Голоса из подвала

Первый раз он очутился в подвале не по своей воле.

Алеше было шесть лет, и он гостил в деревне у бабушки. Годом ранее родители отдыхали там вместе с ним, но в этот раз оставили одного – отец привез в начале июня, а забрать обещал в августе. Мама сказала Алеше, что он уже достаточно большой и без них не пропадет. Сказала, что свежий воздух и солнце полезны для растущего организма, что им с папой надо уладить кое-какие дела, а бабе Нине с внуком «все веселей будет».

Алеша не возражал, ему и в прошлый раз в деревне понравилось. Особенно хороши были бабушкины пирожки, которые так здорово запивать парным молоком, после чего над губой появляются усы из пенки.

Он отправился к бабе Нине с радостью еще и потому, что тем летом родители вели себя странно, неприятно: папа постоянно ругался, а мама часто плакала или тихонько выла без слез. Какие такие «дела» им нужно уладить, Алеша не знал, но догадывался, что все это – ругань, слезы и «дела» – как-то взаимосвязано. Надеялся, что в деревне сможет переждать, а по возвращении все будет как прежде.

Вот только баба Нина тоже стала странной. Много спала и часами торчала у телевизора, даже если тот не работал – тогда она просто сидела в кресле не мигая, вперившись взглядом в матово-черный экран. Еще она иногда забывала, где что из домашней утвари у нее лежит. А однажды, когда к ним во двор заглянула соседка тетя Клава, соли спросить да утречка доброго пожелать, бабушка вместо ответного привета плюнула соседке под ноги и расхохоталась: на кладбище сходи – дед те отсыплет!

Алеша таким переменам в характере обычно доброй и отзывчивой бабушки удивился, даже расстроился. Но подумал, что, может быть, она просто болеет чем-то – и со временем, когда ей станет лучше, прекратит говорить и делать всякие странные странности. Да и что ему еще оставалось? Лишь скучать и надеяться, что все как-то само собой придет в норму.

В подвал бабушка его заманила хитростью: попросила Алешу принести оттуда горшочек с рассадой. Ты-то, говорит, молодой еще, у тебя-то ножки здоровые, а меня уж коленки вконец измучили. Так ступай, сказала, спустись по лесенке. Там внизу увидишь полочку, на ней – баночки, а за баночками-то как раз и горшочки с ростками. Выбери такой, где желтенький цветочек проклюнулся.

Сам Алеша стылого темного подземелья избегал и мимо дверного проема с ведущими под землю ступеньками старался, гуляя по дому, проскочить пошустрее. Прекрасно знал, что ничего там внизу нет, кроме полок с соленьями да горшками, но все равно боялся. Ему еще в прошлом году казалось, что в любой момент из черноты протянется длинная костлявая рука, схватит за волосы и потащит в пахнущую сыростью и мышиными какашками тьму. Но признаться в своих страхах Алеша никому не мог – ни маме, ни бабушке, ни тем более отцу. Стыдно было.

Стыдно да страшно. Но ведь и бабушке не откажешь! И главное – Алеша помнил, что мама просила бабе Нине во всем помогать. Говорила, что та уже старенькая и слабенькая. Говорила – правда, уже в другой раз, и не Алеше, а папе, но мальчик услышал и запомнил, – что бабушке недолго уже осталось. Чего там «недолго», Алеша умом не совсем понимал, но сердцем чувствовал, что речь о чем-то не очень хорошем.

Поэтому, собравшись с духом и даже на секундочку зажмурившись, он все же шагнул за порог подвальной двери. Спустился немножко, на пару ступенек, оглянулся в нерешительности на дверной проем, сереющий между темными, почти что черными стенами. Посмотрел на бабушку, которая стояла наверху и казалась необычайно высокой, ну прям великаншей. Хотел спросить, где тут свет включается: иначе как же ему сыскать нужный горшочек с желтым цветочком, если в подвале так темно, что зажмуривайся, нет – все без разницы, ничего не видать?

– Попался, воришка, – оскалила баба Нина желтые зубы.

И захлопнула за Алешей дверь.

С жутким ворочающимся звуком опустился в железные пазы толстый засов, отрезая путь наружу. Алеша в темноте закричал, заплакал, побежал к двери, принялся колотить по ней кулачками. Кричал, что никакой он не воришка. А яблоко в саду на земле подобрал, только чтобы девочке Фросе подарить, с которой позавчера познакомился, пока по деревне гулял. И что он завтра же найдет Фросю и попросит вернуть яблоко или купить такое же на рынке, если то уже скушала.

– Не ври мне, мальчик, – проворчала из-за двери баба Нина. Таким же злым голосом она соседку на кладбище за солью посылала. – Яблоки тут ни при чем, тем паче зеленые. А ты – ты специально сюда приехал, чтобы пенсию мою красть и в канаве в деревянный сундук складывать! Или думал, что я совсем уже старая, не соображу?

Алеша по малости лет про какую-то «пенсю» вообще ничего не знал. О чем и пролепетал, заливаясь слезами, в еле заметную белую щелочку между дверью и косяком из трухлявого дерева.

– Брешешь, – прошипела старуха с ненавистью. – Брешешь, сучий сын! Посиди-ка подумай, как врать и воровать в другой раз. Только знай, что зимой я в подвале этом двух бродяг схоронила за досками.

Онемевший от ужаса Алеша так и застыл перед запертым входом. А когда очнулся и снова замолотил руками-ногами по двери – баба Нина уже ушла. Шаркающие шаги, удаляясь, становились все глуше, пока вовсе не стихли, растворившись где-то в глубинах дома.

Алеша остался один, дрожа от страха и холода – здесь, в подвале, лето, видать, совсем никогда не наступало, а царила вечная стылая осень.

Какое-то время он еще пробыл возле дверей, прижимаясь лицом к узенькой щели и тихонечко хныча. Потом, смирившись с тем, что его не выпустят, отвернулся и посмотрел вниз – куда спускались ступеньки. И где, если верить бабушке, лежали спрятанные двое мертвецов.

Алеша представил, как раздвигаются доски настила и меж ними высовываются перепачканные землей пальцы. Снизу как будто даже гнилым пахнуло. Тогда он присел на корточки, обхватил руками колени, сжался в комочек в углу у стены и затих, напряженно всматриваясь в темноту.

Сидел так около часа или даже больше – дрожащий, голодный, зареванный. Прислушивался – к наползающей снизу тишине.

Весь превратился в слух. Слушал, и слушал, и слушал…

Пока не услышал их.

Голоса.

– Здравствуй, мальчик…

– Здравствуй, здравствуй, здравствуй…

Голоса звучали словно бы не в ушах, а внутри его собственной головы. Они не были злыми, они были… никакие. Разные и одинаковые одновременно. И Алеша не мог понять, говорят это дяденьки или тетеньки, дети или старики.

– Здравствуйте, – робко ответил он. – А вы кто – эти самые, кого бабушка тут похоронила?

– Нет, мальчик…

– Нет-нет-нет…

– Никого здесь нет…

– И не было никогда…

– Только мы, мы, мы…

– А мы тут были всегда…

Удивительное дело, но голоса подействовали на Алешу успокаивающе. Пусть он и не мог понять, кто это говорит, но, по крайней мере, в словах не таилось никакой угрозы. Эхо голосов накатывало плавно, как волны на берег, гипнотизировало, убаюкивало. Уставшего и перенервничавшего Алешу потянуло ко сну.

– Мне холодно, – пожаловался он в темноту.

– Бывает и хуже, мальчик…

– Хуже, хуже, сильно хуже…

– Мы расскажем тебе историю… Много теплых-претеплых историй…

– Много, много, много…

– А ты послушай…

– Слушай, слушай, слушай…

И он начал слушать.

Снеговик

Стоя на коленях, восьмилетний Гришка Сорокин сосредоточенно работал руками. Щеки горели, штанишки намокли, пальцы превратились в сосули и почти не сгибались.

Зато труды его были близки к завершению.

Фигура получалась не очень большая – не то что снеговик на другом краю площадки. Гришка отвернулся, чтобы не видеть толстого урода, но прекрасно слышал, как носятся с радостным визгом вокруг белого великана Ася, Миша, Максим и прочая мелкота. Ну и здоровенный же он, этот снеговик, раза в два выше любого из детей!

Но им-то лепить родители помогали. Мишкин папа все шутил с мамой Аси, а та звонко смеялась и швыряла в соседа снежки. Отец Максима сбегал через дорогу в магазин и вернулся с маленьким пластмассовым ведерком, которое мужчины водрузили снеговику на голову вместо шапки, «чтобы не мерз».

Всем двором лепили, короче. А Гришка работал над своей снежной фигурой в одиночку, потому что был «без-ац-ов-щ-ина». И вообще его не любили. Хуже того – жалели.

На площадку опускался вечер. Смех и визг постепенно стихали – взрослые растаскивали малышей по домам. Гришка шлепнул последнюю горсть снега, разровнял и замер, оценивая результаты трудов. Стянув зубами отсыревшие варежки, подышал на замерзшие ладони.

Вылепленную им скульптуру накрыла тень.

– А се ето ти деишь? – Сбоку нарисовалась девчонка в дутой розовой куртке. Чуток повыше Гришки, но только потому, что сам он на коленках стоял. Голубоглазая, светлые волосики выбились из-под вязаной шапки.

Любопытная какая.

– Сардельку леплю, – соврал он и подвинулся, загораживая скульптуру. Почему-то не хотелось, чтобы девчонка разглядела ее в деталях.

– Ну и зопа.

– Сама ты жопа, – обозлился Гришка.

Потом припомнил еще одно гадкое слово и добавил:

– Всратая.

– А у тя сопья падь носем!

– А у тебя…

Не найдясь, чем ответить на дерзость, Гришка решил просто толкнуть нахалку. Чтобы грохнулась «зопой» наземь и заревела, как обычно делает мелюзга в таких случаях. Но пока поднимался с колен, пока разворачивался – глядь, а розовую куртку уж тянет за рукав пожилая тетка.

– Ужинать пора, Мила! Время позднее, пошли – кушать, мультики и спать… О господи! – Баба Лида наконец увидела, ЧТО слепил Гришка в своем углу.

– И не стыдно тебе? – это она уже к нему обратилась.

Вообще бабушка у Милы была добрая. Жила в соседнем подъезде и иногда, встретив Гришку во дворе или рядом с подъездом, угощала леденцами. Но сейчас голос бабы Лиды стал колючим, как замерзшая снежинка.

– Не стыдно, – буркнул Гришка в ответ, утерев заиндевелые сопли.

Баба Лида перевела взгляд с изваяния на скульптора и тяжело вздохнула. Колючесть из ее голоса куда-то пропала, растаяла:

– Замерз небось, Григорий…

– Замез-нибось-глиголий! – пискнула Мила.

Бабушка строго шикнула на внучку:

– Тише, егоза!.. Что ж ты тут кукуешь, Гриша? Мамка в загуле опять, да?.. Может, с нами? Чайку горячего попьем…

Поймав сочувственный взгляд, Гришка аж затрясся всем телом. Глаза защипало, как на той неделе, когда на школьном задворье толстый пятиклассник поймал его и стукнул по носу, а потом маленькая, но очень громкая и болтливая учителка кудахтала и платок совала. А Гришка разревелся как мелкий. Не от боли – от жгучей обиды. От которой глаза горели, вот как сейчас.

– Ты… ты… Моя мама самая красивая, а ты… – Он сжал кулаки и плюнул старушке под ноги. – Да пошла ты!

Лицо бабы Лиды скривилось, отчего морщин на нем стало еще больше. Уголки губ потекли вниз, на щеках под кожей проступили косточки. Будто бумажный лист смяли в комок, а потом расправили. Голос стал совсем ледяным:

– С матерью своей, шалавой, в таком тоне разговаривай!

Она резко развернулась и прошествовала к дверям в подъезд, утягивая за собой слабо упирающуюся внучку. Попутно выговаривала то ли ей, то ли самой себе: «Сколько раз повторять – не играй с Гришкой! Дурной, совсем дурной мальчишка стал, скверный!.. И мать его, проститу…»

Грохнула дверь. С козырька подъезда просыпалась снежная крошка.

– Выдра старая! – крикнул Гришка, запоздало припомнив, как мать называла соседку, когда ругалась с ней из-за чего-нибудь.

Крикнул – и тут же испуганно втянул голову в плечи. А ну как кто из взрослых услышал?.. Папа Максима, например. Ух, тогда Гришке мало не покажется! Он боязливо оглянулся по сторонам, готовый в любой момент дать деру, хотя и понимал, что в случае чего – далеко не убежишь.

Успокоился, увидев, что на площадке больше никого не осталось. Пара припорошенных снегом скамеек, горка-башенка и – снеговик. Такой же громадный, как и прежде.

Падали редкие снежинки. Откуда-то издалека – может, с пятого или шестого этажа, а может, и с соседней улицы – доносилась музыка из новогодней рекламы «Кока-колы», про праздник, который приходит.

Гришка нагнулся, стряхнул с коленей подтаявшие белые хлопья. Вернулся по хрустящему снегу к своей «сардельке». Не заметив, как в быстро сгущающихся сумерках медленно повернулась ему вслед голова снежного гиганта.

Слепленная копия получилась неточной, но все-таки напоминала ту «штукенцию», которой дядя Ашот, достав из штанов, тыкал сегодня Гришкиной мамке в лицо. Взрослые пили водку. Дядя Ашот разделся по пояс, у него были синие от татуировок плечи. Когда дядя Ашот начал гоняться по квартире за мамкой, его волосатый живот колыхался вверх-вниз, вверх-вниз, а мамка громко смеялась. Не так звонко и весело, как Асина мама, – мамкин смех был хриплым, грубым. Казалось, об него можно поцарапаться. Кашляющий же, сиплый хохот дяди Ашота напоминал звуки затрещин – уж чего-чего, а этого добра у мамкиного хахаля для Гришки всегда хватало.

Он даже обрадовался, когда его выгнали «идигулять» – мерзнуть зимним вечером на улице все приятней, чем слушать, как взрослые пыхтят в соседней комнате на разложенном старом диване. И представлять, куда еще дядя Ашот сует свою «штукенцию».

Постояв с минуту в раздумьях над снежным изваянием, Гришка выудил из штанишек собственную маленькую «штучку». Помял ее немного пальцами, наводя прицел. Затем глубоко вздохнул и постарался расслабиться. Внизу зажурчало, желтая струйка начала плавить скульптуру. Снежная «штукенция» прямо на глазах становилась все меньше, как будто ее обдавали кислотой. Рукам Гришки стало тепло. Поднимался пахучий пар.

Закончив, Гришка спрятал «штучку» обратно в штаны. Глянул вниз, на снежные развалины, и как следует припечатал остатки «сардельки», размазывая их в жидкую желтую кашицу меж двух шаров. Шары у него получились похуже, слишком большие, а главное – без волос, но где ж их достанешь, такие, как у дяди Ашота?.. Шарики Гришка тоже растоптал, вымещая накопленную на весь белый свет злобу.

Вдруг в спину ему прилетел снежок.

Гришка вздрогнул от неожиданности. Оглянулся – никого.

Уже совсем стемнело. Из немногочисленных горящих окон многоэтажки лился слабый лимонный свет. Снеговик, продолжавший неподвижно стоять на своем краю площадки, отбрасывал длинную синюю тень.

Гришка повернулся обратно. С трудом просунул в затвердевшую от холода варежку руку.

Еще один снежок ударил в плечо, заставив пошатнуться и выронить вторую рукавичку. Снежные брызги царапнули щеку, ледяная крошка попала за шиворот.

Да что ж такое-то, а? Мальчик с решительным видом подошел по хрустящему насту к снеговику. Внимательно посмотрел наверх, на круглое белое «лицо» самодовольного идиота. Нарисованная улыбка до несуществующих ушей, обмерзлая морковная гнилушка вместо носа. Пуговичные глаза поблескивали в сумраке как живые. Снеговик смотрел свысока на Гришку, как бы говоря: «Дурной мальчишка, совсем дурной. Скверный».

И еще это дурацкое ведро-колпак, криво посаженное на голову, – бесит!

Озаренный внезапной догадкой, Гришка резко нагнулся, чтобы посмотреть, не прячется ли кто ЗА снеговиком.

Пусто…

Он разозлился пуще прежнего. Встав на цыпочки, вытянул руки и вырвал из снега морковку. Забросил ее в темноту, куда подальше, затем сломал руки-ветки – сначала одну, потом другую. Подпрыгнув пару раз, со второй попытки сбил верхний снеговой шар, «голову». И едва успел отскочить, чтобы полетевшее вниз ведерко не врезало ему самому по темечку. Не успокоившись и на этом, Гришка поддал ведро ногой – так, что оно укатилось за пределы площадки, а мелкие кусочки пластмассы полетели в разные стороны. Принялся скакать на упавшей «голове», представляя, что топчет даже не снег, а лица соседей и их детишек. Розовощекую Милку. Писклявую Асю и ее смешливую маму. И Максима с папашей, и Мишку… всех их.

И бабу Лиду с ее гадскими, источающими обидную жалость старушечьими глазками.

Наконец уставший, но удовлетворенный, Гришка остановился. Отдышавшись, глянул в сторону дома – горят ли окна их с мамкой квартиры? Там ли еще дядя Ашот? Закончилась ли уже водка?.. Возвращаться, конечно, не хотелось, но и делать на площадке больше вроде как нечего.

Ну, разве что еще разок с горки скатиться.

Он направился к башенке. Сделал несколько шагов – в накрывшей округу тиши снег под ногами хрустел особенно громко.

Даже как-то слишком.

Гришка замер, насторожившись. Хруст стих, но, как показалось мальчику, чуточку позже, чем должен был.

Он сделал еще пару шажков – медленно, прислушиваясь к хрусту.

Еще шаг. Еще… Резко развернувшись, Гришка чуть не заорал со страху.

Снеговик стоял, возвышаясь всей своей громадиной прямо перед ним, буквально на расстоянии вытянутой руки. Круглая голова снова была на месте, и нос-морковка торчал почерневшим свиным пятаком. Только разбитого пластмассового ведерка не хватало.

И снеговик больше не улыбался – пуговичные глаза пялились на Гришку, как тому показалось, с холодной ненавистью.

Потом белый великан захрустел всем своим снежным телом и наклонился вперед.

Вскрикнув, Гришка кинулся к ближайшему укрытию – мимо пустующих скамеек, по развалинам «сардельки». Слыша, как громко и часто – слишком часто и панически громко! – хрустит снег.

Нырнув за горку, он прижался спиной к ведущей наверх, в «башню», лесенке и затаил дыхание. Преследователя Гришка не слышал, зато в ушах и груди стучало так, словно целый оркестр барабанщиков концерт закатил.

Будь Гришка чуть старше, он бы сейчас мог задуматься о том, как вообще такое возможно, чтобы снеговики гонялись за детьми. Но ему было всего восемь, и в его маленьком мире чудовища могли таиться в пыли под кроватью или за одеждой в стенном шкафу. Порой чудовища даже захаживали в гости к мамке, чтобы показывать ей свои мерзкие «штукенции».

И, да, громадные снеговики-убийцы тоже были частью этого мира.

Но вечно прятаться от чудищ нельзя – это Гришка в свои годы уже понимал. Если слишком долго лежать, боясь заглянуть под кровать, – можно надуть в постель и получить нагоняй. И потом, он ведь маленький и юркий, а снеговик, конечно, большой, но не такой, как папа Максима или другие взрослые… Скорее такой же, как дядя Ашот – толстый, неповоротливый, только без синих татуировок и без волос.

Ну, потому, что снеговик вообще не человек.

И самое главное – не дать ему подкрасться незамеченным.

Гришка осторожно выглянул из своего укрытия. Сначала с одной, потом с другой стороны от лесенки. Пусто. Снежное чудище не стояло на прежнем месте, но не видно его было и где-то еще.

А если оно ПОД горкой?..

Еще медленнее Гришка нагнулся, чтобы посмотреть в сгустившуюся за лестничной решеткой тьму.

Никого!

Выдохнув, он обернулся – и получил холодный мокрый снежок прямо в лицо. Снег набился в нос, попал в глаза, ослепил. Гришку охватила паника – шарахнувшись, он наугад потянулся руками к лесенке, ухватился за одну перекладину, другую и быстро вскарабкался наверх, в деревянную башню на вершине.

Здесь, прижавшись к тощей дощатой стенке, мальчик захныкал, утирая глаза единственной оставшейся у него варежкой:

– Я больше так не буду, не буду, не буду, небуду-небуду-небуду…

Теперь Гришка плакал не от смущения или обиды. Теперь он плакал от страха. Ему представлялось, что через секунду безумное снежное лицо появится в проеме входа и колкие ветки, прошив ткань куртки и старого свитера, вонзятся ему в самое сердце. Единственное, что удерживало Гришку от прыжка в другую сторону, на скат с горки, – понимание, что НА САМОМ ДЕЛЕ снеговик вполне может поджидать его как раз там, внизу.

Немного успокоившись, Гришка подумал, что, видимо, белому великану сложно забраться вслед за ним – ног-то у него нет, никто не догадался вылепить.

В таком случае здесь, в башенке, Гришка находился в безопасности.

Он прекратил хныкать и прислушался.

Внизу, где-то у подножия горки, хрустел снег. Где конкретно – Гришка определить не мог. Звук становился то громче, то тише, словно кто-то бродил вокруг укрытия.

– Замерз небось, Григорий, – раздался снаружи знакомый голос.

Баба Лида?.. Гришка не верил своему счастью. Может, добрая старушка все же простила его и вышла проверить, услышав шум с детской площадки? Может…

– Может, с нами? Чайку…

Ох, сейчас бы он с радостью и чая горяченького выпил, и сладкими леденцами заел. Гришка опустился на живот и пополз на голос, к скату с горы. Высунул нос наружу – да только опять никого не увидел. А голос раздался уже справа, из-за бортика горки:

– Дурной мальчишка! Скверный!

А потом вдруг слева:

– Стишок про зайца знаешь? Не при детях будет сказано…

Это уже голос Мишкиного папы был, его шутливые интонации. Гришка не понимал, что происходит. Вертел головой в одну сторону, в другую, вытягивал шею, но все напрасно – голоса взрослых слышались то тут, то там, но на площадке их самих не было. Вот тихо, шепотком, мужчина и женщина:

– Имбецил-то, видала? Опять тут кукует…

– Сдать бы в опеку его…

– Вместе с мамашкой…

– Шалавой…

– Пьянь подзаборная… Что еще от такой уродиться могло?

– И от кого…

В самый последний момент до Гришки дошло – это все снеговик. Выманивает, отвлекает… Мальчик резко обернулся и увидел, как сверху, с островерхой крыши, в проем опускается громадная белая голова с блестящими точками-пуговицами вместо глаз и широко распахнутой черной пастью.

– А У ТЯ СОПЬЯ ПЯД НОСЕМ! – завизжал детским голосом снеговик.

– Мамка! – заорал Гришка, кубарем скатываясь по скользкой поверхности.

Разогнавшись, он проскользил по укатанному снегу еще пару метров, до развалин своей скульптуры, где и замер, уткнувшись носом в желтый снег. Снег набился ему в рот, в рукава, за шиворот. В ушах стоял звон, перед глазами все кружилось.

– Гри-иша! – услышал он хриплый мамкин голос, доносящийся откуда-то издалека.

Гришка перевернулся на спину.

Последним, что он увидел, был громадный снежный шар, несущийся на него сверху по скату горки.

…Бодрствующих окон в доме уже почти не осталось. Площадка погрузилась во тьму.

– Гри-иша! Гриша, ты где?..

Дрожащее пятно света метнулось в одну сторону, в другую, выхватывая то горку, то скамейку. Шатающейся походкой на площадку вышла, поводя вокруг мобильным с включенным фонариком, молодая брюнетка в расстегнутом пальто, накинутом прямо поверх домашнего халата.

– Гри-иша!..

– Да брось ты, – оборвал хриплый мужской голос, тоже не очень трезвый. – У соседки вашей завтра найдем, у карги старой…

– Отстань, Ашот! – истерично взвизгнула женщина. – Вот просто отстань и… Гриша?

В слабом свете на краю площадки показалась темная фигура с неясными очертаниями. Когда парочка подошла ближе, стало понятно, что это всего лишь снеговик.

– Видишь? Нет его тут. – Мужчина приобнял подругу за плечи, мягко развернул в сторону дома. – Давай-давай, а то как бы самим не околеть. Завтра разберемся…

Снеговик провожал их безумной улыбкой самодовольного идиота. Глазки-пуговицы чуть поблескивали в темноте, а округлые снежные бока лоснились, как у довольного сытого кота.

Там, внутри, под толстым слоем снега, постепенно растворялся Гришка. Его кости превращались в лед, кровь замерзала, а кожа и плоть становились снегом. Окруженный со всех сторон белым сиянием, Гришка ничего не слышал и не видел. И совсем-совсем не чувствовал холода.

Наоборот – впервые за всю его короткую маленькую жизнь Гришке Сорокину сейчас было по-настоящему тепло.

– Вот видишь, мальчик?..

– Понимаешь теперь, что такое настоящий холод?..

– Представляешь, насколько нужно заледенеть внутри, чтобы не чувствовать, как замерзаешь снаружи?..

– Бр-р-р…

– Зато Гриша наконец поиграл с кем-то в снежки…

– Снежки сами с ним поиграли…

– Бр-р-р!..

– Но это не все, что мы можем тебе рассказать про игры…

– Не все, не все, не все…

– Это только начало…

Лиза

– Ну, вот так я и живу, – сказала Марина, завершив экскурсию.

Эльдар рассеянно кивнул. Его взгляд блуждал по девичьей спальне, и все эти милые дамские безделушки: косметика, залепленный стикерами ноутбук, панды на простынях – казались ему чем-то чужеродным в огромной угрюмой комнате. Постер с модной рок-группой наполовину отклеился от обоев, словно толстые стены отторгали сиюминутное, предпочитая вечность, темноту кладовок, ледяной холод паркета. Батареи не хватало, чтобы согреть пространство, не согревали его и сердечки со смайликами. Вещи молодой хозяйки были лишь цветным островком посреди безразличного серого океана.

– Тебе не понравилось? – спросила Марина.

– Ну что ты, – пробормотал он, рассматривая потолок, гирлянды из лавра на карнизах, тяжеловесную люстру, не вписывающуюся в интерьер.

– Никак ее не поменяю, – смутилась девушка.

– Уютно, – соврал Эльдар. Потрепал по прическе одну из взгромоздившихся на полку кукол. Дорогостоящие куклы напомнили, что их владелица совсем недавно была ребенком. – Кучерявая похожа на тебя.

Марина ткнула его в ребра.

– Идем чай пить.

В конце извилистого коридора темнел арочный вход в гостиную. Эльдар замешкался, представив крошечную фигурку там, во мраке. Машинально потрогал рубец под челкой. И пошел за Мариной, озираясь.

Отношения тридцатидвухлетнего Эльдара и двадцатиоднолетней Марины длились полгода, но в гости к ней он попал впервые. Марина жила далеко и от него, и от их совместной работы, на окраине города, где он сам обитал в детстве. К тому же жила с мамой, а подобные знакомства Эльдар откладывал до лучших времен, желательно до дня свадьбы. Встречаться на его территории было выгодно обоим.

– Завтра ты ночуешь у меня! – объявила девушка накануне.

– А будущая теща? – напрягся он.

– У бабушки до понедельника.

Он сдался. Он не знал про витую люстру и высокий потолок с карнизами. Черт подери, он выбросил их из памяти.

– С тобой что-то не так, – констатировала чуткая Марина.

Эльдар отодвинул от себя чашку.

– Когда вы сюда переехали?

– Дай посчитать… – Марина нахмурила свои идеальные брови. – Родители развелись в две тысячи седьмом. В две тысячи восьмом, получается. А что?

На языке Эльдара вертелся следующий вопрос: не сталкивалась ли юная Марина с чем-то странным, необъяснимым в этих стенах, в этих населенных тенями комнатах? Но он спросил о другом:

– Кто здесь жил до вас?

– Учительница, – без запинки сказала Марина, – она еще у моей мамы преподавала. Продала квартиру с хорошей скидкой, теперь на ПМЖ в Германии. Дореволюционное здание, нынче такие на вес золота. А почему…

– Помнишь, как ее звали, учительницу?

– Хм… Лариса. Лариса Михайловна. Или Сергеевна. Семенова, точно.

– Семина, – поправил Эльдар, косясь в коридор. – Семина Лариса Сергеевна.

– Откуда ты ее знаешь? – изумилась Марина.

– Я уже был в этой квартире. В девяносто пятом году. Семина давала мне уроки английского.

Марина моргнула недоверчиво. Но мгновение спустя прыгала по кухне от избытка чувств.

– Ты! Шестиклассник! В моей спальне! А я в животе у мамы, жду тебя! Потрясающе!

Эльдар выдавил улыбку.

– А ты не разыгрываешь меня? – осеклась девушка.

Над ней колыхнулась марлевая сетка, маскирующая вентиляционное отверстие, будто изнутри кто-то выдохнул.

– Как такое можно придумать?

– Тогда… – Она села ему на колени, обвила шею: – Ты понимаешь, что это судьба?

Они допили чай и переместились в спальню. Выбрали кино для традиционного вечернего сеанса: «Москва слезам не верит», фильм, который она, оказывается, не видела и который они смотрели частями вот уже третью встречу подряд. Эльдар успешно приучал подругу к советской классике.

Встроенная в соляной куб лампа сплела вокруг них кокон света. Выпростай руку – и пальцы исчезнут во мраке. Легко вообразить, что до стен и потолка сотни метров, что квартира змеится лабиринтом туннелей, и в них тьма и холод, шорох и шепот, и быстрая маленькая тень проносится, стуча босыми пятками по паркету.

– Тебе никогда не было страшно здесь? – поинтересовался Эльдар нарочито буднично. – Такой древний дом.

– Дом как дом, – сказала Марина. Поджав ноги, свернувшись рядышком, она с ученической прилежностью слушала диалоги героев. «Смотри, как я люблю то, что нравится тебе», – говорила ее поза. Он улыбнулся и погладил Марину по мягким волосам. Достал из миски пригоршню орешков.

Его память отматывала прожитые годы: полный отказ от спиртного, развалившийся брак, постоянные ссоры с женой и алкоголизм, должность в офисе, счастливые молодожены, университет…

Девяносто пятый год.

Гипс сняли в мае, к летним каникулам. Весны восхитительнее у Эльдара не было. В отличие от матери он не проклинал пьяного водителя, вылетевшего на красный и ставшего причиной незапланированного двухмесячного отдыха. Кости срослись, головные боли прекратились. Впереди маячил июнь, игры с друзьями, походы на озеро, рыбная ловля и, если повезет, Сочи.

Но мать «обрадовала», сообщив, что с первого числа он будет трижды в неделю посещать репетитора.

– По математике я тебя подтяну, а английский нужно догонять. Троечников в семье не потерплю.

– Но сотрясение мозга, – запротестовал он.

– Я консультировалась с врачом. Ты здоров как бык. И никаких «но», молодой человек. Я подыскала учителя. Методиста, между прочим.

Поникший Эльдар брел за матерью по необычайно крутым ступенькам. Подъездные перила годились, чтобы скатываться на санках.

Дверь на четвертом этаже отворила статная плечистая женщина с каменным лицом. Белоснежная коса, поджатые губы, глухое коричневое платье. Эльдар прикинул, что ей лет пятьдесят – шестьдесят: в возрасте взрослых он ориентировался слабо. От репетитора пахло духами, но мальчику чудился запах мела, мышиного помета, пыльных книг без картинок – всего самого скучного и заурядного.

– Вот, привела вам бойца, – подтолкнула его мама: – Лариса Сергеевна Семина. Эльдар.

– Hello, young man, – грудным голосом сказала репетитор. – Я полагаю, мы сработаемся.

– Ага, – он робко переступил порог.

Размеры квартиры подавляли. Он не видел прежде таких потолков, такого старинного паркета. Коридор был уставлен книжными стеллажами, чтобы взять томик с верхней полки, даже Ларисе Сергеевне пришлось бы использовать стремянку. Темнота в углах походила на черные ульи, и Эльдар думал о шуршащих кожистых крыльях, о восковых огарках и ветре, поющем в дымоходе. А потом он заметил ее.

Девочку в дверном проеме слева по коридору. Ровесница Эльдара, рыжая и взлохмаченная; от одного взгляда на нее гостю сразу захотелось улыбнуться. У девочки были широко расставленные глаза и много-много веснушек, белая не то футболка, не то сорочка почти не скрывала голые тонкие ноги с расцарапанными коленками.

Эльдар махнул ей приветливо, и она помахала в ответ.

– Sit down at the table, please, – пригласила Лариса Сергеевна отвлекшегося ученика.

Кабинет репетитора был прохладным и мрачным, не верилось, что за плотно занавешенными окнами солнечный летний день. Мальчик то и дело терял нить урока, рассматривая орнамент на потолке, массивную люстру в паутине. Лариса Сергеевна возвращала к достопримечательностям Лондона настойчивым покашливанием.

Через сорок пять минут он обувался в прихожей. Учительница звонила маме, он слышал обрывки фраз.

– Способный… но несобранный…

– Привет. Ты кто?

Мальчик вздрогнул от неожиданности. Рыжая девчонка стояла над ним, ковыряя ногтем штукатурку.

Острые коленки, острая лисья мордашка. Кудри цвета осенней листвы.

– Привет. Я Эльдар. Я сюда на английский хожу. К твоей… бабушке.

– Ну что, – вклинилась в разговор Лариса Сергеевна. – I’ll see you on Wednesday.

– Я Лиза! – крикнула девочка вслед.

– Рад позна… – Дверь перед ним захлопнулась.

В среду Лиза встречала его, прячась за спиной репетитора. Теребила подол коричневого учительского платья и смеялась серыми, с искрой, глазами.

Он поздоровался с Ларисой Сергеевной, а Лизе подмигнул. Эффектное подмигивание он репетировал целое утро.

– Helper, – говорила учительница.

– Helper, – повторял он.

– Хеееельпер, – передразнивала Лиза из-за стены.

– Illustration.

– Illustration.

– Иллюстраааайшен, – страшно басила Лиза.

– Да что с тобой? – цыкала на Эльдара Лариса Сергеевна, и он кусал губы, чтоб не хихикать. И удивлялся, что у такой строгой бабушки такая разбалованная внучка.

Ему понравилось ходить на занятия. Да что там, он мчался на них, только бы перемигнуться с Лизой в прихожей, послушать, как она валяет дурака. Иногда она забиралась в кабинет и сидела под кадкой с алоэ, глумливо копируя незадачливого ученика:

– Ай инджой фишинг енд футбал! Он зе викендс ай волк…

Порой Эльдар обнаруживал в своем конспекте рисунки. Примитивные каракули, но что еще можно нарисовать впопыхах, чтобы никто не увидел?

«И как ей удалось?» – гадал мальчик.

Однажды, торжественно и словно бы в замедленной съемке, Лиза прошла мимо кабинета на четвереньках, высоко подбрасывая конечности и выкручивая голову. В тишине – лишь Лариса Сергеевна бубнила под боком. Неизменная белая сорочка задралась, демонстрируя бежевые панталоны.

Эльдар прыснул от смеха, и репетитор насупилась гневно.

Мама – видать, Лариса Сергеевна наябедничала по телефону – отругала его, но он не сдал Лизу. Он считал ее своим другом, хотя они ни разу не поговорили нормально.

Как-то учительница отлучилась из кабинета.

– Я на минутку. Междугородка, сын из Германии звонит.

Эльдар выбрался на цыпочках в коридор.

– Эй, – шепотом позвал он.

– Я тут. – Лиза вынырнула из-за спины.

– Вот. – Он вручил ей упаковку сушеных бананов.

– Спасибо.

Повисла неловкая пауза. Он спросил:

– У тебя есть приставка?

Вместо ответа девочка дотронулась до его лба, до синеватого рубца. Рука у нее была настолько холодной, что Эльдар едва не отпрянул.

– У меня и на ногах есть, – хвастливо проговорил он. – Показать?

Под заинтригованным взором Лизы он откатал штанину.

– Ого, – присвистнула она. – А показать мой шрам?

– А то!

Лиза подняла подбородок.

– Это от веревки, – сказала она.

Он открыл было рот, но из кухни вышла Лариса Сергеевна. Смерила детей неодобрительным прищуром и продефилировала в кабинет.

Дома взволнованная и бледная мать обняла Эльдара и вкрадчиво спросила:

– С кем ты разговаривал у Ларисы Сергеевны?

– С Лизой, а что?

Мама смотрела пристально и напряженно, точно сканировала его мозг.

– Какая Лиза?

– Внучка Ларисы Сергеевны…

– Чушь. – Мама изучала шрам на его лбу. – Ты разговариваешь сам с собой?

Он отстранился, пораженный.

– Я разговаривал с Лизой!

– Лариса Сергеевна живет одна! Нет никакой Лизы…

Он лихорадочно пытался сообразить, о чем мама твердит.

– У тебя снова болит голова?

– Ничего у меня не болит! – рассерженно воскликнул Эльдар, – А твоя Лариса Сергеевна обманщица!

Он распахнул конспект на странице с карандашным наброском. Мальчик, девочка и кто-то третий позади них – оранжевый великан с распростертыми ручищами. От схематических запястий спускаются ниточки, они окольцовывают детские шеи, будто ошейники.

– Вот! – Эльдар швырнул маме конспект. – Это рисунок Лизы!

Мама вернула тетрадку и сказала утомленно:

– Хватит дурачиться. Здесь ничего не нарисовано.

– Здесь? – Он тыкал в картинку, в девочку с красными черточками шевелюры на кругляше головы. – Здесь?!

– Ты представляешь, как ты напугал меня своими идиотскими шутками?

– Но ма…

– Марш в комнату. И если Лариса Сергеевна опять пожалуется…

Вечером он испробовал конспект на друзьях. И наконец-то понял. Озарение, от которого мир закружился и понесся на него обезумевшим автомобилем. Для всех, кроме Эльдара, листочек в тетрадке был чист. Для всех, кроме него, Лизы не существовало, потому что она…

– Призрак, – произнес вслух схоронившийся под пледом мальчик, и за окном протяжно завыл пес.

В понедельник она не появилась. Он прислушивался к шумам из гостиной. Холод покалывал ступни.

– Эта тема ясна? Вопросы?

– Лариса Сергеевна, – осмелился он. – У вас была внучка?

– Что значит «была»? Она и есть. Настенька. Ей девятнадцать, учится в Германии…

Он потупился, сбитый с толку. Лиза сидела под столом, в полутьме ее зрачки по-кошачьи сверкали.

– А раньше, – не узнавая свой голос, спросил Эльдар, – тут жила рыжая девочка моего возраста?

– Ну, – усмехнулась Лариса Сергеевна, – дому сто лет, наверняка в нем жили девочки, и рыжие в том числе.

Негнущимися пальцами он зашнуровывал кеды. Лариса Сергеевна наблюдала, прислонившись к косяку, и планировала, вероятно, как именно откажет маме Эльдара в своих услугах. Поодаль, лицом к стене, стояла Лиза. Руки по швам, плечи поднимаются и опадают. Она произносила его имя снова и снова, снова и снова…

– Ты уснул, что ли? Фильм закончился.

Он зевнул, размял задеревеневшие мышцы.

– Понравился?

– Очень. Только этот Гоша такой мудак! Я в семье главный, я решаю… Это же натуральный сексизм.

Эльдар хмыкнул и поцеловал Марину в ключицу.

– Давай спать.

Пока Марина была в ванной, он размышлял, а не рассказать ли, что в детстве у него была выдуманная подружка. Что после сотрясения мозга он галлюцинировал наяву, недолго, меньше месяца, и что в двадцать два, перебирая хлам, наткнулся на тетрадь по английскому, но сжег ее не листая.

Нет, в другой раз.

– Оставь, – попросил он, когда Марина склонилась над лампой.

– Боишься темноты? – улыбнулась она.

– Боюсь убиться по дороге к туалету.

Старый дом кряхтел и постукивал, урчали трубы, у соседей – а будто бы в соседней комнате – скрипел паркет. Но тревога покинула Эльдара. Рядом лежала Марина, ее теплая ладонь скользила по его торсу, по животу, за резинку плавок. Нашла, деловито помассировала.

– М-м-м, – промурлыкала она мечтательно. Стянула трусики, оседлала Эльдара. Поерзала попкой, примеряясь, и со вздохом опустилась на него.

– Любимый…

За ее ладным, быстро двигающимся телом клубилась непроницаемая тьма. Мох на стенах, сталактиты и летучие мыши под сводами пещеры. Но в кругу света им было хорошо, и Эльдар поймал упругую грудку с твердым камушком соска и застонал.

– У нас были бы красивые дети, – сказала Марина, поглаживая его по лбу.

– Мальчик и девочка, – сонно проговорил он.

– Как бы мы их назвали?

– Мальчика – Гошей.

– А что? Георгий. Солидно.

– А девочку… Елизаветой.

Он проснулся ночью, все еще ощущая на руках тяжесть новорожденной двойни. Марина спала, повернувшись к нему спиной. Он привстал, и что-то захрустело под локтем. Целлофан? Эльдар нащупал липкий пакетик, извлек. Прочитал надпись «Сушеные бананы» на упаковке. Увидел клочковатую зеленую плесень внутри.

Тоненький детский плач заставил его похолодеть. Сердце загрохотало. Он зажмурился, ущипнул себя. Не помогло. Одеяло между ним и Мариной вздулось горбом, плач доносился прямо из кровати.

Захлебываясь ледяным страхом, он отбросил край одеяла.

Лиза сидела в гнезде из скомканных простыней. Та же маленькая девочка с копной рыжих волос. Но теперь в волосах запутались дождевые черви и жирные личинки, а молочная кожа стала серой и осклизло переливалась. По одутловатым щекам мертвой девочки текли мутные слезы.

Крик застыл в горле Эльдара.

– Папа, – прошептала Лиза с горечью и обидой.

– Папа! – сказала она громче.

– Папочка!

Ее визг зазвенел в комнате, отразился эхом, и тогда Эльдар понял, что она смотрит поверх его головы и обращается к тому, кто стоит у него за плечом. Затылок обдало горячим смрадным дыханием. Он не успел оглянуться: веревочная петля обвила шею под кадыком и огромная лапа схватила за лицо.

Лиза взобралась к нему на бедра, запрыгала, ударяя ладошками по его ребрам. Свет гас, тьма наплывала, тьма пожирала Эльдара. И там, во тьме, в сумеречных закоулках пустой квартиры, они с Лизой начали играть.

– Тебе сейчас страшно, мальчик?..

– Страшно, страшно, страшно…

– Призраки пугают…

– Пугают, пугают…

– А Лиза такая милашка – напугает и взрослого, не то что мальчика…

– До смерти…

– Смерти, смерти, смерти…

– Но тебе ведь не только страшно…

– Тебе ведь и интересно, правда?..

– Тебе нравятся наши истории…

– Нравятся, нравятся, нравятся…

– Особенно про детей…

– И у нас есть еще одна…

НЛУ

– А я НЛУ видел, – сказал Бориска.

Так и ляпнул: «нэ-лэ-у». Прошлепал коровьими губищами, да с таким важным видом, что Вагит в голос заржал. Тимур и вовсе закашлялся, подавившись конопляным дымом.

Даже Леха с Машкой, и те, видать, услыхали. Белобрысая Лехина башка высунулась из-за угла кирпичного гаража. Рот, еще минуту назад слюнявивший Машкину шею, расхлестался в зубоскалой улыбке.

– НЛУ? Серьезно?

Вслед за башкой появился сам Леха, целиком. Походка расхлябанная, с ленцой. Повел носом, вцепился взглядом в Тимура. Тот, утерев слезящиеся глаза, протянул косяк приятелю.

Яркое полуденное солнышко плескалось в луже меж рядами гаражей, брызгало зайчиками на мелкий гравий, потертый кирпич и ржавеющие ворота. Настроение – не до учебы.

– Угу, – промычал Бориска. Был он и правда точь-в-точь бычок-переросток. И говорил медленно растягивая гласные.

За гаражи зашла, поправляя на ходу кофточку, Машка. Окинула снисходительным взором всю компанию, остановила взгляд на Бориске.

– А я НЛУ видел, Маша…

– Да чо ты заладил, дурень? Нэлэо, шмэлэо… Кто его не видел? – выпустив из легких дым, просипел разомлевший Леха. – Уже и по ящику трындят, что метеор в чаще за Куренями упал – ученые осколок откопали.

– Не-е, – покачал головой Бориска. – В Куренях не метяйрит упал. Это кусок НЛУ отвалился.

– «Метяйрит»! Слышь, Леха? Метяйрит! – Вагит хлопнул себя ладонью по коленке. Присел на корточки, чтобы не упасть со смеху. – Ты-то откуда знаешь, Бориска, что… ой, не могу… что не… метяйрит?..

– Они сказали. Ну те, из НЛУ. Что у них фиговина какая-то оторвалась, когда это… в сратосферу входили.

– В сратосферу! Во дает, е-мае!

– Ну конечно, куда ж еще, – усмехнулся Леха, щурясь по очереди то на Бориску, то на Машку. – А вы чо думали? Серые человечки, Борька с ними за свояка! Хапнули нашего Борьку к себе в тарелку, чтоб мозг человеческий изучить, да только обломались – мозга не обнаружено. Вот и вернули, а он теперь ходит, хвастается…

– Никакие не серые, – сказал Бориска. – Зеленые они.

Тимур просвистел мотивчик из «Секретных материалов». Вагит снова разразился громким хохотом.

– Ах, простите, обознатушки, – подмигнул Леха дружкам. – Ты, Борька, лучше скажи, они те анальный зонд чо как, сразу в очелло присунули, в один присест или ласково, потихонечку?..

– Прекрати, Леш, – сказала Машка. – Ведешь себя, как мудак. Все вы.

– Экскюзе муа. Дернешь? – В знак примирения он предложил ей косяк.

– Сами травитесь.

– Ну и ладно, нам больше достанется. Слышь, Тимка, давай в паровозик.

– Мне пару напасов оставьте, бродяги! – рявкнул Вагит, глядя за тем, как Тимур и Леха прикладываются с двух сторон к самокрутке. Вид у него был как у человека, месяц сидевшего на диете и вдруг очутившегося в шашлычной, разве что слюни голодные изо рта не текли.

Маша подошла к Бориске, погладила по щеке:

– Не обижайся. Дураки они.

Бориску она жалела – был он не из их компании… да и вообще не из чьей компании. Для сверстников слишком здоровый, великан среди лилипутов. А для ребят постарше, вроде Лехи или Вагита, – слишком тупой.

На самом деле Бориска был не шибко глупее других детей своего возраста, но из-за богатырского телосложения казался умственно отсталым. Старшие его так и звали – Бориска-дурачок. Машка же всегда относилась к здоровяку как к брату – знала, что тот рос без матери. У самой Машки, напротив, отец бросил семью, когда сама она еще под стол пешком ходила.

– Когда-нибудь, – шепнула она на ухо Бориске. – Ты станешь знаменитым баскетболистом, уедешь в Москву… и меня с собой заберешь на хрен отсюда.

– Ну ты глянь на них, любовь прям, – процедил Леха сквозь зубы. – Слышь, Мах? Ты только не целуйся с обсосом этим. Он же в том году собачьи какахи сушеными ел.

– Не е-е-ел! – обиженно промычал Бориска.

– Отстаньте уже от него, придурки, – Машка сама обозлилась. – И вообще, заканчивайте с вашей дрянью скорее, пока кто-нибудь в гаражи не пришел.

– Да кто сейчас сюда сунется? – хмыкнул Вагит. – Все, кто не работает – в Куренях, метеорит искать помогают.

– НЛУ…

– Господи, дебилоид, да заткнись ты уже, – сплюнул Леха. – Только дерьмоед вроде тебя и может в такую чушь верить.

– Я не дерьмое-е…

– Ша, погодите, – поднял руку Тимур.

Тимур был самым старшим из всех, на год старше Лехи. Да и травку добывал именно он через своих каких-то крутых знакомых, так что остальные ребята в компании к нему прислушивались.

– А что, если пацан дело говорит? Может, и правда что видел?

– Тогда его в полицию вести надо, – сказал Леха. – Пусть там свои басни про инопланетян травит. Вопрос в том, кто поведет? Ты, Тимка? Или Вагит?.. Лично я – пас.

– А чо сразу Вагит? Пусть вон Машка тащится! Еще мне не хватало к мусорам на свиданку самому топать…

– Я сказал, ша! – отрезал Тимур. – Никто в полицию не пойдет. Сначала надо самим понять, о чем дурила толкует. А то и проверить…

– Что проверить? – с подозрением посмотрела на мальчишек Машка.

Чуяла: что-то зреет в их взбалмошных головах. Что-то затевается, и это что-то не очень хорошее – уж как минимум для Бориски-то точно.

– Проверить, не брешет ли, – пояснил Тимур. – А если врет, то, как говорится, по всем понятиям. Так сказать, за дачу ложных показаний…

Многозначительную паузу прервал, сообразив, что к чему, Леха:

– Если врет – говно сушеное жрать будет. Сам. Да, Бориска?

– Я не-е-е…

– Идиоты! – топнула ногой Машка, разбрасывая гравий. – Оставьте уже ребенка в покое. Мало ли что он там видел, о чем болтает!

– За язык-то его никто не тянул.

– А тебе что, Леш, больше всех надо? На дерьме совсем помешался, а у самого мозги уже высохли от дряни, которую вы курите!

– Ты не кричи, Мах, – опасливо оглянулся по сторонам Тимур. – А то вдруг и правда кто услышит… Давайте лучше разбираться с инопланетянами этими.

– Нэ-лэ-у-у-у, – захихикал Вагит. Белки глаз у него покраснели, а взгляд расфокусировался. – Нэ-лэ-у-у-у…

– Заткнись, Вага. Слышь, малой, ты их где видел, НЛУ свои?

– За речкой, – с готовностью отрапортовал Бориска. Толстые губы растянулись в счастливой улыбке, словно он только и ждал, когда же его наконец спросят об этом. – Мы с батей рыбалить ходили с вечера, там и увидали.

– И отец твой видел, получается? – насторожился Леха.

– И батя видал, да-а. Только они его сразу забрали.

– Во заливает, – восхитился помаленьку приходящий в себя Вагит.

– Это не он, это пахан его за шиворот заливает, – хмыкнул Леха. – Видать, и сынка в собутыльники взял, раз уже обоих глючит.

Тимур, наоборот, был серьезен.

– Погодите. А кто-нибудь видел Борькиного отца сегодня или вчера?

– Я видела. Днем, как раз когда они с удочками на речку шли.

– А потом? Потом кто-нибудь дядю Олега видел? Где-нибудь?..

Тимур медленно обвел взглядом каждого. Машка пожала плечами:

– Потом нет, не видала.

– Я же говорю – зеленые его забрали, – спокойно повторил Бориска с таким видом, будто это не ребята его, а он их держал за идиотов.

– Ладно. – Тимур пнул носком изрядно поистрепавшегося кроссовка камушек и махнул остальным. – Пошли! Веди нас, Сусанин. Показывай свое НЛО.

– Не НЛО, а НЛУ…

Первым вслед за Тимуром шагнул Вагит. Притормозил рядом с Бориской, слегка пихнул того в могучее не по годам плечо:

– Чо стоишь-то, веди давай. За речку.

Троица скрылась за углом. Леха задержался, чтобы коснуться Машкиной руки.

– Пошли, что ль?

– Иди куда хочешь.

– Да ладно тебе, Мах… Ну ты чо, серьезно дуешься, что ли? Из-за этого дурачка?

– Да он поумнее вас всех будет. По крайней мере, над людьми не измывается.

– Маш. – Леха виновато потупил взгляд. Оглянулся через плечо, не видят ли парни, как он гордость свою пацанскую ради Машки смиряет. – Ну мы ж не всерьез. Так, шутим просто… Маш, ну давай, правда?.. Я… Я больше не буду Борьку доставать, честно.

Машка вздохнула.

– Другие теперь достанут. Ладно, пошли… Буду следить, чтоб фигней не страдали и над мальчиком не издевались.

– Над кем, над Борькой? – Леха заулыбался, моментально повеселев. – Да этот бугай сам кого хошь в бараний рог скрутит!

– Фиг с ним, дай затянуться. – Машка потянулась к пряно пованивающему окурку.

– На дорожку пыхнуть решила? Эт правильно…

– Але, любовнички, вы идете или как?! – донеслось из-за угла.

– Один сек, Тимка!..

Минут через пятнадцать друзья выбрались за город. Пересекли пустую дорогу, прошли вдоль кромки заросшего донником и крапивой поля. По синему, как с картинки, небу, громоздясь друг на дружку, ползли белопенные пузыри облаков. Воздух был свеж, и настроение снова стало – к черту уроки, дела домашние. Настроение стало – жить!..

Вот и зеркало речной глади показалось, весело засверкали крылья стрекоз. Бориска повел всех через короткий мост на другой берег, где рябили посреди зелени тонкие стволы березовой рощи.

– Тут, что ль, твое НЛО? – спросил Вагит, спустившись с насыпи.

– НЛУ, – поправил Бориска, уверенно шагая прямиком к деревьям.

– Да погоди ж ты, куда втопил? Вот олень…

Тимур шел следом, последними спускались Леха с Машкой. Леха неуклюже подсунул девушке руку, страхуя от падения. Машка сей джентльменский жест демонстративно проигнорировала и резво сбежала вниз, опередив спутника. Изнутри ее наполняла легкость, и даже колючий репей, царапающий голые икры и коленки, нисколько не мешал.

Пробежав так с полсотни метров, Машка и Леха догнали остальных. Они очутились на небольшой округлой полянке, сплошь заросшей высокой, местами по пояс, травой. На другом конце поляны виднелось поваленное дерево, белые в крапинку стволы берез перемежались зеленым кустарником неопределенного вида.

– Ну и? Где твои тарелки, пришельцы и прочая хрень?

– Чо, нет буя? – спросил, отдышавшись после пробежки, Леха. – А я говорил, Тимка! Ой, кто-то будет ща жрать суш… Пхе-пхе! – осекся он, получив локтем в бок от Машки.

– Они тут. Они это… за-мас-ки-рованные.

– Где «ту-ут», даунито? – скривился Вагит, отдирая репей от штанины. – Балабол малолетний, тоже мне – нэлэо, нэлэо… Лучше б в Куреня ломанули, как все!

– Не НЛО, – в очередной раз поправил Бориска, спокойный как столб. – НЛУ…

– Тьфу ты, и правда даун, – плюнул Тимур. – Слушай, малой. НЛО значит «неопознанный летающий объект», сечешь? А НЛУ твое как расшифровывается, а?

Он даже не смотрел на Бориску, всем видом показывая, что вразумительного ответа от мальчишки не ожидает. Но тот ответил:

– У – значит «убъект». От слова «у-би-вает»…

– Да я тя сам щас убью! – рявкнул Вагит, размахнувшись сжатой в кулак рукой.

– Стопэ, Вага! – скомандовала, выдвигаясь ему навстречу, Машка. – Прекратите это немедленно! Он же просто ребе…

И вдруг Леха заорал:

– Машка, беги! БЕГИ, БЕГИ, МАША!

Прежде чем обернуться на крик, Машка успела заметить, как замер с занесенной для удара рукой Вагит. Увидела, как изумленно вытягивается его смуглое лицо, и услышала, как тот выдохнул:

– Ничосе меня торкуло-о…

Сзади послышался шорох листвы, хотя ветра на полянке не было. Машка повернулась и ахнула.

– Кхе-хе-е-е… – прохрипел, заливаясь слюной и желчью, Тимур.

Его ноги в стоптанных во время дворовых футбольных баталий кроссовках вдруг оказались на высоте Машкиных глаз. Она подняла взгляд выше и невольно отшатнулась, чуть не упав в траву.

Тело Тимура парило в воздухе, нанизанное на вытянувшийся из-за березовых стволов тонкий, напоминающий зеленую хворостину, прут. Еще одно – еще одно что, ветка, щупальце?.. – впилось парню в затылок. Глаза Тимура закатились, из носа и ушей заструилась кровь.

Разум Машки отказывался верить в происходящее. Леха подскочил, дернул за руку:

– Валим, Маша, скорее!

Он потащил ее за собой обратно, прочь с поляны, вон из рощи. Мимо застывшего как статуя Вагита – мгновение, и из поваленного в траву березового ствола к Ваге протянулись, будто выстрелил кто, зеленые нити, сразу с десяток. Они вонзились ему в живот и грудь, пронзили глаза… Машка задохнулась подступившим к горлу криком, споткнулась обо что-то в траве и едва не рухнула вниз, на землю. Не упала лишь благодаря Лехе, который в последний момент успел подхватить ее под мышки.

– Бежать надо, Маш, бежать…

– Что… Что, блин, вообще происходит?

Она завертела головой в поисках Бориски, однако мальца и след простыл.

– Бежим, говорю!

И они побежали – рядами тонких берез, среди которых покачивалось что-то высокое и зеленое, похожее уже не на кусты, а на каких-то неимоверно вымахавших насекомых, богомолов или вроде того.

Выскочив из рощи, Машка увидела впереди белую футболку Бориски – пацан брел посреди травы к насыпи перед мостом.

– Бориска! – закричала она.

Мальчик остановился и посмотрел назад – все такой же спокойный, как и в тот момент, когда объяснял, как правильно расшифровывается его НЛУ. Потом улыбнулся, поднял руку и помахал ладошкой – как будто привет передавал.

Листва за их спинами шумела. Трава вокруг зашумела тоже. Машка увидела, как закачались полевые цветы, стебли которых потревожили стремительные тонкие щупальца. Леха тоже это заметил и отпустил вспотевшую Машкину ладонь.

– Ты чего?..

– Я задержу их, Маш. А ты беги, – сказал ее непутевый парень. И добавил тихо, на прощание: – Люблю тя…

Развернувшись обратно, к березам, заорал что есть мочи:

– Ну давайте! Давайте, где вы там, марсиане долбаные! Ща посмотрим, кто тут дерьмо жрать будет!

И ломанулся прямиком в море зелени, посреди которого покачивались рябые стволы берез.

А Машка побежала. Побежала, не оглядываясь и стараясь не вслушиваться в крики, тональность которых очень скоро сменилась с воинственной на полную боли и ужаса. В слезах погналась за Бориской, футболка которого белела уже совсем рядом с мостом, внизу – там, где покатая бетонная опора спускалась к речке.

Она нырнула туда же, в тень под мостом. В несколько широких прыжков забралась по серой плите наверх и присела в углу рядом со скорчившимся там мальчиком. Бориска дрожал, да ее и саму трясло после всего произошедшего. Но Машка понимала, Машка чувствовала, что ребенку помочь сейчас важнее, чем отдышаться и успокоиться самой. Она обняла Бориску и прижала его кудрявую бычью головушку к своей груди.

– Тише, Борь, только тише, не реви… Нам надо теперь быть очень-очень тихими, чтобы нас не заметили.

Трава у опоры шуршала и росла прямо на глазах. Тонкие зеленые нити поползли по бетону.

– Тише, родной, тише, не плачь, – целовала Машка взмокший от ее собственных слез лоб парнишки.

– А я и не плачу.

Бориска отстранился, и теперь Машка поняла, что до этого его сотрясали отнюдь не рыдания. На лице мальчишки цвела широченная улыбка:

– НЛУ упало. Авария. Топлива не хватает. Вот они и ищут его.

– Кого?

– Топливо. А лучшее топливо для них, лучше бензина всякого или соляры, это вот. – Он постучал себя пальцем по голове. – Мозги. Им много мозгов надо, чтоб улететь обратно. Одних только мозгов моего бати не хватило бы.

Зелень внизу шумела, под мостом воняло сыростью. Машка похолодела от ужаса, так что зубы дробь выбили:

– И ты, значит… нас… привел, чтобы…

– Ды-а, – довольно промычал Бориска. – Ды-а, пусть летают!

И толкнул Машу навстречу волнующемуся зеленому океану.