Голос блокадного Ленинграда

Мы предчувствовали полыханье

этого трагического дня.

Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.

Родина! Возьми их у меня!

Я и в этот день не позабыла

горьких лет гонения и зла,

но в слепящей вспышке поняла:

это не со мной — с Тобою было,

это Ты мужалась и ждала.

Нет, я ничего не позабыла!

Но была б мертва, осуждена —

встала бы на зов Твой из могилы,

все б мы встали, а не я одна.

Я люблю Тебя любовью новой,

горькой, всепрощающей, живой,

Родина моя в венце терновом,

с темной радугой над головой.

Он настал, наш час,

и что он значит —

только нам с Тобою знать дано.

Я люблю Тебя — я не могу иначе,

я и Ты — по-прежнему — одно.

…Всю ночь не разнимали руки,

всю ночь не спали мы с тобой:

я после долгой, злой разлуки

опять пришла к тебе — домой.

Мы говорили долго, жадно,

мы не стыдились слез отрадных,—

мы так крепились в дни ненастья…

Теперь душа светла, мудра,

и зрелое людское счастье,

как солнце, встретит нас с утра.

Теперь навек — ты веришь, веришь? —

любовь одна и жизнь одна…

…И вдруг стучит соседка в двери,

вошла и говорит:

— Война! —

Война уже с рассвета длится.

Войне уже девятый час.

Уж враг за новою границей.

Уж сотни первых вдов у нас.

Войне идет девятый час.

И в вечность канул день вчерашний.

Ты говоришь:

— Ну как? Не страшно?

— Нет… Ты идешь в военкомат? —

Еще ты муж, но больше — брат…

Ступай, родной…

И ты — солдат,

ты соотечественник мне,

и в этом — все.

Мы на войне.

…И вновь Литейный — зона

фронтовая.

Идут войска, идут — в который раз! —

туда, где Ленин, руку простирая,

на грозный подвиг призывает нас.

Они идут, колонна за колонной,

еще в гражданском, тащат узелки…

Невидимые красные знамена

сопровождают красные полки.

Так шли в Семнадцатом —

к тому ж вокзалу,

в предчувствии страданий и побед.

Так вновь идут.

И блещет с пьедестала

неукротимый Ленинский завет.

Солдат метался: бред его терзал.

Горела грудь. До самого рассвета

он к женщинам семьи своей взывал,

он звал, тоскуя: — Мама, где ты, где ты? —

Искал ее, обшаривая тьму…

И юная дружинница склонилась

и крикнула — сквозь бред и смерть — ему:

— Я здесь, сынок! Я здесь, я рядом,

милый!—

И он в склоненной мать свою узнал.

Он зашептал, одолевая муку:

— Ты здесь? Я рад. А где ж моя жена?

Пускай придет, на грудь положит руку.—

И снова наклоняется она,

исполненная правдой и любовью.

— Я здесь, — кричит, — я здесь, твоя жена,

у твоего родного изголовья.

Я здесь, жена твоя, сестра и мать.

Мы все с тобой, защитником отчизны.

Мы все пришли, чтобы тебя поднять,

вернуть себе, отечеству и жизни.—

Ты веришь, воин. Отступая, бред

сменяется отрадою покоя.

Ты будешь жить. Чужих и дальних нет,

покуда сердце женское с тобою.

Нет в стране такой далекой дали,

не найдешь такого уголка,

где бы не любили, где б не знали

ленинградского большевика.

В этом имени — осенний Смольный,

Балтика, «Аврора», Петроград.

Это имя той железной воли,

о которой гимном говорят.

В этом имени бессмертен Ленин

и прославлен город на века,

город, воспринявший облик гневный

ленинградского большевика.

Вот опять земля к сынам воззвала,

крикнула: — Вперед, большевики! —

Страдный путь к победе указала

Ленинским движением руки.

И, верны уставу, как присяге,

вышли первыми они на бой,

те же, те же смольнинские стяги

высоко подняв над головой.

Там они, где ближе гибель рыщет,

всюду, где угроза велика.

Не щадить себя — таков обычай

ленинградского большевика.

И идут, в огонь идут за ними,

все идут — от взрослых до ребят,

за безжалостными, за своими,

не щадящими самих себя.

Нет, земля, в неволю, в когти смерти

ты не будешь отдана, пока

бьется хоть единственное сердце

ленинградского большевика.

Вставал рассвет балтийский

ясный,

когда воззвали рупора:

— Над нами грозная опасность.

Бери оружье, Ленинград! —

А у ворот была в дозоре

седая мать двоих бойцов,

и дрогнуло ее лицо,

и пробежал огонь во взоре.

Она сказала:

— Слышу, маршал.

Ты обращаешься ко мне.

Уже на фронте сын мой старший,

и средний тоже на войне.

А младший сын со мною рядом,

ему семнадцать лет всего,

но на защиту Ленинграда

я отдаю теперь его.

Иди, мой младший, мой любимый,

зови с собой своих друзей.

Да не падет на дом родимый

бесчестье плена и плетей!

Нет, мы не встанем на колени!

Не опозорить, не попрать

тот город, где Владимир Ленин

учил терпеть и побеждать.

Нет, осиянный ратной славой,

великий город победит,

мстя за Париж, и за Варшаву,

и за твою судьбу, Мадрид.

…На бранный труд, на бой, на муки,

во имя права своего,

уходит сын, целуя руки,

благословившие его.

И, хищникам пророча горе,

гранаты трогая кольцо,—

у городских ворот в дозоре

седая мать троих бойцов.

…Я говорю с тобой под свист снарядов,

угрюмым заревом озарена.

Я говорю с тобой из Ленинграда,

страна моя, печальная страна…

Кронштадтский злой, неукротимый ветер

в мое лицо закинутое бьет.

В бомбоубежищах уснули дети,

ночная стража встала у ворот.

Над Ленинградом — смертная угроза —

Бессонны ночи, тяжек день любой.

Но мы забыли, что такое слезы,

что называлось страхом и мольбой.

Я говорю: нас, граждан Ленинграда,

не поколеблет грохот канонад,

и если завтра будут баррикады —

мы не покинем наших баррикад.

И женщины с бойцами встанут рядом,

и дети нам патроны поднесут,

и надо всеми нами зацветут

старинные знамена Петрограда.

Руками сжав обугленное сердце,

такое обещание даю

я, горожанка, мать красноармейца,

погибшего под Стрельною в бою:

Мы будем драться с беззаветной силой,

мы одолеем бешеных зверей,

мы победим, клянусь тебе, Россия,

от имени российских матерей.

…Видим — опять надвигается ночь,

и этому не помочь:

ничем нельзя отвратить темноту,

прикрыть небесную высоту…

Я не дома, не города житель,

не живой и не мертвый — ничей:

я живу между двух перекрытий,

в груде сложенных кирпичей…

О, это явь — не чудится, не снится:

сирены вопль, и тихо — и тогда

одно мгновенье слышно — птицы, птицы

поют и свищут в городских садах.

Да, в тишине предбоевой, в печали,

так торжествуют хоры вешних птиц,

как будто б рады, что перекричали

огромный город, падающий ниц…

В бомбоубежище, в подвале,

нагие лампочки горят…

Быть может, нас сейчас завалит.

Кругом о бомбах говорят…

. . . . . . .

…Я никогда с такою силой,

как в эту осень, не жила.

Я никогда такой красивой,

такой влюбленной не была…

Да, я солгу, да, я тебе скажу:

— Не знаю, что случилося со мной,

но так легко я по земле хожу,

как не ходила долго и давно.

И так мила мне вся земная твердь,

так песнь моя чиста и высока…

Не потому ль, что в город входит смерть,

а новая любовь недалека?..

…Сидят на корточках и дремлют

под арками домов чужих.

Разрывам бомб почти не внемлют,

не слышат, как земля дрожит.

Ни дум, ни жалоб, ни желаний…

Одно стремление — уснуть,

к чужому городскому камню

щекой горящею прильнуть…

Машенька, сестра моя, москвичка!

Ленинградцы говорят с тобой.

На военной грозной перекличке

слышишь ли далекий голос мой?

Знаю — слышишь. Знаю — всем знакомым

ты сегодня хвастаешь с утра:

— Нынче из отеческого дома

говорила старшая сестра.—

…Старый дом на Палевском, за Невской,

низенький зеленый палисад.

Машенька, ведь это — наше детство,

школа, елка, пионеротряд —

Вечер, клены, мандолины струны

с соловьем заставским вперебой.

Машенька, ведь это наша юность,

комсомол и первая любовь.

А дворцы и фабрики заставы?

Труд в цехах неделями подряд?

Машенька, ведь это наша слава,

наша жизнь и сердце — Ленинград.

Машенька, теперь в него стреляют,

прямо в город, прямо в нашу жизнь,

пленом и позором угрожают,

кандалы готовят и ножи.

Но, жестоко душу напрягая,

смертно ненавидя и скорбя,

я со всеми вместе присягаю

и даю присягу за тебя.

Присягаю ленинградским ранам,

первым разоренным очагам:

не сломлюсь, не дрогну, не устану,

ни крупицы не прощу врагам.

Нет. По жизни и по Ленинграду

полчища фашистов не пройдут.

В низеньком зеленом палисаде

лучше мертвой наземь упаду.

Но не мы — они найдут могилу.

Машенька, мы встретимся с тобой.

Мы пройдемся по заставе милой,

по зеленой, синей, голубой.

Мы пройдемся улицею длинной,

вспомним эти горестные дни,

и услышим говор мандолины,

и увидим мирные огни.

Расскажи ж друзьям своим в столице:

— Стоек и бесстрашен Ленинград.

Он не дрогнет, он не покорится,—

так сказала старшая сестра.

Я говорю, держа на сердце руку.

Так на присяге, может быть, стоят.

Я говорю с тобой перед разлукой,

страна моя, прекрасная моя.

Прозрачное, правдивейшее слово

ложится на безмолвные листы.

Как в юности, молюсь тебе сурово

и знаю: свет и радость — это ты.

Я до сих пор была твоим сознаньем.

Я от тебя не скрыла ничего.

Я разделила все твои страданья,

как раньше разделяла торжество.

…Но ничего уже не страшно боле:

сквозь бред и смерть сияет предо мной

твое ржаное дремлющее поле,

ущербной озаренное луной.

Еще я лес твой вижу

и на камне,

над безымянной речкою лесной,

заботливыми свернутый руками

немудрый черпачок берестяной.

Как знак добра и мирного общенья,

лежит черпак на камне у реки,

а вечер тих,

неслышно струй теченье

и на траве мерцают светляки…

О, что мой страх,

что смерти неизбежность,

испепеляющий душевный зной

перед тобой — незыблемой, безбрежной,

перед твоей вечерней тишиной?

Умру, — а ты останешься, как раньше,

и не изменятся твои черты.

Над каждою твоею черной раной

лазоревые вырастут цветы.

И к дому ковыляющий калека

над безымянной речкою лесной

опять сплетет черпак берестяной

с любовной думою о человеке…

Я знаю — далеко на Каме

тревожится, тоскует мать.

Что написать далекой маме?

Как успокоить? Как солгать?

Она в открытках каждой строчкой,

страшась и всей душой любя,

все время молит: «Дочка, дочка,

прошу, побереги себя…»

О, я любой ценою рада

тревогу матери унять.

Я напишу ей только правду.

Пусть не боится за меня.

«Я берегу себя, родная.

Не бойся, очень берегу:

Я город наш обороняю

со всеми вместе, как могу.

Я берегу себя от плена,

позорнейшего на земле.

Мне кровь твоя, чернея в венах,

диктует: гибель, но не плен!

Не бойся, мама, я не струшу,

не отступлю, не побегу.

Взращенную тобою душу

непобежденной сберегу.

Не бойся, нет во мне смятенья,

еще надолго хватит сил:

победоносному терпенью

недаром Ленин нас учил.

Не бойся, мама, — я с друзьями,

а ты люби моих друзей…»

…Так я пишу далекой маме.

Я написала правду ей.

Я не пишу — и так вернее,—

что старый дом разрушен наш,

что ранен брат, что я старею,

что мало хлеба, мало сна.

И главная, быть может, правда

в том, что не все узнает мать.

Ведь мы залечим эти раны,

мы все вернем себе опять.

И сон — спокойный, долгий, теплый,

и песни с самого утра,

и будет в доме, в ясных стеклах

заря вечерняя играть…

И я кричу знакомым людям:

— Пишите правду матерям!

Пишите им о том, что будет.

Не жалуйтесь, что трудно нам.