, вежливый, никогда он не торопится. Он наведет спокойно и выстрелит спокойно.

Пять ночей не спали».

Владимир Афанасьевич Афанасьев (1914 г. р., ленинградец. До войны четыре года преподавал математику. Решительный, громкий, быстрый. Орлиный нос, синие глаза):

«Я старый истребитель, я один в батарее обстрелянный человек.

В первый день мне дали прикрывать дорогу. Неудачное место, слева не просматривалось.

Моя батарея заигрывающая, а кроме того, я одно орудие сделал заигрывающим.

Шли лавиной, без всякого порядка, „Т-6“ в центре, как бог, мой НП — ровик.

Связь: ракеты, голос, связные.

Второй день. Очень трудный. Отход наших танков и орудий, меня выбросили вперед пехоты, я один в поле. Едва мы заняли боевые порядки, как на горе появились танки, расстояние пол прямого выстрела. Огонь поорудийно открыл, чтобы рокироваться. Ребята говорят: „Мы одни остались, но приказ есть приказ“.

Подбил шесть танков, из них три „Т-6“.

После боя машины, танки горят, бомбежка, канонада, пыль, дым.

Когда снаряд попадает в танк — блеск появляется. Сразу люки открывают и лезут, тут бей осколочным.

Новиков снайпером показал себя еще на учебных стрельбах, я ему дал первый выстрел, чтобы воодушевить людей.

Немец за три дня продвинулся на один километр».

Командир орудия Васильев Михаил Алексеевич: «Был моряком. Сильно бомбили, деревня вся загорелась, дым, пыль. Человек 200 немцев шли на нас. Командира батареи ранило. Я сказал: „Помереть не грех за Родину, помирают не такие головы, как наши“. Я принял команду, открыл огонь осколочными, потом бронебойными, вернул 200 человек нашей побежавшей пехоты».

Наводчик Тесленко Трофим Карлович (Башкирская АССР. Деревня Корнеевка, 1918 года рожд., до войны рядовой колхозник. Он наводчик первого орудия первой батареи, первого полка. Подбил 6 танков, из них один «Т-6»):

«Мой первый бой — в сумерках, заряжаем трассирующие снаряды, я попал первым снарядом.

Танк для артиллерии не страшен. Вот автоматчики и пехота мешают работать и сильно беспокоят.

Весело, конечно, когда подбиваешь „Т-6“. Первый снаряд мой попал в лобовую часть, под башню, и пошел рикошетом, танк сразу остановился. После этого я всадил в него все три снаряда подряд. Пехота впереди „ура“ кричала, каски, пилотки вверх кидала, повыскакивала из окопов».

Командир корпуса стоял на дороге в пыли после боя, жал истребителям руки и давал папиросы.

В бригаде много разбронированных московских рабочих.

Орудие после боя — как живой пострадавший человек: оборванная резина на колесах, вмятины, пробитые осколками части.

Эпиграф: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы».

«Но эти две маленькие, но благородные пушки были живы».

Боец-наводчик в упор бил по «тигру» из 45-мм пушки, снаряды отскакивали. Наводчик сошел с ума и бросился под «тигра».

Лейтенант, раненный в ногу, с оторванной рукой, руководил батареей, отбивавшей атаку танков. После того, как атака была отбита, он застрелился, не желая оставаться калекой.

Тяжеловик — летчик, летающий на тяжелых самолетах.

Встреча с Родимцевской 13-й гвардейской дивизией на Курской дуге.

Ныне ею командует генерал Бакланов — молодой человек, начавший войну капитаном, в прошлом московский спортсмен.

13-я дивизия вела бои с 12 по 23 июля против 11-й танковой немецкой дивизии, пройдя за это время 32 километра.

Беседа с Баклановым:

«Приучили пехоту вести огонь. Выработался автоматизм — идешь в атаку, стреляй с хода, навскидку.

Учет прошлой оборонительной сталинградской специфики дивизии, которая не привыкла воевать в полевых условиях наступательного боя.

Упор на управление наступательным боем.

С начала войны Совинформбюро пишет: „Уничтожили немецкие дзоты“, а я ни одного дзота не видел. У них траншеи, то, что мы сейчас приняли взамен дров.

Народ начал осмысленно воевать, без исступления, работает. Стремительность атаки, борьба с минометами. В полку Колесника, шедшем в атаку, люди сознательно отошли под сильным огнем, а затем рванули вперед. На поле боя я многое пересмотрел в отношении командиров полков. Вот Колесник: ведь мог пойти сразу вперед, но потерь было бы больше.

Дивизия сделала за двое суток марш в 120 километров и с ходу вошла в бой на рассвете 12 июля. Справа была шоссейная дорога на Обоянь.

В бой вступили полки Панихина и Колесника, имея впереди себя сильную разведку, ставя себе самую активную наступательную задачу.

Противник встретил нас сильным артминогнем и резкими контрударами танков. Пехоты у него было очень мало, а затем стало ее все больше прибывать.

Немцы строят оборону на обратных скатах, на этом часто горели наши танкисты.

Отходили немцы быстро, но не бежали.

Действовали с заходом с флангов, перерезали дороги.

Мы целый день вели бой за два кургана. А через два часа после взятия немец нас выбил.

Сержант Филиппов, мариец по национальности, выследил днем огневую точку, чтобы захватить языка. Огневая точка молчит. Он дает приказ открыть огонь, чтобы вызвать огонь на себя. Ответного огня нет. Он немедленно доносит: „Противник отошел“, и дивизия перешла к преследованию противника.

Противник перешел от подготовленного наступления к обороне. Мы — от обороны к наступлению.

Таким образом, противник оборонялся средствами наступления, мы же наступали средствами обороны.

Наши слабости, обнаруженные в наступлении. Части усиления механически отнимаются, перебрасываются, не успевают привыкнуть. Некоторые командиры полков не знают калибров и дальности своего артогня. Не знают нормы мин на один километр, норм проволоки на один километр, норм огня на подавление огневых точек противника. „Дай огоньку туда“, — и машет рукой. Тут проверку проводил инструктор Красинский, но когда я стал его самого спрашивать, то оказалось, что он понятия ни о чем не имеет. Начальнику разведки велели составить план разведки по полку, и он не смог этого сделать. Бойцы не знают истории своей дивизии, не знают, что дивизия получила орден Ленина за Сталинград. Командиры полков в бою иногда неправдиво докладывают. Я выхожу перед атакой за 2 часа, поверяю связь, батальоны, разведку, а командир полка выходит на свой НП за десять минут до боя и докладывает мне: „Все готово, я все знаю“. Велика опасность от гонора, зазнайства. Не нужно говорить: „Есть, сделано“, „Все готово“, а затем ныть и выдумывать несуществующие трудности, которые оправдывают твою собственную неподготовленность.

Командиры мало проверяют, а проверять надо всегда, после сильного боя, в дождь, в метель. Многие командиры не заботятся о питании, о быте бойца, не присматриваются к душевной жизни бойца. Командир бывает очень строг, но на отдыхе он не подойдет к людям, не поговорит, не задаст вопроса. Это часто от молодости. Командир, бывает, командует людьми, чьи сыновья старше его. Не бойся говорить: „Я не готов к бою“, не бойся сделать паузу в бою. Малая кровь определяется должной подготовкой и артиллерийской поддержкой. Лозунг „Любой ценой вперед!“ рождается либо от глупости, либо от страха перед более старшим. Отсюда и большая кровь. Хорошо, когда тебе говорят: „Лучше подожди, проведи подготовку, повремени часок“. Приятно иметь дело с умным начальником и чувствовать его твердую, спокойную волю».

Полковник Вавилов (зам. ком. див. по политчасти):

«Подняли по тревоге 9 июля в 12 часов ночи. Приказано к рассвету стянуть полки. Двинулись 9-го днем. Была страшная жара в этот день. В одном полку было 70 солнечных ударов. Несли на себе пулеметы, минометы, боеприпасы. В ночь на 10-е отдыхали 3 часа. В ночь на 11-е два полка отдохнули, а полк Шура не отдохнул. Пришли в район Обояни, стали занимать оборону, рыть землю. И сразу приказ: опять пройти 25 километров. 12-го на рассвете вышли на исходный рубеж и сразу же двумя полками вступили в бой.

А генерал Жуков ведь сказал: „Лучше не пожалеть отдать 5–6 километров, чем пускать в бой уставших людей без боеприпасов“.

Первый день были большие потери из-за отсутствия артиллерии, танков, разведки. Вступили в бой без разведки. Танки, которые должны были нас поддерживать, не знали, где мы, а мы не знали, что они с нами. Произошел встречный бой. Противник сосредоточился на обратном скате высоты. Рота Павличенко ворвалась в лес, ее обошли танки, автоматчики, покрыла артиллерия. Сутки дрались в окружении в лесу, а утром соединились с наступавшими частями и сразу же вступили в бой».

Шалыгин Николай Владимирович (35 лет, саратовский, майор штурмового полка).

«Алексухин шел на бреющем, гонялся за машинами так низко, что пришел с чуть погнутыми кончиками винта. Он отпустил ручку вместо того, чтобы нажать.

6-го я вывел большую группу в 18 машин. Утречком погода хорошая, для нас хорошая — это дождь. Дали нам цель — сто танков, идущих к Прохоровке; взяли ПТАБы (в нем полтора кило, противотанковая авиационная бомба). С нами 12 истребителей.

Подлетаем — узнаю по ракетам свои войска. Ложусь на боевой курс.

Я иду впереди, за мной рядами остальные, как пехота.

Мы идем каждый ряд с превышением, чтобы не дать пристреляться зенитчикам.

Я спикировал и увидел во ржи танки — округлость башни их выдает.

Вдруг выскакиваю на большую поляну и вижу 200 машин — так мне обидно стало, зачем я сбросил бомбы на малую цель! Тут я даю по радио: „Цель подо мной!“ — и 2 шестерки их покрыли огнем и дымом.

Однажды в дождливую погоду обнаружил скопление машин и танков. Перелетел линию фронта, за 2 минуты добрался до цели, дождь льет как из ведра. Я подумал: обойти этот дождь невыгодно над территорией противника. Нет, я войду в дождь. Вошел в дождь — и все ясней, ясней. Показываю: „Внимание, перехожу в атаку, под нами цель“. И сразу на 180° разворот, и обратно в тучу. Эта туча вместо того, чтобы помешать нам, послужила дымовой завесой. Отбомбились без единой пробоины.

Тактическое правило: удар в лоб, ушел вправо. Удар в лоб, ушел влево, удар с фланга.

Старались удары наносить массированные, делали один заход (из-за сильного зенитного огня).

У нас пара — это неделимая единица. Летчики делали по 3–4 вылета на день.

Летчик Юрьев вернулся залитым кровью, ранен осколком в голову. „Разрешите доложить“. Доложил обстановку и упал без чувств. Стрелок-радист тоже вылез залитый кровью.

Азарт появляется, как на охоте, будто я коршун, а не человек.

И не думаешь про гуманность, нет этого, нет.

Мы очищаем дорогу — приятно, когда дорога чистая и все горит.

Прошкин по профессии охотник. Он увидел штук 100 легковых машин и ударил, уничтожил 50 штук».

12. Записная книжка

1943 г.

Оперативность — жить с войсками, знать, чем они дышат, тогда и газета быстро все узнает.

О штурмовых группах на заводе «Красный Октябрь» на второй день дали корреспонденцию.

Беседы с бойцами, отведенными на коротенький отдых. Боец рассказывает о себе все сам. Ему не приходится даже вопросов задавать.

Говорит: «Люблю людей, люблю жизнь узнавать, иногда красноармеец меня учит уму-разуму».

До войны очень много читал. За войну — только два раза перечел «Войну и мир».

«Поехал за материалом в хутор Марковский. Сидели в окопе под страшным огнем. Нас окружили. Я себя назначил комиссаром в группе из 18 человек. Командир — старший лейтенант Тюлечкин. Лежим в пшенице, подъехали конные немцы. Рыжий кричит: „Рус ун вег“, я и Тюлечкин дали очередь из автоматов, сбили четырех немцев с лошадей. Я взял на себя команду, и пошли в прорыв, били из автоматов, пулемета. Немцев было человек 25. Нас осталось шестнадцать. Ночью идем по пшенице, она переспела, шуршит, немцы нас пулеметами, вскоре осталось 6 человек. Потом я собрал опять 16 человек, прочертил азимут, чтобы путь лежал без дорог и деревень. Ночь пролежали над Доном, связали канаты из плащ-палаток, чтобы переправить раненых, но не хватило каната. Я предложил переплыть. Все документы в пилотку, амуницию в сумку, посередине реки устал, сбросил сумку в воду, блокноты свои сохранил в пилотке». Кулиев Василий Георгиевич, 28 лет. Работал до армии в райкоме комсомола заведующим отделом пионеров. Отец — пастух. Образование среднее, военно-политическое училище и два курса Академии им. Ленина. Редактировал комсомольскую страничку в районной газете, писал в газету военного училища и был оставлен редактором газеты.

13. Записная книжка

Осень 1943 года. Украина

Левее Киева сосновый лес. Глубокий песок. Киев виден из окна хаты, в которой мы живем.

В хате парализованная вот уже 10 лет старуха. Ее принесли из соседней сгоревшей хаты. Все ее просят умереть. Она не может. Она спит сидя, и голова ее прижимается лбом к ногам. Каждый раз она просит разогнуть ее. «Красноармейцы, разогните меня», — мы ее разгибаем. «Спасыби». Лицо ее прикрыто платком, мухи глаза выели. Старик муж проклинает ее страшными, грубыми словами, требует, чтобы она умерла. Но, когда был пожар, ее единственную он вынес из хаты, все вещи сгорели. Теперь он и за это проклинает ее.

Когда старуху во время пожара тащили из избы, старик сломал ей руку.

Саперы прокладывали мост из досок по фермам разрушенного моста через Днепр и пели песни, а немцы их сбивали, и они падали в воду.

Командир дивизии генерал-майор Замировский необъятно толст. Он, когда лежит, чтобы принять вертикальное положение, валится с кровати и в этот момент распрямляется. Китель его невообразимо засален от непомерной и жирной еды. Он хохочет, когда говорит о жестоком и страшном. Расстреляли дезертира — хохочет. Повесили шпиона — хохочет. Рассказывает, как немцы убили его отца и мать, и вдруг смеется. Начальник штаба дивизии, полковник, с болью, гневом и горечью говорит о рукоприкладстве старших командиров к нижестоящим командирам и красноармейцам.

Встреча в отряде с московскими знакомыми. Приехал Эренбург.

Разговор с капитаном Олейником о песне, он пишет музыку. Песня о Казарьяне, который плясал и пел возле взорванного орудия; когда же подошли немцы, он взорвал гранатой себя и немцев. Все авторы дивизионных песен убиты, а песни сгорели, их сжег в политотдельском грузовике «мессер».

«В немецькому царстви таке хозяйство — зажигалки и сахарин, бильшь нима ничого», — говорит старая женщина.

Немцы переправились через Днепр, захватили коров и снова переправились на свой берег.

Расчет Петухова встретил на марше «Т-6». Мгновенно развернулись, прицелились. Два выстрела прозвучали одновременно. Погиб расчет, и погиб «Т-6».

Изба. Сволок — некрашеная и немазаная, нарядно обструганная доска-балка с крестом.

Трашки — поперечные балки под потолком.

Пол — нары.

Пичь — жерло.

Груба — подтопок.

Припечек — лежанка.

Рогач — ухват.

Рассказы деревенских женщин о письмах, получаемых от девчат, вывезенных в Германию.

Иносказания: «Идет дождь семь дней, и мы сидим в подвале. Дождь такой, как у нас на аэродроме шел».

«К нам часто приходят в гости Андрюшка и Васыль» (хлопцы, пошедшие в авиацию).

«Ванька и Гришка стеклять викна», — Ванька и Гриша — это символ России…

Еще из писем: «Вижу много молока, но пить не приходится ни капли».

«Мы уже ходим на базар, гуляем по городу».

«Моя хозяйка получыла лыста, що ее чоловика вбылы. Вона плачеть за чоловиком, а я плачу, що живу в неметчини. Вона кажить: будешь мени дочькою, не уйдешь от мине, поки сама не схочешь».

Украинская одежда.

Платок — маленький, по-нашему платочек.

Хустка — шаль.

Спидниця — юбка.

Сачек — зимний пиджак.

Дядьки носят зимой пиджак, кожух, фуфайку. Летом носят мужики жакет-пиджак легкий, не на вате.

Карсет — кофта без рукавов.

Лыштва — нижняя вышитая юбка с нарядной отделкой.

Доктор Фельдман из Броваров. Крестьяне называют его Хвельдман. Он старый холостяк, взял к себе на прокормление старуху и несколько сирот. Когда немцы его повели на казнь, осенью 1941 года, народ отпросил его, криком, плачем. После этого он прожил еще год, но новый врач, присланный немцами, стал сживать его, так как все больные шли к Фельдману. Фельдман отравился, но его спасли. После этого его казнили немцы, он сам себе выкопал ямку. Рассказала мне это крестьянка Кристя Чуняк в деревне Красиловка, Киевской области, Броварского района.

На обратном пути в Москву.

Семья в деревне в Курской области. Дочери недовольны раздельным образованием, они за равноправие:

«Вот при немцах пришли мы на сход, а нам говорят — женщинам нельзя. Так мы даже не обиделись. Нам только смешно стало».

Народный характер: украинец робок, мягок, уступает гостям стол, и даже иногда после того, как гости уже поели, семья ест на лавке или на нарах. Курский хозяин сразу сел вечерять вместе с нами, да еще своего гостя посадил.

Рассказы о немцах, финнах, власовцах.

Немец сопливый. Зимой ходил по нужде, велел бабам расстегивать и застегивать себе штаны, пальцы мерзли.

Старуха рассказывает: немец велел мыть себе жопу. Другой убил петушка, приказал ощипать, приказал обжарить, приказал себе в сумочку положить.

Рассказ о том, как девка дралась с немцем.

Он ее по морде, а она его коромыслом. Дед стоял и кричал: «Так его, так его, покрепче!» «Она девка прочная, он от нее побег».

И, как всегда в прифронтовых поездках, последнее впечатление самое сильное. Женщина, странно похожая на Люсю, измученная, светловолосая, голубоглазая. Ее гнали с семью детьми за Десну. Немцы били. Двое близнят по полтора года. За Десной украинцы, плохие люди, не пускали в хаты, гнали. Работала на них день и ночь, а ей не платили: «Я тебя годувала».

Вырвалась домой. Избу спалили. Те, что вернулись раньше, ограбили ее поле и огород. Живет в чужой хате, с выбитыми стеклами. Темно, окна завешаны тряпьем. Дети веселые. Ее обидели все — и немцы, и мы, и украинцы, и соседи. Она одна, и когда глядишь на нее, ничего не поймешь, только кричать хочется. А она улыбается, улыбается, щиплет солдатский хлеб, что я дал ей, и ест.

14. Записная книжка

Весна 1944 г. Взятие Одессы

Штаб фронта в деревне Новая Одесса, в 90 километрах от Одессы. Чудовищная грязь. Если бы не помощь Рудного, не дополз бы со своим чемоданом от аэродрома до штаба.

Наступление по грязи требует огромного напряжения физических сил, перерасхода бензина.

Подвижные группы режут немцам пути сообщения, подвоза и связи. Немцы иногда отходят хаотически.

Вся степь наполнена воем машин и тягачей, рвущихся из грязи. Дороги шириной в сотни метров.

Надпись над румынскими буфетами: «Немцам вход воспрещен».

Немецким командованием предан суду командир 16-й мотодивизии — его объяснения: «Мои люди без техники слабей пехотной дивизии».

Беседа с генералом Желтовым, членом Военного совета фронта.

Противник боится окружения, не верит в прочность рубежей, ибо его все время обманывает командование.

Перед наступлением Военный совет фронта только и думал, что о погоде. Все время смотрели на барометр. Вызвали профессора-метеоролога, старика, знатока местной погоды, определявшего ее по одному ему известным признакам. Слушали лекции по метеорологии.

Никополь — его значение. Сейчас мы пожинаем Никопольский успех.

Черты наших командиров на новом этапе: 1) Воля. 2) Уверенность. 3) Презрение к противнику. 4) Умение воевать силами танков и артиллерии с силами малой пехоты. 5) Умение экономить, учитывать каждый патрон и снаряд — большая война с бедными запасами. 6) Научились спешить, это не лозунг, это в крови у всех. Спешат через реки, ибо на палочке верхом в сто раз быстрее, чем когда сутками ждешь понтонов. Скорость преследования дружит со скоростью отхода противника,

День взятия Одессы. Пересыпь. Пустынный порт. Клубы дыма. Грохот военной техники, вливающейся в город. Толпы людей.

Из здания гестапо выносят обгоревшие трупы. Обуглившийся труп девушки с сохранившимися роскошными, золотистыми волосами.

Первое заседание Одесского обкома. Секретарь обкома меня приглашает. Впервые я, беспартийный, присутствую на подобном заседании.

Много продуктов — сахар, пирожные, мука. Население ругает румын неохотно, из вежливости.

Одесские старики на бульваре. Их фантастические разговоры о полной реорганизации Советской власти после войны.

Поэт, напечатавший при румынах книгу стихов «Я сегодня пою». Его разговор со мной. Крайне противный. Вижу — под окном стоит его мать. В ее глазах безумный ужас за сына.

Евреи. Айзенштат Амнон — сын знаменитого раввина из местечка Островец. Ему спасла жизнь русская девушка, скрывала его у себя в комнате больше года. Его рассказ. Гетто в Варшаве. Восстание. Оружие передавали поляки. Польские евреи носили белую ленту. Бельгийские и французские евреи носили желтую ленту.

Треблинка под Варшавой. Лагерь уничтожения евреев. Под баней была камера с движущимися ножами. Тела рубили на куски, а затем сжигали. Горы золы по 20–25 метров. В одном месте евреев загнали в пруд, заполненный кислотой. Крики были так страшны, что окрестные крестьяне покинули дома.

58 000 одесских евреев были сожжены заживо в Березовке. Часть — в вагонах, часть вывели на поляну и, облив бензином, сожгли.

Рассказ секретаря обкома Рясенцева. Местом казни евреев являлась Доманевка. Казнь осуществлялась руками украинской полиции. Начальник полиции в Доманевке лично убил 12 000 человек. В ноябре 1942 года Антонеску издал закон, дарующий евреям права, и массовые казни, длившиеся весь 1942 год, прекратились. Начальник доманевской полиции и 8 его ближайших сотрудников были арестованы румынами, отвезены в Тирасполь и там судимы. Суд приговорил их за незаконные действия по отношению к евреям к трем месяцам принудительных работ.

Особо бесчинствовал следователь, одесский юрист, русский, — он для развлечения убивал 8–9 человек в день. Это называлось ходить на охоту. Убивали партиями. Пулеметным огнем. Детей бросали живыми в рвы, устланные горящей соломой.

К моменту издания закона Антонеску в Доманевке осталось в живых около 380 одесских евреев и детские ясли на 40 человек. Они живы по сей день, раздеты, голы. Казнено было в Доманевке около 90 000 одесских евреев.

Помощь оставшимся оказывал еврейский комитет в Румынии. Казни подвергались, кроме одесских, и румынские евреи. Их обманным путем привозили в Доманевку. Так был казнен один из крупнейших румынских миллионеров. Его заманили в Доманевку под предлогом организации эксплуатации местных керамических глин.

Среди участников пыток и казней были три еврея, они сейчас арестованы.

В Одессе евреев собрали, а затем отпустили. Потом их снова согнали в гетто на Слободку, 10 января 1942 года. Был сильный мороз, и, когда их гнали из гетто к поездам, на улице валялись сотни трупов стариков, детей, женщин.

15. Записная книжка

Июль 1944 года. Освобождение Белоруссии

Беседа в штабе фронта. От Нарвы до Идрицы немцами были сняты 10 дивизий, чтобы частично прикрыть Латвию и Литву.

Восточную Пруссию немцы прикрыли, выведя с Ковельского направления и из глубины Германии до 8 дивизий.

Части бросались немцами с ходу.

Белостокское направление прикрывается с Ковеля и с Нарвы. Из Венгрии прибыла одна кавдивизия.

Брестское направление прикрывается частями второй армии, за счет выведения войск из Пинских болот, то есть за счет сокращения линии фронта.

Первый, предполагаемый рубеж — Западный Буг. Пленные имели приказ занимать в этом районе оборону. Более вероятный рубеж — Восточно-Прусский УР, Висла.

Изменение в командовании: 5 июля Буша сняли и поставили Моделя, которого возвели в генерал-фельдмаршалы.

Слухи: Буш лишен рыцарского креста и застрелился.

Модель командовал 9-й армией, потом Северной группой, потом Южной, ныне Центральной.

В мае Иордан назначен командующим 9-й армией, на третий день его сняли и назначили вместо него генерала артиллерии Вейдлинга (молодой и способный).

5 командиров корпусов, попавших в плен: Лютцов, Гофмейстер, Мюллер, Гольвицев, Фелькерс. Три убитых командира корпусов: Мартинек, Файфер, Шунеман.

Из 25 генералов, попавших в котел, застрелился всего лишь один: командир пехотной дивизии Филипп.

Модель и Буш — две концепции: Модель — лидер эластичной обороны, Буш под Демьянском доказал силу жесткой обороны.

Эсэсовский генерал Гейне о себе: я фронтшвайн.

Во Франции, Бельгии и Голландии 50 немецких дивизий, из них в Нормандии 22. В Италии 21 дивизия. В Югославии 16 дивизий. В Норвегии 11 дивизий. В Германии 30 дивизий.

Захвачена германская карта, данные которой досконально совпали с картой нашей разведки — не только дивизии, но и резервы, стыки и прочее.

Генерал-лейтенант Лютцов жаловался на полную связанность. Скажем, оставить населенный пункт он мог с разрешения армии, а армия — только с разрешения штаба армейской группы, а армейская группа — с разрешения Ставки. Разрешения на отход 35-го пехотного корпуса Лютцов получил, когда кольцо окружения было замкнуто. Лютцов говорит: Гитлер — политик, Людендорф — военный гений. Гитлер может оценить операцию, но не может ее подготовить.

Тезисы к совещанию командиров германских дивизий 30/5 1944 г. По мнению фюрера, в настоящее время на Восточном фронте мы не можем больше совершать отход. Вследствие этого позиции должны быть удерживаемы любой ценой. Поражение на Южном участке Восточного фронта фюрер считает следствием недостаточной маневренности при выполнении оборонительной задачи. В этом смысле, фюрер полагает, Сталинград и Тернополь были необходимыми явлениями, ибо только благодаря им стал возможен сколько-нибудь организованный отход. Из всего этого можно сделать только один вывод: удержать позиции!

Все силы необходимо использовать для оборудования оперативной обороны глубиной в сорок километров.

Рассматривать саперные батальоны как дивизионные резервы. Горючее. В настоящее время рассчитывать на получение достаточного количества горючего нельзя. По-видимому, следует ожидать дальнейшего сокращения снабжения горючим (выход из строя Плоешти, бомбардировка заводов искусственного горючего в Германии и т. д.).

Документ этот подписан командиром 41-й ТК генералом артиллерии Вейдлингом (ныне командующим 9-й армией).

16. Записная книжка

Январь 1945 года. Взятие Варшавы

Общие сведения о противнике. В районе Варшавы 4 танковые дивизии.

Дивизия «Герман Геринг» на плацдарме, остальные у Праги. До 8 пехотных дивизий и бригад.

По Нареву строится сильная оборона: 3 линии траншей, москитная оборона — до ста точек на один кв. километр.

Против 1-го ВФ снова 9-я А и 4-й ТК СС.

Командует 9-й армией генерал Форман. Группой Центра командует Модель.

Сверхтотальники. Появились на фронте ранее освобожденные после четырех ранений. Теперь, впервые, дивизии не восстанавливаются на сто процентов, а лишь на 50 %, частично пополняются.

Варшава! Первая фраза, услышанная мною в Варшаве, когда я влез на разрушенный мост: боец, выворачивая карман, сказал: «Вот и сухарик есть».

Мемориальная доска с именем Марии Складовской-Кюри, краковское предместье.

Новое в наступлении. Немецкие аэродромы захватывают наши танкисты, и это дает возможность авиации поддерживать подвижные группы. Налаженное взаимодействие авиации с подвижными группами. Новый шаг во взаимодействии пехоты с самоходной артиллерией. Пехота полюбила самоходку, пехота не голая, она все время сопровождает самоходную артиллерию.

Высокая артиллерийская подвижность.

Та же 9-я А и та же судьба, но в Бобруйске немцев захлестнули, а здесь пронзили и раздробили.

Немецкая оборона была необычайно усилена артиллерией и минометами, по-видимому, чтобы компенсировать недостаток людей.

Танкисты. Танкисты из кавалерии, танкисты и артиллеристы и, в-третьих, танкисты-механики. От кавалерии лихость (шик), от артиллерии культура. От механиков культура еще выше, чем у артиллеристов. Если хотите, чтобы общевойсковой командир знал по-настоящему и танки, и артиллерию, необходимо, чтобы он попадал в общевойсковые командиры, как бы получив повышение, после того, как был танкистом.

Варшава. Кобус Владислава и София — две польки, что жили с евреями в бункере. Евреи, вышедшие из-под земли, прожившие годы в варшавских канализационных трубах и подземельях. Яков Менжицкий — рабочий Лодзинской чулочной фабрики. Брат его Арон. Рагожек Исай Давидович — варшавский бухгалтер, в очках, в берете. Абрам Клинкер, оборванный, с кровоподтеком, лодзинский сапожник, бреннер варшавского гестапо. Этих людей я встретил среди пустынных улиц. Бумажные лица. Потрясающая фигура — маленький чулочник, несущий в руке из гетто к себе в бункер детскую плетеную корзиночку, наполненную еврейским пеплом, который он собрал во дворе юденрата, в гетто. С этим пеплом он завтра уйдет пешком в Лодзь.

Варшавское гетто. Стена в полтора человеческих роста, сложенная из красного кирпича, толщиною в два кирпича, сверху в стену вмазаны осколки стекла. Кирпичины аккуратно примурованы одна к одной. Чьи руки складывали эту стену?

Гетто: волны камня, дробленый кирпич, море кирпича. Ни одной стены, редко целый кирпич. Ужасен гнев зверя.

Наша встреча. Люди из бункера — Желязная, 95 ц. Люди, превратившиеся в крыс и обезьян. Рассказ о встрече двух лодзинских евреев во мраке котельной, в разрушенном варшавском доме, куда крысы и евреи по ночам приходили на водопой. Клинкер, услышав шум, крикнул: «Я еврей, если вы повстанцы, возьмите меня к себе!» Из темноты ответил голос: «И я еврей». Оба оказались из Лодзи. Во мраке нашли они друг друга и, рыдая, обнялись. Их бункер был между жандармерией и гестапо, на четвертом этаже полуразрушенного дома. Польская девушка с локонами и буклями, приютившая их. Поляк, отец их спасительницы, требовал злотый на выпивку, «иначе выдам».

Бреннер — оборванец, Абрам Клинкер, хотевший подарить мне свою единственную драгоценность — автоматическую ручку.

Гетто — о высоте когда-то бывших здесь домов можно судить по огромности кирпичных волн, в которые обратились эти дома. Среди кирпичного моря, в гетто стоят два костела. Голова каменной женщины валяется среди красной кирпичной щебенки. Улицы прорублены, как в диком каменном лесу. Здание юденрата — угрюмое, серое. Внутренние дворы его — красные от окалины рельсы, на которых сжигали тела повстанцев варшавского гетто. Куча пепла в углу двора — еврейский пепел. Банки, обрывки платьев, дамская туфелька, разорванная книга талмуда.

Сопротивление в варшавском гетто началось 19 апреля, кончилось 24 мая.

Председатель общины Черняков покончил с собой 23 июля 1942 года.

Были расстреляны в начале мая члены еврейского совета гетто: Густав Целиковский, Шеришевский, Альфред Стегман, Максимилиан Лихтенбаум.

Во время восстания в варшавском гетто проживавший в это время в Лондоне Шмуль Цигельбойм (тов. Артур), желая обратить внимание мира на трагедию еврейского народа, покончил с собой.

В Треблинке немецкий комендант Зауэр. Из Варшавы евреев в Треблинку везли через станции Запки, Зеломка, Малкиния.

В марте 1942 года Гиммлер, будучи в Варшаве, предложил ликвидировать 50 % польских евреев.

Начальником переселенческого бюро (бюро смерти) был Гофле. Расстрелян, как допустивший восстание в варшавском гетто, доктор Фонзоммер, начальник гестапо в Варшаве.

Евреев в Польше было 3 миллиона 130 тысяч человек. В Варшаве при населении 1 261 000 было 375 000 евреев. К октябрю — ноябрю 1942 года в варшавском гетто было 450 000 евреев. К моменту начала восстания в гетто осталось 40 000 евреев (определено по прод. карточкам).

Лодзь. Население — 450 000 человек. Поляков 200 000, немцев 50 000 500 фабрик и заводов. Дирекция и владельцы сбежали. Пока управление взяли на себя рабочие. Электростанция, трамвай, железная дорога на полном ходу. Старик машинист сказал: «Я пятьдесят лет вожу поезда, я первым поведу поезд в Берлин».

Гестапо — здание цело, все на месте.

На мостовой валяются роскошные портреты вождей немецкой национал-социалистской рабочей партии — дети в рваных валенках пляшут на лицах Геринга и Гитлера.

Полковник Коржиков — и этим все сказано.

Завод Иона производил опорные подшипники главного вала винта подводной лодки. На заводе станов для обработки ленивца к «тигру» четырехшпиндельный автомат. Этот станок должен был быть вывезен на завод Зонинталь, в Вестфалии.

Заводы, производившие пояски для снарядов, — их 3. Два из них разбиты английской авиацией в Германии, третий мы сегодня осматриваем в Лодзи. Гигантский станок для производства торпед, его устанавливали с 1944 года, но он так и не начал работать до нашего прихода. На заводском дворе, параллельно цехам, тянутся щели. Столы в заводской столовой. Над некоторыми столами таблички: «Только для немцев». Рабочий поляк говорит: «Как я зароблял 28, немец зароблял 45». 12-часовой рабочий день. Две кухни при рабочей столовой — немецкая и польская. Две продовольственные карточки немецкая и польская. В цехах огромные транспаранты на немецком языке: «Ты ничто, твой народ все».

Наказания: опоздание, уронил инструмент, мастеру показалось, что ты ленился, — бьют по морде, карцер (карцеры в подвалах цехов).

Кислородный завод Франца Вагнера. Раздевалка для поляков. Завод Вайгт — производство снарядов.

Лодзь — Лицманштадт — переименован в честь немецкого генерала.

В русской семье русского генерала Шепетовского (ныне покойного) мы, четыре еврея, представляем Россию. Дочь генерала Ирэна не понимает русского языка, она говорит по-немецки и по-польски. Гехтман, выразительно картавя, поет ей волжские песни.

В гетто в Лодзи. Песня гетто «Не нужно тосковать и плакать. Завтра будет легче, солнце засветит и для нас». Гетто открыто 1 мая 1940 года. В гетто бывали три кровавых дня — среда, четверг и пятница. В эти дни немцы фольксдойчи — убивали евреев в домах.

Первоначально в гетто было 165 000 лодзинских евреев, 18 000 евреев из Люксембурга, Австрии, Германии и Чехословакии, 15 000 евреев из польских местечек — Калиша и проч. 15 000 из Ченстохова, в общем, наибольшее число евреев в гетто было 250 000 человек. Начался голод. В день умирало 150 человек. Немцы были недовольны малыми темпами смертности.

Первая акция в декабре 1942 года — 25 000 человек здоровых мужчин и женщин были увезены якобы на работу и уничтожены.

Детская акция в сентябре того же года. Дети от грудного возраста до 14 лет, а также все старики и больные были уничтожены. Всего 17 000 человек. Машины, вывозившие детей, через 2 часа снова приходили за новой партией.

Систематически вывозили «на работу» по 800–1000 человек и уничтожали.

Первого января 1944 года в гетто осталось 74 000 человек. Начальник гетто — торговец чаем амслейтер Ганс Бибов.

Перед ликвидацией гетто выступили обербюргомейстер Братфиш и Ганс Бибов и заявили, что для спасения от большевиков лодзинских евреев, честно проработавших 4 года, командование эвакуирует их в тыл. Ни один еврей не явился на вокзал. Бибов вновь собрал митинг и арестовал массу евреев, затем выпустил их, сказав, что надеется на их сознательность. После этого стали силой вывозить по 2–3 тысячи в день. Из записок, найденных в пустых вагонах, выяснилось, что евреев вывозили в Масловицы и Освенцим.

К моменту полной ликвидации лодзинского гетто в нем оставалось 850 человек. Прорыв наших танков спас им жизнь.

Структура лодзинского гетто. Свои бумажные и металлические деньги. Почта и почтовые марки. Школы, театры, типографии, 40 текстильных фабрик. Много заводиков. Санатории. Фототека. Историческое бюро. Больницы и медицинская скорая помощь. Подсобные хозяйства, поля, огороды. 100 лошадей. Были введены ордена и медали за труд. Хаим Румковский — директор гетто, еврей-интеллигент, статистик. Румковский объявил себя первосвященником. В роскошных молитвенных одеждах он служил в синагоге, раздавал права на брак, на разводы, карал тех, кто имел любовниц. Он женился в 70 лет на молоденькой юристке, имел любовниц-школьниц. В честь его слагались гимны, он объявил себя вождем и спасителем евреев. Гестапо целиком опиралось на него. В гневе он избивал людей палками, наносил пощечины. До войны он был неудачником, разорившимся купцом. Он погиб следующим образом: когда в эшелон погрузили его брата, он, веря в свое могущество, заявил гестапо, что, если брат не будет освобожден, он сядет в эшелон вместе с ним. Румковский сел в эшелон и был отправлен в Освенцим. Вместе с ним пошла на смерть молодая жена. Румковский гордился тем, что когда-то из Берлина было отправлено письмо Хаиму Румковскому без указания города и оно было доставлено ему в Лодзь.

Лодзь — польский Манчестер. 15 000 портных шили в гетто на немецкую армию. Им выдавали 400 гр. хлеба в день и 900 гр. сахара в месяц. В это время в варшавском гетто выдавалось 80 гр. хлеба. Бибов — человек очень умный, методичный, ласковый. Шеф гестапо — Братфиш.

Генигшус — пуля в затылок.

Религиозность в гетто резко пала, да и вообще евреи-рабочие нерелигиозны.

Бибов засылал в гетто много витаминов.

Помощник Румковского еврей Гертлер был в связи с гестапо, но сделал много добра. Человек он был очень добрый, и его очень любил народ.

Когда Гертлер вошел в силу и стал пользоваться большим уважением у немцев, Румковский его смертно возненавидел.

Еврейская полиция внутри гетто.

Больница в гетто вызывала восторг врачей из Европы. Профессор заявил: «Такой клиники я не видел в Берлине».

Гляйт — лист на жизнь.

В варшавском гетто было 300 врачей.

Геройская смерть доктора Вайскопфа в лодзинском гетто, который пытался перегрызть горло Бибаху.

Во главе восстания в варшавском гетто стоял лодзинский инженер Клопфиш.

Всех польских крестьян немцы выгнали из домов, отобрали землю, скот, утварь и поселили в скверных хибарках, заставив батрачить на немцев. Немцы были местные, а часть (160 000) — пришлые из Украины, Волыни.

Детей польских крестьян не учили. С 12 лет дети работали принудительно.

Костелы были закрыты, оставили один из 20, остальные превратили в склады.

Батракам платили 20 марок в неделю и давали пищу. Детям платили 6 марок в месяц.

Продукцию немцы сдавали в магазины в городах. Им платили 20 марок за 100 килограммов ржи, 7–9 марок за сто килограммов картофеля.

Немец-крестьянин имел право оставить себе продуктов в количестве, достаточном, чтобы прокормить себя и семью.

Поляка-крестьянина послали в Дахау за то, что он еще до прихода немцев сказал соседу-немцу: «Зачем говоришь по-немецки, тут не Берлин».

В деревне сотский староста — остбауэрфюрер.

Несколько деревень объединял комиссар.

Вопросы о земле решались в городской или районной организации НСДАП.

Еще до войны на партийных собраниях нацисты собирались якобы для молитвы.

Немцы шли двумя волнами: одна — в 1941 году, другая — в 1944 году.

Немцы продавали полякам хлеб налево по 5 марок кило, пшеничную муку по 25 марок кило, кило сала — 200 марок.

Поляков учителей, врачей, ксендзов, адвокатов тысячами вывозили в Дахау и убивали.

Наш край немцы называли «вартегау».

Батраков закрепили, запрещали перемещаться — рабы.

Полякам запрещалось заходить в магазины, парки, сады.

В трамвае нельзя было ездить по воскресеньям, а в моторном вагоне всю неделю.

У бауэрфюрера Швандта было три мужчины батрака и три женщины. Он огромный толстяк, батракам ничего не платил, до войны у него были пивная и мелочная лавки. До войны он имел 4 моргена, а сейчас у него 50 моргенов.

Выполнение обязательных поставок немцам проверяла комиссия.

Полякам водки не давали, а немцам выдавали по праздникам.

Некоторые немцы не верили, что придут русские, и смеялись над теми, кто делал большие телеги для вывоза вещей. Так они не верили до последнего дня.

Крестьян называли «подлюги».

Поляков приговаривали к трем месяцам тюрьмы за пользование зажигалками, заряженными бензином.

Познань. Завод Фокке-Вульф, завод бронепоездов, автозавод, завод, производящий автоматы и гранаты, завод покрышек, завод Голяск — раньше делал мыло, теперь — винтовки, фабрика Голля выпускала шоколад, теперь патроны для винтовок. Производство крахмала, патоки, кантона, бумаги и пр.

Городок Шверценц. 11 километров от Познани. Мы живем на углу, рядом с контрольно-пропускным пунктом. Чудовищный грохот военной техники и день и ночь.

Появилась фигура, которую я никогда не видел: тайно выглядывающие из-за занавесок гражданские немцы.

Пехота едет в каретах, колясках, кабриолетах. Сверкают лак и зеркальное стекло. Ребята курят махорочку, заправляются, играют в карты. Подводы в обозах украшены коврами, ездовые покоятся на перинах. Солдаты не едят казенную пищу — свинина, индюшатина, курятина. В пехоте появились румяные, полные лица, чего никогда не было.

Немцы-гражданские, которых догнали наши танки, сейчас идут обратно. Их бьют, распрягают лошадей, поляки их грабят. «Куда вы идете?» — спрашиваю. Отвечают по-русски: «В Россию».

Здесь немцы пяти видов: черноморские, балканские, прибалтийские, фольксдейтше, райхсдейтше.

Уличные бои в Познани.

Командир полка жалуется: «Вот ворвались мы в одну из улиц, к нам кинулись жители, кричат: „Спасители, освободители наши!“ Тут меня немцы контратаковали и отбросили, выскочила их самоходка — я гляжу, те же жители повыскакивали и давай немцев обнимать. Ну, тут я приказал дать картечью».

Чуйков ведет уличные бои в Познани. Он считается после Сталинграда высшим мастером уличных боев. Суть сталинградского боя в том, что наша пехота создала клин между силой немецкого мотора и слабостью немецкой пехоты. И вот академик Чуйков попал в силу обстоятельств и закономерностей, которые сильней его, — здесь в Познани то же сталинградское положение, но с обратным знаком. Он яростно атакует немцев на улице Познани силой огромной техники и малой пехоты. А мощная немецкая пехота упорно ведет свой безнадежный бой.

Освобожденная девушка Галя, говоря о галантных особенностях военнопленного мужского интернационала, сказала мне: «У французов разные применения».

На втором этаже двухэтажной виллы, в холодной, ярко освещенной комнате сидит Чуйков. На столе звонит телефон, командиры частей докладывают о ходе уличных боев в Познани. В перерывах между звонками и докладами оперативных работников Чуйков мне рассказывает о прорыве немецкой обороны в районе Варшавы:

«Режим немецкого дня мы изучали месяц. Днем немец уходил из первой траншеи, ночью он ее занимал. Всю ночь перед началом наступления мы его агитировали по радио, давали музыку и танцы и под шумок вытянули на передовые все свои силы. В 8 ч. 30 мин., когда он уходил обыкновенно с первой линии, мы дали залп из 250 стволов. В первый день мы прорвали первую линию. Мы слышали по радио, как командарм 9 звал свои дивизии и ни хрена не дозвался. Тут же мы разбили две танковые дивизии, подтянутые из глубины. В это утро был молочный туман. В общем, так: налет, огневой вал — и пошли. Задержали его на наковальне первой линии и ударили его молотом артиллерии. Опоздай мы на час, мы бы били по пустому месту. А немец считал, что мы стратегически выдохлись. Здесь Ландвер и Фольксштурм».

Чуйков слушает телефон, тянется к карте и говорит: «Минуточку, сейчас надену очки». Читает донесение, радостно смеется и ударяет адъютанта карандашом по носу; говорит: «Правый фланг Марченко уже чувствует огонь Глебова. Огневая связь есть, скоро будет живая». Кричит в телефон: «Если они вырываются на запад, выпусти их в поле и дави, как клопов, проклятых!»

«Теперь немцу вклиниться — смерть, он не вернется из клина. Бойцу надоело в обороне, жажда кончать войну, два-три дня разминались, а потом пошли по 30–50 километров в день.

Забарахлились малость — танк идет, а на крыле поросеночек. Людей мы теперь не кормим, наше невкусно. Обозные едут в каретах, играют на гармошках, как махновцы.

Форт в Познани — наши ходят сверху, а он стреляет. Тогда саперы вылили полторы бочки керосину и подожгли — они, как крысы, выскочили.

А знаете, что удивительно — при всем нашем опыте войны и при замечательной нашей разведке, мы одного пустячка не приметили — не знали, что Познань первоклассная крепость, одна из сильнейших в Европе. Думали, что населенный пункт, хотели с ходу взять, вот и напоролись».

Командующий танковой армией Катуков:

«Успех наступления определился нашей огромной техникой, превосходящей все бывшее до этого времени. Колоссальным по высоте темпом продвижения, малыми потерями. Растерянностью противника и пр.».

Идут уличные бои. Улицы, где потише, полны народом. Дамы в модных шляпках, с цветными сумочками режут ножами куски филе с убитых лошадей, валяющихся на мостовой.

Дикая смерть Героя Советского Союза, полковника Горелова, командира гвардейской танковой бригады. В первых числах февраля он в нескольких километрах от германской границы, расшивая пробку на дороге, был застрелен пьяными красноармейцами. Катуков очень любил Горелова, отдавая приказы ему и Бабаджаняну, он называл их по имени — Володя и Арно.

Такие случаи кровавых, пьяных бесчинств не единичны.

Переход границы Германии.

Под вечер туманно и дождливо, запах лесной прели. Лужи на шоссе. Темные сосновые лески, поля, хутора, службы, дома с остроконечными крышами.

Огромный плакат: «Боец, вот оно — логово фашистского зверя». В этом пейзаже большая прелесть — хороши небольшие, но очень густые леса, идущие по ним голубовато-серые асфальтовые и клинкерные дороги. И наши пушки, самоходки, драные штабные грузовики, полные барахла, едущие от Познани.

Огромные толпы на дорогах. Военнопленные всех наций: французы, бельгийцы, голландцы, все нагружены барахлом. Одни лишь американцы идут налегке, даже без головных уборов, им ничего не надо, кроме выпивки. Кое-кто из них приветствует нас, помахивая бутылками. По другим дорогам движется гражданский интернационал Европы. Женщины в штанах, все толкают тысячи детских колясочек, полных барахла, безумный, радостный хаос. Где Восток, где Запад?

Ночью светло, все горит.

Когда полковник Мамаев вошел в немецкий дом, дети 4 и 5 лет молча встали и подняли руки.

Освобожденные калеки красноармейцы. Один печальный, умирающий, говорит: «Не дотяну я до дома». Когда немцы хотели убить их, калеки перерезали проволоку, достали ручной пулемет и одну винтовку, решили драться.

Русская девушка, уезжая из немецкой неволи, говорит: «Фрау, черт с ней, а вот хлопчика ее шестилетнего жалко».

В сейфе в Лансберге. Наша комиссия вскрывает сейфы. Там золото, драгоценности и много фотографий детей, женщин, стариков. Член комиссии по изъятию говорит мне: «На хрена они эти фотографии прячут?»

Командир дивизии говорит начхиму, пришедшему уточнить сигнальные дымы: «с… я на твои дымы, садись обедать».

В писчебумажном магазине толстого старого нациста в день его краха. Утром в магазин вошла крошечная девочка, попросила показать ей открытки. Тучный, угрюмый, тяжело дышащий старик разложил перед ней на столе десять открыток. Девочка долго, серьезно выбирала и выбрала одну: девочка в нарядном платье возле разбитого яйца, из которого выходит цыпленок. Старик получил с нее 25 пфеннигов и спрятал в кассу. А вечером старик лежал мертвый на постели, он отравился. Магазин опечатали, и веселые, шумные ребята выносили ящики товара и тюки домашних вещей из квартиры.

Прорыв танкового корпуса Бабаджаняна на Берлин.

«В сорока километрах от немецкой границы в глубину, в районе Хохвальделибенау, и далее по озерным системам, мы встретили долговременную оборону противника: минные поля, шесть рядов надолб, противотанковый ров шириной 6 и глубиной в 4 метра, проволочные заграждения и, наконец, трехэтажные доты, с бетонными стенами толщиной в полтора метра. За дотами шел ров, а за ним заранее подготовленные секретные позиции для танков и артиллерии. Немецкая артиллерия не успела занять своих позиций. Бригаду Русаковского постиг удивительный успех: в системе обороны противника имелась, среди разрушенных мостов и ловушек, совершенно целая дорога, которая должна была служить для мощной контратаки. Именно по этой дороге и устремился Русаковский, обойдя всю оборону противника. Однако противник сразу же отрезал бригаду Русаковского. Оказалось, что на шоссе были заранее подготовлены все средства для установки надолб, ежей, и немцы сразу же отрезали бригаду. Двое суток она шуровала в тылу противника, пока остальные бригады в обход и лоб прорывались вперед. Корпус сперва ударил на север, прорвался через надолбы и минные поля, прошел противотанковый ров и, упершись в доты, остановился. Вторая бригада подполковника Смирнова ткнулась на юг, а из этой бригады один батальон ткнулся на север. Наше счастье, что немец не успел подтянуть артиллерию, а дрался только минометами, пулеметами и фауст-гранатами. Мы потеряли 7 танков и часть своей пехоты.

…Начали мы на Висле 15 января вечером, вошли в прорыв на участке Чуйкова, было темно, корпус, идя двумя колоннами, растягивается на 40–50 километров, одной колонной на 100 километров — массы артиллерии, саперы, пехота, тылы, 28-го мы вышли на Одер. Один немец-капитан ехал в Познань за сигаретами и попался нам прямо на границе.

Был день, когда мы прошли 120 километров. Все основные операции были проведены ночью, танки ночью неуязвимы. Наши танки ночью ужасны, они врывались на 60 километров в глубину, хотя у нас не было проводников (очень важная штука), как в Польше. Однажды ночью все же старик немец очень хорошо провел наши танки.

Немецкий генерал снимал штаны и спокойно ложился спать, отметив на карте, что противник в 60 километрах и начнет наступать не раньше рассвета, а мы ударяли по этому генералу в 24 часа ночи. Как и почему ночью? Дело в том, что обстановка уточняется на 8 часов утра, после этого приказ о наступлении приходит в армию, оттуда в корпус, из корпуса в бригаду, из бригады в полк, оттуда в батальон — все это лишь к вечеру, и получается, что лучше всего не откладывать на утро, а действовать ночью. Кроме того, если днем недовыполнишь, тогда ночью приходится выполнять. И догадались, что ночью выгодней.

Навстречу наступавшим от Вислы к Одеру танкам немцы бросили 14 дивизий, 50 военных школ и учебных батальонов, фольксштурм и пр.

Центральная группа армии была рассечена на три части, 3-я ТА и 4-я А прижаты к морю. Разрыв между 2-й А и 9-й А, прикрывающей Берлин. Для ликвидации разрыва было введено 9 дивизий из Прибалтики, 2 дивизии местных формирований и 4-я мотодивизия СС.

Сейчас из Центральной группы армий образованы 2 группы. Северная Рейнгардта, Центральная — Моделя. 9-я армия прикрывает Берлин, в ней 9–10 дивизий. Модель объединяет 3 армии.

На Берлинском направлении впервые появились запасные дивизии (депо), а по выходе на Одер нам встретились две дивизии, переброшенные с Западного фронта. Затем стали появляться дивизии типа „гросс-адмирал Дениц“, из моряков и морской пехоты. Затем выползла дивизия „Берлин“. И отдельные полки и батальоны, наспех созданные из юнкерских училищ и школ. В заключение появилась дивизия „30 января“, также скороспелого формирования. В ходе операции немцы ввели до 200 отдельных батальонов.

9-я армия вся новая. Состав ее — горный корпус из Югославии, запасный Берлинский армейский корпус, Познанский запасный армейский корпус, штабы корпусов погибли почти все. 9-ю армию возглавлял на Висле Форман, а теперь барон фон-Лютвиц, его девиз: „Я руковожу только тогда, когда нахожусь впереди“.

С запада снято до 20 дивизий, из них до 8 танковых. А соотношение числа дивизий союзных к немецким 5: 1».

Полковник Русаковский, дважды Герой Советского Союза, командир танковой бригады. Он говорит: «Взял город один полковник, а в приказе Верховного Главнокомандующего отмечены 10 генералов».

Переправа через Пилицу. «Мы взорвали лед и прошли по дну, выиграли на этом 2–3 часа. Весь лед перед танками поднимался громадной горой и рушился со страшным грохотом.

В условиях преследования в густо населенной местности для танков опасней всего „фауст-пехота“. У немца есть 30-зарядное ружье (пленные говорят), оно пробивает крошечную дырочку, а весь экипаж нашего танка мертв.

Огромная стремительность. Были дни, мы шли со скоростью 115–120 километров в сутки. Наши танки шли быстрее, чем поезда из Берлина».

Стратегия Тришкиного кафтана.

В разведотделе. Мне показывают приказ за подписью Гиммлера, под ним подпись: «С подлинным верно, капитан Сиркис».

17. Записная книжка

Из Москвы на «виллисе». До Минска огонь, жгут траву. Бурьян, выросший на полях за время войны.

Свинцовое небо и страшный, холодный, трехсуточный дождь. Железная весна, после железных лет войны. Наступает суровый мир после суровой войны: всюду строят лагеря, тянут проволоку, возводят башни для охраны, гонят под конвоем заключенных — эти будут ремонтировать после войны шоссейные дороги, разбитые в боях движением наших и немецких войск.

Такая же дорога до Бреста и Варшавы. Но чем дальше на запад — тем дорога суше, небо ясней, цветут деревья вдоль шоссе — яблони, вишня.

Берлинские дачи. Все тонет в цветах — тюльпаны, сирень, декоративные розовые цветы, яблони, сливы, абрикосы. Поют птицы: природе не жалко последних дней фашизма.

Берлинская круговая автострада. Конечно, рассказы о ее ширине сильно преувеличены.

В городке Ландсберге под Берлином на плоской крыше дети играют в войну. В Берлине доколачивают в эти минуты немецкий империализм, а здесь с деревянными мечами, пиками мальчишки с длинными ногами, стрижеными затылками, белокурыми челками пронзительно кричат, пронзают друг друга, прыгают, дико скачут. Здесь рождается новая война.

Это вечно, это неистребимо.

Шоссе на Берлин. Толпы освобожденных. Идут сотни бородатых русских людей — крестьян, с ними женщины и много детей. На лицах русобородых дядек и истовых старцев выражение мрачного отчаяния. Это старостат, полицейская сволочь, которая добежала до Берлина и теперь вынуждена быть свободной. Говорят, что Власов в Берлине участвует со своими людьми в последних боях.

Идет из Берлина старушка-странница, в платочке, ну точно на богомолье, богомолка среди русских просторов; на плече ее зонтик, на котором под ушко поддета огромная алюминиевая кастрюля.

Чем ближе к Берлину, тем больше похоже на Подмосковье.

Вайсзее — городской район. Останавливаю машину, столичные гамены смелые, нахальные, выпрашивают шоколад, лезут в карту, лежащую у меня на коленях.

В противоречие с представлением о Берлине-казарме — массы цветущих садов, сирень, тюльпаны, яблони в цвету. В небе грандиозный грохот артиллерии. В минуты тишины слышны птицы.

Комендант беседует с бургомистром. Бургомистр спрашивает, сколько будут платить людям, мобилизованным на военные работы. Вообще у всех здесь представление о праве весьма твердое.

Генерал-полковник Берзарин — комендант Берлина. Толстый, кареглазый, лукавый, с седой головой, но молодых лет. Он умен, очень спокоен и хитер.

Замок фон-Трескова. Вечер. Парк. Полутемные залы. Часы играют. Фарфор. У полковника Петрова болят зубы. Камин. В окнах огонь орудий, вопль «катюш», вдруг гром небесный. Желтое, облачное небо, тепло, дождь, запах сирени, в парке старый пруд, смутные силуэты статуй. Я сижу в кресле у камина. Часы играют бесконечно грустно и мелодично, сама поэзия. В руках у меня старая книжка. Тонкие листы, дрожащим, видимо, старческим почерком написано на ней: «фон-Тресков».

Ночевка. Немец 61 года. Его жена 35 лет, красивая женщина. Он торговец лошадьми. Бульдог Дина — «Зи ист ейн фройлен». Разговор о том, как бойцы забрали вещи. Она рыдает, и тут же спокойный рассказ о том, как в Ганновере погибли от американских бомб мать и три сестры. С наслаждением рассказывает сплетни об интимной жизни Геринга, Гиммлера, Геббельса.

Утро. Поездка с Берзариным и членом военного совета генерал-лейтенантом Боковым в центр Берлина. Вот тут мы увидели работу американцев и англичан. Ад! Переезд через Шпрее. Тысячи встреч. Тысячи беженцев на улицах.

Еврейка с мужем (Ария). Старик еврей разрыдался, когда узнал о судьбе поехавших в Люблин. Дама в каракуле, преисполненная ко мне симпатии, спрашивает: «Но вы, конечно, не еврейский комиссар?»

В стрелковом корпусе. Комкор генерал Рослый. Корпус воюет в центре Берлина. У Рослого две таксы (веселые ребята), попугай, павлин, цесарка все они путешествуют вместе с ним. У Рослого в штабе веселое оживление — он говорит: «Теперь страх не перед противником, а перед соседом», с хохотом рассказывает: «Я приказал поставить сгоревшие танки, чтобы не дать соседу вырваться к рейхстагу и имперской канцелярии. В Берлине нет большего уныния, чем когда узнаешь, что у соседа успех».

День у Берзарина в кабинете. Сотворение мира. Немцы, немцы бургомистры, директора берлинского электричества, берлинской воды, канализации, метро, трамваев, газовой сети, фабриканты, деятели. Здесь в кабинете они получают назначения. Вице-директора становятся директорами, начальники районных предприятий становятся всегерманскими воротилами.

Шарканье ног, приветствия, шепот.

Старик маляр показывает свой партийный билет, он в партии с 1920 года. Впечатление слабое, ему говорят: «Садитесь».

О, слабости человеческой природы! Все эти Гитлером выкормленные, крупные чиновники, преуспевающие, холеные, как быстро, как горячо отреклись они, как легко прокляли свой режим, своих вождей, свою партию. Все они говорят одно: «Зиг», это их лозунг сегодня.

Это трудно описывать. Чудовищная концентрация впечатлений. Огонь, пожары, дым, дым, дым. Гигантские толпы пленных. Лица полны трагизма, на многих лицах видна печаль, не только личного страдания, но и страдания гражданского: этот пасмурный, холодный и дождливый день, бесспорно, день гибели Германии. В дыму среди развалин, в пламени, среди сотен трупов, устилающих улицы. Трупы, раздавленные танками, выдавлены, как тюбики, почти все сжимают в руках гранаты и автоматы — убиты в бою. Почти на всех убитых коричневые рубахи — это активисты партии, оборонявшие подступы к рейхстагу и к новой имперской канцелярии.

Пленные — полиция, чиновники, старики и рядом школьники, почти дети. Многие идут с женами, красивые, молодые женщины, некоторые смеются, поддерживают бодрость мужей. Один молодой солдат с двумя детьми — мальчик и девочка, второй упал, не может встать, плачет. Население нежно к ним, на лицах тоска, поят их водой, суют им хлеб.

Мертвая старуха, прислонив к стене голову, подстелив матрац, сидит у парадной двери, на лице выражение спокойной и прочной тоски, с этой тоской она умерла.

В грязи дороги детские ножки в туфельках и чулочках — по-видимому, снаряд или танк раздавил (девочка).

На спокойных уже улицах развалины причесаны и подметены. Женщины метут тротуары щетками, которыми у нас подметают комнаты.

Капитуляции запросили ночью по радио. Приказ генерала, командующего гарнизоном: «Солдаты! Гитлер, которому вы присягали в верности, покончил самоубийством».

Я видел последние выстрелы в Берлине. Группы СС, засевшие в доме на берегу Шпрее, неподалеку от рейхстага, отказались сдаться. Огромные пушки били кинжальным, желтым огнем по зданию, и все утонуло в каменной пыли и черном дыму.

Рейхстаг. Огромно, мощно. В вестибюле бойцы разводят костры, гремят котелками, вскрывают штыками банки консервированного молока.

Памятник победы — Зигалее, колоссальные здания, бетонные крепости, пульты ПВО Берлина. Здесь был штаб обороны, геббельсовская резиденция. Говорят, здесь он вчера приказал отравить свою семью и погиб сам застрелился. Лежит его обгорелое тельце, протез, белый галстук.

Колоссальность победы. У огромного обелиска стихийный праздник. Броня танков не видна под грудами цветов и красных полотнищ.

Стволы орудий расцвели цветами, как стволы весенних деревьев.

Все пляшут, поют, хохочут. В воздух летят сотни цветных ракет, все салютуют очередями из автоматов, винтовочными, пистолетными выстрелами.

(Потом я узнал, что многие из праздновавших были живыми мертвецами, они выпили страшную отраву из бочек с технической смесью в Тиргартене — яд начал действовать на третий день и убивал беспощадно.)

Бранденбургские ворота заложены на 2–3 метра от земли древесными стволами и песком. В просветы, как в раме, видна потрясающая панорама горящего Берлина. Такой картины даже я не видел, хотя насмотрелся на тысячи пожаров.

Иностранцы. Их страдания, их дорога, песни, крики и угрозы по адресу немецких солдат. Цилиндры, бакенбарды. Французский юноша сказал мне: «Месье, я люблю вашу армию, и поэтому мне очень больно смотреть на ее отношение к девушкам и женщинам. Это будет очень вредно для вашей пропаганды».

Барахольство. Бочки, кипы мануфактуры, ботинки, кожи, вино, шампанское, платье — все это везут и тащат на плечах.

Немцы. Некоторые необычайно общительны и любезны, другие угрюмо отворачиваются. Много плачущих молодых женщин.

Новая имперская канцелярия. Это чудовищный крах режима, идеологии, планов, всего, всего… Гитлер капут…

Кабинет Гитлера. Зал приемов. Гигантский вестибюль, по которому, падая, учится кататься на велосипеде смуглый широкоскулый молодой казах.

Кресло и стол Гитлера. Огромный металлический глобус, сокрушенный и смятый, штукатурка, доски, ковры — все смешалось. Это хаос. Сувениры, книги с дарственными надписями фюреру, печатки и пр.

Зоологический сад — тут шла битва. Разрушенные клетки. Трупы мартышек, тропических птиц, медведей. Остров гамадрилов, малютки, подцепившиеся к материнским животам крошечными ручками.

Разговор со стариком, он ходит за обезьянами 37 лет. В клетке труп убитой гориллы.

Я. Она была злой?

Он. Нет, она только сильно рычала. Люди злей.

На скамейке немецкий раненый солдат обнимает девушку, сестру милосердия. Они ни на кого не глядят. Мир для них не существует. Когда спустя час я прохожу снова мимо них, они сидят в той же позе. Мир не существует, они счастливы.