Голоса за кадром - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Сергей Владимирович Соловьев (ч. extra)

Соловьев Сергей Владимирович Голоса за кадром

1

Двери, над которыми призрачно светилось зеленым слово "выход", открывались прямо на тротуар, и Галахов вместе с разморенной парным теплом кинозала толпой внезапно оказался на покрытом наледью асфальте незнакомой ему московской улочки. В ушах еще звучал завораживающий голос певицы - героини посредственного итало-французского детектива. Но голос... он был как-то больше, чем фильм, он перекрывал все впечатления Галахова за последние несколько месяцев. "Да, да, да,- готов был кричать Галахов в лицо невидимому оппоненту, - я эстет, я не современен, я готов часами слушать оперу, я теряю голову от великолепного голоса - так что же? Я даже горжусь этим..." Совсем недалеко жил суетной жизнью проспект, тот самый, куда глядел гранитный фасад кинотеатра, где переминалась длинная очередь в кассу, где зажигались огни, неслись машины и, обтекая упрямых любителей главнейшего, как гласила цитата в фойе, искусства, спешили за покупками москвичи и гости столицы. На этой улице, однако, царила тишина, которую (если не считать царившего в голове у Галахова голоса) нарушали только смешки и шарканье ног расходящейся публики. Вскоре Галахов остался один. Двери за его спиной закрылись. Тогда он пошел прочь, подальше от проспекта. Сгущались сумерки, с неба начал падать мелкий снежок. Галахов внимательно смотрел под ноги, чтобы не поскользнуться. Сегодня он рано покончил с делами. Дальние родственники, предоставившие ему на период командировки кров и пищу, возвращались с работы как правило не раньше восьми. Пожилая чета, ключи они Галахову доверять не решались. Кинотеатр помог занять время, однако (Галахов взглянул на часы) шло только начало седьмого. Задумавшись, Галахов прошагал целый квартал. Здесь, вдали от проспектов и шумных улиц, постройки были в основном в три-четыре этажа. Галахов любил эти московские особнячки, домишки, сохранившиеся за спиной массивных, таящих угрозу мастодонтов героической эпохи или стеклобетонных равнодушных плоскостей застойных десятилетий. Но как бы ни относиться к архитектуре старой Москвы, ее мало, чтобы занять пустые полдня обыкновенного инженера-командировочного. Эти размышления Галахова приобретали особую остроту в связи с перспективой на завтра. Он предвидел, что освободится рано, едва ли позднее, чем в два часа. Магазины он не любил. Кино... Интересно, почему в таком огромном городе так мало кинотеатров? Второй раз идти на "Диву" неловко, к тому же всюду очереди, в которых больше мучиться не хотелось. Если бы здесь у него были друзья, как в Киеве, или, скажем, Свердловске... Как давно он им не писал? Мысли Галахова перекинулись на забвение. Этому способствовал огромный хаотичный город вокруг, где, как в жизни, перемешалось столько хорошего и плохого... Внезапно Галахов вспомнил, что собирался когда-то посетить Загорск. Когда это было - год назад или десять? Он, примерно как сейчас, шагал по каким-то московским улочкам и думал, что надо бы туда съездить... Точно так же шел снег... а на душе было... непонятно, как. Да, тогда он возвращался от тети Люси, то был единственный раз, когда он ее видел. Потом старушка умерла, а Галахов даже не удосужился приехать из своего Ленинграда. В ее комнатке пахло камфорой, она жаловалась на соседей, а над темно-вишневым комодом висела бледная фотография - город Загорск, Троице-Сергиевская лавра. Кажется, за чаем у тети Люси у него и возникла эта мысль. Удивительно, они говорили только о настоящем, о теткином прошлом он ничего не знал. Оглядевшись, Галахов сообразил, что он потерялся. То есть, не составляло труда выспросить дорогу у прохожих, но говорить не хотелось. В окнах загорались голубые, оранжевые огоньки, эта часть города была так соразмерна человеку, выглядела так уютно... Душа Галахова наполнилась любовью к невидимым согражданам. Новое чувство захватило его, как в другое время мимолетная любовь к женщине или, недавно, восхищение голосом негритянской певицы. Впрочем, взлет длился недолго. Возможно, на чувства Галахова губительно подействовали флюиды близкого метро (через какую-нибудь минуту Галахов вышел к дышащему теплым паром куполку), а возможно, он просто принял решение на завтра, и на смену расслабленности пришла целеустремленность. ... Назавтра Галахов в самом деле отправился в Загорск. Отрыв от дома, от привычной обстановки иногда ввергал его в необычное состояние духа. Это происходило не сразу - он как бы шаг за шагом поднимался по ступеням, виток за витком карабкался по спирали винтовой лестницы. Разумеется, лезть вверх было непросто, направление следующего шага требовалось нащупывать, его подсказывали какие-то мелочи, пустячки, события, на которые другой не обратил бы внимания просто потому, что они предназначались персонально Галахову. После таких "восхождений" возврат в семью оказывался оглушающим - по истечении нескольких дней Галахов едва мог вспомнить, что передумал и перечувствовал за короткий срок командировки. Но в глубине души, подобно золотому кольцу, недоступному рже и тлению, оставалось абсолютное по своей достоверности чувство, что он еще раз прикоснулся к непостижимой реальности. Эта реальность не то чтобы противостояла повседневности... скорее, думал Галахов, он словно осторожно касался живого лица, в то время как обычно щупал гипсовую кору уличной статуи. ...Электричка от Ярославского вокзала отходила в 14.45. За стеклами немытых окон проплыли и сгинули выцветшие от долгого небрежения церквушки, дымные пригороды со стрелами кранов; поезд углубился в холмистую, навевавшую сон подмосковную местность. Почти всю дорогу Галахов провел в странной полудреме с открытыми глазами, будто душа, не желая суетиться и размениваться на мелочи, предпочитала оцепенеть. Когда поезд проезжал Абрамцево, Галахов вспомнил, что однажды, еще студентом, был здесь. Ему вспомнился рыжебородый Березовский, дача Мамонтова, этот приют передвижников, наконец, тонкий вкус еловых почек на языке. Позже Березовский женился, в прошлом году, кажется, развелся - банальный итог, которого из всех своих друзей избежал только Галахов. Нового телефона его Галахов, разумеется, не знал... Впрочем, он сразу понял, что размышления о приятеле не принесут сейчас никакого открытия. И правда, они отошли на третий, седьмой, двадцать пятый план, едва он ступил на припорошенный снегом перрон Загорска. К удивлению Галахова, здешний вокзал, как и Абрамцевский, был ему знаком. ... Да, заучено и забыто - и вдруг - "Вновь я посетил..." - открывается потрепанный том. Хоть убей, Галахов не в состоянии был восстановить обстоятельства, при которых мог раньше оказаться в Загорске, однако каждый шаг по кривой улице укреплял первое ошеломляющее впечатление. То один, то другой домишко старым знакомым выглядывал из-за ограды. "Вновь, значит, посетил..." Вот и спуск, и овраг (только слишком быстро), а за ним - черное шоссе, косо лезущее на присыпанный снегом склон, а там, наверху - серые, будто с тетелюсиной фотографии, стены, башни, а над ними золоченые луковки лавры. Улица пересекла овраг, и Галахов свернул на шоссе. Когда же он все это видел? Сколько часов, дней, лет могло незаметно выпасть из жизни? И что заполняло это якобы отсутствовавшее время? ... Справа, ниже уровня обочины, в грязно-белом двухэтажном здании был ресторан, и Галахов на мгновение представил себе: сани, разгоряченные шампанским дамы в санях, тройка - кони, копытом бьющие лед, твердый знак на конце ресторанной вывески и он, Галахов, здесь же, эдак около века назад... Переселение душ. Галахов продолжал подниматься по шоссе, отшатываясь, когда мимо с ревом проносились самосвалы. ... А могло быть и иначе - грубей, печальней. Безо всякой восточной экзотики. Например, он прятался где-нибудь с топором. Ждал. Наносил удар и затем, с хитростью и ловкостью безумца возвращался домой, оттирал щеткой руки, принимал ванну, стирал одежду, и лишь тогда, придя в себя, выходил, улыбаясь, к родным, а затем, закрыв бюллетень, вновь день за днем исправно посещал работу. ... Или он работал надзирателем в тюрьме. Впрочем, Галахову пока хватало аналитических способностей, чтобы убедиться в отсутствии достаточных оснований для всех этих вариантов. Взъерошенность собственной фантазии не слишком пугала его. Волнение от встреч с неведомым было одной из главных прелестей состояния, по ступеням которого он так охотно подымался. Смущало другое. Впервые загадка казалась его собственной жизни. До сих пор я играл с реальностью, думал Галахов. Она... не очень-то шла мне навстречу, хотя и позволяла иногда коснуться себя. Может быть, теперь ОНА решила сыграть со мной? Обогнав нескольких старушек-богомолок, Галахов прошел в ворота. Тут, за чертой стен, многое тоже показалось ему знакомым. Галахов уверенно пересек двор и вошел в церковь. В притворе рослый чернобородый монах раскладывал на широком прилавке красные и желтые свечи. Через открытые двери цвела драгоценными огоньками лампад темнота храма. Галахов снял шапку, пошел дальше. Вздыхали, шаркали, шептали старушки, потрескивали фитили, мерцали оклады. Верующих было мало, у алтаря - никого. Служба, вероятно, начнется в шесть, сообразил Галахов. В этот момент у него возник план. До сих пор все казалось ему слишком знакомым - прекрасно! Теперь он постарается отыскать что-нибудь незнакомое. Если он когда-либо жил здесь, пусть в облике другого человека, он должен хорошо знать город. Если нет... Трудно поверить, что он, не осознавая себя, прикатил однажды в Загорск, отыскал Лавру, поставил свечку и тем же путем вернулся обратно... Отгоревшись немного, Галахов снова вышел на улицу. Странное дело, подтверждение получил маловероятный второй вариант. От ворот Лавры путь к станции вел вправо. Влево лежало нечто вроде посада - скопление одноэтажных деревянных домиков, проточенное несколькими улицами. Галахов углубился в этот посад, и ощущение давнего знакомства мгновенно исчезло. Он, однако, не успокаивался, пока улица не кончилась. За последним огородом проходил глубокий овраг, на краю его тряслись под жестким ветром бурые пучочки бурьяна, а на другой стороне поднимались складчатые холмы, побеленные свежевыпавшим снегом. Стоя спиной к домам, Галахов без труда вообразил себя на краю - пусть не Вселенной, но России ( когда-то ведь ее граница проходила совсем недалеко от Москвы). Мохнатые гряды туч, как орды кочевников, спешили с Востока. Был ли когда-нибудь Загорск пограничным городом? Если нет, то зачем ему укрепленный монастырь - Лавра? Кажется, именно отсюда шла рать Димитрия Донского... Галахов пожалел, что мало интересовался русской историей. Почувствовав голод, он достал из сумки бутерброды. Кроме бутербродов, сумка содержала детектив из английской "черной серии" (на обложке полуобнаженная китаянка кокетливо прикрывала соски здоровенным пистолетом), папку с документами, обойму цветных фломастеров... Когда-то скифы послали царю Дарию птицу, лягушку, мышь... И еще, кажется, стрелу... Кто-то здорово истолковал царю царей, что все это значит. Интересно, как можно истолковать содержимое моей сумки? Сегодняшнаяя игра, если это приключение еще оставалось игрой, все меньше нравилось Галахову. Радости в этой игре было мало. Наоборот, на ум снова и снова лезли тревожные мысли. Копаться в себе, отделяя хорошее от плохого - забава для идиотов. Как и ужасаться собственному ничтожеству, клясться с сегодняшнего дня начать жизнь сначала. Невозможно измениться фундаментально - разбойник, раскаявшийся на кресте - чушь. Но подобная философия плохо защищена от открытия, что в твоей собственной жизни есть нечто неучтенное, эдакий пунктик, вполне возможно, минус перед рекордным итогом. Эмоции могут быть любыми, но Галахов предпочитал чувствовать себя хозяином положения. ... Галахов дожевал бутерброд, взглянул на часы. Можно возвращаться. Галахов повернулся спиной к ветру. Хотя еще не стемнело, в одном из окон ближайшего к оврагу дома уже загорелся свет. Окно выделялось на фоне темной бревенчатой стены уютным оранжевым квадратом. Галахову захотелось поговорить с кем-нибудь по душам. У него дома такое не было принято. Галахов даже покачал головой, представив удивленно поднятые брови Веры, своей жены. Интересно, что она думает о нем? Скучный, положительный, лишенный воображения? Не так просто... Мы многое видим, многое понимаем - только концентрация неудобных мысле не должна превосходить опасного предела, чтобы не разъесть нежную семейную ткань. Галахов всегда старался сам справляться со своими трудностями. Но сейчас нормальная разобщенность казалась бедой. Не торопясь, Галахов пошел назад, к Лавре. Поначалу мысли его беспокойно блуждали в окрестностях семейной жизни. Они с Верой не торопились заводить ребенка, хотя принципиальных препятствий для этого не было. А Карина с Иваном, его московская родня... Пожалуй, главной бедой, которая давила, обессмысливая их существование, было отсутствие детей. Когда Галахов наезжал в Москву студентом, в отношении к нему Карины и Ивана угадывалось стремление взять на себя роль родителей. (К тому времени отец Галахова давно умер.) Потом Галахов женился, стал слишком независим, слишком самостоятелен, и тогда постепенно установились обычные - родственные - отношения. Теперь, если удавалось выбить в Москве гостиницу, Галахов иногда предпочитал останавливаться там... Этот ряд мыслей постепенно растворялся в другом, менее конкретном, но не менее важном для Галахова. Со всех сторон Галахова окружали большие и малые тайны. Здесь не было открытия. Но сейчас эту - обычную, мысль, словно губку - море, пропитывало чувство. Тайны глядели, насупясь, из-за гнилых заборов, шагали за полквартала впереди размахивающей руками человеческой фигурой, давали о себе знать тяжким гулом плывущего за облаками самолета. Тайны, как люди, рождаются, растут, стареют и умирают, думал Галахов. Есть тайны, которые обречены остаться нераскрытыми. Одинокие старики. (Галахову вспомнилось худое лицо тети Люси, бегучий чахоточный румянец у ней на скулах.) Бездетные пары. (Две тайны, иногда открытые друг для друга, но ни для кого больше.) Исчезнувшие народы... Галахову стало страшно. Тайной было все - дуновение ветра (ангел взмахнул крылом), запах горелой бумаги (где-то жгут письма). Совсем рядом проходила гибкая невидимая граница, отделявшая известное от тайны. А собственно, почему рядом? Сегодня она прошла через Галахова. ... Минут через двадцать Галахов снова очутился в притворе церкви. Народу стало значительно больше. Видимо, вот-вот должна была начаться служба. Монах за прилавком бойко торговал свечами. Брали не только свечи - несколько старушек купили на глазах у Галахова маленькие круглые булочки (Галахов вспомнил их название - просфоры). Он стал в очередь, приобрел три красные свечки по полтиннику и, поколебавшись, спросил просфору. Монах смерил его подозрительным взглядом. "Да ты крещеный?" Галахов не нашелся, что ответить и, пожав плечами, отошел. В глубине церкви запели, и Галахов, подавив досаду, вторично погрузился в пахнущую ладаном, густую храмовую полутьму. Прошло немного времени, и он понял, что уже не владеет собой. Поначалу Галахов просто смотрел и слушал. Блеск окладов, расшитые ризы священников, поблескивающие камнями кресты и тиары, - вся эта роскошь не производила на него впечатления. Более сильным оказалось воздействие хора, раскатистых басов диаконов, речитатива священников. Эти звуки чередовались, делались то слабее, то громче, накатывали волнами, подчиняясь мудро выверенному в веках ритму. Смысл слов, которые успевал понять Галахов, тоже не оставлял его равнодушным. Но камня на камне от стен, отгораживавших Галахова от мира, не оставило другое. Народ, наполнявший церковь, на три четверти состоял из старух. Когда вступал хор, они подтягивали дребезжащими голосами. "Господи, помилуй...". "Преподобный отче наш Сергий, моли Бога о нас..." И эти надтреснутые голоса заставили Галахова плотно сжать веки, чтобы не расплакаться! А когда он закрыл глаза, и какая-то намертво скованная приличиями часть галаховского "Я" еще пыталась бороться с влажной щекоткой в горле, изнутри хлынули видения. Казалось, стены, отгораживавшие Галахова от мира, отгораживали его и от собственной его глубины. Может, эта глубина и не теряла никогда связи с миром... Видения сменяли друг друга без какой-то явной связи. Не так уж много общего было между ними, - пожалуй, лишь чудовищное напряжение, готовое взорвать изнутри эти заводы, города, шахты, скалы, людей, деревья, да еще голоса старух, звучавшие за кадром. Когда начинал читать священник или пели дьяконы, старухи замолкали. Галахов открывал глаза, переводил дух. Изредка он неумело крестился - ему казалось неловким стоять столбом между осеняющих себя крестным знамением и кладущих поклоны старух. Затем снова вступал хор, подпевали старухи, и Галахов закрывал глаза, боролся со щекоткой в горле, и смотрел, смотрел... Перед ним (он глядел откуда-то с высоты, возможно, с обрыва) была широкая медленная река. На дальнем берегу стеной вставали черные таежные ели, уже припорошенные снегом. Метрах в пятидесяти от Галахова по реке плыла баржа. Галахов отчетливо видел ржавый низкий борт, тени букв, оставшиеся от названия. На палубе в несколько рядов лицом к галахову стояли люди - старики с длинными седыми бородами, старухи в темных платках; но встречалась и молодежь - подростки, женщины с маленькими детьми на руках, кое-кто - одеты по городскому. Эти люди пели, и их тихое пение сливалось с пением старух, подтягивавших церковному хору. "Господи помилуй..." Галахову вдруг показалось, что, наоборот, голоса загорских старух доносятся из этого дальнего далека... Видение, конечно, пришло из прошлого, и голоса связывали Галахова с этим прошлым. Внезапно Галахов сообразил, что баржа тонет - полоска ржавого металла над черной водой неумолимо уменьшалась. И тут он узнал в первом ряду тетю Люсю. То есть, это не может быть тетя Люся, в панике подумал Галахов, она ведь умерла в 1972-м от инфаркта... Женщине на палубе Галахов дал бы на вид лет пятьдесят. На ней было драное желтое пальто. От всей картины веяло чем-то глухим, довоенным. Галахов читал достаточно, чтобы допускать, что в тридцатые годы могло твориться и такое. Но в 52-м? Об этом ему слышать не приходилось. Кем бы, однако, ни оказалась женщина на барже, ее сходство с тетей Люсей придавало видению Галахова жуткую реальность. К счатью, снова начал читать священник, и Галахо открыл глаза. Он не в силах был больше выносить этот ужас. Не дожидаясь, пока снова вступит хор, он торопливо стал пробираться к выходу. К станции он почти бежал. Лицо обдувал промозглый октябрьский ветер. Последнее видение прояснило смысл некоторых предыдущих. Галахов вспомнил искореженную тайгу, глинистую равнину, изрытую ямами, напоминающими могилы, дощатый забор с колючей проволокой по гребню, толпы людей на площадях, их беззвучно раскрытые рты... То, что не смогли сделать орды кочевников, мы сделали над собой сами... Галахову везло - электричка на Москву отходила через несколько минут, ему почти не пришлось ждать. Оказавшись в ярко освещенном вагоне, Галахов достал детектив с китаянкой на обложке. У Ивана половину книжного шкафа занимало подобное чтиво. Иной раз Галахов посмеивался над его вкусами, но сейчас чувствовал только благодарность. Супермены из "Интеллидженс сервис" выпутывались из невероятных ситуаций, занимались сексом, литрами проливали кровь, похожую на томатный сок, и ощущение жуткой реальности (или реальной жути) постепенно слабело. Галахов читал всю дорогу. В Москве, отрываясь от книги только по необходимости, чтобы не сверзиться куда-нибудь и не угодить под колеса, он сел в метро, на автопилоте осуществил две пересадки, поднялся на поверхность, стоя у выхода, добил третью главу, и только после этого, нехотя засунув детектив в сумку, прошел пешком квартал, отделявший его от дома, где жили Иван и Карина. Открыла ему Карина. Иван еще не пришел. Последние годы, оставив преподавание, Иван работал чиновником в госкомитете по науке и нередко засиживался допоздна на работе. И сегодня он предупреждал, что вернется поздно. Карина разогрела Галахову ужин. Окажись Иван дома, наверняка завязался бы разговор о политике. Иван охотно делился с Галаховым свежими московскими сплетнями, а Галахов поддался бы искушению отвлечься от своих переживаний. Но Карину политика интересовала мало... Галахов уплетал жареную картошку с дефицитной треской, смотрел на полные руки Карины (короткие рукава байкового халата едва доставали до копеечных шрамов, оставшихся от детской прививки оспы), механически отвечал на вопросы о собственной семье (не намечается ли пополнение), о здоровье мамы и ее планах (не собирается ли Екатерина Федоровна в Москву), и думал. Семейная тема не позволяла выйти из круга мыслей, которые продолжали жечь и мучать его изнутри, хотя беспокойство и притупилось дорогой. С другой стороны, Карине могло быть известно нечто такое, что прояснило бы ситуацию - в конце концов, она куда лучше, чем Галахов, знала тетю Люсю. Галахов оторвался от тарелки, посмотрел в лицо Карине, в ее близорукие, слегка навыкате глаза. -- Чего тебе? Чаю? - Карина поспешно приподнялась со стула. -- Да нет, погодите, Карина, - остановил ее Галахов. -- У меня тут приключилась одна история. (Карина встревоженно нахмурилась.) -- Я сегодня рано освободился, прокатился в Загорск. Полное ощущение, будто я уже там бывал. Мне кажется, это связано как-то с тетей Люсей... - из-за сжигавшей его тревоги, Галахов говорил почти сердито. Карина откинулась на спинку стула, рассмеялась, сжала рукой расходящийся ворот халата. -- Ну у тебя и память! -- То есть? - Галахов растерялся. -- Тебе в 55 сколько было? -- Я с мая 53-го... -- Значит, два с половиной. Ты жил у тети Люси... Тебе правда никто об этом не рассказывал? -- Никто. -- Тетя Люся большая была богомолка. - Карина продолжала смеяться. - Уж с ней-то вы в Загорск, я думаю, не раз ездили. -- Но как я у нее оказался? Карина перестала смеяться. -- А ты не знаешь? -- Нет... Галахов снова встревожился. Карина заговорила не сразу, будто подбирая слова. -- Видишь ли... Твоего папу тогда... Несправедливо обвинили... В 55 его еще не освободили, не разобрались... В общем, твоя мама ездила к нему на свидание... Далеко, в Казахстан... А тебя оставила тете Люсе... -- И долго я у нее жил? -- Месяца полтора... Ты был такой смешной... - Карина снова улыбнулась. Несмотря на возраст, лицо Карины казалось гладким, на нем почти отсутствовали морщины. Тяжеловатые щеки. Под глазами тени. Серые глаза. Густые брови. В черных волосах лишь кое-где змеилась седина. Почти неподвижное, оно, это лицо, оказывается, умело быть таким выразительным... Карина, не дожидаясь просьбы, поднялась, налила Галахову чаю. Она и сейчас красива, поразился Галахов. Об этом он как-то раньше не задумывался. Легкий или тяжелый у нее характер? И много ли она еще хранит ключей к тайнам? Впрочем, эти вопросы не несли и тысячной доли остроты тех вопросов, которые задавал себе Галахов, кружа по Загорску. Он прихлебывал индийский чай, слушал Карину, рассказывавшую о тете Люсе. Подробности интересовали его, но не могли сравниться по значению с тем, что главная загадка перестала быть загадкой. Карина говорила и говорила, будто в кои-то веки получила возможность выговориться. Разрядка ужасного напряжения, накопившаяся смертельная усталость, однако, брали свое и, допив чай, Галахов извинился: он, пожалуй, пойдет спать, тем более, что завтра он едет дневным поездом, а ему еще необходимо заглянуть в магазин, выполнить кое-какие поручения. Как пришел Иван, Галахов не слышал. Этой ночью он спал глухо, крепко, безо всяких сновидений, - по крайней мере, так ему казалось утром. Правда, во рту чувствовался соленый привкус, и он с удивлением понял, что ухитрился как-то прикусить нижнюю губу. Утром, за завтраком, в присутствии Ивана, Карина выглядела скучной и обыкновенной. В разговоре безраздельно господствовала политика, тем более, что, как сказал Иван со значением, грядут перемены. После завтрака Галахов собрал вещи, и, не задерживаясь, выкатился в оккупированную холодным туманом столицу. Заданий было много, следовало спешить. Во время нынешней предотъездной пробежки по Москве он без привычного раздражения забегал в магазины, толокся в очередях. Отголоски вчерашнего смятения минутами еще чувствовались в его мыслях, но все ведь теперь легко увязывалось и объяснялось. Вот, например, баржа. В 55-м тете Люсе было около пятидесяти. Галахов вполне мог спроецировать запомнившийся ему с детства образ в середину навеянной старушечьим пеньем мрачной картины. Подобный механизм психологам известен... Лишь изредка вглядывался Галахов в себя вчерашними глазами. Всплывали откуда-то обрывки картин: ямы с водой в оплывающей глине, руки (свои, Галаховские) на отполированном мозолями черенке лопаты (видел он их вчера, или, может быть, ночью без сновидений?). Неужели он и на этот раз, как всегда, забудет в путанице будней почти все, что было пережито? Ответ, подсказанный вчерашним, грустным и мудрым Галаховым был неутешителен: да, конечно. Любые полеты ума, не подкрепленные делом, изчезнут как сон, как туман. И другая мысль: конечно, бред, что он, Галахов, не ведая о том, совмещал в себе игрока в интеллектуальный бисер с предприимчивым негодяем (нечто подобное он допускал вчера), - но не обеспечивает ли поглощенный мечтаниями ум поле деятельности для одного, двух, трех переполненных энтузиазмом негодяев? Закон равновесия активности... Мучительные рецидивы вчерашнего становились короче, реже, так, медленно, но неотвратимо, выходит человек из тяжелого похмелья. А с магазинами Галахову везло. К двенадцати он отоварил основные заказы - жены, мамы, секретарши шефа. Спокойно выпил двойной кофе в баре интуристовской гостиницы "Ленинград" (прошлый раз он был в столице вместе с шефом, и тот научил его, как проходить в бар). Без двадцати час, за четверть часа до отправления, Галахов уже шел по платформе. Как всегда, у вагонов топтались провожающие, пахло дымком. Галахов уже приближался к своему вагону, когда за спиной его кто-то вдруг закричал: "Саша, Саша!" Некому было окликать здесь Галахова по имени, тем не менее он не выдержал и оглянулся. "Саша!" К Галахову бежала какая-то незнакомая женщина. Он мучительно напрягся, пытаясь вызвать из памяти похожие черты. В душе его непоправимо что-то рушилось.

2

Вообще-то Галахов не писал, как он с некоторым презрением выражался, "беллетристики". Несколько записей, которые он сделал после той давней поездки, служили единственным исключением - слишком сильным оказалось родившееся от случайного сцепления обстоятельств эмоциональное потрясение. Почти все в них было правдой. Даже последняя сцена на платформе. Говоря о внутреннем чувстве, в ней не было ни капли лжи, хотя женщина в конечном счете действительно не знала Галахова. Со временем впечатления слабели, выветривались, но возвращаясь в Москву после долгого отсутствия, Галахов не мог не думать о былом, тем более, что он снова должен был остановиться у Карины и Ивана. Прошло почти пятнадцать лет, но старики были живы, хотя часто болели, перебиваясь на нищенскую пенсию. Иногда с оказией Галахову удавалось переслать им кое-какие деньги. Самолет наконец начал снижение. Галахов глянул в иллюминатор. Сплошная облачность. Нечего и надеяться хоть что-нибудь увидеть до самых последних минут перед посадкой. Усталость от долгого перелета перешла черту, после которой спать уже не хотелось, но при этом трудно было надолго задержаться мыслью на чем-нибудь одном. Чикаго - Нью-Йорк, Нью-Йорк - Амстердам, Амстердам - Москва, без малого сутки в дороге... Окружающий мир для него давно уже развернулся вширь, добавились какие-то новые измерения, возникли какие-то странные переклички, вроде фамилии однокурсника, которая неожиданно совпала с фамилией знаменитого олигарха, но Галахов не строил иллюзий, будто он хоть что-нибудь стал понимать лучше, чем раньше. Разве что, глубину своего непонимания... Большинство банальностей, если их по-настоящему обдумать и прочувствовать, перестают быть банальностями, в них начинает сквозить глубина. Галахов теперь с такой ясной яркостью ощущал эту глубину, любая мелкая деталь, если только на нее обратить внимание, может служить намеком, символом чего-то гораздо большего, точкой притяжения и источником смысла... Для этого даже не требовалось никакого мистического состояния. Чтобы далеко не ходить за примерами, те же обратные переименования, возвращение старых, полузабытых названий, вроде Загорска, снова ставшего Сергиевым Посадом. Святой Сергий Радонежский, благословляющий Димитрия Донского... Любые названия, которые попадаются на пути... КЛМ - голландская авиакомпания... Голландия - Амстердам... В Амстердаме Галахову приходилось бывать, его удивило, насколько некоторые уголки там похожи на Питер, подумалось, что ведь и в те давние времена, когда туда приезжал наш российский царь, который попытался сделать один город, построенный на болоте, похожим на другой, эти уголки в основном уже существовали, не так уж и сильно они изменились за три века, в Амстердаме, который обошли стороной войны, который хвастается несколькими тысячами домов времен Рембрандта (не то что времен Петра Великого), а еще подумалось, не мечтал ли всю оставшуюся жизнь царь-преобразователь стать обыкновенным эмигрантом и спокойно прожить свой век в Голландии. Ходить по мощеным улицам вдоль каналов, покуривать трубку, пить пиво, и заниматься какими-нибудь корабельными делами. Самолет несколько раз тряхнуло и он наконец вынырнул из облаков, оказавшись пугающе близко к покрытой сероватым снегом земле. Впереди уже угадывались контуры аэропорта, но Галахову всегда было тревожно перед посадкой, независимо от погоды, возможно, потому, что с пассажирского места, даже сидя у иллюминатора, до самого последнего момента невозможно увидеть дорожки, хотя земля стремительно приближается - и разумеется, потому, что Галахов знал, что большинство аварий происходит на взлете или при посадке. Впрочем, поправил он себя, в небе есть террористы. Галахов мысленно перекрестился и произнес "Господи, помилуй...". Самолет мягко, мягче обычного, коснулся дорожки, чуть качнулся из стороны в сторону, выровнялся и через несколько минут уже подруливал к терминалу. Галахов, сохранивший российский паспорт, и приехавший со скромным багажом - половинного формата чемодан и небольшой рюкзак за плечами - быстро прошел через паспортный контроль и таможню. Смешно - очередь иностранцев к паспортному окну была значительно больше очереди российских граждан, а в таможне, как на Западе, появился "зеленый коридор". В международном Шереметево Галахов до этого был всего дважды, во время первой поездки в Штаты, кстати, в тот же Чикаго, месячная командировка в 90-м году, одним из отдаленных последствий которой было то, что он сейчас имел американскую "гринкарту" и уже несколько лет работал в этом американском городе. Здание аэропорта изменилось не сильно, но внутренне как-то съежилось, выглядело не то чтобы грязнее, но провинциальнее, будто окончательно рассталось с претензиями на столичный размах, подобно России, отказавшейся от серьезных претензий на статус мировой державы. Из-за многочисленных мелких разгородок, холл казался странно деформированным, в одном углу хищно помаргивали игровые автоматы, бары распахивали объятия более-менее по западному, но больше не пытались на кого-либо произвести впечатление своей "международностью". Когда-то, в далеком детстве, Иван подарил Галахову иллюстрированный альбом, посвященный палеонтологии - трилобиты, динозавры, индрикотерий... Насмотревшись, Галахов изобрел тогда зверя, не упоминавшегося в альбоме - малого бронтозавра. Теперь он пригодился - современная Россия по сравнению с СССР явно его напоминала. К слову, в детстве Галахов считал обоих бронтозавров, и малого и большого, опасными хищниками... КЛМовский рейс прибыл достаточно поздно, и Галахов поспешил к выходу. Ему еще в Чикаго объяснили, как сейчас лучше добираться до Москвы. Не следует брать такси, маршрутки ходят регулярно, нужный номер можно найти там-то и там-то. Разумеется, тех нескольких сот рублей, которые ему дали в дорогу часто, не в пример Галахову, ездившие на родину чикагские знакомые, на такси бы и не хватило, доллары показывать Галахов не хотел, а пользоваться на глазах у аэропортовой публики своей картой "американ экспресс" для получения рублей в автомате тоже было неблагоразумно. Вежливо качая головой, мягко отмахиваясь рукой и не глядя в глаза назойливым таксистам, он вышел на покрытую слякотью эстакаду и быстро прошел к тому ее концу, где останавливались маршрутки - тем быстрее, что задерживаться в зале среди мелких хищников было неуютно. Ждать пришлось недолго - микроавтобусы подходили достаточно регулярно. От пассажиров "Газели" Галахов отличался не очень. Ему хотелось побыстрее смешаться с толпой, затеряться. Такой же усталый - хотя и не обязательно по тем же причинам, в поношенной, правда, на все сто заграничной, верхней одежде, - но вокруг него многие были одеты во что-нибудь импортное, это не 89 год; слишком аккуратный, компактный чемоданчик да небольшой рюкзак, вот два наиболее бросающихся в глаза отличия, от которых надо побыстрее избавиться, думал, трясясь в маршрутке, Галахов, хотя было ясно, что это невозможно до того, как он доедет до Ивана и Карины, и следовательно, незачем понапрасну беспокоиться. Стекла запотели, глазеть было не на что. Душно от дыхания людей, скопившихся в тесном салоне, их влажной одежды. Галахов закрыл глаза. Тряска была неравномерной, скорее, резкие толчки, не дававшие возможности задремать даже ненадолго, плюс регулярные ускорения и торможения. "Речной вокзал". Ряды ларьков, сутолока машин, метро. В холле у турникетов Галахов наконец воспользовался карточкой, вынул рубли из автомата. Вот так, перед тем как нырнуть под землю, брать деньги было гораздо безопаснее. В вагоне удалось сесть. Хотелось заснуть, но до того, как перед ним распахнется гостеприимная дверь Ивана и Карины, об отдыхе не приходилось и думать. Одновременно хотелось вернуть то мистическое состояние, которое у Галахова ассоциировалось с Москвой. Хотелось вернуть каждый раз, как он приезжал в Москву, после того, так потрясшего его приезда 89-го года, и каждый раз ничего не получалось. Посещений Москвы с тех пор было немного, не настолько много, чтобы окончательно отчаиваться, но что могло быть нелепей, чем пытаться силой вызвать в себе эти переживания сейчас, после, без малого, суточного перелета, с тремя самолетными обедами, скопившимися в животе, с энным количеством выпитого, чтобы занять себя в полете и в промежутках между рейсами - не настолько большим, чтобы всерьез опьянеть, но никак не совместимого с ясным, готовым к восприятию таинственных сигналов сознанием? Утомление от перелета, однако, мешало любым проявлениям воли, кроме самых механических, заставлявших тело двигаться в направлении заранее намеченной цели - то есть, все той же квартиры родственников. Где уж тут остановить слабые трепыхания духа в направлении мистического экстаза. Что-то похожее Галахову после 89-го года довелось пережить всего несколько раз, очень далеко от этих мест, и всегда при неожиданных обстоятельствах. В Америке он читал в английском переводе "Эннеады" знаменитого древнего мистика Плотина. "This happened often..." Со стариком это случалось часто, можно позавидовать. Надо признать, после переезда в Штаты - да что там, раньше, с последнего года горбачевской перестройки, когда начал рушиться весь привычный уклад жизни - с устойчивым противостоянием власти, подпольной свободой, приносящими время от времени удовлетворение успехами в научной работе - серьезное отношение к своему делу, в доперестроечном, а не современном смысле, вызывало уважение, -- с этого времени у Галахова времени для того, чтобы заняться собой, бывало немного. Он переехал в Чикаго в 92-м. Начало Клинтоновского бума. Никаких проблем найти работу программиста, невзирая на возраст. То, что в СССР он мало занимался программированием, даже пошло на пользу - пришлось с ходу осваиваться прямо по английским книгам, не мешал, как многим другим, багаж привычной терминологии. Программистов не хватало, главное - преодолеть интервью, потом можно было освоиться. Все равно приходилось работать с такими вещами, вроде модемов, о которых другие выходцы из бывшего Советского Союза знали немногим больше его. Стоило окончательно переехать - он перебрался вместе с женой, -- и, еще на первой квартире, семейная жизнь его начала разваливаться. А он ведь искренне надеялся, что теперь все наладится... Он помнил хорошо эту квартиру, полуподвальную, но с просторными не по-советски комнатами, с полами, затянутыми серым ковролином. 600 долларов в месяц. Кое-что оставалось от предыдущей поездки в Чикаго - все-таки это была научная командировка, американский университет платил неплохо, плюс деньги от продажи от полученной по наследству от тетки кооперативной квартиры - другой, ленинградской, не тети Люси, в общем, примерно на год они были обеспечены, но это не помогло, наоборот, ускорило развитие событий. Дав ощущение свободы, которым хотелось воспользоваться. Где только ощущение несвободы может быть более сильным, чем в переходе московского метро, где ты идешь, окруженный усталой, обозленной жизнью толпой, подумал Галахов. Но размышлениям это не мешало. ... Разумеется, первым делом они постарались завязать отношения с переехавшими раньше соотечественниками. Это было ошибкой. Галахов также сразу занялся поисками работы - это ошибкой не было, но положения не спасло. Энергия Веры, значительно хуже знавшей английский, искала выхода в общении. В Чикаго соотечественников было много, некоторые из них еще раньше принадлежали той туманности знакомых и полузнакомых, из которой при перемене обстоятельств взамен утраченных нередко появляются новые друзья. Галахов считал, что перед Верой ему себя не в чем особенно упрекнуть. Он ни разу не сорвался, не наговорил гадостей и глупостей, не поднял на нее руку, не преследовал ее ревностью - да и она, в общем, ушла спокойно, без скандала. Возможно, тогда еще оба искренне считали, что оказались в "свободном мире", и надо при любых обстоятельствах уважать волю другого. Правда, расстались они намного позже, чем все началось, через несколько месяцев после того как Галахов купил машину, он уже нашел тогда работу и уезжал каждое утро на другой конец многомиллионного города. Свобода свободой, но разве обман - это хорошо? Сколько было этих вечеров, когда он возвращался, часов в семь, а она значительно позже, без объяснений. Разве что, была в гостях у Левиных или, скажем там, у Парижских. Кто-нибудь ее привозил. Иногда оставалась ночевать "у подруг". Тогда они жили на севере, в Эдмонтоне, а большая часть знакомых жила миль на пять дальше к югу, у бесконечно длинного "Дивана", идущей наискось, пересекая прямоугольную сетку обыкновенных улиц, Devon avenue. В первые вечера, Галахов переживал, не решался выйти из дома, даже сгонять в магазин, а вдруг Вера придет, потом почти успокоился. Как-то, в субботу утром, после одного такого ее позднего возвращения, Галахов проснулся часов в восемь и долго смотрел на ее голую спину, пересчитывая позвонки, и думая, больше или меньше уже осталось позади одиноких вечеров и долго ли это еще продлится. Как ни странно, они все еще спали вместе. Через несколько дней разразился страшный ливень и квартиру затопило. После этого Вера уже откровенно переехала к какому-то Мише. Собственно, Галахов знал, какому именно, но для него он все равно, и даже больше, чем раньше, оставался каким-то. Разбираться не хотелось. Разумеется, у Галахова тоже были свои любовные истории, но они не задевали всерьез его внутренней жизни. А тот, кто увел у него Веру - любила она его по-настоящему? Едва ли... Галахов был в этом уверен. Ну и что... Все равно нет возврата к пройденному. Смешно, в пятьдесят с копейками лет перемалывать все это по новой... После близости с женщинами я чувствую себя изнасилованным, несколько лет назад впервые подумал Галахов. Это не значило, что он всегда так думал или совсем избегал женщин - и разумеется, никогда не говорил им ничего подобного. Сразу после ухода Веры он, можно сказать, пустился во все тяжкие... Жадные тела, жадные губы... Воспоминаний, накопленных за несколько лет, хватило бы на десяток склонных к сексуальным мечтаниям юношей. Партнершами его были, конечно, соотечественницы. С американками, будучи наслышан об их бесцеремонности и глубоко укорененной склонности к сутяжничеству, Галахов сближаться не решался. Но полоса миновала, женщины теперь приходили редко, зато мысли, вот вроде этой, все чаще. Приходили и стояли по углам. И никаких чудес. Еще до вылета из Чикаго Галахов договорился в телефонной компании о роуминге. Из маршрутки он позвонил Ивану, предупредил, что долетел благополучно. Теперь надо было, по настоянию того, позвонить еще раз, перед выходом из метро. До дому от станции было от силы четверть часа ходьбы дворами, знакомая дорога, но Иван сказал, что обязательно подойдет к метро - встретить. Галахов позвонил с эскалатора, чтобы лишний раз не привлекать к себе внимание профессионалов, наверняка орудующих наверху. Ждать пришлось дольше, чем пятнадцать минут. Галахов купил в киоске "24 часа". Годы совсем согнули Ивана, лицо прорезали глубокие морщины, кожа казалась зеленоватой, но Галахов сразу узнал его по коричневой шапке-пирожку, той самой, в которой Иван ходил на работу пятнадцать лет назад. Пальто тоже было старое. Иван тоже узнал Галахова. За те несколько секунд, что Иван проталкивался через толпу, Галахов убрал газету. Они коротко обнялись. -- Как Карина? -- Ничего, - Иван пожал сутулыми плечами. - Идем. Они пошли в обход дворов, по сравнительно хорошо освещенной улице. Последний раз они виделись не так уж давно - пару лет назад, но тогда Галахов приезжал летом, а зимой вот так они шли вместе по заснеженной улице последний раз все в том же 89-м... Близкие люди... Что, если взглянуть на буквальный смысл этой метафоры?- думал Галахов. Те люди, с которыми ты действительно подолгу бывал рядом. Чаще всего вспоминаются какие-то характерные для каждого - или для твоих отношений с каждым - положения. С Иваном, это или идти куда-то вместе вдвоем, или сидеть по разные стороны стола в кухне. Перед ним обычно пепельница, полная окурков, он окутан облаками сигаретного дыма. Карина - та обычно хлопочет у стола, иногда поправляя полной рукой ворот халата. Она же - с игральными картами за круглым столом летом на даче. Отец - за рулем старого лобастого "москвича", на загородной дороге. Или - около костра, который только начинает разгораться. За озером - желто-розовые знамена заката. Или в городской квартире на диване с книгой. Мама - с теннисной ракеткой. Незадолго до пенсии она вдруг решила увлечься теннисом. Сколько бы она ни занималась, вид у нее всегда оставался неискоренимо любительским. Дед - узловатые пальцы обхватили резную рукоятку палки, наполовину отвернувшись, он смотрит в окно электрички. Брезгливо поджатые губы. Его брат, большую часть жизни проживший на Украине, совсем не похожий на рано облысевшего деда - круглолицый, вечно улыбающийся, под шапкой седых волос. В отличие от деда, этот брат никогда не был военным. Он несколько раз приезжал на лето. Голая спина Веры с ее беззащитными позвонками. За исключением Веры, большинство этих, характерных для каждого, положений удержались в его памяти еще с детства. В ту пору родных и близких было у него гораздо больше. Одна из бабушек, в ночной рубашке,с растрепанными седыми волосами, с цветочным горшком в руках и испуганным взглядом - у нее начинается то, что сейчас называют болезнью Альцгеймера. Другая - полная, в платке. С ней летом Саша ходил в лес по понедельникам собирать оставленные туристами пустые бутылки. Бутылки потом отвозили на тачке и сдавали в приемный пункт. И лес будет чище, и лишняя копейка не помешает. Об этой "коммерческой деятельности" не следовало рассказывать деду, который считал, что в семье денег вполне достаточно, а также, что она противоречит "коммунистической морали". -- Дорога была очень утомительная, -сказал Галахов.- Две пересадки, каждый раз контроль... -- Это все наверное после 11 сентября... -- Да нет, раньше тоже было утомительно... Они уже подходили к дому. Разговор, в сущности, поддерживать было не обязательно, как всегда от Ивана исходило ровное родственное тепло. -- А с работой у тебя как? - спросил Иван. -- Ничего. В двухтысячном фирма чуть не прогорела. Обошлось, теперь опять крутимся. Они свернули во двор. Московские гаражи-"ракушки", присыпанные снегом, производили комическое впечатление - каждый из них был короче, чем средний американский автомобиль. Разговор о работе, если подумать, тоже выглядел комично. Иван интересовался ею так же, как некогда успехами Галахова в советском научном институте. Все это, конечно, был ритуал, и они оба это понимали. На самом деле в фирме Галахову приходилось работать так много, что его внутренняя жизнь сильно замедлилась, если не сказать законсервировалась. Консервы, которые открываются при встрече с родственниками. Но работой он был доволен. Можно сказать, только в Америке он научился чувствовать удовольствие от хорошо сделанной работы. На двери парадной появился кодовый замок. Правда, дверь была приоткрыта. Они поднялись на третий этаж. -- Ты помнишь Марину? - сказал Иван. -- Не очень. -- Да племянница твоего дедушки, дочь Николая Петровича - они в Харькове живут. Они всей семьей к вам когда-то приезжали на дачу. -- Тогда, наверное, видел. -- Она недавно ездила в Америку по работе, спрашивала у нас твой телефон. У нас его не было. -- Я вам оставлю, и и-мейл тоже. Пусть звонит, если еще поедет. -- Она до сих пор там. -- Так дайте мне ее номер. -- Она нам ничего не оставила... -- Ну дайте ее родным мои координаты, когда будете писать в Харьков. Иван так долго возился с ключом, что Карина сама изнутри подошла к двери, и спросила, кто там. Почти сразу был обильный ужин (Галахову только дали умыть руки и переодеться) - настолько обильный, что Галахов не знал, как отказаться и, мысленно качая сонной головой, думал, какая часть его - увы, скромных денежных вспомоществований, возможно, пошла на бессмысленное привычное хлебосольство. Миновали те времена, когда качество работника проверяли по его аппетиту, да и что может быть абсурднее, если, к тому же, работник этот - программист... Разговор в основном шел о родственниках - все же лучше, чем о политике. Не беда, что из московской родни, помимо Карины и Ивана, Галахов мало кого помнил. Если не поминать за ужином мистические прорывы в иные измерения, о которых так истосковалась его душа, родственный круг - это лучшее, что было в его жизни. В первое время в Чикаго Галахов под завязку начитался Фрейда и Юнга, этих полузапретных в Советском Союзе авторов. Начитался и пришел к выводу, что в его жизни фрейдистские комплексы не имели никакого значения. Откуда, спрашивается, им было взяться, когда рядом не было никакого авторитарного отца, ни нежно любимой матери, которую хотелось бы отбить у него, чтобы безраздельно завладеть ею, а вместо этой четко расписанной по ролям семейной структуры была расплывчато-доброжелательная туманность родственников, которые появлялись и исчезали, и которые все, кто больше, кто меньше, в меру своих способностей любили Галахова, да и как им было не любить одного из немногочисленных представителей младшего поколения, когда общество - если взять график распределения населения по возрастам - все больше напоминало перевернутую пирамиду. К тому же, родители Галахова были живы, так что повода для трагедии тоже не было. Просто еще в раннем детстве они успели потерять исключительное значение в его жизни, смешавшись с толпой родственников, хотя и не до конца затерявшись в ней. На этом фоне даже развод родителей не был трагедией. Галахов продолжал видеть отца и родных с отцовской стороны. Летом они тоже, хотя и реже, чем родственники со стороны мамы, появлялись на дедовской даче. -- Как ты возмущался, когда мы ходили на рыбалку! -Галахов поднял глаза от тарелки. -- Я очень жалел рыб. -- Как же, помню. Даже отпускать их пробовал. Как дедушка сердился! -- Мне гораздо больше нравилось ходить с вами в кино. Карина улыбнулась. Счастливые годы в золотом тумане... Галахову подумалось, что они все трое сейчас наверное вспомнили одно и то же. Тот год, когда показывали "Фантомаса". В городе попасть на сеансы было совершенно невозможно. В поселке - трудно, но осуществимо - требовались только согласованные действия всех, отдыхавших на даче. Кто пойдет первым и займет очередь за билетами, кто его сменит... Пара часов, проведенных в очереди - и билеты на один из вечерних сеансов твои. Ах, если бы общих воспоминаний достаточно было, чтобы вернуть прошлое... Несомненно, однако, что общность воспоминаний каким-то образом добавляет им телесности. Кратчайшим путем к кинотеатру была тропинка вдоль озера, лето было теплым и дождливым - этот запах жирной земли, пышно разросшейся зелени... На кончиках пальцев - ощущение грубоватой зеленовато-голубой бумаги, из которой делались билеты. -- Он совсем засыпает. -- Еще бы, столько в дороге. -- Пусть ляжет. -- Да, лягу, пожалуй. Вы уж простите.

3

Галахов проснулся в середине ночи в состоянии полного ужаса. Галахову, как и в прежние его приезды, постелили на диване в той комнате, которая когда-то принадлежала его бабушке. Точнее, сестре деда. Прошло столько лет, а что в его жизни изменилось? Воспользовался он как-то той дверью, дверцей в иные измерения, которая приоткрылась перед ним в 89-м году? Надо признать, что нет, всего лишь стал на пятнадцать лет ближе к смерти. Галахов зажег ночник. На пианино стояло два фотопортрета - самой бабушки и ее мужа, которого Галахов не помнил. Он умер значительно раньше, чем дедом была построена дача. На фотографии мужу было лет сорок. У него были усики, которые позже называли гитлеровскими и которые в сталинское время (как ни странно, война на это не повлияла) носили столь многие... Он встал с дивана и подошел к окну. Форточка была открыта, с улицы пахло снегом. Он всегда любил этот запах. Глядя на тускло освещенную улицу за окном, он видел совсем иное. В сущности, отъезд в Штаты был для него всего лишь параллельным переносом. Благодаря ему он сумел избежать чрезмерных унижений, сохранить примерно то же положение, тот же уровень жизни, к которому привык, и которое не удалось бы сохранить, останься он на родине. Занимался поисками выхода в свободное от работы время. В буквальном смысле. На протяжении нескольких лет, после того, как осела муть, поднятая уходом Веры, каждый отпуск он тратил на поездки. Сначала в пределах Штатов, потом - дальше. До самой нынешней попытки вернуться к истокам. Запах снега напомнил ему об одной из этих поездок. Идея была - посетить национальный парк под названием "Glacier"-- "Ледник", на высоте две с чем-то тысячи метров в Скалистых горах, на западе Штатов. Из-за плохой погоды в парк его не пустили - дорога была открыта только до "Макдональдса", дальше - шлагбаум под присмотром пары мрачных охранников. Галахов вернулся на основное шоссе, огибавшее горный массив с ледниками, и поехал дальше, в надежде обнаружить ведущую в горы дорогу, которая не была бы перекрыта. В конце концов, просто дождаться "знака"... Разумом он понимал правоту охраны. Горы были затянуты тучами, из туч хлестал дождь, выше по склонам превращавшийся в снег. Что бы это мог быть за знак? Ну, например, внезапный разрыв в тучах, луч солнца, заставляющий ослепительно сверкнуть вершины. Не зря же он проехал тысячу с лишним миль. Проехав еще миль тридцать, Галахов въехал в индейскую резервацию. Если что-то ее и выделяло, так это особая унылость пейзажа. С холмов исчезли даже кусты. Ливень сделался еще сильнее. Шоссе шло вдоль травянистой неглубокой долины, единственными признаками человеческого присутствия там были похожие на сараи не крашенные постройки в отдалении. Долина постепенно сужалась. Холмы полностью заслонили увенчанную облаками горную страну слева. В термосе еще должно было оставаться немного кофе. Галахов решил при первой возможности остановиться, выпить кофе и посмотреть карту. Возможность представилась лишь после выезда из долины, когда шоссе, пройдя через узкую горловину, вырвалось на пологий склон. Впереди оно снова уходило в холмы. На полдороге была смотровая площадка. Галахов свернул с шоссе и остановился. Дождь немного ослабел. В хорошую погоду отсюда, должно быть, открывался роскошный вид. Сейчас вид показался Галахову не менее потрясающим, но в ином, грозном смысле. Далеко внизу склон упирался прямо в подножия возносящихся к облакам гор - при этой погоде, просто сочетание черных и белых пятен, однако создающее впечатление суровости и величия. Облака, окутавшие вершины, напоминали огромный извивающийся иероглиф. Края свинцовых мазков оттеняли ярко-белые нити. Присутствие смысла было несомненно, хотя сам смысл, как всегда, ускользал от Галахова. Галахов допил кофе, посмотрел на карту. Он находился в самой середине резервации. Час был поздний, пора думать о ночлеге. Он снова ехал между унылых холмов, когда на обочине замаячила фигура в блестящем, как мокрый уголь, дождевике. Фигура вытянула руку, голосуя... Галахов остановился - просто в пику американцам, уж конечно, никакой нормальный американец не стал бы останавливаться в незнакомой местности, чтобы взять попутчика, особенно если это не красотка с журнальной обложки, а мрачный носатый индеец в клеенчатом плаще с капюшоном. Насчет красотки Галахов тоже не был уверен - слишком много было фильмов, в которых красотка играла роль приманки, американец нынче пуганый. Индеец уселся рядом с Галаховым, мрачно поблагодарил. Проехали с милю, наконец, Галахов не выдержал и поинтересовался, куда попутчику надо. Yellow Springs, - пробормотал индеец. - Thirty miles, then t'your left. Nice town. Hotel, casino. Перед глазами Галахова, полупрозрачный, но различимый, продолжал извиваться облачный иероглиф. До самых "Желтых Ключей" они молчали. Поселок состоял из одной улицы. На въезде бензоколонка, посередине двухэтажный отель, напротив него одноэтажное, похожее на раскрашенный сарай казино. Индеец жестом попросил остановиться перед казино, попрощался с Галаховым за руку, вышел. Почему бы и нет? Галахов запарковал машину и тоже пошел в казино. Он должен выиграть - внезапные всплески интуиции редко его подводили. Во всяком случае, должно произойти что-нибудь необыкновенное. Интересно же в конце концов посмотреть на казино внутри? А если интуиция ошиблась, то ведь из-за игорного стола всегда можно встать и уйти? Покинул казино он через три с чем-то часа, проиграв больше семисот долларов, наполовину пьяный и злой. Игра началась не сразу - с ним заговорили, поинтересовались, кто он и откуда, узнав, что он русский, поставили виски. Был абсолютный не сезон, несколько мужчин стояло у стойки бара, ни за одним из обитых сукном столов не играли, только недавний попутчик время от времени с усилием дергал за рычаг игрового автомата. В конце концов Галахова убедили сыграть в покер. Поначалу он выигрывал... Расплачиваясь, он не был уверен, что его не будут удерживать и вообще, что дело кончится добром. Возможно, пассажир замолвил за него слово? Краем глаза Галахов видел, как тот о чем-то разговаривал с барменом. Галахов сел в машину, завел мотор. Дело шло к полуночи, но оставаться в "Желтых Ключах" было явным безумием. Он снова был один, снова на шоссе, но ощущение, что опасность миновала, не приходило. Возможно, сказывалось полуопьянение - стадия максимальной тревоги, однако забыть жесткую, как коряга, руку, у себя на плече было трудно. Он два или три раза порывался уйти, прежде чем удалось наконец остановить игру. Шоссе делало петлю, поднималось и снова уходило в холмы. Последний раз оглянувшись на поселок, Галахов заметил фары. Следом за ним двигалась еще одна машина, до нее было, наверное, с милю. За поворотом огни пропали из виду. Галахов заметил узкую дорогу, ведущую куда-то в сторону, и, подчиняясь внезапному порыву, свернул. Отъехал он недалеко - какую-нибудь сотню метров. Дорогу перегораживали ворота. Заглушил мотор, выключил все огни, вышел. Дождь перестал, над полем курился туман. К счастью, дуга основного шоссе выгибалась так, что свет фар идущих мимо машин уходил в сторону, не задевая Галахова. Но расстояние было невелико, и он хорошо разглядел промчавшуюся мимо полицейскую машину. Минут через двадцать машина проехала обратно, но Галахова по-прежнему никто не заметил ... За стеной закашлялся Иван. В сущности, что толку обманывать самого себя, рассказывать самому себе байки о неудавшихся (не до конца удавшихся) мистических просветлениях. Все равно ведь речь об одном - о спасении души. К сожалению, с этим у нас обстоит сложно, и с годами ничуть не делается проще. От дыхания стекло запотело, Галахов протер его тыльной стороной ладони. Чем серьезнее к этому относишься, тем меньше хочется довериться всяким частным лицам и организациям, претендующим на знание единственно верной дороги. Все они стараются заблаговременно захватить мир духа, как американцы - поверхность Луны. Разумеется, если ты им доверяться не желаешь, все угрожают тебе будущими страданиями и вообще полной гибелью всерьез. Но доверишься ты им или нет - никто в конечном счете не разделит с тобой ответственность, за любой свой выбор тебе придется отвечать самому. И за то, что доверился, и за то, что не стал. Так что... остается лишь уповать на милосердие Божие, надеясь, что Он мудрее и добрее своих служителей. Был период, когда в Чикаго Галахов довольно часто ходил в церковь. Ему даже предлагали выставить свою кандидатуру в приходской совет, несмотря на то, что он был разведен. Борьба за власть между фракциями, похоже, заставляла забыть о правилах. Потом одного из его приятелей, который, в отличие Галахова, очень хотел баллотироваться, враждебная фракция обвинила в воровстве, чтобы отвести его кандидатуру. Настоятель не стал вмешиваться, похоже, он симпатизировал фракции, оклеветавшей приятеля Галахова. Этого Галахову хватило. Он не произносил возмущенных речей, но сделал свои выводы и стал реже и реже появляться во храме. Христианство в России... Как можно с ненавистью призывать любить ближнего? Однако тем, кто варится в этом котле, это как-то удается... В самом главном человек рано или поздно всегда остается один. -- Ты не спишь? -- Не спится. Вам тоже? -- Да... так. Чайку выпей. Я посижу с тобой, покурю. -- Выпью пожалуй. Кольца дыма над столом. Еще один - дымный - зов прошлого. Среди родственников, окружавших в детстве Галахова, большинство мужчин курило. Запах сигаретного дыма вызывал у него приятную ностальгию, с которой ничего не могла поделать яростно боровшаяся с курением Америка. Душевная боль, достигшая красной черты перед появлением Ивана, резко пошла на убыль - как будто достаточно было выразить ее в словах, хотя бы про себя, молча, и это снимало проблему. Нормальному человеку (а Галахов считал себя нормальным) не следует долго переживать из-за абстракций. За те почти четыре десятка лет, отделявшие детство от сегодняшнего дня, Иван изменился не так уж сильно. Осталось неизменным что-то самое существенное... Личность? Душа? Галахову приходилось видеть вблизи стариков, впавших в маразм, потерявших память. Верующие в бессмертие души могут, конечно, делать вид что это и другие, возможно, еще худшие состояния, не заключают в себе проблемы, но проблема все же есть. Если даже в телесном виде мы можем забыть все, где гарантия, что оставшись без тела, душа будет что-нибудь помнить? А если не будет, то какое право ты имеешь называть то, что останется - мягкое и нежное нечто в предствлении одних, алмазную монаду других - тобой? А если это не ты, то что именно тогда бессмертно, и что за дело тебе - живому - до этого бессмертного? В одном из Евангелий, отвечая на фарисейский вопрос о женщине, семь раз побывавшей замужем - чьей женой она будет, когда воскреснет? - Иисус, в сущности, ушел от ответа, свел все к формальностям закона. Дескать, не надо путать земной брак с небесным. Для меня, думал Галахов, для меня важно, кого она любила. Быть может, всех - в притче не было разводов, женщина просто вдовела. Но ведь это было возможно только потому, что они приходили и уходили, один за другим, во времени. Прежняя любовь тускнела, уступая место новой. Но если они окажутся вместе... Если мы окажемся вместе. Мне ответят - надо было любить Бога. Но что мне делать с этим ответом в моей собственной, неповторимой, невозвратимой жизни? Любой ответ, от каких бы пророков он ни исходил, может оказаться игрой эмоций, блефом, в отчаянном усилии избежать проигрыша, ведь слишком многое поставлено на карту. -- Что вы делали после войны? -- Да я еще мальчишкой был. Я позже в Москву переехал, когда учиться поступил.Ты же знаешь, моя семья жила в Нижнем. Вот так всегда. Галахов задал свой вопрос неожиданно, не готовясь, и думал, что вопрос очень удачный - поздний час располагает к откровенности, узнается вдруг что-то новое про родственников, но диалог, похоже, опять скатывался в банальность. В общем, и вполне банальными фразами обмениваясь, можно с близкими чувствовать себя неплохо, но теперь ему казалось, что он навязывается, а Иван про себя оценивает вопрос как праздный - зачем тебе знать какие-то подробности, штрихи нашей жизни в твоем далеке? -- После смерти Сталина? -- Нет, чуть раньше. В пятьдесят втором, когда в институт поступил. Ты лучше Карину завтра расспроси - у нее семья-то московская. В говоре Ивана отчетливо слышалось оканье - он же из Нижнего, с Волги, вот оно откуда, осознал, впервые для себя, Галахов. Тоже - открытие... Иван докурил сигарету до самого фильтра, затушил аккуратно в маленькой пепельнице. -- Ну что, спать надо? Галахов посмотрел на часы - два часа ночи. Завтрак был назначен Кариной на десять.

4

Карина стала очень плохо слышать. В разговоре с ней приходилось почти кричать. Собственно, со вчерашнего вечера ничего не изменилось, но тогда Галахову так хотелось спать... -- Спасибо, не надо так много! Стол весь снова был заставлен едой. Галахову, который все чаще задумывался о своем избыточном весе, об одышке, хватило бы и четверти того, что ему предназначалось. Нездоровая, тяжелая пища. Сосиски с гречкой, нарезанная ломтиками розовая колбаса, плавленные сырки, масло, булка, два вида печенья... От добавки гречки пока удалось отвертеться, но к концу завтрака, нет сомнения, вернется знакомый припев - чтобы на столе ничего не оставалось... - Что за жизнь была после войны? - снова крикнул Галахов. Когда еще удастся воспользоваться советом Ивана... - Тяжелая, бедная... - Карина задумалась. - Мы тебе об этом никогда не говорили, но, ты знаешь, в сорок четвертом году Павла Александровича - маминого мужа - арестовали. Его не было дома двенадцать лет. Семь лет в Сибири, потом еще пять - за сто первым километром. Это не совсем обычное описание - "маминого мужа" - заставило Галахова вспомнить, что его собственная мама как-то ему рассказывала, что Карина - неродная дочь, что ее удочерили в раннем детстве бездетная сестра деда с мужем. Знает ли она сама об этом, Галахову известно не было. -- За что? Карина пожала плечами. -- Да тогда за любое слово могли арестовать... - вмешался Иван. -- После этого нас с мамой переселили в комнату в бараке, за ВДНХ. Правда, комната была большая. Твой дедушка единственный нас навещал. Он каждый раз, как в Москву приедет, у нас останавливался. -- Благодаря его хлопотам их и в Москве-то оставили, - дополнил Иван. -- Он хлопотал, чтобы я в институте могла учиться. С Павла Александровича судимость еще не была снята. Я только в пятьдесят третьем поступила. Благодаря этому я с Иваном познакомилась. - Карина улыбнулась, Галахову показалось - смущенно. С ним самим дед редко бывал суров, но - застегнут на все пуговицы, замкнут. В любых спорах - а в студенческие годы Галахов, разумеется, всю семью пытался втягивать в споры о политике - если он вообще принимал в них участие, он обычно с удивительной, вызывающей возмущение юного Галахова твердолобостью, защищал официальную линию. В духе передовиц "Правды". Защищал то, что с точки зрения Галахова, защищать было стыдно. Не удивительно, что между ним и дедом никогда не было доверительных отношений, в то время как, оглядываясь назад, понимаешь, что они были, например, у деда с Иваном. Кадры немого кино - вооружившись удочками, оба направляются к озеру. Или - дед шепчет что-то на ухо Ивану (они сидят рядышком на скамейке), в то время как Галахов разглагольствует перед остальными родственниками, собравшимися в то время на даче. Защищать газетную передовицу - разновидность молчания. А у деда была своя жизнь, о чем Галахов в прошлом, до смерти деда, не очень задумывался. Было моральное право оберегать свое тайное, личное... Это сейчас Галахов при случае любил порассуждать перед американцами о разных видах свободы - свободе слова, свободе политической, экономической, свободе частной жизни, свободе мысли. По молодости же он всего острее всего чувствовал нехватку свободы слова, которую смешивал с политической. Другие виды свободы его не очень интересовали. Немое кино - отношения деда с его братьями и сестрами, со следующим поколением - собственной дочерью и ее мужем (родителями Галахова), Кариной и Иваном, с украинской ветвью... Как на зло, Галахов помнил в основном свои собственные речи. Из Москвы он собирался в Петербург, надо будет расспросить маму, а так много ли восстановишь, помня только немые сцены... -- Какие у тебя планы на сегодня? -- Ну, мне надо посмотреть билеты на Питер, я ведь должен навестить маму. Я еще у вас на обратном пути остановлюсь, - чувствуя молчаливый вопрос, добавил Галахов. Вообще-то он планировал взять билет назавтра, на дневной поезд, но решил отложить разговор об этом, пока не купит билета. -- Бери сразу билет обратно, потом хороших билетов может не быть, - посоветовал Иван. - Я говорю, пусть сразу обратный билет берет! - пояснил он громким голосом для Карины. Галахов отодвинул пустую тарелку. -- Еще хочешь? -- Нет, спасибо, - он решительно помотал головой. Карина окинула взглядом стол, как командующий - поле сражения. -- Чай, кофе? А ведь наверное я что-то прослушал, подумал Галахов. Не мог же разговор так сразу перескочить на мои планы. Неудобно. Ну, что делать. -- Чай. -- Чай. Карина достала из буфета большие, объемом в английскую пинту, чашки, разрисованные розовыми цветами. Налила, естественно, до краев. Галахов потянулся к печенью, надеясь этим и ограничиться, однако на столе появился кусок шоколадного торта. Поддавшись уговорам, он взял половину. В конце концов, все это утомительное хлебосольство -- лишь способ выразить доброе отношение. Беда, что мы так часто не умеем иначе передать свои чувства... Если бы Иван и Карина были моложе, охотнее выходили бы из дома, можно было бы купить билеты, пригласить их на концерт или в театр, но сейчас они, разумеется, не пойдут, подумал он, поднимаясь из-за стола.

5

На Рязанском проспекте была пробка до горизонта. Галахов, намеревавшийся воспользоваться маршруткой - лучше смотреть на сбрасывающую старую кожу Москву из окна микроавтобуса, чем на вечно усталые и раздраженные лица в метро, вынужден был все же сменить план и повернуть к станции. Недалеко от входа лежал мертвец. Ну, может, и не мертвец, а просто мертвецки пьяный человек - определить по синему, покрытому кровоподтеками лицу было трудно. Спешащие люди огибали его или переступали через. Судя по данным опросов, процентов двадцать-тридцать граждан переживают за честь России, готовы тратить энергию, искать виновников, бороться с врагами, так чего ж тут-то никто не подойдет, не посмотрит? - со злостью подумал Галахов. Нельзя сказать, чтобы он думал словами - слова - это только поплавки, удерживающие мысль на поверхности потока. Спеша, как все, он тоже обогнул тело. - Отчего ж не помочь самому? - ему вспомнились другие случаи, в советское время такое тоже бывало, и в постсоветское, конечно, случалось, он и подходил, и знал, разумеется, как и большинство людей в толпе, что как правило никакого толку из попытки помочь не выйдет, и мог поставить себе в заслугу, что иногда все же пытался - например, когда однажды озлобленная девка из киоска выгнала, раздев чуть не догола - до плавок - на улицу мальчика лет десяти. Году в девяносто третьем. Из ее выкриков Галахов уяснил, что она пригрела бездомного, одела его, обула, а он повадился воровать из киоска игрушки. Ребенок пытался спрятаться за кустами, дело тоже было около метро, по лицу мальчишки текли грязные слезы, в руках он крутил какую-то пластиковую детальку от конструктора. Галахов в свою очередь наорал на девку, позвал смущенного, не совсем еще закостеневшего на работе милиционера, сам купил мальчонке в другом киоске футболку и штаны - а что потом? - оставил его под присмотром молодого сержанта, разумеется без какой-либо гарантии, что жизнь ребенка повернется к лучшему. Но ведь он, Галахов, и не претендовал на роль спасителя родины, в отличие от шумливых патриотов. Спустившись в метро, Галахов перевел дух. Трудно надеяться на просветление сознания, когда по каждому поводу и без повода тебя захлестывают волны эмоций... Чтобы успокоиться, он взял своей левой рукой правую - пощупать пульс... Эннеады Плотина... Щупая свой пульс, подключаясь к глубинному ритму, отсекая все лишнее, он вспомнил стишок, который написал когда-то. Это верно, он не писал беллетристики, но стишки сочинял. Не для того, чтобы понравиться - он их, в общем, почти никому не показывал, и были они абстрактными, на посторонний взгляд неэмоциональными, эдакими рассчитанными на одного себя заклинаниями, восстановителями ритма. Стишок сейчас был кстати. Печаль незавершенности - Качается возок. Печать незавершенности - Дешевый образок. Кончаются песчаные Глухие пустыри, Покачиваясь, странные Плывут монастыри. Налево, мимо, побоку, Направо, мимо, вскачь, Прозрачно-белым облаком Неведомых удач... Здесь Галахову пришлось задуматься, как, это он помнил, когда-то, сочиняя, тоже пришлось остановиться, задуматься - что же дальше? Невидимая засветло Над зубьями застав Одна чиста и ласкова Холодная звезда... А ведь стихотворение было как-то связано с Плотином. Куда же ты, куда же ты Оставя тишину, Поддавшись смертной слабости, Не веря никому... У последней строчки этого четверостишия был вариант. "Спешишь через чуму." В самом деле, в Риме началась чума и на старости лет Плотин, за долгие годы, казалось бы, достигший высокой ступени просветления, и почти ежедневно общавшийся с высшими мирами, говорят, струсил, и обратился в бегство. Если в начале работы над стихотворением Галахов еще не думал о Плотине, хотя к тому времени где-то уже читал о нем, то в конце этот рассказ о старом философе направлял его мысли - тем более, что конец давался трудно. У последнего четверостишия тоже были варианты, и ни на одном из них Галахов не мог окончательно остановиться. Не ты ль учил доверчивых - Не скрыться никуда От света бесконечного, От Божьего суда... Звучало хлестко. Проблема была в том, что Плотин ни о каком Страшном Суде не говорил. Какой смысл сочинять стихи, тем более, только для себя, если не стремиться к внутренней точности? Может, лучше так: Не ты ль учил доверчивых - Лишь радость без конца .......................................... ............. Божьего лица... Для того, чтобы развлекать окружающих, он обычно придумывал теории. Например, что большая часть нашей памяти хранится вне нас, а возвращается при посещении тех мест (парков, городов, квартир) где она осталась. Ситуация - надо же было оказаться в Москве, чтобы вспомнить стихотворение - подтверждала и эту шуточную теорию, придавая ей неожиданную глубину. Похоже, вспоминая, Галахов следовал тому же самому пути, по которому когда-то двигался, сочиняя стишок. Но энергия была не та, и он сомневался, что придет к окончательному решению. Пора было переходить на кольцевую линию. Москва, Москва - там все иначе, Грубей румянец, мягче снег. И, может быть, живет удача, Которой в Ленинграде нет. Эти стихи тоже явно воспользовались случаем, чтобы вылезти из каких-то дальних закоулков памяти. Или его теория была правильной, и это четверостишие так и дожидалось Галахова двадцать пять лет в московском метро? Висело где-нибудь в углу, как паутина? Всю дорогу до площади Трех Вокзалов Галахов усиленно пытался вспомнить что-нибудь еще, но никаких больше собственных стихотворений у него в Москве не хранилось - вспоминались только чужие: "Посольских переулков тишина...". Можно было, конечно, переиначить еще одно, шуточное, петербургское, в котором говорилось о Московском вокзале: На площади у трех вокзалов Раз трое девушек стояло... ...Единственное, что резко изменилось с прошлого приезда - это длина очередей в кассу. Очереди стали очень короткими, и значит, следовало быстро принимать решение. С одной стороны, ему уже хотелось поскорее уехать, какая-то ватная неспособность поговорить с родными так, как мечталось, удручала и огорчала. Возможно, этой же ночью. Бежать от или бежать к - только бы все было быстрее. С другой стороны - он понимал, как расстроятся Иван и Карина, даже если оправдания покажутся убедительными, например, что на ближайшие дни нет хороших билетов, и затем, он ведь еще остановится у них на обратном пути. Очередь подошла. Билеты были. И на сегодня, и на завтра, и на послезавтра, и на дневные и на вечерние поезда. Поколебавшись, Галахов выбрал компромиссный вариант - скоростной сидячий поезд Р-200, отправлявшийся завтра во второй половине дня. Более дорогой билет позволит все утро провести с родными, а сейчас наконец-то впереди несколько свободных часов, когда можно, никуда не спеша, просто погулять по Москве.

6

На этом можно было бы поставить точку, но среди нескольких сотен крупных и мелких феноменов и ноуменов, так или иначе занимавших Галахова до того, как он решил возвращаться к Карине и Ивану, по крайней мере один случай имел самое близкое отношение к теме этой повести. Галахов сидел за столиком в ресторане быстрого обслуживания "Елки-Палки", ожидая, когда принесут заказ. Поглядывал в окно на улицу, оглядывал зал. Надо сказать, что особого голода он не испытывал, но посмотреть на современный московский общепит было любопытно. Еда сама по себе не интересовала - да и было бы странно, окажись это иначе, после хлебосольства Ивана и Карины, но трудно менять привычки, разменяв полтинник, а посещение кафе или ресторана в гораздо большей степени, чем что-либо иное, ассоциировалось у Галахова с проявлением свободы. Войти, заплатить, получить требуемое -- непреложное доказательство свободы, философский эксперимент, сравнимый со знаменитым "я мыслю, следовательно, я существую". Кроме того, один из простейших способов оценить, что творится в стране... Галахов сидел за столиком, и вдруг увидел собственного деда. Разумеется, это не мог быть дед, просто старик, очень на него похожий. Cтарик, очень чисто и аккуратно одетый, сидел и смотрел в окно. Перед ним стоял стакан с чаем, из которого он изредка отхлебывал. Рядом - пустая тарелка. Выражение лица, которое, как говорится, трудно передать словами. Резкие морщины. Сочетание брезгливого презрения к тому, на что вынуждены смотреть твои потускневшие от возраста и, наверное, плохо видящие глаза, и глубокой печали. При этом черты вовсе не еврейско-пророческие, а скорее русско-украинские - нос картошкой. Черты, имеющие столь же косвенное отношение к производимому лицом впечатлению, как недавно убранное картофельное поле к грозовому пейзажу. Ничего кричащего, избыточного - на такое лицо обратит внимание только тот, кто внимательно смотрит. Или тот, кто, подобно Галахову, ощутит вдруг внутреннее родство с недоступным, давним, что его тревожило и волновало. Глядя на старика, Галахов чувствовал абсолютную уверенность, что ему дается возможность (приоткрылась шторка) посмотреть на деда, который существовал для него только в порядком уже стершихся воспоминаниях. Убедиться благодаря чужому - чужому? - человеку в непостижимой сложности уходящего и вечно возвращающегося смысла? Вся жизнь состоит из перекличек, тождеств, которых мы обычно не замечаем. А если удается заметить, если они сами напоминают о себе - таким вот приземленным, "семейным" образом, можно ли считать это тем самым - очередным - мистическим просветлением, которого ты так упорно искал, на которое надеялся, приезжая в Москву? К старику подошел официант в расшитой рубашке (или здесь по-старинке теперь говорят "половой"?). Забрать тарелку. К Галахову подошла официантка - принесла горшочек со щами. Старик допил чай, взял палку и, прихрамывая, двинулся к выходу. Галахов думал, что, вернувшись, вечером попытается снова завязать с Иваном и Кариной разговор о прошлом, может быть, удастся услышать что-нибудь интересное о деде и других родственниках. Много ли еще осталось времени для расспросов?