Голос

Актриса смотрит на экран. Она смотрит на себя и не понимает, что она там кричит в телефонную трубку. Посторонние шумы — звук мотора, ветер, прибой, крики чаек. Искарябанное, замученное монтажом изображение. Еще раз, еще раз…

— Ну что, Юля, попробуем, — голос режиссера из темноты.

— Да, сейчас, сейчас…

В проекционной будке стрекочет аппарат. Женщины-механики беседуют вполголоса, пьют молоко. Далеко за стеклом — экран, и там актриса исступленно кричит в телефон…

— Юля, дорогая, ну что такое?

— Сейчас, сейчас… — Актриса снова пропустила начало.

— Посмотри, как ты замечательно играешь, и вдохновись.

— Я вдохновляюсь… — Актриса тяжело вздохнула.

Деревянный домик почтового отделения на берегу неспокойного моря, качается и скрипит дверь телефонной будки.

— Ну что, пишем? — голос звукооператора. Голос режиссера:

— Пишем. Ну, будь умницей, давай, в последний раз…

Над экраном загорается красная лампочка.

Актриса приготавливается, шевелит губами.

— «…Нет, я отсюда не уеду, пока… Вы послушайте — люди нам верят, они ждут, а мы… Мы должны, мы обязаны… нет, вы обязаны позвонить и вмешаться. Вы?.. Нет, Я обещала… Как? Кто я такая?! Нет, вы же сами подписали командировку! Нет, вы шутите? Сама? А что я могу — сама? Подождите! У меня больше нет денег на телефон, и дозвониться… Ой, опять ничего не слышно!» Нет, не попала! — сама оборвала себя актриса. — Сейчас…

— Еще раз. Очень хорошо было. Юля, почти точно. Соберись.

Лицо режиссера в свете настольной лампы выражает отчаяние, терпение его кончается. Ворчливый голос звукооператора из темноты:

— Вторую смену на этот разговор тратим.

— И потратим еще три!

— Может быть, актрисе пойти выпить кофе? — мрачно говорит звукооператор.

Режиссер обнимает Юлю за плечи, они шепчутся в узком луче у пюпитра.

— «…Нет, вы шутите? Сама? А что я могу — сама? Подождите!»

Она опять пропустила это внезапное «подождите!» и сникла.

— Голова кружится?

Изображение исчезло. В звукоателье зажегся свет. Пять человек по углам смотрят с ожиданием. Молчат, не мешают.

— Нет, не могу! Я больна… Могу больничный лист показать!

Бесстрастный голос звукооператора:

— Под больничный можно взять пролонгацию.

— Вот, пожалуйста! — Юля метнулась к столу, схватила сумочку, из нее посыпались квитанции, пудреница, какие-то тюбики, конфеты, пол-апельсина… — Вот, вот больничный… Постельный режим, я не обязана…

Она спешила по коридорам, переходам, лестницам; лицо у нее было злое и утомленное. Она старалась не встречаться ни с кем глазами.

— Очень вовремя начались актерские капризы, — сказал звукооператор Гарик, снимая кожуру с забытого Юлей апельсина.

— Ладно, с кем не бывает? — сказал режиссер. — Чем мы можем заняться, чтобы не терять остаток смены?

— Смех и «гур-гур» можно озвучить. Там массовка есть, — кивнула девушка-помреж. Все отчего-то чувствовали себя виноватыми. Каждую секунду мог вспыхнуть скандал. Конец картины, тысяча поводов.

— Хорошо, давайте смех.

Юля выбежала из студии, сердито размазала слезы и помчалась к ближайшей телефонной будке, бестолково перетряхивая сумку в поисках монеты.

— Аркаш… Это я… — Выдохнула, успокоилась. — Ну не могла раньше, тут к телефону не прорваться, ты же знаешь… И потом мне стали какую-то дрянь колоть — все по часам. Забыла, как называется. И анализы — тоже, все по часам. Ну правда, из больницы, гроб могила три креста, чем поклясться? Аркаш, принеси почитать, я уже все прочла. Ну приезжай, я думала, ты уже едешь… Ну пока, тут народу много, очередь.

Выскочила, стала ловить такси.

На экране происходило какое-то застолье, конец застолья — одна пара танцевала посреди комнаты, один гость что-то рассказывал, другие смеялись.

Актеры-массовочники хохотали и болтали бессвязно вокруг микрофона. Записывали «гур-гур». Одна толстуха особенно самозабвенно хохотала, раскачиваясь и приседая.

— Спасибо, дяденька, — сказала Юля таксисту. Он был совсем мальчик, держался солидно. Всю дорогу готовил фразу:

— Где-то я вас видел.

— Не может быть, — насмешливо косясь, отвечала Юля.

Как всякой актрисе, ей казалось, что ее узнают на улицах чаще, чем это было на самом деле. Впрочем, ее иногда узнавали, но не могли вспомнить — откуда, из какого фильма. Или похожа на какую-то артистку…

Они объехали больничную ограду и остановились у задней запертой калитки. Здесь же была и сломанная решетка, куда проникали посетители в неположенные часы.

— А вы… работаете здесь? — спросил таксист.

— Да, работаю. Процедурной сестрой. Уколы делаю. А заочно учусь. Хотела артисткой стать, но — семья, все медики — настояли… — Юля вздохнула. — А призвания пет…

— Семья — страшное дело, — сказал таксист.

— Ужас, — согласилась Юля.

— А как вас здесь найти? Вас как зовут?

— Юлия Андреевна. А искать меня не надо. У меня муж ревнивый очень. До свидания, дяденька.

Она побежала к проему в решетке, согнулась, пролезла и, крадучись, пошла больничным двором. Был час, когда прогулки кончались. Кто-то прятался в кустах, кто-то ворковал у окна первого этажа. Юля спугнула парочку.

Окна ее корпуса были красные от заходящего солнца.

Приземлился самолет.

По трапу спускались пассажиры. Одного из них, тучного человека, державшего в руках бумажный пакет, окликнули снизу:

— Александр Ильич!

Александр Ильич (автор сценария) приостановился, его поторопили сзади.

— Это я, я! Не узнали? — У трапа стояла девушка-помреж.

— Узнал, как же не узнать, вы Валя…

— Тамара.

— Да, да, верно, Тамара… Как вы сюда проникли?

— Мы здесь снимали, я многих девочек знаю. Машина ждет, вы домой сначала или на студню?

— А что случилось? Меня телеграмма прямо с парохода… — Они затерялись в толпе.

Пока ехали от самолета к аэропорту, помреж Тамара очень громко говорила, не только не стесняясь тем, что ее слушают посторонние люди, прижатые к ним, но даже несколько рисуясь своими делами и значительностью.

— Все ужасно. Сергей Анатольевич в монтажной ночует, финала нет, озвучание не закончено, студия из-за нас план квартальный не выполняет, на него давят, но он держится, вы его не узнаете, он прямо почернел весь…

— И много еще озвучивать? — потихоньку спросил автор.

— Ой, он прямо почернел весь! А вы загорели… Это я текст телеграммы составляла! Убедительно, да? — Тамара кричала на весь автобус, она иначе не умела.

— Слово «катастрофа» всегда звучит убедительно.

— Ничего, все нормально! Перерасход, конечно, и композитор пропал, сегодня первый филармонический состав собрали, а его нет — дома нет, на даче пет. И название новое не утверждают, и Мартынова заболела как раз не вовремя…

— Какое название? — обескураженно спросил автор, протискиваясь к Тамаре, чтоб она не кричала так уж громко.

— «Первая встреча — последняя встреча»! Хорошее, да? Ой, только я вам ничего не говорила. Вам не нравится? Ой, только вы Сергея Анатольича не расстраивайте, он прямо почернел весь…

В группе звонили два телефона. На один из них просто не обращали внимания, со второго через аккуратные промежутки времени снимали трубку (делал это рыжий парень с длинным лицом и в жутких зеленых очках) и тут же клали назад, на рычаг. В двух смежных комнатах клубилось сражение. Режиссер отбивался от наседавших на него директора, двух замдиректоров и звукооператора.

Второй режиссер Анна Викторовна (издали — женщина моложавая, изящная и элегантная; только при внимательном взгляде различимы следы возраста, усталости и нелегкой жизни) заслоняла его, принимая удары на себя; по как только он временно брал верх, она же его с этого эфемерного верха и скидывала вниз, напоминая о разнообразных неприятностях. В таком случае она неизменно начинала фразу со слов: «Я не хочу вас дергать, Сергей Анатольевич…»

В углу перебирал рекламные фотографии равнодушный ко всему происходящему оператор Кольчужников.

Автор остановился у двери, пережидая и наблюдая.

— Я не хочу вас дергать, Сергей Анатольевич, но единственный реальный выход в наших условиях…

— На той неделе три картины идут в речевое, нас в лучшем случае загонят в восьмое ателье, а я лично отказываюсь звучать в восьмом ателье…

— Так, я пробиваю субботу и воскресенье, а вы отказываетесь…

— Спокойно!

— Если будут досъемки, я должен знать сегодня, чтоб потом не было: «Петр Иваныч! Петр Иваныч!», а Петр Иваныч не волшебник.

Режиссер поклонился и руками развел — так он был согласен с Петром Ивановичем.

— Прошу иметь в виду, что второй раз нам не собрать первый филармонический состав. Пусть композитор это знает…

— Комбинаторы спрашивают, что им делать, где новое название?

— Кстати, если досъемки, то, увы, без меня, — сказал из угла оператор. — Я уезжаю в Ливан. Снимать будет Валя.

— Какие досъемки? Актриса в больнице…

Анна Викторовна наклонилась к режиссеру и что-то прошептала ему доверительно. Тут он взвился.

— Неужели вы не могли подумать на три дня раньше? Хотя бы сказать мне?!

— Я не хотела вас дергать, Сергеи Анатольевич…

Александр Ильич все стоял, стоил, намереваясь ступить в эту шумную комнату… Делал шаг и отступал. Наконец выбрал момент и ступил.

— Привет! Как дела? Вот, угощайтесь. Грузинские писатели в дорогу снарядили. — Он развернул пакет. — Тут зелень и прочие дары Кавказа… — Он улыбался. Сесть было некуда и пакет положить некуда. Никто не выказывал радости.

— Привет, — сказал режиссер. — В два у нас зал. Посмотришь длинный вариант.

— Простите, Сергей Анатольевич, два вопроса, чтобы знать, на каком мы свете… — уходя, начала Анна Викторовна.

— Мартынову добывайте хоть на носилках, а Ромашкина ищите. Он всегда прячется, когда надо фиксировать музыку. Ну что? — Сережа наконец повернул к автору свое утомленное лицо. — Ты загорел. Финал не переснимали, он в браке. Придумал что-нибудь?

— Что?

— Да мы же с тобой только что говорили! Вот тут, в коридоре!

— О чем? Я полтора месяца не был на студии.

— А… — Сережа обиженно отвернулся.

Автор жил в своем времени и пространстве. Там длинные сутки, смена погоды, дождей и закатов, там самолеты, леса и моря. Теперь повертится в студийном котле. В спокойно-доброжелательной улыбке автора Сережа замечал равнодушие и неверие в него и в картину.

У Юли в палате сидел муж и доставал из раскрытого портфеля фрукты и овощи, петрушку и укроп, вязанье и книги; по что-то еще оставалось там, в портфеле, какой-то сюрприз, и Аркадий морщил лоб — показать сразу или потом?

— «Травка зеленеет, солнышко блестит, ласточка с весною в сени к нам летит», — сказала Юля. — Эта травка меня спасет, да?

Она жевала зелень, полулежа на подушке, в смиренной позе. Она знала, что мужу нравится она такой, расслабленной, беспомощной; в глубине души он, наверное, рад, что она больна.

— На рынке купил? — спросила она про зелень.

— На рынке.

— А сапоги отдал чинить?

— Не успел. Знаешь, столько всего навалилось. У пас двое ушли в отпуск, а я решил пока потянуть. Пока ты…

— Анна Викторовна звонила? — перебила Юля.

— Нет.

— Только не ври. Нет, мне просто интересно. Только не ври, я ведь тебя насквозь вижу. Аркаша! В глаза смотри!

Он стал протирать очки. Близорукие глаза сощурились, как от боли.

— Нет, никто не звонил.

— Странно. Похоже, меня уже считают при смерти. Они меня берегут, ты меня бережешь, главврач и тот… говорит, что сюда никого пока не положат на вторую койку. Вообще, все ко мне так внимательны, так предупредительны. Надень очки! Аркаш, надень очки, а то у тебя глаза в разные стороны, ну, я тебя прошу…

— Не прыгай, зайчонок.

Веки у Юли дрогнули. Ласковое словечко из прошлого прозвучало не к месту.

— А знаешь, я почитала терапевтический справочник, не здесь, еще дома…

— Ну вот, начинается, — сказал Аркадий и строго посмотрел сквозь очки. — Ну, что ты еще вычитала?

— Короче, почему они меня не вызывают? Что ты им сказал?

— Значит, ты им не нужна. Пока.

— Нет, нужна.

— Старушка, сколько можно об одном и том же?

— Ты всегда ненавидел мою работу.

— Ну-ну-ну… Работа как работа. На премьеру-то пригласишь? Так и быть, покажу. Смотри — нравится? Премьера будет, и вообще… — Он достал из портфеля свой сюрприз: из пакета выскользнуло нарядное, длинное, льющееся платье, обвешанное этикетками.

— Ой! Что это ты? Ты купил?! Денег же нет… Аркаш, что это ты, ей-богу, так… — Юля испуганно поглаживала тонкий шелк. Платье льнуло к ней, само притягивалось. — Это только на Новый год, вечернее…

— Ну вот. А то ты на Новый год всегда плачешь.

— Не буду. В таком платье, конечно, плакать нельзя. Но представляешь, если они даже не сообщают, что они озвучили другим голосом, даже не звонят, даже Анна Викторовна… Это потому, что я для них пионерка! Со мной можно так поступать… Ни с кем так… «Девочка, а ты куда?» — Юля стукнула кулаком по спинке кровати. — Я дурочка, да, Аркаш? Потому что я хотела всем нравиться. А всем нравиться невозможно. Я хотела, чтобы все смотрели на меня и улыбались. А так нельзя. Я на этой картине многое поняла. Я, Аркаш, теперь стала взрослой. Я теперь буду, знаешь, какой — такой важной, загадочной… «Ну, я вас слушаю, что вы мне скажете? Чем порадуете? Мне звонили со студии? Как они мне надоели! Аркадий Петрович, скажите им, чтобы больше не звонили, пусть берут кого хотят…» — Отыграв в важность, Юля откинулась и приняла свою смиренную позу. — Аркаш, серьезно, звонили? Ну и что ты им сказал? — Она прикрыла глаза, не желая видеть, как он снова соврет. И слышать. — Аркаша, а как же ты на мне женился? Я ведь нисколько не ломалась, бросилась сразу на шею, сказала: «Возьми, возьми меня замуж, убереги от любви неверной, от дурного глаза, от всех, от всех…» — Она на глазах делалась все утомленней и тише. Или играла. Аркадий никогда до конца не мог различить, и в нем оставалась тревога.

Я сказал, чтобы больше не звонили. Больше тебя отсюда не отпустят. Ну какая разница — чей там голос?.. Мелочи жизни. Все равно когда-нибудь будет премьера…

— А у нас уже есть платье. Да, хорошо, — Юля улыбнулась.

На экране просмотрового зала — ноги в кедах и тренировочных брюках бегут по склону холма. На мгновение оторвались от земли. Повисли в воздухе.

Следующий кадр — как будто большая птица отделилась от склона, полетела на заходящее солнце.

Немолодой человек с палкой наблюдал за этим издали. Южный вечер. За холмом блестело море. Человек медленно пошел, явственно прихрамывая. Возникло лицо этого человека крупно — сосредоточенное, грустное, ему лет под шестьдесят.

Три или четыре дельтаплана висели над холмом, медленно парили в тяжелом закатном воздухе.

— Красиво, конечно. Даже слишком, — ворчливо сказал автор. — Не имеет отношения ни к чему.

— Ко всему… — проворчал режиссер.

— Ко всему — значит, ни к чему!

Между тем, немолодой человек на экране удивленно глядел на женщину, вытаскивающую ноги из зарослей колючек, и протягивал ей палку.

— «Это вы?»

— «Я попробовала. — Испуганные, круглые глаза Юли Мартыновой. — Сначала нужно только подпрыгнуть…» — Нервный смех, удивление, что руки-ноги целы.

— «А я думаю — где вы все пропадаете…» — невнятный, напряженный голос человека с палкой.

Фонограмма черновая.

— «Соскучились, Павел Платоныч? Уже хорошо!» — На голове у Юли — мотоциклетный шлем, руки вдеты в крепления дельтаплана.

— Мы приехали в экспедицию, а там у них клуб. Я решил заменить мотоциклы на дельтапланы…

Автор сопел. Он был недоволен, переживал отсебятину с дельтапланами.

На экране уже шли другие куски, другие кадры. Юля гуляла с Павлом Платоновичем по южному городу, потом они смотрели открытие какого-то памятника, потом сидели на веранде уютного домика над обрывом. Юля щелкала клавишами магнитофона, записывала рассказ:

— «Я в таком сарае сидел… ну, вроде амбара, всю ночь не спал, вспоминал, вспоминал, а как светло стало, сразу искать, а что искать, не знаю, лазаю по сараю, лазаю, потом часовой заорал что-то, я затаился и нашел сразу…»

Крутились катушки магнитофона. Юля слушала внимательно.

Автор сопел.

— Если тебя что-то раздражает, говори, не выдержал режиссер.

— Дело хозяйское, — интонацией подразумевая совершенно противоположное, сказал автор. И тут же его прорвало: — Дело не в том, что Мартынова слишком молода, соблазнительна и зачем-то еще летает с горы… Не верю в сказки, Сереженька, с добрыми феями… — Автор вздохнул и взял себя под уздцы. — Впрочем, дело хозяйское.

Павел Платонович рассказывал, что-то изменилось в том, как он это делал, кажется, он вспомнил что-то важное, и от этого поза его перестала быть такой напряженной, и слова ложились свободно и просто.

— «Я скобку эту спрятал в штанину, только боялся, чтоб не вывалилась, штаны-то все рваные, и лежу… Днем уже открывают дверь: «Русс! Партизанен!». Встаю, выводят, двое, пошли по тропинке, один впереди, один сзади…»

Скрипнула дверь. Вошла Анна Викторовна.

— Что, Анюта? — повернулся режиссер.

— Я не хочу вас дергать, Сергей Анатольевич, — громким отчетливым шепотом заговорила Анюта, — но Ромашкина видели на третьем этаже… Может быть, вы сами..

— Анюта, милая, ну неужели вы со всеми ассистентами не можете поймать одного композитора?

— Я подумала, что вам самому… самим… проще…

Юля на экране смотрела на Павла Платоновича, слушала его историю.

— «…А мне главное — заднего поближе подпустить, я гак замедляю понемножку шаги, чуть-чуть, чтоб он, не дай бог, не понял…»

— Я не понимаю, — сказал автор, — почему весь рассказ идет на ее изображении?

— Не весь.

— Ох, засмотрелась, — вздохнула Анюта и скользнула к двери. — Очень нравится этот эпизод. И Мартынова прелесть, правда, Александр Ильич? — Не дожидаясь ответа, она пырнула в темноту.

— Почему фея? — вспомнил режиссер. — Современная девушка, каких много.

— Не встречал. И дело не в этом…

— А в чем?

— Ладно, давай смотреть, — скрипнуло кресло под автором, — твоя фея очень мила, но из другого кино.

— Ты человек пятидесятых годов.

— Прошлого века, — усмехнулся автор. — Да, я человек пятидесятых годов. А ты зачем-то взял мою повесть пятидесятых годов, тогда уж будь добр…

— Между прочим, Мартынова всем нравится.

— Второй сорт всегда всем нравится. Недаром ее пе снимали в хороших картинах.

— Зря не снимали.

— «…И покатился вниз, качусь, качусь, в руках уже автомат и скобка эта, вся в крови, зачем-то я се держал, все выпустить боялся…» — Это голос из магнитофона. А Юля записывает.

— Простите, что я вас дергаю. — неслышно возникла Анна Викторовна, — но Ромашкин уже в группе. Я вызвала на завтра Ахтырскую, завтра дают полсмены речевого, я все узнала — с Мартыновой — это надолго, можно взять пролонгацию под Юлькину болезнь, по…

Они уже давно шли по коридору режиссер и Анна Викторовна, а на экране Юля кричала на какую-то женщину в фартуке:

— «…Прочтете, когда будет книга! Нет, вы и тогда не прочтете! Вы и так знаете, что ваш отец — герой, и пользуетесь его именем… Я не собираюсь писать о ваших дрязгах, о ваших письмах в редакцию…»

— «Вы, девушка, как приехали, так и уедете. а мы тут живем, вы не знаете всю подноготную…»

— «Зато я знаю, что вы жили рядом с удивительным, неповторимым человеком, и самого главного в нем не разглядели, потому что вы бездарная корова! И уйдите с террасы, мы здесь работаем!»

Мартынова прокричала это и сама испугалась.

Лицо автора на миг прояснилось от этой живой детали.

— Ну где же он? Где композитор? — выскакивая из группы, закричал Сережа.

— Опять ушел! — ахнула Анна Викторовна. — Я же Мишу оставила его держать! Где Миша? Где Миша?

— Анюта, сядь на минутку, — сказала замдиректора. — Так мы картину не сдадим.

— Сдадим, и не так сдавали.

— Если Петр Иваныч вдруг напишет музыку, а Миша озвучит главную героиню. Нет, по-моему, наш режиссер не хочет сдавать картину. Я не знаю, о чем он думает…

— А я знаю! — Анюта встала. — Терпеть не могу разговорчики за спиной! Когда надо поддерживать! Надо костьми лечь! — И она погналась по коридору за ускользающим силуэтом. — Миша! Миша! Где Ромашкин?

— А где Сергей Анатольевич? — Миша сторожил у шторы.

А композитор, худенький, взъерошенный, в свитерке и в кедах, прятался в уборной и смотрел в окно. Улыбнулся — режиссер п автор шли через двор к монтажному корпусу и были уже далеко Они шли и размахивали руками.

— Нет, ты можешь мне нее говорить, все, правду и только правду, по мне, только мне. без посторонних! И потом — ради бога, не говори о вещах, которых ты ее понимаешь… Есть незаметные, подсознательные толчки, которых ты пока не ощущаешь. По твоим рассказам делали плохие картины, согласись…

— Допустим…

— У тебя героиня прозевала семейное счастье и об этом горько плакала это уже неправда. Она сознательно ничем не хочет поступиться, она теперь бесстрашней и беспечней перед будущим, она всегда найдет выход и знает это, и нечего ее жалеть, она выкарабкается и встанет на все четыре лапки. В Мартыновой есть это свойство, она, как матрешка…

— Как мартышка.

— Да! Знаешь, когда я ее заметил? Она играла клоуна, рыжего, мужскую роль — в студенческом театре! Я обалдел!..

Сережа был молод и обаятелен. Пятнадцатилетний Александр Ильич не мог с этим ничего поделать — Сережа его похлопывал по плечу, а он только посмеивался.

— Слушай, зачем я тебе нужен? Там симпозиум, я обещал выступить…

— А финал?! И Мартыновой надо подправить текст. Нет, пожалуйста, если хочешь, лети. — И обижался он открыто, мгновенно, с детской хитростью.

Юля кормила голубей в больничном саду, а сама все поглядывала в сторону телефонной будки. Толстый дядька в больничном халате кричал в трубку:

— Меду, меду купи! Цветочный бери! Мы тут книгу читаем — «Мед»! Ме-ед! Не скучаем, коллектив подобрался неплохой, сохраняем бодрость духа, как говорится!

Около будки на скамейке сидели женщины, дожидаясь очереди к автомату, и читали вслух советы из журнала:

— «Чтобы в раскрытое окно не влетели мухи, оконные рамы смазывают уксусом…»

Юле уже давно надоело кормить голубей, она вытряхнула им последние крошки: «Весь день едят и едят, как не надоест!» и подошла к кабинке.

— «Если заест стеклянную притертую пробку во флаконе, на помощь приходит одна капля уксусной эссенции, пущенная между горлышком и пробкой…»

Женщины поворачивали головы и рассматривали Юлю. Ее очередь была далеко, но когда дядька вышел, Юля так умильно посмотрела на высокую даму, открывшую дверь будки, что та остановилась на пороге и пропустила Юлю: «У вас что-то срочное? Ну, звоните, звоните, конечно…»

Юля скользнула в будку.

— Артистка, — сказали в очереди.

— А что у нее? — спросили сквозь советы.

— Говорят, гипертония… с подозрением на злокачественную…

— Ой, а по виду не скажешь…

«Бывает, что курица в супе никак не хочет стать мягкой. Тогда, поварив ее минут двадцать, выньте из кастрюли и опустите в другую кастрюлю — с холодной водой. Потом вновь положите в кипящий бульон…»

Юля говорила по телефону:

— У кого ты спросила? У Анны Викторовны? Да ты что! Она меня избегает!

У Анюты больше не спрашивай! Я не хочу. Я не хочу ей звонить! Она избегает! Танечка, узнай как-нибудь так, ну хоть у диспетчера, назначена смена или нет… Если назначена, значит, все. Заменяют… У меня один монолог остался, и там еще… Ну, ладно… Пусть… Это какой-то замкнутый круг! Мама говорит: «Никто не звонил». Аркадий тоже, само собой… Он меня бережет на черный день. А черный день наступил, только он не понимает. Что? Что ты! Узнай, пожалуйста, хотят они или не хотят, придумай что-нибудь! Ты единственный человек, кому я могу это сказать… Танечка, узнай… А врачи всегда все запрещают. А может, они там даже рады, что я легла…

— Ой, артистка, артистка. — сказала одна больная другой.

— Дерганая какая-то, — подтвердила та, что читала советы.

Разговор Юли был всем им слышен, потому что в будке было выбито стекло.

На экране монтажного стола застыл крупный план Юли.

— Еще раз восьмую сначала, Людмила Ивановна, — попросил режиссер.

Монтажер Людмила Ивановна, худая, смуглая пожилая дама, с непостижимой ловкостью перезарядила часть. В углу возилась с пленками помощница — молчаливая Вероника; время от времени она поворачивала к столу огромные вдумчивые глаза и смотрела словно сквозь экран.

— Не нервничайте, Сережа, — сказала Людмила Ивановна, — вот Александру Ильичу на свежий глаз понравился наш материал, да, Александр Ильич? Это мы с Сергеем Анатольевичем немного засмотрели…

Автор вынужден был молча кивать и даже промычал неопределенное «угу».

— Поехали, — сказал режиссер.

На экране возникло изображение. Режиссер смотрел больше на автора, а автор впился в экран. На экране был аэропорт. Юля ходила по залу, среди людей, таща за собой какой-то огромный баул, более подходящий какому-нибудь баскетболисту, пробиралась к кассе, требовала билет в Москву.

— А почему ты выбросил, как она сидит на чемодане и знакомство с летчиком? И потом… почему вместо человеческого чемодана она таскает этот…

— Баул? — подсказала Вероника и улыбнулась. — Такой смешном…

— По-моему, тоже смешно, — сказал режиссер. Поперхнулся и отвернулся.

А на экране уже взлетал самолет. Вероника наблюдала с интересом за автором. Он со свистом втянул в себя воздух и спросил:

— Откуда у нее в номере холодильник? Это что, люкс? На какие деньги?

— Не лови ты блох! Тут нужен текст из магнитофона…

— Не знаю, не знаю…

— Что не знаешь? Стоп!

Вероника остановила изображение. Во время последнего разговора Юли-журналистка ужинала одиноко в номере гостиницы и расшифровывала магнитофонные записи. Теперь все замерло.

— Я не знаю, что слушает эта вертихвостка с холодильником! С ней никакой простой советский человек не станет говорить всерьез!

— Так ты об этом и писал! Как к ней никто не относился всерьез. Ты сам был журналистом…

— Но я не жил в люксах! Терпеть не могу «липы»!

Вероника выключила изображение, чтобы не сердить автора.

— А нельзя переснять? — без надежды спросил автор. — Или вырезать хотя бы холодильник?

— Сейчас вырежу, — мрачно пообещал режиссер; — Я пошел курить! Смотри главное, ползучий реалист!

— Главное состоит из мелочей.

Вероника снова включила стол. Юля на экране пила молоко и слушала свой голос в магнитофоне, и делала она это очень выразительно и правдиво. После ее крупного плана шел спуск корабля на воду.

— А это что? — спросил автор.

— Спуск корабля. Из хроники.

— Это хорошо… Вот это хорошо…

Александр Ильич облегченно передохнул, несмотря на музыку, точнее, звуки — гортанные, скрежещущие, искаженные динамиками монтажного стола звуки марша. Хроника есть хроника, а спуск корабля всегда волнует. Но вот снова Юля возникла на экране, похоже, среди зрителей этого спуска, она уговаривала Павла Платоновича куда-то идти с ней, тянула а он, в парадном костюме с орденскими планками, смущено отговаривался.

— Здесь черновая фонограмма. Текст точно по сценарию, — успокоила Вероника, поскольку текст был совсем не слышен. И, повернувшись, увидела лицо Александра Ильича. Глаза его стали огромными и скорбными. Они как будто не видели экрана. Автор смотрел внутрь себя, в глубину своего отчаяния.

— Что, Александр Ильич?

— Если Пантелеев воскрес настолько, что уже парадный костюм надел, то какого черта… его уговаривать? Он уже… готов! Нарядился! Ну, знаете…

Александр Ильич решительно встал и вышел на поиски режиссера. Вероника отмотала назад сцену, видно, нашла там какой-то свой монтажный дефект. Лицо ее стало строгим и деловым, руки работали ловко и бесшумно. Что-то вырезала, склеила.

…Режиссер сидел на подоконнике, смотрел в окно и курил.

— Напиши другой текст, — равнодушно сказал он автору. — Там она все время спиной. — Ясно было, что этот эпизод его не волнует.

— Хорошо, Сергей Анатольевич, — изменившимся голосом произнес из темноты автор. Я напишу другой текст, а вы переснимите этот эпизод. Без планок. Разгильдяи! Гении! Научитесь читать сценарий!

Режиссер смотрел в окно. Потом сказал:

— Финал… О финале надо думать…

В темноте автор грузно повернулся и пошел по коридору.

— Ты уходишь?! — крикнул режиссер ему вслед. — Саша! Александр Ильич! — Пошел за ним по коридору. Силуэт удалялся. Автор не оглядывался.

Наступил вечер. Студийная жизнь затихла. В зданиях, окружавших двор, гасли огни. Откуда-то слышалась музыка. Орали кошки.

Режиссер и Вероника сдавали ключи тучной охраннице. Доска с ключами от разных помещений была уже вся завешана. На столе у охранницы играл маленький приемник. Сама она листала книгу, в которой Верони-ка должна была расписаться. Режиссер смотрел в черное окно. Вероника достала из Кармана сложенный вчетверо листок бумаги.

— Вот, Сергей Анатольевич, — сказала она. — Прочтите потом.

— А что это? — спросил он.

— Ну, дома прочтете, потом.

Он послушно сунул бумажку в карман. Вероника наклонилась над книгой, чтобы расписаться. Из приемника чуть смазанный неточной настройкой низкий голос запел:

— «Мой голос для тебя и ласковый, и томный…»

Режиссер все смотрел в окно отрешенно. Прислушался к музыке. Потом они вместе с Вероникой вышли. Голос из приемника их сопровождал.

Луна светила прямо в окно. В ее холодном сиянии даже апельсины казались сизыми.

Юля стояла, опершись о подоконник, замершая от звуков властного голоса.

— «…тревожит позднее молчанье ночи темной…»

Светилась шкала маленького приемника. В окне лежал тихий ночной больничный сад. Где-то проехала машина. Очень далеко. И снова тихо — в больнице рано наступает ночь.

Голос пел.

Неслышно открылась дверь в палату, и на пороге возникла сестра.

— Не спите? Безобразие какое…

Юля обернулась, глаза ее были влажны и блестели. Она хотела было что-то ответить, но не ответила, рука ударила по клавише приемника, романс оборвался.

— Я сплю, — низким, не своим голосом сказала Юля.

— Снотворное приняли? — спросила сестра. Юля кивнула. — Надо спать.

— Надо спать, — повторила Юля. — Надя, посидите со мной. Хотите апельсин? Хочешь апельсин? Давайте будем на «ты». Я лягу, и будем сказки рассказывать. Садись! — Переход, как и всегда, был мгновенен, Юля была оживлена, весела как будто, плюхнулась на кровать, подложила руку под щеку. — Ну, садись! Жили-были в некотором царстве…

Надя улыбнулась, села рядом с кроватью.

— Жил-был кот в сапогах, — сказала Надя. — Красивый и гордый. У него были большие усы и большая шляпа. А сам он был растяпа: мышей ловить не умел.

— Не умел или не хотел? А чем же он питался?

— Не хотел. Из принципа. Он был очень гордый. Ни за кошками не бегал, ни за мышками.

Юля засмеялась, Надя — тоже

— А дальше что?

— Не помню, это мне сын вчера рассказывал. И все у него гордые: и кот гордым, и заяц гордый, лиса — и та гордая. А у вас детей нет?

— Нет.

— Значит, будут. Муж у вас хорошим. Красивый и серьезный, мне такие нравится. И вас очень любит и жалеет…

— Да, жалеет. Что же там дальше про кота?

— А что же вы… без детей? Если не секрет?

— А он говорит, что я для пего ребенок. А с двумя ему не сладить.

— Ну, а вы? Не хотите пока?

— Почему это вас так интересует? — тон у Юли стал ледяным.

— Да гак, — Надя смутилась. — Просто любопытно, как артистки по этому вопросу рассуждают.

— Артистки рассуждают по-разному.

— Ну, тогда извините. — Надя встала.

— Нет, Надя, не уходи. — Юля схватила ее за руку, опять мгновенная перемена. — Понимаешь, мне кажется, что именито на свете нет. Какие там дети! А в другой раз кажется, что помирать пора. Что скоро я умру, понимаешь? Нет, не в больнице, раньше, всегда, и в детстве так казалось. То так, то эдак, понимаешь?

— Неуравновешенный характер? — сочувственно спросила Надя.

— Наверно. — Юля сползла на подушку. — Ну, что там дальше про кота?

— Да, — Надя постояла над псп, — разговоры-то я зря завела.

— Не уходи, — попросила Юля. — Посиди еще. Расскажи что-нибудь.

Глаза у Юли были тревожные, как будто она хотела спросить о чем-то, но не решалась. Надя могла знать про ее болезнь, могла слышать от врачей. Нет, значит, ничего страшного, если Надя спрашивает про детей.

— Да у меня все неинтересное, — сказала Надя смущенно и присела. — Вы спите лучше, а я посижу, хорошо?

— Буду спать, — согласилась Юля. Повернулась на другой бок. И мгновенно уснула или сделала вид, что уснула, дыхание стало ровным и легким.

Утром в монтажной все началось с того же, на чем остановились вчера вечером. Вероника сидела за столом и показывала ту же шестую часть режиссеру и автору. Комната была залита утренним солнцем, и пришлось опустить штору. Режиссеру мешало солнце. Ему сегодня все мешало, он не мог спокойно смотреть на экран. Все вчерашние авторские придирки были трижды справедливы, а помимо них Сережа еще видел с десяток недостатков, которые автору и в голову не могли придти.

— Не знаю, что делать… Сегодня ночью все разрежу и переклею задом наперед, — говорил режиссер, расхаживая у окна и все задвигая штору, а штору сносило в сторону легким ветром, и на монтажный стол ложились солнечные полосы. — Maнная каша с сиропом…

— А кто потом будет собирать? — миролюбиво спросил автор. Он внимательно, с блокнотом в руках, смотрел на экран. Вчерашнее отчаяние улеглось. Он был готов к необходимым уступкам и смотрел теперь на режиссера, как врач на больного, который за ночь дал неожиданную реакцию.

— Такая уютная скромная картинка, чтоб теще спалось у телевизора, — обличал себя режиссер.

— Ну ты и неврастеник… Пойди позавтракай! По-моему, картина сложится…

— По-твоему — лишь бы сдать!

— Иди позавтракай… А мы тут с Вероникой попробуем переставить корабль пониже…

— Уже пробовали! Не вышло! — кинулся к столу режиссер. — Сейчас не об этом надо думать…

Автор вел режиссера завтракать. Они пересекли студийный двор.

— …Финал, кажется, забрезжил, — успокоительно говорил Александр Ильич. Режиссер не реагировал. — Смотри, какая девушка… — Опять никакой реакции. — Неврастеники вышли из моды. Опять супермены в моде…

— А я все разрежу! — почти весело заорал Сережа. — Пусть делают, что хотят! Пусть не сдадим в срок! Из дома ушел, можешь поздравить. Жена тоже не любит неврастеников.

— Как тебе, скажем, такой финал? — говорил Александр Ильич. Они вошли в студийное кафе. — Она летит в самолете неизвестно куда, самолет сажают по каким-то причинам в Москве…

— У нас нет актрисы! Есть два съемочных дня, а актриса в больнице! У нас уже два аэродрома…

— Ах, да! Кстати, я все узнал. Мне сказали так: диагноза точного еще нет, но есть серьезные опасения. Слышишь? Ну и что, что два аэродрома? Пусть будет три. Такая жизнь. В этом даже что-то есть… — Они встали в очередь. — Она забыла в самолете магнитофон, и тот парень, что провожал ее, он тоже прилетел…

— Тебе сосиски или сардельки?

В больничном саду девушка, похожая издали на Юлю, кормила голубей. Когда она повернулась в профиль, стало ясно, что это не Юля.

Тем временем Юля осторожно вышла из своего корпуса. Огляделась и обошла здание. Нырнула в кусты и вынырнула возле согнутой решетки. Вылезла на улицу.

Войдя в студию, она первым делом направилась к кассе.

У окошечка расписывалась знакомая актриса.

— Юлька, привет! Что тебя не видно? Говорят, хорошую роль сыграла? А я как раз к вам. Ваша группа на третьем этаже? Меня Анюта вызвала, что-то срочно им надо озвучить…

— Наверно, это меня… — Юля отступила, попятилась. Встала в очередь. — Я на больничном…

— Так вот же ты!

— Нет, я пришла подстричься, деньги получить, долг отдать, — произнесла Юля затверженные про себя фразы. — Зоя, поднимись сейчас прямо, спроси… Там в картине много эпизодов… Узнай, пожалуйста, а я здесь подожду… Они меня переозвучить хотят…

— Это еще почему? С ума сошли, что ли? Сейчас все узнаю…

И побежала. Юля крикнула вслед:

— Не надо, Зоя, не узнавай ничего!

Но та уже исчезла.

— Аллочка, здравствуй. — Юля сунула голову в окошечко. — Мне по «Легкой руке» есть что-нибудь?

Потом расписалась в ведомости. Получила деньги. Побрела от кассы. В вестибюле остановилась у стены, сделала вид, что читает объявления. Студийная жизнь обтекала ее. С пей здоровались, пробегали мимо, болтали о чем-то. Юля пошла к выходу. Постояла в нерешительности, потом взяла трубку местного телефона и набрала короткий номер.

— Анну Викторовну, — попросила она. — Анюта? — Она стала чуть-чуть растягивать слова, как давешняя артистка. — Здравствуй, это Зоя Ахтырская. Скажи, пожалуйста, зачем вы меня сегодня вызываете?

Долго слушала, что там говорила Анюта. Мимо нее проходили люди, по телефон был в углу, и здесь ее не замечали. Вдруг пронесся режиссер Сергей Анатольевич, прыжками поднялся на несколько ступенек и исчез.

— Анна Викторовна! — сказала Юля своим голосом. — Это я, Юля. Что ж вы? Так-то? Могли хотя бы сказать, проявить чуткость. Ну ладно, привет!

Юля повесила трубку, поглядела вслед исчезнувшему Сереже. Очень хотелось заплакать тут же в углу. Но к телефону устремились какие-то девицы, оттеснили Юлю. Она пошла тихонько к выходу. Но не дошла, потому что столкнулась с композитором Ромашкиным — худеньким, в длинном свитерке, с птичьей шеей и зорким взглядом из-под большого лба. Композитор ужасно обрадовался, обнял Юлю, поцеловал неуклюже, будто клюнул в щеку.

— Юля! Юленька! Божья коровка! Меня без тебя замучили! Пойдем, я тебе музыку сыграю… Он мерзавец…

— Кто он, Олежек?

— Сережка мерзавец, я его ненавижу! То есть, конечно, я его ужасно люблю, но он такой негодяй, он дворник какой-то, сказал, что я не умею оркестровать. А я сказал: не могу больше ничего написать, я марш уже написал. Больше — нет, материала не чувствую, где ты, там чувствую, а остальное, как мочалка, мочалка на камнях. Но марш написал, а по маршу — виолончели, пятьдесят виолончелей — там, где ты летишь, потрясающе…

Он тащил ее по коридору и говорил, говорил, жалуясь, напевая.

— Пошли в большой зал, там рояль еще сносный, хотя играть на нем невозможно. Они говорят: где мы возьмем пятьдесят виолончелей?

Они вошли в темный зал. Композитор сел к роялю и, приговаривая что-то, напевая, начал играть. Он играл прекрасно, совершенно сливаясь с роялем, закрывая глаза, повторял одну и ту же тему, незаметно развивая се, расширяя, раздвигая, и так вдруг замирал, что казалось, это сам рояль играет, а не композитор. Потом он запел, изображая вступление виолончелей.

Юля присела на ступеньку, слушала внимательно. Это было счастье — слушать Ромашкина. Только ради этого стоило прибежать на студию.

Над дверью зажглась красная надпись: «Тихо! Идет запись!»

Сережа бодро вбежал в темное ателье:

— Что, начали? Что-нибудь уже записали? О, Вероника! — он разглядел в комнате монтажницу, подбежал к ней, вынул бумажку.

— Гарик, давайте кольцо на экран… Ты молодец, Вероника. Умница. Прекрасная монтажная фраза для финала. Изящно! Я даже забыл, что мы это сняли… И переход на фотографии… Прекрасно! Но не из нашего кино. Тебе самой пригодится, когда свое кино снимешь… Нам нужно попроще, попроще…

— Я, наверно, не буду, — сказала Вероника. — Я уезжаю. К мужу.

— Ну и правильно! — думая о своем, одобрил Сережа. — Вот когда будешь свое кино снимать…

— Я забрала заявление. Не судьба. И говорят — не женское дело. — Она пошла к своему месту в глубине зала. Оглянулась: — Значит, финал остается как есть?

— Что? А его практически нет. Ну, придумаем что-нибудь.

На экране крутилось очередное кольцо. Вероника не обиделась, бумажку свою смяла и выбросила.

Юля и композитор вышли из зала, побрели, взявшись за руки, как дети; казалось, что музыка сто продолжается, как будто они оба слышали, и Юля улавливала все-все подробности и внутреннее движение, и Ромашкин это понимал.

— Я попросил еще три дня, тем более Спивак за границей, а без него никто так на флейте не сыграет, он послезавтра возвращается, я ему сказал об этом, а эта женщина, ужасная, ужасная, назначила запись. Сережку я люблю, я просто на него обиделся, я обещал, что не буду дирижировать, мы все за две смены запишем, только переход от этой деревянной польки надо придумать такой бездумный, оболваненный.

Они шли по коридору, который по мере приближения к центру здания становился все более оживленным, люди текли куда-то, бежали, переговаривались. Юлю уже окликнули раз, другой, она невнимательно ответила. Ромашкин первым заметил опасность — кого-то из тех, от кого он скрывался; разжал Юлину руку и исчез. Это было, как фокус: только что был композитор — и нет его. Юля было удивилась, стала оглядываться, и тут как раз ее схватили сзади, обняли две женские руки, видимо, сильные, так как Юля никак не могла повернуться — разглядеть, кто это. Девушка, обнявшая ее сзади, была ростом точно с Юлю и неуловимо похожая на нее, да и одетая почти так же — в джинсы и свитер. Юля все-таки обернулась и обрадовалась.

— Ой, Света, ну отпусти, пожалуйста…

— Ну что ты, как ты? — Света отпустила ее. — Говорят, картина будет потрясающая, Юлечка… Я вчера из Крыма прилетела, две недели в больнице провалялась… Пойдем, кофе выпьем. Ну, а ты как?

— И я в больнице, — сказала Юля.

— А что с тобой было?

— Какая-то такая гипертония…

— А я в «Засаде» снималась, этот ваш толстый, — она быстро показала режиссера, — ставит. Там трюк делала — из окна машины в другую, машину Гришка Арзумян вел… Ну такая лапушка… Автогон класснейший, машина старая, немецкая, еще довоенная, «оппель», что ли, тормозной шланг лопнул, а я между двух машин, вторую местный один вел… Три ребра сломала и ключицу… Еще хорошо отделалась… А Людка — помнишь— на дельтаплане разбилась в Кировске, второй месяц без сознания лежит…

— Боже мой…

— Я теперь регулярно планирую… А ведь тогда, помнишь, притащили меня, я говорю: конечно, могу, да, а я ведь первый раз при тебе тогда эти крылья нацепила…

— А мне так и не дали полетать. Как я тебе завидую, Света…

— Ты приходи, мы там по четвергам и субботам, мне пока еще нельзя, я тебя научу…

Они уходили по коридору, болтая, и скоро стали почти неразличимыми — две спины, две походки, две коротко стриженные головы.

— Юля! Мартынова! — крикнули вслед. Юля обернулась. — Тебя же просили в «Ночные звери» зайти! — крикнул усатый ассистент.

— Хорошо, — сказала Юля. — Свет, я в кафе не пойду, там сейчас толкучка, я к Антоше должна…

— Ну, беги, целую…

Они не поцеловались, разбежались в разные стороны. Юля оглянулась. И Света оглянулась в этот момент. Не сговариваясь, они помахали друг другу очень похожим движением и засмеялись обе. И исчезли.

Юля шла по студийным бесконечным переходам, заглянула по дороге в павильон, где что-то строили, стучали. Постояла немного.

Полная старенькая вахтерша уютно устроилась в своем углу, пила чай, на коленях лежало вязанье, а у ног играли котята.

— Здравствуйте, — поклонилась Юля.

— Здравствуйте, Юлия Андреевна, чаю не желаете?

— Нет, спасибо, тетя Вера, это что же, ваша полосатая нарожала?

— Да. Не хотите взять котеночка? Они пушистые будут.

— Нет, тетя Вера, я уезжаю часто, а муж кошек не любит.

— Мне еще двух пристроить надо. Одного бухгалтер взял, одного бригадир-осветитель бородатый… Когда ж ваша картина готова будет?

— Скоро, кажется… — Юля прошлась по павильону, дошла до темного шкафа, провела рукой по полке, сняла пыль, стукнула по корешку книги — корешок был фальшивый, гулкий.

— Посмотреть интересно, — говорила вахтерша. — Все декорации в пашем павильоне снимали…

— Все разрушили?

— Давно… Вот шкап да еще диван никак не уберут…

Диван тоже стоял неподалеку, темный, сиротливый. На шкафу стояла ваза с фруктами. Юля взяла твердый фальшивый персик, подбросила его. Потом попрощалась, ушла.

На экране крутилось кольцо. Озвучивали реплики Павла Платоновича и уже озвучили, теперь проверяли, как получилось. Поэтому звучал только мужской голос (актер, игравший Павла Платоновича, стоял у микрофона), Юлиных неозвученных слов не было слышно.

Юля что-то произнесла, стоя на веранде. Павел Платонович отвечал ей, держа в руке пачку листков:

— «Наверное, Софья Николавна, вам не следовало этого… — он судорожно и глубоко вздохнул, — пи говорить, пи делать…»

Юля смотрела на него огромными глазами, говорила что-то в ответ.

— Бред, — сказал режиссер. — Это невозможно озвучивать порознь.

— Ничего, — сказал звукооператор, — привыкнешь. Мы на «Старых кленах» ни разу актеров собрать не могли. И ничего.

— Ладно, давайте еще раз… Юрий Андреевич. дорогой, вы же на последнем пределе, у него в голосе слезы, еще секунда — и он скажет ей про медвежью услугу, о приготовился к этим словам… Приготовились? Поехали!

Тихо открылась дверь.

— Кто там опять бродит? — сердито спросил звукооператор.

— Прошу прощения, — вошла Анна Викторовна. — Это я. Два слова Сергею Анатольевичу.

Подошла к режиссеру. На экране крутилось кольцо.

— Сергей Анатольевич, — тихо заговорила Анна Викторовна, — масса событий…

— Конечно, неприятных? — Режиссер как-то сразу скис.

— К сожалению… Я совершенно не хочу вас дергать, но тут очередное… — Анюта едко улыбнулась. — Ахтырская категорически отказалась озвучивать.

— Вы могли выяснить эго вчера. Когда-нибудь что-нибудь вы можете знать заранее?

— Ну вот, — огорчилась Айна Викторовна, — вы уже дергаетесь… Дело в том, что Мартынова пришла из больницы… Пришла и ушла…

— Ушла?! Как это ушла?! Кто ее отпустил?

— Сергей Анатольевич, умоляю вас не дергаться! Ей нельзя работать, и муж категорически просил…

— Но она пришла! Где она? Где она?

— Мы не имеем права. Она может пас подвести — это первое, мы берем на себя ответственность…

— Но она сама пришла… сама… — повторял Сережа. — Все, не хочу ничего слушать — ищите! И тащите сюда!

— Я поручила Мише и Тамаре ловить ее на всякий случай…

— Слышишь — Юлька из больницы пришла! — крикнул Сережа только что вошедшему, крадущемуся в темноте автору. — А ты принес текст? Где текст? Людей на носилках привозят, а ты двух фраз придумать не можешь! Там, где она спиной, нужно четко сказать, что она уходит из редакции и больше сюда не придет…

— Слушаюсь, — пробормотал автор. — Будет сказано.

Юля тем временем заглянула в гримерную.

— Антоша, привет! Подстрижешь?

— Юлия Андреевна! Заходите, пожалуйста… — Антоша был очень вежливый, высокий, бородатый молодой человек. Он всех называл по имени-отчеству и слегка картавил. — А говорили — вы хвораете…

Он тщательно и вдумчиво стриг какого-то мужчину с лысеющей макушкой. В гримерной было пусто, просторно, светло. Юля разглядывала себя в зеркалах.

— Надоели эти крашеные. Пусть будут перышки. Вот так. Мокрый цыпленок. Помнишь, мне шло?

— А если досъемки? Опять будем мучиться с паричками?

— Помнишь, я тифозную играла? Детдомовку. И мне очень даже шло. — Юля расположилась в кресле. — Правда, я тогда моложе и лучше, кажется, была. Меня под ноль подстригли. У меня оказался череп очень красивой формы. Ты не помнишь, тебя еще не было.

— Я был, — сказал Антоша, — но был тогда ассистентом у Мориса Францевича.

— Да, верно, — обрадовалась Юля, — держал кисточку, и руки дрожали.

— Ужасно дрожали, — подтвердил Антоша. — Я очень Мориса Францевича боялся.

— И у Мориса дрожали, — сказал человек из кресла, — от старости и от пьянства. Он уже никого гримировать не мог, хотя был гений в своем роде…

— Ой, — Юля крутанулась в кресле, — кто там? — Она сразу, при первом звуке голоса поняла, кто это. Застыла в кресле, вытянулась.

— «Потерялись валенки тридцать четвертого размера. Кто нашел в лесу валенки, прошу вручить Мартыновой!» — говорил тот. с кресла, оператор Кольчужников. — А кто такая Мартынова, кто такая Мартынова?

Это которая лысую играет? Мартышка, что ли? А теперь — звезда. С моей легкой руки.

— С твоей? — Юля встала, зашла за спинку кресла и оттуда посмотрела в зеркало. — Да меня Анюта привела! Из Дворца пионеров. Забыли?

— Я ничего не забываю. — Он отряхнулся, скинул простыню. — Поехали! Не стриги ее, Антон. Я не разрешаю.

Он схватил Юлю за руку, потащил за собой.

— Куда? — сопротивлялась она.

— Куда-нибудь! Поехали! Я, понимаешь, в Ливан еду, хотел под ноль подстричься, а Антоша не может, он такой у пас эстет. Куда меня несет?

— Совместная постановка? — спросила Юля.

Кольчужников вел себя с поразительной уверенностью и даже жаловался спокойно и обстоятельно — плотный, сильный, в твидовом пиджаке, ворчливый в меру и слегка насмешливый. Все в нем было в меру.

— Подрядился. Уговорили. Брось ты эти глупости! — сказал он Юле. — Такие волосы надо беречь, как исторический музей… — И растрепал ее волосы. — Цыпленка ей захотелось! Партизаночка…

Она не могла сопротивляться Кольчужникову. Они шли по коридору, как удав и кролик. Такие у них сложились отношения, и это было издалека заметно.

— Подождите! У меня дела…

— Дела потом! — уверенно говорил он, а глаза были грустные. — Тысячу лет, Юленька, и неизвестно… — он запнулся.

— Какая нам разлука предстоит? — закончила она.

— Что-то в этом роде…

Они скрылись за углом.

Анна Викторовна, между тем, честно искала Юлю. Она вошла в переполненное кафе, средоточие студийных встреч, болтовни, беглых переговоров. Зорко оглядела немыслимый хаос, который являло собой кафе в эту минуту первой чашки кофе. Пошла между столиками, вглядываясь.

— Нина, ты давно здесь? Мартынова не появлялась?.. Алеша, Мартынова в актерский не забегала?.. Ты почему здесь сидишь? Тебя Эдуард Борисыч просил в группе быть неотлучно до часу…

— Анечка, ты не видела Мартыновой? Ее ищут!

— Это я ищу!

— Юля? Она кофе пила с этими, из ОКБ…

— В актерский? Я знаю, что ее искали… Группа «Ночные звери»…

— Мартынова только что на втором этаже была, у кабинета директора.

— Она же больна. A-а, подожди… кажется, видел… во дворе… Я еще подумал…

В кафе, во всяком случае, Юли не было.

Анна Викторовна убедилась в этом быстро и понеслась к выходу, закуривая на ходу.

Выскочила, осмотрелась, задумалась на секунду, рванулась куда-то и нос к носу столкнулась с композитором Ромашкиным.

— Олег Петрович, дорогой, мы же вас ищем и ждем как манну небесную. — Анна Викторовна из деловой мгновенно превратилась в милую светскую даму — она знала, как с кем себя вести.

— А я к вам в группу как раз иду, — соврал Ромашкин и покраснел.

— Все-таки вы, композиторы, не от мира сего, — ворковала Анюта, взяв Ромашкина под руку, чтобы он не убежал. — Наша группа на третьем этаже, вы уже забыли, конечно, идемте, дорогой мой, мы еще в понедельник ждали партитуры, а сегодня пятница…

Ромашкин упирался, но очень трудно было сопротивляться, когда дама вела его под руку.

— Партитуры на даче, — опять соврал Ромашкин.

— А мы машину пошлем, у нас машина дежурит, Эдуард Борисович так и сказал… Ниночка Михайловна, — Анюта остановила статную даму, — у вас Юля Мартынова не появлялась сегодня?

— Мартынова? Сейчас, сейчас… А она сидит в актерском, у Марины, ее «Ночные звери» пробовать хотят.

— Сейчас? В актерском? — Анюта остановилась.

Композитор попытался воспользоваться замешательством.

— Я буду вас ждать в группе, — сказал он неуверенно.

— Да, конечно. — Анюта было отпустила его, по на ее счастье мелькнул где-то в коридоре лохматый администратор, и она позвала его. — Женя! Женя! Кулаков!

Тот обернулся, остановился.

— Женя, иди сюда! Проведи Олега Петровича в группу к Эдуарду Борисовичу, понял?

— Понял, — мрачно сказал Жени. На нем были жуткие зеленые очки, и композитор испугался.

— Да я сам, — сказал он, — знаю я, где ваша группа…

— Олежек Петрович, миленький, вот вас Женечка проводит, вы с Эдуардом Борисовичем все обговорите, а я через пять минут приду.

И она исчезла. Женя и композитор немного постояли. Композитор со страхом смотрел на длинное Женино лицо с зелеными глазами.

— Ну, пошли, что ли, — мрачно сказал Женя.

Композитор понурился, повернулся покорно, побрел по коридору. Женя за ним.

Юля и Кольчужников сидели в его машине, в студийном дворе.

Кольчужников ударил по клавише магнитофона. Юлю оглушило могучее негритянское пение. Это освобождало от необходимости говорить. Так они молчали некоторое время, переглядывались, улыбались и молчали, и совершенно никуда не ехали. Потом Юля сказала:

— Выключи. Очень громко.

Он выключил. Еще немного помолчали. Наконец он спросил:

— Ты там же живешь? Не переехала?

— А вы помните? Она обращалась к нему то на «ты», то на «вы». — Где я живу? И с кем?

— Я все помню, — сказал он. Попытался обнять ее, она чуть заметно отстранилась.

— А вы хорошо выглядите. Не стареете.

— Да я не так уж стар. Это тебе когда-то показалось, со страху.

— Да, я вас всех боялась. Я операторов с тех нор так и боюсь. Они такие уверенные. Знают, что делают.

— Особенно я.

— Вы, говорят, переженились.

— Нет, только собирался. Думал, думал, да в суп попал… — Он включил зажигание, они поехали плавно. — А ты? Про тебя тоже говорили. Что-то… Не помню…

— Пет, у меня тоже все по-старому. — Она дернулась: — Нет, мне на студню надо. У меня смена озвучания.

— Сейчас вернемся. Цветы тетке отвезем.

Он кивнул на заднее сиденье. Там лежал букет темных роз.

— Какой тетке? — Юля улыбнулась. Но — словно приросла к сиденью.

— Тетка у меня, обалдеешь! Да ее там не будет. Она днем спит. Я только цветы поставлю. А может, купаться поедем? Или в лес?

— Ой, что вы… Нет, мне на студию надо.

Они выехали из двора и покатили но переулкам.

— А тетка, если вылезет и заговорит, — ты не поправляй. Она имена дает как хочет. Но она не сумасшедшая. Вышла на пенсию и куражится. Но она мне нужна.

— Я не понимаю ничего, — сказала Юля. — Какая тетка? Она, может, и не сумасшедшая, а я — сумасшедшая. Мне на студию надо. У меня смена.

— Ну вот, — огорченно протянул он, останавливая машину у старого дома, и взял Юлю за руку. — Опять, значит, у нас романа не получилось.

— Опять, значит, — сказала Юля. — Все некогда.

Все-таки она вышла с ним из машины. И вышла с ним из лифта на самом верхнем этаже.

Кольчужников открыл дверь своим ключом, вошел вслед за Юлой в коридорчик. А из коридорчика они попали в огромную мансарду с большими окнами внизу и маленькими, чердачными, наверху. Это была мастерская, запущенная, где давно никто не работал, но на всех стенах, с пола до потолка, цвели цветы. Тетка писала только цветы.

Юля стала разглядывать холсты, висевшие на стенах.

— Кто там? — раздался голос из-за тяжелого занавеса, к которому тоже были приколоты картонки с цветами.

— Это я, — сказал Кольчужников. — С барышней.

Он поискал, куда бы поставить принесенные розы, нашел какую-то банку.

— Мы с тетей Мусей меняемся, — объяснил он Юле, а Юля все смотрела и смотрела, переходя от цветов к цветам. — Тетя Муся еще картошку хочет написать, — он кивнул на балкон. Юля подошла к балкону и увидела ящики с цветущим картофелем. — И все. Завязывает с живописью.

— Юрка, что это ты там болтаешь? — Занавес зашевелился, и из-за него появилась крупная старуха в халате, испачканном красками. — Я с тобой не буду меняться.

— То есть?

— Бумажки меняй, а жить буду здесь. Пока не помру. Это ты цветы принес? Подарил бы девушке цветочек, невежа, чем подлизываться. Возьми, возьми, не стесняйся.

Юля робко озиралась и искала точку опоры в пыльном пространстве чужого уходящего быта. Тетка выбрала лучшую розу, отдала Юле, потом пошла к балкону посмотреть на картофель.

— Знаю я их! Все цветочки мои повыкидывают. А мне жалко. Я жадная. Зачем мне к вам ехать? У меня на крыше береза растет! А у вac? Теперь ждите, пока помру… Они ждут, а я и не помру! — она весело подмигнула Юле.

И Юля бочком, с розой в руках пробралась в коридор. Из коридора ей был слышен старухин голос:

— Так я и поехала, держи карман! Что у вас хорошего? Ванна черная? Да я в баньке попарюсь и пойду к себе березой дышать… Куда ж розочка побежала? Розочку-то свою упустил, лапоть ты, лапоть…

Под хохот тетки Юля тихо выскочила из квартиры и побежала вниз по лестнице.

Александр Ильич сидел в монтажной за спиной Людмилы Ивановны и в десятый раз смотрел один и тот же кусочек и шевелил губами, проверяя придуманные фразы. Блокнот его был исписан каракулями, которых самому не разобрать. Он увлекся. Он играл про себя и вдруг замирал, когда Людмила Ивановна поворачивала голову. Он стыдился играть.

— Здесь любой текст влезет, смотрите, на этом проходе, от стенда до окна… Смотрите, сколько возможностей…

— Сначала она хохочет… Голос подруги: «Сонька, да ты что, ты с ума сошла? Это ты развесила?» Помещается? Туг ее голое за кадром: «Пусть, пусть, пусть висит, не снимай! Пусть он придет и увидит!» — «Он уже и так грозился тебя уволить!» — «Я сама ухожу.» Вот здесь, на письмах. Уложится? «Теперь я ему все скажу. Знаешь, что я ему скажу?»

— Вот здесь видна артикуляция!

— Стоп! — попросил автор. — А что она говорит? Она шевелит губами, черт…

Изображение поехало вспять.

— «У пас тут субботник, мы убираем», — вспомнила текст Людмила Ивановна.

— Тихо, тихо! — подпрыгнул автор и так и остался, полусогнутый, перед экраном. — И подряд, на его входе: «Считайте, что меня нет! Я ухожу от вас! И я вам все прощаю!». Смотрите, смотрите, как это ложится… на его лицо. Стоп, стоп! Ну, рожа… — Александр Ильич даже хлопнул и ладоши. На экране остановилась вытянутая физиономия мужчины.

— Запишите, запишите, забудете!

— Стоп! — крикнул ликующий автор, когда Сережа забежал в монтажную. — «И я вам все прощаю!» Ты посмотри на эту рожу, ты посмотри…

— Александр Ильич просто маг и волшебник! — Людмила Ивановна перематывала назад эпизод, и они готовились похвалиться готовым текстом, но Сережа был хмур. Плеснул себе остывшего чаю и стал пить у подоконника.

— Актрисы нет.

— Придет, — сказал автор.

— А ты откуда знаешь? Нету ее, ушла!

— Жди. Сейчас она появится. В кафе.

— Ты откуда знаешь?

— Знаю. Сейчас она возвращается. Иди, жди ее там, — польщенный званием волшебника, многозначительно сказал автор.

— Колдуешь?

— Прислушиваюсь. Она сейчас вспомнит, что забыла… долг отдать или какую-то там мелочь… Войдет, поднимется и будет ждать, ждать — до звона в барабанных перепонках, немного покапризничает и заставит тебя встать перед ней на колени.

— А потом?

— Не знаю… Сегодня вы все запишете.

— Юля! — заорал Сережа. Он увидел ее в окно. Она вышла из машины п шла через двор. Она подняла голову. Заметила его. И тут же сделала вид, что недоумевает. — Мартынова! Стой там, где стоишь! Стой, слышишь?!

Она дернула плечом и приняла позу короткого, всего на секунду, ожидания.

Сережа выбежал из монтажной.

Юля тонко чувствовала время и, едва взмыленный Сережа появился во дворе, пошла как раз — мол, извините, не дождалась. Он догнал ее в три прыжка и закричал:

— Это куда это ты уходишь, когда у нас смена?! — И, не дожидаясь возражений: — Ты же знаешь наших, они все перепутают!

Это не-до-разумение! Юленька, солнышко мое, радость моя, умница… ну, ну… — И плюхнулся на колени.

— Зоя хорошо озвучивает, — отвернувшись, пролепетала Юля.

— Мне без тебя эта картина вообще не нужна! Клянусь!

— Могли в больницу заехать, сказать… — Юля уже сама тащила его за руку.

— Ты мне не там, ты мне здесь нужна! У меня упадок сил без тебя, я сам в больницу лягу! Мы тебя замучили, да? Ты правда больна?

— Нет, мы хорошо работали.

— Ну, это ж просто подарок!

— Нет, я не подарок…

Сережа тащил ее за руку через двор, кто-то их окликал, пытался остановить, а они шли все скорей и скорей, и Александр Ильич наблюдал сверху, из окна монтажной, за этой сценой, предугаданной его воображением во всех деталях, и все-таки не мог понять, всегда его удивляло — зачем они, как дети, зачем они так кричат, так размахивают руками, зачем они, как на сцене, играют собственную жизнь?

Они подошли к двери с красной надписью, и Юле вдруг стало плохо. Она прислонилась к стене и едва удержалась на ногах. Сережа открыл тяжелую дверь и ничего не заметил.

На экране — тот же кусок, что в начале. Домик почтового отделения на берегу, неспокойное море, чайки, ветер.

— «…Ты меня не пугай! — кричала Юля в трубку. — Нет, я все равно главному буду звонить! Переключите меня на пять-шесть-шесть! Нет, нужно, чтоб он позвонил… Пока — в местную газету! Они замяли это дело и от меня бегают, от меня прячутся, понимаешь? А я обещала, я слово дала! Я сказала — я отсюда не уеду, пока… Девушка, не разъединяйте, пожалуйста, мне еще три, ист, мне еще пять минут!»

— «Да вы уже десять минут говорите!» — вступила Юлина партнерша. Юля покосилась на режиссера.

— Стоп! Юля! Опять слезы в голосе! Нет, она сейчас весь мир заставит плясать под свою дудку! Полная уверенность! Грубее, жестче! Ты еще сегодня у нас поплачешь…

— Поплачу, с удовольствием, — щурилась Юля. Она знала, что все у нее сегодня получается, получится.

Аркадий остановился в вестибюле студии около бюро пропусков. Потоптался возле местных телефонов и понял, что ни одного номера не знает и где искать Юлю — неизвестно.

На студии шла вечерняя уборка, было тихо. Аркадий направился было к охраннику, но вовремя вспомнил, что он не из тех людей, что заговаривают зубы охранникам и швейцарам, и вернулся к телефону. Стал разбираться в списке студийных номеров. Отыскал номер диспетчера. Поднял трубку.

В группе в это время Анна Викторовна говорила по телефону. Утомленная, сникшая, отдавала сыну домашние распоряжения:

— …Если будешь есть рыбу, учти — в ней кости. Ты купил кеды?

В смежной комнате директор собирался домой, складывал 'бумаги в портфель. Какую-то бумагу перечитал, укладывая, и сказал:

— Имей в виду, Анюта, я с этим режиссером больше не работаю. Так и знай.

— И не работай! И не работай! Кто тебя просит? — крикнула Анюта, прикрывая трубку рукой. Потом — сыну: — Но почему я, старая женщина, всегда все помню? А он забыл! Почему-то я никогда не забываю купить кеды и заправить сифон! А ты, видишь ли, забыл!

— Значит, мы расстаемся. — Директор собрал портфель, вышел к ней в комнату и стал ждать, когда она дослушает сына.

Скоро ему ждать надоело. — И никаких выездов на натуру я вам устраивать не буду. Меня нет. Считай, что я уже ушел. Сам себя открепил от картины. — Он горько усмехнулся.

— Ну, ушел, так иди… Что ты стоишь? Это я тут, — объяснила она сыну, — беседую с дядей Леней. Привет тебе от Шурки.

— Ему тоже. — Директор закурил и сказал: — Учти, моему терпению тоже приходит конец. И учти, этот разговор…

— Ну и хватит, хватит! — перебила его Анюта. — Всему приходит конец! — Она кинула на рычаг трубку и вскочила. Тут же зазвонил телефон. Она взяла трубку. — Что? Кто? Пропуск? Зачем?

В комнате было душно. Прижав трубку плечом к уху, Анюта боролась с окном. Щелкала — шпингалетами. Рванула на себя раму.

— Мы с вами, в общем-то, очно не знакомы, — вежливо говорил Аркадий из вестибюля, — только, так сказать, телефонное знакомство…

— Слушайте, уже поздно, не морочьте мне голову! — крикнула Анюта и положила трубку. — Ненормальный какой-то! Я не понимаю, Леня, чего ты добиваешься! Чтобы я шла с тобой на другую картину, куда ты, туда и я? Чтоб я больше не работала с Сергеем Анатольевичем, потому что вы с ним, видите ли, не сошлись темпераментами?

— Ну конечно, он гений.

— Да! — Анюта села на стул посреди комнаты и вылупила глаза. — Да!..

— Так вот, учти, твой гений палец о палец для тебя не ударит, случись с тобой что-нибудь, не дай бог, или когда на пенсию начнут намекать…

— На пенсию?! — Анюта подпрыгнула. — На пенсию! Да я здорова, как корова, и бессмертна! А ты не знал? Да, да, да, я сама — гений! А гениев на пенсию не берут!

Телефон опять зазвонил. Анюта схватила трубку:

— Да? Что? Ну, так сразу бы и сказали… Я сейчас… спущусь… — Она положила трубку. — Муж Мартыновой.

Директор не заметил ни этого разговора, ни того, как Анюта опять сникла. Пока она кричала, он придумывал ответ. И выдавил:

— Ты уже нашла однажды… гения. Вот и сидишь теперь, сгораешь на производстве.

— Пошел вон! — закричала Анюта не своим голосом и швырнула телефонную книжку в стенку.

— Ох, язык заплетается… — Юля передохнула, села.

— Слушаем!

— Нет, я не успевала…

— Слушаем, тихо!

— Давайте сразу, еще раз, я постараюсь… «…Да ему проще всего было молчать и получать премии или даже свою долю, но он не мог молчать. Если бы вы знали, что это за человек, если бы вы хоть раз с ним встретились. Вы вот памятники старины охраняете, а людей… Ну конечно, никому не хотелось ввязываться, передовое предприятие, план перевыполняет, а какой-то бухгалтер вдруг с цифрами в руках доказывает, и идет напролом; и никого не боится. Ну конечно, его, в конце концов, ушли на пенсию, и его же еще обвинили в клевете, и вы же еще заняли благородную позицию — мол, в связи с героическим прошлым…»

— Стон! Вот здесь несинхронно. Еще дубль. Давай, Юля, хорошо строчила.

— Неразборчиво, — сказал звукооператор, — грязь в двух местах. Чище, Юля, постарайся. Нет, нам сегодня не сделать.

— Успеем. — Юля подскочила к микрофону. — Попросим продлить. Где Анна Викторовна? Пусть она попросит. Или я сама.

— Пишем! Приготовились! Кто там шуршит?

Это автор шуршал бумажками с новой сценой. И снова пошла изнурительная скороговорка. Автор слушал свой текст, склонив голову, и морщился.

— Вы пока можете посидеть здесь, — Анюта привела Аркадия в группу, — а я ей скажу, что вы пришли.

— Нет, пожалуй, нет, не нужно. А там долго еще?

— Смена до двенадцати, но, может, кончат раньше. Хотите посидеть на записи? Вы были когда-нибудь?

— Нет. Но, видимо, не следует…

— А мы тихонько, из аппаратной. Пошли?

Было настолько ясно, что Анюте самой безумно хочется туда, на озвучание, что Аркадий вежливо встал, едва сев.

— Пойдемте…

А в тонателье уже начиналась лихорадка. Работа вдруг пошла легко и быстро, и даже звукооператор перестал ворчать. Но смена подходила к концу. Осваивали новую сцену, и всем вдруг почему-то стало смешно. Заразительно хохотала Юля, и всем смешинка в рот попала.

— «Сонька, да ты что, ты с ума сошла? Это ты развесила?»

И все почему-то хохотали. Необъяснимо. А на экране — просто коридор, стенд — «Наши лучшие материалы». Юлина героиня развесила свои статьи.

— «Пусть, пусть, пусть висит, не снимай! Пусть он придет и увидит!»

Две девушки — на экране уборка в отделе писем, а в темном ателье хохот до слез.

— «Пусть он придет и увидит!» Ой, не могу… сейчас… — Юля стала вытирать глаза. — «Пусть он придет и увидит!» — Юля поднимала палец к потолку. Хохотал даже автор. — Нет, серьезно! «Считайте, что меня нет! Я ухожу от вас. И я вам все прощаю!»

Лавина смеха. Неостановимо. Беспричинно. Вторая артистка плюхнулась в кресло и задрыгала ногами.

— Пишем! Смена кончается.

Аркадий и Анюта ждали у тяжелой двери. «Тихо! Идет запись!»

Буквы погасли.

— Нет, — сказал Аркадий. — Я посижу тут. Я не пойду.

— Анна Викторовна, миленькая, попросите их, попросите аппаратную. — Юля сама подбежала к пульту, нашла кнопку: — Аппаратная, пожалуйста, ну, пожалуйста, задержитесь на полчасика…

— На час, — поправил Сережа.

— Машина есть, всех развезем, — сообщила Анна Викторовна.

— Пишите, пишите, — раздался голос аппаратной.

— Спасибо, спасибо!

Полная тишина. Серьезность. Шквал смеха прокатился и бесследно сгинул…

— «…Девушка, мне еще пять минут! Еще раз тот же номер!» — записывали конец сцены с телефонисткой.

— «Вы ж на тридцать минут наговорили, женщина! Оплачивайте!» — На экране Юля перетряхивала сумку. Сыпались какие-то предметы, катилась мелочь по полу.

— «Ой, я кошелек забыла в гостинице!» — Она всех задерживала, и все видели, что она врет про кошелек, вот он, кошелек, но в нем только мелочь, и рубля не наберется, и люди из очереди прониклись сочувствием, стали поднимать ее монетки и предлагать ей деньги. Она заплакала. — «Девушка, вот, я вам магнитофон оставлю! Соедините, мне нужно, а то там все разбегутся!»

— Тихо, слушаем, — сказал Сережа. — Приготовьте следующее кольцо.

В коридоре маялся Аркадий. Красная надпись «Тихо! Идет запись!» погасла, и он рванулся было войти, но надпись опять зажглась.

В темноте все вышли в пустой, гулкий студийный двор.

Не хотелось расставаться, вместе ждали машины, долго прощались. И говорили негромкими, счастливыми голосами.

— …С синхронностью, конечно, завал.

— Молитесь на Веронику. Она — ас, ее на все спорные случаи приглашают.

— Всроиика, я очень много не попадала?

— По-моему, все можно сохранить.

— А там музыки не будет? Сережа, познакомьтесь, это мой муж… — Юля повисла у Аркадия на руке. Смотрела виновато. — Аркаш, ну не молчи, не сердись…

— Я не молчу.

— Зато мы почти все успели, представляешь? — Юля никак пе могла расстаться со своими.

Потом они с Аркадием ехали в такси, Юля положила голову ему на плечо.

— Нет, ты злишься.

— Я на тебя никогда не злюсь.

— Осталось одно ерундовое колечко. Мы сегодня спешили, как на пожар. Нет, мне нравится, как он работает. Он сразу забыл, что я из больницы. Орал, как на всех.

— Скоро домой тебя заберу. И запру на замок.

— Правда? Меня отпустят?

— Сегодня сказали.

— А ты что, не рад? Ну что ты молчишь все время? Нет, но понимаешь — это было бы ужасно с чужим голосом!

Они пролезли в больничный сад и расцеловались за кустами.

— Ну иди! — прошептала Юля. — Ну скажи хоть что-нибудь.

— Скучно без тебя, старушка. Я и говорить разучился. Скорей бы тебя домой забрать.

Юля выбралась на аллею. Вдруг повернулась под фонарем.

Аркадий не уходил. Смотрел на нее.

Она улыбнулась.

— А помнишь, как уходила Симона

Синьоре? В каком-то старом, старом фильме? Помнишь?

Она пошла к своему корпусу, ие оборачиваясь и покачивая ладонью над плечом.

Аркадии тоже помахал, но она не видела.

Послышался автомобильный сигнал, где-то заскрипели ворота, по двору проехала «Скорая помощь».

Юля скрылась в темноте, а Аркадий все стоял и смотрел.

В дальнем окне загорелся свет.

У Юли появилась соседка. Та женщина, что пропустила ее когда-то к автомату. Она лежала неподвижно, с открытыми глазами.

— Добрый вечер. А меня к вам перевели.

— Очень приятно.

— То есть, я сама попросила, мне пошли навстречу. Надоело с этими бабами лежать, меня мутит от их трепа! Я подумала, что мы с вами найдем общий язык.

— Конечно, найдем, — улыбнулась Юля. — Меня как раз выписывают. На днях. А вы с чем легли?

— Я… — Женщина выдохнула и махнула рукой. — А… Давайте не будем о болезнях. О болезнях, врачах и прочем…

— Не будем, не будем.

— И о тряпках не будем.

— Не будем, — согласилась Юля.

— А то я имею к этому отношение, и меня злит, злит, как они даже говорят об этом! Я бы их всех одела, но они же не хотят, не хотят в это — одеваться! Не будем о тряпках!

— Не будем, — повторила Юля. — Я тем более совсем обносилась… — Женщина зорко оглядела ее фигуру. — Но кино не будем… Мы будем говорить о любви! — Юля запахнула халат, в который она успела переодеться, и вытянулась на кровати.

— Ой, нет! — воскликнула соседка. — Только не об этом! Нет, пи в коем случае… — Она вздохнула и тоже вытянулась.

— А что… какое-нибудь разочарование? — осторожно спросила Юля.

— Эх… Смешное слово — разочарование. — Соседка лежала с остановившимися глазами. — Не то слово! Полный и окончательный провал, развал… Черная дыра! И хватит, и все, и конец, и не надо об этом…

— Но ведь это пройдет. — Юля встала на коленки.

— Пройдет, — согласилась со странной улыбкой соседка.

— Конечно, пройдет… Всегда проходит. — Юля встала, приняла оставленные ей на тумбочке лекарства, запила водой, прошлась по комнате.

— Все проходит, — сказала соседка.

— И это пройдет, — торжественно сказала Юля.

— И это пройдет, — тихо и неуверенно повторила соседка.

— Я вам точно говорю — пройдет! — Юля присела перед ней на корточки и уставилась детскими круглыми глазами. — Хотите, я вас загипнотизирую? Я умею, правда. — Она стала делать загадочные круги ладонями. — Только вы не сопротивляйтесь. Смотрите на потолок.

Соседка фыркнула, и живот у нее затрясся от смеха.

— Пройдет… — шепнула Юля. — Пройдет… Смотрите сюда. Нет, на мой мизинец, и повторяйте за мной.

— Пройдет… — вторила ей соседка. — Пройдет… — Они чуть не стукнулись лбами и разом расхохотались. Так, что Юля даже села на пол от смеха. И смеялись долго и дружно. И разом перестали.

— Надо занавеску поправить, — сказала соседка. — Луна мешает. Вы не можете ее тоже… заговорить?

— Да запросто! Все, я за вас возьмусь. Вам надо расслабляться. Это очень просто.

Юля сделала гримасу, соседка засмеялась, и они уже не могли остановиться. Юля упала на кровать и хохотала, лежа на спине, и передразнивала сама себя в той сцене, что вызвала беспричинный смех. Вспоминала и смеялась.

В вестибюле студии появился портрет в траурной рамке. Это был старый портрет совсем юной артистки.

Люди спешили на работу и вдруг ошарашенно останавливались. Стояли — кто секунду, а кто подолгу. Охранник забывал проверять пропуска, качал головой, разводил руками и молча беседовал с каждым проходящим — «вот как оно бывает…»

На лестнице шелестел шепот, и выше, там, где он сливался с утренним гулом студии, еще можно было различить обрывки разговоров о Юле — что ей тридцать лет, что умерла она в больнице, что болезнь неизлечима и происходит от врожденного порока.

Вбежал в вестибюль и композитор Ромашкин. Был он в прежнем свитерке, но под мышкой держал здоровенную пачку партитур. И уже пробежал было мимо — портрет был в тени, а Ромашкин мало чего видел по сторонам, — но что-то его толкнуло, он вдруг повернулся, остановился, замер, охнул, крепче прижал партитуры.

Юлино лицо на портрете было веселым, чистым и нежным, похожим на многие другие лица и непохожим на Юлю. Настолько, что сначала казалось — это ошибка…

За стеклом огромного тонателье рассаживались музыканты. Настраивали инструменты. Менялись местами, переговаривались, кто-то жевал. Звукооператор давал громкие указания по части установки микрофонов.

Режиссер и автор сценария смотрели через стекло на этот хаос. Режиссер молчал, прижался лбом к стеклу.

Проникали звуки настройки, голоса, приказы звукооператора, сидевшего с ассистентами за огромным пультом.

Открылась дверь, вбежал Ромашкин, взмахнул как-то по-птичьи руками, как будто прямо здесь начинал дирижировать. Лицо у него было заплаканное. Ворвался в зал и сразу потерялся в хаосе. Исчез.

Режиссер отыскивал его глазами. Ромашкин что-то говорил скрипкам, но его, похоже, никто не слышал. Он тогда снова исчез и вдруг возник неожиданно, как в фокусе, за дирижерским пультом, выпрямился, насупился, постучал палочкой. И что-то мгновенно изменилось в огромном скопище людей и инструментов. Стал затихать шум, умолкали настраивающиеся инструменты, головы поворачивались туда, к пульту, где требовательно и уверенно стучал палочкой маленький, как мальчик, композитор. Наступила тишина. Композитор взмахнул руками и тут же раскинул их, как крылья. Резко вступили, распластались скрипки. А руки-крылья пришли в движение, подчиняясь их взмахам, вступили духовые, возникла музыка.

Это была та музыка, которая существовала в своих контурах еще тогда, когда композитор играл ее Юле на рояле. Композитор вдруг рассердился, застучал палочкой, музыка распалась, развалилась, порядок нарушился, только скрипка еще допевала что-то.

— Сначала, сначала… Трубы не вовремя, на такт сзади, иначе, взлететь, взбираться, одним махом, безоглядно, еще безогляднее, светлее….

Он опять взмахнул палочкой.

Режиссер и автор стояли за стеклом, слушали музыку.

— Идея! — сказал автор. — Кажется, идея… Финал есть…

Режиссер столько раз уже за последние дни слышал эти слова, что и не прореагировал даже, только пожал плечами.

— Только сразу ничего не говори, подумай… — сказал автор.

Звучала музыка.

Финал снимали у аэропорта. Готовились к дождю. Стояли пожарные машины, проверяли работу дождевальной установки, брызги летели во все стороны, оператор сидел на кране, Анна Викторовна наставляла небольшую массовку, снабженную зонтами и плащами. Спиной к камере стояла каскадерша Света, как две капли воды похожая на Юлю.

— Мы готовы! — крикнула Анна Викторовна. — Значит, команды по дождю запомнили? Репетируем!

Все накинули плащи, массовочники открыли зонты.

— Так, — в микрофон говорила Анна Викторовна, — приготовились… Можно, Сергей Анатольевич?

Сережа нахлобучил капюшон на голову, кивнул.

— Давайте!

— Приготовились! Дождь!

В воздух взлетели струи дождя. За дождем тускло сияли огни и буквы аэропорта.

— Пошли!

Двинулись массовочники, создавая иллюзию реальной жизни.

Машины подъезжали и уезжали.

— Света, пошла! — крикнула Анна Викторовна.

Света вышла из здания аэропорта, прикрыв голову зонтом, развернулась, побежала от камеры, так что в кадре была ее спина и зонт.

— Стоп! — крикнула Анна Викторовна. — Женя, ты машину не вовремя пустил. Мотор не командуем, так?

— Так, — ответил оператор с вышки.

— Снимаем, Сергей Анатольевич?

— Снимаем!

— Так, приготовились! Тамара, номер!

— Имей в виду, — к Анне Викторовне подошел один из замов, — воды на два дубля, а пока машины будут заправлять, кончится режим.

— Хорошо, хорошо, — отмахнулась от него Анна Викторовна. — Снимаем! Приготовились! Начали!

От аэропорта бежала, укрывая голову зонтом, Света. Съемка началась.

Зоя Ахтырская сидела в тонателье у лампы и слушала объяснения Сережи. Она пришла озвучить снятый финал и кое-что из того, что не успела озвучить Юля.

— Начнем с финала, — говорил Сережа. — Тут несколько реплик, правда, важных. А потом — то, что Юлька не успела… Вписывать трудно, я понимаю, но если не получится, придется всю роль переозвучить…

— Как — всю роль?

— Вот так! — Сережа развел руками. — Но вы постарайтесь, Зоя Константиновна… Хотелось бы голос сохранить… Так, давайте финальные кольца.

Зоя не спеша пошла к микрофону. Близоруко осмотрела лежавшие на высоком пюпитре бумажки.

— Там текст… Вся сцена их встречи на ее спине и его крупном плане… Попробуйте сразу текст разложить…

На экране возникло продолжение той снимавшейся под дождем сцены у аэропорта. Спиной уходила от камеры так похожая на Юлю Света. Остановилась, прислушалась, камера приблизилась к ней.

— Здесь будет сквозь дождь постукивание его палки…

На экране Света побежала. Крупно были сняты ее ноги, разбрызгивавшие воду.

— Хорошо, — сказала Зоя, — попробуем. — Глаза у нее были полны слез.

— Пробуем, — сказал Сережа.

На экране пошло то же кольцо.

— Господи, как на Юльку похожа. — Ахтырская всхлипнула. — Кто это?

— Каскадерша, она Юльку на дельтаплане дублировала… Ну, давайте…

— Нет, не похожа…

— Пробуем. Начали!

— «Я не хочу лететь дальше, мне нужно сделать остановку в Москве. У нас вынужденная посадка, но это — сама судьба, понимаете, сама судьба!» Нет, не могу… — Зоя опять всхлипнула. Голос ее не слушался. — Не могу… Не могу… — Она ушла в темноту.

На экране повторялось то же кольцо.

— Зоя Константиновна! — Сережа кинулся за ней. — Попробуйте!

— Не могу… — мотала головой Зоя, — не могу…

— Гарик, — вспомнил Сережа, — мы плач не записали. Пусть дают восемнадцатое или… двадцатое, что ли… Зоя Константиновна, только вы можете нас выручить, клянусь вам! Идите сюда! — Он властно взял Ахтырскую за руку, потащил к свету. То, прежнее кольцо кончилось. Заряжали новое. — Смотрите, какое мне Юля письмо написала, из больницы, после озвучания… Ну, соберитесь, давайте работать.

Он развернул листок, изрисованный с одной стороны какими-то фигурками. Это Юля изобразила всех членов группы в смешных позах.

На экране пошло кольцо, где Юля что-то рассказывала тетке, больная, завернутая в халат, и начинала плакать.

— Уберите звук! — крикнул Сережа.

Ахтырская читала Юлино письмо: «Сережа! Сергей Анатольевич! Дорогой Сережа! Я больше не вырвусь, это ясно. Благодарю тебя за все, за то, что я для тебя всегда была актрисой, даже больная, за то, что ты всегда меня понимал, за нашу картину, то есть твою, но и мою. Привет всем… Пусть Зоя озвучит то, что не получилось, она сумеет…»

— Тихо, пишем сразу… Сейчас она будет плакать…

Кольцо повторялось. Сережа взял у Зои листок с письмом и тихо перенес к своей лампе. Сел.

На экране Юля отворачивалась и плакала.

Ахтырская плакала в микрофон, сначала горько и неподвластно, а потом, подчиняя свой плач ритму того, экранного плача — точно, по-актерски, всхлипывая в те мгновения, где у Юли дергались плечи.

Сережа прислушивался к плачу актрисы, а краем глаза видел все время размашистые строчки лежавшего перед ним Юлиного письма: «Благодарю тебя за все, за то, что я для тебя всегда была актрисой, даже больная, за то, что ты всегда меня понимал, за нашу картину, то есть твою, но и мою…»

Ахтырская плакала с сухими глазами, профессионально и точно.

На экране было Юлино лицо, плач Ахтырской точно ложился на изображение — все крохотные подробности дыхания и даже, кажется, движений. Камера наезжала в конце плача, и Юля на экране, как будто следуя своей обычной манере резких, мгновенных переходов от одного состояния к другому, вдруг свободно и естественно, будто выплакав все свое горе, улыбалась сквозь слезы легкой и долгой улыбкой.