Гогенцоллерны. Характеристика личностей и обзор политической деятельности

Введение

Одно время в популярных обзорах истории было в большой моде противопоставлять политику прусских Гогенцоллернов политике французских Бурбонов дореволюционного времени. Действительно, на первый взгляд трудно найти большую противоположность и в личных характерах государей обеих династий, и в общем направлении их политики, и в конечных результатах их правления. В общих чертах тип французского короля XVII и XVIII веков рисуется в виде расточителя и bon-vivant’a, все достоинства которого заключались в умении с большой помпой представить королевскую власть. Неумение работать, страсть к наслаждениям и удовольствиям, мания величия, презрительное отношение ко всему, выходящему за пределы салонной болтовни, нежелание считаться с общественными настроениями — вот не особенно привлекательные общие черты схематизированной фигуры французского короля дореволюционного времени; под них подойдут и фривольные забавы Людовика XIII, и чопорное высокомерие Людовика XIV, и эгоистическое легкомыслие Людовика XV и апатичная тупость Людовика XVI. И рядом с этой непривлекательной фигурой обычно рисуется тип государя-работника, первого слуги своей родины, с величайшим напряжением сил созидающего будущее величие родной страны. Для создания этого коллективного образа пользуются в качестве отдельных штрихов и колоссальной энергией великого курфюрста Фридриха Вильгельма, и грубоватой простотой и пресловутой бережливостью короля Фрвдриха Вильгельма I, и здоровым практицизмом и военным гением Фридриха II. Историки обыкновенно с особенным удовольствием цитируют слова Фридриха II: «Государь — не более как первый слуга государства, обязанный поступать добросовестно, мудро и вполне бескорыстно, памятуя, что он каждую минуту должен быть готов дать отчет согражданам в своем управлении». Этим словам обычно противопоставляется знаменитая фраза Людовика XIV: «Государство — это я», — и его высокомерный девиз: «Король — меньше Бога, но больше земного шара (Dei minor, sed orbis maior)». В политике тоже как будто бы полная противоположность: с одной стороны, разумная бережливость, забота о поднятии экономических сил страны, о заселении опустошенных войной стран, полная веротерпимость, создание первоклассной армии, прекрасно проявившей себя на полях сражений; с другой — неимоверная расточительность двора, огромные пенсии и подачки аристократии, разорительная податная система, пренебрежение к наиболее жизнеспособному сословию — буржуазии и исключительность одного вероисповедания (отмена Нантского эдикта). Результатом этого было то, что Пруссия уже при Фридрихе II стала первоклассной военной державой с хорошими финансами и создала прекрасное, работоспособное чиновничество, с тех пор в течение полутора столетий являющееся образцом для всех государств, а Франция вплоть до самой революции постепенно теряла свое военное могущество и верными шагами шла к разорению и финансовому краху. Потребовалось огромное потрясение в виде революционного десятилетия, чтобы снова оздоровить ее экономическое и политическое бытие.

Это — очень грубая, в общих чертах нарисованная картина; но можно с уверенностью сказать, что ее духом пропитаны не только многие из популярных книг, но и большинство наших учебников; в умах большой публики запечатлеваются как наиболее яркие образы, с одной стороны, сотканная из придворных условностей, изысканно-чопорная и изломанная в угоду этикету фигура «короля-солнца», а с другой — гениально простая, исполненная силы и энергии, постепенно выраставшая на полях брани фигура «старого Фрица» (Фридриха II); противопоставление довершалось тем, что первому приписывали только династические интересы, которыми в его глазах заслонялась нация, а во втором видели истинно национального государя, прежде всего стремившегося к «общему благу» (часто употреблявшееся Фридрихом II выражение).

Верна ли эта картина? Действительно ли политика прусских королей второй половины XVII и XVIII веков отвечала общенациональным интересам? Обыкновенно апологеты «великого курфюрста» и «великого короля» заканчивают свою апологию временами Фридриха II. Разгром Пруссии при Иене, ее полную неудачу на международном экзамене эпохи революционных и наполеоновских войн они объясняют крайне неразумной и вялой политикой его преемников — Фридриха Вильгельма II и Фридриха Вильгельма III, поставивших у власти бездарности и заменивших систему просвещенного абсолютизма режимом ханжества и трусости. Но, конечно, если бы «система» Фридриха Великого была построена на прочном основании, то она дала бы Пруссии силы для борьбы с Наполеоном, и Пруссия не пришла бы к гибели всего через два десятилетия после смерти «старого Фрица». Вернее предположить, что в самой этой «системе», первые камни которой были заложены еще предшественниками короля-просветителя, было много непрочного материала. В политике Фридриха и его предшественников было действительно много решительности, энергии и молниеносной быстроты действий, способной ошеломить противника, но мало уважения к настоящей культуре, мало доверия к творческим силам самой нации и к чужим мнениям, мало истинно бережливого отношения к народному труду. В этом отношении «просвещенный» абсолютизм Фридриха II недалеко ушел от простого, ничем не прикрытого абсолютизма французских королей, а пресловутая система финансовой бережливости и самого Фридриха II и его предшественников также мало спасала прусское крестьянство от экономического разорения, как и расточительность французских государей.

В XVII и XVIII веках прусское государство было военным по преимуществу, и военные цели заслоняли для прусских правителей всякие другие. Тридцатилетия я война, закрепившая раздробление Германии на массу мелких, но вполне самостоятельных княжеств, вместе с тем открыла широкое поле для агрессивных намерений крупных германских государств; миниатюрные немецкие княжества, предоставленные каждое самому себе, не могли, конечно, оказать никакого сопротивления своим более крупным соседям. Бавария, Пфальц, Ганновер теперь успешно принялись за расширение своих владений. Но больше всего выгоды из общегерманского несчастия, завещанного Тридцатилетней войной, извлекло прусско-брандебургское государство. В XVII и XVIII веках система открытого разбоя, жертвами которого становились мелкие княжества и плохо защищенные области, получила в этом государстве самое широкое распространение. Пруссия захватывала все, что «плохо лежало», не считаясь ни с историческими традициями, ни с географическим положением захватываемых областей. Сначала новые прусские земли не имели даже общих границ, были отделены друг от друга большими чересполосными владениями, и только путем величайших усилий прусским государям, наконец, удалось придать им целостность — конечно, путем новых захватов. Проследим территориальный рост Пруссии от Тридцатилетней войны до конца XVIII в. Уже по Вестфальскому миру (1648 г.), завершавшему эту войну, Пруссия получила Восточную Померанию по правую сторону Одера с церковным княжеством Каммином, Магдебург, Гальберштадт и Минден. Через 18 лет после этого ей достаются довольно далеко отстоящие от границ мелкие княжества Клеве, Марк и Равенсбург (1666 г.). В начале XVIII в. она расширяет свои владения в Вестфалии (1702–1713 гг.) и приобретает княжество Невшательское (1707 г.). В 1720 г. она получает от Швеции другую часть ее померанских владений (с городом Штеттином и островами Узедомом и Вомином). В 1744 г., после прекращения дома фрисландских графов, к ней отходит Восточная Фрисландия[1]). Во время войны за австрийское наследство Пруссия занимает австрийскую Силезию (1741 г.), и Ахенский мир 1748 г. санкционирует это приобретение. В 1772 г., по первому разделу Польши, она получает так называемую Западную Пруссию (без Данцига и Торна), благодаря чему уничтожается чересполосица между бывшим герцогством прусским (Восточная Пруссия) и Бранденбургом. В конце царствования Фридриха II Пруссия получает два маленькие маркграфства в Южной Германии — Байрейтское и Ансбахское. В 1793 г., по второму разделу Польши, Пруссия приобретает Данциг, Торн и часть Познани (Южная Пруссия). Наконец, в 1795 г., по третьему разделу Польши, ей досталась Варшава и западная часть Краковского воеводства (т. е. Новая Восточная Пруссия); все нижнее и среднее течение Немана было теперь в ее руках. Пруссия превратилась из маленького и ничтожного княжества в сильное и компактное государство; но чересполосица еще не была уничтожена, и некоторые области на западе (Клеве, Марк, Равенсбург, Фрисландия и др.) и на юге (Невшатель, Байрейт, Ансбах) были отделены большими чужестранными землями от главного ядра прусских владений.

В этом странном конгломерате литовских, славянских и немецких народностей, в этом пестром смешении разорванных территорий, казалось, господствовал только один случай; каждое из государств до присоединения к Пруссии имело свою историю, жило своими градациями. Перед прусскими государями встала очень серьезная и трудная задача — объединить эти случайно собравшиеся под одной властью владения в одно государство, создать нацию. Внешняя политика, построенная на системе постоянных полуразбойничьих захватов, таким образом, должна была определить и политику внутреннюю; все новые и новые завоевания задавали вместе с тем прусским правителями такую колоссальную работу в смысле укрепления их власти во вновь завоевываемых землях и сплочения их, что ни на что другое не оставалось ни времени, ни сил; с другой стороны, постоянная завоевательная политика уже сама по себе предъявляла повышенные требования к прусским финансам и к военным силам государства; под влиянием нужд военного времени финансовые вопросы приобретали необычайную важность, и фискальные интересы заслоняли все другие вопросы, заставляли прусских правителей жертвовать рада них всеми насущными нуждами страны. Ни в каком другом государстве внешняя политика и военные потребности не поглощали так много сил, не господствовали в такой степени над умом и волей правящих кругов и не нависали такой грозной тяжестью над платежностью населения. В этом отношении с Пруссией нельзя сравнивать старые государства Запада — Францию и Англию, которые уже давным-давно завершили процесс своего территориального образования к тому времени, когда Пруссия только начинала определяться; незначительные изменения границ во Франции или новые колониальные приобретения Англии не носили завоевательного характера и не поглотали в такой мере всех сил государства, как в Пруссии. Даже и Австрия, которая в течение XVII и XVIII веков тоже интенсивно расширяла свои владения, тратила гораздо меньше энергии на устроение завоеванных областей, чем Пруссия. В противоположность Пруссии, которая по большей части делала свои приобретения внутри самой Германии (за исключением польских провинций), и притом мелкими кусками, приобретения Австрии делаются большими территориями, на которых жили не немецкие народности, обладавшие своей культурой и своей системой управления, совершенно отличной от австрийской культуры и австрийского управления: такими территориями были Венгрия, Трансильвания, Хорватия и Славония, отошедшие к Австрии от Турции по Карловицкому договору 1699 г., прадунайские владения Турции (Темешварский банат и Малая Валахия), приобретенные Австрией в 1718 г. (по миру в Пассаровице), Буковина (1776–1786 гг.), Испанские Нидерланды, Миланская область и королевство Неаполитанское, полученные Австрией после войны за испанское наследство (1713 г.), Галиция (1772 г.), Малая Польша и Червонная Русь (1795 г.), отошедшие к Австрии по первому и третьему разделу Польши. В этих румынских, итальянских, бельгийских, венгерских, польских, русинских и славонских областях нельзя было и думать вводить чисто австрийское управление; они были для этого слишком самобытны. Поэтому их соединение с Австрией носило характер унии, и большинству из них приходилось предоставлять довольно значительную свободу в управлении. Поэтому-то австрийский правители тратили меньше усилий на централизацию этих областей, чем прусские, для которых объединительная деятельность уже в силу одного преобладания немецкого языка и немецкой национальности во вновь присоединяемых провинциях сулила больше успеха.