Голгофа XX века. Том 1

Трагедия дома Романовых

Триста четыре года правил Россией Дом Романовых, хотя среди них были императоры и императрицы, которых и Романовыми-то назвать нельзя. Как известно, с конца XVIII века их род практически пресекся и представителей правящей династии нужно было называть то ли Голштейн-Готторпами, то ли Салтыковыми.

А ведь если покопаться в архивах и почитать хроники трехсотлетней давности, то совершенно неожиданно выяснится, что Романовы оказались на троне случайно. На Руси бояре Романовы были отнюдь не самыми знатными и родовитыми. Правда, нельзя не отметить, что двое Романовых все же вошли в историю: это одна из жен Ивана Грозного Анастасия и ее брат Никита, который верой и правдой служил своему зятю. А вот один из сыновей Никиты — Федор со временем стал патриархом и взял имя Филарет. И хотя патриарха и любили, и уважали, никому и в голову не могло прийти, что его шестнадцатилетний сын Михаил станет царем.

Напомню, что Россия начала XVII века — это бесконечные смуты и распри, это два Лжедмитрия, это поругание святынь, это едва не состоявшийся распад страны. А ведь тогда жил куда более авторитетный, знатный, сильный и популярный боярин, который по праву должен был стать основателем новой династии. Я говорю о Михаиле Скопине-Шуйском. И дед, и отец Михаила были воеводами, так что родился он, можно сказать, в седле и вскормлен с копья. В восемнадцатилетнем возрасте Михаил был пожалован в стольники, а в двадцать — он уже воевода.

Сперва Михаил отличился в боях против крестьянской армии Болотникова, потом прикрыл Москву от польско-литовских войск, пришедших со Лжедмитрием II. Известен Скопин-Шуйский и тем, что создал совершенно новую, регулярную армию. У него была прекрасная конница, у него была вооруженная пищалями пехота и даже мощная артиллерия. Он бил врага под Ярославлем, Калязином, под Троице-Сергиевой лаврой, а 12 марта 1610 года его войска торжественно вошли в Москву, разгромив перед этим польско-литовских интервентов.

Михаилу было всего 23 года, а его знала и любила вся Россия. По свидетельству современников он был богатырски сложен, статен и необыкновенно красив. На беду Михаила, в эту пору на троне сидел его родной дядя Василий Шуйский, который видел в племяннике угрозу своему правлению. В те жестокие времена все сомнения и недоумения решались просто: когда Михаил приехал на крестины сына князя Воротынского, будущая крестная мать Екатерина, которая была дочерью печально известного Малюты Скуратова, поднесла Михаилу кубок вина. Могучий богатырь залпом осушил кубок — и чуть не рухнул замертво. У него носом хлынула кровь, начались колики сердца — и через две недели Михаила не стало.

Я так подробно рассказываю о Михаиле Скопине-Шуйском не только потому, что он был достойнейшим претендентом на престол, но и потому, что в народе ходила легенда, будто спасение Руси наступит только тогда, когда царем станет человек по имени Михаил. Так оно и случилось, но через три года царем был избран другой Михаил — Михаил Романов. Мало кто знает, что ходила в ту пору и другая легенда: Михаилом династия начнется — Михаилом же и закончится. Удивительно, но и это зловещее предсказание сбылось: последним русским царем был не Николай II, а Михаил II, но разговор об этом впереди…

Как показало время, приход на трон рода Романовых, действительно, стал спасением для России, но… лишь на краткие три века. Романовы Россию спасли, поставили на ноги, сделали великой державой, но они же ее и погубили, заплатив при этом самым дорогим, что есть у человека — своей жизнью.

О трагической судьбе Николая II и его семьи написано и рассказано немало, а вот о его родных и двоюродных братьях, о его старших наставниках — братьях его отца Александра III — почти ничего не известно, кроме того, что многие из них были убиты большевиками. Это действительно так: девятнадцать представителей Дома Романовых были казнены. За что? Ведь никто из них не воевал на стороне белых, не организовывал заговоров с целью свержения советской власти, не пытался вывезти несметные богатства. Так что убили их просто за то, что они — Романовы.

Поразительно, но это факт: восемьдесят лет никто в нашей стране не пытался разобраться в этой трагедии и. главное, реабилитировать Великих князей как жертв политических репрессий. Лишь три года назад представители Санкт-Петербургского общества «Мемориал» обратились в прокуратуру северной столицы с кратким, но очень емким письмом.

Мы еще вернемся к тому, почему реабилитированы только четверо Великих князей, а остальные убиты вроде бы за дело и вполне законно, а пока что я расскажу о тех, кто, если так можно выразиться, отныне перед историей чист.

Откуда взялось это прозвище, никто не знает, но в семье Романовых Николая Михайловича звали только так. Сказать, что он был большим оригиналом и, как это ни странно, социалистом, значит, почти ничего не сказать. Будучи старшим сыном Михаила Николаевича, который, в свою очередь, был младшим сыном Николая I, Великий князь Николай, если так можно выразиться, выбивался из стройной когорты своих родных и двоюродных братьев. И вот ведь что удивительно: оказывается Великие князья не имели никакой свободы ни в выборе приложения своих талантов, ни в выборе жен.

Николай Михайлович терпеть не мог муштру, шагистику, пушки, ружья и сабли, иначе говоря, армию, но его заставили окончить военное училище и поступить в Кавалергардский полк. Он обожал науку, особенно историю, он с увлечением собирал коллекцию насекомых, он любил кабинетную тишь, а ему приходилось ходить на разводы, в караулы и участвовать в парадах. Он имел склонность к шалостям, розыгрышам, шуткам, а его заставляли болтаться в свите императора, да еще на строго отведенном месте.

Время от времени терпение Николая Михайловича лопалось и он откалывал забавные фортели, за которые платил самыми настоящими арестами. Скажем, только за то, что он посмел проехать мимо резиденции Александра III на обычном извозчике, да еще в расстегнутом пальто и с сигарой в зубах, его двоюродный брат дважды сажал Николая Михайловича под арест.

По большому счету Великий князь Николай был эдаким плейбоем того времени. Он то проигрывал, то выигрывал бешеные деньги в Монте-Карло, так и не женившись, имел побочных детей, обожая тайные общества, сперва стал масоном, а потом и членом сверхзакрытого общества «Биксио», в которое входило всего шестнадцать человек, в том числе Мопассан, Доде, Флобер и наш Тургенев.

В конце концов терпение венценосных родственников лопнуло и Николаю Михайловичу позволили уйти в отставку и снять военный мундир. Великий князь с облегчением вздохнул и погрузился в изучение истории России. Он рылся в императорских и семейных архивах, листал хроники, беседовал с очевидцами тех или иных событий — ив конце концов стал одним из авторитетнейших экспертов по эпохе Александра I. По некоторым данным Николай Михайлович считал, что Александр I не умер в 1825 году, а еще тридцать пять лет жил отшельником под именем Федора Кузьмича.

Когда книгу Николая Михайловича перевели во Франции, она имела такой бешеный успех, что автора тут же избрали членом Французской Академии — неслыханная для иностранца честь. Часто бывая во Франции, Великий князь заразился идеями парламентаризма и стал убежденным республиканцем. В то же время он терпеть не мог Наполеона, поносил его на всех углах, и когда Николай II в дни столетнего юбилея войны 1812 года посетил Бородинское поле, а потом решил поставить свою подпись на памятнике погибшим французам, все Великие князья последовали примеру императора, и лишь Николай Михайлович демонстративно удалился.

А чего стоил его демарш после трагедии на Ходынке! Как известно, во время коронации Николая II погибли тысячи людей. Праздник был омрачен и скомкан. Николай Михайлович умолял императора отменить запланированный бал, считая танцы на трупах бесстыдным кощунством. Но Николай II его не послушал. Тогда Бимбо явился на бал, чтобы демонстративно с него удалиться!

Среди прочих недостатков Николая Михайловича была уже не причуда, а серьезный порок, который венценосная семья не могла простить: Бимбо был убежденным пацифистом. Первая мировая война привела его в ужас, а массовый ура-патриотизм первых дней всемирной бойни он считал дурным предзнаменованием. Зная состояние русской армии и бездарность главнокомандующего престарелого Великого князя Николая Николаевича, он открыто заявлял, что жертвы, которые несет народ, напрасны и войну России не выиграть.

А когда командование войсками принял Николай И, который делал не то, что надо, а что велела императрица и, следовательно, Распутин, Бимбо взорвался и стал везде и всюду критиковать политику императора и требовал ограничить вмешательство императрицы в работу правительства. Тут уж показал характер и Николай II: он приказал Бимбо покинуть столицу и уехать в деревню.

Ссылка была недолгой: монархия вскоре пала и довольный исходом дела Бимбо вернулся в Петроград. Он жаждал деятельности, он встречался со своим братом по масонской ложе Керенским, он предлагал проекты переустройства общества, но вскоре грянул Октябрь. Большевики с Великим князем церемониться не стали и уже 26 марта 1918 года опубликовали в «Красной газете» специальный декрет за подписью Зиновьева и Урицкого.

«Совет Комиссаров Петроградской Трудовой Коммуны постановляет: Членов бывшей династии Романовых — Николая Михайловича Романова, Дмитрия Константиновича Романова и Павла Александровича Романова выслать из Петрограда и его окрестностей впредь до особого распоряжения, с правом свободного выбора места жительства в пределах Вологодской, Вятской и Пермской губерний.

Все вышепоименованные лица обязаны в трехдневный срок со дня опубликования настоящего постановления явиться в Чрезвычайную Комиссию по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией (Гороховая, 2) за получением проходных свидетельств в выбранные ими пункты постоянного местожительства и выехать по назначению в срок, назначенный Чрезвычайной Комиссией по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией».

До Вологды Великие князья добрались, причем заболевшего Павла заменил Георгий Михайлович, но на свободе были недолго: уже 1 июля их арестовали и бросили в тюрьму. Петроградским чекистам Вологодская тюрьма показалась ненадежной и арестантов перевезли в Петропавловскую крепость, добавив к ним Павла Александровича.

Переломной датой в жизни тысяч ни в чем не повинных людей и, конечно же, Великих князей стало 30 августа 1918 года, когда был убит Моисей Урицкий и ранен Владимир Ленин — большевики объявили красный террор. Уже через неделю в «Северной Коммуне» был опубликован так называемый 1-й список заложников, который возглавляли Великие князья. Топор, занесенный над головами четверых Романовых, не мог долго находиться без движения: 9 января 1919-го состоялось заседание Президиума ВЧК, на котором был утвержден вынесенный ранее смертный приговор.

Узнав об этом, забеспокоилась Академия наук, небывалую активность проявил Максим Горький. Они обратились в Совнарком и лично к Ленину с просьбой освободить Николая Михайловича, приводя доводы о том, что он всегда был в оппозиции к императору и во всем мире известен как ученый-историк. 16 января состоялось заседание Совнаркома под председательством Ленина, на котором рассматривалось это ходатайство. Трудно сказать, кому принадлежит фраза, несколько позже облетевшая газеты всего мира — великому гуманисту Ильичу или кому-то другому, но она была произнесена и запротоколирована. «Революции историки не нужны!» — так заявили руководители партии и правительства.

Правда, для отвода глаз они попросили Луначарского представить какие-то исчерпывающие данные, но самыми «исчерпывающими данными» были слова Петроградской ЧК: «Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией при Совете Коммун Северной Области полагает, что не следовало бы делать исключения для б. Великого князя H. М. Романова, хотя бы по ходатайствам Российской Академии Наук».

А дальше все шло по хорошо отработанному изуверскому сценарию. Среди ночи люди в кожанках явились в камеру, приказали Великим князьям раздеться до пояса и вывели на январский мороз. Тут же загремели выстрелы… Первым в уже заполненный трупами ров упал Бимбо, за ним — остальные. Брата Бимбо — Георгия Михайловича добивали уже в могиле.

Родной брат Бимбо Великий князь Георгий родился неподалеку от Тифлиса. Следует напомнить, что его отец Великий князь Михаил Николаевич был наместником на Кавказе. Братья воспитывались в духе любви и уважения к Грузии и всему грузинскому, Георгий даже получил прозвище Гоги, и иначе его в семье не звали. Гоги был богатырского сложения и росту в нем было более 190 сантиметров.

Другой карьеры, кроме военной, для Великих князей почему-то не было: пошел служить в Гвардейский Ее императорского величества Уланский полк и Гоги. Кто знает, быть может, со временем он дослужился бы до генерала, но так случилось, что он серьезно повредил ногу — и мечты о военной карьере пришлось оставить.

Это огорчило всех, кроме самого Гоги. Скорее всего его ободрял пример старшего брата Бимбо — у Георгия довольно рано проявился интерес не к кутежам и скачкам, а к усидчивой, тихой и скромной работе ученого. Это был единственный случай, когда все Романовы с восторгом поддержали увлечение Великого князя искусством и нумизматикой. Его коллекции монет не было равных в России, он писал о них монографии, страстно гонялся за каждой новой и приобретал, не жалея никаких денег.

Все это привело к тому, что император назначил его директором музея Александра III — ныне он называется Русским музеем. Это был совсем иной масштаб — и Георгий со свойственной ему страстью начал пополнять собрание картин и других уникальных раритетов.

А вот на любовном фронте этому красавцу не везло. Еще юношей он влюбился в грузинскую княжну Нину Чавчавадзе, но семья Романовых сочла их возможный брак мезальянсом — и влюбленные были разлучены.

Уже совсем взрослым человеком он чуть было не утешился внучкой английской королевы Виктории, но по каким-то причинам свадьба так и не состоялась. И лишь когда ему было за сорок, Георгий женился на греческой принцессе Марии. Уместно будет напомнить, что именно они стали дедушкой и бабушкой Давида Чавчавадзе, который много лет посвятил исследованию биографий своих именитых родственников и написал о них книгу.

Когда началась война, Георгий получил звание генерал-лейтенанта, оставил свой любимый кабинет в музее и вернулся в армию в должности генерал-инспектора. Он мотался по полкам и дивизиям, изучая моральный дух и состояние боеготовности войск, добрался даже до Японии, снова вернулся на фронт и сделал совершенно оглушительный для императора вывод: революция в России неизбежна. Остановить ее может только немедленное принятие конституции и дарование демократических свобод. Николай II, с которым они были большими друзьями, слушать не хотел ни о какой конституции и отправил Георгия в очередную инспекционную поездку.

А потом было падение монархии, кровавый пир толпы и необъяснимый гнев бунтовщиков по отношению ко всем Романовым. И все же Георгию удалось избежать расправы и уехать в Финляндию, откуда он рассчитывал добраться до Англии, где в это время находилась его жена и все их дети. Не получилось… Как только он попросил выдать ему паспорт, бдительные комиссары тут же арестовали Георгия и доставили в Петроград, откуда сослали в Вологду. Там он жил вместе со своим старшим братом Николаем и двоюродным братом Дмитрием Константиновичем.

Но вскоре их вернули в Петроград, присоединили к ним еще одного Великого князя Павла Александровича и бросили в тюрьму, объявив заложниками. Этой подлой операций руководил начальник Петроградской ЧК Моисей Урицкий. Зная, как люто его ненавидят, Урицкий сделал себе щит из живых людей: набив тюрьмы заложниками, он заявил, что если с головы руководителей большевиков упадет хотя бы один волос, все заложники будут расстреляны. Этот гнусный план вступил в действие сразу же после убийства Урицкого и покушения на Ленина: в стране началась вакханалия расстрелов самых знатных и самых уважаемых людей России.

Как это ни странно, Великих князей пока что не трогали, и лишь 9 января 1919 года состоялось заседание Президиума ВЧК, на котором присутствовали уже пролившие реки крови Петерс, Лацис и Ксенофонтов при секретаре Мурнеке. Протокол этого заседания удалось найти. Он краток, страшен и типичен для того времени.

И — все! 24 января четверых Великих князей привезли в Петропавловскую крепость и без какого-либо суда и следствия расстреляли — расстреляли только за то, что они носили ненавистную большевикам фамилию.

Эта фраза Дмитрия Константиновича, который был внуком Николая I, в свое время облетела всю Россию. Высокий и статный юноша с детства любил лошадей и мечтал служить в кавалерии, но отец приказал идти на флот — и сын повиновался. Море встретило молодого князя неприветливо: Дмитрия так сильно укачивало, что он не мог и шагу ступить по палубе.

Кто знает, что такое непроходящая морская болезнь, тот поймет, какие муки испытывал юный офицер. В конце концов он в самом прямом смысле слова упал отцу в ноги, умоляя разрешить покинуть флот. Отец был неумолим. «Кто-то из Романовых обязательно должен служить на флоте, — сказал он. — Такова традиция и здесь ничего не поделаешь. Надо терпеть».

Выручила Дмитрия мать. В обмен на обещание не брать в рот ни вина, ни водки она взялась уговорить отца. Покряхтев и повздыхав, Константин Николаевич дал себя уговорить и разрешил сыну командовать Гренадерским полком императорской гвардии.

Как ни трудно в это поверить, но многие годы Дмитрий не нарушал данного матери слова, пока не обнаружил, что его постоянная трезвость затрудняет общение с полковыми офицерами. Когда он рассказал об этом матери, та все поняла и разрешила изредка прикладываться к рюмке.

Но военной карьеры Дмитрий так и не сделал: помешала активно развивающаяся близорукость, да такая сильная, что к началу мировой войны он почти ослеп. Но князь не унывал! Так и не женившись и не имея побочных детей, он всю душу отдал разведению лошадей. У него был свой конный завод, он разводил элитных рысаков, основал ветеринарную школу, руководил курсами верховой езды, председательствовал на выставках.

В разгар первой мировой войны Дмитрий заявил, что всем Великим князьям нужно отказаться от высоких постов, которые они занимают лишь по традиции, а не по праву таланта или больших знаний. В семье это вызвало шок! Но, поразмыслив, Романовы решили сделать вид, что никто ничего не слышал и о заявлении Дмитрия никто ничего не знает.

После Февральской революции Дмитрий решительно снял военный мундир, заявив, что не хочет иметь никакого отношения к нелепой войне. Большевики этого не оценили и после захвата власти упекли его в Вологду. Затем Дмитрия и его братьев перевезли в Петроград и вскоре расстреляли. Есть версия, правда, не подтвержденная документально, что расстреляли их прежде всего за то, что в Берлине были убиты Карл Либкнехт и Роза Люксембург. Так тогда понимали коммунистический интернационализм и пролетарскую солидарность.

Великий князь Павел Александрович был младшим сыном императора Александра II. Он был высок, худ, широкоплеч, и, что немаловажно, его обожал племянник Николаша — будущий император Николай II. Усатый дядюшка сверх меры был наделен тем, что напрочь отсутствовало у племянника: он прекрасно танцевал, был раскован и обаятелен, его уважали мужчины и любили женщины. А флиртовал он со всеми — от мечтавших о его внимании фрейлинах до жен своих братьев.

Командуя то гусарами, то кавалергардами, Павел Александрович иногда сутками не вылезал из седла, спал где придется — ив конце концов застудил легкие. Лечили в те времена не таблетками и уколами, а, если так можно выразиться, климатом. Павлу доктора прописали климат солнечной Греции. Именно там петербургского бонвивана поджидала другая, дотоле ему неведомая «болезнь»: он по уши влюбился в греческую принцессу Александру. Не трудно догадаться, что противиться напору, если так можно выразиться, профессионала бедная принцесса могла не долго, и вскоре они поженились.

Брак был счастливым. В положенное время у них родилась дочь, а затем и сын, но… через пять дней после родов Александра скончалась. Десять лет Павел Александрович не мог смотреть на женщин, а потом вдруг повстречал замужнюю даму Ольгу Пистолькорс и самым коварным образом отбил ее у мужа, причем сделал это с самыми серьезными намерениями: когда Ольга добилась развода, Павел Александрович на ней женился. Это было неслыханной дерзостью и нарушением неписаных правил Дома Романовых! Разгневанный император запретил Павлу до конца жизни возвращаться из Италии, где произошло бракосочетание, в Россию. Но этого Николаю II показалось мало, и он лишил Павла воинского звания, а заодно и полагающегося ему жалованья. Поразмыслив, император решил добить Павла и передал его детей от первого брака на попечение его брата Сергея Александровича.

Но Павел не унывал! В браке он был счастлив, жил в Париже, вращался в светском обществе, заимел двоих дочерей и сына Владимира, который позже стал известен как князь Палей. Удовлетворил он и честолюбие супруги, добившись для нее титула графини Гогенфельзен.

Не исключено, что Павел так бы и не вернулся в Россию, но грянул 1905 год и от руки террористов погиб генерал-губернатор Москвы его родной брат Сергей. В виде исключения император разрешил Павлу Александровичу приехать в Россию, но только на похороны — и тут же обратно. Ему даже не разрешили повидаться с детьми от первого брака.

Лишь в 1912 году он был прощен и смог приехать со своей семьей в Россию.

Во время войны Павел Александрович часто выезжал на фронт, командовал гвардейским корпусом, а когда Николай II принял на себя командование армией, находился вместе с ним в Ставке. Там-то, в декабре 1916-го он узнал об убийстве Распутина. Как свидетельствовали очевидцы, и он, и император облегченно вздохнули. Но буквально на следующий день Павла Александровича ждал ни с чем не сравнимый удар: оказалось, что в убийстве Распутина замешан его сын Дмитрий, которого тут же посадили под домашний арест.

Началось следствие, впереди замаячил позорный суд, но император решил, что для отпрыска Дома Романовых это уж слишком — и отправил Дмитрия на персидский фронт. Шесть Великих князей и пятеро Великих княгинь написали Николаю II письмо с просьбой пожалеть Дмитрия и не отправлять на персидский фронт, так как при его состоянии здоровья это равносильно смертному приговору. Император был неумолим и наложил на письмо собственноручную резолюцию: «Никому не дано право убивать. Я удивлен тем, что вы обратились ко мне».

Казалось бы, все — Романовы, все — близкие родственники, все озабочены судьбой молодого князя, все просят его пожалеть. Что проще, вызвать высокородного шалопая, устроить ему показательную взбучку и, учитывая, что вся Россия устно и письменно воспевала юного Дмитрия, а также Феликса Юсупова и Владимира Пуришкевича за избавление от всесильного Распутина, шепотом его поблагодарить и отправить в какой-нибудь запасной полк. Так нет же, Никки, который когда не надо был мягче воска, на этот раз по требованию обожаемой супруги был тверже стали.

Сохранился документ, подтверждающий, что ко всему этому приложила руку и сама Алике, отомстив заодно и Павлу Александровичу. Вызвав его во дворец, она заявила, что ей прекрасно известно, что Великий князь не очень-то предан престолу и разделяет требования о создании правительства, полностью ответственного перед Думой. Между тем как и император, и она лично категорически против этого проекта. Следовательно, никакого прощения его сыну Дмитрию не будет, и если он погибнет на персидском фронте, то виноват в этом будет его непутевый отец.

Павел все понял! Отправившись домой, он тут же засел за составление манифеста, обещающего конституцию. Манифест подписали еще два Великих князя — Михаил Александрович и Кирилл Владимирович. В таком виде он лег на стол председателя Думы Родзянко. Но поезд, как говорится, уже ушел: бунт Великих князей запоздал. На следующий день Николай II отрекся от престола.

Между Февралем и Октябрем Павел Александрович продолжал жить со своей семьей в Царском Селе, не испытывая особых неудобств, кроме разве что налета на его винный погреб, организованного местным Советом. Но в августе 1918-го по приказу Урицкого он был арестован и брошен в Петропавловскую крепость.

Его энергичная супруга пыталась организовать побег и не исключено, что он бы удался, но Павел Александрович отказался, сославшись на то, что в этом случае большевики всю свою злобу выместят на его родственниках.

Дальнейшее известно: 24 января 1919 года Павел Александрович был расстрелян вместе со своими братьями. Так, говоря словами Урицкого, Романовы заплатили за триста лет угнетения народа.

Что бы ни говорили скептики, но последним русским императором был не Николай II, а Михаил И. Другой вопрос, сколько он им был: сутки или до самой смерти в июне 1918 года. Мы к этому вопросу еще вернемся, а пока — об этом незаурядном человеке.

Михаил был младшим сыном Александра III, и, как это часто бывает в семьях, раз младший, то значит самый любимый и самый избалованный ребенок. Он мог себе позволить то, о чем даже не мечтали его братья и сестры. Скажем, после того, как грозный отец шутя облил Михаила из шланга, он подкараулил императора у окна и с верхнего этажа окатил его из ведра. И — ничего! Посмеялись и разошлись.

В шестнадцатилетнем возрасте Михаил потерял отца и на престол взошел его старший брат Николай. Спустя пять лет, когда умер Великий князь Георгий, который по старшинству был следующим за Николаем, престолонаследником, разумеется, до появления у императора сына, стал Михаил. И хотя «милого Мишу», как его звали в семье, никто всерьез не воспринимал, престолонаследник есть престолонаследник. Пришлось достать из заветной шкатулки завещание Александра III наследнику. Этот документ мало известен, он написан более ста лет назад, но вот что удивительно, некоторые предвидения императора сбылись один к одному, а-к его советам имеет смысл прислушаться и сейчас.

Вчитайтесь в эти строки, и вы поймете, как много потеряла Россия с уходом этого человека. Обращаясь к наследнику, а им мог стать любой из трех его сыновей, Александр III говорит самое главное, выстраданное бессонными ночами, делится тем, что, по его мнению, поможет сделать Россию счастливой, сильной и процветающей.

Если со службой у Михаила все было нормально — он стал командиром Синих гусар, то с семейной жизнью не заладилось. То он без памяти влюбился в двоюродную сестру, но жениться им, естественно, запретили, то пал к ногам фрейлины своей сестры Ольги и склонял девушку к побегу, то в открытую начал волочиться за женой своего непосредственного подчиненного Владимира Вульферта, которая до него успела побывать замужем.

Женщину звали Наташей. Как она говорила позже, ей было очень любопытно совратить брата императора — что она и сделала. Михаил окончательно потерял голову! Он не отходил от Натальи ни на шаг и в конце концов сделал ей предложение. Он понимал, на что идет: ведь в случае оформления брака с дважды разведенной женщиной он мог потерять право на престолонаследие. У Николая II в это время еще не было сына, сам он крепко заболел, и в случае его смерти корона могла повиснуть в воздухе.

Скандал! Больше того, легкомыслие, тянущее на государственное преступление! Когда Михаилу попытались объяснить ситуацию, он послал всех куда подальше и обратился к императору за официальным разрешением на брак. «Я никогда не дам согласия!» — ответил Николай II.

Надо отдать должное и Наталье: ее мимолетное увлечение переросло в искреннюю и глубокую любовь. Женщина она была незаурядная, умна и красива необычайно, да к тому же еще смелая и решительная.

Чтобы замять скандал, влюбленные решили, что Наташе надо на некоторое время уехать за границу. Сперва она жила в Австрии, а потом в Швейцарии. Телефона тогда не было, письма шли долго, но хорошо работал телеграф. За какой-то месяц она отправила Михаилу 377 телеграмм! Он отвечал тем же. А потом ухитрился обвести родственников вокруг пальца и вырвался из России. Двенадцать дней счастья в Копенгагене — и Михаила буквально водворили в ненавистный Петербург.

Уже С дороги он ей написал: «Моя дорогая, прекрасная Наташа, нет таких слов, которыми я мог бы поблагодарить тебя за все, что ты даешь мне. Наше пребывание здесь всегда будет самым ярким воспоминанием в моей жизни. Не печалься — с помощью Господа Бога мы очень скоро встретимся. Пожалуйста, всегда верь мне и в мою самую нежную любовь к тебе, моя дорогая, самая дорогая звездочка, которую я никогда, никогда не брошу. Я обнимаю тебя и всю целую… Пожалуйста, поверь мне, я весь твой. Миша».

Какая женщина усидит на месте, получив такое письмо?! Наталья быстро упаковала свои нехитрые пожитки и ринулась в Россию. Она сняла небольшой домик в Москве, Михаил вырвался к ней, и влюбленные провели вместе Рождественские праздники. Именно тогда Наталья сделала Михаилу такой подарок, о котором он не смел и мечтать: Наташа призналась, что она беременна. Михаил плакал от счастья и клялся, что уж теперь-то добьется у брата разрешения на брак.

Но даже после рождения ребенка, которого назвали Георгием, император был неумолим. Вульферт оказался более сговорчивым: получив 200 тысяч рублей отступного, он согласился на развод. По закону сын Михаила считался сыном Вульферта, и это создавало еще более двусмысленную ситуацию, но, получив хорошую мзду, Вульферт отказался и от сына.

После этого, наплевав на все императорские запреты, а заодно и на маячивший в перспективе трон, Михаил рванул в Вену. Вскоре туда же подъехала Наташа, и они наконец обвенчались в маленькой сербской церкви.

Как ни старались Романовы сохранить этот брак в тайне, о нем все же стало известно, и Николай II, желая сохранить хорошую мину, даровал Наталье титул графини Брасовой — по названию личного имения Михаила. Титул-то он даровал, но жить в России запретил. Лишь в начале мировой войны император простил брата, и они с Натальей вернулись в Россию. Михаил тут же пошел в армию и стал командовать хорошо известной Дикой дивизией, сформированной из кавказцев.

Дивизия дралась храбро, командир был всегда впереди, его авторитет рос на глазах, и Михаил стал необычайно популярен. И это — на фоне бездарнейшего руководства армией его старшим братом Николаем II. Надо сказать, что к началу 1917 года царская армия стала уже совсем не той, какой была в 1914 году. Боевые потери составили более 10 миллионов человек, личный состав в полках менялся по девять-десять раз. Когда царь прибыл в один из полков и попросил выйти из строя старослужащих солдат, то есть тех, кто начинал войну, выходило по два-три человека на роту, а кое-где не выходил никто.

Еще хуже обстояло дело с офицерами: в полку осталось по пять-шесть кадровых офицеров, остальные — бывшие приказчики, студенты, конторские служащие, выходцы из отличившихся солдат. Иначе говоря, дворянско-офицерской касты практически уже не было, как не было и солдат, в силу многолетней выучки верных царю и отечеству. Пришедшие из тыла разночинцы и мобилизованные рабочие принесли в армию социал-демократические идеи единства пролетариев всего мира, необходимости конституции и, самое главное, разлагающие солдат лозунги: «За что воюем?» и «Долой войну!» Результат этой пропаганды был ужасающий: осенью 1916 года в войсках произошло несколько крупных восстаний, охвативших более десяти тысяч человек.

Звонок — более чем серьезный! Но ни Ставка, ни Зимний дворец не придали этому никакого значения. Не насторожил их и массовый рост стачек, в том числе и на оборонных заводах. 440 стачек за год, в которых участвовало 220 тысяч рабочих, — это ли не повод для принятия адекватных мер?!

А вот в Германском генеральном штабе не дремали. Будучи хорошо осведомленными о положении российской армии и о ситуации в тылу, немецкие генералы разработали план действий на 1917 год, причем на всех фронтах. Что касается Англии, то ее решили вывести из строя беспощадной подводной войной, а Францию и Россию взорвать изнутри. 17 февраля германский рейхс-банк сообщил циркулярно своим представителям в Швеции об ассигновании средств на субсидию революции в России. Немало денег ушло и во Францию: достаточно сказать, что военные бунты охватили 28 дивизий, но генерал Петен приказал расстрелять зачинщиков — и на этом французская революция закончилась.

В России обстановка была куда более благоприятной. 23 февраля на улицы Петрограда вышло 128 тысяч забастовщиков, в основном женщин, потом к ним присоединись солдаты запасного пехотного полка, потом был разгромлен арсенал, разогнана полиция, выпущены из тюрем арестанты… После захвата Зимнего дворца и Петропавловской крепости был избран Совет рабочих и солдатских депутатов. Короче творя, революция свершилась? Знаменательно, что именно в эти дни немецкий генерал Людендорф записал в своем дневнике следующее: «Я часто мечтал об этой революции, которая должна была облегчить тяготы нашей войны. Вечная химера! Но сегодня мечта вдруг исполнилась непредвиденно».

И как на все это реагировал российский самодержец? Да никак. Его не смутила ни полная тревоги телеграмма супруги, ни взволнованное обращение председателя Думы Родзянко: «Надо принять немедленные меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба родины и династии». Но царя это не интересовало, его беспокоила лишь судьба семьи — и он поехал в Царское Село. Дальше Вишеры его не пустили и пришлось повернуть на Псков, в штаб Северного фронта. Именно там царь принял решение о создании так называемого ответственного министерства, но Родзянко сообщил, что решение запоздало и умиротворить страну может только отречение государя от престола. К этой просьбе присоединились командующие фронтами и флотами.

Все эти дни Великий князь Михаил Александрович находился рядом с братом. Он не лез к нему с советами, не давал непрошеных рекомендаций: Михаил понимал, какая ответственность лежит на плечах императора и принять то или иное решение он может лишь следуя завещанию отца, то есть слушаться только самого себя и своей совести. Император принял решение, которого одни от него ждали, а другие, понимая чем это чревато, пришли в ужас.

Вечером император пригласил приехавших во Псков известных думцев Гучкова и Шульгина и объявил:

— Я вчера и сегодня целый день обдумывал и принял решение отречься от престола. До трех часов дня я готов был пойти на отречение в пользу моего сына, но затем я понял, что расстаться со своим сыном я не способен. Вы это, надеюсь, поймете? Поэтому я решил отречься в пользу моего брата.

Мало кто знает, чего стоило царю это решение, ведь он принял его после мучительного разговора с доктором Боткиным, который, нарушив врачебную тайну, заявил, что Алексей безнадежно болен и царствовать никогда не сможет.

Отречение Николая II было подписано 2 марта 1917 года в 23 часа 40 минут. В тот же миг Великий князь Михаил Александрович стал императором России Михаилом II. Судя по всему, у него была договоренность с руководителями Думы о том, что его правление должно быть более легитимным и скипетр он должен получить не из рук брата, а из рук полномочных представителей народа. Именно поэтому буквально на следующий день Михаил подписал манифест о своем отречении от престола. Текст этого документа весьма любопытен, поэтому стоит привести его полностью.

На некоторое время Михаила оставили в покое, и он жил в Гатчине, не принимая никакого участия в политической жизни страны. После октябрьского переворота Михаил по собственной инициативе явился в Смольный и обратился с просьбой к правительству узаконить его положение в новой России. Управляющий делами Совета Народных Комиссаров Бонч-Бруевич тут же оформил разрешение о «свободном проживании» Михаила Александровича как рядового гражданина республики. А чуть позже, не иначе как находясь в своеобразном демократическом угаре, Михаил Александрович обратился с просьбой о перемене фамилии — он решил, как и его жена, стать гражданином Брасовым. Его просьба дошла до Ленина, но он этим вопросом заниматься не стал.

А 7 марта 1918 года Гатчинский Совдеп арестовал Михаила Александровича и доставил в Петроград. Туда же были привезены его секретарь гражданин Великобритании Брайан Джонсон, граф Зубов и полковник Знамеровский. Все они оказались в руках уже неоднократно упоминаемого Моисея Урицкого. Видимо, решив подстраховаться, Урицкий не стал брать на себя ответственность за судьбу Михаила и обратился с запиской к Ленину, предложив рассмотреть этот вопрос на заседании Совнаркома. 9 марта 1919 года вопрос был рассмотрен и Ленин подписал соответствующее решение: «Бывшего великого князя Михаила Александровича, его секретаря Джонсона выслать в Пермскую губернию вплоть до особого распоряжения. Место жительства в Пермской губернии определяется Советом рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, причем Джонсон должен быть поселен не в одном городе с бывшим Великим князем Михаилом Романовым».

Уже через неделю Михаил Александрович, его секретарь, а также шофер и камердинер были в Перми. Местные власти, наплевав на сидящего в Москве вождя, тут же бросили гостей в камеры-одиночки. Лишь после вмешательства Бонч-Бруевича заложников выпустили на волю, указав в правительственной телеграмме, что они «имеют право быть на свободе под надзором местной Советской власти».

Провинциальные вожди решению Москвы подчинились и поселили Михаила Александровича в так называемых Королевских номерах — так называлась местная гостиница. Поселить-то поселили, но обязали каждый день являться в ЧК. В остальном особых ограничений в жизни Михаила Александровича не было, а если учесть, что он привез с собой автомобиль, то не трудно представить, сколько он доставлял хлопот местным чекистам: его «Ролс-Ройс» легко уходил от их допотопных колымаг.

Независимый образ жизни бывшего Великого князя страшно бесил руководителей местных большевиков. Их злоба росла пропорционально корректности Михаила Александровича: за все время ссылки он не нарушил ни одного установленного для него правила жизни. А тут еще успехи колчаковцев и белочехов — за каких-то несколько дней красные потеряли Челябинск, а за ним и Омск!

Звериная злоба взбесившихся выкормышей марксизма-ленинизма нашла выход в кровавом заговоре местечковых вождей. Инициатором стал некто Иванченко, который был членом Мотовилихинского совдепа, комиссаром Перми и начальником городской милиции одновременно. Что за тараканы поселились в его плебейских мозгах, нам никогда не понять, но сей большевик решил тайно ликвидировать Михаила Александровича. Своим замыслом он поделился с заместителем начальника Пермской ГубЧК Мясниковым — и нашел в нем горячего союзника.

Самое удивительно, эта нелюдь — а иначе их не назовешь — не стеснялась предавать гласности свои кровожадные размышления или, проще говоря, философию большевика-убийцы. Хотите верьте, хотите нет, но этот самый Мясников написал воспоминания, за которые его не отправили на каторгу, а опубликовали массовым тиражом. И знаете, как называется книга этого идейного плача — «Философия убийства, или Почему и как я убил Михаила».

Вчитайтесь в небольшой отрывок верного сына партии — и вы поймете, какую мерзость вынесла на поверхность большевистская революция.

На этом я, пожалуй, остановлюсь, так как читать эти изуверские строки без зубовного скрежета просто невозможно. Но фамилии убийц назову — назову всех, кто принимал участие в этой подлой акции. Кроме уже упомянутых Иванченко и Мясникова, в похищении Михаила Александровича и его трусливом убийстве участвовали: Марков, Жужгов, Малков, Дрокин, Колпащиков, Плешков и Новоселов. За редким исключением все они — большевики с дореволюционным стажем, боевики, чекисты или красногвардейцы.

А теперь — о гнусной акции, организованной девятью большевиками. Похищение Великого князя состоялось в ночь с 12 на 13 июня 1918 года. Перед этим Жужгов достал два крытых фаэтона с хорошими лошадьми. Фаэтоны поставили во двор управления пермской городской милиции. Тогда же к заговору подключили некоего Дрокина, который должен был дежурить у телефона начальника милиции и в случае, если милицейская конница качнет преследовать фаэтоны, направить конницу в другую сторону.

Михаила Александровича решили вывезти из гостиницы под видом ареста, для чего Малков составил соответствующий документ, поставил подпись и скрепил ее печатью ГубЧК Предъявить ордер на арест поручили Жужгову. Когда тот вошел в комнату Михаила Александровича, он уже ложился спать. Документ ему показался подозрительным, и Михаил Александрович потребовал, чтобы ему разрешили позвонить Малкову. Звонить ему не разрешили, но к телефону прорвался личный шофер Великого князя. Поднялся шум, назревал скандал, Михаил Александрович отказывался куда-либо идти — короче говоря, операция по похищению Великого князя была поставлена под угрозу.

Тогда в комнату ворвались вооруженные с ног до головы Марков и Колпащиков, силой заставили Михаила Александровича одеться и вытолкали его на улицу вместе с Брайаном Джонсоном. Великого князя посадили в первый фаэтон, его секретаря — во второй. Была кромешная ночь, лил сильный дождь — и никем не замеченные фаэтоны помчались в сторону Мотовилихи.

Тем временем всполошился швейцар и дозвонился До милиции, но там сидел свой человек и преследователей отправил в другую сторону.

В семи километрах от Мотовилихи фаэтоны свернули! в лес и остановились. Михаила Александровича и Джонсона вывели наружу. Первым грязное дело начал Марков: он сразу же выстрелил в висок Джонсону. Жужгов бабахнул в Михаила Александровича, но не убил, а только ранил. Второй патрон заклинило. И тогда в упавших на траву Великого князя и его секретаря стали палить все!

Когда стало светать, утомившиеся палачи забросали трупы хворостом и поехали по домам. Отдохнув, выспавшись и обмыв удачную операцию, убийцы вернулись на следующую ночь. Трупы они закопали, а вещи своих жертв чисто По-бандитски поделили между собой.

Но гнусный сценарий Иванченко и его подельников на этом не завершился. Сделав вид, что им ничего не известно об исчезновении Великого князя и его секретаря, они возбудили дело об организации побега Михаила Александровича и Брайана Джонсона. За «участие в организации побега» Пермская ЧК арестовала и расстреляла полковника Знамеровского и его жену Веру Михайловну, шофера Борунова, камердинера Челышева и сотрудницу секретариата Серафиму Лебедеву.

Так не стало последнего русского царя Михаила II. Он не сидел на троне, не правил страной, не успел сделать ни хорошего, ни плохого для своих подданных, но заплатил своей жизнью за неведомые ему грехи своих венценосных предков.

Как я уже говорил, из шестидесяти пяти Романовых, которые жили в России, девятнадцать человек было убито. С восемнадцатью все ясно, а вот о девятнадцатом, Великом князе Николае Константиновиче, который был внуком Николая I, известно мало. Вернее, известно мало хорошего. Он был то ли полусумасшедшим, то ли им притворялся, но в семье о нем никогда не говорили.

Был на молодом князе еще один грех, о котором знали даже не все Романовы… В семидесятых годах прошлого века в Петербурге объявилась ослепительно-соблазнительная американка Фанни Лир. На общепринятые знаки внимания, которые ей оказывал Николай Константинович, американка не обращала никакого внимания. И хотя они познакомились еще в Париже и некоторый успех князь имел, в Петербурге она его не пускала на порог дома.

Князь хорошо знал слабые стороны американки: если она что и любила, то только драгоценности и деньги. И тогда князь решил ее купить! Денег у него было маловато, — и князь пошел на святотатственный поступок: он украл золотой оклад с висящей над постелью матери иконы, вытащил из него три больших алмаза и швырнул все это к ногам американки.

Пропажа быстро обнаружилась и разразился неслыханный скандал! Но это еще не все. Бацилла подлости сидела в князе так глубоко, что он, не моргнув глазом, пошел на лжесвидетельство, обвинив во всем своих лучших друзей графа Шувалова и графа Верпоховского. Выгораживая Великого князя, сначала они все отрицали, но когда Верпоховского арестовали, он признался, что Николай Константинович дал ему алмазы, чтобы он отвез их в Париж, дабы там продать, а на вырученные деньги купить то, что понравится Фанни Лир.

Воровать, да еще у матери, да еще оклад с иконы — это, конечно же, мерзко, и все же любящая мать могла бы его простить. Но лжесвидетельство! По тем временам для благородного человека не было более подлого преступления.

От Николая отвернулись все! Лопнуло терпение и у государя, который лишил Николая воинского звания и навечно изгнал из Петербурга. Сперва Николай жил в Оренбурге, а потом его загнали еще дальше — в только что завоеванный Ташкент.

Когда на трон взошел Александр III, Николай написал письмо, в котором просил разрешения приехать на похороны и умолял простить его преступления. Император незамедлительно ответил: «Вы недостойны того, чтобы склоняться перед прахом моего отца, которого так жестоко обманули. Не забывайте, что вы обесчестили всех нас. Пока я жив, вам не видать Петербурга».

Ах так, решил Николай и ударился во все тяжкие! Прежде всего он из восточных красавиц завел себе что-то вроде гарема. Когда они наскучили, князь стал в открытую волочиться за женами русских офицеров. И это при всем при том, что у него была законная супруга — дочь местного полицмейстера.

А в пятидесятипятилетнем возрасте Великий князь отмочил такой номер, что о нем заговорила вся Россия. Увидев на одном из балов пятнадцатилетнюю гимназистку Варвару Хмельницкую, Николай лишился дара речи! Будучи человеком действия, он тут же отправил жену в Петербург, а девчонку похитил. Но похитил благородно: отвез в близлежащую церковь и там обвенчался.

Но ведь это же двоеженство, для православного человека грех невообразимый! Когда соответствующее донесение дошло до Петербурга, реакция была мгновенной: попа, который венчал, постригли в монахи, а молодую жену вместе с родителями отправили в Одессу. Князю же — никакой выволочки, с него — как с гуся вода.

И так он резвился вплоть до самой революции. А в роковом 1918-м, когда полетели головы Романовых, не стало и Николая Константиновича. Но вот умер он своей смертью или его убили большевики, осталось тайной за семью печатями. Можно, конечно, сделать предположение, что в живых его бы ни за что не оставили. И это предположение резонно, так как новая власть задалась целью уничтожить всю «романовскую свору», но никаких документов о естественной или насильственной смерти Николая Константиновича нет. Точно так же не сохранилось никакого приговора по делу его сына Артемия, имевшего титул князя Искандера, который был убит в 1919 году.

То, о чем я расскажу дальше, не побоюсь этих слов, не лезет ни в какие ворота. Но сперва — о Великом князе Сергее Михайловиче, родном брате Николая Михайловича и Георгия Михайловича, расстрелянных в Петропавловской крепости. Сергей был высок, строен, не очень красив, но, как он сам говорил, чертовски обаятелен.

Жизнь это подтвердила. В юные годы, когда он был особенно дружен с будущим императором Николаем II и когда у цесаревича был роман с Матильдой Кшесинской, Сергей, который тоже был без ума от красавицы-балерины, проявил мужскую солидарность, железное терпение и великолепную выдержку, дожидаясь своего часа. Как только Николай II расстался с Кшесинской, Сергей тут же поднял упавший жезл и занял освободившееся место. Поговаривали, что ребенка Матильда родила именно от Сергея.

Но все эти танцы, балы и тайные встречи с балеринами — всего лишь дань моде и, конечно, возрасту. Главным же делом жизни Сергея была артиллерия.

Пушки вот что его волновало по-настоящему! Не будет большой натяжкой, если сказать, что Сергей Михайлович проявил себя и как прекрасный разведчик. В 1913 году он предпринял поездку по Австрии. Обаятельный Великий князь был завсегдатаем балов и концертов, но между делом он ухитрился побывать на германских и австрийских военных заводах. Здесь-то его глаз математика и артиллериста увидел то, что неспециалист никогда не заметит.

Вернувшись в Петербург, Сергей Михайлович явился на заседание правительства и с цифрами в руках доказал, что Австрия и Германия готовятся к войне. Больше того, он решительно заявил, что война неизбежна и начнется не позже, чем через год-другой.

Так оно и случилось… Но к голосу Великого князя никто не прислушался. Во время войны Сергей Михайлович руководил департаментом артиллерии, а потом был назначен инспектором Генерального штаба по артиллерии. Когда его давний друг Николай II принял командование армией, Сергей был рядом, он даже жил в том же поезде, что и Николай II. Сергей не раз пытался открыть глаза императору и на неподобающую роль Распутина, и на несоответствующее субординации поведение императрицы, и на неизбежность скорой революции, — увы, император был глух и слеп, он не слушал никого, кроме своей жены.

После Февральской революции Сергей Михайлович оставался в Петрограде, он был в городе и в марте 1918-го, когда комиссары приказали всем Романовым зарегистрироваться. Эта проклятая регистрация стала началом конца Дома Романовых. Через несколько дней чекисты забросили сеть, в которую попались шестеро Романовых. Среди них были: Сергей Михайлович, вдова великого князя Сергея Александровича Елизавета Федоровна, а также князья Иван, Константин и Игорь Константиновичи, присоединили к ним и князя Владимира Палея. Всех их немедленно отправили в Вятку, а оттуда в Алапаевск.

В ночь на 18 июля озверевшие от крови большевики явдняли с постелей лишенных какой-либо зашиты заложников и увезли в сторону Синячихи. В том районе было много заброшенных шахт, и, экономя патроны, красноармейцы решили не стрелять, а просто сбросить арестантов в шахту. Поняв, к чему идет дело, Сергей Михайлович без боя решил не сдаваться и с голыми руками бросился на палачей. В завязавшейся схватке ему прострелили голову и после этого сбросили в шахту. Остальных столкнули живыми, а потом забросали гранатами.

Позже, когда в эти места пришли белые и тела были подняты наверх, эксперты установили, что жертвы были живы несколько дней и умерли от сильных ушибов и потери крови.

Если о молодых князьях, сброшенных в шахту, почти ничего не известно (они просто не успели как-либо себя проявить), то их отца хорошо знала и любила не только Россия, но и вся Европа. Это он, Великий князь Константин Константинович, внук Николая I, издал несколько томов прекрасных стихов, подписанных инициалами «К. Р.», это он сделал один из лучших переводов «Гамлета», это он написал гремевшую в начале века пьесу «Царь Иудейский» и сам в ней играл роль Иосифа Иеремии.

А до этого он служил на флоте и в составе российской эскадры ходил в американский порт Норфолк, потом командовал сперва Измайловским, затем Преображенским гвардейским полком, в котором будущий император Николай II служил командиром батальона. Но даже будучи «измайловцем», он тяготился военной службой и тянулся к искусству: Константин Константинович создал в полку великолепную библиотеку и основал литературно-драматическое общество «Измайловские досуги», девизом которого были звонкие и благородные слова «Доблесть, Доброта, Красота».

Имея хорошее музыкальное образование и будучи прекрасным пианистом, Константин Константинович возглавлял Российское Музыкальное Общество, переписывался с Чайковским, помогал молодым композиторам. А при Александре III он был еще и президентом Академии наук, главой всех военных учебных заведений и любимцем кадетов.

Первая мировая война застала Великого князя и его жену Елизавету Маврикиеву, которая на самом деле была принцессой Саксен-Альтенбургской, в курортном городке Вильдунгене, где они лечились. Супруги решили немедленно ехать в Россию, но германские власти объявили их… военнопленными. И только телеграмма Елизаветы Маврикиевы, которую она послала своей давней подруге германской императрице, помогла спасти положение: недолечившуюся чету довезли до прусской границы, высадили из поезда и до ближайшей русской станции, а это более десяти километров, велели идти чистым полем, а кое-где и по болоту.

До Петербурга Константин Константинович добрался совсем больным. А тут еще подоспел новый удар: в бою под Вильно был смертельно ранен его сын Олег. В июне 1915-го не стало и самого Великого князя. Я понимаю, что грешно так говорить, но Бог прибрал его вовремя: нет никаких сомнений, что через три года Константина Константиновича так же, как его братьев и детей, ждала большевистская пуля.

А теперь о том, что не лезет ни в какие ворота. Как я уже говорил, девятнадцать Романовых были зверски убиты большевиками. На самом деле не девятнадцать, а двадцать, но так как о смерти находившегося в Ташкенте сына Николая Константиновича Артемия нет никаких данных, остановимся на цифре 19. Как известно, — Николай II, его жена и пятеро их детей до сих пор не реабилитированы как жертвы политических репрессий. Реабилитированы лишь четверо Великих князей: Дмитрий Константинович, Павел Александрович, Николай Михайлович и Георгий Михайлович.

Это стало возможным только потому, что в архивах нашлись хоть какие-то письменные зацепки, хоть какие-то упоминания о вынесенных смертных приговорах и приведении их в исполнение. Значит, два родных брата Николай и Георгий реабилитированы, а третий, Сергей, которого сбросили в шахту, реабилитации не подлежит.

Парадокс?! Или что-то другое? Все остальные, которых расстреливали в лесу или сталкивали в шахту, они-то в чем виноваты, они-то разве не жертвы политических репрессий?!

Ответить на эти вопросы человеку, не знающему наших своеобразных законов, трудно. Поэтому за разъяснениями я обратился к старшему помощнику Генерального прокурора России Галине Федоровне Весновской.

— Проблема, которую вы подняли, в принципе разрешима. Но для этого нужно принять решение о распространении Закона «О реабилитации жертв политических репрессий» на членов Дома Романовых. Принять такое решение может Президент России, издав соответствующий Указ. Напомню, что согласно ныне действующему Закону вопрос о реабилитации может быть решен только при наличии официальных решений судебных, несудебных или административных органов о применении репрессий по политическим мотивам. В ходе проверки и расследования обстоятельств гибели членов Дома Романовых таких решений не установлено, кроме четырех случаев, о которых вы уже рассказывали. И еще. Я бы все-таки вела речь не о двадцати и даже не о девятнадцати жертвах политических репрессий, а о восемнадцати, так как о «ташкентцах» мы не нашли не то что никаких документов, но даже более или менее членораздельных воспоминаний современников о периоде 1918–1919 годов — так что нельзя исключать возможности их естественной смерти. Заметьте, я говорю лишь о возможности, и не более того, но если мы ведем речь о реабилитации, нужно быть стопроцентно уверенными в их насильственной гибели.

— А могу ли я от имени читателей обратиться к Президенту России с просьбой об издании вышеназванного Указа? — поинтересовался я.

— Конечно! Ведь за вами тысячи россиян, которых не может не волновать поднятая проблема. Да и расследование, которое вы провели, настолько глубоко и полно, что у меня нет никаких сомнений, что как только Президент прочтет ваш материал, ему ничего не останется, как с легким сердцем принять соответствующий Указ.

А говорить о том, насколько эта акция была бы благородна и своевременна, я думаю, объяснять не надо: ни секунды не сомневаюсь, что все россияне оценили бы этот жест по достоинству и всячески бы его приветствовали.

«Честнейший товарищ? Расстрелять!»

Страшные слова, вынесенные в заголовок, не досужий вымысел автора — они взяты из двух документов, подписанных весьма известными в свое время людьми. Под первым стоит подпись Феликса Дзержинского. 21 июля 1921 года председатель ВЧК писал: «…тов. Артузов (Фраучи) честнейший товарищ, и я ему не могу не верить, как себе». Второй документ — приговор по делу A. X. Артузова от 21 августа 1937 года, на котором всего одно слово: «Расстрелять!» и подписи членов печально известной «тройки» Ульриха, Вольского и Рогинского.

А в промежутке между этими датами жизнь человека, имя которого навсегда войдет в историю не только советской, но и мировой разведки и контрразведки. Одни считают его виртуозом своего дела, другие — гением, не будем уточнять, справедливо и то, и другое определение. Ведь это он, Артузов, придумал и блистательно провел операцию «Трест», а потом и «Синдикат-2», это он заманил в пределы России таких асов террора и разведки, как Савинков и Сидней Рейли, это он предложил вербовать агентов не среди английских коммунистов, а в среде золотого фонда Британской империи — выпускников Кембриджа, так что по большому счету Ким Филби — дитя Артузова.

Ветераны рассказывают и о такой, известной лишь им операции. На одной из встреч Сталин спросил, нельзя ли раздобыть чертежи новейшего немецкого танка? Можно, ответил Артузов, но для этого нужны деньги. За этим дело не станет, пообещал вождь. Не прошло и месяца, как Сталину продемонстрировали не чертежи, а… только что сошедший с конвейера сверхсекретный немецкий танк.

Это то, что мы знаем об Артузове. А теперь о том, что неведомо даже ученым, занимающимся историей ВЧК-ОГПУ-НКВД. Ведь до последнего времени даже в Энциклопедическом словаре, изданном в 1980 году, где Артузову уделено пять строчек, датой его смерти назван 1943 год. Сказать, что это ложь, значит ничего не сказать. Наглая ложь — тоже слишком мягко. Скорее всего, это хорошо продуманная и санкционированная в соответствующих кабинетах дезинформация с далеко идущими последствиями.

…Итак, вернемся в 1937 год. 13 мая Артур Христианович не вернулся с работы. Жена не волновалась — ночные бдения были тогда нормой. Но когда ранним утром раздался оглушительный звонок, а потом — грубый стук в дверь, у Инны Михайловны упало сердце! «Так стучат только они! Но, может быть, ошибка?» — билась спасительная мысль. Дрожащими руками сняла цепочку, открыла дверь… и схватилась за горло: на площадке стоял дворник и двое в штатском. Оттолкнув хозяйку, все трое вошли в квартиру.

— В-вы кто? Зачем? — выдавила Инна Михайловна.

— На первый вопрос можно и не отвечать, — усмехнулся один из штатских, — а что касается второго — ознакомьтесь, — протянул он сложенный пополам лист.

Буквы прыгали, расплывались, но Инна Михайловна взяла себя в руки и стала читать, сама не понимая почему, вслух.

— Ордер номер 1723. Выдан сержанту Главного управления государственной безопасности на производство ареста и обыска Артузова Артура Христиановича.

Инна Михайловна рухнула на пол.

— Положите ее на диван, — приказал не имеющий фамилии сержант и деловито приступил к обыску.

Арестовывать было некого. Где хозяин квартиры, он не знал, а хозяйку велено пока что не трогать. В результате обыска были изъяты все документы, включая паспорт, партийный билет, пропуск в Кремль, удостоверение на Значок Почетного чекиста, орден Красного Знамени, а также маузер, фотоаппарат, несколько книг, перочинный нож и даже девять почтовых марок.

Не оставили в покое и бывшую жену Артура Христиановича Л. Д. Слугину. На ее квартире изъяли пистолет, две пишущие машинки, книги Троцкого, Зиновьева, Бухарина, Радека и Керенского, а также белогвардейские газеты и список абонентов Кремля.

Обыски и допросы шли полным ходом, все родственники тряслись от страха, но о самом Артуре Христиановиче никто ничего не знал: где он, что с ним, арестован или бежал? К сожалению, не бежал, хотя при желании для него это не составляло труда. Артур Кристианович был арестован в ночь на 13 мая 1937 года, на об обстоятельствах ареста стало известно… через восемнадцать лет. Самое удивительное, что ни в деле, на основании которого он был осужден, ни в обвинительном заключении об этом ни слова, — лишь в 1955 году, когда рассматривался вопрос о реабилитации Артузова, нашелся человек, который присутствовал при аресте Артура Христиановича. Вот что сообщил сотрудникам КГБ Л. Ф. Баштаков.

Вот так, достаточно реплики на партийном собрании — и ты в тюрьме. Хотя совершенно ясно, что реплика была не случайной, что все было, мягко говоря, подстроено — ведь Фриновский был одним из руководителей НКВД и просто так обвинить в шпионаже другого руководящего работника не мог — за это пришлось бы платить собственной шкурой. Несколько позже именно так и — случилось: Фриновский был арестован и вместе с Ежовым приговорен к высшей мере наказания.

Каждое серьезное дело начинается с анкеты арестованного. Чаще всего ее заполняет следователь, но анкета Артузова написана его рукой. Почерк уверенный, четкий, нажим пера ровный — чувствуется, что писал сильный, волевой, знающий себе цену человек. А ведь сломаться было праще простого. Почти двадцать лет Артур Христианович работал в органах, сам не раз допрашивал и хорошо знал, что из Лефортова домой не возвращаются. Но он собрал в кулак всю свою волю и не дал палачам ни одной секунды сладостного чувства победы: убить Артузова было можно, сломать — ни за что!

Он понимал, с кем имеет дело, и, если так можно выразиться, играл предложенную ему роль достойно. В трехтомном деле Артузова нет ни жалоб, ни ходатайств, ни прошений о помиловании — Артузов жал, что из лефортовских казематов ему не выбраться, и умереть решил достойна.

Я снова и снова вчитываюсь в его анкету. Каково было ее писать Артузову? Еще вчера он был всесильным человеком, а теперь Почетный чекист, орденоносец, гроза шпионов и террористов, друг и ученик Дзержинского вынужден заполнять анкету арестованного. Бред? Страшный сон? К сожалению, ни то, ни другое.

Итак, Артузов (Фраучи) Артур Христианович родился в 1891 году в селе Устинове Кашинского уезда Тверской губернии. Мать — латышка, отец — швейцарский эмигрант, прибывший в Россию в 1861 году. Несмотря на происхождение, Артур Христианович всегда считал себя русским и гражданином СССР, хотя формально одновременно являлся и швейцарским гражданином. Отец был кустарем-сыроваром, Артур же после блестящего окончания Новгородской гимназии поступил в Петроградский политехнический институт и в 1917 году окончил его «со званием инженера-металлурга». Член ВКП(6) с 1918 года, хотя стаж зачтен с декабря IS 17 года. Далее он пишет о жене Инне Михайловне Артузовой и о бывшей жене Лидии Дмитриевне Спугиной. С вей он прожил с 1918 по 1935 год, у них было трое детей. Кроме того, он сообщает о своей матери, трёх сестрах, двух братьях, не забыв и двоюродных, которые уехали в Швейцарию. В Красной Армии Артур Христианович с 1918 года, «то есть-с момента ее создания», как он пишет. По окончании института несколько месяцев работал в «Металлургическом бюро» профессора Грум-Гржимайло.

И работать бы ему у этого известного ученого дальше, но… был в их семье злой гений, который совратил с истинного пути не только Артура, но и других близких и дальних родственников — я говорю об известном революционере и большевике М. С. Кедрове, который был мужем, родной сестры матери Артура Августы Августовны Дидрикиль. Ее вторая сестра была замужем за другим, не менее известным борцом; и ниспровергателем Н. И. Подвойским. Так что деваться Артуру было просто некуда. Еще в студенческие годы М. С. Кедров втянул его в революционное движение, он же дал ему рекомендацию в партию, а потом на на работу в ЧК. Впрочем, через двадцать лет это не помешало несгибаемому ленинцу отречься от племянника, написав не дрогнувшей рукой: «Оснований не доверять Артузову политически;.. у меня было достаточно, но разглядеть в Артузове предателя я все-таки не сумел». Что это, как не донос, как не попытка ценой чужой жизни спасти свою?!: Не помогло: и М. С. Кедрова и его сына — брата и друга Артура Христиановича — расстреляли.

Но вернемся к анкете. Вы только послушайте, какие должности занимал Артур Христианович: заместитель начальника особого отдела, начальник контрразведывательного, а затем иностранного отдела ВЧК-ОГПУ-НКВД с 1934 года — одновременно заместитель начальника разведуправления РККА. Не трудно представить, что знал и: какими делами ворочал этот человек, какой была степень оказываемого ему доверия!

А вот весьма любопытное примечание, написанное рукой Артура Христиановича. «До 1918 года я носил фамилию Фраучи. В 1918 году, при поступлении в военно-осведомительное бюро МВО, фамилию переменил на Артузова без соответствующих объявлений, с согласия моего руководителя т. Кедрова». Есть, правда, и другое объяснение изменения фамилии. В 1936 году в одном из писем в политуправление РККА он связывал этот факт не с оперативными, а, я бы сказал, с эмоционально-бытовыми причинами. «Иностранная фамилия Фраучи и имя Артур Христианович в работе с красноармейцами и матросами часто причиняли мне затруднения. Люди забывали или перевирали, как меня зовут. В связи с этим в конце 1917 года, работая в комиссариате по демобилизации старой армии, я избрал себе в качестве псевдонима русскую фамилию Артузов, которая при скорописи изображалась почти так же, как мое имя Артур, и легко запоминалась».

Видит Бог, как трудно мне перейти к следующему этапу — изучению протоколов допросов. Их в деле два, но, судя по первой же фразе в протоколе от 27 мая 1937 года, Артузова допрашивали раньше, и скорее всего с пристрастием — об этом говорят даже подписи, сделанные Артуром Христиановичем на каждой странице протокола: нажим не тот, рука слабая, подпись куцая, нервная, я бы сказал, безвольная.

Допрашивали Артузова комиссар государственной безопасности 3-го ранга Дейч и лейтенант Аленцев. Последний, много лет спустя и будучи уже полковником, уверял, что в допросах не участвовал, но верить этому нельзя, так как подпись лейтенанта в конце протокола сохранилась. Недавно мне довелось побывать в Лефортове, я видел камеры, в которых сидели обреченные на смерть люди, посетил и похожие на глухие боксы комнаты, где велись допросы, а может быть, и не только допросы, но и пытки. Здесь — кричи не кричи, никто не услышит, а если и услышит, ни за. что не поможет. Так что представить обстановку того майского дня, когда Артура Христиановича втолкнули в это преддверие ада, не так уж сложно.

— На протяжении ряда допросов вы упорно скрываете свою вину и отказываетесь давать следствию показания о своей антисоветской и шпионской деятельности. Всеми имеющимися в распоряжении следствия материалами вы полностью в этой деятельности изобличены. Вам в последний раз предлагается сознаться в совершенных вами преступлениях и дать о них развернутые и правдивые показания, — многообещающе начал следователь.

— Тяжесть совершенных мною в течение многих лет преступлений, глубокий позор предательства побуждал меня сопротивляться следствию. Я вижу, что дальнейшее сопротивление бесполезно, и решил стать на путь полного признания преступлений, совершенных мною, и давать следствию искренние показания о своей преступной деятельности.

— Вам уже предъявлялось обвинение в преступной связи с иностранным государством. Расскажите подробно следствию, кому вы предали интересы нашей Родины?

— Я признаю свою вину перед государством и партией в том, что являюсь германским шпионом. Завербован я был для работы в пользу немецких разведывательных органов бывшим работником НКВД и Разведупра Штейнбрюком.

Раньше, чем давать показания о своей шпионской деятельности, прошу разрешить мне сделать заявление о том, что привело меня к тягчайшей измене Родине и партии. После страшных усилий удержать власть, после нечеловеческой борьбы с белогвардейской контрреволюцией и интервентами наступила победа, наступила пора организационной работы. Эта работа производила на меня удручающее впечатление своей бессистемностью, суетой, безграмотностью. Все это создавало страшное разочарование в том, стоила ли титаническая борьба народа достигнутых результатов. Чем чаще я об этом задумывался, тем больше приходил к выводу, что титаническая борьба победившего пролетариата была напрасной, что возврат капитализма неминуем.

Я решился поделиться этими мыслями с окружающими товарищами. Штейнбрюк показался мне подходящим для этого лицом. С легкостью человека, принадлежащего к другому лагерю, он сказал мне, что опыт социализма в России обязательно провалится, а потом заявил, что надо принять другую ориентацию, идти «вперед и ни в коем случае не держаться за тонущий корабль.

Через некоторое время у нас состоялся еще более откровенный разговор, в ходе которого Штейнбрюк упомянул о своих встречах с влиятельными друзьями в Германии, о блестящих результатах начинающегося вооружения Германии, об успехах использования СССР в подготовке и сохранении кадров немецких летчиков и танкистов. А в конце беседы он прямо сказал, что является немецким разведчиком и связан с начальником германского Абвера фон Бредовым. Далее он заявил, что генерал Людендорф и фон Бредов предложили ему создать в России крупную службу германской разведки. Само собой разумеется, что после столь откровенного заявления я дал свое согласие сотрудничать в германской разведке, так как считал, что помогая европейскому фашизму, содействую ускорению казавшегося мне неизбежным процессу ликвидации советской власти и установления в России фашистского государственного строя. Так что моя работа в пользу Германии началась в 1925 году.

— Во время вербовки Штейнбрюк говорил вам, с кем связан по шпионской деятельности в СССР?

— Да. Он сказал, что связан с негласным немецким военным атташе в СССР Нидермайером, через которого поддерживает связь с Германией.

— С чего началось ваше сотрудничество с немцами?

— Моя вербовка совпала с вызовом Штейнбрюка из Стокгольма. Ему было поручено подготовить процесс арестованных к тому времени трех германских корпорантов-студентов: Киндермана, Вольшта и Дитмара, пойманных при довольно неумелых попытках организовать покушение на Троцкого… К моему удивлению, Штейнбрюк передал мне установку фон Бредова проводить линию на популяризацию Троцкого, в том числе и на процессе. К слову говоря, этот процесс закончился ничем: Дитмар умер в тюрьме, а Киндермана и Вольшта обменяли на арестованного в Германии нашего резидента.

Что касается меня, то я должен был стать особо законспирированным политическим руководителем резидентуры. Особо высоко было оценено мое желание работать идейно, без денежной компенсации. Основная директива сводилась к тому, чтобы не уничтожать, не выкорчевывать, а беречь остатки старых опорных организаций Германии в России. Была даже указана, как одна из форм сохранения разведывательной сети на Кавказе, германская винодельческая фирма «Конкордия».

— Как вы проводили в жизнь задание на глушение антинемецкой работы?

— Это было чрезвычайно просто. К тому же линию глушения антинемецкой работы поддерживала официальная позиция Наркоминдела в отношении немцев: ни одного иностранца не было так трудно арестовать, как немца.

— Какие материалы вы передавали через Штейнбрюка немцам?

— Детально вспомнить не могу, но материалов было передано немало. Передавалось все, представляющее ценность для немецкой разведки, за исключением нашего контроля их дипломатической переписки.

— В чем выражалась ваша шпионская работа в бытность начальником иностранного отдела ОГПУ?

— Я могу припомнить только отдельные категории документов. Во-первых, английские, касающиеся немецкой внешней политики. Во-вторых, материалы французского министерства иностранных дел. Были также материалы американские, итальянские, польские.

— Следствие располагает данными, что ваша работа в германской разведке не ограничивалась передачей шпионских материалов. Вы передавали и известную вам агентуру.

— Как правило, выдачей агентуры я не занимался, за исключением нескольких случаев, о которых дам показания. С приходом к власти Гитлера и убийства фон Бредова наша организация некоторое время была без связи, но несколько позже Штейнбрюк ее восстановил, сказав, что нашим шефом стал очень активный разведчик адмирал Канарис. Адмирал стал требовать выдачи агентуры, против чего я всегда категорически возражал. Одним из ценнейших работников был агент № 270 — он выдавал нам информацию о работе в СССР целой военной организации, которая ориентируется на немцев и связана с оппозиционными элементами внутри компартии. Штейнбрюк стал уверять, что если мы 270-го не выдадим, то немцы нас уничтожат. Пришлось на выдачу 270-го согласиться. Это было тяжелейшим ударом для СССР. Ведь еще в 1932 году из его донесений мы узнали о существующей в СССР широкой военной организации, связанной с рейхсвером и работающей на немцев. Одним из представителей этой организации, по сообщению 270-го, был советский генерал Тургуев — под этой фамилией ездил в Германию Тухачевский.

— Каким путем был устранен 270-й?

— Знаю, что он был убит. Подробности мне неизвестны.

— Какую предательскую и шпионскую работу вы вели, работая в Разведывательном управлении РККА?

— Судя по информации, немецкое начальство было очень довольно нашим со Штейнбрюком переходом на работу в Разведуправление. Немцы были заинтересованы в усилении чисто военной информации об СССР и его армии. Мы передавали секретные сводки о Германии, Польше, Румынии и Чехословакии, отправляли выводы, сделанные генштабистами после различных военных игр, сообщали о возможном развертывании наших войск в случае войны. Но больше об этом знает Штейнбрюк — все документы доставал и передавал он.

— Таким образом, следствие констатирует, что вы из идейных побуждений и симпатий к фашизму в течение двенадцати лет состояли на службе шпионом германской военной разведки. Находясь на руководящей работе в органах ОГПУ, вы направляли работу контрразведывательного и иностранного отделов таким образом, чтобы максимально обеспечить интересы германского фашизма. Вы передали немцам часть нашей агентуры. Кроме того, вы передали нашим заклятым врагам, немецким фашистам, все имевшиеся в Вашем распоряжении данные о Красной Армии. Подтверждаете ли вы это?

— Да, подтверждаю.

Весь протокол занимает двадцать семь страниц убористого текста, но даже из тех отрывков, которые я привел, видно, какой огромный ущерб нанес стране «немецкий шпион» Артузов. На первый взгляд трудно отличить правду от вымысла, ложь от истины, но белых ниток много, они видны, хотя заметить их нелегко. Ведь Артузов — мастер интриги, он разыгрывал и не такие спектакли, и его «правде» верили такие зубры, как Савинков, Рейли и многие другие.

Начнем с ситуации в Разведуправлении РККА, которое тогда возглавлял С. П. Урицкий. Еще в декабре 1936 года Артузов направил ему письмо, в котором поражался «странным, грубым и не принятым среди чекистов формам работы». В Разведупре стали нормой угрозы, вызовы для «надраивания», причем в присутствии подчиненных, то есть оперсостава. «Я вынужден напомнить слова т. Сталина, которые он счел нужным сказать мне, посылая в РУ, — пишет далее Артузов. — Еще при Ленине в нашей партии завелся порядок, в силу которого коммунист не должен отказываться работать на том посту, который ему предлагается».

Затем Артузов рассказывает еще об одном эпизоде, связанном со Сталиным. «На товарищеском ужине чекистов Сталин пил за здоровье каждого из нас в отдельности. Поднимая бокал за меня, он спросил: «Как поживают ваши «источники» — или как вы их называете — не дезинформируют они вас?»

Значит, Сталин хорошо знал Артузова, больше того, лично он рекомендовал Артура Христиановича на работу в Разведуправление — следовательно, у них были прямые контакты. Но Артузов ни разу не упомянул имя вождя на допросах, не сослался на его советы и его поддержку. Почему? Что за смертельная игра «да — нет не говорить, черное — белое не называть, имя Сталина не упоминать»? Кому подыгрывал Артузов? О чем шла речь на тех первичных допросах, протоколы которых отсутствуют в деле? Неужели Артузов не понимал, что арестовать его могли только с санкции самого высокого руководителя? Ведь задолго до ареста Артузов знал, что его, образно говоря, обложили флажками, что на него идет самая настоящая охота. Не случайно 12 апреля 1937 года он направил письмо Ежову, в котором возмущался арестом близких ему людей и секретных сотрудников — А. И. Гудзь, Г. С. Тылиса и М. Б. Бенедиктова: «Это — травля, которую «тихой сапой» ведет против меня т. Слуцкий. Прошу меня от этой беспринципной травли защитить».

Ежову он написал. Но почему не написал Сталину, пусть не как чекист, а как делегат XVII съезда ВКП(б)? А может быть, именно этот факт является ключом к разгадке всего дела? Ведь хорошо известно, что подавляющее большинство делегатов XVII съезда были либо уничтожены, либо сосланы на Колыму или в другие печально известные фабрики по превращению людей в лагерную пыль.

Еще и еще раз вынужден предположить, что между Артузовым, следователем и людьми, дававшими санкцию на арест, существовала какая-то тайная договоренность: ты скажешь это, а мы тебе поблажку — в том. Но поблажек не было и не могло быть! Артузов это понял, но слишком поздно.

Допрашивали, между прочим, не только его, но и близких ему людей. Таскали на Лубянку жен, сотрудников, просто знакомых — к сожалению, далеко не все выдержали испытание страхом за свою собственную жизнь. Нашлись люди, которые, видимо, сводя старые счеты, обливали Артура Христиановича грязью, припоминали ему и строительство дачи, и дружбу с людьми искусства, и посещения театров, кафе и ресторанов, словом, обычное меню завистников и лизоблюдов.

А вот женщины — женщины любили Артура Христиановича и были ему верны как в радости, так и в горе. Л. Д. Слугина, несмотря на намеки и подсказки политического характера, честно признала, что причиной развода стала другая женщина. Подтвердила она и то, что вплоть до ареста Артур Христианович часто бывал в ее доме, занимался с детьми и помогал материально. «Я знала Артура как человека, преданного советской власти, — заявила она, — и не знаю, почему его арестовали. А однажды я ехала в одной машине с Ф. Э. Дзержинским, и он говорил об Артузове как о хорошем работнике».

Не в строку эти слова, совсем не в строку, за них можно и поплатиться, но следователи пропустили их мимо ушей.

А вот Инна Михайловна действовала тоньше: она писала мужу, прекрасно понимая, что письма будут просматриваться на свет в буквальном и переносном смысле слова, поэтому среди щемящих душу признаний в любви и верности вставляла комплименты в адрес Ежова. Инны Михайловны давно нет — за верность и любовь ее отправили следом за мужем, но письма сохранились и тщательно подшиты в дело. Послушайте голос с того света — голос поруганной, растоптанной, но чистой и нежной любви.

А вот письмо от 25 мая.

Прошла полная кошмаров ночь, и Инна Михайловна снова берется за перо.

«Доброе утро, мой дорогой! Сейчас бегу на Кузнецкий. Интересно, возьмут все-таки для тебя деньги или нет?

Не знаю, как вы, дорогие читатели, но я, прочитав эти письма, несколько дней не находил себе места. Что же это было за время?! Что за вурдалаки дорвались до власти?! Ну хорошо, допустим, что Артузова убрали за то, что слишком много знал. Но жена-то тут при чем?! Так нет же, им было мало Инны Михайловны. Уничтожив ее, взялись за родственников Артура Христиановича: в лагерях оказались две родные сестры, одна двоюродная, их мужья, брат. Расправившись с первым поколением, взялись за второе: одних племянников сгноили в тюрьмах и лагерях, других выгнали с работы и оставили без куска хлеба. Но самую иезуитскую подлость совершили по отношению к сыну. Когда взяли отца, Камилу было всего четырнадцать лет. Четыре года с изуверским садизмом ждали, когда он повзрослеет, и в 1941-м, даже не дождавшись совершеннолетия, Камила посадили. Пять лет оттрубил он в ГУЛАГе, чудом остался жив, но и после этого его не оставляли в покое — в Москву он вернулся лишь на склоне лет.

Так что все разговоры о так называемой оттепели и хрущевском гуманизме — по отношению к этой семье чистой воды вымысел. Но об этом мы еще поговорим, в деле Артузова немало чудовищных документов, свидетельствующих о мерзостях именно той, «оттепельной» поры.

Между тем следственная машина продолжала работать, причем на полных оборотах. 15 июня Артузова вызывают на второй допрос.

— В распоряжении следствия имеются материалы о том, что вы в своей антисоветской и шпионской деятельности были связаны с бывшим наркомом внутренних дел Ягодой.

— Не желая усугублять свою и без того тяжелую вину перед советским государством, должен сознаться, что я скрыл от следствия свою преступную связь с Ягодой и свое участие в антисоветском заговоре, им возглавлявшемся.

— Когда и при каких обстоятельствах вы были завербованы Ягодой? Знал ли он о вашей шпионской деятельности?

— Став на путь полного раскаяния, теперь уже окончательно, я решил рассказать следствию всю правду. Ягода действительно завербовал меня на почве того, что знал о моей шпионской деятельности, но не с немцами, а с французами… И вообще, я работал на три разведки. В 1919 году я был завербован для ведения шпионской и разведывательной работы в пользу Франции, в 1925 году в пользу Германии и в 1932 году в пользу Польши.

Фантастика, не правда ли?! Работать бок о бок с Ф. Э. Дзержинским, нанести гигантский урон белогвардейскому движению, а заодно интересам Франции, Польши и Германии, в то же время являясь одним из самых ценных агентов этих стран, — такое не придумать самому изобретательному автору детективных романов. Но следователи, не делая никаких попыток проверить показания Артузова, охотно ему верят. И снова возникает мысль о каком-то сговоре, о какой-то хитроумной игре, ведущейся по неизвестным нам правилам.

Вы только послушайте, что отвечает Артур Христианович на вопрос, кем был завербован во французскую разведку.

— Во французскую разведку я был завербован своим двоюродным братом А. П. Фраучи. Это произошло летом 1919 года на его квартире. Он долго убеждал меня в том, что я совершаю безумие, помогая большевистской революции, которая не может дать положительных результатов, советовал бросить мою честную работу для советской власти и подумать о семье. Когда я категорически отказался, он заявил, что в случае восстановления порядка я буду обязательно повешен и меня не спасет перемена фамилии Фраучи на Артузова. Я понял, что А. П. Фраучи угрожает выдать меня белым как активного чекиста.

Брат вербует брата и угрожает ему виселицей — любопытный поворот, не правда ли! Но следователи, не моргнув глазом, проглатывают эту ахинею. Они даже не поинтересовались, почему Артузов не вывел его на чистую воду или, как делал не раз, не перевербовал на свою сторону — а ведь это было вполне возможно, так как А. П. Фраучи еще десять лет жил в СССР. Не смутило их и то, что на допросах Артузов называл имена людей, которые были либо вне досягаемости ежовцев, либо уже арестованы, осуждены и казнены.

— Какие материалы вы передавали через А. П. Фраучи французским разведывательным органам? — гнули свое следователи.

— Все материалы вспомнить трудно. Помню, что было передано много документальных и агентурных материалов о сотрудничестве между Красной Армией и рейхсвером по линии «Гефу», о визитах военных лиц в Германию и РСФСР, о военно-технической помощи немцев Красной Армии. И так — вплоть до 1929 года, то есть до отъезда брата в Швейцарию.

— А после его отъезда вы продолжали сотрудничество с французскими разведывательными органами?

— Да, продолжал. Незадолго до отъезда брат пригласил меня на квартиру и познакомил с представителем швейцарского Красного Креста в СССР Верлиным. Господин Берлин сказал, что знает о моей работе для французов и будет рад продолжить сотрудничество. Об этом господине, который еще в царские времена был французским разведчиком, я знал достаточно много, так как по поручению Менжинского вел за ним специальное наблюдение, знал и о том, что Берлин располагает широкой разведывательной сетью.

— Какие конкретные задачи поставил перед вами Берлин?

— Его интересовали преимущественно вопросы, связанные с советско-германскими отношениями. Сославшись на то, что я работаю без вознаграждения и считаю себя бескорыстным поклонником Франции, я сказал, что буду делать для французов только то, что смогу, и пусть от меня не требуют применения рискованных мер.

— Немцам и французам вы передавали одинаковые материалы?

— Нет, они были совершенно разные. Французов интересовали материалы об активности немцев в СССР, а немцев — о французах, англичанах и их политике по отношению к Германии.

— Вы получали деньги от Фраучи, а впоследствии от Берлина?

— Нет, не получал.

— Вы говорите неправду. На первом допросе вы показали, что для немцев работали идейно, будучи поклонником германской культуры. А какими побуждениями вы руководствовались, работая для французов?

— Я вообще поклонник романской культуры.

Вот так, поклонник романской культуры шпионит в пользу злейшего врага Франции — Германии, и просто так, из чистой любви к искусству, в пользу Польши. Но и это далеко не все! Как выяснится позже, самый лакомый кусочек Артузов приберег напоследок.

— Расскажите, при каких обстоятельствах вы были привлечены Ягодой к участию в антисоветском заговоре.

— В 1932 году мне позвонил по телефону Паукер и сказал, что меня срочно требует к себе Ягода. Я немедленно явился. В кабинете Ягоды находился Паукер. Ягода без слов показал мне агентурку Паукера, из которой было ясно, что наружная разведка оперативного отдела точно зафиксировала мои встречи с представителем швейцарского Красного Креста Верлиным в районе Химок. Были зафиксированы номера машин — моей и Вердина, а также факт поездки Берлина в моей машине и возвращения к своей через час отсутствия. Я понял, что никакие объяснения ни к чему не приведут, и решил, что у меня нет другого выхода, как разоблачить себя перед Ягодой.

После того как Паукер удалился, я рассказал Ягоде во всех подробностях о моей преступной связи с Верлиным. Ягода внимательно меня выслушал и, к моему крайнему удивлению, поставил вопрос: нельзя ли мою связь с Верлиным использовать на пользу ОГПУ? После этого я докладывал Ягоде о каждой встрече с Верлиным и о материалах, которые ему передавал.

С тех пор как Ягода узнал о моей связи с французами, он начал вести со мной откровенные антисоветские разговоры. Его высказывания были отрывочны, ироничны и на первый взгляд не представляли ничего цельного. Например, он говорил, что деспотизм руководства находится в нашей стране в кричащем противоречии с декларациями о советской демократии. Конституция — насмешка над демократией. Если сделать свободные выборы, результаты, мол, будут вполне определенные. Вся надежда на молодежь и на студентов, уверял он. Что касается «дворцового переворота», то это он считал вполне возможным, так как в его распоряжении не только милиция, но и войска. Впоследствии о перевороте он говорил подробнее, акцентируя внимание на том, что его целью должно быть изменение государственного строя в СССР.

Любопытная программа… Есть в ней что-то знакомое, легко узнаваемое и даже реализованное. Но откуда она известна Артузову? Есть только два объяснения этого факта: или Артузов на самом деле участвовал в заговоре Ягоды и хорошо знал его программу, или… сочинил ее сам. Много лет спустя это выяснится, и рассказ об этом впереди.

Между тем допрос продолжался. Артузов подробно и очень правдоподобно рассказывал о том, как стал связным Ягоды, как организовал доставку секретных пакетов от Ягоды к премьер-министру Франции Лавалю и премьеру Англии Мак-Дональду — и обратно. По его словам, он организовал доставку семи таких писем за границу и шести — в Москву.

Но следователи требовали еще более подробного рассказа о заговоре Ягоды. Опытный комбинатор, автор множества сложнейших и хитроумнейших операций прекрасно понимает, а может быть и знает, чего от него ждут — и вдохновенно продолжает саморазоблачаться, при этом, будучи верным себе, не называет ни одного имени из живых или находящихся на воле людей.

— Как я уже показывал, моему непосредственному вовлечению в заговор предшествовал целый ряд бесед с Ягодой. В частности, он считал, что нынешняя политика партии и правительства привела страну к тяжелому положению, коллективизация сельского хозяйства не достигла своей цели, в стране, и особенно в партии, царит большое недовольство руководством — все это создает благоприятные условия для того, чтобы добиться изменения форм руководства. Нужно добиться более спокойного и уравновешенного руководства. Необходимо ослабить изоляцию СССР от Европы и создать более спокойные международные отношения.

В последующих беседах Ягода все больше приоткрывал карты, и в конечном счете мне стало известно, что во главе антисоветского заговора стоят Рыков, Бухарин и Томский, а военных представляет Тухачевский. Их главной целью было восстановление капитализма в СССР. Они хотели восстановить всякого рода иностранные концессии, добиться выхода советской валюты на международный рынок, отменить ограничения на въезд и выезд иностранцев, объявить о свободном выборе форм землепользования — от колхоза до единоличного хозяйства. Затем — широкая амнистия политзаключенным, свобода слова, печати, союзов, собраний и, конечно же, свободные демократические выборы.

А вот эти установки комментировать не буду! Если бы я не знал, что до меня дело Артузова никто не держал в руках, то, честное слово, поверил бы, что некоторые нынешние партии и их лидеры один к одному переписывали в свои программы то, что говорил Ягода… или сочинил Артузов.

Но это еще не все. Заявив, что Ягода ничего не знал о связи Артузова с германской разведкой, Артур Христианович утверждает, что у Ягоды была своя связь с немцами, о чем ему стало известно еще в 1934 году.

— В одной из бесед с Ягодой на мой вопрос, через кого он осуществляет связь с немцами, Ягода сказал, что эта связь осуществляется через Радека. Со слов Ягоды, а впоследствии, когда я установил связь с Радеком, и с его слов, я знал, что он держал связь в Москве со старым немецким разведчиком Хильгером, а через него — с известным руководителем заграничного отдела нацистской партии Розенбергом. Радек говорил, что установил эту связь вскоре после прихода к власти Гитлера. Целью заговорщиков являлось достижение такого рода отношений между Германией и СССР, при которых немцы отказались бы от вооруженного нападения на Советский Союз после захвата власти заговорщиками. Гитлер на это согласился, правда, при условии, что проживающим в СССР немцам будет обеспечено право экстерриториальности, что германские промышленники получат возможность иметь концессии, что мы не будем возражать, если вермахт займет Литву, Латвию и Эстонию. Если эти условия будут выполнены, то Гитлер даже обещал помощь в реализации задач антисоветского заговора.

Итак, если бы план Бухарина-Ягоды-Радека осуществился, не было бы второй мировой войны, не было бы Лидице, Освенцима и Хатыни, не было бы руин Сталинграда, Ковентри и Варшавы. Вопрос только в том, знали об этом плане в Берлине или он был только в голове Артузова? А вот еще одна любопытная деталь, которую, я не сомневаюсь, смаковали не только на Лубянке, но и в Кремле.

— Об антисоветском заговоре, как уже показывал, мне известно со слов Ягоды и, в некоторой части, от Радека. Вспоминаю некоторые детали. Ягода говорил о том, что в момент переворота предполагается арест всех членов правительства. Слышал я и то, как будут распределены портфели в будущем правительстве. Рыкову предназначался портфель председателя Совнаркома, Бухарин должен быть секретарем ЦК, Ягода некоторое время предполагал оставаться наркомом внутренних дел, а потом стать либо председателем Совнаркома, либо наркомом обороны.

Посчитав эту тему исчерпанной, следователи резко меняют ход допроса.

— Вы показали, что наряду с работой в пользу немецкой и французской разведок вели шпионско-разведывательную работу в пользу Польши. Кем и когда вы были завербованы?

— Завербован я был в 1932 году сотрудником иностранного отдела НКВД Маковским, который в это время был нашим резидентом в Париже. В один из приездов в Москву Маковский, будучи со мной наедине в кабинете, неожиданно для меня начал расспрашивать о Берлине и моих отношениях с ним. Вначале я страшно растерялся, взял по отношению к нему тон начальника, но он нагло заявил, что знает о действительном характере моих отношений с Верлиным, и сказал, что если я не хочу иметь неприятностей, то мне придется работать в пользу поляков. Я вынужден был согласиться.

— В ходе следствия вы несколько раз изобличались в даче ложных показаний. Мы располагаем данными о том, что вы и сейчас не говорите всей правды, увиливаете от прямых ответов. Все ли вы показали о своей антисоветской и шпионской деятельности?

И вот он, лакомый кусочек, припасенный напоследок!

— Признаю, что не все. Мне очень трудно было начать с того, что я являюсь старым английским шпионом и был завербован «Интеллидженс сервис» в Санкт-Петербурге в 1913 году. Я прошу сейчас прервать допрос и дать мне возможность восстановить все факты моей деятельности.

Ну как можно этому верить, как можно принимать всерьез явно выбитое у Артузова признание — быть английским шпионом и разрабатывать сложнейшую операцию по заманиванию на территорию России и захвату английского же шпиона Сиднея Рейли?! Но следователям не до проверок и уточнений: чем больше признаний, тем лучше, тем больше оснований вынести арестованному самое суровое наказание.

К сожалению, это были последние слова Артура Христиановича. Больше его не допрашивали, видимо посчитав, что спектакль пора заканчивать. И все же следователи переусердствовали: если на каждой странице протокола стоит куцая и какая-то съежившаяся подпись Артузова, то в самом конце ему предложили высказаться более пространно: «Протокол записан с моих слов верно, мною лично прочитан. Артузов».

Боже правый, если бы я не видел анкеты, написанной Артуром Христиановичем, не знал его уверенной, сильной руки, я бы подумал, что последние слова написаны больным, измученным, едва живым человеком! Да, ежовские костоломы поработали над ним славно. Думаю, что именно поэтому в деле Артузова нет ни одной фотографии — видимо, лица там уже просто не было, а оставлять свидетельство такой «работы» с арестованным следователи не решились.

Напомню, что последний допрос состоялся 15 июня 1937 года, и лишь в августе появилось обвинительное заключение, утвержденное заместителем наркома внутренних дел комиссаром государственной безопасности 1-го ранга Вельским.

«По делу фашистской заговорщической организации, руководимой предателем Ягодой, арестован один из активных участников этого заговора, бывший начальник КРО и ИНО НКВД СССР и бывший заместитель начальника Разведупра РККА Артузов (Фраучи) Артур Христианович.

Произведенным по делу расследованием принадлежность Артузова (Фраучи) A. X. к фашистскому заговору полностью подтвердилась, а также установлено, что он являлся шпионом с 1913 года, работавшим одновременно на службе у немецкой, французской, польской и английской разведок».

Далее перечисляются все детали, почерпнутые из допросов, с непременной для обвинительных заключений той поры фразой: «Виновным себя признал полностью». Заканчивается документ постановлением: «Передать следственное дело на рассмотрение Военной коллегии Верховного суда Союза ССР с одновременным перечислением за ним обвиняемого». Здесь же справка от 15 августа 1937 года о том, что Артузов арестован 13 мая и содержится в Лефортовской тюрьме.

Решение суда известно: «Артузова (Фраучи) A. X. расстрелять». Но Артур Христианович, видимо, рассчитывая на здравый смысл следователей или помня неизвестный нам уговор, ухитрился подать голос из казематов Лефортова — он сумел передать записку, написанную кровью на тюремной квитанции. «Гражданину следователю. Привожу доказательства, что я не шпион. Если бы я был немецкий шпион, то: 1) я не послал бы в швейцарское консульство Маковского, получившего мой документ; 2) я позаботился бы получить через немцев какой-либо транзитный документ для отъезда за границу. Арест Тылиса был бы к тому сигналом…»

Но обратного хода не было — записке не придали никакого значения, и приговор был приведен в исполнение. Когда, кем, где захоронены останки — это покрыто такой глубокой тайной, что докопаться до нее так и не удалось. Если вы думаете, что на этом ложь, клевета и грязные домыслы, связанные с именем Артузова, закончились, то глубоко заблуждаетесь.

Прошло восемнадцать лет. Вернувшись из ссылки, сестра Артузова Евгения Христиановна подает заявление Главному военному прокурору, в котором, в частности, пишет:

Заявление было подано 18 марта 1955 года, а уже 22-го Евгению Христиановну вызвали на Лубянку, чтобы допросить в качестве свидетеля. Допрос продолжался шесть с половиной часов! Рассказав о семье, о юности брата, его работе в ЧК, Евгения Христиановна сообщила несколько неизвестных ранее фактов. Во-первых, в ЧК Артузов работал под непосредственным руководством Дзержинского и каждый свой шаг сверял с мнением Феликса Эдмундовича. Во-вторых, был еще один человек, которому Артузов доверял как самому себе, — этим человеком была его мать Августа Августовна. С ней он часто беседовал наедине, причем при закрытых дверях. О чем — так и не удалось узнать, так как вскоре после ареста сына Августа Августовна, не выдержав потрясения, умерла.

Есть в показаниях Евгении Христиановны и еще одна фраза, прекрасно характеризующая Артузова: «Мой брат был культурным человеком, в его дом приходили такие деятели культуры, как писатель Леонид Леонов, художник Кончаловский, чтец Пушкина — В. А. Яхонтов и многие другие».

Представляете, что было бы с этими людьми, упомяни их Артузов на допросах?! Но Артур Христианович не потянул за собой ни одной живой души, я подчеркиваю, ни одной.

Но вернемся к эпизоду, связанному с Августой Августовной. «Со слов матери знаю, — пишет далее Евгения Христиановна, — что брат был в натянутых отношениях с Ягодой и Паукером. Она же рассказывала, что в органах есть вредитель, который уничтожает преданных работников. Сестра моей матери Мария рассказывала (со слов Игоря Кедрова), что он располагает неопровержимыми сведениями о Берия как о враге советской власти и что Игорь напишет письмо в правительство о предательстве Берия. Мы считали, что Берия через своих людей арестовал Артура, а потом уничтожил и обоих Кедровых».

В те же дни на Лубянку пригласили Л. Д. Слугину — в ее показаниях ничего нового нет, кроме упоминания, что об Артузове хорошо отзывался Дзержинский. А вот бывший секретарь Артузова А. Н. Кирсанова-Захарова сообщила много любопытного.

«С Артузовым я познакомилась в 1918 году через его сестру Веру, которая работала в моем подчинении в отделе печати НКПС. В ОГПУ я с 1927 года, в подчинении Артузова 1929–1935 гг. была его секретарем. Он был исключительно преданный работе человек. Работу он знал, глубоко заботился о подчиненных, основная масса сотрудников его любила. Но были и те, кто ориентировался на Ягоду, а тот Артузова не любил, относился к нему пренебрежительно. Гораздо ближе ему были заместители Артузова — Горб, Слуцкий и Берман. Артузов часто приходил от Ягоды расстроенным, говорил, что Ягода над ним издевается. А его секретарь Буланов относился к Артузову еще пренебрежительнее.

«Где ваш начальничек?» — спрашивал у меня Ягода по телефону. Ягода не терпел возражений, а Артузов в своих мнениях был самостоятелен».

Так мог ли человек, который относится к Артузову откровенно издевательски и прекрасно понимает, что не вправе рассчитывать на ответные дружеские чувства, вовлечь его в «фашистский заговор» и фактически передать ему нити правления этим заговором? Едва ли… Значит, вся история с заговором Ягоды и программой, изложенной Артузовым на допросе, липа? Конечно, липа.

И что, вы думаете, за этими беседами и допросами последовало? Реабилитация? Официальные извинения? Как бы не так! Передо мной «Заключение», утвержденное заместителем председателя КГБ СССР генерал-лейтенантом П. Ивашутиным и подписанное следователем капитаном Кульбашным и его руководителями полковником Мотавкиным и генерал-майором юстиции Маляровым. Уже первые фразы вызывают настороженность. Сообщив установочные данные A. X. Артузова, следователь сообщает:

«Артузов A. X. был арестован НКВД 13 мая 1937 года и 21 августа 1937 года осужден в особом порядке к высшей мере наказания. Как видна из обвинительного заключения, Артузов был арестован как активный участник заговорщической группы, существовавшей в органах НКВД СССР во главе с бывшим наркомом внутренних дел Ягодой…»

И так далее, и тому подобное, то есть перечисляется все, что было в обвинительном заключении 1937 года. Правда, в одном месте скороговоркой констатируется, что «расследование по делу Артузова проведено nоверхностно. В ходе следствия допущен ряд процессу-нарушений». И в конце — вывод: «Оснований к пересмотру дела Артузова не имеется. Ходатайство Фраучи E. X. о пересмотре дела по обвинению Артузова (Фраучи) Артура Христиановича отклонить».

Так-то вот! А вы, Евгения Христиановна, пишете, что «попранная врагами законность полностью восстановлена». Наивный вы человек, и ссылка вас ничему не научила: восстановлена-то законность восстановлена, но далеко не для всех. В этом, видимо, и заключалась истинная суть так называемой оттепели.

И все же Евгения Христиановна не сдается и бомбардирует руководство КГБ новыми заявлениями. Прошло меньше года, и в феврале 1956-го тот же Ивашутин утверждает новое «Заключение». Вначале снова констатируется, что «Артузов A. X. был арестован НКВД СССР 13 мая 1937 года, а 21 августа того же года как участник антисоветского заговора в органах НКВД и шпион ряда разведок иностранных государств в особом порядке расстрелян… В результате проверки отдельные факты, вменявшиеся в вину Артузову, подтверждения не нашли. Вместе с тем дополнительно собранные материалы в целом не давали оснований сомневаться в обоснованности ареста Артузова, ввиду чего ходатайство Фраучи E. X. о пересмотре дела ее брата было оставлено без удовлетворения».

И вдруг неожиданный кульбит! «Между тем несколько позднее органам следствия удалось разыскать новые архивные документы, не только более полно характеризующие Артузова за время его работы в органах НКВД, но и ставящие под серьезное сомнение выдвинутые против него обвинения.

При анализе этих документов и сопоставлении их с ранее собранными по делу доказательствами установлено, что обвинение Артузова в заговорщической и шпион-стай деятельности было основано на непроверенных и не внушающих доверия материалах, следствие по делу проведено поверхностно, необъективно, с грубым нарушением процессуальных норм. Показания Артузова, данные им на предварительном следствии, никакой проверке не подвергались. Больше того, отдельные документы, которые опровергали выдвинутые против Артузова обвинения или в какой-то степени оправдывали его, были скрыты или не приняты во внимание».

Вскоре появляются совсем новые мотивы. «По утверждению Артузова, после вербовки он являлся связником между Ягодой и Радеком и одновременно с этим выполнял отдельные задания Ягоды по установлению контакта с представителями некоторых иностранных государств.

Проверкой этой части показаний Артузова установлено, что Ягода и Радек не только не называли Артузова в числе своих сообщников по заговорщической деятельности, но вообще о нем не допрашивались».

Значит, никаким заговорщиком и никаким посредником Артузов не был. А знаменитую программу реставрации капитализма в России он знал не со слов Ягоды, а сочинил ее сам. Не был он, оказывается, и французским шпионом. «Проверка показала, что в СССР действительно до 1930 года проживал двоюродный брат Артузова — Фраучи А. П. Однако никаких данных о его принадлежности к французским разведорганам и вербовке им Артузова ни в архивах КГБ, ни в других архивах не обнаружено».

А может быть, Артузов был немецким шпионом? Для расстрела этого вполне достаточно. Нет, оказывается, и это чистой воды вымысел. «О принадлежности Артузова к немецкой разведке, кроме его личных признаний, в 1937 году давал показания бывший подчиненный Артузова арестованный Штейнбрюк. Однако эти показания крайне противоречивы, неконкретны и вызывают серьезное сомнение в их правдоподобности. Так, на следствии в 1937 году Артузов утверждал, что к сотрудничеству с немецкой разведкой он был привлечен Штейнбрюком. Штейнбрюк же, будучи арестован, эти показания Артузова не подтвердил, заявив, что о связи Артузова с немецкой разведкой он узнал от него самого».

Ну а связь с матерым немецким шпионом Нидермайером, она-то была? Нет, не было и этого. «Не нашли подтверждения при проверке показания Штейнбрюка и в той части, где говорится о передаче Артузовым крупных денежных сумм испанским и американским троцкистам, а также о шпионской связи Артузова с Нидермайером. По сообщению Главного разведывательного управления Генштаба Советской Армии, Нидермайер являлся негласным германским военным атташе в СССР и одной из его официальных функций было «поддержание связей с руководителями и представителями РККА и органов ОГПУ. Нидермайер был ярым противником гитлеризма и сторонником дружбы между Германией и СССР. В 1936 году нашими органами разведки от него были получены ценные сведения».

Неужели Артузов не работал и на поляков? Неужели и это липа? «В процессе проверки не нашли своего подтверждения показания Артузова о его связи с польской разведкой. По показаниям Артузова, к сотрудничеству с разведорганами буржуазной Польши он был привлечен якобы Маковским. Между тем из материалов, разысканных органами следствия, видно, что Артузов не доверял Маковскому и настойчиво добивался его ареста как подозреваемого им польского шпиона».

Ничего не вышло и с англичанами. «Показания Артузова о его связи с английской разведкой ввиду их неконкретности и отсутствия данных об обстоятельствах его вербовки и практической деятельности проверить не представилось возможным».

Так что же осталось? За что расстреляли невинного человека? А за то, что честный товарищ! Честный — это плохо, это опасно. Честного — ни купить, ни запугать, остается только одно — расстрелять.

Заканчивается «Заключение» весьма обнадеживающим выводом: генерал Ивашутин предлагает возбудить ходатайство перед Генеральным прокурором СССР «о принесении протеста в Верховный суд СССР на предмет прекращения дела по обвинению Артузова (Фраучи) Артура Христиановича».

Буквально через неделю заместитель Генерального прокурора Е. Барский направляет протест в Военную коллегию Верховного суда СССР с просьбой: «Решение тройки НКВД от 21 августа 1937 года в отношении Артузова (Фраучи) Артура Христиановича отменить и дело о нем прекратить».

Вскоре такое решение было принято, и дело в отношении Артузова прекращено. Отныне Артур Христианович чист, посмертно реабилитирован и его имя снова зазвучало в коридорах КГБ — теперь уже с сочувствием, уважением и восхищением. Но… ложь и грязные инсинуации в отношении этого удивительного человека продолжались. Передо мной — циничнейший по своей сути документ, он отпечатан на бланке Военной коллегии Верховного суда Союза ССР и датирован 28 февраля 1956 года. Адресована бумага начальнику 1-го спецотдела МВД СССР и, конечно же, на ней имеется гриф «секретно».

«Прошу дать указание соответствующему отделу ЗАГС о выдаче гражданке Фраучи Евгении Христиановне свидетельства о смерти ее брата Артузова Артура Христиановича. Сообщаю, что Артузов Артур Христианович 1891 года рождения был осужден Военной коллегией Верховного суда СССР 21 августа 1937 года и, отбывая наказание, умер 12 июля 1943 года.

Заместитель председателя Военной коллегии Верховного суда Союза ССР полковник юстиции В. Борисоглебский».

Зачем это?! Ведь в деле несколько справок о том, что Артузов приговорен к высшей мере наказания и приговор приведен в исполнение, а полковник Борисоглебский от имени своей грозной организации сообщает заведомую ложь! Видимо, именно эта ложь попала в энциклопедию и справочники, пошла гулять по книгам и обросла самыми невероятными слухами.

С грустью, горечью и болью перевернул я последнюю страницу архивно-следственного дела № 612 388. Работая над ним, я как бы заново прожил жизнь Артура Христиановича, радовался его победам, огорчался неудачам, находил и терял друзей, страдал от несправедливостей и кипел от негодования, сталкиваясь с подлостью, обманом и предательством.

Никто не знает, где могила Артура Христиановича, какими были последние слова этого чистого и светлого человека, но память о нем жива. Пусть его имя не носят пароходы, пусть оно не вошло в строчки стихов, зато осталось главное, на первый взгляд, неощутимое и ведомое лишь профессионалам — осталась школа разведывательной и контрразведывательной деятельности, я бы назвал ее школой Артузова. И если в России пойман шпион, если наши разведчики, раздобыв важную информацию, предотвратили террористическую или другую подрывную акцию, знайте, что в этом есть доля идей, блестящего ума и непоколебимой верности Артура Христиановича Артузова.

Смерть в рассрочку

Это случилось 11 декабря 1981 года. В хорошо известный дом на Кутузовском, 4 приехал молодой человек, чтобы навестить свою тетю. Он звонил, стучал, барабанил в дверь — в ответ ни звука. Выскочил на улицу и позвонил из телефона-автомата — никто не подходит. О встрече условились заранее… Тете семьдесят четыре. Мало ли что? Да еще эта торчащая в двери записка от приятельницы, которая тоже не дозвонилась и не достучалась.

Нет, тут что-то неладно, подумал молодой человек и помчался к себе домой, чтобы взять запасные ключи, которые тетя, будто что-то предчувствуя, хранила у племянника.

Вернулся молодой человек вместе с женой. Когда открыли дверь и вошли в гостиную, то увидели сидящую в кресле тетю… с простреленной головой. Этой тетей была популярная и скандально известная киноактриса Зоя Федорова.

Я хорошо помню, сколько самых невероятных слухов вызвало это убийство, и не столько в связи с самой Зоей Алексеевной, сколько с отъездом в США ее дочери Виктории — тоже прекрасной актрисы. Но слухи — слухами, а вот то, что это преступление до сих пор не раскрыто, — это факт. Почему? В свое время мы зададим этот вопрос человеку, который занимается раскрытием подобного рода преступлений. А пока — вернемся в годы бурной, прекрасной и авантюрно-дерзкой молодости Зои Федоровой.

Целую вечность назад, а именно в 1927 году, двадцатилетняя счетчица Госстраха Зоенька Федорова обожала три вещи: фельдиперсовые чулочки, крохотные шляпки и… фокстрот. Танцевать она могла, как никто: красиво, зажигательно и, в самом прямом смысле слова, до упаду. Нет, не думайте, что она не любила чарльстон или шимми — любила, но не так сильно. И ничего странного в этом нет!

Чарльстон, как известно, танцуют в лучшем случае взявшись за руки, а то и вовсе на расстоянии. О шимми и говорить нечего. А вот фокстрот… О-о, фокстрот! Это такой эротически-соблазнительный, такой быстрый и непредсказуемый танец, тут можно так импровизировать, так показать, что ты не какая-то там счетчица, — все подруги лопнут от зависти, а кто-нибудь из парней восхищенно всплеснет руками и совершенно искренне скажет: «Ну, прямо артистка. Прямо как Мэри Пикфорд!»

Если учесть, что телевизоров тогда не было, о наркотиках знать не знали, то, собираясь, скажем, на день рождения, молодежь, пригубив портвейна, бросалась в объятия фокстрота. Именно фокстрот и довел Зою Федорову до беды: она дотанцевалась до того, что ее арестовали.

Передо мной совершенно секретное дело № 47 268, которое 14 июня 1927 года ОГПУ завело на легкомысленную любительницу танцев. Здесь же ордер № 7799, выданный сотруднику оперативного отдела Терехову на производство ареста и обыска гражданки Федоровой Зои Алексеевны. О том, что это дело не пустячок и речь идет отнюдь не о фокстроте, свидетельствует размашистая подпись всесильного Ягоды, сделанная синим карандашом.

Арестовали Зою в три часа ночи. Обыск ничего компрометирующего не дал: какие-то шпильки, зеркальца, пудреницы… Ничего путного не дала и анкета арестованной, заполненная в тюрьме. Семья самая что ни на есть простая: отец — токарь по металлу, мать — фасовщица, шестнадцатилетний брат — вообще безработный.

Стали копать глубже: связи, знакомства, контакты — тоже ни одной зацепки. А обвинение между тем предъявлено более чем серьезное: Зою Федорову обвиняли в шпионаже.

И вот наконец первый допрос. Не трудно представить состояние двадцатилетней девушки, когда конвоир вызвал ее из камеры и по длинным коридорам повел в кабинет следователя. Страха Зоя натерпелась немалого — это ясно, но на допросе вела себя собранно. Вот ее показания по существу дела.

— В 1926–1927 годах я посещала вечера у человека по фамилии Кебрен, где танцевала фокстрот. У него я познакомилась с военнослужащим Прове Кириллом Федоровичем. Он играл там на рояле. Кирилл был у меня дома один раз, минут десять, не больше. О чем говорили, не помню, но во всяком случае, не о делах. Никаких сведений он у меня не просил, и я ему их никогда не давала. О своих знакомых иностранцах он тоже никогда ничего не говорил. У Кебрена при мне иностранцев не было, и у меня знакомых иностранцев нет.

Ерунда какая-то, скажете вы! При чем тут фокстрот, при чем пианист, при чем иностранцы, которых она не знала? Казалось бы, после таких пустопорожних показаний перед девушкой надо извиниться и отпустить домой. Но не тут-то было: по данным ОГПУ, Прове работал на английскую разведку. И все же, поразмышляв, следователь Вунштейн решает использовать Зою в качестве живца и принимает довольно хитрое решение.

Здесь же — четвертушка серой бумаги, на которой рукой Зои написано: «Я, нижеподписавшаяся гр. Федорова, даю настоящую подписку начальнику Внутренней тюрьмы ОГПУ в том, что по освобождении из вышеуказанной тюрьмы обязуюсь не выезжать из города Москвы».

О том, что Вунштейн установил за ней наблюдение и следствие по ее делу продолжалось, Зоя, конечно, не знала, но что-то заставило ее порвать старые связи, на танцульки больше не бегать и, если так можно выразиться, взяться за ум. Никто не знает, были ли у нее впоследствии беседы со следователем и контакты с Ягодой, но факт остается фактом: этот человек с репутацией хладнокровного палача сыграл в ее судьбе немалую роль. Именно он 18 ноября 1927 года подписал редчайшее по тем временам заключение по делу № 47 268.

«Гражданка Федорова 3. А. была арестована по обвинению в шпионской связи с К. Ф. Прове». Далее излагается суть ее единственного допроса, показания самого Прове и, не боюсь этого слова, уникальный вывод: «На основании вышеизложенного следует констатировать, что инкриминируемое гр. Федоровой 3. А. обвинение следствием установить не удалось, а посему полагал бы дело по обвинению Федоровой 3. А. следствием прекратить и сдать в архив. Подписку о невыезде аннулировать».

Сказать, что Зое повезло, значит, не сказать ничего. Вырваться из лап Ягоды — этим мало кто мог похвастаться. То ли мать особенно усердно молилась за дочку, то ли у Ягоды было хорошее настроение, то ли что еще — не знаю, но на этот раз гроза всего лишь прошумела над головой Зои, не ударив испепеляющей, а в лучшем случае калечащей молнией.

Но эта гроза будет не последней. Как ни горько об этом говорить, но тоненькая папка с делом № 47 268 будет дополнена четырьмя толстенными томами, а впоследствии — еще семью. И все это будет о ней — о Зое Алексеевне Федоровой, так удачно станцевавшей свой первый фокстрот во Внутренней тюрьме Лубянки.

Прошло девятнадцать лет… За это время из никому неведомой счетчицы Госстраха Зоя Алексеевна стала одной из самых популярных актрис кино. Она снялась в таких широко известных фильмах, как «Музыкальная история», «Шахтеры», «Подруги», «Великий гражданин», «Свадьба», и многих других. Зоя Федорова стала дважды лауреатом Сталинской премии и была награждена орденом Трудового Красного Знамени.

Все шло прекрасно… Но после 1940 года отношение к ней резко изменилось: сниматься ее не приглашали, а если и приглашали, то предлагали такие крохотные роли, что Зоя Алексеевна считала ниже своего достоинства браться за эту работу. Она объясняла это тем, что ее бывший муж кинооператор Рапопорт, используя свои связи, вредил ей и делал все возможное и невозможное, чтобы погубить ее как актрису. Так это или не так, судить не будем, но факт остается фактом: одна из самых популярных актрис вынуждена была пробавляться случайными концертами.

После войны ситуация стала еще хуже. Федорова не находит себе места, в отчаянии пишет Сталину, Берия, напоминает им о себе и просит помочь. Сталин промолчал, а Берия ответил, причем так по-бериевски, что лучше бы он молчал. Как известно, этот человек никогда ничего не забывал и никому ничего не прощал. А обидеться на Зою Федорову ему было за что: он ей помог, вытащил из тюрьмы отца, арестованного в 1938-м по обвинению в шпионаже в пользу Германии, а она… она этого не оценила. Несколько позже, когда Зое Алексеевне терять уже будет нечего, она прямо скажет, что вплоть до 1941-го неоднократно встречалась с Берия, благодарила его за помощь, но ему этого было мало, и он откровенно ее домогался, а в 1940-м дошел до того, что дважды пытался изнасиловать. Вот как выглядит эта история в изложении самой Зои Федоровой.

«Берия трижды принимал меня в здании наркомата внутренних дел по делу моего отца. Он принял меры по пересмотру дела отца — и вскоре из-под стражи отец был освобожден. Берия, как я потом поняла, хотел использовать освобождение моего отца в своих гнусных целях.

Летом 1940 года он обманным путем пригласил меня к себе на дачу как якобы на какое-то семейное торжество. Я согласилась поехать к Берия и даже захватила с собой подарок (деревянную собачку в виде сигаретницы) в знак благодарности за справедливое решение по делу моего отца.

В действительности на даче не было не только гостей, но и его жены. Я заподозрила Берия в неблаговидных намерениях. Но занимаемое им положение вначале рассеивало мои подозрения, однако, оставшись наедине со мной, Берия повел себя как окончательно разложившийся человек и пытался силой овладеть мной.

Спустя некоторое время Берия позвонил мне по телефону и в извинительном тоне повел со мной разговор о его нетактичном поведении на даче. В этом же разговоре он снова пригласил меня к себе на свою московскую квартиру на Мало-Никитской улице. Вскоре за мной пришла машина, и я поехала к Берия. Но и на этот раз никаких гостей в квартире не было. Он преследовал ту же самую цель и вел себя так же, как и на даче: «нанайские игры» продолжались довольно долго, но я вырвалась от него и уехала домой».

Не находите ли вы, дорогие читатели, что что-то тут не склеивается, или, говоря языком кинематографистов, не монтируется? Счастливо избежав изнасилования на даче, Зоя Алексеевна по первому зову Берия едет на его городскую квартиру, якобы не понимая, что он будет «преследовать ту же самую цель». Неужто и вправду не понимала? Понимала, еще как понимала… Так в чем же дело, почему она мчалась к Берия по первому его зову? Была в него влюблена? Едва ли… А может быть, все гораздо проще: Берия не просил прийти на свидание, а приказывал явиться. Ослушаться приказа Зоя Алексеевна не могла и послушно ехала туда, куда велели.

Версия — достаточно дерзкая, но небезосновательная. Мы еще к ней вернемся и поговорим об этом подробнее, а пока давайте выслушаем эту историю в вольном изложении Виктории Федоровой и ее соавтора Гескела Френкла. Вот как они описывают свидание Лаврентия и Зои в своей книге «Дочь адмирала».

«Она посмотрела на Берия. Неужели он издевается над ней, думает соблазнить?

— Простите, Лаврентий Павлович, — сказала Зоя, тщательно подбирая слова, — но вы меня удивляете.

— Это почему же, Зоечка? — наклонился он к ней и положил руку на ее колено.

Она повернулась и, намеренно дернувшись всем телом, стряхнула с колена его руку…

— Вы, конечно, знаете, что мой муж был евреем?

— Но ведь сейчас вы не замужем, — он снова наклонился и обнял ее за талию. — Вы очень страдаете от того, что лишены тех радостей, которые дает брак, а, Зоя Алексеевна?

Зоя сбросила его руку, словно стряхнула вошь.

— За кого вы меня принимаете? И где мы, по-вашему, живем? Это уже не та Россия столетней давности, когда вы могли выбрать себе любую актрисочку и приказать притащить ее вам в постель!

— Браво! — сказал Берия, захлопав в ладоши. — А теперь сядьте. Вы ведете себя глупо, вылитая маленькая обезьянка.

— Если я обезьянка, то кто же вы? — возмутилась Зоя. — Встаньте и подойдите к зеркалу! Посмотрите на себя в зеркало! Вы же на гориллу похожи!

Берия потемнел.

— Да как вы смеете так со мной разговаривать? Неужели вы думаете, что хоть капельку волнуете меня, коротышка несчастная? Просто смешно! Вас пригласили сюда как актрису, чьи фильмы мне нравятся. И все. Физически вы мне отвратительны!

— Рада это слышать… А теперь я бы хотела вернуться домой.

— Эта женщина уезжает, — сказал Берия появившемуся в дверях полковнику.

Машина ждала перед домом. Шофер открыл перед Зоей дверцу, и она увидела на заднем сиденье роскошный букет роз.

— Это мне? — спросила она стоявшего в дверях Берия.

— На вашу могилу, — произнес он ледяным тоном».

Как видите, то ли настойчивые ухаживания, то ли попытки грубого изнасилования, но что-то там было и, судя по всему, не заладилось. Берия затаил обиду. И при первой же возможности отомстил…

Министром государственной безопасности в те годы был Абакумов, который, конечно же, знал о своеобразных отношениях Берия с Зоей Федоровой, поэтому я ни секунды не сомневаюсь, что прежде чем подписывать документ, сломавший жизнь Зое Алексеевне, он посоветовался с шефом. Зеленый свет, который Берия дал Абакумову, был страшной местью неудавшегося любовника, а заодно и дьявольским ответом на письма отчаявшейся артистки.

Вот он, этот чудовищный документ: постановление на арест от 27 декабря 1946 года.

Через день после ареста — первый допрос. Но вот что странно: обычно такого рода допросы вели лейтенанты, в лучшем случае капитаны, а тут — целый полковник, да еще в должности заместителя начальника следственной части по особо важным делам.

Значит, дело Федоровой не хотели предавать огласке и не хотели, чтобы о ее показаниях знали низшие чины. Несколько позже выяснится и другой, наводящий на размышления факт: за время следствия Зою Алексеевну 100 раз вызывали на допросы, 5 раз ее допрашивал сам Абакумов, а протоколов всего 23. Почему? О чем шла речь на тех семидесяти семи допросах, следы которых в деле отсутствуют? Как это ни прискорбно, но теперь ответить на эти вопросы некому…

А тогда, 29 декабря 1946 года, полковник Лихачев с первого же вопроса, если так можно выразиться, взял быка за рога.

— Вы арестованы за преступления, совершенные против советской власти. Следствие рекомендует, ничего не скрывая, рассказать всю правду об этом.

— Преступлений против советской власти я не совершала, — уверенно начала Зоя Алексеевна, но потом, видимо, поняв, что в чем-то признаваться все равно надо, добавила. — Единственно, в чем я считаю себя виновной, это в связях с иностранцами, особенно с англичанами и американцами.

— Это были связи преступного характера?

— Нет. Я принимала их у себя на квартире, бывала в посольствах, посещала с ними театры, выезжала за город.

— Назовите имена.

— Осенью 1942-го, посетив выставку американского кино, я познакомилась с корреспондентом американской газеты «Юнайтед пресс» Генри Шапиро и до его отъезда в США в конце 1945-го поддерживала с ним личные отношения. Бывая на квартире Шапиро, я познакомилась с его приятелями: помощником военно-морского атташе США майором Эдвардом Йорком, сотрудником военной миссии майором Паулем Холлом, а также с лейтенантом Чейсом.

Особенно близкие отношения у меня сложились с Эдвардом Йорком, а через него я познакомилась с контр-адмиралом Олсеном, английским журналистом Вертом, его женой Шоу, а также с редактором издающегося в СССР журнала «Америка» Элизабет Иган.

— Элизабет Иган является установленной разведчицей. Непонятно, что могло вас сближать с ней.

— Не может быть! Мы с ней очень дружили. Она называла меня своей подругой и запросто бывала в доме.

— Еще как может быть, — усмехнулся следователь и продемонстрировал документ, свидетельствующий о том, как блестяще тогда работала советская контрразведка. — Документ называется: меморандум. Составлен он вашей подругой 16 августа 1946 года и направлен непосредственно послу США Гарриману. Докладывая о своих личных контактах с советскими гражданами, она довольно недвусмысленно пишет и о вас. «Зоя Федорова — бывшая кинозвезда, играла ведущую роль в картине «Девушка из Ленинграда». Впервые Зоя познакомилась с иностранцами через Генри Шапиро, который представил меня ей. Поскольку она злоупотребляла этим, ее карьера резко закончилась.

Однако она все еще является полезной в смысле приобретения случайных интересных связей, главным образом из театральной и музыкальной среды. Время от времени я встречала в ее доме генерала Красной Армии, капитана Красного Флота и женщину — капитана Красной Армии». А вы говорите: дружили, — снова усмехнулся следователь. — В ваш дом она проникла с вполне определенными целями и, судя по всему, этих целей достигла.

— Я и не предполагала, — ошарашено оправдывалась Зоя Алексеевна, — Нет, о шпионской работе Иган против Советского Союза я не знала. К тому же она знакомила меня со своими друзьями. Через нее я познакомилась с руководителем редакции полковником Филипсом, его женой Тейси, а также с некоторыми другими сотрудниками. Я даже стала вхожа в посольство и военную миссию США. Американцы, в свою очередь, бывали у меня. Общалась я и с сотрудниками английской военной миссии майором Тикстоном и майором Нерсом.

— Вы назвали всех? У вас ведь были и другие связи. Почему вы о них не говорите?

Поняв, что от полковника ничего не скроешь, Зоя Алексеевна назвала еще одно, самое дорогое ей имя.

— Еще я была знакома с заместителем главы морской секции американской военной миссии Джексоном Тейтом. С ним у меня были особенно хорошие отношения. Вскоре после нашего знакомства я начала с ним сожительствовать и в настоящее время имею от него ребенка.

Прочитав эти строки, я невольно вздрогнул! Как же так? В анкете арестованной черным по белому написано: родители умерли, сестры живут в Москве, муж — Рязанов Александр Всеволодович, жив, здоров, дочь — Виктория Яковлевна 1946 года рождения. Почему Яковлевна, а не Джексоновна или, на худой конец, Александровна? Что это за Яков, откуда он взялся? На некоторые из этих вопросов мы еще получим ответы, а вот то, что касается Якова, покрыто мраком тайны.

Полковник Лихачев тоже отреагировал весьма своеобразно. Не знаю, каким было выражение его лица, но он резко пресек излияния Федоровой.

— Следствие интересуют не ваши интимные отношения с иностранцами, а ваша преступная связь с ними. Об этом и рассказывайте. С кем из своего окружения вы знакомили иностранцев?

— С сестрами — Марией и Александрой. С мужем Марии — артистом Большого театра Синицыным, с моим мужем — композитором Рязановым, а также с художницей «Союздетфильма» Фатеевой, сотрудницей «Огонька» Пятаковой и с моей школьной подругой Алексеевой.

Полковник Лихачев брезгливо отверг откровения Зои Алексеевны, касающиеся ее отношений с Тейтом, но так как этот человек сыграл в ее судьбе роковую роль, думаю, что об этом американце следует рассказать подробнее. Родился он в конце прошлого века, учился в различных частных школах, мечтал стать летчиком, но в девятнадцатилетнем возрасте надел форму моряка и отправился на первую мировую войну. Там Тейт получил офицерское звание, служил на эсминцах, авианосцах и в конце концов поступил на летные курсы. Пилот из него получился хороший, некоторое время он даже был летчиком-испытателем.

Неудачные браки, съемки в фильмах, дружба с кинозвездами, участие в боевых операциях против японцев — все было в жизни Тейта, пока он не попал в Москву. Столица СССР действовала на Тейта угнетающе, поэтому он с радостью принял приглашение на прием, организованный Молотовым. Там-то и произошла его встреча с Зоей Федоровой. Вот как описывается это событие в «Дочери адмирала».

«Джек потягивал водку и поглядывал по сторонам в надежде найти собеседника… Он уже собрался перейти в другую залу, но тут в дверях показалась миниатюрная блондинка в темно-синем платье. Пятеро военных тут же подняли рюмки в ее честь. Она приняла их тост с явным удовольствием.

Новая гостья заинтересовала Джека. Он оглядел ее с ног до головы. Прекрасная фигура, изящная, в отличие от многих русских женщин, грациозная походка. Когда официант предложил ей водки, она лишь отрицательно покачала головой и взяла фужер с шампанским… Потом она направилась к столу и протянула пустой бокал официанту. Американец стоял чуть поодаль от стола. Он не сводил с нее глаз. Она улыбнулась, и он шагнул ей навстречу.

— Хеллоу!

— Халло! — кивнула она.

— Меня зовут Джексон Роджерс Тейт. Капитан. Военно-морской флот.

У него славная улыбка, подумала она. Очень подходит к его щенячьим глазам.

— Зоя Алексеевна Федорова, — чарующе улыбнулась она.

— Вы говорите по-английски? — спросил он.

— Чуть-чуть.

— У вас есть телефон? Какой ваш номер? — несколько позже, в конце довольно длинного разговора спросил он.

— Да, — ответила она и записала в его книжке номер своего телефона».

Весьма своеобразной и, я бы сказал, знаменательной была реакция Александры, сестры Зои Федоровой, на ее рассказ о событиях того вечера.

«Они сидели за круглым столом, пили чай, и Зоя как бы между прочим заметила:

— Я сегодня познакомилась с одним очень интересным американским офицером. Он попросил мой телефон.

— И ты дала? — сузились глаза Александры.

— Конечно. Я же сказала, что он мне очень понравился.

— Идиотка!!!

Не надо было рассказывать, подумала Зоя».

Потом были встречи, походы в рестораны, признания в любви и длинные, сладкие ночи… Но счастье было недолгим. Зое пришлось уехать на гастроли, а Тейта объявили персоной нон грата и выслали из страны. Попрощаться они не смогли, но прощальное письмо Тейт успел написать. Оно сохранилось.

«Моя Зоечка.

Сегодня утром ты уехала на гастроли. Сегодня же утром мне вручили предписание покинуть твою страну. Никаких причин указано не было, тем не менее я должен покинуть страну в течение 48 часов. Я думаю, что твои гастроли и мое выдворение были согласованы заранее — с целью разлучить нас. Хочу верить, что это не обернется для тебя бедой. Они просто не хотят, чтобы мы любили друг друга…

Но будущее принадлежит нам. Пока мы любим друг друга, нас никому не разлучить… Я вернусь к тебе.

Джексон».

Все это, конечно же, было хорошо известно полковнику Лихачеву, но обвинительного заключения из любовной истории не состряпаешь, поэтому он подбирался к Зое Алексеевне совсем с другой стороны.

— На предыдущих допросах вы отрицали совершенные вами преступления против советской власти. Учтите, ваша преступная деятельность следствию известна, и если вы не станете рассказывать об этом, мы будем вынуждены вас изобличать, — угрожающе начал он.

— Изобличать меня не надо, — испугалась Зоя Алексеевна. — Оказавшись в тюрьме, я пересмотрела всю свою жизнь, все свои настроения и связи и пришла к выводу, что заключение меня под стражу является правильным.

Удержаться от комментария просто невозможно! Как хотите, но мне кажется, что эта выученная наизусть фраза явно не ее: и стиль не ее, и слова не из лексикона актрисы. Скорее всего, начали приносить свои плоды те самые допросы (а они допускали и физические меры воздействия), протоколы которых не велись.

— А конкретнее, — подтолкнул ее полковник. — В чем вы признаете себя виновной?

— В том, что на протяжении последних лет проявляла резкие антисоветские настроения и высказывала намерение любыми путями выехать в Америку… Как я уже говорила, отцом моего ребенка является Джексон Тейт. Хочу откровенно сказать, что мною руководила мысль с помощью ребенка привязать Тейта к себе и, если представится возможность, уехать с ним из Советского Союза в США.

— Он обещал на вас жениться?

— Ему еще надо было развестись… Но он не раз говорил, что будущее принадлежит нам. Правда, моя сестра Мария придерживалась другого мнения: она советовала не думать о женитьбе, а добиться от Тейта получения денег на содержание ребенка — ведь жена Тейта владелица нескольких заводов по производству стали, и этому состоятельному семейству ничего не стоило перевести на мой счет крупную сумму. Приняв решение, я попросила Иган передать Тейту письмо, в котором я сообщала о своей беременности. Он в это время был в США, но ответа я почему-то не получила. Тогда я передала письмо через Холла. Но он Джексона не нашел, объяснив это тем, что тот уехал куда-то на Тихий океан. Я на этом не успокоилась и после рождения Виктории нашла возможность переслать в Америку ее фотографии, но так и не знаю, дошло ли все это до Тейта. Должна заметить, что в Москве об этих письмах никто не знал, так как отцом Виктории был объявлен мой муж Рязанов.

Самое странное, Рязанов против этого не возражал. Арестованный несколько позже, на одном из допросов он показал:

«В конце июля 1945 года Федорова по секрету сообщила мне, что беременна от сотрудника американской военной миссии капитана 1-го ранга Джексона Тейта, который уже уехал в США. Мы условились, что в качестве отца ребенка она будет называть меня. Я пошел на это потому, что тоже высказывал желание уехать в Америку и надеялся осуществить этот план с помощью Федоровой».

— С этим ясно, — прихлопнул бумаги Лихачев. — А в чем еще вы признаете себя виновной?

— Говоря откровенно, сборища в моей квартире нередко носили откровенно антисоветский характер. Собираясь вместе, мы в антисоветском духе обсуждали внутреннюю политику, клеветали на материальное благосостояние трудящихся, допускали злобные выпады против руководителей ВКП(б) и советского правительства. Мы дошли до того, что в разговорах между собой обсуждали мысль о свержении советского правительства. Например, артист Кмит (Он сыграл роль Петьки в фильме «Чапаев». — Б. С.) в ноябре 1946 года заявил, что его враждебные настроения дошли до предела, в связи с чем он имеет намерение выпускать антисоветские листовки. Я и моя сестра Мария тут же выразили готовность распространять их по городу.

Думаю, что не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы понять, что эти признания записаны явно с чужого голоса. Ну разве может артистка произнести такой малограмотный перл, как «клеветали на материальное благосостояние трудящихся»? А Кмит, он что, сумасшедший, чтобы не понимать бессмысленности затеи с листовками?

Нет, все эти формулировочки родились в профессионально отшлифованном мозгу следователя, в этом нет никаких сомнений. Кстати говоря, много лет спустя это подтвердится. Выяснится, что протоколы допросов во многом сфальсифицированы, что следователи не только задавали вопросы, но и сами на них отвечали, «вставляя в мои ответы термины, один ужаснее и позорнее другого», как напишет Зоя Алексеевна. Полковник Лихачев, сам к этому времени арестованный, будет стоять насмерть и, давая показания, станет утверждать, что недозволенных приемов на допросах не применял; не исключено, что именно поэтому его отстранили от следствия и дело Федоровой передали Соколову, который довел его до конца. А пока что следствие шло полным ходом и полковник подводил Федорову к самому главному.

— Материалами следствия установлено, — сказал он, — что одними разговорами дело не ограничивалось. Какие конкретные методы борьбы против советской власти вы обсуждали?

То, что скажет Зоя Алексеевна через секунду или что ее заставят сказать, настолько ужасно, что я просто поражаюсь, как она могла подписать этот протокол! Неужели она не понимала, что подписывает себе смертный приговор?!

— Мне тяжело и стыдно, но я должна сказать, что в ходе ряда враждебных бесед я высказывала террористические намерения против Сталина, так как считала его основным виновником невыносимых условий жизни в Советском Союзе. В связи с этим против Сталина и других руководителей ВКП(б) и советского правительства я высказывала гнусные клеветнические измышления — ив этом признаю себя виновной.

Все, ловушка захлопнулась! Теперь Зоя Федорова была обречена. Признать себя виновной в подготовке террористического акта против Сталина — это, как я уже говорил, подписать себе смертный приговор. Следователи, конечно же, ликовали: раскрытие покушения на вождя — это большая заслуга, которая, несомненно, будет замечена руководством.

А если учесть, что во время обыска на квартире Федоровой был обнаружен браунинг, то вот оно и орудие убийства. И не имеют значения слова подследственной о том, что пистолет подарил знакомый летчик в память о поездке на фронт: пистолет надо было сдать, а раз не сдала, то сама собой возникает статья об ответственности за незаконное хранение оружия. Это — как минимум. Но у следствия нет никаких сомнений, что браунинг можно было использовать при покушении на Сталина. Тем более что одно время у Федоровой хранился куда более мощный маузер. Рязанов его, правда, сдал, но почему-то лишь в 1946-м, и от своего имени. Федорова, по его словам, была страшно возмущена, что лишилась маузера. Так что все сходится: Зоя Федорова организатор покушения на Сталина.

Рассудив таким образом и посчитав эту линию обвинения законченной, следователь решил добить Зою Алексеевну, заставив признаться в том, что она, помимо всего прочего, американская шпионка. И что вы думаете, он этого добился! Надеюсь, вы помните, какое впечатление произвел на Федорову меморандум Элизабет Иган, который советские разведчики умыкнули со стола Гарримана? Теперь ей предъявили еще один документ, который поверг Зою Алексеевну в глубокий шок.

Этот документ — коротенькая справка за подписью высокого должностного лица, в которой сообщается, что кроме Иган, установленными разведчиками являются Олсен, Холл, Йорк, Берт и даже Тейт. Но раз эти лица шпионы, то кем может быть Федорова, имеющая с ними постоянные контакты, а кое с кем и интимную связь? Конечно же, их агентом. Не осталась незамеченной и встреча Федоровой с представителем американской военной миссии в Одессе Джоном Харшоу, которого она навещала во время съемок в этом городе. Зачем она с ним встречалась? Разумеется, затем, чтобы передать разведданные. Какие у актрисы могут быть данные, подрывающие устои государства? А это не имеет значения: с разведчиками без дела не встречаются.

А визит к мексиканскому послу! А контакты с китайским послом Фу! А банкет в честь ее дня рождения в американском посольстве! Где это было видано, чтобы американское посольство устраивало банкет в честь советской актрисы?!

А чешский генерал, он откуда взялся? Почему на изъятой при обыске фотографии он рядом с Федоровой? И почему Федорова в форме американского офицера? Откуда она у нее? Объяснения Федоровой, что форму специально для фотографирования дал человек по фамилии Толли, ничего не стоят: этот Толли на голову выше и в два раза толще Федоровой, а формочка сидит как влитая.

И наконец, встречи с послом США Гарриманом, с которым она познакомилась еще в 1943 году. Попробуй-ка кто-нибудь из людей куда более известных, нежели Федорова, пробиться к американскому послу, а Федорова встречалась с ним неоднократно. И на фотографии они рядышком.

Так родилось обвинительное заключение по делу, которое к этому времени стало групповым: по нему проходило семь человек во главе с Зоей Федоровой. 15 августа 1947 года оно было утверждено генерал-лейтенантом Огольцовым и вскоре внесено на рассмотрение Особого совещания МГБ СССР.

Главные пункты обвинения Зои Федоровой выглядят довольно мрачно. «Являлась инициатором создания антисоветской группы, вела враждебную агитацию, допускала злобные выпады против руководителей ВКП(б) и советского правительства, призывала своих сообщников к борьбе за свержение советской власти, высказывала личную готовность совершить террористический акт против главы советского государства. Поддерживала преступную связь с находившимися в Москве иностранными разведчиками, которым передавала извращенную информацию о положении в Советском Союзе. Замышляла совершить побег из СССР в Америку. Кроме того, незаконно хранила у себя оружие».

Предложенное наказание — 20 лет исправительно-трудовых лагерей. Остальным «подельцам» — от десяти до пяти лет. Но Особое совещание решило, что 20 лет — это мало, и постановило: «Федорову Зою Алексеевну заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на двадцать пять лет».

Этот документ подписан 8 сентября 1947 года, но уже 27 декабря Особое совещание решило ужесточить наказание: «Исправительно-трудовой лагерь заменить тюремным заключением на тот же срок». Через три дня ее отправляют в печально известный Владимирский централ.

За что? Что она натворила? Ведь чтобы принять такое решение, надо иметь очень серьезные основания.

Основания? Они были. Сопоставив даты, я понял, в чем дело и кто инициировал эту акцию. Дело в том, что Зоя Алексеевна имела неосторожность обратиться с письмом к своему давнему, но отвергнутому поклоннику. Вот что она ему написала.

«Многоуважаемый Лаврентий Павлович!

Обращаюсь к Вам за помощью, спасите меня. Я не могу понять, за что меня так жестоко терзают.

В январе месяце 1941 года, будучи несколько раз у Вас на приеме по личным вопросам, я хорошо запомнила Ваши слова. Вы разрешили мне обращаться к Вам за помощью в тяжелые минуты жизни. И вот тяжелые минуты для меня настали, даже более чем тяжелые, я бы сказала — смертельные. В глубоком отчаянии обращаюсь к Вам за помощью и справедливостью.

27. XII.46 года я была арестована… Я была крайне удивлена этим арестом, так как не знала за собой никаких преступлений. Правда, за последние шесть лет министерство кинематографии постепенно затравливало меня. Последние два года я чувствовала себя в опале. Это озлобило меня, и я среди своих родственников и друзей критиковала нашу жизнь. Говоря о материальных трудностях, я допускала довольно резкие выражения, но все это происходило в стенах моей квартиры.

Находясь в жизненном тупике, я всячески искала выход: обращалась с письмом лично к Иосифу Виссарионовичу Сталину, но ответа не получила. Пыталась зайти к Вам, но меня не пустили Ваши сотрудники.

Вскоре я была арестована. Не считая свое поведение преступным, так как я болтала всякую чепуху, не имея каких-либо преступных намерений, я была спокойна. В крайнем случае за свой язык и аморальное поведение я ждала хорошего выговора, но не тех страданий, которые мне пришлось испытать.

Инкриминированное мне преступление и весь ход следствия напоминают какую-то кровавую комедию, построенную следователями на нескольких неосторожно мною сказанных фразах, в результате чего на бумаге из меня сделали чудовище.

Я пыталась возражать и спрашивала: «Зачем вы все преувеличиваете и сами за меня отвечаете?» А мне отвечали, что если записывать мои ответы, то протоколы будут безграмотны. «Вы боитесь терминов», — говорили мне и вставляли в мои ответы термины — один другого ужаснее, один другого позорнее, делавшие из меня изверга и изменника Родины.

Что дало повод так позорно заклеймить меня? Мое знакомство с иностранцами. Но знала ли я, что дружба, которая была у нас с ними в те годы, перейдет во вражду и что это знакомство будет истолковано как измена Родине?! Но этого мало, полет жестокой фантазии следователей на этом не остановился. Подаренный мне во время войны маленький дамский пистолет послужил поводом для обвинения меня в террористических намерениях. Против кого? Против Власти. Против партии и правительства, ради которых, если Вы помните, я дала Вам согласие остаться в Москве на случай, если немцы захватят ее, чтобы помогать Вам вести с ними подпольную борьбу.

Следователи говорили мне: «Не бойтесь, эти протоколы будут читать умные люди, которые все поймут правильно. Неужели вы не чувствуете, что вам хотят протянуть руку помощи? Вас надо было встряхнуть. Да и вообще, это дело вряд ли дойдет до суда».

Я сходила с ума, решила покончить с собой и повесилась в одиночной камере Лефортовской тюрьмы, но умереть не удалось — мне помешали… Потом я была отправлена в Темниковские лагеря — больная, полусумасшедшая. Но Особому совещанию показалось недостаточным столь суровое наказание, и через два месяца они решили добавить конфискацию имущества, отнять то, что было нажито в течение всей жизни честным трудом. Этим они наказали не меня, а моих маленьких детей, которых у меня на иждивении четверо: самой маленькой, дочери, два года, а самому старшему, племяннику, десять лет.

Я умоляю Вас, многоуважаемый Лаврентий Павлович, спасите меня! Я чувствую себя виноватой за легкомысленный характер и несдержанный язык. Я хорошо поняла свои ошибки и взываю к Вам как к родному отцу. Верните меня к жизни! Верните меня в Москву! За что же я должна погибнуть? Единственная надежда у меня на Ваше справедливое решение. 20.12.1947 г.».

Переведем дух, дорогие читатели, и попытаемся проанализировать это письмо, повнимательнее… В январе 1941-го Зоя Федорова несколько раз была у Берия по личным вопросам. Что это за вопросы? Отец уже был на воле, все родственники и друзья — на свободе, так что хлопотать вроде бы не за кого. А по каким другим делам можно ходить к Берия? Не знаю. Но если грозный и, конечно же, занятой нарком внутренних дел кого-то принимает несколько раз в течение одного месяца, значит, дела были достаточно серьезные.

Думаю, что непосредственное отношение к этим делам имеет и разрешение Берия за помощью обращаться лично к нему. Полагаю, что не будет большой натяжкой, если предположу, что в Советском Союзе было не много людей, которые обладали таким правом.

А что означает телефон генерала Федорова, который Берия оставил Зое Алексеевне для связи? В своих показаниях она не только упоминает этого генерала, но говорит о том, что согласовала с ним первую встречу с Иорком. «Он разрешил, но просил позванивать», — заявила она. Странновато, не правда ли? Простая советская актриса получает на связь генерала НКВД и согласовывает с ним свои встречи с иностранцами… Что-то тут не так.

И уж совсем откровенно звучит напоминание о согласии, данном лично Берия, остаться для подпольной работы в Москве. Не станет, ох, не станет должностное лицо такого уровня, как Берия, вести разговоры о подпольной работе с посторонним для его ведомства человеком.

Но, может быть, я не прав? Честно говоря, мне и самому хотелось бы все свести к приставаниям неудавшегося любовника и к его чисто мужской мести за отказ разделить с ним ложе. Если, как я уже предлагал, сопоставить даты, то внешне все выглядит именно так. 20 декабря письмо уходит из лагеря, 23-го группа сотрудников МГБ во главе с генерал-лейтенантом Селивановским подписывает заключение, в котором рекомендуется 25 лет ИТЛ заменить на 25 лет тюремного заключения.

Причина? «Отбывая наказание в лагерях МВД, Федорова 3. А. пыталась установить связь с иностранцами, находящимися в Москве» — такая докладная записка поступила из Темниковского лагеря. Как можно, будучи за колючей проволокой, да еще у черта на куличках, установить связь с иностранцами, находящимися в Москве, одному Богу ведомо! Но нелепость ситуации никого не смущала: главное, было выполнено указание «родного отца», и теперь строптивая актерка не раз проклянет себя за гордыню и упрямство.

Так оно и случилось: 27-го Особое совещание проштемпелевало заключение МГБ, а 30 декабря Зоя Алексеевна была этапирована во Владимир. Там она, кстати, довольно долго сидела в одной камере с Лидией Руслановой, и они стали близкими подругами.

Но вот что поразительно: даже в тюрьме, где все, казалось бы, друзья по несчастью, длинная рука Берия ни на секунду не оставляла Зою Федорову без внимания. За ней присматривали, докладывали о каждом ее шаге, каждом неосторожно оброненном слове. Одна из соседок по камере, ставшая добровольным сексотом, а попросту стукачом, настрочила такой донос:

Тюрьма есть тюрьма. А это значит карцеры, голодовки, издевательства, побои… Как Зоя Алексеевна выжила, как все это вынесла?! Ведь она была серьезно больна, об этом свидетельствуют справки, имеющиеся в деле, да и в одном из писем к Берия она жалуется на малокровие и чисто женские заболевания. Но она держалась!

А какой камень упал с души, когда пришло долгожданное письмо с воли! Ведь все эти годы Зоя Алексеевна ничего не знала о дочери. Где она, с кем, жива ли вообще? И вдруг письмо от Александры, сестры Зои Федоровой.

«Дорогая сестра! Надеюсь, у тебя все хорошо, как и у меня и у моих детей. Виктория выросла в хорошенькую девочку, у нее длинные прямые каштановые волосы и красивые глаза. Она зовет меня мамой и во всем слушается. Она очень вежливая и немного застенчивая».

Зоя Алексеевна тут же садится за ответное послание. Она соглашается с тем, что Вика называет Александру мамой, но все же просит рассказать девочке «про тетю Зою, которая живет далеко-далеко и очень ее любит».

Одно письмо в год — такие тогда были правила. Но Зоя Алексеевна выдержала и это. А в январе 1955 года Центральная комиссия по пересмотру дел вышла с предложением: «Решение Особого совещания от 8 сентября 1947 года изменить. Меру наказания снизить до фактически отбытого срока и из-под стражи Федорову Зою Алексеевну освободить. Конфискованное имущество возвратить». Такое же предложение было высказано и в отношении всех ее «подельцев». Вот только сестра Мария этого решения не дождалась: она умерла в заключении.

— В феврале Зоя Алексеевна вышла на свободу. А в августе Центральная комиссия все постановления Особого совещания вообще отменила и дело прекратила. За этими скупыми строками огромный смысл и, не боюсь этого слова, гигантская работа. Эта работа была связана и со своеобразным экзаменом, который с честью выдержали друзья и коллеги Зои Федоровой.

Их попросили, казалось бы, о малом: написать характеристику артистке Федоровой. На дворе, конечно, оттепель, нет уже ни Сталина, ни Берия, но черт его знает, как себя вести: характеристику-то просит не ЖЭК, а Лубянка. И вот что замечательно: характеристик нужно было не более трех, а пришло двенадцать. Что ни говорите, а это поступок!

Вот что написала, например, Людмила Целиковская.

А Сергей Михалков отправил характеристику не на Лубянку, а прямо в Президиум Верховного Совета СССР.

Знаменательно, что к этому делу подключились и те актеры, с которыми она снималась в кино, значит, с их стороны не было никакой ревности, а тем более зависти, что весьма характерно для актерской среды. Фаина Раневская, с которой Зоя Федорова снималась в широко известной «Свадьбе», называет ее «дисциплинированной и творчески изобретательной актрисой». Эраст Гарин заявляет, что его в Федоровой «всегда изумляла настоящая простота — качество, довольно редкое среди работников искусства». Борис Бабочкин, с которым она снималась в «Подругах», называет ее «хорошей, прямой и талантливой девушкой, горячо любящей нашу советскую жизнь и наше советское искусство».

К ним присоединились Иван Пырьев, Михаил Астангов, Борис Барнет, Андрей Абрикосов, Сергей Юткевич и многие другие.

Да, жизнь надо было догонять. Девять лет за колючей проволокой — это не шуточки. Потеряно здоровье, утрачена форма, забыл зритель, и самое главное, родная дочь считает ее тетей.

Все эти года Вика жила в Казахстане. И вот однажды ее посадили в поезд и отправили в Москву, где ее должна встретить тетя Зоя. Вот как рассказывала об этой встрече сама Виктория много лет спустя.

«Поезд остановился, и все заторопились к выходу. Я подождала, пока почти все вышли на перрон, а потом взяла свой картонный чемоданчик и тоже вышла из вагона…

Мимо двигалась толпа людей. Я искала глазами кого-нибудь, кто бы напоминал мне тетю, но никого подходящего не увидела. Толпа понемногу редела, и тут я увидела бегущую по платформе женщину, которая заглядывала в лица прохожих. Вдруг она увидела меня и остановилась. Потом кинулась ко мне. Когда она подбежала ближе, я увидела, что она плачет.

— Виктория? — спросила она.

Я кивнула. Мне понравился ее голос.

— Тетя Зоя?

И вдруг ее укутанные в меха руки обняли меня, и я испугалась, что она меня раздавит. Я почувствовала, как мне на лицо капают ее слезы, и даже сквозь шубку ощутила, что она вся дрожит.

Она опустилась передо мной на колени, заглядывая мне в лицо и стряхивая с ресниц слезы, чтобы лучше видеть.

— Да, — сказала она. — Да».

Не сразу, далеко не сразу тетя Зоя призналась, кто она на самом деле, но когда это произошло, в их доме поселилось истинное счастье.

Новой семье надо было на что-то жить — и Зоя Алексеевна взялась за себя так, как это могла только она. Уже в 1955-м она снялась в фильме «Своими руками». В 1956-м было уже два фильма, в 1957-м — пять, а дальше, как говорится, пошло-поехало. За двадцать два года Зоя Алексеевна снялась более чем в тридцати фильмах. Роли были и главные, и эпизодические, но самое важное, они были! Потрясающая работоспособность Зои Алексеевны дала свои результаты: в 1965 году она стала Заслуженной артисткой РСФСР.

Последний раз она снялась в фильме «Живите в радости». Это было на «Мосфильме» в 1977 году. После этого она сказала: «Все, хватит. Ухожу на пенсию. Пора и отдохнуть». Но отдыха не получилось. Дом у нее был хлебосольный, друзей и знакомых — тьма, так что хлопот было предостаточно. Надо сказать, что к этому времени удалось разыскать Джексона Тейта, и Виктория уехала в Штаты. Там она вышла замуж, обрела свой дом и даже принимала в нем однажды мать. Конечно же, она уговаривала ее остаться в Америке, но Зоя Алексеевна вернулась в Москву. Вернулась — и затосковала. Ее так неудержимо потянуло к Вике, что она всерьез стала подумывать о переезде в США. Зоя Алексеевна открыто делилась этой мечтой: кто-то ее отговаривал, кто-то одобрял. Не забывайте, что на дворе был 1981 год, а тогда на желающих эмигрировать в Штаты смотрели косо.

Так продолжалось до трагического вечера 11 декабря 1981 года.

— Так что же тогда произошло? Кому помешала Зоя Алексеевна? И почему это преступление до сих пор не раскрыто? — спросил я у начальника следственного управления Московской прокуратуры Валерия Конина.

— Как вы знаете, племянник обнаружил убитую вечером, но само убийство произошло днем. На месте преступления мы обнаружили пулю и гильзу от пистолета «Зауер». Следы борьбы отсутствовали. Замки на дверях целые. Из квартиры, судя по всему, ничего не похищено. Ни отпечатков пальцев, ни каких-либо других следов преступника или преступников не обнаружено.

— Значит, работали профессионалы?

— Безусловно. Причем хорошо знакомые Зое Алексеевне. Судя по всему, она сама открыла кому-то дверь, спокойно уселась в кресло, а тот подошел сзади и выстрелил ей в затылок.

— Это все, что вы знаете?

— Конечно, нет! Знаю я гораздо больше. Но так как преступление не раскрыто, говорить о большем в интересах следствия я просто не имею права. А тогда… Я хорошо помню, что на ноги была поднята вся милиция и прокуратура Москвы. Были отработаны многочисленные связи, знакомства и контакты Зои Алексеевны. На причастность к убийству мы проверили более четырех тысяч человек, в том числе не одну сотню ранее судимых преступников. К рассмотрению принимались самые разные версии — от убийства на бытовой почве до убийства по политическим мотивам. Но ни одна из этих версий не дала положительного результата, и преступление до сих пор не раскрыто. Следствие по делу приостановлено. Но это не значит, что мы о нем забыли: как только где-то что-то всплывет, как только появится хотя бы один новый факт, мы снова приступим к расследованию.

Как это ни грустно, но ко всему сказанному выше добавить практически нечего. Жил прекрасный человек, на которого начал охоту Ягода, продолжил Берия, а роковой выстрел произвел кто-то другой.

Жизнь у этого прекрасного человека была очень не простой, там были и шипы, и розы, и, к великому сожалению, пули. Но напрасно думает тот, кто пускает в ход последний аргумент, что пули что-то решают, что они могут что-то остановить. Глубочайшее заблуждение, это далеко не так! И хотя Зои Алексеевны Федоровой нет, с нами ее фильмы, ее незабываемые героини, с нами память о много страдавшей, жизнелюбивой и обаятельной женщине.

Пощечина Лубянке от русского бандита

Эти слова принадлежат не инспектору народных училищ Симбирской губернии Илье Николаевичу Ульянову и даже не швейцарскому коммунисту Фрицу Платтену, который спас Ильича от верной пули, а известному московскому бандиту, грабителю и убийце Якову Кошелькову. Самое странное, «хозяин города ночью», как он себя называл, имел на это полное право: никогда Ленин не был так близок к смерти, как 6 января 1919 года, когда у его висков было два револьвера, а в грудь упирался «маузер».

Как же Яшка потом жалел, что отпустил Ленина — ведь он мог не только получить хороший выкуп, но и освободить всю Бутырку, где сидело немало его дружков.

Об этой истории написано и рассказано немало, но все эти повествования основаны на слухах и домыслах. А между тем все эти годы в архивах Лубянки хранилось 23-х томное дело № 240 266 «О вооруженном нападении бандитов на В. И. Ленина 6 января 1919 года». Надо ли говорить, как я волновался, когда эти папки попали в мои руки!

Итак, окунемся в события начала 1919 года…

Одна буква! Всего одна буква «в» вместо буквы «н». Но если бы Ильич произнес ее более четко, а бандит не был туговат на ухо, судьба революции, страны да и всей истории как таковой могла быть совсем иной. Если бы Ленин был убит, то Сталин, Троцкий и Зиновьев наверняка бы перессорились и перестреляли друг друга. Деникин и Колчак вошли бы в Москву, Юденич — в Петроград, и Россия пошла бы другим путем.

Вот он, истинный парадокс истории: судьба России находилась в руках отпетого бандита. Но — недолго. Он свой шанс упустил и заплатил за это самой дорогой ценой.

А все началось с того, что у Надежды Константиновны Крупской обострилась тяжелая форма базедовой болезни. Ильич заметно помрачнел, стал грустным и понурым. Первым на это обратил внимание его ближайший сотрудник, управделами Совета народных комиссаров В. Д. Бонч-Бруевич.

— Надя плоха. Ей все хуже и хуже, — печально ответил на его вопрос Ленин.

— Надежде Константиновне необходим длительный отдых, и обязательно вне Москвы.

— Длительный отдых! Об этом она и слышать не хочет.

— Уговорить ее можете только вы. И это надо сделать.

«Я понял, что моя настойчивость пришлась ему по душе, — пишет далее в своих воспоминаниях Бонч-Бруевич, — и стал советовать Владимиру Ильичу перевезти Надежду Константиновну в одну из лесных школ в Сокольники. Ильичу это предложение пришлось по душе.

— Поезжайте туда на разведку, — сказал он. — Хорошенько все посмотрите, но никому ничего не говорите. Запомните получше дорогу… А я попробую поговорить с Надей.

Освободившись от текущих дел, я вызвал автомобиль и поехал в Сокольники. Зима была очень снежная, и снег с улиц не свозили. Шоферы стремились попасть на рельсы трамваев и ехать в направлении намеченного пути. Рельсы расчищались, и по ним можно было ехать, но выскочить из колеи было очень трудно, так как по бокам тянулись плотно утрамбованные сугробы снега.

Осмотрев со всех сторон намеченную школу и выяснив, что Надежде Константиновне может быть предоставлена небольшая комнатка на втором этаже, я двинулся в обратный путь, исследовав все дороги, по которым можно подойти или подъехать к школе: я знал, что Владимир Ильич будет часто навещать Надежду Константиновну и, стало быть, надо было все предусмотреть с точки зрения охраны.

Наутро, как только я вошел к Ильичу с очередным докладом, он сказал.

— Надя согласна. Уже укладывается. Берет с собой кучу работы, а сама еле дышит, еле говорит. Поправится ли? Сегодня к вечеру мы поедем. Только никому ничего не надо говорить. Совершенно никому!

В тот же день Надежда Константиновна уехала в лесную школу, и вскоре мы убедились, что пребывание в этой школе пошло ей на пользу, и Владимир Ильич повеселел. Он частенько ездил в Сокольники, обыкновенно никого, кроме меня, не предупреждая.

Так было и в тот раз, когда Ильич решил принять участие в детском празднике, устраивавшемся в лесной школе. Захватив подарки, я выехал туда пораньше, а Ильич должен был поехать после меня. Мне очень не понравилось, что сперва у Красных ворот, а потом у Рязанского вокзала машину встречали пронзительным свистом, как бы передавая нас от поста к посту. Поэтому, приехав в школу, я тут же позвонил в гараж и спросил, не выехала ли машина Гиля, бессменного шофера Владимира Ильича. Получив ответ, что машина ушла не менее получаса тому назад, я понял, что предупредить об изменении пути не удастся, и стал ждать… По расчету времени Ильич должен был вот-вот приехать, но машина явно запаздывала».

А тем временем в Сокольниках, у сапожника Демидова, пьянствовала банда Кошелькова. Судя по докладам, справкам и донесениям, подписанным начальником Особой ударной группы МЧК по борьбе с бандитизмом Мартыновым и начальником Московского управления уголовного розыска Трепаловым, банда Кошелькова была самой большой головной болью того времени.

«Сперва — о самом предводителе, Якове Кошелькове. Ему 28 лет. Он — сын известного разбойничьими похождениями повешенного бандита. В двадцатилетием возрасте он начал самостоятельную карьеру и уже в 1913 году был зарегистрирован как опытный вор-домушник. К 1918 году бандитский мир Москвы обожал его безмерно и полностью ему покорился. В конце концов он занял амплуа «Короля бандитов».

И надо отдать справедливость вкусу героев пули и ножа. Этот смуглый, бритый, черноволосый человек с тяжелыми глазами, отличался настоящей смелостью, исключительным присутствием духа и находчивостью. И еще. В начале его деятельности жестокость сравнительно мало выпячивала в нем: он убивал только в целях самозащиты. Но со временем развинченная психика дала о себе знать и он стал жестоким садистом, начав убивать ради убийства.

Его шайка рядом вооруженных нападений среди бела дня наводила панику на жителей Москвы и ее окрестностей. Свои разбойничьи налеты бандиты производили с неслыханной дерзостью и не считаясь с количеством жертв. Сколько этими бандитами совершено преступлений и какой они нанесли ущерб, учету не поддается.

Вот что они совершили только в 1918 году.

1. Вооруженное ограбление Управления Виндаво-Рыбинской железной дороги. 2. Вооруженное ограбление типографии Сытина. 3. Нападение на 9-е почтовое отделение. 4. Ограбление кассирши Марковой. 5. Ограбление двух заводов, кассира водокачки и Замоскворецкого Совдепа. 6. Убийство и ограбление прохожих на Воздвиженке. 7. Убийство и ограбление артельщиков на Лосиноостровской.

За этой же бандой числится еще несколько убийств, ограблений и изнасилований, в том числе 12-летней девочки.

Чтобы навести ужас и панику, бандиты расстреляли на улицах Москвы 22 милиционера. Они же убили несколько сотрудников МЧК и Уголовного розыска. Забрав документы убитых сотрудников, бандиты использовали их в своих интересах: выдавая себя за сотрудников МЧК, произвели ряд обысков-грабежей в частных квартирах.

Наглость бандитов дошла до такой степени, что, предъявив документы сотрудников МЧК, они производили обыски на заводах в присутствии значительного числа рабочих и представителей заводского комитета. Так было на Афинажном заводе, где бандиты забрали около трех фунтов золота в слитках, три с половиной фунта платиновой проволоки и двадцать пять тысяч рублей деньгами.

Чувствуя, что его похождения рано или поздно закончатся, Кошельков ходил вооруженным до зубов, имея наготове два-три револьвера и несколько ручных бомб. В последнее время он стал настолько подозрителен, что, проходя по улицам и чувствуя на себе чей-нибудь пристальный взгляд, немедленно убивал случайного прохожего.

Но однажды Кошельков попал в наши руки. Дело было так. Зимой 1918 года в городе Вязьме состоялась веселая и бурная свадьба одного из бандитских авторитетов. Вяземские власти узнали об этом и взяли часть шайки. Среди задержанных совершенно случайно оказался Кошельков. Это было большой удачей! Под конвоем трех Вяземских сотрудников его посадили в поезд и повезли в Москву.

Никто из сопровождающих Кошелькова не знал, что в соседнем вагоне едут его сообщники и ломают голову над тем, как освободить главаря. В конце концов один из них переоделся торговцем, на одной из станций купил несколько круглых черных хлебов и, когда поезд пришел в Москву, спросил у конвойных, нельзя ли продать арестанту хлебца. Неопытные конвойные разрешили, и Яшка купил один каравай.

А потом на одном из самых людных перекрестков Мясницкой он разломил каравай, выхватил семизарядный револьвер и открыл огонь. Двоих конвойных он убил, третьего тяжело ранил, а сам, без единой царапины, ушел.

Что касается других членов банды, то они тоже были по уши в крови. Их имена мы хорошо знали. Особенно заметными среди них были: Иван Волков (по кличке Конек), Василий Зайцев (он же Васька Заяц), Алексей Кириллов (Ленька-сапожник), Федор Алексеев (Лягушка) и Василий Михайлов (он же Васька Черный)».

А теперь, когда познакомились с главными фигурантами дела, вернемся в дом сапожника Демидова. В тот вечер бандиты не просто пьянствовали, они составляли план ограбления особняка на Новинском бульваре и кооператива на Плющихе. Концы — неблизкие, и бандиты решили, что без машины не обойтись. Где взять? Остановить первую попавшуюся, водителя и пассажиров вытряхнуть, Ваську Зайцева — за руль и вперед. На том и порешили…

Машин тогда было мало, так что пока увидели свет фар, бандиты успели изрядно продрогнуть. Но вот на трамвайных путях показались огни автомобиля. Бандиты выхватили револьверы и бросились наперерез! Первым их заметил шофер Ленина — Степан Казимирович Гиль. Вот как он рассказывал об этом несколько дней спустя.

«Мы ехали со скоростью 40–45 верст в час. Как только пересекли Садовую, я заметил троих, шедших по одному направлению с нами. Едва с ними поравнялись, как один подбежал сбоку и закричал: «Стойте!» В руке у него был револьвер. Я сразу сообразил, что это не патруль: человек хоть и в шинели, а винтовки нет. Патрульные всегда с винтовками, и револьверов не вынимают. Ясно, что это были бандиты — и я прибавил ходу. Владимир Ильич тут же постучал в окно и спросил.

— Что случилось? Нам что-то кричали.

— Пьяные, — ответил я.

Миновали Николаевский вокзал. Едем по улице, которая ведет в Сокольники. Тьма — хоть глаз коли, но по рельсам я ехал довольно быстро. Вдруг, немного не доезжая пивного завода, бывшего Калинкина, на рельсы выскочили трое вооруженных «маузерами» людей и закричали: «Стой!» На этот раз я немного замедлил ход. Посмотрел по сторонам: народу порядочно. Многие стали останавливаться, заинтересовавшись нашей встречей. Я решил не останавливаться и проскочить между бандитами: а в том, что это не патрульные, а бандиты, я не сомневался. Когда до них оставалось несколько шагов, я мгновенно увеличил скорость и бросил машину на них. Бандиты успели отскочить и стали кричать вслед.

— Стой! Стрелять будем!

Дорога в этом месте идет под уклон, и я успел взять разгон. Но Владимир Ильич постучал в окно и сказал:

— Товарищ Гиль, надо остановиться и узнать, что им надо. Может быть, это патруль?

А сзади бегут и кричат: «Стой! Стрелять будем!»

— Ну, вот видите, — сказал Ильич. — Надо остановиться.

Я нехотя стал тормозить. К машине тут же подбежало несколько человек. Резко открывают дверцы и кричат.

— Выходи!

— В чем дело, товарищи? — спросил Ильич.

— Не разговаривать! Выходи, тебе говорят!

Один из них, громадный, выше всех ростом, схватил Ильича за рукав и резко потянул его из кабины. Как оказалось позже, это был их главарь по прозвищу Кошелек.

Мария Ильинична вышла из машины сама.

— Что вы делаете? — гневно воскликнула она. — Как вы смеете так обращаться?

Но бандиты не обратили на нее никакого внимания. Ивана Чибанова, который служил в охране Ленина, тоже выдернули из машины.

Я смотрю на Ильича. Он стоит, держа в руках пропуск, а по бокам два бандита, и оба, целясь в его голову, говорят:

— Не шевелись!

А напротив Ильича стоит главарь с «маузером» в руке.

— Что вы делаете? — произнес Ильич. — Я — Ленин. Вот мой документ.

Как сказал он это, так у меня сердце и замерло. Все, думаю, погиб Владимир Ильич. Но то ли из-за шума работающего мотора, то ли из-за тугоухости бандит фамилию не расслышал — и это нас спасло.

— Черт с тобой, что ты Левин, — рявкнул он. — А я Кошельков, хозяин города ночью.

С этими словами он вырвал из рук Ильича пропуск, а потом, рванув за лацканы пальто, залез в боковой карман и вынул оттуда «браунинг», бумажник, что-то еще — и все это засунул в свой карман.

Обо мне как будто забыли. Сижу за рулем, держу «наган» и из-под левой руки целюсь в главаря — он от меня буквально в двух шагах. Но… Владимир Ильич стоит под дулами двух револьверов. И мне делается страшно: ведь после моего выстрела его уложат первым. Через мгновенье я получил удар в висок и мне приказали выметаться из машины. Не успел я стать на подножку, как на мое место ловко вскочил бандит и машина понеслась в сторону Сокольников.

— Да, ловко, — прошептал Ильич. — Вооруженные люди и отдали машину. Стыдно!

— Об этом — потом, — сказал я. — А сейчас нужно поскорей в Совет.

Так как у меня и Чибанова оружие не отобрали, мы под угрозой револьверов остановили встречную машину — уж очень хотелось броситься в погоню. Но машина оказалась дрянная, а я-то свою знал: догнать ее невозможно.

Направились в Совет. Опять беда — часовой не пускает. Ильич говорит, что он Ленин, но часовой его никогда не видел и потому отказывался признать. Тогда в дело вступил я. Мы все же прорвались внутрь, и я бросился к телефону. Прежде всего позвонил в ЧК и рассказал о случившемся Петерсу. Потом — в гараж. К нам тут же выслали три машины с вооруженными людьми.

Мне было очень не по себе от замечания Ильича, что вот, мол, вооруженные люди взяли и просто так отдали машину. Я долго объяснял, почему не стал стрелять — ведь Ильич погиб бы первым.

— Да, товарищ Гиль, вы все рассчитали правильно, — подумав, согласился Ильич. — Силой мы бы ничего не сделали. Только благодаря тому, что не сопротивлялись, мы и уцелели».

Уцелеть-то уцелели, но угроза смерти отступила ненадолго и недалеко. Отъехав метров на двести от места ограбления, бандиты притормозили, и Конек стал рассматривать трофеи.

— В бумажнике одна мелочь, — хмыкнул он. — А вот документы… Мать твою так! — заорал он. — Да это никакой не Левин. Это — Ле-нин! — произнес он по слогам.

— Как так, Ленин? — не поверил Кошельков. — Однофамилец что ли?

— Какой там однофамилец?! Написано же: Председатель Совнаркома.

— Не может быть! Неужели я держал за фалды самого Ленина?! Ну и балда же я! Ну и дубина! — сокрушался Кошельков. — Если бы мы его взяли, нам бы столько деньжищ отвалили! За такого-то заложника, а? И всю Бутырку — на волю! Такими будут наши условия. Поворачивай! — ткнул он в плечо Зайца. — Ленина надо найти. Такой фарт упускать нельзя.

Прыгая по сугробам и визжа на рельсах, машина понеслась назад. У пивного завода — ни души.

— Они в Совете, — догадался Кошельков. — Больше им деваться некуда. Гони к Совету! — приказал он Зайцу.

— А не опасно? — усомнился Лягушка. — Там есть охрана.

— Перебьем! — скрежетнул зубами Кошельков. — Не впервой. Приготовить бомбы!

Когда машина подлетела к зданию Совета, вместо того чтобы тормозить, Заяц прибавил газу.

— Ты что, очумел? — заорал Кошельков.

— Опоздали, — односложно бросил Заяц и вильнул рулем.

Кошельков инстинктивно вжался в кресло: в свете фар мелькнули три автомобиля, из которых выпрыгивали чекисты и красноармейцы.

— Да, карта пошла не та, — как-то сразу успокоился Кошельков. — Ну ничего, пусть не сам Ленин, так хоть его «браунинг» у меня есть. Постреляем от имени вождя мировой революции. Гони на Плющиху! Будем брать кооператив.

Бандиты поехали по своим делам, а Ленин — по своим. До лесной школы он все-таки добрался и в детском празднике принял самое активное участие. Правда, прощаясь со своим шофером, он полушутя-полусерьезно сказал:

— А вы, товарищ Гиль, отправляйтесь на розыски машины. Домой без машины не являйтесь.

И Гиль бросился на розыски! Он мотался по трамвайным путям, колесил по центру города, но машина как в воду канула. И она, действительно, чуть было не канула в воду Москва-реки — спасли все те же сугробы. Вот как рассказывает об этом в своих воспоминаниях Гиль.

«Подъезжая к Крымскому мосту, мы услышали стрельбу. Бросились туда. Видим, накренившись на левый бок, стоит моя машина. Сзади, у бензинового бака, лежит убитый милиционер. Спереди — убитый курсант-артиллерист.

Ясно, что это дело рук бандитов. Мы стали выручать машину. Наши ребята из боевого отряда принялись ее откапывать и с помощью красноармейцев выкатили на твердую дорогу. Мы тщательно осмотрели машину и нашли корзину с вещами: оказывается, пока мы искали бандитов, они успели сделать несколько ограблений.

Я сел в машину и поехал в гараж. Оттуда позвонил Владимиру Ильичу и сообщил, что машина дома».

И чекисты, и работники угрозыска очень болезненно переживали историю с ограблением Ленина. Одно дело, когда покушения на жизнь вождя организовывают представители международного империализма, когда в этом замешан Париж или Лондон, и совсем другое — не уберечь Ленина от выросшего на российских харчах бандита. Это было такой громкой пощечиной, что, малость придя в себя, люди в кожанках поклялись не есть, не спать и не пить, пока не поймают Кошелькова.

Первым на тропу войны вышел Федор Мартынов. Взяв с собой комиссара Лебедева и должным образом переодевшись, он пошел в разведку по кабакам и притонам Москвы. В одном из трактиров Сокольников они обратили внимание на группу франтовато одетых парней. Приблатненный вид, воровской жаргон — все ясно, карманные воры.

Мартынов и Лебедев заняли соседний столик, заказали выпивку и начали «ботать по фене». Причем, «ботали», то есть говорили, нарочито громко, и все время о больших деньгах, которые держат при себе и которые надо побыстрее отдать, а за ними почему-то не пришли.

Воры насторожились!

— Ну, Конек! Ну, падлан! — горячился между тем Мартынов. — Бабки стоят столбом, все в банковской упаковке. Не приведи Бог, менты нагрянут и начнут шмонать! Тогда нам хана. Всем хана!

— Да ладно тебе, — успокаивал Лебедев. — Сказал, что придет, значит, придет. Мало ли что… Конек — братан надежный.

— И кого это вы, парни, ищете? — клюнул наконец один из воров.

— А ты что, всех знаешь?

— Ну, всех не всех, а кое с кем иногда киряю.

— Тогда помоги… Слушай, братан, тут такое дело: Конек позарез нужен. Знаешь его?

— Да кто ж его не знает?! А что случилось?

— Деньги мы ему должны передать. Должок вернуть.

— И много денег?

— Много… Но на выпивку останется.

— Заказывай, — одобрительно загудели воры и придвинули свой столик.

Часа через два изрядно захмелевшие карманники заявили, что теперь самое время идти в баню.

— В какую баню? — не сразу сообразил Мартынов. — Зачем в баню?

— Ты кого хотел видеть, Конька? Так он сейчас в бане. На Пресне самая клевая баня. Конек ходит только туда.

О том, что было дальше, рассказывает Федор Мартынов.

«С полчаса торчали около бани. Никого! А я-то, дурак, поверил, да еще на всякий случай прихватил по дороге нашего сотрудника Каузова. И вдруг подъезжает лихач! В коляске — четверо хорошо одетых мужчин. В одном из них я тут же узнал Конька. Размышлять было некогда: я тут же вытащил «маузер», а коня схватил под уздцы. Лебедев и Каузов подскочили сбоку и приказали поднять руки вверх. Бандиты подняли руки.

В их карманах мы нашли оружие, а под сидением — бомбы и еще два револьвера. Кроме Конька, среди бандитов оказались Лягушка, Васька Черный и Ахмед. В ЧК мы им популярно объяснили, что их подвиги нам хорошо известны и всех их ждет расстрел. Спасти может только помощь в поимке Кошелькова. Бандиты долго колебались, но в конце концов Васька дал адрес по Брестской улице.

Мы тут же организовали засаду. Но Кошельков нас перехитрил: он послал на разведку Леньку-сапожника. Леньку мы, конечно, взяли, а когда стали его выводить, сами напоролись на засаду, устроенную Кошельковым. Двое наших сотрудников были ранены, а один убит. Ленька же ушел».

И так продолжалось довольно долго. Весь город был в ловушках, западнях и засадах,‘чекисты сидели во всех притонах, кабаках и малинах, казалось, еще минута — и Кошельков будет в их руках, но каждый раз он оказывался изворотливее, хитрее, наглее — и уходил. Однажды на него напоролись совершенно случайно: пришли за одним сахарным дельцом, а Кошельков был у него в гостях. Кошельков заметил подходящих к дому чекистов и через черный ход выбрался на улицу. Там он нос к носу столкнулся с двумя находящимися в засаде сотрудниками.

Когда перед ними внезапно появился представительный, одетый в серую шинель и мерлушковую папаху начальственного вида человек, они так заробели, что не могли вымолвить ни слова. Кошельков тут же воспользовался сложившейся ситуацией.

— Кто такие? — грозно надвинулся Кошельков на молодых чекистов. — Кого ждете? От какого работаете отделения? Покажите документы!

— А вы… Вы кто?

— Я — Петерс.

Оперативники, ни разу не видевшие такого большого начальника, тут же отдали документы. Кошельков положил их в карман, а потом достал револьвер и хладнокровно пристрелил обоих чекистов.

Потом он не раз использовал их документы, среди бела дня останавливая военных и даже командиров частей якобы для проверки личности и отбирая оружие. Были перестрелки, были погони, было множество жертв, но Кошельков снова и снова уходил.

И вот наконец первая удача. Надежда выйти на Кошелькова появилась после того, как чекисты внимательно изучили дело № 1851 по обвинению сотрудников РОСТА в подделке документов и торговле кокаином. Среди одиннадцати задержанных была и Ольга Федорова, оказавшаяся… невестой Кошелькова. В бандитских и чекистских кругах Москвы знали, что Яшка без ума влюблен, что сияет, как медный пятак, что объявил о предстоящей свадьбе и пишет невесте страстные письма. Но кто она, кого Кошельков удостоил своим неизгладимым вниманием, было большой тайной.

И вдруг на одном из допросов рядовая сотрудница РОСТА Ольга Федорова на вопрос, знает ли она о причине ее ареста, сделала заявление, взбудоражившее всех чекистов Москвы.

— Причиной моего ареста считаю посещение нашей семьи и, в частности, лично меня известным бандитом Яковом Кошельковым. Он приходил пить чай, а 4 июня остался у меня ночевать.

— А…а как вы с ним с познакомились? — спросил наконец потерявший дар речи следователь.

— Я хорошо помню этот день. Было тепло и солнечно. А произошло это 25 мая на станции Владычино, что в Девяти верстах от Москвы. Познакомил нас мой брат Сергей. Молодой человек, которого он представил, отрекомендовался комиссаром Караваевым и даже показал документы.

— И что потом?

— Потом пошли к нам на дачу.

— Зачем?

— Как, зачем? В гости. Мы пили чай, разговаривали…

— И все?

— Нет, не все. Он начал за мной ухаживать, и мы стали встречаться. Человек он очень практичный, корректный, в обхождении мягкий. Знает иностранные языки, в частности, французский, латынь и татарский, немного говорит по-немецки. К тому же он очень начитан.

— Значит, вам с ним было интересно?

— Очень интересно!

— А когда вы узнали, что это не Караваев, а Кошельков?

— В ту ночь, когда он у меня остался.

— После этого ваше отношение к нему изменилось?

— Нет, не изменилось. Мы продолжали встречаться. Тем более, он мне доверился, открыв одну страшную тайну.

— Какую? — встрепенулся следователь.

— Он рассказал про случай задержания Ленина… Как он его высадил из автомобиля, как обыскал и как забрал «браунинг».

— Стоп! — прихлопнул папку следователь. — Допрос закончен. Продолжим завтра.

Об Ольге Федоровой и ее сенсационных показаниях тут же было доложено руководству МЧК. В Бутырку примчался Федор Мартынов, имеющий полномочия обещать Ольге все, что угодно, лишь бы она вывела на Кошелькова. Сопротивлялась Ольга недолго и уже через день попросила бумагу и написала своим каллиграфическим почерком:

Ее тут же вызвали, и Ольга написала еще одну бумагу.

А Яшка, потеряв даму своего сердца, метался, как затравленный зверь. Он стрелял, грабил, резал, убивал, но легче от этого не становилось. Самое странное, этот кровопийца вел дневник! Вот что он записал в этом дневнике, узнав об аресте Ольги.

«…Ведь ты мое сердце, ты моя радость, ты все-все, ради чего стоит жить. Неужели все кончено? О, кажется я не в состоянии выдержать и пережить это.

Боже, как я себя плохо чувствую — и физически, и нравственно! Мне ненавистно счастье людей. За мной охотятся, как за зверем: никого не щадят. Что же они хотят от меня, ведь я дал жизнь Ленину».

Счастье людей Кошелькову, действительно, было ненавистно — это стало для него своеобразной идеей фикс. Не случайно, постреляв и пограбив, он снова берется за перо.

К счастью, эти откровения до «детки» не дошли, иначе, под воздействием таких страстных признаний, она могла бы передумать и не стала бы сдавать чекистам столь пылкого поклонника.

Одним из их постоянных мест свиданий был Екатерининский сквер. Туда и решили заманить Яшку. Но он, будто что-то предчувствуя, на свидание не явился.

Между тем, в сети, расставленные чекистами, один за другим попадали налетчики из банды Кошелькова. Попался Херувим, за ним — Цыган, потом — Петерсон, Дубов, Мосягин и многие другие. Долго с ними не цацкались, а по закону военного времени быстро судили и приговаривали к высшей мере наказания — расстрелу. Но один из бандитов выкупил жизнь, назвав адрес конспиративной квартиры Кошелькова в доме № 8 по Старому Божедомскому переулку.

«На Божедомке мы организовали исключительно сильную засаду, — вспоминает Федор Мартынов. — И вот появился Кошельков. Он шел со своим сообщником Емельяновым, по кличке Барин. Мы не старались взять их живыми и начали стрелять. Первая же пуля попала в голову Барина, и он был убит наповал.

А Яшка применил свою обычную систему: стреляя из двух револьверов, он буквально забросал все окна пулями. Но выстрелом из карабина был смертельно ранен. В 18 часов 21 июня 1919 года он скончался.

В карманах Кошелькова мы нашли документы сотрудников МЧК Ведерникова и Караваева, которые он отобрал, когда изображал Петерса, а также два «маузера» и «браунинг», отнятый 6 января у Ленина. Была там и маленькая записная книжечка — своеобразный дневник, который вел Кошельков и куда записывал свои потаенные мысли. Была там одна запись, которая всех нас буквально потрясла: Яшка очень сожалел, что не убил Ленина.

А еще мы нашли пачку денег, в которой было 63 тысячи рублей и через которую прошла пуля, смертельно ранившая бандита. Так что будь пачка потолще, Кошельков мог бы уйти».

К счастью, этого не произошло и с бандой Кошелькова было покончено: главарь оказался в безымянной могиле, были расстреляны и все его сообщники. Что касается Ольги Федоровой, то чекисты свое слово сдержали и передали ее не в ревтрибунал, а в уголовный розыск. Далее ее следы теряются.

А вот Ленин из всей этой истории извлек немалую выгоду. Желая во что бы то ни стало обосновать необходимость заключения Брестского мира, в небезызвестной работе «Детская болезнь левизны в коммунизме» он вспоминает о компромиссе, который вынужден был заключить с бандитами, отдав им документы, револьвер и автомобиль, чтобы они дали возможность «уйти по добру-поздорову». И завершает эту мысль весьма изящным выводом: «Наш компромисс с бандитами германского империализма был подобен такому компромиссу».

Так что пользу извлекать можно из всего, даже из больших неприятностей, связанных со смертельным риском. История, которую я рассказал, убедительнейший тому пример.

Расстрел Григория Мелехова

Свидетелей того бурного заседания почти не осталось, но их воспоминания сохранились. Одни пишут, что в тот день в Стокгольме гремели громы и молнии, другие утверждают, что заседание Нобелевского комитета проходило на редкость спокойно, хотя нервы членов комитета были напряжены до предела. Всплывали никому не известные имена, звучали сомнения в честности и порядочности автора, одни эксперты возносили его до небес, другие уверяли, что он всего лишь соавтор или, хуже того, самый заурядный компилятор. Итог голосования решила позиция председателя комитета, доктора Шведской академии Андреса Эстерлинга: он не сомневался, что «Тихий Дон» написал Михаил Шолохов, и Нобелевскую премию за 1965 год присудили именно ему.

Что было потом, хорошо известно: то ли из чувства зависти, то ли по национально-политическим мотивам десятки литературоведов бросились на поиски «подлинного» автора романа. Кому только не приписывалось авторство «Тихого Дона» — и Федору Крюкову, и Ивану Филиппову, и Вениамину Попову, и Ивану Родионову, и даже Александру Серафимовичу, который-де пожертвовал своим романом «Борьба», вложив в «Тихий Дон» свои сюжетные линии и заново переписав шолоховскую рукопись.

Травля Шолохова началась еще в 1928 году, сразу же после выхода в журнале «Октябрь» первых глав романа, и продолжалась до последних дней жизни писателя. Справедливости ради надо сказать, что кроме злобных недругов у молодого писателя были и друзья, которые по достоинству оценили роман. Еще тогда, в конце 1920-х, Фадеев, Пильняк, Ставский, Киршон и Серафимович организовали «Суд писательской чести» и, вступившись за Шолохова, дали суровую отповедь «злосчастной обывательской клевете».

А много лет спустя, к сожалению, уже после кончины Михаила Александровича, в защиту его чести выступила группа норвежских ученых во главе с Гером Хьетсо, которая провела на ЭВМ сравнительный анализ произведений Шолохова и его главного оппонента Крюкова: сравнив 150 тысяч слов в 12 тысячах предложений, они сделали безапелляционный вывод — «применение математической статистики позволяет нам исключить возможность того, что роман написан Крюковым, тогда как авторство Шолохова исключить невозможно».

Казалось бы, надо успокоиться и поставить точку в этой неприлично затянувшейся дискуссии. Так нет же, нашлись «шолоховеды», которые продолжают публикации своих сомнительных исследований, задаваясь гнуснейшей целью во что бы то ни стало свергнуть с пьедестала покойного классика и доказать, что советский писатель никак не мог написать такой грандиозной эпопеи. Дошло до того, что они стали выдергивать из текста описания пейзажей, названия географических пунктов и даже отдельные слова, сравнивая их с такими же словами у Крюкова или Попова, заходясь при этом от радости, что они порой совпадают.

Ну что ж, господа ниспровергатели, попробую внести в этот спор свою лепту и я. Пейзажи — пейзажами, поговорки — поговорками, но ведь вам хорошо известно, на чем держится роман: он держится на образе главного героя. А вот его-то Шолохов никак не мог «списать» у кого-то из предполагаемых авторов рукописи, так как он его взял из жизни, той жизни, которую другие авторы знать не могли. Больше того, Шолохов неоднократно с этим человеком встречался, писал ему письма и… не смог защитить, когда его вели на расстрел. Думаю, что именно поэтому «Тихий Дон» не дописан до конца. А ведь в одном из интервью Михаил Александрович говорил: «Были мысли увеличить роман еще на одну книгу, но я их оставил».

И правильно сделал! Никто бы не позволил закончить роман расстрелом Григория Мелехова, причем не врагами советской власти, а доблестными советскими чекистами. Потому-то так грустно-многообещающе звучат последние строки «Тихого Дона»:

Да, то немногое, о чем мечтал Григорий, сбылось. Но жизнь продолжалась, и надо было искать в ней свое место.

Передо мной письмо, написанное рукой Шолохова и отправленное из Москвы 6 апреля 1926 года.

Почти год Шолохов регулярно навещал Харлампия Ермакова. Эти встречи хорошо помнит дочь Ермакова — Пелагея Харлампиевна, которая и поныне живет в Вешках.

— Мне тогда было годков пятнадцать, — рассказывает она, — так что те встречи — и в душе сохранились, и в сердце. Собирались они обычно у нашего соседа Федора Харламова. Пить — не пили, а вот курили много. А уж говорили — до первых петухов! Бывало, что и спорили, так люто спорили, что чуть ли не за грудки хватались.

Эти ночные беседы не прошли для Михаила Александровича бесследно. Не случайно несколько позже он напишет: «Все было под рукой — и материалы, и природа… Для Григория Мелехова прототипом действительно послужило реальное лицо. Жил на Дону такой казак… Но подчеркиваю, мною взята только его военная биография: «служивский» период, война германская, война гражданская».

Да что там «служивский» период, внешность — и та списана с Харлампия Ермакова. Вглядитесь в снимок, сделанный тюремным фотографом, и сравните с описанием Григория. «Вислый, коршунячий нос, в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз, острые плиты скул обтянуты коричневой румянеющей кожей».

В 1913-м двадцатидвухлетним парнем Харлампий был призван на военную службу, а через год попал на русско-германский фронт. Воевал Харлампий храбро и достойно: четыре Георгиевских креста, четыре медали и звание хорунжего. В октябре 1917-го перешел на сторону революционных войск, сражался против Каледина, а потом стал одним из самых надежных рубак в хорошо известном отряде Подтелкова. В бою под Лихой был ранен и отправился домой лечиться.

И надо же было такому случиться, что пока он воевал за красных, в его родной станице власть захватили белые. Земляки тут же отдали его в руки полевого суда: есаул Сидоров приговорил Харлампия к расстрелу. К счастью, за него поручился родной брат Емельян — и Харлампия отпустили. Пока лечился, отряд Подтелкова был захвачен повстанцами. Харлампий кинулся было к своим, но станичники его перехватили и пригрозили расстрелом. Деваться было некуда, и он примкнул к восставшим.

А вскоре случилось то, чего он больше всего опасался: Подтелкова, Кривошлыкова и около восьмидесяти их бойцов решено было казнить. Участником казни чуть было не стал и Харлампий. Напомню, что Григорий Мелехов тоже присутствует при казни подтелковцев — эту сцену Шолохов написал, конечно же, со слов Ермакова. Сохранилось еще одно свидетельство этой жуткой акции — рассказ ординарца Ермакова — Якова Пятакова. Когда у него спросили был ли он при Ермакове во время казни, Пятаков ответил: «Ну а где же ординарцу полагалось быть?! Как Бог велел, был при нем неотступно. Когда мы мчались верхи в Пономарев хутор, то мой командир Ермаков и подумать не мог, что там будет такое смертоубийство. Он более всего опасался, что в хуторе по случаю Пасхи и в знак примирения подтелковцы и спиридоновцы (беляки) разопьют весь самогон и нам ничего не останется.

Скачем в хутор, а там черт-те что делается. Виселица, черный бугор земли перед огромной ямой, толпа народу. Ермаков сквозь толпу дошел до самой ямы, а я за ним следом. Вдруг ударил первый залп! Батюшки-светы — залп на первый день Пасхи по живым людям. Крики, вопли, стоны! Народ качнулся бечь…

И тут они встретились — Ермаков и Подтелков. Встретились в упор. Это белые вели Подтелкова и Кривошлыкова через толпу к яме, где начали расстрел отряда. С боку Подтелкова были Спиридонов и Сенин с оголенными шашками. И Подтелков, узнав Ермакова, назвал его иудой… Ермаков тоже отвечал что-то грозное. Но тогда Спиридонов крикнул Ермакову: «Давай своих казаков-охотников». Это значит, кто хочет сам стрелять в красных. Ермаков крикнул: «Нету у меня палачей-охотников». А тут вдарил второй залп, тут же, в двадцати шагах. Божа ж мой, что там творилось!

Я схватил Ермакова за пояс, волоку к лошадям, а Спиридонов кричит: «Вернись, гад, а то мы и тебя в яму скинем. Задержите его!» — махнул он рукой своим вооруженным казакам. Но Ермаков обнажил шашку. И я тоже. Казаки расступились».

Дело, конечно, прошлое, и теперь никто не сможет с уверенностью сказать, как сложилась бы судьба шолоховского друга-героя, да, впрочем, и всего Дона, если бы не патологическая ненависть Ленина и Троцкого к казачеству — именно они своими палаческими директивами спровоцировали массовые восстания и такие же массовые жертвы

Вслед за этой директивой появляется еще одна, не менее кровожадная — ее издало Донбюро РКП(б).

«Во всех станицах и хуторах немедленно арестовать всех видных представителей данной станицы и хутора, пользующихся каким-либо авторитетом, хотя и не замешанных в контрреволюционных действиях. Отправить их как заложников в районный ревтрибунал. В случае обнаружения у кого-либо из жителей станицы или хутора оружия будет расстрелян не только владелец, но и несколько заложников».

И покатились головы станичников под ударами красных комиссаров. Рубили и расстреливали старых вояк с медалями за взятие Шипки и молоденьких учительниц, Георгиевских кавалеров, пришедших на костылях после Брусиловского прорыва, и степенных священнослужителей. Замутился тихий Дон, забилась о его берега красная от крови волна, закипело казачье сердце — и все, кто мог держаться в седле, взялись за оружие.

Так, в тылу Красной Армии, в районе станицы Вешенской вспыхнуло восстание. По одним данным его возглавил Харлампий Ермаков, по другим — его брат Емельян. Так это или не так, мы узнаем несколько позже, но то, что Харлампий воевал на стороне повстанцев, сомнений не вызывает. И Харлампий, и его люди сражались яростно. Рассказывает один из очевидцев.

«Во время командования частями Ермаков особенно отличался и числился как краса и гордость казачества. Во время одного из боев Ермаков лично зарубил 18 матросов. А пленных красноармейцев загонял в Дон, рубил и топил в воде. Однажды он так уничтожил 500 человек».

Заметим, что и этого эпизода своей биографии Ермаков не скрыл от Шолохова. Вспомните, как прекрасно выписана сцена атаки на матросов в романе. Ее, кстати, нет ни у одного из претендентов на авторство «Тихого Дона».

Как ни яростно воевали повстанцы, но силы были неравны, и они покатились к морю, вплоть до Новороссийска. Ермакову предлагали эвакуироваться, но он отказался и явился к командованию Красной Армии с предложением своих услуг. Ему поверили и поручили из оставшихся белоказаков сформировать отдельную бригаду, которая влилась в состав 1-й Конной армии под командованием Буденного.

Потом были бои на польском фронте, участие в разгроме Врангеля, преследование банд Махно — и все это в должности командира полка, а затем начальника дивизионной школы. В феврале 1923-го Харлампия демобилизовали, и он вернулся домой, причем, как он впоследствии рассказывал, шел пешком через застывший Дон и на берегу встретил сына.

Напомню, что именно этим эпизодом заканчивается роман. О том, что было дальше, Шолохов не написал ни строчки, хотя, как мы уже знаем, очень хотел…

Что же было с его другом дальше? Каким могло быть продолжение романа? А дальше случилось следующее… Всего два месяца прожил Харлампий с женой и детьми: в апреле 1923 года было заведено дело «О контрреволюционном восстании в Верхне-Донском округе» и Харлампия арестовали. На допросах он не отрицал, что участвовал в восстании, но, как он говорит, «под угрозой оружия и расстрела всей семьи».

— Кто был организатором восстания и каковы его причины? — допытывался следователь.

— Организаторами были Суяров, Медведев и Кудинов. А причиной восстания являлось — это расстрелы, поджоги и насилия со стороны Красной гвардии.

Поняв, что допустил оплошность, назвав имена подлинных организаторов восстания, буквально на следующем допросе Харлампий исправляет ошибку, заявив, что истинным организатором восстания был его брат Емельян, который… недавно умер. И — все! Концы, как говорится, в воду.

Тем временем земляки Харлампия не сидели без дела. Собравшись на сход, они направили в ОГПУ следующий документ.

«Протокол общего собрания граждан села Базковского Вешенской волости Донского округа под председательством Кащенко от 17 мая 1923 года.

Мы, нижеподписавшиеся граждане села Базковского, ввиду ареста гражданина нашего села Ермакова X. В., считаем своим долгом высказать этим свое мнение. Ермаков все время проживал в нашем селе, так же был хлеборобом, как и все мы. Но случилась гражданская война, и он попал на войну, сражался, был ранен и по окончании таковой вернулся домой и занялся своими домашними делами.

Случилось восстание, и Ермаков, как и все, вынужден был участвовать в нем. И хотя и был избран на командную должность, но все время старался как можно более уменьшить ужасы восстания. Очень и очень многие могут засвидетельствовать то, что остались живы только благодаря Ермакову.

Ермаков сказал, что если вы позволите расстреливать пленных, то порубаю и вас как собак, на это есть суд, который будет разбираться, а наше дело только доставлять коменданту. Восстание вообще носило характер стихийный. Как лошадь, когда ее взнуздают в первый раз — первое движение ринуться вперед и все порвать, так и в Верхне-Донском округе слишком непривычными показались мероприятия советской власти, и народ взбунтовался и только после довольно крупных мер убедился в пользе действий соввласти.

Советская же власть, видно, так и поняла Верхне-Донское восстание 1919 года и объявила полное за него прощение. Руководствуясь этим прощением власти, граждане села Базки и сочли нужным обратиться к власти со своим отзывом о Ермакове. Да к тому же Ермаков в германскую войну заслужил урядничество за исключительно старательную службу. При изгнании белых сдался в плен Красной Армии добровольно, участвовал с красными в походе на Варшаву, имел отличие за свою лихую службу и был зачислен в комсостав.

Конечно, соввласть может найти за таковым преступление и судить его по закону, но, со своей стороны, граждане высказывают о нем свое мнение как о честном, добросовестном хлеборобе и рабочем, не боящемся никакого черного труда».

К делу эту бумагу подшили, но хода ей не дали. Ермаков не сдается и объявляет голодовку! Раз так хочется, то голодай, решил следователь и перевел его в одиночную камеру.

Справедливости ради надо сказать, что у следователя были свои трудности: обвинение Ермакову было предъявлено лишь как участнику восстания, но проходил он по одному делу с участниками казни подтелковцев Одним из главных фигурантов этого дела был есаул Сенин, арестовать которого удалось лишь через семь лет. Самое странное, что этот человек стал прообразом другого шолоховского героя, а именно есаула Половцева из «Поднятой целины». В 1930-м его приговорили к расстрелу как руководителя контрреволюционной организации, причем припомнили Сенину и то, что «он принимал активное участие в окружении и ликвидации красногвардейского отряда Кривошлыкова и Подтелкова, а также командовал группой расстрела».

Как бы то ни было, но следователь сумел вычленить дело Ермакова из всех других, и вскоре Харлампию было предъявлено обвинительное заключение. Вот что там, в частности, говорится:

«В 1919 году, в момент перехода Красной Армии в наступление, когда перевес в борьбе клонился на сторону войск Советской России, в тылу Красной Армии вспыхнуло восстание. Во главе восставших стал есаул Ермаков Харлампий, к нему присоединились активные контрреволюционные деятели, начавшие под благосклонным руководством своего командира с небывалой жестокостью расправляться с представителями советской власти и даже просто с сочувствующими…

Путем восстания в означенном районе соввласть была свергнута, после чего есаул Ермаков начальствование передал генералу Секретову, ставленнику Деникина. Участники восстания влились в ряды белой армии и были там до момента захвата их в плен при разгроме добровольческой армии Деникина.

Судя по всему, до суда еще было время — и следователь продолжал допросы. Так в деле появились «Дополнительные показания» Ермакова, которые он дал в январе 1924 года.

«Ввиду ограниченности времени при допросе меня 18.1. с. г., вами не были заданы некоторые вопросы, на которые я желал бы ответить, как могущий осветить дело по предъявленному мне обвинению, предусмотренному статьей 58 УК. Предъявленное мне обвинение как организатору восстания Верхне-Донского округа не может быть применено ко мне, не говоря уже о том, что вообще я не могу быть противником советской власти. Уже потому, что я добровольно вступил в ряды Красной Армии в январе месяце 1918 года в отряд Подтелкова.

С указанным отрядом участвовал в боях против белогвардейских отрядов полковника Чернецова и атамана Каледина и выбыл из строя вследствие ранения под станицей Александровой. А главное, в то время, когда уже было восстание в Верхне-Донском округе, был заведующим артиллерийским складом 15-й Инзинской дивизии, то есть в нескольких верстах от станицы Казанской и Мигулинской.

Я также не мог быть там и еще организатором, так как по прибытии домой после ранения в отряде Подтелкова я был избран тогда же председателем волисполкома станицы Вешенской, с каковой должности был арестован с приходом белых войск как активно сочувствующий советской власти».

Суда не было, допросы прекратились, и вообще дело потихоньку разваливалось. Понимая это, старший следователь Максимовский вышел с представлением в Донской областной суд о замене содержания Ермакова под стражей на свободную жизнь дома, но под личное поручительство достаточно авторитетных людей. Поручители нашлись — и Харлампия выпустили на волю.

А в мае 1925-го наконец-то состоялся суд, который снял все обвинения с Ермакова и его семерых подельников. Текст этого решения сохранился полностью.

«Имея в виду, что обвиняемые были не активными добровольными участниками восстания и призваны по мобилизации окружным атаманом, что избиение и убийство граждан происходило не на почве террористических актов как над приверженцами соввласти, а как над лицами, принимавшими участие в расхищении их имущества, носили форму самосудов, что с момента совершений преступлений прошло более семи лет, обвиняемые за это время находились на свободе, занимались личным трудом, и, будучи ни в чем не замечены, большинство из них служили в рядах Красной Армии и имеют несколько ранений — определить: на основании статьи 4-а УПК настоящее дело производством прекратить по целесообразности».

Дело прошлое, но кровь на обвиняемых была. У суда это не вызывало сомнений, да и свидетельские показания если так можно выразиться, вопиют. Но такова была в 1925 году революционная целесообразность. В 1927-м целесообразность стала другой — ив январе Харлампия снова арестовывают.

На этот раз следователи были позубастее. Они нашли свидетелей, которые дали устраивающие ОГПУ показания. Например, Николай Еланкин показал: «Ермаков смеется над коммунистами, излагает к ним полное недоверие, все время старается занять какой-нибудь пост, в настоящее время пользуется популярностью среди зажиточных, в общем и целом тип очень опасен для советской власти».

Другой его земляк, некто Климов, был еще категоричнее: «Ермаков вращается среди кулачества, давит бедноту… Пользуется авторитетом среди зажиточных, тип социально опасен для советской власти».

Не погнушались следователи и показаниями Анны Поляковой, бывшей жены Харлампия, которая, судя по всему, имела на него большой зуб. «Ермаков приблизительно в июле месяце, когда вышел из тюрьмы, получил из Ростова от бывшего белого офицера письмо, в котором говорилось: «Ермаков, не теряй надежды, мы все равно как носили погоны, так и будем носить, погоны свои береги». Я ему начала говорить, что брось ты этими делами заниматься. Он мне ответил, что я этого не брошу, все равно наша власть будет».

Нашлись и другие доброхоты, которые уверяли, что «расстрелы красноармейцев во время восстания проходили при участии самого Ермакова», что «в станице Вешенской вел антисоветскую агитацию», что «объединяет вокруг себя кулаков, а бедноту ненавидит, а также говорит, что рано или поздно придет наша, офицерская власть, и тогда мы вам покажем».

В дрянное, я бы сказал, в очень паршивое время попал под арест Харлампий. Начиналась коллективизация, казачество ей противилось, Дон снова мог взорваться — и большевики решили себя обезопасить, пустив в ход директивы РКП (б) 1919 года. В протоколах допроса Ермакова ничего касающегося коллективизации нет — его судили за старые грехи, а вот показания есаула Сенина, которого судили в 1930-м, как мне кажется, проливают яркий свет на всю эту ситуацию. Ни секунды не сомневаюсь, что под словами Сенина мог бы подписаться и Ермаков.

«Я не согласен с принудительной административной коллективизацией крестьянских хозяйств, — говорил есаул Сенин. — Особенно не согласен с перепрыгиванием от сельхозартели непосредственно к коммуне. Я являюсь сторонником развития индивидуального хозяйства, предоставления полной инициативы и свободы хозяйственной деятельности хлеборобу.

По моему мнению, кулак приносил пользу, продавая государству свой хлеб… А как с ним обращаются? Мне хорошо известно, что на Дону выслано около двадцати тысяч кулацких семей, а около семидесяти тысяч человек арестовано. Раскулачивание достигло высшей точки, именно сейчас казачество и мужики готовы пойти на вооруженную борьбу с советской властью, и нужно не упустить этот момент».

Самое странное, со словами Сенина вынуждены были согласиться даже следователи, внеся в обвинительное заключение довольно рискованный абзац. «Люди, с коими связывался Сенин и другие члены организации, давая оценку настроения населения, указывали на наличие сплошного недовольства основной массы казачества, крестьян, городского населения существующей властью и ее политикой».

Если Сенина расстреляли без тени сомнений, то с Ермаковым дело обстояло несколько иначе. Харлампия арестовали по старому делу о восстании, которое еще в 1925-м было прекращено производством по «целесообразности». Ничего нового, тянущего на «вышку», у следствия не было, и, судя по всему, рассматривался вариант осуждения Ермакова на какой-то срок. Иначе зачем в марте 1927-го производилось «освидетельствование гр-на Ермакова на предмет выявления состояния здоровья вообще»?

В деле этот акт сохранился. Вот он: «Гр-н Ермаков X. В., среднего роста, правильного телосложения, немного ослабленного питания, видимые слизистые бледного цвета. Со стороны внутренних органов отклонений от нормы не отмечается. Психическая деятельность нормальна. Видимых знаков венерического заражения и других заразных заболеваний не отмечается.

На основании наружного осмотра полагаю, что гр-н Ермаков X. В. в момент освидетельствования страдает в легкой степени малокровием, практически здоров и следовать этапом может. Судмедэксперт: Волковенко».

Но нормального или, как иногда говорят, законного суда не получилось — в дело вмешалось всесильное ОГПУ, руководители которого вышли с ходатайством в Президиум ЦИК Союза ССР о предоставлении ОГПУ права вынесения Ермакову внесудебного приговора. Секретарь ЦИК Авель Енукидзе, конечно же, это ходатайство удовлетворил, а особоуполномоченный при Коллегии ОГПУ Фельдман скрепил его своей подписью. 6 июня 1927 года состоялось заседание Коллегии ОГПУ, разумеется, без присутствия подсудимого, на котором было принято постановление: «Ермакова Харлампия Васильевича расстрелять». 17 июня приговор был приведен в исполнение.

Напомню, что чуть больше года назад Михаил Шолохов впервые написал Ермакову, а потом так сильно его полюбил, что чуть ли не буквально списал с него своего главного героя, на котором держится весь роман. Представьте на минуту, что Шолохов не познакомился с Ермаковым… Значит, не было бы Григория Мелехова, ставшего символом вольного Дона. Не исключено, что был бы кто-то другой — другой, но не Мелехов.

Так соединились три судьбы: Харлампия Ермакова, Михаила Шолохова и Григория Мелехова. Судя по всему, Шолохов не остался безучастным к судьбе Ермакова, вероятно, он писал письма, звонил, требовал разобраться. Не случайно в одной из бесед Сталин раздраженно заметил, что если Шолохов не поумнеет, то «у партии найдутся все возможности подыскать для «Тихого Дона» другого автора».

Шолохову передали эти слова — и он поумнел. Так Поумнел, что навсегда ушел в себя, не создав больше ничего равного своему первому роману. Не зря же в одной Из конфиденциальных бесед Михаил Александрович сказал: «Вы не ждите от меня чего-нибудь значительнее «Тихого Дона». Я сгорел, работая над ним».

Детские ворота ГУЛАГа

Одурманенная и оболваненная страна пела песни, слагала гимны, чеканила шаг на физкультурных парадах. Счастье лилось рекой. Белозубые улыбки, веселые кинокомедии и бесчисленные портреты того, кому всем этим обязаны. Но особую заботу отец народов проявлял о подрастающем поколении. Как известно, лучший друг детей любил выражаться лаконично, афористично и туманно. «Все лучшее — детям!» — сказал в одной из речей товарищ Сталин.

Одни эти слова поняли так, что именно детям нужно отдать лучшие дворцы культуры, бассейны и стадионы. А другие, которым подчинялась страна, по имени ГУЛАГ, решили, что детям нужно отдать лучшие тюрьмы и самые добротные лагеря.

Сказано — сделано. Тем более что вождь с отеческой улыбкой наблюдал не только за тем, как детвора заполняет стадионы, но и за тем, насколько плотно она заселяет камеры. Что касается последнего, то об этом помалкивали, а вот заполненные до отказа стадионы и многочисленные пионерлагеря были на виду, поэтому каждый день советского ребенка начинался со своеобразной молитвы-заклинания. «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» — звучало по всей стране.

Счастливое детство… У кого-то оно, возможно, и было: комната в коммуналке, сатиновые шаровары, тряпичная кукла, драный футбольный мяч — чем не счастье?! Но была в те годы и другая жизнь: ночной стук в дверь, обыск, исчезновение отца, а потом и матери, чрезмерно заботливые дяди, которые хватали перепуганных ребятишек и отправляли в детские дома, которые без особых натяжек можно назвать филиалом ГУЛАГа. Одни оттуда возвращались, других переводили в колонии и тюрьмы третьи, став лагерной пылью, превращались в ничто.

Знал ли кто-нибудь об этой жуткой мясорубке? Знали ли об этом те, кого принято называть совестью народа то есть писатели, поэты и художники? Едва ли. Ведь ни в их личных архивах, ни в архивах журналов и газет нет ни одной поэмы, ни одного романа, картины или фильма, в которых бы рассказывалось о детях, попавших в застенки НКВД. Предположение о том, что все дрожали от страха за свою жизнь и не пытались описать это, пусть даже не мечтая о публикации, не выдерживает критики, потому что в лагерях оказалось немало писателей, не побоявшихся поднять свой голос, обличающий зверства сталинского режима.

Так неужели они бы не вступились за детей?! Еще как бы вступились. Но все эти парады, сборы, смотры, конкурсы, фестивали и олимпиады так застилили глаза, что обратной стороны медали никто не видел. А она, эта сторона, была. Топор палача не разбирал, мужчина на плахе или женщина, старик или ребенок — он рубил. Бывало, правда, и так, что топор вроде бы случайно не попадал по нужному месту и вонзался совсем рядом с детской шейкой — ребенка милостиво отпускали на волю, но перепуганное насмерть существо всю оставшуюся жизнь не смело рта раскрыть и забивалось в самый глухой угол.

Передо мной два дела, извлеченных из архива НКВД. Две искалеченных жизни, две судьбы наивных, доверчивых и светлых детей той мрачной и странной эпохи.

Итак, дело № 240 071 по обвинению Храбровой Анны Андреевны. Заведено оно 23 февраля 1936 года, и вменялась шестнадцатилетней девочке печально известная 58-я статья, да еще пункт 10 — это контрреволюционная пропаганда.

И статья, и пункт вызывают самую настоящую оторопь — ведь именно по этой статье прошла вся творческая интеллигенция, как, впрочем, и многие политические деятели. Тысячи лучших людей страны были расстреляны, а многие миллионы сгинули в лагерях, неся клеймо этой жуткой статьи Уголовного кодекса РСФСР. Не могу не заметить, что всех этих людей считали самыми обычными уголовниками, так как политических преступлений в стране победившего социализма не было и не могло быть.

Так что же за преступление совершила Аня Храброва, чем подорвала устои государства, если удостоилась чести быть обвиненной по 58-й статье? Она написала стихотворение, или, как тогда говорили, стих. И не просто написала, а по простоте душевной вложила листочек в конверт и отправила по почте. Как вы думаете, кому? Самому товарищу Сталину. В конце она, наивный человек, сделала приписку: «Прошу дать ответ по адресу: Москва, Можайский вал, 2-й тупик, дом 7, квартира № 1».

Ответ не заставил себя ждать и явился в образе сотрудника НКВД Смирнова, который предъявил ордер на обыск и арест, перевернул всю квартиру и доставил Аню в небезызвестную Бутырку.

Машина завертелась на предельных оборотах! Каких только подписей нет на всевозможных протоколах, справках и других документах, касающихся закоренелой антисоветчицы, — и начальника Управления НКВД по Московской области, и начальника оперативного отдела, и помощника прокурора по спецделам… В постановлении об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения говорится: «Храброва А. А. изобличается в том, что написала стихотворение резкого контрреволюционного содержания и направила его почтой на имя тов. Сталина. Мерой пресечения избрать содержание под стражей».

А вот и сама мина, которая могла подорвать устои государства — пожелтевшая страничка, вырванная из ученической тетради. Неровный детский почерк, фиолетовые чернила, старательный нажим, масса грамматических ошибок.» Более шестидесяти лет пролежала эта мина в подвалах НКВД, более шестидесяти лет боялись прикоснуться к этому жуткому свидетельству эпохи — так пусть наконец рванет!

«Москва, Центральный Комитет СССР (так в тексте. — Б. С.), тов. Сталину.

Казалось бы, какой смысл обращать внимание на этот полуграмотный лепет несовершеннолетней девчонки?* Ан нет, решили в приемной Сталина, а может быть, И он сам: заразу надо изничтожать на корню!

Школа от контрреволюционерки, само собой, тут же открестилась, во всяком случае, характеристику выдали соответствующую ситуации: «Академическая успеваемость Храбровой была низкой, и особенно плохо она стала заниматься в текущем учебном году. В общественной жизни и работе класса Храброва не принимала никакого участия, вела себя тихо, скромно и незаметно».

Тянуть со следствием не стали и на первый допрос Аню вызвали в день ареста. Вначале следователь задает успокаивающе-дружелюбные вопросы: где работает мать, чем занимается отец, с кем дружит, чем занимается в свободное время? Аня отвечает, что отца почти не знает, так как с матерью он в разводе, мать же работает проводником на железной дороге; потом называет имена подруг, признается, что свободное время чаще всего проводит дома, много читает, с десятилетнего возраста пишет стихи.

— О чем? — уточняет следователь.

— О природе, колхозе и Красной Армии.

— А писали ли вы стих к вождям?

— Да, я написала такой стих и послала его товарищу Сталину.

— Показывали ли вы его кому-нибудь? Помогал ли кто в обработке стиха? С кем вы советовались, прежде чем его написать?

Ловушка! Чувствуете, какая страшная ловушка? Скажи Аня, что с кем-то советовалась, что ей помогал кто-то из взрослых, дело примет совсем другой оборот — это уже заговор, это групповщина, а девочка всего лишь исполнитель чьей-то злой воли. Процесс может получиться грандиозный! Но Аня рассеяла в дым мечты следователя, заявив, что стихотворение написала сама и лишь после этого рассказала обо всем маме. Пусть будет хоть мама, решает следователь и задает очередной вопрос.

— Как повела себя после этого мама?

— Она меня очень сильно ругала. Тогда я сказала, чтобы она пошла в милицию и отказалась от меня официально. Я за все буду отвечать сама.

— Какие причины побудили вас написать это стих? — гнул свою линию следователь.

И вот тут Аня, видимо, поняла, чем рискует и что ей шьют. Отвечая на этот ключевой вопрос, она решила сработать под дурочку и капризного, безответственного ребенка.

— В то время у меня было очень плохое настроение — говорит она. — К тому же мама отругала меня за то что я не убрала в комнате. На это я очень обиделась и села писать стих. Потом рассказала об этом маме и тете, они меня очень сильно ругали. После этого я поняла, что написала очень и очень плохое стихотворение.

Умница, девочка! Молодец! Палачи раскаявшихся любят. Унижения и слезы жертвы — для них слаще меда.

И все же следователь задает еще один вопрос-ловушку.

— От кого вам приходилось слышать антисоветские разговоры на те темы, которые вы изложили в стихотворении?

Но Аня не так глупа, чтобы подставить кого-нибудь из знакомых.

— Когда я была в родной деревне, то слышала контрреволюционные выступления от гражданина другой деревни. Его забрали прямо на собрании, и я не знаю, где он теперь находится. Раньше я писала стихи про природу, колхоз и Красную Армию и хранила их у себя дома. Признаю, что это стихотворение по своему содержанию является антисоветским. Посылая его, я надеялась, что ошибки Сталиным будут исправлены, а именно его я считала виноватым в том, что у нас в колхозе некоторые хозяйства живут плохо. Теперь я поняла, что это не так, — с нажимом закончила Аня.

Потом ее на некоторое время оставили в покое и взялись за мать, тетку, учителей, подруг… Преподаватель русского языка и литературы, который одновременно руководил литературным кружком, заявил, что Аня приходила на занятия всего раза три, писала лирические стихотворения и, хотя товарищей в кружке не имела, по характеру очень жизнерадостна.

— Показывала ли она вам стихи антисоветского содержания? — поинтересовался следователь.

— Нет, — ответил учитель, — не показывала. — И решительно добавил: — И вообще, если она написала таковые, то сочинила их не сама, а откуда-нибудь переписала.

— Откуда? — насторожился следователь.

— Мало ли… Могла найти на улице, могли подбросить в почтовый ящик. В газетах пишут, что враг не дремлет и искоренены еще не все троцкисты, а они на все способны.

А классный руководитель, подчеркнув, что учится Аня неважно и в седьмой класс ее перевели «с большой натяжкой», тем не менее отметил, что хотя у нее за вторую четверть семь неудовлетворительных оценок, в письменной работе «Кем хочу стать?» написала, что хочет стать поэтом.

Ничего не дали и допросы матери: та прямо заявила, что живет на рельсах, что все время в дороге и дочерью ей заниматься некогда.

— Что она там пишет, с кем водится, куда ходит — знать не знаю, — отрезала проводница. — А за тот вражеский стих я ей выдала по первое число, — добавила она. — Не сомневайтесь!

Короче говоря, групповщины не получалось, и показательного процесса тоже. Несмотря на это, 2 апреля 1936 года старший майор государственной безопасности Радзивилловский утвердил обвинительное заключение. Констатируя, что «фактов антисоветских высказываний со стороны Храбровой следствием не установлено, в других произведениях, изъятых при ее аресте, антисоветского содержания не было», тем не менее и старший майор, и помощник прокурора по спецделам — государственные мужи, быть может, тоже имеющие детей, принимают решение: «Следственное дело по обвинению Храбровой А. А. по ст. 58 п. 10 УК РСФСР представить на рассмотрение Особого совещания, с одновременным перечислением за ним обвиняемой, которая содержится в Бутырском изолятор»».

Уж кто-кто, а старший майор и помощник прокурора знали, на какое беспримерное нарушение закона они идут: суд дело несовершеннолетней девочки не примет. Но хочется крови, очень хочется крови! Знают ее вкус и члены Особого совещания, в состав которого входят Вышинский и Ежов. Им закон не указ. Как скажут, так и будет. То ли на Вышинского и Ежова подействовала весна, то ли год был не тот — 1936-й по приговорам был куда мягче 1934-го или 1937-го, но совершенно растерявшиеся от неожиданности следователи получили редкостную по тем временам выписку из протокола Особого совещания от 10 апреля 1936 года:

Здесь же справка об освобождении, датированная 16 апреля 1936 года.

Как сложилась судьба Ани Храбровой в дальнейшем, никто не знает. То ли она, напуганная на всю жизнь, уехала в деревню, то ли, по примеру матери, стала мотаться по железным дорогам. Не исключен и третий вариант: через год-другой, когда она стала совершеннолетней, по какому-нибудь другому поводу ее забрали снова — спрут НКВД очень не любил, когда добыча ускользала. Примеров — сколько угодно. Именно так случилось с мальчиком по фамилии Мороз — этого школьника лучший друг детей не упустил, превратив его в лагерную пыль.

С этой семьей Сталин и его клевреты боролись изобретательно, последовательно и безжалостно. Сперва на десять лет без права переписки посадили отца, потом на восемь лет — мать, следом на пять лет — старшего сына, а младших, Володю и Сашу, по спецнаряду НКВД отправили в Анненковский детдом, где содержались дети врагов народа. Володя прибыл туда в октябре 1937-го, когда ему еще не было пятнадцати лет. Мальчик он был нервный, впечатлительный, творчески одаренный, воспитанный в лучших традициях революционеров-романтиков: дух бунтарства, митинговой открытости, юношеского максимализма веял от него за версту.

Но он уже знал, что такое донос, арест, обыск, поэтому самые сокровенные мысли не доверял никому, кроме… дневника, который вел в форме неотправленных писем. Знал бы Володя, что такие мысли нельзя доверить даже бумаге, быть может, не было бы дела № 10 589 И ее пришлось бы ему платить за неотправленные письма самой дорогой ценой, какой только может заплатить человек.

В детдоме, скорее похожем на колонию для несовершеннолетних, процветало воровство. Однажды у нескольких ребят, в том числе и у Володи, украли брюки. Воспитатели считали это настолько обычным делом, что не поднимая шума выдали новые штаны. Пострадавшие Этому даже обрадовались — все, кроме Володи. Он маялся, мучился, лазал по темным углам, пытаясь найти старые брюки. Нашлись они совершенно неожиданно: одна из воспитательниц полезла зачем-то в печь и наткнулась на ворованную одежду. Сунулась в карманы — у всех пусто, а в штанах Мороза какие-то записки. Прочитала — и грохнулась в обморок. Придя в себя, помчалась к пионервожатой — та испугалась еще больше. Кинулись к директору…

То, что произошло дальше, не укладывается в голове. Три педагога, подчеркиваю, три советских педагога, воспитанных на трудах Ушинского, Макаренко и других великих гуманистов, вместо того, чтобы вызвать Володю на ковер и как следует пропесочить, передали его письма в НКВД.

Думаете, они не знали, что делают, не понимали, что облекают мальчика на тюрьму и смерть? Еще как знали! Не буду называть имена этих людей, Бог им судья, но в том, что кровь ребенка и на их руках, нет никаких сомнений.

Получив письма, НКВД начинает действовать по хорошо отработанной схеме. Первым делом в недрах комиссариата рождается циничнейший по своей сути документ. Вот он, вчитайтесь в его строки.

Я не случайно назвал этот документ циничнейшим. Допустим, что лейтенант, жаждущий наград и повышения по службе, искренне считал, что оставлять Володю на свободе никак нельзя — мальчик из семьи врагов народа может быть только врагом. Но ведь лейтенант совершил подлог, граничащий с преступлением: прекрасно понимая, что арестовать несовершеннолетнего он не имеет права, лейтенант прибавляет Володе целый год. Доказательства? Пожалуйста.

Читаем анкету арестованного, которая тоже есть в деле. «Мороз Владимир Григорьевич. Дата рождения:

1 ноября 1922 года. Место рождения: Москва. Паспорта не имеет. Национальность: еврей. Состав семьи: брат Александр — воспитанник Анненковского детдома, брат Самуил — арестован; отец и мать — арестованы».

Поразительно, как не заметили этого подлога старшие начальники, в том числе прокурор и члены Особого совещания! Не заметил этого и директор детдома, подписавший устраивавшую следствие характеристику. Вот уж где горе-педагог смог свести счеты со строптивым воспитанником.

«Мороз В. Г, 17 лет, прибыл в Анненковский детдом по особой путевке НКВД СССР в октябре 1937 года. За время пребывания в детдоме проявил себя обособленно от всего коллектива воспитанников, в общественной работе участия не принимал, нагрузки детского самоуправления не выполнял сознательно.

Не выполнял и правила внутреннего распорядка: курил в спальне, отлучался без разрешения из пределов детдома, ко сну вовремя не являлся. К воспитателям и старшим относился пренебрежительно, на замечания воспитателей отвечал злой улыбкой и не выполнял их распоряжений. Трудовые процессы не выполнял и категорически отказался посещать мастерские».

Вот так-то, эта характеристика хороший урок и нам, живущим ныне. Контролировать надо улыбку, следить за ней и мило улыбаться даже тогда, когда начальство обливает вас грязью, оскорбляет и унижает человеческое достоинство. Не забывайте, кто будет подписывать характеристику, а она рано или поздно может понадобиться каждому. Пятнадцатилетний мальчик этого основополагающего принципа жизни не знал, он улыбался так, как подсказывало сердце, — вот и поплатился.

На первом же допросе следователь делал все возможное и невозможное, чтобы раздуть дело и придать ему государственную значимость.

— Следствию известно, — начал он, — что во время пребывания в детдоме вы проводили контрреволюционную деятельность.

— Нет, не проводил, — не дрогнул Володя.

— Вы говорите неправду! Вам предъявляются письма контрреволюционного содержания. Что вы можете сказать по этому поводу?

Володя, видимо, понимал, что неотправленные письма — еще не контрреволюционная деятельность, это всего лишь дневниковые записи, которые известны ему одному, но раз они в руках следствия, отрицать факт их существования бессмысленно.

— Да, — говорит он, — эти письма принадлежат мне, и их автором являюсь я. В этих письмах я проявлял явную враждебность к советскому строю, восхвалял троцкистско-бухаринских бандитов, одновременно сочувствовал в отношении осужденных и расстрелянных врагов народа и всячески компрометировал руководителей ВКП(б) и советского правительства, персонально Сталина.

— Что вас побудило писать эти контрреволюционные письма?

Сколько вариантов ответа на этот вопрос: плохое настроение, обида за родителей, притеснения со стороны учителей, но Володю, если так можно выразиться, понесло — он решил бросить в лицо палачам все, что о них думает.

— Враждебность и ненависть, которые я питаю к советской власти! — выкрикнул он.

— С какого времени вы стали на этот путь?

— Со времени ареста отца и матери, и еще больше озлобился на советскую власть после ареста старшего брата Самуила.

— Следствие располагает данными о том, что существует контрреволюционная группа молодежи. Что вы можете показать по этому вопросу?

— Об этом мне ничего не известно, — отрезал Володя.

Бедный мальчик, если бы он знал, что защищая других, губит себя, что далеко не все дети обладают таким стойким характером, как он! Напуганные до смерти мальчики и девочки, с которыми он дружил, тут же от него отреклись и дали именно те показания, которых так ждал следователь. Скажем, четырнадцатилетняя Женя заявила:

— Мороз проявлял недовольство по отношению к руководителям партии и правительства, писал об этом и читал воспитанникам. В начале 1938 года я была дежурной по столовой, приходит туда Мороз и стал мне читать письмо, написанное им самим, в котором он всячески обзывал вождей партии и правительства, а через несколько дней при встрече сказал, что за это письмо могут посадить или сослать в колонию.

То же самое сказали Нина, Марина и другие дети врагов народа. Но больше всего меня поразили не их слова — ясно, что при умелом подходе из этих ребятишек можно было выбить все, что угодно, а их аккуратные, ученические подписи на каждой странице протокола допроса. Нет, что ни говорите, а понять и тем более простить всех этих майоров и лейтенантов просто невозможно!

Что бы там ни было, а следствие по делу Мороза В. Г. близилось к завершению, главное было доказано: он вел контрреволюционную пропаганду и пытался создать контрреволюционную группу молодежи. Но вот ведь закавыка: перед тем как направить дело в суд, следователи обратили внимание на собственную подтасовку с возрастом подследственного — такое дело в суде не примут. И тогда на помощь пришла заместитель областного прокурора по спецделам Кузнецова. Она придумала блестящий обходной маневр, попросив «прислать дело Мороз В. Г., так как преступление он совершил исключительно тяжелое, но по возрасту не может быть привлечен к судебной ответственности; вопрос нужно ставить лично перед Прокурором СССР».

Поставили. И, конечно же, соответствующее разрешение получили. А потом состоялось решение Особого совещания, в котором говорится: «Мороза В. Г. за контрреволюционную агитацию — заключить в исправ-труд-лагерь сроком на 3 года».

Так Володя оказался за воротами ГУЛАГа. А письма, что стало с письмами, которые он так и не отправил и которых так испугался лучший друг детей? Они не пропали. Они дошли до нас, детей и внуков той жестокой поры. Читайте их, особенно внимательно те, кто любит митинговать под портретами Сталина. Если хотите своим детям того, что пережил Володя Мороз, митингуйте и дальше. Митингуйте, но не забывайте: нет более коварного оружия, нежели бумеранг — запущенный неумелой рукой, он поражает хозяина.

Итак, письма с того света, письма из эпохи, одним из главных достижений которой были горы трупов, в том числе и детских.

«Снова тоска и тоска. Что делать? Абсолютно нечего. И снова в голову настойчиво лезет: «В чем я еще виноват? За что меня послали сюда, в эту незаслуженную ссылку?» По-моему, для того, чтобы я окончательно отупел, чтобы не понимал происходящего, чтобы не мог бороться против несправедливости и лжи.

В школе все по-старому. За сочинение по литературе получил «хорошо»… Хотел написать письмо Сталину, но раздумал: не поверит, не поймет он меня, хотя и признанный гениальным. Решусь на это лишь в крайнем случае. Единственная отрада — природа, папиросы, книги.

Природа здесь, действительно, замечательна. Огромные луга, покрытые хрустальным снегом, небольшие крестьянские избы, внутри уютные и чистые, снаружи невзрачные. Речка, лес и, наконец, возвышающееся над всем этим белое каменное здание детдома № 4, в котором я «изволю» проживать. Все это прекрасно, но вместе с тем противно, как вечно напоминающее незаслуженную ссылку.

О преподавании и преподавателях. В класс входит высокий, черноволосый, с пожелтевшими от постоянного курения зубами человек. Это — историк. Говоря о нем вообще, можно заметить, что этот человек — в высшей степени некультурный и невежественный. Он знает крохи, которые недостаточны не только для педагога, но даже для учащегося средней школы. Он любит поразить класс, поставив за отличный ответ посредственную оценку — и наоборот.

Второй тип некультурного преподавателя представляет из себя преподавательница анатомии и химии. Она — с высшим образованием, а потому будет больше виновата в невежественности выпускаемых из школы учеников. Она хочет показать себя умной, но все видят ее глупость. Хочет блеснуть речью, но блещет невежеством. И наконец, эти ее «милые» качества дополняются хитростью.

Имеются и неплохие педагоги, к таковым относятся словесник и математик.

Вчера получил письмо от брата. Он сообщает, что А. В. и В. Г. вместе с А. последовали за мужьями. Ненасытные звери, вам мало жертв? Уничтожайте, грабьте, убивайте, но помните, что час расплаты настанет».

Ну и что, спросите вы, за это письмо, к тому же неотправленное, в тюрьму? Да, и за него тоже. Недаром тетрадные странички так тщательно подшиты к делу, недаром в марте 1940 года, когда мать Володи просила пересмотреть его дело, один из самых страшных людей того времени, заместитель наркома внутренних дел Меркулов, лично начертал на просьбе: «Отказать ввиду озлобленной враждебности к руководителям ВКП(б) и советского правительства».

Мне кажется, что главной причиной, побудившей Меркулова принять такую резолюцию, было второе письмо, написанное в декабре 1937 года, — не задеть его оно просто не могло.

«Лишь упорной и трудной работой отравляется молодость несчастных детей, и наоборот: подхалимство, ложь, клевета, склоки, сплетни и прочие дрязги процветают. А почему? Потому ли, что народ низок? Нет, потому что низка кучка негодяев, держащая власть в своих руках. Если бы человек, заснувший летаргическим сном лет 12 тому назад, проснулся, он был бы просто поражен переменами, произошедшими за это время.

Старого руководства он бы не нашел. Он увидел бы в правительстве безусых глупцов, ничего не сделавших для победы революции, или пожилых негодяев, продавших товарищей за свое собственное благополучие. Он не увидел бы «бывших» легендарных командиров Красной Армии, он не увидел бы строителей и организаторов революции, не увидел бы талантливых писателей, журналистов, инженеров, артистов, режиссеров, дипломатов, политических деятелей и т. д.

Все ново — и люди, и отношения между ними, и противоречия, и, наконец, сама страна. Все изменило свой прежний облик. Но к лучшему ли? Внешне, да. Существенно — нет. Подхалимов уважают, клеветников внешне бичуют, а в действительности боятся, негодяи в моде.

Тысячи людей несчастны. Тысячи людей озлоблены сильно, до жуткости. И это озлобление прорвется и огромною волною смоет всю эту грязь и вонь. Счастье восторжествует!

А ведь весь этот абсурд начался в 1934 году, когда был убит Киров. Убийца был связан с Зиновьевым, Каменевым и другими, организовавшими антисоветские центры в Москве и Ленинграде. Их судили. Судили жестоко и открыто. Им предъявили довольно тяжелые обвинения. Их обвиняли в желании восстановить капитализм в СССР, а также в убийствах, поджогах, шпионаже и т. п.

Народ «требовал» смерти виновных. Несомненно, что он требовал под чьим-то давлением. Хорошо известно, под чьим… Представляю себе состояние подсудимых, ведь все они старейшие члены партии, неоднократно ссылались, сидели в тюрьмах, страдали — и вдруг такое! За что?! За приближение смерти, за погибель от руки тех, за кого они боролись! Ручаюсь, что если бы Ленин был жив, он не допустил бы этого. А Сталин? Сталин, к несчастью, только ученик Ленина, к тому же скверный ученик.

«Справедливый, правый и суровый» суд установил, что группа Зиновьева пошла на преступления вследствие лютой ненависти к СССР. Но как они могут питать лютую ненависть к народу, за счастье которого боролись?! Если они действительно совершали преступления, то только из-за властолюбия. «Чем я хуже Сталина?» — думал, вероятно, Зиновьев. И действительно, умом он ему не уступит. Да и все они люди чрезвычайно умные. Как много они могли принести пользы!

Их расстреляли… Вслед за этим события происходят с ужасающей быстротой. Начались массовые аресты. Потом — новые процессы. Судят Пятакова, Радека, Сокольникова, Серебрякова, Дробниса, Муралова, Рыкова, Бухарина… События — ужасающие! Арестована вся прежняя верхушка партии и правительства. А старые друзья арестованных, страхуясь, кричат: «Смерть шпионам! Смерть врагам народа!» И все это носит название справедливости.

Поразительно. Кучка сытых, наглых людей правит государством. Девяносто процентов населения — несчастные люди. Молчалинство, хлестаковщина и лицемерие процветают. Под видом общего прогресса скрывается упадок моразизма (так в тексте. — Б. С.) в нашей стране. Очень хочется воскликнуть:

Меня, собственно, заставили пойти по антисоветской дорожке. Может быть, все, что я описал, ложь. Но я вынужден смотреть на эти вещи с особой точки зрения, с точки зрения человека, ненавидящего существующие порядки.

Я, быть может, остался бы честным, работоспособным тружеником, если бы Сталин и Ежов, к которым я обращался за помощью, помогли мне. Но счастливый глух к добру».

Счастливый глух к добру… Счастливый ли? Один из них, обвиненный в шпионаже, очень скоро будет расстрелян. А другой — самый счастливый, одинокий и внушавший животный страх, через шестнадцать лет умрет какой-то странной, непонятной смертью.

А Володя Мороз, открытый, честный, смелый и искренний паренек ушел в мир иной 28 апреля 1938 года: он не выдержал ужасающих условий тюрьмы, заболел туберкулезом и умер на руках сокамерников.

Расстрелянный театр

Как жаль, что эти слова великого поэта о великом мастере театрального искусства были сказаны в 1955-м, а не пятнадцатью годами раньше. Как жаль, что вклад Мейерхольда в прогрессивный театр мира признан лишь теперь, а не в довоенные годы, когда Всеволод Эмильевич жил и творил. Прозвучи эти слова тогда, подпишись под ними все те, кто его хорошо знал и работал с ним бок о бок, прояви они гражданское мужество тогда, а не пятнадцатью годами позже, возможно, и не было бы дела № 537, утвержденного лично Берия и закончившегося приговором, подписанным Ульрихом: «Мейерхольд-Райха Всеволода Эмильевича подвергнуть высшей мере уголовного наказания расстрелу с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества».

…Чем объясняется невероятная спешка, связанная с арестом Мейерхольда, что за ветры подули в коридорах Лубянки, сказать трудно, но столичные энкавэдешники даже не стали ждать возвращения Всеволода Эмильевича в Москву, а приказали арестовать его ленинградским коллегам. 20 июня 1939 года его взяли прямо в квартире на набережной реки Карповки. О том, как это случилось, рассказывает его давний знакомый И. А. Романович.

— Я был последним, кто видел Мейерхольда на свободе, — вспоминает он. — Я расстался с ним в четыре часа утра. Последнюю в своей нормальной жизни ночь Мейерхольд провел в квартире у Юрия Михайловича Юрьева. Юрий Михайлович был одним из немногих, с кем Мейерхольд дружил долгие годы. Их дружба-любовь началась еще со времен работы над «Дон Жуаном» в Александрийском театре.

Накануне вечером Всеволод Эмильевич пришел к Юрьеву поужинать. Он был мрачен и почему-то все время расспрашивал о лагере, вдавался в детали жизни заключенных. Постепенно он как-то рассеялся, стал говорить о музыке и театре. На рассвете Всеволод Эмильевич и я вышли из квартиры Юрьева. В руках Мейерхольд держал бутылку белого вина и два бокала — для себя и для меня. Я вызвался проводить его до квартиры в первом этаже. У дверей мы выпили с ним по бокалу вина. Мейерхольд сказал, что хотел бы пригласить меня к себе, но в квартире родственники Зинаиды Николаевны и неудобно их беспокоить нашим приходом. Мы устроились с бутылкой на ступеньках лестницы и продолжали тихо говорить о том, о сем, в том числе снова о тюрьме и лагере. Меня внезапно охватило странное чувство: мне захотелось поцеловать руку Мастера. Но я устыдился своего порыва и, смущенно откланявшись, пошел наверх… Я был первым, кто сообщил Зинаиде Николаевне об аресте Мейерхольда, — закончил Ипполит Александрович.

На следующий день начальник тюрьмы, врач и конвоир подписали акт, что «произведена санобработка и дезинфекция вещей арестованного; согласно его осмотра и личного опроса загрязнения и вшивости у него не имеется», посадили будущего врага народа в спецвагон и под усиленным конвоем отправили в Москву.

Юридическим обоснованием этой акции было постановление на арест, подписанное Берия и его правой рукой в подобного рода делах начальником следственной части Кобуловым. Вчитайтесь в эти строки, и вы поймете не только то, как сочинялись такие документы, но и кто этим занимался — ведь Берия и его ближайшее окружение лишь подписывали эти бумаги, тем самым благословляя на кровавый беспредел палачей рангом пониже.

«Я, капитан государственной безопасности Голованов, нашел: имеющимся агентурным и следственным материалом Мейерхольд В. Э. изобличается как троцкист и подозрителен по шпионажу в пользу японской разведки.

Установлено, что в течение ряда лет состоял в близких связях с руководителями контрреволюционных организаций правых — Бухариным и Рыковым.

Арестованный японский шпион Иошида Иошимасу получил директиву связаться в Москве с Мейерхольдом… Установлена также связь Мейерхольда с британским подданным Грей, высланным в 1935 году из Советского Союза за шпионаж.

Исходя из вышеизложенного, постановил: Мейерхольда-Райх Всеволода Эмильевича арестовать и произвести в его квартире обыск».

Приезда Мейерхольда в Москву ждать не стали и к обыску в Брюсовском переулке, где он жил вместе со своей женой Зинаидой Райх, приступили немедленно. Зинаида Николаевна была женщиной темпераментной, права свои знала, поэтому стала горой на пороге своей комнаты: «В бумагах и вещах мужа рыться можете, а в моих — нет! К тому же в ордере на обыск мое имя отсутствует».

Произошел скандал, закончившийся чуть ли не рукоприкладством. Во всяком случае, младшему лейтенанту Власову пришлось отчитываться перед начальством и писать рапорт, в котором он, само собой разумеется, всю вину перекладывает на хрупкие плечи женщины. При этом лейтенант, как советский офицер и истинный поклонник прекрасного, не может не бросить тень на известную всей стране актрису. «Во время обыска жена арестованного очень нервничала, — пишет лейтенант, — заявляя, что мы не можем делать обыска в ее вещах и документах. Сказала, что напишет на нас жалобу. Сын стал успокаивать ее: «Мама, ты так не пиши и не расстраивайся, а то опять попадешь в психиатрическую больницу».

А Всеволода Эмильевича бросили во Внутреннюю тюрьму. Там же все начиналось с заполнения анкеты арестованного. Из этой анкеты мы узнаем, что Всеволод Эмильевич родился в 1874 году в Пензе, по национальности — немец, образование — среднее. Отец, который был купцом, умер, мать — тоже. Жена — Зинаида Райх, актриса. Дети — Есенина Татьяна Сергеевна, 21 год, и Константин Сергеевич, 19 лет. И Татьяна, и Константин дети Зинаиды Райх от ее брака с Сергеем Есениным. Всеволод Эмильевич — член ВКП(б) с 1918 года. Место работы — Государственный оперный театр имени Станиславского, должность — главный режиссер.

Через несколько дней начались допросы. Они шли днем и ночью, причем, как позже выяснится, очень жесткие, а порой и жестокие. Уже через неделю следователи добились весьма ощутимых результатов: Мейерхольда вынудили написать собственноручное заявление самому Берия.

Вот что написал и подписал Мейерхольд 27 июня 1939 года: «Признаю себя виновным в том, что, во-первых: в годах 1923–1925 состоял в антисоветской троцкистской организации, куда был завербован неким Рафаилом… Сверхвредительство в этой организации с совершенной очевидностью было в руках Троцкого. Результатом этой преступной связи была моя вредительская работа на театре (одна из постановок была даже посвящена Красной Армии и «первому красноармейцу Троцкому» — «Земля дыбом»).

Во-вторых. В годы приблизительно 1932–1935 состоял в антисоветской правотроцкистской организации, куда был завербован Милютиной. В этой организации состояли Милютин, Радек, Бухарин, Рыков и его жена.

В-третьих. Был привлечен в шпионскую работу неким Фредом Греем (английским подданным), с которым я знаком с 1913 года. Он уговаривал меня через свою жену, которая была моей ученицей, бросить СССР и переехать либо в Лондон, либо в Париж.

Результатом этой связи были следующие преступные деяния в отношении моей Родины:

а) Я дал Грею рекомендательную записку на знакомство с зам. председателя наркомфина Манцевым, прося последнего принять Грея.

б) Я организовал Грею по его просьбе свидание с Рыковым в моей квартире.

в) Я дал Грею рекомендацию на его ходатайство о продлении визы на долгое проживание в СССР.

Подробные показания о своей антисоветской, шпионской и вредительской работе я дам на следующих допросах».

В принципе дело можно было закрывать и следствие заканчивать, так как Всеволод Эмильевич признался практически во всем, что ему вменялось в вину. Правда, он забыл, что является еще и японским шпионом, но ему об этом очень скоро напомнят…

И все же следствие решило выяснить детали, касающиеся вредительской деятельности Мейерхольда в области искусства.

— На предыдущем допросе вы заявили, что в течение ряда лет были двурушником и проводили антисоветскую работу. Подтверждаете это?

— Да, поданное мною на прошлом допросе заявление подтверждаю, — заверил Мейерхольд. — В антисоветскую группу я был вовлечен неким Рафаилом, который являлся заведующим Московского отделения народного образования и руководил Театром Революции, директором которого являлась Ольга Давыдовна Каменева — жена врага народа Каменева и сестра иудушки Троцкого. Я же был заведующим художественной частью и режиссером этого театра. В то время познакомился со статьями Троцкого в его книге о культурном фронте и не только впитал распространяемые в ней идеи, но и отображал их на протяжении всей своей дальнейшей работы.

— Почему эта вражеская книга оказала на вас такое влияние?

— Потому что Троцкий восхвалял в ней и меня. Он называл меня «неистовым Всеволодом», чем уравнивал с неистовым Виссарионом Белинским… Рафаил хорошо знал о моих антисоветских настроениях и, очевидно, поэтому щедро отпускал средства на мои постановки в Театре Революции.

— Стало быть, троцкисты поддерживали вас материально за то, что вы проводили по их установкам вражескую работу?

— Должен признать, что это было именно так. Моя антисоветская вредительская работа заключалась в нарушении государственной установки строить искусство, отражающее правду и не допускающее никакого искажения. Эту установку я настойчиво и последовательно нарушал, строя, наоборот, искусство, извращающее действительность.

— Только по линии руководимого вами театра?

— Нет. Наряду с этим я старался подорвать основы академических театров. Особенно большой удар я направлял в сторону Большого театра и МХАТа, которые под защиту были взяты Лениным… После 1930 года моя антисоветская работа еще более активизировалась. Я возглавил организацию под названием «Левый фронт», охватывающую театр, кино, музыку, литературу и живопись. Мое антисоветское влияние распространялось не только на таких моих учеников, как Сергей Эйзенштейн, Василий Федоров, Эраст Гарин, Николай Охлопков, Александр Нестеров, Наум Лойтер, но и на ряд представителей других искусств.

— Кто эти лица? Назовите их! — настойчиво потребовал следователь.

И Мейерхольд назвал. Понимал ли он, что делает? Отдавал ли себе отчет в том, что по каждому названному имени тут же начнется оперативная разработка, что каждый из его друзей может оказаться в соседней камере? Мы еще получим ответы на эти вопросы, а пока что он — воспользуемся тюремным жаргоном — безудержно кололся.

— Начну с кино. Здесь мое влияние распространялось на Сергея Эйзенштейна, который является человеком, озлобленно настроенным против советской власти. Нужно сказать, что он проводил и практическую подрывную работу. Советское правительство командировало его в Америку в надежде получить творческую киностудию. Так вот он вместо того, чтобы работать в контакте с «Амторгом», продался капиталисту Синклеру, в руках которого остался заснятый Эйзенштейном фильм.

Вражеская работа Эйзенштейна выражалась и в том, что он пытался выпустить на экран антисоветский фильм «Бежин луг», но ему это не удалось, так как съемка была прервана по указанию правительства.

А мой выученик Эраст Гарин сработал фильм «Женитьба» по Гоголю, израсходовав большие средства. Но эта картина, как искажающая классическое произведение, не была допущена до экрана.

Мой же выученик, режиссер Киевской студии Ромм, сработал фильм по сценарию Юрия Олеши «Строгий юноша», в котором было оклеветано советское юношество, и молодежь показана не как советская, но, по настроениям самого Олеши, с фашистским душком. По линии кино — это все.

— А по другим видам искусства?

— В живописи, например, художник Давид Петрович Штернберг. Он не нашел ничего лучшего, как написать портрет врага народа Примакова. Так же антисоветски настроен мой бывший ученик художник Дмитриев.

Но антисоветские связи были у меня и с работниками литературного фронта. Озлобленные разговоры, направленные против руководителей партии и правительства, я неоднократно вел с Борисом Пастернаком. Он вообще настолько озлоблен, что в последнее время ничего не пишет, а занимается лишь переводами. Аналогичные позиции занимает поэт Пяст. Вплоть до его ареста прямые антисоветские разговоры были и с писателем Николаем Эрдманом.

Много, очень много рассказал Всеволод Эмильевич и народу сдал немало, но его следователь лейтенант Воронин был неудовлетворен этими показаниями. Почти целую неделю Мейерхольда не вызывали на допросы, но в покое его не оставили: с подследственным работали заплечных дел мастера. Результаты не замедлили сказаться.

— Намерены ли вы говорить правду до конца? — требовательно спросил лейтенант на следующем допросе.

— Да, конечно, — торопливо ответил Мейерхольд. — Я ничего не намерен скрывать и расскажу не только о своей вражеской работе, но и выдам всех своих сообщников.

Именно этого и добивался следователь: ему нужно было сломать не только физически, но и морально не очень здорового 66-летнего деятеля искусств. Путаясь и сбиваясь, возвращаясь от одних событий к другим, Всеволод Эмильевич причисляет к антисоветски настроенным людям композиторов — Шостаковича, Шебалина, Попова, Книппера, писателей и поэтов — Сейфуллину, Кирсанова, Брика, Иванова, Федина, а также многих актеров, художников и режиссеров.

Но самым злым гением был, конечно же, Илья Эренбург. Когда Всеволод Эмильевич заявил, что в троцкистскую организацию его вовлек именно Эренбург, следователь картинно усомнился.

— Не врете ли вы? Может быть, вы оговариваете Илью Эренбурга?

— Нет, я говорю правду, — настаивал на своем Мейерхольд. — Илья Эренбург, как он сам мне говорил, является участником троцкистской организации, причем с весьма обширными связями не только в Советском Союзе, но и за рубежом. Он лично говорил мне, что во Франции по троцкистской линии поддерживает регулярную связь с Андре Мальро. В 1938 году он и Мальро были у меня на квартире и вели оживленную беседу на политические темы: они были уверены, что троцкистам удастся захватить власть в свои руки.

— И вы лично разделяли эти предательские вожделения? — уточняюще спросил следователь.

— Да. Именно поэтому Эренбург прямо поставил вопрос о моем участии в троцкистской организации, на что я дал свое согласие. Тогда же была сформулирована и главная задача нашей организации: не отчаиваться в связи с арестами и пополнять свои ряды, чтобы добиться осуществления окончательной цели, то есть свержения советской власти.

— В этом направлении вы и действовали?

— Не отрицаю, что именно я вовлек в организацию Пастернака и Олешу, а несколько позже и Лидию Сейфуллину. Ей я поручил антисоветскую обработку писательской молодежи, а Юрия Олешу мы хотели использовать для подбора кадров террористов, которые бы занимались физическим уничтожением руководителей партии и правительства. Насколько мне известно, именно с этой целью он вовлек в наши ряды ленинградского писателя Стенича и режиссера Большого драмтеатра Дикого: впоследствии оба были разоблачены и арестованы органами НКВД.

— А в чем заключалась ваша антисоветская связь с Шостаковичем и Шебалиным?

— Шостакович не раз выражал свои озлобленные настроения против советского правительства. Он мотивировал это тем, что, мол, в европейских странах его произведения очень ценят, а здесь только прорабатывают. В связи с этим он выражал намерение выехать за границу и больше в Советский Союз не возвращаться. Что касается Шебалина, то он тоже нередко выражал свои антисоветские настроения в связи с отрицательной оценкой его формалистических музыкальных произведений.

Потом пошел какой-то странный разговор о связях Мейерхольда с литовским послом Балтрушайтисом, которого он знал как писателя чуть ли не с прошлого века, о немце Хельде и литовце Михневичусе, которые стажировались в Театре Революции, о том, что к работе на английскую разведку его привлек не только Грей, но и Балтрушайтис, а потом он у себя дома познакомил двух матерых шпионов: «А то как-то неудобно, два английских шпиона — и не знакомы друг с другом».

Но самое удивительное признание Всеволод Эмильевич сделал 19 июля.

— Я скрыл от следствия одно важное обстоятельство, — многообещающе начал он.

— Какое обстоятельство? — живо среагировал лейтенант Воронин.

— Я являюсь еще и агентом японской разведки. А завербовал меня Секи Сано, который работал в моем театре в качестве режиссера-стажера с 1933 по 1937 год.

Что касается японского следа, то это чудовищнейший самооговор. Доказательства — в том же деле № 537. Известно, что в те, как, впрочем, и совсем недавние годы, ни один иностранец не оставался без внимания спецслужб. Под весьма серьезным колпаком был и Секи Сано. За ним не только наблюдали, но и составляли отчеты о его поведении в стране Советов. На основании этих отчетов была составлена справка, которую подписал офицер по фамилии Хрущев.

С Иошида Иошимасу, который тоже проходит по делу Мейерхольда, все гораздо сложнее. Иошимасу — потомственный интеллигент, сын профессора математики, выпускник литературного факультета университета «Васеда», неожиданно для всех стал членом японской компартии и режиссером нескольких театров левацкого направления. Своим идейным учителем он считал Мейерхольда и мечтал поработать рядом с «неистовым Всеволодом».

Несмотря на многочисленные знакомства с работниками советского полпредства, визу на посещение Советского Союза Иошимасу почему-то не давали. И тогда он решил пробраться в СССР нелегально. Японский коммунист думал, что его встретят с распростертыми объятиями, но Иошимасу задержали как самого обычного нарушителя границы и, стало быть, шпиона. Допрашивали его, судя по всему, с пристрастием, потому что Иошимасу оговорил всех, кого знал и кого не знал.

Прежде всего из него выбили признание в том, что он японский шпион и в СССР шел по заданию сотрудника японской разведки некоего Суэхито.

— К кому вы шли и с кем должны были встретиться в Москве? — спросили у режиссера-авангардиста.

— К Мейерхольду, — совершенно искренне ответил он. — Мне было известно, что к японцам он относится с большой симпатией, и один японец, Секи Сано, у него уже работает.

Потом была пауза, вызванная тем, что Иошимасу надо было объяснить, и не только на словах, что такого рода ответы следствие не устраивают. Иошимасу все понял и тут же перестроился.

— По заданию Суэхито я должен был связаться с нашим резидентом Секи Сано, который работает у Мейерхольда. Сам же Мейерхольд очень влиятельный человек в театральном мире. Правда, в последнее время он подвергается острой критике, но это еще лучше, ибо критика озлобила Мейерхольда и вызвала его недовольство советской властью как таковой и правительством в частности. Суэхито говорил, что Мейерхольд давно ведет шпионскую работу в пользу Японии. Японская разведка очень им дорожит и, во избежание провала, дала ему кличку «Борисов». Мейерхольд совместно с Секи Сано ведут подготовку к теракту против Сталина, которого должны убить во время посещения театра.

Итак, следователи получили то, что хотели! И хотя на следующих допросах Иошимасу отказался от своих первичных показаний и заявил, что все это придумал со страху, его уже никто не слушал. Иошимасу вскоре расстреляли, а его показания подшили к делу Мейерхольда, которого без особого труда убедили в том, что он японский шпион.

На некоторое время Всеволода Эмильевича оставили в покое. Но это не значит, что следствие приостановлено. Напротив, оно шло полным ходом, но, если так можно выразиться, на других витках. Следователи понимали, что хотя по советским законам признание является матерью доказательства, суду этого будет мало — поэтому они добывали компромат и на стороне. Мы можем только догадываться, каким путем, но добыли же!

Скажем, Михаил Кольцов на одном из допросов заявил, что одним из. осведомителей французского разведчика Вожеля был Мейерхольд. Причислил его к членам антисоветской организации и Исаак Бабель. А вот что сообщил бывший профсоюзный деятель Яков Боярский.

«Мейерхольд — формалист. Мало кто помнит, что он готовил режиссерский план массового действа к 300-летию дома Романовых. Позже он солидаризировался, с Троцким, вместе с ним защищал Есенина от критиков. Поддерживал Мейерхольда и Бубнов, считая его гением.

Пагубно влияет на Мейерхольда его жена актриса Зинаида Райх. Однажды Бубнов специально пригласил ее к себе и сделал внушение, объяснив, как она вредит своим поведением Мейерхольду».

Как видите, имя Зинаиды Райх в деле Мейерхольда упоминается не впервые — и все время со знаком «минус». Думаю, что настала пора рассказать об этой неординарной женщине и об этом странном, по мнению многих друзей дома, браке.

Родилась она двадцатью годами позже Всеволода Эмильевича в солнечной Одессе. Ее отцом был выходец из Силезии Николаус Райх. Будучи матросом на одном из иностранных судов, он попал в Одессу, встретил неотразимо прекрасную русскую девушку, тут же женился и навсегда остался на новой родине. После окончания гимназии Зинаида уехала в Петербург, училась на женских курсах, а в 1917-м стала машинисткой газеты «Дело народа».

И надо же было так случиться, что часто захаживавший в редакцию Сергей Есенин смертельно влюбился в волоокую южанку. В конце лета, после совместной поездки к морю, они обвенчались. Как показало время, молодые явно поторопились: слишком разными они были людьми и слишком разными у них были представления о браке и семье. Все шло к разводу, не спасло даже рождение двух детей — Татьяны и Константина. В 1920-м Зинаида Райх одна-одинешенька, с двумя детьми на руках, оказалась в Москве.

Есть несколько версий того, как она познакомилась с Мейерхольдом, но одна из них, как мне кажется, наиболее правдоподобна. Всеволод Эмильевич был давным-давно женат, у него трое взрослых дочерей, и вот однажды Екатерина Михайловна Мунт, актриса, прошедшая школу Александрийского театра и ставшая женой Мейерхольда, когда они были студентами Филармонического училища, привела в дом Зинаиду Райх — в качестве то ли экономки, то ли компаньонки. Тогда же она стала студенткой Высших театральных мастерских, которыми руководил Мейерхольд.

В доме Зинаида стала просто незаменимой, Екатерина Михайловна переложила на нее большую часть забот, в том числе и главную — уход за мужем. Закончилось все это печально: летом 1922-го Всеволод Эмильевич развелся с матерью своих детей, стал мужем Зинаиды Райх и отчимом детей Есенина. И Татьяна, и Константин искренне полюбили Всеволода Эмильевича, а вот их мать… Скандалы и ссоры в доме не стихали ни на минуту. К тому же Зинаида Николаевна без зазрения совести влезала в театральные дела мужа, всячески обостряя его конфликты с актерами. Люди начали уходить из театра. Мастера покинула даже одна из его лучших учениц — Мария Бабанова. И тогда Мейерхольд начал соизмерять свои творческие замыслы с возможностями Зинаиды Райх.

Это было началом конца. После прогремевшей в 1934 году постановки «Дамы с камелиями» у Мейерхольда начался период провалов и неудач, завершившийся закрытием театра. Постановление о ликвидации театра имени Мейерхольда было опубликовано в январе 1938 года. Этот документ настолько красноречив и характерен для того времени, что, мне кажется, надо привести его полностью.

Закрытие театра было тяжелейшим ударом и для Мастера, и для его супруги. Зинаида Райх впала в тяжелую депрессию и месяцами не выходила из дома. Что касается Всеволода Эмильевича, то он без дела не остался: ему протянул руку Станиславский и пригласил в свой театр. Но все это было не то. К тому же многие понимали, что закрытием театра дело не ограничится: за «антисоветское злопыхательство» и за «клеветническое представление о советской действительности» рано или поздно придется отвечать. Одни стали обходить Мейерхольда стороной, другие, как Станиславский, не побоялись протянуть руку, а третьи даже попытались заступиться, вложив добрые слова в уста непререкаемых авторитетов.

Как раз в это время готовилось к печати очередное собрание сочинений Маяковского. Составители разыскали один из ранних отзывов Маяковского о Мейерхольде и включили его в двенадцатый том.

«И когда мне говорят, что Мейерхольд сейчас дал не так, как нужно дать, мне хочется вернуться к биографии Мейерхольда и к его положению в сегодняшнем театральном мире. Я не отдам вам Мейерхольда на растерзание… Надо трезво учитывать театральное наличие Советской республики. У нас мало талантливых людей и много гробокопателей. У нас любят ходить на чужие свадьбы при условии раздачи бесплатных бутербродов. Но с удовольствием будут и хоронить.

Товарищ Мейерхольд прошел длительный путь революционного лефовского театра. Если бы Мейерхольд не ставил «Зорь», не ставил «Мистерии-буфф», не ставил «Рычи, Китай», не было бы режиссера на территории нашей, который взялся бы за современный, за революционный спектакль. И при первых колебаниях, при первой неудаче, проистекающей, может быть, из огромности задачи, собакам пошлости Мейерхольда мы не отдадим!»

Казалось бы, лучше не скажешь и к мнению официально признанного трибуна революции неплохо бы прислушаться! Ан нет, не прислушались и упекли в кутузку… Пока из Мейерхольда тянули жилы на допросах, кто-то решил заняться его женой: 15 июля 1939 года Зинаида Райх была зверски убита, причем прямо в своей квартире. Версий этого преступления много — от любовника до сотрудников НКВД, от театральных знакомых до простых грабителей, но ни одна из них не считается доказанной. По большому счету дело об убийстве Зинаиды Райх нельзя считать закрытым.

Всеволод Эмильевич об этом, конечно же, не знал, а так как его по-прежнему не вызывали на допросы, он вызвался написать собственноручные показания. Тридцать одна страница написана рукой Мейерхольда, но как написана… Ломаные, раздерганные строчки, кое-как слепленные буквы. Нелегко, очень нелегко достались ему эти показания. Собственно говоря, это даже не показания, а своеобразный творческий отчет Мастера.

С какими людьми сводила его судьба, какие титаны мысли оказали на него влияние! Вы только вслушайтесь в этот перечень имен: Метерлинк, Пшебышевский, Белый, Брюсов, Ван-Лерберг, Аннунцио, Бальмонт. Всеволод Эмильевич рассказывает о парнасцах, символистах и акмеистах, о знаменитых «средах» у Вячеслава Иванова, об общении с Мережковским, Струве, Гиппиус, Ремизовым, Чулковым, Разумником, Гумилевым, Волошиным, Сологубом, Чеботаревской… А встречи с Горьким, Чеховым, Бенуа, Добужинским, Сомовым, Билибиным, Блоком, Философовым, Комиссаржевской, Савиной! И не только встречи, но и совместная работа с этими великими людьми, составлявшими цвет и гордость русской культуры.

То ли под влиянием этих воспоминаний, то ли он просто встряхнулся, но в начале октября к Всеволоду Эмильевичу пришло самое настоящее прозрение: он понял, что творит нечто непотребное, что, идя на поводу у следователей, говорит не то, что было, а то, что нужно следователям. И он решительно заявляет:

— На допросе 14 июля я показал, что Дикий был привлечен Олешей к террористической деятельности. Эти мои показания не соответствуют действительности, потому что Олеша никогда об этом не говорил. И вообще, с Олешей никаких разговоров о террористической деятельности не было. Дикого я оговорил. А оговорил потому, что в момент допроса находился в тяжелом психическом и моральном состоянии. Других причин нет.

Дальше — больше! Следователи запаниковали: обвинение разваливалось, как карточный домик. А Всеволод Эмильевич потребовал бумаги и снова засел за собственноручные показания. Но теперь это были показания не сломленного, больного арестанта, а мужественного, все понявшего и принявшего решение человека.

Он пишет, что показания, касающиеся Милютиной, не соответствуют действительности, так как, давая их, находился в состоянии сильного психического и морального потрясения.

«Я путал имена и даты, — пишет он, — переадресовывал события от одних лиц другим. Например, Рыков и Милютина были у меня на квартире — этого было достаточно, чтобы я заявил, что встречался с Рыковым у Милютиных. А этого не было. То же и с Бухариным… Не могу ничего точно сказать и о Радеке».

Несколько позже у него поинтересовались, ознакомился ли он с материалами дела и имеет ли какие-нибудь жалобы и заявления.

— С материалами следствия я ознакомился, хотя хотел еще почитать. Никаких жалоб по отношению к следствию не имею. Следователь Шибков никакого давления на меня не оказывал, а следователи Воронин, Родос и Сериков давление оказывали.

Вот так, ни больше ни меньше… А знаете, что означает невинная на первый взгляд формулировка «оказывать давление»? Думаете, речь идет об окриках и оскорблениях? Как бы не так! Все гораздо проще и страшнее. Несколько позже я об этом расскажу, причем устами самого Всеволода Эмильевича. А пока что он спешил исправить содеянное и чуть ли не круглосуточно писал собственноручные показания.

«К своим ранее данным показаниям относительно следующих лиц: И. Эренбург, Б. Пастернак, Л. Сейфуллина, Вс. Иванов, К. Федин, С. Кирсанов, В. Шебалин, Д. Шостакович, Лапина (дочь Эренбурга), С. Эйзенштейн, Э. Гарин, В. Дмитриев считаю долгом внести ряд добавлений, а главное, весьма существенных исправлений.

1. Илья Эренбург не вовлекал меня в троцкистскую организацию. Категорически заявляю, что ни Эренбург, ни Мальро не говорили мне ни о недолговечности советской системы, ни о том, что троцкистам удастся захватить власть, ни о том, что следует настойчиво и последовательно продолжать борьбу против партии и добиваться свержения советской власти.

2. Я не вел с Б. Пастернаком разговоров, направленных против партии и правительства. Ни по указаниям Эренбурга, ни по своей личной инициативе я не вербовал в — троцкистскую организацию ни Б. Пастернака, ни Ю. Олешу, ни Л. Сейфуллину, ни Вс. Иванова, ни К. Федина, ни С. Кирсанова, ни В. Шебалина, ни Д. Шостаковича.

3. В отношении Ю. Олеши считаю долгом сделать следующее существенное исправление: я Ю. Олешу в троцкистскую организацию не вербовал. Не соответствует действительности и то мое показание, что будто бы Олеша намечался как лицо, могущее быть использованным по линии физического устранения руководителей партии и правительства О терроре никогда никакой речи не было».

Казалось бы, все показания, данные на предварительном следствии, полностью дезавуированы и дело надо прекращать. Не тут-то было! 27 октября 1939 года Мейерхольду предъявляется обвинительное заключение, в котором его по-прежнему называют кадровым троцкистом, а также агентом английской и японской разведок.

Но Всеволод Эмильевич не сдается. Прямо из Бутырки он пишет пространную жалобу Прокурору Союза ССР.

«16 ноября 1939 года дело мое закончено. Я безоговорочно подписал последний лист, как безоговорочно подписывал ряд других протоколов, делая это против своей совести.

От этих вынужденно ложных показаний я отказываюсь, так как они явились следствием того, что ко мне, 65-летнему старику (и нервному, и больному), на протяжении всего следствия применялись такие меры физического и морального воздействия, каких я не мог выдержать, и стал наводнять свои ответы на вопросы следователя чудовищными вымыслами. Я лгал, следователь записывал, а некоторые ответы за меня диктовал стенографистке.

Я все подписывал, потому что мне говорили, что если откажусь, то бить будут в три раза сильнее.

Я никогда не был изменником Родины, никогда не участвовал ни в каких заговорщических организациях против советской власти. И кто посмеет клеветать на меня, что я был шпионом хоть одного из иностранных государств? Но следователи вынуждали меня репрессивными мерами в этих преступлениях «сознаваться» — и я лгал на себя.

Прошу вызвать меня к себе. Я дам развернутые объяснения и назову имена следователей, вынуждавших меня к вымыслам».

Прокурор, как и следовало ожидать, промолчал и выслушивать «развернутые объяснения» умело маскировавшегося врага народа не пожелал.

Мейерхольд обращается к Берия. Реакция та же… И тогда Всеволод Эмильевич пишет главе правительства — Председателю Совнаркома Молотову. О реакции Молотова, слывшего гуманистом и правдолюбцем, я расскажу несколько позже, но сначала познакомлю с письмом — последним в жизни Мейерхольда.

«Чем люди оказываются во время испуга, то они, действительно, и есть. Испуг — это промежуток между навыками человека, и в этом промежутке можно видеть натуру такою, какая она есть… Так писал когда-то Лесков.

Когда следователи в отношении меня, подследственного, пустили в ход физические методы воздействия и к ним присоединили еще так называемую «психическую атаку» — и то, и другое вызвало во мне такой чудовищный страх, что натура моя обнажилась до самых своих корней.

Нервные ткани мои оказались расположенными совсем близко к телесному покрову, а кожа оказалась нежной и чувствительной, как у ребенка. Глаза оказались способными (при нестерпимой для меня физической и моральной боли) лить слезы потоками. Лежа на полу, лицом вниз, я обнаруживал способность извиваться и корчиться, и визжать, как собака, которую плетью бьет ее хозяин. Конвоир, который вел меня однажды с допроса, спросил: «У тебя малярия?» Такую тело мое обнаружило способность к нервной дрожи.

Когда я лег на койку и заснул, с тем, чтобы через час опять идти на допрос, который перед этим длился 18 часов, я проснулся, разбуженный своим стоном и тем, что меня подбрасывало на койке так, как это бывает с больными, погибающими от горячки.

Испуг вызывает страх, а страх вынуждает к самозащите. «Смерть (О, конечно!), смерть легче этого!» — говорит себе подследственный. Сказал себе это и я. И пустил в ход самооговоры в надежде, что они-то и приведут меня на эшафот. Так и случилось: на последнем листе законченного следствием дела № 537 проступили страшные цифры параграфов уголовного кодекса: 58, пункт 1-а и 11.

Вячеслав Михайлович! Вы знаете мои недостатки (помните сказанное Вами однажды: «Все оригинальничаете?»), человек, который знает недостатки другого, знает его лучше того, кто любуется его достоинствами. Скажите: можете Вы поверить тому, что я изменник Родины (враг народа), что я — шпион, что я — член право-троцкистской организации, что я — контрреволюционер, что я в своем искусстве проводил (сознательно!) вражескую работу, что подрывал основы советского искусства?

Все это налицо в деле № 537. Там же слово «формалист» стало синонимом слова «троцкист». В деле № 537 «троцкистами» объявлены: я, И. Эренбург, Б. Пастернак, Ю. Олеша (он еще и террорист), Д. Шостакович, В. Шебалин, Н. Охлопков и т. д.

Будучи арестованным в июле, я только в декабре 1939-го пришел в некоторое относительное равновесие. Я написал о происходящем на допросах Л. П. Берия и Прокурору Союза ССР, сообщив в своей жалобе, что я отказываюсь от своих ранее данных показаний. Недостаток места не позволяет мне изложить все бредни моих показаний, но их множество.

Вот моя исповедь краткая. Как и положено, я произношу ее, быть может, за секунду до смерти. Я никогда не был шпионом, я никогда не входил ни в одну из троцкистских организаций (я вместе с партией проклинал Иуду Троцкого!), я никогда не занимался контрреволюционной деятельностью.

Говорить о троцкизме в искусстве просто смешно. Отъявленный пройдоха из породы политических авантюристов, такой человек, как Троцкий, способен лишь на подлые диверсии и убийства из-за угла. Не имеющий никакой программы кретин не может дать программы художникам. 2.1.1940 г.».

Казалось бы, самое главное сказано и письмо можно отправлять, но Всеволод Эмильевич, будто предчувствуя, что времени у него осталось мало, а он еще не выговорился, делает весьма примечательную приписку: «Окончу заявление через декаду, когда снова дадут такой листок».

Прошло десять дней, и Мейерхольд садится за продолжение письма Молотову.

«Тому, что я не выдержал, потеряв над собой всякую власть, находясь в состоянии затуманенного, притупленного сознания, способствовало еще одно страшное обстоятельство. Сразу же после ареста меня ввергла в величайшую депрессию власть надо мной навязчивой идеи: «Значит, так надо! Правительству показалось, что за те мои грехи, о которых было сказано с трибуны 1-й сессии Верховного Совета, кара для меня недостаточна». А ведь был закрыт театр, разогнан коллектив, отнято строящееся здание.

Я должен претерпеть еще одну кару, решил я. Ту, которая наложена органами НКВД.

Меня здесь били — больного, 65-летнего старика. Клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине. Когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам (сверху, с большой силой по местам от колен до верхних частей ног).

В последующие дни, когда эти места ног были залиты обильным внутренним кровоизлиянием, то по этим красно-синим кровоподтекам снова били этим же жгутом — и боль была такая, что, казалось, на больные, чувствительные места лили кипяток. Я кричал и плакал от боли. Меня били по спине этой резиной, а руками били по лицу.

Я умоляю Вас, Главу правительства, спасите меня, верните мне свободу. Я люблю мою Родину и отдам ей все мои силы последних годов моей жизни».

Как вы думаете, был или не был услышан этот крик о помощи? Ведь проще всего сказать, что письма из тюрем до членов правительства не доходили и о творящихся злодеяниях они ничего не знали. Оказывается, доходили, еще как доходили… Это подтвердил один из ныне здравствующих секретарей Молотова, который регистрировал эти письма и клал на стол своего начальника. Было зарегистрировано и другое письмо Мейерхольда, в котором он сообщал: «Меня били по старым синякам и кровоподтекам, так что ноги превращались в кровавое месиво. Следователь все время твердил, угрожая: не будешь писать, будем опять бить, оставив нетронутыми голову и правую руку, остальное превратим в кусок бесформенного, окровавленного мяса. И я все подписывал».

Так как же отреагировал глава советского правительства на письма Мейерхольда? А никак. Он промолчал. Он сделал вид, что это его не касается. Для бериевцев это было сигналом, означающим, что можно продолжать в том же духе и возню с Мейерхольдом заканчивать. 1 февраля 1940 года состоялось закрытое судебное заседание Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР под председательством Ульриха. И хотя Всеволод Эмильевич виновным себя не признал, свои показания не подтвердил и заявил, что во время следствия его избивали, суд приговорил Мейерхольда к высшей мере наказания — расстрелу. 2 февраля приговор был приведен в исполнение.

Это, конечно, совпадение, но неподалеку от справки о расстреле Всеволода Эмильевича, подписанной старшим лейтенантом Калининым, в дело подшито письмо Алексея Максимовича Горького, которое он отправил Мейерхольду еще в 1900 году.

«Вы, с вашим тонким и чутким умом, с вашей вдумчивостью — дадите гораздо, неизмеримо больше, чем даете. И будучи уверен в этом, я воздержусь от выражения моего желания хвалить и благодарить вас.

Почему-то хочется напомнить вам хорошие, сердечные слова Иова: «Человек рождается на страдание, как искры, что устремляются вверх. Вверх!»

Как в воду глядел Алексей Максимович. Мейерхольд был рожден на страдание. Чего-чего, а этого в его жизни было предостаточно. Но вверх он ушел не бесследно. Имя Мейерхольда, как ни старались изгладить его из памяти и предать забвению, из истории театра вычеркнуть не удалось. Да это и невозможно, ибо театр — это и есть Мейерхольд. Расстреляв Мейерхольда, сталинские палачи расстреляли театр, на многие годы отбросив назад театральное искусство и превратив его в живой плакат.

Но у этой печальной истории есть продолжение, причем, не боюсь этого слова, доблестное. Ведь людям, которые бросились на защиту честного имени Мейерхольда, пришлось иметь дело с Главной военной прокуратурой. И хотя на дворе был 1955-й и началась так называемая оттепель, никто не знал, как долго продержится тепло и не вернется ли все снова на круги своя.

Эти слова много лет назад сказал о Мейерхольде другой великий режиссер — Евгений Багратионович Вахтангов. Несколько позже он выразил эту мысль более развернуто: «Все театры ближайшего будущего будут построены и основаны так, как давно предчувствовал Мейерхольд. Мейерхольд гениален. И мне больно, что этого никто не знает. Даже его ученики».

Что касается учеников, то Вахтангов явно поторопился с выводом: придет время, и они докажут, что Мастер воспитал из них не только прекрасных актеров и режиссеров, но и, что не менее важно, людей не робкого десятка, умеющих постоять за доброе имя своего учителя.

Итак, год 1955-й… Приемная дочь Мейерхольда Татьяна Есенина пишет Г. М. Маленкову. Она просит содействия в пересмотре дела отчима, «который был приговорен к 10 годам ИТЛ и 17 марта 1942 года умер в лагере». (Именно такие справки выдавали тогда родственникам расстрелянных людей.) Маленков переадресовывает письмо Генеральному прокурору СССР Руденко и поручает ему заняться делом Мейерхольда. Руденко вызвал военного прокурора Ряжского и приказал подготовить все необходимые бумаги.

Машина завертелась прямо-таки на бешеных оборотах! Подняли протоколы допросов, собрали справки обо всех упоминавшихся в деле лицах и, что особенно важно, обратились ко всем, кто знал Мейерхольда, чтобы они прислали свои отзывы о Всеволоде Эмильевиче. Не поленились заглянуть в архивы и проштудировать многочисленные статьи о творчестве Мейерхольда. Одна из них носит курьезный характер и посвящена не творчеству, а… аресту Мейерхольда контрразведкой Добровольческой армии. Произошло это в Новороссийске. Вот что писал об этом аресте корреспондент газеты «Черноморский маяк» А. Бобрищев-Пушкин в сентябре 1919 года.

«С глубоким нравственным удовлетворением принимаю перед обществом ответственность за арест Мейерхольда, происшедший благодаря моим статьям.

Мейерхольд не был жрецом аполитичного искусства, а большевистским сановником, отдавшим искусство на службу советской агитации. За это он получал от советской власти большие суммы, за это пользовался дружбой и протекцией Луначарского. Мейерхольд записался в партию, он — зарегистрированный большевик.

Моим читателям известно, что еще 7 июля, немедленно после приезда Мейерхольда в Новороссийск, я опубликовал, что это — большевистский комиссар, заведовавший в Петербурге театральной агитацией. Как на главное преступление Мейерхольда, лишающее всякой возможности терпеть его на Добровольческой территории, я указал на то, что он ставил празднества в честь годовщины Октябрьской революции, в том числе кощунственную, оскорбляющую все русские святыни, земные и небесные, «Мистерию-буфф» Маяковского. С моей точки зрения, тому, кто праздновал с большевиками годовщину их революции, не место у нас.

Деятельность Мейерхольда цинично и открыто развертывалась на виду у всех петроградцев — мое право русского человека не дышать одним воздухом с большевиком, оскорбляющим своим присутствием Добровольческую территорию».

Жуткая, если вчитаться, статья… Один петербургский интеллигент своими публикациями-доносами добивается ареста другого петербургского интеллигента и несказанно рад, когда это происходит. В разгаре гражданская война, дискуссии идут на языке маузеров, а тут вдруг человек с клеймом большевистского комиссара в стане врага. Только чудом можно объяснить, что еще тогда Мейерхольда не поставили к стенке! Но то, что не сделали белые, хоть и несколько позже, исправили красные…

В 1955-м эта публикация говорила в пользу Мейерхольда, ибо доказывала его верность большевистским принципам: он не остался у белых, вырвался из застенка и еще много лет работал на благо победившего пролетариата.

Как вы, наверное, помните, на первичных допросах Мейерхольд назвал очень много известных всей стране имен, причем называл он их в контрреволюционном и антисоветском контексте. К счастью, следователи то ли не приняли эти россказни всерьез, то ли учли, что в последующем Мейерхольд отказался от своих показаний, но массовых арестов не последовало. Как же повели себя эти люди потом, когда их стали приглашать к военному прокурору? Доблестно! Около сорока человек пришли к прокурору, а потом прислали свои письменные отзывы. Читайте — и вы поймете, как советская интеллигенция любила и уважала Всеволода Эмильевича Мейерхольда.

Дмитрий Дмитриевич Шостакович, видимо для убедительности, прислал свой отзыв на бланке депутата Верховного Совета РСФСР.

«Я познакомился со Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом примерно в конце 1927 или в начале 1928 года. Вскоре после знакомства он пригласил меня на работу в свой театр в качестве заведующего музыкальной частью. Проработал я там месяца два, а потом вернулся в Ленинград. А до этого, еще в 1923-м, Мейерхольд предложил мне написать музыку к комедии Маяковского «Клоп», что я и сделал…

Когда я работал в театре (1928 год), я пользовался гостеприимством семьи Мейерхольда и жил у него в квартире на Новинском бульваре. Таким образом, я имел возможность наблюдать этого выдающегося режиссера не только на работе, но и в быту. В дальнейшем я вел знакомство с Мейерхольдом до самого дня его ареста. Исходя из этого я считаю, что вправе утверждать, что я был достаточно близко знаком с Мейерхольдом.

Всеволод Эмильевич очень благожелательно относился к моим занятиям музыкой, к моим сочинениям. Я же буквально благоговел перед его гениальным талантом. Сближало нас и то, что он очень любил музыку, очень тонко в ней разбирался, не будучи специалистом-музыкантом. Наконец, это был передовой человек нашей эпохи.

Никогда ни сам Мейерхольд, ни его семья, ни люди, которых я у него встречал, не вели антисоветских разговоров… Как я уже говорил, он очень любил и понимал музыку. С особой убедительностью это можно говорить тем, кто видел его постановку «Пиковой дамы» Чайковского в Ленинградском Малом оперном театре. Этот спектакль необходимо возобновить и показывать советским слушателям… Из его старых, дореволюционных постановок следует особо отметить «Маскарад» Лермонтова.

Гений Всеволода Мейерхольда расцвел после Великой Октябрьской Социалистической революции. Огромное впечатление произвели его спектакли «Лес» Островского, «Ревизор» Гоголя, «Клоп» и «Баня» Маяковского, «Последний решительный» Вишневского, «Мандат» Эрдмана и другие, являющиеся шедевром режиссерского искусства…

О Мейерхольде нельзя говорить, не вспомнив его выдающейся роли в деле воспитания таких замечательных артистов, как И. Ильинский, М. Бабанова, М. Царев, Э. Гарин, Н. Охлопков, М. Штраух, В. Зайчиков, Н. Богомолов, являющихся гордостью советского сценического искусства.

Невозможно зачеркнуть ту выдающуюся роль, которую сыграл Мейерхольд в развитии русского и советского театрального искусства. Имя гениального Всеволода Мейерхольда, его выдающееся творческое наследие должны быть возвращены советскому народу».

Письмо Ильи Эренбурга более кратко, но носит, в силу его пристрастий, международный характер.

«Я знал Мейерхольда с 1920 по 1938 год. В 1920-м он был заведующим ТЕО Наркомпроса, в котором я работал. В те годы он группировал вокруг себя все круги художественной интеллигенции, активно вставшей на сторону Октябрьской революции. Его постановки «Зорь» Верхарна и «Мистерии-буфф» Маяковского были первыми крупными явлениями революционного советского театра.

Во время заграничных гастролей театра Мейерхольда в Париже спектакли этого театра сыграли огромную роль в повороте больших кругов французской интеллигенции к Советскому Союзу. Во всех своих выступлениях и частных беседах, как в Советском Союзе, так и за рубежом, Мейерхольд всегда был принципиальным и страстным сторонником нашего строя и нашей идеологии».

Известный кинорежиссер Григорий Александров рассказал о влиянии Мейерхольда не только на театральное, но и на кинематографическое искусство тех лет.

«Всеволод Эмильевич Мейерхольд был новатором того типа художников, которые всю силу направляют на ломку старых, обветшавших традиций и стремятся разрушить косность, рутину, консерватизм. Такие художники расчищают путь к новому, хотя сами, зачастую, воздвигают на расчищенном месте произведения весьма спорные.

Самым положительным в творчестве Мейерхольда было то, что он всегда стремился утвердить на сцене советского театра актуальную, боевую, современную тематику. Не случайно первые постановки пьес Маяковского были сделаны Мейерхольдом…

В области кино влияние Мейерхольда сказалось на творчестве его ученика режиссера С. М. Эйзенштейна, создавшего фильм «Броненосец Потемкин», который признан сейчас мировой общественностью как лучший фильм мира.

В документальном кино влияние Мейерхольда определило успехи Дзиги Ветрова и Эсфирь Шуб, добившихся больших международных успехов. Деятельность Мейерхольда и его имя нельзя вычеркнуть из истории советской культуры».

Несколько месяцев Борис Ряжский с утра до вечера принимал в своем кабинете актеров и режиссеров, писателей и композиторов, художников и общественных деятелей. О Мейерхольде они могли говорить часами, но прокурор произносил расхожую фразу, что слова, мол, к делу не подошьешь, и просил изложить свое мнение письменно. Одни создавали на эту тему целые эссе, другие были более лапидарны.

«Я до сих пор не сдержал слова и не закрепил для Вас письменно разговор о Мейерхольде, потому что все время очень занят.

Вы помните наш разговор? Главное его существо заключалось вот в чем. Так же, как с Маяковским, я был связан с Мейерхольдом поклонением его таланту, дружбой, удовольствием и честью, которые доставляло мне посещение его дома или присутствие на его спектаклях. Но общей работы между нами не было: для меня и он, и Маяковский были людьми слишком левыми и революционными, а я для них был недостаточно лев и радикален.

Я любил особенно последние по времени постановки Мейерхольда: «Ревизора», «Горе от ума», «Даму с камелиями». Дом Всеволода Эмильевича был собирательной точкой для всего самого передового и выдающегося в художественном отношении.

Среди писателей, музыкантов, артистов и художников, бывавших у него, наиболее сходной с ним по душевному огню и убеждениям, наиболее близкой ему, братской душой был, на мой взгляд, Маяковский. Я не знаю, насколько решающим может быть мое мнение на этот счет. Б. Пастернак».

Откликнулась на просьбу прокурора и одна из старейших актрис страны Александра Яблочкина.

«Тяжкие обвинения, выдвинутые против выдающегося деятеля советского театра Всеволода Эмильевича Мейерхольда, долгие годы тяжким бременем лежали на сердце. Я буду безмерно рада узнать, что Мейерхольд снова занял подобающее ему место в истории русского и советского театра.

В творчестве Мейерхольда было много спорного. Для меня, воспитанной на традициях старейшего русского театра, в его постановках было много такого, чего я не могу понять. Но это разногласия творческого, а не идейного порядка. Мейерхольд одним из первых, без колебаний, стал на сторону революции и всю свою кипучую энергию отдал искусству и народу.

Беззаветная любовь к театру, горячая вера в то, что театр является могучим проводником передовых идей в народ, сильнейшим оружием в борьбе за светлое будущее, — вот что роднит Мейерхольда со всеми лучшими деятелями русского искусства».

Как я уже говорил, в кабинете прокурора побывало около сорока человек — и все они оставили поражающие своей искренностью и теплотой отзывы о Мейерхольде. Напечатать их в рамках этого очерка просто невозможно, но имена авторов я назову: Э. Гарин, С. Кирсанов, В. Шкловский, Вс. Иванов, Н. Эрдман, Н. Акимов, Н. Охлопков, В. Каверин, Н. Черкасов, Н. Боголюбов, Н. Петров, В. Плучек, М. Жаров, В. Софроницкий, Б. Захава, М. Штраух, В. Шебалин, М. Царев, С. Гиацинтова, А. Попов, И. Ильинский, Ю. Олеша, Л. Безыменский, С. Юткевич, Л. Свердлин, М. Астангов, Н. Асеев, С. Образцов, Л. Оборин, М. Бабанова, В. Меркурьев, Р. Симонов и многие другие.

Вскоре приговор Военной коллегии был отменен и дело за отсутствием состава преступления прекращено. Имя Всеволода Эмильевича Мейерхольда было возвращено народу. Но самое главное, был возрожден расстрелянный Театр — ведь в лице Мейерхольда был расстрелян Театр, причем именно с большой буквы.

Пока живут идеи одного из величайших мастеров сцены, пока есть люди, готовые идти на любые лишения ради реализации этих идей, Театру жить! А значит, жить человеку, который был одним из любимейших сынов Мельпомены.

Возвращение кровавого барона

Среди множества самых разнообразных прав депутатов Государственной Думы есть и такие, которые ни к чему не обязывают, но, если так можно выразиться, ставят на уши тысячи людей. Депутату, например, ничего не стоит отправить запрос министру финансов с требованием объяснить, почему это на сторублевой банкноте изображен фасад Большого театра, а не менее известной Мариинки? Или поинтересоваться, почему городу Калинину вернули старое название Тверь, а Кенигсберг до сих пор именуется Калининградом? А до каких пор мы будем ходить с паспортами несуществующего Советского Союза, а когда наконец некоторые газеты перестанут выходить от имени давным-давно распущенного комсомола?

И на все эти вопросы народному избраннику обязаны ответить. Один из таких странноватых запросов пришел от депутата Венгеровского. Если учесть, что Александр Дмитриевич являлся председателем подкомитета по вопросам внешней разведки, то его запрос вызвал вполне определенный интерес. Приведу этот документ полностью.

На первый взгляд, удовлетворить просьбу Венгеровского проще простого: поднять из архива дело Унгерна, заново его изучить и дать исчерпывающий ответ. Но этот путь оказался тупиковым, так как дело Унгерна не сохранилось. И тогда было принято решение о восстановлении материалов уголовного дела Унгерна фон Штернберга. Так случилось, что определенный вклад в это предприятие внес и я. Работа, должен сказать, адова — ведь изучать пришлось полуистлевшие газеты, путаные воспоминания, кое-как составленные справки и т. п.

Но прежде всего я встретился с депутатом Венгеровским. Как вы понимаете, я не мог не полюбопытствовать, чем вызван интерес Александра Дмитриевича к персоне расстрелянного барона. Одной из версий было некоторое сходство фамилий: Унгерн и Венгеровский фамилии однокоренные, поэтому я не исключал варианта, что народный избранник хочет разобраться в судьбе родственника и, быть может, восстановить его честное имя.

— Нет-нет, — с ходу отверг эту версию Венгеровский, — ничего общего с Унгерном я не имею. А мой интерес к делу барона вызван тем, что ко мне стали поступать и звонки, и письма от представителей праворадикальных партий, которые хотели бы, если так можно выразиться, поднять Унгерна на пьедестал, сделать из него невинно пострадавшего борца за святое русское дело, превратить в сияющий белыми одеждами символ бескорыстия, верности, честности, дружелюбия и мужского достоинства. «Его силуэт должен быть на нашем знамени!» — так говорил руководитель одной из таких партий. Не знаю, может быть, барон отвечает всем этим требованиям, но пока он не реабилитирован, причем, не за давностью совершенных преступлений, а именно как жертва политических репрессий, ни о каком пьедестале не может быть и речи. Так что мой интерес к персоне Унгерна носит не личностный, а, если так можно выразиться, депутатский характер: раз ко мне обратились избиратели, я просто обязан оказать им зависящую от меня помощь. Именно этим, и ничем иным, объясняется мой запрос Генеральному прокурору.

Когда говорят, что чем древнее тот или иной род, тем чаще среди его представителей встречаются те или иные отклонения, то применительно к Роману Унгерну это звучит наиболее наглядно. Род Унгернов насчитывал более тысячи лет! Сам Роман, который родился в 1886 году, {его полное имя Роберт-Николай-Максимилиан) не скрывая гордости, не раз говорил: «В моих жилах течет кровь Аттилы, гуннов, германцев и венгров. Один их наших сражался вместе с Ричардом Львиное Сердце и погиб под стенами Иерусалима. В битве при Грюнвальде пали двое из нашей семьи. Были среди нас странствующие рыцари, пираты и даже алхимики… Отличился наш род и на русской службе: семьдесят два убитых на войне».

Трудно сказать, только ли в древности рода дело, но «странности характера» Роман начал проявлять довольно рано. Началось с того, что он оказался настолько бездарным учеником, что его с треском выгнали из Ревельской гимназии. Используя родственные и другие связи, мать пристроила его в Петербургский Морской корпус — увы, с учебой не заладилось и там. Не исключено, что Роман вылетел бы и оттуда, но… он всех перехитрил и ушел из Морского корпуса сам, причем, с гордо поднятой головой. На его счастье, как раз в это время началась война с Японией. Отравленная патриотическим угаром молодежь рвалась в бой, само собой разумеется, не остался в стороне от этого движения и представитель древнего рыцарского рода: Роман бросает учебу и записывается рядовым солдатом в пехотный полк.

Но схватиться с самураями ему не довелось — пока готовились к отправке, война закончилась позорным поражением России. Возвращаться к морякам? Ни за что! «Мое призвание — война. И противника я должен видеть в лицо, — решил для себя Роман. — А это возможно лишь в пехоте.» И он поступает в Павловское пехотное училище. Первое время все шло нормально, но к концу учебы в нем проснулся неистовый кавалерист. Мечта служить в кавалерии была так велика, что вопреки всем правилам Роман добился назначения в Забайкальское казачье войско, куда и прибыл в звании хорунжего.

, Молодой офицер понимал, что с родившимися в седле казаками в джигитовке или выездке тягаться ему трудно, но пока не сравняется с ними в мастерстве, авторитета у него не будет — и Роман нещадно загонял лошадей, жестоким тренингом мучил себя. Результат не замедлил сказаться — меньше чем через год командир сотни не дрогнувшей рукой рубаки подписал весьма и весьма лестную аттестацию на Унгерна: «Ездит хорошо и лихо, в седле очень вынослив». И это было правдой, как правдой было и то, что не вошло в аттестацию: время от времени барон напивался до белой горячки, не гнушался он и наркотиков.

Барон был задирист, горяч, дрался на дуэлях, однажды ему чуть было не раскроили череп саблей: шрам на лбу остался на всю жизнь, равно как и нервные припадки. А в 1910-м он преподал блестящий урок своим учителям и наставникам: Роман заключил пари, что расстояние от Даурии до Благовещенска, а это 400 верст по непролазной тайге, да еще с переправой через бурную Зею, он преодолеет верхом на лошади, имея при себе лишь винтовку и питаясь «плодами охоты». И что вы думаете, барон это пари выиграл!

Когда грянула война 1914 года, барон ликовал от радости. В атаки он ходил лихо, смело и отчаянно. Один из его сослуживцев вспоминал: «Унгерн любил войну, как другие любят карты, вино и женщин». Сохранился еще один любопытный документ, подписанный бароном Врангелем, который был командиром полка, в котором служил Унгерн: «Есаул барон Роман Унгерн-Штернберг храбр, ранен четыре раза, хорошо знает психологию подчиненных. В нравственном отношении имеет пороки — постоянное пьянство, и в состоянии опьянения способен на поступки, роняющие честь офицерского мундира, за что и был отчислен в резерв чинов». А проще говоря, в начале 1917-го по пьяному делу он избил комендантского адъютанта, за что был арестован, осужден на три года и заточен в крепость.

После Февральской революции, когда даже уголовников выпустили на волю, Унгерн продолжал маяться на нарах. И лишь поздней осенью, после того, как за него замолвили словечко, барон выбрался на свободу. Именно в это время один из его заступников, атаман Семенов, получил от Керенского задание сформировать несколько бурятских полков. Унгерн мчится в Забайкалье и всеми силами помогает Семенову. А для себя барон формирует Азиатскую конную дивизию. Первое время она состояла из монголов и бурят, но с началом борьбы против Советской власти к ней примкнули и казаки, и вчерашние офицеры, и всякого рода уголовный сброд.

Некоторое время Унгерн воюет под командованием Семенова, но вскоре неуправляемость барона и его буйный нрав привели к тому, что атаман вынужден был отречься от Унгерна и обнародовать довольно любопытный приказ: «Командующий конноазиатской дивизией генерал-лейтенант барон Унгерн-Штернберг за последнее время не соглашался с политикой главного штаба и, объявив свою дивизию партизанской, ушел в неизвестном направлении. С сего числа эта дивизия исключается из состава вверенной мне армии. Штаб впредь снимает с себя ответственность за ее действия».

Отныне барон был свободен! Отныне он мог действовать, прислушиваясь не к чьим-то приказам, а лишь к голосу своего сердца. А его отравленное опиумом и кокаином сердце подсказывало, что нет в этих бескрайних степях человека сильнее, целеустремленнее и разумнее его, потомка безжалостного Аттилы. Порядок будет наведен! Россия умоется кровью! Большевистское быдло будет или уничтожено, или низведено до положения рабов! Чтобы никто не сомневался в его намерениях, Унгерн издал что-то вроде манифеста, в котором были такие слова.

«Я не знаю пощады, и пусть газеты пишут обо мне что угодно. Я плюю на это! Мы боремся не с политической партией, а с сектой разрушителей современной культуры. Почему же мне не может быть позволено освободить мир от тех, кто убивает душу народа? Против убийц я знаю только одно средство — смерть!»

Надо сказать, что барон был убийственно последователен, и это средство использовал не только против чужих, но и против своих. Пленных он, как правило, — расстреливал, причем, не гнушался это делать и сам. Один из унгерновских офицеров писал в своих воспоминаниях:

«С наступлением темноты кругом на сопках только и слышен был жуткий вой волков и одичавших псов. Волки были настолько наглы, что в дни, когда не было расстрелов, а значит, и пищи для них, они забегали в черту казарм.

На эти сопки, где всюду валялись черепа, скелеты и гниющие части обглоданных волками тел, любил ездить для отдыха барон Унгерн».

Было у барона и еще одно развлечение: он обожал всякого рода пытки и показательные порки своих провинившихся солдат. А пороли их нещадно! Розги или кнут барона не устраивали, и он запатентовал свое личное изобретение: бить надо бамбуковыми палками, причем, провинившийся должен получить не менее ста ударов — только после этого мясо отваливается от костей и человек гниет заживо.

Но наибольшее наслаждение барон получал от лицезрения так называемой «китайской казни». Делалось это так: арестованного привязывали к столу, на его голый живот выпускали голодную крысу, накрывали ее кастрюлей или чугунком и что есть мочи колотили по днищу, пока обезумевшая от грохота крыса не вгрызалась человеку в кишки и не выедала их до самой спины.

Чтобы закончить с темой наслаждений не могу не привести еще один факт. Прекрасно понимая, что без поддержки монгольских и китайских князьков ему не обойтись, в августе 1919 года Унгерн заключает так называемый морганатический брак. Его невесту звали Еленой Павловной, но на самом деле она была китаянкой, причем очень знатного рода: Елена Павловна была маньчжурской принцессой. Бракосочетание состоялось в Харбине, венчание — в лютеранской церкви. Но вот что занимательно: сразу после венчания молодой муж уехал в Даурию, а его жена вернулась в родительский дом. Больше с бароном Елена Павловна так ни разу и не виделась, и в сентябре 1920-го один из адъютантов Унгерна вручил принцессе официальное извещение о разводе.

А вскоре барон объявил себя наследником Чингисхана и выдвинул идею создания Великой Монголии, которая будет простираться от Волги до Тихого океана. Именно после этого он обрядился в желтый монгольский халат, поверх которого носил генеральские погоны.

Слоняясь по территории Монголии, Азиатская дивизия, если так можно выразиться, наращивала мускулы. Чтобы склонить монгольских князей на свою сторону, а, стало быть, получить оружие, фураж, лошадей и всадников, Унгерн провозгласил лозунг: «Азия — для азиатов!» Но этого было мало, и Унгерн начал трубить о превосходстве желтой расы. Он говорил, что «желтая раса должна двинуться на белую — частью на кораблях, частью на огненных телегах», что «поход объединенных сил желтой расы в союзе с Японией на Россию и далее на Запад поможет восстановлению монархий во всем мире». Этот нехитрый прием на некоторых князьков подействовал — и они присоединились к Унгерну.

Но такого рода идеи не вызывали восторга у русских, а их в дивизии было немало. И тогда Унгерн решил воспользоваться слухами о том, что младший брат Николая II Михаил Александрович Романов, высланный в Пермь, не был расстрелян большевиками, а сумел сбежать и теперь прячется в каком-то надежном месте. Мы, и только мы можем вернуть законного хозяина земли русской на престол, говорил разуверившимся во всем казакам и беглым офицерам верный слуга престола барон Унгерн. Судя по тому, как яростно сражались эти люди с большевиками, можно предположить, что барону они верили.

Между тем, Унгерн решил обеспечить тылы и в ноябре 1920 года делает налет на Ургу (ныне Улан-Батор), захватывает ее, но под давлением китайских войск вынужден отойти. В феврале 1921-го Унгерн снова захватывает Ургу и отдает город на разграбление своим бандам. Вот как описывает эти дни корреспондент английской газеты «Морнинг пост».

«Победители вошли в город с триумфом и сейчас же предались грабежу. С прибытием самого Унгерна, последний прекратил грабежи, а всех евреев и большевиков приказал расстрелять».

Думаю, что в связи с этой заметкой настала пора рассказать об одной из самых отвратительных черт характера барона — его исступленном антисемитизме. Сохранилось несколько писем его идейному последователю генералу Молчанову.

«Ваше превосходительство, — писал он в одном из них, — с восторгом и глубоким восхищением следил я за Вашей деятельностью и всегда сочувствовал и сочувствую Вашей идеологии в вопросе о страшном зле, каковым является еврейство, этот разлагающий мировой паразит».

Во втором письме Унгерн был еще более откровенен.

«Вы помните, когда мы под дождем беседовали об этом важном вопросе — и вот теперь, узнав, что Вы начинаете действовать, я обрадовался тому, что Вы сами можете выполнить свои планы и истребить евреев так, чтобы не осталось ни мужчин, ни женщин, ни даже семени от этого народа».

Но письма — письмами. А как действовал сам Унгерн? Как всегда, последовательно. 21 мая 1921 года он собственноручно написал «Приказ русским отрядам на территории советской Сибири, № 15». Называя комиссаров, коммунистов и евреев «разрушителями и осквернителями России», барон пишет, что «мерой наказания для них может быть лишь одно — смертная казнь разных степеней». И далее: «Комиссаров, коммунистов и евреев уничтожать вместе с семьями, все их имущество конфисковывать». Навербованному в дивизию разбойничьему сброду суть приказа объяснили еще проще: «Можете убивать и грабить еврейские семьи до тех пор, пока сумки от овса не наполнятся добром!»

Надо ли говорить, что этот изуверский приказ исполнялся охотно, а в случае отсутствия рвения в ход шли бамбуковые палки или голодные крысы.

Попировав и пограбив в Монголии, Унгерн затеял поход на Россию. 21 мая 1921 года Азиатская дивизия покинула Ургу и двинулась на север. В среде здравомыслящих офицеров поднялся ропот: они прекрасно понимали, что силами одной дивизии Красную Армию не победить. Когда появились первые дезертиры, Унгерн решил преподать урок всему офицерскому корпусу. Поручик Ружанский бежал не с пустыми руками: он подделал записку барона, получил приличную сумму денег и поскакал в один из лазаретов, чтобы забрать служившую там жену. Поручика догнали, а жену арестовали и отдали на поругание казакам. После этого на площадь согнали всех жен офицеров, работающих в лазарете, в том числе и жену Ружанского, приволокли поручика, прилюдно перебили ему ноги, «-чтобы не бежал», руки — «чтобы не крал» и повесили на вожжах в пролете ворот. После этого расстреляли и его жену.

Унгерн был уверен, что это испугает недовольных и заставит служить ему беспрекословно, но он просчитался… Поход на Россию с самого начала не задался: вздувшиеся реки, массовое дезертирство, низкий боевой дух и, самое главное, отчаянное сопротивление красноармейцев превращали в дым мечту Унгерна захватить сибирскую железную дорогу в районе Байкала, взорвать туннели, отрезать Дальний Восток от Советской России и восстановить там власть Японии. Барон предпринимал все новые атаки, вырезал целые села, расстреливал немногочисленных пленных, но успеха не было. Как человека военного его больше всего поражала стойкость красноармейцев и их нежелание сдаваться в плен. «Шикарно, — говорил озадаченный Унгерн, — стреляются, но не сдаются!»

Когда красные подтянули свежие силы, а против конницы барона стали использовать аэропланы, Унгерну пришлось отступить на территорию Монголии. Осатаневший от неудач, лошадиных доз опиума и бесконечных приступов головной боли барон окончательно озверел: всю злобу он срывал на своих, расстреливая отставших, бросая на съедение волкам раненых, четвертуя непокорных. Один из очевидцев этого отступления несколько позже писал: «Барон, свесив голову на грудь, молча скакал впереди своих войск. На его голой груди, на ярком желтом шнуре висели бесчисленные монгольские амулеты и талисманы. Он был похож на древнего обезьяноподобного человека. Люди боялись даже смотреть на него».

Молчание барона породило совершенно неожиданную идею: он решил увести остатки дивизии в Тибет. Тут уж возроптали самые верные! Именно в те дни созрел офицерский заговор — Унгерна решили убить. Шесть человек палили в него с пяти шагов — и все промахнулись! Стреляли среди ночи по его палатке — опять мимо. А закончилось все довольно прозаично: остатки его войска двинулись в Манчжурию, причем мелкими группами. Барон же в темноте прибился к монголам и некоторое время ехал вместе с ними. Потом они на него навалились, стащили с коня и крепко связали. Через некоторое время монголы наткнулись на красноармейский разъезд и сдали ему генерала Унгерна.

Вот, собственно, и вся история его пленения. Есть, конечно, и более благородные версии, но все они сводятся к одному: друзья-соратники барона покинули, а монголы предали. Погибнуть в бою, как представителям восемнадцати поколений его предшественников, Унгерну не удалось. Сорвалась и попытка покончить с собой, так как невежда-денщик, вытряхивая халат, выронил из кармана ампулу с ядом. Самое же странное, он без труда мог сойти за какого-нибудь бедного монгольского арата — настолько Унгерн был грязен, тощ и неопрятен.

Но барон, гордо вскинув голову, назвал и свою фамилию, и должность, и звание. Красноармейцы расхохотались и не поверили этому грязному оборванцу. «Врешь! — говорили они. — Этак любой прощелыга может назвать себя Унгерном».

И только в Троицосавске, где дислоцировался штаб экспедиционного корпуса 5-й армии, барона признали, чему он был несказанно рад. Не меньше его такой добыче были рады и красноармейские командиры. Потом барона передали чекистам, но и те со знатным пленником обращались предельно вежливо. Барон отвечал тем же: на допросах не хамил, на вопросы отвечал терпеливо, спокойно и исчерпывающе. Главной причиной неудач считал то, что «ему изменило войско», и больше всего его смущало то, что ему приходится играть роль «мертвого тела, доставшегося врагу». Унгерн прекрасно понимал, что его ждет, но от навязанной ему роли отказаться не мог. А упоенные удачей победители возили барона из города в город, водили по учреждениям, в народных театрах организовывали нечто вроде показательных судебных процессов, короче говоря, везде и всюду демонстрировали свой успех.

А тем временем в городе Новониколаевске (ныне Новосибирск) был сформирован Чрезвычайный революционный трибунал во главе со старым большевиком Опариным. Общественным обвинителем назначили Емельяна Ярославского, а защитником — бывшего присяжного поверенного Боголюбова.

Суд на бароном состоялся 15 сентября 1921 года в здании загородного театра, известного публике под названием «Сосновка». Желающих посмотреть на барона было так много, что билетов на всех не хватило и у подъезда собралась огромная толпа.

В одном из архивов мне удалось разыскать полуистлевший экземпляр газеты «Советская Сибирь», в которой опубликован довольно подробный репортаж об этом диковинном событии. Коли учесть, что автором репортажа был будущий посол СССР в Великобритании, а затем заместитель наркома иностранных дел Иван Майский, думаю, что стоит привести хотя бы небольшой отрывок из этого репортажа.

«Узкое, длинное помещение «Сосновки» залито темным, сдержанно-взволнованным морем людей. Скамьи набиты битком, стоят в проходах, в ложах и за ложами.

Все войти не могут, за стенами шум, недовольный ропот. Душно и тесно. Лампы горят слабо. Возбуждение зрителей понятно, ведь перед ними сейчас пройдет не фарс, не скорбно-унылая пьеса Островского, а кусочек захватывающей исторической драмы.

За столом, покрытым красным сукном, сидит Чрезвычайный революционный трибунал. Ни расшитых галунами мундиров, ни холеных ногтей, ни сияющих, тщательно промытых лысин. Все просто и сурово: обветренные лица, мозолистые руки, крепкие, мускулистые груди, кожаная куртка, бараний тулуп, высокие сапоги. Такова высшая власть, призванная быть верховным судьей. Это — власть настоящего, и она должна произнести приговор над властью прошлого, последний эпигон которой занимает место на помосте впереди трибунала.

Унгерн высок и тонок. Волосы у него белокурые и густо обрамляют его небольшое, малоподвижное лицо. Длинные усы свесились книзу. На голове — небольшой хохолок. Одет он в желтый монгольский халат, сильно потертый и истрепанный, и в монгольские ичиги, перевязанные ремнем. Поверх халата на плечах генеральские погоны с буквами «А. С.» (Атаман Семенов) и Георгиевский крест на левой стороне груди. На всей фигуре белогвардейского атамана, на его позе, жестах, словах, выражении лица лежит какой-то отпечаток вялости и пассивности. И, глядя на него, невольно задаешь себе вопрос: как мог он командовать партизанской армией? Как мог быть знаменитым вождем многих сотен и тысяч людей?

Но моментами, когда он поднимает лицо, из его глаз нет-нет да и сверкнет такой взгляд, что становится жутко».

Судебное заседание открылось ровно в 12 дня. Началось оно с того, что Опарин зачитал обвинительное заключение. Текст этого документа сохранился и не привести его просто нельзя, так будет непонятно, в чем именно обвинялся барон.

Затем начался допрос подсудимого. Унгерна спрашивали, к какой он принадлежит партии, какой имеет чин, состоял ли под судом до революции, сколько лет насчитывает его род и пр. и т. п. Всего ему было задано сорок восемь вопросов, но суд, как нетрудно понять, больше всего интересовали ответы на два самых главных.

— Какова суть вашей программы? — поинтересовался председательствующий.

— Вырезать евреев, посадить на престол Михаила Романова, который вместе с аристократией должен править народом. Землю возвратить дворянству, — сверкнув тем самым жутким взглядом, ответил Унгерн.

— Признаете ли вы себя виновным по всем пунктам обвинения?

— Да, за исключением одного — моей связи с Японией.

А что же будущий член ЦК ВКП(б) и депутат Верховного Совет СССР Емельян Ярославский, что сказал он? Партийный трибун остался верен себе. Прежде всего, он пригвоздил к позорному столбу дворянство.

«Приговор, который сегодня будут вынесен, должен прозвучать как смертный приговор над всеми дворянами, — заявил Ярославский, — которые пытаются поднять свою руку против власти рабочих и крестьян. Что можно сказать в защиту барона Унгерна? — вопрошал общественный обвинитель. — Лично он — просто несчастный человек, вбивший себе в голову, что он спаситель и восстановитель монархии, что на него возложена историческая миссия. Мы знаем, что история ставила над нами таких же людей, с теми же самыми свойствами, какие есть у барона Унгерна, которые царствовали над нами.

Мы знаем, что в среде Романовых было немало людей, которые были неуравновешенными и душевно больными, но мы знаем и другое. Мы знаем, что все дворянство, с исторической точки зрения, является совершенной ненормальностью, что это отживший класс, что это больной нарыв на теле народа, который должен быть срезан. Ваш приговор должен этот нарыв срезать! А все бароны, где бы они ни были, должны знать, что их постигнет участь барона Унгерна».

Сорвав аплодисменты, под одобрительный гул толпы Ярославский удалился на свое место, а к трибуне подошел защитник. Умница Боголюбов прекрасно понимал суть происходящего и свою речь построил не на защите Унгерна, а на подыгрывании обвинительному запалу.

«И судебное следствие, и обвинитель совершенно правильно отметили, — начал он, — что Унгерн как политический деятель абсолютно ничего собой не представляет. Он ничтожество… Его больной фанатизм, подогреваемый религиозно-мистическими представлениями о добре и зле, подвигнул барона на целый ряд ужасных убийств при посредстве своих соратников.

Можно ли представить, чтобы нормальный человек мог сотворить такую бездну ужасов?! Конечно, нет. Если мы, далекие от науки и медицины люди, присмотримся к подсудимому, то мы увидим, что на скамье сидит плохой представитель так называемой аристократии, извращенный психологически человек, которого общество в свое время не сумело изъять из обращения. Подсудимый Унгерн есть больной продукт больного общества. Его психика, его деяния есть тяжелые последствия проклятого рабского многовековья. Со всем этим он предстал пред вами в ожидании мудрого и справедливого приговора.

Но я бы сказал, что для такого человека, как Унгерн, расстрел, мгновенная смерть, будут самым легким концом его страданий. Это будет похоже на то сострадание, какое мы оказываем больному животному, добивая его. В этом отношении барон Унгерн с радостью примет наше милосердие. Правильнее было бы не лишать Унгерна жизни, а заставить его в изолированном каземате вспоминать об ужасах, которые он творил».

Сразу после этого председательствующий предоставил последнее слово Унгерну. Барон вскинул голову, как-то затравленно посмотрел в зал и едва слышно бросил.

— Мне нечего сказать.

После короткого совещания трибунал огласил приговор: «Барона Унгерна подвергнуть высшей мере наказания — расстрелять. Приговор окончательный и ни в каком порядке обжалованию не подлежит». В тот же день приговор был приведен в исполнение.

По большому счету, на этом можно было бы поставить точку и обойтись без комментариев: ясно, что кровавый маньяк Унгерн никак не соответствует образу «невинно пострадавшего борца за святое русское дело», как ясно и то, что за люди хотели бы иметь его силуэт на своем знамени. Добавлю только, что буквально на днях подоспел ответ на запрос депутата Венгеровского: Новосибирский областной суд, рассмотрев материалы в отношении Унгерна, в реабилитации отказал.

Таким образом, возвращение кровавого барона не состоялось и человека в белых одеждах из него не получилось. А о его месте в истории очень хорошо написал один из современников барона.

Полет в дырявом чемодане

Операция «Ла-Плата» началась задолго до рассвета. К подъезду «Гранд-отеля» подали грузовик и в него погрузили два огромных чемодана. Потом подошел «Оппель», сдержанно посигналил — и по лестнице торопливо сбежали щеголевато, но не по погоде одетые люди. Один нырнул в машину, а другой подошел к грузовику и зачем-то постучал по чемодану. Потом он что-то прошипел, схватился за голову и кинулся к «Оппелю». Оттуда выскочил попутчик, они взобрались в кузов и, матерясь с иностранным акцентом, начали переворачивать один из чемоданов, который стоял крышкой вниз.

В пять сорок пять колонна двинулась в сторону аэропорта «Внуково». Мела поземка. В проводах завывал ветер. От тридцатиградусного мороза потрескивали деревья. На улицах — ни души. Да и откуда им взяться:

2 января 1948 года был нерабочий день и москвичи отсыпались после новогодних праздников. При разработке операции было учтено и это: чем меньше свидетелей, тем лучше.

— Идиоты! — нарушил молчание один из попутчиков. — Кретины! Этим русским ничего нельзя доверять.

— Думаете, груз пострадал? — нервно покусывая усики, спросил другой.

— Не должен… Хотя, все возможно, — перешел он с русского на испанский. — Послушайте, Базан, скажите, наконец, прямо: вам удалось откупить самолет полностью или нет? Я хочу, чтобы там не было никого, кроме нас.

— Предварительное согласие я получил. Но вы же знаете, что посла к этому делу подключать нельзя, а без его письма «Аэрофлот» только обещает, но ничего не гарантирует. Нет, Конде, эту страну нам не понять, здесь все шиворот-навыворот! Я им говорю: покупаю весь рейс. Нельзя! Почему? Потому, что нельзя! Достаю пачку долларов. Теперь можно? Можно, если разрешит начальник. Снова достаю доллары. Вы не поверите, но у меня в кармане осталось всего девяносто долларов. Так что в Париже сяду на вашу шею.

— Ладно, сочтемся, — потирая озябшие уши, проворчал Конде. — Неужели это правда, что к концу дня мы будем в Праге, а к утру в Париже? Надоела Москва, до чертиков надоела. Хочу домой, хочу в Буэнос-Айрес!

— Если учесть, что мы не с пустыми руками, встретить нас должны достойно, — заговорщически подмигнул Базан.

— Я надеюсь… А президенту доложу сам. Думаю, что господин Перон будет доволен.

— Кажется, подъезжаем, — прильнул к стеклу Базан.

Старенький «Дуглас» уже прогревал моторы, какие-то люди сбросили чемоданы на землю, и грузовик тут же умчался. Конде шагнул было к чемоданам, но его позвали к стойке регистрации, и, обречено махнув рукой, он поплелся заполнять какие-то бланки и декларации. Вскоре появился побледневший до синевы Базан, да к тому же не один, а в сопровождении молодцеватого летчика и миловидной женщины.

— Генерал Захаров, — протянул он руку. — А это моя жена. Будем вашими попутчиками.

— Я, с вашего позволения, тоже, — вынырнул из-за его спины невысокий толстячок. — Кароль Фридман, — приподнял он шляпу. — Чехословацкие деревообрабатывающие заводы.

— А как же?.. Но мы же хотели… Мы аргентинские дипломаты. У нас дипломатический багаж, — начал было Конде.

— Ничего, разместимся, — широко улыбнулся генерал. — Я налегке, товарищ Кароль — тоже, так что места для ваших чемоданов хватит. А нам надо лететь. По делам службы, — сухо добавил он.

Конде обречено рухнул в кресло и достал фляжку с коньяком. Но это был не последний удар. Если бы Конде знал, что ждет его впереди, незадачливый аргентинец немедленно отменил бы так тщательно разработанную операцию, вернулся в уютный номер «Гранд-отеля» и потягивал бы коньяк в обществе коллег, а не тех, с кем ему предстоит познакомиться. Конде тоскливо поглядывал то на часы, то на стоящие на морозе чемоданы. Пролетел час, пошел другой… Наконец влетел запыхавшийся Базан.

— Конде, ради бога! Двадцать долларов! Быстрее! Я вас умоляю, быстрее, — протянул он руку.

— Но я наличных не держу, — пожал тот плечами. — У меня чековая книжка. А что случилось?

— Перевес! — воздел он руки к небу. — У меня перевес!

— Какой перевес? Что за перевес?

— Мой чемодан тяжелее вашего. Надо доплатить. Сто десять долларов! А у меня девяносто. Быстрее, двадцать долларов. Иначе все летит к черту! — сорвался он на визг.

— Не волнуйтесь, Базан. Я выпишу, какие проблемы.

— Да не берут они чеки! Не берут, черт бы их всех побрал!

И тут появился суровый представитель «Аэрофлота».

— Господин Базан, — строго спросил он, — вы намерены оплатить перевес или нет?

— Или нет… Наличных у меня нет, — вывернул он карманы.

— Тогда я вас снимаю с рейса.

— А можно так, — вмешался Конде, — он не летит, а его багаж беру я?

— Нет, так нельзя. Багаж оформлен на имя господина Базана, значит, либо он летит вместе со своим багажом, либо остается с этим чемоданом на земле… Но вы не расстраивайтесь, — смягчился «аэрофлотовец», — послезавтра будет точно такой же рейс. Ваш билет я переоформлю на четвертое января, а чемодан постоит на Складе: там хоть и холодно, но охрана надежная.

— Нет-нет! — вскинулся Базан. — То есть, да-да. Четвертого я полечу, а чемодан заберу — пусть стоит дома.

— Правильно, — поднялся Конде. — Не огорчайтесь, днем раньше, днем позже — какая разница. А я вас буду ждать в Праге… Само собой, вместе с этим нелепым чемоданом, — многозначительно добавил он. — До встречи.

— До встречи, — протянул руку со всем смирившийся Базан. — Довезите в сохранности, — кивнул он за окно.

— Довезу, — убежденно кивнул Конде и направился к самолету.

Знал бы атташе аргентинского посольства Педро Конде, как будут развиваться события, никогда бы не давал таких легкомысленных обещаний. Недаром говорят, что человек предполагает, а Бог располагает.

А пока что видавший виды «Дуглас», натужно крутя винтами, карабкался к разбухшим от снега облакам. Пассажиры дремали, стюардесса готовила завтрак, бортмеханик возился в своем углу, радист слушал музыку, а командир, передав штурвал второму пилоту, расслабленно откинулся в кресле и смежил веки. На какое-то мгновенье он даже заснул, но тут же со стороны солнца появились «мессеры» и зашли в хвост его машины. Еще секунда, и застучат пулеметы, но Петр Михайлов не зеленый лейтенантик, он Герой Советского Союза и выбирался не из таких передряг: штурвал от себя, левую ногу до отказа — и на крутом вираже вниз, к земле.

— Вы что, командир?! Я же не удержу! — услышал он знакомый голос и тут же проснулся.

— Извини, — виновато встряхнулся он и покосился на второго пилота. — Проклятый сон! Одно и то же, одно и то же… Неужели никогда не пройдет?

— Пройдет. Я тоже не раз горел наяву, а потом — целый год во сне. Ничего, прошло, сплю как убитый.

— Но пулеметы. Как назойливо стучат пулеметы, — поморщился командир.

— Галлюцинация. Пройдет…

— Буду ждать, — вздохнул командир и снова прислушался. — Но стук-то есть. Неужели не слышишь? Бортмеханик, — позвал он. — Володя, а ты ничего не слышишь?

— Может быть, клапаны? Самолет-то дряхленький.

— Какие еще клапаны! — раздраженно бросил командир. — Стук-то не в моторах, а где-то здесь, внутри, — обвел он глазами кабину. — А ну-ка, пройдись по салону, возможно, это эхо, и стучит где-то там…

— Есть, — привычно кивнул механик и шагнул в салон.

Привычно дребезжат заклепки, покашливают затасканные моторы, поскрипывают тяги… И вдруг, тук-тук, тук-тук-тук! Механик насторожился: ведь каждый новый звук — для него признак неисправности. Замер. И снова, тук-тук, тук-тук-тук!

— Этого только не хватало! — чертыхнулся он. — Что-то сломалось в хвосте.

Чтобы не волновать пассажиров, он беззаботной походкой двинулся в багажный отсек, но тут же обмер: стук доносился из большущего чемодана.

«Бомба! — резанула мысль. — С часовым механизмом! Надо доложить командиру».

Механик бросился в кабину и не видел, что творилось за его спиной. А там происходило нечто невообразимое: из кресла буквально вылетел аргентинский дипломат, кинулся к своему чемодану и что есть мочи начал дубасить по крышке. Отбив кулаки, он стал пинать его ногами, вдребезги разбив свои лакированные штиблеты.

Чех приоткрыл один глаз, отхлебнул из бутылки и снова захрапел. А генерал Захаров покосился на вздрогнувшую жену и выразительно повертел пальцем у виска.

Между тем бортмеханик добрался до кабины и наклонился к плечу командира.

— Плохо дело, — выдохнул он. — В чемодане бомба. А тикают часы. Сам слышал. Вот-те крест, — неожиданно перекрестился он.

— Как, бомба?! Ты что? Откуда? — схватил его за грудки командир.

— Не знаю. Мое дело доложить. Но стук — из чемодана. Это точно.

— Та-а-к… Без паники. Нина, — позвал он стюардессу, — наведайся-ка в багажный отсек. Только спокойно. Послушай и вернись.

— Если успею, то вернусь, — натянуто улыбнулась она.

— Ладно-ладно, не паникуй. В воздухе не рванет, иначе погибнет и тот, кто эту бомбу везет. Хотя черт его знает, этого аргентинца, не исключено, что бомбу ему подсунули, а он об этом и не подозревает.

С трудом переставляя негнущиеся ноги, Нина двинулась в хвост самолета. Назад она шла куда увереннее.

— Это не часы, — доложила Нина. — Там кто-то сидит. Может быть, собака: сидит и бьет хвостом. А может, и человек.

— Какая собака, какой человек?! — взъярился командир. — Ты хоть соображаешь, что говоришь? Скоро Львов, а там и граница. Представляешь, что с нами будет, если мы в чемодане перевезем человека через нашу границу?!

— Спокойно, командир, — вмешался бортрадист. — Давайте запросим Киев: там скажут, что надо делать.

— Верно, вызывай Киев. А ты, Нина, пригласи-ка сюда генерала, кажется, у него есть оружие.

Через минуту около исступленно колотившего по чемодану Конде вырос генерал Захаров, прячем на глазах аргентинца он демонстративно расстегнул кобуру пистолета. А еще через минуту Киев приказал садиться во Львове — соответствующую встречу там организуют.

И вот передо мной любопытнейший документ, подписанный целой группой должностных лиц, а также всеми членами экипажа и пассажирами злосчастного «Дугласа».

Так родилось совершенно секретное дело № 837, утвержденное министром государственной безопасности СССР Абакумовым. Открывается оно, как и положено, постановлением на арест.

«Я, старший уполномоченный 2 отдела Главного управления МГБ СССР капитан Панкратов, рассмотрев материалы о преступной деятельности Туньон-Альбертос Хосе Антонио, нашел:

Туньон прибыл в СССР в 1938 году на переподготовку в школу летчиков С августа 1947 г. стал работать в качестве переводчика у атташе аргентинского посольства Конде, который завербовал его для шпионской работы.

Боясь быть разоблаченным, Туньон принял решение о нелегальном побеге из СССР. Туньон был помещен в большой чемодан и 2 января под видом «дипломатического багажа» погружен в самолет, направляющийся в Прагу. В пути следования был обнаружен, извлечен из чемодана и задержан. На допросе признался, что вел шпионскую работу против СССР.

На основании изложенного, постановил: подвергнуть Туньона аресту и обыску».

На первом же допросе Туньон признал себя виновным в том, что пытался нелегально покинуть пределы Советского Союза, но при этом подчеркнул, что сделал это только потому, что иного способа выехать из СССР не было, а он хотел соединиться со своими родственниками, которые проживают в Мексике.

— А чем вы занимались в Испании? — поинтересовался следователь.

— До 1930-го жил в городе Альмерия. Там окончил гимназию, а затем поступил на юридический факультет Мадридского университета. Там же вступил в комсомол — так мы называли профсоюзное общество студентов левого направления. В 1936-м стал членом коммунистической партии. Вскоре начался фашистский мятеж генерала Франко. Я вступил в дружину республиканцев и две недели не вылезал из боев. Потом меня направили в авиашколу. Оттуда я вышел штурманом, но вскоре стал летчиком-истребителем. В ноябре 1938-го для продолжения обучения нас послали в Советский Союз. Более полугода учились мы в авиашколе Кировобада, а лотом, когда республиканская Испания потерпела поражение, меня направили в одесский детдом для испанских детей. Там я учительствовал до самого начала войны. Затем эвакуация в Саратов, Тбилиси и, наконец, переезд в Москву.

— А чем вы занимались в Тбилиси?

— Работал на авиазаводе. В Москве, кстати, тоже. Правда, последнее время работал художником на «Союзмультфильме».

— Таким образом, Советский Союз стал вашей второй родиной. Чем, в таком случае, объяснить вашу попытку бежать за границу, да еще при содействии иностранного посольства?

— Я хотел жить в Мексике. Все мои родственники там, а здесь я был очень одинок.

— Допустим. А чем вызван такой деятельный интерес к вашей персоне со стороны аргентинского посольства?

— У них была проблема с переводчиками. А я переводил Конде и Базану статьи из газет и журналов, в основном юридического характера. Потом мы подружились. Однажды я пожаловался Конде, что никак не могу выехать в Мексику, и он предложил переправить меня за границу нелегально — в своем чемодане.

— А откуда у вас паспорт на имя Педро Сепеда?

— Он должен был лететь в чемодане Базана, а паспорт мне было ведено отдать ему в Праге. Почему он не оказался в самолете, я не знаю.

— Послушайте, Туньон, вы нас что, за дурачков принимаете? Чтобы дипломат рисковал своей карьерой и запихивал в специально оборудованный чемодан какого-то переводчика — такого не услышишь ни в сказках, ни в анекдотах. Подумайте хорошенько о своей дальнейшей судьбе, вам ведь есть что рассказать. А следствие вашу искренность учтет.

Трудно сказать, то ли Туньон «хорошенько подумал» сам, то ли были другие меры воздействия, но уже на следующем допросе он признался в том, что собирал для аргентинцев информацию шпионского характера и делал это не только он, но также Педро Сепеда, Хулиан Фустер и Франциско Рамос.

Шпионские сведения, поставляемые Туньоном, настолько «секретны» и настолько «стратегически опасны» для страны, что следователь, вместо того, чтобы рассмеяться и вытолкать Туньона из камеры, всю эту абракадабру тщательно заносит в протоколы.

— Да, я доносил об условиях работы на авиазаводах Тбилиси и Москвы, — понурив голову, признавался Туньон. — Я информировал о плохих бытовых условиях, об очередях, о недовольстве рабочих карточной системой, а после ее отмены — о дороговизне. Я рассказывал о раздражении людей по поводу принудительных подписок на всякого рода государственные займы, о бездеятельности профсоюзов, о том, как делают мультфильмы. Все это нужно было Конде для того, чтобы по возвращении в Аргентину написать клеветническую книгу о Советском Союзе.

— А положением в среде испанских эмигрантов он интересовался?

— Конечно. Я самым подробным образом информировал его о расколе в среде испанских эмигрантов, о недовольстве руководством компартии, о желании многих из них уехать на родину, об арестах органами МГБ некоторых испанцев, ставших на путь непримиримой борьбы с Долорес Ибаррури. Наша Пасионария, кстати, очень жестокий человек: меня, например, она велела исключить из партии за то, что я однажды выразил желание легально, через ОВИР, выехать в Мексику. И вообще, она… — возбужденно вскочил Туньон.

— Не надо, — мягко перебил следователь. — Пасионария — это особый разговор, и он не для этих стен, — обвел он глазами предназначенный для допросов бокс Лефортовской тюрьмы.

А вскоре Туньону было предъявлено обвинительное заключение, в котором ему вменялся целый букет преступлений, предусмотренных печально известной 58-й статьей УК РСФСР.

Туньон не врал, когда говорил, что не знает, почему Сепеда не оказался в самолете. Не знал он, правда, и того, что бедный Педро парится в соседней камере и из него ночи напролет выбивают «правдивые» показания.

Педро попал в Москву пятнадцатилетним мальчиком в 1937-м, жил в детском доме, а потом советские друзья помогли ему приобрести дефицитнейшую специальность смазчика текстильных станков. Помытарив паренька два года в тавоте и солидоле, ему позволили стать электромонтером. Но надо же так случиться, что природа наградила юного испанца не только красотой, но и хорошим голосом, настолько хорошим, что его пригласили в хор театра имени Станиславского и Немировича-Данченко. Параллельно он учился в музыкальной школе при Московской консерватории.

А в июне 1946-го Советский Союз установил с Аргентиной дипломатические отношения. Из-за океана приехали дипломаты, ни слова не понимавшие по-русски. Об этом прослышали испанские эмигранты, не забывшие родного языка и прекрасно говорившие по-русски — о лучшем заработке нельзя было и мечтать. Испанцы наперебой стали предлагать свои услуги в качестве переводчиков. Находясь в постоянном безденежье, пришел в посольство и вчерашний смазчик, а ныне молодой певец. Это было его первым шагом на пути в ГУЛАГ.

Знаете, в чем его обвиняли? В том, что водит аргентинцев в московские магазины и столовые, «стремясь показать им лишь отрицательные стороны нашей жизни», фотографирует очереди, захламленные дворы и даже нищих. Все это называлось антисоветской деятельностью. Пришлось признать и факт попытки побега за границу. Правда, у Педро было очень серьезное отягчающее обстоятельство: в отличие от других испанцев, он принял советское гражданство, поэтому автоматически становился изменником родины, а это обвинение чревато самым суровым приговором — если бы на дворе был не 1948-й, а 1937-й, не избежать бы бедному Педро расстрела.

И все же Педро получил по максимуму тех лет — ему влепили 25 лет исправительно-трудового лагеря. Я долго не мог понять, за что. Не за столовые же, не за фотографии нищих и тем более не за несостоявшуюся попытку побега, когда он четыре часа просидел в чемодане и на лютом морозе сильно простудился. Но когда в одной из папок мне попались четыре с половиной странички испанского текста и мы их перевели, все стало ясно: с позиции руководства компартии как Испании, так и Советского Союза, за такое сочинение и двадцати пяти лет мало.

«Испанцы, находящиеся в СССР, образуют три группы. Первая — моряки, летчики и педагоги. Вторая — дети в возрасте от 5 до 14 лет, их около пяти тысяч. Третья — бывшие бойцы, члены и руководители компартии, их более двух тысяч человек. Несмотря на то, что эти люди принадлежали к разным сословиям, общим для всех было моральное падение и разочарование в советской действительности.

После окончания войны с Франко большинство членов первой группы выразили желание уехать из СССР. Им отказали. Начались провокации, о них говорили как о морально разложившихся типах. А незадолго до начала войны с Гитлером все летчики исчезли — они оказались в концлагере в районе Караганды То же самое случилось с находящимися в Одессе моряками: они буянили, скандалили, требуя возвращения на родину, но все оказались в концлагере. Испанские пароходы, само собой, стали собственностью Советов.

«Хорошая» часть эмигрантов, состоящая из коммунистов, вскоре начала испытывать на себе последствия столкновения с советской действительностью. Руководители партии, старые агенты Москвы сразу же начали шпионскую работу среди эмигрантов, выявляя недовольных и разочарованных — на них-то и обрушились большевистские репрессии. Одной из первых жертв стал доктор Боте, который протестовал против произвола, царящего в детских домах.

«Плохие» испанцы, которых не загнали в концлагеря, продолжали работать на фабриках и заводах, в то время как «хорошие» получали высокооплачиваемые должности в издательствах, информационных агентствах и радиокомитете. «Плохие», сильно разочаровавшись в социалистической жизни, надеялись только на одно: кто-нибудь сбросит Франко и они вернутся домой. Понимая, что падение Франко связано с разгромом Гитлера, многие испанцы отважно боролись на фронтах, сражались в партизанских отрядах Белоруссии, Крыма и Кавказа. Немало испанцев, воюя под руководством бездарных советских командиров, попали в немецкий плен. Разразился скандал, и Долорес Ибаррури отдала приказ, чтобы испанцев не пускали на фронт. В течение долгого времени их держали в Москве и использовали на колке дров.

Тем временем их жены и дети, сосредоточенные в Средней Азии, умирали с голоду. Только в Коканде погибло 52 ребенка. Голод был страшный, кошки и собаки считались изысканной пищей. Чтобы прокормить детей, многие испанки занимались проституцией. А штаб партии во главе с Ибаррури благополучно жил в Уфе. В детских домах для испанских ребятишек свирепствовал туберкулез. Одни умирали, а другие, чтобы не умереть с голоду, организовывали преступные банды, которые занимались воровством и налетами. Когда бывший министр Эрнандес, который выехал в Мексику по поручению партии, рассказал о положении испанских детей и обвинил в этом Долорес Ибаррури, его тут же объявили предателем и исключили из партии.

После окончания войны началось настоящее паломничество за получением паспортов южноамериканских стран. Около 150 человек успели уехать, но вскоре руководители компартии организовали кампанию против выезда испанцев из Союза. Многие писали письма Сталину и Молотову, жалуясь на Ибаррури, но эти люди быстро исчезали. Некоторые, не выдерживая травли, кончали жизнь самоубийством, один из них — рабочий авиационного завода Меана.

Надежды на будущее — никакой. Мы живем здесь пленниками. Ничего нет более унизительного, чем прозябание в стране жестокой диктатуры, изнуряющей работы и отсутствия каких-либо перспектив!»

Самое же странное, эти записки были обнаружены не у Педро, а у доктора Фустера, которого арестовали 8 января 1948 года. Его обвинили в том, что «работая в ряде медицинских учреждений Москвы, он систематически вел среди сослуживцев антисоветскую агитацию, неоднократно заявлял об отсутствии демократии в Советском Союзе, клеветнически отзывался о советской интеллигенции и восхвалял жизнь за границей. Используя свое служебное положение, в целях личной наживы нелегально производил аборты. Установив связь с представителями аргентинского посольства, передавал им разведывательную информацию, получаемую от испанцев, проживающих в Москве».

На первом же допросе выяснилось, что в компартию он вступил в 1929 году, будучи студентом университета. На протяжении всей гражданской войны был начальником санчасти 18-го корпуса, затем был интернирован во Францию, а в 1939-м вместе с женой и двумя детьми приехал в Советский Союз. Во время войны работал ведущим хирургом в различных госпиталях, затем был откомандирован в Москву и после окончания войны устроился в институт нейрохирургии.

— Нам известно, что вы пытались выехать за границу. Каким образом вы хотели это сделать? — поинтересовался следователь.

— В Мексике живут мои родители. На основании их ходатайства я получил мексиканский паспорт и отдал его в ОВИР для получения визы. Но мне в этом отказали… Думаю, что не без стараний руководства испанской компартии, — добавил он. — Ибаррури и ее окружение очень не хотели, чтобы я уехал в Мексику.

— А почему вы хотели покинуть СССР?

— Да потому, что жить здесь невмоготу! Мне здесь все чуждо и враждебно! — сорвался на крик Фу стер. — Не скрою, что я так же враждебно отношусь к существующему в этой стране строю. И я этого не скрывал!

— А от кого вы этого не скрывали? С кем делились своими антисоветскими настроениями? — вкрадчиво спросил следователь.

— С кем? Да хотя бы с Рамосом. Мы знакомы еще с университетских времен, а потом вместе воевали — он был начальником штаба 18-го корпуса. Сейчас он работает инженером на авиазаводе.

— А это ваши слова? — заглянул следователь в бумажку. — «В СССР за любое высказывание, направленное против советского государства, человека могут подвергнуть репрессиям». И далее. «Выборы в Верховный Совет проходят под нажимом, без соблюдения демократических свобод. Все государственные органы, включая прокуратуру, действуют по указанию руководства большевистской партии».

— Мои, — поперхнулся Фустер. — Но откуда вам это известно? Ведь я говорил это в присутствии двоих-троих надежных друзей.

Следователь иронично улыбнулся и снова зарылся в бумаги.

— Не будете ли вы любезны перевести вот это письмо, — протянул он несколько страничек. — Оно написано по-испански, а наш переводчик в отпуске.

— Отчего же, с удовольствием, — улыбнулся Фустер.

Но когда он взял странички, улыбка мигом сошла с лица и Фустер смертельно побледнел: он узнал свой собственный почерк.

. — Разрешите… карандаш? — выдавил он.

— Зачем? Читайте вслух. Вы же писали в расчете на заинтересованного слушателя — вот я и послушаю.

— Дорогая сестра, — начал Фустер. — Пишу тебе в такой момент, когда не знаю, что со мной будет завтра. Два испанца, работающие вместе со мной в аргентинском посольстве, не добившись получения виз, по договоренности с аргентинскими дипломатами решили улететь на самолете, спрятавшись в их чемоданах. Туньон улетел, а Сепеда вернулся, так как не хватило денег для оплаты багажа. Но в воздухе Туньон стал задыхаться и начал стучать. Его обнаружили и задержали. Сепеду арестовали на следующий день. Думаю, что доберутся и до меня. Если со мной что-нибудь случится, тебе переправят это письмо. Скрой печальную новость от стариков, а то они могут умереть от огорчения.

Фустер оторвался от письма и… заплакал. Следователь предлагал папиросу, холодную воду, чай, но Фустер был безутешен.

— Что же вы так… не по-мужски? — упрекнул он. — Нашкодили — извольте отвечать.

— Не по-мужски?! — задело испанскую гордость Фустера. — Да не о себе плачу, не о себе! Я две войны прошел и вообще — хирург, так что крови насмотрелся. И что такое смерть, знаю получше вас. Но я десять лет не видел родителей, они состарились и без меня пропадут. А все они, вожди, черт бы их побрал!

— Стоп! — хлопнул по столу следователь. — Продолжим чтение.

— Хорошо, — как-то по-детски шмыгнул носом Фустер, — продолжим. «Но товарищам об этом случае расскажи, пусть все знают, как здесь с нами обращаются. Непосредственная вина за все это ложится на преступных руководителей испанской компартии, которые являются продажными агентами Москвы, — сверкая глазами громогласно читал Фустер. — Вот их имена: в первую очередь Долорес Ибаррури, будь проклято ее имя и пусть ее кости съедят собаки. Далее: Хосе Урибес, Карлос Ребельон-Клаудин, Висенте Урибе, Де Диего. Эти люди никогда не смогут уехать из России, потому что каждый честный испанец почтет за честь уничтожить этих типов».

— Да-a, накипело в вас, — как-то по-новому посмотрел следователь на Фустера. — И много испанцев могло бы подписаться под этими словами?

— Большинство, — твердо заявил Фустер. — Разумеется, кроме тех, кто хлебает из ее миски.

— Ладно, заканчивайте, — снова потух следователь. — Так что там про жену Рузвельта? — по-испански добавил он.

— К-как? — ошарашено привстал Фустер. — Вы знаете испанский? Вы читали это письмо? Тогда зачем же…

— А затем, чтобы вы почувствовали себя человеком. Видели бы вы себя со стороны, когда читали это письмо. Герой! Матадор! Так и надо. От своих слов не отказываетесь? В том, что писали Именно вы, признаетесь? Сочинили его сами или кто-нибудь диктовал?

— Еще чего! — уловил подсказку Фустер. — Сам сочинял, сам писал… И отвечать буду сам, — после паузы добавил он.

— Вот и славно, — понимающе кивнул следователь. — Но что же там все-таки про жену Рузвельта?

— Да так, ничего особенного, — почему-то смутился Фустер. — Я прошу сообщить о моей проблеме нашему послу в Мексике, известным правозащитникам, в том числе и жене Рузвельта.

— Понятно. А я думал, вы с ней знакомы, — съязвил следователь. Потом он вдруг нахмурился и до белизны в суставах сжал кулаки. — А последние строки я попрошу прочитать с выражением!

Фустер побледнел, жалко улыбнулся, но все же собрался с духом.

— Сегодня пал жертвой Туньон, — начал он. — Но завтра могут быть и другие. Все молчат. Прав никаких нет. Не останавливайся ни перед чем, — хрипло продолжал Фустер. — Расскажи это даже преступнику Франко, так как он прежде всего испанец и не продает других.

Фустер отшвырнул письмо и вперил остановившийся взгляд в застрявшую в паутине муху. В кабинете повисла тяжелая и какая-то липкая пауза. Наконец следователь сгреб бумаги, вздохнул, горько покачал головой и совсем не служебным тоном спросил:

— И не стыдно? Взрослый, интеллигентный человек, солдат, сражавшийся за идеалы республиканской Испании, протягивает руку Франко — человеку, который загубил тысячи ваших товарищей. Вы же плюнули на их братскую могилу. Эх-хе-хе, Фустер, Фустер, впаяют вам на суде по первое число — и будут правы.

Если следствие по делу Туньона, Сепеды и Фустера близилось к завершению, то дело Франциско Рамоса только начинало обрастать фактами и документами. В принципе, кроме показаний Фустера, который уверял, что именно с Рамосом вел антисоветские разговоры и именно с ним «возводил клевету на вождя советского народа, заявляя, что он является полновластным диктатором коммунистической партии и всего народа», у следствия ничего не было. Но майор Ивлев был дотошен и откопал любопытнейшую бумаженцию, датированную январем 1942 года. И подписал ее не только Рамос, но и (для следствия это было совершенно неожиданным подарком) Туньон.

На первый взгляд, хорошее, патриотичное письмо. Но это — если смотреть на него с позиций 1942-го. Но сей-час-то 1948-й, на дворе бушует холодная война, и англичане из друзей превратились в лютых врагов. И в этой ситуации какой-то Рамос хочет вступить в британскую армию? Есть о чем подумать, тем более письмо послу он не отзывал и от написанного публично не отказался.

А тут еще друзья-информаторы, работающие в среде испанских эмигрантов, подкинули дневничок того же самого Рамоса. И хотя вел он его в 1942-м, говорят, что он хочет превратить его в клеветническую книгу и издать ее за границей

Вот он, этот дневничок.

Ну что ж, Рамос, с вами все ясно: вы — враг советского народа, который в трудную годину приютил вас, а вы, публично выражая «благодарность», исходите черной злобой. И хотя в шпионской деятельности в пользу аргентинцев вы себя не признали, следствию достаточно и того, чем оно располагает.

27 июля 1948 года заместитель министра госбезопасности СССР генерал-лейтенант Огольцов утверждает обвинительное заключение по делу № 837. Все обвинялись в антисоветской пропаганде, клеветнических суждениях в адрес советской действительности, враждебных выпадах в отношении руководителей ВКП(б) и советского правительства, сборе шпионских сведений для представителей аргентинского посольства, попытке или желании сбежать за границу.

Было и еще одно обвинение, оно касалось всего лишь одного из арестованной четверки, но даже сейчас, почти полвека спустя, я не имею права назвать его имени. Дело в том, что этот человек еще в 1938 году был завербован НКВД в качестве агента-информатора, а в 1947-м расшифровался перед аргентинцами, больше того, он рассказал, когда и с кем встречается в одном из номеров гостинцы «Москва». Я не знаю, жив ли этот человек, раскаялся ли в содеянном, продолжал ли сотрудничество с МГБ — КГБ, но о том, что из заключения он вышел и тут же уехал в Испанию, знаю точно.

А тогда, в августе 1948-го, печально известное Особое совещание Туньону и Сепеде влепило по 25 лет, Фуетеру — 20 и Рамосу — 10 лет исправительно-трудовых лагерей.

…Прошло семь лет. Все эти годы заключенные испанцы в колонии вели себя образцово и… бомбардировали различные инстанции жалобами и заявлениями. Наконец в феврале 1955-го Центральная комиссия по пересмотру дел вняла этим жалобам и во изменение постановления Особого совещания снизила меру наказания до фактически отбытого срока и из-под стражи наших бедолаг освободила.

Фустер, Туньон и Рамос немедленно реализовали свой старый замысел и вернулись на родину. А вот Сепеда застрял. Он поселился в Тульской области и начал добиваться полной реабилитации. В своих заявлениях он так и писал: «Я добиваюсь реабилитации только потому, что считаю себя невиновным, а выехать в Испанию я никогда желания не имел и не имею его сейчас». Реабилитации Сепеда добился. Но вскоре родина позвала и его…

Так, более или менее благополучно, закончилась эта невеселая история. Родина-мачеха дала своим приемным сыновьям дом, крышу и пропитание, но сурово наказала за строптивость и непослушание, а родина-мать — на то она и мать — приняла исстрадавшихся детей в свои объятия. Мы не знаем, как сложилась жизнь наших героев в Испании. Здоровы ли они? Живы ли? Обзавелись ли семьями? Как хочется надеяться, что если не наши герои, то кто-нибудь из знакомых прочтет этот очерк — и мы узнаем, что с Туньоном, Фустером, Сепедой и Рамосом было дальше. Ни секунды не сомневаюсь, что они как были, так и остались бойцами, и их жизненный опыт, воля и знания нашли применение в послефранкистской Испании.

Рабочая кровь на кремлевском паркете

Это дело могло стать одним из самых перспективных с точки зрения наград и продвижений по службе. Судите сами: доблестные советские чекисты предотвратили покушение на Сталина, Кагановича и Ворошилова. Террористы задержаны, разоблачены, преданы суду и понесли суровое наказание. Но вот ведь незадача — ни вождь народов, ни его верные сторонники не оценили усердия чекистов: наград почему-то не последовало. Как ни старались руководители НКВД доказать, что арестованные ими люди, в отличие от присылаемых из-за кордона агентов, действительно имели реальные возможности убить Сталина, Кагановича и Ворошилова, что задержанные террористы представляют собой тесно спаянную группу из двадцати двух человек, что подготовленный ими теракт мог состояться в самый неожиданный момент — в Кремле их усердия не оценили.

А ведь причина такого рода отношения, как говорится, на поверхности. Одно дело, если убийство вождей пытаются организовать военачальники, врачи или инженеры, а еще лучше нераскаявшиеся троцкисты — тогда народ одобрит самый суровый приговор, и совсем другое — если террористами оказываются полуграмотные пролетарии, да еще тесно связанные с передовым колхозным крестьянством. Что же тогда получается: любимых вождей хотят убить те, ради которых эти вожди не досыпают и не доедают, денно и нощно трудясь ради их блага? Значит, им не нравится, что делают вожди? Значит, они готовы пойти на эшафот, но избавить рабочих и крестьян от заботы этих вождей?

Нет, нет, и нет! У народа даже мысли не должно возникнуть, что руку на Сталина хочет поднять не какой-то паршивый интеллигент, а коренной пролетарий или сознательный колхозник! К тому же пролетарии, решившие, как они сказали на допросах, «стукнуть главков», какие-то полупролетарии, да и профессию представляют не очень-то уважаемую: добро бы слесаря, электрики или шахтеры, а то ведь кто замахнулся-то — какие-то дрянные полотеры.

Несолидно получается, очень несолидно… Хотя и практически, и теоретически эти полотеры имели стопроцентную возможность «стукнуть всех кремлевских главков» — ведь они натирали полы не только в кабинетах, но и в квартирах Сталина, Ворошилова, Кагановича и многих других руководителей шагающей в светлое будущее страны Советов.

Сейчас уже трудно сказать, всерьез ли собирались полотеры прикончить вождей, но то, что они об этом говорили, и говорили не раз, это, как говорится, факт. Но так как их было много, и болтали они о своих планах чаще всего после нескольких стаканов, причем не только дома, но и в пивных, скорее всего, кто-то их подслушал и дал знать в НКВД. Не исключен и другой вариант: в их компании был сексот, который и настучал энкаведешникам. Этот вывод напрашивается сам собой, когда изучаешь приговор суда: уж очень неравноценна степень наказаний, хотя все проходят по одному делу и «замазаны» примерно одинаково.

Как бы то ни было, но в июне 1935 года в Управлении НКВД по Московской области возникает дело № 10 015 по обвинению Жунина и других по статье 58, п. 8, 10 и 11 УК РСФСР. В предваряющий дело справке говорится, что оно возникло «на основании поступивших данных о том, что среди полотеров, работающих в Кремле, на квартирах членов правительства и в Большом театре существует контрреволюционная террористическая группа, которая имеет своей целью организацию террористических актов против руководителей партии и членов правительства».

Первым арестовали Тимофея Жунина. Судя по тому, какие самоубийственные признания он сделал, до допроса с ним основательно поработали.

— Признаю себя полностью виновным в том, что в силу своей контрреволюционной настроенности, при неоднократных встречах с помощником коменданта общежития рабочих Кремля Павлом Артамоновым я говорил следующее: «Советская власть своей коллективизацией и налоговой политикой сделала крестьян нищими. Ограбили буквально всех, и за счет этого правительство во главе со Сталиным строит свое благополучие. Они живут в свое удовольствие, не замечая, что люди мрут с голода. Это же не жизнь, а мука».

Если бы Тимофей закончил свои признания этим! Но он продолжал…

— А потом я сказал: «Вот я работаю полотером, бываю на квартирах у главков — Сталина, Кагановича, Ворошилова, Калинина и вижу, как они живут в свое удовольствие на наши трудовые копейки. А мы мучаемся. Скорей бы от этих главков избавиться. Ничего, дождемся и этого. Я, например, часто натираю полы в квартире Сталина, Кагановича, Ворошилова и Калинина, не раз их видел и понял, что если кто захочет их убить, то сделать это очень просто и легко. Были случаи, когда я работал в квартире Сталина, а он проходил мимо». Но начать я решил с Кагановича и Ворошилова.

— И как вы намеревались это сделать практически? — поинтересовались следователи.

— Убить я их хотел из «браунинга», который намеревался украсть из квартиры Бухарина. Этот револьвер я видел в позапрошлую пятницу, когда натирал там полы: он лежал на тумбочке, возле кровати. Я еще сказал полотеру Панфилову, с которым мы работали: «Вот штучка-то хорошенькая». Панфилов со мной согласился: «Да, действительно, штучка хороша».

— И почему вы его не взяли?

— Я все рассчитал… И Каганович, и Ворошилов с дачи должны вернуться в начале осени. Так зачем мне держать револьвер у себя? Это рискованно.

— Где и как вы намеревались произвести покушение?

— Кагановича я хотел убить в тот момент, когда он выходит из парадного и садится в машину или, наоборот, когда приезжает домой и выходит из машины. Окно полотерской комнаты обращено прямо к подъезду, так что расстояние до машины не более десяти-пятнадцати шагов. А Ворошилова наделся перехватить при выходе из подъезда. В успехе я был уверен, потому что являюсь хорошим стрелком.

— Не могли бы вы рассказать о причинах такого враждебного отношения к советской: власти как таковой и ее руководителям, в, частности?

— Причина очень простая — колхозы. Я ведь человек деревенский, работаю то на паркете, то на земле. До 1928 года, все шло более или менее нормально. А когда крестьян стали загонять в колхозы, жизнь стала проста невозможной. Голод, холод, домишко обветшал, а у меня на иждивении жена и трое детей. Что делать, подался в Москву и устроился полотером. Если бы работал в какой-нибудь маленькой конторе, никакого' враждебного отношения наверное бы не была, на я попал в Кремль. А когда стал натирать пол» в квартирах главков, обозлился окончательно: мне была с чем. сравнивать нашу убогую жизнь.

— Вы говорили, что бывали на квартире Сталина. Это правда?

— Конечно, правда. Последний раз я там был месяца полтора назад.

— А когда у вас родилась мысль совершить покушения на товарища Сталина?

— Давно. У меня ведь постоянный пропуск, в Кремль. При входе полотеров не проверяют, так что пронести можно все, что утаит. Но там к Сталину подобраться трудно — около него всегда толкутся люди. А вот дома… Дома я мог с ним встретиться один на один.

— Кто-нибудь из друзей разделял ваши антисоветские взгляды? Были ли знакомые, которые одобряли ваши террористические намерения?

— Разделяли они мои взгляды к не разделали, я не знаю, но разговоры против политики советской власти я вел с Артамоновым, Воропаевым, Леоновым, Макаровым, Панфиловым и Матвеевым. Они тоже полотеры, и все, кроме Леонова, работают в Кремле.

Думаю, что после ат. их признаний восторгу следователей не было предела! Ведь покушение замышлял не свихнувшийся на почве пьянства полотер-одиночка, теракты разрабатывала целая группа. А группа — это совсем другое дело. группа — это банда, а еще лучше — троцкистко-террористическая организация. Все названные лица тут же были арестованы, пропущены через привыкшие к тяжелой работе мускулистые руки и только после этого, должным образом подготовленные, доставлены в кабинет следователя.

На первой же очной ставке у Прокофия Воропаева спросили:

— Знаете ли вы гражданина, сидящего напротив вас?

— Я его знаю с детства. Мы с ним из одной деревни Кликуниха Западной (ныне Смоленской — Б. С.) области. Фамилия его Жунган, а зовут Тимофеем Евстафьевичем. На работу в Кремль он поступил с моим содействием. Да и жили мы в одном общежитии.

— Какие у вас с_;ним взаимоотношения?

— Хорошие, дружественные.

— Гражданин Жунин, вы подтверждаете показания Воропаева?

— Подтверждаю.

— Где и когда вы встречались с Воропаевым^? Кто еще бывал в вашей кампании?

— Встречались мы чаще всего на работе, когда натирали полы в кабинетах Ворошилова, Кагановича, Калинина, Ягоды и других членов правительства. Общались мы и в полотерской комнате, где бывали и другие наши товарищи, работавшие в Кремле.

— Кто они? Назовите имена! — вцепился следователь.

— Я же их называл. Еще на предыдущем допросе.

— Повторите в присутствии Воропаева!

— Ну, это Макаров, Панфилов, Матвеев..

— Почему замолчали? Кто еще?

— Еще»? Еще Тимофеев, Петров, — обречено продолжал Жунин.

— И что вы там делали? Какие вели разговоры?

— Разговоры были о том, в какую пойти пивную, — неожиданно улыбнулся Жунин.

— И что потом? — не отреагировал на улыбку следователь.

— Кате, что? — изумился Жунин. — Сидели, пили А когда не хватало, шли к кому-нибудь домой.

— К кому? Назовите имя, адрес.

— Иногда шли к Васильеву, а иногда к Никитину или Керенскому.

— Гражданин Воропаев, вы подтверждаете показания Жунина?

— Подтверждаю. Могу добавить, что у Никитина я бывал и без Жунина А еще чаще заходил к Керенскому, так как он является моим родственником.

— Вы кого-нибудь там встречали?

— Встречал. У Васильева я видел Захарова и Леонова, а у Никитина — Андрея Орлова.

— А теперь вопрос Жунину. Бывая вместе с Воропаевым в полотерской комнате Кремля, в пивной, а также в гостях у ваших знакомых, вели ли вы разговоры, направленные против советской власти?

Ответь Жунин: «Нет!» — и дело могло бы развалиться, ведь доказательств-то никаких нет. А его собственные признания ничего не стоят, суд их может квалифицировать как самооговор. Но Жунин, как это ни кощунственно звучит, не подвел следователя.

— В присутствии вышеназванных лиц я не раз говорил, — как под диктовку начал он, — что советская власть своей политикой коллективизации довела крестьян до нищеты и разорения. Положения рабочих в городе не лучше. В этом виноваты Сталин, Каганович, Ворошилов и друге кремлевские правители. Я прямо заявлял, что с удовольствием бы убил этих мучителей. Придет время, и я это сделаю. Мне своей жизни не жалко. Эти слова я сказал, когда мы с Леоновым и Воропаевым были у Васильева. Услышав это, Воропаев меня поддержал. «Так и надо сделать», — заявил он. Потом о намерении убить Кагановича и Ворошилова я говорил в полотерской комнате Кремля. Это слышал не только Воропаев, о моих намерениях знали и все остальные.

— Гражданин Воропаев, вы это подтверждаете?

— Подтверждаю. Все, что сказал Жунин, доподлинная правда. В полотерской комнате он прямо так и сказал: «Наметил я убить Кагановича и Ворошилова, и обязательно это сделаю. Мне своей жизни не жалко, уж очень она не хороша при советской власти». Подтверждаю и то, что когда он заявил о своих намерениях во время пьянки у Васильева, я его поддержал, сказав: «Так и надо сделать».

После этих признаний судьба Жунина и Воропаева была предрешена. Чтобы не выпустить из рук других «заговорщиков», следователи организовали серию очных ставок, на которых одни полотеры очень неумело оправдывались, а другие, не моргнув глазом, сдавали друг друга. С этой группой все было ясно: один намеревался совершить теракт, другой его поддержал, а остальные, зная о преступных намерениях сотоварищей, не сообщили куда следует. Наказания обеспечены всем, а какие именно, решит суд.

В принципе, дело можно закрывать. Но на одном из допросов всплыла фамилия Василия Виноградова, тоже полотера, но работавшего не в Кремле, а в Большом театре. Профилактики ради решили проверить, что за человек этот самый Виноградов. Копнули поглубже — и дело вышло на новый виток! Оказалось, что в Москве существует разветвленная, контрреволюционная организация полотеров. Все они либо родственники, либо выходцы из соседних сел одного и того же района Смоленской области. Одна группа действует в Кремле, другая — в Большом театре. Не говоря о том, что многие из полотеров время от времени бывают в квартирах самых высокопоставленных членов правительства. Что из этого следует? А то, что если теракт не удался одной группе, его может организовать другая. Кремлевская группа ликвидирована, но полотеры Большого театра на воле и им ничего не стоит осуществить покушение даже на Сталина.

Пришлось Виноградова арестовать и доставить на Лубянку. После соответствующей обработки Виноградов таиться не стал и на вопрос следователя, проявляли ли работающие в Большом театре полотеры враждебное отношение к советской власти, если так можно выразиться, рубанул с плеча.

— Да, вся наша группа, а это, кроме меня, Керенский, Дудкин, Кононов и Соколов постоянно высказывала недовольство советской властью. Признаю, что зачинщиком всех антисоветских разговоров являлся я. А так как у всех полотеров я пользовался определенным авторитетом, то именно меня можно назвать руководителем этой группы.

— Что именно вы говорили своим товарищам? — поинтересовался следователь.

— Я говорил, что при советской власти жить невозможно, что крестьянство разорено и доведено до нищеты и голода, что налоги буквально задушили людей. Рабочим тоже не лучше: зарплата маленькая, а цены высокие. Зато хорошо живут Сталин, Каганович и другие члены правительства, которым нет дела до нужд простого народа.

— Вас не перебивали? Вам никто не возражал?

— А чего тут возразишь?! Друзья со мной соглашались и высказывались в том же духе. Не возражали они и тогда, когда я говорил, что виноваты в такой жизни Сталин и Каганович и поэтому надо их прикончить. А сделать это очень просто: надо дождаться, когда они придут в театр и бросить бомбу в правительственную ложу.

— Это, действительно, возможно?

— Конечно, возможно. Ведь строгого надзора за полотерами нет, так что попасть на закрытый спектакль ничего не стоит: надо закрыться в полотерской комнате, а когда начнется представление, войти в зал и сделать, что задумал. Я даже рассказал об этом Леонову. Он меня поддержал и заявил, что сделать надо будет именно так.

— А где Леонов работает?

— По-моему, на велозаводе.

— Вы знаете и других полотеров?

— Очень многих. В Москве существует своеобразная каста полотеров, и все они из деревень Ново-Дугинского района Смоленской области.

— Ну, например?

— Жунин, Воропаев, Щукин, Орлов, Журавлев, Буров, Фролов…

— Ладно, ладно, пока хватит, — остановил его следователь. — Вы лучше скажите вот что: они о ваших взглядах знали, с вашими террористическими намерениями соглашались?

— Конечно, знали. Орлов и Щукин, например, не раз говорили, что во всех наших бедах виноват Сталин, не будь его, жизнь стала бы совсем другой. А Фролов, будучи наиболее убежденным врагом советской власти, не раз заявлял, что этой власти скоро придет конец, и свергнет ее народ, у которого вот-вот лопнет терпение. Он же говорил о том, что главным виновником плохой жизни является Сталин и с ним следовало бы рассчитаться.

— А что это за болтовня об иностранных дипломатах? Говорят, вы толковали и о них?

— Почему же, болтовня?! Никакая не болтовня. Я совершенно серьезно предлагал совершить покушение на какого-нибудь известного иностранного представителя — тогда обязательно будет война и советской власти с ее колхозами придет конец.

— Кого конкретно вы имели в виду?

— Да хотя бы министра иностранных дел Франции Лаваля. Он сидел в центральной ложе, а перед этим я натирал там паркет, да и потом был совсем рядом. Короче говоря, достать его было проще простого. А у англичанина Чарльстона я натирал полы дома… Так что возможности были.

— А с тем же англичанином, с Чарльстоном, вы случайно не вели разговоры на политические темы? — забросил следователь удочку совсем с другой стороны.

Виноградов все понял и решительно ответил.

— Нет.

— Ну что ж, нет так нет, — решил про себя следователь и захлопнул папку. — Материала для составления обвинительного заключения предостаточно и без этого.

В начале августа 1935 года обвинительное заключение легло на стол руководства. Перечислив все, что удалось вытянуть или выбить из несчастных полотеров, руководители управления НКВД по Московской области не без гордости делают вывод, что ими «вскрыта и ликвидирована контрреволюционная террористская группа, которая ставила перед собой задачу совершения террористических актов над т. т. Сталиным, Кагановичем и Ворошиловым». Как мы уже говорили, усердие сотрудников управления во главе с их начальникам по фамилии Бак в Кремле оценено не было, но дело-то надо доводить до конца — обвинительное заключение вместе с двадцатью двумя полотерами было передано в Военный трибунал Московского военного округа.

4 сентября 1935 года состоялось закрытое судебное заседание. Не трудно представить, как велико было разочарование председательствующего Стельмаховича, когда на его вопрос, признают ли подсудимые себя виновными, практически все ответили, что виновными себя не признают: помимо всего прочего, это говорило о скверной работе следователей. Но ведь отпустить-то полотеров нельзя, вот и пришлось Стельмаховичу прямо в зале суда уличать их во лжи, ловить на противоречивых показаниях, подводя к тому, что теракт они замышляли и убить руководителей партии и правительства хотели.

Тверже всех держался Тимофей Жунин. Он, видимо, понял, что выкручиваться и изворачиваться бесполезно, поэтому свою вину признал и даже добавил.

— Кто из нас главарь, сказать трудно, потому что антисоветские разговоры вели все. Я же про себя решил так: убью кого-нибудь из вождей, даже если меня на месте покушения пристрелят.

А вот еще одна деталь из жизни того времени. Говоря о том, как существуют крестьянские семьи и, в частности, семья Жунина, его земляк Иван Матвеев сказал:

— Я слышал, что в колхозе его семье приходится очень плохо. А от него самого знаю, что когда он привозит белого хлеба, то дети едят его с черным, то есть делают что-то вроде бутерброда.

Григорий Панфилов избрал другую тактику: он все отрицал, уверял, что никакого револьвера в квартире Бухарина ни он, ни Жунин не видели и ни о каких терактах никто никогда не вел и речи.

— Жунин оговаривает и себя, и нас, — заявил он. — Какой из него террорист?! Он же алкоголик. У него же руки трясутся. Он, кстати, не раз говорил, что человек он потерянный и даже хотел покончить с собой. А мне он вообще должен тридцать рублей. До сих пор, дьявол, не отдал! Так что меня он приплел к своей болтовне со злобы, чтобы зажилить ту самую тридцатку.

Не стал отказываться от своих показаний и Василий Виноградов.

— Да, я говорил о возможности покушения на Сталина и Кагановича, — заметил он. — Но это не значит, что я собирался это сделать. Подчеркиваю, я говорил лишь о возможности бросить бомбу в ложу Большого театра, но никакой бомбы у меня не было. Да и это я молол спьяну. Мы же вечно были поддатыми и работали полупьяными. А спьяну чего не брякнешь!

Судья этому не поверил. Но полотеры, видимо, отстаивая честь своей профессии, все как один, заявили, что без стакана за работу не принимались, а потом добавляли по ходу дела. Виноградов в этом был одним из главных закоперщиков.

Весьма своеобразный способ защиты выбрал Прокофий Воропаев.

— С меня спрос маленький, — сказал он. — Я человек контуженный. У меня постоянно болит голова. Ну, прямо раскалывается! А этот следователь, как его, Милов, кажется, допрашивал двадцать пять часов подряд. Башка у меня чуть не взорвалась, вот я и подписал все то, что он настрочил в протоколе.

Но самая мерзкая и самая характерная для тех времен история произошла с Василием Орловым. Помните одного из достойнейших питомцев пионерской организации Павлика Морозова, который из идейных побуждений заложил отца? Так вот Морозов по сравнению с Орловым — не более чем жалкий щенок.

Судите сами. Отец Василия — Андрей Орлов когда-то был довольно-таки крепким крестьянином, но обрушившаяся на деревню коллективизация в мгновение ока превратила его в полунищего бедняка. Пришлось податься в Москву и умолять земляков пристроить хоть куда-нибудь. Земляки вняли мольбам и взяли его в бригаду полотеров. Надо сказать, что эта работа не из самых легких — даже здоровенный деревенский мужик поначалу к концу смены валится с ног. Попривыкнув, с ног не валится, но пота проливаете столько, сколько не снится никакому токарю.

И вот на эти заработанные потом деньги Андрей Орлов ставит на ноги сына. Василий оканчивает школу, потом — институт, сам становится преподавателем, а потом и директором филиала Учетно-экономического комбината. Само собой разумеется, он был активным комсомольцем, а потом — примерным членом ВКП(б). В принципе, ничего зазорного в этом нет: нормальный жизненный путь многих крестьянских детей. Но вот что настораживает: в 1930 году с разрешения ОГПУ Василий приобретает револьвер системы «браунинг». Зачем преподавателю экономики револьвер? И почему ОГПУ дает разрешение на приобретение этого револьвера? Не думаю, что все вузовские работники той поры имели право разгуливать с «браунингами» в кармане…

Как бы то ни было, Василий оказался в одной компании с отцом и его друзьями-полотерами. И, знаете, что ему вменялось в вину? Недоносительство на отца. Если во время следствия Василий держался более или менее достойно, то на суде он предстал во всей красе типичного комсомольско-партийного выкормыша. Когда ему дали слово, он прежде всего заявил:

— За десять лет партия и комсомол научили меня не считаться с личными интересами, поэтому я расскажу все, что знаю. Моя ошибка в том, что я не придал должной классовой оценки тем словам, которые слышал от отца и его друзей. Теперь я эту ошибку исправлю. И мой отец, и его ближайший друг Калистрат Фролов, в прошлом, кстати, эсер, были сторонниками буржуазно-демократической республики, где основной фигурой, как известно, является частный предприниматель. Из чего следует, что у них преобладали кулацкие настроения. Не скрывали они и своего отношения к Октябрьской революции, которую рассматривали как обман крестьянства, как захват власти кучкой большевиков. Кроме того, они оба были сторонниками Учредительского собрания. Я уж не говорю о том, как мой отец осуждал коллективизацию! Она для него была, что острый нож.

Переведем-ка дух и вдумаемся в то, что сказал Василий. Как видите, ошибку молодости сынок исправляет истово: ведь за любое из выдвинутых обвинений можно схлопотать самое суровое наказание. Уж кто-кто, а он, экономист с «браунингом» ОГПУ, это прекрасно понимает. А то, что он закапывает в могилу отца, не имеет никакого значения: партия и комсомол учили его не считаться с личными интересами. И он не считался…

— Никита Щукин и мой отец не раз говорили, что всех коммунистов «надо подавить», что у власти либо жиды, либо грузины. Жидов, мол, надо прогнать в Палестину, а с грузинами «разобраться». А еще они мечтали о войне. Они были уверены, что если на Советский Сока кто-нибудь нападет, то крестьянство обязательно поднимет восстание — и тогда советская власть рухнет.

И так далее, и тому подобное. Велеречив был Василий, многословен и, как учила партия, абсолютно беспринципен. Кошмар, мерзость и гадость — если вдуматься во все это. Ведь все эти Морозовы, Орловы и иже с ними — самый типичный и самый распространенный продукт той эпохи, той бурной деятельности на ниве воспитания, которую вела партия, а вместе с ней комсомол и пионерская организация.

Между тем, судебное заседание близилось к окончанию… После небольшого перерыва подсудимым зачитали приговор. Как и следовало ожидать, Василия Орлова, а вместе с ним и Захара Ефимова приговорили к 5 месяцам исправительно-трудовых работ, но с учетом предварительного заключения из расчета трех дней за один, из-под стражи освободили в зале суда. Зато отец Василия — Андрей Иванович получил десять лет, столько же влепили Калистрату Фролову и Михаилу Леонову. Остальным дали от двух до семи лет, Керенского и Журавлева вообще оправдали, а вот Тимофея Жунина, Прокофия Воропаева и Василия Виноградова приговорили к высшей мере наказания. В ту же ночь они были расстреляны.

Прошло двадцать пять лет… Одни полотеры умерли в лагерях, другие, отсидев свой срок, ушли в мир иной из-за болезней, а вот Гавриил Дудкин, отмотавший в лагерях шесть лет, выжил и обратился с жалобой, в которой просил его дело пересмотреть и в соответствии с законом реабилитировать. Заместитель военного прокурора Московского военного округ Мартынов обращается с соответствующей просьбой в Верховный суд, и в январе 1961 года Пленум Верховного суда СССР принимает постановление об отмене приговора и прекращении дела за недосказанностью преступления.

Так завершилась эта печальная история о несостоявшемся покушении на Сталина, Ворошилова и Кагановича. Были бессмысленные жертвы, были изломанные судьбы, была восстановленная справедливость… Восстановленная справедливость. Я еще раз написал эти слова и, сам того не ожидая, серьезна задумался. Да так ли это? В свое время полковник юстиции Мартынов пришел к выводу, что сотрудники УНКВД Московской области, которые вели следствие по делу полотеров, применяли незаконные методы следствия и допустили нарушения социалистической законности. Полковник Мартынов дал указание установить имена этих сотрудников и «если они не были привлечены к ответственности, отобрать у них объяснения».

Было ли это сделано, никто не знает. А значит, никто не знает, восстановлена ли та самая справедливость…

Посланец космоса в подвалах Лубянки

Тихая, полусонная Калуга оказалась в стороне от революционных бурь и потрясений — во всяком случае, здесь не было восстаний, мятежей, уличных боев и массовых расстрелов. Но не было в России более или менее просвещенного человека, который бы не знал об этом городе. И вот что удивительно: славу Калуге принес не родовитый вельможа, не богатый купец, не великий писатель, а скромный учитель женского епархиального училища. Его статьи публиковались в самых популярных журналах, его книгами зачитывались гимназисты, студенты и седобородые ученые, его идеи повергали в шок и побуждали к подвигам инженеров, авиаторов и конструкторов летательных аппаратов.

«Земля мала, земля тесна, земля засорена — вперед, к другим планетам! Жизнь вечна, смерти нет, есть лишь мыслящий атом, который всегда был и всегда будет. Мозг и душа бессмертны! Высочайшая радость жизни есть радость любви! Причина всех бед — скудость мира и наших идей.

Если бы были отысканы гении, то самые ужасные несчастья и горести, которые кажутся сейчас неизбежными, были бы устранены. Нет ничего выше сильной и разумной воли! Каждое существо должно жить и думать так, как будто оно всего может добиться рано или поздно. Космос переполнен жизнью, даже высшею, чем человеческая!»

Согласитесь, что эти мысли не могли не стать привлекательными на фоне всякого рода революционных учений, призывающих к насилию, террору, захвату власти, экспроприации собственности и т. п. Впервые в России кто-то заговорил о Вечном, о Космосе, о Вселенной. Так надо ли удивляться, что многие всерьез считали: эти мысли не могли родиться в голове рядового провинциального учителя Константина Эдуардовича Циолковского, он лишь передаточное звено, он — Посланец Космоса, он — Голос Вселенной. И хотя ни одна из его научных идей не была реализована при жизни — не взлетел цельнометаллический дирижабль, не поднялся многофюзеляжный аэроплан, не стартовала ракета для межпланетных сообщений — его неординарные разработки были известны всем образованным людям, и многие верили, что вот-вот они будут претворены в жизнь.

Ведь построил же Константин Эдуардович первую в России аэродинамическую трубу! А патенты на способ соединения гладких металлических листов с целью сооружения дирижабля изменяемого объема! Их Циолковский получил в Австрии, Англии, Германии, Бельгии, Италии и Франции, а там не дураки и просто так патенты раздавать не станут. Да и Генеральный штаб русской армии не будет из чистого любопытства интересоваться возможностями постройки дирижабля системы Циолковского: в одной газете даже появилась статья о его проекте переброски наших войск на Дальний Восток в период русско-японской войны.

Возникал вопрос: раз реализованы эти, на первый взгляд фантастические идеи, то почему не могут быть реализованы другие? Что бы там ни было, а поклонников и почитателей у Константина Эдуардовича было великое множество. Их стало еще больше после величайшей диверсии первой мировой войны — поджога «Цеппелинов» на Альхорнском аэродроме Германии.

Но сперва немного истории… В 1887 году на заседании Общества любителей естествознания, состоявшемся в Политехническом музее, выступил Циолковский. Тема его доклада была сенсационной: он представил расчеты металлического транспортного дирижабля. Это выступление стало возможным только потому, что в город Боровск, где жил тогда Циолковский, случайно забрел известный русский изобретатель в области телефонной связи Павел Михайлович Голубицкий. Вот что пишет об этой встрече сам Павел Михайлович:

«Я познакомился с Циолковским в г. Боровске, куда случайно попал несколько лет тому назад, и крайне заинтересовался рассказами туземцев о сумасшедшем изобретателе — Циолковском, который утверждает, что наступит время, когда корабли понесутся по воздушному океану со страшной скоростью, куда захотят. Я решился навестить изобретателя. Первые впечатления при моем визите привели меня в удручающее настроение — маленькая комната, в ней небольшая семья: муж, жена, дети и бедность из всех щелей помещения, а посреди его разные модели, доказывающие, что изобретатель немножко тронут: помилуйте, в такой обстановке отец семейства занимается изобретениями… Однако ж если бы люди никогда не занимались подобными «пустяками», то у нас не было бы ни пароходов, ни железных дорог, ни телеграфа, ни других изобретений, которыми облагодетельствовано человечество.

Беседы с Циолковским глубоко заинтересовали меня… Через несколько времени мне удалось видеть профессора Московского университета Александра Григорьевича Столетова, которому я рассказал о Циолковском. Благодаря Столетову для Циолковского создались условия, которые дали ему возможность прочесть несколько сообщений в Москве в научных и технических собраниях, напечатать свои работы и перейти из уездного города Боровска в Калугу учителем уездного училища».

А теперь вернемся к докладу в Политехническом музее. Расчетами Циолковского заинтересовались руководители Седьмого воздухоплавательного отдела Русского технического общества. После всестороннего ознакомления с проектом председатель этого общества Е. С. Федоров отметил, что «…расчеты г. Циолковского произведены вполне правильно и весьма добросовестно, но подобные аэростаты вряд ли могут иметь какое-либо практическое значение, хотя и очень много обещают с первого взгляда; ходатайство о субсидии на постройку модели отклонить».

И отклонили… Одной из главных причин было то, что тогда не существовало технологии сварки гладких металлических листов. Но работа Циолковского была опубликована и стала широко известна. К тому же автор не сложил рук и через несколько лет разработал свою собственную технологию сварки этих листов.

Замечу, что первыми перспективность этой идеи оценили в Германии, и в Германии же выдали первый патент на изобретение. Это произошло в 1909 году. Потом, как я уже говорил, были Англия, Франция, Италия и другие страны. Россия, как это ни странно, изобретение признала последней и патент выдала лишь через два года.

Думаю, что заинтересованность Германии в идеях Циолковского была далеко не случайной — ведь именно в это время известный немецкий конструктор граф Цеппелин разрабатывал конструкцию своего дирижабля с металлическим каркасом. Расчеты Циолковского были неоценимым подспорьем в этой кропотливой работе.

К началу первой мировой войны Германия имела одиннадцать «Цеппелинов», каждый из которых мог поднимать не менее десяти тонн груза. Вооруженные артиллерийскими орудиями, пулеметами и бомбами, к тому же поднимающиеся на недосягаемую для самолетов высоту, представляли грозную военную силу. За годы войны немцы построили еще восемьдесят «Цеппелинов». Не трудно представить, сколько неприятностей причиняла войскам Антанты эта воздушная армада.

В январе 1918 года англичанам стало известно, что немцы подготовили операцию по прорыву британской морской блокады. Ключевую роль в этой операции должны были сыграть «Цеппелины». И тогда англичане нанесли удар в спину: они заслали диверсионную группу, которая должна была поджечь ангары. Ранним утром 5 января загорелся ангар № 1, а через минуту начались взрывы в четырех других. Гигантское пламя охватило весь аэродром — ведь в ангарах были емкости с водородом, которым наполнялись дирижабли. От этого удара немецкое дирижаблестроение так и не смогло оправиться.

Впрямую имена Циолковского и Цеппелина никто не связывал, но все помнили, что первой изобретение Константина Эдуардовича признала и запатентовала Германия. Почему? Не из альтруистических же соображений! Значит, расчеты Циолковского были верны и конечно же переданы графу. Ну а то, что для уничтожения материализованных результатов этих расчетов понадобилась диверсионная операция, еще раз подтверждает их верность и безусловную перспективность.

Пророк в своем отечестве снова не был признан. Увы, но в России так было, есть и, наверное, так будет всегда.

То, что произошло с Константином Эдуардовичем полтора года спустя, вполне возможно, связано с историей на Альхорнском аэродроме. А произошло с ним огромное несчастье, которое могло закончиться трагически: в ноябре 1919 года Циолковский оказался на Лубянке.

Слухов об этой истории немало, да и сам Константин Эдуардович упоминал о своем пребывании в «Чрезвычайке», но написал он об этом очень кратко и, я бы сказал, туманно.

И вот без малого восемьдесят лет спустя дело № 1096 по обвинению Циолковского Константина Эдуардовича в моих руках: мне посчастливилось быть первым, кто прикоснулся к этим бесценным страницам. Первое, что поражает, это прекрасная бумага, на которой велись протоколы. А почерк, чего стоит красивый, каллиграфический почерк! И чернила были замечательные — сколько лет прошло, а текст сохранился блестяще.

Чтобы передать дух того времени, я решил сохранить орфографию и весь стиль письма протоколов, показаний, донесений и других документов, хранящихся в папке.

Начато дело Циолковского 20 ноября 1919 года. Открывается оно весьма странным и, я бы сказал, загадочным документом. Называется он «Точные пополнения к докладу сотрудников Особого отдела 12-й армии т. Кошелева и т. Кучеренко».

Кошелев и Кучеренко не просто сотрудники Особого отдела, они — разведчики, засланные в стан врага. Им удалось так глубоко внедриться в деникинские ряды, что они стали сотрудниками их разведки. Рассказав о том, что они видели и с кем общались, Кучеренко далее пишет.

«В г. Киеве мне и Петрову было сказано начальником разведки князем Галицыным-Рарюковым, чтобы не ходить и не собирать сведения по фронтам и не подвергать себя опасности, а обратиться по адресу: г. Калуга ул Коровинская 61, спросить Циолковского. Пароль: «Федоров-Киев». Циолковский среднего роста, шатен, в очках, большая борода лопаткой.

В Калуге должен быть штаб повстанческих отрядов спасения России. Циолковский должен сказать адреса пунктов, находящихся в Москве, где и должны давать полные и точные сведения о положении дел на фронте и красных войсковых частях».

Вот так-то… Князь бережет своих агентов, не хочет подвергать их опасности и считает, что они куда больше узнают от Циолковского. В ЧК сведения доставлены из надежного источника и надежными людьми, адрес и пароль названы начальником разведки Добровольческой армии. Что должны делать в этой ситуации чекисты? Одни скажут, что по законам военного времени Циолковского надо немедленно арестовать, другие — установить наблюдение и организовать засаду…

Но чекисты пошли другим путем. Они знали, кто такой Циолковский, знали о диверсии на Альхорнском аэродроме, знали и о том, что несмотря на поражение, Германия пытается возродить дирижаблестроение, разумеется, пока что в мирных целях. В этой ситуации Циолковский для немцев находка. И самое главное, чекистам было известно об активных контактах военного министра в правительстве Петлюры, а им был немецкий офицер фон Стайбле, с Галицыным-Рарюковым. Чуть позже выяснилось, что имя Циолковского оказалось в записной книжке князя.

Как оно туда попало? Знакомы они не были — это точно. И воздухоплаванием князь не интересовался. Значит, кто-то это имя назвал. Кто, зачем? Может быть, фон Стайбле? Не исключено. Другой вариант: Циолковский резидент германской разведки. Едва ли, в его переписке нет ничего, кроме развития идей дирижаблестроения. А вдруг Циолковский глубоко законспирированный руководитель повстанческих отрядов? Сомнительно… Хотя его авторитет велик, к его словам прислушиваются. Не раз выступал против гражданской войны, категорический противник смертной казни. Вожди учат, что революции без крови не бывает, а он призывает прекратить кровопролитие. Но раз он против крови, значит, против революции — это аксиома!

И почему это при царе он чуть ли не на всех углах кричал: «Основной мотив моей жизни: сделать что-нибудь полезное для людей, не прожить даром жизнь, продвинуть человечество хоть немного вперед» — и ничего подобного не говорит сейчас? Ясно же, что продвинуть человечество вперед можно только с партией большевиков, а он вне партии. Почему? И почему его выперли из Социалистической академии общественных наук, членом которой он состоял? Скорее всего, из-за составленного им проекта идеального общественного строя, который совершенно не похож на проект, разработанный вождями победившего пролетариата.

Так что старик он не простой, дно там может быть и двойное, и тройное. И в ЧК принимают решение провести проверку Циолковского, причем настолько жесткую, коварную и, не боюсь этого слова, бесчеловечную, что только чудом можно объяснить, почему Циолковский не был расстрелян. К проверке методом подставки были привлечены разведчик Молоков и комиссар Поль: Молоков должен был изображать деникинского офицера, а Поль в нужный момент арестовать Циолковского.

Отчет Молокова, длинный и путаный, в деле сохранился полностью. Написан он довольно безграмотно, поэтому вместо «я сказал» и «он сказал» я переведу этот отчет в форму диалога.

Итак, отчет разведчика Молокова.

«14 ноября вместе с т. Полем я выехал в Калугу. 16 ноября отправился по указанному мне адресу на Коровинскую, 61. Стучусь. Отворяет молодая женщина, завернувшаяся в плед.

— Здесь живет Циолковский? — спросил я.

— Да, здесь.

— Можно его видеть?

— Пожалуйста, проходите. Я сейчас скажу.

Иду за ней по коридору. Входим в помещение. Небольшая комната, справа лестница наверх..

— Как о вас сказать Циолковскому?

— Скажите, что я Образцов.

Поднявшись на самый верх, женщина говорит:

— Папа, вас хочет видеть господин Образцов.

— Сейчас, — слышится голос старика. — Я не одет. Да зови его сюда!

Поднимаюсь наверх Навстречу выходит мужчина среднего роста, несколько сгорбившись. Темные волосы с большой проседью в голове и борода лопаткой. Правда, без очков, но с чуть заметными следами от них на носу. Он на ходу подвязывает веревкой старое пальто, которое надел поверх теплого нижнего белья. Рекомендуюсь:

— Я Образцов, — и добавляю данный мне пароль: — «Федоров-Киев».

— Я плохо слышу, — засуетился старик. — Сейчас возьму трубку.

Берет слуховую трубку и вставляет в левое ухо. Я ему говорю:

— «Федоров-Киев».

— Как! — удивленно восклицает он. — Вы Федоров?

— Нет, я Образцов. Но прибыл из Киева.

— A-а, так вы, значит, знаете Федорова. Рад вас видеть, садитесь, — похлопал он меня по плечу. — У меня холодна Но я сейчас затоплю печку, потеплеет, и тогда мы поговорим.

Пока он растапливает чугунку, я осматриваю комнату. Она небольшая, в два окна на реку, по стенам жестяные модели дирижаблей в разрезе, на столах и полках книги, брошюры, рукописи, на одном из столов электрическая машина, а рядом с ней станок для работ по жест.

Затопив печку, Циолковский усаживается поближе, берет слуховую трубку и начинает говорить.

— Итак, вы знаете Федорова и интересуетесь воздухоплаванием. С удовольствием поговорю с вами и сообщу все, что вас интересует.

— Благодарю вас. Я, конечно, интересуюсь воздухоплаванием как делом, имеющим большое будущее в жизни человечества, но в данное время у меня другая миссия, которую я должен выполнить прежде всего. Я послан из Киева начальником разведывательного пункта князем Галицыным-Рарюковым с тем, чтобы получить нужные сведения о Восточном фронте, о тех намерениях и задачах, которые думают предпринять на нем большевики. От вас я должен получить указания, к кому я могу обратиться в Москве, чтобы добыть нужные мне сведения.

— Я вас не совсем понимаю. Я ученый, интересуюсь наукой, в частности воздухоплаванием, политических же сведений дать вам не могу, ибо стою далеко от политики. А связи с Москвой у меня если и были, то чисто делового, научного характера — главным образом по изобретению дирижабля. Если хотите, покажу переписку, которую я вел.

— Спасибо. Но мне нужны адреса лиц, которые стоят близко к интересующему меня вопросу, ибо это очень важно для нашего дела в борьбе с большевиками.

— Я очень сожалею, что не могу помочь вам, но повторяю, что если и имел сношения с Москвой, то сугубо научного характера. Я удивляюсь, как вас могли послать ко мне.

— Я сам поражен и глубоко возмущен, что меня послали сюда. Перед отправкой я пошел к князю и в приемной встретил Федорова, который сказал мне, что для вас есть большой важности дело, и дал пароль.

— Неужели все это устроил Федоров? Я всегда думал, что он легкомысленный человек Помимо переписки по поводу моего дирижабля, я с ним ничего не имел. И лично его никогда не видел. Насколько мне известно, во время войны он был офицером-летчиком. После взятия Киева большевиками он мне писал, что очень недоволен порядками, которые установили большевики. Как хоть он живет?

— Хорошо. Мы там не голодаем и не холодаем, недостатка ни в чем не испытываем. Не то что здесь…

— Да, это проблема. Теоретически я согласен с социалистическими идеалами; но на практике с большевиками расхожусь и в данное время не имею ничего против монархии — лишь бы миновали ужасы голодной и холодной жизни. Я ведь был членом Социалистической академии, но теперь вышел. Мне даже предлагали переехать в Москву, но я отказался. Проводимые аресты, конечно же, возмутительны. А жизнь в республике не налаживается потому, что всем управляет молодежь, не имеющая ни опыта, ни знаний.

Вскоре подали чай. Пошел разговор о ситуации на фронте, о помощи, оказываемой белогвардейцам англичанами, о дирижабле грузоподъемностью в 600 человек, который он предложил построить советскому правительству, причем в сугубо мирных целях.

Когда я собирался уходить, он проводил меня до двери и, похлопав по плечу, пожелал успехов и тихо добавил:

— Мы считаем вас своими спасителями.

На следующий день я снова зашел к Циолковскому. Поднявшись наверх, я сказал:

— Боюсь, что вчера вы мне не совсем доверяли. Я решил зайти снова и показать документ, удостоверяющий, что я являюсь агентом разведывательного пункта Добровольческой армии. Вчера он был спрятан в сапоге под стелькой, а теперь я его достал.

— Нет-нет, я вам верю. Я вчера и с дочерьми разговаривал, и мы пришли к заключению, что вы действительно оттуда. Ведь это заметно.

Но документ он прочитал и еще раз пожалел, что ничем не может помочь. В это время снизу раздался голос жены Циолковского.

— Константин, еще гости.

Оказывается, явился тов. Поль с уполномоченными от местной ГубЧК.

— Вы Циолковский? — спросили они.

— Да, я.

Тут тов. Поль заметил меня, и я дал знак, чтобы он поднялся наверх. Когда он поднялся, я сказал, чтобы меня тоже арестовали.

— А кто вы такой? — громко спросил тов. Поль.

— Я из Москвы, фамилия моя Молоков, — протянул я паспорт.

— Вы это подтверждаете? — обратился тов. Поль к Циолковскому.

— Я вижу его в первый раз, а прибыл он по поручению Федорова.

Потом нас отвели в ГубЧК. Через некоторое время, якобы для выяснения моей личности, меня отвели в другую комнату и освободили».

На этом отчет провокатора заканчивается. Сделав свое дело, он двинулся по служебной лестнице дальше.

А в доме Циолковского полным ходом шел обыск. В дело подшит ордер № 109, на основании которого перетряхнули весь дом. Весьма любопытен текст этого документа. «Поручается товарищу Рыбакову произвести обыск, ревизию, выемку документов и книг. В зависимости от обыска задержать гр. Циолковского и реквизировать или конфисковать его товары и оружие».

Задержали, а вернее, арестовали Константина Эдуардовича еще до обыска. Слава богу, дома была жена и дети, а то ведь ничего не стоило подбросить револьвер и пару гранат, а потом пришить Циолковскому обвинение в организации террористической группы. Но его дочь Люба была опытна в такого рода делах, недаром еще в царское время сидела в «Крестах», так что продолжения провокации она не допустила.

19 ноября Константин Эдуардович уже был на Лубянке: регистрационный листок Особого отдела МЧК составлен именно в этот день. Кроме фамилии, образования, национальности, происхождения — кстати, из дворян, — зачем-то внесены приметы Циолковского: роста среднего, походка качающаяся, нос длинный, глаза серые, волосы седые, голос глухой. Выяснилось также, что отец Циолковского перебрался в Россию из Польши, в Петербурге окончил Лесной межевой институт, работал в Рязанской губернии, там же женился на дочери помещика Юмашева, которая была полутатарских кровей.

Когда спросили о детях, Константин Эдуардович разрыдался. Ведь буквально на днях в страшных мучениях от заворота кишок умер его младший сын Иван. Старшего, Игната, от потерял еще в 1902-м: будучи студентом Московского университета, он покончил с собой, отравившись цианистым калием. Трудно сказать, за какие грехи расплачивался Константин Эдуардович, но через несколько лет покончит с собой и средний сын — Александр. Совсем молодой умрет от туберкулеза младшая дочь Анна.

А потом Циолковского отправили в камеру, причем — в общую, так что насмотрелся он всякого. Отсюда уводили на допросы и расстрелы, здесь выясняли отношения и умирали, просили передать последнее «прости» и отнимали тюремную пайку. Как старый, больной человек это выдержал, одному Богу ведомо.

И вот наконец первый допрос. Состоялся он 29 ноября, и проводил его следователь Ачкасов. Этот человек с самого начала вел себя довольно подло. Скажем, он ни словом не обмолвился о том, что о судьбе Циолковского беспокоились и активно хлопотали не какие-то частные лица, а целые организации. Он даже не подшил в дело протокол заседания правления профсоюза работников просвещения, которое состоялось 22 ноября 1919 года. А там черным по белому написано: «Постановили ходатайствовать перед ГубЧК об освобождении Циолковского из-под ареста как человека преклонных лет, слабого здоровья и занятого научно-созерцательной деятельностью, а следовательно — аполитичного.

Зато самый главный вопрос тех лет он задал первым.

— Ваши политические убеждения?

Десять дней в общей камере не прошли для Циолковского даром. Он не стал изображать из себя пацифиста, толстовца, противника кровопролития, а своим глухим голосом ответил:

— Сторонник Советской республики.

Следователь решил усыпить бдительность шестидесятидвухлетнего ученого и дал ему возможность поговорить на любимую тему — о воздухоплавании и дирижаблестроении. И вдруг как обухом по голове:

— Почему именно к вам зашел деникинский офицер?

— Почему? Я не знаю, почему, — сбился с темы Циолковский. — Видимо, потому, что я состоял в переписке с Федоровым, а они были знакомы. Ко мне пришел молодой человек, назвавшийся Образцовым. Я поверил, что он деникинский офицер, и дал понять, что он ставит меня в весьма затруднительное положение. «Вы рискуете головой, да и я рискую, если не донесу на вас», — сказал я. Но он и после этого не ушел. Тогда-то я и усомнился, что он деникинец, а всего лишь играет роль деникинца, и потому ни в чем ему не противоречил. Когда он все же ушел, я все продумал, посоветовался с семейством, и мы решили отложить донесение в следственную комиссию до следующего дня, так как видели в нем провокатора.

Ни за что бы не додумался Константин Эдуардович до такого кульбита, и доносить бы он не стал — не то воспитание. Значит, кто-то посоветовал, кто-то из сокамерников пожалел старика и, если так можно выразиться, направил на нужный путь. И еще одна деталь: уж если идти с доносом, то с утра, а в рапорте Молокова сказано, что второй раз он явился к Циолковскому в середине дня — значит, бежать в следственную комиссию никто не собирался.

— На другой день Образцов явился снова, — повествовал между тем Константин Эдуардович, — и продолжал настаивать на том, чтобы я указал лиц, которые дали бы сведения о Восточном фронте — тут я окончательно убедился в том, что он играет роль деникинца. Потом явился комиссар Поль и предъявил ордер на право обыска и ареста». После всех произнесенных мною показаний больше показать ничего не имею и виновным себя в чем-либо по отношению каких-либо антисоветских действий не признаю, в чем и расписываюсь.

Подпись Циолковского заверил следователь Ачкасов. Но вот что удивительно: оказывается, Константин Эдуардович писал свою фамилию через «а», то есть Циалковский.

В деле есть еще один протокол — показания разведчика Евсеева, но ничего нового они не добавляют.

И вот наконец главный документ, написанный каллиграфическим почерком. Приведу его без купюр.

Прочитайте этот документ еще раз, и вы увидите, насколько он страшен. С одной стороны, следователь делает вывод, что белые не знали Циолковского, но с другой — не предпринимает ни одной попытки признать незаконность и мерзость «подставки».

Результаты гнусной провокации не оправдали возлагавшихся на нее надежд — и следователь пишет о полной недосказанности вины Циолковского. Казалось бы, на этом нужно поставить точку, извиниться перед всемирно известным ученым и отпустить его домой. Но как не хочется упускать из рук добычу! И Ачкасов придумал иезуитский ход: раз нельзя расстрелять, то можно сгноить. Старый, больной, к тому же полуглухой и совершенно не приспособленный к жизни человек за год концлагеря отдаст Богу душу — это вне всяких сомнений.

А формально все вроде бы правильно: и революционная бдительность соблюдена, и большевистская гуманность налицо — что такое год концлагеря, если и не таких, как этот старик, расстреливали сотнями.

В принципе судьба Константина Эдуардовича была предрешена — он должен был погибнуть. Но… служили в ЧК и другие люди, не такие, как Ачкасов. Одним из них был начальник Особого отдела МЧК Ефим Георгиевич Евдокимов. Не знаю, что он сделал с Ачкасовым, но всю его подлую работу Ефим Георгиевич перечеркнул своей собственной резолюцией, к тому же написанной красными чернилами: «Освободить и дело прекратить. Е. Евдокимов. 1.12.19».

И — все! Циолковский оказался на свободе. В тот же день произошел довольно любопытный казус: Константин Эдуардович не смог сесть на поезд, растерялся и не знал, где переночевать. Он не придумал ничего лучшего, как вернуться в тюрьму и попросить ночлега там. И что вы думаете, в нарушение всех правил, его пустили в камеру, а утром отправили в Калугу.

Это-то и дало ему основание написать в одном из писем: «Заведующий Чрезвычайкой очень мне понравился, потому что отнесся ко мне без предубеждения и внимательно». Некоторые исследователи решили, что речь идет о Дзержинском. Нет, с Дзержинским Константин Эдуардович не встречался — это точно, иначе в деле № 1096 непременно была бы его резолюция.

А вот Ефим Георгиевич Евдокимов оказался самым настоящим ангелом-хранителем и спасителем Циолковского. К сожалению, судьба самого Евдокимова не столь благополучна: будучи кавалером ордена Ленина и пяти орденов Красного Знамени, в 1940-м он был репрессирован и лишь в 1956-м посмертно реабилитирован.

Недавно я побывал в Калуге и встретился с правнучкой Константина Эдуардовича Еленой Алексеевной Тимошенковой. Она работает в Доме-музее прадеда и бережно хранит все семейные реликвии. Вместе с ней я поднимался в «светелку» — ту самую комнату, где его арестовали, сидел в его кресле, держал в руках слуховые трубки, прикасался к рукояткам станков, на которых работал великий старец.

Говорят, что дом Циолковского хранит ауру его духа, что присутствие Посланца Космоса ощущается здесь до сих пор, что время от времени над домом появляются весьма загадочные облака — то в форме креста, то напоминающие очертания букв «Ч», «А» и «У» — так бывало и при жизни Константина Эдуардовича. А многие видели, как в этом доме начинают дрожать от возбуждения экстрасенсы — они уверяют, что здесь какая-то особая энергетика.

Не знаю, так ли это или не так, но вот то, что, находясь в доме Циолковского, ощущаешь небывалый подъем, если хотите, просветление ума — это точно, испытал на себе. Подтверждаю и другое: пообщавшись с Циолковским, очищаешься от скверны, сбрасываешь с души всяческую шелуху, устремляешь глаза к небу и думаешь не а ценах и скандалах в Думе, а о том, ради чего явился на этот свет — о Вечном, Прекрасном, о Душе и Боге.

Мы очень мало знаем о Циолковском, а если и знаем, то лишь как о человеке, указавшем дорогу в космос. А вот зачем он ее указал, ответ в его философии. Почитайте его «Очерки о Вселенной», «Горе и гений», «Причину Космоса», «Ум и страсти», «Монизм Вселенной», и вы откроете для себя целый мир, вы найдете ответы на многие волнующие человечество вопросы, в том числе и на такие, как что делать и кто виноват…

По свидетельству современников, пребывание на Лубянке Циолковского потрясло, во всяком случае, когда он добрался до дома я постучал в дверь, жена его не узнала. Но вот что поразительно: он не затаил обиды ни на чекистов, ни на виновника его злоключений А. Я. Федорова. Больше того, после освобождения Киева от деникинцев Константин Эдуардович возобновил с ним переписку и даже обсуждал вопрос о переезде на постоянное место жительства в Киев. Еле-еле уговорили его калужане не покидать их город.

Определенную роль сыграло в этом то, что советская власть признала наконец в Циолковском ученого, составляющего национальную гордость. В 1921 году появился весьма красноречивый по тем временам документ, подписанный Лениным.

«Постановление Совета Народных Комиссаров в заседании от 9 ноября 1921 г.

Рассмотрев вопрос о назначении тов. К. Э. Циолковскому пожизненной усиленной пенсии, постановили:

Ввиду особых заслуг ученого-изобретателя, специалиста по авиации, назначить К. Э. Циолковскому пожизненную пенсию в размере 500 (пятьсот) тысяч рублей в месяц с распространением на этот оклад всех последующих повышений тарифных ставок».

Калужское начальство тут же помчалось к знаменитому земляку с предложением услуг: чем, мол, можем быть полезны, не нужно ли чем-либо помочь? И, знаете, чего попросил Константин Эдуардович?

«Я очень люблю гречневую кашу, — сказал он, — а в магазинах нет гречневой крупы». Само собой, этой крупой его обеспечили на всю оставшуюся жизнь.

Впереди был самый плодотворный и самый счастливый период жизни Циолковского: работа над новыми моделями дирижаблей и аэропланов, статьи о полете в космос, книги на философские темы, награждение орденом Трудового Красного Знамени, прогремевшее на всю страну празднование 75-летнего юбилея, признание его заслуг учеными всего мира… Страшно подумать, что всего этого могло бы не быть, что все могло оборваться холодным декабрьским утром 1919-го, что один из величайших людей России мог сгинуть в подвалах Лубянки…

Заговор любителей собак

Среди сотен террористических актов, успешно предотвращенных доблестными советскими чекистами, среди тысяч «врагов народа», мечтавших отправить на тот свет горячо любимого вождя народов, среди многих и многих дел, прогремевших в тридцатые годы, как-то незаметно и без лишнего шума прошел процесс контрреволюционной группы, свившей себе гнездо в Московской окружной школе военного собаководства.

По делу проходило семь человек, трое из них были расстреляны, а остальные получили довольно солидные сроки. Так что речь шла не о неправильной дрессировке собак и не о том, что их учили лаять по-немецки, речь шла о намерении организовать покушение на Сталина и о попытке организации вооруженного восстания.

Ликвидировать вождя с помощью должным образом обученных собак невозможно, захватить с их помощью Кремль — тем более. Так на что же рассчитывали дрессировщики, инструкторы и врачи этой школы? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к делу № 1810, которое было завершено в январе 1933 года.

Все началось с того, что в школе военного собаководства появился врач-одногодичник, то есть призванный в армию на один год, Николай Зинин. Человек он был компанейский, много читал, любил порассуждать о политике, но друзей пока что не было, а с собаками не очень-то разговоришься. И Николай завел дневник. Первое время его записи носят весьма нейтральный характер, во всяком случае о политике — ни слова.

«10.10.1932 г.

Говорят, что весь контингент призванных в этом году врачей хотят оставить в кадрах. Единственной хорошей стороной этой неприятной истории является то, что я смогу снабжать жену продуктами. Армия — это единственная часть в социалистической стране, где государство еще считает нужным обувать, одевать и хоть как-то сносно кормить людей. Впрочем, это вполне понятно: в случае чего, вся надежда на хорошо откормленную армию.

Я получаю на руки красноармейский паек, который выглядит довольно внушительно. В месяц мне полагается: 7,5 кг мяса, 10 кг картофеля, 13 кг черной муки, 1 кг сахара, 100 г чая, 700 г сала, 1 кг подсолнечного масла и 8 кг белой муки. На рынке это представляет огромную, прямо-таки баснословную ценность».

Но буквально через два дня тональность записей резко меняется. Николаю сообщают о болезни матери, он просит увольнительную, но его не отпускают. И тогда он пишет: «Будь они прокляты, властители наших судеб». Пока что непонятно, о ком идет речь — о старших командирах, руководстве школы или о тех, кто призвал его в армию. Все прояснилось буквально на следующий. день.

«14.10.1932 г.

Расстроенный, я не мог должным образом отметить выдающегося события нашей жизни — постановления ЦК ВКП(б) об исключении из партии 24-х видных коммунистов, в том числе Зиновьева, Каменева, Петровского и других. Сейчас они, вероятно, во внутренней тюрьма ОГПУ. За что? В «Правде» пишут, что эти «враги» не раз говорили, что сталинский ЦК завел страну в тупик. И это называют клеветой?! Какая же это клевета!

Старая гвардия исчезает: часть вымерла, а часть изгнана из партии узурпатором из Закавказья».

Теперь, когда объект критики определен и почти что назван по имени, Николай окончательно осмелел.

«Ha днях из Смоленска приезжала жена нашего инструктора Ивана Самойлова. Мы слушали ее рассказы с содроганием: там страшный голод, служащим дают по 150 г хлеба в сутки — и все.

Как оказалось, такая же ситуация в Самаре, Нижнем Новгороде и даже в благодатном Ростове-на-Дону. Везде и всюду голод, рвань, разруха, а также суды и расстрелы. Так дальше продолжаться не может! Выход, хоть какой-то, должен быть найден. Иначе — катастрофа!

Как только свергнут этого идиота с усами и трубкой, как только изменится курс партии, я подам заявление о вступлении в ее ряды, чтобы бороться за правильный курс, ведущий к социализму, чтобы Россия стала поистине Великой. Все преобразования возможны и имеют смысл только через Великую Россию. И никак иначе!»

Если бы Николай только вел дневник и втихомолку его перечитывал, как знать, может быть, и не было ни арестов, ни расстрелов, но он начал говорить, а это в стране всеобщего благоденствия и единства было смертельно опасно. К тому же уши были не только у людей и собак, они были и у той нелюди, которая своей профессией выбрала стукачество. Не исключено, что одного из таких стукачей до глубины его пролетарской души обидела запись в дневнике Зинина, которую он и не скрывал.

«15.10.1932 г.

Армия вырабатывает особый тип людей. Редко-редко встретишь культурного, более или менее развитого командира с запросами интеллигента хотя бы средней руки. Обычно это люди абсолютно ничем не интересующиеся. Даже на свою непосредственную работу они смотрят с отвращением.

В библиотеку, которой я временно заведую, они не ходят и ничего не читают. В театре бывают только тогда, когда присылают бесплатные билеты. Язык у них такой, каким был в деревнях и городках: «итить», «давеча», «вчерась», «евонный», «ихний» и пр. и т. п. Но даже эти слова они не могут связать без мата. Самое поразительное, нормальных слов в их речи все меньше, а матерщины все больше — и они прекрасно понимают друг друга.

Правда, говорят, что в высшем комсоставе есть весьма даровитые люди, но они, как правило, из «бывших», которых почему-то не тронули.

А как же наши красные офицеры пьют! Пьют все и, что самое интересное, втихомолку, чуть ли не под одеялом — видимо, боятся друг друга».

Ничего удивительного, что о дневнике Зинина и его разговорах очень скоро узнали в Особом отделе. Когда его вызвали для беседы, то дали понять, что максимум, что ему грозит, это гауптвахта. Но когда сделали обыск и нашли не только дневник, но и проект программы русского фашизма, Зинина пришлось арестовать.

Поразительно, но ни запираться, ни отнекиваться Николай не стал, создается впечатление, что он не понимал, чем ему это грозит, и даже бравировал своей оппозиционностью.

— Мои антисоветские и антисталинские убеждения сформировались еще в студенческие годы, — заявил он на первом же допросе. — Я считаю, что ЦК ведет неверную политику в деревне, что коллективизация это чистой воды вредительства, что большим преступлением является исключение из партии Зиновьева, Каменева, Петровского и других. Я убежден, что среди рядовых членов партии зреет глубокое недовольство, а так называемое единство держится на сталинской диктатуре. Такая политика губительна для страны!

Прибыв по мобилизации в ряды Красной Армии, я увидел, что она в ужасном состоянии, а красные офицеры поражают своим дремучим невежеством.

— Вели ли вы на эти темы разговоры с кем-нибудь из сослуживцев? — поинтересовался особист.

— Вел. Чаще всего с инструктором Хаковым, лекпомом Аброшиным и врачем Струтсовым.

Надо ли говорить, что в тот же день вое трое были арестованы… Первым на допрос вызвали Михаила Аброшина.

— Что вас побудило стать на антисоветский путь и войти в контрреволюционную группировку? — спросил следователь.

— Вы же и побудили! — рубанул Михаил. — Отца раскулачили и сделали нищим, брата отправили в ссылку, а свояка вообще расстреляли.

— А как вас втянул в свою группу Зинин?

— Случайно… Я вешал в библиотеке портрет Сталина, а тут вошел Зинин и со смехом сказал: «Зачем вы его вешаете? У Ленина хоть лицо благородное, а у Сталина рожа как у чистильщика сапог!» Мы посмеялись вместе, а потом поговорили… Я понял, что он ищет политических единомышленников. Меня устраивало, что он ненавидит советскую власть и жаждет свержения Сталина. Устраивало даже то, что в отношении Сталина он хотел применить террористический акт, а потом организовать вооруженное восстание.

Затем взялись за Алексея Хакова.

— Как же вы, красноармеец Хаков, дошли до жизни такой?! — начал с укора следователь. — Ведь вы же из крестьян-бедняков, в Красной Армии более двенадцати лет, стали одним из лучших инструкторов-дрессировщиков, отмечены командованием — и вдруг, член антисоветской, контрреволюционной группировки! Зинин вас сбил с истинного пути, да?

— Почему же, Зинин? — не заметил подсказки Хаки». — Я и сам не слепой, сам вижу, что забрались совсем не в ту степь, что народ, голодает, вымирает целым» деревнями, а партийные секретари жируют. Раньше не с кем было об этом поговорить, а когда, появился Зинин и стал открыто называть Сталина сволочью, узурпатором и идиотом, я понял, что мы с ним единомышленники.

— А о терроре вы говорили?

— Говорили. Зинин, например, не раз заявлял, что готов собственными руками убить Сталина. Пусть, мол, при этой погибнет и он, зато войдет в историю как выдающаяся личность.

— И вы с этим соглашались?

— Да. Я тоже считал, что Сталина надо убрать!

Потам допрашивали, инструктора дрессировки Ивана Самойлова, ветеринарного врача Серафима Струкова, добрались и до квартирного соседа Хакова священника Новогиреевской церкви Александра Модестова и дьяка Ивана Смирнова. Само собой разумеется, всех их вынудили признать себя членами антисоветской группы Зинина, планировавшей «переход на путь открытой вооруженной борьбы с советской властью и организацию покушения на товарища Сталина».

Попала в эту мясорубку и жена Зинина — Антонина. В декабре 1932-го ей дали отпуск в. поликлинике, где она работала фельдшером, и даже помогли с путевкой: так она оказалась в Пятигорском санатории ОГПУ. Народу в декабре мало, погода скверная, поэтому Антонина много читала и каждый день строчила мужу письма. Одно из них подшито в дело и потому сохранилось.

Сколько было вокруг этого письма закрытой переписки и всякого рода запросов! Кто разрешил выдавать эти книги, почему они хранятся не под замком, а в библиотеке и пр. и т. п.

Николай на письма жены отвечал регулярно, как всегда, был несдержан, восторгался не только белыми генералами, но даже батькой Махно, считая его «лучшим знатоком крестьянства и решительным человеком — только такие, как он, могут свергнуть Сталина».

Как бы то ни было, у Антонины накопилась целая пачка писем от мужа, которые она бережно хранила. Вернувшись в Москву, Антонина узнала, что муж арестован, а на квартире был обыск. И знаете, что она сделала с письмами? Никогда не догадаетесь! Прекрасно понимая, что письма могут служить серьезной уликой, она… Думаете, рвет на мелкие кусочки или сжигает? Нет, ей это и в голову не приходит: уничтожить письма любимого человека — это не просто кощунство, это страшный грех. И она бежит к ближайшей подруге, которая к тому же еще и родственница, и просит спрятать письма мужа до лучших времен. Та вроде бы колеблется, то соглашается, то не соглашается, а тем временем шепнула мужу, чтобы тот сбегал в ближайшее отделение ОГПУ. Тот не заставил себя уговаривать — и вскоре вернулся с оперативниками.

Такие вот были времена, такие нравы… Высочайшей пробы благородство преспокойно уживалось с высочайшей пробы подлостью. К счастью, для Антонины Зининой пребывание в Бутырке было недолгим: в деле есть постановление об освобождении ее из-под стражи «в связи с установленной непричастностью к делу № 1810». Напомню, что это был сравнительно мягкий по приговорам 1932 год. В 1937-м жены «врагов народа» получали не менее семи-восьми лет, а то и «вышку».

Не удивляйтесь, но именно такой лозунг выдвинул в своей программе переустройства жизни в Советском Союзе Николай Зинин. Не забывайте, что Гитлер еще не пришел к власти, что о войне никто не думал, концлагерей не было, евреев не уничтожали, а славян не считали низшей расой. Фашизм тогда воспринимался как национал-социализм, то есть то, за что боролись большевики, но с национальной окраской. В понимании русского это было не что иное, как борьба за создание Великой России. Когда на одном из допросов у Зинина спросили, сам ли он составлял программу или ему кто-то помогал, то ответил он довольно своеобразно.

— Сгусток программы мой, а идею позаимствовал у Дайдера.

— У Дайдера^? Кто такой Дайдер? — встрепенулся следователь. — Иностранец? Где служит? В каком звании?

— Да нигде он не служит, — улыбнулся Зинин. — Его вообще нет на этом свете.

— Умер? Расстрелян?

— Он даже не рождался Но никогда не умрет, потому что расстрелять его невозможно.

— Невозможно?¹ — изумился следователь. — Кому вы это говорите!

— Дайдера невозможно расстрелять, потому что он живет вот здесь, — постучал Зинин по своей голове. — Дайдер — литературный герой. Его придумал писатель Анов и вывел этого белогвардейца в рассказе «Пыль».

— Ах, вот оно что, — усмехнулся следователь, — литературный герой… Но расстрелять его можно… если бабахнуть по той голове, в которой он живет.

— Таких голов много, — сразу помрачнел Зинин.

— Ничего, патронов у нас хватит, — зловеще ухмыльнулся следователь. — Так поведайте нам, бывший красноармеец Зинин, что вы взяли у этой белогвардейской сволочи Дайдера, а что придумали сами.

— Дайдер обозначил цель — свержение советской власти, и метод — ставка на взрыв изнутри. Интервенция уже не пройдет — это ясно. Все остальное — мое. Я убежден, что нашей опорой должно быть раскулаченное крестьянство — таких людей миллионы, а также казачество и исключенные из партии оппозиционеры. Нельзя забывать и о молодежи, которую не принимают в вузы из-за непролетарского происхождения. Короче говоря, недовольных в нашей стране — легионы. Если их объединить и дать хорошие лозунги — большевикам несдобровать. Но чтобы их объединить, нужна партия, такая, как у Муссолини. Ведь итальянских фашистов было ничтожно мало, а теперь их больше, чем у нас коммунистов.

— Значит, партия должна быть фашистской? — уточнил следователь.

— Именно фашистской. Но в то же время русской по духу. Русский национал-социализм! Это будет протестом гнилому еврейскому интернационализму. Со временем за нами пойдут и многие коммунисты, особенно пролетарского и крестьянского происхождения: они сохранили русское лицо и у них в крови неприязнь к еврейскому интернационализму. И вообще, я глубоко убежден, что национальные струны — самые чувствительные, важно умело их тронуть — и люди пойдут за нами, не рассуждая.

— А террору в вашей программе место есть?

— В принципе, я против террора, так как он ничего не решает. Эсерка Каплан помогла отправиться на тот свет Ленину — его место занял Сталин, если убрать Сталина — в его кресло сядет Каганович. Ну и что? Линия-то останется прежней… Но Сталин — случай особый. Он заслуживает того, чтобы его убрали. Никто не причинил России столько бед, сколько он, а за это надо платить — платить своей жизнью.

— И как вы намеревались это сделать?

— Как — это второй вопрос. Я бы придумал, как с ним рассчитаться. Главное, я пришел к выводу, что это необходимо сделать.

— И вы этого не скрывали?

— От своих друзей — нет. И, должен упредить ваш следующий вопрос, они меня в этом поддерживали.

Трудно понять, чем руководствовался Николай, так откровенно беседуя со следователем, скорее всего он решил, что терять ему уже нечего, так пусть хоть в протоколах допросов и он, и его взгляды выглядят достойно.

А 27 января 1933 года состоялось заседание печально известной «тройки» ОГПУ. Николая Зинина, Алексея Хакова и Михаила Аброшина приговорили к расстрелу, Ивану Самойлову и Александру Модестову дали по пять лет, Ивана Смирнова сослали на три года, а Серафим Струков получил три года условно.

Странные испытываешь чувства, закрывая папку с делом № 1810. С одной стороны, нам никогда не понять, на что рассчитывали бунтовщики той поры — до Сталина им не добраться, крестьянство не поднять, казаков к вооруженному выступлению не подтолкнуть. А с другой — так и хочется воскликнуть словами поэта: «Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя!» В наше — это, самой собой разумеется, не в нынешнее, а в то, которое стало далекой историей.

Был страшный репрессивный аппарат, была нелюдь, готовая за похлебку пытать и стрелять, были партийные бонзы, сметающие ради власти все и вся на своем пути, но были честные и чистые люди, понимающие, что страна превращается в огромный концлагерь, что идеалы революции давным-давно попраны, что Россию нужно спасать. Как? Этого они зачастую не знали, но в том, что нужно бороться, были уверены. И платили за это самым дорогим, что есть у человека, — своей жизнью.

Кто стрелял в Ленина?

«Как это — кто?! — справедливо удивятся многие читатели. — Откройте любой учебник, любую энциклопедию, вспомните, наконец, фильм о несгибаемом вожде и самом человечном человеке — и вы увидите это написанное кровью имя: Фанни Каплан. Это она стреляла в «сердце революции», но, к счастью, в сердце не попала. А потом карающий меч революции обрушился на голову эсэрки и она была расстреляна».

Увы, дорогие читатели, должен вас разочаровать: легенда о Фанни Каплан — очередная липа большевистской пропаганды. Не случайно ее имя всплывало и в 1922-м, когда судили правых эсэров, и в 1938-м, когда дело дошло до Бухарина, но никаких серьезных доказательств ее вины предъявлено не было. А сравнительно недавно, в июне 1992 года Генеральная прокуратура России, рассмотрев материалы уголовного дела по обвинению Фанни Каплан, установила, что следствие было проведено поверхностно, и вынесла постановление «возбудить производство по вновь открывшимся обстоятельствам».

Этих «обстоятельств» оказалось так много, что рассматривать их пришлось семь лет. За это время в Генеральной прокуратуре произошел самый настоящий раскол: одни специалисты пришли к выводу, что Каплан не причастна к покушению на Ленина или, говоря юридическим языком, «бесспорных доказательств ее вины не установлено», другие считают, что в Ленина стреляла она. Закончилось это тем, что все материалы расследования затребовал Генеральный прокурор России Юрий Скуратов и взял это дело на свой контроль, но… ни толком ознакомиться с делом, ни тем более его рассмотреть и принять хоть какое-то решение он не успел — как известно, Скуратова отстранили от должности.

И вот ведь в чем закавыка: оказывается, что исполняющий обязанности Генерального прокурора хоть и имеет право рассматривать дела, находящиеся в картотеке и на контроле Генерального прокурора России, но лишь в том случае, если проявит в этом личную заинтересованность. Не трудно понять, что исполняющим обязанности не до этого: успеть бы не упустить из виду каждодневную текучку.

Так что дело Фанни Каплан, судя по всему, зависло надолго. Но мы не будем ждать, когда в России появится законный (?) Генеральный прокурор или материалы затребует исполняющий обязанности, а попробуем разобраться в деле Каплан сами.

Так что же произошло 30 августа 1918 года? Версий и очевидцев этой истории так много, что очень часто они противоречат друг другу и установить истину довольно трудно, но все же можно. Вот что по горячим следам сообщил в своих показаниях председателю Московского ревтрибунала шофер Ленина Степан Гиль.

— Я приехал с Лениным в 10 часов вечера на завод Михельсона. Когда Ленин был уже в помещении завода, ко мне подошли три женщины. И одна из них спросила, кто говорит на митинге. Я ответил, что не знаю. Тогда одна из трех сказала, смеясь: «Узнаем».

По окончании речи Ленина, которая длилась около часа, из помещения, где был митинг, бросилась к автомобилю толпа человек 50 и окружила его. Вслед за толпой в 50 человек вышел Ильич, окруженный женщинами и мужчинами, и жестикулировал рукой. Среди окружавших его была женщина блондинка, которая меня спрашивала, кого привез. Эта женщина говорила, что отбирают муку и не дают провозить.

Когда Ленин был уже на расстоянии трех шагов от автомобиля, я увидел сбоку, с левой стороны от него, в расстоянии не более 3-х шагов, протянувшуюся из-за нескольких человек руку с «браунингом», и были произведены 3 выстрела, после которых я бросился в ту сторону, откуда стреляли. Стрелявшая женщина бросила мне под ноги револьвер и скрылась в толпе.

Эти показания Гиль дал 30 августа вечером. На допрос он явился сразу после того, как доставил раненого Ленина в Кремль. Иначе говоря, с ним еще не успели «поработать» и его показания были искренними, но не теми, которые были нужны следствию. А вот 2 сентября Гиль заговорил иначе.

— Стрелявшую я заметил только после первого выстрела. Она стояла у переднего левого крыла автомобиля. Тов. Ленин стоял между стрелявшей и той в серой кофточке, которая оказалась раненой, — это та самая, которая спрашивала про муку.

Заметьте, Гиль ни слова не говорит о том, как выглядела стрелявшая женщина: молодая она или старая, блондинка или брюнетка, в кофточке или в пальто… Но много лет спустя, когда партия захочет опубликовать воспоминания личного шофера Ильича, Гиль «вспомнит» то, чего не мог видеть, но что стало официальной версией: во-первых, он во всех подробностях опишет лицо стрелявшей, которое один к одному соответствует словесному портрету Фанни Каплан, и во-вторых, не применет отметить свое героическое поведение. «Раздался еще один выстрел. Я мгновенно застопорил мотор, выхватил из-за пояса наган и бросился к стрелявшей. Рука ее была вытянута, чтобы произвести следующий выстрел. Я направил дуло моего нагана ей в голову. Она заметила это, ее рука дрогнула».

Вот так-то, не выхвати Гиль свой наган и не испугай террористку, не быть бы Ленину живу… А теперь представьте все это, если так можно выразиться, в реальном измерении. Уже темновато. Сгрудившаяся толпа. Тесный пятачок, на котором Ленин беседует с Марией Поповой, интересующейся провозом муки. Террористку от Ленина отделяет всего три шага — это метра полтора, не больше. Началась стрельба! Первая пуля попадает в руку Поповой. Вторая — в Ильча. Гиль держит на прицеле террористку. Ленин лежит на земле. Вот-вот грянет третий выстрел. Но Гиль не стреляет. Почему? А ведь хоть рука террористки дрогнула, она выстрелила. Ответа на этот вопрос нет…

Как нет ответа на еще более серьезный вопрос: выстрелов было три, а на месте происшествия нашли четыре гильзы. Откуда они? И еще. Несколько позже, когда сравнили пули, извлеченные из тела вождя во время операции в 1922 году и при бальзамировании его тела в 1924-м, оказалось, что пули разные. Значит, либо в Ленина стреляли двое, либо один, но из разных наганов.

Но вернемся в 1918 год… Сразу же после выстрелов в вождя было опубликовано воззвание ВЦИК, подписанное Яковом Свердловым. «Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на тов. Ленина. По выходе с митинга тов. Ленин был ранен. Двое стрелявших задержаны. Их личности выясняются. Мы не сомневаемся в том, что и здесь будут найдены следы правых эсэров, следы наймитов англичан и французов».

Всего-то несколько строчек, а как много в них заложено! Во-первых, речь идет о двоих стрелявших. А во-вторых, и это самое главное, указан адрес организаторов покушения — и это наводит на определенные размышления. Личности задержанных еще только выясняются, следствию не известно ни их гражданство, ни принадлежность к той или иной партии, а председатель ВЦИК (по-нынешнему — президент, то есть глава государства) уже назвал, говоря современным языком, заказчиков покушения. Откуда он их знает? А он их и не знает, но ему нужно, чтобы люди думали именно так и чтобы следствие шло именно этим путем. Ближайшие события покажут, что в этом предположении нет никакой натяжки. Всплывут и еще более любопытные делали, но об этом — позже.

Одним из задержанных был бывший левый эсэр Александр Протопопов. Сведения о нем довольно скудны, но известно, что он — из матросов, что был начальником контрразведки красно-советско-финского отряда, влившегося в ЧК, что во время выступления левых эсэров в июле 1918 года стал известен тем, что лично разоружил самого Дзержинского. Скорее всего, именно этого ему не простили, и после ареста, не занимаясь пустопорожними допросами и выяснениями, где был и что делал во время покушения на Ленина, быстренько расстреляли.

А вот второй задержанной была женщина, и задержал ее помощник военного комиссара 5-й Московской пехотной дивизии Батулин. В показаниях, данных опять-таки по горячим следам, он заявил, что «находился в 10–15 шагах от Ленина в момент его выхода с митинга, а это значит, еще во дворе завода. Затем услышал три выстрела и увидел Ленина, лежащего ничком на земле».

Далее Батулин довольно красочно описывает свои действия.

«Я закричал: «Держи! Лови!» и сзади себя увидел предъявленную мне женщину, которая вела себя странно. На мой вопрос, зачем она здесь и кто она, она ответила: «Это сделала не я». Когда я ее задержал, и когда из окружившей толпы стали раздаваться крики, что стреляла эта женщина, я спросил еще раз, она ли стреляла в Ленина. Последняя ответила, что она. Нас окружили вооруженные красногвардейцы и милиционеры, которые не дали произвести самосуда над ней и привели в военный комиссариат Замоскворецкого района».

Прошла всего неделя и Батулин заговорил иначе.

«Подойдя к автомобилю, на котором должен был уехать Ленин, я услышал три резких, сухих звука, которые принял не за револьверные выстрелы, а за обыкновенные моторные звуки. Вслед за этим я увидел Ленина, неподвижно лежавшего лицом к земле. Я понял, что на его жизнь было произведено покушение. Человека, стрелявшего в Ленина, я не видел. Я не растерялся и закричал: «Держите убийцу товарища Ленина!» и с этими криками выбежал на Серпуховку, по которой в одиночном порядке и группами бежали перепуганные выстрелами люди. Добежавши до так называемой «Стрелки», я увидел позади себя, около дерева, женщину с портфелем и зонтиком в руках, которая своим странным видом остановила мое внимание. Она имела вид человека, спасающегося от преследования, запуганного и затравленного.

Я спросил эту женщину, зачем она сюда попала. На эти слова она ответила: «А зачем вам это нужно?» Тогда я, обыскав ее карманы и взяв ее портфель и зонтик, предложил ей идти за мной. В дороге я ее спросил, чуя в ней лицо, покушавшееся на товарища Ленина: «Зачем вы стреляли в товарища Ленина?» На что она ответила: «А зачем вам это нужно знать?» Это меня окончательно убедило в покушении этой женщины на Ленина… После этого я еще раз спросил: «Вы стреляли в товарища Ленина?» На что она ответила утвердительно, отказавшись указать партию, по поручению которой стреляла».

Так где же все-таки Батулин задержал террористку — во дворе завода или на Серпуховке? Выстрелы он слышал или «моторные звуки»? Почему он решил задержать не кого-то из бегущих, а спокойно стоящую женщину? Что за пролетарское чутье позволило ему распознать по зонтику и портфелю «лицо, покушавшееся на товарища Ленина»? И почему, наконец, террористка, не будучи арестованной и не находясь в ЧК, запросто и без всяких церемоний признается в покушении первому встречному?

Согласитесь, что что-то здесь не так, есть в этом сценарии что-то недописанное — во всяком случае белые нитки торчат отовсюду.

Так кого же привезли в тот роковой вечер в Замоскворецкий военкомат, что за женщина взяла на себя ответственность за покушение на Ленина? Ею оказалась Фейга Хаимовна Каплан, известная так же под именами Фанни и Дора, и под фамилиями Ройд и Ройтман.

Ее биография довольно запутана, но все же известно, что она происходит из мещан Речицкого еврейского общества, что родилась в 1887 году, что ее родители уехали в США, а она увлеклась политикой и стала анархисткой. В 1906 году, будучи в Киеве, она вместе с двумя другими анархистками готовила теракт против киевского генерал-губернатора, однако приготовленная террористками бомба взорвалась в их комнате. Каплан была ранена в голову, и у нее на всю жизнь остался шрам над правой бровью.

А вскоре состоялся военно-полевой суд, и Фаню приговорили к бессрочной каторге. Так она оказалась в Мальцевской, а потом Акатуевской тюрьме Нерчинской каторги. В те годы это место было своеобразным средоточием радикально настроенных женщин-революционерок. Тон задавали, конечно же, эсэрки, среди которых особенно заметной была Мария Спиридонова. Фаня тут же попала под ее влияние, забыла о своих анархистских взглядах и стала завзятой эсэркой.

Находясь вдали от столиц, молодые, образованные женщины не унывали. Они писали стихи, пели хором, осваивали новые профессии, изучали иностранные языки и, что особенно важно, жили своеобразной коммуной, то есть все вещи, продукты, лекарства и деньги, которые им присылали с воли, делили на всех. Фаня чувствовала себя в этой среде, как рыба в воде, она даже освоила профессию белошвейки, что тут же отразил в ее карточке начальник тюрьмы.

А потом с ней случилась беда. Вот что рассказывает об этом в своих воспоминаниях одна из каторжанок.

«В смысле заболеваний был у нас в Мальцевской один, поистине трагический случай. Одна из мальцевитянок Фаня Ройтблат (Каплан) еще до ареста была ранена в голову осколком взорвавшейся бомбы. Так как прошло около двух лет после взрыва и рана зажила, то никто из нас, да и она сама, никогда не думали о каких-либо осложнениях от ранения. Мы привыкли видеть ее всегда здоровой и жизнерадостной.

Вдруг однажды вечером, кажется, летом 1909 года в тюрьме поднялась тревога: с Фаней неожиданно случился странный припадок — она перестала видеть. Глядела широко раскрытыми глазами и ничего не видела вокруг себя. Через день или два припадок слепоты кончился, Фаня опять увидела свет, но мы поняли, что дело может принять печальный оборот. И действительно, через короткое время она совсем потеряла зрение. У нее по-прежнему оставались прекрасные, серые, лучистые глаза, такие ясные и чистые, что по внешнему виду трудно было определить, что она слепая.

Слепота так потрясла ее, что она хотела лишить себя жизни. Пока особо острый период не миновал, мы ни на минуту не оставляли ее одну. Когда прошел месяц, другой и ничего не изменилось, она постепенно начала приспосабливаться к своему новому положению. Стала учиться читать по азбуке для слепых без посторонней помощи и приучилась обслуживать себя. Так странно было видеть, как она, выйдя на прогулку, быстро ощупывала лица новеньких, которых она не знала зрячей.

Неоднократно к ней вызвались тюремные врачи, но их мнение долго сходилось на одном, что она симулирует слепоту. Так она прожила много лет слепой, и только в 1913 году была переведена в Иркутск для лечения. Оказалось, что ее слепота все-таки поддается лечению. После лечения ее зрение, конечно, не стало вполне нормальным, но во всяком случае это уже не был тот полный мрак, в котором она жила столько лет».

После Февральской революции десять каторжанок, в том числе и Каплан, на тройках отправились в Читу, там сели на поезд — ив Москву. Подруги и здесь не оставили Фаню без присмотра и добыли ей путевку в крымский санаторий. Тамошние врачи с большим сочувствием отнеслись к полуслепой девушке и направили ее в Харьков, в офтальмологическую клинику знаменитого на всю Россию профессора Гиршмана. Несколько позже всплыла любопытная деталь: по направлению лишь санаторных врачей принять больную Гиршман не мог, нужно было какое-то солидное поручительство. И знаете, кто поручился за Фаню Каплан, кто дал ей необходимую рекомендацию? Никогда не догадаетесь! Этим человеком был… родной брат Ленина Дмитрий Ильич Ульянов. Ему очень понравилась девушка с серыми, лучистыми глазами и, видимо, он хотел, чтобы она его разглядела получше.

Лечение у Гиршмана пошло на пользу, и Фаня стала видеть гораздо лучше — она уже различала силуэты. Но случилась другая неприятность: именно там ее застала весть об Октябрьском перевороте.

— Этой революцией я была недовольна, — говорила несколько позже Фаня. — Я встретила ее отрицательно, так как стояла за Учредительное собрание.

Но вернемся в Замоскворецкий военкомат, куда привели Каплан. Первое, что она сделала, это сняла левый ботинок.

— Так я и думала, — вздохнула она. — Гвоздь. Так, проклятый, колет, что прямо спасу нет.

— А я думал, что вы хромоножка, — ухмыльнулся Батулин.

— Никакая я не хромоножка! — вскинула голову Фаня. — Чем смеяться над бедной девушкой, лучше бы помогли.

— Вам нужно к сапожнику. А я — комиссар!

— Тогда я сама, если, конечно, товарищ комиссар не возражает.

С этими словами Фаня взяла со стола несколько конвертов со штемпелем военкомата, сделала из них некое подобие стельки и вложила в ботинок.

Знала бы тогда Фаня, что натворила, ни за что бы не взяла эти проклятые конверты: ведь при обыске их обнаружат, решат, что в военкомате служат ее сообщники и начнут «шить» такое дело, что целая группа людей едва избежит расстрела.

Тем временем в военкомат приехал председатель Московского ревтрибунала Дьяконов и приказал произвести тщательнейший обыск Каплан. Эту операцию поручили трем наиболее доверенным женщинам, но и за ними присматривал вооруженный караул. Одной из этих женщин была Зинаида Легонькая.

— Вы обязаны исполнить поручение, — сказал мне Дьяконов, — обыскать женщину, которая покушалась на товарища Ленина, — рассказала она некоторое время спустя. — Вооруженная револьвером, я приступила к обыску. В портфеле у Каплан были найдены: браунинг, записная книжка с вырванными листами, папиросы, железнодорожный билет, булавки, шпильки и всякая мелочь.

После Зинаиды к делу приступило другое «доверенное лицо» по фамилии Бем — именно она обнаружила злосчастные конверты. Еще более тщательно и профессионально работала Зинаида Удотова.

— Мы раздели Каплан донага, — вспоминала она, — и просмотрели все вещи до мельчайших подробностей. Так, рубцы и швы просматривались нами на свет, каждая складка была разглажена, были тщательно просмотрены ботинки, стельки вынуты оттуда и вывернуты подкладки. Каждая вещь просматривалась по несколько раз. Волосы были расчесаны и выглажены. Но при всей тщательности обнаружено что-либо не было.

Как только Фаня оделась, Дьяконов приступил к допросу, но ничего путного узнать не смог, кроме того, что она стреляла «по собственному убеждению». Тогда ее передали чекистам, и те увезли ее на Лубянку. Там за нее взялись куда более серьезно и, если так можно выразиться, профессионально. Протоколы этих допросов сохранились, вчитайтесь хотя бы в некоторые из них.

— Приехала я на митинг часов в восемь, — рассказывала Фаня. — Кто мне дал револьвер, не скажу. У меня никакого железнодорожного билета не было. В Томилине я не была. Никакого билета профессионального союза тоже не было — я уже давно не служу. Откуда у меня деньги, я отвечать не буду… Стреляла я по убеждению… Я ничего не слыхала про организацию террористов, связанную с Савинковым. Говорить об этом не хочу. Есть ли у меня знакомые среди арестованных Чрезвычайной Комиссией, не знаю.

И что можно понять из этого допроса? Да ничего. Не случайно Бонч-Бруевич писал в своих воспоминаниях, что когда поздно ночью к нему пришел член коллегии наркомата юстиции Козловский, то с досадой сказал: «Каплан производит впечатление крайне серое, ограниченное, нервновозбужденное, почти истерическое. Держит себя рассеянно, говорит несвязно и находится в подавленном состоянии».

А вот другой допрос. В этом протоколе информации чуть больше.

— Я, Фаня Ефимовна Каплан, под этим именем я сидела в Акатуе. Это имя я ношу с 1906 года. Я сегодня стреляла в Ленина. Я стреляла по собственному убеждению. Сколько раз выстрелила — не помню. Из какого револьвера стреляла, не скажу, я не хотела бы говорить подробности. Я не была знакома с теми женщинами, которые говорили с Лениным. Решение стрелять в Ленина у меня созрело давно. Стреляла я в Ленина потому, что считала его предателем революции и дальнейшее его существование подрывало веру в социализм.

Согласитесь, что хоть информации здесь чуть больше, но она носит сугубо личностный характер и для серьезной раскрутки дела никакого материала нет. Следователи это понимали и пытались выжать из Фани хоть что-то о том, кто поручил ей стрелять в Ленина. Но она стояла на своем!

— В 1906 году я была арестована как анархистка. Теперь к анархистам себя не причисляю. Я считаю себя социалисткой, хотя сейчас ни к какой партии себя не отношу.

Параллельно шли допросы кастелянши Павловской больницы Марии Поповой, той самой женщины, которая была ранена первым выстрелом.

— В пятницу, 30 августа, я вышла из дома в шестом часу вечера. Зашла к Клавдии Московкиной, которой снесла кружку молока. Потом мы мимоходом зашли на митинг и подоспели под самый конец речи Ленина. Когда кончилась речь, я вместе с Московкиной направилась к выходу и очутилась возле Ленина. Я обратилась к Ленину: «Вы разрешили муку, а муку отбирают». Он ответил: «По новому декрету нельзя! Бороться надо!» Тут раздался выстрел, и я упала. Я находилась по правую руку от Ленина и несколько сзади».

Надо ли говорить, что чекисты арестовали ее дочерей, начали таскать на допросы сослуживцев, соседей и всех, кто хоть что-то о ней знал. Идея была такова: Попова находилась ближе всех к Ленину и если не стреляла сама, то по крайней мере отвлекала на себя внимание — ведь ранение-то у нее пустяковое, не исключено, что так было задумано. Но затея с Поповой закончилась самым настоящим конфузом.

Виктор Кингисепп, который вел это дело (через четыре года он будет расстрелян по приговору военно-по-левого суда Эстонии), вынужден был признать: «Допросив подробно обеих дочерей Марии Поповой, я вынес вполне определенные впечатления, что Попова является заурядной обывательницей, которая, если интересовалась какими-либо общественными вопросами, то исключительно вопросом о хлебе. Нет не только подозрений, чтобы она была причастна к правоэсеровской или иной партии или к самому заговору. Дочери являются достойными дочерьми своей мамы, выросли в нужде: и был бы хлеб и картофель — для них выше всякой политики».

Эта бумага явилась основанием для официального документа, который называется «Заключение следствия о Марии Григорьевне Поповой». В нем признается, что на митинг она попала случайно, что ее пособничество преступлению ничем не подтверждается, что «побудительным мотивом ее обращения к Ленину послужило то обстоятельство, что ее дочери были в поездке за мукой, и она боялась отобрания этой муки». Еще раз подчеркивается, что «Попова заурядная мещанка и обывательница. Ни ее личные качества, ни интеллектуальный уровень, ни круг людей, среди которых она вращалась, не указывают на то, чтобы она могла быть рекрутирована в качестве пособницы при выполнении террористического акта».

А вот выводы, которые делает следствие, весьма любопытны.

«Исходя из изложенного предлагаем:

1. Дело М. Г. Поповой прекратить и ее из-под стражи освободить.

2. Освободить из-под стражи ее дочерей Нину и Ольгу.

3. Снять печати с дверей ее квартиры и снять засаду.

4. Признать ее лицом, пострадавшим при покушении на Ленина, и поместить в лечебницу для излечения за счет государства.

5. Предложить Совнаркому назначить Поповой единовременное пособие».

Подписали этот документ уже известный нам Виктор Кингисепп и… Яков Юровский. Да-да, тот самый Юровский, который руководил расстрелом царской семьи в печально известном доме Ипатьева. Как видите, партия и правительство по достоинству оценили его услугу и доверили весьма и весьма высокий пост в ЧК.

Дальнейшие события развивались столь стремительно, что более или менее разумных объяснений им просто нет. Судите сами. Следствие в самом разгаре, Каплан твердит, что стреляла в Ленина по собственному убеждению, всплывают детали, которым нет объяснения, и вдруг, 4 сентября в «Известиях ВЦИК» появляется совершенно неожиданное сообщение: «Вчера по постановлению ВЧК расстреляна стрелявшая в тов. Ленина правая эсэрка Фанни Ройд (она же Каплан)».

Нельзя не отметить, что 3 сентября была расстреляна не одна Фаня, к стенке было поставлено девяносто человек. Компания, в которой Каплан идет под № 33, весьма своеобразна. Здесь есть бывшие студенты, прапорщики, присяжные поверенные, а вот под № 12 идет протоиерей Восторгов, под № 79 министр внутренних дел Хвостов, под № 83 министр юстиции Щегловитов, под № 7 директор департамента полиции Белецкий. Это был первый кровавый список, знаменующий начало красного террора.

Судя по всему, большевики не испытывали никакого чувства вины за свои злодеяния, больше того, они гордились образцово выполненным революционным долгом. Ничем другим нельзя объяснить их странного, с нынешней точки зрения, поведения: они писали и публиковали воспоминания, в которых во всех подробностях рассказывали о своих бесчеловечно-изуверских акциях. Не остался в стороне от этого поветрия и комендант Московского Кремля, кавалер ордена Ленина Павел Мальков. Вот что, в частности, пишет Мальков о 3-ем сентября 1918 года.

«По указанию секретаря ВЦИК Аванесова я привез Каплан из ВЧК в Кремль и посадил в полуподвальную комнату под Детской половиной Большого дворца. Аванесов предъявил мне постановление ВЧК о расстреле Каплан.

— Когда? — коротко спросил я Аванесова.

У Варлама Александровича, всегда такого доброго, отзывчивого, не дрогнул ни один мускул.

— Сегодня, немедленно.

И, минуту помолчав:

— Где, ты думаешь, лучше?

Мгновенно поразмыслив, я ответил:

— Пожалуй, во дворе Авто-Боевого отряда, в тупике.

— Согласен.

После этого возник вопрос, где хоронить. Его разрешил Я. М. Свердлов.

— Хоронить Каплан не будем. Останки уничтожить без следа, — велел он».

Получив такую санкцию, Мальков начал действо^ вать. Прежде всего он приказал начальнику отряда выкатить несколько грузовых автомобилей и запустить двигатели, а в тупик загнать легковушку, повернув ее радиатором к воротам. В воротах он поставил двух вооруженных латышей.

Потом Мальков пошел за Каплан, которую, как вы помните, оставил в полуподвальной комнате. Ничего не объясняя, Мальков вывел ее наружу. Было четыре часа дня, светило яркое сентябрьское солнце — и Фаня невольно зажмурилась. Потом ее серые, лучистые глаза распахнулись навстречу солнцу! Она видела силуэты людей в кожанках и длинных шинелях, различала очертания автомобилей и нисколько не удивилась, когда Мальков приказал: «К машине!» — ее так часто перевозили, что она к этому привыкла. В этот миг раздалась какая-то команда, взревели моторы грузовиков, тонко завыла легковушка, Фаня шагнула к машине и… загремели выстрелы. Их она уже не слышала, а ведь Мальков разрядил в нее всю обойму.

По правилам, во время приведения смертного приговора в исполнение должен присутствовать врач — именно он составляет акт о наступлении смерти. Большевики обошлись без врача, его заменил — никогда не догадаетесь кто — великий пролетарский писатель и популярный баснописец Демьян Бедный. Он в то время жил в Кремле и, узнав о предстоящей казни, напросился в свидетели. Мальков, с которым он был дружен, в такой безделице отказать приятелю не мог. Пока стреляли, Демьян держался бодро. Не скис он и тогда, когда его попросили облить тело девушки бензином. Молодцом он был и в тот момент, когда Мальков никак не мог зажечь отсыревшие спички — поэт великодушно предложил свои. А вот когда вспыхнул костер и запахло горелой человечиной, певец революции шлепнулся в обморок.

Известие о расстреле подлой террористки, покушавшейся на вождя революции, прогрессивным пролетариатом и трудовым крестьянством было встречено с большим энтузиазмом. А вот старые революционеры и бывшие политкаторжане увидели в этом акте нарушение высочайших принципов, ради которых они гнили в казематах, а то и шли на эшафот. Наиболее ярко эти настроения выразила Мария Спиридонова, написавшая Ленину открытое письмо.

«И неужели, неужели Вы, Владимир Ильич, с Вашим огромным умом и личной безэгоистичностью и добротой, не могли догадаться не убивать Каплан. Как это было бы не только красиво и благородно и не по царскому шаблону, как это было бы нужно нашей революции в это время нашей всеобщей оголтелости, остервенения, когда раздается только щелканье зубами, вой боли, злобы или страха и… ни одного звука, ни одного аккорда любви».

А что же Ленин, как реагировал на расстрел покушавшейся на него террористки он? По свидетельству хорошо знавшей семью вождя Анжелики Балабановой в кремлевской квартире Ленина царило неподдельное смятение. «Когда мы говорили о Доре Каплан, — пишет она, — молодой женщине, которая стреляла в него и которая была расстреляна, Крупская была очень расстроена. Я могла видеть, что она глубоко потрясена мыслью о революционерах, осужденных на смерть революционной властью. Позже, когда мы были одни, она горько плакала, когда говорила об этом. Сам Ленин не хотел преувеличивать эпизод. У меня сложилось впечатление, что он был особенно потрясен казнью Доры Каплан».

Вот так-то, Ленин потрясен, но ничего сделать для спасения Доры не может. Крупская плачет, но тоже абсолютно бессильна. Так кто же тогда вождь, кто решает судьбы страны и живущих в ней людей? Это имя хорошо известно, но я его назову чуть позже. А пока — об антиленинском заговоре, созревшем к концу лета 1918 года. Положение большевиков в это время было критическим: численность партии уменьшилась, один за другим вспыхивали крестьянские мятежи, почти непрерывно бастовали рабочие. А если принять во внимание еще и жестокие поражения на фронтах, то всем здравомыслящим людям стало ясно: дни пребывания у власти сторонников Ленина сочтены.

Подлили масла в огонь и выборы в местные Советы — большевики их вчистую проиграли, набрав всего лишь около сорока пяти процентов голосов. Кремлевские небожители запаниковали! Именно в эти дни Лев Троцкий встретился с германским послом Мирбахом и заявил ему с коммунистической прямотой: «Собственно, мы уже мертвы, но еще нет никого, кто мог бы нас похоронить».

А желающих это сделать было много, очень много! Причем все потенциальные заговорщики непременным условием прихода к власти считали физическое устранение Ленина. Один из таких планов разработал эсэровский депутат от Ставрополя Онипко, другой — бывший летчик Хризосколес-де-Платан. Но эти заговоры — детская забава по сравнению с тем, что затеяло ближайшее окружение Ленина. Первым звонком было категорическое несогласие Урицкого, Дзержинского и Бухарина с заключением Брестского мира на германских условиях. Дошло до того, что в июле 1918-го Дзержинский подал в отставку с поста председателя ВЧК. Несколько позже, когда его уговорили вернуться, Дзержинский вместе со Сталиным выступил против ленинской позиции в вопросе о Грузии.

Иначе говоря, авторитет Ленина стремительно падал. Скорее всего, Ильич понимал, чем это пахнет. Не случайно именно в эти дни у него состоялся весьма знаменательный разговор с Троцким. Вот что пишет Троцкий об этом в своих воспоминаниях.

«А что, — спросил меня совершенно неожиданно Владимир Ильич, — если нас с вами белогвардейцы убьют, смогут Свердлов с Бухариным справиться?

— Авось не убьют, — ответил я, смеясь.

— А черт их знает, — сказал Ленин и сам рассмеялся».

Если заменить слово «белогвардейцы», которым до Кремля, конечно же, было не добраться, на любое другое, то тревогу Ленина можно понятьон или чувствовал, или знал, что назревают трагические события.

Это подтверждают и сотрудники германского посольства в Москве В августе 1918-го они сообщали в Берлин, что руководство Советской России переводит в швейцарские банки «значительные денежные средства», что обитатели Кремля просят заграничные паспорта, что «воздух Москвы пропитан покушением как никогда».

Первым пал Моисей Володарский (настоящая фамилия Гольдштейн). Его убил эсэр Сергеев, которого так и не нашли. Затем — Моисей Урицкий, в которого стрелял эсэр Канегиссер. А потом дошел черед и до Ильича.

Но тут в четко продуманном сценарии появились сбои. Во-первых, Каплан категорически отрицала принадлежность к какой бы то ни было партии, и то, что в расстрельном списке ее назвали правой эсэркой, это чистой воды подтасовка, а проще говоря, ложь. Во-вторых, и это самое главное, Ленин остался жив. Больше того, ранение оказалось таким пустячным, что когда Гиль привез его в Кремль, Ильич самостоятельно поднялся по крутой лестнице на третий этаж, а 1 сентября врачи признали его состояние удовлетворительным. Так что «почетный уход из жизни смертью Марата», как это было задумано, отодвигался на неопределенное время.

А теперь сопоставим кое-какие факты… Кто подписал первое воззвание ВЦИК о покушении на Ленина и до выяснения каких бы то ни было фактов указал адрес, по которому надо искать организаторов покушения, то есть правых эсэров? Яков Свердлов. Кто поручил Кингисеппу вести следствие по делу о покушении? Свердлов. Кто в разгар следствия приказал расстрелять Каплан, а ее останки уничтожить без следа? Снова Свердлов.

Не слишком ли часто повторяется его фамилия в связи с этим делом? Нет, если учесть, что по свидетельству современников к лету 1918 года в его руках была сосредоточена вся партийная и советская власть. Сосредоточена фактически, но не официально — ведь председателем Совнаркома, то есть главой правительства, оставался Ленин.

Версия о том, что организатором покушения был Свердлов, причем не без участия Дзержинского, звучит, конечно же, дико, но в том-то и проблема, что опровергнуть ее Доказательно пока что не удается. Чего стоит хотя бы один, не поддающийся объяснению факт, который всплыл лишь в 1935 году, то есть через шестнадцать лет после смерти Свердлова.

Тогдашний нарком внутренних дел СССР Генрих Ягода решился вскрыть личный несгораемый шкаф, а проще говоря, сейф Свердлова. То, что он там обнаружил, повергло его в шок, и Ягода немедленно написал Сталину, что в сейфе обнаружено: «Золотых монет царской чеканки на 106 525 рублей. 705 золотых изделий, многие из которых с драгоценными камнями. Чистые бланки паспортов царского образца, семь заполненных паспортов, в том числе на имя Я. М. Свердлова. Кроме того, царских денег в сумме 750 тысяч рублей».

А теперь вспомните сообщения германского посольства об обитателях Кремля, просящих заграничные паспорта и переводящих в швейцарские банки значительные денежные средства.

Так что дыма без огня не бывает: один из большевистских вождей по фамилии Свердлов на поверку оказался то ли взяточником, то ли коррупционером, то ли, говоря современным языком, немудрящим паханом — ведь все эти монеты, деньги и драгоценности откуда-то взялись и как-то попали в личный сейф главы государства. Я уж не говорю о паспортах: одно это является верным признаком того, что ему было глубоко наплевать и на пролетариат, и на трудовое крестьянство, да и на своих соратников, а точнее говоря, подельников. Нет никаких сомнений, что как только у стен Москвы показался бы первый казачий разъезд, человек с партийной кличкой Макс открыл бы свой знаменитый сейф, побросал бы его содержимое в чемодан и рванул бы туда, где не требуют партийных характеристик, а интересуются лишь суммой банковского счета.

Но история распорядилась по-своему: в марте 1919-го Свердлов тихо и спокойно отошел в мир иной. Похоронили его со всеми почестями у Кремлевской стены. А человек, которого он, быть может, чуть было не отправил на тот свет, совершенно искренне сказал, что память о Свердлове будет служить символом преданности революционера своему делу.

И все же вернемся к истории покушения на Ленина. Ведь с расстрелом Фанни Каплан ее дело не было закрыто, больше того, оно получило № 2162 и работа над ним продолжалась.

Помните показания Степана Гиля, в которых он говорил, что стрелявшая женщина бросила ему под ноги револьвер и скрылась в толпе. Так вот во время следственного эксперимента, который был проведен Юровским и Кингисеппом 2 сентября, Гиль вспомнил, что этот злосчастный браунинг (не удивляйтесь, он все время путает браунинг с револьвером) ногой отбросил под машину. Когда приехали чекисты, браунинга под машиной не было — он бесследно исчез.

И тогда Кингисепп придумал потрясающий по своей Простоте ход: 1 сентября в «Известиях» напечатали обращение к нашедшему браунинг с просьбой вернуть оружие в ВЧК. Самое странное, публикация сработала, и уже на следующий день к Кингисеппу явился Александр Кузнецов, который передал следователю браунинг № 150 489 и обойму с четырьмя патронами. В тот же день он подал в ВЧК письменное заявление.

«Довожу до сведения ВЧК, что во время покушения я присутствовал и принимал самое активное участие в расследовании на месте покушения. Когда товарищ Ленин выходил из завода, я находился неподалеку от него. Услышав выстрелы, я протискался через публику и добрался до автомобиля, на котором приехал Ленин.

Там я увидел такую картину. Ленин уже лежал на земле и около его ног валялся брошенный револьвер, из которого были сделаны предательские выстрелы. При виде этой картины я сильно взволновался и, поднявши браунинг, бросился преследовать ту женщину, которая сделала покушение. Вместе с другими товарищами мне удалось ее задержать.

Всего было сделано 3 выстрела, потому что в обойме осталось всего 4 патрона. Все это время браунинг находился у меня на груди, и я прошу ВЧК оставить его при мне. Но если комиссия потребует отдать его, я во всякое время, как сознательный рабочий, выполню все требования комиссии».

Так где же лежал револьвер: под машиной, как утверждает Гиль, или рядом с упавшим после выстрела Лениным, как говорит Кузнецов? Деталь немаловажная, но ликвидировать разночтения в показаниях этих очевидцев покушения так и не удалось.

Далее… Если около Ленина нашли револьвер, из которого в него стреляли, то что за браунинг обнаружили в портфеле Каплан? Не могла же она из одного стрелять, а другой носить просто так. Непонятно также, почему Кингисепп не провел дактилоскопическую экспертизу: ведь если бы отпечатки пальцев Каплан нашли на револьвере, брошенном под ноги Ленина — это одно, а если они только на том, который лежал в портфеле — это совсем другое. Не могу не напомнить и о том, что выстрелов было три, а гильз — четыре' тайна четвертой гильзы так и осталась нераскрытой.

А куда девалась пуля, которой была ранена Мария Попова? В деле есть справка санитарного отдела ВЧК о том, что Попова имеет сквозное ранение локтевого сустава левой руки, но нет ни слова о том, извлекли ли из сустава пулю, а если нет, то искали ли ее на месте покушения, нашли ли и сравнивали ли с другими пулями из обоймы браунинга.

Что это — непрофессионализм следователей или что-то другое? А чего стоят действия чекистов по реализации указания Свердлова в поиске «следов наймитов англичан и французов»! В ночь на первое сентября 1918 года они арестовали британского посланника Роберта Локкарта и подсадили в его камеру… Фанни Каплан.

— В шесть утра в комнату ввели женщину, — вспоминал несколько позже Локкарт. — Она была одета в черное платье. Черные волосы, неподвижно устремленные глаза обведены черными кругами. Бесцветное лицо с ярко выраженными еврейскими чертами было непривлекательным. Ей могло быть от 20 до 35 лет. Мы догадались, что это была Каплан. Несомненно, большевики надеялись, что она подаст нам какой-либо знак. Спокойствие ее было неестественно. Она подошла к окну и стала смотреть в него, облокотясь подбородком на руку. И так она оставалась без движения, не говоря ни слова, видимо покорившись судьбе, пока за ней не пришли часовые и не увели ее. Ее расстреляли прежде, чем она узнала об успехе или неудаче своей попытки изменить ход истории.

Итак, англичанина своим сообщником Фаня не признала. Но кто же тогда, кто подготовил и организовал покушение? Не могла же Каплан быть террорист-кой-одиночкой! В том, что за Каплан стоит какая-то организация, следователи были убеждены, не говоря уже о том, что было прямое указание повесить это дело на правых эсэров. И что вы думаете, ведь повесили! То, что не удалось в 1918-м, удалось в 1922-м: именно тогда состоялся грандиозный судебный процесс над лидерами правых эсэров — на скамье подсудимых оказалось тридцать четыре руководителя этой партии.

Провокация, измена и предательство в те времена были настолько обычным явлением, что людей, совершивших эти мерзкие поступки, не только не осуждали, но зачастую считали доблестными рыцарями революции. Одним из таких перевертышей был некто Семенов, который в 1918-м руководил боевой эсэровской группой, а потом по поручению чекистов написал брошюру, разоблачающую террористическую деятельность эсэров. Активным членом этой группы была небезызвестная Лидия Коноплева, которая последовала примеру своего руководителя и тоже стала правоверной большевичкой.

И Семенов, и Коноплева утверждали, что именно их партия организовала покушение на Ленина, что стреляла Каплан, что ей были выданы отравленные пули, что помогал ей «хороший боевик» Новиков, который на несколько секунд задержал выходящую из дверей толпу и тем самым дал возможность стрелять без помех.

В показаниях этой парочки столько нестыковок, белых ниток и откровенной лжи, что об этом просто не хочется говорить. Но судьи их бредни под сомнение не ставили, как не сомневались и в том, что покушение на Ленина произвела Каплан, причем «имея санкцию от имени бюро ЦК на производство террористических актов против деятелей Советской власти». Иначе говоря, не где-нибудь, а в суде совершенно официально было подтверждено то, что не смогли или не захотели сделать чекисты в сентябре 1918-го.

Расправившись с помощью иудушек с целой партией, большевики воздали должное и Семенову, и Коноплевой, и «хорошему боевику» Новикову: в 1937-м все они были расстреляны.

А теперь вернемся к тому, с чего начинали. Фактов — огромное количество, версий — тоже, разобраться в них, в принципе, можно, но вот сделать выводы… Выводы может сделать только Генеральный прокурор. А пока его нет, хочется надеяться, что наша публикация вызовет интерес у исполняющего обязанности Генерального прокурора России и он наконец решит — стреляла Фанни Каплан в Ленина или не стреляла, а если окажется, что не стреляла, то даст указание о реабилитации Фанни Каплан как жертвы политических репрессий.

Две пули для двух сердец

Популярность этого человека была сравнима с популярностью челюскинцев или папанинцев, его репортажами зачитывалась вся страна, к его книгам писали предисловия Бухарин и Луначарский, он состоял в переписке с Горьким, встречался со Сталиным — и вдруг арест… За что? Почему? Что натворил этот любимец партии и правительства? Ответов на эти вопросы не было более полувека: всякого рода версии и домыслы не в счет. Но мне эти ответы найти удалось — они в следственном деле № 21 620 по обвинению Михаила Ефимовича Кольцова. Три тома лжи, клеветы, наветов, оговоров, три тома нелепейших признаний, убийственных характеристик и, от этого тоже никуда не уйти, три тома кошмарных показаний, которые сыграли роковую роль в судьбах многих и многих людей.

Открывается дело постановлением об аресте и привлечении к ответственности по статье 58–11 УК РСФСР. Примечательно, что утвердил его лично Берия. Думаю, что его подпись родилась не случайно: чтобы арестовать такого человека, как Кольцов, нужна была виза не менее чем наркома внутренних дел. Ни секунды не сомневаюсь, что была и другая виза, только устная: не согласовав вопроса со Сталиным, даже Берия не мог поднять руку на человека, которого в Кремле «ценят, любят и. которому доверяют» — именно так говорил о Кольцове человек из ближайшего окружения Сталина.

Самое странное, что именно в те дни, когда Михаила Ефимовича стали приглашать в Кремль и говорить, как его ценят, Кольцова начали обуревать дурные предчувствия. Вот что рассказывает об этом периоде жизни Кольцова его родной брат, известный художник-карикатурист Борис Ефимов.

— Когда брат на короткое время приехал в Москву весной 1937 года, на Белорусском вокзале его встречала «вся Москва» — писательская и газетная. Отблеск захватывающей борьбы в Испании ложился на боевого правдиста, создавал вокруг него ореол популярности и уважения. В эти дни брат чрезвычайно занят на всякого рода собраниях и совещаниях, ему приходится рассказывать о своих испанских впечатлениях самым различным аудиториям слушателей.

Несомненно, самой серьезной из этих аудиторий была самая немногочисленная, состоящая всего из пяти человек. Это был Сталин и четверо приближенных к нему лиц. Вопросы к Кольцову и его подробные ответы заняли больше трех часов. Наконец беседа подошла к концу. И тут, рассказывал мне Миша, Сталин начал чудить. Он встал из-за стола, прижал руку к сердцу и поклонился. «Как вас надо величать по-испански? Мигуэль, что ли?» — «Мигель, товарищ Сталин», — ответил я. «Ну так вот, дон Мигель. Мы, благородные испанцы, сердечно благодарим вас за ваш интересный доклад. Всего хорошего, дон Мигель! До свидания». — «Служу Советскому Союзу, товарищ Сталин!» Я направился к двери, но тут он снова меня окликнул и как-то странно спросил: «У вас есть револьвер, товарищ Кольцов?» — «Есть, товарищ Сталин», — удивленно ответил я. «Но вы не собираетесь из него застрелиться?» — «Конечно, нет, — еще более удивляясь, ответил я. — Ив мыслях не имею». — «Ну вот и отлично, — сказал он. — Отлично! Еще раз спасибо, товарищ Кольцов. До свидания, дон Мигель».

На другой день один из вчерашней «четверки» сказал Кольцову:

— Имейте в виду, Михаил Ефимович, вас ценят, вас любят, вам доверяют!

А со мной Миша поделился неожиданным наблюдением.

— Знаешь, что я совершенно отчетливо прочел в глазах «хозяина», когда он провожал меня взглядом?

— Что?

— Я прочел в них: «Слишком прыток».

— Вскоре Кольцов снова уехал в Испанию, — продолжает свой рассказ Борис Ефимович. — По возвращении оттуда внешне как будто ничего не изменилось — он оставался одним из редакторов «Правды», председателем иностранной комиссии Союза писателей, руководителем «Жургаза», редактором «Огонька», «Крокодила», «За рубежом». Больше того, летом 1938-го он был избран депутатом Верховного Совета и несколько позже членом-корреспондентом Академии наук СССР. Орденом Красного Знамени была отмечена отвага, проявленная Кольцовым в Испании. И все же…

— Не могу понять, что произошло, — говорил брат, — но чувствую, что-то переменилось. Откуда-то дует этакий зловещий ветерок.

Должен сказать, что Кольцов искренне, глубоко, фанатически верил в мудрость Сталина. Все в Сталине нравилось ему. И вместе с тем…

— Думаю-думаю, — повторял он, бывало, — и ничего не могу понять. Что происходит? Каким образом у нас вдруг оказалось столько врагов? Ведь это же люди, которых мы знали годами, с которыми жили рядом! Командармы, герои гражданской войны, старые партийцы! И почему-то, едва попав за решетку, они мгновенно признаются в том, что они враги народа, шпионы, агенты иностранных разведок. В чем дело? Я чувствую, что сойду с ума. А недавно Мехлис показал мне резолюцию Сталина на деле недавно арестованного редактора «Известий» Таля: несколько слов, адресованных Ежову и Мехлису, предписывали арестовать всех упомянутых в показаниях лиц. Понимаешь? Люди еще на свободе, строят какие-то планы на будущее и не подозревают, что уже осуждены, что по сути дела уничтожены одним росчерком красного карандаша.

— А потом был звонок, зловещий звонок! В Москву приехали командующий ВВС Испании генерал Сиснерос и его жена Констанция. Кольцов дружил с ними в Испании, и в Москве принимал их он. Но на прием к Сталину чету Сиснеросов пригласили без Кольцова, — закончил свой рассказ Борис Ефимов.

Детали, о которых поведал брат Кольцова, не так уж второстепенны — в то время именно по таким деталям судили не только о благосклонности «хозяина», но и о шансах на жизнь. Да и дурные предчувствия самого Михаила Ефимовича были далеко не беспричинны: дело в том, что агентурная разработка Кольцова началась еще в 1937 «году. Кольцов мотается по фронтам, пишет свой знаменитый «Испанский дневник», а на него уже собирают компромат. Кольцов возвращается из Испании, снова туда уезжает, а разработка продолжается. Иначе говоря, он уже был одним из тех, кто еще на свободе, но уже осужден к уничтожению' одним росчерком красного карандаша.

И лишь теперь, шестьдесят лет спустя, удалось установить, кто, если так можно выразиться, дал старт антикольцовской кампании: этим человеком был генеральный секретарь интербригад Андре Марти. Трудно сказать, чем ему не понравился Кольцов, но одно ясно — в этом человеке Михаил Ефимович нажил себе смертельного врага. Марти не мог уничтожить Кольцова своими руками, поэтому решил это сделать с помощью всем известного покровителя московского журналиста — Иосифа Сталина. Донос, который Марти отправил по своим каналам, совсем недавно был обнаружен в личном архиве Сталина. Вот его подлинный текст.

«Мне приходилось и раньше, товарищ Сталин, обращать Ваше внимание на те сферы деятельности Кольцова, которые вовсе не являются прерогативой корреспондента, но самочинно узурпированы им. Его вмешательство в военные дела, использование своего положения как представителя Москвы сами по себе достойны осуждения. Но в данный момент я хотел бы обратить Ваше внимание на более серьезные обстоятельства, которые, надеюсь, и Вы, товарищ Сталин, расцените как граничащие с преступлением: 1. Кольцов вместе со своим неизменным спутником Мальро вошел в контакт с местной троцкистской организацией ПОУМ. Если учесть давние симпатии Кольцова к Троцкому, эти контакты не носят случайный характер. 2. Так называемая «гражданская жена» Кольцова Мария Остен (Грессгенер) является, у меня лично в этом нет никаких сомнений, засекреченным агентом германской разведки. Убежден, что многие провалы в военном противоборстве — следствие ее шпионской деятельности».

А теперь вспомните знаменитую встречу в Кремле после возвращения Кольцова из Испании, когда вождь называл его доном Мигелем и интересовался, не собирается ли он застрелиться. Сталин шутил, чудил, а Донос уже лежал в сейфе, и НКВД начало собирать компромат на Кольцова: подбирались его старые репортажи 1918–1919 годов, в которых он высказывался отнюдь не просоветски, выбивались показания из ранее арестованных людей, которые характеризовали Кольцова как ярого антисоветчика…

Скажем, некто Ангаров на одном из допросов показал: «Во время приезда Андре Жида в СССР я виделся с Кольцовым, который рассказал мне, как он думает организовать ознакомление этого знатного путешественника со страной. Этот план по существу изолировал Андре Жида от советского народа и ставил его в окружение таких людей, которые могли дать неправильное представление о стране».

Еще более зловеще-откровенной была писательница Тамара Леонтьева: «В Москве существовала троцкистская группа литераторов, которая объединялась вокруг так называемого салона Галины Серебряковой. В нее входили Герасимов, Левин, Либединский, Колосов, Светлов, Кожевников, Кирсанов, Луговской и его жена. Все они были связаны с Киршоном и Авербахом. Позднее, когда Киршон и Авербах были арестованы, эта группа объединилась вокруг Михаила Кольцова и его жены Елизаветы Полыновой.

Михаил Кольцов является тем скрытым центром, вокруг которого объединились люди, недовольные политикой ВКП(б) и советской властью, — в области литературы в частности. Всем хорошо известно, что Кольцов является очень тонким мастером двурушничества, которому при всех политических поворотах удавалось не выпасть из тележки. Именно эта уверенность членов троцкистской группы литераторов и послужила основанием к тому, что Кольцов занимал центральное положение.

Антисоветская работа троцкистской группы выражалась в том, что на сборищах, происходивших у Кольцова, велись антисоветские разговоры, имевшие определенную политическую направленность».

На основании этих, а также некоторых других данных и родилось то самое постановление об аресте, которое завизировал лично Берия. Вот он, этот уникальный документ — до сих пор о нем никто не знал и, как говорится, в глаза не видел.

«Я, начальник 5 отделения 2 отдела ГУГБ старший лейтенант госбезопасности Райхман, рассмотрев материалы по делу Кольцова (Фридляндера) Михаила Ефимовича, журналиста, члена ВКП(б) с сентября 1918 года, депутата Верховного Совета РСФСР, нашел: Кольцов родился в 1896 году в городе Белостоке в семье коммерсанта по экспорту кожи заграницу. С начала 1917 года Кольцов сотрудничал в Петроградских журналах. В летних номерах Петроградского «Журнала для всех» (1917 г.) помещен ряд статей с нападками на большевиков и на Ленина.

В 1918–1919 гг. Кольцов сотрудничал в газете ярко выраженного контрреволюционного направления «Киевское эхо». В 1921 году, будучи направленным НКВД в Ригу для работы в газете «Новый путь», Кольцов получал письма от кадетского журналиста Полякова-Литовцева, встречался в Риге с белоэмигрантскими журналистами, в частности с Петром Пильским. Тогдашняя жена Кольцова актриса Вера Юренева, приехавшая вместе с Кольцовым в Ригу, поддерживала тесное общение с белоэмигрантами.

Со своей нынешней женой Елизаветой Полыновой Кольцов познакомился в Лондоне — она жила там с семьей, которая уехала в Англию в начале революции. Позже семья Ел. Полыновой (Кольцовой) переехала в Москву и живет в квартире Кольцова.

Другая жена Кольцова — Мария фон Остен — дочь крупного немецкого помещика, троцкистка. Кольцов сошелся с ней в 1932 году в Берлине. По приезде в Москву Остен сожительствовала с ныне арестованными как шпионы кинорежиссерами, артистами, немецкими писателями. Уехав вместе с Кольцовым в Испанию, Мария Остен бежала оттуда во Францию с немцем по фамилии Буш.

По имеющимся данным Кольцов усиленно покровительствовал враждебным соввласти элементам. Так, например, Кольцов поддерживал близкую связь с приехавшей в 1934 году из Берлина актрисой Кароллой Нейер, позже расстрелянной как шпионка.

Родной брат Кольцова — Фридляндер (историк) расстрелян органами НКВД как активный враг. Второй брат Кольцова — Борис Ефимов, троцкист, настроен резко антисоветски, обменивается своими враждебными взглядами с Кольцовым.

Материалами, поступившими в ГУГБ в последнее время, установлено, что Кольцов враждебно настроен к руководству ВКП(б) и соввласти и является двурушником в рядах ВКП(б). Зарегистрирован ряд резких антисоветских высказываний с его стороны в связи с разгромом активного право-троцкистского подполья в стране.

На основании изложенных данных считаю доказанной вину Кольцова Михаила Ефимовича в преступлениях, предусмотренных статьей 58–11 УК РСФСР, а потому полагал бы Кольцова Михаила Ефимовича арестовать и привлечь к ответственности по ст. 58–11 УК РСФСР».

Таков вот документ — странный, нелепый, со множеством фактических ошибок. Скажем, настоящая фамилия Кольцова не Фридляндер, а Фридлянд. И никакого брата-историка у него не было. Правда, незадолго до этого, действительно, был расстрелян профессор МГУ Фридляндер, но никакого отношения к Михаилу Ефимовичу он не имел. Но ни Райхмана, ни Берия это не интересовало — подумаешь, какой-то расстрелянный профессор, к тому же такой же еврей, как и Фридлянд, главное, выполнить указание вождя. Так Михаил Ефимович оказался во Внутренней тюрьме Лубянки.

Первый допрос состоялся 6 января 1939 года. Вел его следователь следственной части НКВД сержант Кузьминов.

— Пятого января вам предъявлено обвинение, что вы являетесь одним из участников антисоветской правотроцкистской организации и что на протяжении ряда лет вели предательскую шпионскую работу. Признаете себя в этом виновным?

— Нет, виновным себя в этом не признаю.

— Предлагаем вам прекратить запирательство и рассказать о своей предательской антисоветской деятельности.

— Запирательством я не занимаюсь и еще раз заявляю, что никакой предательской антисоветской деятельностью не занимался.

— Следствие вам не верит. Вы скрываете свою антисоветскую деятельность. Об этом мы будем вас допрашивать. Приготовьтесь!

Пока что Кольцов держится твердо, обвинения решительно отвергает и на компромисс со следователем не идет. Судя по всему, он не придал особого значения ни восклицательному знаку в конце фразы, ни зловеще-двусмысленному совету к чему-то там приготовиться. А зря! Допрос, состоявшийся 21 февраля, показал, что с Кольцовым основательно поработали и он дрогнул.

— Повторяю, что вражеской деятельностью против советской власти я не занимался, — уверенно начал он и вдруг после паузы добавил: — Не считая статей 1919 года.

— Какие статьи вы имеете в виду? — тут же вцепился следователь.

— Я имею в виду несколько статей в буржуазных газетах, таких как «Киевское эхо», «Вечер», «Наш путь», «Вечерняя почта» и «Русская воля», написанных в 1917–1919 годах.

— А когда вы вступили в партию? — как бы ненароком поинтересовался следователь.

— В сентябре 1918 года. Рекомендующими были Луначарскии и Левченко, — гордо заявил Кольцов.

— Очень интересно! — торжествующе усмехнулся следователь. — Значит, уже будучи коммунистом, вы принимали участие в антисоветских газетах и печатали там свои статьи?

Это была первая победа сержанта Кузьминова. Михаил Ефимович понял, что попался, и ему ничего не оставалось, как подписать протокол с довольно неприятной для себя формулировкой.

— Да, я это подтверждаю и не отрицаю в этом своей вины, — вынужден был признать он.

Потом была более чем месячная пауза. На допросы Михаила Ефимовича не вызывали, ни читать, ни писать не давали, общаться было не с кем — и он затосковал. Деятельная натура журналиста искала выхода — и хитроумный следователь этот выход нашел: он дал Кольцову бумагу, чернила, ручку и предложил написать личные показания. Что еще нужно находящемуся в простое журналисту?! И хотя Михаил Ефимович предпочитал не писать, а диктовать, он увлеченно засел за работу.

Кольцов писал быстро, что-то вымарывал, зачеркивал, правил, делал вставки — короче говоря, он работал над очерком, а не над личными показаниями. Эта рукопись сохранилась, и даже по ней можно судить, каким прекрасным журналистом был Михаил Кольцов.

«Мелкобуржуазное происхождение и воспитание (я являюсь сыном зажиточного кустаря-обувщика, использовавшего наемный труд) создали те элементы мелкобуржуазной психологии, с которыми я пришел на советскую работу и впоследствии в большевистскую печать. Характерным для моей личной психологии того времени было мнение, что можно одновременно работать в советских органах и нападать на эти же органы на столбцах буржуазных газет, еще существовавших в этот период».

Михаил Ефимович прекрасно понимал, что раскаявшихся грешников любят не только на небесах, но и на Лубянке, поэтому продолжал посыпать голову пеплом.

«В 1923 году я начал редактировать иллюстрированный журнал «Огонек». Это время было первым периодом нэпа, и, практически извращая линию партии в области издательского дела, я ориентировал содержание журнала главным образом на рыночный спрос, заботясь не об идеологическом содержании журнала, а об угождении читателю-покупателю, об его обслуживании всякого рода «сенсациями». В журнале помещался низкого качества литературный материал, а также очерки рекламного характера. В 1923 и в 1924 годах были помещены хвалебного характера очерки и снимки Троцкого, Радека, Рыкова, Раковского «за работой». Хотя эти враги народа в этот период еще не были полностью разоблачены и занимали видные посты, помещение подобных рекламных материалов лило воду на их мельницу…

По мере того как журнал «Огонек» разросся в издательство, вокруг него постепенно сформировалась группа редакционных и литературных работников, частью аполитичных, частью чуждых советской власти, являвшаяся в своей совокупности группой антисоветской».

Видимо, спохватившись, Михаил Ефимович понял, какие серьезные написал слова: антисоветская группа — это не шуточки. Он пытается что-то зачеркнуть, поправить, но было поздно — следователь непременно поинтересуется теми, кто входил в эту группу. Не думаю, что Кольцов не понимал, как может измениться судьба этих людей, если он назовет их имена, но обратного хода не было. И он пишет с резким, безнадежно отчаянным нажимом.

«В эту группу входили: Абольников, Чернявский, Левин, Прокофьева, Зозуля, Биневич, Гуревич, Рябинин, Кармен и Петров. Подавляющее большинство участников названной группы привлекалось к работе лично мною, либо с моего согласия и ведома».

Но вскоре Кольцов почувствовал, что буквально задыхается без общения со следователем, и попросился на допрос.

— Я намерен сообщить об отдельных лицах, принадлежность которых к какой-либо антисоветской организации мне неизвестна, но вместе с тем мне известны отдельные факты их антисоветского проявления.

— Предупреждаю вас, — насторожился следователь, — вы должны говорить только правду и излагать факты, которые вам достоверно известны.

— Оговаривать я никого не намерен и говорить буду только правду. Начну с Лили Юрьевны Брик, которая с 1918 года являлась фактической женой Маяковского и руководительницей литературной группы «Леф». Состоящий при ней формальный муж Осип Брик — лицо политически сомнительное, в прошлом, кажется, буржуазный адвокат, ныне занимается мелкими литературными работами. Брики влияли на Маяковского и других литераторов в сторону обособления от остальной литературной среды и усиления элемента формализма в их творчестве. После смерти Маяковского группа лефовцев, уже ранее расколовшаяся, окончательно распалась. Супруги Брики приложили большие усилия, чтобы закрепить за собой редакторство сочинений Маяковского, и удерживали его в течение восьми лет. А вообще-то Брики в течение двадцати лет были самыми настоящими паразитами, базируя на Маяковском свое материальное и социальное положение. Далее — Эльза Триоле, сестра Лили Брик. Она — человек аполитичный, занятый своей лично-семейной жизнью. Последние десять лет замужем за французским поэтом Арагоном.

Илья Самойлович Зильберштейн — литератор, историк, пушкинист. Энергичный изыскатель старых литературных документов и неопубликованных рукописей — в этой области является полезным специалистом. Однако отличается делячеством и стремлением заработать одновременно во многих редакциях и издательствах.

Всеволод Вишневский — писатель. По своему внутреннему содержанию человек анархистско-мелкобуржуазной закваски, с резко выраженным стремлением к актерству и притворству, постоянно имитирующий голый бунтарский пафос вместо подлинного революционного чувства… В своем поведении отличается хлестаковщиной и интриганством, стремясь через склоки занять первенствующее положение среди литераторов. В Испании во время конгресса писателей вел себя провокационно хулигански, подчеркивая особую роль русских в гражданской войне. А однажды он дошел до того, что явился на заседание пьяным и начал приставать к иностранным писателям с совершенно диким предложением: «Мы сегодня ночью в одном месте постреляли десяток фашистов, приглашаю вас повторить это вместе».

Владимир Ставский — писатель. Человек в литературном отношении бездарный и беспомощный, отсутствие знаний и дарования возмещает безудержным интриганством и пролазничеством. Пробравшись к руководству Союзом писателей, проводил вредную работу по запугиванию и разгону писателей, что привело к появлению атмосферы взаимной подозрительности. В своей практике Ставский прибегал к распусканию ложных слухов о том, что тот или иной литератор якобы в немилости у руководства ЦК и редакциям надлежит его бойкотировать. Одним из недобросовестных приемов Ставского было афиширование его якобы большой близости к Кагановичу.

Наталья Сац — театральный работник, директор детского театра. Человек очень пронырливый и карьеристический. Умело обделывала свои дела, используя протекции среди ответственных работников. Была замужем за председателем Промбанка Поповым и наркомторгом Вейцером — через них добывала деньги для руководимого ею предприятия, устройства гастролей и т. п.

Владимир Антонов-Овсеенко — генеральный консул в Барселоне. Лично я видел его только один раз, но о его деятельности слышал весьма отрицательные отзывы, в особенности от испанских коммунистов. По их словам, всю свою энергию он направил на сближение с анархистами.

Роман Кармен — журналист, фоторепортер и кинооператор. Пользуясь моим покровительством, с 1923 года работал в «Огоньке». Будучи женатым на Ярославской, в качестве «осведомленного из партийных кругов» распространял антисоветские слухи. Впоследствии, когда Ярославская, оставив Кармена, стала женой полпреда в Испании Розенберга, Кармен сопровождал их в Испанию. Здесь, во второй половине 1937 года, возникло вызвавшее возмущение среди испанцев дело о присвоении Карменом киноаппаратуры, принадлежавшей испанскому правительству. В 1938-м Кармен вел антисоветские разговоры о разгроме старых партийных кадров».

Следователь не раз перебивал Кольцова, задавал уточняющие вопросы, а Михаил Ефимович все так же увлеченно разоблачал вчерашних друзей. Досталось артистам Берсеневу и Гиацинтовой, многим сотрудникам «Правды» и даже таким известным сотрудникам НКВД, как Фриновский, Станиславский и Фельдман: всем им Кольцов давал такие убийственные характеристики, что следователю ничего не оставалось, как взять всех этих людей на заметку.

Сержант Кузьминов тоже вошел во вкус и требовал все новых подробностей. Кольцов снова садится за стол. Сперва он «накатал» тридцать одну страницу, потом — сорок, а затем — еще семнадцать. В личных показаниях от 9 апреля довольно много места уделено контактам Кольцова с писателями. Вот что он, в частности, пишет:

«В писательской среде у меня было близкое знакомство с В. Вишневским, В. Катаевым, Е. Петровым, С. Кирсановым, И. Эренбургом, Б. Левиным, В. Герасимовой. Я не входил в РАПП, но был в хороших отношениях с Л. Авербахом и В. Киршоном.

С 1935 года мне давались поручения по организации связи советских писателей с зарубежными и по созданию широкого антифашистского фронта писателей в международном масштабе. За рубежом связями с иностранными писателями монопольно ведал И. Эренбург. Вначале я находился под его влиянием и лишь впоследствии, ознакомившись с истинным положением в литературных кругах, убедился во вредоносной линии Эренбурга и антисоветском поведении как его самого, так и окружающей его группы невозвращенцев и эмигрантов.

Весной 1935 года, приехав в Париж, в период подготовки конгресса по созданию международной ассоциации писателей, я застал конфликт между его организаторами. Председательствовавший на конгрессе Андре Жид всячески демонстрировал свои восторги перед СССР и коммунизмом, однако одновременно, за кулисами, проявлял недоброжелательство и враждебность к советским делегатам и иностранным коммунистам.

Эренбург, являвшийся уполномоченным от Андре Жида и французов, заявил от их и своего имени недовольство составом советской делегации и, в частности, отсутствием Пастернака и Бабеля. По мнению Андре Жида и Эренбурга, только Пастернак и Бабель по сути настоящие писатели, и только они по праву могут представлять в Париже русскую литературу. Дело дошло до того, что Андре Жид передал мне ультиматум: или Пастернак и Бабель будут немедленно вызваны в Париж, или он и его друзья покидают конгресс. Я передал эти требования в Москву — и вскоре Пастернак и Бабель прибыли на конгресс.

О взаимоотношениях Андре Жида и ряда других буржуазных писателей с Пастернаком и Бабелем надо сказать особо: у них много лет налажены свои собственные связи. Андре Жид не раз говорил, что только им доверяется в информации о положении в СССР. «Только они говорят правду. Все прочие подкуплены», — заявлял он. Кстати говоря, после окончания конгресса Бабель довольно долго оставался в Париже, где проживает его жена, эмигрантка Евгения Бабель.

Что касается Пастернака, то ни секунды не сомневаюсь, что именно его антисоветские настроения вдохновили значительную часть клеветнических писаний Андре Жида. Но, как пишет сам Жид, его глаза окончательно раскрылись после посещения Тифлиса, где он подвергся серьезной обработке со стороны местных писателей, в частности Табидзе, Яшвили, Жгенти и Джавахишвили, которые изливали ему свои контрреволюционные настроения».

Заканчивается этот «очерк» очень серьезными признаниями.

«Таким образом, я признаю себя виновным:

1. В том, что на ряде этапов борьбы партии и советской власти с врагами проявлял антипартийные колебания.

2. В том, что высказывал эти колебания в антипартийных и антисоветских разговорах с рядом лиц, препятствуя этим борьбе партии и правительства с врагами.

3. В том, что создал и руководил до самого момента ареста антисоветской литературной группой редакции журнала «Огонек», проводившей антисоветский буржуазный курс в области журнально-редакционной работы.

4. В том, что принадлежал в редакции «Правды» к антисоветской группе работников, ответственных за ряд антипартийных и антисоветских извращений в редакционной работе, и несу наравне с ними ответственность за эти извращения.

5. В том, что совместно с Эренбургом допустил ряд срывов в работе по интернациональным связям советских писателей».

Странное дело, но на допросы его перестали вызывать. Бумаги, правда, не жалели, вот только ручку почему-то заменили карандашом. Позже мы узнаем, какие методы воздействия применялись к Кольцову, но то, что они были эффективными, не вызывает сомнений: с каждым месяцем Михаил Ефимович становился все податливее, и Кузьминов, ставший уже старшим следователем и к тому же получивший звание лейтенанта, делал с Кольцовым все, что хотел. Вот что написал Кольцов в своих показаниях от 3 мая 1939 года.

«В 1932 году я сблизился с К. Радеком, а также со Штейном, Уманским и Гнединым. Так как до этого я лишь случайно занимался международными вопросами, то они взялись меня просветить по ним. Радек убеждал меня, что единственный природный союзник СССР — это Германия, что существует группа «энтузиастов советско-германской дружбы», что он является покровителем этой группы и мне следует к ней примкнуть. В дальнейших, более интимных разговорах, он стал подчеркивать, что я-де со своими способностями могу очень выдвинуться в этом деле и сыграть большую роль.

При некоторых разговорах присутствовал американский журналист Луи Фишер, близкий друг одного из руководителей отдела печати наркоминдела Уманского. Помощь, которая требовалась от меня, заключалась в регулярной политической информации о внутренней жизни СССР, которая передавалась немецким журналистам Юсту и Басехусу, с которыми я был лично знаком.

Что касается Луи Фишера, то некоторое время я его сторонился, но в конце 1935 года Радек сказал мне, причем при американце: «Вы напрасно не дружите с Фишером. Он стоит того. Он связан с нами. Надо ему помогать». Я обещал ему содействие и оказал его, когда некоторое время спустя он обратился ко мне в Испании».

Видит Бог, как трудно мне перейти к следующей странице личных показаний Кольцова. Пока он рассказывал о себе, своих друзьях и сослуживцах, его рука была тверда и карандаш не ломался, а тут вдруг что ни строка, то заново заточенный грифель: у Кольцова потребовали дать показания о его взаимоотношениях с Марией Остен (настоящая фамилия Грессгенер).

«С моей второй женой, немецкой коммунисткой Марией Остен, я познакомился в 1932 году в Берлине. Она работала в коммунистическом издательстве «Малик», была знакома с рядом немцев — коммунистов и писателей, а также с советскими писателями. До меня ее знали Горький, Эренбург, Федин, Маяковский, Тынянов. Она уже бывала в СССР и хотела поехать на более продолжительное время. Я предложил поехать вместе со мной. Вскоре у нас началась связь, которая перешла в семейное сожительство.

Мария Остен работала в московской немецкой газете, журнале «Дас ворт» и писала книгу о немецком мальчике-пионере, которого мы усыновили. У нее были широкие связи в среде политэмигрантов, в частности с Геккертом, Пиком, Бределем, Пискатором, Отвальдом, а также с советскими литераторами Фединым, Тыняновым, режиссером Эйзенштейном и другими. Бывала у Радека.

Некоторые ее знакомства были крайне подозрительны, и разговоры, которые велись, носили антисоветский характер. Но так как я сам уже был повинен в более значительных преступлениях, то молчал и продолжал покровительствовать Марии. В 1935 году она ездила со мной в Париж, а в 1936-м в Испанию».

Эта поездка дорого стоила и ей, и самому Кольцову: напомню, что именно тогда возник конфликт с Андре Марти и тот отправил донос Сталину. Кольцова, как мы знаем, вскоре арестовали, причем прямо в редакции «Правды», а Марию пока что не трогали. Дело в том, что к этому времени она рассталась с Кольцовым и вступила в интимную связь с известным немецким певцом Эрнстом Бушем. Больше того, во вторичную поездку в Испанию она отправилась именно с Бушем.

Михаил Ефимович страшно переживал! Он мчится следом, находит Марию, уговаривает ее вернуться и в целях укрепления семьи предлагает усыновить двухлетнего испанского мальчика. Мария соглашается! Маленького Хозе, родители которого погибли во время налета на Мадрид, переименовали в Иосифа — понятно, в честь кого, упаковали нехитрые пожитки и собрались было в Москву, но… что-то толкнуло Кольцова в сердце, и он решил возвращаться один, а жену с приемным сыном отправил в Париж.

Так вот почему Кольцов так спокойно рассказывает о Марии: он знает, что она в Париже и из Москвы ее не достать. Была еще одна деталь, о которой не знал следователь и которая всплыла много лет спустя. Осенью 1938-го, вскоре после известного Мюнхенского сговора, Кольцова срочно командируют в Чехословакию. Как ни внимательно за ним следила полиция, он все же ухитрился позвонить в Париж и строго-настрого запретил Марии приезжать в Москву.

Если бы она его послушалась! Если бы вняла советам друзей и не рвалась в Москву, сталинские палачи ограничились бы одной пулей, предназначенной Кольцову, а так — пришлось отливать вторую.

Но вернемся в 1939-й, когда все еще были живы, строили планы на будущее и искренне надеялись на то, что органы во всем разберутся и все неприятности вот-вот будут позади: надо только не таиться, не обманывать и со следователем быть как на духу. Удивительно, но этому верил даже такой опытный, тертый и битый жизнью человек, как Михаил Кольцов. Только этим можно объяснить его странную откровенность. Ведь никто же его не спрашивал об Андре Мальро, но Кольцов по собственной инициативе пишет о нем в своих показаниях.

«Летом 1934 года на съезде писателей в Москве Илья Эренбург познакомил меня с французским писателем Андре Мальро. Он отрекомендовал его как «исключительного человека», расписывал его популярность и влияние во Франции и очень рекомендовал с ним подружиться. В мае 1935 года в Париже, в период организации конгресса, Мальро и Эренбург тесно сблизились со мной. Мальро жаловался на отсутствие поддержки со стороны французской компартии, на бюрократические препоны, которые ставит советский полпред Потемкин, и т. п.

В ответ на это я предложил работать рука об руку, обещал все уладить, уломать всех чиновников в компартии и полпредстве и прочел целую лекцию о бюрократизме в партийных и советских органах. Мальро слушал очень внимательно и наконец сказал: «Все это мне очень полезно знать. Ведь недаром про меня болтают, что я агент министерства иностранных дел». И добавил: «Не смущайтесь. Теперь такое время, что каждый писатель должен быть разведчиком. Ведь наш добрый друг Оренбург давно работает на нас. За это ему при любых условиях будет обеспечено французское гостеприимство. Будем работать вместе и помогать друг другу. Можно наделать больших дел».

Будучи таким образом завербованным во французскую разведку, я в ряде откровенных бесед обрисовал Мальро положение дел в СССР, дал характеристики интересовавших его государственных, политических и военных деятелей, рассказал, кто «за» и кто «против» помощи Франции в ее борьбе против Германии.

От Мальро я узнал, что Алексей Толстой в период своей эмиграции был завербован французами и англичанами. Кроме того, используя свои поездки за границу, Толстой поддерживает прежние связи с русскими белогвардейцами, в частности с Буниным».

Потом Кольцов довольно подробно описывает свое пребывание в Испании, делая акцент на вредительской деятельности советских военных советников и своей лично. Например, главный военный советник Штерн «не раз заявлял, что эта война обречена на неудачу и он сделает все от него зависящее, чтобы войну прекратить». Став на этот путь, Кольцов уже не может остановиться.

«Пораженческую работу в Испании вели, — пишет он, — Павлов, руководивший танковыми частями. Затем — сменивший его Грачев, а кроме того, советники ряда испанских фронтов Нестеренко, Качалин, Буксин, партийный организатор советской колонии Федер и я — Михаил Кольцов.

О Павлове надо сказать особо. (Это тот самый Д. Г. Павлов, который в первые дни Великой Отечественной войны командовал Западным фронтом, а затем был расстрелян по личному указанию Сталина.) Он зарекомендовал себя как разложившийся в бытовом отношении человек. В разгар боев в районе Хорама он вместе с испанскими командирами устроил безобразную попойку — в результате танки не оказались в нужном месте, что привело к потере важных стратегических позиций. Знаю также, что руководимый Павловым штаб танковых частей присваивал себе излишки жалованья и эти суммы тратились на попойки и кутежи.

Что касается меня, то я принимал самое активное участие во вражеской работе, занимался разлагающей деятельностью как среди испанских, так и среди советских работников, развивая в их среде скептическое отношение к исходу войны. Подобную же оценку положения я давал приехавшим в Испанию делегатам 2-го международного конгресса писателей. А испанской интеллигенции в провокационных целях постоянно указывал на необходимость полного уничтожения церквей и священников, что сильно озлобляло простое население».

Затем следует традиционная для такого рода документов концовка, но с куда более зловещими формулировками.

«Таким образом, я признаю себя виновным:

1. В том, что, будучи завербован Радеком, с 1932 по конец 1934 года передавал шпионскую информацию германским журналистам.

2. В том, что покрывал и содействовал М. Остен в ее связи с английскими шпионскими элементами в среде немецких эмигрантов.

3. В том, что, будучи завербован Мальро и Оренбургом, сообщал им с 1935 по 1937 год шпионские сведения для французской разведки.

4. В том, что, будучи в 1936–1937 годах в Испании, оказывал содействие американскому шпиону Луи Фишеру и сообщал ему шпионские сведения о помощи СССР Испании».

Жуть берет от этих признаний! Неужели Михаил Ефимович не понимал, что, давая такие показания, подписывает себе смертный приговор?! А ведь совсем недавно, беседуя с братом, он недоумевал, почему это командармы, герои гражданской войны и старые партийцы, едва попав за решетку, мгновенно признаются в том, что они враги народа, шпионы и агенты иностранных разведок.

И действительно, почему? Неужели только потому, что не выдержали пыток? Едва ли, ведь среди них были люди, которые прошли пыточные камеры царских тюрем и на каторгу ушли, не выдав товарищей. А тут — что ни дело, то просто лавина имен, фамилий, эпизодов и совершенно нелепых признаний. Что касается Кольцова, то несколько позже мы поймем, почему он выбрал именно такую линию поведения. Единственное, чего он не учел, так это зловещего росчерка красного карандаша, приказывающего арестовывать всех, кто упомянут в том или ином деле. А ведь Кольцов назвал так много имен, что служакам с Лубянки ничего не оставалось, как, получив одобрение руководства, выписывать ордера на аресты.

16 мая 1939 года Кольцова вызвали на допрос. Ничего нового Михаил Ефимович не сообщил — он лишь подтвердил все то, что написал в своих личных показаниях. Судя по тому, как мягко и, я бы сказал, ненавязчиво задавал вопросы следователь, его такой ход событий вполне устраивал.

Через месяц состоялся новый допрос, но и он ничего принципиально нового не дал, разве что имен стало еще больше. Оказывается, кроме уже упоминавшихся наркоминдельцев, шпионской деятельностью занимались: полпред в Италии Штейн, полпред во Франции Суриц, полпред в Англии Майский, замнаркома Потемкин и другие ответственные сотрудники, включая Литвинова.

Были и другие допросы, на которых Михаила Ефимовича было не узнать: ни одного хорошего слова ни об одном из упоминавшихся им лиц. Справедливости ради надо сказать, что и о самом Кольцове далеко не все отзывались положительно. Скажем, бывший сотрудник «Журналь де Моску» Евгений Гиршфельд вспомнил, что в 1936 году Кольцов встречался с сыном Троцкого Седовым и получил от него директивы по контрреволюционной деятельности в Испании.

А Наталья Красина, до ареста работавшая в «Правде», заявила: «Кольцов известный бабник и разложенец в бытовом смысле. Об этом все знали, так как помимо двух жен, которых пригрел в «Правде», он не пропускал ни одной девушки и ухаживал по очереди за всеми нашими машинистками».

Не стал молчать и арестованный к этому времени Исаак Бабель. «Из лиц, связанных с Мальро по шпионской работе, мне, с его слов, известны Болеславская и Пьер Эрбар. Мне также известно, что Мальро был близко знаком с Кольцовым и затевал с ним постановку какой-то кинокомедии», — сказал он на допросе.

А вот уникальные показания Николая Ежова, того самого Ежова, который уничтожил десятки тысяч людей, а теперь сам оказался за решеткой. Следователь спрашивает, кто был связан с его женой по шпионской работе, и вот что отвечает Ежов.

«На это могу высказать более или менее точные предположения. После приезда журналиста Кольцова из Испании очень усилилась его дружба с моей женой, которая, как известно, была редактором «Иллюстрированной газеты». Эта дружба была настолько близка, что жена посещала его даже в больнице во время его болезни. Я как-то заинтересовался причинами близости жены с Кольцовым и однажды спросил ее об этом. Жена вначале отделалась общими фразами, а потом сказала, что эта близость связана с ее работой. Я спросил, с какой работой — литературной или другой? Она ответила: и той, и другой. Я понял, что Ежова связана с Кольцовым по шпионской работе в пользу Англии».

Вот так-то! Если нарком внутренних дел и его жена шпионы, то что уж тут говорить о простых смертных. Шпионы — все, вся страна поголовно. Просто одни уже разоблачены и, само собой, признались в этом, а другие ждут своего часа. Такое было время, так тогда жили…

Целый год продолжалось следствие по делу Михаила Кольцова — случай по тем временам беспрецедентный, обычно управлялись за два-три месяца. 15 декабря 1939 года Михаилу Ефимовичу было предъявлено обвинительное заключение, а 1 февраля 1940 года состоялось закрытое заседание Военной коллегии Верховного суда СССР под председательством одной из самый зловещих личностей тех лет — Ульриха.

Передо мной — протокол этого заседания. Само собой разумеется, он имеет гриф «Совершенно секретно» и отпечатан в одном экземпляре. Вначале председательствующий удостоверился в личности подсудимого, поинтересовался, ознакомили ли его с копией обвинительного заключения, нет ли у него отводов по составу суда, не имеет ли он каких-либо ходатайств. А потом спросил «Признает ли он себя виновным?»

И тут судей ждал большой сюрприз! Протокол есть протокол, эмоции в нем не отражены, но можно себе представить, как говорил Кольцов и как слушал Ульрих, а также члены суда Кандыбин и Буканов. Привожу выдержку из этого секретного документа.

«Подсудимый ответил, что виновным себя не признает ни в одном из пунктов предъявленных ему обвинений. Все предъявленные обвинения им самим вымышлены в течение 5-месячных избиений и издевательств и изложены собственноручно.

Предъявленный ему 2-й том собственноручных показаний он подтвердил, признал, что все написано им самим, но он это сделал по требованию следователя. Отдельные страницы и отдельные моменты являются реальными, но никому из иностранных журналистов он не давал никакой информации. С Луи Фишером встречался, но никогда не имел с ним антисоветской связи и в своих показаниях все выдумал. С Радеком тоже встречался, но не по антисоветской линии, а все показания дал исключительно под избиением.

Все показания, касающиеся Марии Остен, Андре Жида, а также вербовки в германскую, французскую и американскую разведки, также вымышлены и даны под давлением следователя.

Судебное заседание объявлено законченным, и подсудимому предоставлено последнее слово, в котором он заявил, что за все время работы в Советском Союзе никакой антисоветской деятельностью не занимался и шпионом не был. Его показания родились из-под палки, когда его били по лицу, по зубам, по всему телу. Он был доведен следователем Кузьминовым до такого состояния, что вынужден был дать согласие о даче показаний о его работе в любых разведках. Он дал показания на совершенно невинных людей, его знакомых. Все это — выдумка и вымысел. Все его показания могут быть легко опровергнуты, так как никем не подтверждены.

Ни в одном из предъявленных ему пунктов обвинения виновным себя не признает и просит суд разобраться в его деле и во всех фактах предъявленных ему обвинений.

Суд удалился на совещание… По возвращении суда с совещания председательствующий огласил приговор».

Давайте-ка, дорогие читатели, переведем дыхание. Все это настолько чудовищно, что, честное слово, волосы встают дыбом. Сколько наговорил, напридумывал и написал Кольцов, сколько возвел напраслины на себя и на друзей — и все ради того, чтобы вырваться из рук костолома Кузьминова, дожить до суда и там в присутствии серьезных и солидных людей объяснить, насколько бездоказательны предъявленные ему обвинения, насколько нелепы детали его самооговора! Такой была стратегия его поведения.

Казалось бы, выслушав Кольцова, судьи должны как минимум возмутиться и если не выпустить его на волю, то хотя бы вернуть дело на доследование. Но… у тех судей была своя логика, и они руководствовались не законом и, тем более, не здравым смыслом, а тем самым росчерком красного карандаша — в этом мы, кстати, убедимся, и подтвердит это не кто иной, как сам Ульрих.

А пока что судьи вернулись с совещания и огласили приговор: «Кольцова-Фридлянд Михаила Ефимовича подвергнуть высшей мере уголовного наказания — расстрелу с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».

Здесь же, в деле № 21 620, подшита скромненькая справка, подписанная помощником начальника 1-го спецотдела НКВД СССР старшим лейтенантом Калининым: «Приговор о расстреле Кольцова Михаила Ефимовича приведен в исполнение 2 февраля 1940 года».

И — все! Человека не стало… Но вот что самое удивительное: даже мертвый, Михаил Ефимович не давал покоя ни партии, ни правительству. Так случилось, что в конце января 1940-го у Бориса Ефимова не взяли деньги, которые он передавал брату, и сообщили, что дело Кольцова следствием закончено. Тот заметался, хотел нанять адвоката, написал об этом Ульриху, а потом, будучи в полной панике, прямо с Центрального телеграфа отправил телеграмму Сталину.

Ответа, конечно же, не было, и Ефимов просто так, на всякий случай, заглянул в канцелярию Военной коллегии.

— Кольцов? Михаил Ефимович? — заглянул в толстенную книгу дежурный. — Есть такой. Приговор состоялся первого февраля. Десять лет заключения в дальних лагерях без права переписки».

А вскоре на квартире Ефимова раздался телефонный звонок и ему сообщили, что его готов принять Ульрих. Не буду рассказывать об этой странной встрече — она довольно красочно описана в воспоминаниях Бориса Ефимова, отмечу лишь два характерных нюанса. Первое, что меня поразило, так это какое-то болезненное иезуитство Ульриха: Кольцов уже расстрелян, его тело сожжено в крематории, а судья зачем-то беседует с его братом, рассказывает, как проходил процесс, подтверждает, что Михаил Ефимович получил десять лет без права переписки…

И второе. То, что сболтнул Ульрих, дорогого стоит, ибо, если так можно выразиться, ставит все точки над «i». Когда Ефимов поинтересовался, признал ли брат себя виновным, Ульрих ответил:

— Послушайте. Ваш брат был человеком известным, популярным. Занимал видное общественное положение. Неужели вы не понимаете, что если его арестовали, значит, на то была соответствующая санкция!

Яснее не скажешь… Вот что значит один недовольный взгляд «хозяина», вот что значит показаться ему «слишком прытким».

Но и это не конец грустной и трагической истории совсем недалекого прошлого. Одну пулю палачи уже использовали, вторую же только отливали — ведь Мария Остен пока что была на свободе. Как это ни жаль, она не послушалась мужа и, узнав из парижских газет об аресте Кольцова, которого обвиняют в том, что он является шпионом нескольких иностранных разведок и, в частности, связан с германской шпионкой Марией Остен, решила, что одним своим появлением в Москве опровергнет эту чудовищную ложь. Ее отговаривали, пугали, но она была тверда — и вскоре вместе с маленьким Иосифом появилась в Москве.

Вначале это прошло незамеченным. Но Мария развила такую активную деятельность, что на нее обратили внимание, тем более что она не только пыталась узнать, что с Кольцовым, но даже подала бумаги с просьбой о предоставлении советского гражданства. Так прошел 1939-й, наступил 1940-й, а Мария все бегала по кабинетам. И — добегалась…

Передо мной дело № 2862 по обвинению Остен-Грессгенер Марии Генриховны. Знаете, когда оно начато? 22 июня 1941 года. Представляете, фашистская авиация бомбит наши города, танковые клинья утюжат деревни, моторизованные колонны немецкой солдатни расстреливают все живое, но народному комиссару государственной безопасности Меркулову и его последышам не до этого — у них свое кровавое дело. Вместо того, чтобы писать рапорты с просьбой немедленно отправить на фронт, они спешат подписать постановление об аресте и без того несчастной, беззащитной женщины.

Через день доблестные чекисты с наганами наизготовку врываются в 558-й номер «Метрополя», где проживает враг народа в женском обличье, переворачивают все вверх дном, изымают в пользу государства один сарафан, две пары трусов, одну пару туфель, пять носовых платков, а хозяйку этого имущества отправляют во Внутреннюю тюрьму.

Обвинения, которые были предъявлены Марии, настолько нелепы, что просто диву даешься, как можно было принимать их всерьез. Судите сами. Марии заявили, что она является германской и французской шпионкой одновременно. Франция находится в состоянии войны с Германией, больше того, Франция побеждена и наполовину оккупирована, а Мария Остен поставляет Франции разведанные о Германии, а Германии — о Франции. Само собой разумеется, что обе страны получают секретную информацию о Советском Союзе. Основанием для такого рода обвинений стали показания уже арестованных «агентов иностранных разведок» Болеславской-Вульфсон и Литауэр.

Как и положено, в деле имеется анкета арестованного, заполненная самой Марией. В графе «состав семьи» она упоминает отца, мать, сестру, приемного сына Иосифа, но почему-то пишет, что она незамужняя. Почему? Скорее всего, потому, что не хотела компрометировать Кольцова. Ведь в ЗАГСе они не были и жили в так называемом гражданском браке, а это давало ей право считать себя для Кольцова чужим человеком, за которого она не несет никакой ответственности. А раз она чужой человек, то никто не сможет ему сказать: сам шпион и жена шпионка — одного поля ягоды.

Первый допрос, состоявшийся 25 июня, был очень коротким, но Мария успела сообщить, что в Москве живет по виду на жительство для лиц без гражданства, что с 1926 по 1939-й была членом германской компартии, что с Михаилом Кольцовым познакомилась весной 1932 года в Берлине, когда он был в гостях у немецкого режиссера Эрвина Пискатора.

На следующий день, видимо, боясь, что ее освободят соотечественники, Марию этапируют в Саратов, и ее дело принимает к своему производству лейтенант Жига-рев. Этот следователь решил не ходить вокруг да около, а сразу взял быка за рога.

— Признаете ли вы себя виновной? — спросил он на первом же допросе.

— Нет, не признаю, так как шпионской деятельностью не занималась.

— Вы лжете! Следствие располагает достоверными материалами о ваших шпионских связях.

— Мне не о чем говорить, — обезоруживающе улыбнулась Мария. — Понимаете, не о чем.

— Прекратите лгать! Назовите соучастников!

— Никаких соучастников у меня не было, — вздохнула Мария.

Тогда лейтенант зашел с другой стороны.

— Что вам известно об антисоветской работе Кольцова?

— Ничего! — отрезала Мария и почему-то радостно улыбнулась.

Следователь ничего не понял и зарылся в бумаги. А Мария ликовала!

«Раз спрашивают о Михаиле, значит, он жив, — думала она. — Жив! Господи, как же я рада. Значит, дадут ему лет десять-пятнадцать, мне — тоже, а где-нибудь в Сибири мы встретимся. Мы обязательно встретимся. Так что эту волынку надо заканчивать, и как можно быстрее». Поэтому на требование следователя приступить к даче правдивых показаний о ее вражеской деятельности Мария, все так же улыбаясь, ответила:

— Я прошу следствие помочь мне разобраться в совершенных преступлениях, так как я сейчас не знаю, что совершила вражеского против Советского Союза.

А потом пошли рутинные допросы с уточнением имен друзей и знакомых, дат и городов, где происходили встречи, требованиями вспомнить, кто, что и о ком сказал… Время от времени следователь возвращался к Кольцову и просил рассказать, каким он был в быту и на работе, какую оказывал помощь в чисто творческих вопросах, что писал сам и что писала Мария. Она отвечала, что в быту Кольцов был мягким человеком, любил ходить в рестораны, вращаться предпочитал в писательско-артистической среде.

— А зачем вы все-таки приехали в Москву? Ведь вы же знали, что Кольцов арестован.

— Потому и приехала. Я не могла не приехать, это надо было сделать для очищения своей совести и для того, чтобы реабилитировать себя перед друзьями.

— О какой реабилитации речь? Ведь вы же порвали связь с Кольцовым еще в 1936 году.

— Мы прервали интимные отношения, но остались большими друзьями. Он писал мне письма, помогал в работе, я посылала ему свои рассказы, а он давал им оценку — и вообще, он учил меня писать.

Вскоре допросы прекратились — верный признак, что следствие по делу Марии близится к завершению. 6 декабря 1941 года ей было предъявлено обвинительное заключение. И хотя следователь отметил, что «в предъявленном обвинении Остен виновной себя не признала», он рекомендовал определить ей высшую меру наказания.

А потом была какая-то странная пауза: то ли Особое совещание было загружено такого рода делами, то ли ощущалась нехватка патронов — за это время немцы подошли к Сталинграду, но дело Марии Остен рассматривалось лишь 8 августа 1942 года. Приговор: «Остен-Грессгенер Марию Генриховну за шпионаж расстрелять». 16 сентября приговор был приведен в исполнение.

Так была выпущена вторая пуля, поразившая еще одно любящее сердце.

Михаил Кольцов и Мария Остен… Две трагических жизни, две трагических судьбы. Никто не знает, какими мучительными были последние минуты их жизни, но ни секунды не сомневаюсь, что в самое последнее мгновенье Михаил попрощался с Марией, а Мария — с Михаилом. А это верный залог, что в той, другой жизни они снова будут вместе — теперь уже навсегда.

Палачи сталинской эпохи

Их имена были самой большой тайной Советского Союза. И хотя об их существовании знала вся страна, а результаты их деятельности время от времени становились достоянием печати, не говоря уж о том, что встречей с ними пугали маршалов и генералов, народных артистов и партийных деятелей, простых рабочих и зажиточных крестьян, ни фамилий, ни имен представителей этой древнейшей профессии не знал никто.

А вот их лица были известны многим, очень многим. Правда, это было последнее, что видели эти люди: через мгновенье они представали перед Богом или Сатаной — кому как повезет. А тот, кто отправлял их на тот свет, деловито перезаряжал револьвер и шел к следующей жертве. Убивать — его профессия, и чем больше он убьет, тем выше звание, тем больше орденов, тем выше авторитет в глазах начальства. Эти люди — палачи, или, как их тогда называли, исполнители смертных приговоров.

Мне удалось приподнять завесу над этой жуткой и мрачной тайной. Я познакомлю вас с теми, у кого руки в самом прямом смысле слова по локоть в крови.

Недавно в одном из издательств вышла довольно объемистая книжка с совершенно жутким названием «Расстрельные списки». В книге 670 имен и несколько меньше фотографий тех жертв сталинских репрессий, которые были расстреляны, а затем сожжены и захоронены на территории Донского крематория в период с 1934 по 1940 год. Но ведь кроме этого места, расстрелянных хоронили на территории Яузской больницы, на Ваганьковском, Калитниковском, Рогожском и некоторых других кладбищах.

Конвейер смерти работал днем и ночью, кладбищ стало не хватать, и тогда родилась идея создать так называемые «зоны», расположенные на принадлежащих НКВД землях в поселке Бутово и совхозе «Коммунарка»: самые массовые захоронения находятся именно там.

Технология приведения приговора в исполнение была на удивление проста. Сперва составлялось предписание Военной коллегии Верховного суда Союза ССР, которое подписывал председатель этой коллегии Ульрих. Само собой разумеется, предписание имело гриф «Сов. секретно». Передо мной одно из таких предписаний от 25 декабря 1936 года. «Предлагаю привести немедленно в исполнение приговор Военной коллегии Верхсуда СССР от 7.XII.36 г. в отношении осужденных к расстрелу. Исполнение донести».

Комендант Военной коллегии капитан Игнатьев был человеком исполнительным и через некоторое время отправляет начальству собственноручно написанный документ: «Приговор Военной коллегии Верховного суда СССР от 7.XII.1936 г. в отношении поименованных на обороте сего шести человек приведен в исполнение 25.XII.36 г. в 22 ч. 45 м. в гор. Москве».

В тот же день он пишет еще одну бумагу. «Директору Московского крематория. Предлагаю принять для кремации вне очереди шесть трупов». Директор не возражает и письменно подтверждает, что шесть трупов для кремации принял.

Обратите внимание на одну немаловажную деталь: от вынесения приговора до приведения его в исполнение прошло восемнадцать дней — случай по тем временам не типичный. Обычно расстреливали в течение суток.

Самое же мерзкое было в том, что родственникам о казни не сообщали, им говорили, что их отец, муж или брат «осуждены к 10 годам ИТЛ без права переписки и передач». Этот порядок был утвержден в 1939-м. А с осени 1945-го им стали отвечать, что осужденный умер в местах лишения свободы. Именно это сообщили брату Михаила Кольцова: «Кольцов-Фридлянд М. E., отбывая наказание, умер 4 марта 1942 года». А вот Всеволод Мейерхольд «прожил» чуточку дольше: его внучке выдали справку, что он умер 17 марта 1942 года. И это при том, что оба были расстреляны 2 февраля 1940 года.

Но случалось и так, что о расстрелах объявляли в печати и вся страна радостно приветствовала это событие. Так было с Тухачевским, Якиром, Корком, Уборевичем и Эйдеманом, так было с Путной, Смилгой и Енукидзе — их тела тоже сожгли в Донском крематории.

Так кто же нажимал на спусковой крючок и кто последним смотрел в глаза жертве? Об этом я обязательно расскажу, но чуточку позже. А пока давайте пройдем той адовой дорогой, которой прошли сотни тысяч людей — от ареста и до выстрела палача.

В Советском Союзе было два самых страшных узилища, выйти из которых было практически невозможно. Я говорю о Внутренней тюрьме и другой, которую в народе называют Лефортово. Начнем с Внутренней тюрьмы, или, проще говоря, «нутрянки». Назвали ее так потому, что она была расположена во внутреннем дворе дома № 2 на Лубянской площади. Когда-то первые два этажа были гостиницей страхового общества «Россия», после революции надстроили еще четыре, а на крыше соорудили шесть прогулочных двориков. В тюрьме было 118 камер на 350 мест. Камеры были и одиночные, и общие — на 6–8 человек. В тюрьме была своя кухня, душевая, а вот комнаты свиданий не было.

Сохранилась инструкция Особого отдела ВЧК по управлению Внутренней (тогда ее называли секретной) тюрьмой. «Внутренняя (секретная) тюрьма имеет своим назначением содержание под стражей наиболее важных контрреволюционеров и шпионов на то время, пока ведется по их делам следствие, или тогда, когда в силу известных причин необходимо арестованного совершенно отрезать от внешнего мира, скрыть его местопребывание, абсолютно лишить его возможности каким-либо путем сноситься с волей, бежать и т. п.».

Режим «нутрянки» был очень строгим. Не разрешалась переписка с родственниками, не давали свежих газет, не принимали передач, иначе говоря, в самом прямом смысле слова отрезали от внешнего мира. По именам подследственных не называли: каждому присваивался порядковый номер, и под этим номером он уходил в небытие. Скажем, Н. И. Бухарин имел № 365, Я. Э. Рудзутак — № 1615, А. Н. Туполев, который побывал здесь дважды, — № 2068, писатель Артем Веселый (Н. И. Кочку ров) — № 2146.

В сохранившемся журнале регистрации заключенных, кроме всякого рода установочных данных, против фамилии и номера узника обязательно стоит дата убытия из тюрьмы. Куда? Как правило, в Бутырку или Лефортово. В этом есть своя хитрость или, если хотите, тонкость: по окончании следствия арестованный поступал в ведение судебных органов, а они к Внутренней тюрьме не имели никакого отношения. Поэтому того же Авеля Енукидзе, Сергея Королева, Бориса Пильняка, Владимира Киршона или Наталью Сац допрашивали в «нутрянке», а перед судом держали в Лефортово или Бутырке.

О нравах «нутрянки», о том, как подследственных били, пытали и истязали, почти ничего не известно: следователи об этом, как вы понимаете, не писали, а то, что их жертвы говорили на суде, во внимание, как правило, не принималось. Но один голос до нас дошел — это голос известной террористки Марии Спиридоновой. Напомню, что царское правительство приговорило ее к повешению, но заменило смертную казнь вечной каторгой на Акатуе. После революции Спиридонова — вдохновитель лево-эсеровского мятежа и убийства германского посла Мирбаха. Одиннадцать лет просидела она при царе, а потом десять лет в тюрьме и двенадцать в ссылке — при Ленине-Сталине.

В сентябре 1937-го Мария Спиридонова, которой уже было за пятьдесят, попала в «нутрянку». Вот что она написала собственной рукой через два месяца.

«Надо отдать справедливость и тюремно-царскому режиму, и советской тюрьме… Все годы долголетних заключений я была неприкосновенна и мое личное достоинство в особо больных точках не задевалось никогда. Старые большевики щадили меня, принимались меры, чтобы ни тени измывательства не было мне причинено.

1937 год принес именно в этом отношении полную перемену, и поэтому бывали дни, когда меня обыскивали по 10 раз в один день. Чтобы избавиться от щупанья, я орала во все горло, вырывалась и сопротивлялась, а надзиратель зажимал мне потной рукой рот, другой рукой притискивал к надзирательнице, которая щупала меня и мои трусы. Чтобы избавиться от этого безобразия и ряда других, мне пришлось голодать. От этой голодовки я чуть не умерла».

Цинга, ишиас, начинающаяся слепота — вот неполный перечень болезней, которыми страдала Спиридонова. Но она держалась. Держалась, сколько могла. И только бумаге доверяла свою неуемную боль.

11 сентября 1941 года «гуманность» была проявлена, и по приговору Военной коллегии Мария Спиридонова была расстреляна… Расстреляна, но не так, совсем не так, как она воображала. Не было «взвода», не было «полутьмы ночи», и уж, конечно, никто ее не связывал. Все было гораздо проще и примитивнее. А провожал ее на смерть один из тех, о ком пойдет речь…

Передо мной десять послужных списков (теперь их называют личными делами) сотрудников комендатуры НКВД, которые наиболее часто встречаются во всякого рода расстрельных документах.

Вот, скажем, акт, составленный 4 июля 1938 года.

Далее следует список из двадцати двух человек.

На этом трудовой день Овчинникова, Шигалева и Ильина не закончился — пришлось расстрелять еще семерых. Самое поразительное, этот акт написан от руки, крупным, четким почерком — следовательно, руки у палачей после столь тяжкой работы не дрожали, и подписи они ставили размашистые, уверенные.

Братья Шигалевы — одни из самых известных палачей сталинской эпохи. Старший, Василий, получив в родном Киржаче четырехклассное образование, учился на сапожника, вступил в Красную гвардию, был пулеметчиком, а потом вдруг стал надзирателем печально известной Внутренней тюрьмы. Прослужив некоторое время в комендатуре НКВД, в 1937-м Василий получает должность сотрудника для особых поручений — это был еще один способ зашифровывать палачей. Со временем он стал Почетным чекистом, кавалером нескольких боевых орденов и, само собой, членом ВКП(б).

Известен Василий еще и тем, что он был единственным из исполнителей, который «удостоился» доноса от своих коллег. Чем он им насолил, трудно сказать, но в его личном деле есть рапорт на имя заместителя народного комиссара внутренних дел Фриновского, в котором сообщается, что «сотрудник для особых поручений Шигалев Василий Иванович имел близкое знакомство с врагом народа Булановым, часто бывал у него на квартире». В 1938-м такого рапорта было достаточно, чтобы попасть в руки своих сослуживцев по комендатуре, но Фриновский, видимо, решил, что разбрасываться такими кадрами не стоит, и оставил рапорт без последствий.

Судя по всему, эта история кое-чему научила Василия Шигалева, и он, безукоризненно выполняя свои прямые обязанности, за что вскоре получил орден «Знак Почета», старался нигде не засвечиваться: в архивах не сохранилось ни одной бумажки за его подписью.

А вот его брат Иван действовал менее осторожно. То ли сказывалось трехклассное образование, то ли то, что он некоторое время работал продавцом и привык быть на виду, но, отслужив в армии, он идет по стопам старшего брата: надзиратель во Внутренней тюрьме, затем — вахтер, начальник бюро пропусков и, наконец, сотрудник для особых поручений. Он быстро догоняет брата по количеству расстрелов, а по количеству наград даже обгоняет: став подполковником, он получает орден Ленина и, что самое странное, медаль «За оборону Москвы», хотя не убил ни одного немца. Зато своих соотечественников… С одним расстрельным актом вы уже знакомы, а ведь их были десятки, если не сотни.

А вот еще один любопытный документ. Как известно, в те, да и совсем недавние годы партийной учебой была охвачена вся страна. Историю ВКП(б), а потом КПСС изучали рабочие и колхозники, учителя и врачи, маршалы и солдаты. Стояли в этом ряду и палачи. Разрядив последний патрон, они брали в руки тетради и шли в ленинскую комнату, чтобы обсудить и одобрить очередное решение ЦК или законспектировать тезисы основополагающей речи Сталина. Руководил этой учебой Иван Шигалев: он был партгрупоргом и занимался агитмассовой работой.

Старался Иван, надрывался Василий — уж очень хотелось, чтобы заметило и отметило начальство, чтобы побыстрее присвоили очередное звание и представили к ордену. Шигалевы стали известны, в определенных кругах их даже уважали. Но не знали братья-палачи, что их фамилия уже увековечена, и не кем-нибудь, а самим Достоевским. Это он придумал Шигалева и «шигалевщину» как уродливое порождение социалистической идеи и описал это явление в «Бесах».

Помните, что говорит выразитель этой идеи Верховенский? «Мы провозгласим разрушение… Мы пустим пожары… Мы пустим легенды… Тут каждая шелудивая «кучка» пригодится. Я вам в этих же самых кучках таких охотников отыщу, что на всякий выстрел пойдут, да еще за честь благодарны останутся. Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал… Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам».

И все же, как ни известны и как ни авторитетны были братья Шигалевы, им далеко до самой кровожадной и самой знаменитой среди исполнителей фигуры. Имя этого человека произносили восторженным шепотом, ведь на его личном счету было около десяти тысяч расстрелянных. Звали этого палача — Петр Иванович Магго. Латыш по национальности, он окончил всего два класса сельской школы, батрачил у помещика, участвовал в первой мировой войне, в 1917-м вступил в партию и почти сразу стал членом карательного отряда, входившего в состав ВЧК.

Судя по всему, Магго проявил себя достаточно ярко, так как буквально через год его назначают надзирателем, а потом начальником тюрьмы, расположенной по ул. Дзержинского, 11. Там он служит до 1931 года, а затем становится сотрудником для особых поручений комендатуры ОГПУ, или, проще говоря, палачом.

Десять лет не выпускал Магго из рук нагана, а судя по свидетельству одного из ныне здравствующих исполнителей, имя которого я обещал не называть, палачи предпочитали револьверы именно этой системы. За эти годы он стал Почетным чекистом, получил несколько орденов, награжден грамотой ОГПУ и золотыми часами, а в характеристике удостоен высочайшей, хоть и закодированной похвалы: «К работе относится серьезно. По особому заданию провел много работы».

Да, работы Магго провел много. Как я уже говорил, на его личном счету около десяти тысяч загубленных душ. А ведь глядя на его фотографию, никогда этого не подумаешь. Если бы не форменная гимнастерка, его вполне можно было бы принять за сельского учителя, врача или агронома — милый старичок в старомодных, круглых очках. И так же, как учитель, каждое утро, наскоро позавтракав, он отправлялся на работу, правда, вместо указки брал в руки наган и приступал к делу. Говорят, что однажды, расстреляв десятка два приговоренных, он так вошел в раж, что заорал на стоящего рядом начальника особого отдела Попова: «А ты чего тут стоишь? Раздевайся. Немедленно! Не то пристрелю на месте!» Перепуганный особист еле отбился от «серьезно относящегося к работе» палача.

Был, правда, у этого идеального исполнителя грешок, который даже отмечен в характеристике: Магго любил выпить и, судя по всему, крепко. Его ныне здравствующий коллега, которого я уже упоминал, заметил, что этот грех был присущ всем исполнителям.

— У нас всегда под рукой было ведро водки и ведро одеколона, — вспоминает он. — Водку, само собой, пили до потери сознательности. Что ни говорите, а работа была не из легких. Уставали так сильно, что на ногах порой едва держались. А одеколоном мылись. До пояса. Иначе не избавиться от запаха крови и пороха. Даже собаки от нас шарахались, и если лаяли, то издалека.

А однажды Магго попало от непосредственного начальника И. Д. Берга. Ссылаясь на Магго, Берг указал в письменном отчете, что многие приговоренные умирают со словами: «Да здравствует Сталин!» Резолюция руководства была чисто большевистской: «Надо проводить воспитательную работу среди приговоренных к расстрелу, чтобы они в столь неподходящий момент не марали имя вождя».

Знакомясь с личными делами исполнителей, я отметил, что беспартийных среди них не было. Значит, прежде чем получить казенный наган и доступ к затылку приговоренного, надо было вступить в партию и, само собой, заслужить соответствующую рекомендацию парткома. Такие рекомендации в делах есть. Но один из коммунистов-палачей имел такие серьезные рекомендации, разумеется, устные, какие не снились и народным комиссарам.

Я говорю о Петре Яковлеве. В его личном деле, причем в самом конце, есть скромная, но очень весомая приписка: «С 1922 по 1924 год был прикомандирован в Кремль к личному гаражу В. И. Ленина и тов. Сталина. Был начальником гаража и обслуживал их лично».

Надо ли удивляться, что, имея таких всесильных покровителей, малограмотный сормовский рабочий дослужился до полковника, побывав и начальником отдела связи, и руководителем автобазы ОГПУ. Но, самое главное, он пробился в сотрудники для особых поручений. Всю войну и даже в послевоенные годы, вплоть до увольнения в отставку, местом работы Яковлева был комендантский отдел, а его главным инструментом — наган. Трудно поверить, но это факт: некоторое время он был депутатом Моссовета, видимо, присматриваясь к своим будущим жертвам.

Руководство НКВД и ЦК ВКП(б) всегда держало в поле зрения самоотверженный труд своего выдвиженца и отмечало его успехи многочисленными медалями и орденами, вплоть до высшей награды страны — ордена Ленина. И это естественно, ведь в его характеристике, выданной при очередной аттестации, написано черным по белому: «К работе относится хорошо. За дело болеет. Обладает большой работоспособностью и достаточной долей энергии. Хорошо ориентируется при выполнении оперативных поручений. Находчив, дисциплинирован».

А теперь представьте, чем занимался этот человек, вообразите бесконечные шеренги приговоренных, которых он отправил на тот свет, и прочтите характеристику еще раз. Волосы встают дыбом от беззастенчивого цинизма! За дело он, видите ли, болеет, да еще обладает большой работоспособностью… Кошмар — если вдуматься в эти формулировки.

Ухватившись за строчку, что Яковлев «в быту скромен и хороший семьянин», я спросил уже знакомого нам ныне здравствующего исполнителя:

— Знали ли жены и дети, чем занимаются их отцы и мужья?

— Ни в коем случае! — замахал он руками. — Даже на Лубянке об этом знал очень ограниченный круг лиц. Наши имена были самой большой тайной Советского Союза. А домашние… Какое им дело? Квартиры нам давали отличные, зарплаты и пайки хорошие, путевки в санатории — в любое время года. Что еще надо жене и детям? А принадлежностью главы семьи к органам НКВД они гордились. Очень гордились! Так что никаких комплексов не было.

Комплексы — комплексами, а здоровье — здоровьем. Природа брала свое и наказывала палачей по-своему: в отставку они уходили глубокими инвалидами. Тот же Магго окончательно спился, приобрел целый букет самых разнообразных заболеваний и незадолго до войны умер. Петр Яковлев «заработал» и кардиосклероз, и эмфизему легких, и варикозное расширение вен, и глухоту на правое ухо — верный признак, что стрелял с правой руки.

Его коллега Иван Фельдман уволился инвалидом второй группы с таким количеством заболеваний, что не прожил и года. А у подполковника Емельянова вообще, как теперь говорят, крыша поехала. В приказе о его увольнении так и говорится: «Тов. Емельянов переводится на пенсию по случаю болезни (шизофрения), связанной исключительно с долголетней оперативной работой в органах».

В таком же положении оказался и бывший латышский пастух, затем тюремный надзиратель и, наконец, образцовый сотрудник для особых поручений Эрнест Мач. Двадцать шесть лет отдал любимому делу Мач, дослужился до майора, был назначен воспитателем «молодняка» — так называли молодых чекистов, получил несколько орденов и… стал психом. Во всяком случае, его непосредственный начальник в рапорте руководству просит уволить Мача из органов как человека, «страдающего нервно-психической болезнью».

Инвалидом первой группы уходит на пенсию подполковник Дмитриев, а ведь он, можно сказать, выручил руководство НКВД, добровольно перейдя из шоферов в исполнители: в 1937-м запарка была жуткая и палачей хронически не хватало.

А вот два бравых полковника Антонов и Семенихин в отставку ушли не по болезни, а по возрасту. Судя по их послужным спискам, они вовремя поняли, к чему приводит ежедневная стрельба по живым мишеням, и пробились в руководители групп — иначе говоря, сами они в последние годы не расстреливали, а лишь наблюдали, как это делают подчиненные.

Я уже говорил о том, что палач непременно должен был быть коммунистом. Это — главное условие вступления в этот своеобразный «орден». Но было еще одно, не менее важное: практически каждый палач должен был пройти тюремную школу и поработать надзирателем. Почему? Да, видимо, потому, что, говоря словами Марии Спиридоновой, он видит, как человек превращается в вещь, больше того, он этому способствует. А раз человек стал вещью, то впоследствии ничего не стоит эту вещь сломать, а то и вдребезги разбить. Значит, надзиратели — это и питательная среда, и своеобразный резерв для пополнения «ордена» палачей. Но ведь надзиратели не только были, они есть и сейчас, как, впрочем, есть и исполнители расстрельных приговоров.

Как я ни старался, познакомиться с современными палачами не удалось, а вот с надзирателями и их начальниками пообщался вволю, и не где-нибудь, а в вошедшей в историю Лефортовской тюрьме. Как я туда попал — разговор особый, но, к счастью, не в качестве постояльца, а, скажем так, с целью ознакомления.

Итак, я стою у ничем не примечательных ворот. Не прошло и секунды, как они сами собой распахнулись — то ли сработал фотоэлемент, то ли кто-то невидимый нажал на кнопку. Крутоплечий прапорщик, не спрашивая документов, назвал меня по имени-отчеству, распахнул одну дверь, другую, третью, потом два марша наверх — и я в кабинете начальника.

— Юрий Данилович, — поднялся он навстречу. — Проходите. Садитесь. Будьте как дома.

При слове «садитесь» я невольно вздрогнул, но решил отшутиться и бодро подхватил:

— Да уж… как дома… Хотя, как говорят знатоки, раньше сядешь — раньше выйдешь!

— Не всегда. Можно вообще не выйти, — со знанием дела заметил начальник.

Я достал блокнот, фотоаппарат, диктофон, но Юрий Данилович протестующе поднял руки.

— Нет, нет, нет! Уговор будет такой: фамилий ни у кого не спрашивать, а фотографировать только то, что разрешу.

— Фотографии — куда ни шло. Но как же без фамилий? — удивился я. — У нас так не принято.

— А у нас принято именно так. По имени-отчеству мы обращаемся не только друг к другу, но и к подследственным, а они точно так же к нам. Так что обойдемся без фамилий и портретов.

С начальником тюрьмы лучше не спорить, решил я, и включил диктофон.

— Сколько лет вашему учреждению? — спросил я. — По одним источникам оно построено во времена сподвижника Петра I Франца Лефорта, по другим — в бытность Екатерины II.

— Оба источника, мягко говоря, врут. Московская военная тюрьма для одиночного содержания военных преступников построена в 1880 году. Предназначалась она только для нижних чинов, совершивших незначительные преступления. Содержали арестантов только в камерах-одиночках. Кормили один раз в день. Никто ни с кем не разговаривал. Гробовая тишина, скудная пища и полное безделье доводили людей до исступления. В пору революции, а затем в двадцатые-тридцатые годы тюрьму называли то домзаком, то трудовой колонией, а в ежовско-бериевские времена Лефортово стало филиалом Внутренней тюрьмы.

— Я уже знаю, что на суд людей увозили отсюда. А после суда: всегда ли их отправляли в Бутово, «Коммунарку» или возвращали в Лефортово?

— Зачем? — не понял начальник.

. — Для приведения приговора в исполнение… Расстреливали их здесь, в этих подвалах? — топнул я по полу.

— Исключено! — повысил он голос. — В Лефортово не расстреливали. Никогда! Заявляю вам как профессионал, работавший здесь сперва контролером, а попросту — надзирателем, и вот уже много лет — начальником. Напоминаю: наше учреждение — следственный изолятор, а это значит, что у нас содержатся люди, находящиеся под следствием. Наша первейшая задача — сохранить человека для следствия, а потом и для суда.

Сколько было случаев, когда подследственного освобождали прямо в зале суда, но бывало и так, что следствие тянулось годами. Вспомните хотя бы дело Чурбанова. И он, и его подельники содержались у нас, а потом одни отправлялись домой, а другие отбывать наказание. А Руцкой, Хасбулатов, Баранников, Макашов и другие известные люди, проходившие по делу, скажем так, Белого дома, — всего их у нас было девятнадцать человек! Они же на воле, и не просто на воле, а почти все вернулись в большую политику.

— Вы сказали: сохранить человека для следствия. Что это значит? Ведь в народе сложилось твердое убеждение, что тюрьма — это ежеминутные унижения и всякого рода психологические воздействия, а следствие — это угрозы, побои и пытки.

— Что было, то было… Напомню, что через жернова ГУЛАГа было пропущено около десяти миллионов человек, в том числе шестьсот пятьдесят тысяч расстреляно. Большинство их них признали себя виновными в самых невероятных преступлениях. Конечно же, эти показания были в самом прямом смысле слова выбиты. Но… благословил эти меры воздействия лично Сталин, а ослушаться его не мог никто. Еще в 1937-м он от имени ЦК дал указание применять на допросах меры физического воздействия, а через два года потребовал обязательного применения таких мер. Раз обязательного, то избивать людей стали нещадно. Так продолжалось до самой «оттепели».

Теперь какие бы то ни было побои или издевательства напрочь исключены. Я как начальник изолятора и наш врач головой отвечаем за жизнь и здоровье подопечных! Нас ежемесячно проверяет надзирающий прокурор, он рассматривает все письменные и выслушивает устные жалобы, в случае необходимости любой из подследственных может поговорить с ним наедине.

Но есть чисто профессиональные требования, за соблюдение которых мы несем строгую ответственность. Скажем, в камере не должны сидеть люди, проходящие по одному делу. Кроме того, мы должны исключить возможность случайной встречи таких людей, не дать им обменяться записками, какой-либо иной информацией и, конечно же, предотвратить возможность побега.

— Кстати, о побегах. Были ли они в истории Лефортовского изолятора?

— Ни одного! Хотя попытки время от времени предпринимались. Одна из них довольно курьезная. Много лет назад, когда здесь не ’было канализации, все отходы вывозились в бочках. Так вот один беглец нырнул в такую бочку в расчете на то, что его вывезут за город, но долго просидеть не смог, вынырнул и его обнаружили. Говорят, отмывался потом месяца два.

А потом мы пошли по этажам, камерам и боксам. Тюрьма построена в виде буквы «К». У пересечения трех палочек расположен пульт и главный пост, поэтому контролерам все хорошо видно и слышно. Тишина здесь, кстати, удивительная, как в детском саду во время «тихого часа». Лестницы, переходы, сетки между этажами, телекамеры, сигнализация, массивные двери, сложные замки — все подчинено безопасности.

Когда меня закрыли в камере, видит Бог, перехватило горло и сжалось сердце. Потом немного успокоился и осмотрелся… Две металлические кровати вдоль стен, одна — у окна. Под самым потолком — фрамуга. Раковина, столик, унитаз, три табурета, вмонтированное в стену зеркало, кнопка вызова контролера, репродуктор, полки для личных вещей и туалетных принадлежностей — вот, собственно, и вся обстановка тюремной камеры. Свет здесь горит круглые сутки, ночью, правда, послабее.

Через некоторое время меня повели на прогулку: оказывается, каждый день ровно час все подследственные находятся в прогулочных двориках, расположенных не внизу, а на самой крыше. В принципе это ряд бетонных, правда довольно просторных, колодцев сверху затянутых сеткой. Здесь можно гулять, бегать трусцой, сидеть на скамейке, делать вольные упражнения, чем многие и занимаются.

Подышав свежим воздухом, я отправился на кухню, потом в медсанчасть, осмотрел боксы для допросов, душевую и, наконец, познакомился с теми, ради кого сюда пришел. Контролеры, как правило, молодые, крепкие прапорщики. Своей профессии стесняются — во всяком случае, ни их девушки, ни жены не знают, что они работают в тюрьме, да еще надзирателями.

— Но как же так? — удивился я. — Если говорить о девушке с дискотеки, это понятно: парень из тюрьмы не лучшая партия. Но если она стала женой, если у вас нормальная семья, то зачем таиться, чего скрывать? В конце концов, каждый зарабатывает на хлеб по-своему.

— Ну да, — мрачно заметил один из прапорщиков. — Чего скрывать… У подруги муж работает брокером, мотается по заграницам, загорает на Багамах, после каждой поездки — неделя трескотни по телефону. А чем выхваляться моей? Тем, что ее муж работает в тюрьме? Нет уж, пусть бахвалится тем, что муж служит в органах — и точка.

— Ходят слухи, что от вас в самом прямом смысле слова зависит жизнь находящихся в камерах людей. Так ли это?

— Бывает, что и зависит. Народ-то у нас разный — шпионы, убийцы, бандиты, контрабандисты, некоторые из них считают, что незачем ждать суда, все равно «вышка», и пытаются свести счеты с жизнью здесь. Я, например, заметил, что один подследственный из оторванных от простыни полосок свил веревку — успел изъять. А мой сменщик процесс изготовления веревки проморгал, но успел вытащить самоубийцу из петли.

— Ну а если «вышка»? Если суд вынес расстрельный приговор, то кто приводит его в исполнение? — спросил я.

— Как это — кто? Исполнители. Но они проходят по другому ведомству, — ответил за всех начальник Лефортова.

— А набирают их не из ваших ребят, не из контролеров вашего изолятора? И кто они? Не знаете ли вы ко-го-нибудь из них?

— Да вы что?! Их имена — самая большая тайна России. Да и имен-то этих — одно-два, не больше Расстрельных приговоров — единицы, да и те практически не приводятся в исполнение: не позволяет членство в Совете Европы. Так что сманивать наших контролеров в какое-то другое ведомство нет никакой нужды.

Итак, круг замкнулся. Имена палачей как были, так и остались самой большой тайной. И как тут не вспомнить необычайно емкий и точный афоризм Владимира Ивановича Даля: «Не дай Бог никому в палачах быть — а нельзя без него!» Даль, конечно же, прав: без палача нельзя, кто-то должен выполнять и эту работу.

Но… к каждой профессии, как и к этой, надо иметь склонность. Согласитесь, что склонность к хладнокровному убийству, причем из месяца в месяц, из года в год, явление ненормальное.

Честно говоря, я думал, что среди предков палачей сталинской эпохи найду как минимум отпетых уголовников и этим объясню многолетнюю работу исполнителями их потомков. Нет, ничего подобного обнаружить не удалось: обыкновенные крестьянские или рабочие семьи, темные и почти безграмотные люди.

Так что же двигало шигалевыми, Яковлевыми, мачами и их орденоносными коллегами? Что заставляло брать наган и стрелять в беззащитных людей? Мне кажется, я нашел ответ на этот экзотический вопрос. Перечитывая партийную характеристику подполковника Дмитриева, я обратил внимание на такие строки: «Идеологически выдержан. Делу партии Ленина — Сталина предан». А теперь давайте вспомним слова одного из самых фанатичных партийцев Верховенского, который говорил, что отыщет таких охотников, что на всякий выстрел пойдут, да еще за честь благодарны останутся.

Верховенский — литературный образ, а Ленин, Сталин и их партия — реальность. Жуткая реальность. Это они пробудили в людях низменные инстинкты, это они породили палачей с партбилетами, это они сделали так, что преданность партии Ленина — Сталина означала быть благодарным за честь выстрелить в затылок невинного человека.

Дело Павлика Морозова

Вы помните, что творилось в России лет десять назад, когда на заре перестроечной истерии начали сносить памятники, переименовывать улицы, выбалтывать государственные секреты, раскрывать военные тайны и… прозревать. Прозревали все! Вчерашние члены Политбюро, не моргнув глазом, заявляли, что они понятия не имели о зверствах, творимых большевиками и их вождями. Руководители спецслужб водили по кабинетам многолетних врагов, предлагая убедиться в том, что никаких секретов от них больше нет.

Но больше всех старались так называемые идеологи, подпущенные к долларовой кормушке. Они понимали, что из неокрепших мозгов молодежи надо во что бы то ни стало выбить идеалы их отцов и дедов, иначе юноши и девушки не выберут пепси. И вот оказалось, что Александр Матросов, Зоя Космодемьянская, Олег Кошевой и Николай Гастелло никакие не герои, а тупые фанатики, и если бы не они, мы бы давно пили немецкое пиво.

Потом героев оставили в покое и взялись за… Павлика Морозова. Что только о нем не писали, каким только проклятиям не предавали! И отца-то он продал, и всю деревню держал в страхе, и убили-то его за дело… Целый год изгалялись над памятью подростка, причем в основном это делали молодежные газеты. А когда перестройка канула в лету и настала эра реформирования, а с ней и пора сенсационных убийств, о Павлике забыли. Но… не надолго.

Некоторое время назад в прокуратуру Свердловской области обратился сопредседатель Курганского отделения «Мемориала» И. А. Хлебников с просьбой о реабилитации… убийц Павла Морозова. В своем заявлении с едва сдерживаемым гневом он пишет:

«Я обратился к Вам с заявлением о реабилитации Морозовых и Кулуканова, осужденных по делу пионера-героя Павлика Морозова. Меня уведомили, что мое заявление направлено в Генеральную прокуратуру Российской Федерации. Прошло уже почти полгода, а никакого сообщения от Вас нет. Прошу сообщить, как решено дело о реабилитации Морозовых и Кулуканова».

Должен сказать, что господин Хлебников работу задал столь многотрудную, что все это время сотрудники Отдела реабилитации жертв политических репрессий только и делали, что тщательно изучали как дело 1932 года, так и все публикации, так или иначе связанные с Павликом Морозовым. Так случилось, что на определенном этапе к этой работе подключился и я.

Итак, предо мной следственное дело № 374. Оно в двух томах и называется чудовищно просто: «Дело об убийстве Павлика Морозова». Но дело — делом. А ведь есть еще и литературные произведения. Одно из самых известных — поэма Степана Щипачева. Судя по тексту, кое-какие страницы дела автору показали: многие факты, приведенные в поэме, соответствуют действительности. Но есть и явные вымыслы, что, впрочем, вполне естественно, так как поэт писал не документальный очерк, а художественное произведение.

Начнем с места действия, довольно точно описанного в поэме.

Играть в снежки, подолгу пропадать в школе, помогать местному милиционеру — что угодно готов был делать Павлик, лишь бы не идти домой, где бесконечная ругать, пьянки и драки. Отец Павлика — Трофим Морозов был достойным сыном своего отца Сергея, в прошлом жандарма, а потом тюремного надзирателя. Да и бабка Павла — Ксения, как шушукались соседки, когда-то была профессиональной воровкой. Так что и воровать и лупцевать Трофим учился, не выходя из дома. А когда завел собственную семью, в искусстве рукоприкладства стал упражняться на жене и детях. Трофим числился в бедняках, поэтому по рекомендации властей его избрали председателем сельсовета: Трофим тут же купил портфель и стал, говоря современным языком, завзятым коррупционером. Несколько позже Павлик скажет, что его отец «деньги измятые, комом, не глядя, в портфель совал».

Призрачная власть и дурные деньги так вскружили похмельную голову Трофима, что он решил бросить жену и уйти к молодой. В крестьянских семьях это было не принято, поэтому односельчане Трофима осудили. Пришлось ему жить на два дома: то он ночует у молодой, то учит уму-разуму старую жену, а заодно и четверых детей. А вот помощи от него никакой не было. Так что лошадь, корова, земля — все легло на плечи Павлика, а ему всего-то двенадцать лет.

Мать лютовала, при каждом удобном случае досаждала бывшему мужу, позорила его, все скандалы выставляла на показ и, как утверждали соседи, подговаривала Павлика так припугнуть отца, чтобы тот со страху бросил молодую жену и вернулся домой. Надо сказать, что кое-какой опыт по части припугивания у пионера Морозова уже был: совсем недавно он «заложил» своего родного дядьку Арсения Кулуканова, который доводился ему еще и крестным отцом. Вот как рассказывает об этом Степан Щипачев.

Справедливости ради надо сказать, что в деле этого эпизода нет, зато есть другие, не менее красноречивые. Как бы то ни было, пионер Морозов почувствовал за собой немалую силу, он понял, что его боятся, и знал, что если захочет, то и отцу сможет насолить по первое число.

И тут подвернулся случай. Дело в том, что в окрестностях Герасимовки жило много спецпереселенцев: проще говоря, это были раскулаченные казаки, высланные с Кубани. Жилось им трудно, они рвались домой, но чтобы уехать, нужна была справка, что они выполнили все поставки и являются бедняками. Как раз в это время милиция задержала одного из таких переселенцев, да еще с подложной справкой. Копнули поглубже — и оказалось, что справка выдана Трофимом Морозовым. Когда начали разбираться, выяснилось, что таких справок Трофим выдал немало. Выяснилось и другое: «бедняцкие» справки Трофим предоставлял заведомым кулакам, тем самым помогая им избежать налогов.

Трофим все отрицал и говорил, что справки у него выкрали. Не исключено, что он бы отвертелся, но… у него был не просто бдительный, но и неоднократно жестоко битый и обиженный за мать сын. Есть немало исследователей, которые уверяют, что никакого доноса от Павлика не было и все это выдумки и клевета на честного пионера. Увы, как ни грустно в этом признаться, но донос был — и этому есть неопровержимое свидетельство. В обвинительном заключении по делу № 374 (к этому документу мы вернемся несколько позже) есть такие строки:

«25-го ноября 1931 года Морозов Павел подал заявление следственным органам о том, что его отец Морозов Трофим Сергеевич, являвшийся председателем сельского совета и будучи связан с местными кулаками, занимается подделкой документов и продажей таковых кулакам-спецпереселенцам».

А вскоре в здании местной школы состоялся судебно-показательный процесс. Тогда-то и прозвучала широко известная речь пионера Морозова, ставшая образцом для многих поколений стукачей, изветчиков, осведомителей, фискалов и наушников. Этого «подвига» история Павлику не простила и, видимо, не простит никогда. Олитературенных вариантов этой речи существует много, но в деле есть «Выписка из показаний пионера Морозова Павла Трофимовича». Документ этот, как вы понимаете, официальный, никаких измышлений, домыслов и редакторских поправок в нем быть не может, поэтому пламенное выступление пионера зафиксировано так, как оно звучало. Да, чуть было не забыл! Очень важно подчеркнуть, чей незабвенный образ вдохновлял юного пионера.

А теперь вчитайтесь в знаменательную речь двенадцатилетнего мальчонки, вчитайтесь в каждое его слово — и вы поймете, как коверкали тогда юные души, как ломали вековые традиции любви и уважения к старшим, как большевистская идеология перерождала людей, превращая их в нелюдь.

«Дяденька, мой отец творил явную контрреволюцию. Я как пионер обязан это сказать — мой отец не защитник интересов Октября, а всячески помогал кулаку, стоял за него горой. И я не как сын, а как пионер прошу привлечь к суровой ответственности моего отца, чтобы в дальнейшем не дать повадку другим скрывать кулака и явно нарушать линию партии.

И еще добавляю, что мой отец сейчас присваивает кулацкое имущество: взял койку кулака Кулуканова Арсения и у него же хотел взять стог сена. Но Кулуканов не дал, а сказал, что пускай сено лучше возьмет казна».

Суд прислушался к просьбе сына и влепил его отцу десять лет ссылки…

Размазывая пьяные слезы, орал Арсений Кулуканов.

— Что будем делать, батя? — требовательно вопрошал он. — Один твой сын на каторге. Теперь Пашка примется за меня, а потом и за тебя. Он же нас по миру пустит!

— Не пустит! — шипел дед. — Я с ним расправлюсь по-своему.

— Как хотите, но этого паршивца надо сжить со света… Я бы для этого дела никаких денег не пожалел, — добавил Арсений.

Восемнадцатилетний Данила, которому пока что не наливали, вскинул кудлатутю голову и внимательно посмотрел на дядьку.

— Да-да, никаких, — подтвердил Арсений.

Положение Данилы в доме деда было довольно-таки сложным. До неожиданной кончины матери он жил вместе с отцом в соседней деревне, а потом, когда в доме появилась мачеха, все пошло вкривь и вкось: молодая хозяйка так невзлюбила пасынка, что Даниле пришлось бежать из дома. Упал в ноги к деду, умолял не выгонять — и тот снизошел, правда, заявив, что работать придется за двоих. Поначалу Данила не роптал, старался изо всех сел, работая за одни харчи. А когда подрос и стал ходить на улицу, все чаще ему становилось стыдно: ни гармошки, ни хороших сапог у него не было, а без этого на успех у девчат и на дружбу парней рассчитывать нечего.

На двоюродного брата Пашку Даниле было наплевать, а вот деньги, которые посулил дядька Арсений, пришлись бы очень кстати. Данила задумался… Раз родичи так люто ненавидят Пашку, значит, любое проявление такой же ненависти со стороны Данилы пойдет ему на пользу. Для начала он решил надавать братцу по шее. Подходящего случая ждать пришлось недолго. Вот как рассказывала об этом случае, правда, уже следователю ОГПУ, мать Павлика — Татьяна Морозова.

— В ноябре 1931 года мой сын Морозов Павел доказал про своего отца, моего мужа Трофима Сергеевича, что он фабриковал документы и продавал их спецпереселенцам, за что его осудили на 10 лет.

Павлик учился в школе, состоял в отряде пионеров. После всего этого мой свекор Морозов Сергей Сергеевич поимел злобу к Павлику. Стал к нему проявлять ненависть и его внук Данила, который жил у деда. В последних числах августа, когда Павел зашел на их двор за нашей седелкой, к нему подскочил Данила и закричал: «Я тебя, коммуниста проклятого, все равно зарежу. Но если выйдешь из пионеров, то будешь жить!» На что Павел ответил: «Убивайте хоть сейчас, но из пионеров я не выйду!»

Тогда Данила так сильно ударил его по руке палкой, что она тут же вспухла. Я подбежала, чтобы защитить сына. И тогда Данила ударил этой палкой меня, причем прямо по лицу и так сильно, что тут же пошла кровь. В это время из дома вышел Сергей Сергеевич и его жена Аксинья, то есть дед и бабка Павлика. Причем бабка стала говорить так: «Мой милый внучек Данила, я давно тебе говорю: зарежь ты этого проклятого коммуниста, а то он никому покоя не даст!»

Мы с Павликом ушли со двора, а Данила вслед крикнул: «Не я буду, если тебя, проклятого коммуниста, не зарежу!»

Надо сказать, этот случай не прошел незамеченным: на следующий день Павел обратился к участковому милиционеру Якову Титову и подал заявление об избиении его самого и его матери. Заявление Титов принял, но разбираться, что к чему, не стал. (Замечу в скобках, что несколько позже эта халатность стоила ему семилетнего срока заключения.)

Прошло несколько дней… Убедившись, что рука у Павлика зажила и он может работать по хозяйству, Татьяна отправилась по делам в Тавду. Три дня ее не было дома, и именно в эти дни случилось то, что до сих пор является предметом всякого рода обсуждений и разбирательств.

А вот как рассказывает об этом Татьяна в своих показаниях следователю ОГПУ.

— 2-го сентября я уехала в Тавду, а 3-го Павел и Федор пошли в лес за ягодами. Я вернулась 5-го и узнала, что Паша и Федя из лесу не вернулись. Я стала беспокоиться и обратилась к милиционеру, который собрал народ, и люди пошли в лес искать моих детей. Вскоре их нашли зарезанными.

Мой средний сын Алексей (ему 11 лет) рассказал, что 3-го сентября он видел, как Данила очень быстро шел из леса и за ним бежала наша собака. Алексей спросил, не видел ли он Павла и Федора, на что Данила ничего не ответил и только засмеялся. Одет он был в самотканные штаны и черную рубаху — это Алексей хорошо запомнил. Именно эти штаны и эту рубаху нашли у Сергея Морозова во время обыска.

Не могу не отметить и того, что 6-го сентября, когда моих зарезанных детей привезли из леса, бабка Аксинья встретила меня на улице и с усмешкой сказала: «Татьяна, мы тебе наделали мяса, а ты теперь его ешь!»

Ни обмыть убийство внуков, ни как следует насладиться местью дед с бабкой не успели: надо же было так случиться, что именно в тот момент, когда старуха затеяла стирку, чтобы замыть следы крови на штанах и рубахе Данилы, к ним пришли с обыском. И как старый жандарм мог так обмишуриться?! Не иначе, как подвела крестьянская жадность: нет, чтобы уничтожить улики и сжечь окровавленную одежду, так нет же, жалко. И даже нож со следами крови старик не выбросил, а спрятал (в это трудно поверить, но факт есть факт)… за иконы.

Деда с внуком тут же повязали и заперли в амбар. Это было большой ошибкой, так как подельников никогда не держат вместе, дабы они не могли сговориться. Напомню, что старик Морозов много лет служил надзирателем в тюрьмах Витебской губернии, острожные порядки знал хорошо, понимал, что предоставившуюся возможность упускать нельзя — и тут же взялся за обработку внука. Через несколько дней, когда Данила уже был в Тавде и им занимались профессионалы из ОГПУ, прижатый к стене балбес выдал деда с потрохами.

— Когда нас арестовали и посадили в амбар, мой дед сказал так: «Мой милый внучек, я сделал очень нехорошее дело — я зарезал своих внучат. Но мне жаль, что теперь пропадет мое хозяйство и мне придется под старость страдать. Ты пожалей меня и на допросе скажи, что ребят зарезал ты Ты еще молодой, и тебе за это ничего не будет. Когда будут допрашивать, ты говори, что в лесу был с Дмитрием Шетраковым и его братом Ефремом. Говори, что Морозовых зарезали они, а ты их только держал, чтобы не убежали». На первом допросе я так и говорил.

— А кому принадлежат окровавленные штаны и рубаха? — спросил следователь.

— Деду, — не моргнув глазом соврал Данила. — 6-го сентября он ходил в них целый день.

В тот же день райуполномоченный ОГПУ Быков произвел довольно простую экспертизу и составил акт, в котором говорится: «Я произвел обмер самотканных окровавленных штанов, обнаруженных при обыске в доме Морозова Сергея Сергеевича. При надевании на Сергея Сергеевича эти штаны на него не лезут, а на Данилу — в самый раз и сшиты по его росту».

Когда старому пройдохе зачитали показания Данилы, он не стал оправдываться и как-либо выкручиваться, а, тщательно подбирая слова, заявил.

— Убийство братьев Морозовых я не производил и своего внука в амбаре брать на себя вину не подговаривал.

Для пущей убедительности он подкрепил эти слова не просто подписью, а отпечатком большого пальца.

Допросили и бабку Аксинью. Вспомнив свой воровской опыт, она стала отрицать даже самое очевидное.

— Чьи штаны, не знаю. Почему в крови, тоже не знаю. А стирку я затеяла просто так: вижу, висят какие-то штаны, дай, думаю, постираю.

Татьяне никаких слов о мясе не говорила. Свидетели, хоть их и много, врут! Окровавленный нож, который нашли за иконами, не наш. Как он туда попал, не знаю.

Но через несколько дней старуха сломалась. На одном из допросов она махнула на все рукой и решительно заявила.

— Братьев Морозовых убили мой муж и мой внук Данила. Придя домой из лесу, мой муж сказал: «Мы с Данилкой решили (то есть убили) ребят Морозовых».

На очной ставке и дед, и Данила все отрицали. Потом Данила стал все валить на Кулуканова и даже на деда, уверяя, что убийство Морозовых задумали они, уговаривая Данилу принять в этом участие, а он категорически отказывался. Но через неделю-другую, видимо, как следует поразмыслив и поняв, что ему не отвертеться, Данила стал давать совсем другие показания.

— 3-го утром я зашел к Кулуканову. Он сказал, что Пашка с Федором ушли в лес. С моим дедом он, мол, обо всем договорился. Кулуканов дал мне 30 рублей и пообещал еще две пригоршни золота… Потом мы с дедом пошли на пашню боронить и сеять — и работали там до полудня. Закончив работу, вернулись домой, пообедали и пошли в лес, где встретили Морозовых с корзинами, полными ягод.

Поравнявшись с Павлом, дед ударил его ножом. Федор бросился бежать. Дед крикнул: «Держи его!» Я догнал Федора и схватил его за пиджак. Тут же подошел дед и ударил его ножом… Все это произошло по наущению кулака Кулуканова. Силин Арсений и Шатраков Ефим к этому делу совершенно не причастны.

Но и в этих показаниях Данилы правды ровно столько же, сколько лжи. Да, Арсений Кулуканов был инициатором расправы. Да, старик Морозов не только одобрял эту преступную акцию, но и принимал в ней участие. Полностью в курсе дел была и бабка. Но исполнителем, а проще говоря, наемным убийцей был Данила. Очень скоро он признал это и сам.

— Я подбежал с ножом в правой руке к Павлу и резанул его по животу. Он упал и закричал: «Федя, братушко, убегай!» Но дед Сергей его уже держал. Я резанул Павла второй раз. Потом подбежал к Федору и ударил его ножом в живот. Пока дед держал его сзади, я резанул Федора по шее. Мы вернулись к Павлу, вытрясли ягоды из мешка и надели его на Павла спереди. Потом оттащили и его, и Федора в лес.

На этом следствие по делу об убийстве братьев Морозовых было завершено. Справедливости ради надо сказать, что следствие ответило далеко не на все вопросы. Скажем, эксперты не смогли с абсолютной достоверностью установить, что желтовато-коричневые пятна на штанах и рубахе являются следами крови. Такая же проблема и с ножом: кровь или не кровь на лезвии, доказать не удалось.

Но суд на «пустяки» внимания обращать не стал и всех четверых приговорил к высшей мере социальной защиты — расстрелу. Арсения Кулуканова и Данилу Морозова расстреляли в марте 1933 года. А вот дед и бабка Морозовы приведения приговора в исполнение не дождались и умерли своей смертью «при невыясненных обстоятельствах».

А теперь вернемся к письму господина Хлебникова, пытающегося представить убийц братьев Морозовых как жертв политических репрессий и подлежащих немедленной реабилитации. Генеральная прокуратура России, тщательно рассмотрев дело, изучив все документы, взвесив все «за» и «против», учтя все привходящие обстоятельства, пришла к следующему выводу.

«Приговор Уральского областного суда от 28 ноября 1932 года и определение судебно-кассационной коллегии Верховного Суда РСФСР от 28 февраля 1933 года в отношении Кулуканова Арсения Игнатьевича и Морозовой Ксении Ильиничны изменить: переквалифицировать их действия со ст. 58–8 УК РСФСР на ст. ст. 17 и 58–8 УК РСФСР, оставив прежнюю меру наказания.

Признать Морозова Сергея Сергеевича, Морозова Даниила Ивановича, Кулуканова Арсения Игнатьевича и Морозову Ксению Ильиничну обоснованно осужденными по настоящему делу за совершение контрреволюционного преступления и не подлежащими реабилитации».

Это заключение вместе материалами дополнительной проверки дела № 374 было направлено в Верховный Суд Российской Федерации, который принял окончательное решение и убийцам Павлика Морозова в реабилитации отказал.

Если бы не Платтен…

Когда говорят о роли личности в истории, то чаще всего называют Наполеона, Кромвеля или Петра I — мол, если бы не они, то развитие Франции, Англии и России пошло бы другим путем. Думаю, что применительно к этим именам утверждение о роли личности в истории бесспорно. До недавнего времени рядом с этими титанами стояло еще одно имя — бывшего симбирского дворянина, русского по паспорту, но не совсем русского по происхождению, Владимира Ульянова (Ленина).

И белые, и красные, и зеленые, и коричневые единодушно утверждают, что если бы не Ленин, то История, причем именно с большой буквы, пошла бы другим путем. Попробую доказать, что это не совсем так. Мне кажется, что пришла пора называть вещи своими именами. Вместо «Если бы не Ленин» надо говорить «Если бы не Платтен».

Именно этот человек «виноват» во всем, что произошло с Россией, да и не только с Россией. Впрочем, виноват — можно писать и без кавычек. Ведь если бы не Платтен, Ленин не попал бы в Россию, а значит, не было бы Октябрьского переворота, а впоследствии многих других событий, как и самого Ильича, который должен был погибнуть 1 января 1918 года.

Но Платтен за все это заплатил самой дорогой ценой: увы, но небезызвестное утверждение, что революция пожирает своих лучших детей, применительно к Платтену оказалось абсолютно верным. О Платтене написано немало книг, брошюр и воспоминаний, но все они обрываются 1938-м годом. Я же с этого года начну…

Итак, передо мной дело № 3156, извлеченное из архива НКВД. Заведено оно 10 марта 1938 года и хранить его надлежало до 1982 года. Вот и хранили, да так тщательно, что о судьбе Платтена никто ничего не знал.

Как и все подобного рода дела, оно открывается постановлением об аресте, подписанном двумя сотрудниками НКВД и утвержденном заместителем наркома внутренних дел Заковским.

Потрясающий документ! Мало того, что переврали фамилию, место рождения и национальность, энкавэдешники даже не знали, откуда он прибыл в СССР. А чего стоит фразочка «подозревается в шпионаже в пользу одного из иностранных государств»? Какого? И где доказательства? Впрочем, тогда рассуждали просто: был бы человек, а статья найдется. Найдутся и доказательства. А не найдутся, так подследственный придумает сам и такого на себя наговорит, что и не снилось.

Свое дремучее невежество и, если хотите, леность, порожденную безнаказанностью, все эти майоры и лейтенанты даже не пытаются скрасить и, хоть для проформы, спрятать концы в воду. Буквально через страницу подшита анкета арестованного, где фамилия пишется уже через два «т», и родился он, оказывается, в Швейцарии, и подданство у него швейцарское, и в Союз он приехал оттуда же. Правда, рядом есть еще одна справка, выданная ОВИРом, в которой говорится, что «5 июля 1938 года протоколом ВЦИКа № 2 Платтен принят в гражданство СССР». Бред какой-то! Или во ВЦИКе не знают об аресте Платтена, что в принципе исключено, или это сделано для того, чтобы намотать срок на полную катушку — гражданину СССР это сделать проще, чем иностранцу.

Зная прошлое Платтена, его жизненный опыт, характер и непростую судьбу, я был просто поражен, что на первом же допросе, когда его обвиняли в шпионаже в пользу неведомо какой страны, Платтен с ходу заявил:

— Да, признаю. Я действительно по день ареста являлся агентом польской разведки. В шпионскую деятельность вовлечен чиновником польской жандармерии, фамилию которого не знаю, в феврале 1932 года. Я тогда возвращался из Швейцарии, куда ездил до спецзаданию Коминтерна. В трех-четырех станциях от германской границы я был задержан жандармом и двумя полицейскими в штатском. При допросе мне предъявили обвинение в том, что в период с 1918 по 1920 год я вел борьбу с Польшей и что меня должны передать суду, но если я соглашусь давать некоторые сведения об СССР, то меня освободят и разрешат ехать дальше. Имея большое желание возвратиться в СССР, я дал на это свое согласие. Чиновник велел мне передавать польской разведке материалы, освещающие сельское хозяйство СССР.

— Каким путем?

— В конце беседы я дал свой московский адрес, и мы договорились, что ко мне на квартиру явится агент польской разведки и когда назовется Станиславом и скажет пароль «Гельвеция», то я должен буду выполнять все его указания и передавать ему материал.

— Он явился?

— Да, осенью 1933 года ко мне на квартиру явился неизвестный мне человек, назвался Станиславом, сказал пароль и потребовал сведений. В силу того, что я этого материала не подготовил, мы договорились, что недели через три он позвонит по телефону. Через три недели по его вызову мы встретились у Большого театра, я передал ему сконцентрированный материал, взятый. из газет и журналов, о колхозном и совхозном строительстве, об урожае, за что получил 150 рублей.

Третья встреча была в кафе на Страстном бульваре, четвертая у памятника Пушкину. Сведения об урожае и количестве вспаханных площадей я снова взял из официальных источников. С конца 1935 года никто из агентов польской разведки больше не звонил и не заходил, — закончил Платтен.

Допрашивавший Платтена младший лейтенант Шейн то ли был совершенно не опытен, то ли сознательно не замечал «лапши», которую ему вешают на уши. Ну какой шпион в качестве явки станет использовать свою квартиру? Какой разведчик будет передавать документы в таких людных и постоянно прочесываемых «наружниками» из НКВД местах, как Большой театр или Пушкинская площадь?! А чего стоят «шпионские сведения» об урожае, почерпнутые из газет?! Скорее всего, Шейна интересовало не это, а сам факт признания: скажи Платтен, что роет подземный ход в Лондон, младший лейтенант выпытывал бы, каким он при этом пользуется инструментом и на какую дату назначен срок сдачи туннеля.

На следующем допросе следователь начал копать глубже.

— Назовите лиц, с которыми вы имеете тесную связь и которые в настоящее время арестованы органами НКВД.

— Прежде всего, это жена — Платтен-Циммерман Берта Георгиевна, арестованная в июле 1937 года. Затем литовский инженер Камбер, а также Абрам Мендельсон, с которым я познакомился в 1931 году, когда он был сотрудником советского торгпредства в Берлине. Еще швейцарец Ян, работавший в секретном отделе Коминтерна. Все они арестованы в начале этого года.

— Назовите страны, в которых вы проживали.

— Кроме Швейцарии, это Италия, Австрия, Финляндия, Румыния, Латвия, Литва и Германия.

— В каком году вы приехали в СССР на постоянное жительство?

— В 1923-м. Я прибыл вместе с группой переселенцев в составе сельскохозяйственной артели «Солидарность».

— Сколько раз вы арестовывались, судились и отбывали наказание?

Сухой язык протокола улыбок не фиксирует, но наверняка, отвечая на этот вопрос, Платтен победоносно усмехнулся и снисходительно посмотрел на зеленого лейтенантика.

— Это было неоднократно. Три раза в Швейцарии, затем в Литве, Латвии, Румынии, Финляндии и Германии. Из одних тюрем я бежал, из других отпускали под залог, бывало и так, что обменивали, — так было, например, в Финляндии, когда меня обменяли на белофинских офицеров.

А потом пошел так называемый конвейер: допросы продолжались круглыми сутками, следователи менялись, а от измученного Платтена требовали не только подтверждения предыдущих показаний, но и новых данных о друзьях, знакомых, общественной и партийной деятельности.

— Какие руководящие посты вы занимали по партийной линии?

— С 1904 по 1906 год в Швейцарии был секретарем партии интернационалистов-социалистов, с 1906 по 1908-й — партийный агитатор латвийской секции РСДРП, 1908–1912 — снова секретарь интернационалистов-социалистов, с 1912 по 1921-й — секретарь социал-демократической партии Швейцарии, а с 1921 по 1923-й — секретарь коммунистической партии Швейцарии.

— По какой причине в августе 1937 года вы были исключены из рядов ВКП(б)?

— Это случилось в связи с арестом моей жены. Она работала в Коминтерне и ее осудили как троцкистку и английскую и германскую шпионку одновременно. Это, конечно же, не так, никакая она не троцкистка и тем более не шпионка! А из партии меня исключили за притупление политической бдительности и неразоблачение жены.

Каждый член ВКП(б), а затем КПСС, знает о грызне, царившей в ее рядах, о духе доносительства, нетерпимости, о бесчисленных разбирательствах и, самое главное, о незыблемой традиции с легкостью и даже наслаждением наказывать и сдавать репрессивным органам своих единоверцев. С Платтеном большевики поступили совсем по-свински, но это считалось нормой. Коммуниста судить нельзя, поэтому человека сперва исключали из партии, а потом предавали суду. Платтена исключили за неразоблачение жены, но после поданной апелляции, объявив выговор, восстановили — так что он был арестован, будучи членом ВКП(б). Коммунист под следствием? Это недопустимо! И Красногвардейский райком, узнав об аресте, скоренько отменяет свое решение и уже 22 марта 1938 года принимает другое: «Платтена Ф. П. как врага народа, арестованного НКВД, из рядов ВКП(б) исключить».

А если он не враг, если суд его оправдает, что тогда? А ничего, раз партия решила, что враг, значит, враг — тут уж, как говорится, плетью обуха не перешибешь. А ведь этот райком и его секретарь Степаненко окажутся в дураках… Одна надежда, что чинодралы от партии понесли заслуженное наказание и поплатились за свою услужливую торопливость.

Удивительные все-таки были люди — все эти майоры и лейтенанты, выколачивавшие интересующие их показания. Напомню хорошо известный факт: прежде чем приступить к массовым репрессиям в отношении интеллигенции, военнослужащих, рабочих и крестьян, Сталин, Ягода, Ежов и иже с ними основательно почистили органы НКВД: несколько десятков тысяч преданных делу, народу и стране чекистов было уничтожено в застенках тюрем и лагерях ГУЛАГа. Кто заполнил вакансии? Полуграмотные выскочки. В НКВД шли никчемные инженеры, дрянные слесаря, спившиеся кавалеристы и т. п. Ну разве наденет форму энкавэдешника классный инженер, высококвалифицированный рабочий, хороший танкист или знатный летчик? Да ни за что на свете — им интересно их дело. А вот всякого рода неудачники и недоучки не просто шли, а рвались в НКВД. Уж там-то они могли отыграться за все свои унижения — ведь они получали беспредельную власть над цветом нации, над людьми, которые раньше и руки бы им не подали.

Ну кто такой младший лейтенант Шейн по сравнению с Платтеном?! Ему бы поинтересоваться жизнью подследственного, деталями его уникальной биографии, намотать кое-что на ус, а он знай гнет свое: «назовите имена» или «откуда у вас бинокель (это не опечатка, в протоколе так и написано — бинокель) и фотоаппарат?»

А ведь у Платтена было чему поучиться. Выросший в семье столяра-краснодеревщика, горячий, энергичный Фриц вскоре стал швейцарским Либкнехтом — не было митинга, на котором бы он не разбил в пух и прах своих оппонентов и не обрел новых сторонников. Но была у этого трибуна-красавца и любимца женщин проблема, о которой практически никто не знал: еще в юности он перенес тяжелую форму туберкулеза и на всю жизнь остался с одним легким, а чуть позже получил такую серьезную травму левой руки, что вынужден был обходиться одной правой. Но, как я уже сказал, никто и никогда этого не замечал!

Душа общества, пламенный революционер, прекрасный оратор, отчаянный храбрец — вот кем был Платтен в глазах людей. А на самом деле — больной человек, инвалид, маскирующийся под здоровяка. А знаете, что выкинул этот «здоровяк» в 1906 году? Помогая рижским боевикам, Платтен угодил в тюрьму. В то время свирепствовали военно-полевые суды, так что приговор мог быть самым суровым. Его молодая жена Лина Хаит падает в ноги начальства и умоляет отпустить Фрица под залог. Сумма, которую ей назвали, была такой умопомрачительной, что Лина была вынуждена продать все свое приданое, включая кольцо и серьги, которые были на ней, но Фрица отпустили. Оставаться в Риге опасно — ищейки ходят буквально по пятам.

И Платтен решает бежать в Германию. Сговорившись с матросами парохода, идущего в Гамбург, Платтен пробрался на борт. Ищейки шли следом, перерыли все от клотика до киля, но беглец как в воду канул. Лишь после того, как отдали швартовы и вышли в открытое море, матросы дали условный знак — и на палубе появился… негр. Это был Платтен: оказывается, все то время, пока рыскали ищейки и судно шло в нейтральные воды, он был в пароходной трубе. Несколько часов висел он там на одной руке. Вот что такое Платтен! А тут — какой-то лейтенантик… Но Платтен на то и Платтен, он переиграет ежовского выкормыша и ускользнет из его рук.

— До 1932 года вы работали в Аграрном институте, а потом перешли в Институт иностранных языков. Кто оказывал содействие в устройстве на работу? — продолжали тянуть жилы из Платтена.

Следователь думал, что это ловко расставленная ловушка, уж в нее-то Платтен попадет, назвав имена покровителей. Но Платтен мгновенно погасил его пыл.

— В институт я был рекомендован Киевским райкомом ВКП(б), — ответил он.

— А кто вам дал рекомендации на предмет оформления советского гражданства? — зашел с другой стороны следователь.

— Инженер Мендельсон и инженер Гольдштейн, с которыми я был знаком по партийной работе в Берлине. Мендельсон, как я уже говорил, арестован, а где Гольдштейн, не знаю.

— Что вам известно об антисоветской деятельности Мендельсона, Гольдштейна, а также Камбера, Яна и других ваших знакомых?

— Ничего! — отрезал Платтен.

Конвейер продолжался… Безусые юнцы надеялись без особого труда сломать немолодого, больного человека, но перед ними был не инвалид, а богатырь, зубр, который оказался им не по зубам. Чем глубже они забирались в биографию Платтена, тем больше в этом убеждались К тому же всплывали такие имена и такие детали истории страны, что у них зябко передергивало плечи. А прочитав все показания подследственного, они убоялись содеянного и… выдрали из дела более сорока страниц, уничтожив при этом и все фотографии. Как и все остальное, сделано это грубо и топорно: скажем, те же фотографии скорее всего сожгли, а конверты из-под них оставили.

— При каких обстоятельствах вы были арестованы в Финляндии? — решил переменить тему следователь.

— В 1919 году после первого конгресса Коминтерна я должен был доставить материалы конгресса в Швецию. Кроме того, по поручению Ленина я должен был передать золотую валюту и бриллианты на оказание помощи компартии Швеции. Так как незадолго до этого я сопровождал вагон, в котором Ленин ехал через Финляндию, меня там хорошо знали. Риск ареста был слишком велик, поэтому я взял с собой швейцарскую комсомолку Полингер. Так оно и случилось: полиция охотилась за мной, я оказался в тюрьме, а товарищ Полингер спокойно выполнила задание.

Можно себе представить полуобморочное состояние следователей. Ленин… вагон… бриллианты… золото. Кошмар какой-то! Разве мог самый святой из святых отправить золото каким-то сытым шведам из голодной и холодной России? Ведь шел 1919-й год. Деникин, Колчак и Юденич, кажется, вот-вот возьмут Москву и Петроград, народ вымирает сотнями тысяч, а в Кремле, оказывается, полно бриллиантов, которые за здорово живешь отдают каким-то шведам. Рехнуться можно! Ведь на эти бриллианты можно было купить несметное количество хлеба и спасти тысячи пролетариев и верных советской власти крестьян. Нет, нет, не было этого! Не было и не могло быть! А этот то ли немец, то ли швейцарец врет: не был он в Финляндии и задания Ленина не выполнял!

Выполнял, товарищ следователь, выполнял. И эта страница протокола, к счастью, сохранилась. Сохранилась и другая страница показаний Платтена — тех, которые он давал уже на суде, и эти факты так поразили судей, что, конечно же, не могли не повлиять на приговор.

— В Гельсингфорской тюрьме я находился четыре месяца, — продолжал между тем Платтен, — а потом, как я уже говорил раньше, меня обменяли на офицеров белофинской армии. Я вернулся в Москву. Но мне во что бы то ни стало нужно было попасть в Швейцарию. Добравшись до Киева, я обратился к Антонову-Овсеенко (новый удар по растерявшимся следователям, ведь Антонов-Овсеенко — человек-легенда, именно он руководил штурмом Зимнего), тот выделил мне самолет, и в сопровождении работника венгерского ЧК я вылетел в сторону Будапешта. По дороге мы попали в туман и совершили вынужденную посадку на венгерской территории, оккупированной румынскими войсками. Так я оказался в Бухарестской тюрьме.

И снова тюрьма… Сколько их было в жизни Платтена, как он все это перенес, одному Богу ведомо! Но то, что мог перенести он, не всегда было по силам близким. Румынские власти некоторое время держали в тайне, что в их руках такой известный коммунист, как Платтен, а газеты, узнав о покалеченном самолете, подняли страшный вой, уверяя, что под обломками погибли и пилот, и Платтен. Молодая жена Платтена Ольга Корзлинская (с Линой он уже давным-давно был в разводе — та просто не выдержала нечеловеческого напряжения жизни с Фрицем) не перенесла этого удара и покончила с собой, выбросившись из окна.

А вот дальше в жизни Платтена происходит такой кульбит, что историки до сих пор чешут затылки. Через пять месяцев румыны отпускают Платтена на волю. И знаете, по чьей просьбе? Никогда не догадаетесь! По просьбе… Петлюры. Да-да, того самого Петлюры, который пролил реки русской и украинской крови, борясь за самостийную Украину.

— Я не мог понять, зачем ему понадобился, — продолжал давать показания Платтен, — но вскоре все прояснилось. Петлюра предложил мне выехать в Москву и изложить руководству условия предлагаемого им договора о перемирии с Красной Армией. Обсуждая этот вопрос, я неоднократно встречался в Каменец-Подольском и с ним, и с председателем его правительства Мазепой.

— Петлюра и члены его правительства знали, что вы коммунист?

— Конечно, звали. Мало того, им было известно, что в то время я был видным деятелем швейцарской компартии.

— Чем объясняется столь большое доверие, оказанное вам Петлюрой? Петлюровцы ко всем коммунистам относились так, как к вам?

— Исключительно враждебное отношение петлюровцев к коммунистам всем известно, но лично ко мне Петлюра и его свита относились почему-то хорошо.

Платтен, конечно же, лукавил, отвечая на этот вопрос: виселицы или гайдамацкой пули он избежал только потому, что позарез нужен был Петлюре. Гетман знал, что Красная Армия готова совершить бросок на его последний оплот, и остановить наступление мог только Ленин. А кому по силам добраться до Ленина? Только тому, кого вождь мирового пролетариата считает не только близким другом, но и человеком, которому обязан жизнью, причем не в переносном, а в самом прямом смысле слова. Потому-то выбор Петлюры и пал на Платтена. Как вы понимаете, речь шла о судьбах стран и народов, а горе-следователю и в голову не могло прийти, что есть нечто такое, ради чего люди идут на смертельный риск Вы только послушайте, какой саморазоблачающий вопрос задает ежовец.

— Петлюра обещал за выполнение этого поручения какое-то вознаграждение?

— Денежного вознаграждения он не предлагал, а обещал помочь добраться до Швеции, куда я должен был попасть по заданию Коминтерна.

— По приезде в Москву вы сообщили о тех переговорах, которые вели с вами Петлюра и Мазепа?

— В Москве я немедленно явился к Ленину, который на следующий день принял решение заключить договор о перемирии с Петлюрой. Я же с мандатом, подписанным Чичериным, вернулся в Каменец-Подольский для сообщения ответа советского правительства.

Это ли не поступок, заслуживающий глубочайшего уважения и поклонения потомков! Остановить кровопролитие, остановить взаимное уничтожение двух братских народов? Но следователь вместо того, чтобы захлопнуть папку, помчаться к руководству и сказать, что с этого человека надо сдувать пылинки, а не держать в тюрьме, продолжает занудно скрипеть пером.

— Обращался ли к вам Петлюра по другим вопросам?

— Да. Он просил меня помочь разобраться в сложившейся тяжелой обстановке.

— Кто еще, кроме вас, помогал Петлюре советами?

Знал бы следователь, какой будет обстановка через пятьдесят пять лет, ни за что не задал бы этого вопроса или по крайней мере выдрал бы лист с ответом Платтена. Готовьтесь, господа блюстителя чистоты украинского националистического движения, свидетельство Платтена — это удар по вашим рядам.

— Общеизвестно, — говорит Платтен, — что военным министром при петлюровском правительстве являлся немец, его фамилия фон Стайбле.

— Вы были с ним знакомы?

— Конечно. Мы неоднократно беседовали по ряду вопросов создавшегося тогда положения.

Ну и в конце этого протокола, если так можно выразиться, самый характерный вопрос того времени, без этого перла следственной теории и практики периода расцвета ежовщины лейтенант с Лубянки не был бы советским следователем.

— Какие шпионские задания получали вы от Петлюры?

Можно себе представить изумление Платтена, когда ему перевели этот вопрос, но он, скорее всего, понимающе усмехнулся и ответил чисто протокольно:

— Шпионских заданий от Петлюры я не получал и не выполнял.

А теперь — о двух самых главных поступках Платтена, тех самых, которые оказали существенное влияние на ход мировой истории. Итак, февраль 1917 года. В России совершилась революция, Николай II отрекся от престола, многие солдаты воткнули штыки в землю. Кайзер ликует: Россия вот-вот выйдет из войны, и тогда он все силы бросит на западный фронт. Париж снова станет немецким, и германский солдат еще раз пройдет под Триумфальной аркой!

Но в Петрограде заминка — большинство партий за продолжение войны до победного конца. И лишь одна, малюсенькая, слабосильная, лидер которой к тому же давным-давно в эмиграции, ратует за поражение России в этой бесконечной войне, за переход революции буржуазной в революцию социалистическую, за власть рабочих и крестьян. В германском генеральном штабе прекрасно понимали, что революция — это хаос, разруха, а то и гражданская война, значит, Россия ослабнет и ей будет не до сражений с немецкими дивизиями.

Как раз в это время большевики начали проявлять явную обеспокоенность тем, что события в России разворачиваются без них и портфели делят тоже без них. Именно в эти дни Ленин сделал историческое заявление: «Мы должны во что бы то ни стало ехать, хотя бы через ад!»

Что ж, ехать так ехать, Германии это выгодно. Посланник Германии в Берне фон Ромберг получает указание немедленно принять швейцарского социал-демократа Платтена, который по поручению Ленина выступает посредником между ним и германским правительством в вопросе организации доставки большевиков в Россию. Фон Ромберг принимает Платтена, и они составляют своеобразный договор об условиях переезда, состоящий из девяти пунктов: речь шла о багаже, документах, праве экстерриториальности и т. п. Узнав о роли Платтена, швейцарские социал-демократы подкинули ему письмо с угрозой, что он может потерять не только высокий пост в партии, но и голову.

Но Платтен был не из пугливых, к тому же он считал, что взялся за правое и благородное дело, что народ России ждет не дождется Ленина и его соратников. Сперва хотели ехать 500 эмигрантов, но потом многие испугались, и остался 31 человек. Платтен стал тридцать вторым.

9 апреля 1917 года с Цюрихского вокзала тронулся поезд, которому было суждено сыграть роковую роль, — одни его провожали с цветами, другие с угрозами и бранью. Кстати, разговоры о том, что вагон опломбирован, полнейшая чушь — это был самый обычный вагон, с той лишь разницей, что пассажиров попросили на станциях не выходить, и именно для контроля за этим в одном из купе находились офицеры сопровождения. Когда те пытались ходить по вагону и заглядывать в чужие купе, Платтен быстро поставил их на место: он провел мелом жирную черту около их купе и, холодно сверкая глазами, заявил: «Это не черта, а российско-германская граница. Вздумаете нарушить, будете иметь дело со мной!» Дисциплинированные немецкие офицеры понимающе кивнули и попыток нарушить границу больше не предпринимали.

А большевики, не обращая внимания на проклятья немецких рабочих, выходивших на станциях к вагону, веселились, куражились, пели песни. Когда поезд прибыл в порт, Ленин и его спутники на пароме «Королева Виктория» переправились в Швецию. В принципе миссия Платтена на этом заканчивалась, но он решил ехать дальше — ему очень хотелось попасть в Россию, и Ленин его желание разделял. Но в Россию Платтена не впустили, этому воспрепятствовали англичане, которые охраняли российско-шведскую границу.

Платтен вернулся домой, а Ленин двинулся в Россию. Что было дальше, хорошо известно: речь на броневике, апрельские тезисы, шалаш в Разливе и, наконец, Октябрь… А все — Платтен. Не организуй он этот переезд, все было бы иначе: Ленин по-прежнему жил бы в эмиграции, писал бы статьи, книги и воззвания, а Россия пошла бы другим путем. Каким? Этого не знает никто. К тому же никаких «если бы» история, как известно, не признает.

Допросы между тем продолжались… В начале 1939-го Платтена переводят в достославное Лефортово, находят следователя, который говорит по-немецки, но вот что странно: на первом же допросе он задал необъяснимый на первый взгляд вопрос:

— Как вы себя чувствуете? Вы здоровы? Показания давать можете?

Значит, что-то было. Если же учесть, что никаких справок о гриппе или чем-то ином в деле нет, значит, поработали заплечных дел мастера. Но Платтену, видимо, объяснили, что если начнет жаловаться, ему же будет хуже, поэтому он отвечает:

— Да, я здоров и показания давать могу.

Здоров… А я обратил внимание на одну характерную деталь: дело в том, что по правилам того времени после каждого ответа в протоколе должна стоять подпись подследственного, так вот раньше подписи Платтена были энергичные, размашистые, а тут вдруг стали куцые, съежившиеся, без нажима и явно дрожащим пером.

Новый следователь повел разговоры о троцкизме, о Зиновьеве и Радеке, которых Платтен хорошо знал, об отношении к нэпу и его антипартийной деятельности. Платтен прямо заявил, что введение нэпа рассматривал как предательство интересов революции и контрреволюционное отступление перед врагами рабочего класса.

Ab 1927-м был категорически против исключения из Политбюро Зиновьева, Каменева и Троцкого.

— А по каким вопросам еще вы заняли враждебную позицию к ВКП(б) и СССР?

— Я также высказывал свое недовольство политикой, проводимой ВКП(б) и советской властью, по отношению к меньшевикам и эсерам. После мятежей, организованных в Ярославле и других городах, в отношении меньшевиков и эсеров был предпринят ряд жестких репрессивных мер. Я с этими репрессиями был не согласен. Я считал, что покончить с эсеровщиной можно было без особых репрессий… И в этом была моя ошибка, — после паузы добавил он.

Судя по всему, следователь оценил это добавление, потому что вопросы о Зиновьеве и полученных от него контрреволюционных заданиях формулировались значительно мягче. Платтен говорит, что подобного рода заданий не получал, а с Зиновьевым общался как с руководителем Коминтерна и, к сожалению, недооценил значение борьбы ВКП(б) и советской власти с эсерами и меньшевиками.

— А теперь вы оценили значение и необходимость этой борьбы?

Ответ на этот вопрос совершенно не в духе Платтена, но с ним, как я уже говорил, основательно поработали до начала допроса.

— Да, в дальнейшем я это понял и считал, что всякая борьба против ВКП(б) должна немедленно привести в лагерь злейших врагов революции. Но в период 1926–1928 годов во время дискуссий я допускал ошибки троцкистского характера.

Но следователь нажимает все сильнее, его интересует не шпионская, а антипартийная деятельность Платтена, он уже не намекает, а прямо говорит, что, запираясь, подследственный усугубляет свою вину. И Платтен сломался, по крайней мере, в глазах следователя.

— Убедившись в нецелесообразности дальнейшей борьбы со следствием, — говорит он, — я решил эту борьбу прекратить и приступаю к правдивым показаниям о той конкретной контрреволюционной троцкистской деятельности, которую проводил в течение ряда лет. Я признаю себя виновным в том, что действительно примыкал к контрреволюционной троцкистской группировке и являлся одним из ее активных участников. Эта группировка существовала в период 1926–1928 годов при Немецком коммунистическом клубе в Москве, который помещался по улице М. Дмитровка, дом 5.

А вот что сработало дальше — то ли хитрость следователя, то ли небрежность тюремщиков, но в камере Платтена оказался человек, от которого он узнал об аресте одного из руководителей этого клуба. Следователь неоднократно требовал назвать имена членов троцкистской группировки, и каждый раз, ссылаясь на свою скверную память, Платтен говорил, что никого не помнит, но теперь, когда он узнал об аресте, Платтен решил, что ничего страшного не случится, если он назовет его имя.

— Через кого вы поддерживали связи с троцкистами из МК ВКП(б)? — в сотый раз спрашивал следователь.

— Через Эрнста Штейнберга, — сдался Платтен.

— Где он сейчас? — делая вид, что ему ничего не известно, уточнил следователь.

— Насколько мне известно, арестован.

— А какие имена вы можете назвать еще?

Платтен молчал.

— Не забывайте, что вы обещали прекратить борьбу со следствием и давать правдивые показания!

Платтен вздохнул и сказал то, о чем давно знал.

— В нашу группировку входили Нейман, Гейнц, Реммеле, Гешке и Айзенберг.

Следователь ликовал! А Платтен, сделав паузу, невинным тоном добавил:

— Правда, Гешке арестован в Германии, Нейман и Реммеле — где-то здесь, — обвел он взглядом стены. — Что касается Айзенберга… Говорят, что он тоже здесь, но чтобы знать наверняка, я могу подсказать, у кого уточнить — ведь он преподавал немецкий язык в доме Молотова.

Это был удар, к тому же ниже пояса. Следователь решил оставить эту щекотливую тему и начал расспрашивать о встречах с Зиновьевым и Радеком.

— Меня они считали ренегатом троцкизма и разговоров о политике не вели.

Потом наступила пауза… Судя по стоящим в протоколах датам, эти несколько дней понадобились следствию для того, чтобы раздобыть компромат на Платтена на стороне. И раздобыли!

Бедный Платтен, неисправимый романтик и чистый рыцарь революции, он готов был умереть в каземате, но не выдать друзей, а те… с какой легкостью они оговаривали друга. Это вообще какой-то необъяснимый феномен того смутного времени: люди признавались в преступлениях, которых не совершали, с каким-то садистским наслаждением выдавали друг друга, придумывали злодеяния, которые не могли совершить ни они, ни их близкие. И ведь это не была игра, шалость или забава — на основании показаний ставили к стенке или отправляли на Колыму. Это ни для кого не было секретом, но оговоры и самооговоры продолжались.

Вот несколько писем друзей Платтена, имена которых он не назвал.

Считая, что эта сторона деятельности освещена достаточно ярко, следователь оставляет тему антипартийной деятельности и подбирается к Платтену с другой стороны. Протокол от 21 февраля 1939 года начинается с совершенно неожиданного вопроса.

— Хранили ли вы у себя на квартире какое-либо оружие без соответствующего разрешения?

— Да, вплоть до июня 1937 года без всякого разрешения я хранил дома маузер, который был изъят при аресте моей жены. В этом я признаю себя виновным. Но должен сказать, что ранее на оружие я имел соответствующее разрешение.

— Следствию известно, — припечатал следователь, — что ваш маузер предназначался для совершения террористических актов над руководителями ВКП(б) и советского правительства членами троцкистско-террористической организации. Дайте по этому вопросу правдивые показания!

— Никаких показаний по этому вопросу дать не могу, так как я не троцкист и не террорист, — отрезал Платтен.

Платтен-террорист — это что-то новенькое. Да ведь если бы он захотел, ему даже не надо было доставать свой маузер — и все было бы иначе, как я уже не раз говорил, история пошла бы другим путем. Настало время рассказать о втором, самом главном поступке Платтена.

…Апрель 1917 года. Доставив Ленина в Россию, Платтен не может смириться с тем, что его остановили у самой границы. Он ищет обходные пути, рвется в драку, но в России пустили слух, что Платтен никакой не революционер, а платный германский агент. Как известно, такое же обвинение было выдвинуто и против Ленина. Пока это касалось одного его, Ильич молчал, но когда задели честь друга, он немедленно встал на его защиту. «Правительство лжет, пуская слухи, что Платтен друг немцев, — с гневом писал он. — Это клевета. Платтен — друг рабочих и враг капиталистов всех стран».

Шла война, везде и всюду свирепствовали военно-полевые суды, никто не станет разбираться — шпион Платтен или не шпион, расстреляют и точка, поэтому его уговорили повременить и пока что в Россию не рваться. Но после Октября — он в Петрограде! Надо сказать, что Ленину его послала сама судьба, провидение, ангел-хранитель — как хотите, так и говорите, но не будь Платтена рядом, Ильича не стало бы 1 января 1918 года. Вот что рассказывает об этом сестра Ленина М. И. Ульянова:

«1 января 1918 года, под вечер, Владимир Ильич выступал в Михайловском манеже перед первым отрядом социалистической армии, уезжавшем на фронт. На митинг его сопровождали: швейцарский товарищ Платтен и пишущая эти строки. Выйдя после митинга из манежа, мы сели в закрытый автомобиль и поехали в Смольный. Не успели мы отъехать и нескольких десятков саженей, как сзади в кузов автомобиля как горох посыпались ружейные пули. «Стреляют», — сказала я. Это подтвердил и Платтен, который первым долгом схватил голову Владимира Ильича (они сидели сзади) и отвел ее в сторону.

Тут же мы обнаружили, что рука т. Платтена в крови. Пуля задела его, очевидно, когда он отводил голову Владимира Ильича. Доехав до Смольного, мы принялись обследовать машину. Оказалось, что кузов был продырявлен в нескольких местах пулями, некоторые из них пролетели навылет, пробив переднее стекло».

Вот так. А вы говорите — маузер. Уж кого-кого, а Платтена обвинять в терроризме по меньшей мере нелепо.

А вот как реагировал на совершенно реальное покушение Ленин.

Несмотря на намерение Ильича не придавать какое-то значение эпизоду на Симоновском мосту («Какой большевик не рискует жизнью во время революции?» — говорил он.), В. Д. Бонч-Бруевич и его комиссары из знаменитой 75-й комнаты все же взялись за это дело. Раскрутить его помог случай — во время одного из митингов к Бонч-Бруевичу подошел солдат и сказал, что должен был его убить, но «взяло сомнение, видя, как вас слушают рабочие, как вы с ними по душам разговариваете». Потом солдат, назвавшийся Спиридоновым, шепнул, что имеет сообщить нечто очень важное, связанное с покушением на Ленина. Вскоре он пришел в 75-ю комнату и рассказал о террористической офицерской организации «Охотничья бригада», которая хотела похитить Ленина в качестве заложника, а если не удастся — уничтожить.

В конце января в газете «Петроградский голос» появилось сообщение бюро печати при Совнаркоме РСФСР: «В двадцатых числах января чрезвычайная комиссия по охране Петрограда получила сведения, что существует организация, поставившая себе целью — увезти В. И. Ленина из Петрограда в качестве заложника.

После установления некоторых данных в ночь с 21 на 22 января были произведены одновременные аресты: Саловой, подпоручика Ушакова, военного врача Некрасова, капитана Зинкевича, Некрасова, вольноопределяющегося Мартынова. Подпоручику Ушакову хозяева «Охотничьей бригады» поручили бросить бомбу в тот момент, когда Ленин выйдет из манежа и направится к машине. Но все произошло по-другому…»

А вот что пишет сам Бонч-Бруевич:

«По логике вещей все главные виновники покушения, конечно, должны были быть немедленно расстреляны. Но в революционное время действительность и логика делают огромные, совершенно неожиданные зигзаги, казалось бы, ничем не предусмотренные. Как только было опубликовано Ленинское воззвание «Социалистическое отечество в опасности», из арестных комнат Смольного пришли письма покушавшихся на жизнь Владимира Ильича и теперь просивших на броневиках отправить их на фронт для авангардных боев с насевшим противником.

Я доложил об этих письмах Владимиру Ильичу, и он, всегда забывавший о себе, в мгновенье ока сделал резолюцию: «Дело прекратить. Освободить. Послать на фронт».

Между тем дело Платтена шло своим чередом. 16 марта 1939 года ему предъявляется постановление об окончании следствия, и он пишет под ним по-немецки: «С материалами следствия ознакомлен. Добавлений или просьб к следствию не имею. Я подтверждаю все мои показания и прошу помочь мне выйти на правильный путь».

Через два дня обвинительное заключение передается Военному прокурору Московского военного округа, вот-вот суд, и вдруг дело возвращают на доследование. Вчитываюсь в решения и постановления: бред какой-то! Арестованный по другому делу некто Гинзбург заявил, что Платтен является резидентом немецкой разведки и что он, Гинзбург, связан с ним по шпионской деятельности. Снова расследования, допросы, очные ставки — в итоге выяснилось, никакой Платтен не резидент, а Гинзбург самый обыкновенный лжец… Лжец-то лжец, но зачем понадобилось оговаривать Платтена? Не иначе, ему пообещали скостить год-другой, если поможет утопить строптивого швейцарца.

А вот еще один щемящий душу документ, написанный рукой Платтена на четвертушке тетрадного листа.

«Так как я совершенно не знаком с вопросами судопроизводства, ходатайствую о предоставлении мне казенного защитника, владеющего русским и немецким языками. У меня сейчас совершенно нет денег, и поэтому пригласить платного защитника я не в состоянии».

И вот наконец назначена дата суда. Заместитель председателя Военного трибунала НКВД МО военюрист 1-го ранга Борзов пишет начальнику Бутырской тюрьмы, где в это время находился Платтен: «3 а ключе иного Платтен Ф. П. прошу доставить в судебное заседание трибунала 29 октября 1939 года к 16 часам утра по адресу: Москва, ул. 25 Октября, дом К» 23».

Казалось бы, все предрешено, приговор можно оглашать до начала заседания: либо расстрел, либо 25 лет лагерей, но судей ждал огромный сюрприз. Они не учли, с кем имеют дело. Платтен — это не мальчик для битья, Платтен — это настоящий революционер, блестящий тактик и дальновидный стратег. После оглашения обвинения он заявил: «Хотя я подписал протокол допроса о моей якобы шпионской деятельности, но я прошу суд мне поверить, что я никогда не был шпионом, и я расскажу суду все, что было в действительности. Шпионом я признал себя только потому, что следствие упорно от меня требовало это признать, но я, не имея доказательств в свою пользу, решил это признать, дабы скорее окончить следствие и чтобы мое дело перешло в суд… Станислав — имя вымышленное, «Гельвеция» — старое название Швейцарии. Так что все эти показания являются поэзией.

Если бы я был заключен в тюрьму в капиталистической стране, я бы наверное держал себя как большевик и никаких показаний не давал, но будучи в социалистической стране, я не хотел бы быть уничтожен как шпион, так как я им никогда не был. Я рассчитывал, что следствие подойдет объективно, но убедившись, что это не так, решил дать любые показания, рассчитывая на объективный разбор дела в суде».

Началось заседание в 10.00, а в 14.20 был оглашен приговор.

«Именем Союза Советских Социалистических Республик. Судебным следствием установлено, что Платтен Ф. П. никакой антисоветской деятельностью не занимался. На судебном следствии также не нашло своего подтверждения предъявленное Платтену обвинение в части его шпионской деятельности.

На основании вышеизложенного Военный трибунал признал доказанным виновность Платтена по ст. 182 У К и недоказанным обвинение по ст. 58 п.6 ч. 11, 58–8 и 58/11 УК РСФСР, а потому приговорил: Платтен Фрица Петровича по ст. 182 УК РСФСР (незаконное хранение оружия) лишить свободы в ИТЛ сроком на четыре года, без поражения прав. Срок отбытия наказания исчислить с 12 марта 1938 года. Председательствующий Борзов. Члены: Притворов, Зобов. Секретарь: Суслов».

Всего-то четыре года, да еще и без поражения прав… По тем временам — неправдоподобно мягкий приговор. В чем дело? Какие вмешались силы? Что повлияло на членов трибунала? Тут-то и приходится задуматься о тех сорока страницах, которые исчезли из дела. О чем там шла речь? О ком рассказывал Платтен? Может быть, туда вошли те эпизоды, которые я восстановил по историческим хроникам, а может быть, где-то наверху сочли неудобным в открытую уничтожать человека, имя которого так часто упоминается рядом с Лениным и которому советская власть обязана всем. Ведь если бы не Платтен, где бы они были, все эти недоучки из Кремля?! А вдруг проснулось чувство благодарности, вдруг они вспомнили, что они — люди, что уничтожать человека, давшего им возможность из грязи вылезти в князи, не по-божески, не по-людски?! Но и отпустить на волю — тоже рука не поднялась, пусть, мол, попарится на нарах и подумает, кому обязан жизнью.

Приговоры, протоколы — все это на бланках с грифами и печатями, и вдруг между ними — крохотная записка, написанная дрожащей рукой Платтена. Перед отправкой в зону он просит снять печать с его квартиры и выдать полуботинки, нательное белье, пиджак, брюки, вещмешок, полотенце, носовые платки… «Вышеуказанные вещи мне необходимы, поскольку я окончательно раздет».

И — все! Занавес падает, и Платтен исчезает в лабиринтах ГУЛАГа. Он исчезает, но люди о нем помнят, они не могут смириться с потерей такого человека и пытаются его вырвать из лап НКВД. Кто из нас не сталкивался с анонимками! Мы привыкли считать, что анонимка — это мерзость, грязь и подлость, что писать их могут только низкие и гнусные люди. Ан, нет! Оказывается, иногда анонимки пишут не для того, чтобы погубить, а защитить. Есть такая уникальная анонимка и в деле Платтена. Предшествует ей очень серьезная записка. Приведу ее полностью.

Милые, наивные ребята, как же вы рисковали, отправляя это письмо, ведь вычислить вас было проще простого, и загремели бы вы следом за своим учителем! Но вы не испугались. Вы еще верили лозунгам, заголовкам газет и возвысили свой голос в защиту совершенно постороннего, но близкого вам человека. А теперь само письмо.

Казалось бы, есть более чем аргументированное письмо Сталину, есть завуалированная просьба его правой руки Поскребышева — достаточно одного звонка, чтобы Платтена отпустили на волю, но в том-то и заключалось иезуитство Берия, что он, чуточку ослабляя хватку и вселяя надежду, давал жертве помучиться… Почти два месяца ходила бумага по инстанциям, на ней множество виз, подписей и печатей — ив конце концов заранее предрешенное заключение: «Жалобу о пересмотре дела Платтена Ф. П. оставить без последствия».

А дальше — мрак. Никто не знал, что с Платтеном, где он, жив или не жив. И лишь в 1956 году заместитель Генерального прокурора СССР Е. Варский направил протест в Военную коллегию Верховного суда СССР. Е. Варский считает, что приговор в отношении Платтена полностью подлежит отмене, а дело должно быть прекращено за отсутствием в действиях Платтена состава преступления. Кроме того, он обращает внимание на то, что к Платтену применялись незаконные методы следствия, а сами следователи нарушали нормы уголовно-процессуального кодекса — это нашло подтверждение в материалах дела.

«Исходя из формальности, что Платтен не имел в последнее время разрешения на хранение револьвера, — говорится далее в протесте, — военный трибунал осудил Платтена, не учитывая показания подсудимого, что он приобрел револьвер в Швейцарии и хранил его в память о революции».

Далее он просит приговор от 29 октября 1939 года отменить и Платтена Фрица Петровича полностью посмертно реабилитировать.

Значит, посмертно. Все-таки посмертно. А где и отчего он умер? Или был убит? Есть справка, что «Платтен, отбывая наказание, 22 апреля 1942 года умер от сердечно-сосудистого заболевания». Надо же, 22 апреля — в день рождения своего друга, которому двадцать четыре года назад спас жизнь.

Что ж, может быть, Платтен и умер от инфаркта, а могло быть иначе. Мы знаем, как организовывались эти заболевания и какие нравы царили в лагерях. Интеллигентный, не очень здоровый человек — напомню, что у него не было одного легкого и бездействовала левая рука, мог оказаться легкой добычей для уголовников, вертухаев, кумовьев и прочей лагерной публики.

Ушел Фриц Петрович Платтен, а с ним целый мир — мир романтиков революции, бескорыстных борцов за правое дело, мир людей, свято верящих в то, что народу они несут мир, покой и свет разума. Казалось бы, где благополучная Швейцария и где раздираемая противоречиями и умытая кровью Россия? Что швейцарскому краснодеревщику до русского слесаря? Что вождю швейцарских социал-демократов до вождя российских большевиков? Жил бы в своем Цюрихе, руководил своей партией, глядишь, пробился бы в министры, но Платтен отказался от этого, он поставил на карту свою жизнь и за все, что он сделал, заплатил своей же жизнью. Более высокой платы у человека нет.

Никто не знает, где могила Платтена, и памятника ему нет ни в Цюрихе, ни в Москве. Так пусть же вместо памятника будет память в сердцах его потомков, ради которых он жил, боролся и страдал.

Награда родины — предзнаменование расстрела

Все началось с того, что в далеком 1932 году японские войска вторглись на территорию Маньчжурии и создали марионеточное государство Маньчжоу-Го во главе с последним императором цинской династии Пу И. Так как император был не более чем декоративной фигурой и всеми делами в якобы независимом государстве заправляли японцы, Маньчжурия стала превращаться в плацдарм для нападения на Советский Союз: в бешеном темпе строились дороги, аэродромы, укрепрайоны и другие военные объекты.

Через шесть лет все было готово. Не откладывая дела в долгий ящик, японский генеральный штаб разработал директиву с весьма недвусмысленным названием «Основные принципы плана по руководству войной против Советского Союза». Задачей первого этапа был захват Приморья и Северного Сахалина. Затем — «быстрое разрушение транссибирской железной дороги в районе Байкала с тем, чтобы перерезать главную транспортную артерию, связывающую Европейскую часть с Сибирью».

С чисто азиатским коварством японцы начали готовить мировое общественное мнение, раструбив во всех газетах, что земли в районе озера Хасан всегда принадлежали Маньчжурии, а высоты Безымянная и Заозерная чуть ли не святыни маньчжурского народа. 15 июля 1938 года японский посол в СССР предъявил требование снять с этих высот погранпосты, а через пять дней потребовал вывести всех пограничников из района озера Хасан, так как и высоты, и озеро принадлежат независимому государству Маньчжоу-Го.

В наркомате иностранных дел подняли Хунчунский протокол, подписанный еще в 1886 году, где было четко сказано, что эти земли принадлежат России, но японцы не обратили на это никакого внимания. Больше того, они подтянули к границе три пехотных дивизии, мех-бригаду и кавалерийский полк. К устью реки Тумень-Ула подошел крейсер, а за ним 14 миноносцев и 15 военных катеров.

29 июля японцы ринулись на Безымянную. Их было более двухсот человек, а защищал высоту наряд из одиннадцати пограничников. И хотя бой был неравный, к тому же почти половина пограничников погибла, они не отошли и дождались подмоги. Враг был отброшен, но ненадолго. Перегруппировав свои силы, японцы бросились на Заозерную. На высоте было всего тридцать пограничников и взвод саперов, а штурмовало ее два полка. Сопротивление было яростным, дело доходило до штыковых контратак, саперы подрывались вместе с противником, но 31 июля высоты отошли к японцам.

Плохо подготовленные попытки отбить высоты успеха не имели. И тогда из состава Дальневосточного фронта был выделен 39-й стрелковый корпус, основательно усиленный танками, самолетами и артиллерией. К 5 августа в районе озера Хасан было сосредоточено более 15 тысяч человек, 285 танков, 237 орудий и 250 самолетов. В море вышли боевые корабли и подводные лодки. Командовал этими силами комкор Штерн. Действиями авиации руководил комбриг Рычагов. 6 августа Штерн отдал приказ о переходе в наступление. Как только развеялся туман, Рычагов поднял в небо 180 бомбардировщиков и 70 истребителей. Бомбовый удар по высотам был страшный! Потом в дело вступила артиллерия. А в 17.00 поднялась пехота. Японцы сопротивлялись так яростно, что с Заозерной их выбили лишь 8 августа, а на следующий день была освобождена и Безымянная. Самураи тут же запросили мира, и 11 августа военные действия были прекращены.

А Москва ликовала! Москва праздновала победу и чествовала победителей. Шесть с половиной тысяч участников боев были награждены орденами и медалями, а 26 бойцов и командиров удостоены звания Героя Советского Союза. Не были забыты и Штерн с Рычаговым: за успешное руководство боевыми операциями им были вручены ордена Красного Знамени. Но главное не ордена, главное — они были признаны в своей среде и приняты в когорту надежных и умелых военачальников. Это было отмечено в приказе наркома обороны от 4 сентября 1938 года.

«Японцы были разбиты и выброшены за пределы нашей границы, — говорится в приказе, — благодаря боевому энтузиазму бойцов, младших командиров, среднего и старшего командно-политического состава, готовых жертвовать собой, защищая честь и неприкосновенность свой Родины, а также благодаря умелому руководству операциями против японцев т. Штерна и правильному руководству т. Рычагова действиями авиации».

Казалось бы, такая оценка полководческих талантов Штерна и Рычагова сулит им новые ордена, новые посты и новые звания — впрочем, так оно и было: Штерн стал генерал-полковником и командовал ПВО страны, а Рычагов, которому не было и тридцати, получил звание генерал-лейтенанта и должность начальника ВВС Красной Армии. Оба были избраны депутатами Верховного Совета СССР, оба стали Героями Советского Союза и оба… расстреляны в октябре 1941 года как заговорщики, террористы, шпионы и враги народа.

Разобраться в их делах и их трагических судьбах до сих пор никто не пытался, и как знать, если бы не 60-летний юбилей боев у озера Хасан, где победа была одержана «благодаря умелому и правильному руководству т. т. Штерна и Рычагова», возможно, о них бы и не вспомнили, но, к счастью, в Управлении реабилитации и архивных фондов ФСБ России есть люди, которые относятся к своей работе не формально, а с высокой степенью гражданственности: только благодаря их помощи мне удалось получить для ознакомления дела Штерна и Рычагова.

Думаю, что не надо особого воображения, чтобы представить мое состояние, когда я взял в руки папку с грифом «Хранить вечно» и недвусмысленной припиской «Дело без разрешения начальника отдела «А» МГБ СССР на просмотр не выдавать и на запросы не высылать». Такими строгими предписаниями было замуровано дело Штерна. А вот дело Рычагова было запрещено выдавать и не высылать на запросы «Без разрешения следчасти по особо важным делам НКГБ СССР».

По большому счету Штерна можно обвинить только в этом, но так как для вынесения расстрельного приговора этого мало, пришлось за Григория Михайловича взяться всерьез.

Дело № 2626 по обвинению Штерна Григория Михайловича начато 16 июня 1941 года. Обратите самое пристальное внимание на последующие даты: арестован Штерн 7 июня, в то время как постановление на арест подписано 9 июня. Можно ли арестовывать без соответствующего постановления? В соответствии с законом нельзя, но если очень хочется, то можно. Как и положено, на этом постановлении есть виза заместителя наркома госбезопасности Меркулова, прокурора Союза ССР Бочкова и, что совсем неожиданно, Семена Михайловича Буденного. Главный конник страны согласие на арест дал 10 июня, причем, свою размашистую подпись сделал зелеными чернилами: не знаю, пользовался ли он красными или синими, но при желании эту подпись можно рассматривать как зеленый свет для всех последующих действий.

Как следует из этого документа, Штерн подозревался в троцкистской и заговорщической деятельности. Изобличал его в этом Михаил Кольцов, который уверял, что Штерн, будучи главным военным советником в Испании, делал все от него зависящее, чтобы прекратить гражданскую войну. Поддержали Кольцова бывшие начальники Разведуправления РККА Урицкий и Берзин, назвавшие Штерна членом заговорщической группы. Еще дальше пошел бывший военный атташе во Франции Венцов, который заявил, что неистовым троцкистом Штерн стал еще в 1931 году, когда группа красных командиров была командирована для учебы в Германию.

По тем временам для ареста этого было вполне достаточно. В тот же день был проведен и обыск. Среди изъятых книг, рукописей и документов упоминаются «черновики его писем Сталину и Ворошилову о клевете на 44 листах», какие-то письма от «дяди Саши из Германии», множество секретных бумаг о боевых действиях в Испании. Финляндии, на Халхин-Голе и Хасане. Кроме того, в описи упоминаются два ордена Ленина, два — Красного Знамени, а также орден Красная Звезда, медали. депутатский значок и Золотая звезда Героя Советского Союза № 154.

А вот и анкета арестованного. Из нее следует, что Григорий Михайлович Штерн родился в 1900 году в городе Смела Киевской области. Отец — врач, мать — домохозяйка. Национальность — еврей. Женат. Детей нет. Член ВКП(б) с 1919 года. Окончил академию имени Фрунзе.

На первом же допросе Штерну заявили, что он арестован «за проводимую на протяжении ряда лет активную вражескую работу в рядах Красной Армии».

— Я никогда сознательной вражеской работы не проводил! — возмутился Штерн. — И ни в какой контрреволюционной организации не состоял.

— Ваши попытки скрыть от следствия правду будут разоблачены показаниями ваших соучастников по заговору, — многообещающе заметил следователь Кушнерев и предложил приступить к правдивым показаниям.

— Врагом советской власти я никогда не был и всегда был предан Родине и партии, — решительно заявил Штерн.

— Вы умело маскировались под честного советского командира, — поддел его следователь, — а на самом деле враг Родины и партии.

Враг Родины и партии… Более страшного обвинения в те годы не было, и Штерн прекрасно понимал, что может последовать, если не докажет обратного или… не уведет следователя в сторону, признавшись в чем-то другом. И он, как тогда было принято, занялся самокритикой.

— В моей работе было много грубых ошибок, — начал он. — Я был самонадеян и подчас выдвигал плохо продуманные предложения. Был слишком доверчив к людям, небдителен и излишне болтлив, допуская высказывания, которые можно квалифицировать как антисоветские. У меня были личные обиды и недовольство отношением ко мне некоторых работников наркомата обороны. Порой я не проявлял обязательной для большевика выдержки и принципиальности.

Закончил он, опять же, как тогда было принято, беспощадным самоосуждением.

— Я не оправдал высокого доверия партии, за что заслуживаю самого сурового наказания.

Для выступления на партийном собрании этих слов вполне достаточно, чтобы получить «строгача», но в партии остаться. А вот для того, чтобы получить право на жизнь и избежать расстрельного приговора, таких признаний маловато — это ему дал понять следователь на следующем же допросе.

— Вы сказали, что допускали много грубых ошибок. Что это за ошибки?

— Прежде всего, их было немало во время испанских событий 1937–38 годов. Будучи там главным военным советником, я не добился радикальной очистки республиканской армии от предательских элементов среди командного состава армии. Провалил наступательные операции в районе Брунете и Теруэля. Не обеспечил разворота промышленности на военные нужды.

Поразительно, но следователь его не перебивает и не спрашивает, а какое он, собственно, имел право заниматься чисткой испанской республиканской армии или обеспечивать «разворот» промышленности на военные нужды. Ведь он, в конце концов, всего лишь советник, а для принятия тех или иных решений есть испанское правительство, испанские министры и испанские командиры частей и соединений. Или все было не так? Быть может, испанцы были лишь марионетками, а за веревочки дергали советские советники? Как бы то ни было, но формулировки «не добился», «провалил» и «не обеспечил» говорят именно об этом.

— Были у меня и другие ошибки, — продолжал между тем Штерн. — Во время финской кампании я командовал 8-й армией. Разгром 18-й дивизии на моей совести: в те дни, когда ударили 50-градусные морозы, надо было отвести корпус, в состав которого она входила. Я этого не сделал. И тогда финны ударили по флангу. Участь дивизии была предрешена: погибло более шести тысяч человек. Распыленное использование авиации — тоже моя ошибка.

— Смотря как на это смотреть, — сурово заметил следователь. — Одни в этом могут видеть ошибки, которые случаются с каждым командиром, а другие — вражескую работу. Но мы еще к этому вернемся… А что это за личные обиды, о которых вы говорили на предыдущем допросе?

— Их было немало. Как вам известно, перед началом боев у озера Хасан я был начальником штаба Дальневосточного фронта, а потом командовал корпусом, разгромившем японцев. Когда фронт был ликвидирован, мне доверили 1-ю отдельную Краснознаменную армию. И вдруг, снимают! Я страшно обиделся, и считал, что это сделано с подачи заместителей наркома обороны Кулика и Мерецкова, с которыми у меня сложились неприязненные отношения еще в Испании. А чего стоило исключение моего имени из числа руководителей Халхин-Гольской операцией! В те дни я возглавлял фронтовое управление, которое осуществляло координацию действий советских и монгольских войск, больше того, за эту работу мне было присвоено звание Героя Советского Союза — и вдруг, в изданном в 1940 году официальном описании операции я не нахожу своего имени. Как будто я там и не был!

Следователь оторвал глаза от мелко исписанных листов протокола и, быть может, впервые в жизни сочувственно посмотрел на подследственного: ведь не дурак же этот генерал-полковник, но слеп и глух, как несмышленый ребенок. Неужели он не понимал, что и снятие с командования армией, и, особенно, исключение из числа руководителей боев на Халхин-Голе было серьезнейшим звонком, а проще говоря, предупреждением о грядущем аресте?! Но с другой стороны, если и понимал, то что мог сделать? Из страны Советов не сбежишь… Граница на замке. А замок вешали такие же, как этот Штерн.

— Ну, хорошо… С личными обидами все ясно. А как понимать ваши показания об излишней болтливости? — вернулся к бумагам следователь.

— Очень просто. В разговорах с сослуживцами, особенно с начальником ВВС генерал-лейтенантом Рычаговым и помощником начальника Генштаба по ВВС генерал-лейтенантом Смушкевичем я высказывал недовольство фактами необоснованных арестов в 1937–38 годах.

— Почему вы не говорите ни слова о своей вражеской работе в Красной Армии? — нажал на Штерна следователь.

— А я такой работы не вел! — отрезал Григорий Михайлович.

Такая решительная позиция очень не нравилась следователю — от него требовали признательных показаний, и он отдал Штерна «в работу». Что это была за «работа», мы еще узнаем, правда, через много лет, а пока что результаты этой «работы» появились почти немедленно.

21 июня 1941 года, за несколько часов до нападения Германии на Советский Союз, Штерну предъявили обвинение в том, что он «является участником антисоветской заговорщической организации, проводил подрывную работу по ослаблению военной мощи Советского Союза, а также занимался шпионской работой в пользу иностранных разведывательных органов». Штерн все отрицал. И тогда его снова отдали «в работу».

27 июня начальник следственной части майор Влодзимирский и старший лейтенант Зименков организовали очную ставку Героя Советского Союза Штерна с дважды Героем Советского Союза Смушкевичем. Яков Владимирович блестяще проявил себя в Испании, командовал авиагруппой на Халхин-Голе, был начальником, а затем генеральным инспектором ВВС Красной Армии, короче говоря, его знала и любила вся страна, но он тоже оказался на Лубянке. Ему бы воздушную армию, а Штерну — стрелковый корпус, и — в дело, на фронт, немцы-то наступают, почти не встречая сопротивления, но вместо этого их держат во внутренней тюрьме и без конца таскают на допросы.

А теперь еще и очная ставка. У Смушкевича первым делом спросили, в чем он признает себя виновным.

— В том, что являлся участником заговора против советской власти в Красной Армии и что был германским шпионом.

— А Штерн?

— Он — тоже. Я с ним находился в непосредственной связи.

— Правду ли говорит Смушкевич? — поинтересовались у Штерна.

— Да, — подтвердил Штерн. — Я, действительно, являлся участником военного заговора.

— Были ли вы, Смушкевич, связаны со Штерном по шпионской работе?

— Да, Штерн, так же, как и я, являлся германским шпионом. Об этом я знаю от Мерецкова, как, впрочем, и от самого Штерна. Он говорил об этом еще в Испании, когда в январе 1937-го мы оказались в Мадриде.

— Будете ли вы, Штерн, и теперь отрицать свою шпионскую связь со Смушкевичем?

— Нет. Смушкевич говорит правду.

Все, не сгибаемый Штерн сломан и… обречен. Признать себя немецким шпионом в то время, когда Германия ведет войну с Советским Союзом, значит, самому себе подписать смертный приговор. Думаю, что Григорий Михайлович это понимал и больше ничего не отрицал, тем самым приближая неизбежный конец. Из него тянули имена — и он назвал всех своих сослуживцев, от него требовали деталей — и он расписывал тайные встречи с немецкими агентами, присланными самим Кейтелем.

По существующим тогда правилам, в конце каждого протокола допроса подследственный ставил свою подпись и делал приписку: «Протокол допроса записан с моих слов правильно и мною прочитан». Есть такие подписи и приписки на всех протоколах допроса Штерна. И вдруг, на одном из протоколов сделанная дрожащей рукой запись, совершенно не укладывающаяся в задуманный следователями сценарий.

«Все вышеуказанное я действительно показывал на допросе, но все это не соответствует действительности и мною надумано, так как никогда в действительности врагом народа, шпионом и заговорщиком не был.

Штерн».

Бесследно для Григория Михайловича этот поступок не прошел: судя по всему, его снова отдали «в работу». Но на этот раз бериевские костоломы явно перестарались — пришлось вызывать врачей, да еще каких: профессора Краснушкина и доктора медицины Бергера. Сохранился подписанный ими «Акт об освидетельствовании заключенного Штерн Г. М.» Доктора отмечают, что «Заключенный находится в ясном сознании, правильно ориентируется в окружающей обстановке, своем положении и времени. Рассуждает совершенно логично и с полной критикой относится к недавно происходившему с ним. Рассказывает, что было состояние как бы сновидений наяву, слышал голоса, которые обсуждали его дело, кроме того, слышал голос своей жены… Такое состояние продолжалось у него в течение трех дней, и закончилось сегодня после достаточно крепкого и продолжительного сна, в то время, как в первые дни у него было чувство безысходного отчаяния, приводившего его к мысли о самоубийстве. На основании изложенного следует признать, что Штерн никакой психической болезнью не страдает. Как недушевно больной, Штерн вменяем».

А это значит, что его снова можно бить, пытать и терзать многочасовыми допросами. Теперь Штерн стал куда сговорчивее и подписывал практически все, что ему подсовывал следователь. Скажем, на очной ставке с Мерецковым он заявил, что еще в 1931 году вместе с будущим Маршалом Советского Союза стал «участником военного заговора, ставившего задачей изменение государственного строя и поражение Советского Союза в предстоящей войне с Германией».

Какой заговор, какая война? Ведь в Германии царит разруха, армия небоеспособна, а Гитлер околачивается по пивным и лишь мечтает о власти. Но Влодзимирский, его заместитель Шварцман и следователь Кушнерев делают вид, что ничего этого не знают и заносят всю эту ахинею в протокол.

Закончилась очная ставка совершенно убийственным признанием Мерецкова.

— Я прошу прекратить очную ставку, — сказал он, — так как намерен дать откровенные показания о своей заговорщической и шпионской работе в пользу немцев.

А 17 октября 1941 года, в тот день, когда фашистские войска вышли к окраинам Москвы, доблестные советские чекисты во главе с заместителем наркома внутренних дел Кобуловым, а также Влодзимирским и прокурором Бочковым (именно их размашистые подписи красуются на документе) вынесли заключение по делу № 2626. Перечислив все прегрешения Штерна, а также отметив, что «сперва он признал себя виновным, но потом от показаний отказался» вышепоименованная троица «полагала бы» (была тогда такая странная формулировка) Штерна Григория Михайловича расстрелять.

А рядом крохотная бумажонка с совершенно жутким текстом.

И — все! Еще одним военачальником, способным грамотно противостоять тому же Кейтелю или Гудериану, стало меньше. Так что победы германского оружия ковались не только в немецком генштабе и на заводах Круппа, но и в подвалах Лубянки.

Уроженец деревни Лихоборы Московской области Павел Рычагов сделал прямо-таки фантастическую карьеру. После семилетки он учился в военной школе летчиков, потом командовал эскадрильей, бригадой, отличился в Испании, за что удостоен звания Героя Советского Союза, блестяще проявил себя на Хасане и Халхин-Голе, избран депутатом Верховного Совета СССР, а когда ему не было и тридцати стал начальником Военно-Воздушных Сил всей страны.

Первое время простоватость и прямота молодого генерала нравились Сталину. Удовлетворенно попыхивая трубкой, он с интересом следил за тем, как Рычагов, невзирая на чины и должности, спорит с маршалами и секретарями ЦК, отстаивая интересы военных летчиков. Но однажды, когда на заседании ЦК рассматривались причины участившихся аварий и необъяснимых падений самолетов, Сталин сделал весьма едкую реплику, отметив низкую квалификацию летчиков. Рычагов буквально взвился! В авариях он винил конструкторов и их, сделанные по принципу тяп-ляп, самолеты. Сталин взял конструкторов под защиту, заметив, что плохому танцору всегда кое-что мешает. Рычагов побагровел и рубанул сплеча.

— Ну и летайте на этих гробах сами!

Повисшую в кабинете тишину иначе, как смертельной, назвать было нельзя… Сталин с нескрываемым удивлением посмотрел на распустившегося мальчишку, которого лично он вытащил из самых низов, и, вытряхнув трубку, бросил.

— Мы об этом подумаем…

Сейчас уже трудно сказать, с этого приснопамятного заседания началась оперативная разработка Рычагова, или с чего другого, но вот что поразительно: 22 июня 1941 года прямо на аэродромах была уничтожена большая часть советской авиации, с этого дня каждый летчик и каждый самолет на вес золота, а командующего ВВС… отправляют в отпуск. Да-да, получив отпускной билет, 24 июня он отправился к морю. Но… не доехал. Генерала Рычагова арестовали в Туле, причем, прямо в поезде. В тот же день его доставили в Москву, произвели обыск на квартире (а жил Павел Васильевич в печально известном Доме на набережной) и завели на него дело № 2930.

В постановлении на арест, которое датируется 27 июня, то есть опять-таки задним числом, говорится, что Рычагов «является участником антисоветской заговорщической организации и проводит враждебную работу, направленную на ослабление мощи Красной Армии». Выходит, что «правильно руководя действиями авиации», как это говорилось в приказе Ворошилова, на Хасане и Халхин-Голе, а также во время Финской кампании, за что он получил самые высокие награды, Рычагов только и делал, что ослаблял мощь Красной Армии? Бред! Ведь мощь Красной Армии ослабляли те, кто последовательно и систематично уничтожали всех более или менее ценных военачальников: даже во время войны они погибали не от немецких, а от своих пуль.

Чью это приближало победу и на кого работало, понятно даже ребенку, но в те мрачные годы такого рода действия считались проявлением высшей мудрости горячо любимого вождя народов.

Формальным основанием для ареста Рычагова послужили выбитые под пытками показания другого известного летчика Якова Смушкевича, который заявил, что они вместе с Рычаговым высказывали «недовольство партией и правительством и договорились совместными усилиями срывать вооружение ВВС». Как только речь зашла о вооружении ВВС, очень кстати пришлись показания бывшего наркома оборонной промышленности, впоследствии трижды Героя Соцтруда Бориса Ванникова. Пока он говорил о плохих пулеметах и скверных авиационных пушках, на выпуске которых якобы настаивал Рычагов, следователь слушал его вполуха, но вот Ванников упомянул Сталина — и следователь схватился за ручку.

— Однажды, когда я был в кабинете Рычагова, ему позвонил товарищ Сталин, — рассказывал Ванников. — Выслушав Сталина, Рычагов швырнул трубку и начал ругать его площадной бранью за вмешательство вождя в сугубо технические вопросы. «Такое повседневное вмешательство только дезорганизует управление, — говорил Рычагов, — и подрывает мой авторитет как начальника ВВС. Мне это надоело, пусть садится здесь и сам командует». И опять площадно ругался. В другой раз, после того, как ему попало на совещании в ЦК, Рычагов снова площадно ругал товарища Сталина и говорил: «Я заставлю его относиться ко мне как следует, и вообще такое отношение ко мне ни к чему хорошему не приведет».

Как в воду смотрел генерал Рычагов — ни к чему хорошему его близость к вождю не привела. Коли на первом допросе, который проводил младший лейтенант Болховитин, обвинение в антисоветской работе и измену Родине Рычагов отрицал, то уже через три дня он заявил.

— Я решил рассказать следствию все о своих преступлениях.

— В чем же вы себя признаете виновным?

— В том, что являлся участником антисоветской заговорщической организации, по заданию которой проводил вредительскую работу в ВВС Красной Армии.

Выбив из Рычагова эти признания, следствие не успокоилось и предъявило ему обвинение в терроризме и шпионской работе. Рычагов это категорически отрицал, и даже во время очной ставки со Смушкевичем, к которой обоих основательно подготовили, агентом иностранной разведки себя не признал.

Последний допрос Павла Рычагова состоялся 25 октября 1941 года. Он был коротким, но Рычагов успел сказать главное.

— Все мои показания — неправда. И то, что говорили обо мне другие, тоже неправда. Я — не шпион и не заговорщик.

Но ни этот допрос, ни последние слова Рычагова никакой роли уже не играли: ведь еще 17 октября уже знакомые нам Кобулов, Бочков и Влодзимирский поставили свои подписи под заключением по делу № 2930, в котором они «полагали бы», что Павла Васильевича Рычагова нужно расстрелять.

И его расстреляли… В деле есть справка, что приговор о расстреле Рычагова Павла Васильевича приведен в исполнение 28 октября 1941 года.

Итак, то, что не смогли сделать франкисты в Испании, японцы у Хасана и на Халхин-Голе, финны под Ленинградом, успешно доделали доблестные советские чекисты — не дрогнувшей рукой они убили Григория Штерна и Павла Рычагова, прекрасных военачальников, которых так не хватало на фронтах Великой Отечественной.

Прошло тринадцать лет… В 1954-м Генеральный прокурор Союза ССР Руденко подписал постановление о прекращении дел по обвинению Штерна и Рычагова за отсутствием в их действиях состава преступления. Фактически это означало их полную реабилитацию. Как правило, в делах отсутствуют материалы, на которые опирается прокуратура, прекращая те или иные дела — и это естественно. Но на этот раз мне несказанно повезло: сохранились показания не только тех извергов, которые допрашивали и пытали Штерна и Рычагова, но и палачей, чьим росчерком эти невинные люди были отправлены на тот свет.

Вот что говорится в документе, подписанном Романом Руденко.

Далее Руденко приводит слова Смушкевича о том, что он дал свои показания по малодушию и от них отказывается, что хочет внести поправки в протоколы допросов, но не успел, так как тоже был расстрелян 28 октября в числе 25 других арестованных, вывезенных в Куйбышев. Стало ясно и другое: все эти допросы в Куйбышеве не имели никакого значения, так предписание об их расстреле Берия отдал еще 18 октября 1941 года.

Что касается показаний Ванникова, то они полностью дезавуированы, так как он был освобожден и реабилитирован еще в 1941 году.

Осенью 1953-го, когда раскручивалось дело Берия, на допросы вызывали не только его сообщников, но и многочисленных свидетелей. Вот что, скажем, сообщил А. Болховитин, проходивший в качестве свидетеля.

«В июне-июле 1941 года по поручению Влодзимирского я вел дело генерал-лейтенанта Рычагова. На допросах, которые вел я, виновным себя во вражеской деятельности он не признавал и говорил лишь об отдельных непартийных поступках.

В июле была проведена очная ставка со Смушкевичем. В порядке «подготовки» Рычагова, заместитель начальника первого отдела Никитин зверски его избил. Я помню, что Рычагов тут же сказал, что теперь он не летчик, так как Никитин перебил ему барабанную перепонку уха.

Смушкевич, судя по его виду, тоже неоднократно избивался…

В результате всякого рода недостоверных показаний, полученных в результате пыток и избиений, а также самооговора Рычагов был без суда расстрелян».

Болховитину вторит другой свидетель, тоже бывший следователь Семенов.

«В 1941 году, когда Влодзимирский занимал кабинет № 742, а я находился в приемной, я был свидетелем избиений Влодзимирским арестованных Мерецкова, Локтионова, Рычагова и других. Избиение носило зверский характер. Арестованные, избиваемые резиновой дубинкой, ревели, стонали и теряли сознание. В избиении Штерна участвовали еще и Меркулов, и Кобулов. Арестованный Штерн был так сильно избит, что его отливали водой».

Припертый этими показаниями к стене, раскололся и Влодзимирский.

«В моем кабинете действительно применялись меры физического воздействия к Мерецкову, Рычагову и Локтионову. Применялись они и к Штерну. Арестованных били резиновой палкой, и при этом они, естественно, охали и стонали.

Я помню, как один раз сильно избили Рычагова, но он не дал никаких показаний, несмотря на избиение».

Судьба этих изуверов с Лубянки хорошо известна: они получили свою, чекистскую, пулю. Вот уж поистине восторжествовала библейская заповедь: не поступай с людьми так, как не хочешь, чтобы поступали с тобой.

Десять лет — за поцелуй дочери вождя

Все началось с того, что дочь вождя народов — Светлана, как бы это сказать помягче, раньше времени повзрослела. Впрочем, ничего странного в этом нет — сказывался голос крови, а среди родственников Светланы кого только нет: и русские, и немцы, и цыгане, и грузины.

Вот что она пишет в своих воспоминаниях о конце 1942-го — начале 1943 года. Напомню, что в это время гремела Сталинградская битва, изнывал блокадный Ленинград, под сапогом немецкого солдата стонала Украина, Белоруссия, Прибалтика, да и до Москвы фашистам было рукой подать.

«Жизнь в Зубалове (дачное место под Москвой, где жила семья Сталина, — Б. С.) была в ту зиму 1942 и 1943 годов необычной и неприятной. В наш дом вошел неведомый ему до той поры дух пьяного разгула. К Василию приезжали гости: спортсмены, актеры, его друзья-летчики, и постоянно устраивались обильные возлияния, гремела радиола. Шло веселье, как будто не было войны. И вместе с тем было предельно скучно — ни одного. лица, с кем бы всерьез поговорить, ну хотя бы о том, что происходит в мире, в стране и у себя в душе… В нашем доме всегда было скучно, я привыкла к изоляции, к одиночеству. Но если раньше было скучно и тихо, то теперь было скучно и шумно…

В конце октября 1942 года Василий привез в Зубалово Каплера. Был задуман новый фильм о летчиках, и Василий взялся его консультировать. В первый момент мы оба, кажется, не произвели друг на друга никакого впечатления. Но потом — нас всех пригласили на просмотры фильмов в Гнездниковском переулке, и тут мы впервые заговорили о кино.

Люся Каплер — как все его звали — был очень удивлен, что я что-то вообще понимаю, и доволен, что мне не понравился американский боевик с герлс и чечеткой. Тогда он предложил показать мне «хорошие фильмы» по своему выбору и в следующий раз привез к нам в Зубалово «Королеву Христину» с Гретой Гарбо. Я была совершенно потрясена тогда фильмом, а Люся был очень доволен мной…»

Потом были ноябрьские праздники, застолья, танцы.

«Мне стало так хорошо, так тепло и спокойно рядом с ним! — пишет далее Светлана Аллилуева. — Я чувствовала какое-то необычное доверие к этому толстому дружелюбному человеку, мне захотелось вдруг положить голову к нему на грудь и закрыть глаза…

Крепкие нити протянулись между нами в тот вечер — мы уже были не чужие, мы были друзья. Люся был удивлен, растроган. У него был дар легкого, непринужденного общения с самыми разными людьми. Он был дружелюбен, весел, ему было все интересно. В то время он был как-то одинок сам и, может быть, тоже искал чьей-то поддержки.

Нас потянуло друг к другу неудержимо. Мы старались видеться как можно чаще, хотя при моем образе жизни это было невообразимо трудно. Но Люся приходил к моей школе и стоял в подъезде соседнего дома, наблюдая за мной. А у меня радостно сжималось сердце, так как я знала, что он там… Мы ходили в холодную военную Третьяковку, смотрели выставку о войне. Мы бродили там долго, пока не отзвонили все звонки — нам некуда было деваться. Потом ходили в театры. Тогда только что пошел «Фронт» Корнейчука, о котором Люся сказал, что «искусство там и не ночевало». В просмотровом зале Комитета кинематографии на Гнездниковском Люся показал мне «Белоснежку и семь гномов» Диснея и чудесный фильм «Молодой Линкольн». В небольшом зале мы сидели одни».

Да, ситуация, прямо скажем, неординарная. Шестнадцатилетняя школьница и тридцативосьмилетний мужчина, к тому же дважды разведенный и имеющий четырнадцатилетнего сына, — такого рода роман, даже по нынешним временам может вызвать, мягко говоря, изумление. Если увлечение «гимназистки» еще можно понять — в этом возрасте терпеть не могут сверстников и заглядываются на взрослых мужчин, то Алексей-то Яковлевич, он-то неужто не понимал, что себе позволяет, на что идет?!

Увы, любовь ослепила матерого зубра, и он потерял голову. Только этим можно объяснить его на первый взгляд по-рыцарски прекрасный, а на самом деле легкомысленный поступок, когда он, будучи в Сталинграде, от имени некоего лейтенанта написал письмо любимой, да еще и опубликовал его в «Правде» — намеки были столь прозрачны, что узнать имя любимой не составляло никакого труда.

«Люся возвратился из Сталинграда под Новый, 1943 год, — продолжает Светлана Аллилуева. — Вскоре мы встретились, и я его умоляла только об одном: больше не видеться и не звонить друг другу. Я чувствовала, что все это может кончиться ужасно.

Мы не звонили друг другу две или три недели — весь оставшийся январь. Но от этого только еще больше думали друг о друге. Наконец, я первая не выдержала и позвонила ему. И все снова закрутилось… Мои домашние были в ужасе».

Домашние — это не только нянька, племянники и тетки. Домашние — это прежде всего отец. Сталин, конечно же, был в курсе похождений дочери, но до поры до времени молчал. Правда, начальник его охраны генерал Власик через своего помощника полковника Румянцева предложил Каплеру уехать из Москвы куда-нибудь в командировку, но того уже понесло — и он послал полковника Румянцева к черту.

В феврале 1943-го Светлане исполнилось семнадцать — и влюбленные нашли возможность побыть наедине. Правда, Светлана уверяет, что в соседней комнате сидел ее «дядька» — так она называла своего охранника Михаила Климова. Вот как она рассказывает об этой встрече, когда двадцать лет спустя решилась написать свои «Двадцать писем к другу».

«Мы не могли больше беседовать. Мы целовались молча, стоя рядом. Мы знали, что видимся в последний раз. Люся понимал, что добром все это не кончится, и решил уехать: у него уже была готова командировка в Ташкент, где должны были снимать его фильм «Она защищает Родину». Нам было горько — и сладко. Мы молчали, смотрели в глаза друг другу и целовались. Мы были счастливы безмерно, хотя у обоих наворачивались слезы.

Потом я пошла к себе домой, усталая, разбитая, предчувствуя беду…»

Предчувствия Светлану не обманули — беда разразилась. И какая! Сталин в самом прямом смысле слова рвал и метал!

«Третьего марта утром, когда я собиралась в школу, неожиданно домой приехал отец, — вспоминает Светлана, — что было совершенно необычно. Он прошел своим быстрым шагом прямо в мою комнату, где от одного его взгляда окаменела моя няня, да так и приросла к полу в углу комнаты. Я никогда еще не видела отца таким. Обычно сдержанный и на слова, и на эмоции, он задыхался от гнева, он едва мог говорить.

— Где, где все это? Где письма твоего писателя?

Нельзя передать, с каким презрением он выговорил слово «писатель».

— Мне все известно! Все твои телефонные разговоры — вот они, здесь, — похлопал он рукой по карману. — Ну, давай сюда! Твой Каплер — английский шпион, он арестован!

Я достала из своего стола все Люсины записи и фотографии с его надписями. Тут были и его записные книжки, и один новый сценарий о Шостаковиче. Тут было и его длинное, печальное прощальное письмо.

— А я люблю его! — сказала я наконец, обретя дар речи.

— Любишь?! — выкрикнул отец с невыразимой злостью к самому этому слову — и я получила две пощечины — впервые в своей жизни.

— Подумай, няня, до чего она дошла! — Он не мог больше сдерживаться. — Идет такая война, а она занята!.. — И он произнес грубые мужицкие слова, других он не находил.

Потом, немного успокоившись и взглянув на меня, он произнес то, что сразило меня наповал.

— Ты посмотрела бы на себя — кому ты нужна?! У него кругом бабы, дура!

Забрав все бумаги, он ушел в столовую, чтобы прочитать их своими глазами. У меня все было сломано в душе. Последние слова отца попали в точку. Ну кому я такая нужна? Разве мог Люся всерьез полюбить меня? Зачем я ему нужна? Фразу о том, что «твой Каплер — английский шпион», я как-то сразу не осознала. И только лишь машинально продолжая собираться в школу, поняла наконец, что произошло с Люсей…

Как во сне я вернулась из школы. Отец сидел в столовой, он рвал и бросал в корзину мои письма и фотографии.

— Писатель, — бормотал он. — Не умеет толком писать по-русски! Уж не могла себе русского найти! — брезгливо процедил он.

То, что Каплер — еврей, раздражало его, кажется, больше всего. С этого дня мы с отцом надолго стали чужими. Я была для него уже не та любимая дочь, что прежде».

Если для Светланы роман с Каплером закончился обычным семейным скандалом, то Алексею Яковлевичу пришлось платить по совсем другим расценкам. Третьего марта его арестовали и отправили на Лубянку. В тот же день состоялся первый допрос, который продолжался полтора часа. Но вот ведь незадача: бланк протокола есть, время указано, а ни вопросов, ни ответов нет. О чем шла речь? О чем таком расспрашивал следователь, что ни вопросы, ни ответы нельзя было фиксировать письменно?

И вообще, в деле № 6863 по обвинению Каплера Алексея Яковлевича много странного и таинственного. Начну с того, что все листы дела, как и положено, прошиты и пронумерованы, но… одни листы имеют двойную нумерацию, другие выглядят довольно необычно. В чем дело? Почему? Кому были нужны эти неуклюжие подтасовки? Думаю, что этого мы никогда не узнаем. И все же я позволю себе выдвинуть версию.

Дело в том, что ни на одном из многочисленных допросов ни разу, ни в каком контексте не упоминается имя дочери вождя, ее брата Василия и других членов семьи Сталина. Между тем, судя по воспоминаниям Светланы Аллилуевой, ее отец знал довольно много того, что было известно лишь ей и Каплеру. Откуда он это узнал? Думаю, что из тех самых допросов, протоколы которых отсутствуют в деле: они потому и отсутствуют, что их передали Сталину. Бумаги он, конечно же, уничтожил, а Каплера, судя по всему, так запугали, что ни в лагере, ни впоследствии на воле он ни разу не упомянул о своем романе с дочерью вождя.

В те годы, когда Алексей Яковлевич был ведущим кинопанорамы, мне довелось с ним познакомиться. Однажды мы даже оказались за праздничным столом. После третьей рюмки я набрался то ли смелости, то ли наглости и спросил Алексея Яковлевича о Светлане Аллилуевой. Надо было видеть, как резко изменился этот милый, улыбчивый человек! Он мгновенно замкнулся, что-то проворчал и перевел разговор на другую тему.

Ну что ж, думаю, что теперь, когда Алексея Яковлевича давно нет с нами, можно рассказать о самом трудном и самом мрачном периоде его жизни.

Как я уже говорил, арестовали Каплера третьего марта. Странное, кстати говоря, совпадение: ровно десять лет спустя не станет того, кого он так сильно прогневил, посмев полюбить его дочь. Взять-то Каплера взяли, все, что касается его отношений со Светланой, выбили, но ведь не отправишь же в лагерь с формулировкой «за любовь к дочери Сталина». Значит, надо «шить» что-то другое.

Английский шпион? Почему английский, если у него нет ни одного знакомого англичанина? Да и англичане вроде бы не враги, а союзники… Тогда, может быть, американцы? Но они тоже союзники. А что, если американцев назвать просто иностранцами, тем более что с американскими журналистами Каплер общался?.. Хорошая идея. И следователь спрашивает.

— С кем из иностранцев вы находились в близких отношениях?

— В близких ни с кем, — отвечает Каплер. — Ас американскими журналистами Шапиро и Паркером находился в деловых взаимоотношениях. С Шапиро я познакомился в ноябре 1942 года на премьере пьесы Корнейчука «Фронт» в Малом театре. Он подошел ко мне в антракте и спросил, верны ли слухи, что я собираюсь в Сталинград. После моего утвердительного ответа он попросил меня написать для агентства «Юнайтед пресс» несколько статей о борьбе за Сталинград. Я пообещал и свое обещание выполнил: статью о генерал-лейтенанте Чуйкове я передал через отдел печати Наркоминдела. После моего возвращения из Сталинграда мы встретились с Шапиро в «Метрополе» и вместе пообедали.

— Теперь расскажите об обстоятельствах вашего знакомства с Паркером.

— С ним я познакомился летом 1942-го на вечере американского кино в клубе архитекторов. Он попросил меня дать для ознакомления либретто киносценария «Ленинградская симфония», над которым я тогда работал, — он хотел напечатать его в американском журнале.

— Только ли о либретто и очерке говорили вы с Паркером и Шапиро?

— Только об этом.

— А о материальном вознаграждении говорили? — зашел с другой стороны следователь — ведь получение денег от иностранцев, да еще в валюте, можно рассматривать как гонорар за передачу разведданных.

Но Каплер развеял эти надежды.

— Нет, о материальном вознаграждении мы не говорили.

— Почему? — изумился следователь. — Ведь это же ваш законный гонорар!

— Не знаю… Они на эту тему не говорили, а я считал, что поднимать этот вопрос как-то неудобно.

Ну что можно извлечь из этого допроса? На первый взгляд, ничего. Известный советский кинодраматург, писатель и журналист общается со своими коллегами из страны-союзницы по антигитлеровской коалиции — что здесь криминального? Если говорить об американцах, ничего. А если об иностранцах? Напомню, что эта «хорошая идея» уже возникала в кабинетах Лубянки, теперь она обрела реальное воплощение в виде протокола допроса с конкретными именами, датами и местами встреч. Так что допрос был не так уж и бесполезен…

Прощупали и родственные связи Каплера.

— Где вы родились? — поинтересовался следователь.

— В Киеве.

— Чем занимался ваш отец до революции?

— Портняжничеством. Он имел собственный дом и собственную швейную мастерскую, в которой работало 10–15 наемных портных.

— Были ли у него дети кроме вас?

— Да, у меня четыре сестры. Все они сейчас в эвакуации. Кроме Норы, которая вышла замуж за французского кинооператора. Раньше она жила в Париже, а после захвата его фашистами перебралась то ли в Англию, то ли в Америку.

— Вы поддерживаете с ней связь?

— Нет.

— А что за фашистскую литературу хранили вы дома? Где вы ее взяли?

— Литературу? — опешил Каплер. — Какую литературу?

— Книги на немецком языке. Не отпирайтесь, их изъяли во время обыска.

— Ах, книги… Так это не мои. Они принадлежат фоторепортеру Петрусову, он оставил их у меня летом 1942-го. Признаю, что это было моей ошибкой: хранить антисоветскую литературу дома нельзя, я понимаю. Но я как-то забыл об этих книгах.

— Забыли… А не вспомните ли вы, с кем из ныне арестованных троцкистов находились в близких отношениях?

— Ни с кем… Впрочем, в 1932–1933 годах поэт Эдуард Багрицкий познакомил меня с Дмитрием Шмидтом — мы вместе писали сценарий о гражданской войне. Но я ничего не знал о его троцкистских делах.

Мне кажется, что, получив эти признания, подполковник Зименков, который вел дело, от удовольствия потирал руки. Что еще надо? Связь с иностранцами есть. Антисоветскую литературу хранил. С троцкистами общался. В принципе для вынесения обвинительного приговора этого вполне достаточно. Но чтобы картина была полной, неплохо бы иметь показания об антисоветских высказываниях и пораженческих настроениях — это очень сильный козырь, тем более во время войны. И Зименков, если так можно выразиться, бьет наотмашь.

— Нам давно известно, что вы антисоветски настроенный человек и в своем окружении занимались клеветническими разговорами. Нам известно также, что во время войны вы неоднократно высказывали свои антисоветские, пораженческие настроения и с антисоветских позиций критиковали политику партии и советского правительства. Вы признаете это?

— Нет. Я категорически отрицаю эти обвинения.

Казалось бы, ответ исчерпывающий и на этом можно закончить, но с Каплером что-то произошло, и он почему-то добавляет:

— Хотя, должен сказать, что, будучи по характеру человеком горячим, иногда высказывался в резкой форме по вопросам развития Советского государства. Но это нельзя расценивать как антисоветские высказывания — просто я не задумывался над формулировкой своих мыслей.

Вот так, по зернышку, по словечку следователь набрал материал для того, чтобы по окончании следствия написать:

«Имеющимися материалами Каплер А. Я. изобличается в том, что, будучи антисоветски настроенным, в своем окружении вел враждебные разговоры и клеветал на руководителей ВКП(б) и советского правительства. Каплер поддерживал близкую связь с иностранцами, подозрительными по шпионажу».

Есть в этом деле еще один весьма любопытный документ, составленный 10 ноября 1943 года.

«Обвиняемый Каплер А. Я., ознакомившись с материалами дела, заявил, что виновным себя в предъявленном обвинении не признает. Вместе с тем Каплер заявил, что до ареста, будучи облечен доверием и щедро награжден, вел себя нескромно, «по-богемски», в разговорах и поведении был иногда легкомыслен, зазнался, и все это могло служить поводом для ложного толкования и извращения фактов заинтересованными лицами».

На вопрос следователя, кто конкретно имеет личные счеты с Каплером и мог о нем говорить неправду, он ответил: «Взаимоотношения в моей среде были чрезвычайно сложные, и таких лиц могло быть много».

Известно, что протоколы допросов ведет следователь, а подследственный ставит свою подпись — или на каждой странице, или в конце. А тут вдруг произошло нечто невероятное: подполковник Зименков разрешил Каплеру дописать несколько слов своей рукой. И знаете, что он дописал? «Клеветой в отношении руководителей партии и правительства не занимался, был и остался беспредельно преданным Сталину и глубоко уважающим всех руководителей партии и правительства».

Не помогло… Вскоре было состряпано циничнейшее по своей сути обвинительное заключение, утвержденное наркомом государственной безопасности Меркуловым. Само собой разумеется, что в нем упоминаются и антисоветские настроения Каплера, и его враждебные разговоры, и пораженческие настроения, и связь с иностранцами, и клевета на руководителей партии и правительства, и многое другое. Документ — довольно длинный и абсолютно бездоказательный. Приведу всего две фразы — и все станет ясно.

Какими? Где эти материалы? Кто их видел, кто рассматривал? Ведь по делу не допрашивался ни один свидетель. В деле нет ни одного доноса стукача или сексота. Нет ни одной записки, ни одного письма, цитаты из книги или строки из сценария. Иначе говоря, нет никаких доказательств какой-либо вины Каплера. И все же следственное дело было передано на рассмотрение Особого совещания. 25 ноября состоялось заседание этого совещания, которое вынесло приговор: «Каплера Алексея Яковлевича за антисоветскую агитацию заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на пять лет».

В конце 1943-го лауреат Сталинской премии, кавалер ордена Ленина, автор популярнейших фильмов о Ленине оказался в Воркуте. К счастью, его не бросили в шахту, на строительство дорог или на лесоповал — этого Алексей Яковлевич не выдержал бы чисто физически. О том, чем он занимался и как жил, я расскажу словами известной в те годы актрисы Валентины Токарской.

Ее судьба — тоже не подарок. Работая в Театре сатиры, в самом начале войны она ушла во фронтовую концертную бригаду, попала в плен, до самого победного мая мыкалась по немецким лагерям, а после освобождения получила четыре года куда более страшного, советского лагеря. Мало кто знает, что в те годы в Воркуте был очень приличный театр, в котором играли и зеки, и «вольняшки», — Токарская стала одной из ведущих актрис этого театра. Вот что она пишет в своих воспоминаниях:

«После каждой премьеры в местных газетах выходили рецензии — все, как в столице! И фотографировались накануне спектакля. Фотографировал нас Алексей Каплер. Он в то время досиживал свои первые пять лет. Числился в «придурках», с утра до вечера бегал по городу и снимал или разносил людям готовые снимки.

Каплер был человеком отзывчивым, обаятельным, и люди платили ему любовью. В его фотографию ходил весь город. И я забегала к Каплеру. Знала, что за это могут отобрать пропуск или послать на общие работы, но все равно нарушала запрет. Каплер стал моим мужем».

Итак, Каплер стал «придурком», тянет срок в Воркуте, живет не в зоне, а в крошечной каморке, выгороженной в углу фотоателье, к концу срока даже стал счастливым мужем. А что же другая героиня нашего повествования, как устроила свою жизнь она? Светлана Аллилуева, потеряв Каплера, утешилась довольно быстро.

«Весной 1944-го я вышла замуж, — вспоминает она. — Мой первый муж, студент, как и я, был знакомый мне еще давно — мы учились в одной и той же школе. Он был еврей, и это не устраивало моего отца. Но он как-то смирился с этим, ему не хотелось опять перегибать палку — и поэтому он дал мне согласие на этот брак.

Я ездила к отцу специально для разговора об этом шаге. С ним вообще стало трудно говорить. Он был раз и навсегда мной недоволен, он был во мне разочарован.

— Значит, замуж хочешь? — спросил он. Потом долго молчал, смотрел на деревья. — Да, весна, — сказал он вдруг. И добавил: — Черт с тобой, делай, что хочешь».

Этот брак был недолговечным — через три года он распался. А Сталин все это время ни разу не видел своего зятя. Больше того, он был очень рад, что дочь развелась с евреем по фамилии Мороз, а через некоторое время вышла замуж за сына Жданова. Правда, внука от первого брака дочери, которого назвали, конечно же, Иосифом, Сталин признал и относился к нему с нежностью.

Если вы думаете, что история несчастной любви Алексея Каплера и Светланы Аллилуевой на этом закончилась, то вы глубоко заблуждаетесь. То ли Светлана проговорилась, что не может забыть Каплера, то ли он сам попытался установить с ней связь, но, судя по всему, это стало известно Сталину — и он отдал соответствующие распоряжения.

А тут еще сам Каплер дал подходящий повод: нечистая сила занесла его в Москву. Он знал, что в столице ему появляться нельзя, знал, что страшно рискует, — ведь после того, как он отсидел свою «пятерку», ему было запрещено въезжать в Москву, но Алексей Яковлевич всеми правдами и неправдами выбивает командировку на сорок пять дней с посещением Москвы, Ленинграда, Киева и Кишинева.

31 марта он появляется в Москве и развивает лихорадочную деятельность: встречается с Фадеевым, Симоновым, Богословским, навещает сестру, свою бывшую жену Татьяну Златогорову, ночует то у матери своего друга по заключению, то у новых московских знакомых. Каплер и не подозревал, что все это время был под колпаком. Но брать его решили не на улице или в чьей-то квартире, а… в поезде. Как только Алексей Яковлевич завершил московские дела и сел в поезд, чтобы отправиться в Киев, его арестовали. В Наро-Фоминске Каплера сняли с поезда и доставили в хорошо ему известную Внутреннюю тюрьму.

Так появилось дело № 1225 по обвинению Каплера А. Я. во всем том, за что он уже отсидел пять лет, а также в том, что «по отбытии срока наказания незаконно прибыл в Москву и, заручившись разными документами, пытался установить свои прежние троцкистские связи». Судя по тому, что постановление на арест утверждено министром госбезопасности Абакумовым, речь шла не о троцкистских связях — их в послевоенные годы просто не могло быть, а о связях совсем другого рода. Не забывайте, что Светлана в это время была, если так можно выразиться, на выданье и за Юрия Жданова вышла только весной 1949-го.

У меня нет никаких доказательств, что Каплеру удалось пообщаться со Светланой — на допросах ее имя, как и прежде, не упоминается. Но если так, то зачем его арестовывать, да еще в поезде? Зачем заводить новое дело? Тем более что, как выяснилось на допросах, командировка у него не липовая: в деловую поездку Каплера отправил Воркутинский горкомбинат «с целью приобретения фотоматериалов и всевозможных отходов производства, которые так нужны на севере». А если ему в соответствии с законом нельзя появляться в Москве, то к ответственности нужно привлекать тех, кто подписал командировку.

— С какой целью вы посетили Фадеева, Симонова и Ромма? — поинтересовался следователь.

— Я обращался к ним по вопросам моей дальнейшей литературной и кинематографической работы. Попутно я обратился к Фадееву с просьбой помочь мне перебраться из Воркуты в какой-нибудь другой крупный город, где есть большая библиотека, которая необходима мне для продолжения работы над сценарием о Льве Толстом. Фадеев предложил написать заявление, чтобы он мог войти с ходатайством в МВД о разрешении моего переезда в один из областных центров.

— При этом вы ставили вопрос о вашем возвращении в Москву?

— Нет, поскольку я знал, что такое разрешение не будет дано до тех пор, пока я не создам новых значительных произведений и не буду полностью реабилитирован. Правда, Фадеев сказал, что можно будет поговорить о том, чтобы мне разрешили приезжать в Москву хотя бы время от времени для пользования музеями и библиотеками. В беседе с Симоновым мы касались тех же вопросов, причем речь шла о проблемах сугубо творческого характера.

— А о чем вы говорили с Роммом?

— В разговоре с Михаилом Роммом речь шла о возможности постановки фильма о Толстом, но Ромм заявил, что есть куда более срочная и важная тема, а именно создание фильма о Ленине. В связи с этим Ромм хочет поставить вопрос перед министром кинематографии Большаковым о разрешении мне писать этот сценарий.

— Именно это было целью вашей поездки в Москву? — с издевкой спросил следователь.

— Конечно нет, — ответил зек с пятилетним стажем, которого на мякине уже не проведешь. — Основная цель моей командировки — исполнение поручений Воркутинского горкомбината.

— И вам удалось что-нибудь сделать?

— Да. Я добыл наряды на фотопленку и бумагу! — горделиво ответил Каплер. — Кроме того, удалось выколотить кое-какие материалы в Министерстве местной промышленности. Остальное рассчитывал раздобыть в Киеве.

— При задержании у вас было изъято удостоверение лауреата Сталинской премии первой степени. Откуда оно у вас? И ваше ли оно?

— Я получил его несколько дней назад в Комитете по Сталинским премиям. Дело в том, что лауреатом я стал в марте 1941-го, а удостоверения были введены только в 1944-м. Я же в это время был в лагере, поэтому получил его сейчас, во время командировки в Москву.

На некоторое время Каплера оставили в покое… А потом снова начались многочасовые допросы, результатом которых были коротенькие протоколы. О чем шла речь? Чего добивались от Каплера? Мне кажется, я нашел ответ! Каждый допрос был посвящен какой-то одной теме: то Алексея Яковлевича подробнейшим образом расспрашивают о детстве и юности, то о работе в кинематографии, то о знакомых иностранцах, но в каждом протоколе есть не относящийся к теме, но самый важный, ключевой вопрос: «С кем вы встречались во время пребывания в Москве с 31 марта по 4 апреля?»

Значит, на Лубянке не было полной уверенности в том, что Каплер не оторвался от хвоста и не пообщался с той, чей грозный отец повелел оберегать ее от этого рано поседевшего человека.

Наконец поступила команда завершать дело, и на допросе, состоявшемся 21 апреля, следователь, отбросив экивоки, спросил:

— Вам понятно, в чем вы обвиняетесь?

— Да, понятно. В том, что занимался антисоветской агитацией, поддерживал преступную связь с видными троцкистами и другими врагами народа, а также был связан с иностранцами. Кроме того, в том, что в начале апреля 1948 года в преступных целях прибыл в Москву и жил без прописки, тем самым нарушив паспортный режим.

— Признаете себя виновным в предъявленном обвинении?

И тут с Каплером произошло нечто странное: он не только признал себя виновным практически во всех предъявленных обвинениях, но и добавил, что «до 1943 года в беседах со знакомыми допускал антисоветские суждения по некоторым вопросам политики и мероприятий ВКП(б) и советского правительства».

Но и это не все! Каплер пошел дальше и вспомнил, что еще в 1937 году «клеветнически заявлял, что советское правительство будто бы ведет неправильную карательную политику, что в стране наряду с врагами народа арестовываются невинные люди».

Конечно же, следователь внес это в протокол, как внес и заявление о том, что Каплер считал выборы в Верховный Совет далеко не демократическими, так как во всех округах выдвигается всего один кандидат, а провозглашенной в Сталинской конституции свободы слова на самом деле не существует.

23 июня появилось обвинительное заключение, в котором перечисляются все старые, а также новые прегрешения Каплера, и на этом основании делается вывод, что он «является социально-опасным лицом, а потому следственное дело № 1225 внести на рассмотрение Особого совещания при МГБ СССР. Меру наказания предложить 5 лет ссылки».

Среди множества виз и резолюций на этом документе выделяется одна — заместителя министра госбезопасности Огольцова. Поставив свою размашистую подпись, он тем же красным карандашом слово «ссылки» исправил на «ИТЛ». Эта подпись решила судьбу Каплера: Особое совещание проштемпелевало резолюцию Огольцова и влепило Алексею Яковлевичу пять лет исправительно-трудового лагеря. На этот раз он попал в Инту на общие работы, а это куда хуже, чем беготня с фотоаппаратом по воркутинским улицам.

Когда стало совсем невмоготу, он обратился с личным письмом к Берия. Излагая свои злоключения, Каплер пишет, что он «глубоко раскаялся во всем, что вольно или невольно сделал в жизни плохого», и просит заключение заменить высылкой, «если возможно, в такое место, где я мог бы продолжать творческую работу для кино». Как говорится, умный поймет, в чем раскаивается Каплер, но Особое совещание в лице заместителя начальника секретариата Эсаулова было неумолимо. Его резолюция, конечно же, согласованная с самым высоким начальством, не оставляла Каплеру никаких надежд: «Не усматривая доводов для пересмотра решения по делу, заявление оставить без удовлетворения».

Так продолжалось до 1953 года… Люди постарше наверняка помнят о знаменитой мартовской амнистии: говорят, что ее инициатором был Берия, который таким образом набирал очки для того, чтобы стать первым человеком в государстве и заменить на этом посту ушедшего в мир иной Сталина. Алексей Каплер попадал под эту амнистию, но вместо того, чтобы отпустить его на волю, Каплера этапируют во Внутреннюю тюрьму. Вскоре подошел законный срок его освобождения, иначе говоря, он отсидел свою вторую «пятерку», но Каплера не отпускают.

Нелепость положения была столь явной, что в дело вмешивается начальник 1-го спецотдела МВД СССР полковник Кузнецов, который пишет рапорт на имя заместителя министра Серова.

Генерал-полковник Серов реагирует мгновенно. «Проверить, почему не освобожден?» — пишет он.

Не бездействовал и начальник тюрьмы. Сообщая начальнику следственной части по особо важным делам генералу Влодзимирскому, что в соответствии с его указанием Каплер в Москву доставлен, полковник Миронов просит указаний о его дальнейшем содержании. Судя по всему, Влодзимирский этот рапорт получил, так как в деле есть записка его помощника: «Тов. Влодзимирскому доложено. Приказал подержать у себя. Каплера будет допрашивать тов. Кобулов».

Это что-то новенькое! Чтобы рядового зека допрашивал сам Кобулов, который был не только правой рукой Берия, но и фактически руководил МГБ — такого еще не было! Сопоставив даты, я понял, что это не случайно. Дело в том, что за три недели до этого Каплер снова написал Берия и каким-то образом ухитрился опустить письмо в ящик, установленный в бюро пропусков. По этому поводу, кстати, было внутреннее расследование, и кому-то из сотрудников тюрьмы здорово попало. Но как бы то ни было, письмо дошло до адресата и тот поручил допросить Каплера самому верному человеку.

Вот что писал Алексей Яковлевич Лаврентию Берия:

«Дорогой Лаврентий Павлович!

Нет больше душевных и физических сил переносить мучения, выпавшие на мою долю. Прошу Вас — вмешайтесь, помогите прекратить эти не имеющие конца, не знающие меры преследования меня!

В 1943 году я был осужден ОСО на 5 лет. Я был виноват, и Вы сами определили мне наказание. Я отбыл его, освободился и через месяц имел глупость, несчастье, неосторожность приехать в Москву на несколько дней, рассчитывая получить разрешение на работу в Алма-Атинской или Свердловской киностудии. При отъезде я был арестован.

Следствие установило, что я не совершил абсолютно ничего предосудительного, с меня были сняты все предъявленные статьи и остался только самый факт приезда в Москву без разрешения. За это я был снова осужден ОСО МГБ СССР к 5 годам. Я отбыл их в Особом лагере МВД СССР.

Незадолго до окончания этого второго срока правительством был издан Указ об амнистии. Несмотря на то, что я как осужденный на 5 лет бесспорно подлежал амнистии, меня не освободили. Наконец наступил конец моего срока, но меня снова не освободили, а вместо этого этапировали во Внутреннюю тюрьму.

Неужели я еще недостаточно наказан? Неужели в течение моего 10-летнего пребывания в лагере органы госбезопасности не убедились в том, что нет абсолютно никакой надобности считать меня в каком бы то ни было смысле «опасным» для общества.

Прошу Вашего вмешательства и Вашей помощи! Я прошу освободить меня и направить по месту жительства жены в Воркуту».

Это послание дорогого стоит! Если в него внимательно вчитаться, то можно обнаружить и внутренние пружины, которые раскручивали дело Каплера, и понять, почему результатом многочасовых допросов были куцые протоколы и почему в Воркуте Каплер жил сравнительно свободно и не надрывался в шахте: между ним и следствием был сговор. «Вы сами определили мне наказание», — пишет он Берия. Скорее всего, договорились так: Каплер не говорит ни слова о Светлане, а Берия, который не мог не выполнить указания вождя, обеспечивает Каплеру режим наибольшего благоприятствования.

Не исключен и другой вариант: Берия просил Каплера как можно подробнее рассказать о его взаимоотношениях со Светланой, а также о Василии и других членах семьи Сталина, все это фиксировалось в протоколах, но именно эти протоколы не были подшиты в дело, а хранились в личном сейфе Берия. Зачем? А затем, что у рачительного хозяина все может пойти в дело. Я нисколько не удивлюсь, если со временем выяснится, что Берия собирал компромат на Светлану Аллилуеву, так как прекрасно знал, что она его не просто не любит, а люто ненавидит. Надо ли говорить, как дорого стоили в этой ситуации возможные откровения Каплера?!

Еще дороже они стали после смерти вождя: Берия было очень выгодно представить себя всего лишь исполнителем злой воли Сталина и его семейки. Так что Кобулов, скорее всего, допросил Каплера, — и в сейф Берия легли новые странички компромата. Но это — всего лишь предположения, если хотите, версия, вытекающая из анализа документов и ситуации.

Как бы то ни было, реализовать свои планы Берия не успел… А вскоре после его ареста появляется документ, подписанный генералом Серовым: «Осужденного Каплера Алексея Яковлевича из-под стражи немедленно освободить». 11 июля 1953 года Алексей Яковлевич оказался на залитых солнцем улицах Москвы… В 1954-м его полностью реабилитировали, и он занялся своим любимым делом — литературой, кинематографией, телевидением и воспитанием молодых кинематографистов.

В принципе на этом можно было бы поставить точку, но, видит Бог, я хочу закончить этот рассказ на другой ноте. Прочтите небольшой отрывок из воспоминаний Светланы Аллилуевой, и вы поймете, на какой…

«Все эти десять лет я почти ничего не знала о Люсе достоверно: мой образ жизни был таков, что я не смогла бы встретиться с его друзьями так, чтобы это не стало тут же известным… Мне оставалась только память о тех счастливых мгновениях, которые подарил мне Люся.

И вот пришел 1953 год. И пришло снова 3-е марта, через десять лет после того дня, когда отец вошел, разъяренный, в мою комнату и ударил меня по щекам. И вот я сижу у его постели, и он умирает. Я сижу, смотрю на суету врачей вокруг и думаю о разном. И о Люсе думаю, ведь десять лет, как он был арестован. Какова его судьба? Что с ним сейчас?»

Как вы думаете, если сидя у постели умирающего отца, дочь вспоминает человека, который пострадал по вине этого отца, предается размышлениям о нелегкой судьбе этого человека, горюет о нем, то как можно назвать чувство, которое она испытывает к этому человеку даже десять лет спустя после последней встречи? Я думаю, что это любовь. Та любовь, которая дается раз в жизни и которую, несмотря на все превратности судьбы, человек хранит в своем сердце до последнего вздоха.

Именно поэтому судьба подарила нашим героям еще одну встречу, на этот раз последнюю. Шел 1954-й год. В залитом огнями Георгиевском зале Кремля проходил очередной съезд Союза писателей. Несмотря на неимоверную толчею и давку, они увидели друг друга. Очевидцы утверждают, что Алексей Яковлевич и Светлана не сделали вид, что не знакомы, а, уединившись у окна, довольно долго говорили друг с другом. Им было что вспомнить и чем поделиться…

Смертельная игра на сцене ГУЛАГа

Все началось с пирушки или, как сейчас говорят, тусовки. Пить бы пореже господам актерам, больше слушать и меньше говорить, повнимательнее относиться друг к другу, как знать, может, и не было бы массовых арестов, мучений в колымских и воркутинских лагерях, болезней, смертей и ссылок. А то ведь соберутся после спектакля, примут по стакану — и давай травить политические анекдоты. Кто-то непременно плеснет еще, войдет в образ оппозиционера, пустит пьяную слезу, обнимет ближайшего друга и заявит хорошо поставленным голосом, что Ленин и Троцкий — титаны, а все остальные — пигмеи, правда, среди них есть такие замечательные люди, как Зиновьев, Каменев и Бухарин.

— А Сталин? — поинтересуется ближайший друг.

— Что Сталин, его во время революции никто и знать-то не знал!

— А Гитлер, он тоже титан?

— Гитлер? О, Гитлер — это великий человек. И вообще, фашизм покорит весь мир!

, И не догадывается горе-оратор, что обнимая друга, обнимает негласного сотрудника НКВД. Уже на следующее утро отчет об этом разговоре будет лежать на Лубянке и в голове начальника Управления НКВД по Московской области всесильного Реденса родится план беспощадной чистки авгиевых конюшен столичных театров.

Шел 1936-й год… Великая страна громыхала великими стройками, оглушала себя песнями и гимнами в честь великого вождя, вот-вот будет принята великая конституция имени великого вождя, а тут — какие-то комедианты возвышают голос и выражают сомнения в богоизбранности Сталина?! Надо их проучить, да так, чтобы урок запомнили не только они, но и их потомки!

Так появилось следственное дело № 12 690 по обвинению в антисоветской агитации артистов театра имени Ермоловой Баумштейна (Бахтарова) Георгия Юльевича и Бонфельда (Кравинского) Евгения Анатольевича. В постановлении об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения говорится: «Баумштейн Г. Ю. достаточно изобличается в том, что он, являясь антисоветски настроенным, систематически ведет среди окружающих его лиц злостную контрреволюционную, троцкистскую агитацию, направленную против мероприятий партии и правительства, и распространяет провокационные слухи. Мерой пресечения избрать содержание под стражей».

Что касается Бонфельда, то в добавление к контрреволюционной агитации ему предъявили еще более серьезное обвинение: «В среде своих сослуживцев высказывал явно террористические настроения в отношении вождей и руководителей партии и соввласти».

На первом же допросе Баумштейн признал, что в разговорах с сослуживцами восторгался Муссолини и Гитлером, говорил, что они талантливые руководители, выдающиеся личности и сильные люди.

— Ас кем вы об этом говорили? — вкрадчиво спросил следователь.

— Разговор на эту тему помню, а вот с кем именно, забыл, — попытался увильнуть Баумштейн.

— Следствие располагает данными, что вы беседовали об этом с артистами вашего театра Николаем Лосевым и Верой Леоненко. Подтверждаете это?

— Да, — сник Баумштейн.

— А какие контрреволюционные разговоры вы вели с Бонфельдом и Грудневым?

— Никаких… Хотя припоминаю, что однажды в их присутствии Троцкого называл самой популярной личностью. Разумеется, наряду с Лениным, — торопливо добавил он.

— Может быть, вы припомните и то, что восхваляли Каменева и Зиновьева, утверждая, что они не имеют никакого отношения к убийству Кирова?

— Нет, про Каменева и Зиновьева я ничего такого не говорил.

— Говорили, говорили… Нам это известно. А что вы заявили в связи с освобождением и приездом в СССР болгарских коммунистов Димитрова, Попова и Танева?

— Я заявил… Я сказал, что Германия с этим делом прошляпила. У нас их за такие дела, как поджог рейхстага, не то чтобы не выпустили, а давно бы расстреляли.

Потом следователь взялся за Бонфельда. Доказать, что он затевал террористический акт против руководителей партии и правительства, не удалось, зато следователь смог вытянуть признание в том, что он восторгается идеями германского фашизма и с пониманием относится к аресту вождя немецких коммунистов Эрнста Тельмана.

— Он — враг немецких фашистов, — заявил Бонфельд. — А враг есть враг, если он не сдается, его уничтожают — по крайней мере так поступают в Советском Союзе. Так что фашисты поступили с Тельманом очень мягко, у нас его бы расстреляли.

Потом были допросы свидетелей, которые, конечно же, все подтвердили. Запросил следователь и характеристики: как понимаете, перепуганное руководство театра ничего хорошего об арестованных артистах сказать не могло.

Вскоре дело было передано на рассмотрение небезызвестного Особого совещания, которое вынесло беспрецедентно мягкий по тем временам приговор: три года ссылки в одну из областей Казахстана.

В театре облегченно вздохнули: ссылка это не лагерь, к тому же и Баумштейну, и Бонфельду разрешили работать по специальности. Но радость была преждевременной — не прошло и года, как за театр имени Ермоловой взялись всерьез. На этот раз приговоры были куда более суровыми — по восемь-десять лет исправительно-трудовых лагерей. Забегая вперед, скажу, что лагерные мучения выдержали не все, несколько замечательных актеров погибло на пересылках, в тюрьмах, карцерах и бараках.

Говорят, в архивах Лубянки ничего не пропадает, а в кабинетах ничего не забывают. Было бы желание, а поднять любое дело нетрудно, и еще проще — зацепиться за показания кого-то из арестованных и уже осужденных. Желание было, причем нестерпимо острое! Дело в том, что 1937-й для начальника 6 отделения 4 отдела УГБ УНКВД Московской области лейтенанта Шупейко прошел досадно бесплодно — ни одного расстрела и ни одного группового дела. А отличиться хотелось, очень хотелось: нельзя же всю жизнь ходить в лейтенантах.

Шупейко нырнул в архив и наткнулся на дело Баумштейна. Показания Бонфельда и осужденных практически в то же время артистов Войдато и Дрожжина его не заинтересовали: друг друга оговаривают, а ни одного нового имени не называют. Иное дело — Баумштейн. В его показаниях упоминаются Лосев, Груднев и Вера Леоненко. Судя по протоколам, из Груднева получится прекрасный свидетель — уж очень безропотно дает компромат на своих друзей. Леоненко уже несколько лет вне театра, следовательно, ничего кроме старых сплетен из нее не вытянуть. Значит, Лосев…

Кто он, этот Лосев?.. Шупейко запросил его анкету — и пришел в неописуемый восторг. Это же то, что надо! Сын крупного фабриканта и домовладельца, выпускник коммерческой академии и Московского университета, поручик царской армии, несколько лет провел в германском плену, мог бы служить в Красной Армии, но, сославшись на нездоровье, отказался. Решено, Лосева надо брать.

Так появилось дело № 6330 по обвинению Лосева Николая Константиновича. В справке на арест лейтенант Шупейко не моргнув глазом пишет, что в театре имени Ермоловой вскрыта и ликвидируется контрреволюционная фашистско-террористическая группа, одним из активных участников которой является Николай Лосев. Арестовали Лосева 30 апреля 1938 года. В тот же день — первый допрос, на котором Николай Константинович виновным себя ни в чем не признал и заявил, что никакой фашистско-террористической группы в театре нет.

Второй допрос состоялся 8 мая. Судя по дрожащей подписи под протоколом и дичайшим признаниям, с ним основательно поработали заплечных дел мастера.

— Я признаю, что с первых же дней утверждения советской власти чрезвычайно враждебно относился к политике партии и правительства, а также к руководству ВКП(б) и государства. Это сблизило меня с группой контрреволюционных элементов из числа артистов театра. Признаю, что о руководителях партии и правительства отзывался озлобленно, с ненавистью и применением различных оскорбительных выражений. Я выражал надежды на реставрацию в СССР капиталистических порядков и восхвалял фашистского вождя Гитлера.

— С кем вы вели такого рода беседы? — полюбопытствовал Шупейко.

— С одним из самых активных участников нашей группы Унковским и его женой Урусовой.

— Что еще вы можете сказать об Урусовой?

— Евдокия Урусова безусловно является врагом политики советской власти и коммунистической партии, врагом советского народа. Она всегда принимала участие в наших контрреволюционных беседах и полностью их одобряла.

Не трудно представить торжество Шупейко: на основании показаний Лосева он может арестовать еще двоих, а поработав с ними, быть может, троих или четверых. Так что группа будет! А потом — громкий процесс, который, конечно же, заметят и отметят в самых высоких кабинетах Лубянки, а может быть и Кремля.

Эх, лейтенант, вспомнить бы тебе вовремя старую русскую поговорку «Не хвались, едучи на рать!», наверняка судьба твоих подследственных, да и твоя собственная сложилась бы иначе. Но лейтенанта понесло. В течение нескольких дней он арестовывает артистов Унковского, Макшеева, Эверта, Демич-Демидовича, Чернышева, Радунскую и Урусову.

Дальше, как говорится, дело техники: допросы строились так подло и коварно, что все оговаривали всех, и в итоге складывалось впечатление, что в театре, действительно, существовала тесно спаянная антисоветская группа. Скажем, Борис Эверт заявлял, что Николай Чернышев в своей ненависти к советской власти дошел до такой степени, что «выражал одобрение тем террористическим актам, которые организовывались и осуществлялись троцкистами, зиновьевцами и изменниками других названий». В свою очередь, Чернышева довели до такого состояния, что он пошел еще дальше.

— Были среди нас и такие элементы, — сказал он, — которые прямо заявляли, что при первой возможности сами совершили бы убийство кого-либо из наиболее ненавистных им руководителей партии и правительства, а именно Сталина, Кагановича, Ворошилова и Ежова.

— Кто именно делал эти заявления? — вскинулся следователь.

— Унковский и Демич-Демидович.

— Вы забыли сказать, что готовность к убийству руководителей партии и правительства выражали и вы сами, — закинул удочку следователь.

Ответ Чернышева поражает своей наивностью и простодушной искренностью.

— Нет-нет, что вы… Для этого я не обладаю необходимыми волевыми качествами.

К разговору с Унковским следователь готовился загодя: что ни говорите, он не безродный актеришка, а внук известного всей России адмирала, командира воспетого Гончаровым фрегата «Паллада». «Не знаю, какое влияние оказал на него дед, — думал Шупейко, — но представление о дворянской чести, человеческом достоинстве и корпоративности у потомка адмирала наверняка сохранилось — исходя из этого надо строить стратегию допроса. Кулаками из него ничего не выбьешь: сочтет себя мучеником и с улыбкой пойдет на эшафот. А вот если его прижать к стене, да не своими руками, а руками друзей, он придет в недоумение, оскорбится и, конечно же, расколется. Так что лупцевать его будем фактиками, показаньицами, донесеньицами…»

Когда Унковского привели в кабинет, Шупейко даже привстал — настолько поразил его этот красивый, гордый и сильный человек. Для проформы следователь спросил, признает ли себя Унковский виновным в контрреволюционной деятельности, и, получив отрицательный ответ, зачитал показания арестованных коллег, а заодно и тех, кто проходил в качестве свидетелей.

Господи, чего только на него не наговорили! И советскую власть он не любит, и роли советских героев играть отказывается, и Гитлером восхищается, не говоря о том, что пьет, богемствует, на квартире устраивает оргии, молодых актрис склоняет к сожительству, а свою жену использует для продвижения. Но окончательно доконало Унковского то, что даже его двоюродный брат, тоже работавший в театре, наплел такого, что Михаил Семенович вспыхнул и, видимо, решив: «Раз вы так, то и от меня пощады не ждите», заговорил именно так, как нужно было следователю.

— Я понял, что благодаря показаниям моих сослуживцев, следствие располагает достаточным количеством изобличающих меня улик, поэтому решил быть предельно искренним. Да, я признаю, что враждебно относился к советскому строю — ведь из-за Октябрьской революции наша семья лишилась поместья и конного завода. Да, я стал сторонником фашистской идеологии, так как именно с фашизмом связывал падение советской власти. Да, я одобрял террор, диверсии, вредительство и шпионаж, направленные против Советского Союза и его руководителей, хотя сам никаких террористических актов совершать не собирался.

— Назовите лиц, которые разделяли ваши контрреволюционные взгляды, — потребовал следователь.

— Чернышев, Лосев и Эверт, — без тени сомнения рубанул Унковский и после паузы добавил: — Считаю необходимым указать, что Лосев и Чернышев в своих контрреволюционных и фашистских взглядах идут значительно дальше меня. И тот, и другой являются вполне законченными контрреволюционерами.

Шупейко торжествовал! Его метод сработал: загнать в угол остальных было делом техники, а он этой техникой владел в совершенстве. Вскоре следственные дела Лосева, Макшеева, Унковского, Демич-Демидовича, Чернышева, Эверта, а несколько позже и Урусовой были завершены и направлены на рассмотрение Особого совещания. Правда, материалы на Урусову затребовала еще более грозная «тройка», но это дела не меняло.

Вот только с Верой Радунской вышла промашка. Замах был грандиозный: ее арестовали по подозрению в шпионаже «в пользу одного иностранного государства», а свести концы с концами никак не удавалось. Как ни крутили, а выходило, что Радунская не шпионка, а… как бы это сказать помягче… любвеобильная подруга нескольких иностранных дипломатов. Впрочем, не только дипломатов, но граждане СССР органы НКВД не интересовали. Когда на одном из допросов ее попросили назвать имена людей, с которыми она находилась в интимных отношениях, список получился таким большим, что посмотреть на советскую Мессалину сбежались следователи из соседних кабинетов.

И все же из этого списка были извлечены имена атташе японского посольства Коно, сотрудника американского посольства Севеджа и немца Бируляйта. Вокруг этих имен топтались довольно долго, но когда выяснилось, что никакой шпионской информации Радунская им не передавала, а общалась совсем по другому поводу, следователи зашли с другой стороны.

— Кого вы знаете из германского посольства? — спросили у нее.

— Никого.

— Вы лжете! Следствию известно, что вы были связаны с дипкурьером германского министерства иностранных дел полковником Лирау. Подтверждаете это?

— Категорически отрицаю.

— А откуда вам известны имена сотрудников германского посольства Штерц и Мергнер?

— Я их не знаю.

Сейчас уже трудно установить, что здесь правда, а что ложь, тем более что свидетели факт знакомства с этими немцами подтвердили, но Радунская стояла на своем и признать себя шпионкой не желала. И тогда Особое совещание решило осудить ее как «социально опасный элемент» и приговорило к пяти годам исправительно-трудовых работ. Что касается ее коллег по театру, то всем им дали по восемь лет, кроме Урусовой, которая получила десять лет ИТЛ.

По большому счету театр имени Ермоловой надо было закрывать: ведущие актеры в лагерях, лучшие спектакли с репертуара сняты, публика обходит прокаженные стены стороной. Но художественный руководитель театра Н. П. Хмелев понимал, что театр надо сохранить любой ценой — он искал новые пьесы, приглашал талантливую молодежь, репетировал днем и ночью. А ведь атмосфера была препаршивейшая! Все понимали, что их друзей посадили только потому, что кто-то на них настучал, что стукач и сейчас где-то рядом, что каждое слово, каждая неосторожная реплика фиксируются и ложатся на стол Шупейко.

Эх, знали бы ермоловцы, что бояться им нечего, что Шупейко так подчистил концы, что упек и своего информатора, а через некоторое время пришлось платить по счетам и ему самому. Дело в том, что войдя во вкус, Шупейко так увлекся, что сломанных судеб ермоловцев ему было мало и он затеял куда более грандиозный процесс над артистами Московской эстрады и цирка. По делу было арестовано 57 человек, в том числе 8 расстреляли. Не знаю, кому это не понравилось, но в 1939-м было возбуждено дело против самого Шупейко и его подручных. Закончилось оно весьма показательно: Шупейко расстреляли, а его подручных приговорили к длительным срокам заключения.

Правда вроде бы восторжествовала, но, как я уже говорил, ермоловцы об этом не знали и знать не могли. А когда наступил 1955-й и пришло время массовых реабилитаций, оказалось, что Войдато, Макшеев, Унковский и Лосев этого дня не дождались — они умерли в лагерях и на пересылках.

Очень важно, что почти все оставшиеся в живых вернулись к любимой работе, играли в различных театрах, а Евдокия Георгиевна Урусова долгие годы блистала на сцене своего родного театра. Недавно я навестил Евдокию Георгиевну. Она по-прежнему обаятельна, по-прежнему артистична и, хотя с трудом передвигается — дает себя знать и лагерь под Хабаровском, и ссылка в Норильск, — строит планы на будущее, читает пьесы и ищет подходящую роль.

— Мне есть что сказать людям, от чего их упредить, каким путем посоветовать идти, — заметила она. — Убеждена: чтобы так говорить со зрителем, надо на это иметь право. Мне кажется, что я это право заслужила, и не только заслужила, но и выстрадала всей своей жизнью.

Узник № 7

Это короткое письмо было написано дрожащей старческой рукой 17 августа 1987 года. Оно было адресовано каким-то таинственным директорам, и просил их старик только об одном: переслать письмо домой. Но откуда он знал, что через несколько минут умрет? Ведь за его жизнь головой отвечали сотни людей, и все они ни на секунду не спускали глаз со старика. Но он их перехитрил! Что-что, а это делать он умел: ведь это он сорок шесть лет назад сумел обвести вокруг пальца своего ближайшего друга, который в те годы был одним из могущественнейших людей мира, и ускользнул от его опеки.

Ускользнул он от опеки и на этот раз. И как сорок шесть лет назад этот поступок вызвал массу сплетен, пересудов и кривотолков. Главный вопрос, на который надо было ответить, был довольно прост: помогли старику уйти на тот свет или он это сделал сам? Ответ на этот вопрос породил целую лавину всевозможных справок, заявлений и докладных записок. Вот один из таких документов, оказавшийся в моем распоряжении.

«Для служебного-пользования. 

Дело № 53052/7.

А на следующий день подробнейшие объяснения своих действий дали американские медицинские специалисты Кеннет Лафонтейн и Роберт Лига.

— С момента заступления в караул я видел заключенного № 7 только один раз, это было 15 августа около 16.00., — рассказывает Лафонтейн. — А 17-го в 14.40 я принял сообщение по радио: «Нам срочно нужен санитар. Беги и не забудь свою укладку.» Когда мы с надзирателем подбежали к летнему домику, я спросил, что случилось? «Он не может дышать. Он вообще не дышит», — ответил надзиратель. Когда я вошел в домик, то увидел, что заключенный № 7 лежит в углу, слева от двери. Его глаза были открыты, рубашка расстегнута, грудь обнажена. Я потряс его руку — никакой реакции. Потом приблизил свое лицо к его рту и носу, чтобы почувствовать дыхание — и не обнаружил никаких признаков жизни. Проверил пульс, прослушал грудную клетку — и снова никаких признаков жизни.

На шее заключенного, чуть ниже подбородка от уха до уха, был хорошо виден розовато-красный след шириной около дюйма. Через несколько секунд появился личный санитар заключенного и начал делать дыхание рот-в-рот, а я занялся стимуляцией работы сердца с помощью активных сжатий грудной клетки. Я давил очень сильно, но ничего не помогало. Потом заключенному дали кислород, поставили капельницу, вводили бикарбонат натрия — ничего не помогало. Хорошо помню, что во время массажа сердца я время от времени слышал хруст в груди заключенного: думаю, что от усердия я сломал ему несколько ребер… Когда санитарная машина уехала, я вернулся к исполнению своих обязанностей.

Данное заявление правдиво, я сделал его по своей воле и без принуждения, — закончил свой рассказ специалист 4-го класса Кеннет Лафонтейн.

Примерно то же самое изложил в своем заявлении и Роберт Лига, принимавший самое активное участие во всех реанимационных мероприятиях.

Но на этом хлопоты вокруг тела заключенного № 7 не прекратились. 19 августа профессор судебной медицины Лондонского университета Кэмерон, срочно вызванный в Берлин, произвел вскрытие и посмертное исследование тела заключенного № 7. Немаловажный факт: вскрытие производилось в присутствии четырех директоров тюрьмы и трех военных врачей, представлявших Францию, США и Советский Союз. Были там и довольно высокие чины из британской военной полиции.

Отчет Кэмерона довольно многословен и насыщен медицинскими терминами, поэтому приведем лишь подписанное им заключение.

1. Тело нормально упитанного человека, рост 175 см.

2. Отсутствие каких-либо признаков естественных заболеваний, которые могли стать основной или способствующей причиной смерти на данном отрезке времени.

3. Следы на теле соответствуют реанимационным мероприятиям, так же, как и переломы ребер.

4. Внешняя и внутренняя диагностика элементов, подтверждающих асфиксию, выявила линейный след на левой стороне шеи, соответствующий стрингуляции шеи.

5. По моему мнению, смерть вызвана следующими причинами:

1а. Асфиксия.

16. Сдавление шеи.

1в. Подвешение.

Так кто же этот таинственный человек, самоубийство которого вызвало такой переполох в Лондоне, Вашингтоне, Париже и Москве? Что это за узник, которого нельзя было называть по имени, а только по номеру 7? Кто он, тот странный заключенный № 7, ради которого четыре великие державы взвалили на себя бремя содержания внушительных размеров тюрьмы и солидного штата охранников и надзирателей? Заключенный № 7 — это «нацист номер три», заместитель Гитлера по партии и одновременно его преемник после Геринга, член Тайного совета Рудольф Гесс.

Как известно, двенадцать нацистских военных преступников в Нюрнберге были приговорены к смертной казни через повешение, а семеро — к различным срокам заключения, в том числе Гесс, Функ и Редер — к пожизненному заключению. Было решено, что все узники Шпандау лишаются права называться по имени, им присвоили номера по порядку их выхода из автобуса. Так Ширах получил № 1, Дениц — № 2, Нейрат — № 3, Редер — № 4, Шпеер — № 5, Функ — № 6, Гесс — № 7.

Так как же «нацист номер три» потерял свое собственное имя? Как оказался в стенах Шпандау? Почему наложил на себя руки? Чтобы ответить на эти вопросы, не обойтись без краткого рассказа об истории германского нацизма и, конечно же, о жизни купеческого сынка Рудольфа Гесса.

Так называли в Германии Рудольфа Гесса. И это не было преувеличением: ни одно распоряжение правительства, ни один закон рейха не имели силы, пока их не подписывали Гитлер или Гесс.

Но прежде чем добраться до захватывающих дух вершин власти, до четырнадцатилетнего возраста Рудольф жил вместе с родителями в Египте, потом уехал в Швейцарию, где по совету отца поступил в реальное училище, по окончании которого перебрался в Мюнхен и устроился на работу в торговую лавку. Как знать, быть может из юного Гесса получился бы преуспевающий коммерсант, но вскоре грянула война и, одурманенный патриотическими лозунгами, Гесс вступает добровольцем в Баварский пехотный полк.

Два года он храбро сражается на Западном фронте, получает ранение в ногу и звание вице-фельдфебеля. Осенью 1917-го пуля простреливает ему легкое, а командование, в качестве компенсации, присваивает звание лейтенанта. И тут в судьбе Гесса происходит неожиданный вираж: он поступает в школу летчиков, успешно ее оканчивает и получает направление на фронт. Но ни одного вражеского самолета Гесс сбить не успел — война окончилась позорным поражением Германии.

Погоны пришлось снять, штурвал самолета оставить — и Гесс решил вернуться к коммерческой деятельности. Знаний, полученных в реальном училище, было маловато, поэтому Гесс поступает на экономический факультет Мюнхенского университета. Там судьба свела его с профессором Хаузхофером, который читал курс геополитики. Мало кто знал, что Карл Хаузхофер был не только крупным геополитиком, но и крупным разведчиком. По стопам отца пошел и его сын Альбрехт, который стал ближайшим другом Гесса. А Хаузхофер-отец оказал на Гесса такое сильное влияние, что он стал убежденным антикоммунистом, реваншистом и антисемитом.

Справедливости ради, надо сказать, что Гесс не забыл «услуг», оказанных Карлом Хаузхофером: когда нацисты пришли к власти и Гесс стал правой рукой Гитлера, он специально для учителя создал институт геополитики, а несколько позже поручил руководство подчиненной непосредственно Гессу диверсионной и шпионской организацией «Немцы за рубежом».

А пока что Гесс усердно писал конспекты лекций по геополитике и бегал в пивные, где проходили бурные собрания крохотной, но чрезвычайно скандальной нацистской партии. В 1920-м он впервые услышал выступление Гитлера. Его речь так захватила Гесса, так его потрясла, что он испытал нечто похожее на наслаждение. Он тут же помчался в университет и бегал по коридорам, неистово выкрикивая: «Человек! Человек!» А жене признался, что слушая Гитлера, стоял, как будто побежденный видением.

Гесс понял, что нашел в лице Гитлера не только единомышленника, но и кумира. Он тут же вступил в нацистскую партию и получил партийный билет № 16. А вскоре ему представился случай доказать свою преданность Гитлеру не на словах, а на деле. Во время одного из бурных митингов кто-то запустил в Гитлера пивной кружкой. Перехватить ее Гесс не успевал. И тогда, он не задумываясь подставил свой лоб. Кровь — ручьем, шрам — на всю жизнь. Но эта отметина дорогого стоила, и Гесс ею гордился.

А несколько позже он произнес крылатые слова, ставшие известными всей Германии: «Гитлер — это просто олицетворение чистого разума. Каждый из нас чувствует и понимает, что Гитлер всегда прав и что он всегда будет прав.» Кстати говоря, почтительно-восторженное обращение, с годами ставшее названием должности — фюрер, что значит, вождь, тоже придумал Гесс.

Но он на этом не остановился, и в одной из статей довольно подробно описал черты характера и качества, которыми должен обладать будущий фюрер Германии. Когда эту статью прочитал Гитлер, то с радостью обнаружил, что облик будущего фюрера списан с него. Такие люди были ему нужны и он приблизил Гесса к своей персоне.

А вскоре состоялся хорошо известный «Мюнхенский пивной путч», поставивший своей целью свержение веймарского правительства. Один из студенческих отрядов возглавлял Гесс. Закончился этот путч печально: рядовые нацисты были разогнаны, а Гитлер и Гесс оказались на скамье подсудимых. Гитлер получил пять лет, а Гесс полтора года лишения свободы.

В Ландсбергской тюрьме они оказались в одной камере. Это их еще больше сблизило и они начали писать программную книгу фюрера «Майн Кампф». Точнее говоря, Гитлер диктовал, а Гесс писал. Мало кто знает, что первоначально название книги было совсем другим, оно было длинным, витиеватым и скучным: «Четыре с половиной года борьбы с ложью, тупостью и трусостью». Редактор, а им был уже известный нам профессор Хаузхофер, посоветовал название изменить — так и появилась «Моя борьба».

В тюрьме узники пробыли недолго. Уже в декабре 1924 Гитлера освобождают под честное слово, а следом за ним вышел на волю и Гесс. В день освобождения у Гитлера спросили, чем он теперь думает заняться? «Я начну все снова, с самого начала», — ответил Гитлер.

Не все, далеко не все его сторонники верили в то, что ему что-то удастся. Ведь партия была разогнана и стояла вне закона. Гитлеру запрещались публичные выступления, больше того, ему грозила депортация в родную Австрию. Более или менее верные сторонники передрались и ожесточенно сражались по идеологическим вопросам. В этой ситуации каждый верный человек был на вес золота. Гесс был именно таким человеком и Гитлер назначает его своим личным секретарем.

Что было дальше, хорошо известно. 30 января 1933 года Гитлер стал канцлером рейха, и произошло это не без активнейшего участия Гесса: именно он вёл сверхсложные переговоры с промышленниками и финансистами, которые в конце концов решили отдать власть нацистам. Германия торжествовала! И лишь один дальновидный человек направил президенту Гинденбургу пророческую телеграмму. Это был известнейший в Германии военачальник генерал Людендорф, который, кстати, участвовал в гитлеровском путче 1923 года.

Вот что писал Людендорф своему давнему соратнику по Первой мировой войне Гинденбургу. «Назначив Гитлера канцлером рейха, Вы отдали нашу священную германскую отчизну одному из величайших демагогов всех времен. Я предсказываю Вам, что этот злой человек погрузит рейх в пучину и причинит горе нашему народу необъятное. Будущие поколения проклянут Вас в гробу».

К этому времени Гесс стал для Гитлера незаменимым человеком и он назначает его своим заместителем с правом принимать решения по вопросам партийного руководства от своего имени. Преданно проявил себя Гесс и в «ночь длинных ножей» 30 июня 1934 года, когда Гитлер решительно избавился от давних друзей-соперников во главе с Ремом и Штрассером: одних сомневающихся в непогрешимости фюрера пристрелили, а других по-бандитски зарезали. Гесс принимал в этих акциях самое активное участие, чем завоевал еще большее уважение своего кумира и господина.

Став членом Тайного совета и министром без портфеля, Гесс был допущен к разработке самых секретных и самых грандиозных планов рейха. Именно он был одним из вдохновителей агрессии против Польши, Норвегии, Дании, Бельгии, Нидерландов и Франции. Именно он требовал присоединения Австрии и Чехословакии, и добился своего, подписав в марте 1938 года закон «О воссоединении Австрии с Германской империей», а в апреле 1939-го — декрет о введении системы управления Судетской областью, как неотъемлемой части Германской империи. А после оккупации Польши тот же Гесс подписывает декреты о включении польских земель в состав Германской империи и учреждении генерал-губернаторства.

Подписывал он и другие декреты, которые иначе как человеконенавистническими назвать нельзя. Например, поляки и евреи в соответствии с этими декретами были поставлены вне закона. Еще более люто он ненавидел французов. Он даже обнажил свое перо и не постеснялся предать гласности красноречиво характеризующее его четверостишие.

Не остался Гесс в стороне от разработки плана нападения на Советский Союз, а также захвата Британских островов. Но об этом — разговор особый.

Казалось бы, грандиозные идеи и великие планы должны были безраздельно поглотить Гесса, но именно в это время он начал консультироваться у гомеопатов, навещать астрологов, прося предсказать судьбу по звездам, собственноручно готовить для себя и фюрера «биодинамическую» пищу. Дошло до того, что он подвесил над своей кроватью магнит, будучи уверенным, что это поможет отогнать злых духов и восстановит сексуальную мощь.

А чего стоила его страсть к разговорам на оккультные темы! Первое время Гитлер разделял эту страсть и они могли часами вести беседы о всякого рода чертовщине. Но были и другие темы! А Гесс уже не мог переключаться. В конце концов Гитлер не выдержал и прекратил эти пустопорожние собеседования, прилюдно заявив, что любой разговор с Гессом превращается в невыносимо тягостное напряжение.

Но главным качеством Гесса была его деловая хватка и верность фюреру. Гитлер это ценил и доверял ему безраздельно. Так было до весны 1941 года. А 10 мая произошло то, что вызвало «непередаваемый, почти звериный рев» фюрера и он приказал расстрелять Гесса, как только тот вернется в Германию.

Все началось с того, что на Олимпийских играх 1936 года, которые проходили в Берлине, Гесс познакомился с первым пэром Шотландии герцогом Гамильтоном. Они так подружились, что герцог даже побывал в доме Гесса. Герцог не скрывал своих симпатий к нацистам, как не скрывал и того, что он в этих симпатиях не одинок. Гамильтон уверял, что среди английских аристократов немало сторонников тесного союза с Германией — это лорд и леди Астор, лорд Дерби, лорд Дуглас, а также Нокс, Локкер-Лэмпсон, Стэнли, Бальфур и многие другие.

Как выяснилось несколько позже, ничего удивительного в этом не было: ведь откровенно прогермански был настроен и тогдашний король Англии Эдуард VIII. И от престола ему пришлось отречься не только потому, что он решил жениться на разведенной американке, но и по причине своих прогерманских воззрений. Когда герцога Виндзорского отправили губернатором на Багамские острова, по дороге он остановился в Португалии. Англия к этому времени уже была в состоянии войны с Германией. Есть сведения, что Берлинское руководство срочно направило в Лиссабон начальника VI отдела имперской безопасности бригаденфюрера СС Вальтера Шелленберга, с поручением убедить герцога Виндзорского прилететь в Берлин и выступить по радио с обращением к английскому народу прекратить борьбу и заключить мир с Германией. За эту радиопередачу герцогу предлагался неслыханный гонорар в 50 миллионов швейцарских франков. Если же он заупрямится, то бывшего короля было приказано похитить и доставить в Берлин силой.

Осуществить этот план Шелленбергу не удалось — слишком плотно герцог охранялся агентами английской секретной службы. Есть, правда, и другие сведения: то, что не удалось Шелленбергу, удалось Гессу. В Мадриде он якобы встретился с герцогом, предложил Англии почетный мир и… совместный поход против Советского Союза. А затем промелькнули сообщения о том, что герцог Виндзорский тут же передал эти предложения бра-ту-королю и премьер-министру Черчиллю, убеждая их принять предложения Гесса. Уже одно то, что английское правительство поспешило опровергнуть факт этих переговоров, говорит о том, что что-то тут было…

Не удалось в Лиссабоне, не получилось в Мадриде… Но Гесс был не из тех, кто сдается при первой неудаче. К тому же его активно поддерживал профессор Хаузхофер, который считал трагедией для немцев и англичан, «братьев-арийцев по крови», вести войну друг против друга. Зная внушаемость Гесса и его веру в астрологию, — профессор поведал ему о своем вещем сне: якобы он трижды видел, как Гесс управляет самолетом, который летит в неизвестном направлении. Несколько позже он указал и направление: большой остров к северо-западу от Германии.

Гесс все понял. В тот же день его секретарша Хильдегард получает указание собирать секретные данные о состоянии погоды на Британских островах и в Северном море. Одновременно Гесс занялся поисками подходящего самолета. Сперва он обратился к самому известному асу Германии генералу Удету. Генерал был не прочь оказать услугу правой руке фюрера, но существовал приказ Гитлера, запрещающий Гессу летать — и Удет самолета не дал. Тогда Гесс обращается к Мессершмитту. Тот с пониманием отнесся к просьбе Гесса и даже усовершенствовал истребитель М-110, приделав дополнительный бак с горючим.

Пока готовили самолет и ждали подходящей погоды, активнейшую деятельность развернул профессор Хаузхофер. В Швейцарии была организована тайная встреча английского посла Келли с гитлеровским эмиссаром Максом Гогенлоэ. Суть немецких предложений прежняя: чтобы сосредоточить свои усилия на востоке, Германия нуждается в мире с Англией. Потом профессор связался с «кружком старых друзей» в Англии: он требовал гарантий безопасности для Гесса. Ответного письма довольно долго не было, а Гесс буквально рвался в небо и еще в 1940-м сделал несколько тренировочных полетов.

Наконец, в апреле 1941-го Хаузхофер сообщил, что англичане дали зеленый свет. Гесс тут же начал собираться в дорогу. Раздобыв карту, проложив маршрут и завершив неотложные дела, Гесс взялся за письмо к Гитлеру. Это было очень не простым делом: ведь ничего не сказав, надо было сказать все, и в то же время никоим образом не бросить тень на фюрера. В конце концов он написал так.

«Мой фюрер, когда Вы получите это письмо, я буду уже в Англии. Как Вы знаете, я нахожусь в постоянном контакте с важными лицами в Англии, Ирландии и Шотландии. Все они знают, что я всегда являлся сторонником англо-германского союза… Но переговоры будут трудными. Чтобы убедить английских лидеров, важно, что бы я лично прибыл в Англию. Я достигну нового Мюнхена, но этого нельзя сделать на расстоянии. Я подготовил все возможное, чтобы моя поездка увенчалась наилучшим образом. Разрешите мне действовать».

Официального разрешения он ждать не стал и, видимо, поэтому сделал весьма недвусмысленную приписку: «Если мое предприятие провалится, переложите всю ответственность на меня, сказав просто, что я сумасшедший».

И вот наступил вечер 10 мая 1941 года. Погода по трассе приличная, в районе Мюнхена и Аугсбурга, где расположен аэродром, и того лучше, так что можно взлетать. Лишних людей на аэродроме не было, а те, кто готовили самолет, знали лишь то, что готовят его для капитана люфтваффе Альфреда Хорна. Правда, Хорн был очень похож на одного, очень известного в Германии человека, но мало ли кто на кого похож… Около шести вечера самолет взмыл в небо. Провожающие тут же разошлись, и аэродром мгновенно опустел, как будто тут никого не было и никакой самолет отсюда не взлетал.

Впереди было 1300 километров пути, впереди был хорошо разыгранный гнев фюрера (а то, что это был самый настоящий спектакль, довольно быстро прояснилось), впереди были не предусмотренные сценарием события в Англии. Гнев фюрера выразился не только в его зверином реве, но и в приказе арестовать всех сотрудников штаба Гесса — от шоферов до личных адъютантов. На самом деле, приказ был отдан в такой форме, что исполнители прекрасно поняли — этот приказ выполнять не надо. Никто, кроме одного из адъютантов и сына профессора Хаузхофера — Альбрехта, арестован не был. Да и тех довольно быстро отпустили. Абсолютно ничего не предприняло гестапо и в отношении семьи Гесса. Больше того, по личному указанию Гитлера не было конфисковано имущество Гесса, а его жена стала получать правительственную пенсию.

Все это делалось тайно. А официальная пропаганда поспешила реализовать ту самую, недвусмысленную приписку Гесса. В официальном коммюнике говорилось коротко и ясно: «Член партии Гесс, видимо, помешался на мысли о том, что посредством личных действий он все еще может добиться взаимопонимания между Германией и Англией… Гесс был душевно больным идеалистом, страдавшим галлюцинациями вследствие ранений, полученных в Первой мировой войне».

И хотя это сообщение передали все радиостанции Германии, к делу подключился министр иностранных дел Риббентроп. Прекрасно понимая, что его слова тут же разойдутся по всему свету, в беседе с зятем Муссолини графом Чиано Риббентроп заметил: «Гесс попал под влияние гипнотизеров. Его поведение может быть объяснено каким-то мистицизмом и состоянием его рассудка, вызванного болезнью». Еще более откровенным Риббентроп был в беседе с самим Муссолини. Ссылаясь на слова Гитлера, он сказал, что в действиях Гесса нет никаких признаков измены фюреру. Муссолини с этим согласился и заявил, что он тоже не считает Гесса изменником.

Между тем, полет Гесса близился к завершению. Он благополучно достиг берегов Шотландии, и вдруг, откуда ни возьмись на него свалились два «спитфайера». Гесс прибавил газу. Но англичане не отставали и явно собирались атаковать. Тогда он выжал из своего «мессера» все, что мог — и оторвался от преследователей. Гесс уже был в районе планируемой посадки, как вдруг новая беда: его обнаружил ночной истребитель «дифайэнт».

До родового имения лорда Гамильтона «Даунгавел Касл» оставалось всего четырнадцать километров — и Гесс решил не рисковать. Чтобы новейший «М-110» не достался англичанам, он решил его разбить, а самому выброситься с парашютом. Снизу его уже заметили. Около десяти вечера проезжавший по дороге полицейский услышал в приемнике машины чрезвычайное сообщение: «Одиночный вражеский аэроплан пересек побережье Клайда и летит в направлении Глазго. Это определенно вражеский самолет, терпящий аварию. Все полицейские должны внимательно следить за его приземлением».

Но первым увидел Гесса не полицейский Том, а фермер Дэвид Маклин. Услышав рев падающего самолета, он выскочил из дома и увидел спускающегося парашютиста. Благополучно приземлившись, на довольно приличном английском парашютист сказал: «Я немец. Я гауптман Альфред Хорн. Ведите меня в «Даунгавел Касл». У меня важное послание к герцогу Гамильтону».

Так как немец прыгал на одной ноге, — судя по всему, при приземлении он подвернул лодыжку — Маклин решил оказать ему первую помощь и повел в свой дом, а соседа послал за солдатами. Вскоре нагрянули полицейские, потом — солдаты, и парашютиста увезли в штаб местной самообороны Там его обыскали. В карманах было обнаружено письмо, адресованное герцогу Гамильтону, и визитные карточки Карла и Альбрехта Хаузхоферов.

Примчавшийся в казармы Гамильтон не стал делать вид, что не знает, с кем имеет дело, тем более, что парашютист не без гордости назвал себя. «Я имперский министр Гесс», — надменно представился он. Тут же стало ясно, зачем он 1300 километров тащил с собой визитные карточки отца и сына Хаузхоферов: они были чем-то вроде верительных грамот или рекомендательных писем. Ведь это Хаузхоферы состояли в переписке с Гамильтоном и имели с ним личные контакты.

После предварительной беседы, в которой Гесс заявил, что прибыл с одной единственной целью предотвратить ненужное кровопролитие и способствовать заключению мирного соглашения между Англией и Германией, Гамильтон решил доложить о неожиданном визитере Черчиллю.

Субботним вечером 11 мая Черчилль находился в загородном поместье Дитчли. Как раз в то время, когда он смотрел американскую комедию с участием братьев Маркс, раздался звонок из Шотландии. По одним источникам, Гамильтон рассказал ему о Гессе по телефону, по другим — прилетел в имение на самолете и, отведя Черчилля в сторону, сообщил ему, что за парашютист пожаловал в Англию. Но все сходятся в одном: Черчилль досмотрел фильм и только потом занялся Гессом.

Искушение побеседовать с Гессом с глазу на глаз было велико, но, как следует подумав, Черчилль решил, что сохранить эту встречу в тайне будет трудно, а ни народ, ни армия, ни члены парламента не одобрят контакта своего премьера с нацистом № 3-й — и потому поручил заняться Гессом министру иностранных дел Идену и Айвору Кирпатрику, который в недавнем прошлом был сотрудником английского посольства в Берлине и был знаком с Гессом.

Уже в первой беседе с Кирпатриком, состоявшейся 13 мая, Гесс заявил, что Англия несет ответственность за развязывание как Первой мировой войны, так и нынешней, так как препятствовала удовлетворению интересов Германии. Эту войну Англии ни за что не выиграть, так как в Германии самая развитая и самая современная в мире авиационная промышленность и самый могучий подводный флот. Что касается сырья, то его предостаточно в оккупированных странах. Напрасны надежды и на революцию: немецкий народ слепо и безгранично верит фюреру. Поэтому самым разумным было бы заключение мира между Англией и Германией.

Когда же Кирпатрик поинтересовался планами Гитлера в отношении Советского Союза, то Гесс ответил: «Германия имеет определенные требования к России, которые должны быть удовлетворены либо путем переговоров, либо в результате войны. Но слухи, будто Гитлер готовит в близком будущем нападение на Россию, не имеют никакого основания».

Сопоставив даты, не составляет никакого труда уличить Гесса во лжи, а может быть, и не во лжи, а в преднамеренной дезинформации. Ведь окончательную дату нападения на Советский Союз — 22 июня 1941 года, Гитлер утвердил еще 30 апреля, и Гесс не мог об этом не знать.

Во второй беседе, состоявшейся на следующий день, Гесс вел себя еще более вызывающе. Он заявил, что в случае несогласия Англии на мир, Гитлер организует такую плотную блокаду острова, что население будет обречено на голодную смерть. А когда заговорили об Америке, Гесс заметил, что немцы учитывают возможное американское вмешательство и не боятся его. В Германии знают практически все об американской авиационной промышленности и о качестве ее самолетов. Заводы рейха без особых усилий могут превзойди совместное производство Англии и Америки. Так что никаких намерений относительно Америки Германия не имеет. Немецкие интересы — в Европе.

Заявления Гесса и его поведение были настолько неординарны, что было решено подвергнуть его медицинской экспертизе на предмет выяснения его психического состояния. Эксперты признали его нормальным, дееспособным и отвечающим за свои слова. После этого к беседам подключили члена кабинета лорд-канцлера Саймона. В целях соблюдения тайны, и он, и Кирпатрик явились к Гессу под видом врачей-психиатров.

Стенограмма этой беседы сохранилась, но она так внушительна по объему, что имеет смысл затронуть лишь основные моменты разговора. Начал Гесс с разъяснения того, как у него родилась мысль предпринять полет через Ла-Манш.

— Эта мысль родилась у меня, — сказал он, — когда я был с фюрером во время французской кампании в июне прошлого года. Гитлер тогда сказал, что война, вероятно, может привести к соглашению с Англией, а потому, одержав победу во Франции, не следует предъявлять суровых условий стране, с которой желательно прийти к перемирию. С каждым новым периодом войны у меня крепло желание лично выступить в качестве посредника между Гитлером и теми английскими кругами, которые тоже хотят мирного соглашения. Я решил положить начало переговорам, причем без ущерба для престижа Англии.

Потом, постращав англичан голодом, бомбежками и блокадой, Гесс глубокомысленно заметил.

— Англия имеет возможность покончить с этим на наиболее благоприятных условиях. Я не знаю, известны ли доктору Гатри (то есть, Саймону) условия мира. Но я предполагаю, что он хочет иметь их в официальной форме.

— Я прошу вас, господин рейхсминистр, коротко изложить суть вашей миссии, — откликнулся Саймон.

— Условия, на которых Германия готова прийти к соглашению с Англией, я во многих беседах слышал от фюрера, — многозначительно начал Гесс. — Когда я обдумывал свой полет, то всегда запрашивал фюрера об условиях мира. И я абсолютно убежден, что тут ничего не изменилось.

— Значит, вы прибыли сюда с ведома фюрера? — уточнил Саймон. — Или нет?

Гесс выдержал паузу. Озабоченно почесал дорогой ему шрам. И вдруг расхохотался!

— Без ведома. Абсолютно без ведома!

А потом он передал Саймону и Кирпатрику документ, который назывался «Основа для соглашения». При этом он торжественно изрек.

— Даю честное слово, что все, мною здесь написанное, фюрер мне не раз говорил.

Кирпатрик начал читать.

— Пункт первый. Для предотвращения в будущем войн между Англией и Германией будут определены сферы влияния. Сфера интересов Германии — Европа. Сфера интересов Англии — ее империя.

Саймон тут же уточнил: «Включается ли в сферу интересов Германии какая-либо часть России?»

— Европейская Россия нас интересует, — ответил Гесс. — Азиатская — не интересует.

— Пункт второй, — продолжал читать Кирпатрик. — Возврат немецких колоний. Пункт третий. Возмещение убытков германским подданным, жившим перед войной или во время войны в Британской империи и потерпевшим личный или имущественный ущерб в результате действий имперского правительства или в результате бесчинств, грабежей и т. п. Возмещение на такой же основе Германией убытков британским подданным. И, наконец, пункт четвертый. Одновременно должны быть заключены перемирие и мир с Италией.

Потом шел довольно подробный разговор об участи Греции, Норвегии и других европейских государств, о германских колониях и многом другом. Заканчивается стенограмма довольно неожиданной просьбой Гесса.

— Теперь я хотел бы сказать для правительства кое-что в дополнение, но только одному доктору Гатри.

Что он сказал Саймону, осталось тайной за семью печатями. И лишь много лет спустя из весьма осведомленных английских источников стало известно, что Гесс сообщил Саймону дату нападения на Советский Союз.

Когда стенограмма беседы с Гессом легла на стол Черчилля, он недвусмысленно заметил.

— Если бы Гесс прилетел год тому назад и сказал о том, что Германия сделает с нами, мы были бы несомненно испуганы. Но чего нам бояться теперь?

Бояться, действительно, было нечего. Англичане уже пережили безжалостные бомбардировки фашистской авиации, испытали на себе последствия морской блокады, но они также видели, как горят сбитые немецкие самолеты, радовались победе моряков, сумевших потопить гордость гитлеровского флота линкор «Бисмарк». Из Северной Африки шли вести о первых победах над дивизиями Роммеля, а 20 мая англичане узнали о тяжелых потерях фашистских десантников, пытавшихся высадиться на греческий остров Крит.

А вот ультимативное заявление Гесса о том, что германское правительство ни в коем случае не будет вести переговоры с нынешним британским правительством, так как Черчилль и его сотрудники не являются теми лицами, с которыми фюрер мог бы вести переговоры, изрядно позабавило английского премьера.

Формально переговоры с Гессом были прерваны, и заявление об этом сделал не кто-нибудь, а министр авиации Арчибальд Синклер, но на самом деле встречи с рейхсминистром продолжались. Больше того, Черчилль приказал следить за его здоровьем и обеспечить ему комфорт, питание, книги, письменные принадлежности и возможности отдыха. Как и велел Черчилль, с Гессом обращались почтительно, как если бы он был крупным генералом.

Гесс оценил это и несколько позже поделился своими воспоминаниями о гостеприимстве английских властей.

«Герцог Гамильтон, после того как он посетил меня, позаботился о том, чтобы я был переведен в хороший военный госпиталь. Он находился в сельской местности, в получасе езды от города, в замечательных природных условиях Шотландии… После 14 дней пребывания в нем меня отвезли в Лондон. Маленький домик, в котором я жил, его обстановка в стиле XVII столетия — все это было замечательно. Затем я был переведен на виллу Мишет-Плейз около Олдершота. Там я был окружен большими, прекрасно пахнущими глициниями. Столовая и музыкальная комната были на первом этаже и выходили прямо в парк».

Глицинии — глициниями, но этот домик строжайше охранялся и был напичкан подслушивающей аппаратурой: Черчилль приказал «предпринять все усилия, чтобы изучить склад ума Гесса и получить от него всю полезную информацию». Кроме того он опасался контактов рейхсминистра с теми влиятельными лицами, которые были за немедленный мир с Германией. Нельзя упускать из виду и другого: Черчилль знал дату нападения Германии на Советский Союз и прекрасно понимал, что гитлеровский поход на восток будет избавлением для Англии.

Именно в те дни Черчилль произнес слова, ставшие для него программными на ближайшие четыре года. Когда у него спросили, не будет ли для него, злейшего врага коммунистов, отступлением от принципов поддержка Советского Союза в войне против Германии, Черчилль ответил.

— Нисколько. У меня лишь одна цель — уничтожение Гитлера, и это сильно упрощает мою жизнь. Если бы Гитлер вторгся в ад, я в палате общин по меньшей мере благожелательно отозвался бы о сатане.

Между тем слухи о пребывании нациста № 3 на территории Англии стали просачиваться наружу. Посыпались запросы парламентариев, весьма прозрачные намеки появились в газетах… Забеспокоились даже в Вашингтоне. Рузвельт просил Черчилля предоставить ему подробную информацию, ссылаясь, на то, что полет Тесса захватил воображение американцев.

Но гораздо раньше о полете Гесса и его переговорах с представителями правящих кругов Англии узнал Сталин. Первая информация пришла из Токио. Рихард Зорге через доверенных лиц в немецком посольстве узнал самое главное и тут же радировал в Центр: «Гитлер стремится к заключению мира с Англией и к войне с Советским Союзом. Поэтому в качестве последней меры он направил Гесса в Англию».

Пришло сообщение и от Филби. В его информации, поступившей из Лондона, сообщалось и о встречах Гесса с лордом Саймоном, и о беседах с Кирпатриком, и, самое главное, излагалась суть сверхсекретных «Основ для соглашения». В Москве эти сообщения произвели эффект разорвавшейся бомбы! Ведь достаточно надежные источники из Берлина сообщали, что Гитлер стягивает войска к советской границе лишь для политического давления на Советский Союз, что он вот-вот выступит с инициативой переговоров о территориальных притязаниях на Украину, Кубань и Кавказ. К тому же, речь пойдет не о присоединении этих земель к Германии, а о сдаче их в аренду, так как угля, хлеба и нефти немцам хронически не хватает.

О том, что это хорошо продуманная дезинформация, в Москве не догадывались, как не догадывались и о том, что такой же дезинформацией являются слухи о том, что Гитлер намерен потребовать согласия Сталина на то, чтобы он пропустил немецкие войска через южные районы СССР в Иран и Ирак, то есть в тыл ближневосточной группировке англичан.

Переговоры, даже самые нелепые, это еще не война. Главное, оттянуть начало боевых действий, а там, глядишь, и мы так окрепнем, что Гитлер не посмеет сунуться. Так, или примерно так рассуждали в Москве. И вдруг, Гесс! Если его предложения будут приняты и немцы развяжут руки на Западе, ситуация может в корне измениться.

Подтверждением этого предположения служат воспоминания Хрущева.

— Я думаю, — сказал он Сталину, — что Гесс на самом деле должен был иметь секретное задание Гитлера провести переговоры с англичанами о том, чтобы прекратить войну на Западе и развязать руки Гитлеру для натиска на Востоке.

— Да, это так. Вы понимаете правильно, — согласился с ним Сталин.

Между тем, время не шло, а стремительно летело. До начала нападения на Советский Союз оставались считанные дни, и нацистская машина дезинформации работала на полную мощность. В Берлине был пущен слух, что многие высокие чиновники ушли в отпуска. Гитлер и Риббентроп тоже отбыли из столицы, желая отдохнуть. Членам советской торговой делегации, которая в эти дни была в Берлине, настойчиво задавали один и тот же вопрос: «Когда, наконец, для переговоров приедут Сталин или Молотов?»

Не был забыт и Гесс. Понимая, что миссия Гесса положительных результатов не дала, а знает он слишком много, Гитлер принимает решение ликвидировать рейхсминистра. Эту акцию он поручает Гиммлеру. Тот, в свою очередь, вызывает эсэсовского генерала Закса и отдает приказ: «Сумасшедшего Рудольфа осторожно обезвредить!» В Англию были посланы лучшие агенты, но их перехватила и обезвредила английская контрразведка.

И вот наступило 22 июня 1941 года. Личный секретарь Черчилля был разбужен телефонным звонком: ему сообщили, что Германия напала на Советский Союз. Эта новость была из тех, которую надо немедленно довести до премьера. Но Черчилль раз и навсегда запретил будить его раньше восьми часов. Приказ можно было нарушить только в одном случае: если бы немцы высадились в Англии. Четыре часа маялся секретарь, пока наконец решился разбудить патрона.

— Так значит, они все-таки напали! — это было первое, что сказал Черчилль.

По свидетельству очевидцев, в его окружении в этот день царило чувство чрезвычайного облегчения и неожиданного освобождения от гнета. А один из них это состояние передал наиболее точно.

— Решение Гитлера напасть на Россию для Черчилля было даром богов, — заявил он. — Это было самое лучшее известие, которое Черчилль получил на протяжении долгого времени.

В тот же вечер Черчилль выступил по радио. У нас эту речь мало кто слышал, поэтому имеет смысл привести ее хотя бы частично.

— Я вижу русских солдат, стоящих на рубежах родной страны, охраняющих землю, которую их отцы населяли со времен незапамятных, — начал Черчилль. — Я вижу нависшую над ними немецкую военную машину, тупую, вымуштрованную, послушную, жестокую армаду нацистской солдатни, надвигающуюся как стая саранчи. И за ними я вижу ту кучку негодяев, которые планируют и организуют весь этот водопад ужаса, низвергающегося на человечество. У нас, в Великобритании, только одна цель. Мы полны решимости уничтожить Гитлера и малейшие следы нацистского режима…

Мы поможем России и русскому народу всем, чем только сможем. Опасность для России — это опасность для нас и для Америки, и борьба каждого русского за свой дом и очаг — это борьба каждого свободного человека в любом уголке земного шара, — закончил он.

Считается, что эта речь — образец благородства, неприятия нацизма и стратегического мышления. Но нельзя забывать и других слов, сказанных в те дни Черчиллем.

— Нацистскому режиму присущи худшие черты коммунизма. За последние двадцать пять лет никто не был более последовательным противником коммунизма, чем я. И я не возьму обратно ни одного слова, которое я сказал о нем.

А что же Гесс, что в это время делал он? Интерес английских спецслужб, так же как и правительственных чиновников к бывшему рейхсминистру заметно снизился, а потом вообще пропал. Игры в сепаратный мир закончились, теперь надо было воевать. Но Гесс считал себя настолько важной персоной, что не мог допустить такого поворота дел. Он привык быть в центре внимания! Чтобы напомнить о себе, с ноября 1941-го он начал симулировать потерю памяти. Врачи обследовали Гесса и сказали, что он совершенно здоров и посоветовали не валять дурака. Тогда он инсценировал попытку самоубийства. Охрана эту попытку предотвратила. Гесс выждал момент и снова попытался покончить с собой! Эта попытка тоже оказалась неудачной.

Кто мог тогда знать, что будет еще одна, куда более удачная попытка, когда много лет спустя он перехитрит английскую охрану?! А пока что Гесс отсиживался то в Тауэре, то в домике с видом на глицинии и ждал окончания войны.

Летом 1945-го его переправили в Нюрнберг и он оказался на скамье подсудимых. Виселицы он, кстати, избежал чудом: Советский Союз требовал для него смертной казни, и только более мягкая позиция Англии, Франции и США позволила сохранить ему жизнь. Так он получил пожизненный срок и стал заключенным № 7 Межсоюзной тюрьмы Шпандау. Эта тюрьма была одной из самых известных в Германии. В начале века здесь содержались преступники-рецидивисты, но с приходом к власти Гитлера ее стали использовать в качестве военной тюрьмы предварительного заключения. Провинившихся солдат после суда отправляли на фронт или в концлагеря, а их места занимали наиболее непокорные военнопленные. Долгие годы на стенах многочисленных камер были видны надписи, сделанные на польском, чешском, французском, английском и русском языках, их писали люди, которых затем спускали в подвал, где была своя газовая камера и даже гильотина. Здесь же на заключенных проводили изуверские медицинские исследования.

Но с 18 июня 1947 года эта мрачная тюрьма стала пристанищем для семи видных гитлеровцев, по тем или иным причинам избежавшим смертной казни. Так случилось, что к 1966 году в тюрьме остался один Гесс. Одни, в том числе Нейрат, Редер и Функ, были освобождены по состоянию здоровья, а у Деница, Шираха и Шпеера истек срок заключения. С тех пор сложнейшая тюремная машина стала работать на одного Гесса. А в том, что эта машина имела хитроумнейшую конструкцию, учитывающую немалый опыт в такого рода делах Англии, Франции, США и Советского Союза, нет никаких сомнений.

Тюрьма имела свой Устав, Верховную и Высшую исполнительную власть, свой правовой комитет и четырех директоров, которые встречались для обсуждения текущих вопросов не реже одного раза в неделю. Первого числа каждого месяца происходила смена военного караула внешней охраны тюрьмы, в этот же день менялся и так называемый председательствующий директор. Расписание было утверждено раз и навсегда.

Раз в месяц проводилась инспекция тюрьмы, в которой участвовали военные коменданты соответствующих секторов Западного Берлина и представители посольств.

Тщательнейшим образом были разработаны все нюансы медицинского обеспечения, питания, взаимоотношения с охраной, цензуры писем, свиданий с родственниками и пр. и т. п.

— Эту немудреную истину Гесс усвоил довольно быстро. Но вначале он решил испытать бдительность и доверие друг к другу союзников по антигитлеровской коалиции. Начал он с проверенного, метода — симуляции потери памяти и психического нездоровья. Чтобы разоблачить эту игру, на этот раз собрались врачи из всех четырех стран. Они быстро уличили Гесса в симуляции, и ему пришлось признать, что все это время он притворялся и, действительно, ломал комедию.

А вскоре подоспела новость, которой он не мог не воспользоваться: приговоренные к смерти гитлеровские бонзы были повешены, а Геринг, приняв яд, успел покончить с собой. Гесс тут же вспомнил, что после Геринга именно он является прямым преемником Гитлера — и провозгласил себя «будущим фюрером новой Германии». Он даже написал программу государственного и общественного устройства этой новой Германии. Но союзники наживку не проглотили и в ответ на эти демарши тюремный режим сделали еще более строгим.

Тогда Гесс категорически отказался выполнять какую-либо работу, перестал производить уборку в своей камере и при каждом удобном случае старался в той или иной форме поиздеваться над представителями администрации. Так он демонстрировал «несломленную силу своего духа» — эту фразу Гесс не раз произносил вслух.

И вообще, он никогда ни в чем не раскаивался, нацизм считал самой совершенной идеологией, Гитлера — самой выдающейся личностью в истории Германии, а себя — мучеником, пострадавшим во имя великой Германии. В официальной справке, подписанной представителями администрации тюрьмы, говорится: «С 1979 по 1986 год Гесс написал пять прошений об освобождении, адресованных главам правительств четырех стран. Эти прошения обосновывались его возрастом и плохим состоянием здоровья, но не было даже признаков раскаяния. Три западных правительства дали согласие удовлетворить просьбу Гесса об его освобождении. Советское правительство через своего директора дало отрицательные ответы на первые два прошения, остальные были игнорированы.

Несмотря на длительное время пребывании в тюрьме, состояние здоровья Гесса остается хорошим для его возраста. Он обладает здравым рассудком, очень логичен в суждениях, до сих пор свободно владеет английским и французским языками. Живо интересуется политическими событиями, увлекается изучением карты Луны, проявляет повышенный интерес к вопросам долголетия, читает научную литературу. Каждое утро делает гимнастические упражнения, во время прогулок старается больше двигаться. Обладает очень хорошим аппетитом. В своем поведении старается показать себя твердым, — независимым человеком. Пытаясь добиться для себя определенных выгод, не пренебрегает ложью».

Что верно, то верно — ложь, вранье и притворство стали второй натурой Гесса. Причем, он не придавал никакого значения тому, что его измышления тут же разоблачались: судя по всему, чувства стыда он вообще не испытывал. Чтобы убедиться в этом, проанализируем хотя бы одно из его слезных писем с просьбой об освобождении.

На что рассчитывал Гесс, сочиняя это письмо, одному Богу ведомо! Оказывается, американский врач-окулист, обследовавший Гесса, установил, что никакого отслоения сетчатки нет. Не было проблем и с грыжей: французы предоставили ему прекрасный бандаж, которым, как он сам писал, «я полностью удовлетворен».

Что касается ослабления памяти и головокружений, то в записках Гесса обнаружено очень много упоминаний о том, что в пище ему постоянно дают яд, что создано тайное средство, при помощи которого «людей можно заставить не только говорить, но и действовать так, как им было приказано», что существуют препараты, вызывающие полный запор — и ни одно слабительное не поможет.

Но больше всего поражают его ложь и лицемерие, касающиеся любви к внукам! В официальной справке руководства тюрьмы говорится, что правом посещения Гесса пользовались: его жена Ильзе, сестра Маргарет, сын Вольф-Рюдигер, жена сына Адреа, племянник Виланд и племянница Моника, а также свояченица Ингеборг Прель. А вот что написано дальше: «В 1986 году директора тюрьмы разрешили посещение Гесса детям его сына — двум внучкам и внуку, однако сам заключенный от этих визитов отказался».

Вот так-то! Зато с французским пастором Габелем он общался каждую среду, да и то не столько по религиозным, сколько — скажем деликатно — по несколько иным мотивам. Советская администрация вскрыла эти мотивы и лишила Габеля пропуска в тюрьму. Сменивший его пастор Рериг тоже пытался установить с Гессом куда более тесные контакты, чем этого требует отправление религиозной службы, но и эти попытки мгновенно были пресечены надзирателем.

Еще на Нюрнбергском процессе адвокатом Гесса был доктор Зайдль. Навещал он своего подзащитного и в тюрьме, делая все возможное и невозможное для ослабления тюремного режима Гесса. Это он добился того, что Гесса перевели в камеру больших размеров, установили там госпитальную кровать, до четырех часов увеличили время прогулки, назначили диетическое питание и освободили от какой бы то ни было физической работы.

В случае необходимости Гесса немедленно переводили в Британский военный госпиталь. За время заключения он побывал там четыре раза, причем отлеживался от нескольких недель до нескольких месяцев. Так что за его здоровьем следили самым внимательным образом.

Но… на всякий случай представители четырех держав еще в 1962 году разработали и подписали весьма необычный документ. Называется он ПРИЛОЖЕНИЕ № 9.

1. Вышеуказанные представители пришли к согласию относительно следующих мер, принимаемых в случае смерти Р. Гесса.

2. Тело умершего Р. Гесса будет находиться в английском военном госпитале для вскрытия не менее, чем 24 часа. Семью Р. Гесса известят о его смерти как можно скорее. Ввиду заверений, полученных от представителя семьи Р. Гесса относительно того, что его захоронение пройдет в семейном кругу в Баварии, останки будут направлены самолетом в Баварию (Федеративная Республика Германии) и там переданы его семье. Представители средств массовой информации не будут допущены ни в тюрьму, ни в госпиталь.

3. После смерти Гесса как можно быстрее публикуются согласованные заявления для печати. Точное время их обнародования обговаривается четырьмя сторонами после смерти Р. Гесса.

4. С учетом того, что в связи со смертью Р. Гесса можно ожидать неонацистских акций, представители трех западных держав заблаговременно предпримут шаги к тому, чтобы обеспечить полное сотрудничество со стороны правительства ФРГ для предотвращения подобных нежелательных акций и получения гарантий о том, что похороны Р. Гесса пройдут в семейном кругу.

5. Четыре названных представителя согласны с тем, что со смертью Гесса Межсоюзная тюрьма Шпандау исчерпывает свое назначение.

6. Четыре вышеназванных представителя согласны также, что под ответственностью коменданта британского сектора будут предприняты все необходимые шаги для сноса тюрьмы Шпандау и такого распоряжения остающимся после нее участком, которое исключало бы его превращение в место паломничества «сочувствующих» и членов нацистских организаций.

7. Архивы тюрьмы фильмируются на микропленку для передачи в копии представителям каждой из четырех держав. После благополучного завершения процесса копирования подлинники подлежат уничтожению по договоренности четырех держав».

Здесь же — довольно своеобразная расписка, подписанная четырьмя директорами и сыном Гесса — Вольфом-Рюдигером.

«Мне разрешено после смерти моего отца Р. Гесса организовать его похороны. Похороны состоятся без привлечения внимания в самом узком семейном кругу в Баварии. При этом я обещаю, что это мое обязательство носит доверительный характер».

Сам Гесс ничего об этом не знал и продолжал бомбардировать правительства прошениями об освобождении. И хотя, как он уверял, почти ничего не видит, регулярно вел что-то вроде дневника. Кое-какие записи Гесса сохранились, они настолько любопытны, что пройти мимо них никак нельзя. Вот что, например, писал о событиях 1939 года.

«1939-й год. Мы были вдвоем с Гитлером, когда ему сообщили, что Англия и Франция объявили Германии войну: английские корабли вышли в открытое море. Это был единственный случай, когда за двадцать лет нашей совместной деятельности я видел его побледневшим, исключая случай чисто личного характера, когда я должен был сообщить ему ужасную весть. (Речь идет о самоубийстве юной племянницы Гитлера Гели Раубаль, к которой фюрер испытывал отнюдь не родственные чувства. — Б. С.)

Долго сидел он неподвижно в своем кресле, молча глядя перед собой. Наконец, произнес: «Ах, они не хотят терять лица?! Это будет «картофельная война». Под «картофельной войной» германские историки подразумевают войну без боевых действий, когда солдаты от безделья собирают на полях картофель и варят его. Гитлер надеялся, что объявление войны Англией и Францией не повлечет за собой начала боевых действий, его поведение не было похоже на поведение человека, ищущего возможность начать большую войну и наконец ее получившего. Если бы переговоры были возможны, то, безусловно, Гитлер настоял бы на том, чтобы вопрос польского коридора был решен приемлемо для Германии. Одним из семи его предложений была идея создания коридора в виде железнодорожной и автомобильной магистралей, проходящих через Польшу и соединяющих Германию с Восточной Пруссией.

Польша отклонила все предложения. Но Гитлер не терял надежд. — Когда же Польша начала уступать и выразила согласие на решение вопроса о коридоре, Англия заключила с Польшей договор о взаимопомощи, после чего польское правительство снова заняло позицию тупого отклонения всех германских предложений. Из вышесказанного становится ясно, что Англию волновала не безопасность Польши, а тот факт, что польское правительство может пойти на уступку Германии и тем самым устранить причину для развязывания войны против Германии. Если бы Англия в действительности хотела обеспечить безопасность Польши, то дала бы понять польскому правительству, что до тех пор, пока существует вопрос коридора, существует опасность войны Но Англии была нужна война, которая превратилась бы в конце концов в мировую».

А вот еще одно из воспоминаний Гесса.

— «Честолюбие Гитлера не распространялось на военную область, хотя вопросами стратегии ведения войны он занимался. Гитлер хотел, чтобы Германия стала самой красивой страной в мире. Через несколько дней после того, как он стал рейхсканцлером, он сказал мне: «Во что бы то ни стало мы должны вернуть себе земли, отторженные от Германии Версальским договором. При этом иногда мы должны будем стоять на границе между войной и миром, но допустить войну нельзя ни в коем случае. Война была бы самой большой катастрофой для всех ее участников. При использовании современного оружия ее последствия были бы необозримыми. Нельзя также забывать, что война вызовет определенную отрицательную реакцию и среди собственного народа. Некоторые мои убеждения, изложенные в книге «Майн кампф», заставляющие сомневаться в моем желании мира, я изменил. Большая разница — писать квалифицированный труд и нести ответственность за судьбу целого народа!»

Обобщая, я абсолютно уверен, что Гитлер не хотел войны. Войну с Польшей он развязал из-за тайно оказанного на него психического воздействия. В развязывании мировой войны виновны те, кто обладает этими средствами и методами воздействия.»

Довольно много места уделил Гесс размышлениям о причинах нападения Германии на Советский Союз.

Зимой 1940/41 гг. Гитлер вызвал меня к себе: он хотел посвятить меня в свои планы на следующий год. Но сначала он предложил высказаться мне — возможно, обнаружилось бы, что ход наших мыслей совпадает.

Советы не оставляли никаких сомнений, их цель была ясна — мировая революция. И первым этапом на пути к достижению этой цели была революция в Европе. Еще Ленин неоднократно говорил: «Германия — это ключ к Европе». Но национал-социалистическая Германия с каждым днем становилась все неприступнее для революционных поползновений. Это Советы знали точна Народ, вооруженный единой идеологией, всегда сплочен вокруг своего руководства. Великие победы на Западе еще больше укрепили авторитет Гитлера.

Но война еще не окончилась. Великобритания вооружалась для наступления на укрепрайоны, которые она потеряла во время бегства на остров. Для того, чтобы воспрепятствовать этому, вермахт должен держать в западных областях Европы значительные силы. Использовать создавшееся положение — это было единственной возможностью для Советов, чтобы взять ключ от Европы в свои руки, а именно, захватить Германию, которая смогла бы противопоставить им только часть своих вооруженных сил.

Осознавая опасность с Востока, решение могло быть только одно: упредить нападение России и напасть самим. И напасть как можно быстрее, пока Великобритания не окончила подготовку к наступленюо, а значит, мы могли оставить на Западе сравнительно небольшие силы а все остальное использовать для войны на Востоке. Лично я был против того, чтобы мы сделали попытку высадиться на остров и тем самым вынудить Англию к миру… Возможно могло быть и так, что Англия понимая, что Германия, предпринимая наступление на Россию, исходит только из интересов Европы, предложит нам мир и тогда мы могли не опасаться с ее стороны удара в спину. Гитлер был такого же мнения. Однако не все из его окружения это мнение разделяли. Как бы то ни было, но право принять решение оставалось за ним.

Советы же готовились к войне. В Берлин прибыл их военный атташе, который в своей речи перед руководством вермахта показал, что его духовный уровень ниже уровня немецкого фельдфебеля. Русские показали фильм, в котором их армия предстает глубоко отсталой. Этот фильм был в нашем распоряжении 24 часа. С него была снята копия, которая затем поступила в качестве инструкции в части вермахта.

Это было как раз то, что нужно Советам. Ведь если государство хочет мира, то оно показывает себя сильным. Если же хочет развязать войну без названия «агрессор», то оно показывает себя слабым, с тем, чтобы склонить врага к нападению. Советы пошли даже на то, что когда та заключительном этапе нашей войны с Польшей они набросились на нее с Востока, а потом был совместный парад, они так обрядили свои полки, что перед глазами немецких офицеров они промаршировали в таком виде, что у многих русских солдат вместо кожаных поясных ремней были веревки, а вещмешки и фляги привязаны бечевками. Даже в Финляндии они использовали второклассные дивизии, оснащенные устаревшим вооружением.

Однако поводом для принятия фюрером решения о нападении на Советский Союз послужила не мнимая слабость русских, а легко угадываемая опасность для Европы с Востока».

А вот что сообщил Гесс о своем ближайшем друге-кумире.

Гесс писал, читал, гулял, общался с родственниками, беседовал с пастором и адвокатом и знать не знал о том, какие страсти бушуют в кабинетах директоров тюрьмы. Скажем, в соответствии с четырехсторонним соглашением было решено, что питание и содержание Гесса осуществляется за счет средств, выделяемых сенатом Западного Берлина, а вот охрану, надзирателей и другой обслуживающий персонал кормят и поят страны, охраняющие Гесса. Американцы на эти цели ежегодно выделяли 35 тысяч марок ФРГ и тысячу долларов, англичане — около 32 тысяч марок, французы — чуть более 25 тысяч марок, Советский Союз — 24 тысячи марок ГДР (8 тысяч марок ФРГ).

Трудно сказать, были ли проблемы с выделением этих средств у американцев, англичан и французов, а вот глава советской администрации терпел-терпел, да и написал слезное письмо в вышестоящие инстанции.

«С тех пор, то есть с 1961 года, несмотря на неоднократные повышения цен на продукты питания, вышеуказанная сумма не изменялась. В связи с этим объем поставок продуктов приходится сокращать, и у нас возникают определенные трудности в поддержании продовольственного обеспечения Межсоюзной тюрьмы Шпандау на должном уровне. В частности, мы не в состоянии закупать в необходимом количестве престижные для русской кухни продукты, в том числе икру, балык, крабы и т. п.

Ожидается, что в дальнейшем эти трудности еще более возрастут. Это связано с тем, что состояние здоровья заключенного № 7 требует усиленного за ним наблюдения, а это возлагается на санитара тюрьмы Поэтому в ближайшее время потребуется увеличение количества санитаров, что в свою очередь повысит расход продуктов питания. Кроме того, в последнее время увеличилось количество внеочередных экстренных заседаний врачей и директоров, которые сопровождаются официальными обедами.

На всех официальных обедах представителей четырех сторон обязательно подаются спиртные напитки. В 1960–70 годах советская сторона неоднократно, в одностороннем порядке предпринимала попытки прекратить подачу спиртных напитков, однако это вызвало негативную реакцию западных сторон. Они стали устраивать сепаратные приемы без приглашения советских представителей, их официальные лица стали отказываться от присутствия на церемониях, проводимых советской стороной. По этим причинам мы были вынуждены возобновить подачу спиртных напитков.

После принятия в 1985 году постановления «О мерах по борьбе с пьянством и алкоголизмом» возникла довольно двусмысленная ситуация и нам пришлось обратиться за разъяснениями к начальнику Генерального штаба Маршалу Советского Союза Ахромееву. В соответствии с нашим запросом он дал указание сохранить устоявшиеся традиции и мы получили право поставлять в свои месяцы председательствования 5 бутылок коньяка, 15 — водки, 20 — сухого красного и 25 — сухого белого вина, а также 60 бутылок пива.

Но за последнее время цены заметно выросли и у нас возникли серьезные трудности с приобретением спиртных напитков в прежних объемах.

Есть проблемы и с транспортом. В нашем распоряжении всего одна «Волга», один РАФ и одни «Жигули». Расход километража этих машин так велик, что они часто выходят из строя, не говоря уже о том, что их внешний вид не соответствует требованиям, предъявляемым к правительственным машинам — и это вызывает нелестные отзывы со стороны представителей западных сторон…»

Была в этой сверхзакрытой и сверхохраняемой тюрьме еще одна серьезная проблема, о которой как-то неловко говорить. Эта проблема — воровство.

В соответствии с известным нам ПРИЛОЖЕНИЕМ № 9 те вещи Гесса, которые после его смерти могли быть использованы в качестве сувениров, в том числе форма пилота люфтваффе и некоторые документы, надлежало уничтожить. А вот его личные вещи, как-то часы, карманный фонарик, портсигар, полагалось передать семье. Так вот еще в августе 1986 года выяснилось, что почти все вещи Гесса бесследно исчезли. Пропали китель, ботинки, пилотка и шлем летчика люфтваффе, пропала его печать с монограммой, пропал портсигар. Были похищены наручные и карманные часы, карманный фонарик, стеклянный флакон и даже коробка с его золотыми коронками.

Видимо, опасаясь, что будет разворовано и все остальное, руководство тюрьмы поспешно принимает решение уничтожить хотя бы что-нибудь. 18 ноября 1986 года в присутствии представителей четырех стран были уничтожены носки, платки, кальсоны, брюки, шляпы, кепки, куртки, майки, а также оловянная кружка и футляр для очков с маркировкой «VII». Заодно сожгли и пустые вещмешки с бирками всех бывших узников Межсоюзной тюрьмы Шпандау.

Гесс обо всем этом, скорее всего, не знал. Не исключено и другое: именно в это время он решил выбраться из Шпандау. Надежды на официальное освобождение уже не было — это Гесс понял, но смириться с тихой кончиной в тюремной камере не мог. Гесс должен был хлопнуть дверью! Он должен был продемонстрировать несломленную силу духа и доказать, что хозяином ситуации всегда оставался он, нацист № 3. Кроме того, весь мир должен знать, что истинные нацисты сами принимают решение, когда им уходить из жизни: так сделал Гитлер, так сделал Геринг, так сделает и Гесс, последний законный преемник фюрера.

Чтобы усыпить бдительность охранников и надзирателей, Гесс начал себя вести образцово-показательно. Зная, что по инструкции надзиратель «должен быть постоянно настороже, чтобы пресечь попытки самоубийства заключенного», Гесс даже в пустяках старался упредить тот или иной шаг надзирателей. Скажем, перед выключением света на ночь, у заключенного надо было отбирать очки: Гесс не ждал, когда ему об этом напомнят и отдавал очки сам. По той же инструкции надзиратель должен был присутствовать при посещении амбулатории и даже во время принятия ванны: Гесс первым напоминал об этом надзирателям и в конце концов добился того, что те стали следить за ним вполглаза. Точно так же он вел себя и на прогулках.

Со временем Гесс понял, что именно во время прогулки он сможет сделать то, что задумал: надзиратели имеют привычку стоять под деревом и им не видно, что происходит в садовом домике. Кроме того, в этом домике есть то, без чего не обойтись — настольная лампа с довольно длинным электрическим проводом.

Когда план был продуман во всех деталях, Гесс стал размышлять, кому же, если так можно выразиться, подложить свинью. И решил: англичанам! Они его не поняли в 1941-м, они усадили его на скамью подсудимых в 1945-м, они не сделали ни одной попытки, вытащить его на волю все эти годы — значит, все произойдет в дни дежурства английского надзирателя.

Семнадцатого августа он написал прощальное письмо, подождал, пока молоденький англичанин пристроится под деревом, и накинул на шею провод…