Големикон

Глава 2. Туда, но не обратно

Небо упало в дрему, по нему расползлись серые тучи-морщины, затянув солнце и остановив ванильно-персиковый солнечной поток, тут же затушив пожар осенних деревьев, их вечное фениксовое сияние. Свет принялся капать, как из опрокинутой банки с приторным медом – бежевые дома Хмельхольма, словно потеплее закутавшись в свои фасады, покрылись пятнами из солнечных капель и дождевой измороси.

Где-то в стороне от города все это разбавляли клубы плотного пара, седыми вихрями лениво и томно ползущие вверх.

Пейзаж, конечно, что надо – но при правильной смене угла обзора, картина открывалась взгляду полностью, и перед любым наблюдателем – прямо как сейчас – вставал весьма фундаментальный вопрос: прогресс – куда несешься ты, а? И откуда берешься?

Говорят, что технический прогресс дает пинка развитию человечества – это, вообще-то, действительно так, только вот это пинок ногой в золотом ботинке с бриллиантовым каблуком и шнурками из чистейшего серебра, а потому в такой пинок надо как следует вложиться, иначе ничего никуда не уедет, да даже с места не сдвинется.

На Хмельхольм прогресс свалился чугунной – то есть, золотой, конечно – плитой, отпечатавшись первым и единственных во всех семи городах поездом.

В этих самых семи городах пароходы, работающие, конечно, на магии, сновали с людьми и товаром туда-сюда как ужаленные муравьи. Вода, говоря архаическими образами, была живительной кровью всех семи городов, соединяла их узами торговли и логистики – кто-то, как портовый Златногорск или столица, Сердце Мира, отхапал себе море, а кто-то очень даже довольствовался речкой – например, тонкая и изящная Хрусталия.

С Хмельмхольмом же получилась накладка – река-то была, куда без нее, но добраться от одной части двуединого города до другой оказывалось той еще проблемой.

Пока не появился паровоз. Железнодорожные пути неумелым швом портного-неряхи связали горы и равнины.

И, казалось бы, ура, да здравствует прогресс и новые технологии – сейчас запустим поезда между всеми семью городами, и жизнь станет хотя бы слегка похожа на сказку. Но идея оказалась слишком уж затратна – зачем столько поездов, которые надо пнуть бриллиантовым башмаком прогресса, когда вода прекрасно со всем справляется?

Так что поезд, движимый магическими потоками, которые заставляли крутиться шестеренки и придавали жару топкам, стал визитной карточкой Хмельхольма.

А к любому поезду прилагается вокзал, как к шуту – король.

Прасфоре Попадамс никогда не нравился вокзал. Она обычно с радостью, хоть порой и с трудом, принимала все новое, но любила то легкое умиротворение, которое дарит, допустим, просыпающийся город с его небольшими домами, черепичными крышами, крадущимся солнцем и холодным осенним ветерком, навевающим выжженую радость. И даже самые людные улочки казались спокойными и, что важнее, настоящими – без всего того искусственного хаоса, который водоворотом несочетаемых элементов заставляет голову трещать от количества потенциальных проблем.

Вокзал же – даже в самые тихие и спокойные минуты – напоминал не просто муравейник, а муравейник, в котором каждая букашка объелась галлюциногенного вещества. Это место было квинтэссенцией беспокойства без причины, гудящего хаоса и рассредоточенного внимания.

А еще, возможность спонтанных встреч с тем, кого даже в гробу встретить не хотелось бы, возрастала до предела.

Поэтому Прасфора, стоявшая под навесом из красной черепицы, совсем не удивилась, встретив здесь господина Фюззеля.

Альвио, как всегда паривший где-то в облаках с драконами, грифонами и прочими тварями всех мастей, от удивления разинул рот так, что туда целый рой мух мог влететь.

– А, кого я вижу! – улыбка на лице Фюззеля была бы весьма приятной, если бы на девяносто процентов не напоминала осклабившуюся змеюку. – И как ваше ничего, Прасфора? Я смотрю, доставка растет и процветает?

Никакого другого вопроса девушка не ждала.

– Ага. Как видите, – ответила она, стараясь даже не смотреть на мужчину в высокой коричневой фетровой шляпе.

Господин Фюззель, так уж вышло, был хозяином таверны «Рваные крылья дракона», которая, будем откровенны, и в сравнение не шла с «Ногами из глины» – к тому же, ни один горожанин не понимал, почему крыло все-таки рваное, но это уже совсем другой вопрос. Конечно, у Фюззеля и его заведения были все шансы вырваться на первое место среди Хмельхольмских едален, но хозяин заведения придерживался очень специфичной позиции: я буду делать все, как делаю, потому что правильно именно так, а все ваши пожелания и ожидания – лишь ваши пожелания и ожидания, смиритесь с этим. При этом Фюззель постоянно грыз метафорические ногти и точил зуб на «Ноги из глины», готовясь при любом возможном случае вцепиться в кабак заостренной стальной хваткой. Ему хватило бы и легкого укола, и сносящего голову удара мечом, тут уж как получится. Главное любым образом вставить палки в колеса конкурентам. Желательно так, чтобы колеса эти поломались вдребезги. А потому соперничество двух заведений не знало границ – ну, так оно вырисовывалось в желтых от табака глазах самого Фюззеля. В «Ногах из глины» ни о каком соперничестве даже не думали, но Фюззель знал, что все это – коварный план тишины и бездействия, чтобы в нужный момент обвалить его самопровозглашенную империю еды. Хотя, скорее, маленькое княжество – хозяин заведения давил на открытие небольших «филиалов» «Рваных крыльев дракона», и дракон превращался в недобитую химеру.

Да и в целом, Фюззель был похож на маленького, отъевшегося на подношениях и любящего скользкую зеленую слизь Короля Гоблинов, хватающего своими заостренными отросшими ногтями все, что блестит и готового отдать жизнь, но сохранить свою единственную отдушину – золотую корону, которая на самом деле сделана из крашеного дерева.

Внешне Фюззель недалеко ушел от этой метафоры, разве что слизь изо рта не сочилась.

– О! Ну прекрасно, прекрасно! Стало быть, в горы, да? – хмыкнул мужчина. – Это уже настоящий рывок вперед, поздравляю.

Он сделал такую наигранную паузу, что даже типичный театральный злодей устыдился бы.

– Жалко только, что скоро все это будет не нужно…

Прасфора по натуре своей была очень доброй, считая, что никто не идеален, и она в этом водопаде из неидеальности и недостатков находится ближе ко дну. Доброта плескалась в ней через край, даже по отношению к тому, кому давно пора бы как следует набить лицо – но девушка знала, что справедливости в этом мире нет, а доброты так мало, что еле-еле наберется на глиняный кувшинчик, вот и решалась что-то делать малыми силами, по чуть-чуть, а там, глядишь, и мир преобразится, напитавшись этой живительной влагой, зацветет. К тому же, когда веришь в лучшее и идешь напролом даже через обсидиановые стены, по-другому и не получается – иначе слишком быстро иссохнешь, не пробьешь уже даже картонку, что там говорить о настоящем препятствии.

Парадокс в том, что неведомым образом, словно посредством алхимических извращений, слишком много сладко-янтарной искренней доброты очень часто превращается в котле души в черную, не пропускающую свет злобу, и непонятно – откуда это вдруг она взялась, что такого случилось, но хочется выплеснуть этот обжигающий чан на все несправедливое, все гадкое, чтобы оно наконец-то получило по заслугам. А потом бурлящая дегтем жижа остывает, и все успокаивается вновь.

Сейчас Прасфора ощутила, что вязкая чернота начинает захватывать сознание, и напряглась, чтобы не выпустить этого наружу – та еще задачка рядом с Фюззелем.

Ситуацию спас Альвио.

– Это почему же?

Мужчина, почесав желтые глаза, продолжил:

– До меня тут дошел слушок – ну, вы же знаете, я стараюсь собирать новости быстрее газетчиков, это очень полезно для жизни таверны, – он снова сделал эту идиотскую паузу, чтобы Прасфора с Альвио внимательно обдумали его слова и пришли к необходимому выводу. – Что наш мэр Кэйзер готовит кое-что весьма интересное, скажем так, небольшую реформацию…

Фюззель хихикнул – где-то словно крыса сдохла.

– И каким образом с этим связаны «Ноги из глины»? – Альвио не дал Прасфоре даже и слова сказать, положив руку ей на плечо.

– О-хо-хо, – поцокал мужчина. – Увидим… увидим…

– Надеюсь, на этом у вас все, – выдохнула Попадамс. – Я бы сказала, что была рада вас видеть, но тогда я совру – простите, но я очень не люблю спонтанные встречи. А за новости спасибо, что бы мы без вас делали.

Самозванный Король Гоблинов даже бровью не повел, но где-то внутри у него щелкнуло с таким треском, что услышали все. Фюззель всегда думал так громко, что за километр разобрать можно было.

– И вам всего хорошего с доставкой, довезите тепленьким!

Это он сказал вслух. Про себя, подумал, конечно же:

– Да что б ты сдохла вместе со своими «Ногами из глины». Вот веселье-то будет…

Как только Альвио с Прасфорой отошли на достаточное расстояние, драконолог спросил:

– Ты как?

– Тебе честно, или соврать?

– А ты как думаешь?

– Я была на грани. Сегодня Фюззель какой-то особенно… раздражающий.

Когда пытаешься малыми силами сохранить хрупкую гармонию мира, или хотя бы ее подобие, осколки дисгармонии бросаются в глаза с удивительной четкостью, а такие огромные ошметки – тем более.

Поезд загудел – Альвио и Прасфора ускорились.

Господин Фюззель с интересом рассматривал свои пальцы, напоминающие скорее плохо сделанные самокрутки. Он цокнул, посмотрел на поезд, потом – на торчащие вдалеке горы, и сказал:

– Вы просто не знаете, что нас ждет, и как это можно обернуть в свою пользу. Вы бы до такого даже не догадались… Тогда даже драгоценная доставка вам не поможет, ничего не поможет, и великан на ногах из глины наконец-то рухнет.

Фюззель потеребил пустую склянку из-под горючей алхимической смеси в кармане.

Мужчина снова рассмеялся – на этот раз с таким наслаждением, будто бы рядом сдохла не только пара-тройка крыс, но и десяток страдающим бронхитом нутрий.

Бронзово-золотистая махина единственного в семи городах поезда производила впечатление, сравнимое с тем, какое можно испытать при виде огромной скалы, вот только не из камня, а из хрусталя, золота и изумрудов – и не важно, что жители Хмельхольма, по идее, должны были удивляться меньше всех остальных. Они все равно, волей неведомого рефлекса, что ли, развевали рты и несколько минут стояли, наслаждаясь видом поезда.

Альвио стал исключением из общего правила, он даже легкой тени внимания не бросил на это чудо прогресса. Вот если бы там оказался дракон, или какой-нибудь неведомый зверь, то другое дело.

– Ты же не первый раз его видишь, – пнул он вбок Прасфору, поправляя длиннющий красный шарф, – и чего такой ступор, а?

Девушка помотала головой.

– Привычка, – призналась она. – Просто привычка.

Прасфора и Альвио уже стояли на перроне, занесенном рыжими осенними листьями, которые напоминали скорее коллекцию сияющего, но потерянного и небрежно просыпанного янтаря. Легонько, но все же ощутимо стегающий холодом ветер игрался с подвесными фонарями под черепичными навесами маленьких вокзальных арок. Сейчас – с потухшими плафонами, вечерами – горящими голубовато-фиолетовым сиянием.

Прасфоре захотелось натянуть толстенный мягкий свитер, который она взяла с собой. Осень в горной части двуединого Хмельхольма была куда суровее и холоднее, не особо-то сюсюкаясь с людьми.

Девушку все еще рвало между остаться здесь и рвануть туда.

Поезд издал сигнальный гудок.

– Ну что же, – поправил Альвио очки. – Удачи тебе!

– Будто я уезжаю навсегда. Отвезу дяде лекарства, отдам еду, ну, может, поболтаю – и обратно. Знаешь, я ведь его так плохо помню.

Драконолог улыбнулся той далекой и отстраненной улыбкой, которая всегда появлялась на его лице в те минуты, когда он немного терялся между реальностью и мыслями – то есть, практически всегда.

И снова – гудок.

– Ну все, я побежала! Ждите к концу дня, – девушка улыбнулась. Ямочки на щеках превратились в самые настоящие кратеры.

– Прасфора! – окликнул ее Альвио.

Попадамс остановилась.

– Я что-то забыла, да? – в голове противно-писклявым колокольчиком защебетал маленький, но назойливый комплекс неполноценности.

– Нет, просто я хотел, – драконолог достал свою тетрадь в кожаной обложке и, подойдя к Прасфоре, протянул ей, – дать это тебе на время поездки. Вдруг ты увидишь что-то, что можно будет туда зарисовать…

– Ты же был в горном Хмельхольме, и не раз. К тому же, я туда и обратно, даже если задержусь, что такого я могу успеть там увидеть?

– Ну вдруг…

– Грифона или единорога? – заговорчески прищурилась Прасфора.

– Ну вдруг… – повторил Альвио, уже вновь витая в своих бирюзово-малиновых облаках на недосягаемой высоте – там, где мечтательность так туго сплелась с реальностью, что их и ломом уже не разъединишь.

Девушка взяла тетрадь, еще раз попрощалась с драконологом и села на поезд.

Альвио, полностью уйдя в свои астралы-фракталы или куда там обычно уходят такие люди, даже не заметил, как поезд тронулся – только услышал далекий гудок и скрежет рельс, но в его голове это отразилось цокотом каких-то там мистических копыт.

Но что-то в его пушистых и воздушных ирреальных далях оттенка невозможного цвета подсказывало драконологу, что поездка Прасфоры затянется.

И так уж водится, что эти фантомные пределы мечтаний дают очень правильные подсказки, хоть и не объясняют, как, что, почему и зачем.

Мэр Кэйзер никогда не считал, что власть – это цель, ради которой нужно без топора прорубаться через дремучие леса бесконечных препятствий.

Власть была лишь инструментом, очень действенным и универсальным, этаким швейцарским ножиком, способным помочь в любом деле, начиная малым и незаметным, заканчивая грандиозным. Власть была тем инструментом, которому поддавались и глина, и дерево, и бриллианты – все ломалось под ее натиском.

А вот цели… цели наметились совсем другие.

Власть Кэйзера не сказать чтобы была уж совсем великой – далеко не как у Правительственного Триумвирата, управляющего всеми семью городами из Сердца Мира, из столицы. Конечно, один город, пусть и двуединый, не идет в сравнение с семью, но…

Но, как известно, даже ложкой можно вырыть тоннель. У мэра, говоря метафорически, была целая лопата.

Кэйзер отыграл четыре меланхоличные ноты на рояле, по клавишам которого мышью бегали отблески солнца: та-та-там-там…

У него была власть, этот чудесный инструмент, и у него созрели грандиозные цели – цели, которое Правительство посчитало бы неприемлемыми, масштабные, требующие сил, энергии и титанических мыслей.

Цели, которые и не снились его дедушке.

Кэйзер посмотрел на механическую руку и пошевелил пальцами. Они двигались туго, словно проржавевшие. Мэр нахмурился – его густые седеющие брови на мгновение стали одной полосой, – потянулся второй рукой в сторону, достал колбочку с вязкой прозрачно-красной жидкостью и, откупорив, осушил ее.

Мужчина подождал минуту и попробовал пошевелить механической рукой – пальцы двигались, как настоящие. Потом он отыграл ей те же четыре ноты: та-та-там-там…

Кэйзер улыбнулся, но этого невозможно было заметить – улыбка его отдавала каменным холодом и безразличием горных глубин.

Да, у него была власть, а еще два больших преимущества, которые его дед упустил из-под собственного носа, не смог использовать так, как стоило бы, упустил возможность…

Но вот только почему-то тень деда Анимуса, создателя первого на свете голема, затмевала Кэйзерову, давила как гроб, не давала расправить обрезанные крылья. Говоря о мэре Хмельхольма, все в первую очередь думали о его деде, а не о нем самом. Анимус стал светонепроницаемой ширмой, скрывавшей потенциал Кэйзера, да и то – не сам Анимус, а лишь далекое эхо его памяти и наследие из сотен големов, оставленное им…

Подумав о големах, Кэйзер улыбнулся.

Снова отыграл механической рукой четыре меланхоличные ноты: та-та-там-там…

…на столе же, чуть поодаль, лежали выведенные непоколебимой рукой чертежи, при подробном взгляде на которые сковало бы холодом ужаса.

Проблемы у Прасфоры начались сразу же, хорошо хоть с билетом все оказалось в порядке, и усатый дядька с лицом, сочившимся интеллектом – он скорее напоминал сыщика, чем проводника – надорвал бумажку.

После этого все пошло наперекосяк, начиная прямо с прохода. Пока девушка искала свое место среди обитых красным бархатом кресел (да уж, на единственный в семи городах поезд и правда не поскупились), она столкнулась с мертвым големом.

Второй раз за день. Сейчас – чересчур близко.

Если говорить откровенно, то все было не так загадочно. Шестеро кричащих друг на друга мужчин тащили голема через и без того узкий проход поезда, и глиняный великан давно бы уже задавил их, если бы от него не остался только торс, без рук и ног. Почему голема сразу не погрузили в последние, грузовые вагоны состава, большой вопрос, который остается – как обычно – без ответа даже для самих горе-грузчиков.

Прасфоре стало не по себе – встреча с мертвым големом никогда не сулила ничего хорошего, хотя фактически големы и не могли считаться мертвыми, ведь не были живыми, но человеческое сознание вытворяет такие финты ушами, что порой страшно становится от его пируэтов. Вот и про неисправных глиняных гигантов все привыкли говорить: мертв, и все тут. Даже не выключен, нет – если что-то выключено, обычно подразумевается, что его можно включить обратно, а в случае с поломанными големами и включать было нечего. И не то чтобы Прасфора свято верила в приметы, каждый раз плюя через плечо в нужный момент – а некоторые говорят, что для профилактики это лучше делать с определенной периодичностью.

Дело слегка в другом. Рабочие сбили девушку с ног, даже не извинившись, и пошли дальше через вагоны, крича и грузно тащась вперед, как бешеный двестицинковый носорог.

Попадамс вместе с обеими сумками – своей и для доставки – повалилась прямо на кресла, точнее – на чьи-то ноги, уже занимавшие эти кресла.

– Ну, конечно же, – подумала девушка, списав все на собственную неуклюжесть и подкинув еще один уголек в топку поводов для комплексов.

– Простите, – проговорила Прасфора, лежа лицом вниз, но слишком поздно осознала, что вышло что-то наподобие: «Пфстфшите». «Ну вот, конечно, ты еще и двух слов в такой ситуации связать не можешь, ай да ты, Прасфора, молодец» – пронеслось в голове на реактивной скорости. Топка запылала с новой силой.

Незнакомые ноги не подавали никаких знаков неудобства, видимо тоже находясь в легком шоке. Зато потом женский голос произнес:

– Ну что же они так, носятся, как ненормальные. А вы вставайте, вставайте, давайте помогу вам, – девушка поняла, что ее поднимают. Потом она вдруг зависла под углом в сорок пять градусов – незнакомка внезапно остановилась. – Нет, если, конечно, вам так удобно, то оставайтесь лежать, мне не трудно…

– Нет-нет, – у Прасфоры получилось сесть и плюхнуться в свободное кресло – по невероятному стечению обстоятельств, это оказалось именно ее место. – Спасибо за помощь и простите меня…

Девушка резко схватилось за сумку с едой и лекарствами. Та оставалась теплой, внутри ничего вроде не превратилось в бесформенную кашицу.

– Заберете вторую сумку? – внезапно спросила соседка.

– А?

– Ваша вторая сумка. Она улетела на сиденье, кхм, напротив.

Прасфора опешила – сумка с теплым свитером и парой вещей, небольшая, но пухлая, как налакавшийся сметаны со сливками кот, лежала на ногах некоего мужчины. Тот, судя по туманному взгляду и слегка съехавшему котелку, еще не пришел в себя, получив таким снарядом.

– Ой, простите, – Попадамс стащила вещи и поставила в ноги.

Соседка прикрыла глаза, вроде как собираясь задремать. Мужчина напротив все еще сидел с озадаченным видом, разглядывая Прасфору с таким интересом, будто она принесла не две сумки, а двух непонятных тварей, которые не добр час и сожрут бедного соседа – в глазах мужчины читался первобытный ужас.

Видимо успокоившись и поняв, что никакие демоны из преисподней и прочие хитрые силы тьмы здесь не задействованы, он успокоился, громко выдохнув – кипящий чайник и то спокойнее сипит.

По вагону, ругаясь и крича, снова тащили поломанного голема. Он потрескался, как упавший с полки глиняный кувшин, да к тому же оставался еще и без руки. Мужчина напротив снова забеспокоился, охнул и вжался в кресло, пока голем молча лежал на руках рассерженных рабочих.

– Вот это да, поездка только началась, а уже с тремя мертвыми големами, – подумала Прасфора, тоже по ментальной инерции вжавшись в кресло. – Остаток дня обещает быть веселым.

Последние несколько вагонов поезда всегда были грузовыми, и два из них обычно выделяли именно для големов. Их неработающие глинянные тела скидывали туда и везли в горный Хмельхольм, чтобы там оставить в темных, мрачных помещениях, на складах, которые в умах людей отзывались легким эхом обычного кладбища. О месте, где навсегда оставались неисправные големы, даже сочиняли детские страшилки, потому что такие истории обычно сами – как клопы в старом матраце – возникают вокруг любого подходящего места. Но даже самые рационально мыслящие взрослые, не имеющие ни капли воображения, побаивались этого кладбища големов.

Глиняные гиганты возвращались туда же, где были сделаны – а это придавало процессу еще больше пикантности необъяснимого страха.

Так вот, любой отбывающий поезд вез хотя бы одного-двух големов, и все бы ничего, но их никогда до этого не таскали через пассажирский салон. Какой смысл, если проще загружать прямо с железнодорожной платформы?

Раздался громкий гудок, отдающий такой странной хрипотцой, будто бы поезд решил откашляться перед тем, как отправиться в путь.

Маленькие бежевые домишки с красными черепичными крышами медленно поплыли за окошками – поезд тронулся, запыхтев. В другом пласте бытия тонкие нити магических потоков, с той стороны видимые, стали стекаться в машинное отделение, разбиваясь там и приводя махину в движение.

Поезд набирал скорость, покидая город и устремляясь в другую его часть.

Соседка и сосед спали, задремав. Прасфора решила воспользоваться случаем и достала тетрадку Альвио в кожаном переплете. Девушка отстегнула защелку и открыла на случайной странице, где – о чудо! – текста было больше, чем изображений, но несколько картинок драконолог все же на страницу влепил, не удержавшись – они прилегали к тексту вплотную.

– Драконы постоянно спят, – прочитала Прасфора. – Лежат как можно глубже под землей и спят на горах сокровищ, или просто рядом с месторождением металлов (на их месте я бы тоже так постоянно делал). Их грузные туши вздымаются от тяжелого дыхания, пока чешуя принимает цвет и свойства металла, находящегося рядом. Но молодые драконы – все равно, что сороки, и за год-два до того, как они спускаются дремать, могут натаскать всего, что блестит. Но все равно, все драконы всегда дремлют…

Дальше она увидела рисунок кладки и шипастых яиц с подписью: «Яйца их – прочнее стали, почти всегда цвета и свойств того же металла, что и дракон внутри»

Попадамс перевернула страницу. В центре был нарисовал большой глаз с круглым широким зрачком, под ним – весьма однозначная подпись «ГЛАЗ ДРАКОНА».

– Зрение драконов – вообще обалдеть какое! уникальное, – продолжила чтение девушка. – Словно они могут сохранить глазом картинку в памяти, а потому помнят практически все. Даже то, сколько монет валяется рядом, и сколько сталактитов свисает с потолка. Даже количество камушков на берегу горной реки…

На следующий странице начинался новый блок.

– Драконы не разговаривают, – прочла Прасфора, слегка удивившись. Ей всегда казалось, что они могут говорить, да и Альвио сам как-то раз рассказывал. – Если им нужно сказать что-то, они просто… не знаю, как это работает, и как правильно описать, но они просто… заставят тебя самого подумать о том, что они хотят донести. Это как… поговорить не ртом, а мозгами. И голос их… разносится оркестром из всех возможных звуков, лучше описания и не подобрать.

Поезд набирал скорость, слегка потрясываясь. Прасфора Попадамс перелистнула еще несколько страниц. Взгляд ее остановился на фразе рядом с изображением головы грифона – ну вот, подумала девушка, мы и дошли до мифологической части.

– Раньше рядом с драконами жили и неугомонные грифоны, которые так и рвались из подземных пещер наверх, вили гнезда на склонах. Воздух был их стихией! А потом… я не знаю, что с ними случилось, но они стали просто красивой сказкой, легендой, барельефами на стенах. И ведь еще мой дед, или прадед, видел их, знал о них, делал зарисовку. Никто не знает, куда они делись – даже тот, кто живет в горном Хмельхольме…

– Эх Альвио, Альвио, – улыбнулась Прасфора, захлопнув тетрадку. Потом девушка прикрыла глаза: големы, драконы, грифоны… куда важнее сейчас была доставка родному дяде.

Потому что она – здесь, рядом, а все остальное – где-то там.

И совершенно не важно, где конкретно.

В практически полной, целующей своим ужасом темноте, шел мэр Кэйзер. Тонкие струйки желтого света просачивались только на входе, но мэр уже ушел далеко от них, и отсюда казалось, что там, вдалеке, свет просто рассеивается пучками соломы, не может противостоять загрубевшему мраку, а потому рассыпается и гаснет, присоединяясь к колокольному звону тьмы.

Кэйзер мог включить свет щелчком пальцев, но не стал – никогда не делал, когда был тут один.

Вокруг призраками колыхались силуэты, сгустки темноты, словно ставшей еще плотнее, явственнее – их неразличимые невидимые контуры лишь иногда обретали четкий вид, но сейчас они мерцали будто бы в обратную сторону, изнанкой сияния, словно черным мелом провели по гуталиновому ночному небу.

Взгляд мэра, привыкший к темноте, все же очерчивал вполне конкретные, но потускневшие формы.

Кэйзер любил гулять по кладбищу големов в одиночестве.

Старый склад был умиротворяющим: темнота, казалось, даже глушила посторонние звуки, а потому мысли текли бурной, кристально чистой рекой, пока мэр шел мимо потрескавшихся големов с погасшими рубинами-глазами. Да и мрак, в котором трудно разобрать хоть что-то, всегда успокаивал Кэйзера. Здесь этот мрак так загустел, что тяжело было заглянуть даже внутрь самого себя, казалось, что эта темнота – и есть ты сам, расплескавшийся наружу, будто бы твоя огромная тень. Темнота глушила все, сводила на нет мелкие, ненужные мыслишки, шумным прибоем выносила не берег слишком легкие камни, а тяжелые, неподвластные даже ей, оставляла на месте. Вокруг не было ничего, даже самого себя, только мысли, големы и ритм шагов…

Кэйзер прошел совсем рядом с одним из поломанных големов и отчетливо увидел его потрескавшуюся голову.

Мэр улыбнулся. Все так стремительно маршировало к нужному моменту, оставалось поставить лишь несколько черных плиток домино, чтобы толкнуть одну и запустить всю цепочку – цепочку, которой не увидит его дедушка, и до которой он никогда не догадался бы.

Зато увидят все остальные.

Столько всего было сделано, испробовано впустую, и столько всего еще предстояло совершить. Но Кэйзер умел не просто учиться на ошибках, а, научившись, совершать их еще меньше, чтобы рано или поздно прийти к финишу, не допустив недочетов нигде.

Он шел. Спустя некоторое время, силуэты словно сделались другими – нечто неуловимо поменялось в них, нечто, что мрак прятал под вуалью нечетких контуров, что было видно лишь при работавших магических лампах.

Кэйзер знал, что – и гордился.

Кэйзер видел этих големов при свете дня – и восхищался.

Мэр вспомнил, что скоро должен прибыть поезд, а вместе с ним – другие неисправные големы, которых вновь отнесут сюда. Кэйзер зашагал быстрее. Всегда тяжело было понять, сколько времени он проводил здесь, а в последние дни этого самого времени становилось критически мало, оно утекало сквозь пальцы, как вода, но оставалось столь же ценным ресурсом, сколь и власть.

Кэйзер вышел на свет. По ушам тут же ударил звук крутящихся шестеренок и ломающейся горной породы, вечный спутник, неотъемлемая часть горного Хмельхольма. Такой контрастный душ был очень полезен, но сейчас мэру хотелось вернуться обратно, туда, где мысли маслом обволакивают голову, но время, время…

Внизу, еще глубже, раздался приглушенный рык.

Мэр дошел до лифта-платформы, работающей на шестеренках. Их же питали и заставляли двигаться магические потоки.

Кейзер зашел на платформу и начал опускаться вниз вместе с ней, под гору – туда, где темнота уже переставала принадлежать самой себе.

Так глубоко, что даже мысли гасли окончательно.

Прасфора наслаждалась тишиной и смотрела в окно.

Поезд несся мимо широких, теряющихся за линией горизонта полей, которые словно таяли вдалеке, становясь одной бескрайней долиной, расплескавшейся вокруг. Картинки за стеклом смазывались, но слегка, так, что можно было разглядеть пейзаж, спрятать его к себе в душу и заметить детали, потому что в деталях весь смысл – как на любом триптихе, а за окном разыгрывался целый десяптих.

Прасфора знала, что Хмельхольм – город сам по себе уникальный, и не только потому, что разбит на две части – это следствие, а не причина его уникальности. Далекие горные пики плавно перетекали в склоны, которые, с их бесчисленными горными речками, сливались воедино с широкими рванинами, этими огромными полями, которые так и просили, чтобы их чем-то, да засадили. В Хмельхольме умудрялись и добывать минералы с горной породой, и выращивать овощи, которые, если год был урожайный, вырастали до сюрреалистических размеров – иной раз рыжие тыквы получались с три, а то и четыре головы.

Попадамс не так много путешествовала, а потому знала обо всем только на словах, с картинок и просто видела издалека. Поля запросто можно было разглядеть из города, но так они казались просто маленькими пятнышками словно бы ненароком упавшей с кисточки гуаши в охрово-коричневых тонах. А теперь все это раздолье неслось перед ней, точнее, это она неслась мимо него, но законы физики имеют свойство играть с человеческим мозгом просто ради своей забавы – если начать разбираться, можно и с ума сойти.

Прасфора глядела на меняющее друг друга буйство красок: от зеленых насаждений до огромных подсолнухов, созревших пламенно-рыжих тыкв и золотистых колосьев. Хмельхольм обеспечивал все семь городов этим урожаем, и полей было так много, что даже в самые неурожайные годы никто не голодал. Но живописные полотна флоры, раскиданные за окном, не пустовали – им, может, и хотелось бы стоять тут в гордом одиночестве, но повсюду мельтешили люди. Девушка хотела разглядеть их, но они копошились так далеко, что деталей выцепить не получалось. А ведь Прасфоре стало интересно, какие они – такие же, как те, кто постоянно живет в горном и равнинном Хмельхольме, или совсем другие? А может, отличий – капелька?

Впрочем, Попадамс смотрела, иногда потирая рябящие глаза, и понимала: не столь важно, какие это люди, сколь то, что они делают – и, более того, что они делают это постоянно, нерасторопно и… насколько понимала Прасфора, абсолютно обыденно. От людей, даже на таком расстоянии, веяло спокойствием, которое девушка не совсем понимала, но отдавала себе отчет в том, что это просто не то спокойствие, к которому она привыкла. Ее спокойствие, как не парадоксально, было чуть более суетным. А на полях, даже мелькающих мимо на приличной скорости, оно казалось размеренным…

Спокойствие и обыденность, подумала Попадамс – вот в чем дело. Все эти люди-фигурки занимаются этим каждый лень, точно как она хлопочет в «Ногах из глины», и занятия эти также неоспоримы и очевидны, как то, что утром всходит солнце, из туч льет дождь, а звезды видно только на ночном небе. Вот если что-то нарушит эту обыденность, сломает выстроенный механизм – скажем, с неба упадет какой-нибудь метеорит, – вот тогда начнется хаос, пружинка размеренного спокойствия треснет, и все пойдет наперекосяк. Но оно этим людям и даром не надо. Говоря откровенно, оно не надо никаким людям, ведь никто не любит, когда привычный мир вдруг начинается брыкаться, вздрагивает и, в конце концов, вырывается из упряжки – Прасфоре тоже было бы, мягко говоря, не по себе, если бы у «Ног из глины» внезапно снесло крышу ураганом.

Тут Попадамс почему-то вспомнила слова омерзительного Фюззеля, который одним своим видом уже нарушал спокойствие – а еще намекнул, что произойдет нечто, и это нечто… раз он так радовался, думала Прасфора, нечто точно выбьет мир из колеи, и он покатится в бурные воды разбушевавшегося течения хаоса.

Девушка моргнула и вновь уставилась в окно. Она представила, как эти бесконечно длинные поля в оттенках густой гуаши, со всеми копошащимися там точечками-людьми всеми силами пытаются удержать обыденность, которую нарушили ради неуловимого фантома цели; как эти люди стараются остановить падающее небо.

Прасфора задремала, совсем не заметив пока слабого, но ощутимого запаха гари.

Барбарио поел и, довольный, работал, переливал смеси, пересыпал порошки, перемешивал все это и взбалтывал. Со стороны процесс мог показаться простым трюкачеством, но на самом-то деле был куда более осмысленным.

Алхимику никогда не нравилась фраза «в здоровом теле – здоровый дух», он предпочитал более житейскую, правильную и работающую формулировку: «в сытом теле – сытый дух». В самые голодные и критические ситуации за тарелку горячего картофельного пюре Барбарио Инкубус родину бы продал, не задумываясь. Родина родиной, а обед – по расписанию.

Переставляя очередную склянку, алхимик зацепился за ниточку мыслей о планах Кэйзера и, сам того не хотя, начал распутывать узор из остальных мыслей в голове, раздумывая о том, сколько еще предстоит сделать. Ему хотелось верить, что его задача так и останется в смешивании рубиновых жидкостей и подготовке взрывчатых порошков, но судя по утренним злоключениям с яйцами….

Сейчас Инкубус и занимался жидкостью для механической руки мэра. Это он, Кэйзер, признавался Барбарио сам себе, хорошо придумал, можно сказать, гениально – горный Хмельхольм вообще был местом рождения гениев, к числу которых Инкубус в порыве гордости и сам себя мог причислить. Если не он, кто ж еще? Кэйзер не был падок на комплименты даже главным городским алхимикам.

Да, пока его дело было за малым, но… это только пока. Вот сейчас возьмется и свалится на голову что-нибудь другое.

Барбарио поймал себя еще на одной мысли, волей-неволей выпутанной из полотна сознания: есть такие люди, которые, если им по голове стукнет какая-нибудь блестящая стразами ИДЕЯ, тут же сверкая пятками побегут воплощать ее всеми доступными способами, никому ничего не сказав и, в конце концов, справившись самостоятельно. Есть же такие, которые даже ради самой мизерной, ничтожной идейки, напрягут всех вокруг, лишь бы они помогли ему, и только тогда, еле-еле, но справится.

Кэйзер был ни тем, ни другим – он придумывал идею, брался за нее сам, но она оказывалась такой огромной, что одному справиться было просто физически невозможно, а другие подтягивались как-то сами собой, и непонятно, почему. Возможно, потому что Кэйзер был внуком Анимуса, и все воспринимали его… словно как эхо, оставленное Анимусом, человеком без сомнения гениальным и великим. Инкубус знал, что самого Кэйзера это выводит из себя. А еще, догадывался, что большинство подключаются к идеям Кэйзера далеко не из-за родства с Анимусом, а просто потому, что у Кэйзера есть власть, он мэр Хмельхольма.

Спорить с мэром все равно, что укрощать дракона голыми руками, себе дороже.

Говоря откровенно, идея у Кэйзера была одна, и появилась она давным-давно. Так и не менялась с тех пор.

Даже Барбарио не до конца понимал, чего же мэр хотел в финале своих грандиозных замыслов. Потому что, как солнечный луч, пропущенный через призму, идея распадалась на несколько маленьких лучиков, некоторые из которых оставались спрятанными под покрывалом.

Жидкость в склянке забурлила, но алхимик даже посмотреть в ее сторону не успел, потому что внезапно дверь в его кабинет-лабораторию с грохотом открылось.

– Барбарио, – закричал Кэйзер с запачканным кровью лицом, – срочно, вниз! Заткни ее!

– Так, так, стоп, что случилось, почему ты… – слова лились, прилипая друг к дружке.

– Барбарио! – повторил мэр. – Ради нестабильности, просто заткни ее!

Алхимик ринулся к выходу. Они добежали до платформы, спустились в ненавистный Инкубусу мрак подземных пещер – так глубоко, что даже собственные мысли глохли. Обычно тут было тихо, лишь механизмы и удары кузниц сверху дробью прорывались сюда, но сейчас вокруг творилось ужаснейшая суматоха. Алхимик понял это, еще пока шел по тоннелю.

Когда вошел пещеру с высоченными сводами – убедился. И пожелал, чтобы все это просто оказалось сном.

Прежде, чем Барбарио успел сообразить, что к чему, Кэйзер крикнул чуть ли ни на ухо – таким разъяренным алхимик его не видел.

– Один из этих идиотов ослабил цепи! Она вырвалась и не прекращает говорить! Барбарио, заткни ее!

Теперь Инкубус понял, о каких разговорах шла речь. Он тоже стал отчетливо слышать голос, хотя, скорее, сплетенное из сотен природных звуков его подобие, произносившее, как сказочное заклинание, только одно слово: «Убийцы».

Дракониха с золотистой, поигрывающей медовым блеском чешуей, трепыхалась, пыталась взмахнуть крыльями, а освободившимися от цепей лапами раскидывала всех, кто пытался утихомирить ее и заковать вновь. Она рычала – цепи, сдерживающие ее пасть, ослабли практически окончательно.

С трудном стараясь не обращать внимание на голос драконихи, звучащий исключительно в их головах, вспотевший Барбарио шагнул ближе, начал суматошно рыться в мантии в поисках нужной склянки, если та вообще была с собой.

Дракониха освобожденной передней лапой откинула в сторону голема – тот ударился об острые камни и раскололся, как глиняный кувшин. Рубины в остатках тела погасли.

– Барбарио, – схватил его за шиворот Кэйзер. – Заткни ее…

– Да секунду! Погоди ты секунду!

Алхимик наконец-то нащупал ампулу похожей формы и очень надеялся, что это то, что нужно – зажмурился, подбежал ближе к драконихе и в тот самый момент, когда та обратила на него свой глубокий взгляд, кинул ампулу прямо в морду. Жидкость, разбившись о чешую, зашипела и стала дымом. Рептилия приглушенно зарычала, затрясла мордой, замахала передними лапами, чуть не откинув Инкубуса.

А потом… успокоилась.

– Этого хватит совсем ненадолго, – Барбарио ладонью вытер пот со лба. – Но если кто-нибудь сбегает в мою лабораторию…

– Слышали?! – заорал мэр успокоившимся рабочим вокруг. – Делайте и принесите, что ему нужно, быстро!

Инкубус дал указания и вернулся к Кэйзеру:

– А теперь, нестабильность меня побери, еще раз, объясни, как так вышло, что дракониха, которую мы связали как можно крепче, вырвалась и смогла снова спокойно мыслить?! Аргумент о неэффективности моих дурманов я не приму.

Мэр просто повел его за собой. Они остановились у раненого молодого человека – тоже в мундире – сидевшего, прислонившись к холодным камням.

– Это она его так?

– Это я его так, – резанул Кэйзер. – У него хватило ума услышать ее голос и пожалеть, ослабив цепи. Какой пример… непреступного идиотизма.

Раненый поднял глаза на мэра, пытаясь что-то сказать – губы открывались, сил выговорить не было. Мэр Хмельхольма устало вздохнул, схватил молодого человека механической рукой и со всей силы ударил о камни – тот упал замертво.

– Я не дам каким-то идиотам портить все перед самым концом, – Кэйзер повернулся к алхимику. – А теперь представь, что все те, кто вылупился из яиц… помнил бы все то, что происходило здесь. Сохрани ли бы злобу и ненависть – представь, какая это была бы проблема. Все бы кончилось… как тогда.

– Да, как тогда… – задумался Барбарио. – Но тогда нас было трое. Он нам нужен, Кэйзер.

Мэр просто нахмурил седеющие брови. Прикрикнув на копошащихся рабочих, чтобы те быстрее закрепляли новые цепи – дракониха успокоилась, будто задремав, – Кэйзер развернулся и пошел к тоннелю, что вел в сторону платформ-лифтов.

– Ты куда? – перепугался алхимик. – Я не собирался тут оставаться один…

– Подышать воздухом, – только и ответил мэр Хмельхольма, вытирая кровь с пореза на лице.

Прасфора проснулась.

Сперва услышала жуткий храп. Соседка и сосед сотрясали воздух так, что стекла дрожали.

Она хотела разбудить их и попросить как-нибудь быть потише, но не стала – боялась, что станет виновницей их плохого настроения, головной боли и чего-нибудь еще вдогонку. И вообще, Попадамс часто казалось, что люди обижаются именно из-за нее, это исключительно ее оплошность – вдруг она сказала что-то не то. Не обязательно сейчас, может – до этого, просто не заметила, а вот человек запомнил… Поэтому Прасфора старалась лишний раз помалкивать, когда ей казалось, что сказанное вслух может обидеть. В мозг словно вмонтировали блокировочный механизм, препятствующий лишнему. Хотя, по сути дела, любой комплекс и есть такой механизм, а когда их становится ну чересчур много, не знаешь, куда деться: ни вправо, ни влево, никуда не получается, везде – высоковольтный барьер.

Мысли резко метнулись в настоящее просто потому, что у девушки заслезились глаза. Прасфора слегка опешила – она вроде и не собиралась плакать… Попадамс закашляла, в нос ударил невыносимый запах гари, вместе с ним – ниоткуда взявшееся тепло.

Вагон горел.

Огоньки из маленьких ящерок становились огромными пламенными варанами, постепенно охватывали бархат кресел. Тревогу никто не бил – неудивительно, из трех человек в этом вагоне двое спали крепчайшим сном.

– Вот тебе и мертвые големы, – закопошилась девушка, закрывая внутренней стороной локтя рот и нос.

Прасфора кое-как схватила обе сумки. Хотела растолкать соседей, но поняла, что не успеет. Пока те придут в себя, пока…

Огонь подступал совсем близко.

Чернота за окном на мгновение стала белоснежной – и погасла вновь. Грома не было.

Чувствуя себя зажатой меж двух катастроф и очень ругаясь про себя, Прасфора срочно начала принимать решение. Рациональная часть заодно с комплексами-предустановками, конечно, подсказывала единственное правильное – хватать лекарство для дяди вместе с едой и бежать. Но чувства куда глубже, вместе с иными комплексами-предустановками (они находились на любое решение), кричали что есть мочи – сначала вытащить соседей.

Прасфора зажмурилась. Приводить в чувство детей-садистов куда проще, хоть и после этого металлические механизмы в голове не затихают.

Девушка кинула сумки. Становилось жарче, дышать – тяжелее. Прасфора подхватила под руки соседку, благо та оказалось легкой, кожа да кости, и потащила ее в соседний вагон. Женщина причмокнула – все же проснулась по дороге.

– А что так… – пробубнила она. Когда язык пламени чуть не лизнул ее лицо, она вскрикнула.

Попадамс дотащила ее до тамбура между вагонами. Вытерла пот со лба. Сказала, прерывая очередной крик:

– Просто будьте здесь.

– Но… а… нестабильность, как все болит! Зачем же вы так меня тащили…

Попадамс умела говорить такое, что волосы дыбом встанут – была не из робко десятка. Но в обычной, нормальной беседе, когда не нужно выпускать шипы, боялась задеть собеседника, и по неведомой причине ей иногда казалось, что задеть может абсолютно все, что угодно. Ну, мало ли какой попадется человек.

Тут бы она бросила одно-другое словцо, но не стала.

Это же не Фюззель, в конце концов. Просто дама, слегка непонимающая происходящее.

Прасфора метнулась обратно в вагон. Изменения были на лицо – загорелись шторы.

Щурясь, видя лишь очертания вещей, она добралась до мужчины. Чуть не присвистнула от того, что тот до сих пор спит, но хотя бы начал ворочаться, уже хоть что-то.

Она схватила его под руки и потащила. Он оказался раза в два тяжелей, так что пламя теперь опережало их.

А потом у Попадамс загорелась юбка.

Резко отпустив мужчину – и отругав себя за это, – Прасфора принялась тушить огонек пальцами, будто спичку. Вроде сработало.

Момент – юбка загорелась вновь.

– Ну нет, – взвыла девушка. – Ну что же такое-то…

Плюнув на все, подхватила мужчину снова – он хотя бы начал просыпаться, – и тоже дотащила до тамбура. Пока делала это, тот снова уснул.

– Ваша юбка! – заверещала дама. – Ваша…

Девушка все же потушила ткань о холодный метал. Ну вот, подумала она, заскрежетав очередными штуками в голове, ты – это настолько ты, неуклюжая неумеха, что еще в дороге умудрилась испортить любимую юбку…

Тут Прасфора вспомнила про сумки. Метнулась в вагон – там огонь уже властвовал, ни в чем себе не отказывая. Поедал обшивку кресел, уже почти закончив со шторами, изрыгал черный дым.

Спотыкаясь и чуть не падая, девушка нащупала сумки, еле схватилп их – благо, только слегка обгоревшие, – и ринулась прочь, в тамбур.

Тут поезд начал тормозить. В машинном отделении лязгнуло так сильно, что все пассажиры из соседнего вагона, уже стянувшиеся в тамбур на помощь, невольно напряглись: кто подскочил, кто вздрогнул, ну а самые бесстрашные решили заглянуть в горящий вагон. Картинки за окном из смазанных потоков черной туши превращались в четкие изображения, но все еще чернющие – будто бы лист ватмана закрасили без единого прогала.

Поезд остановился. Открылись механические двери в тамбуре. Дунуло холодным воздухом.

Прасфора пришла в себя, не выпуская сумок наклонилась к похрапывающему мужчине и растрясла его.

– Просыпайтесь. Приехали.

Тот ответил нечто невнятное, вроде как поблагодарив.

Девушка вышла.

На улице оказалось слишком холодно – ветра, подгоняемые грядущей грозой, постарались на славу. Попадамс порадовалась, что прихватила с собой плотный свитер, хоть сумка с ним и ужасно мешалась, тащить ее было до одури неудобно. Но, подумала Прасфора, где наша не пропадала – не пропадет и тут.

Перрон, не считая бегущих со всем ног работников с водой, оказался пуст. В остальном только бельмом тикали большие механические часы с оголенным механизмом – под хоровое клацанье шестеренок, видных невооруженным глазом, двигалась стрелка. Небо озарила очередная вспышка.

Куда идти дальше, девушка не особо представляла. Равно как вообще искать дядю в горах, когда даже папа сказал, что не знает, что делать по прибытии. Выход из ситуации напрашивался элементарный – спросить дорогу и верить, что кто-нибудь здесь знает о ее дяде.

Прасфора оглядела перрон во второй раз – немногочисленные пассажиры уже разбежались. Оставался один человек, как показалось девушке – специально уединившийся и смотревший в небо. Неудобно, конечно, но вариантов нет.

– Простите, – она подошла ближе, держа сумки. – Вы случайно не знаете, как мне найти…

На этих словах он повернулся, и Прасфора обомлела, узнав мэра Кэйзера. Обомлела дважды, разглядев его глаза – словно бы напичканные холодной металлической стружкой.

– Вы застали не лучший момент, чтобы задавать мне вопросы, – сжал он механическую руку. – Но раз уж начали, спрашивайте.

Да кто она такая – вдруг пронеслось в голове, – чтобы вот так с бухты-барахты подходить к мэру двуединого Хмельхольма и задавать дурацкие вопросы про своего дядю…

Но отступать было не куда – вариантов не оставалось.

– Эм, да, простите, господин мэр, но вы не знаете, где живет мой дядя… то есть господин Попадамс. Простите, не знаю, как его зовут…

Ей показалось, что Кэйзер через силу улыбнулся. Глаза заблестели – все тем же металлическим оттенком.

– Я даже слишком хорошо его знаю, – вздохнул он. – Надеюсь, вы привезли ему лекарство. Просто идите в город, в гору, и поднимитесь на третий ярус сверху – там в конце коридора, не перепутаете, прямо в конце.

Сказать, что Прасфора удивилась, узнав, что мэр знает и про лекарство, и самого дядю – ничего не сказать.

– Спасибо.

В этот момент за спиной загудел потушенный поезд, снова двинувшись. Вагоны плавно ползли вперед, один за другим скрывались уже внутри горы, где рельсы терялись в черноте.

Прасфора обернулась – мимо ползли последние, грузовые вагоны, из которых торчали части коричневых глиняных големов. Решив больше не отвлекаться, девушка ушла к горе, в сторону больших ворот, украшенных золотыми барельефами грифонов – в голове моментально всплыл Альвио с рассказами.

Когда девушка ушла, Кэйзер пробубнил самому себе:

– Может, хотя бы теперь он наконец примет решение.

Мэр сильнее сжал механическую руку, второй схватился за голову. В сознании все еще отдавались, будто выжженные августовским огнем сухие поля, слова драконихи, которые, очевидно, она адресовала только ему – или другим просто хватило ума промолчать.

«За это так и останетесь тенью своего деда. В подметки ему не годитесь»

Даже эта проклятущая рептилия вспоминала его деда… все, всюду, всегда. Стоило лишь раз ему, дедушке, изменить мир, и теперь имя его мертвецкой хваткой прицепилось к Хмельхольму, не давая Кэйзеру прикрепить свое. Нельзя было просто так взять и стереть написанное мелом на доске истории имя деда, заменив своим.

А вот его имя будто стирали постоянно.

На вокзале грохнуло. Мэр отвлекся, поднял голову и посмотрел вдаль.

Над острыми, колючими горными пиками клубились тяжелые черные тучи, такие густые и насыщенные злобно-угольным цветом что, казалось, сейчас они с грохотом упадут на землю, затопив все смуглым дегтем. Тучи пузырились и искрились бело-фиолетовой дымкой. Небо, по ночному почерневшее до абсолютного мрака, вспыхнуло призрачно-белым – но нового раската грома не последовало, только старый отдавался легким, затухающим эхом.

Кэйзер нахмурился. На Хмельхолм шла гроза, пока еще издалека, так, что все полыхало лишь белым маревом небесных вспышек, без постоянного, металлически стонущего грома, но сильные холодные горные ветра свистели меж пиков и стремительно несли раздувшиеся тучи вперед – а горная гроза никакой другой даже в подметки не годится. Все равно, что петарду сравнивать с фейерверком.

На улице горный Хмельхольм гремел и сверкал, внутри – звенел, скрежетал, шуршал и тоже сверкал, но совсем по-другому.

Если бы Прасфора не умела вовремя прикрывать рот, у нее бы точно челюсть отвисла. Прямо внутри горы Хмельхольм производил впечатление сверкающего украшения с драгоценными камнями, но только усложненного тысячей и одним механизмом. По рельсам, уходящим либо вглубь, либо в соседние горы, елозили подобия вагонеток, только с креслами. Вдалеке скрежетали магические лифты, движимые потоками магии вверх-вниз: они уносили людей под гору и на ее верхние ярусы, а из недр словно бы сами собой извлекали породу, рубины, серебро и другую руду – грузовые функции прекрасно совмещались с пассажирскими.

Для тех, кто, видимо, предпочитал более классический способ передвижения (и, к тому же, как следует натренировал ноги), в самом центре зала, где стояла Прасфора, громоздилась уходящая к самому пику огромная серая каменная лестница. Сначала она двоилась змеиным языком, а дальше соединялась в одну и терялась на высоте… Там, где лестница раздваивалась – то есть прямо перед Прасфорой Попадамс – стоял огромный и, очевидно, уже неработающий голем. Он разместился в некоем подобии арочного грота под лестницей.

Голем этот был раза в два больше и крепче обычных, такой же по форме, но только там, где у людей должны находиться суставы, глиняное тело големо было залатано поблекшими от времени металлическими пластинами и смазано… трудно различить издалека, но, похоже, воском. Большая металлическая пластина, все с тем же воском, закрывала часть груди голема.

Внизу, на постаменте, легонько блестела металлическая табличка. Но Прасфоре не нужно было читать ее, чтобы понять, кто стоит перед ней. Девушка и так знала.

Первый голем – Анимус.

Почему-то именно так Попадамс его себе и представляла – вроде ничего необычного, но выглядит… чарующе и древне, всем своим видом источает потертую, ветхую загадку.

Созерцание – прекрасное занятие, но Прасфора умела вовремя остановиться. Вот и сейчас, не превращаясь в бородатого философа, готового не взирая ни на что просто созерцать, чтобы понять суть вещей (суть, при этом, постоянно куда-то ускальзывает), девушка вспомнила, что ей еще нужно искать дядю.

Искать его здесь – все равно, что иголку в стоге сена. Даже сложнее – иголка хотя бы лежит на месте и не дергается.

Пусть Кэйзер и дал указания, но голова так кружилась от чересчур большого количества звуков и деталей, что Прасфора уже начала теряться.

Но, обнадеживала себя девушка, вокруг полным-полно людей. Значит, нужно просто спросить, и дело с концами.

Прасфора шла в случайном направлении, оглядываясь по сторонам. Впервые попадая в горный Хмельхольм невозможно было не оглядываться, все отвлекало на себя, перетягивало внимание: от груженых рубинами вагонеток до барельефов на стенах. Опять, кстати, грифонов – хоть и не таких величественных, как снаружи.

На людей девушка тоже отвлекалась, и все они казались слишком занятыми. Попадамс только собиралась открыть рот, но тут уже умолкала – в конце-то концов, кто она такая, чтобы отвлекать людей от серьезных дел? Лучше найти кого-то, кто не занят, чтобы всем было комфортно. Да и слишком быстро жители проносились мимо, даже не замечая девушку.

Спустя минут пятнадцать в поисках кого-нибудь не занятого, Прасфора устала – видимо, все же придется отвлекать людей. Это оказалось тяжело. Попадамс думала, что другим комфортно рядом с ней, только когда ее зовут и приглашают. В остальных случаях, ее присутствие – все равно, что свалившейся на голову бидон с молоком: и больно, и не к месту. Откуда в голове появились такие мысли, выпав в застывший осадок, непонятно, но много чего рождается в голове лишь потому, что человек сам так думает – убеждает себя, что оно так и есть, даже если хочет равно наоборот.

Прасфора нашла незнакомца, казавшегося не слишком занятым.

– Попадамс? – ответил он. – Конечно, я знаю Хюгге, этого старого дурака!

Пожилой человек поймал непонимающий взгляд Прасфоры и опередил ее встречный вопрос.

– Ну, вы спросите, почему дурака? Да потому что он взял и ушел на пенсию, когда ему предложили такое… в общем, такое, чем мэр не разбрасывается. А Хюгге что-то там и не устроило: а так не возился бы с големами, вместо этого занимался бы более важными вещами. Хотя, зная его, все равно бы возился – до сих пор возится, хоть и на пенсии. И, знаете, он довольно… своеобразный человек. Особенно когда работает не с глоемами. Ну, работал.

Лицо его вновь на мгновение зависло, но тут же пришло в норму – вышел этакий мимический глюк. Пожилой человек как ни в чем не бывало вновь заулыбался, разглядывая Попадамс.

– А вообще, ай да Хюгге, ай да удалой пенсионер…

Вот этого Прасфора не любила.

– Давайте без этого, хорошо? Я вообще его племянница, – девушка словно была готова вытащить катану из невидимых ножен. – Мне просто нужно передать лекарство.

– Если пойдете по лестнице, то не перепутаете дверь, будет прямо в конце коридора. На магических платформах заплутаете.

Прасфора работала по принципу: «доверяй, но проверяй», даже после слов мэра города.

Прасфора посмотрела на огромную лестницу, потом – на магический лифт вдалеке. Повторив эту процедуру несколько раз, девушка глянула на ноги – они опять показались ей чересчур толстыми. Ну вот, она снова запустила себя – хотя и раньше стоило лучше следить за собой…

Лучше, думала Прасфора, можно было всегда – и иногда это ее убивало.

В голове звонко тюкнул, как дятел по стволу дерева, комплекс насчет внешности.

Девушка вздохнула и пошла к лестнице, прокручивая в голове новую информацию о своем дяде, имя которого хотя бы уже узнала – Хюгге Попадамс. И он словно был древней тайной, которую ей еще предстоит разгадать.

Ноги Прасфоры взвыли.

Слышала это, конечно, только она сама – боль оказалась настолько сильной, что даже приобрела уникальный голос, зазвучала в голове как стая разом опаливших себе хвосты волков. Икры гудели, а запыхавшаяся Прасфора мысленными пинками толкала себя дальше, вверх по лестнице, приговаривая: «Тебе полезно, тебе это точно будет полезно». В глубине души ей хотелось дать пощечину себе же.

Абсурду решению идти пешком добавляло еще и то, что на лестнице не было ни единой живой души – только каменные грифоны и драконы смотрели мертвым взглядом. Девушке, кстати, всегда казалось, что изображений драконов здесь будет больше – все-таки, это они спят под землей. Попадамс, конечно, знала, что в столице всех семи городов – городе с говорящим названием Сердце Мира – архитектура так же полна драконов, как болото вечером – комаров. Каменные рептилии увенчивали там каждую черепичную крышу дома, а в центре города, на фасаде огромной Башни Правительства, их было еще больше; даже водостоки умудрились сделать в форме сидящих ящеров. И все же, от горного Хмельхольма ожидались драконы, но никак не мифические грифоны.

– Интересно, – на миг подумала Прасфора, – ходил ли Альвио внутри самих гор?

Мысль испарилась так же ловко, как фокусник со стажем – девушка наконец-то поднялась. Прасфора уже совсем запуталась, сколько платформ-этажей она минула, сбилась со счету, но сейчас вверху отчетливо виднелись последние два яруса – чем выше к пику, заметила Попадамс, тем сильнее сужаются «стенки» гор.

Прасфора перешла с лестницы на гладкий каменный пол. Ноги взвыли от радости.

Этап номер один был преодолен, остался этап номер два – найти Хюгге. Он представлялся даже сложнее этапа номер три – спуститься обратно. Этажи-платформы в горе оказались настолько обширными, что на каждом можно было бы при желании выстроить деревушку, оставив место для дремучего леса, озера и пары-тройки соседних деревень (тоже с лесами и озерами).

Прасфора любила делить самые сложные задачи на этапы, словно бы нарезая картофелину на несколько частей. Так ориентироваться становилось намного проще, будто в бурном потоке событий и случайностей шагать по торчащим из воды пенькам, зная, что не оступишься. На самом деле, вся жизнь для Прасфоры Попадамс была вот этой самой рекой с пеньками, только сложности такой полосе препятствий придавали извечные комплексы и абсолютно ненужные мусорные предустановки, которые так и норовили сбить с пеньков – словно подвешенные к потолку мешки с камнем, молоты, острые мечи и летящие из стен стрелы. Их каждый раз приходилось преодолевать, но они никуда не пропадали.

Пока что дорога – во всех смыслах – была чиста. Прасфора посмотрела по сторонам, прикинула, куда идти и воспользовалась Великим и Ужасным Методом Случайности. Каждое слово в голове девушка специально выделила заглавной буквой – чтобы наверняка.

Как там ей сказали? Поймешь сразу – вот и проверим.

Коридоры внутри горы не казались извилистыми, напротив – они были прямыми, как мышление загнанного в волчью стаю кролика – главное выжить. Странность оказалась в том, что даже в таких банальных и, вроде бы, простых направлениях, очень просто заплутать. По крайней мере у Прасфоры это получалось на ура. Есть выражение «заблудиться в трех соснах», так вот в данном случае это скорее «заблудиться в трех параллельных прямых».

Девушка рассматривала коридоры и не находила больше никаких намеков на бурную деятельность: механизмы так сильно не шебуршали, порода, руда и рубины тоже нигде не появлялись, да и люди особо не сновали туда-сюда. На верхних ярусах просто жили. Иногда, краем взгляда, Попадамс заглядывала в щели приоткрытых прочных дверей, видела то самые обычные кровати, то кабинеты, залитые светом магических ламп и фонарей – сколько нужно было времени, чтобы пробить прямо в горе такое количество комнат, Прасфора даже думать не хотела. Но горный Хмельхольм был старым городом. Неудивительно, что он дарил сюрпризы, особенно тем, кто помоложе.

И почему-то, внутри горы пахло пустыней. Прасфора чувствовала, как обжигает ее сухой воздух и каким по чудному колючим он стал. Словно покалывает кожу палящее солнце, а дыхание высушили, превратили в осенний лист для гербария, лишили влаги подчистую, оставив лишь изнуряющую песочную грубость. Иногда казалось, что крохотные песчинки, как колючие плоды пустынного репейника, облепливают щеки.

Попадамс никогда не была в пустыне, но сейчас понимала – именно так там бы она себя и чувствовала. Вот только почему горный Хмельхольм навевал именно такие ощущения, понять, как бы ни старалась, не могла.

Девушка дошла до конца коридора. Дверь – как и говорили Кэйзер с незнакомцем, – буквально в конце, ни с права, ни с лева. Попадамс заглянула в щелку на этот раз достаточно широко открытой двери и увидела лицо, смутно напомнившее ей отцовское. Отсюда казалось, что сходства – как между персиком и курагой.

Прасфора распахнула дверь еще шире и вошла. В углу, около небольшого умывальника («интересно, это же под каким давлением сюда поднимается вода?», – подумала девушка) и огромного зеркала, которое при определенном освещении и портал в иной мир могло напомнить, брился, предположительно, ее дядя. Он уже намазал щеки и подбородок алхимической пеной.

Предположительный дядя потянулся за бритвой. Прасфора знала, что лучше говорить сейчас, пока не начался этот маленький ритуал. Не то чтобы бритье считалось неким сакральным процессом, наподобие древней мистерии, просто бритва была наточена ого-го как, и лучше, если никто не порежется и не будет валяться в луже крови, принося лишнюю мороку себе и окружающим.

Прасфора достаточно громко откашлялась.

– Хюгге? – уточнила она. – Хюгге Попадамс? Дядя Хюгге Попадамс?

Кричать сейчас казалось не лучшим вариантом, инфарктов никто не отменял.

Но бреющийся старичок испугался так, будто у него перед ухом петарду взорвали. Он судорожно вздрогнул, со звоном выронил бритву на пол и в панике повернулся к Прасфоре, смотря на нее так, словно его застали не с бритвой у зеркала, а голым в душе – притом, судя по виду предположительного дяди, в чужом душе, и далеко не одного.

– А, о, а, – вырвался набор букв. – Да, это я. А вы?..

Не смывая пены, теперь уже абсолютно точно ее дядя подошел к дверям.

В целом, это был обычный крепенький старичок в подобии старенького, но опрятного белого ни то пиджака, ни то мундира. И ничего бы не выделяло дядю, если бы не маленький, ну прямо мизерный факт… нос занимал где-то две трети лица старичка, а на оставшейся одной трети ютились глаза, рот, брови и бородка, которую стоит скорее назвать иссохшим полем скукожившихся кактусов, которые очень пытались выстроиться клинышком. Непонятно, как все это вообще уместилось на столь малой части лица. А сейчас, выходит, дядя либо окончательно решился избавится от бородки-кустарника, либо приводя ее в должное состояние – хотя, тщетное занятие.

Заметив, что его изучают, Хюгге улыбнулся – весь комплект на его лице сузился до еще меньших размеров.

– Ну если вы… ты… вы жали кого-то другого, – никак не могла решиться с обращением девушка. – Я Прасфора Попадамс. Ваша племянница.

– Да-да! Прасфора, я помню тебя такой маленькой, – завел он любимую шарманку всех родственников. – А что ты…?

– Отец сказал, что вы приболели, – девушка не заметила, чтобы дядя особо уж плохо выглядел. Не считая бороды, почти скрытой пеной. Прасфора специально подперчила слова интонацией так, чтобы родственник хоть ради приличия притворился больным.

Попадамс стоял в рубашке и явно не парадных штанах с видом невинного младенца.

– Что-то с ним случилось? – спросил он. Так, наверное, и выглядят ангелы да святые, спонтанно призванные на помощь – чуть наивные, в домашней одежде, с зубной щеткой в руках, взъерошенными волосами и заспанными глазами. – Я думал, Кельш приедет сам…

– Много дел в кабаке – кивнула Прасфора в сторону большого арочного окна в комнатке. Даже с порога было видно, как сгустились грозовые тучи. – Вы же, наверное, знаете, мы теперь разносим еду по домам.

– Откуда же мне знать, – улыбнулся он. – А вы ведь привезли… лекарство?

Хюгге вдруг забеспокоился. Прасфора кивнула, открыла сумку с едой, передала дяде скляночку с лекарством, потом – еду в глиняных горшочках.

– Отец просил привезти вам поесть, – сообщила девушка.

– Картошка! Это чудесно, но сначала… прости, подожди минуту.

Дядя скрылся в глубине комнаты. По утробным звукам Прасфора поняла, что он залпом выпил лекарство, дальше поставил еду на стол, а потом словно вырвал лист бумаги и что-то быстро принялся на нем писать.

– Лекарство, да, спасибо, – уже куда спокойнее проговорил он. – Просто нервы в последнее время… совсем к нестабильности расшатались.

Он улыбнулся – криво, будто улыбку на лицо вешали пьяные рабочие.

– Раз уж Кельш не смог приехать, – он помял в руках бумажку и предал Прасфоре. – Вот, передай ему, пожалуйста. Но только лично в руки – это между братьями.

Девушка очень недоверчиво взглянула на бумажку, но все же приняла ее, спрятав.

– Ну хорошо….

Хюгге тоже вроде как кивнул в ответ, но сделал это так слабо, что, казалось, у него просто слегка затряслась голова – словно она была приделана не к шее, а к пружинке, к тому же еще и растянутой долгими годами упражнений.

Дядя внезапно достал механические бронзовые часы на цепочке, с гравировкой в виде грифона и инициалами «ХП». Сверившись со временем, вновь засуетился, уронив бритву. Нагнулся, поднял ее и ушел в соседнюю комнату, продолжая говорить:

– Прости, Прасфора, мне очень надо собираться. Если ты вдруг захочешь остаться здесь на ночь, ну, или переждать собирающуюся грозу, заходи, но потом, сейчас мне правда надо бежать.

Хюгге смолк и закряхтел – с учетом того, что Прасфора собеседника не видела, в голове вспыхивали самые интересные и необычные картины происходящего. Иногда даже чересчур пикантные. Прасфора не была той девушкой, которая боится откровенности и краснеет при каждой неприличной мысли – Попадамс вообще могла взять инициативу любых отношений на себя, – но сейчас воображение так разыгралось, что даже Прасфора превратилась в багряную свеколку.

Хюгге вернулся в парадных штанах, поспешно накидывая на себя белоснежный мундир.

– Так вот, если что… – рука застряла в рукаве. Дядя задергался, как раненая птица, – прости, прости, я просто очень, очень опаздываю, хочу попасть кое-куда, где давно не был. Кстати, ни за что не ходи сюда по лестнице, у тебя потом…

– Я уже попробовала, спасибо.

– И как оно?

– Честно? Умереть хочется.

Хюгге криво улыбнулся, продолжая борьбу с белоснежным мундиром – наконец, получилось.

– Ну, все, – он поправил воротничок. – Мне правда надо бежать, а ты пока… в общем, увидимся… надеюсь.

Дядя метеором метнулся мимо Прасфоры.

– Пена, – только и успела сказать она.

– Прости? – замер Хюгге.

– Пена. Вы забыли смыть пену. И побриться, если уж на то пошло.

Про себя же, девушка подумала: «Значит, вот оно как. Что же ты скрываешь, дядя?»

Когда Хюгге Попадамс все же убежал, Прасфоре стало невыносимо скучно.

Она сама не могла объяснить, почему, но каждый раз, когда ритм жизни резко замедлялся и дела, которые еще не сделаны, кончались, Попадамс словно выкидывало из сиденья бытия, ремней безопасности на котором, конечно, не предусмотрено. Точнее, чуть иначе – либо обматывайся ремнями так, что не выпутаешься, либо обходись без них. Девушке постоянно нужно было что-то делать, даже когда все уже сделано-переделано сто раз, и не просто можно, а необходимо отдыхать. Прасфоре в такие моменты становилось не по себе, все вокруг холодело, теряло краски и смысл, надо было срочно занимать себя чем угодно.

Такой необъяснимой болезни есть простое объяснение, не раз приводимое Прасфоре отцом, когда та, вечером, без сил сваливалась на пустые гостевые скамейки «Ног из глины», даже не доходя до кровати. «Неугомонная, родилась с шилом в…», – говорил Кельш Попадамс, очень часто вдобавок шутя, что Прасфора – вообще заводной механизм, притом такого качества, что будет идти вперед, пока под ногами земля не кончится, обходясь без дополнительной прокрутки торчащего из спины ключика.

Вот и сейчас девушке срочно нужно было что-то делать. Она, конечно, эту свою привычку знала.

– Опять, – вздохнула Прасфора. – Почему это начинается опять…

Она может быть и пересилила бы себя, как делала постоянно с другими вещами, сказала бы «нет, сегодня, милочка, ты ничего не делаешь, просто ждешь здесь», но ощущение постепенно сжимающейся пустоты… даже не сжимающейся вокруг, нет, скорее расширяющейся изнутри и заполняющей все окружающее пространство не давало покоя – от него хотелось избавиться, как от грязной, обтягивающей, промокшей одежды. В такие моменты Прасфоре всегда казалось, что на нее нацепили поношенную рубашку, вдобавок ко всему смазав луком и всем тем, чему не нашли применения на кухне.