ГОЛ ПРЕСТИЖА[1]

«Давайте скажем правду: у пилотируемой астронавтики перспектив нет. Речь не идет, конечно, об орбитальных полетах вокруг Земли. Имеются в виду дальние экспедиции. Нам просто некуда лететь. В Солнечной системе есть только два тела, реально пригодные для высадки: Луна и Марс. Меркурий и Венера слишком горячи, а спутники гигантов слишком далеки. На Луне мы давно побывали, осталось посетить Марс. Эта планета будоражит воображение, как никакой другой небесный объект. Столетия она кормит астрономов, фантастов, астрологов и даже жуликов, продающих там участки. Столетия она манит мечтой о внеземной жизни. Даже разумной, во времена Скиапарелли, убедившего весь мир в существовании волосков-каналов, еле различимых на мутном, дрожащем диске, видимом в тогдашние подслеповатые телескопы. В середине двадцатого века надеялись на растения и животных, позже, по мере накопления знаний, на мхи и лишайники. Планка снижалась. Одноклеточные, лишь бы живые. Наконец, сегодня, последняя надежда — ископаемые остатки. И хотя гордую недоступность красной планеты немного поколебали посланцы-роботы (которые так и не нашли следов жизни), для людей она по-прежнему очень и очень далека. Но люди считают своим только то, что можно потрогать руками. Всерьез о пилотируемой миссии заговорили в начале двадцать первого века, но разные причины не позволяли приступить к ней практически.

Скажем правду еще раз: главная трудность не в деньгах, и не в технике, а в людях. Нет стопроцентных гарантий возвращения. Более того, нет гарантий, что они вообще долетят в добром здравии. Девять месяцев в тесном корабле доведут кого угодно до нервного срыва. А еще столько же назад».

(Из статьи Говарда Гревски в газете «НАСА спейс ньюс» от 20.11.2046.)


Диктофонная запись.

…шло неплохо. Сам факт нашего полета, что ни говори, тешит самолюбие. Мы ставили плановые эксперименты, занимались на тренажерах, отдыхали, даже пели на два голоса.


Эдвард Салливан.

— Хотите из первых рук? Ну что ж, извольте. Эксперименты в так называемом земном звездолете выявили неприятные закономерности. Во-первых, если число людей больше двух, то они обязательно разбиваются на группы по два. В лексиконе испытуемых появляются слова «мы», «они», «наше», «ваше». То есть зародыши конфликта. Из этого был сделан правильный вывод: экипаж должен состоять из двух человек. Комиссию врачей поддержал главный инженер НАСА. Чем меньше людей, тем больше процент массы научного оборудования при той же общей массе комплекса, том же носителе. Во-вторых, нельзя назначать командира. Через определенное время, примерно четыре месяца, в земном тренажере, понятие «командир» просто теряет смысл, и экипаж подчиняется ему только потому, что за тонкой стенкой находится большой мир, хорошая зарплата и настоящие начальники. В реальном полете этому критическому времени соответствует расстояние от Земли, равное, примерно, сорока четырем процентам пути до Марса. Хорошо, что психологи это поняли и категорически не рекомендовали вообще назначать командира. Труднее было убедить в этом военных. Они со своим каноническим единоначалием никак не могли понять, что наш полет — это не рейд по тылам противника. Но что делать, в НАСА они не последние люди, ведь заметную часть бюджета дает Пентагон. Пришли к компромиссу: командира выбираем мы сами, когда пройдем десять процентов пути, если в этом возникнет необходимость. Формально, на Земле, командиром был утвержден я. Ну не могут они без этого. В-третьих, каждый из экипажа должен иметь возможность уйти, отдалиться от другого, не подвергая при этом опасности саму миссию. И это удалось преодолеть. Мы полетели в двух состыкованных кораблях, стартовавших отдельно, имея каждый свою «квартиру», и возможность расстыковываться и состыковываться по нашему желанию. Земля просто ставилась в известность. К тому же два корабля — это резервирование всех систем, в случае аварии одного можно спастись на втором. Такое уже было. На «Аполлоне-13».

Кроме этого, были и плановые расстыковки. И плановые выходы. Первым ушел в автоматическом режиме «Арес», наша марсианская база. И вслед за ним корабль возвращения, «Одиссей». В-четвертых, самое главное. Все земные эксперименты проводятся с профессиональными испытателями, а не с астронавтами. Испытываются одни люди, а летят другие. При такой постановке опыта можно выяснить лишь то, как люди вообще переносят подобные условия. Но чтобы сказать хоть что-то определенное, надо собрать статистику. Взять тысячу бочек, посадить в них кучу людей, продержать год, а потом сказать: в среднем десять процентов годятся для полета, восемь не годятся, двадцать годятся не более чем на шесть месяцев, ну и так далее. Вы меня слушаете, Говард?

— Примерно об этом я писал перед вашим полетом.

— Так вот, никакой эксперимент не способен ответить на вопрос, выдержат ли полет два конкретных астронавта, потому, что именно их нельзя подвергать никаким испытаниям. Вот эту четвертую трудность преодолеть пока нельзя.

— Почему «пока»?

— А потому, Говард, что пока лететь к Марсу девять месяцев. Вот когда научимся летать за месяц, то процент годных к полету экипажей резко возрастет. А риск, соответственно, снизится.

— Эд, а если составить команду из мужчины и женщины?

— Такой вариант рассматривался. Отсутствие женщин создает для мужчин проблемы, решаемые разными, в том числе, фармакологическими методами. Присутствие женщин создает проблемы, не решаемые никак.

— Мне кажется, Эд, вам дали слишком много прав.

— Вы не о том думаете, Говард. ТАМ не нужны права. Высокая цель плюс совесть, вот что нужно.


Выдержка из стенограммы пресс-конференции НАСА.

Хьюстон, штат Техас, 2.03.2047 г.

Присутствуют: Директор Гэри Паттерсон, Главный инженер Джозеф Локвуд, Начальник пресс-службы Чарльз Мэнсон. Аккредитованные корреспонденты более пятидесяти американских и зарубежных периодических печатных и электронных изданий.

— Господа! Официальная цель полета — ответ на вопрос: была ли когда-либо на Марсе органическая жизнь. Предполагается провести бурение в одном из сухих речных русел на глубину до тридцати футов. Мы надеемся обнаружить следы хотя бы одноклеточной жизни, которая, по нашим представлениям, была возможна на Марсе около миллиарда лет назад. Вы можете задавать вопросы.

— Кристина Смит, «Крисчен сайенс монитор», США. Мистер Паттерсон, как вы оцениваете безопасность экипажа? Спасибо.

— Более семидесяти лет назад все экипажи «Аполлонов» вернулись с Луны живыми и здоровыми. С тех пор техника стала лучше, а не хуже. (Смех в зале).

— Ташио Хасимото, «Асахи», Япония. Мистер Локвуд, что вы можете сказать о надежности оборудования? Спасибо.

— Надежность — категория статистическая. Средняя наработка на отказ жизненно важных систем вдвое превышает продолжительность миссии.

— Уильям Тейлор, «Нью-Йорк таймс» Господин директор, как повлияет миссия на мировую науку? Спасибо.

— Она уже повлияла. Как вы считаете, кто готовил проект? (Смех в зале).

— Сергей Безуглов, «Экология и промышленность», Россия. Мистер Локвуд, насколько опасны для окружающей среды старты «марсианских» носителей «Арго-1» и «Арго-2»? Спасибо.

— Непосредственно вблизи наших стартовых комплексов, на мысе Канаверал, есть заповедник дикой природы. Его экологический отдел готов предоставить вам любые материалы. (Смех в зале).

— Джеймс Форбис, «Интернэшнл Герольд Трибун». М-р Паттерсон, как будут распределяться доставленные образцы? Спасибо.

— Согласно предварительным договоренностям, все страны-участницы проекта получат образцы. Другие страны получат их безвозмездно при наличии научных учреждений и ученых соответствующего уровня. Таких стран сейчас нет. Но к моменту возвращения могут появиться. В рамках научного обмена возможно изучение образцов иностранными специалистами в лабораториях стран-участниц.

— Оскар Гепнер, «Таймс». М-р Мэнсон, каков предполагаемый вес образцов? Спасибо.

— Грузоподъемность взлетного модуля позволяет поднять с поверхности Марса двух астронавтов в скафандрах плюс триста фунтов груза. Но это максимальная цифра. Скорее всего, будет меньше.

— Генри Кинг, «Медицинский журнал», США. М-р Мэнсон, как решаются проблемы с возможным попаданием на Марс земной микрофлоры и наоборот? Не будет ли земная биосфера подвержена опасности? Спасибо.

— Спускаемое оборудование проходит режим стерилизации. Но человек имеет микрофлору как снаружи, так и внутри. Её убрать нельзя. Мы считаем, что земные микроорганизмы не смогут размножаться в условиях Марса, хотя, возможно, какое-то время сохранят жизнеспособность в замороженном состоянии. Что касается Земли, то она постоянно бомбардируется метеоритами; некоторые из них имеют марсианское происхождение. Как видите, ничего страшного не происходит.

Всего было задано тридцать шесть вопросов. Из них всего четыре глупых.


Диктофонная запись.

…стало как-то не по себе. Не знаю, что чувствовал Эд, но мне порой казалось, что корабль стал меньше. Чушь, конечно, но я взял рулетку и замерил расстояние между стенами в нескольких местах. Написал на стене цифры промеров, и, как чувствовал беспокойство, брал рулетку, измерял и сравнивал. Это немного успокаивало. Однажды я долго не мог найти рулетку, не на шутку испугался, и с того случая всегда имел её при себе, пристегнув карабином к поясу. Начало клаустрофобии? Я доложил о своем состоянии на Землю. ЦУП успокоил, ничего страшного, прими такие-то лекарства. Таблетки были выпиты, но я чувствовал, что боюсь чего-то другого, а не замкнутого пространства. И не открытого космоса. Когда мы помирились и пошли на стыковку, Земля была счастлива. Конечно, мы были порядочными свиньями, ведь за полетом следил весь мир, а не только Хьюстон. После стыковки мы сходили друг другу в «гости». Я украдкой осмотрел его стены, но надписей не нашел. Он держался лучше меня. Мы подготовили выход наружу и по одному «прогулялись». Меня не страшила бездна, усеянная звездами. А пугала всего одна, самая яркая, не считая Солнца, звезда — Земля.

Уолтер Лорд, врач центра подготовки НАСА.

— Гревски, разговор может быть только неофициальным. Никаких записей и, разумеется, публикаций. Итак?

— СМИ лаконично сообщили, что вернувшийся астронавт Эдвард Салливан жив, но ему требуется реабилитация. А на самом деле?

— Почти половину обратного пути он держался хорошо. А потом с ним произошло то же, что и с Джоном Шортом. Он был в постоянном страхе, ничего не ел и выглядел ужасно. Иногда делал бессмысленные и опасные переключения на пульте управления. Пришлось заблокировать местное управление. Больше всего мы опасались, что он попытается покинуть корабль, разгерметизирует его и погибнет. Мы еще не знали, что он спилил головки болтов выходного люка и выйти не мог.

— Вы говорите, выглядел….

— Там же были телекамеры. Пришлось по команде с Земли распылять аэрозоли, содержащие специальные препараты, в атмосферу корабля. Так нам удалось привести Салливана живым. Когда мы применили один из препаратов, его воля была подавлена, и он просто выполнял приказы, передаваемые по громкой связи. Открыть консервы. Поесть. Сходить в туалет. Принять снотворное. Лечь спать. Все бортовые системы управлялись и контролировались по каналам телеметрии.

— Сколько же времени его водили за руку?

— Критическое расстояние — половина пути. Плюс-минус две недели. Итого месяц.

— Это новая болезнь?

— Скорее, неизвестная раньше причина страха. Новая фобия. Пока астронавт видит Землю как диск, ничего не происходит. Но по мере удаления угловой размер Земли уменьшается. Человек начинает ощущать дискомфорт. Кризис наступает, как только угол достигает предела разрешения глаза, то есть около одной секунды дуги. Земля при этом теряет видимый размер, становится просто самой яркой звездой. А Марс еще не начал расти. Как только его диск становится различим, страх отпускает и, по мере приближения, исчезает совсем. Но хорошо запоминается. Существует некий максимальный радиус безопасного удаления человека от Земли. Астронавт, прошедший это критическое расстояние, получает сильнейшую психическую травму. В дальнейшем он способен на неадекватные поступки, которые, по его разумению, позволят ему избежать повторного попадания в «зону страха», хотя бы и ценой жизни. Но фобия поражает, видимо, не всех одинаково. Шорт был более подвержен. Салливан туда проскочил легко, но попался на обратном пути.

— А что делать потом, после пролета этой зоны?

— Потом поздно. Надо заранее. С кораблем. Я не специалист. Вставить в иллюминаторы телескопы. Запретить выход наружу в критической зоне. Увеличить скорость так, чтобы уменьшить опасное время. Может, еще что, не знаю.

— А Салливан знал о вашем «секретном оружии»?

— Разумеется. Только правильнее это назвать «спасательный круг».

— Как же так? Люди, прошедшие строжайший отбор, сходят с ума из-за всего лишь вида в окно.

— Говард, человек четыре миллиона лет живет на Земле и никогда не отрывался от неё. Мы не знаем, что нас ждет там, в космосе. А насчет «всего лишь вида в окно»… Люди теряют сознание при виде крови, канатоходца между небоскребами, покойников ну, и подобных вещей. Самому наблюдателю, заметьте, ничего не угрожает. Наша психика изучена не лучше, чем космос. А уж когда эти субстанции встречаются, можно ожидать чего угодно.

— А Салливан, как он?

— Приземлился он практически здоровым. Не считая эффектов длительной невесомости и недостаточных физических нагрузок. Но это соматические проблемы. Он прошел стандартный курс реабилитации, четыре месяца. С психикой видимых проблем нет. Журналисты, интервью, родственники. Конечно, он переживает смерть Джона, у него развился комплекс вины, но это реакция нормального человека. Мы, конечно, его наблюдаем, но я думаю, что с ним ничего не произойдет, ибо он никуда больше не полетит.

— Шорта никто мертвым не видел.

— Это тоже спокойствия не добавляет. Конечно, Салливан не смог бы дотащить труп в скафандре до взлетного модуля. Да и смысла в этом никакого. Всё равно до Земли его не довезти. Но узнать причину смерти, и, главное, совершить хотя бы символический ритуал погребения, привезти фотографии было бы большим облегчением для Эда и родственников. Погиб, как герой. Похоронен с честью. А уж на Земле или на Марсе — особой разницы нет.

— Доктор, а вы не допускаете….

— Да бросьте, Говард. Там даже микробы не выживут.

— Куда же он делся? Или Салливан, ну, скажем, заблуждается.

— Врет, другими словами. Нет, не врет.

— Откуда вы так уверены?

— Я психиатр. Вижу.


Диктофонная запись.

… Тем не менее, все это плюс наша богатая аптека помогала мне справиться. Эд все видел и старался помочь. Земля тоже. Я называю это состояние клаустрофобией только потому, что нет другого термина. На самом деле это был страх перед расстоянием до ближайшего небесного тела. Я боялся вида исчезающей Земли. Самым страшным был пятый месяц полета. Приливы страха, до холодного пота и дрожания рук. Эд завесил все иллюминаторы. Я часами смотрел на портрет Бекки. Мне казалось, ромашка в её руке покачивается, а губы улыбаются. Психотропные препараты помогали не очень. Я боялся даже спать. Принимал снотворное. Когда красная точка Марса стала увеличиваться не только в яркости, но и в размере, мне стало легче. Марс приготовил ловушку, о которой никто не мог знать заранее. Мышеловка, в которой вместо сыра нанизана на стальной крючок страха призрачная надежда на чужую жизнь. Если полетел, то долетишь, выбора нет, ибо корабль нельзя повернуть назад. А вот с возвращением кому как повезет. Страх слишком запоминается. Эд знал, что высаживаться на планету должен я, а он, командир, остается на орбите. Это предусмотрено программой. И вот, влезая в скафандр, я совершенно ясно понял, что назад не вернусь. И он, мне кажется, понял тоже. Пройти пятый месяц еще раз было выше моих сил. Марс — моя последняя остановка. Перед расстыковкой спускаемого аппарата я посоветовал Эду держать рядом с собой ножовку, так, на всякий случай. Ведь проклятый страх, казалось, никак на него не действовал.


«Нет в английском языке слов, которыми можно было описать это невероятное, грандиозное зрелище — старт носителя „Арго-2“ с пристыкованным к нему кораблем „Ромул“! Вы видите! Нос корабля медленно выплывает из клубов дыма и пыли. Вот уже и весь красавец „Арго“, набирая скорость, устремляется в безоблачное небо Флориды! Этот колосс высотой более двухсот метров и весом в шесть тысяч тонн, грандиозное создание человеческой цивилизации, направляется на осуществление самой заветной и дерзкой мечты всех времен — покорения Марса! Пилотирует этот гигант отважный астронавт Эдвард Салливан. Сегодня он первым выйдет на орбиту Земли. Его напарник, Джон Шорт, стартует через три дня с соседнего стартового комплекса в корабле „Рем“. Вот уже только нестерпимо сверкающая точка, ярче Солнца, показывает нам, где находится корабль. Весь мир сейчас всматривается в экраны телевизоров. Смотрите! Ничего подобного люди не видели за всю историю цивилизации!»

(Из репортажа Г. Гревски с мыса Канаверал 6 марта 2048 г.)

На фоне огромного бело-голубого шара Земли корабли «Ромул» и «Рем» казались двумя маленькими, медленно сближающимися цилиндриками. Через некоторое время они соединились. Теперь им осталось дождаться пристыковки маршевого двигателя, который выведет их на марсианскую траекторию. Наблюдали за ними два безмолвных свидетеля — спутники связи. Разнесенные на милю, они посылали на Землю четкую стереоскопическую картинку. Впервые легендарные основатели Вечного города, Ромул и Рем, готовятся к походу ради встречи со своим божественным отцом — Марсом.

Эд Салливан.

— У Джона была забавная фотография в круглой рамке. Девушка с ромашкой в руке. Он поместил её на внешнюю стену, рядом с иллюминатором. Диаметры почти совпали. Эх, если бы рамка была квадратная, Джон, может, и не сгинул бы там. Он говорил, это его школьная подружка, одноклассница. Ребекка Вильсон. Из-за чего мы поругались? Из-за ерунды. Из-за летающего по кораблю грязного полотенца. Не хочу вспоминать. Если не полотенце, то нашелся бы другой повод. Я не сдержался, Джон вспылил, ну и…. До плановой расстыковки осталось три дня, но мы разошлись по своим кораблям, и вскоре расстыковались. Летели в миле друг от друга и даже по радио не разговаривали целых четыре часа. Земля не вмешивалась.

Уолтер Лорд, врач.

— Мы договорились с парнями сразу. Любой конфликт рассматриваем как часть эксперимента. Вообще все. Еда, туалет, сон, работа, ссоры. Всё — эксперимент. То есть все происходит как будто невзаправду, как бы условно, значит, и ссоры вовсе не настоящие, а так. Одним словом, эксперимент. Более того, конфликтных ситуаций, скорее всего, избежать не удастся, так что не бойтесь ссориться. Даже можете считать, что ссоры входят в программу. Лучше открыто выяснить взаимные претензии, чем давить их в себе и копить обиды.

Диктофонная запись.

…особенно не прощались. Пожали руки, я перешел в спускаемый модуль. Расстыковка. Выход на траекторию спуска. Спасибо инженерам, всё работало как надо. Огонь за стеклом. Слабенький, не то, что на Земле. Атмосфера почти не сопротивляется. Выход парашютов. Рывка нет, а просто заметное торможение. Несколько минут тишины и четырехсекундный рев двигателей мягкой посадки. Удар о грунт. Все. Я на месте.

Эд Салливан.

— Когда Джон доложил, что посадка прошла нормально, у меня отлегло. Поздравления Земли пришли через тридцать четыре минуты. Ох, как же мы далеко забрались! Ну, потом контроль функционирования систем, это я рассказывать не буду, это скучно. Только через три часа мы смогли отдохнуть. Сказывалось напряжение. Посадка — самый опасный маневр до сих пор и у нас, и в авиации. Перед тем, как заснуть, я подумал: все-таки что-то с Джоном не так. Это странное упоминание о ножовке.… Если он так пошутил, то я, значит, чего-то не понял. На него не похоже.

Только много позже до меня дошло.

Я проснулся через пять с половиной витков. Подплыл к укладке инструментов. Есть две ножовки, побольше и поменьше, и несколько упаковок полотен, с разным размером зубов. Магнитная насадка для сбора металлических опилок. Вакуумный отсос для немагнитных опилок. Повертев в руках, положил все на место. Доложить в Хьюстон? Зачем? Джон уже там, ничего не изменить, а лишняя загадка ни к чему.

Диктофонная запись.

…просыпаюсь, темно. И тихо. Наконец-то появился вес! Пока умылся, что-то съел, собрал вещи, кое-где выскочившие из крепежа при ударе, и повесил фотографию Бекки, показалось Солнце. Оно здесь не такое, как на Земле, а маленькое, холодное, и чужое. Вот он, Марс. Надо начинать работу. Я столько раз представлял себе этот момент выхода на грунт, что он мне надоел заранее, и никакой торжественности не было. Земля, получив через семнадцать минут доклад и первые снимки выхода, так запищит от радости, что будет слышно здесь. Я обошел модуль, все нормально. Песчаная почти ровная поверхность. На горизонте невысокие холмы плавных очертаний. Температура на грунте минус восемьдесят три градуса. Давление шесть миллибар. Песок рыхлый, идти тяжело и непривычно. За полет я разучился ходить. Створки грузового отсека никак не мог открыть. Их, видимо, перекосило при ударе. Хотел было на этом завершить выход, но Эд подсказал: у тебя же есть ломик. Еще раз помянул добрым словом инженеров. Снаружи на модуле был закреплен небольшой и легкий титановый ломик, почерневший при прохождении атмосферы. Грузовой люк, наконец, поддался. Выступивший на лбу пот машинально «стер», ударив перчаткой по шлему. Вывел бурильную установку. Собрал в один контейнер песок, в другой камешки, положил в приемный люк. На сегодня хватит. Я устал. Мои мышцы обленились в длительной невесомости. Тяжелый неудобный скафандр, перегрузка при посадке и непривычная физическая нагрузка утомили меня. С трудом прошел шлюз, закрыл люк, проверил герметичность, закрыл глаза и прислонился к стене. Да, здесь вам не Луна, Хьюстон не поможет. Надежда только на себя и на Эда, пока он не ушел за горизонт. Отдохнув, вылез из скафандра. Доложил о завершении выхода. Занялся «домашними» делами. А вечером пришла Бекки.


Цитата из гранок статьи Г. Гревски в «НАСА спейс ньюс» от 29.01.2050 г.

«Названия кораблей просто взяли из древнеримской мифологии. Как и в случае с „Аполлонами“, никто особенно не задумывался над их смыслом. Марс — бог войны. Ромул и Рем — его сыновья-близнецы. По легенде, Ромул убил Рема и стал первым правителем Вечного города. В нашем случае всё не так. Это Марс убил Рема, то есть Шорта, хотя виновным, пусть и косвенно, считает себя Салливан, летевший на „Ромуле“. Так бывает всегда, и в море, и в космосе. Если один гибнет, то второй виновен. Кто же еще? А уж если он формально командир, то и подавно».

Ниже резолюция редактора: Шорт пропал без вести. Напечатаем через два с половиной года, когда он официально будет признан мертвым. Говард, вы переутомились, возьмите отпуск!


Диктофонная запись.

…не было. Просто голос. Она спросила: «Ты останешься со мной?» Я машинально ответил: «Ты же знаешь, мне туда не добраться». Голос прозвучал совершенно неожиданно, я вынимал пакет с ужином из холодильника, но как-то сразу ответил, будто подсознательно ждал и был готов. Я замер на мгновение, потом медленно повернулся и посмотрел на портрет. Он висел на прежнем месте, между двумя круглыми иллюминаторами. Бекки с улыбкой смотрела на меня. Мне показалось, что ромашка чуть качнулась у нее в руке. Схожу с ума — первая мысль. Бросив пакет на стол, подошел к пульту. Взял микрофон. Сейчас скажу Эду. Он доложит в Хьюстон. Там поднимут на ноги толпу психиатров, те будут пару часов совещаться и спорить. Итого через три часа я получу рекомендацию типа: «Ты устал и перегрузился впечатлениями. Прими снотворное и ложись спать». Я положил микрофон и засунул пакет в грелку. Пока сидел и ждал ужина, ясно понял три вещи. Во-первых, никакая помощь не реальна и не нужна. Во-вторых, времени мало, и надо набурить максимум кернов. В-третьих, сошел ли я с ума, могу выяснить только я сам. Вот тут я и подумал про диктофон. Все равно больше четырех часов работать снаружи невозможно, сил не хватит, значит, будет время для записей моих, я усмехнулся, мемуаров, что ли. Когда Эд спустится за кернами, он возьмет и диктофон. Возможно, это поможет тем, кто придет потом. Хотя я не думаю, что людям практически понадобятся здешние промерзшие пустыни. Вот так. Сейчас поужинаю и начну диктовать. С самого начала. Для Эда и Хьюстона я здоров и полон сил. В конце концов, Бекки — мое личное дело.


Уолтер Лорд, врач.

— Бывают же поразительные совпадения! Ребекка Вильсон пропала без вести, когда перевернулся прогулочный катер на Гавайях, где она проводила отпуск. Это случилось двадцатого ноября сорок восьмого…. Всех спасли, двадцать шесть человек, а её даже тело не обнаружили. Неделю искали водолазы. Бесполезно. И вот в этот самый день она, по словам Шорта, объявляется на Марсе. Просто мистика какая-то. Вы верите в мистику, Говард?

— Доктор, мы же современные люди.

— Не скажите. В психиатрии есть такое понятие — кризисные видения. Когда человек видит и слышит другого человека, как правило, близкого родственника, или того, кого он любит и считает ближе всех, если тот находится в смертельной опасности, хоть и очень далеко. Эти случаи многочисленны, достоверны и описаны в медицинской литературе. Люди в точности повторяют последние слова умирающих, описывают обстоятельства смерти. За тысячи миль! С этим не поспоришь. Это факт.

— Да я и не спорю. Наверное, с Шортом так и было. Но кто она ему? Так, давняя знакомая. Они не виделись восемь лет.

— Нет, Говард. Не просто знакомая. Первая любовь. Они целый год были неразлучны. Потом расстались. Обычное дело. Но он так и не женился. Отшучивался, говорил, нет времени. Его и вправду не было. Если бы женился, вряд ли попал бы в полет. Она тоже замуж не выходила. Отвергла, по словам подруги, несколько неплохих предложений. В её комнате висела фотография Джона в круглой рамке.


Диктофонная запись.

…неделю, как проклятый. Я сверлил и сверлил, пока у буровой установки не кончилось питание. Эду докладываю, что работа идет по графику Он сам видит, конечно, данные телеметрии, но в мою тайну заглянуть не может. Прости меня, Эд. Вечерами наговариваю на диктофон. Когда он включен, Бекки молчит. Вернее, когда я знаю, что он включен. Значит, у меня что-то с головой. Хотя… Сегодня ночью она постучала в иллюминатор. Снаружи. Она стояла на песке. В руке ромашка. Манит меня. Зовет. Темно, плохо видно, светит лишь Фобос, но, кажется, на песке — цепочки следов. Не моих, от скафандра, а её, от легких туфелек. Я взял фотоаппарат и сделал несколько снимков. Вот и способ проверки. Если картинок не будет, я сошел с ума. Трясущимися руками подключил фотоаппарат к бортовому компьютеру. Монитор показал. Цепочки следов. Лицо Бекки. И её ромашка. Я уже ничего не понимаю. А, все равно. Главное — керны. Образцы. Они готовы. Больше, чем Эд сможет забрать. Я повернулся к иллюминатору. Бекки за окном медленно отрывала лепестки ромашки и бросала их на песок.

Мне здесь больше нечего делать. Завтра ночью, если она позовет, уйду с ней. О смерти я как-то не задумывался. Может, смерть есть только на Земле. Вне Земли еще никто не умер. И Бекки жива. Простите. Прощайте.

* * *

«Ни овладения гравитацией, ни контроля над временем, ни искусственного интеллекта… Да что там, даже вещи проще, и те не поддаются. С управляемым термоядерным синтезом возимся уже почти сто лет, а все нет реальной отдачи. До сих пор не создан экологически безопасный автомобиль. Продолжаем жечь нефтепродукты. И вовсе не из-за блокады научных разработок нефтяными компаниями. Они тоже, а, может быть, лучше всех понимают, что нефть не вечна, и потихоньку занимаются альтернативными энергетическими разработками. За последний век, кроме безусловного взлета информационный технологий, и революции в осветительной технике, у человечества нет особых технических достижений. С поиском внеземных цивилизаций тоже потерпели фиаско. Программа свернута. Мы стали явно проигрывать. Люди заждались чего-то такого, что позволило бы вернуть времена былых научных побед, гордо расправить плечи, поверить в себя и смело взглянуть в лицо трудностям. Нам нужно было забить этот гол в ворота матери-природы, чтобы подсластить поражение и родить надежду на будущее. И мы сделали это, достигнув, наконец, Марса».

Из статьи Г. Гревски «Гол престижа» в «НАСА спейс ньюс» от 3.10.49 г.

Эд Салливан.

— Джон герой. Он спас меня. Не потому, что первый на Марсе, и все такое. Он знал, что вдвоем нам ни за что не долететь. Что шанс вернуться есть только у одного из нас. Если страх меня поймает, то как-нибудь можно справиться. К тому же «Одиссей» не расстыкуешь пополам и друг от друга не спрячешься. И еще усугубляющий фактор, усталость, и отсутствие работы. Нет, какие-то задания были, но я практически ничего не делал. Хорошо, что он сказал про ножовку. Она у меня из головы не выходила. Когда я почувствовал беспокойство, то догадался. Взял ту, что побольше, и одну за другой отпилил шесть из двенадцати головок болтов выходного люка, через один. Это было нелегко сделать в невесомости. Теперь открыть «Одиссей» можно было только снаружи. Может, это меня и спасло. А уж как прихватило, стало не до того. Джон принес себя в жертву мне, моему шансу на возвращение. Я не знаю, как он умер. Я его просто не нашел.

— Как так получилось? Человек — не иголка. В черном скафандре, на фоне голой рыжей пустыни. В скафандре далеко не уйдешь, к тому же в нем есть радиомаяк.

— Я подавал сигнал, активизирующий маяк, постоянно, с момента посадки, но ответа не было.

— Джон мог его выключить?

— Нет, он не выключается из скафандра, хотя его можно принудительно включить. Там, в шлеме, загорается огонек, если маяк включен. Мое время было ограничено ресурсом взлетного модуля. Я должен был обязательно взлететь через три витка орбитального комплекса, иначе тоже остался бы там. Я не мог позволить себе разговор с Землей, ждать ответа тридцать пять минут. А еще надо было погрузить образцы, иначе вся миссия теряла смысл. При посадке я не смотрел вниз, камера, конечно, снимала, а я был занят управлением, к тому же не знал, что он ушел. Там, на Марсе, не было времени просматривать записи посадки. Я включил сигнал, и занялся погрузкой образцов. Время от времени звал Джона по радио. Ответа не было. Потом взял фотоаппарат, обошел, непрерывно снимая, все кругом, забрал диктофон и память компьютера. Залез в свой модуль. Скафандр не снимал. Звал его, звал. Плакал, умолял. Ни маяка, ни ответа. Когда осталось до взлета двадцать минут, вышел, побросал на место Джона оставшиеся керны. Залез обратно, крикнул в мертвый эфир: ПРОЩАЙ, Джон! И нажал кнопку старта. Его труд не пропал даром. Кернов я… мы с ним привезли больше, чем кто-либо рассчитывал.

— А как же следы?

— Да, следы были. И его, и другие, маленькие. Это от пемзы. Вулканического происхождения. Она очень легкая. На Земле легче воды. А там вообще почти ничего не весит. Ветер легко гоняет по песку куски пемзы неправильной формы, иногда по два рядом, образуя параллельные цепочки ямок. Создается иллюзия человеческих следов. Вот здесь, на фотографии, посмотрите. Вот след Джона. Вот это я ходил. А вот следы от пемзы. Похоже?

— Не сказать, чтобы очень…

— Да, но его психика уже не была в норме. К тому же было темно.

— Ну, допустим. А Бекки?

— Стук, который его разбудил, скорее всего, был от столкновений кусочков пемзы с корпусом модуля. Его фотографии — вот. Портрет Бекки он принял за иллюминатор, в который она будто бы заглядывает. Снимки не в фокусе, он снимал в упор.

— Ничего не разобрать.

— Обработано на компьютере. Лучше не получается. А вот мой снимок. Снаружи. Посмотрите внимательно. Вот здесь. Белые точки. Видите?

— Вижу. Крапинки на песке. Под иллюминатором.

— Сосчитайте их.

— Девятнадцать… нет, вот еще две.

— Говард, вы верите в мистику?

— Эд, вы уже второй, кто задает мне этот вопрос. Не верю. Ну и что?

— Ничего. Просто у ромашки двадцать один лепесток. А вы не знали?

Загрузка...