Голос Вселенной 1991 № 12

Черный глаз

Впервые прочитав коротенькие зарисовки неизвестного мне прежде, но явно одаренного писателя Валентина Сохарева, я по обыкновению настроился на грустный лад – что поделать, все это тоже наша жизнь, состоящая из белого и черного, чистого и грязного. Мы предпочитаем не замечать трагедийности нашего почти фатального, искусственно навязанного нам недочеловеческого бытия. Но оно здесь – с нами, вокруг нас. И иногда его нужно увидеть. Пусть это неприятно, страшно, горько, отвратительно… Но и лекарство не всегда бывает сладким. Чтобы излечиться от ужасной болезни, привитой нам, надо не бежать от правды, надо смотреть ей в глаза, нужен точный и верный диагноз. Не зная диагноза, не понимая, что происходит и не видя симптомов, как излечишься… Литератор издревле считался врачевателем душ человеческих. А наши души черны и страшны, они уже требуют хирургического вмешательства. В наших душах грязи, низости, подлости и черноты значительно больше, чем в публикуемых ниже зарисовках. Но все это скрыто под непрошибаемой серой замшелой коростой. Страшен человек! Дик, зверовиден и грязен! Нам бы прорвать коросту, выпустить гной и грязь, очиститься. Но нет, мы не желаем видеть очевидного, мы мажем обильно коросту румянами, пудрим, умащиваем благовонными притирками. Но каждый знает – что там, внутри. Каждый знает – и молчит. А Валентин Сохарев говорит об этом, говорит вслух, заведомо вызывая на себе град камней. И камни все летят, летит, летят…

Юрий Петухов

– Новенького привезли! – раздался восторженный вопль. Особого интереса ЭТО сообщение не вызвало. Но по больничному коридору туда-сюда заходили люди в серых пижамах и халатах. Люди с навсегда застывшими на лицах гримасами смеха, страха, боли, ужаса… И не было в их стеклянных глазах ни любопытства, ни малейшего интереса к происходящему.

– Новенького привезли!

Лезвие гильотины с визгом полетело вниз и голова, отсечённая от мира сего, упала в ящик, глухо стукнувшись о деревянное дно. Крышка тут же захлопнулась, и в ящике воцарилась густая спасительная темнота.

Раздражение осталось там, га свету в том мире… На смену ему пришло состояние полного покоя. ЕЙ, голове было уже наплевать, кого там привезли и что там вообще делается.

Тело осталось там…

– Новенького привезли!

Из артерий фонтаном хлестала кровь, заливая всё вокруг и попадая брызгами на проходивших мимо. Кое-кто боязливо ёжился и сторонился огромной красной лужи, но многие просто не обращали на неё внимания и шли по коридору, оставляя кровавые отпечатки ног.

Мало-помалу кровь перестала течь. Ему стало немного легче, но внешний мир ещё давил своей массой. Яркий свет и тихий, но настойчивый шелест шагов вызывали тупое раздражение. – Он встал, сделал пару шагов и, поняв, что на ногах ещё держится, пошёл.

– Кто это?

– Хороший парень, дайте ему закурить!

Послышался звон разбитого стекла.

– Зачем стёкла бьёшь, придурок?! На вязки его!

– У него же головы нет…

– Заткнись! На вязки, и в четыре точки два раза в день.

Он шёл по коридору, натыкаясь на стены, углы и поворачивая назад. Ему было всё равно куда идти, лишь бы убраться от света в тень. Он не хотел умирать в лучах прожекторов, эта смерть казалась Ему тяжёлой и мучительной, как впрочем и сама жизнь, в которой Он всегда стремился в темноту. Но теней не было…

Рядом раздался бессмысленный лепет. Кто-то злобно рассмеявшись подставил Ему ножку и он, потеряв равновесие, упал в густеющую тёплую лужу крови.

Прямые и острые лучи света, как раскалённые добела кинжалы, беспощадно кололи и резали распростёртое в кровавой луже тело. Царство света не знало боли и жалости и не скупилось на расправу.

Было нестерпимо больно и горячо, силы были на исходе; встать и идти Он уже не мог. Оставалось лежать и ждать смерти.

А смерть была уже рядом; отчаянно борясь с лавиной света, она подступала всё ближе и ближе.

Смерть, страх к которой Ему пытались внушить с детства, была прекрасной женщиной, от которой веяло тишиной и покоем.

Она приветливо улыбалась Ему и нежно обнимала спасительной прохладой. И не в силах больше ждать, Он тянулся в Ней каждой клеткой своего слабеющего тела, в котором не оставалось больше ничего кроме воли и сумасшедшего желания, и трепетал при мысли о том, что теперь Он будет с Ней…

С прикосновением её губ боль и раздражение исчезли, отвалились пластом и рассыпались в прошлом, как гнилая короста. Мощный свет потух и наступила темнота.

– Как жаль, что это только сон…

На утро следующего дня труп вынесли на задний двор и свалили на мусорную кучу.

Со всех сторон, изо всех дыр тут же повылезали облезлые псы, и с голодным урчанием принялись рвать щедрую подачку, моментально перекусывая друг другу горло за каждый кусок.

– Граждане пассажиры! Находясь на эскалаторе, стойте справа, проходите слева, не заступайте за ограничительную линию…

Малец, всё-таки не удержался на ногах, потерял равновесие и плюхнулся попой на ступеньку.

– Эва, как тебя развезло… Делать нечего, – я повернул ручку остановки эскалатора и, решив не вылезать из будки, стал ждать.

Секунд через десять малец поднялся на ноги. Миновав гребёнку, он остановился, свистнул, помянул какую-то бл… и поплёлся шатаясь из стороны в сторону.

Наверху, где-то на середине линии, болталась кучка граждан различного вида и сословия. Они топали пешком по стоящему эскалатору, чем явно были недовольны. Косо поглядывая на меня, они грязно ругались. Я заскучал.

Позвонили из машинного отделения.

– Ну, что там ещё?! – рявкнула трубка.

Получив исчерпывающий ответ, машинное загудело, ступеньки тронулись и снова поехали вниз, уползая под гребёнку.

Недовольные граждане успокоились, доехали донизу и, как все нормальные пассажиры, пошли куда-то. Но нашёлся, однако, один с нестандартным мышлением.

Как всегда бывает, в подобных случаях, уникум подрулил к моей будке петушиной походкой, свирепо сверкнул очками в чёрной роговой оправе и открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь гадкое, «Воевал, наверное», – подумал я и, отмахнувшись, сказал ему: «Свободен».

– Ты на меня не маши! – заклекотал ветеран в роговых очках. – Почему не предупреждаешь, когда останавливаешь эскалатор!?

Ему явно не терпелось побазарить. Ну что ж, сам напросился…

Я вылез из будки, взял ветерана за хобот и подвёл его к гребёнке.

– Видишь ли ты, старик, эту железку? Он опешил.

– Так вот, старина, – продолжал я, – эта штука называется «гребёнка», только зубчики у неё поострее нежели у обычной расчёски. Если, допустим, ты сядешь на ступеньки и до гребёнки не успеешь встать, то в лучшем случае жопа твоя уедет в машинное отделение, а хозяина своего на поверхности оставит. Машина, старик, очень умная и сильная. Если повезёт, она тебя всего туда затянет…

Чем больше я увлекался беседой, тем грустнее становился ветеран. Видно было, что он уже сожалеет о своём опрометчивом поступке.

– А видел, ли ты, старик, когда-нибудь мясной фарш, который вылезает сквозь дырочки мясорубки?

Мой собеседник затрясся, как лист, и хотел было слинять, но я его удержал.

– Я ещё не окончил. Так вот, представь себе – ну каково тебе будет, когда ты, пропущенный через множество мелких и крупных шестерёнок машинного отделения, станешь обыкновенной недоделанной котлетой? Ручаюсь, тебе будет, по меньшей мере, не по себе! У тебя будет жалкий вид…

Ветеран жалобно заскулил.

– Так вот, старик, когда на эскалаторе кто-то падает, я думаю для тебя будет лучшим вариантом, если я сразу остановлю машину. И без всяких предупреждений, на которые требуется пол-минуты чистого времени. За эти пол-минуты машина успеет сделать с тем кто, гробанулся то, что я тебе только что описал. Ты всё ещё сердишься, старик? Старик не сердился. Мне стало жаль его.

– Ну ладно, старина, ты не знал этих нюансов. Я тебя прощаю. Но учти впредь, что нет ничего омерзительнее торчащей из-под гребёнки окровавленной головы с оторванной нижней челюстью. Или же…

Этого ветеран в роговых очках уже не в силах был вынести. Он вырвался от меня. И с диким воем полным ужаса, бросился наутёк. «Бедняга, теперь всю оставшуюся жизнь от эскалатора шарахаться будет».

Пришла подмена. Я поднялся наверх в комнатушку, заварил чая и присел в уголок ждать пока остынет. Дверь открылась и зашла Фроловна. Она поставила швабру в угол и сообщила, что состав № 17, шедший по второму пути, (ох, уж мне этот «семнадцатый»!) опять порубил какого-то ротозея в мелкий шницель.

– Хочешь посмотреть? – спросила Фроловна.

Мы спустились на платформу. На втором пути уже столпилась куча народу. Глядя на творение «семнадцатого», я с удовольствием причмокнул: «Держит марку, мать его так!» Машинист был безутешен. Он рыдал как ребёнок, злобно плевался, скрипя зубами, и крыл трёхэтажным матом свой состав и четырёхэтажным – своего бригадира.

Его можно было понять – потерпевший, мягко говоря, не отделался лёгким испугом. Чего стоили одни лишь мозги, размазанные по задней стене аж на пол-станции. Вообще самым большим куском, оставшимся от потерпевшего, была голова, да и та расколотая. Всё остальное было аккуратно и добротно порублено тяжёлыми колёсами, как в хорошей мясорубке.

– Ну надо же – сволочь! – прошептал кто-то из наших, – шестой с начала квартала, и опять у нас! Других станций что ли нет?!

Глядя на валявшуюся внизу между рельсов голову с выдавленными глазами, Фроловна, вдруг неизвестно к чему, ляпнула:

– Знать, судьба ему такая… отмаялся бедолага!..

– Господи! Да вызовите мне скорую! – истошно завопил кто-то.

Машинист сразу же перестал плакать и жизнерадостно разразился истерическим хохотом. Фроловна внезапно от глубоких раздумий вернулась к суровой реальности:

– Вот ведь, едрёна корень! – проворчала она демонстративно, – А я убирай весь этот фаршмак!

И она сердито пнула валявшиеся рядом очки в чёрной роговой оправе, которые выбросило из-под колёс на платформу от удара.

– Видишь, дочка, как оно! – Древняя старуха жаловалась случайной собеседнице на свою тяжкую жизнь. – Совсем я старая стала, еле ноги двигаю.

Я стоял к ним спиной, лицом к двери и слушал разговор в пол-уха.

– Захочешь вот яблочков, а сходить-то и некому. Самой приходится… До магазина дойтить – и то трудность великая. Не старей, дочка. Нету ничего хуже старости. Как почуешь, что вот, уже скоро, наступает она – сразу уходи, дочка, не живи дольше.

На следующей остановке я вышел.

Старуха, кряхтя, вылезла вслед за мной. А перейдя через дорогу и оказавшись на другой стороне, я услышал за спиной резкий визг тормозов, глухой удар и хруст костей.

Не обернулся я.

– Нечего тут под окнами шастать! – заорала старуха из окна второго этажа и выплеснула вниз содержимое кастрюли. Всё произошло так внезапно, что молодой парень ничего не успел сообразить. Полугодовалый щенок немецкой овчарки, обваренный крутым кипятком, дико взвыл, задёргал лапами и повалился набок.

– Развели, понимаешь, собак! Весь двор засрали!

Парень ошалело посмотрел на старуху, потом на обезумевшего от боли щенка, который лежал на боку, не в силах подняться, визжа и воя, как сотни псов…

– Ах ты… старая бл…! – парень, заливаясь слезами, бросился с кулаками на стену дома. Старуха в испуге отшатнулась от подоконника, уронила кастрюлю вниз. Но окно закрыть успела. В ту же секунду кастрюля полетела обратно в окно и, высадив оба стекла, с грохотом упала на пол старухиной квартиры. Вслед за кастрюлей в окно полетели камни. О, их было много! Описывая в воздухе аккуратную параболу, камни градом осыпали квартиру, круша, корёжа и ломая всё подряд.

Старуха забилась в угол и оттуда с ужасом смотрела на происходящее. А камни всё летели и летели. За каких-то пять минут они вдребезги разнесли всю посуду и мебель. Хлопнул кинескоп телевизора, осыпалась осколками люстра. А самый крупный и увесистый камень достиг своей главной цели.

Старческий череп не выдержал удара и раскололся пополам, как гнилой орех. Не издав ни звука, старуха повалилась на пол, усыпанный осколками битого стекла, и затихла.

Парень осторожно поднял на руки полумёртвого пса и пошёл, неизвестно куда и ничего не видя перед собой.

На полу разбитой квартиры в луже крови лежал остывающий труп старухи. Под потолком, на железном крюке чистила хоботок первая муха. А в окно всё летели и летели камни…